Мечта моя, Марракеш

Марракеш – один из четырех имперских городов Марокко. В сердце старого города – площадь Джема аль-Фна. Здесь можно увидеть акробатов, сказочников, продавцов воды, танцоров и музыкантов (Википедия). Круто! Я хочу побывать в стране, где продавец воды – сродни сказочнику и музыканту! Там точно знают, в чем смысл жизни.

1.

Запотевшие окна автомобиля – отличный холст для примитивных мыслей. Длинный палец с круглым ногтем вдавливал в стекло смысл. Несколько линий, несколько кружков, зигзаги, цветок, улыбка, дым. Затем нервное движение – и сквозь мутный налет зияет маленькая дыра в мир, оставшийся под обстрелом туч. Вода живет сама по себе. В ней – жизнь. Чуть утихнет и снова бьет. Она не любит тишины. Она в ней становится затхлой.

Радио сбивчиво бормочет. По салону распространился запах сигарет и теплоты. Сидение откинуто. Ногам мало места. И хочется дышать. Но улица – лужи – грязь. Всё это как-то несерьезно…

– Она спит?

Отрывает палец от влажного стекла, поворачивается.

– Глаза закрыты, – задумчиво, желая разобраться. – Может, толкнуть разок?

– Не надо.

– А вдруг притворяется?

– Ты идиот.

На заднем – девушка лет двадцати пяти, скрючив длинные ноги, запрокинула голову и руки сложила на груди. Тут по-иному не уложишься. Только спустя пять минут откроешь внезапно глаза и увидишь серый потолок в дыму. И двух людей. Один курит, не зная, чем занять рот, другой – рисует, не зная, куда деть пальцы. А ты лежишь и думаешь про себя, что спать и только делать вид – это почти одно и то же. Главное, побороть странное желание распахнуть глаза, именно в тот момент, когда на тебя смотрят.

Серо-зеленые глаза – на фотке очень четко видно. А если так посмотреть, цвет просто болотный, с гнильцой в общем. Зато у него красивые уши. В восемнадцать с ним что-то произошло – он постучал товарищу, вытащил его в подъезд и сунул в руку цыганскую иглу с куском хозяйственного мыла. Тот долго не думал. Подставил под ухо мыло и, прищурив глаз, воткнул иголку в мочку. С тех пор там едва заметный шрам. Серьгу он бросил носить и больше не собирается.

Он за рулем автомобиля. Снаружи смыта грязь, а вот внутри… Окна запотевают, открывать их не хочется. Больше всего на свете он ненавидит сырую одежду. Дым по салону растекается тусклыми дорожками, никто не кашляет – к дыму пора привыкать. И он курит, не тратя совесть. Много и мимо. Затягиваться его так и не приучили. Порой он бросает усталый взгляд на полупустую пачку и думает, что переводить сигареты не стоит. Но снова и снова его рука тянется к ним и поспешно запихивает в рот. Дождь так мерзко то и дело пришлепывает по крыше, а длинный парень с детским, но хмурым лицом, затер до прозрачности стекло и смотрит туда, не отрываясь. Вдруг поворачивается и говорит:

– Илюх, у тебя с ней было?

– Не твоё собачье дело.

– Так было?

– Отвали, а?

В багажнике он везет тайну, которой до предела заполнится вся последующая жизнь.

2.

Я маленький человек. Я маленький человек. Я маленький…

Каждое утро, заваривая чай, я думаю так. Заглядываю в шкаф, где хранится хлеб, натыкаюсь на зеленые корки и, сморщившись, хлопаю дверцей, чтоб та погромче долбанула. Я злюсь. Всегда, затыкая как скважину душу, всегда, не заботясь о смысле, я ем что попало и пью. Я перестал получать удовольствие от пищи. Я не умею зарабатывать столько денег, чтоб наслаждаться. Жизнь. Без денег она глуха.

