Энциклопедия логических ошибок: Заблуждения, манипуляции, когнитивные искажения и другие враги здравого смысла

Вступление

(это будет на экзамене, не пролистывайте)

«Когда я стану диктатором, первое, что я сделаю, – переделаю программу начальной школы, добавив в нее уроки критического мышления и когнитивной психологии».

Вот уже много лет каждый спор, в который я ввязываюсь, оставляет у меня это горькое послевкусие. Ведь у каждого из нас есть мнение едва ли не по любому вопросу – но мало кто пытается как следует обдумать собственные мысли.

● В чем именно заключается мое мнение по этому вопросу?

● Как я пришел(-ла) к этому мнению?

● Всегда ли я так думал(-а)?

● Почему другие думают иначе?

● При каких условиях мое мнение может измениться?

К сожалению, школа, где нам вроде бы должны прививать привычку задавать такие вопросы, – то место, где вопросительные знаки встречаются реже всего. Любая система, где главенствуют зубрежка и повиновение, больше любит ответы, чем вопросы.

Представьте себе, что вы записались в кружок по шахматам, но вместо того, чтобы объяснить философию, правила и логику этой игры, преподаватель вынуждает вас заучивать уйму ходов и комбинаций, причем подавляющее большинство из них вам никогда не пригодится. А теперь представьте себе, что так устроено все обучение шахматам в стране, любой другой подход запрещен законом, но при этом вы обязаны получить диплом об основном шахматном образовании.

Можете не утруждать воображение – вы, строго говоря, и так живете в этом кошмаре. Мы говорим о «среднем образовании», не позволяющем впихнуть в школьную программу уроки, на которых учили бы мыслить и учили бы учиться. Я впервые попал на урок логики в выпускном классе, то есть в том возрасте, когда еще чуть-чуть – и у меня будет право голосовать, заводить детей, а если понадобится, то и обязанность идти на войну и убивать чьих-то чужих детей.

А уж если говорить о критическом мышлении[6], которое учит, как мыслить правильно (по крайней мере, перед принятием важных решений), и когнитивной психологии[7], которая изучает, как мы мыслим на самом деле, то тут мне пришлось дотерпеть до университета – до курса по выбору.

Когда понимаешь, что исторически целью массового образования было отнюдь не воспитание правильно мыслящих людей, все становится на свои места. Образование, которое долгое время оставалось монополией придворных учителей и духовенства, постепенно становилось все доступнее и поставляло бюрократов для ширящихся империй, офицеров для растущих армий и «добропорядочных граждан» – для обществ, превращающихся в нации. Образование штамповало таких людей миллионами: достаточно способных, чтобы заниматься механизированным трудом, но достаточно «дрессированных», чтобы не задавать лишних вопросов.

Если эта оценка представляется вам чересчур пессимистичной, просто попробуйте влезть в первый попавшийся спор, чтобы убедить другого взрослого человека (а уж тем более – самого себя) изменить свою точку зрения. Пройдет несколько минут, и либо вы разделите чужие иллюзии, либо собеседник разделит ваши.

В какой-то момент я понял, что стать диктатором мне не светит (нынешний слишком уж цепляется за власть и не готов освободить место для новых кадров), поэтому слегка скорректировал планы и решил написать книгу на материале своих семинаров. Логика, убеждение, искусство спорить, свобода воли, эволюционная психология, групповая динамика, риторика, любовь, страсть, месть… Конечно, я не первый пытаюсь проникнуть через дверь логики в эту обширную область, где есть все, что сделает популярной любую книгу. Был такой парень, Аристотель, который опередил и меня, и вообще всех[8]. Только вот у меня немного иные причины открыть эту дверь, и внутри я собираюсь делать кое-что другое.

Логическая ошибка – это ошибка

Наверное, язык действительно определяется нуждами общества, раз в эскимосских диалектах есть 50 разных слов для обозначения снега{1}. Увы, несмотря на все усилия Аристотеля, правильное мышление расположено в нашей иерархии потребности так низко, что у нас даже нет общепринятого термина для обозначения ошибок мышления.

Вопрос к тем, кто родился после XIX века: вы когда-нибудь употребляли термины «паралогизм» или «умышленно ложный силлогизм»? А вот слово «софизм» вроде бы всем знакомо, но каждый понимает его по-своему. Опрос, который я провел в твиттере (процент погрешности: овердофига), показал, что почти половина людей использует этот термин как «дезинформация», а часть – как «демагогия» или «предвзятость».

Даже в толковом словаре турецкого языка[9] софизм назван «пустым, бездоказательным утверждением»: нет никакого дополнительного определения, которое отсылало бы к софистам (откуда, собственно, взялось это слово?) или к приемам убеждения.

Остаются логические ошибки. Именно этим термином мы чаще всего пользуемся в повседневной жизни – но, как назло, он же и самый обманчивый. Почему?

1. Большинство этих ошибок не связаны исключительно с «логикой».

2. В некоторых случаях это и вовсе не «ошибки».

Например, одна из самых известных логических ошибок, при определенных условиях превращающаяся в «логическую уловку», – подменять обсуждение высказывания обсуждением его источника. Однако, поскольку жизнь сложная, у нас нет прямого доступа к деталям большинства тем. Есть среди вас те, кто лично наблюдал, используют ли эскимосы для слова «снег» 50 разных слов? Вы поверили, потому что прочитали сноску и увидели источник – The Washington Post. А укажи я в качестве источника «турецкую редакцию CNN», вы могли бы возразить: «Да что они понимают в эскимосах, у них одни пингвины на уме»[10].

Если нам не хватает знаний, чтобы оценить сказанное, то в какой-то степени разумно опираться на репутацию говорящего, чтобы упростить себе жизнь. Вопрос, в какой степени и при каких условиях, выходит за рамки логики как науки. Но уметь оценить, при каких условиях и насколько ошибочными могут быть логические ошибки (и насколько опасными – логические уловки), гораздо важнее, чем зазубрить правильное определение.

К сожалению, если подходить к теме поверхностно, считая, что логические ошибки – легкоустранимая проблема, есть риск столкнуться с невыполнимыми обещаниями: «Изучение логики – это путь к успешной карьере, счастливой семейной жизни и обдуманному голосованию на выборах».

Как будто все мы сидим за огромным столом и пьем ракы[11]: каждый точно знает, как осчастливить либо всю страну, либо все человечество разом… Нет, я таких обещаний не даю. Будь они выполнимыми, те общества, которые первыми начали изучать логику, обладали бы гигантским преимуществом. Вдумайтесь: большинство софизмов, перечисленных Аристотелем, мы с вами знаем под латинскими названиями. Но едва ли при словах «спокойное обсуждение» и «логичная, взвешенная аргументация» вам приходят на ум именно греки и итальянцы[12].

А какую страну чаще всего пытаются осчастливить на застольях? В рейтинге стран по индексу демократии Турция занимает 110-е место{2}. Да в мире просто не наберется столько демократических режимов. Как вы думаете, если каждый наш гражданин узнает, что такое argumentum ad hominem, то мы сразу догоним Папуа – Новую Гвинею, которая выше нас на 36 позиций?

Хорошо, спрошу по-другому: может быть, Папуа – Новая Гвинея выше нас на 36 позиций именно потому, что там лучше учат распознавать логические ошибки?

Когда людьми, которые думают лишь о куске хлеба, управляют те, кто не стремится ни к чему, кроме власти, знание логики – бесполезная суперсила.

Уменьшив масштаб и сосредоточившись на личных взаимодействиях – одного живого человека с другим, – мы начинаем видеть границы этой суперсилы. Мы часто идеализируем здравые доводы, но обращаться только к разуму, не прибегая к софистическим уловкам, – довольно-таки бесплодный способ убеждения. Возьмем людей, добившихся успеха в бизнесе или построивших счастливые семейные отношения: многие ли из них, по-вашему, учились распознавать логические ошибки?

Единственная суперсила, которая полезна в жизни

Давайте для простоты вообще вынесем за скобки других людей: часто считается, что «апелляция к эмоциям» – логическая ошибка или даже грязная тактика, но пациенты, у которых повреждены части мозга, отвечающие за обработку эмоций, не способны принимать рациональные решения даже наедине с собой{3}. Таким образом, если вы станете памятником холодной логике, как мистер Спок из «Звездного пути», или превратитесь в ходячую энциклопедию софизмов, то довольно скоро начнете вести себя иррационально, как клингонец.

Читая это, мой издатель, наверное, покрывается холодным потом – ведь я всеми силами отговариваю читателей покупать мою книгу. Да, моя цель – не осчастливить страну, не научить вас выигрывать любой спор, не превратить вас в ницшеанских «сверхчеловеков». Настоящая цель этой книги – пролить свет не на окружающий вас мир, а скорее на ваш собственный разум. В полном согласии с известным советом, начертанным две с половиной тысячи лет назад на стене святилища Аполлона в Дельфах:

«Познай самого себя».

План путешествия

Чтобы посредством разума познать сам разум, давайте ознакомимся с планом (и сделаем это прежде, чем доберемся до буквы «л» в слове «логика»).

