Маленький лжец

1943

– Ложь.

Голос крупного мужчины был низким и хриплым.

– Что ложь? – раздался чей-то шёпот.

– Про то, куда мы едем.

– Нас везут на север.

– Нас везут умирать.

– Неправда!

– Правда, – ответил он. – Сразу по приезде они нас убьют.

– Нет! Нас переселят! В новые дома! Так сказал мальчик на вокзале!

– В новые дома, – согласился другой голос.

– Никаких новых домов нет, – сказал утверждавший о лжи.

Под резкий скрип колёс разговор затих. Крупный мужчина принялся рассматривать металлическую решётку в единственном окне сумрачного вагона, предназначенного для перевозки коров, а не людей. Ни сидений. Ни еды, ни воды. Почти сотня попутчиков сидели друг у друга на головах, целая куча людей. Старики в костюмах. Дети в пижамах. Молодая мать, прижимающая к груди младенца. Лишь один человек сидел не на полу – девочка-подросток; подол её платья свисал с жестяного ведра, выданного пассажирам для справления нужды. Девочка прятала лицо в ладонях.

Крупный мужчина решил, что увидел достаточно. Он вытер пот со лба и стал пробираться через прижатые друг к другу тела к окну.

– Эй!

– Смотри, куда прёшь!

– Куда вы?!

Мужчина подбежал к решётке и пропихнул пальцы между прутьев. Громко закряхтел. Сморщившись, принялся тянуть решётку на себя.

Все, кто находился в скотном вагоне, притихли. Что он делает? А вдруг прибежит охрана? В углу, прислонившись к стене, стоял долговязый парень по имени Себастьян и наблюдал за всем происходящим. С ним ехала почти вся его семья: мать, отец, дедушка с бабушкой, две младшие сестры. Но когда мужчина принялся тянуть за решётку, взгляд Себастьяна устремился не на них, а на худую темноволосую девушку в паре метров от него.

Её звали Фанни. Прежде чем случилась вся эта беда, до танков, солдат, лающих собак, полуночного стука в дверь и облав на всех евреев в его родном городе Салоники, Себастьяну казалось, что он влюблён в эту девушку, если вообще можно говорить о любви, когда тебе четырнадцать.

Он никогда не признавался в этом чувстве ни ей, ни кому бы то ни было. Но сейчас по каким-то причинам оно бушевало внутри, и Себастьян смотрел только на неё, в то время как здоровяк раскачивал решётку, пока не выломал. Последним мощным рывком он вырвал её из проёма и бросил на пол. Через открывшийся прямоугольник весеннего неба в вагон ворвался поток воздуха.

Мужчина не терял ни секунды. Он подтянулся на руках и попытался вылезти, но отверстие оказалось слишком маленьким. Толстый живот никак не пролезал.

Здоровяк спрыгнул, рассыпаясь в проклятьях. По вагону пробежал шёпот.

– Кого-нибудь поменьше, – произнёс чей-то голос.

Родители прижали к себе своих детей. На секунду все замерли. Себастьян на мгновение крепко зажмурился, сделал глубокий вдох, а потом схватил Фанни за плечи и подтолкнул вперёд.

– Она пролезет.

– Себастьян, нет! – крикнула Фанни.

– Где её родители? – спросил кто-то.

– Умерли, – прозвучало в ответ.

– Давай, девочка.

– Поторопись, дитя!

Пассажиры принялись проталкивать Фанни через скученную толпу, касаясь её спины, словно передавая свои пожелания. Она подошла к крупному мужчине, и тот подсадил её.

– Сначала ноги, – скомандовал он. – Когда приземлишься, сгруппируйся и прокатись.

– Стойте…

– Ждать нельзя! Ты должна бежать прямо сейчас!

Фанни обернулась к Себастьяну. Её глаза наполнились слезами. «Мы ещё увидимся», – сказал он тихо. Какой-то бородач, до этого бормотавший молитвы, пробрался поближе к Фанни и шепнул ей на ухо.

– Будь хорошим человеком, расскажи миру о том, что здесь случилось.

Губы Фанни дрогнули, но, прежде чем она успела что-либо сказать, крупный мужчина вытолкнул её из окна, и она скрылась из вида.

В окно со свистом ворвался порыв ветра. На секунду пассажиры как будто окаменели, словно ждали, что Фанни сейчас заберётся обратно. Когда этого не произошло, все стали подбираться ближе. По толпе пробежала рябь надежды. Мы можем выбраться! Можем убежать! Люди теснились друг к другу.

А потом.

БАХ! Выстрел. Потом ещё и ещё. Поезд со скрипом затормозил, пассажиры ринулись вставлять решётку обратно в окно. Безуспешно. Решётка не держалась. Когда вагон остановился, двери рывком распахнулись, и из слепящего солнечного света показалась фигура низкорослого немецкого офицера, державшего в вытянутой руке пистолет.

– СТОЯТЬ! – заорал он.

На глазах у Себастьяна руки людей отцеплялись от окна и падали, как сухие листья со всколыхнувшейся ветки дерева. Он взглянул на офицера, на пассажиров, на девочку-подростка, плачущую на помойном ведре, и понял, что их последняя надежда растаяла. И в тот момент мысленно проклял единственного не присутствующего члена семьи, своего младшего брата Нико, и поклялся, что однажды отыщет его, заставит заплатить за всё это и никогда, никогда не простит.

Скажите мне, кто же я такая?

Вы можете доверять истории, которую сейчас услышите. Можете доверять ей, потому что её рассказываю я, а я единственное в мире, чему можно доверять.

Кто-то скажет, что можно доверять природе, но я с этим не соглашусь. Природа переменчива; виды благополучно развиваются, а потом исчезают с лица земли. Другие скажут, что можно доверять вере. Какой именно вере? – поинтересуюсь я.

Что же касается людей… Что ж. Людям можно доверить лишь заботу о себе любимых. Столкнувшись с угрозой, чтобы выжить, они уничтожат что угодно, особенно меня.

Но я тень, от которой не сбежать, зеркало, в котором запечатлено ваше истинное отражение. Вы можете уклоняться от моего взора с первого и до последнего дня вашей жизни, но, уверяю вас, последний ваш взгляд достанется мне.

Я Правда.

И эта история о мальчике, который попытался меня обыграть.

Много лет, во время холокоста и после, он прятался, меняя имена, меняя жизни. Но ему следовало знать, что рано или поздно я отыщу его.

Ведь кто способен распознать маленького лжеца лучше, чем я?

«Какой красивый мальчик!»

Прежде чем начнётся вереница лжи, позвольте познакомить вас с ним. Смотрите на эту страницу до тех пор, пока ваш взор не затуманит пелена подсознательного. А вот и он. Маленький Нико Криспис, играющий на улицах греческого города Салоники – его ещё зовут Фессалоники, – построенного в 300 году до нашей эры на побережье Эгейского моря. Здесь руины древних бань составляют единый пейзаж с трамваями и конными повозками, шумит рынок, куда приходят за оливковым маслом, а уличные торговцы предлагают фрукты, рыбу и специи, рано утром привезённые на лодках в порт.

Сейчас 1936 год. Летнее солнце греет брусчатку у знаменитой Белой башни – укрепления, построенного в 15 веке для защиты гавани Салоников. В соседнем парке весело визжат детишки, играющие в «абаризу», игру, где две команды рисуют мелом квадраты, а потом пытаются догнать друг друга, бегая между ними. Пойманный игрок должен встать в квадрат и ждать, пока его не «освободит» товарищ по команде.

Нико Криспис остался последним из своей команды. За ним гонится мальчик постарше по имени Гиоргос. Уже пойманные ребята кричат: «Быстрей, Нико!», когда Гиоргос подбегает слишком близко.

Нико ухмыляется. Он отлично бегает для своего возраста. Он бросается к фонарю, хватается и крутится вокруг него. Гиоргос прибавляет ходу. Разворачивается настоящая гонка. Пальцы ног Нико касаются меловой границы квадрата ровно в тот момент, когда старший мальчик хлопает его по плечу.

– Абариза! – кричит Нико, когда дети бросаются врассыпную. – Liberté! Свобода!

– Нет, нет! Я догнал тебя, Нико! – заявляет Гиоргос. – Я забашил тебя до того, как ты коснулся квадрата!

Ребята замирают. Поворачиваются к Нико. Чем всё закончится? Нико смотрит на свою сандалию. Переводит взгляд на Гиоргоса.

– Он прав, – подтверждает Нико. – Он меня догнал.

Товарищи по команде недовольно стонут и расходятся в разные стороны.

– Ну, Нико, – причитает один из них, – почему ты всегда говоришь только правду?

Я знаю почему.

Своих почитателей я вижу издалека.

Наверное, вы сейчас спросите: зачем уделять столько внимания какому-то маленькому мальчику? Что в нём может быть интересного? Разве не существуют миллиарды других людей, о которых может рассказать Правда, открыв сокровенные тайны их жизни на земле?

Ответ – существуют. Но в случае с Нико вам предстоит услышать удивительную историю, подобных которой ещё никто не рассказывал. Это история об обмане, великом обмане, но и о великой правде, о разбитом сердце, о войне, о семье, о мести, и о любви, такой любви, прочность которой проверяется бесчисленными испытаниями. В этой истории даже на мгновение появится волшебство на фоне бесконечно сотканных человеческих слабостей.

Когда мы закончим, возможно, вы скажете: «Такого не могло быть». Но вот вам забавный факт о правде: чем менее реальным что-либо кажется, тем больше людей желают в это верить.

Так что вникните в то, что я скажу о Нико Крисписе:

Удивительное свойство, по крайней мере, для меня. Утащив булочку с кухни, сознавался, стоило только его спросить. Когда мать спрашивала: «Ты не устал, Нико?», честно говорил, что устал, хоть и понимал, что из-за этого его отправят спать пораньше.

В школе, если Нико не мог ответить на вопрос учителя, то открыто признавал, что не выполнил домашнее задание. Другие ученики смеялись над его честностью. Но дедушка Нико, Лазарь, которого внук просто обожал, с ранних лет привил ему понимание моей ценности. Как-то, когда Нико еще было всего пять лет, они сидели неподалёку от порта и глядели на залив и величественную гору Олимп.

– Мой друг сказал, что там на горе живут боги, – произнес Нико.

– Есть лишь один Бог, Нико, – ответил Лазарь. – И он не живёт на горе.

Мальчик нахмурился.

– Тогда зачем он так сказал?

– Люди много чего говорят. Что-то правда. Что-то ложь. Иногда, если расскажешь достаточно длинную, с подробностями, ложь, люди верят в то, что это правда.

Никогда не становись тем, кто лжёт, Нико.

– Не буду, деда.

– Бог всё видит.

1. У него был выдающийся талант к изучению языков.

2. Он способен был нарисовать практически что угодно.

3. Он был красивым ребёнком.

В важности третьего пункта мы ещё убедимся позже. Нико посчастливилось унаследовать лучшие черты от высокого, мускулистого отца-табачника и белокурой матери, бесплатно работавшей в местном театре в надежде однажды подняться на сцену. Я не отвечаю за физический облик, но, будьте уверены, с каким бы лицом вы ни родились, Правда преобразит его.

У меня особые черты.

И эти черты читались в лице Нико, таком симпатичном, что незнакомцы даже останавливались, чтобы полюбоваться. «Какой красивый ребёнок», – говорили они, прикасаясь к его щекам или подбородку. И иногда добавляли: «Он не похож на еврея». Во времена войны это тоже окажется важным обстоятельством.

Но что больше всего привлекало в Нико помимо волнистых светлых волос, сияющих голубых глаз и пухлых губ, растягивающихся в улыбку поверх безупречно белых зубов, – это его чистое сердце. В нём не было ни грамма лукавства.

Он был мальчиком, которому верили.

Со временем соседи и знакомые стали звать его Хиони – от греческого слова «снег», – настолько он казался незапятнанным земной лживостью. Как я могла не обратить внимание на это создание? В мире, полном лжи, честность сверкает, как драгоценный камень, отражающий солнечный свет.

Остальные действующие лица

Для того, чтобы в подробностях рассказать вам историю Нико, мне нужно упомянуть ещё трёх людей, которые постоянно будут появляться в его необычной жизни.

Первый человек – его брат Себастьян, с которым вы уже познакомились в поезде. Темноволосый, серьёзный парень старше Нико на три года в семье старался быть хорошим сыном, скрывая свою зависть старшего брата к разнеженному младшему ребёнку.

– Почему мы идём спать сейчас? – жаловался Себастьян.

Перевод: Почему Нико позволено ложиться так же поздно, как и мне?

– Почему я должен доедать этот суп?

Перевод: Почему Нико не заставляют доедать его порцию?

Старший брат был костлявым, младший – статным, старший был стеснительным, младший – раскрепощённым. Часто, когда Нико развлекал домашних пародиями, Себастьян сидел, ссутулившись, у окна с книгой на коленях и хмурился.

