Выбор

Каждый день мы осознанно или нет делаем выбор, который определяет, какой будет наша жизнь. Каждая история, рассказанная в книге, это отражение принятых решений каждым из героев.

Во всем, что происходит с нами – мы и причина, мы и следствие. За причиной – характер,

настроение. За следствием – непонимание, неверие, непримиримость, злость, отчаяние… – и… примирение.

Несдержанность приводит ко всякому многому, порой к непоправимому.

Некомпетентность и самоуверенность сталкивает лбами с немалыми последствиями.

И сегодня, шаг за шагом, мы строим – завтра. С нами происходит именно то, что свойственно – только нашему характеру, амбициям и реакциям на события.

Посвящается Марине «Неугомонный мой сверчок»

Дина повернула голову на скрип входной двери. Перед ней стояла высокая девушка с прямой осанкой. Красивые глаза. Густая копна каштановых волос, шпильками уложена сзади.

– Здравствуйте. Марина.

– Дина. Здравствуйте.

Дина про себя отметила, их объединял уставший взгляд. Марина подошла к кислородному кювету, – Такой крохотный. Он не доношенный? Вас из роддома перевели?

– Да.

Пожалуй, в них было еще одно общее – они привычно не сюсюкали детей.

– Моему Ванечке полгода. Он сейчас в процедурном, а меня отправили в палату. Он родился здоровым и ни разу не болел. Однажды вечером у него поднялась температура. Сказали менингит. Взяли пункцию. Теперь он не сидит-не ползает, не смеется, не тянется ручками, ни на что не реагирует. Днем и ночью издает звук, врачи его называют «мозговой вой». Уговаривают, сдать в дом инвалидов, говорят, больше в себя не придет. Но, я не верю. Этого не может быть. Ванечка сильный.

Дина слушала ее ровный голос и из рванных предложений ничего не понимала. Что значит неправильно взяли пункцию и уговаривают сдать ребенка?

– Мамочка, принимай сына. – Медсестра положила малыша на кровать. – Скоро обед, мамаши.

На кровати лежал крупный ребенок. Если не издаваемый им утробный звук, Дина не поверила бы, что он болен.

– Ванечка, мой родной. – Марина наклонилась к сыну, поцеловала, погладила лицо, прикоснулась губами к его ручке, повернула ладошки вверх, вдохнув в себя их запах. – Ты, мой богатырь. Скоро весна, мой хороший, и ты встанешь на ноги. Я верю. Я знаю это.

– … Летом будем жить на даче, мой дорогой. С дедушкой будешь ловить рыбу и раков. – ласково шептала Марина.

– … Дедушка купит тебе велосипед. Какого цвета ты его хочешь зеленый- синий? Будем с тобой наперегонки ездить на даче, во дворе, по проспекту. О, ты даже сам на нем будешь ездить в садик. Ты же, пойдешь в садик? – говорила, спрашивала, утверждала Марина.

– … Когда подрастешь, пойдем на лыжах. – мечтала она, наблюдая за хлопьями вальсирующих снежинок.

– … За кустами с крыжовником папа построит тебе шалаш, нет мы лучше поставим индейский вигвам, головы украсим перьями, а бабушка сошьет тебе набедренную повязку. Она безустанно ходила с ним по палате, баюкая в пол голоса пела «за печкою поет сверчок… угомонись, не плачь сынок… вон за окном морозная… светлая ночка звездная…» ее пение было переполнено неизмеримой любовью. И каждое слово резало безысходностью. Ванечке, врачи не предвещали ничего хорошего.

– Дина, извини, я слышала, к вам из Алма-Аты едет профессор из института педиатрии. Прошу, пусть он посмотрит и Ванечку. Ведь Ванечка родился здоровым, просто не удачно взяли пункцию. Я умоляю тебя.

На нее смотрели глаза полные слез. Дина взяла ее руки. – Конечно он посмотрит и Ванечку, и других детей.

Не сговариваясь, они заплакали. Едва переступив двадцатилетие, они враз повзрослели с обрушившейся на них бедой.

Дина подошла к Марине, стоявшей у окна, и обняла ее за плечи, – Тебе надо в горздраве встать на очередь.

– Нас не поставят. Профессор сказал, шансов нет, даже ничтожно малого, даже одного процента. Нам не дадут занять чье-то место. Мы безнадежные. – Она, села рядом с кроваткой сына, – Ванечка, малышочек мой. – Безжизненный голос был сух и пуст.

Дине пора в аэропорт, но она не решалась оставить Марину. Сын лежал в кислородном кювете машины «скорой помощи». Они улетали на лечение в институт педиатрии.

«Мы безнадежные» беспощадно закрутилось в голове, зажужжало в ушах, немотой проносилось языком под небом. Казалось, от слова не избавиться.

Марина. Высокая. Гордая. Вдруг опустились ее плечи. Тело содрогнулось в немом молчаливом рыданье. Она выпрямилась. Одернула юбку. Подошла. И безнадежность повисла в воздухе. Безнадежность зажила своей жизнью. С каждой секундой набирая силу. Это – ВСЕ. Безнадежность не давала им шанса, даже «ничтожно малого», как сказал профессор, даже вот такого крохотулечно-маленького, но все-таки одного процента. Это – ВСЕ. Безнадежность зазвенела в тишине палаты. Безнадежность засвербела сердце. Вкралась в глаза. И глаза безнадежностью смотрели на все – на мир, реальность, на завтра, на бесперспективность. И казалось, твоя жизнь – это немота звуков, немота движений.

Они смотрели друг на друга. И эти уже не беззаботные молодые мамы, взявшись за руки крепко сжали хрупкие, тонкие кулачки.

– Дина. Вы только выздоровейте за себя и за нас с Ванькой. Не сдавайся и не сдай его. Я не сдамся и не сдам его. Мы вместе до конца. Даю слово, и ты дай слово.

– Даю слово, – прошептала Дина, чтоб не разрыдаться в голос. Минуту назад она в полной мере ощутила гнет безнадежности.

Дина шла по коридору больницы. Шла и плакала. Шли слезы. Шли ноги. Бежали мысли. Бежали слезы. Безнадежно бежали месяцы. Институт педиатрии. Вера Павловна, заведующая отделением неврологии, после планерки с мамами вела один разговор, – Милые мои, мамочки. Подпишите, откажитесь и это не предательство. Да поймите, дурехи, практика показала, свыше 90% мужчин рано или поздно уйдут от вас со словами, у него не мог родиться такой ребенок. Такие больные могут жить и 30 лет. Они будут расти, не узнавая вас. Жизнь продолжается, нарожаете здоровых детишек.

Шли дни. Сменялись сезоны. Дина редко по телефону разговаривала с Мариной, и они безрадостно поддерживали друг друга.

Шли долгие месяцы реабилитации. Мамы в отделение приходили утром к шестичасовому кормлению, уходили к часу ночи, независимо от возраста детей. Сын в катетерах лежал в кислородном кювете, без реакций, лишь билось его маленькое сердечко. Дина не верила, в необратимый итог. Мама говорила: «Что бы не происходило, не сдавайся. Проблема – это временная трудность, здесь и сейчас. Завтра проблема останется во вчерашнем дне.». А туда Дина сумеет плотно закрыть дверь. Такой опыт имелся.

Однажды, переступив порог отделения (их палата первая, напротив гардероба), Дина не услышала привычного «мозгового воя». Поняла, сына нет. Она не бросилась в палату.

Прошла в гардероб, переоделась, постояв перед дверью, вошла. Кювет стоял у окна, с правой стороны. Она не смогла приблизиться и увидеть то, чего боялась. Вытянувшись струной, не спешно подошла к окну, не отрывая взгляд, смотрела на горы. Мысленно обращаясь к сыну, что за столько времени крошечной жизни он ни разу не почувствовал ее запах, не отличил ее рук от рук десятков женщин, работавших с ним, ни разу не услышал ее голос. Не увидел солнце, этих ослепительных гор, не вдохнул воздух, не успел поиграть с братом, ждавшим их дома. А теперь его нет. Горечь наполняла. Жалость, жарким языком лизнув, молоточком застучала: как позвонив сказать о случившемся? Столько сил, надежды было в мучительном ожидании выздоровления.

Мысли Дины нарушились движением в кювете. Она знала, это невозможно. С первых минут рождения он неподвижен. Младенческое гуленье, приняла за галлюцинации. Не повернула головы. Устало закрыла глаза, хотелось верить, этим движением разрешатся сомнения. Побежали слезы. Она, как та обезьянка, закрывающая уши, глаза, рот – ничего не слышу, ничего не вижу. Это усталость и ее желание. Но шорох и звуки не прекращались. Почувствовалось теплое дуновение и будто запах мамы обдал лицо. Дина открыла глаза. И… И сон наяву – родная улыбка, глаза в лучисто-ласковых морщинах, незабываемые милые складки губ. И ее руки простирались к ней. Мама беззвучно от нее отдалялась то ли ввысь, то ли к манящим белизной вершинам гор. Словно в воздухе показался прощальный жест. Дина до боли вцепилась в подоконник, не в силах закричать. И только мысли, разбивая между ними пространство, молили: «Мама, не уходи, прошу, останься! Так плохо без тебя. Прошу, не оставляй меня! Мама!!!»

И вновь, воздух коснулся волос-лица, казалось, она услышала: «Обернись, родная. Ну же, смелее». Сходя с ума, Дина медленно повернула голову и, как мама и говорила, – словно волшебство, словно по мановению палочки, сквозь пелену слез увидела, ручки-ножки сына хаотично шевелились, глазки не смотрели вверх, были обращены на нее. Она бросилась к нему, откинув крышку кювета, взяла в дрожащие руки погремушку, стала греметь возле правого уха, малыш тихонько поворачивал голову на звук, прогремела погремушкой у левого уха, и он опять повернул голову. Не веря в чудо, повела игрушкой перед глазами и сын тихонько гуля, водил глазами за ее рукой. Не веря в происходящее, в его кулачки дала указательные пальцы, и малыш обхватил их. Она сняла катетеры и взяв его под подмышки, попыталась поставить. Но мальчик слаб, ножки подгибались, он не держал голову. Дина вынула сына из кювета, осторожно поцеловала. Прижав его к себе, подошла к окну, надеясь увидеть маму, родную и единственную на свете. Маленький комочек, который за время реабилитации не набрал веса самостоятельно дышал и осознанно осмысленно водил глазами. Дина тихо плакала, вглядываясь в небесную даль, пытаясь заглянуть за вершины гор, куда ушла мама. Она благодарила Его на верху, вернувшего малышу сознание, движение и жизнь. Она благодарила маму. Дина знала: где-то там, на небесах оберегая свою девочку, она просила ЕГО за свою дочь.

Дина с сыном на руках бежала по коридору. Мамы выбегали из палат, обнимали их, целовали и поздравляли вместе плача. За долгое время нахождения Дины в клинике, это первый случай возрождения. До прихода врачей оставалась уйма времени. Видя, как радость мам сменялась нескрываемой тоской боли и горя, не раздумывая, Дина положила сына в большую сумку, повесила через плечо, и не торопясь, вышла из отделения. Теперь в жизни все будет хорошо, как и говорила мама…

После института Дина с сыном уехала на море. Вдалеке от города нашла небольшой, нежилой дом. Туалет на улице. Пустой колодец, наполнила водовозом. Газа нет. «Ну, и бог с ним», подумалось ей. С рассветом, они уходили на море. Безлюдно. Утро начиналось с морских ванн. Малыш лежал на ее руке, Дина, поливая его, разговаривала с водой, чтобы она дала крепость костям. Голову слабо, но держал. Она старалась отгонять одолевавшие мысли. Но, вспоминались страшилки Веры Павловны, что она совершает большую ошибку. «Ты не понимаешь, в нашем отделении не бывает не то, что положительных, а положительного результата. Вот он результат. Минимум год под наблюдением. Ты отказалась от лечения. Без назначения не надейся на чудо. Чуда не будет.»

В эти минуты небогатый репертуар песен громко шел маршем. Песни переходили на сказки Чуковского и Пушкина. Малыш, лежа на животе безропотно подчинялся. Она на грани отчаяния, аккуратно подправив ему голову на бок, переходила на общий массаж начиная с пяток. Смуглая кожа растертого тела становилась бордово-синей. После каждого утреннего массажа, положив его животом на песок, стопы упирала на ладонь и двигала его вперед. На этом упражнении старший сын пространство преодолевал рывками. Но этот ее малыш плавал в песке, под напором ее рук и воли. К десяти утра возвращались в дом. В тени, расстилав на песке одеяло с пеленкой и укладывая сына приговаривала, «земля даст сил». Готовила завтрак. Подвязывая слюнявчик, мечтала вслух, «с каждой ложкой каши, ты становишься сильней, верь, скоро ты выкинешь слюнявчик и скажешь, – Мам, ну ты даешь, я, что маленький? Я же пацан. Мне на фиг не нужны девчачьи слюнявчики. Ты вырастешь здоровый, а мы с братом твои верные друзья. Один за всех, все за одного. No pasaran, сынок». После завтрака возвращались к морю, где их ждал самодельный падающе-порхающий навес из прутьев и простынки. И снова часами массажи-массажи, затем упражнения и вновь массажи. Преодолевала усталость. Вспоминала, как старшему сыну в младенчестве напевала Толкунову, «ты заболеешь, я приду… боль разведу руками… все я сумею… все смогу…»

Дина не страшилась знойного солнца загорев дочерна. В них с трудом можно признать городских жителей. Пообедав, возвращались на море и до ночи не выходили из воды. Звездное небо под мерный шум моря, как бы говорило «вы не одни, мы с вами». Прогретое за день море позволяло делать массаж в воде, ласково пошлепывая прибрежной волной. Дина тихо напевала, «видишь, звезда в ночи зажглась… шепчет, сынишке сказку… я растоплю кусочки льда… я не могу иначе».

Ночью в сарае, под керосиновую лампу продолжалась работа. Поставив его лицом к стене и, подпирая со спины, переставляла ножки. Иногда устало и отчаявшись сидя спиной к спине разговаривала с ним разговаривала и разговаривала. И так изо дня в день. Он не плакал. Упражнения принимал молча. Этого Дина тоже страшилась. Вдруг не заговорит? Черт бы побрал эту Веру Павловну… и произносила слоги, четко и медленно. Выручал Маршак. Малыш рос. Набирал вес. Крепчал. Держал голову. Ножки, ручки наливались силой.

Дина ставила его в воду, поддерживая, пыталась с ним ходить. От того, что не получалось, хотелось кричать, но не позволяла себе, боялась расслабиться. Вспоминалась Марина, «…слышишь, не сдавайся». И перекрикивая шум волн, обманывая себя говорила, «Вот какой ты молодец. Чувствуешь, получился шажок, раз и все. Давай малыш, работай. Еще шаг и еще раз, у нас с тобой все получится. Мы команда. Жалко твоего брата с нами нет. Ты бы уже давно побежал за ним.».

Где б не заставал их дождь-ливень, она ставила малыша в лужицы и смеясь говорила ему уворачивающемуся от бьющих по лицу размашистым каплям, что, когда он начнет ходить, они будут под дождем водить хороводы, прыгать по лужам и играть в «кондолы».

Наступил день, когда ножки его держали не подгибаясь. Наступил день, когда он сделал слабый, но рывок. Наступил день, когда в сарае, опираясь спиной на ладони матери, сделал слабый, но шаг. Пора собираться.