Без денег я не могу даже попасть в кино. Вход закрыт. Места заняты. И в темном уютном зале кто-то жрёт поп-корн. А я вот уже три года не был нигде, кроме работы и грязного дома. Я менеджер по продажам краски. Пять дней в неделю вылетают из жизни как в трубу. Выходные – тоже не жизнь. Проклятая семья, затраханная проблемами. Вчера сломался чайник, неделю назад приходили из энергосбыта, сегодня ночью я слышал, как в прихожей искрится проводка. Я закрыл глаза и считал. До десяти, ста, тысячи… Бессонница паразитирует на моем мозге регулярно.

Три года назад я женился. Маша хорошая девушка, она умеет быть женщиной. Она любит готовить, стирает белье, кричит по вечерам и прячет от меня пиво. А я и не думал никогда, что любить – это вот так, просто терпеть кого-то рядом. Годами и десятилетиями. Терпеть невыносимость, ждать того, чего никогда не случится. Но ждать и ждать… Растить упрямый рог. Маша не знает пока, что я задумал.

Четыре года назад у нас появилась дочка. Моя маленькая плаксивая дочка, с кучеряшками на висках как у меня, с тоненьким голосочком, дурашливыми привычками хватать все со стола, подбирать окурки… Когда я узнал, что стал папой, то жадно напился и принялся вспоминать красивые женские имена. Через день я послал Маше записку с какой-то измятой медсестрой: «Назовем Маргаритой». Нашу дочку зовут Ксюшкой. А Маргаритами называют других.

Поначалу я не подозревал, что на самом деле, с самого рождения был маленьким человеком. Мне вполне хватало. Одному. Когда нас стало трое, я вспомнил, что быть мужчиной – это не просто заниматься сексом с девушками, смотреть футбол и пить с друзьями. Если в твоем доме живет крошечное существо, чья жизнь зависит от зарплаты, которую ты обязан раздобыть, всякая копейка вдруг приобретает власть над тобой, а месячные суммы кажутся ничтожными. Тем более, если крошечное существо нуждается в лекарствах. Когда оно смертельно устает от плача, и ты, маленький никчемный человек, продаешь болванам краску разных расцветок лишь для того, чтоб жизнь твоего существа продлилась. Жизнь бесцветная, безальтернативная, если нет денег.

Однажды в воскресенье мы пошли в парк. Ксюшка бегала по песочнице, а Маша как-то странно на нее смотрела, не отводя глаз. «У нее что-то с ногами…» Она бормотала себе под нос. Со следующей недели Маша с дочкой поселились в больничных коридорах. Поначалу я злился, каждый доктор выхватывал из моего кармана то обед, то ужин, а иногда и недельный улов. Но потом и я заметил, что с Ксюшкой действительно что-то происходит. Раньше я любил смотреть телик, а теперь включал его на жуткую громкость, а сам наблюдал за дочкой, играющей на ковре. И мне было противно, я будто следил за преступником, который вот-вот проколется.

Доктора все как один жулики и лентяи. Мы говорили – у нее головные боли, по ночам она громко кричит, от долгой ходьбы заплетаются ноги, немеют руки… А они посылали нас к своим товарищам. Наверное, чтоб и те пошиковали на мои жалкие деньги. Только один спустя несколько месяцев сделал какое-то там обследование, понял, возможно, что денег у меня больше нет и сказал: «Хордома крестца». Чего?..

Это потом я узнал, что бывают такие опухоли, которые растут прямо из кости. Они страшно привязчивы и жрут человека без всякого стыда. Одной операции не хватит, нет. Часто они, эти твари, преследуют человека всю жизнь. Ученые спорят – доброкачественные они или злокачественные, по мне так, они полное говно. С недавних пор больше всего на свете я ненавижу опухоли. Любого вида. К тому же некоторое время назад нам сказали, что у основания черепа тоже появилась эта мерзость. Она плодится, а я не успеваю продать столько краски. У нас в конторе просто нет таких денег, что нужно.

Моя крошечная дочка столько раз лежала в больнице, сколько я не лежал за все свои двадцать девять лет. Ее резали ножом, эту кроху, столько, сколько я не резал себе палец. Она так знает боль, что кажется мне миниатюрным прокаженным. У нее теперь мудрые глаза. Я боюсь, когда смотрю в глаза своего крошечного ребенка и вижу в них мудрость. Я ощущаю себя виноватым, но глупым, бедным и бессильным.