На протяжении первой части книги мы будем двигаться по междисциплинарному маршруту, чтобы проследить, как со временем менялись представления о человеческой природе. Кроме того, под конец этого маршрута мы поймем, зачем вообще людям логика, и попытаемся дать осмысленное определение логических ошибок.

В следующей части мы сначала изучим основы коммуникации и аргументации, а затем отправимся во второе путешествие во времени и проследим за историей софистики и логики, которые переплелись друг с другом.

Вторая половина книги – собственно «энциклопедия» – начинается, согласно истории логики как науки, с простых логических выводов и формальных силлогизмов. Как любой студент-медик, независимо от будущей специализации, обязан более или менее прилично разбираться в анатомии, так и мы должны хорошо изучить «скелет» своего мышления. Примеры в этой части могут показаться немного абстрактными и непонятными, но потерпите: разобрав около двух десятков формальных силлогизмов, мы в конце концов перейдем к сценариям из повседневной жизни, то есть к свободным, неформальным умозаключениям. На этом этапе рассуждение перестанет быть сравнительно стерильным взаимодействием между человеком и миром и превратится в многогранное социальное взаимодействие, поэтому большая часть умозаключений – и наиболее интересная их часть – относится к этой группе. В связи с недавними событиями – пандемией коронавируса – мы завершим «энциклопедию» мостом, который возведем между логикой и теорией заговора. Как знать, может быть, это и не мост вовсе, а фундамент новой книги.

Довольно о содержании – позвольте немного рассказать о форме и стиле. Обычно авторы подобных книг либо перечисляют силлогизмы в алфавитном порядке, либо классифицируют их по неким «техническим» характеристикам, которые для нормального человека не имеют никакого смысла. Я же сгруппировал их тематически, а группы постарался выстроить в определенной последовательности. Таким образом, каждый новый разбираемый пример будет с концептуальной точки зрения опираться на предыдущие. Кроме того, части книги связаны мини-историями, которые развиваются параллельно основному повествованию.

Для удобства тех, кто захочет глубже зарыться в тему посредством интернета, я оставил в тексте и англоязычные термины. На мой взгляд, едва ли полезно заучивать эквиваленты хоть на турецком, хоть на других языках: мало где, кроме английского, есть развернутая понятийная система, касающаяся логики.

Как бы то ни было, в век «Википедии» нет особого смысла ни писать обычный справочник, ни зазубривать его, как Коран, от корки до корки, на каком бы языке он ни был. Это само по себе довольно иронично – мечтая учить критическому мышлению, предлагать читателю пособие, требующее зубрежки. По этой причине я советую вам вместо определений сосредоточиться на объяснениях и читать эту книгу с чашкой кофе в руках, вальяжно, по-королевски развалившись в кресле.

И напоследок: надеюсь, вы пролистали первые несколько страниц книги и поняли, что вас ждет отнюдь не академический стиль изложения. На мой взгляд, я работал над книгой с должной для столь важной темы тщательностью (вы увидите более 100 сносок), но, излагая материал, решил не обуздывать свое несколько абсурдистское чувство юмора. Другими словами, я серьезно отношусь к теме – но не к себе.

Что ж, без лишних слов начнем наше путешествие во времени с нескольких коротких историй. Вы скоро увидите, что их объединяет.

1. Обезьяна, внук обезьяны

Летом 1860 года, когда султан Абдул-Меджид тщетно пытался заглушить общественный ропот по поводу текущих реформ и изыскать средства на оплату неподъемных долгов после Крымской войны, в Англии, союзнице Турции в той войне, бурно обсуждали книгу «Происхождение видов».

Эволюция даже по тем временам не была новой концепцией. Труды Ламарка, чьи идеи восходят еще к Гиппократу, давно были опубликованы и вызвали определенный отклик со стороны как духовенства, так и научных кругов. Однако «Происхождение видов» повествовало о другом механизме, движущем эволюцию (о естественном отборе), и опиралось на исследования, которые велись целых 20 лет.

К сожалению, Дарвин был слишком болен для того, чтобы лично присутствовать на ежегодном собрании Британской научной ассоциации и отстаивать свою теорию, а докладчик, который, как предполагалось, его заменит, был слишком мертв (за несколько дней до собрания у него случился сердечный приступ). Вся ноша легла на плечи Томаса Гексли, который прекрасно знал труды Дарвина, но был никудышным оратором.

А вот его оппонент, епископ Уилберфорс, напротив, слыл одним из лучших ораторов того времени и знатоком эволюции: изданный анонимно трактат «Следы естественной истории творения», настолько популярный, что его прочла сама королева Виктория, он блестяще разнес в пух и прах на собрании той же ассоциации 13 годами ранее. И теперь вместо того, чтобы наслаждаться теплыми деньками короткого лета, около 1000 человек стеклись в свежепостроенное здание Музея естественной истории Оксфордского университета, ожидая от Уилберфорса подобного же представления.

Гексли, застигнутый врасплох, попытался было в спешке ретироваться из Оксфорда, однако встреченный им на улице коллега – Роберт Чемберс – убедил его остаться. Ирония судьбы: Чемберс и был тайным автором «Следов естественной истории творения». Он знал, что и Дарвин, и сам Гексли потешались над его трудом (который он до самой своей смерти так и публиковал анонимно), но возможность поквитаться с Уилберфорсом перевесила уязвленное самолюбие.

Неизвестно, как проходил диспут на том собрании, потому что официального протокола не велось. Однако единственная сцена, память о которой сохранилась благодаря дневникам участников, стала одним из самых известных и забавных инцидентов в истории науки.

Епископ, мастерски выстроивший свои доводы, под конец спросил Гексли, чтобы положить его на лопатки: «Вы-то сами происходите от обезьяны по отцовской или по материнской линии?» Гексли, до того хранивший молчание, поднялся и дал ответ, который в полном смысле перевернул историю: «Мне не стыдно числить среди своих предков обезьяну, но я счел бы постыдным родство с человеком, употребляющим незаурядное дарование на то, чтобы затемнять истину».

Шквал аплодисментов, Гексли начинают качать, епископа под крики «Муллы – в Иран» прогоняют с кафедры, и теория эволюции получает всеобщее одобрение.

Конечно же, ничего подобного не было. Большую часть речи Гексли даже не было толком слышно. В какой-то момент на кафедру поднялся даже адмирал Роберт Фицрой (он был капитаном «Бигля» во время знаменитого путешествия Дарвина) и, потрясая огромной Библией, принялся обвинять присутствующих в безбожии. Как водится, каждый из ораторов решил, что победа осталась за ним, и больше об этом собрании никто не вспоминал. До тех самых пор, пока много лет спустя его не преподнесли в красивой упаковке как важнейшую веху в истории науки, чтобы воодушевить сторонников секуляризма.

Только представьте себе: вы придумываете потенциально революционную теорию, 20 лет собираете доказательства по всему миру, однако ее судьба – в глазах научной элиты XIX века и студентов XXI века – зависит от того, у кого из двоих диспутантов лучше подвешен язык.

Давайте слегка расширим перспективу: мы не единственный разумный вид животных. Мы даже не первые разумные «люди». Homo erectus целых 2 миллиона лет бродил по этой планете, но единственное, чего он добился, – это приручил огонь и изобрел барбекю. А тогда, в Оксфорде, представители другого вида приматов, биологически не слишком отличающегося и еще каких-нибудь 5 тысяч лет назад не знавшего письменности, сидели и обсуждали свою эволюцию. И даже не поубивали друг друга! Как же так получается, что мы, достигнув подобной зрелости за такой короткий срок, до сих пор придаем значение детским нападкам с переходом на личности?

Почетный орангутан. Карикатура на Дарвина, напечатанная в юмористическом журнале Hornet в 1871 году, когда была опубликована книга «Происхождение человека» (более 10 лет спустя после дебатов в Оксфорде)

2. Сулейманово решение

Спустя ровно 100 лет после смерти Дарвина, в один из тех дней, когда между Турцией и Грецией в очередной раз обострился спор о континентальном шельфе, было созвано экстренное совещание кабинета министров. Греция, ссылаясь на необходимость следовать международным стандартам, хотела расширить границы своих территориальных вод до 12 миль. В этом случае они смогли бы контролировать почти ¾ Эгейского моря, а контроль Турции, у которой мало островов, возрос бы всего до 8,8 % (по сравнению с текущими 7,5 %).

И вот после многочасового заседания журналисты наседают на Сулеймана Демиреля, тогдашнего премьер-министра: «Греки настаивают, что Эгейское море – это греческое озеро. Что скажете?»

Демирель так ловко отводит направленный ему в грудь журналистский клинок, как будто тот сделан из ваты: «Эгейское море – не турецкое озеро. Но Эгейское море – и не греческое озеро. Следовательно, Эгейское море – вообще не озеро!»[13]

В народе его помнят благодаря хитам «Вчера – это вчера, сегодня – это сегодня», «Дорога от ходьбы не сотрется», «Бензин был, мы его что, выпили?» и особенно «Нам достались одни руины», каверов на который не счесть, – но настоящим шедевром Демиреля была именно эта фраза. У него поинтересовались о стратегии Турции по крайне важному и неотложному вопросу – а он блеснул своими обширными географическими познаниями, увел тему в сторону и в очередной раз ухитрился ничего не сказать по сути. Поплатился ли он за эту привычку в политическом смысле? Ну, несколько раз проиграл выборы, но, как он сам выразился в свое время, «шесть раз уйдешь – на седьмой вернешься»[14].

