Вишневая

Пролог

– Ты крупно влипла, Вишневецкая.

Есеня безразлично хмыкнула. Будто она сама этого не осознавала.

Не успел стартовать сентябрь, как деканат вывесил список счастья с должниками, которым грозило распрощаться с университетом в том случае, если те не закроют долги до октября. Угроза была реальной, но мало ощутимой. Казалось, что это не про нее, не про Есеню: не может человек с такой хорошей успеваемостью вылететь со второго курса из-за какой-то незначительной физры. Да и зачем физра в институте, ведь люди кругом вроде бы взрослые и осознанные, и сами вполне могут отвечать за свое здоровье.

Дамоклов меч, опасливо зависший над головой, скорее озадачивал, нежели хоть в малой степени беспокоил. Куда больше Есеню волновал вопрос, как на это отреагирует мать. Озабоченная престижем и успеваемостью дочери, она скорее сожрет ее без соли и перца, чем позволит вылететь так глупо и бездарно.

– Я слышала, Георгич ушел на пенсию. Может, с новым преподом попробуешь договориться?

Ира Исаева, отрада всего факультета, а по совместительству и староста их группы, ткнула Вишневецкую в бок. Есеня с сомнением поджала губы в ответ.

Старик перед уходом на заслуженный отдых серьезно поднасрал всем отстающим своими вечными больничными, из-за которых у должников просто не оставалось шанса всунуть ему в руки хвостовку и слезно умолять о зачете. Не то чтобы Есеня активно пыталась это сделать, и не то чтобы ее это сильно волновало. На благодатной почве из вечных оправданий и на поблажках со стороны деканата выросло огромным сорняком чувство безнаказанности. Однако ультимативное объявление об отчислении острым секатором это чувство сегодня в ней успешно срезало.

– А могла бы просто ходить на пары, как все, – нравоучительно заявила Ира.

– Ой, да не начинай.

Весь путь до манежа Есеня репетировала речь для нового преподавателя: выстраивала логическую цепь из оправданий, замешивала в один котел мольбы и жалость, пыталась хотя бы примерно накидать сценарий их возможного диалога. В сентябрьской прохладе мысли складывались в стройный ряд и неоправданно вселяли уверенность в этом предприятии. Надежды, конечно, было мало, но лучше так, чем совсем ничего.

Запах прелой травы и сырости наполнял легкие и вырывался обратно сквозь сложенные в трубочку губы. Отчего-то с каждым шагом сердце все сильнее заходилось в истерике, громким барабанным ритмом отдаваясь в ушах. Ира всю дорогу беспечно щебетала о чем-то своем и, казалось, просто не замечала напряженности Есени. Та же в свою очередь даже не пыталась вслушиваться в болтовню одногруппницы, целиком поглощенная задуманным планом по вызволению своей бедовой задницы из долгов.

– Сеня, ты оглохла?

Она и правда не заметила, когда Ирина успела подвести свой монолог к логическому завершению и ждала теперь хоть какой-то реакции со стороны Вишневецкой.

– А?

– Про препода нового слышала?

– А что с ним?

За размышлениями она совсем потеряла нить разговора. Такое с ней случалось частенько, что вызывало в людях раздражение. Иру эта особенность скорее веселила, и к отстраненности Есени она всегда относилась флегматично, проявляя немереное терпение.

– Ты чем слушала? – со смехом отозвалась она, – молодой, говорят, красивый.

– Какая разница? – без доли интереса сухо проворчала Есеня, – Будь он старым и уродливым, долги бы никуда не делись.

Молодость и красота не давали никаких гарантий, что человек будет готов пойти на диалог. Отчего-то казалось, что возраст нового преподавателя сыграет против нее и щедро отсыплет еще больше проблем в багаж Вишневецкой. Если бы только в тот момент сама Есеня осознавала, насколько была близка к правде.

Манеж натружено гудел, словно пчелиный улей. На дорожках осваивались первокурсники, едва перебирая ногами по резиновому покрытию. В центре зала синхронно отрабатывали упражнения разношерстные группы. Свистели свистки, клацали тренажеры, голоса гулким эхо уносились под купол. Последняя попытка проникнуть сюда для Есени закончилась полным провалом: Станислав Георгиевич отчалил в очередной бесконечный больничный, а ей оставалось только бестолково носиться по залу в поисках преподавателя, сжимая в руках проклятую хвостовку. В тот момент она надеялась отделаться рефератом и сдачей каких-нибудь прыжков в длину. И надежда эта теплилась в ней до тех пор, пока Есеня не решилась представиться новому преподавателю.

Ира, пожелав удачи, удалилась в раздевалку, Вишневецкая же задалась целью познакомиться до начала занятий, чтобы успеть описать свою ситуацию и вывалить на преподавательский стол весь длинный список из причин и оправданий. Весьма опрометчиво. Или крайне предусмотрительно.

Первой она умудрилась разглядеть его широкую спину и затылок с ежиком темных волос. Пока он сидел, казался совсем безобидным, но стоило только встать и повернуться, как у Есени перехватило дыхание.

– Вишневая? Вот ведь неожиданность.

Знакомый голос, знакомое лицо, знакомые насмешки и до боли осточертевшая кличка, которую она не слышала без малого лет пять. Тело в ответ на реплику конвульсивно дернулось, а глаза медленно проследили путь от искривленных в хищной улыбке губ к прищуренным по-лисьи глазам. У Вишневецкой язык прирос к верхнему ряду зубов, упрямо отказываясь шевелиться.

Миронов Даниил Александрович. Есеня его помнила еще с той пыльной давности, когда посещала спортивную школу и подавала слабые надежды однажды стать мастером спорта по спортивной гимнастике. Когда к имени Дани еще не приставляли в уважении отчество, а сам он без проблем мог оседлать брусья, Миронов называл еще зеленую Сеньку вкусным «Вишневая» и не упускал при этом ни одной возможности напомнить о том, какое она на самом деле неповоротливое бревно. Стоит ли говорить о том, что они никогда не ладили, и конфликты их ни на миг не утихали, пока однажды он внезапно не перестал посещать тренировки, да и сама Есеня не забила на гимнастику большой и толстый болт.

