Царская гончая. Книга 1

Глава 1

Спасенный пленник

Амур

Кафтан небрежно брошен на стуле подле незастеленной кровати. Простыни мятые и все еще теплые. Блестящая ткань кафтана, расшитая крупными цветами, переливается от насыщенно-медного к золотому в свете десятка толстых свечей, расставленных в опочивальне.

Идэр не любит темноту так, как я. Ей кажется, будто мгла скрывает ужасы, а я думаю, что свет заставляет нас верить глазам, а не чутью, усыпляя бдительность.

Застывший воск давно заполнил подсвечники и потек на ковер и паркет.

Маменька будет в ярости, как, впрочем, и всегда. Очередные вещи, испорченные Идэр по невнимательности.

Накидываю тщательно выглаженную белую рубашку с обтянутыми шелком пуговицами. На груди и манжетах традиционный узор – красные завитки с цветами чертополоха и змеями.

Теплый весенний воздух наполнен запахом сирени, одеколона и страстно любимых мной мятных леденцов. Медная коробочка со сладостями ждет меня на тумбочке, в которой Идэр когда-то хранила украшения.

Со дня помолвки нам пришлось найти ящик для побрякушек побольше.

Любовь к красивым жестам передалась мне от матери. Она, как и я, в первую очередь падка на внешнюю красоту. Что значит большое сердце, если лик столь уродлив, что постыдно задержать на нем взгляд?

Идэр, моя невеста. Главное украшение моей спальни.

Девушка в пеньюаре красуется перед большим зеркалом, заключенном в кованую раму. Нежно-розовая полупрозрачная ткань контрастирует с загорелой кожей. Идэр примеряет новые яхонтовые серьги, которые я меньше часа назад подарил ей за ужином. Темные прямые волосы ниспадали до лопаток. Не решаюсь подойти ближе, с замиранием сердца слежу за каждым ее движением.

Терпеливая, послушная и кроткая. Такая, какой должна быть идеальная девушка.

Скрывать такую изящную фигуру под бесформенной рясой было ее вторым преступлением после красоты.

Высокая и худая, не такая белесая, как аристократки. Ее движения не отточены, как у дев из знатных семей, зато она умеет нравиться.

Идэр оборачивается, одаривая меня обворожительной улыбкой.

И пускай она отдает всю себя, мне всегда будет этого мало. Я хочу большего. Мне всегда будет не хватать.

– Нравится? – с глупым влюбленным придыханием выговариваю я. Знаю ответ на вопрос, но не устану повторять его из вечера в вечер, всякий раз, когда на тонких пальчиках виднеется новое кольцо или же длинную шею украшает только что купленное колье.

Ничего не могу поделать с неимоверным удовольствием, получаемым от похвалы и признания моей исключительности. Любая возможность поговорить должна быть использована. Тем более, если речь о том, как сильно она меня любит.

– Конечно, – ласково отвечает она.

Я кратко киваю, понимая, что нам уже нужно идти. Царь не любит ждать. В спальню проходит пара служанок в передниках, надетых поверх льняных платьев. Они молчат, едва слышно шелестя подолами. Идэр издает протяжный писк, видя платье в руках прислуги. Наряд расшит бисером и драгоценными камнями. Ее густые темные брови поднимаются, она хлопает в ладоши от восторга. Глядя на ее детское ликование, мне не удается сдержать улыбки.

Я люблю ее. Она – все, чего я мог хотеть. А на свете нет прекраснее чувства, чем получать то, что желаешь.

Сегодня я в очередной раз пообещал себе, что не умру. Мои конвоиры клялись в обратном.

Солнце светит над головой, обжигая голые плечи, живот и спину. Кожу стянуло, и при каждом наклоне или резком повороте она лопается. Кровь сочится из ран, оставленных плетью на спине. Они не заживают уже одиннадцать суток – ровно столько, сколько мы движемся на Север.

Царские дружинники возлюбили ближнего своего в моем лице настолько, что бить меня разрешается только тому, кто отличится особой доблестью. Я ответил бы им взаимностью, но руки скованы.

Идя на казнь, я не боюсь презрения разгневанной толпы или манерных улыбок Совета, что вынесет мне смертный приговор. Меня пугает лишь липкое ощущение собственной никчемности. Оно не покидает меня ни на миг, напоминая, что даже дикий зверь, будучи в клетке, должен принять правила дрессировщиков. Иначе его ждет участь ковра под сапогами правосудия.

Правда, я все равно погибну, несмотря на повиновение властям.

И я… сдался. Точнее, мне пришлось отодвинуть фантазии о побеге на второй план. На первом у меня был плотный угольно-черный льняной мешок, преградивший взор. Все, что мне оставалось делать, – это слепо плестись в тишине.

Дружинники не лучшие собеседники.

С каждым шагом приближаясь к смерти, я все глубже увязаю в воспоминаниях, озадачивая себя единственным вопросом, имеющим смысл: «Когда все пошло наперекосяк?»

Я винил всех: царя, Богов, мать и свою невесту, но не себя. Я – жертва обстоятельств. Меня растили искусным убийцей. Мать привила любовь к интригам, поощряла холодное отношение к чужим чувствам. Холодный расчет – вот что, по ее мнению, могло сделать из меня достойного человека. В пример она всегда ставила себя.

Селенга Разумовская не раз повторяла, что еще до моего рождения мне было нагрето местечко при дворе – место личной гончей царя. Следопыт, наемник, один из ближайших соратников и просто сопровождающий на охоте. Правила были просты: званые ужины во дворце за послушание, розги за неповиновение.

Боги не направили меня на путь истинный, когда я пришел к покоям наследника престола. Они не укрыли мою семью от несправедливого приговора и не затушили праведный гнев, что позже разгорелся костром возмездия в мою честь.

И все равно я забрался выше, чем мог надеяться в самых смелых мечтах. За это и поплатился. Падать в подземелье было больно, еще больнее – выбираться.

Все годы заключения я каждую секунду представлял, как отыграюсь, когда выберусь.

Если выберусь.

Мне удалось прожить слишком долго для того, кому был уготовлен столь короткий век. За годы в Лощине дружинники не раз перемололи в порошок мои кости, но так и не убили меня. Царь Райрисы, Волган Воронцов Пятый, уготовил мне другую участь.

Он всегда любил представления, но лишь те, где не являлся главным шутом. Таких, к его огромному сожалению, было ничтожно мало.

Приговор обязан вынести Совет – приближенные правителя. Они, как и узурпатор, восседают в Святом граде Дождя, новой столице.

Крысы более не селятся в сараях и погребах, а греют шкуры в дворцовых палатах на бархатных банкетках.

Старую столицу постигли разруха и мор. Еще одно последствие правления князей на местах. С мором не управились вовремя, и болезнь опустошила все южное побережье, достигнув и без того пустующих Рваных Берегов.

За первым мором последовала новая эпидемия, но власть имущие ничему так и не научились. Десять княжеств, объединенных под началом Волгана Пятого, с трудом держат оборону своих жалких клочков земли.

Райриса моего детства, по рассказам матери, была великой. Сейчас от величия осталось кострище да сумасбродная местечковая власть. Удушив Юг, паразиты заселили Север, обосновавшись в Святом Граде Дождя.

Добраться до новой столицы к первой дате моей казни помешала эпидемия, поразившая Западную часть царства. Люди начали сходить с ума. Дошло до того, что они, сбиваясь в стаи, как волки, вырезали деревни и города.

Мор сменило всепоглощающее безумие.

Ну не тварь ли Судьба, если она есть? У Грехов есть чувство юмора, подарившее мне лишние пару лет жизни.

Поначалу, после моего ареста, было принято решение переждать голод на Юге, а потом все как-то затянулось с приходом безумия с Западных земель.

Я гнил в промозглой тюрьме, пока в родном краю некому было убирать мертвецов с улиц.

И все же обо мне не забывали. Царь писал мне письма.

Когда-то я был не только убийцей его сына, но и другом.

Теперь я – убийца, что купается в угасающих лучах любви и уважения, а Волган – убитый горем отец, чье правление приближается к закату как никогда быстро.

Не знаю, чья потеря разозлила его сильнее, но от бранных выражений, нацарапанных на бумаге, я едва не надрывал живот от смеха.

Женщины – еще один атрибут прошлого.

Женщины, коих глупцы считают вторым сортом, лишенными душ, безмерно коварны, что не может не восхищать. Но за каменными стенами темницы женщин нет, а свою милейшую невесту я желал видеть в последнюю очередь.

Я перещеголял всех своих именитых преступных предшественников. Не каждому удавалось сомкнуть свои пальцы на шее единственного наследника престола, оберегаемого как зеницу ока. Я видел, как жизнь гасла в его прекрасных зеленых глазах, доставшихся ему от папочки, и одаривал его искренней улыбкой в ответ на мольбы сохранить ему жизнь.

Люблю вспоминать о ночи своего триумфа, когда мне удалось превзойти самого себя.

Но каждая ночь сменяется утром. Признаться, я не знал, когда солнце восходит, а когда заходит за горизонт. Я просто чувствовал тяжесть каждого нового пробуждения. Оно будто бы еще сильнее отдаляло меня от призрака свободы, маячившего на границах сознания.

Иногда, в смраде испражнений и затхлости, я чувствовал вольный ветер, некогда беззаботно трепавший мои волосы, и аромат страстно любимых мною мятных конфет. Подсознание играло со мной злую шутку, подталкивая к бездне, именуемой безумием. И хоть на протяжении своего существования я, безусловно, только и делал, что балансировал на ее грани, перспектива провалиться в зловещую пустоту сумасшествия пугала. Перед сном и сразу после пробуждения я увязал в фантазиях, что очень скоро превращались в планы мести. Изо дня в день я, со всей свойственной мне педантичностью, продумывал каждую деталь.

– Ну, здравствуй, Амур Разумовский.

Спотыкаюсь, услышав знакомый голос. Земля уходит из-под ног, и голова наполняется сотнями мыслей, но я не могу поймать ни одну из них.

– Меньше чем через пару недель тебя казнят в Святом Граде Дождя, – вмешался другой человек. За его словами следует удар прикладом в бок. Подсохшие раны, оставленные плетью, вновь кровоточат. Шум в ушах заглушает разговоры заключенных в шеренге.

Этого просто не может быть!

Дружинник скрипуче хихикает и продолжает:

– Изрядно же мы потрудились, таща вас на Север. Я выпью горючки, когда огласят твой приговор. Куплю себе куртизанку, добротно прожаренный кусок оленины. И отпраздную твою смерть.

Это мы еще посмотрим. Я вырву его язык и заставлю захлебнуться в собственной крови.

Она здесь.

Замедляю шаг и с несвойственным мне дружелюбием несу околесицу, отвлекая дружинника:

– Не переусердствуй с продажными женщинами, они знают толк в торговле, – хриплю я, едва ворочая языком после затяжного молчания. Спотыкаюсь, кажется, о корень. Звякают кандалы.

Перед глазами всплывают очертания шикарной женщины. Идеальная бронзовая кожа, хищные карие глаза и цепкие когти, готовые вырвать сердце ради пары золотых монет.