Я не умею зарабатывать деньги. Таких как я очень много. Это не вопрос желания или труда – это данность. Есть люди, не умеющие рисовать, петь, плясать, пить. В этот обыденный ряд попадает и категория подобных мне людей. Как ни старайся, как ни копи или выбивайся из сил, деньги селятся в чужом кармане. Нас много, и мы маленькие люди, не знающие, как себя спасти. Мы не умеем зарабатывать деньги, но лучше всех умеем делать долги.

В последнее время Маша слишком много мечтает. Перед сном кладет мне на плечо горячую голову и шепчет, что где-то там, в далекой Германии есть удивительная клиника и добрый доктор, который спасет нашу крошку от боли, а нас – от страха. Для этого всего-то и нужно, что сто тысяч евро. Но для маленького существа, попавшего в беду, мы должны сделать всё. Совершенно всё. Потому что никому, кроме нас, этого не сделать.

Я ненавижу этот разговор. Я медленно глажу ее по голове, а сам сдерживаю руку. Та рвется ко рту – заткнись, умоляю! Я понимаю. Я не идиот. Но если б кто-нибудь сказал мне раньше, что людям, не умеющим зарабатывать деньги, нельзя иметь детей.

Когда Маша засыпает, я подсчитываю в уме, сколько кому должен. Давно перестал записывать, я заранее знаю, что ничего не отдам. Не потому что не хочу, а потому что каждый день вижу, как Ксюшка плачет, переставляя как попало ноги. В этот момент у нее на лице странная гримаса. И всякий раз, день ото дня, я корю себя за то, что ни на что не способен. А главное – мне теперь почти все равно. Когда мир без остановки требует от тебя что-то, чего ты дать никак не можешь, жизнь становится будто чужой.

В тот вечер Маша снова начала свою любимую сказку. Я терпеливо слушал, ничего не говоря, ждал, пока уснет. Ксюшка хныкала в соседней комнате. Затем все затихло. Я встал и оделся. Вгляделся в спящие лица, поправил одеяла. Крошка даже во сне казалась мне далекой и странной. Маша – несчастной, но верящей. Она положила руки под голову и поджала к животу ноги. Она еще не знала, что я задумал.

3.

Ночью трасса красива. Автомобили – всего лишь два круглых светящихся глаза. И взгляд ловит их в момент прыжка из-под земли. Медленным редким караваном они плывут по одной невидимой линии, а мимо просвистывают в одно мгновение. Кажется, что в этом кусочке охваченном мною мире не действует ни один из законов реальности. Сегодня всё будто только выдуманное мной или ещё кем-то.

Но деньги, деньги… Они опускают меня в грязь и лужи. Дорога грязная, совсем не сказочная, просто темная и гулкая. Мне немного холодно. Руки лезут в карманы и ищут тепла. Сам собой я согреваюсь. А в карманах всё, что сумел нарыть дома – пятьсот рублей одной зажульканной купюрой, две сотни и мелочь. Я всегда мог отыскать мелочь – стоило лишь пошарить по давно не ношеным курткам, пиджакам, брюкам и сумкам. Курить я бросил. Моя совесть не признавала такой безнравственной траты денег. Правда, от другой привычки я так и не отвертелся. Не выдержал – по пути купил в покосившемся ларьке банку дешевого пива. Она теперь противно охлаждала мне левую половину груди. Там у меня большой внутренний карман с потайной дыркой во внутренности куртки. И кто знает, что можно там однажды отыскать.

– Куда?

– До Горного подбросишь?

– Сколько?

– Сотня, – я всегда чувствовал неловкость, предлагая деньги.

– Сколько?!

– Мужик, у меня больше нет, а в Горный позарез надо…

– Ну извини…

– Слушай, а мобильником возьмешь?..

Взял. У меня есть ещё один. Сегодня вечером я вытащил Машину симку, бросил в дальний угол верхней полки комода и припорошил трусами. Теперь её потертый серебристый Самсунг принадлежит вот этому бородатому мужику, курящему так, что и мне охота.