Ну ведь не будет же она умолять его поставить ей зачет? Все это просто дурное стечение обстоятельств. Это наказание. Да, точно. Ее личное наказание за лень и безалаберность. Иначе как объяснить, отчего из всех раздражающих Есеню людей судьба послала самого раздражающего:

– Ну ты и мудак, Миронов.

Сердце заторможено пропустило удар, чтобы затем с удвоенной силой начать проламывать ребра. Сене такой откровенной бывать доводилось редко, особенно с теми, кто был старше ее, даже если по факту те и правда заслуживали сказанного.

– Поосторожнее со словечками, Вишневая, я теперь твой преподаватель, – а он отчего-то на сказанное даже не обиделся, только ухмыльнулся в ответ.

– Ну вы и мудак, Даниил Александрович.

Выпалив это, Есеня трусливо сбежала. Не просто сбежала – вылетела из зала пулей, высокомерно вздернув подбородок. И сделала она это так поспешно, что мысль о произошедшем настигла ее лишь на улице. Схватившись за голову, Вишневецкая обреченно осела на ближайшую скамейку.

«Я точно вылечу из универа», с отчаянием крутилось в голове.

Глава 1

От начала сентября прошла неделя. На зеленых листьях деревьев в парках уже расползлась коррозия осени, трава под ногами потеряла цвет и уныло раскисла от часто идущих дождей. Сегодня, кажется, было первое утро за семь прошедших дней, которое началось не с традиционной угнетающей мороси. Еще по-летнему теплые лучи солнца сладкой патокой сочились сквозь легкий тюль занавесок в комнату, наполняли темные углы сливочным светом восхода и стирали уцелевшие клочки прошедшей ночи.

Есеня утро не любила: ее ранний подъем вводил в непонятное уныние. Хотя кого бы не вводил? Необходимость шесть дней в неделю вставать в семь утра и со сверкающей голливудской улыбкой переться на пары едва ли у кого-то вызывала сладкий экстаз. И даже если такие придурки на самом деле существовали, примыкать к ним она не спешила.

– А почему ты перестала ходить на гимнастику? – пока рот насильно набивался манкой и комом застревал где-то в горле, мама Сени, по обыкновению начинавшая утро с вопросов про успеваемость, именно сегодня решилась сменить тему и переключиться на нечто поинтереснее.

Вишневецкая по-партизански молчала, пробуя языком размалывать осточертевшие до рвотных позывов комочки каши. Манка все же с третьей попытки проскользнула по пищеводу вниз, а у Есени к тому моменту мозг уже сплел сплести целую сеть сопутствующих диалогу с матерью вопросов.

– Ты это к чему? – заискивающе начала она издалека, громко позвякивая ложкой по молочно-белому фаянсу тарелки.

– Да просто интересно, – Елена Владимировна отмахнулась от дочери полотенцем и вернулась к тщательной полировке посуды. – Ты уже лет пять никуда не ходишь.

– Я хожу на занятия, – аргумент был не самым убедительным, но других у Есени не было.

– Это другое, – последовал новый взмах полотенцем, – а про спорт ты совсем забыла. Глянь на себя, сидишь как знак вопроса, ссутулилась вся, бледная, как моль.

Вмиг захотелось закатить глаза в раздражении, Есеня, однако, сдержалась. У матери было не так много тем для диалога: успеваемость, учеба, институт, красный диплом. Когда скудный запас иссякал, она подключала дополнительный канал, отвечающий за придирки с пустого места. Заходил он в беседу, как правило, под соусом «у совершенства нет пределов».

– У меня есть пары по ОФП, – в этот довод Есеня верила еще меньше, чем в предыдущий.

Следовало бы прикусить язык и лишний раз болезненной темы не касаться вовсе, ведь время неумолимо утекало, а вопрос с ее долгами так и остался висеть на гвозде под названием «мудак». Один космос ведал, на какие ухищрения ей теперь придется пойти, чтобы оправдаться перед Мироновым.

Есеня в полной уверенности, что не произносила его фамилию вслух, на следующей фразе матери серьезно задалась вопросом, не открылись ли в ней способности к чтению мыслей:

– А ты почему, кстати, не сказала, что пары у тебя теперь ведет Миронов?

– Не знала, что для тебя это важно, – удивленно ответила она.

– Конечно, важно! Я ж его с пеленок знала. Мама у него замечательная была, помнишь ее?

Его маму она не помнила, да и про самого Миронова вспоминать не хотела бы, особенно за пределами университета. Давняя и малопонятная дружба между родителями ни на сантиметр не сокращала ту пропасть, что царила в их отношениях почти с момента знакомства. Даня был старше и общение с Есеней в приоритетах не держал. Да и весь разговор с матерью сейчас скатывался в сплошную патетику, которая ни на йоту не проясняла, с чего мать так прицепилась к ее физподготовке. Неужели узнала о пропусках?

– Так к чему ты вообще затеяла этот диалог?

– Когда ты собиралась рассказать о том, что тебя отчисляют?

Комок манки застрял где-то в горле и упорно отказывался соскальзывать дальше вниз. Театрально откашлявшись, сама того не желая, Сеня потянулась за стаканом воды и мучительно медленно начала цедить по глотку, пока на стеклянном дне не осталось капель.

– Откуда ты узнала?

– А какая разница? Лучше ты мне ответь, почему не ходила на пары!

Предыдущий год для всей семьи выдался непростым, в особенности для родителей Есени, чем она не преминула воспользоваться в самых корыстных целях, пуская учебу на самотек. Выведывать, как именно мать прознала о долгах, и правда не имело смысла. Важны были только факты. И факт в том, что Вишневецкая застряла в глубокой заднице.