Турецкие земли веками принадлежали семье, которая не была обязана ни перед кем отчитываться. Как же получилось, что дети людей, в результате долгой и кровавой борьбы отправивших на свалку истории деспотов, которых никто не выбирал, теперь раз за разом выбирают одних и тех же демагогов?

Не хочу делать из Демиреля козла отпущения, потому что сегодняшние противоречия еще хуже: мы пытаемся предотвратить фальсификации на выборах при помощи суперсовременных смартфонов. Технологии космической эры и старые как мир проблемы – в одном плавильном котле.

Реши мы воскресить популиста вроде Юлия Цезаря, жившего 2 тысячи лет назад, и рассказать ему об этих технологиях, он бы, наверное, тронулся умом, но уверен, что он понял бы людей, фотографирующих избирательные урны, – а еще лучше понял бы тех, кто эти урны потихоньку уносит. И даже, немного придя в себя, наверняка победил бы на выборах мэра какого-нибудь мегаполиса, строча в соцсетях что-то наподобие «Мы – внуки Рима, а вы чьих будете?». Некоторые вещи почти не меняются.

3. Президент-оскароносец

После переворота 12 сентября 1980 года Демирелю временно запретили заниматься политикой. А вот в демократической Америке, почти 200 лет не знавшей переворотов, горячо обсуждали самого пожилого кандидата на президентский пост за всю историю страны. Когда Рональд Рейган выдвинул свою кандидатуру на второй срок, ему стукнуло 73 года. Поскольку на первых предвыборных дебатах, показанных в прямом эфире, он выглядел несколько странно, вторые дебаты начались с темы здоровья Рейгана. Ведущий напомнил, что холодная война продолжается и что покойный президент Кеннеди во время Карибского кризиса не спал несколько дней, а затем спросил, сможет ли Рейган выдержать такую нагрузку[15].

Рейган, может быть, и не лучился энергией, зато обладал одним достоинством, крайне полезным для главы государства: он был профессиональным актером. И свою заранее подготовленную импровизацию он преподнес с идеально выверенной долей сарказма: «Я решил не заострять внимание на теме возраста в ходе своей избирательной кампании. Я не собираюсь использовать в политических целях молодость и неопытность своего соперника».

Над этим его ответом посмеялся даже его «молодой и неопытный» соперник Уолтер Мондейл, который за свои 56 лет успел поработать главным прокурором, сенатором и вице-президентом. Однако имя Мондейла вы, скорее всего, слышите впервые: спустя несколько месяцев после того эфира он с треском проиграл выборы в 49 штатах из 50 и ушел из политики (в конце концов, такие разгромные поражения – большая редкость). Потом Мондейл рассказывал, что, улыбаясь шутке Рейгана, он уже понимал, что его лучшая карта – тема возраста – бита и что он проиграл выборы.

Эти выборы стали поворотным моментом для всего мира: эпоха Рейгана и Маргарет Тэтчер – эпоха правого либерализма – оставила свой след в истории. В коллективной памяти сегодняшних американских консерваторов Рейган остался как святой, нимб которого сияет все ярче с каждым новым избирательным циклом. А между тем в 1984 году этот простой смертный, потевший перед камерами, не ответил на обращенную к нему критику по сути. Да, он был очень стар, его поведение на первых дебатах по-прежнему вызывало вопросы, а холодная война продолжалась. Но вместо того чтобы лезть в драку с медицинскими заключениями наперевес, он, как мастер айкидо, превратил свою слабость в силу, использовав энергию противника против него самого. После ответа Рейгана больше никто не решался затронуть скользкую тему его возраста. Другими словами, президентское кресло и коды запуска 20 тысяч единиц ядерного оружия получил тот, кому лучше удалось развлечь зрителя.

Удивительное совпадение: через несколько лет после выхода на пенсию у Рейгана обнаружили болезнь Альцгеймера. Когда именно у него начали проявляться первые симптомы – до сих пор предмет споров[16].

Мы называем США «молодым государством», но задумывались ли вы о том, что до Рейгана президентское кресло грели 39 человек? Или о том, что американской конституции 233 года? Взгляните на эту «статистику демократии»:

● убитых президентов: 4 (1865, 1881, 1901, 1963);

● гражданских войн: 1 (1861–1865);

● переворотов: 0,5 (2021)[17].

Особенно полезно посмотреть на последние 100 лет: неплохо, совсем неплохо для страны размером с материк. Но как же вышло, что те, кто построил конституционную демократию на таком прочном фундаменте, умудряются вести себя настолько поверхностно? Почему они превращают выборы в состязание по юмору и харизме?

Научно-технический прогресс лишь подчеркивает этот парадокс: люди, следившие за первыми в истории президентскими дебатами по старинке – то есть слушая радио, – решили, что более опытный Никсон взял верх над соперником. Но большинство избирателей – 66 миллионов – смотрели телевизионную трансляцию и сочли, что убедительнее Кеннеди{4}.

По телевидению шли те же дебаты, что и по радио; они были в другой упаковке: Никсон ухитрился надеть костюм под цвет задника студии, пренебрег гримом и потел от лучей софитов. А Кеннеди был одним из самых фотогеничных президентов в истории, и, кроме того, он всю неделю репетировал, чтобы овладеть важным навыком: смотреть в камеру, когда говоришь. Вот к чему мы пришли в результате многовековой борьбы за демократию.

4. MAD

Пример, который ярчайшим образом иллюстрирует интенсивность наших внутренних противоречий, я приберег напоследок: «Я – Смерть-всеразрушитель».

Физик Роберт Оппенгеймер после успешного завершения первого в истории испытания атомной бомбы процитировал «Бхагавад-гиту», священную книгу индуизма, со смешанным чувством – торжеством напополам с печалью. Эта технология, которая всего за несколько недель вынудила японского императора, почитаемого народом как живое божество, безоговорочно капитулировать, быстро эволюционировала в водородные бомбы, несоизмеримо более мощные. Затем эти бомбы – как будто они были недостаточно смертоносными – водрузили на атомные подводные лодки, которые годами обходятся без дозаправки, и прицепили к сверхзвуковым ракетам, способным покинуть пределы атмосферы. Короче говоря, «смерть» теперь куда страшнее, чем могли вообразить и Оппенгеймер, и древние индийцы.

Те, с чьих уст не сходило слово «мир», поставили этот страх на поток: к началу второго президентского срока Рейгана у Советского Союза, которому несколько лет спустя предстояло развалиться, имелось более 40 тысяч боеголовок!{5} Это настолько превышало «необходимый» ядерный запас, что даже после тотального залпа от США, располагавших 20 тысячами боеголовок, у них хватило бы снарядов, чтобы сравнять каждый город на планете с землей. Да, и свои собственные города тоже.

Этот баланс между двумя сверхдержавами был построен на доктрине «взаимного гарантированного уничтожения», известной в западном мире как mutually assured destruction, сокращенно MAD. Совершенно неслучайно эта аббревиатура созвучна слову mad – сумасшедший: это была картина безумия, составленная из бесчисленных чудес инженерной мысли.

Только задумайтесь: сколько интеллекта, дисциплины, организаторского таланта было вложено в создание одной-единственной атомной бомбы! А теперь задумайтесь о безумии и глупости, толкающих сильных мира сего на производство тысяч и тысяч таких бомб – чтобы обречь миллионы простых людей на голод и нищету.

Ecce homo! Се человек!

2001: космическая одиссея безумия

Путешественник во времени

Ты не ищи меня во мне, меня там не найти.

Иное «я» внутри меня сокрыто глубоко.

ЮНУС ЭМРЕ[18]

Что, по-вашему, роднит эти четыре истории? Если вы не из тех чудаков, что приступают к книге, не взглянув на обложку, то наверняка догадываетесь, что правильный ответ так или иначе связан с логическими ошибками или риторическими уловками. Возможно, вы даже распознали конкретные виды этих уловок – например, ad hominem или ignoratio elenchi. Но основная причина кроется в другом: с их помощью я попытался рассмотреть под разными углами тему противоречий и двойственности. Сказать по правде, все вопросы, которые, возможно, возникли у вас при чтении этих историй, сводятся к одному: если человечество уверенно движется вперед, то почему люди топчутся на месте?

Для того чтобы самостоятельно оценить эти противоречия, эту двойственность, подойдите к зеркалу и взгляните на свое отражение. Вряд ли вы считаете человека, которого видите перед собой, дураком или сумасшедшим. Да, иногда он несет чушь, но в целом, конечно, наделен разумом и самоконтролем.

Человек управляет своим прошлым (извлекая уроки из собственных ошибок), настоящим (принимая решения и руководствуясь при этом свободной волей) и будущим (стратегически мысля).