– Сигаретой угостить?

– Нет, бросил…

– А, ну возьми там на заднем где-то семки есть… Я тоже бросаю.

Я повернулся. Там темно.

– Там поищи, поглубже…

Я протянул руку в глубь салона и нащупал что-то сухое, но чуть-чуть липкое. Похожее на корку.

– Чё, не нашел?

– Нет.

– Ты как будто обосрался! – захохотал мужик. – Ты чё там увидел?

– Там у тебя это, кровь вроде…

– Да это от мяса! Чё, сильно измазано? Бля, жена загрызет.

– От мяса?

– Я бычка зарезал, в город возил на базар. Только, бля, всё бабло у бабы оставил! – он повернулся ко мне серым мятым лицом и засмеялся. А я занервничал – из его нечищеной пасти несло перегаром. И гнал он так, что ветер свистел в тоненькой щели между рамой и лопнувшим стеклом. Он что-то громко говорил, хвастался, а меня трясло. Кто выдает таким уродам права? И о чем он? Я б ему врезал, если б он был не за рулем.

– У нее такая жопа! Если б ты видел, охренел бы. Я сам охренел, когда увидел. А когда пощупал, вообще башню снесло! Жена, бля, только затрахает теперь… Куда ты прешь?!

– Что?..

– Ты чё, спишь? Нас чуть трактор не подрезал. Во урод, бухой что ли?

– Может быть.

– Ты чё такой кислый?

– Да так, проблемы.

– У тебя бабы что ли нет? Рожа какая-то замученная. Не, серьезно, есть с кем перепихнуться?

Я чуть не подавился.

– У меня жена.

– Ты чё, законопослушный?

И тут я промолчал.

Горный через пару часов.

3.

Горный – маленький поселок городского типа. Здесь всё обычно, два десятка панельных пятиэтажек розового и зеленого цвета, за ними проселочные дороги и частные дома, двухэтажки с выбитыми окнами. Два зарешеченных детских садика, «стадион» – заросшее футбольное поле и полоса препятствий, рядом школа. Крошечный сквер со ржавым вечным огнем, которого там нет. Базар – пустой, магазины – частные. Один небольшой супермаркет и сетевой центр бытовой техники. Большая больница, морг, кладбище. Я тут вырос.

Обычный поселок, но есть одна особенность. В каждом дворе сломаны качели. Это случилось давно, я тогда ещё в школе учился. Одна девочка сильно раскачалась и упала. Она поднимала голову, качели били ей в лоб, она снова поднимала голову, качели снова били, снова и снова… Девочка погибла, ее отец в тот вечер сломал все качели в поселке. Я до сих пор помню его вопли.

В поселке тихо, безлюдно. Ещё нет и пяти утра. Я пристроился на одной из скамеек в сквере. Тут ещё растут такие странные кустарники с липкими штучками, из которых моя бабушка научила меня делать свистульки. И я посмотрел сейчас на эти старые кусты и вспомнил её. Мне было лет десять, когда она умерла. А эти кусты хреновы растут себе и растут, хотя уже никто не делает из их липких штуковин свистки. Так больше никто не умеет. Я попытался мысленно восстановить бабино лицо – глаза, рот, дряблые щёки, волосы тонкие и седые, толстый живот и запах еды и старости вперемешку. Не получилось, всё как будто по отдельности, а в лицо не сходится. Такого лица больше нет. И мне даже странно, что когда-то я разговаривал с этим лицом, целовал его, злился на него, а иногда боялся и строил ему рожи исподтишка.

Я сидел на скамейке и смотрел на розовый дом напротив. Постепенно спина нагревалась под солнцем, из-за угла вышла пожилая женщина с сумкой. Идёт на работу – мой первый встречный. Я её особенно запомнил. Черный плащ, какой-то непонятный, сумка черная, лицо тоже черное, как дыра. Она не любит с утра на работу шпарить, меня даже не заметила. Потом появился мужик, очень интересный. Длинный, прическа легкая и кудрявая, сероватая, хоть не седая совсем, залысины, от этого лоб высокий, а лицо свежее, белое. А шёл он в одной кофте, вязаной, светло-зелёной с белым оттенком такая, и вид какой-то растерянно-встревоженный. Он мне понравился, этот мужик, хотя я почему-то побаивался его, пока он не скрылся за поворотом. Ну а потом народ повалил из подъездов один за другим, так что я перестал обращать внимание на всяческие особенности, я только искал его, на всех озираясь. Я знал, из какого подъезда он должен выйти, но отчего-то каждого подозрительно оглядывал. А вдруг.