Нет, нет, нет! Только не сейчас!

Делаю глубокий вдох, будто это может затушить пожар, бушующий в груди.

– Это почему?

Он удивлен. Еще сбавляю шаг, насколько это вообще возможно, лениво разминаю скованные за спиной кисти.

Я должен быть готов.

Из-за мешка нет возможности разглядеть собеседника, потому просто поворачиваю голову в сторону, откуда доносится голос.

– Поверь моему опыту, – смеюсь я. Звуки вырываются сиплым карканьем. – Сегодня ты покупаешь ее, а завтра она продает тебя и твои вещи на ближайшем рынке.

– В каком смысле, Зверь?

Судя по голосу, он не может быть старше меня. Походка быстрая, слегка подпрыгивающая. От него пахнет жаренным на костре мясом и сушеными яблоками. Невысокий. Ему приходится делать три шага, когда я делаю два. Дружинник слишком наивен, голос его мне не знаком, да и молод, из чего можно сделать вывод, что он новобранец.

Это будет просто.

Криво улыбаюсь. Песок из мешка тут же попадает в рот.

– Женщины очень хитрые, – заговорщицкий тон, будто делюсь с ним сокровенной тайной. – Даже самая глупая с виду дама умнее тебя.

– Неправда! – возмущенно и будто обиженно шипит дружинник, сопровождая негодование тычком дула ружья в оголенный бок. Холод металла заставляет меня едва заметно дернуться. Его явно зацепили мои слова. Беспечно пожимаю плечами. Грубая мешковина царапает кожу, из-за чего она постоянно чешется.

– Девушки… – мечтательно тяну я. – Они прекрасны. Жаль, что ты никогда не можешь быть уверенным в их преданности.

Второй человек недовольно хмыкает.

Она.

Слабое дуновение ветра ласково толкает в спину, и мир становится чуть темнее. Пение птиц и хруст сухих веток с непривычки режут слух. Песок постепенно сменяется твердой землей. Даже перешептывания заключенных стихают. Дышать гораздо легче. Прохладный лесной воздух проникает сквозь ткань, пахнет хвоей и травами. Мы вступили в центральные леса. Еще пару ночей, и мы окажемся у подножия Змеиных Хребтов, а оттуда до новой столицы рукой подать. Неделя, может, дней десять, и я встречусь с царем и Советом.

– Эй, красавчик, чего унываешь? – пропевает нежный женский голос справа.

Он принадлежит спутнице новобранца. Расправляю плечи, чувствуя, как дуло ружья упирается в бок. Раздается смешок. Девица явно довольна собой. Не узнать ее голос невозможно. Тяжело признаться, но я рад вновь услышать Идэр спустя столько лет.

– Зилим, прогуляйся. Я поболтаю с этим отребьем.

Ответа я не услышал. Мы продолжаем идти. Тупая головная боль утихает, оттесненная очередной злой шуткой Судьбы. Идэр насвистывает знакомую мне мелодию, но я никак не могу понять, откуда же она. Она будто подражает птицам, но изрядно фальшивит.

Песня из прошлого – подсказывает чутье.

Как эту чертовку угораздило исполнять столь деликатное распоряжение?

Глупый, глупый и самонадеянный Волган в очередной раз собрал вокруг себя идиотов. Целый отряд.

Оружие, упертое под ребра, не дает вдохнуть полной грудью. Но даже это не мешает мне почувствовать внезапно накатившее спокойствие. Оно, будто туман, окутывает сознание, притупляя боль и отгоняя мучительные мысли о побеге.

– Как скоро?

С губ срывается вопрос, терзавший разум годами. Собственный севший голос кажется чужим.

– Скоро, скоро.

Идэр спокойна. Настолько, что начинает меня злить.

Изменилась ли моя предательница с нашей последней встречи? Годы моего заточения наложили видимый след на ее лик?

Громкий лай врывается в пение птиц, заставляя меня дернуться в попытках понять, откуда звук.

Откуда в такой глуши псы, да еще и столь писклявые?

Мотаю головой по сторонам, но не слышу ничего, кроме смеха дружинников и перешептываний заключенных, которые внезапно оживились, а потом резко замолкли.

– Может, даже сейчас, – добавляет Идэр и бьет меня прикладом в плечо. Валюсь на колени, чувствуя, как она приземляется рядом. Так близко, что я чую мяту.

Я мог бы придушить ее, стоило всего лишь вытянуть руки. К сожалению, такой возможности нет.

Идэр, схватившись за мешок на моей голове, тянет меня вниз. Сосновые иголки и мелкие веточки впиваются в голую грудь, когда раздаются выстрелы. Затем первый крик. Укладываюсь возле Идэр, прижимаясь к земле. Кто-то падает сверху, и горячая кровь попадает мне на спину. Под увесистым телом дышать становится труднее. Упираюсь лбом в землю, выплевывая остатки пыли изо рта.

Шум выстрелов перекликается со свистом стрел. В суматохе сложно понять, сколько нападающих. Не верится, что моей милой предательнице удалось собрать отряд спасателей для убийцы царевича.

Впрочем, мораль имеет тихий голос, порой тонущий в звоне монет.

Все закончилось так же быстро, как и началось. После залпов мир будто онемел. Никаких больше птиц, лая и голосов. В бездвижном воздухе повисли запахи пороха и металла, вытеснившие собой аромат мятой травы и свежести. Чьи-то руки отбрасывают мертвое тело в сторону, вцепляются в мои плечи и помогают подняться.

Мужчина. Он снимает мешок. Мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к ослепляющему солнечному свету, пробившемуся сквозь густые кроны деревьев. Пыль танцует в воздухе. Стройные стволы сосен, ровные как на подбор, обрамляют две разбитые колеи, исчезающие далеко впереди.

Тела. Очень много трупов.

Дружинники в красных оборванных кителях лежат навзничь, с запрокинутыми головами и перекошенными смертью лицами.

Передо мной стоит загорелый, вымазанный в грязи восточный парень в одних штанах, комично облепленных листьями. На жилистом плече висит ружье кого-то из дружинников – на прикладе вырезано изображение медведя. Пасть его раскрыта, обнажая острые зубы.

Шрамы на лице и шее предательски чешутся. В черных волосах моего спасителя запутались ветки, напоминающие оленьи рога.

– Ну, здравствуй, Амур, – расплывается в кривой улыбке Хастах. Его острое и угловатое иноземное лицо будто не предназначено для улыбок. Восточные жители никогда не славились рвением в демонстрации зубов, как, например, западные мерянцы. Вторые скалятся по делу и без.

Карие глаза моего друга хитро скользят по телам, усыпавшим лесную тропу, словно опавшие листья. Спины касается холодная ладонь.

– Я же говорила, они справятся.

Идэр не обращается ко мне. Скорее, слова адресованы Хастаху. Не оборачиваясь, брезгливо сбрасываю ее руку. Она обходит справа и встает напротив. Совершенно такая же, как в последнюю ночь, когда я ее видел. Одетая в военную форму, она встает подле моего старого друга и самодовольно озирается по сторонам. С первого взгляда они похожи на близких родственников.

Южане все похожи между собой.

Загорелая кожа блестит от жары. Волосы немного отросли, передние пряди слегка выгорели на солнце, став светло-коричневыми.

Дважды должник своей предательницы.

– Не присваивай мои идеи себе, Идэр.

Из-за близко прижавшихся друг к другу деревьев выходят двое. Высокий темнокожий мужчина крепкого телосложения, гремя цветными бусинами на свалянных волосах, подскакивает ко мне за пару размашистых шагов, по пути бросая оружие на землю. Его худой рыжеволосый спутник остается стоять, смущенно опустив голову.

– Ты ж мой хороший! – громогласно прикрикивает Катунь Нахимов, отрывая меня от земли, заключив в крепкие объятия. Нервно фырчу в ответ.

Я и не думал увидеть их снова.

Они пришли за мной после всего, что произошло. Вернулись спустя столько лет, а я не чувствую ничего, кроме усталости.

– Спасать его, чтобы придушить? У нас трое и так полегли.

На мой немой вопрос Катунь стукается лбом о мою голову, протягивая:

– Нам нужно было мясо, чтобы отвлечь внимание дружинников. Лучшие наемники – те, с которыми не нужно расплачиваться.

Его ответ меня более чем устраивает.

Хастах доволен добычей, хотя по унылому виду этого и не скажешь. Он подходит ближе к телам заключенных и конвоиров. Друг не торопясь переворачивает трупы дружинников, обыскивая их карманы. Трогать заключенных не имеет смысла. У нас ничего за душой нет. Может, и душ-то нет. Когда мои ноги вновь касаются земли, я не могу сдержать истеричный смех.

Несвойственно для меня.

Рыжий паренек шагает вперед. Его янтарные глаза светятся от радости, а на скуластом лице виднеются глубокие ямочки. Он улыбался так широко, что его детское лицо того и гляди треснет.

– Мы тут собрали вещичек в твоем стиле, – глупо скалясь, пропел Стивер Ландау, протягивая мне мешок, похожий на тот, что был на моей голове.

«Никто больше не посмеет сломить меня», – твержу себе.

Мнусь, но забираю подарок.

Свободной рукой Стивер теребит рыжие кудри, перевязанные на затылке кожаным шнурком.

– С трупов? – усмехаюсь, следя за тем, как Хастах набивает мешок, прикрепленный к кожаному ремню его потертых штанов, вещицами с еще не остывших тел. Стивер смущается.

– Я клялся миловидной торговке, что это не для меня, но она все равно не захотела встретиться со мной еще раз.

Вытаскиваю серую мятую рубашку и поспешно надеваю ее, скрывая от друзей более сотни шрамов, уродующих спину и грудь.

– Уверен, что дело в одежде?

Идэр скрещивает руки на груди. Ее тонкие длинные пальцы вновь унизаны золотыми кольцами, по два на каждом. Застегиваю приталенный смоляной жилет и накидываю поверх плотный черный камзол. Стаскиваю штаны, щедро выделенные мне в Лощине, и слышу возмущенный возглас Идэр:

– Эй, а предупредить?

Убедившись в том, что она отвернулась, я переодеваю штаны.

Что эта лицемерка там не видела?

Удивительно, как пара тряпок может изменить внешность. Я, кажется, даже чувствую себя иначе. Друзья с широкими улыбками переглядываются. Меня не покидает беспокойное чувство, будто я вот-вот открою глаза, а вокруг будет лишь вязкая тьма Лощины.

Я так ждал этой встречи, но по итогу так и не оказался готов.

Снисходительно киваю Идэр, приветствуя, и приступаю к обуви. Кожаные туфли немного велики, потому я сильно затягиваю шнурки.

– Куда мы отправимся теперь? – бормочет Катунь, опираясь на Стивера, и без того еле держащегося на ногах. Про себя отмечаю, что они сблизились за время моего отсутствия.

У них было много времени.

– Для начала мне нужны баня и сон. Еще я хочу горючки и кукурузный хлеб.

– Полегче, дорогой Амур, мы не успеваем записывать.

Стивер, не сводит с меня по-детски восхищенного взгляда. Так смотрят на героев, но не на убийц. Идэр подхватывает смех Катуня, лишний раз напоминая о себе.