С годами мыслями возвращаясь в тот этап жизни, она всякий раз благодарит, что этот период пришелся с мая по жаркий октябрь. Она была уверена, что чудо произошло благодаря морю и солнцу.

Она вернулась с сыном в город, откуда все начиналось. Город мамы. Город, где ее ждал сын. В этот же день пошла к Марине. Дверь отворила ее мама, которую не узнать. Седая. Впавшие глаза. Махонькая. Сухонькая.

– Дина… Диночка… – слова глухо упали вниз.

– Нина Андреевна, здравствуйте. – Дина вдруг не смогла произнести ни слова. Стало душно. Страшно.

– Проходи. – Слегка качнувшись, Нина Андреевна посторонилась.

– Нина, кто пришел?

– Не волнуйся, Коленька, это Дина.

– Дина? Кто это?

Нина Андреевна, провела Дину на кухню. – Диночка, чай?

Дина отчего-то все не спрашивала про Марину с Ванечкой. На столе одиноко стояла ваза с вареньем из прозрачных ранеток на ветке. Чай остыл. Покрылся холодным неприютным налетом зелено перламутрового оттенка, как у мухи падальщицы. Дина с ужасом слушала тихий рассказ Нины Андреевны. Провожая взглядом движение истончавшейся кожи рук. Изогнутые пальчики теребили, разглаживали вязанную крючком скатерть, надолго застревая в узорах, затем вновь теребивших, гладивших, словно желавших разгладить шероховатость и задуманную вязь ажура. Через коридор доносились тяжелые вздохи Николай Николаевича. Казалось, в этот дом не врываются звуки города. Отключено радио. Не включается телевизор. Никто не желает ни слышать-ни смотреть. Достаточно своей истории. Хватает своего горя.

– Ванечка не вышел из состояния, в котором ты видела его в последний раз. Нам с Колей было больно наблюдать Марину, не покидающую его ни днем, ни ночью. Нас убивали ее мечты, думаю, ты понимаешь, о чем я. Зима. Пурга. Метели. Дожди. Жара. Раннее утро. Ночь. Мы ходили по городу. Сидели в кулинарии. Марина словно забыла, что у нее есть муж. Сережа с порога бежал к ним, не выходил из спальной до утра. Предложишь горячего чаю-пирожков, а он, как Марина, ничего не хочет. И не знаешь, кому больнее – ему, не смеющего с подушкой уйти в зал, остаться у друга посмотреть футбол, или нам, родителям, чей единственный ребенок сходит с ума со своим единственным ребенком. Иногда впрямь, казалось, она сошла с ума. Врачи предложили сдать Ванечку. Она словно не слышит. Купала, кормила, одевала и все время разговаривала с ним. Мы взяли ответственность. Попросили Марину сходить за молоком, сославшись, что папа плохо себя чувствует. Как только она ушла, врачи с Сережей забрали Ванечку. Марина с порога спросила, – Почему тихо, что с Ванечкой? – Бросила бидон. Ринулась в комнату. Мы не решились пойти следом. Она все поняла. Мы услышали звук открываемого окна. Когда поняли, было поздно. Она не мучилась, ушла сразу.

Дина шла по проспекту. Слезы застилали видимость. Вспомнился институт педиатрии. Мама Настеньки из Караганды, семнадцатилетняя соплюшка, девчонка–девчонкой, колченогая, тонюсенькая, с жиденькими косичками, конопатая, всегда в одном ситцевом платьишке. Однажды поставила подпись под заявлением и вышла из кабинета Веры Павловны. Никто из мам не осудил и не обсуждал случившееся. Кто как мог поддержал ее объятием-похлопыванием, приласкав-погладив. В отделении мамы мало разговаривали. Свободное от процедур время гуляли с детьми. Кто-то, поставив на свои ноги безжизненные ножки ребенка, ходил в надежде на чудо. Кто-то катал детей в колясках. На скамейке читал сказки, показывая иллюстрации в отсутствующие глаза. Утром выяснилось, та самая, которая сама ребенок, мама Насти, с торчащими коленками, с косичками, как согнутые прутики сбежала из института вместе с Настей. Вспомнился последний разговор с Мариной «Дина, вы только выздоровейте, за себя и за нас с Ванькой. Слышишь, не сдавайся и не сдай его. Я не сдамся и не сдам его. Даю слово, и ты дай слово.» Наверное, у мам безнадежно больных детей, негласный кодекс «не сдаваться».

Дина не шла. Дина бежала к однокласснице Танюшке Носковой. Бежала неуклюже, отталкиваясь от земли негнущимися ногами, нелепо разбрасывая руки то в стороны, то расстегивая ворот. Казалось, ноздрями чувствует парящее движение Марины в воздухе. Бежала она. Бежали слезы. Она спотыкалась. Терялись мысли.

Танюша с детьми была в зале. Казалось, комната окутана белой густотой солнца. Толстые, словно прутья, лучи расширяясь по диагонали пронзали светлое пространство. Свежий воздух свободно заходил с балкона играя прозрачной тюлью. Белые солнечные зайчики отражением смешно прыгали на стенах. Слышалось здоровое гуканье-агуканье. Удары игрушек на пол, на обеденный стол, за которым Татьяна кормила сыновей. Жизнь била ключом. За год болезни сына, Дина забыла эти здоровые звуки. Как они слышатся, бьются, гукаются, стучатся. Звуки здоровья. Звуки полноценной жизни. Даже плач здоровый, а не тусклое бесцветное нытье. И бросившись к Тане, Дина зарыдала. Вспоминала больницу. Ванечку. Марину. Ее силу. Ее красоту. Ее голос. Ее любовь. Ее верность. Ее надежду. Ее мечты. Надежда, мечты, любовь ушли с Ванечкой. И верность ее больше никому не нужна. И Марина поняла, больше не кому петь – «ты спи, а я спою тебе… как хорошо там на небе… как нас с тобою серый кот… в санках на небо увезет…»

Милая, милая Марина. Красивая. Сильная. И так сильно умевшая любить… И Дина сыновьям, позже внукам, пела колыбельную Марины – «ну отдохни хоть капельку… дам золотую сабельку… только усни скорей сынок… неугомонный мой сверчок…»

март 2006 г.

Точка невозврата

Точка невозврата – кризисный предел переломно тонких граней чувств, где контроль не заиграться, зыбка, иначе перемкнет сознание.

Точка невозврата – стоит переступить, и это значит навсегда остаться там.

Точка невозврата – когда мозги назад вернуть невозможно, процесс разрушения принял необратимый характер, рубеж пройден.

Судьба или выбор?

Первым кого я увидела, войдя во двор дома, был Сережка, сидевший на скамейке перед подъездом. Он пришел проститься с моим братом, но я его не узнала. Мы встретились взглядом, он встал и ссутулившись пошел в сторону Пулькиного двора. Кто-то отвлек, я не заметила его уход. Подойдя ближе к подъезду, взгляд споткнулся на опущенных плечах уходившего. Вспомнились его глаза, память напряглась… Сережка! Сережка Каюков! Мысли вскинулись словно в лихорадке, не может быть!

Вернулась домой в Алматы. Вскоре приехала Лариса Каюкова, сестренка Сереги. Мы росли в одном дворе, где стояли обкомовский дом и дом офицеров. Дети двух домов были одной командой. Переодевшись после садов-школ, мы сломя голову неслись во двор вливаясь в игру. Единицы ни с кем не играли и неизвестно, чем они занимались на каникулах, выходных, буднях? Вот Сережка из их категории, его с нами не было. Лишь сейчас задумалась, где-с кем, и играл ли, был ли в его жизни штаб и был ли он в нашем бомбоубежище, кого, пыхтя и вязня валенками в снегу, возил на санках, с кем ходил на лыжах на Чаган? С Лариской все было, может оттого, что одногодки? Сережка старше нас на три года, что не мешало ему дружить со Славкой Михайловым, с которым мы учились в параллельных классах, что не мешало нам дружить с Сашкой Пасечным и Галкой Каиргалиевой ровесниками Сереги или с Ерланом Шумбаловым, который младше нас.

Поколение старших на нас внимания не обращали. Я кроха восхищенно провожала Галку Шакобасову. Прошло полвека, она для меня так и осталась утонченной с неким превосходством, нежная, тонкая, гордая, медленно поворачивающая голову и невозмутимо-тихим голосом отвечающая. Богиня! Кто был снисходительным до нас клопышей, без высокомерия, ее брат Марат, мог улыбнуться, бросить шутку. Его ровесник Бахчан головы не повернув, семеня пересекал двор.

Самый старший, Эрик Акмурзин. Князь, повеса, красавец, легкий, шальная улыбка. И всегда элегантен. Аристократ. Мы, носящиеся с кукольными колясками, хором с ним здоровались, он, хмельно улыбнувшись, слегка склонив голову, мило с нами расшаркивался. Мы, покачивая кукол, закатывая глаза, мечтали о таком, как он в будущем. Встречи с Эриком, это теплые воспоминания. Мы незаметно из сандалий встали на платформы, взрослели, превращались в дам. На любом нашем этапе он при встречах с нами галантно улыбался, кланялся, целовал нам руки. Князь, и им он остался.

Серега подростком был высокий, крепкий, густой румянец, цепкий взгляд. Когда он с ребятами стоял у ворот, мы почуточку взрослеющие, но не наигравшиеся, носились по двору и румянец на щеках у нас рдел не от стоявших рядом молодых ребят, а от вольного детства. Спустя год-другой, вооружившись тушью «Ленинградская», распустив волосы, надев платформы, гадая на рождество и проводя вечера в беседке под гитару, сменили тех, кто стоял перед воротами до нас. Незримая смена поколений.

Мы с Ларисой на террасе пили чай, говорили кто-где. Она, кивнув, бросила куда-то в воздух, – О, Сережка, – прозвучало словно он прошел рядом. Вспомнился взгляд на скамейке, ссутулившиеся плечи, тяжелая поступь стариковской походки.

– Все покатилось с уходом мамы, – начала рассказывать Лариса, – у Сережки нарушилась целостность жизни, сказалась лишенность маминого внимания. На него было больно смотреть. Он привык получать, ему казалось виноваты все, кроме него. Ранимый, чуткий.

Мама защищала его от всех и всего.

Он сломался в 10 классе, узнав от Славки, что не родной, приемный. Серега ему рожу набил. В этот день в доме стоял страшный переполох. Родители после усыновления сменили адрес, переехав на Ленина. Когда мама уходила я спросила, «Мама, что ты хочешь?» Ты не представляешь, она ответила, «Хочу его матери в глаза взглянуть. Всю правду Вахромовы знали, все хотела расспросить, да так и не собралась, знаю лишь, что Сереженьку на третий день в детский дом сдали.» Мама его больше всех любила, горько говоря, «Если у Сереженьки плохо и у меня плохо, мне больнее.» Думаю, причина ее ухода сын. Первым ударом для нее стало, когда он перестал следить за собой. Сережку возвращающегося ничего не помнящим, принимала на свои плечи с порога, «Сереженька, ну что ты» доведет до постели, разденет, спиртом протрет тело, пострижет ногти. Она служила ему. Редко кто умеет так любить: ни слова упрека никогда. Ни в чем его не винила, бывало, разозлится и лишь скажет, «Сереженька, встану пройдусь… ты же мне жизнь даешь.» В холодильнике для сына у нее всегда свежее молоко, фрукты. Заболев, наказала, прибегать готовить ему завтраки. У меня семья, муж, дочь, но обещание я исполнила.

Владимир Варфоломеев, губернатор г. Буй ругался, узнав о случившемся, «Анна Андреевна, вы словно железная леди, почему молчали? Я б его определил в монастырь, его б не выпустили, пока он в себя не пришел.»

Когда мамы не стало, спрашиваю его, «Сереж, может что хочешь?» Он отшучивался, «Джентльменский набор: выпить и покурить». А ведь поклялся на могиле отца. Цели не было, зато идей полно, при других обстоятельствах далеко пошел бы. В 90-е он был одним из богатых людей города. Удачливый, все шло в его руки. Бизнес начинал с женой Женей. Сажали бахчу, держали скот. Ее гостеприимство и щедрость не имели границ. К примеру, увидев работницу босиком и, если размер один, не задумываясь отдавала свою обувь. Но ревнивая. И мама, пока они друг друга не убили, Сережку забрала. Он женился на Свете. Стремительно поднимал новый бизнес. Появились собственные магазины. Построил двухэтажные дома. «Падение» началось с той самой проклятущей, которой обмывались успех-удача на обедах-ужинах в ресторанах, с новомодными джинами-вискарями.

Когда Света его выставила, он пришел к маме. Этот момент важен во всех не «love story» – куда вернуться, когда все г-вно. Когда с Серегой произошло непоправимое и он «не раз» нуждался в помощи и во все эти «много-много раз» к нему мчалась Женька, забирала к себе. При том, что из-за диабета потеряла зрение. Несмотря на незрячесть – его в бане искупает, на ощупь приготовит еду и с ложки покормит.

Как-то его нашли в бахчах, телефон потерял. Милиция таких определяет в спецприемник. Женьке позвонили, она слепая примчалась, поручилась, забрала. Так и жили без семейных отношений, помогая друг другу. Мама ее сторонилась. Женька молодец, часто звонком интересовалась, не надо ли чего Анне Андреевне? Мама надеялась, Сережка со Светой сойдутся, помогая ей во всем. Да и Сережка любил Свету, звал ее только Светулек.

Я не сразу поняла, что пришла беда. Мама никогда не жаловалась, думаю, ей стыдно было. Он чаще приходил пьяным. Как-то забежала к маме, слышу повышенный Сережкин голос. Иду к маминой спальной, она его уговаривает, «останься дома, стыдно Сереженька». Думаю, черт побери, что происходит и зашла без стука. Приехав к себе, позвонила его жене, выяснить, что у них?

Света в их второй пятилетке сделала попытку начать все заново, но боги отвернулись от них. День ее рождения. Сережка трезвый, ее нет и нет, он нервничает. Простое стечение обстоятельств. Она на таможне, груз арестован. У Сережки сердечный криз. Мама, почувствовав неладное, поехала к нему, с чьей-то помощью взломала дверь. Он в коме пролежал шесть дней. Врачи сказали, придет в себя будет «овощ». Слава богу, он вернулся, правда не ходил. Света забрала его с условием, он живет на первом этаже, она на втором. Он потихоньку ходил, она потихоньку упрекала, зудела. Он сорвался. Она отправила его в одиночное плавание. После очередного криза у него «крыша поехала». Два дня «системы» в психушке. Света забрала к себе, полились нотации, в ход пущены страшилки, он выпил. Купила ему двухкомнатную квартиру. Не разведенными они долго жили. Жадность. Жили по доверенности. Недвижимость-машины переоформил на нее, она что-то еще легко отсудила, не знаю, сколько домов-магазинов ей досталось, было не до нее. Потом мамы не стало и Сережку никто не мог остановить. Ерлана Шумбалова к тому времени назначили главврачом наркологического диспансера. Меня находили в ночь-полночь из больницы-милиции, морозы-слякоть, несешься с мыслью «сволочь, чтоб ты сдох, утром работа». И ночь не ночь, морозы не морозы, не удобно, а что делать, звонишь к Ерлану, «Выручай». И он выручал – лучшая палата, медикаменты, в общем, все. Его в любом состоянии возвращали с того света, даже, когда не было надежды. Из больницы выходил человеком, думалось ну, слава богу, потом все заново. Собственно, благодаря Ерлану Сережка никуда не загремел, не попал в дурку.