Через пару минут он вышел. У меня ноги дернулись, но как-то судорожно, сразу прыть стихла. Сидел, смотрел, как он идёт, неспешно, деловито. Подошёл к тачке белой, давным-давно крашенной. Я помню эту волгу, это его батя ещё покупал, тогда красотища была, сейчас, так, колёса разве что, остальное пофиг.

Я встал, сам того не замечая, и медленно, механически как-то к нему пошёл. А внутри сжимается всё в колючего ёжика. Что, блин, происходит? Как будто я сурово накосячил и к начальнику на ковёр иду. Ссыкатно, хоть прибей.

Он меня не узнал. Занят был машиной, чего-то осматривал там, смотрел, как там, требуха ещё не сыплется? А я сбоку остановился, чувствую, он напрягся, понял, что наблюдают за ним. Но всё равно меня мельком только видит, не хочет оборачиваться. Тогда я не вытерпел и сказал:

– Хорошая тачка!

– Чё? – он обернулся и меня в полной красе рассмотрел.

– Здорово, Илюх! Чё, не узнаешь?

– Узнаю.

– Ну, и кто я?

Он помолчал-помолчал, ботинки мои зачем-то рассмотрел, они у меня грязные и старые.

– Идиот хренов, – засмеялся он, подошёл и как обнимет. У меня чуть шея не хрустнула. Но я его тоже к груди прижал. Я давно так никого к груди не прижимал, а от этого, оказывается, странные ощущения испытываешь. Не знаю какие, в общем, но я чуть не всплакнул. Трогательно как-то, два мужика, которые сто лет не виделись, посреди улицы стоят и обнимаются. Это детство в них играет, огромное и с железным замком.

– Ты какими судьбами?

– Да, решил друзей навестить…

– А к матери чё?

– Не хочу, – я рожу скорчил.

– Из-за Никиты?

– Ты с ним видишься?

– Пересекаемся, бывает.

– Ладно, Илюх, ты ж меня не погонишь?

Он подумал секунду.

– Вообще-то, Макс, я… Ты не позвонил ни разу, не заехал за пять лет…

– Знаю, Илюх. Я не мог.

– Почему?

– Работа затрахала, с женой проблемы, в общем, полная жопа. Илюх, я помимаю, если чё, к Ваньке пойду, к нему буду проситься. Если он не возьмёт, пойду к Дашке, а больше никого у меня нет. Я ж с женой развожусь. Мне сейчас перекантоваться где-то надо.

– Ладно, Макс. На, – он из кармана ключи достал и в ладонь мне положил. – Я теперь тоже один.

– Как?

– Разошлись. Так что спи, жри, чё найдешь. Получай удовольствие. Я к пяти буду.

Он по плечу меня потрепал и улыбнулся.

4.

Жрать совсем не хотелось. К тому же я сунулся в холодильник – в нос ударил мерзкий запах рыбы. Илюха любит рыбачить. Я ненавижу рыбу. По-моему, вне зависимости от свежести, вся она воняет пропастиной.

Мне нужен был сон. Илюха не заправлял постель. Зачем? Он теперь, как сказал, один. Я следов женщины не нашел. Это к лучшему. Не будет мешать. Стянул брюки, сбросил кофту и в кровать. Минут пять прошло, и мозг отключился.

Получать удовольствие… Я долго думал, в чем тут истина. Ведь теперь никто не сомневается, что смысл жизни в получении удовольствия. Кто этот человек, столь проницательный, как там его… Эпикур? Я плохо учился. Но вот эту истину знают все и так, без лишних упоминаний. Правда, почему-то в последнее время я только и делаю, что отстаиваю в себе эту простую истину, понятную каждому с рождения. Я каждый день уверяю себя, что имею право на удовольствие. Но как ни стараюсь, не могу понять, почему.