Был ли Себастьян таким же честным, как Нико? К сожалению, нет. Он лгал о повседневных вещах: о том, почистил ли зубы, брал ли мелочь из папиного комода, не витал ли в облаках на богослужении в синагоге, а потом, по достижении подросткового возраста, и о причинах, по которым он стал так долго принимать душ.

И всё же старший мальчик был крепко привязан к своей семье – к матери Танне, к отцу Льву, к бабушке Еве и дедушке Лазарю, к маленьким сёстрам-близняшкам Элизабет и Анне и, да, пусть он и не хотел этого признавать, даже к младшему брату Нико, который становился его соперником в гонках по рынку оливкового масла или в плавании на пляжах в восточной части города.

Но самую большую преданность Себастьян испытывал к девочке по имени Фанни.

Фанни – третий человек в истории о маленьком лжеце. До той поездки на поезде, навсегда изменившей её жизнь, Фанни была стеснительной двенадцатилетней девочкой, стоявшей на пороге отрочества, женские черты уже начинали расцветать, у неё были сияющие глаза оливкового цвета, пышные губы, скромная улыбка, худая, едва обретшая первые изгибы фигура. Пышные кудрявые волосы цвета вороного крыла спускались на узкие плечи.

Отец Фанни, вдовец по имени Шимон Намиас, владел аптекой на улице Эгнатия, и Фанни, единственный ребёнок в семье, помогала отцу расставлять товары на полках. Себастьян частенько наведывался в аптеку под предлогом покупки чего-нибудь для своей матери, но втайне надеялся улучить момент наедине с Фанни. Хотя они были знакомы всю жизнь и вместе играли в детстве, в последние месяцы всё изменилось. У Себастьяна урчало в животе каждый раз, когда он ловил её взгляд. И начинали потеть ладони.

К несчастью, Фанни не разделяла его чувств. Когда она была помладше, то училась в одном классе с Нико и сидела прямо за ним. На следующий день после своего двенадцатилетия Фанни надела подаренное отцом новое платье, и Нико, из своей обыденной честности, улыбнулся ей и сказал: «Хорошо выглядишь сегодня, Фанни».

С того момента её сердце принадлежало лишь ему.

Как я говорила, у меня особые черты.

Но продолжу свой рассказ. Чтобы познакомиться с последним из действующих лиц, давайте вернёмся в тот поезд, который нёсся из Салоников на север через Центральную Европу летом 1943 года. Сегодня многие не знают, что, намереваясь завоевать весь континент, нацисты вторглись в Грецию и захватили эту жаркую страну. Или что до войны Салоники были единственным европейским городом, где бо́льшую часть населения составляли евреи, из-за чего город моментально стал мишенью для нацистов и их Schutzstaffel, «отрядов охраны», – СС. Там они сделали то же, что делали в Польше, Венгрии, Франции и других странах: собрали еврейских граждан и отправили их на убой.

Пунктом назначения, куда направлялся тот поезд из Салоников, был лагерь смерти под названием Аушвиц-Биркенау. Крупный мужчина был прав. Но чем это могло помочь?

– СТОЯТЬ! – повторял немецкий офицер, проталкиваясь через пассажиров к окну. Он был приземистым, с толстыми губами и острыми чертами лица, словно кожи едва хватило на то, чтобы обтянуть его выступающие подбородок и скулы. Офицер указал пистолетом на лежащую на полу решётку.

– Чьих рук дело? – спросил он.

Головы опустились. Все молчали. Немец поднял решётку и осмотрел острые края, потом перевёл взгляд и вгляделся в лицо бородатого мужчины, того, что сказал Фанни «быть хорошим человеком» и «рассказать миру о том, что здесь случилось».

– Это были вы, сэр? – прошипел немец.

Прежде чем тот успел ответить, офицер с размаху ударил его решёткой по лицу, ободрав нос и щёки. Бородатый мужчина вскрикнул от боли.

– Спрашиваю ещё раз. Это ты сделал?

– Это не он! – закричала женщина.

Немец проследил за её взглядом, направленным на здоровяка, который тихо стоял рядом с дырой в стене вагона.

– Благодарю, – произнес немецкий офицер, направил пистолет и выстрелил мужчине в голову.

Кровь брызнула на стену вагона, здоровяк рухнул на пол. Эхо от выстрела заставило пассажиров замереть на месте. Правда заключалась в том (и я точно знаю, о чём говорю), что в вагоне было достаточно людей, чтобы наброситься на убийцу и повалить его. Но в тот момент они не видели меня. Они видели лишь то, в чём хотел их убедить немец. Что не они, а он распоряжается их судьбами.

– Хотите вылезти через окно? – громко сказал он. – Отлично. Я отпущу одного из вас. Кого бы выбрать?

Повертел головой, разглядывая измождённые лица толпы. Его взгляд остановился на молодой женщине, прижимающей к груди ребёнка.

– Ты. Иди.

Взгляд женщины метнулся к решётке и обратно. Она подступила к отверстию в стене.

– Стой. Сначала отдай мне ребёнка.

Молодая мать замерла. Крепче прижала к себе младенца.

– Ты слышала, что я сказал?

Он направил пистолет прямо ей в лицо и другой рукой схватил ребёнка.

– Теперь ты свободна. Быстро. Лезь в окно.

– Нет, нет, пожалуйста, пожалуйста, – забормотала мать. – Я не хочу лезть, я не хочу…

– Я даю тебе шанс убежать. Разве вы не для этого выломали решётку?

– Пожалуйста, нет, пожалуйста, прошу, мой малыш, мой малыш.

Женщина рухнула на пол, к ногам заключённых.

Офицер покачал головой.

– И что не так с вами, евреями? То хотите чего-то, то уже не хотите.

Он вздохнул.

– Что ж. Я сказал, что отпущу одного из вас. Я сдержу слово.

Он подошёл к окну и быстрым движением руки бросил младенца в дыру. Мать взвыла, пленники затряслись, и только Себастьян посмотрел в глаза офицеру, смотрел достаточно долго, чтобы тот улыбнулся.

Его звали Удо Граф.

И он четвёртое действующее лицо в этой истории.

Притча

Когда Бог захотел создать человека, он собрал всех высших ангелов, чтобы обсудить с ними разумность этой идеи. Стоит ли это делать? Да или нет?

Ангел милосердия молвил: «Да, пусть будет создан человек, ведь будет он совершать милосердные поступки».

Ангел справедливости молвил: «Да, пусть будет создан человек, ведь будет он поступать справедливо».

Лишь ангел правды воспротивился: «Нет, пусть не будет создан человек, ведь будет он притворствовать и лгать».

Как же поступил Господь? Он обдумал всё, что было сказано. А потом изгнал Правду из рая и низверг её в глубины земли.

Как иногда говорят ваши молодые люди: обидно.

Эта история правдива. А иначе была бы я сейчас здесь и говорила бы с вами?

Но ошиблась ли я, когда предупредила Господа о том, что человек будет лжив? Очевидно, нет. Люди постоянно лгут, особенно своему Создателю.

И всё же вокруг причин моего изгнания из рая не угасают споры. Одни полагают, что я была погребена в земле для того, чтобы восстать, когда человечество взрастит в себе лучшие свои качества. Другие говорят, что я была спрятана нарочно, поскольку вам никогда не дотянуться до моей добродетели.

У меня тоже есть одно предположение. Я верю, что была брошена на землю, чтобы разбиться на миллиарды частиц, каждая из которых найдёт свой путь к человеческому сердцу.

И в нём я расцветаю.

Или умираю.

Три события

Но хватит об этом. Вернёмся к нашей истории. Жизнь наших четырёх главных героев быстро менялась в беспокойные 1930-е и 1940-е годы, когда война закипала, бурлила и в конце концов разливалась повсюду.

Позвольте рассказать вам о трёх значимых событиях того времени.

Вы сами всё поймёте.

Праздничный вечер на улице Венизелу в Салониках. В набитом людьми кафе проходит «коронация». В иудейской вере эта традиция знаменует день, когда родители празднуют свадьбу своего самого младшего ребёнка. По двум длинным столам передают еду: рыбу, мясо, тарелки с сырами и перцами. В воздухе висят облака сигаретного дыма. Небольшая группа музыкантов играют на гитарах и на греческих бузуки.

Танцы энергичны и жарки. Невесту зовут Биби, а её счастливых отца и мать – Лазарь и Ева Криспис, это дедушка и бабушка Нико, прожившие столько лет вместе, что их волосы одновременно окрашиваются проседью. Родителей невесты подняли на деревянных стульях и в танце кружат по помещению. Ева цепляется за спинку стула в страхе упасть. Но Лазарь наслаждается моментом. Он показывает жестами «вверх, вверх, вверх».

Маленькому Нико семь лет. Он притопывает в такт музыке.

– Выше, деда! – кричит он. – Давай выше!

Позже семья усаживается за стол и нарезает пахлаву и политый сиропом торт с грецкими орехами. Пьют чёрный кофе, курят сигареты и беседуют на разных языках: греческом, иврите или сефардском – еврейско-испанском языке, распространённом в местной общине. Дети уже доели десерт, и теперь несколько ребятишек играют в центре зала.

– Ох, как я устала, – говорит Биби, садясь за стол.

Биби пошла к алтарю последней из трёх детей в семье Лазаря и Евы. Разгорячённая от бесконечных танцев, она вытирает пот со лба.

– Почему ты была с той штукой на лице? – спрашивает Нико.

– Это называется фата, – встревает дедушка, – а надела она её, потому что её мама надевала такую, и мама её мамы надевала, и все остальные женщины в роду издавна делали так же. Если мы сегодня делаем то, что делали до нас тысячи лет назад, что это о нас говорит, Нико?

– Что мы старые? – говорит мальчик.

Все смеются.

– Что мы поддерживаем связь с предками, – отвечает Лазарь. – Благодаря традициям человек узнаёт, кто он.

– Я знаю, кто я! – заявляет мальчик, тыкая большими пальцами себе в грудь. – Я Нико!

– Ты еврей, – говорит дедушка.

– И грек.

– В первую очередь ты еврей.

Биби накрывает ладонью руку своего новоиспечённого мужа Тедроса.

– Ты счастлив? – спрашивает она.

– Счастлив.

Лазарь хлопает по столу, растягивая губы в улыбке.

– Следующая цель – внуки!

– О, папуль, – восклицает Биби, – дай я хоть вылезу из свадебного платья.

– Так это обычно и происходит, – подмигивает Лазарь.

Биби заливается краской. Лазарь берёт Нико и сажает к себе на колени. Он кладёт руки внуку на щёки.

– Вот, скажем, ещё одного такого, – говорит Лазарь. – Какой славный мальчик.

По ту сторону стола Себастьян наблюдает за происходящим, ковыряя вилкой, и тихо переваривая то обстоятельство, что дедушка мечтает, чтобы будущие внуки были похожи на его брата, а не на него, Себастьяна.

Позже вечером семья гуляет по эспланаде. Ночной воздух тёплый, от воды доносится приятный ветерок. Фанни и её отец тоже здесь, Фанни плетётся рядом с Нико и Себастьяном, дети по очереди пинают камушек по мостовой. Мать Нико, Танна, катит коляску со спящими дочерьми-близняшками. Впереди она видит величественную Белую башню, смотрящую окнами на залив Термаикос.

– Какая чудесная ночь, – говорит она.

Они проходят закрытый киоск с выставленными на витрине газетами. Лев просматривает заголовки. Пихает отца локтем в бок.

– Папа, – говорит он, понизив голос, – ты читал, что происходит в Германии?

– Этот человек безумен, – отвечает Лазарь. – Скоро они от него избавятся.

– Или всё может распространиться дальше.

– Дойти сюда, ты имеешь в виду? Мы далеко от Германии. К тому же Салоники – еврейский город.

– Уже не в той степени, что раньше.

– Лев, ты слишком много переживаешь. – Лазарь указывает на витрину. – Погляди, сколько еврейских газет. Вспомни, сколько у нас синагог. Никто не сможет уничтожить всё это.

Лев оглядывается на своих детей, пинающих камушек. Он надеется, что отец прав. Семья продолжает прогулку под лунным светом, и их разговоры эхом разносятся над водой.

Распахивается дверь. В комнату в испачканной грязью солдатской форме вваливается Лев. Дети подбегают обнять его за ноги и талию, пока Лев, не обращая на них внимания, тяжело шагает к дивану. С той ночной прогулки по эспланаде прошло три года, но Лев выглядит постаревшим на десять лет. Его лицо исхудало и обветрилось, тёмные волосы испещрены седыми прожилками. Некогда сильные руки теперь худы и покрыты рубцами. Левая рука замотана потрёпанными тряпками, затвердевшими от запёкшейся крови.

– Дайте отцу сесть, – говорит Танна, целуя его в плечо. – О, Господь, милостивый Господь, спасибо, что привёл его домой.

Лев выдыхает так, будто только что взобрался на гору. Устало падает на диван. Усиленно трёт лицо. Лазарь садится рядом с ним. В его глазах встают слёзы. Он кладёт руку на бедро сына. Лев вздрагивает.