Странно, он так активно сопротивлялся хорошей жизни, при том, что руку помощи ему протягивали все. Ему везло с людьми. Было время многим помог. Когда ему стало плохо, эти люди появлялись, помогали чем могли, но на него у них сил не хватило. Не смотря на жилье, ему нравилось бродить, ему не нужна компания. Про квартиру говорил, «Там народу полно, не хочу». Мы с Мариной Медзыховской гнали его «гостей». Он с ней со школы дружил. Ее мама, испугавшись их отношений, после получения аттестата отправила дочь в университет Кемерово, откуда она вернулась разведенной, с дочерью. Марина, как все боролась за него, вывозила на дачу, гуляла по лесу, где у Сережки был облюбованный дуб, и он там мог часами простоять. Периодически вопил участковый, «Не квартира, а бомжатник вшивый». Я вызываю санэпидстанцию для дезинфекции, рабочие из квартиры все выбрасывают. С зарплаты везу подержанную мебель и этот скот въезжает вновь. Вот кто прошел через этот ад, поймет-не осудит, в такие минуты ненавидишь свое родное, желаешь, чтоб его уже не вернули. Посоветовали поселить квартирантов. Сбегали. Участковый постарался и квартиру Серега потерял. При тридцатиградусных морозах он бомжевал несколько лет, пил по-черному. Сценарий один – его находили мертвецки пьяным, я звонила к Ерлану, Сережку в его клинике принимали, откачивали, потом менялись времена года, но, действующие лица те же. Дай бог Ерлану здоровья, долгих лет жизни. Серега ушел молча, незаметно. Умер одномоментно, тромб оторвался, легочная эмболия. Позвонили-сообщили «отмучился». Проклятое время, пили все. Последние годы Сережку сопровождала белая собака, Беляш. Беляш скончался на второй день после брата.

Серега однажды сказал, «умру не найдете».

– Не говори ерунды, куда мы денемся, найдем, конечно, – у самой так и похолодело, как-то не задумывалась об этом. Когда меня нашли, как единственную родственницу, показали фотографию, не забуду ее никогда. У Сережки счастливое лицо, как когда-то, когда все были живы, мы беззаботно счастливые, не догадывались, что ждет нас впереди.

Хоронили Сережу на восьмой день. На отпевание в церковь пришли кому он помог, те, кто ему помогал. Пришли дочери его женщин, которых он любил. Он любил и их детей – Маша Медзыховская с большим букетом цветов, Настя – дочь Светы. На похороны отца прилетела Анюта, единственная дочь от первого брака. Выходя замуж, не побоялась, не постеснялась, повела жениха знакомить с отцом, и в конце убежала в слезах. Девочки проводили его в последний путь. Моя Лена и девчонки дружат. Жизнь. Лена со мной прошла все круги откачивая-возвращая его к жизни.

Я слушала страшный рассказ подруги, говорившей буднично без эмоций. «Как должно перегореть», думалось мне, что не осталось сочувствия.

Сережка. Сергей. Серега. Этапы. Взросления. Отношения.

Могучий… и скромная улыбка. Дворовые ребята пить-курить начали, как и все. Сережка не пил, но курил, не без этого. В нем не было пошлости, всегда сдержан, корректен, нежен с родителями, снисходителен на капризы Лариски. Вот Лариса легко могла нахамить родителям, Сережка – нет.

Как так произошло? Воспитание в лучших традициях – чистое и доброе. Анна Андреевна самое вкусное отдавала сыну и одевала его лучше всех. В то время, когда мы во дворе перемахивали заборы, сигали по крышам, исследовали подвалы, и куча всего беззаботно-другого проходило без него. Он другой. Так как же так? Так не должно было быть.

Судьба?

Выбор?

Слушая Ларису, вспомнила Кольку Сироткина, появившегося у нас в седьмом классе. С нами отучился год. И сейчас вспоминая его, жуть сковывает изнутри. Возможно, у кого-то есть свой Сироткин, от которого предательски сжимаешься. Исподтишка ножичком угрожал в классе, и я не исключение. Старалась не показывать, как боюсь его. Но он прекрасно знал, чувствовал, его боятся. Сережка однажды, проходя раздевалку, заставил его пережить то, что переживали другие. Румянец на щеках полыхал, привычный прищур глаз, приобрел чужой взгляд, его рука сжала горло, а у Кольки взгляд от цинично-жесткого стал неожиданно жалко-робким, недавно угрожавшие губы, заискивающе уверяли, «больше никогда».

И спустя полвека, вспоминая лютого мальчишку, не перестаешь удивляться откуда в нем сидел звереныш? Нам было по четырнадцать, но в нем уже жило опасное. У чуткого Сережки уход должен был быть другим. Это кто-то, кто жил не по-людски, так бездомно-холодно-неприютно-одиноко мог, наверное, уйти. Но не Серега.

Выбор. Выбор у каждого свой. Сделав выбор, ошибившись, не справившись, пройдя жизнь, в душе остаемся такими какими были в детстве. Меняемся, потому что меняется жизнь, но детства в нас остается вдосталь. Как проявляли себя в нестандартных ситуациях, катясь по крыше вниз, стоя напротив противника зная, по условиям игры мяч попадет в тебя, и ты боишься, но все зависит от того, что сделаешь в следующую минуту – струсишь, увернешься, выкрутишься, встретишь. Эта минута определит тебя – твой выбор, твое завтра. Во взрослой жизни мы упрямо ведем себя как в рискованных играх детства, повторяя себя во многом.

Сережка. Друг детства. Непонятый. Недоступный. Гордый. Одинокий. Неуправляемый другими.

июнь 2013 г.

Не зная, как это любить…

В одну из встреч с Катюшей к нам присоединилась ее подруга, в какой-то момент начав рассказывать о себе.

– Мы с Амиром поженились на последнем курсе института. Нас, как молодую семью, по распределению оставили в Алма-Ате, ну конечно не без вмешательства родителей. Прошло два года. За месяц до рождения близнецов, он уехал в Целиноград, откуда отбил телеграмму о разводе. Не было смысла взывать-требовать. Дав согласие и избегая большего унижения, я отказалась от алиментов. Благодаря нашим с ним родителям, я не сломалась. На них были вопросы питания, хлопоты с детьми. Я работала как прОклятая. Когда сыновья пошли в школу, я через горисполком получила двухкомнатную квартиру. Однажды, придя с работы, застала Амира. Его жена умерла во время родов. От первого брака у нее остались сын и дочь, ученики средних классов. Амир приехал с ними и новорожденной. Мы оформили отношения. Я стала мамой пятерых детей: три сына и две дочери. Работала в десять раз больше. Хозяйством и детьми продолжали заниматься наши с ним родители. Страна получила независимость. Муж, как инженер «Базиса», взял две квартиры на площадке и объединил в одну. Вместе прожили три года. Я даже сумела почувствовать себя счастливой. У меня муж, семья. Стала мамой детям его жены. Столицу из Алма-Аты перенесли в Акмолу. Он с компанией уехал строить столицу и не вернулся, женился. Вот когда стало настолько плохо, что казалось, прошлое перенесла сравнительно легче. У старших затянувшийся переходный период. Близнецы, слабы здоровьем – клиники, санатории, репетиторы. Младшая в саду проживала ветрянки, коклюши. Требовалась одежда разного возраста. Шли годы. Старшие поступили в институты. Близнецы радовали успехами. Младшая пошла в школу. Старшие, после институтов обзавелись семьями, стали родителями. Близнецы уехали из страны. Я, работающая пенсионерка и бабушка. Жизнь прекрасна. Пока однажды не раздался звонок, сообщивший о тяжелом состоянии Амира. За ним никто не смотрел. Сыновья привезли его. Лечение, операции-реабилитации, санатории. Участие принимали все дети, не уважая его, жалея меня. Сухо здоровались, едва отвечали, сами к нему не обращались. Через год он ходил без поддержки. Остался с нами. Мы решили, что старость он должен провести в семье. Нас с ним ничего не связывало, кроме общих посещений мероприятий. И в этот период я встретила любовь. У него семья. Моложе меня. Его не смущал мой возраст, внешность. Нам хорошо вдвоем. Совместные отпуска. Совместный отдых. Я ревную. И ревнуют меня.

– Вас не смущает большая разница возраста?

– Его нет.

– В наше время чтобы быть в форме есть много как технологий, так и процедур.

– Нет, вы не поняли или не захотели услышать. Его устраивает все. И неприглядность тела, и наглядность возраста на лице.

– Я имела ввиду ваш внутренний дискомфорт. И прошу прощения, вы себя не ассоциировали с женщинами мужа, уводивших его у вас и вас не мучает, что разбиваете чужую жизнь?

– Когда бесчисленное количество раз мою целостность крошили как коржик, никто не задавался этим вопросом. Я прожила целую жизнь, не зная, как это любить. И, когда меня впервые любят, и учат жить не торопясь, когда обо мне заботятся и когда я впервые кому-то нужна такая какая я есть, так почему вы думаете, что я буду терзаться, не разбиваю ли я чью-то семью?

2022 г.

Одна из историй становлений

Начало 80-х. Бибижан с семьей переехала в другой город, где оказалось достаточно непросто. Звонок из Алма-Аты от ее сестры ко второму секретарю обкома партии решил вопрос с ордером на трехкомнатную квартиру, местами в детсад и работой. Она шла по городу. Конечно, здорово и квартира, садик, работа. Но, что-то не так. Издалека увидела мужа на скамейке, читающего «Советский спорт». Старший сын в песочнице, малыш в коляске.

– Вот, – показала мужу ключи с ордером. – Может нам не надо? Завтра верну в обком. Прорвемся? Не инвалиды. Люди годами…

– Десятилетиями…

– Что?

– Десятилетиями стоят в очередях, ты это хотела сказать?

– Ну, да.

– Ладно, идем домой.

Дома и решили, вернуться к старту и не от того, что святые и крылья под одеждой прячут, а попытаются сами. Утром ключи, направление и распределение легли на стол секретаря обкома. И началось. Книжка с накоплениями к ее совершеннолетию плюс наличность, данная отцом и родителями мужа, имели предел, год аренда квартиры, быт, такси. Не говоря о ИТР местах, работы нет, потому что нет прописки. Вот когда, в полной мере прочувствовали, что значит, когда ты никто. Никто и не церемонился. Они по городу носились как олимпийские чемпионы, проходя не одну полосу препятствий. В них еще жила номенклатурность семьи привыкшая к пайкам и льготам, оттого-то и казалось, что все преодолеют, но вышло как в притче со шмелем, который по законам аэродинамики летать не должен, но он об этом не знает и летает, так и они. В общем их жизнь превратилась в затяжной ноябрьский блюз.

В тот день, она безуспешно колесила по городу. Водитель устал. Она устала. Выехали за город. Промышленная зона. Вдоль дороги указатель с названием предприятия. – Сдайте назад.

Войдя в здание, неожиданно подумала, если с первой попытки найдет кабинет руководителя, успех обеспечен. Испугалась, отругав себя. Повернула вправо. Через три двери убедилась, интуиция, о которой ничего не знала, выбрала верный путь. Приемная полна. Поставленным голосом спросила у печатавшей секретарши, – У себя?

Та, близоруко щурясь в текст, эмкнула.

– Один?

Раздраженно, с головой зарываясь в текст, машинистка безлико кивнула.

И Бибижан со словами, – Никого не впускайте, – решительно зашла.

Хозяин кабинета вытягивался из кресла рассматривая ее и думая, «Ревизия? Проверка из столицы? Ну и не жена кого-либо из руководителей города…» Их женщины летом не носят перчаток, да еще ниже запястья, они не наденут таблетку на голову, да еще на правый бок, закрыв им лоб. На ней были в тон подобраны элегантные лодочки и строгий костюм. Она крепким рукопожатием представившись, села. Он уверился, проверка.

По столу к нему заскользила папка документов. – Этого человека, необходимо принять на работу. Он, отказавшись от помощи отца ученого, предпринял самостоятельные шаги – переехав с семьей в ваш город. А смелые начинания надо поддерживать. Нажимайте кнопку отдела кадров.

Уверенный голос, которому не возражали, ее расслабил и коснувшись спинки стула она улыбнулась.

Он, вставив ее в систему уравнений «кто? откуда?» продолжал ломать голову.

– Пока ожидаем, не откажусь от чая. – Она старалась избежать пауз для вопросов и по столу заскользила следующая папка. – Это, прививочные карты детей, определите их в старшую и младшую группы. Ведомственные сады всегда держат резервные места, – подняв руку, на вскинувшийся взгляд, она неслась без оглядки. Теперь «либо на щите, либо под щитом».

– Вам с молоком?

– Покрепче, пожалуйста. Ну и как понимаете, – дикция неумолима, – ребятам надо где-то жить, без прописки не оформить на работу, детям не видать мест в саду.

На его подскочившие брови, Бибижан, чуть усилив децибелы продолжила, – Никто не говорит о квартире, выделите комнаты в семейном общежитии, но со своей кухней-ванной. Ребята, конечно, силы испытывают, но нельзя не считаться, что в прошлом они сидели на своих горшках.

Красноречие и силы иссякали. Дверь раскрылась. Вошла начальник кадров с раскрытой папкой на локте. Клон дуэньи из одноименного фильма – очки на кончике длинного носа, пергидрольные кудряшки.

Папки бойко заскользили в новом направлении. – Его по штатной сетке в шестую бригаду на место Семенова, детей в сад, и комнаты с удобствами найдите во втором.

– А, Семенова?

– Зайдите позже.

Собрав папки, и прежде, чем выйти, дуэнья скрестилась с ней взглядом, понимая откуда ветер. Возможно, возразила и про места в саду и общежитие, но сменила тактику, при отступлении окинув высокомерием.

Бибижан глядя на нее думала, «куда попала, какая-то куча муравьиная, да болото комариное», но… – И последнее, – улыбнулась она, – как вы понимаете, у этих мужчин есть свой главнокомандующий.

Но, как выдать, что это «она»? Минута заминки, вызвала оживление хозяина кабинета. Не дав ему шанс продолжила. – У нее незаконченное высшее, через месяц защита диплома. Оформите ее преподавателем казахского языка в подготовительную, после диплома надо перевести методистом, а через год куда дальше додумаем.

Самое-самое ожидало впереди. Теперь главное, чтобы не получилось, что зашла с целковый, а вышла с лицом двух копеек. Она еще не придумала, как представить ему себя и не меняя тона, продолжила – Пора знакомиться.

Его рука потянулась к кнопке, – Она в приемной?

– Нет надобности вызывать ее, она перед вами.

У него враз прищурился взгляд. Бибижан встала и от безысходности неслась дальше. – Озадачьте кадры в последний раз, вот документы, – через стол летела папка. – Я уехала.

Не дав ему опомниться, мужской хваткой сжав его руку, добавила, – Не провожайте. Утром с детьми буду в саду. Муж, в кадры подъедет к девяти.

Пока он не пришел в себя пора исчезнуть и лучше на него не смотреть. Со спины раздался голос, от которого она едва не втянула голову в плечи, спасибо воспитанию, спина не дрогнула, – Может вам машину?

Последний штрих, легкий поворот головы, он не почувствовал, как внутри ее била дрожь и защитная реакция надменности подняв бровь, глухо бросила, – Я на машине.

Шагая, молилась, не споткнуться-не упасть-не подвернуть ногу и миллион-миллион разно-вариантных «не». В машине едва слышно просипела, – Вперед, – было чувство, словно за ней погоня. Достаточно проехав, прохрипела, – Остановитесь.