Было время, когда мне никуда не нужно было идти. Я опоздал с курсовой, меня не перевели на третий курс. Время чуть затормозилось. Я остановился и огляделся. Блин, диван, комп, жрачка в холодильнике и целый год. Уютный родительский дом вместо общаги. Я решил, что теперь буду делать то, что хочу. Только то, что хочу. Засяду за комп, установлю кучу всяких игрушек, по большей части, стратегии, и стану дни напролет существовать. Приближаться к состоянию растения. Это очень приятно, это весело и спокойно. И если б не отчим со своими придирками и мать с предложениями о работе, какой-никакой, то жизнь была бы просто идеальной.

Время от времени, впрочем, довольно редко, я встречался с друзьями. Мы собирались на репах. Я играл на старой бас-гитаре, чувствовал мир. Редко мы выступали, наша группа держалась в одном составе лет пять. И когда-то очень давно я серьезно мечтал стать популярным музыкантом. Вот и в те скандальные вечера я думал про себя, что глупо тратить время на работу, если хочешь преуспеть в шоу-бизнесе. Глупо делать то, в чем нет жизненной необходимости. Я не страдал от голода, крыша над головой имелась, теплая постель, не рваные вещи и огромный пакет черных одинаковых носков. Глупо против своей воли делать то, в чем не видишь особого смысла.

В то время я был странным для всех. Но не для себя. Когда мне говорили: «Иди подстригись!», я садился за комп и надевал наушники. Когда отчим кричал, чуть наклонив вперед корпус и сжав руки в кулаки: «Что ты за урод! Ты вообще о чем-нибудь думаешь, что-нибудь планируешь? Ни хрена не умеешь! Ничего не хочешь! Как ты живешь? Урод!», я только вжимал голову в плечи, боясь, как бы не сорваться и не разбить ему лицо, как случилось однажды. В тот день я плакал, как девка.

Впрочем, я часто плакал в своей жизни. Но я не хочу вспоминать. Единственная проблема – расшатанные нервы. Слезы не позволяли мне бить людей. А удар у меня тяжелый. Однажды в школе я всё же разозлился, не стал плакать и вдарил одному пацану по башке. Тот упал и не мог встать несколько минут.

Я просто хотел напомнить себе о том периоде, когда позволял себе получать удовольствие. Наоборот – не позволял себе заниматься скучными вещами. Жить только так, как хочется мне. На всех наплевать. И не думать ни о чем, а главное, о последствиях. Что из этого вышло?

Потом начался новый учебный год. Академ закончился, передышка тоже. Родители до сих пор верят, что я учился лишь для того, чтоб была отмаза от работы. А я стал задумываться вот над чем: удовольствие, спокойствие и тепло, всё это, бесспорно хорошо, но что-то должно толкать вперед. Должно быть что-то такое, от чего хочется сбежать. Тогда так или иначе, быть может, ошибаясь тысячу раз, ты имеешь возможность найти свое место. Не хочу думать, что оно там, в перекошенном кресле на колесиках перед пыльным компьютером. И не в тех стратегиях, где ты Бог, но часто проигрываешь, и в проигрышах, впрочем, как и победах, нет никакого смысла. Ну совсем никакого.

Я спал. Люблю так спать. Когда даже во сне отчетливо понимаю, кто я и где. И что я сплю. Терпеть не могу, когда сон кажется реальностью, и ты всерьез начинаешь верить, что бабушка не умерла тогда, а сидит перед тобой в старой вязаной кофте и чистит картошку на обед или смотрит сериал, такой, латиноамериканский, которых сегодня по телику нет и в помине. Как нет и бабушки – но вот она сидит, смотрит, и ты веришь, серьезно веришь, что люди не умирают навсегда, они способны возрождаться. Терпеть не могу такие сны, рано или поздно приходится просыпаться. И вот я спал ни во что не веря, а кто-то смеялся и щекотал мне ноги.

5.