– Мы с отцом впахиваем как ненормальные, чтобы оплачивать тебе учебу, а ты имеешь наглости брать и не ходить! Тебе диплом нужен, Еся, остальное – вещи второстепенной важности.

Если бы внезапно в квартире начался пожар или потоп, или какой другой катаклизм, первым, что схватила бы мать после папки с документами и паспортов был бы Есенин аттестат. Мама ее образование ставила в одну линию с базовыми человеческими потребностями, будто без диплома Вишневецкой грозила незамедлительная остановка дыхания и сердечного ритма. Сама Есеня к этому вопросу подходила с доброй долей скептицизма и мало верила, что отсутствие корочки непременно довело бы ее до паперти и протянутой руки.

– Я могла бы заняться репетиторством, если вас так прижимают финансы.

– Да при чем тут деньги? Я же про другое, – всплеснула руками Елена Владимировна. – У нас ведь был уговор, помнишь? Пока учишься, мы с папой тебе материально помогаем как можем, работать не надо, только учись хорошо. Разве мы о многом просим?

Упрекать, не упрекая – вот, что мать умела лучшего всего. Словно мастер по акупунктуре она с точностью знала, на какие точки следует давить и куда лучше всаживать тонкие иглы, чтобы заставить человека нервничать. Разумеется, Есеня сама была виновником своего положения и наживать долги ее никто не заставлял, но этот порицающий тон матери, словно она опозорила всю семью, вызывал внутри подспудное чувство тревоги и раздражения.

– Да я решу я этот вопрос, мам. Делов-то.

Как ни старалась Есеня выглядеть спокойно, пожимание плечами вышло скорее нервным, чем расслабленным. Мать ее показушность, само собой, не убедила.

– Знаю я, как ты дела решаешь, поэтому я сама поговорила с Даниилом Александровичем…

Оставшаяся часть фразы утонула в нарастающем шуме в ушах, в громкой пульсации крови, в частых и гулких ударах сердца.

– …И он попросил тебя подойти к нему сегодня после пар.

– Зачем ты это сделала, мам!?

Прозвучало это куда истеричнее, чем ей хотелось бы и куда громче, чем она ожидала. От волнения Есеня даже с места подскочила, больно ударив колено о столешницу. На ее неосторожность с не меньшим возмущением звякнула и посуда. Еще бы в девятнадцать лет ее проблемы с учебой решала мама, названивая преподавателям. Не просто преподавателям, Миронову, который раньше дышал и жил одними лишь издевками в отношении Вишневецкой.

– Ну, а что такого? Ты его знаешь, он тебя тоже. И он согласился тебе помочь, – без особой застенчивости пожала плечами мать. – Я все ему объяснила.

– Да я бы и сама могла, я бы… могла… зачем все это? – проглатывая воздух вместе с раздражением, Есеня начала захлебываться гневом. – Ну вот зачем, мам?

Уши и щеки запылали так, что стало жарко. Взрывная волна негодования разошлась по комнате и неосторожно задела Елену Владимировну. Не той реакции она ждала от дочери и не такие слова хотела бы услышать в ответ на протянутую руку. Есеня прекрасно понимала, что она ждала благодарностей, но выдавить из себя то, чего в ее запасах не было, она не могла. Ей будто объявили интервенцию и ждали за это искреннего и чистосердечного «спасибо».

– Ну что ты сама? Что сама? – внутри матери с тихим рокотом словно заводился старый мотор. – Не стала бы ты сама ничего делать. Досидела бы до отчисления. Я что же совсем тебя не знаю, по-твоему?

Мотор кряхтел, пыхтел и злобно побрякивал и, если бы Есеня позволила себе продолжить препирательства, непременно не выдержал бы и взорвался. Так всегда происходило, стоило попытаться вставить хоть слово поперек матери. Потому Сеня приняла мудрое решение поднять белый флаг и отступиться. Она с тихим вдохом уселась обратно за стол и подперла голову козырьком сложенных рук, чтобы мама не видела, как в раздражении закатываются ее глаза.

– Хорошо, – примирительно сквозь зубы процедила она, – схожу я к твоему Миронову.

– Сегодня же, – в довесок отсыпала мать.

Губы стянуло в плотную нить. Если от ядовитой смеси стыда, раздражения и гнева можно было расплавиться, то на месте Есени давно осталось бы дурно пахнущее, злобно побулькивающее пятно. С доводами матери спорить было бесполезно. На все Есенины «нет» всегда находилось свое каверзное «да». Быть может характером она и пошла в мать, но переспорить женщину, умудренную опытом куда более богатым, чем был у нее, приравнивалось к попытке пересечь Марс пешком и без скафандра.

Стрелка настенных часов медленно поползла к половине восьмого, за окном растекался медленно и лениво рассвет, играя бликами на сырых капотах машин, отмирающих желтых листьях и пораженных ржавчиной качелях во дворе. Через полтора часа начинались первые пары. Отсчет до встречи с Мироновым был запущен.

***

Четверг по всем законам жанра тянулся мучительно медленно и монотонно. Сонная и меланхоличная атмосфера на парах заставляла беспрестанно зевать и терять концентрацию внимания на каждой паузе лектора. В ответ на вопросы руки никто не тянул, диалоги особо не развивались, а атмосфера в коллективе сохранялась тоскливая и подавленная вплоть до начала последней пары.

Есения стратегически выжидала до победного конца: медленно собирала с парты вещи, медленно покидала аудиторию, еще медленнее плелась по улице в сторону манежа. Делалось это из банального страха, что Миронов в разговоре с матерью просто проявлял любезность, но слово свое держать не собирался.

– Спасибо, что почтила своим присутствием наш скромный зал, Вишневецкая, – Даня обратился к ней из-за плеча, намеренно не поворачивая голову, – аж второй раз за неделю.

– Мать рассказала о вашем разговоре, – спрятав взгляд себе под ноги, лишь бы не смотреть ему прямо в лицо, неловко промямлила она.