Выйдя из машины, стянула перчатки, сняла таблетку с головы, английский пиджак бросила на капот, расстегнула пуговицы, было все равно, чему учили с детства, что все пуговицы должны быть застегнуты несмотря ни на что…

Таксист, кавказец, испуганно наблюдал, – Что вы делаете???

Она ему рассказала, добавив, «мама, наблюдая за ней сверху, сгорает со стыда, но что делать нет прописки-работы, деньги доедались, прокатывались на такси».

– Не переживай, – он вдруг перешел на «ты», – думаю он и тебя и твоего мужа взял на работу.

– Почему, так уверен?

– Отвечаю, он такой цирк первый раз в жизни и видел и пережил, – загоготал он, – поехали, покушаем, у друга на побережье ресторан… – слышалось сквозь накатившую усталость.

Волны пеной накатывали на берег. Кричали чайки. Все в этот день, начиная с того кабинета, для нее было «впервые».

Она впервые кушала брынзу не на хлебе как бутерброд, а порезанную кусками. Впервые ела кинзу, в ее город в 80-х кинзу еще не завозили. Впервые уплетала оливки. И впервые пробовала «киндзмараули» и «хванчкару». Впервые ощутила головокруженье от легкого опьянения. Она росла слишком правильной, даже в студенчестве была равнодушна к вину. В один день низвергла все воспитательные уроки в тартарары… и не раз в тот день подняв голову наверх, про себя говорила, «простите, сегодня со мной произошла трансформация… и мне понравилось все и вино… и быть чуть-чуть не в себе… ужс…»

Уже позже, она не раз приезжала в тот ресторан, где готовили превосходный кавказский шашлык, где так чудесно подавали брынзу, кинзу, ставили на стол оливковое масло и крупные оливки с маслинами. Она покупала с собой «хванчкару» и «киндзмараули».

Этот день изменил ей ее. Она впервые открыла внутренние ресурсы выпустив их в свет.

Неизвестно что, но что-то определенно сработало. В семь утра она детей оформляла в медпункте. – Асма Асадовна, оставляю вам своих гавриков. Я к Саре Абрамовне. Как к ней пройти?

Бибижан постучала в кабинет заведующей. – Да-да, – раздалось изнутри. Открыв дверь, увидела ЕГО, «ну, вот и все, суеты на рубль, а дел на копейку». И глядя поверх его головы, пошла к столу заведующей. Навстречу с улыбкой шла красивая невысокого роста женщина. Ее чернокудрые волосы высоко уложены, выбившиеся локоны придавали легкость.

– Сара, вот она! – пространство разрезал возбужденный голос.

Бибижан, переступая по ковру, шла анализируя улыбку заведующей, эмоции шефа, в целом положительными. Прошла мимо него словно и не заметила.

– Ну, здравствуйте. – Сара Абрамовна мягко сомкнула между своих рук ладонь Бибижан. – Что вы такого сделали? Я только о вас и слышу. – тембр голоса мягкий, спокойный.

– Сара, отпусти ее и иди уже на кухню: проверь методистов-медсестер, и оставь нас. –

Мягко отстранив руки заведующей, он встал напротив во всю улыбаясь. Они остались вдвоем.

– Откуда ты такая? – руки крепко сжали ее плечи.

– Мы на «ты»? – пытаясь сбросить его руки, она не спускала с него глаз.

– Перестань, я не спал всю ночь, – восхищенные глаза сияли, – кто ты? – полушепотом произнес он.

Бибижан отодвинула его руки и направилась к двери.

– Подожди…

Она наобум шла по коридору. Слыша сзади свое имя.

Быстро вникнув в работу, начала подрабатывать. Разработала новые методические пособия по дошкольному воспитанию для института усовершенствования учителей, утвержденное гороно. От гороно имела не одну благодарность в трудовой книжке. Переехав в общежитие, быстро вернулась в арендованное жилье. Ничтожные квадраты не вдохновляли. Тесно, не уютно-не комфортно. Мириться, значило изменить себе. С детства привыкшая к высоким потолкам с лепниной и просторным комнатам, искала простор для выражения мыслей, чувств. И в будущем покупала квартиру, не менее четырех комнат, машину – непременно большую.

С шефом сложились удивительные отношения. Как-то в одной из бесед он вспомнил детство, прошедшее на чабанской точке. Родители, приезжавших руководителей сажали в юрте на почетное место. Резали барана, суетились не присев. Наблюдая, он себе говорил, «вырасту, буду во главе стола и это меня будут обслуживать.» Прошли годы. Сын чабана вырос. Обеспечил старость родителям. Детей обучил за границей. После перестройки вложился в недвижимость Штатов и Европы. Резюмировав, в студенчестве достаточно видел детей известных родителей, громко прошедших по студенческой жизни, в родительской славе. От нажратости щщщек им было не взлететь, так безвестно живущих и сейчас. В них таланта гибкости не было. Это не про прогиб. Шанс выплыть только у умных и амбициозных, а на это нужен характер.

июль 2009 г.

За безнаказанностью вседозволенность

Гайни подняла трубку, – Меня зовут Нелля, думаю, вы и так меня знаете. Сейчас за вами подъедет машина. Встретимся у меня дома.

– Не стоит, я подъеду.

За окном мелькали пригородные дома. На трассе раздавались мычание-гоготание, свист, отдаленные переполохи голосов. Гайни сидела в задумчивости. По этому адресу ее не раз привозил как ее водитель, так и Рашид, водитель Арлана. Ей нравилась острота осознания – она в доме женщины, создавшей присущую атмосферу. И всякий раз хотелось, чтобы ее тут застали. Два месяца назад в холле гостиницы, в которой остановилась, она познакомилась с Арланом, находившимся здесь по своим вопросам. Вечером в ее номере раздался стук. В дверях стоял Арлан. Он спросил, может ли рассчитывать на чай? Она посторонилась. До утра проговорили в комнате отдыха ее номера люкс. Ни намека на спальную комнату. Она влюбилась в него без памяти, едва услышав скрип его голоса. Он не был красив. Высокий, жилистый. Старше на четверть века. В хрипотце голоса, казалась жизнь выскоблила восторг, расшатав устои. Но, из внимательного прищура выглядывали смеющиеся лучики. Их не прятала сутулость трудностей и невзгод, ни тягуче тяжелая поступь, ни властный взмах руки, ни грозный окрик на кучу-тучу находящихся людей. Глаза равно искрили как во взгляде на нее, так и, грозно сверкая словно сменив окрас платины, на темный хребет волны бьющийся об обнаженную ребристость скал. Она влюблялась всякий раз завороженно слушая его скрежет, повторяя за ним, воссоздавая неподдающуюся хрипатость. И на мысль о его семье, думала, «Бог с ней и с его женой. Главное, он делает ее счастливой. Одно только как он смотрит на нее!». Правда не понятно, почему ситуация «женатого» коснулась ее, ведь она не осуждала, не обсуждала разбивающих чужой очаг. Поэтому, приняв звонок Нелли, осознано поехала на встречу.

– Отпустите машину. Рашид отвезет вас. – властный голос. Это настораживало.

– Я свяжусь с тобой. – кивнула Гайни водителю. Остановив взгляд на Рашиде, подумала, конечно, он не раз ее возил, но тем не менее почувствовала себя обезоруженной, что не говори Нелля на своей территории. «Ну, что ж, будем знакомиться», ее давно точил интерес к невидимой миссис Х. И с маской уверенности развернулась к ней, сумев скрыть внутреннее ликование. Нелля была высокая, дылдловатая, плоская. На голове бесцветный жиденький пучок. Черты лица невыразительные. Глаза щелочки. Ни ресниц, ни бровей. Дело принимало интересный оборот.

Расположились в саду. На столе чайные приборы на двоих, салфетки. В отличие от Арлана, окруженного тьмой людей, она была одна, чье-либо присутствие в доме и по периметру не чувствовалось. Вокруг улеглись два бультерьера с микроскопическими глазками, противно розовыми обводами морд-ушей. Коренастые, чувствовалась мускулистость натренированного тела.

– Ты, наверное, в курсе, – неожиданно Нелля перешла на «ты», – что Арлан, охотник. Он предпочитает охоту на кабана. Любит один на один. Охота на кабана, это наука, целая математика. Здесь работает расчет на массу факторов в том числе и на место, и ветер, который не предугадать. Как-то зимой в сумерки, уверенный, что на прикормленную кромку залесья придет кабан, Арлан оказался один на один с секачом и тремя свинками. Он выиграл на дистанции и точном попадании в жертву. Одна свинка отбежала. Но две матерых не сдвинулись. Их взгляд говорил, они рассчитывают расстояние и удар. Арлан понял, до ближайшего дерева не добежать, время идет, а потеря его – значит быть нанизанным на клыки. Не сводя с них взгляд, он, плавно приподнимая ногу, вынул из голенища нож и устрашая, забряцал им по ружью. Свинки, отойдя, втроем ушли в лес. – Резко сменив тему и голос, Нелля продолжила. – А собаки мои. К Арлану не имеют отношения. Я единственная кому они подчиняются. Это та порода, которая если сожмет челюсти, то без команды хозяина их не разомкнет…

– По-вашему, я жертва. Ваши слова звучат как угроза.

– Говорю, как есть. Не тягайся со мной. Отдохнула в нашем городе и возвращайся с богом. Он от меня не уйдет. Всего делов-то, погулял слегка.

Гайни не отвечая, задумчиво рассматривая ее некрасивость, искала ответ, почему Арлан женился, взяв ее с ребенком?

– Кто ты против моего могущества и денег? Никто. – продолжала Нелля.

Ну, уж если говорить, кто из них-кто, то Нелля из простой семьи, а она с Арланом из одной корзины. Так почему он на ней женился?

– В противном случае, тебя не найдут. – Нелля не ерничала, была спокойна, без улыбки.

Гайни поняла, если сейчас не отказаться от Арлана, выйти из дома шансов мало. Ей и впрямь с возможностями Нелли не тягаться, кто она напротив нее. Ну, хотелось адреналина, получила? Что теперь?

– Я оставлю вас. Пейте чай. У вас есть время принять решение. Надеюсь, расстаться с вами и жить в разных концах наших необъятных степей.

«Острит мерзавка», – думала Гайни, провожая ее взглядом. «И ведь эти яйцеголовые не дадут сбежать», глянула она на бультерьеров. Как никогда захотелось неограниченной власти. Ведь именно безнаказанность развязала руки Нелли.

– Надумала? Разбегаемся или в бане попаримся?

Гайни встретила высокомерную усмешку и неожиданно ответила, «что ничего не имеет против выпарить из себя всякую хрень и окатиться ледяной водой».

Нелля широко рассмеялась, – Ну, в баню, так в баню.

Оставив ее в предбаннике, Нелля вышла за холодным квасом. Гайни присела на лавку прикрыв глаза от собственного бессилия и услышала, повернулся наружный замок. Она подошла, нажатием опустив дверную ручку убедилась, дверь не поддалась, она в ловушке.

– Не ожидала от тебя такой наивности. Ты отказалась от шанса. Отсюда не выйдешь.

Послышались удаляющиеся шаги. В происходящее не верилось. Вздор. Гайни пробежалась по бане. Окон и дверей нет. Кричать не позволяла гордость. Мысль, что Нелля только этого и ждет, сдерживала порыв и действия. Стало страшно. Послышалось сипение, которому не придала значения, но через мгновение поняла – это газ. Сомнений нет, Нелля поставила точку. Бегать не имело смысла. Нельзя терять силы. А для чего эти силы, если закрытую дверь не открыть, на это сил не хватит, береги их не береги, бессмысленно. Обхватив голову руками, села на лавку. Бессмысленно сопротивляться. Бессмысленно верить. Бессмысленно идти против силы, вот правда. Может не бессмысленно молиться? Но, она не знает ни одной молитвы. «Господи, если ты есть, помолись за меня, я ведь даже не родила.» Отчаянно думая, «что же там говорили? Отче наш… а дальше… о, это христианская молитва, а я мусульманка. О, Аллах прости, я не вероотступница, просто поверь и помоги. Отче наш на небесах, мой Аллах Всемогущий, простите и умоляю вас, просто помогите.» Внезапно опоясала пульсирующая головная боль, почувствовалось удушье, подкатила тошнота и кашель. Не осознавая, что это асфиксия, хотела вскочить, но ноги подогнулись. Она мысленно просила богов о милости и прощении, проваливаясь, будто утопая в перине. Показалось, кто-то вбежал. Ворвалась стена прозрачности. Мысль спасения жадно глотнула воздух. Почувствовала себя в чьих-то руках.

Очнулась в номере гостиницы. Арлан у окна разговаривал с врачом. Из кисти руки под лейкопластырем выглядывала игла системы. Прикрыла глаза. Слушала разговор. Всполохами вспомнился вчерашний вечер и засыпая подумала, ее спас Арлан. Окончательно в себя пришла к вечеру. Исчезла тошнота и головная боль. Хотелось холодной воды из-под крана. Хотелось с трамплина, вытянувшись струной, разбить упругую гладь воды и, приняв обжигающий холод, спуститься на глубину. Хотелось хруста накрахмаленных простыней и длиннющего батиста белой кружевной ночнушки. В комнате она одна. Шаги Арлана слышались из комнаты отдыха. Откинула одеяло. Попытка встать твердо поставила ее на ноги. Подошла к окну, наблюдая за жизнью города, ужаснулась, что могла этого не увидеть. Какая дура, но кто из них дура додумать не успела. Открылась дверь.

Арлан, пройдя спальню и подойдя, прижал ее к себе.

В номер принесли ужин. Арлан поставил перед ней глубокую чашку с черной икрой, сказав, отныне она будет ее есть ложками, пока икра ей не надоест. После ужина сел в кресле напротив, подоткнув под нее подушки, прикрыл ее ноги пледом. Она не разрешила закрыть балконную дверь, было важно слышать щебет-топот, голоса-гомон, звуки клаксонов, свист гаишника. Арлан рассказал историю работника с плантации, иногда впадавшего в белую горячку. В такие моменты его привязывали к кровати и включали суры из Корана. Бедолага, выворачиваясь из тисков, кричал: «он бежит, бежит…». А во вменяемом состоянии описывал, как под суры из него деру давал шайтан. Так Арлан поверил в Аллаха и силу Корана. Вчера, мчась в город, он молился, и Всевышний услышал его.

Гайни не сомневалась в силе молитвы. Но, считала, это ее прошение услышали боги всех конфессий и древнеримские с древнегреческими тоже. Оказалось, ее спас Рашид. Нелля накануне освободила всех работников, кроме него. Наблюдая, что происходит, он позвонил шефу и по его приказу чтобы помочь Гайни, Неллю запер в доме. Арлан за ними примчался в больницу, откуда привез ее в гостиницу.

– Почему ты женился на ней?

– Почему? Сказать, «да черт его знает», значит выглядеть идиотом, ну, тут и вправду, черт его знает. Подвернулась. А там и я не вывернулся. Баба-то она не плохая.