Шесть месяцев назад Лев оставил свой табачный бизнес и отправился воевать с итальянцами, вторгшимися в Грецию вскоре после потопления Италией греческого крейсера. Хотя итальянский диктатор Муссолини и стремился показать немцам, что он той же масти, греки сумели дать отпор и противостояли вторжению. Греческие газеты выходили с заголовками в одно слово:

Нет, эту нацию не подавили бы итальянцы – или кто-либо ещё! Греция бы до последнего сражалась за свою честь! Мужчины из разных уголков страны вызывались добровольцами, в том числе и евреи из Салоников, несмотря на сомнения, высказываемые пожилыми членами общины.

– Это не твоя битва, – сказал Лазарь сыну.

– Это моя страна, – возразил Лев.

– Твоя страна, но не твой народ.

– Если я не буду сражаться за свою страну, что будет с моим народом?

На следующий день Лев записался на фронт и сел в трамвай, полный еврейских мужчин, торопящихся взять в руки оружие. В ходе истории я бесчисленное количество раз наблюдала подобное – мужчин, накаченных адреналином войны. Это редко заканчивается хорошо.

Поначалу греческое наступление было крайне успешным. Их решительные попытки позволили сдвинуть линию фронта. Но с наступлением зимы и суровых погодных условий ресурсы греков иссякли. Не хватало людей. Припасов. Итальянцы в конце концов обратились за помощью к мощной немецкой армии, и для греческих войск это означало конец. Всё равно что лошади, галопом выбежавшие в открытое поле и обнаружившие, что оно кишит львами.

– Что произошло? – спрашивает Лазарь сына.

– Наше оружие, танки, всё было очень старое, – хрипло говорит Лев. – Чего мы только не испытали! Мы голодали. Замерзали.

Он поднимает голову, в глазах читается мольба.

– Папа, в последние дни у нас даже не было патронов.

Лазарь спрашивает о знакомых евреях, ушедших добровольцами на фронт, как и Лев. После каждого названного имени Лев отрицательно мотает головой. Танна зажимает рот ладонью.

Себастьян смотрит на отца с другого конца комнаты. Что-то в видимой немощности отца не позволяет мальчику заговорить. Зато Нико ничего не смущает. Он подходит к отцу и протягивает рисунки, которые нарисовал к его приезду домой. Лев берёт их и выдавливает из себя улыбку.

– Ты был послушным мальчиком, пока меня не было, Нико?

– Не всегда, – отвечает Нико. – Иногда я не слушал маму. Не доедал свою порцию. Ещё учитель сказал, что я слишком много болтаю.

Лев устало кивает.

– Ты по-прежнему придерживаешься своей честности. Правда – важная вещь.

– Бог всё видит, – говорит Нико.

– Верно.

– Мы выиграли войну, папа?

Вопреки собственному совету, Лев лжёт.

– Конечно, Нико.

– Я же говорил, Себастьян, – говорит Нико, улыбаясь брату.

Танна отводит сына в сторону.

– Идём, Нико, пора ложиться. – Она смотрит на мужа, пытаясь сдержать слёзы.

Лазарь встаёт, подходит к окну и задёргивает шторы.

– Папа, – говорит Лев едва слышно, – это случится. Немцы. Они идут сюда.

Лазарь плотнее зашторивает окно.

– Не идут, – говорит он. – Они уже здесь.

Жаркое субботнее утро на площади Свободы – главном месте встречи в Салониках. Прошло больше года с возвращения Льва с войны. Вскоре после этого немецкие войска вошли в город на танках, мотоциклах, с пехотой и оркестром. С тех пор еды стало остро не хватать. Государственные службы закрылись. По улицам шатаются нацистские солдаты, жизнь еврейских семей сильно ухудшилась. На магазинах и ресторанах висят таблички: ЕВРЕЯМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН. Все живут в страхе.

Припекает июльское солнце. На небе ни облака. На площади происходит странная, почти невероятная сцена. Площадь забита рядами еврейских мужчин – девять тысяч человек, стоящих плечо к плечу всего в нескольких сантиметрах друг от друга. Им приказало здесь собраться нацистское командование, контролирующее город.

– ВВЕРХ, ВНИЗ! ВВЕРХ, ВНИЗ! – кричат офицеры. Еврейские мужчины держат руки перед собой и приседают, потом встают, потом опять приседают и встают. Похоже на зарядку, только вот ей нет конца; если кто-то останавливается, берёт передышку или падает без сил, его бьют, пинают и натравливают на него собак.

Один из этих мужчин – Лев. Он не намерен сдаваться. Пот стекает по коже, а он садится и встаёт, садится и встаёт. Он бросает взгляд на балкон, выходящий на площадь. Молодые немки фотографируют их и смеются. Как они могут смеяться? Лев отворачивается. Он думает о войне. Думает о том, сколько всего пережил на зимнем морозе. «Ты выдержишь», – говорит он сам себе. Как сильно он сейчас мечтает о холоде.

– ВВЕРХ, ВНИЗ! ВВЕРХ, ВНИЗ!

Лев видит, как мужчина постарше падает на колени. Немецкий офицер хватает его за бороду, достаёт нож и срезает её. Мужчина кричит. Лев отворачивается. Другого упавшего мужчину пинают в живот и тащат по улице. На него выливают ведро воды и оставляют его лежать там, стонущего от боли. Зеваки не двигаются с места.

– ВВЕРХ, ВНИЗ! ВВЕРХ, ВНИЗ!

Этот день станет известен как «Чёрный Шаббат», он был выбран немцами намеренно, чтобы нарушить святую еврейскую традицию и заставить мужчин, в ином случае отправившихся бы молиться в синагогу, унизиться на глазах у всех вроде бы без какой-либо на то причины.

Но для жестокости всегда есть причина. Немцы хотели изменить меня. Они хотели, чтобы евреи из Салоников приняли новую версию Правды, ту, в которой не было места свободе, вере и надежде. Единственное правило нацистов.

Лев повторяет про себя, что не отступит. Его мышцы так истощены, что дрожат. Его тошнит, но он бросает себе вызов – удержаться от рвоты. Он думает о своих детях, дочках Элизабет и Анне, сыновьях Себастьяне и Нико. Они помогают ему не сдаваться.

– ВВЕРХ, ВНИЗ! ВВЕРХ, ВНИЗ!

Лев не знает, что в этот момент к месту действия приближается Нико. Он привык бродить по району, хоть его мать и предупреждала, чтобы он так не делал. Но каким-то образом он выскальзывает из дома и идёт на шум в нескольких кварталах отсюда.

Подойдя к площади Свободы, он встаёт на цыпочки и сквозь толпу пытается увидеть, что происходит. Его замечает немецкий охранник.

– Иди сюда, парень. Хочешь увидеть поближе?

Нико улыбается, и охранник поднимает его.

– Видишь, что случается с грязными евреями?

Нико растерян. Он знает, что он сам еврей. Охранник, сбитый с толку светлыми волосами и бесстрашием Нико, этого не понял.

– Что они делают? – спрашивает Нико.

– То, что мы им скажем. – Охранник улыбается. – Не волнуйся. Скоро их всех здесь не будет.

Нико хочет спросить, куда они денутся, но охранник внезапно выпрямляется. Подъезжает грузовик, на пассажирском сиденье сидит низкорослый офицер. Это Удо Граф. Он ответственный за эту операцию.

Охранник выбрасывает вперёд руку в знак приветствия. Удо кивает. А потом, в эту их первую, но далеко не последнюю встречу, Удо видит Нико. Подмигивает ему. Нико пытается подмигнуть в ответ.

Автомобиль едет дальше мимо рядов измученных мужчин, встающих и садящихся под лучами палящего солнца.

Как разрастается ложь

Иногда я наблюдаю за тем, как люди едят. Нахожу это любопытным. Еда – то, что поддерживает в нас жизнь, так что разумно было бы выбирать ту еду, которая приносит больше всего пользы. Однако вы выбираете то, что больше придётся по вкусу. Я вижу, как вы приходите в рестораны самообслуживания и набираете того-сего, игнорируя другую еду, хотя знаете, что она более полезна.

Я замечаю, как вы делаете это, потому что так же вы поступаете со мной. Вы добавляете ложечку Правды здесь, ложечку там. Опускаете то, что вам не нравится, и вскоре ваша тарелка оказывается наполнена до краёв. Но так же, как выбор вредной еды впоследствии приведёт к разрушению вашего тела, так и порционное принятие правды в конечном итоге закончится гниением вашей души.

Возьмём, к примеру, мальчика, родившегося в 1889 году в большой австрийской семье. Отец всё время бьёт его, учителя бранят, а мать, похоже, единственный человек, которому он был дорог, умирает, когда ему исполняется восемнадцать. Он становится угрюмым, замкнутым. Плывёт по течению, считая себя художником, но не находит признания в мире искусства. Со временем он превращается в одиночку. Зовёт себя Волком. Всё чаще винит во всём других. Это они виноваты, а не я. Запускается механизм самообмана.

Когда начинается война, Волк становится добровольцем. Ему по душе понятность и чёткость боя и свойственная ему избирательная правда – ведь в любой войне истина у каждого своя. Единственная непоколебимая правда о войне – это что никто не должен в неё вступать.

Война заканчивается поражением. Страна Волка сдаётся, сам он раненый лежит в госпитале, сгорая от горчичного газа и унижения. Он не может смириться с провалом. Для него это признак слабости, презираемой им всей душой, по большей части потому, что внутри него самого слабости предостаточно. Когда лидеры его страны соглашаются подписать мирный договор, он даёт себе клятву, что однажды свергнет их всех.

И довольно скоро этот день настаёт.

Он вступает в политическую партию. Быстро становится её лидером. Стреляет в потолок и объявляет: «Началась революция!».

Он взбирается на вершину власти по лестнице лжи. Сперва он винит во всех горестях своей страны евреев, и, чем больше тыкает в них пальцем, тем выше поднимается. «В них вся проблема! Из-за них наши унижения!». Он обвиняет евреев в обладании секретной политической силой, скрытым влиянием, в выдумывании такой наглой лжи, что никто не решит в ней усомниться, – забавно, насколько это обвинение становится отражением его самого. Евреи – «болезнь», заявляет он, которую нужно искоренить, чтобы излечить Германию.

Эта ложь помогает Волку обрести силу, огромную силу, толпы людей рукоплещут его речам. Он становится канцлером, а после президентом и вождём. Он казнит своих врагов. Чувствует, как его неполноценность угасает с каждой следующей каплей успеха. Он до верхов наполняет тарелку ложью, шкворчащей в подливе ненависти, а потом скармливает её своим войскам. Армия растёт. Под его предводительством они пересекают границу и идут на соседей под соблазнительным лозунгом «Германия превыше всего».

Почему они подчиняются приказам Волка? В глубине души каждый человек знает, что жестоко поступать с другими – пытать, убивать – нехорошо и неправильно. Почему они не противятся этому?

Потому что они рассказывают себе сказки. Они создают альтернативную версию того, чем я являюсь, и размахивают ей, как топором. Думаете, почему я не согласилась с теми ангелами? С ангелом справедливости? И ангелом милосердия? Я пыталась их предупредить. Те, кто извращает меня, преступят и все остальные добродетели – попутно убеждая себя в собственной высокоморальности.

Ложь Волка обретает всё большую силу. Он создаёт новые слова, чтобы прикрывать ими это зло. Старая уловка. Хочешь избежать ответственности за свой обман – первым делом поменяй язык.

Поэтому он использует формулировку «закон о преодолении бедственного положения народа», чтобы придать своим решениям юридическую силу. Пользуется словосочетанием «жизненное пространство», чтобы оправдать захват территорий. Вместо «убить» он предпочитает более размытые «устранить» или «ликвидировать». И использует словосочетание «окончательное решение» как эвфемизм для своего глобального плана: истребить всех евреев на континенте.

Он находит себе последователей среди обиженных, одиноких, злых и амбициозных, обретает их в лице взрослых людей, без зазрения совести пишущих доносы на соседей, и молодых, которым приносит удовольствие безнаказанно валить других на землю.

Он обретает их в обозлившихся, заблудших душах вроде Удо Графа, чья мать бросила его отца ради еврея, после чего отец пошёл в ванную и лезвием лишил себя жизни.

Удо, изучающий точные науки в немецком университете, как и Волк, становится одиночкой, не имеющим друзей подлецом. В двадцать четыре года он попадает на публичное выступление Волка на городской площади. Слушает его речь о новом рейхе, об империи под господством немцев, которая просуществует тысячу лет. Он словно получает персональное приглашение: следуй за этим человеком и облегчи боль от собственного жалкого существования.

Так Удо присоединяется к армии Волка. Посвящает этому делу всего себя. Поднимается по служебной лестнице, получает звание гауптштурмфюрера, командира среднего звена в нацистских войсках СС.

После, летом 1942 года, Волк повышает Удо и отправляет его в Салоники для осуществления своего ужасающего плана – избавиться от всех граждан-евреев. Что приводит к событиям того жаркого июльского утра на площади Свободы. В тот день Удо впервые встречает Нико Крисписа и подмигивает ему, словно обещая, что всё будет хорошо.