Благодаря этим своим способностям он открыл университеты, чтобы проводить научные дебаты, сочинил конституции, чтобы выбирать правителей, расщепил атом, чтобы получить доступ к бесконечной энергии. Но если нет иного «я», то откуда столько противоречий? Кто эти дураки и сумасшедшие?

Некоторые из нас способны увидеть в зеркале не только одно-единственное лицо.

Пабло Пикассо. Голова мужчины 4 (1969)

За этим лицом – тот, кто прячется внутри вашей черепной коробки. Тот, кто был там задолго до вас. Путешественник во времени, который тысячелетиями вел борьбу за выживание в африканской саванне, а затем в один миг обнаружил себя в мегаполисе: он стоит на кассе в супермаркете, собираясь пробить пачку масла[19]. Он понимает, что это не его мир, но ничего не может поделать: его по-прежнему воодушевляют призывы вождей и убаюкивают рассказы жрецов, он все так же готов дать решительный отпор «чужакам».

А больше всего он боится, что есть и другая правда, что нет непогрешимых богов. Он жаждет постичь усложняющийся мир при помощи все более и более простых истин. В век знаний он стремится к блаженству неведения.

Нельзя сказать, что одна из этих личностей истинная, а вторая поддельная. Обе они – мы. Мы – трагические создания: еще не научившись договариваться с ближним, мы с помощью интернета подключились к целому миру; не успев познать себя, ринулись исследовать космос.

В оставшейся части главы мы разберем исторические корни взглядов человечества на себя – и, в частности, на это фундаментальное противоречие, заложенное в самой нашей природе.

Наше путешествие начнется с мифологических образов и продолжится их отражениями в литературе и кинематографе, а затем мы доберемся до современной психологической науки. К этому моменту темы, о которых мы до этого говорили разрозненно, соединятся в целостную модель, которую мы и рассмотрим параллельно с развитием теории эволюции. Наконец, с помощью либерализма и рационализма мы дойдем до исследований по поведенческой экономике XX века. Только после этого путешествия станет понятна истинная функция науки о логике. Вот тогда и будет иметь смысл попытка дать определение логическим ошибкам.

Животные и боги

Несколько лет назад всемирно известный музыкант, завершив свой последний рабочий день в Далласском музее искусств, был перевезен спецбортом Turkish Airlines в турецкую Шанлыурфу – навсегда. (Казалось бы, где Даллас, а где Шанлыурфа.)

Я говорю об Орфее, прозванном «отцом песен», чьи лирные переливы пленяли даже лесных зверей. Вернее, о 1800-летней мозаике с его изображением. Много лет назад эта мозаика в результате незаконных раскопок была вывезена из Турции, покружила по свету и осела посреди заокеанского континента. В 2012 году благодаря настойчивости турецкого министерства культуры и великодушию директора Далласского музея он все-таки вернулся на родную землю.

В греческой мифологии Орфей был предшественником образа «художника, движимого любовью и божественным вдохновением».

Большинству из нас этот герой известен по истории о том, как он, оплакивая безвременную смерть молодой жены, растрогал своей несравненной элегией даже Аида, бога подземного царства. Аид в итоге согласился отпустить женщину в мир живых, но с одним условием: Орфей не должен был оглядываться на жену, идущую следом, пока они оба не поднимутся на поверхность. И вот наш герой с воодушевлением принимает это щедрое предложение, подписывает контракт и устремляется вперед, увлекая супругу за собой. Но у самого выхода, не совладав с чувствами, он оборачивается, и бедняжка, бросив на него взгляд, в котором ясно читается «Эх, что с тебя, с творческой натуры, взять», растворяется в небытии. Больше они никогда не встретятся.

Но по-настоящему нас занимает другое: то, что вокруг Орфея со временем сложился культ (орфизм) и что его начали отождествлять с Дионисом, богом вина, безумия и вдохновения. А между тем отцом Орфея считался Аполлон[20]. Тот самый Аполлон, который, помимо прочего, олицетворял разум, логику и порядок[21].

Порядок порождает безумие, логика – вдохновение.

В некоторых песнях, приписываемых Орфею, подобное противоречие переносится на все человечество. Так, в одной из них владыка мира Зевс решает сделать наследником своего сына Диониса, однако Дионис – незаконнорожденный. Гера, большая искусница в деле издевательства над отпрысками своего мужа от других женщин, услышав эту новость, подговаривает титанов, и те, заманив маленького Диониса игрушками, похищают его. Мало того, они разрывают ребенка на части, готовят его и начинают пожирать – наверняка «с бобами и отличным кьянти». Афина, подоспевшая в последний момент, спасает от съедения сердце Диониса, сообщает Зевсу о подробностях банкета, а Зевс мечет молнии и испепеляет титанов.

Из этого смешанного пепла и родились люди. Таким образом, человек отчасти Дионис, отчасти титан. Согласно принципу «историю пишут победители», Дионис стал олицетворением нашей божественной ипостаси, а титаны – земной, дикой, порочной и греховной{6}.

Продолжение истории лишь усугубляет эту двойственность: благодаря тому, что Афина спасла его сердце, Дионис возрождается – но на этот раз его матерью становится смертная по имени Семела. Так сам Дионис обретает свою человеческую половину.

Конечно, так называемая греческая мифология не единственный нотариально заверенный сценарий: у одного сюжета может быть множество довольно противоречивых версий. Например, согласно одному древнему (еще доорфическому) мифу, Семела и была первой матерью Диониса, однако из-за происков Геры умерла во время беременности. А Зевс, чтобы спасти недоношенного младенца, зашил его себе в бедро и стал для него второй матерью.

Одним словом, если подробности и разнятся, Дионис все равно рождался дважды: первое рождение знаменует его человеческую природу, второе – божественную.

Та же тема раскрывается и в других космогонических сказаниях. В поэме современника Гомера Гесиода под названием «Теогония» – своего рода «официальной истории» той эпохи – кульминацией становится кровавый переворот.

Олимпийцы под предводительством Зевса восстают против своего отца, титана Кроноса, который некогда проглотил их живьем. В результате десятилетней войны, именуемой титаномахией, Зевс стал владыкой мира, а все титаны были низвергнуты в подземный мир. Прометею, одному из двух титанов-коллаборационистов, избежавших заточения (они помогали революционерам и укрывали их), довольно быстро надоедает этот новый порядок: он спускается на землю и лепит человека из глины. Афина же вдыхает в эти комья душу и разум. Знакомо, не правда ли?

Корнелис ван Харлем. Падение титанов (1588–1590). Один из пионеров направления «Стратегическое использование бабочек в искусстве»

В этом символизме кроется глубокий смысл: Прометей, как и прочие титаны, сын Геи, то есть в буквальном смысле дитя этого мира, мальчишка из нашего района, и он создал себе братьев из тела Земли. А олимпийцы живут предельно далеко, на вершине самой высокой горы Эллады. Иначе говоря, человек причастен и к земле, к животному началу, и к божественному, бессмертному (благодаря Афине).

Колесница Платона

Платон, живший спустя сотни лет после Орфея и Гесиода, в своем труде «Законы», не уточняя, чья версия была взята им за основу, ссылается на «титаническую природу людей» так, словно в те времена это было общеизвестной истиной. Для него было вполне естественно оперировать мифологической двойственностью – ведь в основе всей его философии тоже лежало двоемирие:

● мир идей, вмещающий совершенные образы всего;

● мир вещей, состоящий из несовершенных отражений идей.

В этом разделении человеческому разуму отведено особое место: будучи порождением несовершенного физического мира, он все же может представить себе нечто совершенное, даже если никогда с ним не сталкивался.

Например, никто из вас в жизни не видел идеального круга, но вы можете представить его математически (смело округляйте π до трех). Никто из вас не видел бесконечного количества карандашей, но вы способны постичь само понятие бесконечности, бессмертия, вечности. Значит, разум должен быть сопричастен «миру идей», иметь божественное начало. Платон подробно изложил этот вывод в своей аллегории колесницы (диалог «Федр»).

Британский музей. Амфора «Возничий» (500 до н. э.)

Человеческую душу, представляющуюся Платону в виде колесницы, одновременно влекут две крылатые лошади. Одна из них бессмертная, прекрасная, белая как снег, не стреляет деньги у знакомых до получки и не забывает поздравить маму с днем рождения – словом, это очень приличная, благородная лошадь. А черная лошадь, хромая и страшная, олицетворяет иррациональные страсти, удовольствия, грехи (короче говоря, кодировать хорошее и плохое как «черное» и «белое» люди умели издревле). Возничий, призванный направлять этих лошадей, которые стремятся в разные стороны (в небо, то есть прямо к идеям, и вниз, на землю), – разум и мудрость. Если возничий сумеет вознестись достаточно высоко, он сможет примкнуть к сонму богов во главе с Зевсом. Но это сложное дело.

Обе лошади, влекущие колесницу богов, бессмертные и прекрасные. Они резво несутся вперед. А возничий не успевает за ними, потому что между его лошадьми нет согласия – он то взмывает ввысь, то камнем несется к земле. Подобно птице, на миг воспарившей над облаками, он то видит свет идей, то не видит его. Короче говоря, на нашей убогой колеснице мы никогда в жизни не догоним Ferrari этого пижона Зевса, но зато хоть зрелище время от времени радует глаз.