В эту минуту из коридора послышались громкие голоса. В номер зашел Александр Ильич, начальник охраны, но не успел и слова сказать, как следом влетела Нелля. Арлан приказал ему выйти и вовремя. Подойдя к мужу, залепила звонкую пощечину, о выражении которой Гайни слышала, но не слышала, как она оглушительно звучит. Если бы она не была главной участницей, можно было б сказать, ситуация забавна, жизнь кипит, не плесневеет в четырех стенах быта. Нелля неистовствовала. Гайни подумать не могла, что она бывает не контролируемая, казалось, она это полновластный контроль. И глазам не поверить, Арлан улыбался, слабо отмахивался, пытался усмирить. От жесткого и властного мужчины не осталось следа. Наблюдая за ними, Гайни начала понимать, почему он на ней женился. В Нелли жизнь бурлила. Она не принимала заурядные решения. И сейчас, ее буря, это прицельный расчет. И безграничную власть ей дал не Арлан, это ее природа. И дело не во внешней некрасивости, это ничто, рядом с вулканом. Нелля права, он никогда от нее не уйдет. Она – жизнь. Она штучная. Она сексуальная. Этого, пожалуй, и Арлан не осознавал. Гайни из размышлений вывел крик, «В этот раз ее никто не остановит… Вчера она потеряла бдительность, не взяв в расчет тупость Рашида, у которого одна извилина, которую он считает преданностью, не понимая, что эта извилина вчера сошла на конечной остановке». Все это было бы забавно, но на Гайни смотрело дуло пистолета. Страха не было. Рядом Арлан. За дверью Александр Ильич с дюжиной ребят.

– Нелька, да убери ты эту дуру и иди ко мне.

Дуло прицельно переместилось на него. Гайни и рада б повеселиться, но теперь ей стало интересно, что последует за «и иди ко мне», и что делать, если эта дура пойдет к нему и он выйдет из этого номера с ней, оставив Гайни одну? То, что у нее нет шансов против Нелли, факт. И что они выйдут вместе, и это очевидно. Как и то, что в номере она останется одна, несомненно. Ей надо переиграть.

– Слушайте, валите-ка вы вдвоем. Разбирайтесь у себя. У меня голова от вас трещит.

В глазах Арлана смиренно сквозила благодарность. Нелля скрыла досаду и высокомерно выходя небрежно бросила в пространство, – Так будет всегда. Завтра тебя не должно быть в городе. Больше шансов у тебя нет.

Гайни грела мысль, что она на долю секунды опередила Неллю. И в какой-то момент осознала, прежней Гайни нет, она ее переросла. Она проиграла. Но, проиграла не сейчас. Проиграла не поняв, у них единая система координат, система символов, общий язык и полное взаимопонимание.

сентябрь 2020 г.

Закон «МЕРФИ»

Мать и дочь

Полвека назад бессонные ночи молодой мамы устало засыпались с улыбкой – на руке посапывала дочь, прильнувшая к груди, и по первому кряхтению-сопению которой, она будет просыпаться, меняя пеленки, засыпая на ходу.

Спустя полвека, старенькая мама с периодичностью 2х-5ти минут зовет дочь, то удобнее переложить ногу, свербящую болью, то голова трещит, то душно-то сквозняк… Дочь, ослабленная немыслимой усталостью, не в состоянии на реакцию «вскочить», подсознательно произнесет, «сейчас мам». Внутри срабатывает тумблер, переключив ее на автомат исполнения. И она несется на очередное «попить, дай лекарство… открой-закрой…»

Муж и жена

Полвека назад молодые – влюблены и счастливы. Жизнь представляется бесконечно безмятежной. Время, когда нет понимания – что молодость, средство обеспечить старость – где, будет место и паллиативной помощи и, нет гарантии, что не столкнешься с необходимостью ждать квоту.

Спустя полвека, она ухаживает за ним, не желающего сопротивляться и бороться с последствиями инсульта. Нет более странного, но это положение его устраивает. А она без сослагательных «но», беспрекословно – преданно служит и усталая, и измотанная – подавая, чистя судно, отмывая капризы нежеланных каш.

Мать и дочь

«Посижу… полежу…» 2-3х минутные установки к дочери, едва положившей голову на подушку. Полусидя-полулежа, в полусне (где ни яви ни сна), как мать, она, переживая думает, «доченька, поспи, ты устала», но изнуряющая боль берет верх и слышится ее «вставай, принеси-унеси, поменяй памперс».

Сквозь гнетуще проклятущий довлевший сон над: вскочить-подбежать едва слышен голос «да, мам, сейчас». И вдруг, все «это» перебивает вырвавшийся и все таки сморивший на мгновение храп… откуда ее из состояния на взлете (это когда ВСЕ на автомате) неведомая сила вытаскивает и она мчится греть воду, выжать картофельный сок, который непременно за час до завтрака… и готовить сам завтрак, который должен поддержать уровень сахара… и да, не забыть про кальций… рассчитывая и творог, и яйца… натереть яблоко, ведь это железо… гемоглобин-то тоже надо держать на пульсе…

Муж и жена

«Не встану… нет… не хочу… не буду… отстань…» – атмосферно мрачно одинаков каждый ее день. И на каждое его «нет», ее «обопрись, возьми, открой рот…ну, пожалуйста…» Наблюдая его отказы сопротивляться и как чуждо ему принятие «не сдаваться», она испытывала невыносимую боль, разрывавшую ее изнутри на миллиарды душеклоков. Ее предательски подтачивала мысль, что по определению к нему глаголы «вскочил, принес, сгонял, схватил, достал…» безвозвратно остались в прошлом.

Мать и дочь

В больницу они обратились через две недели после падения. Рентген показал вывих левого тазобедренного сустава. В помощи им отказали т. к. к «экстренным» ситуация не относилась.

– правды-неправды, не смотря на майские праздники, ее определили в травматологию на операцию по «экстренной»

– подвел анализ кишечника… дома, проблему выправили соком сырого картофеля

– но тут, квоту закрыли на полгода

– снова правдами-неправдами больница выделила собственную квоту на операцию, дав неделю на анализы

– но, плохая кардиограмма, плюс биохимия показала «гепатит с», началась кропотливая работа на результат

– правды-неправды вновь раскрыли двери травматологии

– но, в то утро операционная вылетела из строя… и встала на ремонт, а прибывшие гости из министерства на день-два вовсе приостановили ремонт

– боли-бессонницы-галлюцинации-околесица… надежды нет…

– правды-неправды взяли верх – в день открытия отделения им дали место, первые в списки

– из операционной их вернули в палату, упал гемоглобин

– неделя системы

– гемоглобин на том же уровне… безысходное отчаяние…

– расписка дочери, что «риск ответственности операции берет на себя» со ссылкой, что испытываемые боли мамы живут с мамой три месяца изо дня в день без сна и выходных, в забытьи и бреду, приведут к смерти от болевого шока» мучили заведующего отделением, отвечающего за итог операции

– анестезиолог категоричен в отказе операции, не до сентиментальностей

– правды-неправды взяли вверх

– операция прошла благополучно

Мать и дочь

Скромные, тихие. Никогда ни о чем не попросят. Дадут им, не возьмут. За прошедшие два дня с операции, заведующий отделением пару раз с дочерью пациентки поднимал вопрос хода операции. Она эти пару раз отмолчалась. Ни единым словом. Ни единым взглядом. Он не подозревал, что это не тот случай, где «минутку поплакать и три на успокоить».

Муж и жена

Четверть века назад «здоровье» шептало, подталкивало, не молчало. Порой, в некоторых случаях, молодость безрассудна экивоками пренебреженья.

Они жили скромно-тихо-незаметно. В своих радостях и удобствах. Свой мир комфорта и уюта, большего не надо. Не попросят-не возьмут. Ему чертовский с ней повезло – и те четверть века назад, когда у нее еще был выбор и сейчас, когда у нее только один выбор – он. Молча, неприметно подавая, вытирая, не соглашаясь-принимая все его несогласия-неприятия, невольно думая, вдруг жизнь сыграет злую шутку, под каким-то предлогом забрав ее раньше, что будет с ним? Детей-то у них, нет.

В обоих случаях сработал закон Мерфи, «предоставленные сами себе события имеют тенденцию развиваться от плохого к худшему». Если бы по факту падения, вызвали скорую, без правд и неправд три месяца назад, прошла операция. Если бы сразу как произошел удар, вызвали скорую, последствия инсульта не были б так плачевны. И в сухом остатке миллион сожалений о не сделанном-не додуманном, где в прошлое нет возможности вернуться, исправить-выправить…

И, оба этих случая «затасканных по сказкам», закончились библейским, «какой мерой мерить, такой и будет отмерено».

июль 2022 г.

… то лапы ноют, то хвост отваливается…

Про каких это мужчин? Про жалующихся.

Она. – Что-то я сегодня плохо спала.

Он. – Да, и я тоже, проснулся среди ночи и больше не заснул.

Или.

Она. – Так сильно болит желудок.

Он. – И не говори, у самого голова трещит.

Или вот…

Она. – Кисть болит, невозможно.

Он. – О-ооо, у меня всю ночь ноги судорогой сводило.

И на каждое твое слово, он бесконечно дэнсит – что устал, что он «самый больной в мире человек» и что у него в стопитсот раз выпуклее.

Вот наслушаешься этой выморочи на маникюрных сплетнях и задашься вопросами:

– это от того, что ему не хватает внимания и он так его к себе проявляет?

– или в нем бесится внутренний инфантил?

– но, чаще от того, что чувства угасли, или их изначально не было, были лишь определенные обстоятельства.

Одно ясно, чем больше скулит, тем больше, он беспомощен и куксясь из дня в день, лишь теряет влияние.

И хочется такому сказать – не можешь решить вопрос, не оправдывайся, лучше промолчи, нет сил держать в себе, выговорись психологу и помни, тестостерон от жалоб падает.

Безусловно есть женщины, не терпящие подобных мужчин, они не допустят их и рядом постоять.

Наверняка миллионы лет каждая история начиналась: жили были добрые-предобрые, а красивые какие… И как многие задергушки из белоснежных валансьенок они закончились погребальным сундуком. И из наивных беззубых лет они вошли в уставшие беззубые годы, где система рестрикции удерживания не срабатывает. Вот если бы можно было снимать кардиограмму семьи, сколько можно было бы избежать поведенческих нарративов, и он и она нежнейше бы мирились и смеялись до истерик.

В историях нытья-бытья действует извечный закон, что любая энергия должна находить выход. И женщина с риском ранней менопаузы – вначале поддерживает его, молча принимает хныканья, затем отмалчивается, чувствует себя «его мамой». И начинается необратимое. После всех разочарований она перестает его воспринимать, как мужчину. Его поведение не вызывает страсть. Не осталось уважения.

Он тем временем все больше отрывается, оттачивая свои слабости. Сочувствующим ему на стороне спускаются жалобы: на нее, на жизнь, на судьбу – эти стрелы, его успокоение.

Есть и те, кто на его ворчанье ропщут-пеняют, что именно им такой попался. И тут хочется спросить, – Вы готовы противостоять деловому мужчине, о котором мечтаете? Устоять и принять, когда у него до ночи приемы-совещания, до утра встречи, проводы? Вы готовы отвечать его требованиям? Самой иметь хватку и вызывать в нем интерес? Вы готовы применять новые инструменты нового времени?

Такие мужчины нуждаются в женах партнерах. Им не интересны домохозяйки. Они желают восхищаться ее острословием, интригабельностью и искренностью. Быстротой реакции и решением в многоходовых комбинациях. Между ними, это мотивирующий своего рода баттл.

Между сопереживанием и вытиранием мужских соплей тонкая грань. Это как про хрен, то ли это приправа, то ли состояние души…

март 2024 г.

Не миритесь

Когда вся жизнь проходит в кругу одних мужчин: детство в окружении братьев, своя взрослая жизнь, это мужья и сыновья, делаешь массу выводов, и главный из них – не жалеть их! И разницы никакой. И те и другие родные из родных. Объединяет их одно, и братья, и мужья – они все, чьи-то сыновья. И некоторых из них объединяет еще одно – несмотря на то, что мужчины – сильный пол, среди них есть несамостоятельные и нерешительные. И если рядом с таким сильная женщина, то в какой-то момент, она будет на границе изменить себе. И нет ничего страшнее, если вчера она была независимой и успешной и не важно по какой причине осталась на его содержании, но, если ее материальное положение не будет не только тем же, как в прошлом, а ниже, она испытает унижение, которого избегала, добиваясь высокого уровня жизни.

И в том, что мужчина беспомощный – виноваты женщины: сначала мама, затем жена.

Именно она облегчает жизнь своим мужчинам – сыновьям, мужу. Именно она мирится с положением, входит в обстоятельства. Именно она в состоянии вечного – прощания и преисполненной жалости. И именно, она сама с собой содеяла, то, на что весь мир вознамерится, и не сможет ей сделать. Так нарушая межатомные связи, женское распадается в женщине.

Поэтому, не жалейте мужчин. Они должны быть добытчиками. И этот ген не имеет права мутировать, так как из поколения в поколение он будет только крепнуть и укореняться.

В период, когда качество вашей жизни изменилось и вы испытываете дискомфорт, ваш мужчина вначале будет чувствовать себя неудобно, но перед вашим принятием, его смущение искоренится. В вас все более будет крепнуть раздражение, которое перейдет в недовольство. Вскоре зародятся ростки злости. Память на различные ситуации будет выбрасывать фрагменты, как вы в подобных случаях многое себе позволяли. Если вы и сломаетесь, то память, окажется покрепче вас. Но! Это возможность скинуть, то, что есть и начать заново. Выревите свое внутреннее. Переплавьте эту боль внутри. Проживите кризис отсутствия и не успейте к нему привыкнуть.

Ваш разум привык ко многому из того достаточного прошлого и ищет его. Точка – аскезе.

Главное, жизнь продолжается, и вы в ней – живете. Если когда-то вы победили, и не важно, почему вы сейчас здесь, ваша память и опыт неудачи – помогут. И не выискивая психологизма, просто не миритесь с тем, в чем оказались. Жизнь одна. И в ней многое по-прежнему должно быть вам доступным.

Начните с малого. Не успев открыть глаза, создайте себе божественное настроение. Ешьте качественную еду. Наслаждайтесь ею, смакуйте! Разрешите себе различные удовольствия, потому что бог в деталях: либо молчу, либо – кручу, верчу, Ваше окружение не пройдет мимо этой высокой требовательности к себе.

Помните, победитель, это неудачник, попробовавший еще раз.

23 апреля 2024 г.

Жертвы собой

Раньше осуждала женщин, подбивавших дочерей, что будущего мужа надо выбирать по критериям: щедрости до небес и с возможностями без границ.

Раньше, выпучив глаза наблюдала за невесткой, которая выстраивала моего сына, как на плацу – лечь-встать.

Раньше, лет тридцать назад, когда сестренки меня называли «стерва», мне было жалко некоторых родных из взрослого поколения, которые наследников били по рукам, чтоб те не покупали лишнего, что все и так есть, а из серии «побаловать» чем-то, громогласно неслось: «ну зачем? все и так нормально и все так живут», я понимала, что именно поэтому, их дети так и живут… как все.

Пока мои сыновья росли с полметра под два метра роста, я не раз от них слышала, что, если я их и отдала бы в школу «женского каприза», они там не обросли бы слоями прочности, настолько, насколько пока находились рядом со мной.

Но, как говорится, так только в песне поется и в сказках сказывается. Вынырнув из маминого океана и окунувшись в женский рай, не только они, но и я поперхнулась.

И сейчас могу сказать, что благодаря женской высокой требовательности и куется мужчина. И с таким можно быть уверенным, рядом не тюха-матюха, а тот самый.

Тот самый на которого оглядываются. Тот, самый на которого можно опереться и кому можно доверить свое самое беззащитное состояние – сон.