Конечно, хорошо ничего не будет. Тех, кто выбирает путь лжи, в конце всегда ожидает тьма. Однако до конца этой истории нам ещё далеко.

Истинное милосердие

Воскресенье, осень 1942 года. Лазарь ведёт Нико, Фанни и Себастьяна туда, где похоронены его родители, прямо за городскими воротами на востоке Салоников. На тот момент это самое крупное еврейское кладбище в мире, некоторым могилам несколько сотен лет.

– Деда, – спрашивает Нико, когда они взбираются на холм, – кто самый старый человек, которого здесь похоронили?

– Я такого не знаю, – отвечает Лазарь.

– Здесь есть могилы 1600-х годов, – говорит Себастьян.

– Правда? – удивляется Фанни.

– Да, я видел, – отвечает Себастьян.

– Я не хочу, чтобы меня где-то хоронили, – говорит Нико.

– Можем сбросить тебя в океан, – предлагает Себастьян.

– Нехорошо так говорить, – возражает Фанни.

Нико улыбается ей.

– Я просто пошутил, – говорит Себастьян. Он чувствует, как лицо начинает гореть от румянца.

Они пробираются через кирпичные и каменные надгробия, широкие и расположенные плотно друг к другу, простирающиеся настолько далеко, насколько хватает глаз. Наконец, они находят могилы родителей Лазаря. Лазарь глубоко вздыхает и закрывает глаза. Он слегка наклоняется и начинает молиться, поглаживая бороду и бормоча под нос слова на иврите.

Нико наблюдает за дедушкой. Потом тоже закрывает глаза и раскачивается вперёд-назад.

– Он даже слов не знает, – шепчет Себастьян Фанни.

– Тогда зачем он это делает?

– Не знаю. Такой вот он.

Закончив молиться, Лазарь опускается на колени и достаёт из кармана обрезок ткани. У него с собой небольшая фляга с водой, он смачивает тряпку и принимается протирать могильный камень.

– Деда, зачем ты это делаешь? – спрашивает Нико.

– Из уважения к твоим прадедушке и прабабушке.

– Можно тебе помочь?

Лазарь отрывает лоскут ткани. Нико берёт его и садится на корточки перед надгробием. Фанни садится рядом с ним, Себастьян тоже. Вскоре уже все четверо стирают грязь с могильной плиты.

– Вот, – мягко говорит Лазарь, – что мы называем хэсед шель эмет. Истинное милосердие. Знаете, что такое истинное милосердие? А? Дети? Посмотрите на меня.

Дети перестают вытирать плиту.

– Это когда делаешь что-то для кого-то, зная, что ничего не получишь взамен. Например, протираешь могилы умерших. Это и есть истинное милосердие.

Он понижает голос.

– Легко быть добрым, когда знаешь, что тебе за это чем-то отплатят. Другое дело, когда никто, кроме тебя самого, не узнает о совершённом тобой хорошем деле.

Дети возвращаются к вытиранию плиты. Когда они заканчивают со вторым надгробием, Нико встаёт и подходит к следующему.

– Идите сюда, – говорит он, обернувшись.

– Куда? – спрашивает Себастьян.

– Надо протереть и их плиты тоже.

Себастьян встаёт. Фанни встаёт тоже. Вскоре все трое уже смачивают тряпки водой и вытирают ими надгробия незнакомцев, одно за другим. Лазарь закрывает глаза и тихо читает благодарственную молитву.

Позже они идут домой, купаемые в лучах осеннего солнца. Нико держит дедушку за руку. Фанни напевает какую-то песенку. Себастьян мычит в такт. Это был последний раз, когда они смогли побывать на этом кладбище. Три месяца спустя оно будет полностью разрушено.

Сначала они забирают твоё дело…

Нико нравилось, как пахнет в папиной табачной лавке, располагавшейся на первом этаже под офисами семейной экспортной табачной компании. Нико любил прибегать туда после школы, открывать входную дверь и погружаться в сладкий древесный аромат. До конца жизни этот запах будет у него ассоциироваться с отцом.

Однажды в январе 1943 года, когда Лев пристраивал на полке новую коробку с сигарами, в лавку вошли двое мужчин. Нико сидел в углу и рисовал в блокноте. Себастьян подметал за прилавком.

– Добрый день, – поздоровался хозяин.

Вошедшие были греками, один высокий, другой низкий и толстый. Лев узнал в высоком мужчине покупателя, который однажды приобрёл дорогой табак для своей трубки. Мужчины смущённо переглядывались между собой.

– Что-то не так? – спросил Лев.

– Извините, – сказал высокий мужчина, – мы просто… не ожидали вас здесь увидеть.

– Почему же? Это мой магазин.

Низкий мужчина протянул ему лист бумаги.

– Дело в том, что нет, – сказал он, – не ваш.

Лев подошёл ближе и принялся изучать написанное. Вчитавшись, он ощутил, как по спине пробежал неприятный холодок.

Уведомляем вас о том, что магазин, расположенный по адресу улица Воци, 10, принадлежавший еврею Льву Криспису, передаётся вам. Вам необходимо в течение дня явиться в указанный орган для признания права собственности на вышеуказанный магазин.

Лев перечитал текст. Он не знал, что задело его больше, – что у него отбирают магазин или что иностранные силы обозначили его в документах как «еврея Льва Крисписа».

– Мы думали, вы уехали, – сказал мужчина.

Лев нахмурился.

– С чего бы мне оставлять собственный магазин?

– Пап? – сказал Нико.

Лев приблизился к мужчинам.

– Послушайте, я открыл эту лавку. Я построил бизнес на верхних этажах. Всё, что вы здесь видите: табак, сигары, трубки – за всё заплатил я.

– Возможно, нам лучше зайти завтра, – пробормотал низкий мужчина.

Его партнёр откашлялся.

– Но, видите ли, мистер Криспис, ваш магазин был передан нам. Здесь ясно написано, что…

– Плевать мне, что там написано! – крикнул Лев, выхватывая листок. – У вас совсем нет ни капли совести? Это мой магазин!

Нико открыл рот от изумления. Себастьян крепче сжал в руках метлу. В этот самый момент подъехала машина, и из неё вышли два нацистских офицера.

Лев глянул на лист в руках и быстро сунул его обратно незнакомцам.

Десять минут спустя Льва, Нико и Себастьяна проводили до двери и вытолкали. Это был последний раз, когда они ступили на порог табачной лавки. Им даже не разрешили забрать свои пальто.

…Потом они отнимают твою веру

В субботу на той же неделе Лазарь, Нико и Себастьян шли в синагогу на утреннюю службу. Лазарь всегда настаивал на том, чтобы брать мальчиков с собой по субботним дням и учить их всем ритуалам и чтению текстов на иврите.

Нико надел жилетку поверх рубашки с коротким рукавом. Себастьян был в пиджаке с галстуком, подтяжках и, поскольку он уже достиг возраста бар-мицва, нёс собственную сумку с талитом, как дедушка. Стоял солнечный день, мальчики быстро шли наперегонки, перепрыгивая с одной тротуарной плитки на другую и пытаясь не наступать на трещинки между ними.

– Ты проиграл, – сказал Себастьян.

– Ты тоже, – ответил Нико.

– А вот и нет.

Нико поднял голову.

– Смотри, вон Фанни!

Себастьян глянул на другую сторону улицы и увидел Фанни с отцом, тоже идущих в направлении синагоги. Когда Фанни помахала им, Нико помахал в ответ, а Себастьян опустил взгляд.

– Ты хочешь её поцеловать, – прошептал Нико.

– Не хочу.

– Хочешь-хочешь.

– НЕТ!

– Кто кого целует? – спросил Лазарь.

– Нико врёт, – сказал Себастьян.

– Он никогда не врёт, – заметил Лазарь.

– Я не вру. Ты хочешь с ней поцеловаться. Ты сам мне сказал.

– Ты не должен ничего говорить! – воскликнул Себастьян. Его лицо покраснело. Нико взглянул на Лазаря, и тот погрозил ему пальцем.

– Если он поделился с тобой секретом, нужно хранить этот секрет.

– Прости, деда.

– Извинись перед братом.

– Прости, Себастьян.

Себастьян сжал губы.

– Кто первый? – предложил Нико.

На лице Себастьяна промелькнула улыбка. Он знал, что бегает быстрее младшего брата. Знал, что Фанни увидит, как они бегут.

– Давай! – крикнул он, переходя на бег.

Нико бросился за ним, крича: «Эй!», но Себастьян уже удрал далеко вперёд и хохотал, и Нико тоже рассмеялся. Себастьян добежал до угла, надеясь поймать на себе восхищённый взгляд Фанни. Заворачивая за угол, он слышал топот Нико.

Внезапно Себастьян затормозил, и Нико влетел в него сзади, чуть не повалив брата на землю. В дверях синагоги с винтовками на плечах стояли три нацистских солдата. Они курили сигареты. Один из них заметил у Себастьяна сумку с талитом.

– Сегодня службы не будет, еврей, – сказал он.

Себастьян нервно сглотнул. Сделал шаг назад. Он увидел, как из синагоги выходят немцы с коробками.

Нико подался вперёд.

– Но мы всегда ходим по субботам.

Солдат посмотрел на светлые волосы мальчика.

– Ты-то что тут забыл, парень? Ты ж не еврейская свинья, как они?

Нико глянул на Себастьяна, тот помотал головой, уговаривая брата ответить нет.

– Я грек и еврей, – сказал Нико. – Но я не свинья.

– Откуда тогда такие светлые волосы? – солдат ухмыльнулся. – Может, твоей мамочке нравились немцы?

– Да, – добавил другой. – Она случайно не ездила в Берлин лет десять назад?

Оба засмеялись, но Нико не понял почему. Прежде чем он успел ответить, Нико почувствовал, как на его плечи опустились чьи-то руки. Задрав голову, он увидел дедушку.

– Идёмте, мальчики, – прошептал тот.

Он завёл их за угол, где они пересеклись с Фанни и её отцом, и Лазарь шёпотом сообщил ему, что с этого дня синагога, как и многие другие вещи в Салониках, больше им не принадлежит.

– Деда, мы идём домой? – спросил Нико.

– Нет, пока не помолимся.

– Но κελιά закрыта.

– Нам не нужно здание.

Все впятером дошли до порта. Найдя безлюдный участок тротуара на набережной, Лазарь достал свой молитвенник и начал читать, остальные, следуя его примеру, тоже принялись раскачиваться. Фанни стояла с мальчиками, а её папа настороженно оглядывался на случай, если появятся немецкие солдаты. Так они провели полчаса, над их головами пролетали птицы, любопытные зеваки глазели со стороны. Когда Нико прошептал: «За что нам помолиться?», Лазарь, не открывая глаз, ответил:

– Поблагодари Бога за всё хорошее, что есть в мире.

На секунду он замолчал.

– И помолись, чтобы эта война закончилась.

…Потом они забирают дом…

До одиннадцати лет у Нико был лишь один дом. Двухэтажное здание на улице Клейсурас с белыми оштукатуренными стенами, деревянной дверью и коричневыми ставнями на каждом окне. У входа росла старая акация; весной её крона окрашивалась в белый цвет.

В доме располагались кухня, столовая и две спальни на первом этаже и ещё две комнаты в квартире наверху, где жили дедушка и бабушка Нико. Большие окна выходили на улицу. Табачный бизнес процветал, и Лев, который много работал и откладывал деньги, смог уютно обставить дом: удобный диван, старые дедушкины часы. За пару лет до того он купил жене новенький фарфоровый сервиз, и она гордо выставила его в деревянном буфете.

Дом стоял в хорошем месте недалеко от центра города, рядом с рынком оливкового масла в Лададике[3] и в нескольких кварталах от церкви, мечети и синагоги, отражающих всю суть Салоников, где многие десятилетия евреи, христиане и мусульмане уживались в такой гармонии, что у городских банков было сразу три выходных в неделю: пятница, суббота и воскресенье.

Но если гармония и человечество и идут рука об руку, то недолго. Рано или поздно с их союзом что-нибудь происходит.

В то утро в дом Нико пришла группа молодых людей с объёмистыми мешками. По указаниям Волка, евреям в Салониках стало запрещено посещать школу или ездить на общественном транспорте. Всё их имущество, включая домашних животных, должно было быть задекларировано. У них конфисковали все радиоприёмники. Было приказано сдать даже еду: пшеницу, сливочное и растительное масло, сыр, оливки, фрукты, рыба, выловленная в заливе, – всё это немцы изымали для нужд фронта. Мужчин-евреев забирали из семей и увозили далеко от дома на принудительные работы, где они вынуждены были трудиться много часов в день под палящим солнцем. Те, кто выжил, вернулись в Салоники лишь тогда, когда еврейская община заплатила немцам выкуп в размере двух миллиардов греческих драхм за свою временную свободу.