Кишки медленно связывались морским узлом. Мозг словно не желал осознавать того факта, что ей фактически придется упрашивать Миронова позаниматься с ней, ведь в противном случае мать дома разразится такой бурей, что лучше бы ей не возвращаться в квартиру вовсе. По закрытым трассам вен растекалась жгучая смесь стыда, злобы и бессилия.

Воспринимать адекватно и с уважением человека, которого до этого косвенно знала не один год, у нее получалось с трудом. Она на подсознательном уровне помнила, что Миронов всегда был оторвой с завышенной самооценкой, который умел когда-то садиться на поперечный шпагат, клеить без зазрения совести всех носителей лифчика и делать ковач с тройным винтом. Изменился ли он за последние годы?

Есеня своей фразой смогла привлечь его внимание. Он обернул к ней профиль, медленно покосился на ссутуленные плечи, а затем, сподобившись, продемонстрировал и анфас. Она тщетно старалась не стушеваться под изучающим взором его глаз, нервно перебирая в руках уголок клетчатой рубашки. Слова с трудом сползали с языка:

– Как я могу закрыть хвосты за год?

Лицо предательски зацвело бурным румянцем. Своим блеянием она смогла вызывать только легкую усмешку на его губах. Проклятье! Не хватало только стать посмешищем в его глазах. Более униженной и уязвленной, чем сейчас, Есеня не ощущала себя давненько. И чем дольше тянулась минорная нота, тем отчетливее зудело на подкорке желание просто развернуться и уйти. Опять.

– Ну надо же! Умница Вишневецкая и с хвостом по физре. Два семестра и не вылетела? Удивительное дело!

Разумеется, издевки и сарказм. Кажется, по другому сценарию их общение никогда и не работало. В ее положении стоило бы посыпать голову пеплом и покорно молчать, хоть высказаться хотелось о многом. Гордость ее ахиллесова пята и проглатывать ее рядом с Мироновым становилось чрезвычайно трудно.

– Так как я могу закрыть хвосты, – с нажимом повторила Есеня, выдавив с ядом, – Даниил Александрович?

– Если б я знал… Тебе столько нужно наверстать, а отчисление уже в октябре.

По его лицу расползлась гадкая улыбка, которая так и просилась, чтобы ее стерли кулаком. Еще одна горькая порция гордости была проглочена. Есеня терпеливо ждала, когда он сполна насытится своей новоприобретенной властью и сподобится дать ей внятный ответ. Миронов, словно понимая это, отвлекся на группку студентов, притаившуюся у стены, заставил тех выполнять отжимания, раздал ценные комментарии по поводу техники, да и в целом делал все возможное, чтобы продлить мучительное ожидание. Когда мысли Вишневецкой начали медленно формироваться в план по стратегическому отступлению из зала, Даня, наконец, снисходительно выдал:

– В начале октября пройдут соревнования по легкой атлетике между университетами. Займешь хотя бы подиум и я, так уж и быть, поставлю зачет.

Соревнования? Подиум? Легче было откупиться, чем выполнить эти условия. Есеня с сомнением покосилась на него:

– Может, лучше деньгами?

– Ты за кого меня держишь, Вишневая?

– Разве сборную на соревнования готовит не Владимир Семенович Зубков?

– Тебя буду готовить я. Вопросы?

Он закапывал ее без лопаты и земли. Знал ведь, что она в жизни не подберется к призовым местам, да и бег никогда не был ее сильной стороной. Длинноногие подопечные Зубкова были на голову выше Сени во всех смыслах. Едва ли тот придет в экстаз от новости, что Вишневецкая собирается пополнить состав его драгоценной команды. Этот мерзкий старикан всем и каждому четко давал понять, что лишь его бестолочи имеют хоть какой-то вес в спортивной жизни университета. Остальные так, грязь под ногтями. От перспективы обречь себя еще и на вечное недовольство со стороны Владимира Семеновича под кожей прошелся озноб. Не в ее положении стоило бы торговаться, но вся эта сделка отчаянно воняла керосином.

– Допустим, я соглашусь, – размышляла Есеня, заложив руки за спину, – но ведь мне нужно время на подготовку.

– Можешь заняться утренними пробежками для начала.

– Пары начинаются в девять, – резонно заметила она.

– Успеешь, если начнешь с шести. А я ради чистоты выполнения задачи буду следить, чтобы ты не отлынивала. Назовем это отработкой.

Есеня пораженно выдохнула:

– Это не отработка, а наглость!

– Мудацкий поступок, правда?

Какое же хрупкое у него эго, если до сих пор он так и не переступил через ее неосторожные слова. Все это ради мести, ради банальной, глупой мести. Как же иначе? Задать стандарты, до которых Есеня очевидно не дотянет, кажется самым верным планом действий. В ответ на это она прямо сейчас могла бы развернуться и отправиться в деканат с просьбой перевестись к другому преподавателю. Вот только ей могли попросту отказать без объяснения причин, а рисковать ей вовсе не хотелось. Она задумалась: месяц утренних пробежек в компании Миронова. Звучало не так уж и страшно. Нужно было всего-то перетерпеть и уповать на то, что в конечном счете Даня над ней сжалится.

В безвыходном положении вариантов в запасе было до смешного мало. Сдавшись, Есеня нехотя выдохнула:

– Ладно, по рукам.

Сделку скрепили рукопожатием. Миронов, казалось, изнутри засиял от удовольствия, крепко сдавливая ее ладонь своей. Рука у него была крепкой, мозолистой – напоминание о прошлом на брусьях и перекладине, – Сеня пожала ее осторожно и недоверчиво, будто ожидая подвоха, но тот только крепче стиснул костяшки ее пальцев и быстро отпустил.

– Кстати, зачетные дисциплины никто не отменял. Можешь начать с отжиманий.

Есеня скрипнула зубами в раздражении.