И это заслуга женщины, которая рядом. Та, от которой можно зарядиться, как от атомной электростанции. Та, которая слабого не потерпит.

Только женщины-жертвы думают про своих мужчин, что он все ее жизненные разочарования утрамбовал в мешок и горбом пригвоздил на ее спине. При этом молча продолжат мучения внутренним одиночеством, привычно тревожно просыпаясь и осознавая, что в каждый такой миг – психика и жизнеощущения с небоскреба разбиваются об дно подземного паркинга… и продолжат дальше жить по сложившемуся стереотипу – там потерпят пять минут, тут потерпят пять минут, ведь она всегда найдет способ, принять – все. Складки губ глубже врезаются, глаза сужаются, и когда от прозы недопрозы…

Это же сумасшедшая потеря энергии – мирится с тем, что имеешь.

И наблюдая, задаешься вопросами, почему?

… почему, так замогильно без изменений?

… почему, не начать опыт быть счастливой?

… почему, ведь не потому, что наслаждаются несчастьем…

А потому, что еще детьми, пугаясь внешнего мира, к которому их не подготовили, наравне с мамой мирились с реальной обстановкой и прятались в себе и не под бунтарскую музыку из финала «пролетая над гнездом кукушки».

Среди них непременно были и есть дети с огромным потенциалом. В будущем они возможно себе признаются, что все понимают, но что-то так давно случилось, чего не исправить. Поэтому, если вы не из бунтарской семьи, то пусть бунтарь начнется с вас. Измените жизненный поток. Но, чтобы это возродить в себе, ни при каких обстоятельствах не жалейте себя иначе вас начнут жалеть. И тут к жалости присоседятся и уныние, и тоска, от которых до отчаяния один шаг.

26 апреля 2024 г.

В лабиринтах… слов

Иногда поневоле, становишься свидетелем чьих-то отношений, которые развиваются на твоих глазах: на одной лестничной площадке, в одном кабинете, или когда с тобой кто-то делится, или это события в семье твоих родных. И поневоле задаешься вопросом – почему брак назвали брак? Ведь значение слова «брак» по семантике происхождения – прямая противоположность счастью.

Мне кажется первой ступенью к браку должно стоять – партнерство, т.е. надежность. И в минуты рассуждений подбирая определяющее слово, к крепкому браку, ассоциативно хочется сказать, что партнер должен быть адекватный. Нет безупречных. Впереди целая жизнь! Которая одна и не понарошку, не на прокат и не в черновик.

По сути, даже сказки начинаются со слов «жили-были». Не просто жили, а и были. Потому, что «были», это события на прочность. Жить и быть. Сегодня и сейчас. Завтра и до конца.

Иногда так и хочется «кому-то» сказать, что «иногда» приходится делать, то, что не хочется, и в этом тоже «жить и быть». А вот в их «вот бы» – слышишь больше сожаления от собственной несамостоятельности, от вздорности обстоятельств, в них сквозит какая-то эмоциональная самозащита и, что это их «вот бы» бессмысленная фраза, которая не в состоянии что-либо изменить.

И их обобщающая «в принципе», несет некую спасительность, когда, выкручиваясь понеслось словоблудие, что – «теоретически в принципе никто не возражает», что «в основном в принципе все согласны», т.е. в целом и в общем по сути…

Или «посмотрим» – брошено в воздух, чтобы ничего не обещать, или отмахнуться, когда не можешь сказать «нет», да «там видно будет, увидим…», а кто-то так выражает отказ.

2 мая 2024 г.

Девяностые

Соня ехала, раздраженная непогодой, с мыслями, как жить? Ваучеры, талоны, череда бесконечных очередей, зарплата, выраженная в чем угодно, но не в денежном эквиваленте. Все надоело. Домой не хотелось, как, впрочем, никуда вообще. Дома дети и не обремененный комплексом безденежности муж. «Может, к Жеке? Нет, домой. Сэкономлю кучу времени», – подумалось сквозь усталость.

– Привет, что смурная? Уволили? – засыпала вопросами выходившая из подъезда Тамара. – Твой дома.

– Постоянство однообразия только радует, – саркастически проронила Соня, освобождая заднее сиденье машины.

– А говорят, плохо живем. Смотри, какой чай, в баночках, это вам не 36-ой. А порошок-то импортный. – На соседку враз накатилась желчь и она криво усмехнулась вслед.

Дома как всегда – прибрано, постирано, готовый ужин, рабыня Изаура, томящая телевизор, хозяйственный муж, благовоспитанные дети-непоседы, хулиганы, всего понемногу.

– Устало выглядишь. – Освободив ее от сумок, Алик поцеловал. Ему всегда хотелось о ней заботиться, создавать уют, оберегать от физических нагрузок. Еще он ее ревновал, едва стрелка часов перешагивала рубеж конца рабочего времени, не находил себе места. Хотелось куда-то мчаться, занять себя чем угодно и не думать ни о чем. Он не доверял не ей, он ревновал ее деловые качества и это не давало покоя.

Соня, проходя в спальню, выключила телевизор, сериалы досаждали. Накинув халат на голое тело, прошла в ванную. Под душем наслаждалась струящейся теплой прохладой. Доносившаяся сквозь шум воды рваная информация мужа, сервирующего стол к ужину, отвлекая раздражала. – Валерка приезжал. У них главного инженера на два года стажировки в Германию забросили. Зарплата, тринадцатая, премиальные и за вредность 40% надбавка. Вот теперь и думаю, как ты справишься с хозяйством-пацанами? Будет ненормированный рабочий день, плюс командировки. Может, как Тамара дома посидишь?

Накинув халат и небрежно обмотав полотенцем волосы, не выключая душ неслышно вышла из ванной. Не хотелось лишних движений, вредность заела. Нет желания отвечать, реагировать на нескончаемый монолог. В зеркало из коридора наблюдала отражение мужа. Он, неторопливо, в фартуке, с полотенцем наперевес, что-то нарезал-натирал и пробовал. Ей завидовали соседки охая-ахая, как он гоняет с пылесосом, ненароком роняли, – «муж золото, и она счастливая, ничего по дому не делает». У самих избыток, но с тряпкой по дому рассекали сами. Первое время ей это положение вещей нравилось, но быстро поняла, каждый должен заниматься своим делом. Она много работала не оттого, что нравилось всем заправлять, это потребности достойной жизни, пазлы которой – детские секции-репетиторы, интерьер, перчатки-духи и уже не служебная машина, а что-то большее – свобода и независимость. «Может, она банальная мещанка? А он благородно оберегает ее от нагрузок, бытовых проблем. Надо признать, он круглый год занимается бытом, а она со всесезонным маникюр-педикюром, мало, что для него как рояль в кустах, так еще вечно недовольная стерва.» Войдя на кухню, обняла мужа и прошептала, – Прости, пожалуйста.

– Что с тобой? – Он, не удержавшись заметил, об одуряющем запахе…

Соня, резко отстранилась, но побоявшись его ранить холодностью, мягко коснулась его. – Поужинаем, я проголодалась.

Очевидно, он понимал, что последнее время его прикосновения неприятны. Она для оправдания своего поведения, не копалась в поисках причин, вызывавших в ней протест. Он отлично разбирался в политике, экономике-финансах, обладал феноменальной памятью и тонким юмором. Любил играть в футбол. И с огромным комплексом независимости, всего добиться самому, был в вечном поиске. – Чувствую себя твоим двоюродным отчимом…

Она встретилась с его внимательным взглядом. Не хотелось объяснений хотя и интересно, кто такой «двоюродный отчим». К счастью, от входной двери раздался голос сына. – Мам, привет. Мы позже покушаем, ладно? Слышен грохот перебираемого вороха железных игрушек. – Пап, где пулемет?

В кабинет вошла Жека. – Здравствуй, дорогая, – прокурено-скрипя кивнула подруге. – Слышала, Юлька Игоревна вернулась, епрст…

– Не матерись, – прервав ее движением руки, – накурилась с утра, пожалей легкие.

– Да ладно, оставь, – отмахнулась та. – Говорят, их не приняли на большой земле, жизни не дали, охренеть. Представь, русских за русских не принять! Говорят, возвращайтесь обратно в свой стан. Юлиана в шоке. Здесь продали и дачу, машину. – Потирая подбородок, наблюдала за передвижениями Сони. – Мебель-то у нее была югославская жилая: спальная и гостиная, по стоимости машины брала. – Опрокинув голову, хрипло пробасила, – говорит, сплошная пьянь да рвань, да мат прям со сранья, – Артемовна трескуче рассмеялась. – Каково это ей, профессорская дочь, аристократка. Ей-то не понять, что мат не от злобливости, а для связки. Русский, простодушный до одури, народ.

– Она же не в Москву-Питер поехала. На периферии везде так. Чай будешь?

Из селектора раздалось, – Софья Даировна, к вам Ольга Олеговна.

Дверь бесшумно открылась, тучная фигура вошедшей заполнила проем. – Софья Даировна, здравствуйте. Хочу отпроситься на полчаса.

– Последние три дня по два раза на день отпрашиваетесь, что происходит? Дети заболели?

Возьмите больничный. Что с отчетом по Узбектекстильмашу? В пятницу к планерке чтобы цифры были готовы. Бязь вернуть не удастся, распределите ее по районам. В этом квартале за бязь лишаетесь премии. В дальнейшем за подобный промах вдвое сокращу надбавку. И подумайте, кого отправите в Ташкент. Так что произошло?

– Щенка купили, малыш совсем, пятиразовое кормление молочной смесью…

– С ума посходил народ. На хрен он тебе нужен? – возмущенно басила Жека, – Сколько бабла ты за этого крокодила скинула?

– Квартиру сторожить взяли. – Скромно улыбнувшись. – Мы на работе целый день, дети в саду. Овчарка с родословной, пятьсот рублей за нее отдали.

– Сколько? – протяжно свистнула Жека. – Епрст твою, деньжищи какие, – ударив по колену, жалостливо качнула головой, – дурочка ты мокрозадая, и чему тебя учили? Какого-такого ума-разума, как говорится, в тебя вбили? Такие деньжищи, уж как не говори, а псу ты под хвост сунула. Чему детей научишь? Тебе деньги девать некуда? Извини, но ты Олеговна, дурында. Мне их заплати, все с толком распорядилась бы капиталом. Я сторож знаешь какой? Твою площадку не перепрыгивать, перелетать будут.

Ольга Олеговна улыбалась. Соня, не слушая подругу, встав, прошла к окну. Водитель балагурил с вахтером. Лучше б машину помыл. Она повернулась к сотруднице, прервав на полуслове Жеку, – Определите собаку соседям. Попросите-доплатите. У вас девятичасовой табельный рабочий день. Впредь на службе бытовыми проблемами не занимайтесь, идите. Жень, и перестань материться, – заметила подруге, когда за работницей закрылась дверь.

– Мораль прочитана, жизнь бьет ключом. Ты что лютуешь, задел кто? На Ольгу налетела почем зря. Дура-баба, но старательная, с головой не дружит, но не стерва. Месячные что ли? Так не буянь, выпей чая сладкого, шоколадки вон поешь. Меня климакс крутит и не стервенею. У меня ладно, безнадега, а у тебя-то фертильные радости. Идут, значит и мужики идут. – Жека пошла к двери. Зайди вечером, поговорить надо. Варька замуж выходит. – Потянув дверную ручку, устало спросила, – Во сколько освободишься? Баклажанчиков с копчеными ребрышками приготовлю.

– В восемь буду.

– Да, забыла сказать, Лилька-то тоже переезжать собралась.

За Жекой закрылась дверь. Их связывали странные, не по возрасту отношения. Соне тридцать три. Евгении Артемовне все пятьдесят. Дочери ее скоро двадцать. Видно, замуж пора, если, не окончив институт выскакивает. А может любовь? Действительно, злая я, мысли нехорошие. Завидую? Молодости? Что впереди? Скучно. Жизнь где-то бурлит, кипит и, мимо. Интересно, начнись стройка века, поехала бы? Нет. Все осталось в другой жизни. Куража нет. Что Жека про климакс говорила? Рановато, хотя, о чем говорить, всю жизнь одна. Не мудрено, если и у нее рано начнется. Охладела ко всему.

День прошел. Усталости не чувствовала, могла работать как царь Петр, отдыхая по три часа в сутки. Но, пора домой. По дороге у Гарика купила «хванчкару», детям хычины, соблазнившись кавказским шашлыком захватила и его с куском брынзы и кинзы. В конце концов, Варюшка замуж выходит. На этаже Жеки, почувствовала аромат копченостей. Дверь не закрыта. – Ограбят тебя однажды, хотя и грабить у тебя нечего, так кокнут. Эй, живые есть? Возьмите у меня сумки.

– Избаловали тебя Сонь, взяла б да поставила на пол, – выговаривала Жека, выходя из лоджии. – А насчет иголок под ногти, я против, лучше разок да изнасилуют. Бог мой, запахи какие! Чай будешь или кофе?

– По-хорошему, чаю, но лучше кофе. Дома письмо надо готовить. Ресторан, ЗАГС, талоны, решу. Ты не скупись на шикарное платье. И не позже двух дней список приглашенных.

– У себя в кабинете командуй. Скупись-не скупись, приданого не собирала. Кто думал, что в двадцать из дома побежит? Делать ничего не умеет, спит до обеда, какая из нее жена и мать? Охренеть, я до сих пор за ней трусы стираю.

– Если оставишь их у себя жить, смотри, как бы не пришлось трусы зятя с пеленками жмыхать. Отпусти их.

– Кому из нас полтинник? – округлила Жека глаза. А услышав, что Соня уходит от Алика и с работы, от неожиданной новости едва не села. – Вот, всегда я Альке говорила, что не ту он лягушку поцеловал.

Дома как всегда чисто, выглажено, приготовлено, дети спят. По квартире пробиралась бесшумно, чтобы никого не разбудить. Стоя под душем, думала, она плохая мать и никудышная жена, и хорошо бы, если б он сам ушел, и не надо объясняться.

На кухне горел свет.

– Кушать будешь? – в дверном проеме в пижаме стоял Алик.

– Нет, спасибо. В сумке хычины мальчишкам, убери в холодильник, пожалуйста. Я спать. – И направилась в спальню.

– Что происходит? Не считая нужным объяснить, возвращаешься за полночь. Как я выйду на работу?

– На ногах. Или есть другой способ?

– Увольняйся и сиди дома, как все нормальные жены…

Не дав ему договорить, неожиданно сказала. – Увольняюсь и ухожу от тебя. Бери подушку-одеяло, с сегодняшнего дня ты в зале. Завтра подаю на развод.

Она вынесла ему постельные принадлежности, закрыла дверь и уснула.

После планерки у шефа Соня закрылась в кабинете, попросив не беспокоить. Отключив телефоны, впервые за годы службы легла на диван. Не затронь Алик вопрос увольнения, неизвестно, решилась она сказать, что уйдет от него? Собственно, мысль до вчерашнего вечера не сформировалась, как развод. Присутствовало раздражение, недовольство от примитивности быта. Обида, но не на него, обидно в целом. Жизнь в замкнутом пространстве дом-работа. Жизнь в одном городе-стране. Прожить, ничего не увидев, не пережив волнующих событий? Вышла замуж, родила и все? Он порядочный. Но этого недостаточно. От мужчины должна исходить сила, кураж, захватывающий дух. Не надо сумасбродства. Не важна внешность, рост. От него не должно пахнуть стиральным порошком и жареным мясом. Достаточно уметь стряпать, чтоб знать, что да как, ради побаловать ее в выходной-праздник. А ведь она его любила. Тогда казалось, он штучный. Все какие-то приспособленные в жизни, хваткие. Любящие всех подряд и своих, и чужих. Их на всех хватает. В их руках все горит-кипит и не мясо в сковороде, и не белье в баке. Но не он. Он правильный, принципиальный. Был отчаянный. По дерзости, как он, мало кто в городе дизелил, что ее и зацепило. Она не понимала куда все девалось? Поздно поняла, то был не кураж-не азарт, а пресыщенность, созданная родителями. Она, как и он благодаря семье не замечала, что люди живут в очередях детсадов и положенных метров, выраженных в квартирах или, что еще хуже в семейных общагах.