Противиться происходящему было опасно. Немцы контролировали почти все аспекты повседневной жизни в Салониках. Они запретили выпуск еврейских газет. Разграбили их библиотеки. Заставили каждого еврея носить жёлтую звезду на одежде. С разрешения местных властей – что повергло людей в ужас – немцы перевернули вверх дном старое еврейское кладбище, куда несколько месяцев назад ходили Лазарь с детьми, разрушили триста тысяч могил, копались в костях в поисках золотых зубов, пока еврейские семьи рыдали среди останков их близких. Если бы существовало слово, описывающее подобное презрение к другим людям, я бы назвала его. Но его нет. Нацисты даже продавали еврейские надгробные плиты в качестве строительного материала, и некоторые из них пошли на мощение улиц и строительство стен церквей.

И всё же, наверное, самым большим ударом для еврейской общины был запрет их детям ходить в школу. «У нас нет будущего без образования», – сокрушались старшие. Поэтому они начали проводить секретные уроки друг у друга дома. Чтобы не вызвать подозрений у нацистов, места проведения постоянно меняли.

В то самое утро была очередь семьи Криспис принимать у себя учеников. Мешки, которые дети принесли с собой, были заполнены книгами, и теперь эти книги были разложены на кухонном столе. Лев рассадил учеников по местам. И позвал своих сыновей:

– Нико! Себастьян!

В тот момент Нико прятался в любимом месте в доме: в чулане под лестницей, ведущей в комнаты дедушки с бабушкой. Ручки на двери не было; приходилось подцеплять дверь пальцами, чтобы открыть её. Нико частенько забивался туда, обхватывал колени руками и слушал бурление жизни снаружи: как мать режет овощи на кухне, как сплетничают тётушки, как дедушка с папой спорят о том, сколько платить работникам их табачного бизнеса. Свернувшись калачиком в темноте, Нико чувствовал себя в безопасности. Обычно он ждал, пока мама или папа не крикнут: «Нико! Ужинать!». Иногда даже засиживался подольше, просто чтобы ещё разок услышать своё имя.

Тем временем Себастьян стоял перед зеркалом в спальне родителей и вглядывался в своё отражение. Он знал, что среди детей будет и Фанни, а потому дольше обычного поправлял подтяжки и приглаживал тёмные волосы так и сяк, чтобы привести себя в приличный вид.

Внезапно от прихорашивания его отвлекли громкие звуки: захлопали двери, раздались тяжёлые шаги. Себастьян услышал незнакомые мужские голоса. Услышал, как вскрикнула мать. Он открыл дверь и сразу узнал чёрно-коричневые цвета немецкой униформы – солдаты передвигали мебель и рявкали что-то на своём языке, которого Себастьян не понимал. Пришедший с ними усатый мужчина, в котором Себастьян узнал сотрудника еврейской полиции мистера Пинто, перевёл крики солдат на сефардский.

– Собирайте вещи! У вас пять минут! Через пять минут вас не должно здесь быть!

За его словами последовала какофония смятения и ужаса, разыгранная обрывками звучащих невпопад фраз.

– Куда мы едем?

– Пять минут!

– Танна, хватай всё, что можешь!

– Дети, быстро по домам!

– Пять минут!

– Где Нико?

– Себастьян!

– Куда мы едем?

– Четыре минуты!

– Нико!

– Хлеб. Возьми хлеб!

– У тебя есть деньги?

– Обувь девочкам!

– Себастьян, найди брата!

– Его нигде нет, пап!

– Три минуты!

– Лев, я не утащу!

– Куда мы едем?

– Возьми какую-нибудь сковородку!

– Две минуты!

– Куда мы едем?

Они не успели опомниться, как оказались на улице, мелкие капли дождя падали им на головы. Лев стоял с чемоданом и сумкой. Себастьян держал в руках свои вещи. Танна держала дочерей за руки и упрашивала офицеров:

– Наш сын! – кричала она. – У нас есть ещё сын! Нам нужно найти его!

Немцам было всё равно. Вверх и вниз по улице другие еврейские семьи выселяли из их домов. Они стояли кучками на улице с вещами в руках, словно выгнанные пожаром. Только вот никакого пожара не было – только нацисты, дымящие сигаретами; некоторые из них посмеивались, наслаждаясь непониманием на лицах. Они подняли дубинки и винтовки и стали подгонять евреев в сторону улицы Эгнатия.

– Шагайте! – рявкнул немецкий солдат на семью Криспис. Танна обливалась слезами.

– Нико!

Солдат снова крикнул: «Шагайте!» – и Лев воскликнул:

– Прошу! Дайте нам отыскать сына!

Другой солдат сильно ударил винтовкой Льва в плечо, и тот повалился на тротуар.

Себастьян ринулся помочь отцу, но Танна оттащила его в сторону. Пока Лев поднимался на ноги, Себастьян обернулся на их теперь уже опустевший дом. В окне второго этажа он заметил шевеление. Занавески раздвинулись. Между ними появились два лица: Нико и Фанни.

По телу Себастьяна пробежали мурашки. Он должен был обрадоваться, что брат жив. Должен был крикнуть маме: «Он жив! Вон он!» Часть его действительно хотела этого. Но другая часть – считающая, что если кто и должен защищать Фанни, то это он, – тряслась от тихой ярости.

Поэтому он не сказал ни слова. И этим молчанием навсегда изменил жизнь брата.

Порой именно та правда, которой мы не высказываем, отзывается громче всего.

Еврейские семьи, несущие свои пожитки, подобно скитальцам, вели по улицам мимо кинотеатра «Алькасар», отеля «Вена» и многочисленных магазинов и квартир на улице Эгнатия. Жители стояли на балконах и смотрели. Лев поднял голову и увидел, что некоторые из них хлопают в ладоши и саркастично машут им на прощание. Он отвёл взгляд.

Когда дошли до площади Вардарис, семьи повели в сторону моря, в захудалый привокзальный район, известный как квартал барона Хирша, отстроенный для бездомных после большого пожара в 1917 году. В основном он состоял из ветхих одноэтажных построек и бараков.

Немцы грубо выкрикивали имена. Откуда-то у них были списки всех салоникских евреев: сколько людей в семье, кто какого пола, возраст, размер одежды – ошеломившие жертв подробности. Семьям приказывали заходить в тот или иной дом.

– В следующие дни вам дадут последующие указания! – орал офицер СС. – Не пытайтесь сбежать, иначе столкнётесь с последствиями!

В ту ночь семья Криспис спала в новом «доме», в грязной одноэтажной квартире без ванной, кроватей и раковины. Эту квартиру они делили с двумя другими семьями – всего четырнадцать человек, – а их наспех собранные вещи теперь грудой лежали у стены. Это всё, что осталось от привычной жизни, которая была у них ещё утром.

Танне не было дела до оставленной кухни, спальни или буфета с любимым сервизом. Она всё плакала по своему сыну. «Ты должен найти его, Лев! Мы не можем бросить его там!»

Так что Лев пошёл обыскивать улицы, но обнаружил лишь, что квартал барона Хирша обнесли деревянными стенами с колючей проволокой. Он заметил мужчину, знакомого ему по табачному делу, коренастого, бородатого торговца по имени Иосиф, тот неотрывно глядел на баррикады, словно пытался решить какую-то математическую задачу.

– Как нам выбраться? – спросил Лев.

Иосиф повернулся к нему.

– Ты не слышал? Немцы сказали, что любой еврей, который попытается выйти отсюда, будет застрелен на месте.

Удо находит, где остановиться

На улицу Клейсурас опустился вечер, температура понизилась, и дождь превратился в мелкий снег. К теперь уже пустому дому семьи Криспис подъехал автомобиль, из которого вышел Удо Граф. Он приказал солдату принести чемодан. Остановился у акации и провёл пальцем по почкам с распускающимися белыми листьями. Потом поднялся по лестнице и прошёл мимо Пинто, своего переводчика, который придерживал ему дверь.

Удо огляделся. Он хотел жить недалеко от центра и в то же время неподалёку от штаба нацистов. Это место подходило отлично.

– Выбери самую большую спальню и отнеси туда мои вещи, – сказал он Пинто. Он забрал себе дом Крисписов, так же как и другие немецкие офицеры забрали себе приглянувшиеся еврейские дома – а с ними и всё, что было внутри. Нацисты даже носили костюмы, найденные в гардеробах, и отправляли красивые платья домой своим жёнам.

Удо не видел в этом ничего плохого. Скорее наоборот. Ему казалось нелепым то, как покорно евреи оставили всё своё имущество, как мыши, которых прогнали через дыру в стене. По его мнению, это доказывало, что они изначально не заслуживали всех этих вещей.

Он плюхнулся на диван и несколько раз подпрыгнул. Раз уж он застрял в этой стране, меньшее, на что он может рассчитывать, – это опускаться на удобный диван в конце дня. Он был рад, что получил такое масштабное задание от Волка, руководить депортацией всего еврейского населения Салоников – всех пятидесяти тысяч человек! – но втайне жалел, что находится так далеко от дома и более прохладной погоды на родине. Ему ничего не нравилось в Греции, ни летняя жара, ни шумные местные. Он не понимал языки, на которых здесь говорили. А еда была странная и масляная.

Устроившись поудобнее, он бросил взгляд на вещи, оставшиеся от семьи, жившей здесь до сегодняшнего утра. Какие-то игрушки в углу. Старая зелёная скатерть. Фарфоровые тарелки в буфете. Рамка с фотографией семьи на свадьбе.

– Который час, Пинто? – спросил Удо.

– Девятый час, сэр.

– Поищи, есть ли у них бренди. Или виски. Что угодно.

– Есть, сэр.

Удо откинулся на спинку дивана и достал из кармана маленький блокнот. В конце каждого дня он вёл записи: свои достижения, мысли, имена коллаборационистов. Прочитав книгу Волка, Удо посчитал, что и его биография должна быть записана. Ему хотелось сохранить всё в подробностях.

Двигая ручкой, ощутил тяжесть пистолета в кармане. Он вдруг понял, что не стрелял из него со вчерашнего дня. «Хороший солдат должен стрелять из пистолета минимум раз в день, – сказал ему однажды старший офицер. – Это всё равно что опорожнять кишечник».

Поэтому Удо потянулся за люгером и медленно вытянул его перед собой в поисках цели. Остановился на рамке с фотографией. Спустил курок и выстрелил, стекло разбилось, рамка полетела со стола и несколько раз перевернулась в воздухе, прежде чем упасть на пол.

И в этот самый момент Удо услышал глухой удар. Это его заинтересовало, он встал и подошёл к лестнице. Подцепил ногтем дверцу в чулан. Когда она открылась, заглянул внутрь и лицом к лицу столкнулся со светловолосым мальчиком с выпученными голубыми глазами.

– Так-так, – сказал он Нико, – что тут у нас?

Принятие

Из всей лжи, что человек говорит себе, наверное, самой распространенной является то, что, если изменишь в себе что-нибудь, общество тебя примет. Это влияет на то, как вы ведёте себя с одноклассниками, соседями, коллегами, возлюбленными. Люди усердно стараются понравиться. Они нуждаются в этом больше, чем я способна понять.

Вот что я вам скажу: часто ваши усилия совершенно напрасны. Правда в том (смотрите-ка, ссылаюсь на саму себя), что, несмотря на все твои попытки произвести впечатление, люди рано или поздно разглядят тебя настоящего. Может, раньше, может, позднее, но разглядят.

Человеком, который пытался впечатлить Удо Графа, был портовый рабочий еврейского происхождения по имени Якки Пинто, большую часть своей жизни жаждущий принятия от окружающих. Усатый, тонкий как тростинка Пинто в свои пятьдесят три года ни разу не был женат, он жил в восточной части города и каждое утро час добирался до порта пешком. Пинто был малообразован и почти не имел друзей. Он заикался. До войны он в основном интересовался кораблём, на котором работал, и сигаретами с фильтром.

Но бабушка Пинто родилась в Гамбурге. Когда Пинто был ребёнком, они жили все вместе, и от неё он научился говорить по-немецки.

Когда нацисты вошли в Салоники, они создали нечто под названием юденрат. Само слово переводится как «еврейский совет», но я уже обращала ваше внимание на переворачивание слов. Никто и не намеревался собирать «совет», это была ширма для создания видимости того, что евреи имеют хоть какую-то власть над своей судьбой. Те, кто вступил в юденрат, должны были исполнять приказы немцев, то же касалось и «еврейской полиции», созданной под их началом. И хотя некоторые участники этих органов действительно пытались не допустить самых жестоких несправедливостей со стороны нацистов, большую их часть евреи воспринимали как коллаборационистов, которым нельзя доверять.

Пинто почти сразу вызвался вступить в юденрат, и Удо Граф решил, что его знание немецкого может оказаться полезным. Он сможет переводить тарабарщину, которая вылетала из уст этих греческих евреев.

– Твоя задача проста, – сказал ему Удо. – Переводить то, что говорю я, и в точности сообщать, что говорят они. Никакой лжи. Никаких отступлений.

Пинто согласился. Он даже улыбнулся, получив свои официальные документы с нацистской печатью внизу страницы. Ему казалось, что работа бок о бок с врагами защитит его от их гнева.