Убей Идэр прямо сейчас. Не омрачай этот великолепный день ее присутствием.

Хрип раздается откуда-то из-за спины.

Выстрел. Дергаюсь влево, подальше от Идэр. Пуля свистит мимо бедра, оставляя живописную дыру в удлиненных полах моего нового поношенного камзола. Я оборачиваюсь.

Ах, какое безобразие, они кого-то не добили! Вот и работенка для меня.

Дружинник лежит на животе, сжимая трясущимися пальцами вычищенное ружье. На груди разрастается темное пятно.

Недолго ему осталось.

Холеное упрямое лицо – единственное видимое доказательство того, что настрой его серьезен.

– Ты не уйдешь, понял? – дрожащий голос принадлежит одному из моих истязателей. Зилим, если мне не изменяет память. Мальчишка, что любит сушеные яблоки, оленину и куртизанок.

Тон его потерял былую уверенность и надменность вместе с излишками крови. Жалкое зрелище: паренек, лежащий среди тел сослуживцев.

Добей его.

По узкому подбородку кровь бежит извилистым ручейком. На вид он действительно младше меня. Может, чуть старше Стивера. Меховая шапка съехала набекрень, закрывая один глаз. Второй же в ужасе мечется.

– Да ты смеешься надо мной?

Издевательски поднимаю руки вверх, изображая капитуляцию. Медленно подхожу к дружиннику, не отрывая взгляда. Шаг за шагом приближаю смерть.

– За что ты подстрелил мой новый камзол? – возмущаюсь я. Единственный видимый глаз дружинника расширяется от удивления. Трава под ним окрашивается кровью. Под стать одеждам, символизирующим вражескую кровь, пролитую во имя царя и эфемерного спокойствия Райрисы.

Смешно. Единственная кровь, что должна быть пролита для мира в Райрисе, – царская.

– Не то чтобы новый – снятый с трупа, – неуверенно поправляет меня Стивер. Он суетливо поднимает костлявые руки, следуя моему примеру.

– Так ты соврал мне? Никакой продавщицы не было? – говорю с притворным удивлением, оборачиваясь к своим подельникам.

Еще один выстрел. Дробь мчится, разрезая теплый лесной воздух, едва не задев мою щиколотку.

Везучий. Сегодня моя нога останется со мной.

У такого строптивого полумертвого идиота есть лишь две дороги: мучительная смерть или наполненная страданиями жизнь.

– А ты все не унимаешься, да?

Усмехнувшись, присаживаюсь на колени возле дружинника.

Парень еле удерживает оружие в руках, не сводя прицела с моей груди. Он в сознании, но силы покидают его стремительно.

– Тик-так. Тик-так. Часики тикают, собиратели душ уже в пути.

Кадык парнишки дергается. Он знает, что умирает.

– Амур, – предостерегающе зовет Хастах. Мое внимание целиком сосредоточено на оружии, находящемся в опасной близости от сердца. Дула оставляют темные следы на дымчатой ткани.

Если он пристрелит меня, что изменится? Ничего.

– Где твоя смелость, дружинник? – шепчу, проводя пальцем по холодному дулу ружья. – Чего ты боишься?

Зилим мнется, не зная, говорить ли со мной. Уверен, что в детстве он слышал страшные истории о Демоне Четырех Дорог, потому не спешит с ответом. Терпеливо жду, отмечая усиливающуюся дрожь в его руках, блеск слез в единственном видимом мне глазу. По лесной тропе проносится ветер едва холоднее прогретого воздуха, но это не мешает волосам на затылке встать дыбом. Запах свежей травы и сладкий аромат цветов вперемешку с тошнотворными нотками крови.

– Того, что там больше ничего нет. Смерти боюсь.

Подбородок Зилима дрожит. Плечи понуро опускаются, и некогда крепкая хватка становится все неувереннее.

– Смерти… – певуче повторяю я, будто пробую слово на вкус. – Знаешь, – медленно поднимаю дуло ружья пальцами, пока трясущиеся руки дружинника цепляются за приклад и курок, – жизнь – сама по себе паршивая штука. Какая разница – когда? Итог всегда один. Барахтаешься или плывешь по течению, Смерть все равно дождется тебя. Уверен, ты заслуживаешь отдых.

Две черные дыры дул ружейных стволов, как две пустые глазницы, скользнули по воротнику камзола, оставив след пороха. Дружинник, словно обиженное дитя, всхлипывает, глотая слезы.

– Пожалуйста, не надо.

Он хрипит, часто и поверхностно дышит. Из его груди воздух вырывается с булькающим свистом. Как закипающий на костре чайник. Руки его уже не слушаются.

– Моя мать… она умирает.

Идэр подходит ближе, подняв руки. Хастах недовольно цокает и принимается перебирать украденные у дружинников серебряники. Считает.

– Знаю, знаю. Почему-то у всех моих истязателей медленно и мучительно умирают родители или подрастают дети.

Тяжело вздыхаю, отбрасывая упавшую на глаза челку.

– Амур, – грубо влезает в нашу увлекательную беседу Катунь. – Нам пора уходить.

Дружинник следит за каждым моим движением.

– Ладно. Последнее слово? – вопрошаю, изогнув поделенную пополам шрамом бровь, не ожидая ничего оригинального.

– Ты сдохнешь! – ядовито бросает дружинник, мерзко улыбаясь. Кровь растекается по его зубам.

Ничего нового. Тривиальный зануда.

– Тоже мне новость. Мы все когда-нибудь умрем.

Я крепко сжимаю его руку. Зилим напрягается, из последних сил сопротивляясь мне. Слишком слаб, чересчур близок к погибели.

Самое главное в хорошем представлении – его своевременное окончание.

– Увидимся на той стороне, если она, конечно, есть.

Выстрел. В первые секунды у меня звенит в ушах.

Может, я промахнулся и попал по себе?

Друзья замерли, смотрят с отвращением. Идэр поднимает лицо к небу, шепотом вознося молитвы, Катунь морщится. Хастах недовольно отрывается от пересчета чужих денег.

– Мне нужны сон, горючка, кукурузный хлеб и баня больше, чем раньше. И новая рубашка, – добавляю я, поднимаясь на ноги. Сложно сказать, кричу или говорю шепотом.

Стыдно признать, но я, кажется, скучал по ним. Но еще больше тосковал по возможности отомстить.

Мысли клубились, и их поток не иссякал ни на миг. Запястья окольцовывали сизые кровоподтеки, напоминавшие о заточении в Лощине. Помню лица тех, кто приложил усилие, чтобы превратить мою жизнь в преисподнюю. И я разберусь с каждым.

Есть две вещи, не имеющие срока давности: месть и справедливость. Вероятно, из-за того, что, по сути, это одно и то же.

– Амур, ты тут?

Вздрагиваю от голоса подкравшейся Идэр. Парни взбудоражено переговариваются, радуясь, что совершили невозможное. Перебить три десятка дружинников и десятерых заключенных – их первая победа за годы моих поисков. Но уже очень скоро дружинников хватятся, и на нас начнется охота. У нас нет времени на промедления.

Идэр терпеливо ждет моего ответа, но мне нечего ей сказать.

Я должен что-нибудь придумать, пока у нас есть возможность строить планы. Никаких опрометчивых поступков.

Мы могли бы бежать на Юг, затеряться на Болотах у Рваных Берегов, пока шум вокруг моей персоны не утихнет.

– Амур, ты чего такой хмурый?

Опять отвлекают. Собираю остатки воли в кулак, напоминая себе, что я больше не одинок.

Пора заново научиться работать в команде.

Стивер, едва заметно хромая, поравнялся с нами. Его кожа зеленоватого, болезненного цвета.

– Он всегда такой, – влезает Идэр, подвинув от меня понурого мальчишку.

Откуда тебе знать, какой я? Прошли годы с нашей последней встречи.

Стивер обгоняет нас и пристраивается к Катуню и Хастаху, шагающим впереди. У Стивера за пазухой виднеются мятые листы – нарисованная наспех карта со смазанными буквами и схематичными деревьями.

Идэр остается рядом. С трудом держу все едкие комментарии при себе. Вдыхаю прохладный лесной воздух полной грудью. Вокруг витает приторный металлический запах крови Зилима, заляпавшей мой камзол.

Свобода. Какое манящее и одновременно пугающее слово.

– Я скучала по тебе.

Идэр подлезает ко мне под руку. Дергаюсь в сторону, уворачиваясь от неуместных объятий, словно от языков пламени. Наши взгляды пересекаются, и она виновато опускает голову. Я хочу выбить из нее дурь, накричать, но лишь кратко киваю, указывая ей место. Не возле меня, а позади. Идэр покорно отстает, и я остаюсь один. Извилистая тропа разделяется, и мы идем западнее, оставляя позади дорогу в столицу. Не позволяю себе расслабиться, прокручивая одну и ту же мысль снова и снова: на этот раз все будет иначе.

Шли часы. Меня не терзали вопросами, за что я безмерно благодарен. Когда мы, наконец, добрались до небольшой реки, я нырнул в нее прямо в одежде.

Никогда не любил стирку.

Речная гладь блестит в лучах полуденного солнца. Я отгоняю от себя резные, местами пожелтевшие, листья берез, опавшие в воду.

Разве сейчас осень?

Прохладная вода смывает грязь и кровь Зилима. Выныриваю, обтирая лицо ладонями. Пальцы цепляются за рубцы. Отдергиваю руки и опускаю их в реку.

Еще никогда не чувствовал себя более живым, чем сейчас.

– Эй! – окликает меня Идэр.

Она стоит ближе всех к воде. Остальные сбились в кучку, изучая карты под чутким руководством Хастаха. Он размахивает руками, что-то доказывая Стиверу. Идэр выуживает из кармана маленький бежевый мешочек на завязках. Достает темно-зеленую карамельку и бросает ее мне. Ловлю прямо перед тем, как та падает в воду, и закидываю леденец в рот. Мята. Язык слегка немеет с непривычки. Поднимаю глаза на свою несостоявшуюся жену, надевающую серьги с массивными яхонтами.

Идэр очаровательно улыбается, пробуждая во мне отвращение к самому себе.

Глава 2

Аукцион

Инесса

Бывают моменты, когда чувствуешь себя ничтожно маленьким в огромном мире, до отказа набитом проблемами. Они цепляются друг за друга, и ты не можешь просто решить одну – их валится целый ворох. Мысли путаются, и внимание с небрежной легкостью касается сотни неважных мелочей, но не того, что его действительно требует.

«Соберись, не будь тряпкой», – внушаю себе, вытирая липкие влажные ладони о джинсы. Руки предательски дрожат.

– Теории о существовании мультивселенной уже достаточно давно высказывались учеными-физиками. Николай Семенович Кардашев, специалист в области теоретической астрофизики, выдвинул гипотезу, что, если теория о существовании мультивселенной верна, то наиболее развитые цивилизации давно покинули привычную нашему пониманию вселенную и переселились в другие, более подходящие для их существования.