– Водку будешь?

– Ты знаешь, мне сон однажды приснился странный. Я взял яйца куриные, разбил и высушил скорлупку. Надел её на ноги, короче, и ходил как в ботинках. Всё боялся, что скорлупу сомну, а она ничего, хоть бы хны…

– Ты чё, заболел?

– Да я всё думаю просто, как у меня ноги в скорлупе поместились? Вроде ноги не маленькие были, и скорлупа обычная. Как они там поместились-то?

Ребята стол накрыли. В честь меня. Помидоры где-то надыбали, корейскую морковку с селедкой вместе, две бутылки водки и пива навалом. Ещё сосиски, мы их сырыми едим, высасываем из полиэтилена. Вот одну такую я сосредоточенно мял губами. А Ванька предлагал мне водку.

– Ты реально заболел. Ну правильно, в городе загазованность большая. Ни фига тебе мозги засрало!

– Ладно, чё пристал, – сквозь сосиску ответил я.

– Так будешь?

– Чё спрашиваешь? Лей, – выплюнул полиэтилен.

Водка как вода тонкой струйкой – я нехотя согласился. Не люблю пить, когда на душе погано. Только хуже всё становится, люди начинают нести хрень, а ты принимаешь всё за чистую монету. Может, монеты их и вправду чистые, но мне это всё равно не нравится. Меня это просто бесит.

Я вспомнил, как Ванька провожал меня в город. Я ехал поступать, а он оставался в посёлке жить, просто жить и всё. Ещё тогда я понял, что в нём меняется что-то кардинально. В лице – вроде те же щёки, скулы, глаза – а на них как налёт. Я думал, не высыпается. А потом он позвонил мне из больницы. Его засунули в городскую клинику для наркоманов. И с чего всё? Непонятно. Я не задавал вопросов, правда, я догадывался. У него пару лет назад младшая сестра поехала с подругой на дачу, и они там обе сгорели. Только что сестра, через день – одни угли и всё. У любого мозг попросит разрядки. Не знаю, может, из-за этого? Как-то противно становится, когда думаешь, что вот так влипнуть можно, вообще не имея причин.

Я навестил его тогда всего раз. Он мне нелепую историю рассказал. Его мать заметила, что тот колется, и сразу же в местную больничку упекла, сказала: «Скотина ты, Машка сгорела, и ты на тот свет хочешь? Чтоб моя жизнь совсем напрасной была». Он тогда по серьезному лечиться хотел. Но оказалось, что в той больнице наркоманию лечат приобщением к каким-то оккультным псевдонаукам. Он продолжал колоться, но ещё и попал в секту. Тогда, говорит, у него появился реальный шанс откинуть копыта. Потому что, говорит, главный жизненный орган – это сознание. Мать его вытащила. Она одна похоже за жизнь как бешеная цеплялась.

В городе его подлечили, он теперь не колется. В секту тоже не ходок. Да ему там и не нравилось никогда, чушь какая-то, говорит. С тех пор спокойным стал, умиротворенным даже. У него мать умерла. Вот в этом, по-моему, причина. Потому что мерзко как-то, когда в жизни беспричинно происходят очень важные вещи.

Не помню, что потом было. Времени прошло достаточно, я сел и обуглился. Меня не стало как будто. Парни чего-то говорили, девки мимо проходили, чуть по лицу меня попами не гладя. А я смотрел на всё это, видел всё не слишком отчетливо, и они, похоже, моё тело из виду не потеряли. Но, блин, меня не было там. Я обуглился, говорю же.

– Знаешь, Ванька, как я по вам скучал. Как меня всё достало. Как вы тут без меня, по-тихоньку?

– Ну.

– А помнишь, как раньше было? Как мы с тобой в снегу рылись? Помнишь? За домом норы вырыли и сидели там, письки морозили, помнишь? Вот какого хрена нам ещё надо? Вот там у нас всё охрененно было, а теперь что? Какого хрена надо?

– Большого.

– Фу ты. Нам-то он зачем? Нам надо норы рыть. Пошли?

– Куда?

– Рыть.

– Где?