Глупая мысль. Станет ли волк защищать ягнёнка лишь потому, что он идёт с ним рядом?

– Его имя Нико, но они зовут его Хиони, – сказал Пинто. Мальчик стоял у стены в гостиной и нервно одергивал свою одежду.

– Что такое «хиони»? – спросил Удо.

– Снег.

– Почему именно снег?

– Потому что… – Пинто замешкал, пытаясь отыскать в памяти немецкий аналог слова «чистый». – Потому что он никогда не лжёт.

– Никогда? – Удо был заинтригован. Он повернулся к Нико: – Скажи-ка мне, мальчик, который никогда не лжёт, мы виделись с тобой раньше?

Пинто перевёл. Нико ответил:

– Я один раз видел вас на площади. Вы ехали в грузовике.

Удо вспомнил. Это тот мальчик, который пытался ему подмигнуть.

– Сколько тебе лет?

– Одиннадцать. Почти двенадцать.

– Почему ты никогда не лжёшь?

– Дедушка говорит, это грех.

– Понятно. – Удо на секунду замолкает. – Скажи, Нико, ты еврей?

– Да.

– Ты веришь в Бога?

– Да.

– Ты молишься в синагоге?

– Теперь нет. Её кто-то захватил.

Удо ухмыльнулся.

– Ну а до этого, Нико? Ты туда ходил?

– Я ходил каждую субботу. – Он потирает нос. – А ещё я всегда задаю вопросы на пасхальном седере, хотя мои сёстры младше меня. Вопросы должны задавать самые младшие, но они ещё не умеют говорить, поэтому спрашиваю я.

Удо вгляделся в лицо мальчика. Голубые глаза посажены на идеальном расстоянии друг от друга. У него хорошие зубы, мягкие щёки, аккуратный подбородок, светлые волосы и нос, совершенно не похожий на еврейский. Если бы ребёнок сам не признался в своём происхождении, Удо бы, наверное, посчитал его внешность хорошим примером того, как выглядят арийские дети.

Он решил задать ещё несколько вопросов.

– Почему ты прятался под лестницей?

– Было очень шумно. Все были напуганы. Поэтому я остался тут.

– Ты прятался один?

– Нет.

Глаза Удо расширились.

– Кто ещё был с тобой?

– Фанни.

– Кто такая Фанни?

– Моя одноклассница. Она нравится моему брату. Он хочет её поцеловать.

Удо рассмеялся. Пинто рассмеялся вместе с ним.

– А где Фанни сейчас?

– Пошла домой.

Удо встал.

– Ты знаешь, кто я такой, Нико?

– Нет. Но у вас чёрное пальто. Мама говорит, не надо подходить к мужчинам в чёрных пальто.

– Почему?

– Не знаю. Просто так говорит.

Удо почесал подбородок. В голосе мальчика слышался страх его матери.

– Можно мне пойти к моей семье? – спросил Нико.

Удо подошёл к окну. Отодвинул штору. В свете фонаря он увидел снежинки, покрывающие белым полотном улицу Клейсурас.

«Снег, – подумал он. – И этого мальчика зовут Снегом». Может, это какой-то знак? Удо верил в знаки. Возможно, ему суждено было въехать в этот дом, найти этого мальчика и использовать его для чего-то.

– У меня появилась идея, Нико. Ты можешь стать героем в глазах твоей семьи. Что скажешь?

Нико заплакал. Тяжесть этой встречи сказывалась на его состоянии. Он скучал по папе. Скучал по маме. На улице уже стемнело.

– Можно им вернуться домой? – спросил он.

– Вот что я тебе скажу, Нико, – сказал Удо, причмокнув. – Если сделаешь то, что я тебя попрошу, вы снова будете вместе.

Он подался вперёд, его подбородок оказался всего в паре сантиметров от глаз Нико.

– Ну что, поможешь мне?

Нико почувствовал, как сглатывает слюну. Он подумал о Фанни: вернулась ли она домой? Жаль, он не остался с ней.

В последний раз мы видели её, когда они с Нико выглядывали в окно из-за шторы. Но как она там оказалась?

Что ж. Помните, что все дети остаются детьми. Даже в самых неутешительных обстоятельствах они попадают в ситуации, свойственные их возрасту.

В свои двенадцать лет Фанни находилась в том возрасте, когда её мысли часто занимали мальчики: как они выглядят, как смотрят на неё – а в особенности один конкретный мальчик, Нико, который, как мы уже знаем, сидел впереди неё в классе. Он выглядел не так строго, как мальчики постарше: у него были ямочки на щеках и едва пробивающиеся волосы над губой. Нико даже можно было назвать… красивым. На уроках Фанни любовалась им со спины: как его густые белокурые волосы спускались ровно до воротника белой рубашки, какими влажными они были порой по утрам, когда он только приходил в класс. Она представляла, как протягивает руку и проводит по ним пальцами.

В день, когда Фанни и другие ученики пришли в дом Крисписов, она искала взглядом Нико, но нигде его не находила. Тогда она подошла к лестнице и заметила, что дверь в чулан была приоткрыта. Увидела, как оттуда глядит на неё Нико. Он улыбнулся, но потянул дверцу на себя и закрыл её. Фанни постучалась.

– Что ты там делаешь?

Нико приоткрыл дверь.

– Я иногда здесь сижу.

– Можно посмотреть?

– Тут вообще-то темно.

– Ну и что. Всё равно хочется посмотреть.

– Ладно.

Он позволил ей заползти внутрь. Она захлопнула за собой дверцу. Нико был прав. Было темно и довольно мало места. Она странно ощущала себя, находясь так близко от него, но не имея возможности видеть его лицо, – это было головокружительное, тёплое, счастливое чувство.

– И долго ты здесь обычно сидишь? – прошептала она.

– Когда как, – прошептал он в ответ. – Иногда я подслушиваю разговоры.

– Получается, ты шпионишь?

– Не знаю. Возможно. Думаешь, не стоит так делать?

Фанни улыбнулась в темноту, радуясь, что он спросил её мнения.

– Думаю, что ничего страшного. Если у тебя не было цели шпионить, то не считается.

Фанни слышала, как другие дети болтали и отодвигали стулья. Она знала, что в любой момент их позовут заниматься. Но надеялась, что этого не произойдёт до того, как она задаст Нико свой вопрос, – вопрос, который уже какое-то время прокручивала у себя в голове. А вопрос был такой: «Нико, я тебе нравлюсь?».

Ей не удалось задать его. Раздался громкий шум, потом тяжёлые шаги, голоса немцев, выкрикивающих приказы, звуки переставляемой мебели. В испуге Фанни отыскала руку Нико и скользнула ладонью вниз к его пальцам и запястью.

Снаружи по полу таскали тяжёлые предметы. Открывались двери. Закрывались двери. Они слышали, как мама Нико кричит его имя, но оба были слишком напуганы, чтобы пошевелиться.

– Что нам делать? – прошептала Фанни.

– Папа говорил прятаться, если придут немцы, – сказал Нико.

– Значит, останемся здесь?

– Думаю, да.

Фанни почувствовала, как трясутся её коленки. Она сжала руку Нико. Так они сидели ещё сколько-то минут. Наконец, когда все звуки прекратились, Нико приоткрыл дверцу чулана. Они на цыпочках подобрались к окну, приоткрыли штору и увидели внизу семью Нико в окружении солдат. Нико задёрнул шторы, и они поспешили обратно в чулан.

Фанни плакала. Она вытирала слёзы ладонями.

– Мне очень страшно, – прошептала она.

– Не бойся, – сказал Нико. – Мой папа сильный. Он выиграл войну. Он вернётся за нами.

– Можно ещё раз взять тебя за руку?

– Да.

Они копошились в темноте, пока не сцепились руками.

– Извини, у меня мокрые пальцы, – сказала Фанни.

– Ничего.

– Как думаешь, куда они идут?

– Не знаю. Может, в то место, где нужно отвечать на вопросы, а потом тебя отпускают домой.

– Ненавижу немцев. А ты ненавидишь немцев?

– Нельзя ненавидеть других людей.

– Их можно. Это другое.

– Людей нужно любить.

Фанни выдохнула. Неподходящий момент, чтобы задать тот самый вопрос, но так ей не будет так страшно.

– Нико.

– Что?

– Я тебе нравлюсь?

Ему понадобилась пара секунд, чтобы ответить. Фанни почувствовала, как у неё сводит желудок.

– Да, ты мне нравишься, Фанни, – прошептал он.

Спустя час они приоткрыли дверь. В доме по-прежнему никого не было, но теперь и на улицах было пусто. Нико подошёл к шкафу и протянул Фанни дождевик брата.

– Надень капюшон, чтобы они не видели, кто ты, – сказал он.

– Ладно.

– Куда ты пойдёшь?

– К папе на работу. Наверняка он там. Он всегда там.

– Хорошо.

– Если его там не будет, можно мне вернуться сюда?

– Да.

– Спасибо, Нико?

Вдруг, без раздумий, Фанни подалась вперёд и обхватила руками шею Нико, приблизившись к его лицу. Она скользнула губами по его щеке и очень быстро коснулась его губ.

– Пока, – пробормотала она.

Нико моргнул.

– Пока, – ответил он хрипло.

Она шмыгнула за дверь и вышла на улицу.

Аптека отца находилась в западной части, меньше чем в миле от улицы Эгнатия. Фанни надела дождевик, который дал ей Нико, он оказался слишком большим для её худенького тела. Она подтянула воротник до ушей.

Шагая по скользкой мостовой, она думала о поцелуе. Это ведь был поцелуй? Она никогда прежде не целовала мальчика. И, хоть ей и хотелось бы, чтобы первый шаг сделал он, этот поцелуй всё равно считался, и то, что он вроде бы не был против, а возможно, ему даже и понравилось, кружило ей голову. Ей уже хотелось увидеть его снова.

Это придало лёгкости походке Фанни, и она несла эту лёгкость на протяжении всего своего пути до момента, когда завернула за угол и встала, как вкопанная.

Улица была забита толпой евреев, медленно идущих под дождём с опущенными головами. Они несли коробки и чемоданы. Кто-то катил тележки. Этих людей тоже выгнали из их домов и теперь, как скот, вели в квартал барона Хирша.

Фанни услышала вдалеке голос отца.

– Пожалуйста! Это займёт всего минуту!

Она заметила его на пороге аптеки, он упрашивал о чём-то немецкого солдата, сжимающего в руках винтовку.

– Это лекарства, вы же понимаете, – сказал отец Фанни. Людям нужны лекарства. Что, если они заболеют, получат травму, порежутся? Вы же понимаете, о чём я? Позвольте мне заскочить и набрать медикаментов в сумку. Я сразу же выйду и присоединюсь к остальным.

Фанни позволила себе сделать вдох. Её отец умел убеждать людей. Благодаря важным лекарствам его аптека всё ещё работала, тогда как другие еврейские лавки закрылись. Фанни не сомневалась, что отец сумеет попасть внутрь. Как только это произойдёт, она проберётся к заднему входу и присоединится к нему. Она увидела, как мотающий головой солдат поднял глаза к небу, явно уставший от спора. Наконец, он отошёл от двери.

– Спасибо, – сказал отец. – Всего минутку.

Он прошёл мимо солдата в сторону входа.

То, что произошло дальше, растянулось в помутневшем сознании Фанни на несколько долгих секунд. Когда её отец подошёл к двери, другой нацист оттолкнул первого в сторону, поднял пистолет и дважды выстрелил мужчине в спину. Он умер, держась за дверную ручку.

Фанни закричала, но не услышала собственного голоса. В голове были лишь пульсирующие глухие удары, словно в нескольких сантиметрах от неё взорвалась бомба и поглотила все звуки из атмосферы. Фанни не могла пошевелиться. Не могла дышать. Последним, что она запомнила, прежде чем провалиться в темноту, стали две руки, подхватившие её под мышками, и то, как её тело упало в колонну с другими, присоединяясь к длинному, растянувшемуся шествию в направлении гетто.

Бедного мальчика переполняла вина за то, что он не сказал родителям о Нико. Первую ночь в новом жилище он провёл в собственных мыслях, лёжа на полу с головной болью. Чем больше он смотрел в лицо матери, тем хуже ему становилось. Чем больше думал о Фанни, тем хуже себя чувствовал. Ему приснился кошмар, в котором Нико горел в пожаре и кричал, и когда Себастьян проснулся в поту, то решил во всём сознаться.

Волею судьбы ему не пришлось этого делать. За несколько минут до 8:00 кто-то тихо постучал в окно с улицы. Себастьян, одетый в те же вещи со вчерашнего дня, первым услышал стук. Он потащился к двери, а когда открыл её, сердце пропустило удар. На пороге стояла старушка, в которой он узнал жену пекаря миссис Палити. Рядом с ней в его дождевике стояла Фанни.

– Где твои мама и папа? – спросила миссис Палити.