– Я тоже покинула бы эту убогую вселенную, будь моя воля, – недовольно бубню я, зарываясь дрожащими пальцами в кудри.

Бодрая рыжеволосая дама в инвалидном кресле разглагольствует с таким воодушевлением, что становится тошно. Она напоминает мою гиперактивную мать во время очередного озарения.

Надо бы ей позвонить. Как-нибудь в другой раз.

Вздыхаю, измеряя шагами маленькую комнату, то и дело бросая взгляд на старенький телевизор. На экране и комоде толстый слой пыли.

Неплохо было бы убраться до прихода хозяйки квартиры. Хотя, если приглушить свет, то это совсем необязательно. Она все равно слепая, как крот.

Небрежная и никчемная, – сладко тянет подсознание голосом отца.

– Прекрати отвлекаться! – говорю вслух, будто это поможет. Щипаю себя за предплечья.

Слишком нервная. Слишком много думаю. Слишком глупая, раз сама ввязалась во все это. Слишком много «слишком» для одного человека.

Подпись внизу экрана: «Мирослава Краснова, ученый-астрофизик».

Интересно, она одна из тех, кто с раннего детства хотел быть телеведущей, космонавтом или президентом? Помнится, я хотела вырасти большой, сильной и… стать владелицей дома терпимости. Не то чтобы я понимала, кто это, но перспектива работы в женском коллективе мне нравилась. Всегда любила компании девчонок.

Но вот мне двадцать два, я не прибавила в росте с девятого класса, а мой рабочий коллектив действительно женский, и я сама по себе.

Мечты всегда сбываются не так, как мы хотели.

Ведущая широко улыбается, рассказывая о невероятных вещах, пока ее аккуратные ручки покоятся на бежевой папке. Гель-лак блестит в студийном освещении.

Если она говорит о том, что ей действительно интересно, то я завидую. Мне не интересна моя работа. Ее и работой-то толком назвать сложно.

Оглядываю свои пальцы с такими же острыми молочными ногтями и неудовлетворенно вздыхаю. При определенном освещении можно увидеть множество маленьких белых полос на кончиках пальцев. Шрамы, полученные во время неудачных вскрытий замков и форточек. Пульт выскальзывает и с треском падает на затертый линолеум. Крышка отлетает в сторону, и одна из батареек закатывается под диван.

Плохой знак, благо я в них не верю.

Пинаю пульт к дивану. Хозяйка квартиры придушит меня за свой старенький телевизор с двумя уродливыми проволочными антеннами, прикрученными черными шурупами к побеленному потолку. Я переключаю каналы, используя кнопки на самом телевизоре.

Уже совсем скоро.

Оставляю попытки найти что-то дельное и падаю на диван, издавая то ли сдавленный стон, то ли предсмертный хрип.

– Квантовое самоубийство – мысленный эксперимент в квантовой механике, – я вздрагиваю от неожиданно громкого мужского голоса, – где участник, попавший в смертельно опасную ситуацию, имеет лишь два предполагаемых исхода: жизнь или смерть.

Старенький диван скрипит, когда я подбираю под себя ноги. Меня никоим образом не влечет физика, но притяжение к экрану оказывается более чем реальным.

Роман Краснов, невероятно симпатичный темноволосый мужчина лет тридцати, с пронзительными черными глазами, как у охотничьей собаки. Улыбается в камеру так, что все мое внимание приковано к его заостренным клыкам и идеально очерченным скулам.

Люблю собак. А вот с мужчинами как-то не клеится. Если на первый взгляд избранник идеален, то нужно либо посетить офтальмолога, либо поглазеть еще разок. Всегда найдется фатальный изъян, который изменит первое обманчивое представление.

Усмехаюсь, разглядывая телеведущего. Он говорит уверенно, без снобизма, и я чертовски хочу, чтобы он не останавливался, хотя не понимаю ни слова.

– В данном эксперименте на участника направлено ружье, которое стреляет или не стреляет в зависимости от распада какого-либо радиоактивного атома. Риск того, что в результате эксперимента ружье выстрелит и участник умрет, составляет пятьдесят процентов.

С прискорбием замечаю кольцо на безымянном пальце правой руки, и нелепая улыбка исчезает с моего лица.

Вот он – фатальный изъян. Кто знает, может в «следующей вселенной» мне повезет больше?

Почему все шикарные мужчины либо нарциссы, либо женаты, либо выдуманные?

Бросаю взгляд на часы. Прошло всего пять минут.

Хоть бы атом распался, и меня пристрелили.

Вздыхаю. Тик-так. Тик-так.

– Если ружье выстрелит, то в результате каждого проведенного эксперимента вселенная расщепляется на две, в одной из которых участник остается жив, а в другой погибает. В мирах, где участник умирает, он перестает существовать.

– Логично, – заключаю я с видом эксперта, скрестив руки на груди.

Давай, Инесса, займи свою пустую голову чем-то умным.

– И если многомировая интерпретация верна, то участник может заметить, что он никогда не погибнет в ходе эксперимента.

Зато я вот-вот откинусь от скуки. Мама, гордись мной, я – физик.

«Ты – ничтожество», – подает голос воображаемый отец. Самое отвратительное во всем этом – его правота.

– Участник никогда не сможет рассказать об этих результатах, так как, с точки зрения стороннего наблюдателя, вероятность исхода эксперимента будет одинаковой и в многомировой, и в копенгагенской интерпретациях. Одна из разновидностей этого мысленного эксперимента носит название «квантовое бессмертие». В этом парадоксальном эксперименте предсказывается, что если многомировая интерпретация квантовой механики верна, то наблюдатель вообще никогда не сможет перестать существовать.

Зря я прогуливала физику в школе. Если бы ее преподавал Роман Краснов, клянусь, я прописалась бы в кабинете!

Хватаюсь за пульт и тыкаю на все кнопки подряд. Он не работает без батарейки. Встаю и переключаю каналы на самом телевизоре.

Я не сразу замечаю, что вернулась на канал с хорошенькой ведущей. Девушка тепло улыбается, будто все это время ждала моего появления, воодушевленно рассказывая:

– Модель мультивселенной была впервые предложена советским физиком Антоновым. С начала двухтысячных годов концепция мультивселенной всерьез рассматривается в связи с изучением природы темной энергии[1].

Зеваю, снова чувствуя себя неотесанной дубиной. Привычное для меня состояние. Болтаю ногами в воздухе, как ребенок.

– Если опираться на теорию струн и многомировую интерпретацию квантовой механики…

Ну уж нет, хватит с меня унижений!

Встаю перед зеркалом, в сотый раз проверяя инвентарь, скрытый в жилете под черной толстовкой. Принадлежности скорее условны, чем необходимы, ведь дело, на которое я иду, по сути, не предвещает никакой опасности.

Но я паникую.

В моей жилетке по карманам распределены набор универсальных отмычек и самодельных ключей, веревка, фонарик, складной нож, небольшая аптечка, если я вдруг получу травму, спички и петарды на особый случай.

Все пройдет отлично.

Я заплела длинные волосы в две косы. Говорят, темный цвет старит, но чересчур серьезное лицо, что смотрит на меня из зеркала, не выглядит старше семнадцати.

Никто ведь не заподозрит ребенка?

Прячу волосы под кофту и натягиваю темно-рыжий парик, украденный на рынке. Аккуратно закрепляю его невидимками, несколько раз кольнув голову. Облик изменен почти до неузнаваемости. Теперь мне шестнадцать, и я фанатка группы «Тату».

Ничто не должно мне помешать.

Наводка очень условная. Но я доверяю человеку, что уже не раз делал мне подобного рода одолжения. Старик никогда меня не подводил. Деньги сближают лучше любви, во всяком случае, отсутствие финансов более ощутимо и действительно заставляет меня грустить.

Я уже делала это раньше.

Лучше всего я умею врать и воровать.

Глаза находят простенький циферблат на оклеенной обоями стене. Небольшая толстая стрелка наконец доползает до пяти.

Пора.

Надеваю светло-коричневую ветровку, накидываю капюшон и на негнущихся ногах бреду к входной двери.

Духота.

Окно на втором этаже будет открыто. Окажусь в тупиковой части коридора, в слепой зоне камеры. Там же стоит электрощит, который мне нужно выключить. О резервном питании позаботились за меня. Вниз по лестнице, на площадке между первым этажом и подвалом есть дверь для персонала. В пять часов сорок минут местный охранник будет смотреть передачи на планшете до пересменки в шесть часов. Сменщица опоздает минут на тридцать. Мой соучастник об этом позаботится. Если никто ничего не поймет, то в моем распоряжении будет около получаса, что уже неслыханная радость. Нельзя разбрасываться драгоценным временем. Я должна уйти так же, как и пришла, закрыв за собой окно и включив питание.

«Мало ли почему камеры выключились, может, плановый ремонт», – утешаю себя.

Склад – отличное место для грабежа. До аукциона вещи сторожат гораздо хуже, чем во время торгов.

Маршрутка, набитая до отказа, едет по разбитой дороге, и меня начинает подташнивать. Может, от нервов. Пытаюсь отвлечься мыслями о матери, живущей в двухстах километрах от столицы.

Это не только для меня.

Свежий деревенский воздух. Разбитая подъездная дорожка, ведущая к недавно отремонтированному фасаду деревянного домика. Доски, которыми обшили старые, потемневшие от времени бревна, щедро выкрашены лазурной краской. Мы сняли уродливые и покореженные наличники и поставили большие пластиковые окна. Таких нет ни у кого в селе, и мать страшно этим гордится. В двери, правда, пришлось сделать маленький лаз для кошек, лишившихся форточек. Мать обожает своих рыжих пушистых существ настолько, что содержит пятерых на пенсию по инвалидности.

Почему человеку, лишенному возможности работать, оказывают столь малую помощь? Что было бы, если бы изувеченная мать осталась одна?

Даже наличие дочери не сильно ей помогает. Я училась днем, а ночами горбатилась в грязной разливайке за МКАДом. Я совру, если скажу, что мне там нравилось. Напротив. Я ненавидела эту работу, хоть она и стала единственной надеждой в череде неудач, что я претерпела.

В каждом пьяном посетителе я видела отца.

Невысокого и лысеющего, с животом и неизменной щетиной. Он никогда не был доволен. Ни мной, ни матерью. Я замечала его затуманенный алкоголем взгляд во всех гостях чахлой пивнухи. Особенно когда начинались драки. А их было нельзя избежать.

Непроизвольно вздрагиваю, припоминая, как менялось его лицо: от беспомощно-умиленного до неконтролируемого шторма агрессии.

Пару месяцев назад мы перекрыли крышу.

Чешу шрамик, оставшийся от неудачного падения со стропил на старый шифер. В тот день я зареклась, что больше никогда не сделаю ничего противозаконного. Как убежденная неверующая, я разглядела в этом падении знак свыше.

Мое прозрение длилось недолго. Сегодня я снова сделаю то, за что заслуженно получу по шапке. Если не от вселенной, то от полиции точно.

Нельзя попасться.

«Я – самая обычная девушка на прогулке», – твержу себе, но не верю ни единому слову.

Выхожу за две остановки до нужной и вальяжно прогуливаюсь между серыми многоэтажками.