Хотя взгляд Платона довольно иерархичен (идеи > возничий > белая лошадь > черная лошадь), добрый возничий, по его мнению, не только печется о своей возвышенной цели, но и думает о нуждах лошадей. Если мы вовсе пренебрежем желаниями нашей лошади, стремящейся к беспутству, она в скором времени озлобится и бездумно потянет колесницу к земле. Другими словами, разум и мудрость велят не убивать черную лошадь, а умело управлять ею.

Держите в уме эту аллегорию – если получится, то около 22 веков, – потому что мы вновь увидим ее в Вене. Но прежде чем мы постучимся в городские ворота Вены, наша следующая остановка – Ближний Восток.

Единство противоположностей

Платон явно считал, что одна из частей, составляющих человека, превосходит остальные, но не во всех традициях границы проведены столь же четко. «Эпос о Гильгамеше», древнейшее из дошедших до нас литературных произведений, на первый взгляд напоминает предыдущие истории: один из главных героев, Энкиду, подобно человеку, сотворен из глины и живет в лесу среди зверей. Другой, царь Гильгамеш, наделен божественной силой и живет в городе. Вполне очевидно, кто из них олицетворяет наше высшее начало, правда?

Но давайте взглянем на сцену знакомства этих персонажей: Гильгамеш, по своему обыкновению, пытается изнасиловать новобрачную, а Энкиду преграждает ему путь у порога дома невесты и бросает царю вызов. Выходит, дикий персонаж более благороден. Последующая схватка не выявляет победителя: силы Гильгамеша и Энкиду почти равны.

После первого в истории собрания Бойцовского клуба эти двое падают друг другу в объятия, быстро становятся закадычными друзьями и, переживая приключение за приключением, становятся более похожими друг на друга: Энкиду учится и приобщается к цивилизации, а Гильгамеш избавляется от эгоизма и высокомерия.

Перенесемся на несколько столетий вперед. Теперь мы обратимся к римской мифологии, которая стоит за астрологическими загадками. Например: как представители знака, символ которого – весы, могут быть такими неуравновешенными?

Согласно одной из версий сказания, две ярчайших звезды созвездия Близнецов – сводные братья по имени Кастор и Полидевк. Первый, смертный, был сыном спартанского царя, а второй, бессмертный, – сыном Зевса. Однажды Кастора убивают (что ведет к похищению Елены и началу Троянской войны), и преданный ему Полидевк жертвует своей божественностью и, разделив свое бессмертие с Кастором, возвращает брата к жизни. Но у этого есть цена – всю оставшуюся жизнь они будут мотаться между Олимпом и подземным царством Аида: один день здесь, один день там. Иными словами, наша смертная часть и божественная навеки сплетены воедино.

В ту же эпоху, но вдали от греко-римского мира, распространилась концепция инь-ян, воплощавшая сходную идею. Принято считать, что это символ двух противоположных начал, но инь (олицетворение женского начала, тьмы, застоя) и ян (олицетворение мужского начала, света, движения) беспрестанно меняются и перетекают одно в другое. Точки на двух половинах символа отражают эту динамику.

Идея подобной динамической связи между противоположными, противоречивыми частями нашего разума встретится нам и в современной психологии. Но не будем торопиться: всякий, кто хочет пройти путь между мифологией и наукой, никак не сможет избежать моста литературы.

Доктор Джекил…

Если мы с вами похожи, то когда-то в молодости, прочитав «Доктора Джекила и мистера Хайда», видели эту историю как классическую борьбу добра со злом.

Оказывается, мы судили слишком поверхностно. Если вы помните, главный герой Джекил – преуспевающий доктор, его уважали в обществе. Он целиком и полностью отвечает всем требованиям, предъявляемым к образцовому английскому джентльмену Викторианской эпохи[22]. Но за следование жестким нормам приходится расплачиваться: по мере того как он подавляет свою внутреннюю тьму, она растет.

Терзаемый противоречиями между своими порывами и общественной моралью, протагонист – типичный ученый XIX века! – находит выход: он изобретает эликсир (то есть препарат, он же все-таки доктор). Этот препарат, пусть и ненадолго, разделяет переплетенные части доктора, высвобождая безобразное, эгоистичное, дикое альтер эго: мистера Хайда.

(Стивенсон описывает Хайда почти как животное, но не забывает добавлять «мистер»: как-никак британское воспитание.)

В отличие от похожих историй, это чудовище появилось не случайно, когда что-то пошло не так. Напротив, все пошло слишком так – как доктор и запланировал. Теперь он мог вести две разные жизни в двух разных телах без страха потерять социальный статус, который так ценил: ночами давать волю инстинктам на темных улицах, пропахших кровью и конским навозом (Аид), а поутру просыпаться джентльменом в своей чистенькой резиденции (Олимп).

Одна из самых известных фраз романа – слова Джекила: «Человек на самом деле не един, но двоичен»[23]. Но даже когда говорит о Хайде, он употребляет местоимение «я». Где кончается и где начинается его «я», непонятно. Возможно, именно Джекил – маска, а истинная суть доктора – то уродливое чудовище. Его кое-как сдерживали жесткие общественные нормы и приличное воспитание с пеленок, но стоило ослабить узду, как оно вырывается наружу и начинает буйствовать.

Рекламный фотоснимок для театральной постановки пьесы «Доктор Джекил и мистер Хайд», сделанный методом двойной экспозиции (Нью-Йорк, 1887 год)

И действительно – через некоторое время Хайд начинает появляться даже без препарата и надолго оставаться у руля. Подобно плющу, который оплетает руины храма, оставшегося от погибшей цивилизации, он медленно овладевает разумом и телом доктора. Преграда между Аидом и Олимпом пала, да здравствует революция порождений праха.

В один из редких моментов просветления Джекил, видя, к чему все идет, предполагает, что вскоре окончательно потеряет власть над своим разумом. Он наконец-то набирается мужества, чтобы взглянуть в глаза своей совести, ужасается своим злодеяниям и (внимание, спойлер 130-летней давности) сводит счеты с жизнью.

…и мистер Фрейд

Будь этот роман опубликован анонимно, я знаю, каким было бы самое популярное предположение о личности автора: Зигмунд Фрейд. Поскольку Фрейд, выдвинув множество теорий о человеческом разуме, проверил научными методами лишь малую толику, а значительная часть его клинических работ полна преувеличений и даже выдумок{7}. Однако он внес два важнейших вклада в науку, которые пригодятся нам в путешествии к самопознанию. Первый – он, продолжая дуализм Стивенсона, разделил человеческий разум на сознание и бессознательное[24]. Угадайте, какая часть проявилась как мистер Хайд?

● Сознание: мысли, которые мы воспринимаем и осознаём.

● Бессознательное: вытесненные воспоминания, глубинные страхи, эгоистичные порывы.

Фрейд не был первооткрывателем бессознательного. Еще когда он щеголял в коротких штанишках, это понятие уже фигурировало в трудах многих философов, от Гегеля до Шопенгауэра, и прочно вошло в лексикон психологов. Бессознательное не было затерянным материком, дожидавшимся, когда его наконец «откроют». Если уж на то пошло, любая культура отдает должное необычным психическим явлениям, таким как сны, интуиция, откровения, вдохновение. Однако господствующие представления помещали их вне разума и природы:

«– Откуда берутся всплески творчества?

– От богов или от муз, как было у Орфея.

– А гнев, похоть, ревность, гордость, обжорство, жадность, лень?

– Семь грехов? От дьявола, конечно.

– Голоса из потустороннего мира, истерия, психотравма, шок?

– В него вселился бес.

– А как насчет величайшей из тайн – сновидений?

– Это путешествия в загробный мир и в будущее».

Фрейда делает уникальным не то, что он «открыл» бессознательное, а то, что он изъял все эти объяснения из области сверхъестественного и заточил их в огромный чулан внутри разума. А богатым его сделало то, что ключи от чулана он положил к себе в карман. Нет, господа, в бессознательное нельзя войти, беззаботно насвистывая и глазея по сторонам. За ним можно только наблюдать сквозь замочную скважину – для этого-то и нужны психоаналитики, толкующие знаки, которые выходят на поверхность через такие каналы, как сны, свободные ассоциации и оговорки («оговорочки по Фрейду»). Если благодаря этим «посредникам» мы сможем встретиться со своим бессознательным, то сможем и умерить внутренние противоречия, и справиться с некоторыми поведенческими расстройствами.

Предложение Фрейда встретило огромный спрос. Особенно популярной и в массах, и среди психологов стала идея, что сны на самом деле проявление вытесненных желаний или детских травм. Конечно, молодые психологи жаждали работать в новомодных частных клиниках, а не в сумасшедших домах, как их учителя. Основной доход Фрейду приносило толкование снов клиентов, по большей части состоятельных дам, которым он ставил и ставил новые диагнозы[25].