– Ну, там же, за домом…

– Сиди, куда ты? Придурок. Там снега нет, в бетоне рыть что ли?

– Какой ещё бетон?

– Там всё забетонировали.

– Вот суки. Всё забетонировали. Они жизнь мою забетонировали, суки. Никогда им этого не прощу! Суки!

6.

У меня башка болела, как у утопленника. Голова до краев тёплой водой залита. Тяжелая, как наполненный жбан. Я лежал, телом шевеля слегка, а к голове не обращаясь даже.

– Ну как самочувствие? – это Илюха, как всегда, обо мне заботился.

– Нормально.

– Вижу, блин.

– Да полежу немного и всё. Дай воды.

– Или пива?

– Воды.

Это я ошибся на счет того, что в голове вода. На самом деле там песок с какой-то вонючей стройки.

– Чё ты вчера нёс, помнишь?

– Неа.

–Я вот хочу тебя психологу показать.

– Татьяне Сергеевне?

– Ну да.

– Она ещё жива? В последний раз её видел, думал, к следующему году старушка загнется. А это, между прочим, было лет десять назад!

– Как ты людей любишь! – Илья засмеялся, думал, я шучу. Но я-то на полном серьёзе. Меня вообще иногда оторопь берёт – сколько покойников по земле ходит. Рядом со мной, причем, ничем таким не отличаясь.

Днём я встал, то есть, совсем встал, полностью. Был выходной, Илюха торчал дома. Мы вместе пообедали какой-то старой едой, наверное, это ещё от его жены осталось. Тут я и спросил.

– А чего я вам вчера наговорил?

– Да бред. Не помню точно.

– Ну, а в общих чертах?

– Ты, короче, расщедрился. Типа у тебя денег куры не клюют.

– Так это правда.

Он вытаращился на меня, как на Иисуса. Даже не по себе стало. Как будто он знает, что деньги просто так не достаются. Это как грааль хренов, который жизнями питается и блюет ими же.

Но напиться, похоже, иногда не вредно совсем. Так, между прочим. Я рассказал им, чего хочу на самом деле. Будь я трезвым, никогда бы не решился. Такой на меня ступор иногда находит, хочу что-нибудь сделать, а одной хотелки не хватает. Тут смелость нужна, ещё тямо. Фиг его знает, что это такое. Тут вообще всё трудно. Такое ощущение, что я в этот мир, как сквозь анус пролезаю. Там вдали что-то маячит, а меня мутит, и тело со всех сторон давит. А сколько всего против! Сплошные баррикады. Да пошло оно всё… Я так хочу.

Да блин, мы все этого хотели. Трое из тех, кто сидел за столом, и чьи лица искажались под плотным лампочным светом.

Трое, кто несколько лет назад так же сидели в этой комнате и просто мечтали. Тогда нам не страшны были «обязательства», и плевать было на «теперь мы другие». Мы ещё не знали, что это где-то существует и однажды проглотит нас.

Я страдал от этого пару дней назад. Затем что-то щелкнуло. Я перестал думать. Перестал думать, что чего-то кто-то мне запретил. Я решил, что на всё способен. Могу делать всё, что хочу.

Я всё смотрел на этих троих, говорил что-то, обещал. А сам мечтал вместе с этим говном от самого себя избавиться. Вдруг там кроме него ещё и душа есть. Вдруг она есть…

– Макс, допустим, у тебя есть деньги. А всё остальное тоже правда?

– Да, Илюх. Я так решил.

И чего ему не нравится? Ведь я ничего от них не требую. Он вышел нервно, загрузился. Не думал я, что всё так примитивно у них устроено. Если кто-то предлагает им бесплатное путешествие в далекие страны, они думают, что тот свихнулся. А то, что ему омерзительно жить, им непонятно.

Холодильник напротив залеплен до отказа буквами из Растишки. Они старые и кое-где расслаиваются. Может, поэтому они остались тут, а не переехали вместе с детьми. У Ильи два сына, первый, кажется, уже ходит в школу. Я не видел их тысячу лет. И даже забыл, как зовут второго. Первого Илья назвал в честь отца Дмитрием. А вот второго…