Как люди вообще ориентируются в Москве?

Бетонные муравейники загородили едва припекающее весеннее солнце.

Это в последний раз. Клянусь. В последний. Да, именно так.

Подхожу к нужному дому. В нем всего два этажа. Покатая алая крыша блестит новизной. Засовываю руку в карман ветровки и достаю бледно-голубую пачку мятной жвачки. Она сразу же выпадает из рук.

– Я не верю в знаки.

Нервно сглатываю образовавшийся в горле ком.

Помни, для чего все это.

Пробираюсь мимо деревьев, высаженных вдоль склада. Ветви кленов усыпаны почками. Бросаю взгляд на часы на левой руке. Ремешок потрескался. Половина шестого. Перебираю ногами и отворачиваюсь от камеры при входе, будто прячусь от ветра, пока стряхиваю пепел. Со мной равняется пара школьников. Класс, может, одиннадцатый. Они стреляют по сигарете, и мы втроем сворачиваем за угол. Надеюсь, при просмотре записей с камер наблюдения для полиции я сойду за их одноклассницу. Случайно вдыхаю едкий дым, заворачиваю за угол, к пожарной лестнице. Мальчишки проходят вперед и исчезают в дверях ближайшего подъезда. С трудом сдерживаю кашель и сбрасываю ветровку и парик в пожухлые серые кусты. Воздух пропитан запахом мочи и прелых листьев. Кругом куча мусора: бутылки и разноцветные жестяные банки, пустые пачки из-под чипсов, бесчисленное множество окурков. Подворачиваю простенькие широкие джинсы и смотрю на грязно-коричневые гаражи, покрытые ржавчиной и прошлогодними листьями, гниющими на крышах. Кругом ни души.

Подпрыгиваю и хватаюсь за шершавую лестницу. Отталкиваюсь ногами от расписанной граффити стены.

Маленький рост усложняет задачу. Кто вообще крепит пожарные лестницы так высоко?

Подтягиваюсь, игнорируя боль в мышцах.

Ну почему я бросила спорт? А начинала ли?

Забираюсь на первую ступень и поднимаюсь выше. Грязно-белые жалюзи показываются в открытом окне. До него около метра. Упираюсь мысками кроссовок в криво сваренный стык между ступенькой и водосточной трубой. Протягиваю руку, пытаясь ухватиться за угол рамы, но касаюсь ее лишь кончиками пальцев.

– Черт, – шепчу я, поудобнее вставая на ступеньку.

Маме нужно вылечить кота. Я обещала привезти ей хлебопечку. Нужно купить лекарства от ее вечных болей в суставах. Она достойна лучшей жизни после всего, что ей пришлось пережить.

Отталкиваюсь от лестницы и повисаю на деревянном подоконнике. Белая краска растрескалась и больно впивается под ногти. Подтягиваюсь и заползаю внутрь. Пыхчу, давясь еще холодным воздухом. Руки горят, а ткань водолазки, надетой под жилет, прилипает к телу от пота. Поправляю жалюзи, пытаясь высмотреть кого-нибудь на улице, но там пусто. В окнах ближайших домов тоже никого.

Оглядываюсь по сторонам. Серые стены тупика выглядят зловеще, как больничные. Подхожу к щитку и, открыв дверцу с надписью «Не влезай! Убьет!», выключаю каждый из нескольких десятков переключателей.

Лучше перестраховаться.

Вскоре коридор, полностью лишенный окон, погружается во тьму. Я быстро иду вперед, опираясь рукой о холодную оштукатуренную стену. Тело переполняет адреналин, иначе не могу объяснить внезапно охвативший меня приступ уверенности в своей безнаказанности. Стараюсь шагать бесшумно, чувствуя пыль со стены на пальцах. Тьма впереди сгущается.

Лестница. Едва не убиваюсь на первой же ступеньке, когда нога соскальзывает в пустоту. Я лечу вперед, но в какой-то момент все же хватаюсь за перила. С трудом удерживаю рот на замке. Замираю, тяжело дыша, и прислушиваюсь. На миг мне кажется, будто я уже умерла. Кругом непроглядная темнота и настолько тихо, что перехватывает дыхание.

Последний раз – и мне больше никогда не придется этого делать.

Продолжаю идти, замедлив шаг. Я оказалась на узкой площадке между вторым и первым этажом. Где-то совсем недалеко слышится голос ведущего: «Обстановка на Севере ухудшается. Из-за землетрясения пострадало больше двухсот человек». Иду на звук и вновь чуть не падаю со ступенек, но вовремя отскакиваю.

Закрыть дверь на ключ.

Достаю его из кармана и до боли сжимаю в руке. Каждый следующий шаг тише предыдущего. Звук телепередачи все громче, а значит, я ближе к цели. Голоса телеведущих скрипучие и надменные. Впереди, из небольшой щели между полом и дверью виднеется легкое сияние.

Запри его. Скорее.

Приоткрыта. Плохо. Всего на пару сантиметров, но я едва не взвываю от досады.

«Гуманитарная помощь была отправлена незамедлительно. Власти региона выразили благодарность нашему президенту, отметив своевременность и оперативность…» Медленно прикрываю дверь, затаив дыхание. Миллиметр за миллиметром.

Она не издает ни единого звука. Запираю ее на ключ, оставив его в замочной скважине. Быстро спускаюсь по лестнице. Ноги подкашиваются от страха вперемешку с радостью. Состояние на грани истерики. Цокольный этаж. Двигаюсь наугад в темноте подвала, пока не вспоминаю о фонарике в кармане. Белесый луч пляшет по стенам, натыкаясь на двери со вставками из стекла посередине. Случайно натыкаюсь на нужную, едва припоминая нарисованный на салфетке план подвала.

Надо было изучить более детально.

Отпираю замок одной из самых незамысловатых отмычек.

Все не может быть так просто.

Воздух пыльный и сухой. Луч света рассекает мрак, попадая на деревянные ящики и сейфы, стоящие рядами вдоль стен. На каждом из них маркировки из букв и цифр. Взгляд бесцельно мечется между белыми бумажками с непонятными обозначениями. Иногда на глаза попадаются громоздкие вещи, бережно накрытые бежевой тканью. Наверное, мебель.

– Я это сделала, – шепчу, не веря самой себе, и истерично усмехаюсь.

Дальше все как в тумане: вскрываю ящики и судорожно распихиваю увесистые старые украшения по карманам. Камни блестят в свете фонарика, а их оправы приятно позвякивают. Лица с картин, приставленных к стенам и сейфам, глядят с презрением.

Я присмотрела бы себе парочку для спальни, но меня не интересует искусство.

Опьяненная ощущением победы, я позволяю себе ненадолго расслабиться. Все заканчивается, когда я слышу шаги на лестнице.

Так не должно быть.

Человек спешит, чертыхаясь. Мужчина. Шаг тяжелый.

Беги.

Сердце проваливается в пятки, а в горле встает ком. Прикрываю дверцу сейфа настолько тихо, что собственное дыхание кажется оглушающе громким. Металл холодит кончики вспотевших от паники пальцев, когда я бросаюсь вперед, протискиваясь между коробками и ящиками. На середине пути мне приходится выключить фонарь, чтобы не привлекать к себе внимание.

Может, это просто обход? Внеплановый. Такое бывает.

Я пытаюсь успокоиться, предельно осторожно огибая предметы. Кровь стучит в ушах.

Тупица, и кто же устроит обход, если я заперла дверь?

Я бесшумно крадусь вдоль ящиков. Когда мои ладони упираются во что-то огромное и накрытое тканью, внутри меня теплится надежда.

Вдруг все еще обойдется?

Нырнув под полотно, на ощупь нахожу пару ручек и замочную скважину. Кажется, это шкаф. Дверцы с резьбой не обработаны лаком.

Чем ближе незваный гость, тем скорее мне придется поплатиться за то, что я сделала.

Прячу отмычки в карман, и те предательски звенят, ударяясь друг о друга. Дернув на себя витиеватую металлическую ручку, я открываю дверь шкафа.

Едва сдерживаясь, чтобы не скулить от страха, забираюсь внутрь. Торопливо прикрываю за собой дверцу, до боли вцепляясь ногтями в древесину. Кроссовки скользят, когда пытаюсь поджать под себя ноги.

Притягиваю колени к груди и прижимаюсь боком к внутренней стенке шкафа. Дверца закрывается сама. Прячу лицо в ладони.

Охранник – чахлый дед. Я смогу его обдурить. Нужно только успокоиться.

В ту же секунду незваный гость открывает дверь в комнату, слегка закашлявшись. Его неторопливые шаги отдаются эхом в голове. Все ближе и ближе.

Он идет сюда? Он идет сюда. Он, черт бы его побрал, идет сюда!

От страха голова идет кругом. Едва подавляю рвотные позывы и зажмуриваюсь, будто, закрыв глаза, я могу обезопасить себя от поимки.

Я не считаю себя хорошим человеком, идущим на преступление во имя благой цели. Скорее, позором, разочарованием. Помогать матери можно было сотней других способов, но я выбрала самый простой. И куда он меня привел?

Пожалуйста, умоляю, спасите меня! Все не может вот так глупо закончиться!

Вдыхаю запах старой древесины. Шкаф кажется мне всем: до конца неотремонтированным домом матери, подгнившей баней, поеденной жуками, пыльным диваном в съемной однушке. Он – моя клетка и мое спасение, все, что у меня было и чего больше никогда не будет. Открываю глаза, оборачиваюсь и едва не взвизгиваю от страха. Прямо передо мной мелькнуло лицо. Мое перекошенное от ужаса лицо, отраженное в зеркальной дверце шкафа.

Глава 3

На каждого зверя найдется клетка

Амур

Прошло несколько часов, как солнце скрылось за горизонтом. Осенний день короток. В промозглой темнице мне казалось, что из-за холода время тянулось мучительно медленно.

На свободе мир ощущается иначе. Быстрее.

Я не успел опомниться, как стемнело. Глубокое дыхание сопровождается клубами пара, лениво растворяющимися в иссиня-черном небе, усыпанном звездами. Яркими, как огонь во взгляде матери, что разгорался всякий раз, когда она слушала о моих достижениях. Может, это была гордость?

Идэр украдкой шепнула, что этой ночью Боги разожгли сияющую россыпь в мою честь, но я-то знаю, что это не так.

Те Боги, которых я знал, либо мертвы, либо предпочли забыть обо мне.

Свобода. Сладкое слово, легкое, как воздух, и опасное, как ядовитая змея. Идэр отстает от Катуня и Хастаха, хихикающих впереди, и равняется со мной. Почему все мои мысли о гадких тварях всегда приводят сознание к ее образу?

– Как ты?

Прекрасно. Все еще чувствую тот нож, что ты так любезно вонзила мне в спину.

Гляжу под ноги, игнорируя взгляд несостоявшейся жены, грозящий прожечь во мне дыру. Обиды обидами, но я еще успею свернуть ей шею, а пока придется приспосабливаться.

– Расскажи, что произошло за время моего… отсутствия.