Фрейд не ограничился популяризацией, секуляризацией и монетизацией понятия бессознательного: в отличие от предшественников, он видел в нем не любопытную деталь разума, а его основу. С его точки зрения, если разум – это айсберг, то субстанция, именуемая нами «я», – та крохотная часть, которая выступает над водой. Каждая наша мысль, каждый поступок, каждый спор – все это несет отпечатки бессознательного.

Выходит, Платон отчасти был прав: да, колесница есть, но правим ею не мы. Мы всего лишь пассажиры на сиденье рядом с водительским, которые таращатся по сторонам и без умолку болтают. Распространение этого взгляда, пожалуй, величайшая победа над нарциссизмом человечества, которое вечно хватается за руль.

Аналогия с айсбергом также очерчивает границы самоанализа, то есть нашей способности размышлять о собственных мыслях: глядя сверху, мы не видим низ айсберга, а только то, что находится непосредственно под поверхностью воды. Эта подвижная пограничная область, которая то всплывает, то снова тонет, качаясь на волнах, называется предсознание (preconscious)[26]. Это обиталище вещей, о которых еще несколько секунд назад ваше сознание не помнило, а теперь они не идут у вас из головы, – ваш телефонный номер, боязнь пауков, песня, которую вы невольно мурлычете… Словом, это доступная область бессознательного. Поэтому-то она и сыграет ключевую роль в нашей попытке разобраться, что и почему мы думаем.

Ид, Эго и Суперэго

Второй значимый для нас вклад Фрейда в науку – так называемая структурная модель, которой он занялся почти 20 лет спустя. Парадигма противоположностей, рассматриваемая нами, расширяется: человеческий разум, который мы пытались описать такими дихотомиями, как божественное – мирское, логика – страсть, цивилизованное – дикое, сознание – бессознательное, теперь делится на три главные части. Я мог бы дать сухое описание, но давайте еще раз рассмотрим роман «Доктор Джекил и мистер Хайд» через эту новую призму.

● Ид, или Оно (мистер Хайд). Наша животная сторона, движимая удовольствием, страхом и потребностями. Полностью бессознательна. Хайд не ведает добра и зла, он просто хочет и просто делает. И, совсем как настоящий ребенок, делает это немедля: он не способен выстроить стратегию или отложить свои желания на потом.

● Суперэго (Лондон Викторианской эпохи). Эта составляющая, частично бессознательная, сформировалась позднее всего, поскольку состоит из усвоенных нами ценностей. Это источник как гордости Джекила, когда он жертвует деньги бедным, так и его стыда за свои злодеяния. При помощи этих чувств оно пытается направлять эго.

● Эго (доктор Джекил). В повседневной речи мы обычно употребляем это слово в значении «гордость, высокомерие», но в контексте структурной модели Эго – наша часть, которая решает, рассуждает, планирует. Она пытается, обтесав наши желания, найти баланс между ними и требованиями внешнего мира: если разум не способен удержать этот баланс, он «заболевает». И действительно, Джекил, чтобы сохранить свой статус, всегда был на стороне Суперэго, и чем сильнее он подавлял Ид, тем несчастнее становился. Препарат, который он изобрел для борьбы с этой проблемой (то есть наука), отражает способность Эго принимать решения.

«Высвобождение внутреннего монстра», то есть неспособность Эго справляться со своей работой и выход его из строя, – благодатнейшая почва в литературном плане. Мы можем взглянуть с этой точки зрения на «Бойцовский клуб», одну из самых популярных современных историй о трансформации, и провести некоторые параллели.

Что за человек герой-«рассказчик» (Эдвард Нортон), который соответствует Джекилу? Он примерный гражданин, бегущий от серости офисной жизни за фальшивой мишурой культуры потребления. Одним словом, буквально одним, он «нормальный».

<style lang=«Demirel»>

Это если одним, а если не одним, то «не очень нормальный».

</style>

Потому что цена следования нормам – неудовлетворенность, потеря цели и трусость. Но любопытно другое: его подавляемая сторона представлена не безобразным существом наподобие Хайда. Напротив, «Тайлер Дёрден» идеален со всех сторон:

● он выглядит как наш идеал (Брэд Питт);

● он занимается сексом как наш идеал (голый Брэд Питт);

● он дерется как наш идеал (окровавленный и голый Брэд Питт);

● он свободен как наш идеал (дерзкий и голый Брэд Питт).

«Все то, чем ты хотел, но не мог стать, – это я»

Впрочем, это совершенно естественный контраст. Доктор Джекил, как явствует из его имени, был уважаемым врачом и, в общем-то, уже вел ту жизнь, которую и хотел вести. У него была одна-единственная проблема – желание время от времени сорваться с цепи. А проблема «рассказчика» не в том, чтобы просто сорваться с цепи, а в том, чтобы навсегда покинуть будку. Он мечтает, оставив за спиной свою низкостатусную и бессмысленную жизнь, переродиться в нечто иное. Нельзя сказать, что он превращается в чудовище: настоящие чудовища – это те, кто живет «нормальной» жизнью.

Еще одна параллель с романом Стивенсона: трансформация в «Бойцовском клубе» тоже тесно связана со сном. Страдающий бессонницей главный герой не может отличить сон от яви и теряет чувство времени. Иногда он обнаруживает, что не помнит, как провел последние несколько дней. В конце концов он понимает, что вышел за границы сна и сам превратился в «сон». Бодрствует ли он сейчас? Да. Наверное. Но это ненадолго. Скоро настоящий водитель снова проснется и, возможно, на этот раз больше не выпустит руль. Что ж, раз все зашло так далеко, вы уже знаете, что делать, – и концовку фильма вряд ли можно считать неожиданной.

Прелесть структурной модели в том, что она не позволяет трактовать эту историю как простой процесс «потери рассудка». Ведь «Тайлер Дёрден» действовал не наобум, у него был план. Человек может обладать высоким IQ, действовать разумно и логично, прекрасно осознавать реальность внешнего мира. Но важно, чему служит весь этот механизм, важен внутренний баланс. Будь его Эго достаточно сильным, в начале истории он не стал бы рабом своего Суперэго (принимая ценности культуры потребления) и впоследствии не идеализировал бы Ид столь рьяно.

Чтобы еще раз подчеркнуть важность этого баланса, вернемся в эпоху Фрейда и взглянем на персонажа, который в прямом смысле обнажается, освобождаясь от своего Суперэго. Человек-невидимка (1897) был создан писателем-фантастом Г. Г. Уэллсом. Когда герой навсегда становится невидимым – разумеется, благодаря изобретенному им самим «эликсиру» (специальному аппарату), он обнаруживает, что такая жизнь сложнее, чем он рассчитывал, и пытается завязать общение с людьми, вернуться к прежней жизни. Поначалу его Суперэго работает. Но он раздевается – и, избавляясь от одежды, которая делает его видимым, переживает опьянение силой и дичает.

Как и «Дёрден», Человек-невидимка не утрачивает способности к логическим умозаключениям. Он составляет детальные планы для достижения цели и даже действует рационально, но не задается вопросом, зачем он делает то, что делает. Из-за того, что способность задаваться этим вопросом – что, зачем и почему мы делаем – так важна, мы и пошли окольным путем: нам было недостаточно рецепта, состоящего из одних логических ошибок.

Маска морали

Как вы думаете, кто вдохновил Уэллса на историю о Человеке-невидимке? Конечно же, наш старый знакомец.

В своем труде «Государство», который, на мой взгляд, стоит включить в школьную программу, Платон, пересказав легенду о кольце Гига, задается вопросом: развратит ли нрав человека кольцо, делающее своего носителя невидимым и чуть ли не божеством среди смертных?[27] То, что мы называем моральными нормами, – просто предел наших сил? Или же существует различие между правильным и неправильным, не зависящее от нас?

«Государство» – утопическое произведение, а основная тема, которую пытался осветить Платон, – идеальное представление о справедливости. Останемся ли мы справедливыми, сумев вознестись над культурой, обычаями, законами? Или же, смыв с себя макияж цивилизации, превратимся в рабов своих порывов и склонностей?

Вы, наверное, заметили, что 25 веков спустя Фрейд проделал тот же фокус – взглянул на это противоречие через призму Суперэго и Ид. Можем ли мы восстановить равновесие Суперэго и Ид, нарушенное некими сверхъестественными элементами наподобие «кольца» или «эликсира»? Нужно ли это делать?

Эти моральные коллизии бросаются в глаза не только в вымышленных мирах, о которых написаны книги, но и в жизни авторов этих книг. Например, Стивенсон не рассказывает, что именно вытворял Хайд по ночам, он всегда прибегает к расплывчатым выражениям. Вероятно, он подразумевал однополые связи, но именно в год публикации романа, в Англии гомосексуализм вновь объявили преступлением{8}. Так или иначе, даже намека на эти темы от писателя, прежде известного книгами для юношества, было бы достаточно, чтобы разразился скандал. Да что там, Уэллс показал черновик романа жене, и она пришла в такое негодование, что он тут же предал огню все записи. Конечно, потом он не выдержал и написал роман заново, но подверг его лютейшей самоцензуре{9}.