– Хочешь мне что-то сказать?

О, она еще как хотела! И сказала бы, если бы ничем при этом не рисковала. Она прекрасно понимала, что ее покорное молчание развязывает ему руки, и просто так Миронов ее в покое не оставит. Всем своим видом он обещал ей, что расплачиваться придется долго и мучительно. Есеня с содроганием ожидала скорых проблем, сопутствующих этой сделке с дьяволом.

Глава 2

– Правда, что Миронов закроет пропуски, если ты победишь в соревнованиях?

Пока Игорь Иванович – преподаватель по логике – монотонно объяснял, как стоило решить уравнение, заданное на дом, и не тратил внимание на тихие перешептывания за партами, Ира воспользовалась моментом и ткнула Есеню в бок. Ее раздражающая привычка работать локтями и вечно заряжать ими между ребер собеседников, чтобы привлечь внимание, до последней жилы изводила всех в группе. В ответ напрашивалась грубость, но Вишневецкая только неодобрительно цокнула и, не отрываясь от записей в тетрадке, буркнула:

– Тебе какое дело?

– Просто интересно.

Перед глазами расплывались все эти дурацкие «если\то» и длинные вереницы букв, от сухого бубнежа Игоря Ивановича хотелось растянуться на парте и заснуть. Есеня, подавив зевок, обернулась к Ире и едва слышно ответила:

– Закроет, если займу призовое место. Про победу речи не было.

А может и было… Затерялось где-то между строк, чтобы в неудачный момент всплыть дополнительным пунктом контракта. Кто разберет, что на уме у Миронова, и насколько основательно его желание извести ее своими требованиями.

– Это будет трудно, ты же понимаешь?

– Да ну? – с сухим скепсисом проронила Есеня.

О том, что будет легко, речи и не шло. Спортивное прошлое и былые победы оставались всего лишь пыльным воспоминанием, но никакой реальной пользы не приносили. Физическая подготовка Вишневецкой оставляла желать лучшего. Свое плачевное положение в полной мере удалось осознать при попытке сдать отжимания. Есеня выдохлась еще на половине и капитулировала без боя, упираясь взмокшим лбом в жесткие маты. Больше чем Миронова она разочаровала только саму себя.

– Слушай, а правда, что он победил в Олимпийских играх? – заискивающе поинтересовалась Ира.

– Правда, – нехотя прошептала Есеня, – но с оговорками.

Все, кто хоть в малой степени касался темы спортивной гимнастики, это знали. В распоряжении остальных был интернет с бесконечным количеством восторженных статей и видео на тему. Вопросом времени оставалось, когда прошлое Миронова станет достоянием всего института. Только отчего-то неудобному факту о том, что золото он взял за командные соревнования, а в индивидуалке удостоился лишь бронзы, значения старались не придавать.

Есеня досадливо поджала губы. Казалось, те моменты прошлого, от которых она старательно пыталась сбежать, нашли способ до нее дотянуться. Незримая исполинская тень мироновсокго величия вновь накрывала ее, делая невидимой для остального мира. Есеню словно бы отбросило на пять лет назад в ту самую пору, о которой ей меньше всего хотелось бы вспоминать.

– И что он в нашем универе забыл с такими достижениями? – Ира задумчиво грызла колпачок от ручки.

– Самой бы хотелось это знать.

– Я вас не отвлекаю, юные леди?

Голос Игоря Ивановича заставил встрепенуться и пристыженно умолкнуть. Его влажные старческие глаза пристально изучали аудиторию в поисках жертвы, которой суждено было пойти на заклание к доске и решить самостоятельно все те примеры, о которых он больше часа старательно распинался. Есене свезло чуть больше: повелительный преподавательский перст указал на Исаеву. Та, промямлив что-то про неподготовленность, удостоилась неодобрительного взгляда и громкого цоканья. Впрочем, от дальнейших перешептываний прилюдное порицание ее никак не остановило.

– Слушай, тут ребята организовали книжный клуб. Сегодня после пар пойдем в кафе на первую встречу. Хочешь с нами?

Есеня знала, что Ирина предлагает из чистой вежливости. Она не вписывалась в компанию и вряд ли ее присутствие вызвало бы у кого-то восторг. Да и сама Вишневецкая не испытывала истовой страсти к тем жанрам, которые они собрались обсуждать. Романтическая проза девятнадцатого века навевала скуку и быстро убивала в ней всякий интерес к происходящему. Перед глазами так и стояла картина, как компания снобов за кружкой английского чая обсуждает сложные отношения Хитклиффа и Кэтрин, надменно оттопырив мизинцы.

– Нет, не хочу.

– Дело твое, – просто пожала она плечами.

Медленно тянулась пятница. Череду теплых будней остудила холодная, мерзкая морось. Даже самых воодушевленных и заряженных на пары людей в такие дни разбивала меланхолия. Едва вернувшись домой, Есеня плотно укуталась в теплый плед и засела за ноутбуком, мыслями погружаясь в завтрашнее утро. К несчастью для Вишневецкой субботу, которую та могла бы с пользой дела потратить на здоровый сон, она вынуждена была в угоду больным желаниям Миронова отдавать под утренние пробежки. Уговор есть уговор.

– Занята? – в дверном проеме показалась голова мамы.

– Нет, заходи.

– Что смотришь?

– Да так, неважно.

– С Мироновым поговорила?

Новости о том, как именно Есеня планировала закрывать хвосты, мать восприняла с потрясающим хладнокровием и лаконичным «Еся, надо». Сама Вишневецкая, безрассудно посчитавшая, что потянет ежедневное пробуждение в шесть утра, готова была взвыть от собственной глупости. Вернуться бы на несколько дней назад и надавать самой себе по щекам за самонадеянность.

– Тебе будет полезно, а то дома совсем засиделась.

Мама в своих суждениях была непреклонна и спорить с ней она не видела никакого смысла. По итогу сама же, как всегда, оказалась бы неправа.