Идэр спотыкается, а я не собираюсь ее подхватывать. Она падает. Иней хрустит под длинными тонкими пальцами, унизанными кольцами. Она оглядывается через плечо. Останавливаюсь, стиснув кулаки глубоко в карманах.

Может, размозжить ее прекрасную темноволосую голову прямо сейчас?

Идэр тянется ко мне, но я игнорирую ее просьбу о помощи. Стою как вкопанный, медленно цедя воздух сквозь зубы. Холодный ветер путается в волосах, скрывая лицо Идэр за тонким алым капюшоном. Катунь оборачивается.

– Ты все-таки ее грохнул?

– Очень смешно, – фыркает Идэр, поднимаясь самостоятельно.

Хастах подталкивает Нахимова, и они ускоряют шаг. Стивер обгоняет меня и присоединяется к ним. Три фигуры размываются в темноте. Идэр отряхивает иголки с камзола и начинает говорить. Голос ее спокойный и сдержанный, как и всегда.

– Вячеслав Воронцов Пятый затянул удавки на шеях неугодных князей, когда огласил решение перенести столицу на Север. Семьи Раннсэльв, Иден, Гуриели и Муониэльвен потеряли влияние, которым обладали. Они тебе не помощники. Если и остались недовольные княжьи щенки, то они забились глубоко в будки.

– Князья мертвы?

– Сложно сказать. Знаю точно, что всю семью Иден постигла страшная участь. Остался лишь Калитв, да и то его дело на рассмотрении в Совете.

Заметив мое замешательство, Идэр пояснила:

– Из тайной канцелярии.

Я знаю о ком речь. Просто был не готов это услышать. Тайная канцелярия десятилетиями была моим козырем в рукаве, даже до того, как я задумал оборвать жизнь царевича. Все, на чью поддержку я мог рассчитывать, превратились в чернозем, на котором вырастет хлеб для стола царя. Что погубил множество неповинных душ.

– Асква, так скажем, потеряла привычный тебе облик. Сейчас там пусто. Мор и Безумие добили тех, кто остался. Столицей стал Святой Град Дождя, но, думаю, ты об этом знаешь.

Кратко киваю, прислушиваясь к холодному тону Идэр. Оплакивала ли она князей, что целовали ей руки на банкетах во дворце, или же попросту пожала плечами, узнав об их гибели, как это было со мной?

– С Запада повалили безумцы. То, что источник заразы – владения графа Крупского, мы узнали не так давно. Говорят, в Соль привезли заразу с чужбин. Но я думаю, проблема кроется в том, что люди отвернулись от Богов…

– Безумцы? – недоверчиво переспрашиваю я, перебив Идэр. Последнее, что я желаю слушать, – проповедь. Тем более от нее.

– Люди, потерявшие себя. Они злые и не понимают, что происходит. Земли, на которые они ступают, очень скоро пропитываются крестьянской кровью. Безумцы убивают всех без разбора и сами походят на живых мертвецов. Те, кто выживают после их нападок… тоже сходят с ума.

Я слышу каждое ее слово, но все заглушает одна-единственная мысль: убей ее. Она разрушила твою жизнь.

Голос в голове не принадлежит монстру. Он мой.

Тогда она наконец-то оставит меня в покое. Навсегда.

– Амур?

– Вы и без меня неплохо справляетесь с развалом царства, – сдержанно отвечаю я, пряча ладони, дрожащие от предвкушения, в глубокие карманы брюк.

Волна негодования захлестывает меня с головой. Идэр ускоряет шаг, замечая, как я вскипаю, словно котелок на костре.

Как бы отвратительно ни было это признавать, богобоязненная дура знает меня лучше моих друзей, которые всегда были скорее коллегами и партнерами для гулянок или походов в кабак.

И я знал ее, но не настолько хорошо, чтобы предугадать предательство.

Идэр не умела читать, но знала божественные писания наизусть. Было что-то особенно забавное в том, как девушка водила пальцами по страницам с незнакомым текстом антирелигиозной литературы, ища знакомые буквы. Находила ли она то, что выискивала, – вопрос, ответа на который я никогда не узнаю.

Она часто врала мне по пустякам, но я не уличал ее в этом. Мне нравилось, как она заполняла собой каждую минуту молчания, наполненного неловкостью.

Пропасть между нами всегда была почти осязаемой.

Идэр – дочь грязного беженца и глупой райриской женщины, брошенная на воспитание в храм Богини Смерти. Я рос с дворянкой-матерью, помешанной на власти и обучении. С ней я полюбил контроль, и по этой же причине Идэр заняла мое сердце. Ее было слишком легко контролировать. Она – пережиток прошлого, когда девушки были более зависимы от мужчин. Селенга Разумовская – самая сильная и волевая женщина, которую я знал. За одно это я ненавидел ее так же сильно, как восхищался. Не удивительно, что мать никогда не видела в Идэр равную мне. Она просто не могла принять мой выбор. Селенга часто говорила, что я нуждаюсь в той, кому по силам не просто противостоять мне, а без труда указать мне место. Я не слушал ее. Смеялся за спиной. Зачем мне та, которую я не смогу контролировать?

Но было ли дело лишь в безропотной покорности Идэр, или же матери удалось признать в ней предателя раньше, чем мне?

Провожу ладонью по лицу. Бугристые шрамы на левой стороне напоминают о прошлой жизни, где я был счастлив. Обо мне, которого больше нет. Воспоминания приняли форму уродливых рубцов.

– Привал через пару часов. Я просто подумал, что тебе будет интересно… – запинаясь, обращается ко мне Стивер.

Я даже не заметил, как он подкрался. Он походит на жеребенка, впервые поднявшегося на ноги. Мечется туда-сюда без дела. Вьющиеся рыжие волосы выбились из хвоста, завязанного на затылке. Стивер крепко обхватил свернутые желтые листы, прижимая их к груди. Костлявые пальцы с разбитыми костяшками дергаются, словно перебирают невидимые струны.

Мальчишка нервный и дерганный. От таких часто бывают одни неприятности. Но он умен, раз смог вытащить меня.

– Они нашли твою сестру?

– Нет. Мы до сих пор не уверены, была ли она на самом деле…

– Мы разберемся с этим чуть позже.

– Все в порядке, я понимаю, – смиренно улыбается он, пожимая плечами.

Киваю, обращая лицо к ветру. Ничего он не понимает, но разговор уже закончен.

Парнишка бросил свою привычную жизнь, чтобы вытащить меня. Это стало причиной все же исполнить обещание, от которого так старательно открещивался, пока был на свободе. Однажды я уже отказал ему в поисках сестры, а теперь не располагаю такой возможностью.

Сегодня Катунь и Хастах мои поводыри. Я плетусь за ними, словно слепой котенок. Но однажды я снова прозрею и тогда мир содрогнется от перемен.

Просыпаюсь. Голова разрывается от боли. С трудом открываю глаза, чувствуя, как ноет искореженное лицо. Во рту песок, отвратительно скрипящий на зубах. Поднимаюсь и сажусь, разглядывая колодец изнутри. Высотой в пять, а то и шесть цепей[2], он заканчивается каменным ободом наверху. Подо мной сырая земля. Шарю рукой и натыкаюсь ладонью на что-то острое. Аккуратно поддеваю и подношу к лицу, чтобы разглядеть получше. Свет почти не проникает в колодец, потому мне приходится постараться, чтобы разглядеть находку. Передо мной осколок нижней челюсти с несколькими зубами. Отбрасываю кость, и та с глухим звуком ударяется о каменную стенку, отскакивая в сторону. Меня прошибает холодный пот. Поднимаюсь на ноги, и весь мир, ограниченный круглыми стенами колодца, шатается, словно я где-то на корабле в бескрайнем море. Впервые меня накрывает приступ удушающей паники. Я вытягиваю руки перед собой и вижу, как они трясутся в полумраке моего нового пристанища.

Я не могу умереть здесь.

Сверху появляется фигура в темной одежде. Мужчина, насмехаясь, наклоняется над колодцем, сложив руки за спиной.

– На каждого зверя найдется клетка.

Я не могу скрыть отчаяние. С размаху бью стену ладонями, с губ срывается отчаянный вопль. Еще раз. Второй, третий. В ушах эхом отдается хриплый смех главы тюрьмы. Иййоки Вижас Сабун, создатель клочка преисподней на земле.

Видел его всего пару раз, когда служил царю. Мы ужинали в банкетном зале скромной компанией, и я едва не засыпал лицом в салатнице, когда Сабун хвалился своими подвигами. В его видении он был героем, спасающим мир. Зазнавшийся выродок, создавший пыточный муравейник в скале, где когда-то высекли храм для поклонения Смерти. Свечей и молитв здесь больше нет, но человеческие жертвы остались в чести.

Он бросает что-то вниз, и я чувствую, как это маленькое нечто шевелится поблизости. Раздается писк.

Крысы. Он скинул ко мне пару крыс! Подавляю рвотный позыв, поднимая лицо. Встречаюсь глазами с Сабуном, видя победное выражение его лица, тронутого густой серебристой щетиной.

– Я тут подумал: раз ты возомнил себя охотником, то на обед тебе нужна дичь.

Мы добираемся до деревни с первыми лучами рассветного солнца, окрасившими небосвод в светло-розовый цвет. Прислонившись к дереву, я разглядываю едва заметные домишки среди стройных стволов сосен. Нас разделяет небольшая полоса леса. Остывший воздух выходит из носа небольшими облачками пара.

– Что с погодой? – я задаю давно мучающий меня вопрос. Идэр, сидящая на холщовом мешке поблизости, оживилась. Она все еще одета в военную форму.

– Они оживили Катерину и Константина. Забыла сказать вчера.

Я не могу скрыть удивления. Как такое вообще можно забыть?

Какое-то время я просто молча разглядываю ее, ожидая признания во лжи. Идэр, хоть и выглядит воодушевленной, не спешит раскрывать подробностей.

– Оживили? – переспрашиваю я.

Катунь и Стивер подвинулись ближе, прислушиваясь к разговору. Парни упорно делают вид, что увлечены чисткой оружия.

– Я видела их своими глазами на Северо-Востоке. Живые. Более чем.

Лицо Идэр выглядит по-глупому блаженно.

– Хочешь сказать, наши маленькие Боги вернулись, – с усмешкой повторяю я, ощутив давно забытый энтузиазм.

Он вновь пробудился, даруя мне силы и уверенность, которых мне так не хватало после новостей о массовых казнях князей. Возвращение единственных, кто мог противостоять царю и всей действующей власти, мне на руку. Прекрасно иметь в должниках пару ныне оживших Богов.

– Именно. Катерина, говорят, слегка впала в беспамятство, но это лишь слухи.

Катерина всегда была костью в горле. Моему удивлению не было предела, когда царь Воронцов Пятый вдруг начал возводить в честь девицы храмы и заставил своих шутов писать о ней баллады. Рыжая никому не нравилась при жизни, но стоило ей двинуть кони, так стала предметом обожания.

Все любят мучеников, кроме самих мучеников.