Судьба современника Стивенсона, Оскара Уайльда, сложилась куда печальнее. Созданный им персонаж Дориан Грей во многом схож с доктором Джекилом: он в разладе с обществом, находит способ переложить расплату за свои грехи на чужие плечи, постепенно теряет контроль – и вот классический драматический финал{10}.

Через несколько лет после того, как Уайльда принудили смягчить гомоэротические моменты романа, он создал еще одно произведение, прямо высмеивающее викторианскую мораль: пьесу «Как важно быть серьезным»[28]. В ней также присутствует мотив альтер эго. Комедия, признанный шедевр Уайльда, срывала аншлаги в лондонских театрах, а сам писатель получил серьезный тюремный срок за гомосексуальную связь. Простить самого известного драматурга страны? Какое там, над ним еще и глумились: в первые месяцы заключения ему давали читать только Библию.

В день освобождения он покинет Англию и через несколько лет умрет в Париже – в нищете и одиночестве.

Во время суда, который изрядно занимал тогдашнюю бульварную прессу, Уайльд вместо того, чтобы отвергнуть все обвинения в духе «все это происки врагов и поклеп завистников», пытался проводить параллели с древнегреческими мудрецами-философами и их молодыми учениками. Он сказал, что тем, кто его судит, никогда не понять чистоты этой любви, – то есть фактически признал свою «вину». Таким образом, соперничали отнюдь не Ид и Суперэго. Уайльд ведь не считал, что поступает дурно! Его борьба, как и в платоновской «Апологии Сократа», развернулась между Эго, определявшим линию защиты, и внешним миром, которому эта линия не нравилась.

Как вы считаете, в конечном счете его Эго повело себя глупо? Да, и Уайльда, и Сократа признали виновными, посадили в тюрьму и, в общем, уморили. Но взгляните: потомки иноземцев, говорящих на совсем других языках, даже сегодня с огромным интересом изучают их жизнеописания и черпают в них вдохновение[29].

Кони и люди

После того как мы столько говорили о морали, структурная модель, возможно, начинает напоминать вам кое-что из другой области:

● дьявол (Ид);

● религиозные правила (Суперэго);

● сам человек, который выбирает между первым и вторым (Эго).

Конечно, это довольно грубая аналогия. Попросту говоря, Ид – это не дьявол: оно, как выразился бы Ницше, «по ту сторону добра и зла»{11}.

Но еще важнее для нас другое различие: если для души верный выбор всегда заключается в следовании некоему набору религиозных правил, то для Эго, как мы видели на примере Уайльда, просто нет предопределенного «правильного» выбора.

Фрейд объяснил эту нашу гибкость, предложив новую интерпретацию аллегории «колесницы и возничего», придуманную, как вы помните, Платоном{12}.

Ид («Оно») – это конь, на сей раз без крыльев, который несется куда хочет, Эго («Я») – его всадник. Хороший всадник мастерски правит конем, превосходящим его по силе. Но для этого нужно порой ослаблять поводья и позволять коню идти куда ему вздумается. Главное – чувство меры. Если всадник даст коню чересчур много воли или, наоборот, не будет прислушиваться к его желаниям, упорно следуя навигатору, указывающему «верный путь», рано или поздно они оба окажутся в канаве.

Пожалуй, главное отличие Фрейда от Платона – в том, что он не слишком превозносит разум и мудрость. Иными словами, идеальный всадник – это не всадник, который выключает навигатор, спешивается, направляет свои стопы в ближайшую библиотеку, зарывается в философские фолианты и пытается приблизиться к божественному. Нет, идеальный всадник идет по стопам внешней политики Османской империи XIX века: баланс превыше всего. Как мы уже видели на литературных примерах, Эго использует определенные защитные механизмы для поддержания этого баланса и вытесняет в бессознательное все, что вызывает беспокойство.

Бессознательное? Да, Фрейд о нем не забыл – понятие бессознательного он собирался объединить с этой новой моделью…

Новый айсберг

Давайте разместим идеи Фрейда, которые мы обсуждали до сих пор, на новом айсберге. То, что мы называем сознанием…

1. Не единичная структура – оно состоит из параллельно работающих частей.

2. Мы осознаём гораздо меньше, чем нам кажется.

3. Даже та часть, которую мы осознаём, не вполне рациональна.

С первого взгляда становится ясно, что Ид не идентично бессознательному, а Эго не идентично сознанию. Бессознательное и предсознательное в той или иной мере охватывает каждый компонент. А вот со второго взгляда мы замечаем важную особенность: наш рассудок довольно текуч – в духе темы преображения, знакомой нам по мифологии. Содержимое одного отсека может легко перетечь в другой. Как это происходит?

Представьте себе, что у вас семейный поход в оперу. Если на выходе вашу невесту подстрелят из-за мафиозных разборок, Эго получит травму и, вероятно, вытеснит ее в бессознательное, подавив… Простите, это был сценарий третьего «Крестного отца», адвокаты сделали мне предложение, от которого невозможно отказаться, так что перейдем к другому примеру.

Скажем, вы впервые идете в оперу. Вы наверняка призадумаетесь: что надеть, как себя вести. Есть негласные правила – ознакомившись с ними, вы решаете, что надо им соответствовать. Поздравляю!

Надводные части Эго и Суперэго пришли к согласию. Но спустя какое-то время такой наряд становится для вас привычным. И если в один прекрасный день ваш ребенок спросит: «А почему нельзя ходить в оперу в шортах?» – вы машинально ответите: «Детка, это неприлично». Иными словами, вы уже не приводите аргументов, а просто выносите моральное суждение. Вы усвоили, интернализировали то, о чем прежде размышляли и что подвергали сомнению, погребли это под толщей воды.

В остальной части Суперэго находятся некоторые культурные ценности – куда более масштабные, чем привычка наряжаться в оперу:

● религиозные убеждения;

● права животных;

● предпочтения в музыке и еде;

● любовь к застолью с ракы и рыбой под Мюзейен Сенар[30].

Часть каждой из них находится над водой, часть – на уровне воды, а часть – в глубине. Например, если мы обсуждаем концепцию «свобода слова», наш разум тут же устраивает обыск в предсознательном и предоставляет необходимые сведения в распоряжение Эго. В свою очередь, Эго при необходимости пользуется этим материалом, пытается более или менее связно рассуждать – и мы чувствуем, что все под контролем. Но если заглянуть глубже, в основе понятия свободы слова лежит более широкий ряд ценностей – либерализм, который исподволь, незаметно для вас, направляет ваши суждения и определяет ваши аргументы в дискуссии.

Если такие усвоенные вами ценности складываются воедино, как кусочки пазла, они образуют мировоззрение (или, как сказал бы Фрейд, Weltanschauung). Это идеи, которые Эго некогда изучило, осмыслило и даже наверняка с кем-то обсудило, но со временем они, как осадок, опускаются на дно и принимают форму айсберга. Нам очень сложно воспринимать идеи, которые не укладываются в этот шаблон, а если мы все-таки их восприняли, то затрудняемся оценить. И даже если вдруг нам удалось оценить эти идеи, то вспомнить и усвоить их – настоящий подвиг. Для наших мыслей куда важнее отвечать нашим текущим убеждениям, чем соответствовать внешней реальности.

На мой взгляд, самое любопытное в новом айсберге – то, что даже Эго не целиком находится над водой. Возможно, войдя в зрительный зал оперного театра, вы были всецело поглощены шевелюрой человека перед вами, которая ритмично колыхалась в такт его шагам, а сами неосознанно следовали кратчайшим путем к своему креслу. Или, скажем, некий символизм в сюжете оперы, который поначалу от вас ускользнул, всплыл на поверхность некоторое время спустя, когда вы уже почти засыпали, – причем всплыл в понятном вам, расшифрованном виде. Словно ваш мозг продолжал работать над этой загадкой в фоновом режиме.

Чтобы это объяснить, нам придется пойти дальше Фрейда. В его представлении бессознательное было заполнено мыслями, которые по мере погружения все более упрощались, желаниями, которые становились все более примитивными, символами, которые понемногу превращались в абстракцию. Там не было места для высших мозговых функций. Та часть нашего разума, которая решает проблемы, придумывает аргументы, а если не получается – то логические уловки (или сразу сознательно пускает их в ход), находилась сверху. Если так, то каким образом вы рассчитали кратчайший путь к своему креслу? Или у бессознательного есть иная функция, помимо роли «хранилища сексуальных желаний и детских травм»?

Коллективное бессознательное

Есть «я» во мне, что за пределами меня и более меня.

Есть «ты» в тебе, что за пределами тебя и более тебя.

БАРЫШ МАНЧО[31]

Когда Карл Густав Юнг впервые встретился с Фрейдом, который был старше его на 20 лет, они 13 часов кряду обсуждали труды самого Фрейда{13}. Если бы я столько времени проговорил с новым знакомым, то, наверное, к утру сочетался бы с ним браком. Впрочем, эти двое тоже заключили своего рода брак и приступили к совместной работе. Вскорости Фрейд предложил кандидатуру Юнга (которого уже рассматривал как своего преемника) на пост первого председателя IPA – Международной психоаналитической ассоциации. Все эти детали делают последующее «предательство» Юнга еще более пикантным. Со временем Юнг сочтет теорию бессознательного Фрейда неполной и слишком уж сосредоточенной на сексуальности. Да, в нашем разуме было нечто, погребенное необычайно глубоко, но самой интересной была та часть, которая принадлежала не индивиду, а виду: коллективное бессознательное.