– Ой, а это что, ты на экране?

От умилительного тона матери щеки запылали болезненным румянцем, словно ее застали за чем-то постыдным. На стоп-кадре Есеня пятилетней давности во всей своей неидеальной, нескладной красе, с по-детски круглым лицом и покатыми плечами готовилась покорять бревно. На жилистом, натренированном теле нелепо сидел розовый купальник, длинные волосы были намертво зацементированы толстым слоем лака. Эхом из прошлого внутри аукнулось то волнение, что топило ее перед каждым выступлением.

– Ну какая ты была умница, – проворковала мама, приобняв ее за плечи, – смотри как могла! Зря ты, Еся, ушла из гимнастики, сейчас бы таких высот добилась… Сидишь вместо этого и бока наедаешь. С таким-то прошлым умудрилась по физре хвосты заработать. По физре!

Машина по производству упреков вновь заводилась где-то внутри нее, гулкий стук шестерней и тихое гудение так и прорывались наружу. Прежде чем она успела раскочегариться на полную силу, Есеня раздраженно вставила:

– Ты что-то еще хотела узнать, ма?

– Я? Да нет, только про Миронова зашла спросить, – опомнившись, она отпрянула, словно редкий момент близости с дочерью стал открытием даже для нее, – все, ухожу-ухожу.

Едва дверь за Еленой Владимировной притворилась, она вернулась к открытому ноутбуку и клацнула по клавише пробела. На экране возобновилось видео. Другая Есеня легко и грациозно продолжила вальсировать на узкой полоске бревна: маховое сальто вперед на одну ногу, фляк назад, поворот на 360 градусов, сиссон, соскок-рондат, сальто назад в группировке. Безупречное выступление, громкие аплодисменты, справедливо высокие оценки жюри. Сейчас Есеня едва повторила бы это и на плоских матах.

От заветного золота ее отделял один опорный прыжок. Сердце затрепетало вместе с сердцем другой Есени, мысли нырнули в тот самый день, в то мгновение и, как и тогда, под кожей в нервном треморе задрожали органы, мышцы, связки и сухожилия. Выходя на старт, она не думала о тренере и его наставлениях, о родителях у экрана телевизора, о публике. Как ни старалась она сосредоточиться только на прыжке, мысли снова и снова возвращались к тому, кто не попал в объективы камер, не сидел на одной скамейке с другими участниками, к тому, кто пристально смотрел на нее с трибун и ожидал провала.

Есеня взяла разбег, оттолкнулась от трамплина и закрутилась в прыжке. Соскок. Приземление. Левая нога опасно подвернулась и ушла в сторону. Закусив губу от боли, она умудрилась сохранить равновесие и завершить выступление. Итог ее ошибки – второе место и растяжение.

Казалось, будто все это было в другой жизни, не с ней, с другой девчонкой, которая точно знала, что делает и какого результата хочет добиться. С тяжелым вздохом она закрыла ноутбук. Где-то глубоко внутри горячей лавой бурлила ненависть к самой себе.

***

Первое, с чего началось пробуждение Есени – назойливая вибрация подушки, под которой был стратегически припасен телефон с будильником. Ватный кокон одеяла вынудил извиваться на скомканных простынях и бездумно шарить рукой в поисках кнопки блокировки.

За окном гуталиновое небо без звезд, одинокий маяк уличного фонаря и безжизненная коробка соседнего дома. Глаза в темноте ориентировались плохо и ловили только косые, бледные отсветы луны на стенах, разрубающие пространство на неровные треугольники.

– Да будь ты проклят, – сонно прорычала Сеня телефону, щурясь от яркого сенсорного экрана.

На часах было четыре минуты шестого, в такую рань даже петухи стеснялись кукарекать. Есеня утро ненавидела всеми фибрами души. Типичные для этого промежутка времени вопросы «почему я?» и «за что мне все это?» то и дело кислили на языке, пока она нехотя перемещала безвольный мешок тела на пол и медленно волокла его в ванну.

Увеличенное в бесконечную перспективу пространство квартиры, тонущее в беспросветной темени, Сеню отчего-то необъяснимо пугало. За стеной безмятежно сопел брат, в противоположном конце коридора в обнимку наслаждались сном родители, и только она такая особенная ради физрука-жаворонка, спотыкалась в темноте, неловко натягивая на себя форму и проклиная Миронова всем своим богатым словарным запасом.

К счастью или же нет до стадиона, на котором они условились встретиться, было рукой подать. Часа на неторопливые сборы и медленную прогулку по пустынным улицам хватало с лихвой.

Вишневецкая темноту не любила, а особенно в этой темноте бродить: у нее была слишком воспаленная фантазия, чтобы спокойно реагировать на корявые скелеты деревьев и шарканье сухих листьев по асфальту за своей спиной. Хрупкое девичье сердце птахой неспокойно билось о клетку ребер и позвоночника и все никак не хотело успокаиваться. Мнительность не позволяла спокойно жить.

– А я думала, не придешь, – Есеня не скрывала разочарования в голосе, кивая в приветствии Дане, шествующему ей навстречу широкими шагами.

– Аналогично, Вишневая.

Миронов, кажется, был всегда великолепен, не зависимо от времени суток. Щеки у него были гладко выбриты, улыбка сияла в темноте голливудским блеском, а в глазах задорно плескался целый океан. Хоть сейчас фотографируй и засовывай на обложку журнала. Не мудрено, отчего при нем плотно сжимали коленки студентки и как-то кокетливо и смущенно отпускали улыбки преподавательницы.

Поводов для истерики сама Есеня, однако, не видела. Может все от того, что она знала Миронова еще нескладным, жилистым сопляком, и это воспоминание с годами не меркло. А может дело было во флере мудачества, скрывающего его истинное лицо. Как бы то ни было, для Вишневецкой он в первую очередь был самым неприятным человеком на земле, а во вторую – ее преподавателем.