– Погода испортилась полгода назад. Ну, как испортилась… слетела с катушек напрочь, – вмешивается в разговор Катунь, подпирая голову руками. Его бледно-розовые ладони будто светятся на фоне темной кожи. Нахимов еще прошлым вечером сменил легкие обноски на серый шерстяной камзол, едва сходящийся на мускулистых плечах. Бусины на его свалянных волосах звякают.

– Она постоянно меняется, – поправляет здоровяка Хастах, внезапно вышедший из-за ближайшей сосны. Он выглядит довольным тем, что ему удалось подкрасться незамеченным.

– Выбрал? – нетерпеливо уточняет Идэр, поднимаясь на ноги.

Катунь и Стивер следуют ее примеру. Хастах кратко кивает и юркает между деревьев. Мы спешим за ним.

Он провел нас вдоль деревушки, держась от нее на приличном расстоянии. Она оказалась гораздо больше, чем предполагалось. Добравшись до конца улицы, мы по одному приблизились к небольшому ветхому домику, стоявшему чуть поодаль от остальных. Тот, что раньше стоял рядом, сгорел, оставив после себя несколько головешек на закопченном фундаменте. Предо мной домишко в один этаж высотой. Пробираюсь за полусгнивший забор из маленьких колышков, накренившихся внутрь запущенного двора. Облетевшие яблони перекосило, часть ставней отвалилась, обнажая рамы, скалящиеся разбитыми стеклами, словно клыками.

– Добро пожаловать, Амур! – громче, чем следовало, говорит Нахимов, раскидывая руки в стороны. Он широко улыбается, клацая зубами. – Баню не обещаю, но ты имеешь прекрасную возможность искупаться и напиться горючки, как в старые добрые времена.

Я усмехаюсь, закусывая губу. Не в силах отвести глаз от поросшей мхом черепицы на двускатной крыше, чешу подбородок. Щетина колет пальцы.

Стивер хихикает, натягивая шапку на покрасневшие уши. Идэр переминается с ноги на ногу, бросая критичный взгляд то на Хастаха, выбравшего ночлег, то на убогий дом.

– Смех смехом, а нора кверху мехом, – недовольный бас друга заставляет прокатиться по телу волну приятного тепла. Может, я никогда не найду себе пристанище, но они – мой дом, и от этого никуда не деться. Его реплика заставляет Идэр недовольно цокнуть, скрещивая руки на груди.

– Не смей сквернословить! Закрой рот!

Идэр издает недовольный стон и опускает голову. Бронзовое лицо скрывается за копной длинных темных волос.

Вот я наматываю блестящие пряди на кулак, собирая их по шелковой простыне. Убираю под платок, подаренный младшей сестрой. Заплетаю в косы вместе с расшитыми бисером лентами.

Странное чувство. Вроде и человек тот же, но теперь вызывает совершенно иные эмоции.

– Я ел сырых крыс. Тазиком меня не напугать, – улыбаюсь Катуню, подходя ближе к нашему временному пристанищу.

– Они шевелились во рту, когда ты их жевал? – не скрывая отвращения, уточняет Хастах.

Наличники на окнах облупились, но я замечаю выцветшую на солнце краску. Хибару слегка перекосило от времени и отсутствия ухода, но в целом она не так уж и плоха.

– Сырых – не значит живьем, – поправляю я, уверенно шагая вперед. Остальные не спеша следуют за мной. Промерзшая трава хрустит под подошвами.

– Уверен, крысы звали тебя и умоляли о пощаде. Как тебе спится по ночам? – Хастах желчно обращается к Идэр, намекая на ее запятнанную репутацию.

– Сдохни.

– Только после тебя.

Игнорирую пререкания за спиной. У меня появился шанс все исправить. Поступить правильно. Расчетливо и с холодной головой.

Позади слышатся голоса:

– Может, мы уже наконец закопаем эту пакость? – недовольно бубнит Хастах.

– Ты о Идэр или остатках ужина недельной давности в твоем мешке? – глумится Катунь.

– Вы невыносимы!

Идэр вихрем проносится мимо меня. Взбегает на крыльцо, и алая ткань камзола всполохом исчезает за покосившейся входной дверью. Усмехаюсь, наблюдая за тем, как старый развалившийся дом, словно свирепый хищник, сожрал ее живьем.

Еще немного – и я избавлюсь от нее. Отомщу за все, что она сделала.

– Может, не надо было так грубо?

Стивер равняется со мной и виновато опускает голову. Катунь подходит со спины и обнимает за плечи сначала мальчишку, а потом меня.

Здесь тихо, но совсем не так, как в Лощине. Умиротворяюще. Спокойно. За годы заключения я слишком привык к одиночеству, но мне трудно представить миг, в который я буду счастливее, чем сейчас. Катунь молчаливо достает сверток и протягивает его мне. Рву бумагу, и на ладони оказывается золотой компас, инкрустированный рубиновыми цветами. У меня перехватывает дыхание. Переворачиваю компас. На обратной стороне хорошо знакомая мне гравировка.

Никогда не сбивайся с пути, и компас выведет тебя к свету. Он приведет тебя ко мне.

Провожу пальцем по витиеватым буквам. Не думал, что увижу его снова. Катунь печально улыбается и хлопает меня по плечу.

– Кажется, ты потерял. Она была бы недовольна, – неуверенно говорит Нахимов, поджимая губы. Стискиваю компас и прячу его в нагрудный карман. Ближе к сердцу.

Он прав – Селенга Разумовская была бы недовольна. Как, впрочем, и всегда.

– Больше не теряй, – добавляет Катунь. Стивер опускает голову. Этот разговор явно не предназначен для чужих ушей. Хастах выскакивает вперед и разводит руками:

– Чего застыли? Пойдем уже!

Ну, здравствуй, свобода! Я вернулся для разрушений.

Глава 4

Боги, что предпочитают слушать молча

Идэр

Ветви хлещут по лицу. Босые ступни, исцарапанные и исколотые, немеют.

Уже не больно.

Дождь давно прошел, оставив густой туман и проблески ясного неба среди тяжелых туч. Этот вечер мог быть одним из тысячи, что я провела в доме Разумовских. В моем доме. Среди вещей Амура, моих драгоценностей и терпкого запаха парфюма, которым пользуется Селенга. Я могла быть в постели под персиковым балдахином, среди десятка подушек, обтянутых шелком, разглядывать свечи с их недвижимым пламенем, стремящимся ввысь.

– Прости… прости, прости, прости меня! – кричу я небесам, виднеющимся между елями и соснами.

Голос срывается на хриплый кашель. Слезы закончились. Холодный ветер пронизывает до костей. Мокрая ночная сорочка липнет к телу.

– Это все потому, что я отвернулась от вас? Поэтому вы прокляли меня?

Ответа нет. Как и всегда. Боги предпочитают слушать молча и отворачиваться в тот момент, когда ты в них больше всего нуждаешься.

Я прогуливаюсь мимо торговых лавок. Запах рыбы и свежей выпечки окутывает торговую площадь, заманивая покупателей. В памяти невольно возникают образы столицы. Ее богатых домов, магазинчиков с украшениями и шикарными одеждами, лавок с духами и театров. Все это развеялось прахом с падением Асквы. В Граде Дождя побывать не удалось, да и, надеюсь, не придется.

Это будет мое последнее путешествие.

Мощеные улицы с полуразваленными двухэтажными домишками привели меня на небольшой рынок. Серые и зеленые палатки сменяют друг друга.

Речные города почти не отличить. Безликие, как и их обитатели.

Как мы, пришедшие сюда, чтобы затеряться.

– Красавица, посмотри, какая рыбка! – кричит мускулистая женщина в грязной косынке, но я даже не оборачиваюсь. Галдеж торговцев, привлекающих покупателей, давит не хуже камня на сердце.

Слишком много людей. Чересчур громко.

В потемневшем деревянном ведре, которое я тащу, шевелятся несколько темных длинных рыб. Сомы выплеснули половину воды, отчего их скользкие плавники торчат на воздухе.

Сворачиваю на узкую извилистую дорогу, параллельную длинной площади.

Тишина. Долгожданная и отчего-то такая же гнетущая, как и атмосфера рынка. Оборачиваюсь, панически ища глазами слежку.

Никого. Вообще никого.

Крепко вцепившись в отшлифованную ручку, продолжаю свой путь.

Дружинники могли забыть обо мне.

Опять я вру себе в попытках успокоиться. Конечно, они вспомнят, не найдя моего тела среди мертвых дружинников. Мое лицо будет красоваться на каждом столбе во всех грязных городишках царства.

Прислушиваюсь к каждому шороху, скрипу ставней, дрожа под порывами холодного ветра.

Озноб означает, что кто-то прошел по моей будущей могиле, – так всегда говорила мать-настоятельница, сердце Собора Крови и Пепла в центральной Райрисе.

Моя единственная мама.

С раннего детства я отличалась от остальных. Темноволосая и смуглая, в отличие от бледных и конопатых детишек средней полосы. В приюте при Соборе Крови и Пепла я нашла себя и свое единственное предназначение – служить Богам. Новым и Старым.

Я просыпалась с молитвой на устах, с ней же и проваливалась в сон. Агуль всегда была внимательна к послушницам и даровала нам то, что по какой-то причине отняли у нас Боги – семью. Она рассказывала о монахинях, которые дослужились до того, что Боги являлись к ним, даруя возможность проповедовать. Эти рассказы даровали мне смысл трудиться в познании книги Святых. Там рассказывалось о Смерти – главном божестве. Богиня над Богами.

Поначалу это меня удивляло, но потом мать-настоятельница разъяснила, что никакое божество жизни, если бы оно и появилось, не превзошло бы своим могуществом Смерть. В конце концов, мы все когда-нибудь покинем этот мир и станем доказательством того, что Смерть почитали и боялись. Она могла забрать душу человека, что нес угрозу устоям. Особенно если речь шла о вероотступниках, что сжигали храмы, предателях, кусавших руки, что их кормили, и убийцах, что крали ее бесценную собственность – жизнь. Еще Смерть могла быть наградой за прожитые века. Отдыхом и долгожданным забвением. Ее часто желали старые военные, что прожили дольше положенного. Уйти на покой – так они прощались перед сном в лагерях во время осад. Во время битв Смерть ходила среди людей, но встретить ее надеялись ночью, во сне. В покое. Самой же редкой и желанной ипостасью было перерождение души после того, как та покидала тело.

Агуль любила рассказывать о Грехах, семи приближенных Смерти. Каждый из них был покровителем мирских забот: власти и статуса, побед в войнах, достатка и процветания, мести, искусства, сытых зим и полных семей. Агуль часто отмечала, что всем Грехам угодить невозможно, а потому они стараются перетянуть на свою сторону как можно больше человеческих душ. Те же Грехи, кого перестают чтить, строят козни, направляя своих самых верных приспешников.

Она пугала нас, когда мы были совсем юными, чтобы оберегать от неверующего люда вне церкви.

Если Агуль и была права насчет Грехов и их приспешников – в чем я ни на миг не сомневаюсь, – то с одним из них мне посчастливилось встретиться лично. Позже он едва не стал моим мужем.