Не успев ответить, Себастьян услышал, как в коридор спешат родители. Он попытался поймать взгляд Фанни, но она безучастно смотрела куда-то перед собой, словно спала с открытыми глазами.

Когда Лев с Танной возникли в проёме, женщина сказала:

– У Фанни есть новости о вашем сыне.

Она пихнула Фанни в бок.

– Мы были в вашем доме, – пробормотала девочка. – Под лестницей. Мы прятались.

– Ох, слава богу, – сказала Танна, сжав руки. – С ним всё хорошо? Где он сейчас? В безопасности?

– Всё было нормально, когда я уходила.

– Почему ты ушла? Почему оставила его там?

– Я пошла искать отца.

– Твой отец забрал его?

Жена пекаря поймала взгляд Танны и едва заметно покачала головой.

– Он теперь на небесах, – сказала она.

– О нет, – пробормотал Лев.

– Ах, Фанни, – простонала Танна. – Фанни, иди ко мне.

По лицу Фанни лились слёзы. Она наклонилась вперёд к Танне, словно её ноги были связаны.

Себастьян не знал, что делать. Ему так хотелось обнять Фанни, почувствовать, как её волосы касаются его плеча, прошептать ей на ухо слова утешения.

Но всё, что он сказал:

– Можешь оставить мой дождевик себе.

Нико снится Белая башня

Салоники – это город большой красоты и великого прошлого, во многих историях это соединено воедино. Нико лежал в кровати, борясь со слезами, и вспоминал одну такую историю. Ему стало уютнее, и, погрузившись в неё, мальчик уснул.

Это была история о величественной Белой башне – укреплении, построенном в XV веке для того, чтобы защищать Салоники от вторжений. Каждый горожанин гордился этой достопримечательностью, и на восьмой день рождения Нико дедушка Лазарь повёл именинника, Себастьяна и Фанни к башне. После праздничного обеда из тушёной говядины, риса с кедровыми орешками и турецкого пудинга на десерт, Лазарь с детьми отправились на прогулку вдоль залива. Они шли мимо старых отелей и уличных кафе с маленькими столиками и цветными навесами, укрывающими посетителей от солнца. Вскоре подошли к башне и увидели расположенные вокруг неё павильон, ресторан и густой зелёный парк.

– У меня для вас сюрприз, – сказал Лазарь. – Ждите здесь.

На глазах Нико, Фанни и Себастьяна Лазарь подошёл к стоящему под сосной охраннику и о чём-то с ним заговорил. Незаметно протянул мужчине деньги. А потом кивнул детям, чтобы подбежали к нему.

– Куда мы идём, деда? – спросил Нико.

Лазарь широко улыбнулся.

– Наверх.

Нико шлёпнул брата по руке, и Себастьян улыбнулся ему в ответ. Фанни прямо-таки подпрыгнула от радости. Вскоре все трое уже были внутри и поднимались по бесчисленным ступеням винтовой лестницы, выглядывая в изредка попадающиеся окошечки с металлическими решётками. Детям казалось, что подъём длится уже несколько часов. Наконец, они вышли через арочный проём и оказались на крыше, где синева неба ударила в глаза, а потом перед ними, как на ладони, развернулся весь город.

Этот пейзаж отличался от всего, что они видели раньше. На западе городские крыши и порт, на севере холмы и старая крепость, на востоке богатые усадьбы с ухоженными садами, а на юге – залив, Эгейское море и словно сошедшие с картины заснеженные вершины Олимпа.

– Хочу рассказать вам одну историю, – сказал Лазарь. – Знаете, почему это сооружение называют Белой башней?

Дети пожали плечами.

– Когда-то здесь была тюрьма. Грязная, тёмная, а снаружи на стенах были кровавые пятна, оставшиеся от убитых заключённых. Здесь совершалось так много казней, что башню называли Кровавой.

Однажды люди, владеющие башней, решили её очистить. Но это было дорого и тяжело. Никто не хотел браться за такую работу.

В конце концов вызвался один заключённый. Он согласился самостоятельно покрасить всю башню в белый цвет, но с одним условием: что ему простят его преступление и выпустят на свободу.

– Всю башню? – спросил Нико.

– Всю, – ответил Лазарь.

– И у него получилось?

– Да. Это заняло много времени, больше года, но он закончил свою работу. И, как и было обещано, его отпустили. С тех пор мы зовём эту башню Белой.

– Ты знаешь, кто был тот мужчина? – спросил Себастьян.

– Немногие помнят его имя, – сказал Лазарь, – но я – да. Его звали Натан Гуидили. – Он замолк. – Он тоже был еврей, как мы.

Ребята переглянулись. Близился закат, и горизонт окрашивался в оранжевый. Лазарь взял внуков за руки.

– Эта история кое-чему нас учит, – сказал он. – Знаете, чему?

Мальчики выжидали, Лазарь глядел на море.

– Человек сделает что угодно ради прощения, – сказал он.

Ещё одна притча

Когда-то в давние времена ангел правды решил пойти к людям и поделиться с ними положительной силой истины. Увы, люди отворачивались, когда к ним приближалась Правда. Они закрывали глаза. Бежали в противоположную сторону.

Отчаявшись, Правда укрылась в тени аллеи. В этот момент к ней подошла Притча, наблюдающая за происходящим издалека.

– Что случилось? – спросила Притча.

– Все меня ненавидят. Лишь только увидят, что я иду, отворачиваются.

– Так посмотри же на себя, – сказала Притча. – Ты совершенно нагая. Неудивительно, что они бегут. Они тебя боятся.

Притча, одетая в красочные одежды, сняла с себя одно платье и протянула его Правде.

– Вот. Надень его и попробуй ещё раз.

Правда поступила так, как ей было сказано. И в самом деле, теперь, облачённая в новые привлекательные цвета, она была встречена с теплотой – теми же людьми, что когда-то бежали прочь.

Некоторые говорят, что именно поэтому притчи учат людей тому, чему не может научить голая правда. Лично я не понимаю, чего вы все так боитесь.

С другой стороны…

Возможно, это объясняет то, что произошло дальше.

Ложь о переселении

В своём рассказе я уже говорила о наглой лжи. Как Волк переворачивал смысл слов, чтобы скрыть свои злые помыслы и деяния. Как приспешники-нацисты следовали его примеру и составляли бесконечные списки, бланки и другие «документы», существовавшие лишь для того, чтобы обелить их зверства.

В Салониках ложь была повсюду: такая незначительная, как фальшивые розовые уведомления, выдаваемые евреям после сдачи радиоприёмников, и такая большая, как обещание не трогать оставленные евреями дома, тогда как всего через несколько часов в них въезжали немецкие офицеры и вскрывали деревянные полы в поисках спрятанных сбережений.

И всё же самой большой ложью стала та, которую нацисты оставили напоследок.

Ложь о перемещении, о мифической родине», где евреи бы поселились и свободно жили, работали и растили детей. Волк знал: есть предел, до которого нельзя доводить людей. Если они поймут, что обречены, то будут до последнего бороться за свою жизнь. Он уже извёл и ослабил врага, заморил его голодом, отобрал дом, поставил на колени. Но даже в захудалых трущобах вроде квартала барона Хирша они оставались на виду у общественности. А на глазах общественности Волк не мог осуществить свой самый тёмный замысел, тот, что он поручил воплотить в жизнь своим генералам во время Ванзейской конференции на вилле у озера летом 1942 года.

Именно там было принято окончательное решение, касающееся не только Нико, Себастьяна, Фанни и других героев нашей истории, но каждого из одиннадцати миллионов евреев – от берегов Британских островов до горных районов Советского Союза. Это решение, принятое менее чем за два часа за закусками, коньяком и курением сигарет, можно было озвучить в одно предложение:

Всех их убить.

Конечно, для осуществления такого плана требовалось прикрытие. Зло ищет темноты. Не потому, что стыдно. Просто в темноте проще воплотить задуманное. Меньше препятствий. Меньше возмущений. На тот момент Волк уже построил места для запланированного им ужаса – лагеря смерти вроде Аушвица, Треблинки, Дахау. Но оставалась логистическая проблема: как доставить туда жертв? Какой легендой одурачить такое количество людей, чтобы они добровольно поехали навстречу собственной смерти?

Ему требовалось наваждение. Отвлекающие одежды, в которые можно было бы закутать меня с головой.

Так зародилась Ложь о переселении.

Лев впервые услышал эту ложь во вторую ночь, проведённую в трущобах барона Хирша. Он и еще несколько мужчин грелись у разведённого в бочке костра. Молодой рыбак по имени Батрус подошёл к нему и сказал, что подслушал разговор нацистского офицера с подчинёнными. Офицер сказал, что евреев из Салоников переселят куда-то на север, где они смогут жить и работать. Возможно, в Польшу.

– В Польшу? – спросил Лев. – Почему в Польшу?

– Кто знает? – ответил Батрус. – По крайней мере, нас не будут трогать.

– Но это далеко отсюда. И ближе к Германии. Если они нас так ненавидят, зачем перевозят ближе к себе?

– Может, чтобы мы были под их присмотром? – предположил один мужчина.

– Звучит логично, – добавил другой.

– Вообще-то не очень, – сказал Лев.

– Уж лучше, чем оставаться здесь.

– Как ты можешь так говорить? Ведь здесь твой дом.

– Уже нет.

– Я никуда не поеду!

– А если останемся, что это нам даст? У нас больше нет наших лавок. Нет домов. Хочешь и дальше жить в этой грязной дыре?

– Лучше здесь, чем в Польше.

– С чего ты взял?

Мужчины ещё какое-то время поспорили, а потом разошлись, так и не придя к общему мнению. Но Ложь о переселении последовала за ними в их дома и распространилась по гетто, словно ветер, бегущий по пшеничному полю.

Удо пришлось пойти на хитрость

Он сделал затяжку и уставился на свой письменный стол. Бесчисленные бумаги. Списки. Объявления. И расписания поездов до лагерей смерти. Как же их много! Каждая остановка расписана с точностью до минуты. Волк дал чёткие указания. Ничто не должно прервать движение этих поездов.

Про себя Удо размышлял: почему лидер так одержим поездами? Может, дело в их внушительных размерах? В угрожающем рёве? Какой бы ни была причина, Удо осознавал возможные последствия любой заминки. Он слышал про инцидент во Франции, где евреи на вокзале взбунтовались и сбежали. В неразберихе были убиты два немецких офицера. Волк был вне себя от бешенства.

Удо ничего подобного допустить не хотел. Ему нужно было сделать всё, чтобы подконтрольные ему евреи без возражений сели в эти поезда. В его распоряжении уже была Ложь о переселении. Но того, что его офицер рявкнул об этом на немецком, едва ли было достаточно. Удо нужно было, чтобы кто-нибудь продал евреям эту идею. На их собственном языке.

Вот где в игру должен был вступить Нико Криспис.

Мальчик по-прежнему жил с Удо в доме на улице Клейсурас. Как и сказал Пинто, он действительно оказался честным до невозможности и без колебаний отвечал на каждый вопрос Удо. Жаль, у него не было больше полезной информации – например, о том, где прячутся укрывшиеся в горах евреи, или о том, где в соседних домах могут быть спрятаны золото и украшения.

И всё же Удо со временем утвердился во мнении, что мальчик может ему пригодиться. Похоже, Нико знал многих людей из еврейской коммуны, ведь его родители активно участвовали в её жизни. Если он поможет обеспечить спокойствие и порядок на перроне, это стоило того, чтобы сохранить ему жизнь.

Он впервые побывал там спустя две недели после того, как увели его семью. Внешне здание напоминало большой жилой дом с покатой крышей и большими окнами на первом этаже. Вход обрамляли пять стеклянных панелей – две длинные и три короткие. На бледной фасадной стене нацисты повесили гигантские V – символы их победы[4].

Нико вошёл в здание и поднял глаза на потолок. С одной стороны от него стоял Удо. С другой стороны – Пинто.

– Ты уверен, что можно доверять этому мальчику? – спросил Удо на немецком.

– Посмотрите на него, – ответил Пинто. – Он думает, что это какое-то приключение.

Нико, может, и казался погружённым в свои мысли, но на деле он усиленно вслушивался в немецкую речь мужчин. Его способность различать языки и умение говорить на греческом, сефардском, французском, иврите и немного на английском ускоряли процесс.

– Сегодня покажу тебе твою работу, – сказал Удо, кивнув Пинто, чтобы тот переводил. – У тебя когда-нибудь была работа?

– Как у взрослых, не было, – ответил Нико.

– Значит, эта будет первой. А знаешь, что ты получишь, если хорошо справишься?

– Жёлтую звезду?

Удо подавил смешок.

– Да. Дам тебе жёлтую звезду.

– И моя семья сможет вернуться домой?

– Если хорошо справишься с работой.

– Папа говорит, я хороший работник. Но мой брат трудится больше меня. Он всегда подметает в магазине. А у меня это плохо получается.

Удо покачал головой. Этот мальчик продолжал делиться всё новой и новой информацией.

Они остановились в центре зала. По приказу Удо из здания убрали всех сотрудников, так что внутри находились лишь они трое.