Когда ты перешагнула порог легкости, оставив за спиной беспечность – бесшабашность, когда во многом ты уже моралист, то тут вам распишитесь, хрущовка, а там место и на кладбище. Она не хотела хрущовку. Не хотелось на пенсии. Не хотела, как все. Любила простор. А ведь ей скучно и обидно, что балы да маскарады, яхты и вечерние платья проплывают мимо, по другому полушарию, в другом измерении. Может, она родилась не в то время? Может, в то, да не в том месте? Может, все проще и не стоит смотреть на устоявшееся, как на неизменное? Может, бросить вызов судьбе. И тыква превратится в красный мустанг с открытым верхом, а ее скороходы в туфельки?

В институте их педагог по психологии, выявляя характерную схожесть темпераментов свел «золушек» с проституцией, почитательниц «снежных королев» с экстремалками. Поднятая на лекции тема, породила дебаты с профессором, участие приняли и те, кто привычно спал. Кто бы что ни считал, она золушка, которая превратится в королеву. Может миром не править, но судьбой – ее право. Будут балы и фейерверки. Разные страны.

Избыток. Дом без соседей через стенку. Известной будет. Она постарается.

Прошло полгода. Ушла с работы. Развелась. И началась новая жизнь. Правда, без жезла в руках. И развернула она ее на сто восемьдесят градусов. 90-ые. Многие, уйдя с кабинетных служб, в бизнес вошли с капиталом. Она в отличии от них первые шаги начала с картошки. С зарей по полям гоняясь и догоняя, ругаясь и торгуясь с руководителями совхозов-колхозов Западного Казахстана. КАМАЗами через три области пошли длинномеры до Туркмении. Заработала за осень, но физическое истощение уложило в больницу.

Декабрь 93-го. Деноминация. В одно утро миллионы сгорели. Друзья с администрации помогли спасти, что успели. Она ехала из больницы. Серое небо скрыто темными заслонами. Промозглая стужа и ветер пробирали насквозь. Казалось, люди и машины те же. Но, изменение чувствовалось.

Квартира сияла чистотой, с кухни дразнил аромат чеснока.

– Похудела. Ты пока добиралась, все остыло, – слышалось из спальни, куда Жека унесла сумку с вещами. – Заберу белье в прачечную. Ты что молчишь? Из-за денег? Хорошо, не все сгорело. Жека шла по коридору. – Весь город носится с паспортами по старикам с инвалидами. На человека сотку меняют, с записью в паспорте, что ты кровные обменял. Во что документ превратили? Теперь не рубль называется, а таньга, и не выговоришь.

– Тенге, Жень, таньга – это, в сказах о Ходже Насреддине.

– Идем обедать.

– Варюша родила? – переступив порог кухни непроизвольно почувствовала голод. Взяла со стола блинчики с мясом и прослушала, что с Варей.

– Ольге-то, та собака боком вышла. – Повернулась от плиты Жека, – Помой руки. Блины мальчикам, тебе жирное нельзя. Слушай, что расскажу, шекспировские страсти. – Поставив перед ней куриный бульон. – Тебя же в городе-то нет, и ты ничего не знаешь…

– По квартире запах чеснока, а ты, что дала? Я этого в больнице наелась. – Соня, решительно забрав полотенце, направилась к духовке со шкворчащим мясом, – Думаю готовили мне, и справедливо, если я его и съем.

– Ох, ладно, травись, я помогу тебе, – передвигая противень и перекладывая дымящее мясо на блюдо Жека продолжала. – Ты помнишь поломойку Любку? Так Ольга перед отпуском договорилась, что та дважды в день будет кормить собаку, раз в неделю генералить и мужу там что постирать, жратвы приготовить. Ольга перед отъездом заплатила ей и ключи, балда, от хаты оставила. Ну а дальше, ты понимаешь, там разные штуки-трюки, типа фитюльки на подтанцовках. Любку-то жизнь побулдосила, ей терять нечего. Тут Ольга с детьми возвращается, а бриллиантовый, с которого наша дурында пылинки сдувала, сказал, что полюбил другую, то бишь, поломойку. Уборщица с дитем из общаги в дом перебирается, Ольга с детьми и собакой к своим старикам. Ни квартиры, ни мебели-машины, на которые копили и приобретали, не взяла. Так лопнуло скопидомство. В тот день она с детьми и собакой ко мне приехала. Двух дней в городе не была. Уволилась без отработок, сказав, не увольняете, не надо трудовой и уехала. Я б на ее месте сначала эту собаку б задушила, все с нее и началось. А потом остальных, подошла бы и душила-душила. Ну, Любка, суучка. У нас бабье бойкот ей объявили, а кобели, не поверишь, другими глазами на нее смотреть стали. У той ни кожи, ни рожи, доходяга общаговская. Я всегда говорила, не хрен с них пылинки сдувать.

– Повторяешься, Жек. Жалко, конечно, Ольгу Олеговну. Я ее не знала, рабочие отношения, кабинетные встречи. Очень жалко детей, родителей. Со стороны казалось у нее все стабильно, положительный, непьющий муж. Обабилась она, за собой не следила, одевалась никак. Юбище да разлетайка сверху, два раза в неделю меняющая окраску. На ней ни косметики, волосы помыла да в пучок. Мужу любоваться надо, хоть исподтишка ревновать, а ее к кому ревновать? Раздута, как пивная бочка. Жек, сделай кофе. Ольга Олеговна чересчур спокойная и размеренная была. Ей казалось, в жизни все так дальше пойдет. Что и муж кроме нее никому не нужен.

– Вот, я Варьке то ж самое говорю, марафетиться не забывай, не смотри, что беременная. Ты поговори с ней, ты для нее авторитет, в отличие от меня. Во мне она только кухарку с прачкой видит. Вообще перестала следить за собой: глаза, как у вурдалачки, волосы паклями. Спит до обеда, ни хрена ничего не делает. Мне теперь приходится и его вещи обстирывать. Иначе, в ванну от громадья и вони не зайти. Еще немного и друг друга от ненависти душить начнем.

– Убедилась? Отпусти их. Варя повзрослеет. И Гошка мужчиной себя почувствует, а так примак примаком. Что ты хотела? Двушка. Они молодые. Пусть и валяются до обеда, и белье повалялось бы с недельку, куда денутся, постирали бы. А так, что? Мама есть. Ты обнадеживаешь и ноги стреножишь. У Ольг Олеговны почему так получилось, задора в ней не было. Клуша. Квелая. А в Любке пламя бушует. И зря говоришь, мужчины всегда на нее смотрели. В ее глазах бесы прыгали. Хоть и говорят, худая корова еще не газель. Ладно, оставим их. Увольняйся, Жень. Дальше одна не потяну.

– Ну, нет. – проронила, как отрубила, затягиваясь сигаретой. – Мне достаточно, что имею. Варе квартиру оставлю. Что нужно прожившей полвека, кораллы-изумруды? Цацки не на батрацкую шею. Машина? Кто меня возить будет? Не смеши. Старая я, за миражом бегать, по полям махать, на тракторах ездить.

– Откроем фирму, возьмем бухгалтера. Ездить сама буду. Ты здесь, в городе. Раскрутимся, мир посмотришь. Кому, я мальчиков оставлю, как не тебе?

– Нет, Сонь. Я всю жизнь так живу, другого не видела, не знаю. Да и Варька завтра родит, кто ей помогать будет? Достаточно той кровушки, что ты с меня попила, – рассмеялась

Женька. – Снова в это ярмо не хочу.

Время шло. Домом и детьми заниматься некому. Хотя, что лукавить, все на Жеке. Оставалось удивляться, как она справлялась, работа и в придачу два дома, плюс уроки с мальчиками. Соня ломала голову, чем заняться, ждать урожая картошки? Картошка по плану была стартовой базой.

Не видать дворцов с сопровождающими пажами на балы. И Соня решилась уехать в область с развитой промышленностью, главное с соседствующими республиками. Без особого плана, созвонившись с однокурсницей, жившей в том городе, выехала как в сказке, пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.

Марина встречала с букетом. Улыбающаяся, сияющая Маришка, только немного уставшая, немного постаревшая, немного-немного и много чего-то нового, что не оставило следа от бесшабашной юности.

– Сонька! Я до последнего не верила, что ты приедешь. Боялась, что может что-то произойти. Как ты? Хотя, что спрашиваю, Соня Аскарова – лучшая студентка курса…

– Комсомолка, спортсменка… Я тоже боялась, что отложится поездка, – рассмеялась она.

Марина с мужем и тремя прелестными дочурками жила в двухкомнатной квартире. Уютно. Домовито. Марина с Петей подходили друг другу: чистюли до брезгливости, строгие моралисты. Сказать, что Петька рад встрече, ничего не сказать. И, не удивительно, при двух-то комнатах. Уложив детей спать, сели за стол.

– Постарел ты, Петюнь. Живот отрастил, как только за штурвал помещаешься? Давно на гражданских линиях?

– Всю вечность, что разделяет нас с последних встреч, – Петька, потянувшись, разливал коньяк. – Зря ты за Габу не вышла, – прокряхтел захмелевший хозяин дома. – Любил он тебя. Хотел его позвать, – Петька в пунцовых пятнах, отдуваясь, вытирал лицо салфеткой, то ли давление поднялось, то ли коньяк ударил по сосудам, – Да Марфунька моя не разрешила, говорит, ты не захочешь. А, ведь первая встреча за пятнадцать лет.

– Какой позову. – взмахнула полотенцем Марина. – Сонь, ты кушай, у вас так не готовят. Скоро плов подоспеет. Петь, положи Соне катламы с бастурмой. И не налегай, у тебя через два дня вылет. В этот раз комиссию не пройдешь.

– Ну, накаркай. – Петька прошел к бару, погремел бутылками, что-то взял и вернулся к столу. – Помнишь, на первом курсе, когда он тебя увидел, обомлел, как соляной столб. А это помнишь? – Раскупорив бутылку, налил содержимое в бокал, – во, вспомнила рижский бальзам? Новый год, первая кока-кола из Риги. Мы с Маришкой все помним. А когда ты заболела и нужен был куриный бульон? Габа в тот вечер по мокрым балконам поднялся к третьекурсникам и с их окна сетку мяса срезал, думал курица, а это свинина оказалась, которую ты не ешь, и он где-то бабок нарубил, но тебе и курицу, и уколы, и малину с цитрусами привез, столько денег по ветру пустил. Любил он тебя.

– Ты по себе не мерь. Ты всегда скрягой был. Куда тогда мои глаза смотрели?

– А твои глаза уже тогда видели, что со мной, тебе, как за китайской стеной надежно будет. И, как некоторые, бросив детей неизвестно с кем, тебе не носиться по городам в поисках заработка, – получив шлепок по затылку, Петр суетливо потянулся к коньяку. – Сонь, извини, я не о тебе. Я в целом. Сейчас не поймешь, женщины побросали работу-семьи носятся с сумками, они-то в дороге, то на базарах толкутся. И мужики на улицах, не челночат, но тоже чем-то торгуют. Жить надо, не платят, вид денег забыли, вместо них то водку дадут, то талоны всучат. Пойду покурю, а вы сами посидите, поговорите. – Крякнув, пройдясь по лысине, вышел в коридор, было слышно, как неуклюже возился с обувью, шарил в карманах куртки в поисках сигарет, сопел и поперхиваясь вышел в подъезд.

– Не обращай внимания. – В голосе не чувствовалась веселость, исчезла легкость, сожаление вздохом заполнило комнату, – Ты же знаешь, какой он. Мало изменился. Если не сказать, что мелочный стал, все считает, во все нос сует. – Марина незнакомым, чужим жестом провела рукой по фартуку, разглаживая-выглаживая. – К девчонкам придирается, жизни не дает. Тесно у нас, может от этого. Да ладно, я уже привыкла, смирилась. Девчонки иногда всплакнут, но тоже уже привыкли. Из ежовой кожи шубы-то не сошьешь. Да и кому мы нужны, кроме него. Ты-то как? Жалко, что развелась. Как мальчиков поднимешь? Времена лихие пошли.

– Ты как бабушки наши говоришь. Почему за собой не следишь?

– Для кого? – махнула она рукой и так глянула, что увиделись и морщинки, и вялость кожи, и безрадостность взгляда, и отколотую щербинку в зубах, что пожалела, зачем спросила.

– Да и денег все стоит, девочки подросли, Аленка взрослая. Ты ничего не ешь, подожди, сейчас плов принесу.

Соне стало неловко, она почувствовала себя неуютно и лишней. Не было в них чего-то того, что в юности легко и просто объединяло их огромной компанией до утра. Смахнув внезапный налет грусти, прошла следом на кухню. Сквозь стеклянную дверь было видно, Марина у открытого окна не сдерживала отчаяния и рвущихся рыданием слез. Соня тихо вернулась к столу, за которым сидел Петька. – Сонь, ты извини меня. Поверь, ничего не имел конкретного, это я в общем выразился, в массе, так сказать. Какие у тебя планы? Надолго к нам? Тьфу ты, черт, живи сколько надо, места всем хватит. Я имею в виду, о, вот и плов несут. Мариш, ты вся красная. Говорю, держи на кухне форточку открытой, помещение маленькое, плита постоянно включенная, давление поднимется. Ну, давайте еще по коньяку, – Петька широко и смущенно улыбнулся. Приобняв жену, лихо, как водку запрокинул коньяк.

Соня утром на такси уехала в институт. Там преподаватели и кто-то из ребят остался на кафедре. Будет легче разобраться, что к чему. И, не ошиблась. Первым увидела зав. кафедры психологии. Проговорили, вспоминали, смеялись, грустили о прошлом. Его сын Ануар, заканчивал школу. А Соня помнит его, бунтарем – оторвой.

Вечером, вернулась к Маришке. Все спали кроме нее. После чая, Соня сказала, – Мариш, завтра я в гостиницу уеду.

– Ты это из-за Петьки, так он сам переживает, что сморозил глупость. Брось. Придумала тоже. Ты как себе представляешь? Мы с Петькой у тебя в городе и живем в гостинице? То-то, иди давай, спать.

Соня познакомилась с ребятами, реализующими автомобильные шины, в прошлом комсомольские деятели. С ними было легко в общении и сотрудничестве. Рассмотрев позиции, вернулась готовить почву для работы между регионами. В целом поездка не удовлетворила. Деньги отработала, но… не те это деньги. Отправив детей к дедушке на летние каникулы, вернулась в город студенчества. И это не город для размаха, но ее интуитивно влекло в него. Шло время. Недоумение справедливо терзало, что она здесь делает, приехала, поддавшись эмоциям? Не стоило идти на поводу чувств. Никакой логики. Это не Москва, не Питер. Две недели каникул сыновей прошли бездарно. Год с развода, чего добилась? Времени достаточно, чтобы задать этот вопрос. Если сравнить с окружением, то многого. Суммарно – ничего. Отчаяние занимало позиции и боясь потерять самообладание, устроилась в санаторий, сеансы массажа приведут ее в порядок. Однажды вечером раздался телефонный звонок. Мухтар.