– Ты так и будешь глаза об меня мозолить или начнешь разминаться?

– Залюбовалась, – едва слышно буркнула Сеня, задумчиво шаркая носком кроссовка по сырому асфальту. – Да и как бегать, здесь света нет.

– Ты же не в шахматы собралась играть, свет для этого не нужен.

Легко ему было говорить, сам он составлять ей компанию на дорожке, как видно, не собирался. Ни один чертов фонарь на стадионе не пытался расщедриться хоть на один проклятый люмен света. Ржавые, уродливые столбы бесполезной конструкцией только уродовали общий вид, и это чертовски злило Есеню.

– Но, если все же с тобой что-нибудь случится… Хоть что-то… Клянусь, – Даня выдержал драматическую паузу, положив руку на сердце, – я ужасно опечалюсь.

Она его, кажется, другим никогда и не знала – серьезным, прямолинейным, собранным – нет, это что-то за гранью фантастики. Даниил Александрович, которому, правда, отчество совсем не шло, всегда отличался поразительной беспечностью, имея обыкновение всему придавать оттенок абсурда и иронии.

Поджав губы в тонкую нить, Есеня нехотя поплелась на разминочный круг. На языке змеями вились проклятия в сторону Миронова и его пренебрежения элементарной техникой безопасности. Разумеется, вне университетских стен он не нес никакой ответственности за ее здоровье и, если уж, Есеня покалечится, то исключительно по собственной вине. Возможно, потому он и настоял на этих тренировках ни свет ни заря. Гад проклятый.

Утро выдалось душным и влажным, упорное лето до последнего сражалось с осенью, не желая уступать. Черную гладь неба разрезала фиолетовая полоска рассвета на горизонте, медленно просачиваясь сквозь непроглядную темень в теплое утро. Пока город еще не наполнился жужжащими звуками моторов машин, пока по тротуарам робкими тенями не заскользили редкие прохожие, по воздуху растекалось неимоверно успокаивающее щебетание птиц. По дороге рассыпалась утренняя морось, в кроссовках хлюпал целый океан.

Есеня и до того подозревала, что за два года без тренировок мышцы так или иначе атрофируются, а легкие попросту разучатся заглатывать кислород большими порциями, успевая насыщать кровь. Но чтобы все было настолько плачевно, она и подумать не могла. В гортани больно жгло от сухости, кислород раздирал связки и лез ершистыми комками в мешки легких, чтобы и те разорвать на клочки. Ей казалось, что еще немного и сердце лопнет, как надувной пузырь из жвачки, а ноги попросту откажут и одеревенеют. Она и пробежала-то всего ничего, когда легкие начали судорожно сокращаться и пылать адским огнем. Мышцы в коленях подгибались и велели спешиться в районе трибун.

– Я сдаюсь, – без сил прохрипела она, выравниваясь с бега на неторопливый шаг.

– Ты всего два круга пробежала, если это вообще можно назвать бегом.

– А как это еще назвать? – раздраженная гортань производила лишь дребезжащий от усталости и злости шепот.

– Без слез не взглянешь, – сухо констатировал Миронов.

Первые краски рассвета медленно, но верно начали растворяться с неба. Незаметно подкравшаяся тяжелая туча укрыла серым налетом беговые дорожки, перекладины и бассейн с песком. Воздух становился плотнее, гуще – по всем признакам вот-вот грозился брызнуть дождь. Нечто похожее на стон сорвалось с губ, когда все тело в ответ на перспективу продолжения беговой пытки свело болезненным спазмом. Будто на зло с неба нитями начали виться капли дождя, кусать кожу на щеках и предплечьях и обильно впитываться в ткань штанов и майки. Миронову на погоду, кажется, было глубоко и с прикладом положить: он лишь натянул на голову капюшон толстовки, не испытывая по поводу влаги никаких переживаний.

– Отбор в начале октября, – напомнил он едва живой Вишневецкой, – с такой подготовкой ты не потянешь, да и вообще…

В горле встал предательский ком, сворачиваясь и оседая где-то в желудке кусочком льда. Она охотно верила, что, если Даня вцепился в это сраное тренерство по непонятным для нее причинам, он из этого выжмет все до последнего, включая жизненные соки самой Вишневецкой. От злости и усталости хотелось то ли зарычать, то ли паскудно заскулить. Есеня выбрала третий вариант – пойти на новый круг, оставляя мироновское нудение за спиной.

– Продолжай, – сдавшись, он только махнул рукой.

Когда-то все было иначе, когда-то она вообще не знала, что такое одышка, и уставала лишь спустя часы изнурительных тренировок, а не два проклятых круга. Когда-то мышцы Есени были податливыми и растянутыми, руки спокойно удерживали вес тела, а ноги не подгибались на каждом шаге. Когда-то все ее проблемы сводились только к предвзятому отношению тренера и наличию Миронова в зале. Однажды эти две проблемы даже успели вылиться в одну:

Ей тогда было четырнадцать, даже до Вишневой еще не доросла, так только до ростка с корешками. Личного мнения не было, жизненного опыта тоже, зато вот длинный нос уже имелся.

Зал тогда был пустой, покинутый, брусья и перекладины были выпачканы магнезией, а от матов воняло хлоркой. Есеню ранние занятия привлекали мало, но мать настаивала, давила не только на нее, но и на тренера, что впоследствии и привело к предвзятому отношению. Вот и назначали ей чисто из принципа субботние тренировки часов этак в семь в частном порядке без присутствия посторонних.

С таким положением дел Сеня свыклась быстро, приняла факт, как должное и подчинилась. А позже это попросту вошло в привычку – приходить ни свет, ни заря и фривольно барахтаться на матах в ожидании тренера. Последняя пунктуальностью не отличалась никогда, да и вообще не особо жаловала правила, поэтому, наверное, до статуса золотой медалистки так и не дотянула, променяв карьеру гимнастки на обыкновенного тренера.