Дойдя до небольшого двухэтажного домика в конце улицы, я мотаю головой по сторонам. Никого. Юркаю в проем, где должна была находиться калитка, и мелкими перебежками, держась тени деревьев, добираюсь до крыльца. Преодолеваю три ступеньки в один шаг и глубоко дышу, чувствуя, как остатки воды выплеснулись из ведра на ноги. Мокрые штанины облепили икры. Холодно. Пошарпанная дверь тихонько скрипнула и закрылась за моей спиной. В нос ударяет запах крепкого алкоголя.

Стянув кожаные сапоги, я не спеша прохожу по узкому коридору с голыми бревенчатыми стенами на кухню. Маленькая комната с низкими потолками наполнена сизым дымом.

Тихий, хриплый смех Амура. Катунь, сгорбившись, сидит во главе стола и жует сухой хлеб, запивая его из железной кружки. Хастах уселся на дощатом полу, зло поглядывая на Стивера, сидящего между темнокожим громилой и Амуром, некогда спасшим и вместе с тем сломавшим мне жизнь.

Давно я не слышала его смеха. Кажется, вечность.

– Вы что, пьете? – рычу я, уже коря себя за то, что полюбопытствовала. Парни переглядываются, ехидно улыбаясь.

– Это иван-чай, – безэмоционально отвечает Амур, делая глоток коричневой жижи из стеклянной банки. Во второй его руке сигара. На неистлевшем куске бумаги еще виден кусок карты. Амур сидит, закинув ноги на стол. Его черные ботинки рядом с хлебными корками, что не доел Катунь.

– Тогда почему так воняет горючкой?

Сбрасываю плащ и ставлю ведро на неровный пол. Сомы чуть не вываливаются мне под ноги. На плечо приземляется серый кусок гипса. Побелка с печи почти целиком отвалилась, оставшись лишь во швах между кривенькими глиняными кирпичами. Унылое местечко. В самый раз для преступников в бегах.

– Это кофе с горючкой, – брезгливо морщится Стивер, поправляя медные кудри. Он старательно скрывает, как некомфортно ему среди нас. Старательно, но недостаточно.

Семейство Ландау было примером жизни истинных праведников. Госпожа Ландау посещала Собор Крови и Пепла как собственный дом. Делала щедрые пожертвования, играла на свирели на службах по воскресеньям. Даже когда ее муж погиб на границе, она без устали продолжала нам помогать, поддерживала прихожан. Пока над ней не совершили жестокую расправу.

Праведники любят сплетни не меньше грешников.

– Мы празднуем, – поднимая чашку, вмешивается Хастах.

Отмахиваюсь от дыма. Я пожалею об этом, но все же спрошу:

– И какой же повод?

– Амур живым выбрался из передряги, хотя казалось, что это невозможно.

Я недовольно хмыкаю, скрестив руки на груди.

– Тогда можем смело отправляться в запой, ведь он постоянно делает невероятные вещи.

Разумовский болтает коричневую жижу в банке. Она омывает прозрачные стенки, покрытые мелкими трещинами, словно паутиной. Веселье сходит с его обезображенного лица, оставляя лишь тень улыбки.

Забавно, как время меняет людей. Он никогда не был особенно нежным или учтивым, но то, во что он превратился, я просто не узнаю. Тихий и мрачный. Жестокий. Где-то там, глубоко внутри, он должен был остаться тем парнем, ради которого я бросила все. Или не должен? Что, если Лощина изменила его навсегда? Смогу ли я вернуть все назад?

– Разделайте рыбу, – мои слова звучат как приказ. Говоря это, я вновь задерживаю взгляд на возлюбленном. Амур был бы не рад этому, если б видел. Но он не удостоил меня вниманием.

Разумовский нехотя мотает головой в мою сторону, и Катунь подскакивает на ноги. Они понимают друг друга без слов. Подхватив ведро, Нахимов вооружается ножом и, комично виляя бедрами, без единого звука исчезает в узком коридоре.

– Идэр, расскажи, пожалуйста, как все прошло? – учтиво обращается ко мне Стивер. Парнишка вежлив. Слишком вежлив, чтобы стать одним из нас.

– Хорошо. Никого не встретила. Кажется, у нас есть ночь в запасе… – не успеваю договорить, как меня раздраженно перебивает Амур:

– Выдвигаемся сегодня на закате.

Он оставил полупустую банку и поднялся из-за стола.

О нет, только не дорога!

Я надеялась, что мы задержимся здесь на какое-то время. Может, я смогла бы все исправить до того, как двинемся дальше. Мы не виделись несколько лет. Нам просто необходимо все прояснить!

– Может, останемся? Всего на одну ночь, – умоляюще лепечу я. Амур недовольно цокает и покидает кухню, оставив мою просьбу висеть в воздухе.

Какое унижение.

Стивер глядит с жалостью. Бледный как тень, он допивает то, что осталось в банке Разумовского. Он морщится, и только потом на его лице возникает вымученная улыбка.

– Приготовьтесь. Собирайте вещи, – цежу я сквозь зубы, поправляя золотые цепи на шее.

Не хватало еще ударить в грязь лицом перед этими дураками.

Хастах скалится в своей тошнотворной манере.

В который раз меня обижает наше очевидное внешнее сходство. Мы можем сойти за кровных родственников. Особенно в Райрисе.

– А разве это не бабское дело?

Я улыбаюсь, прилагая все усилия для того, чтобы это не походило на гримасу.

– У тебя не будет женщины, пока ты зовешь нас бабами.

Катунь хихикает, переступая порог кухни. В ведре все еще лежат рыбы. Хастах высокомерно задирает нос, отпивая из чашки. Спешу в другую комнату, боясь услышать вдогонку то, на что не смогу ответить.

Например: «Люби его сколько влезет, но он не обязан отвечать тебе тем же».

«Ты жертвуешь жизнью ради него, а его самым большим желанием все равно останется прикончить тебя».

Сидя под кленом, я рассматриваю сочный резной лист, усеянный светлыми прожилками. На потрескавшихся губах чувствуется кислый вкус незрелых яблок, съеденных на завтрак. По спине бежит пот. Расстегиваю верхние пуговицы черной рясы и впускаю немного воздуха под воротник.

Амур исчез без следа. Там, на болотах у Рваных Берегов. Один. Что, если он пострадал? В тех землях множество хищников. И Бесов.

Сердце ноет при одной мысли о том, что мы никогда его не найдем.

Марево. В лучах палящего летнего солнца впереди показалась длинноногая фигура. Молодой мужчина быстро двигается в мою сторону. Медные волосы горят всеми переливами огня на голове. Он закатал штанины выше колен и закрепил булавками. Его бледная кожа кажется прозрачной в ярком свете полуденного солнца.

– Добрый день.

Учтивый. Как мило.

Со вздохом поднимаюсь. От жары голова идет кругом. Карман оттягивают сувениры, что я украла.

– Я – Стивер Ландау. – Он пожимает костлявыми плечами и отводит взгляд в сторону. – Мы знакомы с Амуром Разумовским. Бегло, но все же. Он отказался помогать мне в поисках сестры, но, думаю, если мы найдем его, он мог бы пересмотреть свое решение.

Янтарные глаза выжидающе уставились.

Раз пришел, то согласен мне помочь.

– Где остальные?

– Здесь, – раздается позади басистый голос.

Я оборачиваюсь. Высокий темнокожий парень поправляет цветные бусины на волосах. Катунь Нахимов – лучший друг Амура. Стивера я знала еще ребенком – его мать, скромная и набожная учительница, часто посещала Собор Крови и Пепла. Рядом с ним Хастах.

– И с чего нам стоит начать?

Хастах презрительно фыркает.

– С того, что у нас получается лучше всего, – ограбим и без того неимущих, – с гордостью говорит Нахимов, потирая здоровенные ладони.

Мне определенно не нравится то, как он доволен. Это не предвещает ничего хорошего.

– Церковь? – Я закатываю сползающие рукава рясы. Плотная ткань не пропускает ветер, становилось жарко. Хастах мерзко хихикает.

– Конечно, – подтверждает Катунь, явно довольный произведенным эффектом. – Монастырь святого Владимира, – уточняет он, упиваясь.

Меня распирает от злости. Стивер не скрывает изумления и таращится на всех по очереди, крутя головой.

– Мы ограбим монастырь?

– Не мы, а Идэр, – недовольно поправляет Хастах. Его серая рубаха и широкие штаны колышутся на теплом ветру. Катунь кивает.

– Нет.

Я говорю твердо. Содержимое потайного кармана того и гляди прожжет ткань.

Я обокрала Собор Крови и Пепла. Я обворовала свою мать-настоятельницу! За одно это Смерть должна оставить мою грешную душу вечно скитаться в поисках успокоения.

Катунь недовольно поджимает пухлые губы.

– Как знать, может, там ты заслужишь прощение Амура, – протягивает Хастах, брезгливо оглядывая мою одежду. Просторная ряса становится тесной. Воротник душит, вцепившись в шею.

Я подвела их. Я всех подвела, и мне не хватит жизни, чтобы расплатиться с долгами.

Моя приемная… единственная мать никогда не отпустит мне такого предательства. Но, с другой стороны, Амур может меня простить. Все будет как раньше. Больше мне ничего не надо. Я даже готова вернуться в монастырь, откуда пару часов назад утащила золото, лишь бы это приблизило меня хоть на шаг к искуплению вины перед любимым. Вероятно, Агуль уже обнаружила пропажу, и нам давно пора бежать.

Поступиться своими принципами ради любви – не это ли истинное желание заслужить прощение?

Глава 5

Можно без имени

Стивер

«Недостаточно хорош. Можно без имени». Такой могла быть надпись на надгробии Стивера Ландау, единственного сына военного врача и учительницы музыки при дворе.

Чертежи и бесконечные списки заполонили дощатый пол. Сижу посреди бумаг, нервно оглядывая листы в поисках нужного. Теплые солнечные лучи греют спину, заставляя выпрямиться. Рыжая кошка лениво потягивается, царапая листы. Мама без ума от этого комка шерсти и даже назвала ее чудаковато – Катей. На все возражения, что это глупо, она виновато опускала взгляд и замолкала.

Кошку мы так и не переименовали.

В небольшой комнате царила тишина, изредка нарушаемая пением матери. Музыкальный слух редко ее подводит, но менее странным от этого исполнение не становится. Она родом с Юга близ Рваных Берегов, тамошний говор отличается от того, как звучит речь в средней полосе, не говоря уже о землях княжества Гуриели, где мы поселились после смерти отца. Невольно устремляю свой взгляд на инструменты, разложенные на столе. Свирель, гусли, балалайка и совершенно неведомое в здешних землях изобретение – виола со смычком. По форме инструмент напоминает крупную грушу с веточкой. На подоконнике забытая чашка остывшего иван-чая. Через дверной проем в комнату вбегают два котенка. Катя поднимается и нехотя плетется к своим детям. Хватаю чернильницу и убираю ее с пола на стол, так же заваленный бумагами.

– Стивер, солнце, время обеденное, – зовет мама. Вздыхаю и поднимаюсь.

Нужно придумать что-то гениальное. Настолько новое и хитроумное, что обеспечит мне место при царе, где-то в теплом уголке именитых чертежников.