О том, что инстинкты приобретаются не путем личного опыта, Юнг прекрасно знал. Чтобы бояться змей, вовсе не обязательно столкнуться со змеей и быть ужаленным самому: некоторые вещи слишком опасны, не стоит постигать их методом проб и ошибок. Но что, если мы наследуем из коллективной памяти своего вида не только инстинкты, но и некоторые паттерны мышления и верований?

Юнг заключил, что причина постоянного появления сходных образов в мифологии и фольклоре разных культур, невзирая на расстояния и огромные различия между ними, кроется именно в этом наследии. Исходные формы образов, которые по мере приближения к поверхности становятся все более и более разнообразными, он нарек архетипами.

Как и в случае с эйдосами Платона, мы можем видеть лишь отражения архетипов, но не способны познавать их напрямую, непосредственно. Например, в каждом есть элемент «тени» (shadow). Грубо говоря, это наша часть, которая более или менее соответствует Ид: мы ее подавляем, поскольку она не уживается с обществом. Но, помимо нашей личной тени, существует и архетип Тень, общий для всех. Кстати, вы прекрасно знаете этот архетип и называете его «дьявол». Дьявол – отраженная на поверхности форма Тени.

Конечно, образ дьявола изменчив – от культуры к культуре, от эпохи к эпохе. Наш, когда он впервые вышел на сцену в первой книге Ветхого Завета, имел облик змея, ставшего причиной изгнания Адама и Евы из рая, – но у него было не так-то много реплик. Однако в последующие столетия его роль и описание беспрестанно менялись: в «Божественной комедии», средневековом произведении, он предстает чудовищем с тремя лицами и шестью крыльями, как у летучей мыши, тогда как в поэме «Потерянный рай» Мильтона, творившего на заре эпохи Просвещения, становится прекрасной, харизматичной и даже трагической фигурой. Поскольку говорящие змеи и чудовища в наше время кажутся нелепыми, современные изображения наподобие «Адвоката дьявола» (1997) берут за основу шаблон Мильтона и пытаются сосредоточить внимание на убедительности и притягательности дьявола, на его бунтарской сущности.

По мнению Юнга, мы постигаем такие древние символы, как змей, и популярные в наше время образы путем культуры – как навязанные сверху. Однако за этими отражениями кроется общая тьма, ощущаемая каждым человеком. Иными словами, то, что облегчает усвоение культурных представлений, таких как дьявол, – это их совместимость, созвучие с архетипами в основании айсберга. Вот почему понятие дьявола так распространено, хоть его внешний облик и изменчив. Если вы заметили, коллективное сознание (популярные верования и убеждения эпохи) и коллективное бессознательное (паттерны, унаследованные от древних времен), точно так же, как инь и ян, пребывают в динамическом противостоянии: они борются друг с другом, питают друг друга и перетекают одно в другое.

Ну хорошо, а сами архетипы образовались случайно? Где источник нашего наследия? Тезисы Юнга довольно туманны. Поскольку он интересовался оккультизмом и всякой паранормальщиной, понятие коллективного бессознательного можно трактовать как некую загадочную связь между всеми людьми – и даже между всеми живыми существами. Именно поэтому его можно приспособить и к старинной вере в вахдат аль-вуджуд (суфийская концепция о «единстве бытия»), и к учениям нью-эйдж; именно поэтому оно сохраняет свою популярность. Но мы применим несколько более «современный» подход…

Иероним Босх. Сад земных наслаждений (1490–1510). В правой части триптиха мы видим чудовище, из-за котла на голове известное как «Принц ада»: оно пожирает несчастных грешников

Спокойно, атеисты: теория эволюции устояла

Помните Дарвина? Когда мы с вами в последний раз с ним виделись, он не смог присутствовать на дебатах об эволюции в Оксфордском университете, и, невзирая на все старания Гексли, его идеи в скором времени утратили популярность. Так длилось до начала XX века, вплоть до появления синтетической теории эволюции, объединившей теорию естественного отбора с теорией наследственности Менделя. В наши дни образ Дарвина олицетворяет скорее этот синтез, нежели оригинальную теорию.

Юнг тоже был продуктом этой эпохи – эпохи СТЭ. Следовательно, трактовка его архетипов как структур разума, доставшихся нам в наследство благодаря естественному отбору, а не как оккультной общей памяти вряд ли станет предательством по отношению к нему. Давайте применим эту точку зрения к некоторым архетипам, которые часто употреблял Юнг, и немного развлечемся…

Мудрый старец – архетип, который мы встречаем во многих культурах, причем как в мужском обличье (Заратустра, Мерлин, Один), так и в женском (Пифия в фильме «Матрица»){14}. Почему отождествление старости с мудростью настолько распространено? Как ни странно, пожилой возраст куда меньше ассоциируется с отрицательными чертами – немощь, медлительность, забывчивость. Возможно, именно потому, что мы потомки не тех, кто бросал стариков на произвол судьбы (они больше не могут ни охотиться, ни рожать, лишь обременяют племя), а тех, кто кормил их и почитал.

В те времена, когда не было письменности, накопленный опыт старика или старухи был истинным сокровищем, которое может исчезнуть в любой момент. Одно случайное воспаление легких – и уроки, усвоенные в ходе множества странствий, сотен смен сезонов и тысяч охот, окажутся утраченными. И, очевидно, те, кто по достоинству ценил эту сокровищницу – с прицелом на долгосрочную перспективу, – получали большое преимущество перед соседями. А мы, судя по всему, унаследовали их структуры разума (разве что с небольшими изменениями от культуры к культуре).

Рембрандт. Портрет старика в красном (1652–1654). В этот период художник создал множество портретов стариков: их лица выражают спокойствие и опыт

А отчего настолько распространены образы непорочной матери (такие, как Дева Мария) или сходные половые роли?{15} Возможно, общества, где материнство и «чистота» женщины считались священными, разрастались и стабилизировались, а затем одолели своих более индивидуалистичных и вольнолюбивых соседей. Параллельно этому эволюционному успеху структура разума, сделавшая возможным архетип матери, передалась последующим поколениям. То же самое произошло с верой в дьявола: она и позволяет нам сваливать вину за свои нежелательные личные устремления на кого-то другого, и охраняет общественный порядок. Вольтер говорил: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». Почему то же самое нельзя сказать о дьяволе? Возможно, мы потомки тех, кто сумел сотворить себе богов и дьяволов.

Хоть эти умозрительные построения и забавны, не стоит чересчур соблазняться притягательностью эволюционной психологии. Ведь даже такой базовый шаблон, как «самоотверженная мать», в разных культурах может выглядеть по-разному. Согласно Плутарху, мать-спартанка, провожая сына на войну, вместо того чтобы лить слезы, вручает ему щит и говорит: «Или с ним, сын мой, или на нем».

Ее сын, как и любой спартанский муж, с семи лет живет в военном лагере со своим отрядом (и это не менялось даже после женитьбы). Если он, бросив щит, предаст братьев по оружию, то, скорее всего, собственная мать первая его придушит.

Можете ли вы вообразить себя такой матерью?

В милитаризованных обществах главная обязанность матерей – воспитывать воинов, поэтому их понимание материнской жертвенности накренилось в сторону преданности государству, а не собственным детям: место семьи заняло государство.

Иными словами, культура, начавшись как продолжение биологии, со временем развилась настолько, что научилась подавлять даже самые базовые инстинкты. У нас имеется ряд паттернов мышления (на чем бы они ни базировались, на биологии или на культуре), и причина, по которой я так полагаюсь на Юнга в качестве моста, – обиталище этих паттернов. Они живут не в пентхаусе нашего мозга с прекрасным видом из панорамных окон – они снимают полуподвал.

Жан-Жак-Франсуа Ле Барбье. Спартанка вручает щит своему сыну (1805)

Жорж Клемансо, президент Франции во время Первой мировой войны, говорил: «Война – слишком серьезное дело, чтобы доверять его военным». А некоторые мысли слишком важны, чтобы оставлять их на откуп рациональному уму. Автоматизировать их, разместив в бессознательном, – куда более верный подход. Нам не нужно было принимать осознанное решение бояться змей – точно так же, как не нужно убеждать себя, что надо дышать. Эта система настолько надежна, что даже если мы примем решение не дышать, то не сможем его претворить в жизнь. Она защищает нас от нас самих.

В этом контексте бессознательное представляется мне операционной системой компьютера: часть ее кода пишется в течение конкретной жизни (индивидуальное бессознательное), а остальное – куски кода, которые работали для прошлых версий, то есть наших предков (коллективное бессознательное). ОС устанавливает определенные рамки для программ, которые под ней запускаются (решение проблем, планирование, обсуждение).