– В общем, так, Нико. Послушай меня. – Он через двери указал на платформу. – Завтра, когда ты придёшь, здесь будет много людей. И будет стоять поезд. Люди не будут точно знать, куда он едет. Некоторых это может смутить. Возможно, даже напугать.

– Почему напугать?

– Ну, а разве ты сам не боишься, когда не знаешь, куда идёшь или едешь?

– Иногда.

– Твоя задача – помочь им. Ты скажешь им, куда идёт поезд, чтобы они не боялись. Справишься?

– Думаю, да.

– Хорошо. Вот ещё что: если увидишь кого-то из знакомых, они могут спросить, где ты был. Говори им, что ты прятался. И что услышал, как один очень важный немец сказал, что поезда отправятся на север в Польшу. И что там у всех будет работа.

– Но я же не прячусь.

– Ты прятался, когда я тебя нашёл, так ведь?

– Да.

– Значит, это правда.

Нико нахмурился.

– Ну, наверное.

– Отлично. А теперь проверим, что ты запомнил. – Удо скрестил руки на груди. – Что ты будешь говорить людям?

– Что поезда едут на север.

– А ещё?

– Что там можно будет работать.

– И как ты об этом узнал?

– Услышал, что вы так сказали.

– Правильно. Ещё можешь сказать, что все еврейские семьи воссоединятся.

– Все еврейские семьи воссоединятся.

– Умница. – Он махнул в сторону выхода на перрон. – Теперь пойдём потренируемся.

Глаза Нико широко распахнулись. Даже в ситуации давления в детях может просыпаться любопытство, и мальчик, никогда прежде не ездивший на поездах, был искренне рад тому, что своими глазами увидит железнодорожные пути. Он выскочил в дверь.

– Давай, скажи громко, Нико! – проорал Удо. – Поезда едут в Польшу!

– Поезда едут в Польшу! – крикнул Нико.

– Там будет наш новый дом!

– Там будет наш новый дом!

– И еврейские семьи воссоединятся!

– Семьи воссоединятся!

Нико замолк и вскинул голову, словно наблюдая за тем, как его голос эхом уносится к виднеющимся вдалеке горам Пиерия.

Я тоже наблюдала. Я была свидетельницей того, как этот мальчик, который всю свою жизнь был верен мне, сошёл с пути истины, искушённый бессердечным обманщиком. В притче говорится, что Правда была огорчена, когда Господь низверг её на землю. Возможно. Но когда Нико Криспис, стоя на платформе, прокричал свою первую в жизни ложь, я заплакала. Я плакала, как брошенный в лесу младенец.

Одна пышная свадьба

В ночь перед отправлением первого поезда рядом с одной из хибар в квартале барона Хирша собрались десятки евреев. Было холодно и сыро, и собравшиеся стояли кучно, растирая друг другу плечи, чтобы не замёрзнуть. Каждые несколько минут из дверей хибары выходила небольшая группа людей.

Ранее в тот день немцы объявили, что все евреи должны подготовиться к завтрашнему раннему отъезду и иметь с собой одну сумку вещей, подходящую под определённые габариты. Помимо этого людям больше ничего не было известно. Лишь слухи, и в том числе один любопытный – о правилах, которые будут действовать по прибытии:

Женатым парам квартиры предоставят в первую очередь.

Никто не мог точно сказать, откуда пришла эта информация. Но что, если это была правда? Понимая, что позже у них не будет возможности изменить семейный статус, семьи быстро договорились о проведении бракосочетаний. Совместимость характеров не имела значения. Возраст тоже. Браки, заключаемые в любви, означают планирование будущего. Браки же, заключаемые в страхе, нужны для того, чтобы до этого будущего дожить.

В ту ночь раввин собрал в хижине сразу пять пар. При свете свечей он провёл короткие ритуалы, необходимые для того, чтобы связать пришедших брачными узами. Среди пришедших были взрослые мужчины, женящиеся на вдовах, чьи мужья погибли на войне с Италией. Были и подростки. Они повторяли за раввином определённые слова на иврите, быстро и безэмоционально бормоча их себе под нос. Никаких похлопываний по спине. Ни танцев. Ни торта. Пары обменивались кольцами – некоторые были сделаны из скрепок, – а потом выходили, освобождая помещение для других молодожёнов.

Когда пригласили последнюю группу, Себастьян волочился позади всех. Он сжимал челюсти, стараясь удержаться от слёз. Ему только что исполнилось пятнадцать – семья отметила это событие дополнительной порцией хлеба и обломком леденца. А теперь он стоял рядом с пухлой шестнадцатилетней девочкой по имени Ривка, о которой не знал почти ничего, кроме того, что её брат задирал Себастьяна в школе. В руке держал кольцо, которое дала ему бабушка. Он сжал его так крепко, что на ладони остался след.

Себастьян был категорически против этой затеи. Он сказал родителям, что ещё слишком юн для женитьбы и что эта девочка ему даже не нравится. Родители настаивали на том, что это делается ради безопасности и что, когда весь этот ужас закончится, он сможет каким-то образом выйти из этого брака, но для этого нужно делать, что велено. Разгорячённый и разъярённый Себастьян убежал, крича, что ему не нужна эта «вонючая квартира». Он бросился к баррикаде и долго смотрел на колючую проволоку, пока глаза жгло от слёз.

Мне было жаль бедного мальчика. Однако он не был честен. Настоящая причина, по которой он не хотел жениться на девочке по имени Ривка, заключалась в том, что его сердце принадлежало Фанни. Себастьян переживал, что брак с кем-то ещё запятнает его, что он будет считаться несвободным, и навсегда лишится Фанни. В течение нескольких недель с момента заселения в гетто Себастьян с Фанни провели некоторое время вместе, играя в карты с другими детьми или читая книги, которые получалось отыскать. По-прежнему переживающая утрату отца Фанни была немногословна. И всё равно для Себастьяна эти моменты ощущались как единственные лучики света в непрекращающемся пасмурном дне.

Теперь, стоя среди будущих новобрачных, Себастьян снова думал о лице Фанни и молился, чтобы она никогда не узнала о том, что он сейчас сделает. Отведя глаза, он надел на палец Ривки кольцо. В свои пятнадцать Себастьян Криспис стал мужем, даже не глядя на свою новую жену, как будто, если чего-то не видеть, оно может исчезнуть само собой.

Три предательства

Когда Господь распределял качества, Правду раздали всем. И людям, и животным – каждому существу досталось понемногу. А вот предательство…

Им наделили лишь человека.

И это переносит нас в следующий день:

В нашей истории этот день стал днём сразу трёх предательств. Все они произошли поздним утром на вокзале барона Хирша, откуда отправлялся последний поезд из Салоников до лагерей смерти в Аушвице.

В предыдущие месяцы было восемнадцать рейсов. По мнению Удо Графа, всё прошло достаточно хорошо. По расписанию. Без происшествий. Удо пошёл на некоторые уловки, чтобы всё двигалось гладко, например говорил евреям перевести деньги в польские злотые и раздавал кредитные билеты, которые так никогда и не будут обналичены. Удо с наслаждением наблюдал за голодающими балбесами, добровольно отдающими свои последние гроши и по-прежнему верящими в то, что нацисты в конце концов отнесутся к ним справедливо. Он даже привлёк солдат, чтобы те, как носильщики, грузили в поезда чемоданы.

Однако лучшей его затеей стал Нико Криспис. Удо считал этот ход гениальным. Мальчик в точности выполнял все указания: лавировал между толпами людей, нашёптывал обещания будущих рабочих мест, домов и «Переселения!». Это позволило посадить в тревожных умах пассажиров то самое зерно правды, необходимое для того, чтобы заставить их подняться в вагоны.

Нико, носящий выданную ему Удо жёлтую звезду, так убедительно «пересказывал» всем подслушанные слова немецкого офицера о воссоединении еврейских семей, что некоторые пассажиры даже благодарно обнимали его в ответ. Многие проживали по соседству с Нико или ходили с ним в синагогу – они звали его Хиони, – и то, что он жив и здоров, радовало их ровно настолько, чтобы поверить в его историю. Удо гордился тем, что разработал эту тактику с евреем-лгуном, и решил, что при следующем разговоре с Волком упомянет его и, возможно, они вместе обсудят военную стратегию.

В течение этого времени Удо позволял мальчику спать в его прежней комнате. Судя по всему, мальчика это успокаивало. За ужинами Удо наблюдал за тем, как ребёнок жадно поглощал хлеб и мясо.

– Не торопись, – сказал Удо. – Сначала жуй, а потом глотай.

– Aber ich bin hungrig sehr, – ответил Нико, практикуясь в немецком.

– Sehr hungrig, – поправил Удо. – «Очень голодный». «Очень» стоит перед словом, а не после.

– Sehr hungrig, – повторил Нико.

Удо иногда ловил себя на том, что с интересом наблюдает за мальчиком: как тот проводил свободное время за чтением словарей, играл с чем-нибудь или подолгу смотрел в окно. У Удо не было своих детей. Он никогда не был женат. Он решил, что после победы в войне найдёт себе настоящую немку с достойным характером и великолепной внешностью. Высокое служебное положение обеспечит ему широкий выбор потенциальных невест, в этом он был уверен. А потом уж, конечно, появятся и дети.

Пока же его озадачивала невинность Нико. В конце концов, мальчику было двенадцать лет. В его возрасте Удо уже выкурил свою первую сигарету, выпил свою первую банку пива и частенько получал тумаков в драках со старшими мальчишками в своём районе Берлина.

Но этот ребёнок был совершенно другим. Однажды вечером, когда Удо пожаловался на головную боль, Нико постучался в его спальню и предложил ему смоченное горячей водой полотенце. В другой вечер, когда Удо попивал бренди, Нико подошёл и протянул ему немецкую книгу.

– Хочешь, чтобы я почитал?

Нико кивнул.

– Тебе?

– Ja.

Удо растерялся. Он понимал, что есть дела и поважнее, чем читать маленькому еврею. Но вскоре поймал себя на том, что листает одну страницу за другой и даже меняет интонацию.

Пока Удо читал, Нико прильнул к нему и прижался к плечу. Такой жест удивил Удо, никогда прежде так близко не контактировавшего с ребёнком. Хотела бы я сказать, что это в какой-то мере растопило сердце Удо и смягчило его дальнейшие действия. Но я не могу отступить от того, как всё было в действительности.

Это не изменило его ни на йоту.

Наступил день отправления последнего поезда – жаркое, влажное, дождливое утро. В начале войны в Салониках было больше пятидесяти тысяч евреев; к моменту, когда этот поезд отъехал от станции, было депортировано сорок шесть тысяч человек. Нацисты намеревались вымести из города весь еврейский сор.

В начале одиннадцатого Лев, Танна, Ева, Лазарь, Себастьян, близняшки, Биби и Тедрос, Фанни и жена пекаря вышли на улицу и присоединились к медленному шествию до вокзала. По необъяснимым причинам их месяцами держали в трущобах барона Хирша, в то время как другие семьи приезжали и уезжали.

Близняшки держались за руки. Каждый взрослый нёс по сумке. Лев приобнимал Танну, всхлипывающую от одной мысли о том, что им приходится уезжать из города, не зная, где находится их младший сын. Себастьян тащился сзади, но держался на шаг впереди Ривки и её семьи, которые должны были ехать на том же поезде. Ривка улыбнулась. Себастьян отвёл глаза.

Он в радостном волнении ожидал отправки последнего поезда. Удо Граф говорил что-то о планах вернуться в Германию после решения «еврейского вопроса» в Салониках. Пинто втайне надеялся, что сможет сбежать в Афины и отсидеться там, пока не станет относительно безопасно.

Его совершенно не мучила совесть в отношении десятков тысяч людей, которых он помогал депортировать. Нужно было как-то выживать; так он себе говорил. Но я знала правду, сокрытую глубоко внутри. Пинто с нетерпением ждал последнего отправления, потому что больше не мог видеть полные отчаяния лица, глядящие на него из накрепко запертых скотных вагонов. Эти впалые глаза. Эти опущенные уголки ртов. Какое ничтожное расстояние между живыми и мёртвыми, подумал он. Несколько сантиметров, не более. Ширина одной двери.

Ему не было ничего известно о расписании, о планах Удо и Пинто или о том, что это последний поезд до Аушвица. Он знал лишь, что наступила очередная пятница. До войны в такое утро мама бы хлопотала на кухне, готовясь к Шаббату, доставала праздничный сервиз и подсвечники, помешивала еду, делала pan azeite y asucar – сбрызнутый оливковым маслом хлеб с сахаром, любимое блюдо Нико.

Больше всего Нико скучал по семье по вечерам пятницы, скучал по шуму, пению, по тому, как дедушка прокашливался перед началом молитвы, или по тому, как брат пинал его под столом, когда они оба смеялись во время благословения. Иногда, когда Удо Графа не было дома, Нико бродил по своей прежней кухне, открывал шкафчики и произносил благословения на хлеб, вино и свечи, просто чтобы не забыть слова.