– Чем занимаешься? Поужинаем? У меня предложение. Что молчишь?

– Ужинать не хочу, а какое предложение?

– Специальное для тебя, мой будущий партнер, – звонко рассмеялся он. – Поужинаем дома, жена что-то готовит. Славка тебя заберет.

– Нет, не надо, я сама приеду. Не знаю вкусов твоей жены, что она любит?

– Думаешь, я знаю, что она любит? Она меня любит.

Вызвав такси, Соня ломала голову, какое предложение? Мухтар, в поиске, как и она. Он знал, она мечтает о грандиозных масштабах с размахом. Ей не интересна предлагаемая мелочевка, на картошке больше заработает. Отказывалась от сделок, говоря, вокруг «воздух» гоняют. Ребята считали, глупо игнорировать возможность заработать. В их компанию она сразу влилась. Снимали один офис, у каждого своя фирма. Они разного возраста, но отдых проводили совместно и своеобразно. Выезжали в Ташкент, предварительно по телефону заказав перепелок на Куйлюке. Не пропускали концерты звезд. С восторгом мчались с американских горок в диснеевском парке. Возвращаясь, в степи вынимали складные шезлонги, и до рассвета у костра пели под гитару, хохмили. Однажды, она заказала билеты на балет «Томирис», предупредив всех про дресс код, классика и никаких футболок-шорт. Вереница машин встретилась за городом и выехала в Ташкент. Припарковавшись у театра оперы и балета им. Навои, мужчины вышли в брюках-рубашках… пардон, мерси, сильвупле – и в шлепках! Вечер. Магазины закрыты. На ближайшем рынке купили туфли, какие размеры были в наличии. В театре, жмущая обувь ушла под кресла, а после балета переместилась в урны.

Что хочет Мухтар? Если логически, предложение должно быть стоящее. Он не раз вылетал к дяде-спикеру. Может, выстрелило? Купив немецкий шоколад и различных ягод, она стояла перед квартирой Мухтара. Дверь открыла Асель. Фигура безупречная, при том, что родила трех девочек.

– Зачем столько всего? Мухтар, у нас гости, – она, смущаясь, брала пакеты.

– А где девочки?

– Не шевелитесь. Мы в преддверии великих событий, запечатлеем на века, – пытаясь справиться с фотоаппаратом, очками и сигаретой, сиял Мухтар.

«Выстрелило», утвердилась Соня.

– Ты как ребенок, лишь бы похвастаться «полароидом». Возьми, пожалуйста, пакеты, – обратилась она к мужу. Освободив руки, начала ухаживать за Соней. – Девочки в Алма-Ате, на лето уехали к бабушке, с нами младшая. Сестренка сейчас гуляет с ней. Проходите, пожалуйста.

Мухтар паясничал, не в меру развеселившийся.

«Это не в его характере, он более сдержан. Получилось. Дядя-спикер помог.»

Время за ужином, прошло спокойно. Поговорив обо всем и ни о чем. Наконец, они наедине.

– Выдержанная. Ни словечка, ни вопроса, что за интригующее предложение? – Мухтар, смахнув пепел лукаво разглядывал ее монгольским прищуром, блестевшим за стеклами очков. – Две жены имею. По иронии судьбы, одна гинеколог, другая венеролог. Не поверишь, одинаково безмятежные и жутко благодарные. Но, в них уверенности нет. Говорю им, смотрите на Соньку и учитесь у нее решительности.

– Твой психотип выбирает неконфликтных. Иначе твой флирт закончится там, где их копания приобретут характер стабильности. Крепкие семьи – это, разности темпераментов при схожести интересов, влечения, хобби.

– Как и Наполеону, мне одной причины достаточно. Еще раз убедился, ты и только ты. Я ведь сразу поверил тебе. Ты привлекла внимание тем, что не принимала участия ни в каких операциях, втихую крутила свои бабки, мы, как пацаны, кидались на все, что предложат, и я голову ломал, чего ты хочешь? Слушал, пытался понять. Ты говорила о рисках, независимости, о споре с судьбой, о желании красиво жить, не отказывая себе. Слушал о возможных комбинациях бизнеса. И вот оно в этих руках, моих и твоих. Сложил твои смелые предположения в схему. Слетал к дяде, он откорректировал и отдал нам сырье завода. Ты извини, раньше времени боялся говорить, вдруг сорвется. Идея, мозги, уверенность – все твое. Я сам не решился бы. Сегодня прилетел и с аэропорта на завод. Подписал контракт, хотел сразу к тебе, едва успокоился. Домой. Душ. Славку на рынок, и позвонил тебе. Вот контракт! – на стол легла папка. – Здесь огромные бабки. Ты представитель интересов казахстанской стороны в России. Сколько там будешь, зависит от тебя. Я эшелонами загоняю сырье на завод, ты выжимаешь из них бабки. Работаешь напрямую с генеральным и замом по финансам. Принимаю все твои условия. Плюс – лучший отель, рестораны, одеваешься в престижных магазинах и салоны красоты, вечерний досуг, машина. Ну, как? Ты такого хотела? Это-то не мелочь? Что молчишь? Это даже не картошка. Это голубая тарелочка с золотой каемочкой. Вот он Рио-де-Жанейро! И эту корриду выиграем мы!

Соня рассмеялась от его безудержной радости, – Никаких ограничений?

– Никаких, Сонь! Мечты сбываются! Так?

– Кто б подумал? Теперь понятно, что меня сюда тянуло. – Она листала контракт.

Пробежалась по предмету договора, впечатлилась стоимостью подряда. – Странно, именно сейчас пропала уверенность.

– Э-э, ты это перестань. Ты так даже не шути.

– Знаешь, я, пожалуй, поеду. Завтра в десять жду у себя, конечно, поздно, но надо выспаться и тебе и мне. Много впечатлений и информации.

Не слушая его возражений и не приняв предложение Асель переночевать у них, уехала со Славкой. Хотелось тишины, уединения. Домчавшись к воротам санатория, попросила развернуться и выехать за город. Теплый ветер нежно касался лица, играя сквозняком проносился по салону, путаясь в волосах. С детства не любила салонный сквозняк ералашащий волосы, но хотелось отрезветь от пьянящего предложения и осознать реальность. Они достаточно уехали от намека на движение. Глушь заповедной зоны одуряла запахом земли, смешанным с запахом молодой поросли. «Сильный дождь прошел, интересно, куда ветер тучи погнал? Хорошо если пронесся над городом.» Она любила слушать гулкие, звонко шлепающиеся капли по образовавшимся лужам. Закрыв глаза, лежала в шезлонге, анализировала события вечера. Славик разжигал костер. Слышалось потрескивание. Стрекот сверчков. Издалека разносился хор квакшей.

– Недалеко пруд. – Славка словно услышал ее мысли.

Воздух, звуки, атмосфера и покой, как в далеком детстве. Приезжая с мамой в аул, лежала в степи с закрытыми глазами, слушая ее разнотонность, вдыхая, наслаждаясь и мечтая.

В санаторий вернулась утром. Шум воды не перекрывал телефонный звонок. Не хотелось выходить из душа, струи воды действовали магически. Телефон звонил не прекращая. Накинув на мокрое тело халат, подняла трубку.

– Сонь, привет. Ищу тебя со вчерашнего вечера, – возбужденно кричала Маришка, – вчера позвонила твоя подруга Евгения Артемовна. Горе у нее. Трагически зять погиб, похороны завтра. Она в полной растерянности. И ночью звонила, и под утро. Я дала санаторный номер, видимо не дозвонилась…

От услышанного Соня села на кровать. Мариша слышалась издалека. – Петька забронировал тебе билеты в обе стороны с открытой датой, слышишь?

– Во сколько самолет?

– В двенадцать. Ну, что Петька выезжает за тобой? Это хорошо, что он дома, а не в рейсе. Петька кричит, чтоб ты дала номер-серию паспорта.

– Мариш, в одиннадцать у стойки регистрации. Да, вот еще что, запиши телефон Женьки, скажи ей время прилета, чтоб не волновалась. – Сбросив вызов, набрала Мухтара. К телефону долго не подходили. Наконец, послышалось сонное, – Алло…

– Асель, извините за ранний звонок, трубку передайте, пожалуйста, Мухтару.

– Да, да, – слышалось, как она будит, – Мухтар, проснись, возьми трубку, это Соня, слышишь?

– Господи, что ей не спится? Давай, – ворчал он, – Че так рано?

– Мухтар, еду к тебе. Я в двенадцать, улетаю.

– Ты соображаешь? Куда улетаешь? Ты с документами завтра вылетаешь в Москву.

– За завтраком обсудим. Кофе и что-нибудь поесть, я голодная. В Москву вылечу через день. Документы заберу.

Собирая вещи, думала о Женьке, что сейчас с ней творится. Что случилось? Вариной дочке два месяца. Старалась не думать о Гошке.

На лоджии курил с виду спокойный Мухтар. Сквозь сузившиеся щелки глаз сквозила ярость.

– Не злись. Пойдем покушаем. – Соня заглянула на кухню примыкающей к лоджии. Асель готовила завтрак. – Извините, можно кофе две ложки, один рафинад и сливки.

– Накорми нас сытно, чего-нибудь пожирней и побольше. Мы позавтракаем на лоджии, – прорычав, и не глядя спросил, – Что произошло?

– Допускаешь, получив такой контракт могу все бросить? У меня мало друзей, но, когда я им нужна – это, главное. Буду нужна тебе, приеду, где бы не был.

– Если случится, что не будем общаться, на похороны приедешь?

– Приеду. Не успею на похороны, но приеду.

– Честно?

– Не говори ерунды.

– Ладно, езжай. Давай о деле.

С аэропорта поехала к Женьке. Никого ни возле дома, ни рядом с квартирой. На душе стало холодно. В глаза бросилось закрытое черной шалью зеркало. Сквозняк по квартире гонял сигаретный дым. Лохмотья свалявшейся пыли перекати-полем перекатывались по квартире. Возле плиты две женщины. Кивнув им, прямиком пошла на лоджию. Она всегда боялась похорон, суеты, людей, принимающих активное участие, и всей этой церемонии. Жека курила сидя на футбольном мяче. Посеревшее и постаревшее с кулачок лицо, с вытянувшимся и обострившимся носом, выглядело скорбно и спокойно, лишь красивые тонкие пальцы слегка подрагивали.

– Где так долго была? – не глянув на подругу, пускала дым в сторону окна. – На выходные на море с Варькой и друзьями поехал. Со скалы нырнул и темечком об камень. Блин, все на ее глазах. На месте умер, не мучился. Подай сигарету с подоконника и давай выпьем.

– Где Варя?

– У Лили. У нее девок много и за Машуней есть кому посмотреть. У Варьки молоко пропало, беда. Лето. Машка теперь дристать будет.

За стеклами лоджии солнце бликами играло на пляшущих волнах.

– Я ждала тебя.

– Пойдем, Жек. Готовиться надо.

Людей было немного. У Женьки родных нет, пришли друзья-соседи. Приехали родители Гоши. Они с внучкой на руках сгорбившись провожали единственного сына. Все прошло быстро, без речей. И дома долго никто не сидел. Соседки помогали прибраться, помыть посуду. Жека с родителями Гоши сидела на диване, не перебивая рвущуюся болью просьбу отдать им внучку. Так сложилось у этих людей. Жизнь прошла по гарнизонам. Неизвестность и трудности быта не позволили иметь больше детей. Сына по распределению, как молодого специалиста, направили в этот город, с предоставлением общежития, позже – квартиры. Радовались высокой зарплате, ежемесячной надбавке. Вот как обернулось. Готовились к его приезду в отпуск с внучкой и невесткой.

Как ответить? Казалось все предельно просто и сложно до неразрешимости. Такая родная и не приспособленная к жизни, милая и за что-то наказанная дочь. Варя теперь должна учиться делить себя на тысячи частей, где не должно быть сбоев на любовь-терпение и иметь лошадиное здоровье, чтобы работать и оберегать дочку. И Манюнькина жизнь не будет скупой на обожание, как та, по которой прошли мама и бабушки. Может, принять предложение этих чужих, но по крови родных Маняшке людей? Без сомнения, они без остатка отдадут всю свою нерастраченность чувств. Жека, запутавшись в лабиринте тяжких раздумий, тихо произнесла, – Решение примет Варя.

Варя. Варенька. Варюша. Девчушка с косичками-конопушками. Незаметно повзрослела. Стала женой и мамой. И ее голову непостижимо чудовищно покрыл вдовий платок. Одним крылом горе накрыло три семьи из пяти человек в крошечной двушке. Варя, чья жизнь прошла под покровительством мамы, была уверена, так будет всегда. Пожалуй, впервые, ее усилия были направлены на родовые схватки. Что удивило и напугало, она решила: это первый-последний раз. Слово «вдова» для нее сопряжено с не менее страшным словом «война». И разум не постигал, как оно бытует в мирное время? Она боялась думать, что впереди? Институт. Ребенок, его кормить, одевать. И вообще с ним, надо что-то делать. Не может же Машка сразу стать взрослой и оградить ее, Варю, оставшуюся один на один с проблемами воспитания и быта, от безответных вопросов. Она не успела ощутить себя ни взрослой, ни замужней, а материнский инстинкт, тот вовсе прошел мимо. От первых двух позиций ее ограждала того не ведавшая мама. Последнее, охладили роды. И когда вопрос встал, что она может отдать дочь без упрека в руки бабушки-дедушки, с устоявшимся бытом, без материальных проблем и, где, возможно, Маня получит больше, чем она может дать, Варя очнулась. Словно ангелы показали будущее: она мечущаяся бежит, спотыкаясь, падая. Бесы шепчут, ерунда, перспективы прекрасны. Живи в удовольствие. Учись. Наслаждайся обществом подруг и молодых людей. Не будет пеленок и брюзжащей мамы. Выйдешь замуж. Нарожаешь. По телу промчался ток. Ударив, вздрогнув по сосудам холодом. Побежали слезы раскаяния. Она не представляла жизни без дочери, чей запах родней из родных, чья беззубая улыбка милее всех улыбок. Чьи беспомощные ручки-ножки самые красивые среди рыженьких, беленьких и черненьких. И это не ее забота, что эти два человека упустили возможность. Она им его не сможет предоставить, отказавшись в их пользу от дочери. Она будет мамой такой, какой должна быть мама у ее Манюньки. Так порешили.

Все позади. Они с Жекой сидели на берегу моря. Вечерний бриз теплой прохладой бил по опущенным в воду ногам. Закатный оранж убаюкивающе воздействовал и на чаек без криков, вспарывавших поверхность воды брюхом и молниеносно взлетавших вверх.

– Я все думаю и не пойму: Любку бог за Ольгу наказал. Господи, да ты ж, не слышала. Наши бабы ходили на похороны ее дочери. Ту машина переехала, на месте насмерть. Говорят, живого места на девчушке не было, и зачем только гробик не закрыли? А Варьку мою, за что господь наказал? Я никого в жизни не обидела, никому ничего не должна, с отцом ее развелась, так и замуж не вышла. Никого ни у кого не уводила. Да если даже есть перед кем вина, Варьке-то, за что? Разве не меня должно было наказать?