Вишневецкая в тот день явилась привычно заблаговременно, чтобы успеть как следует растянуться и просто пострадать ерундой на тренажерах. И как видно очень зря. Смирившись с постоянной тишиной в зале, посторонние звуки уши уловили сразу, как только босые ноги коснулись матов. Есеня плохо верила в то, что ее далеко не пунктуальная тренерша набралась смелости прийти заранее и все подготовить. Но факты опровергал навязчивый шум из-за запертых дверей.

Уже тогда стоило смириться с этим и плюнуть, но воспаленное любопытство огнем проезжалось по сжатым мышцам и руководило телом вопреки вопящему голосу разума. Вспотевшие подошвы ступней непосильно громко отрывались от матов, но упорно шествовали в сторону тренерской. Поглощенная интересом Есеня жадно припала глазами к широкой щели замка.

Шуршание одежды, тихие, томные вздохи, влажные шлепки горячих тел друг о друга. Есеня пораженно вздохнула, отпрянув прочь. Попытки стереть из глаз вставшую картину не увенчались успехом. Казалось, она навсегда отпечаталась на обратной стороне век.

Дане тогда было девятнадцать, ее тренеру без малого за тридцать. Разница в возрасте не останавливала от громких стонов и мерзких хлюпающих хлопков, забивающихся в уши вместе с навязчивыми мольбами распластанной под Мироновым гимнастки. Отдавая должное великолепной растяжке, та лежала почти на идеальном поперечном шпагате, а между ее ног так уютно и с комфортом располагался Даня, с воодушевлением вдалбливаясь в податливое тело тренерши.

Милая родинка на правом полукружии его задницы далеко не последняя тайна, в которую была посвящена с тех пор Есеня, но одна из тех, которую она по сей день не могла забыть. Как, впрочем, не могла забыть и расхристанного под Мироновым тела с острыми коленками и высоким, срывающимся голосом.

Стыдливые мысли о том, что у Дани на самом деле офигенная задница для Вишневецкой едва не оказались убийственными. Вцепившись в картинку из прошлого, глаза перестали различать дорогу. Обессиленные ноги уносили все дальше вперед, пока Есеня, оступившись, грациозным лебедем не порхнула прямиком в свежую лужу. Свалившись навзничь, какое-то время она слышала только гулкий, протяжный звон. В подобной ситуации было важно не потерять лицо, даже если его половина была разукрашена расквашенной землей, и Вишневецкая не нашла ничего лучше, чем просто перевернуться на спину и тихо заявить:

– Все, я здесь полежу – отдохну.

Издали послышалось хлюпанье чужих кроссовок, холодные шлепки дождевой воды стирали со лба излишки грязи и пота, а Есеня словила себя на мысли, что так бы и осталась охлаждаться прямо тут, в луже.

– Плохие новости, Вишневая, ты родилась с двумя левыми, – прикусив губу, констатировал Даня, – горе луковое, а не человек.

Он ей в дружеском жесте протянул руку помощи, а она в ответ только покачала головой:

– А я говорила, что нужен свет.

– А я говорил, что ты неуклюжая. Выходит, мы оба правы.

Он лукаво улыбнулся и все же помог встать на ноги, рывком выдернув ее из грязи. Без особого изящества стерев с лица потеки тыльной стороной руки, Есеня внезапно спросила:

– Скажи честно, ты мне так мстишь?

– Я? – удивление на лице Дани почти можно было назвать искренним. – За что мне тебе мстить?

– Откуда я знаю? Ты всю спортивную школу мне продыху не давал.

Послышался тяжелый вздох. Даже в темноте за стеной мелкой мороси Есеня увидела, как в раздражении закатываются глаза Миронова.

– А ты все не можешь расстаться с прошлым.

– Ну, пускай так, – сложив руки на груди, сказала Вишневецкая, – не могу.

– Слушай, я знаю, что не был образцом для подражания в те годы.

– Не был? Да я тебя ненавидела.

– За что, интересно? За прозвище или шутки про твою неуклюжесть?

– За то, что трахнул моего тренера по гимнастике, которая, кстати, потом ушла в декрет.

На это крыть ему было нечем. Одной лишь волей Есени тот случай в зале не породил ненужные слухи среди учеников и тренерского состава. Поступок Миронова был грязным и отвратительным, но вины он, разумеется, не чувствовал, и вел себя так, словно ничего не было. Знал ли он о том, что Вишневецкая изобличила адюльтер тренера в то утро, или нет, не играло роли. Важно лишь то, что это было правдой.

– Мы предохранялись. Ребенок не мой, – Даня занял оборонительную позицию, на что Есеня только хмыкнула.

– Да, но поступок-то все равно свинский.

Он мог бы попытаться найти оправдания, выдумать что-то, но отчего-то не стал. К удивлению Есени, Миронов стряхнул с рукава спортивной куртки грязь, поднял на нее северный ледовитый океан в глазах и примирительно протянул ладонь:

– Раз уж так вышло, что видеться мы теперь будем часто, я думаю, лучше будет просто начать заново, согласна?

– Контрибуции с меня за «мудака» требовать перестанешь? – с прищуром поинтересовалась Есеня.

– Зависит от тебя.

Глупо было лелеять свои прошлые обиды, словно маленькое дитя. Она все еще злилась на него, злилась на себя, на эту чертову погоду, на грязь, приставшую к одежде, и, кажется, на весь остальной мир. Но дальше так продолжаться не могло, иначе ненависть выела бы ее изнутри. Миронов и правда не был образцом для подражания, но и она не носила над головой нимба. Чтобы вылезти из той ямы, в которую Есеня себя закопала, приходилось признаваться во всем этом и нехотя, через силу жать протянутую руку, негласно давая обещания больше в прошлое не лезть.

– Свобода, Вишневая, – одарил ее ухмылкой Даня, – на сегодня.

– А можно меня так не называть? Дурацкая кличка.

– Обойдешься, – мягко улыбнулся Миронов.