Предчувствие

1.

Валентин Николаевич Русланов двадцать лет не был на своей родине, в Подмосковье. С тех пор, как умерла мама, у него ни разу не возникало желания туда съездить. Несмотря на то, что он был человеком сентиментальным – мог и на книжную страницу слезой капнуть, но здесь, как отрезало. Родительский дом он продал в тот же год, и словно отсек ветку в своем генеалогическом древе, ведь родных братьев и сестер у него не было, а своих детей им с женой Бог не дал. Чужого же ребенка взять не решились. Так и жили, и жили, надо сказать, неплохо: был у них старенький "Москвич", был и небольшой дом, сколоченный из подножного материала, с участком за городом, где они, уже на пенсии, проводили большую часть времени, радуясь тишине и покою. Но был в жизни Валентина Николаевича один вопрос, который долгие годы мучил его, занозой сидел в душе, отдавая тупой, тянущей болью, иногда затихающий на какое-то время, а то вдруг острым приступом поднимающий его среди ночи, вынуждающий, как лунатика, бродить по дачному участку или однокомнатной хрущевке. Парадокс заключался в том, что ответ на этот вопрос он давно знал, или почти знал, но точку поставить в конце ответа не мог. Не получалось. Возможно, с его стороны требовалось не просто молчаливое признание чей-то вины или невиновности, но и ответное действие – реакция. Но какая?! Вот это и мучило его бессонными ночами. Благо, Ленка всегда крепко спала, но если бы и проснулась, он бы что-нибудь придумал.

А тут на днях приснился ему сон. Отец – таким он запомнился Валентину Николаевичу – вел его, как ребенка, за руку по бескрайнему, свежевспаханному, полю. Дул очень сильный ветер, и было такое чувство, словно небо к земле прижалось. Пока шли, отец не проронил ни слова, а он не осмеливался о чем-либо спросить. По уверенной поступи было понятно, что тот хорошо знает, куда идет, хотя никаких ориентиров или дорог вокруг видно не было. Неожиданно, как это бывает в снах, они оказались возле деревянного дома. Отец подвел его к нему, а сам куда-то исчез. Дом в начале чем-то напомнил родительский, но, разглядев его получше, Валентин Николаевич пришел к выводу, что вовсе это не дом, а большой сарай. Огромные двери, как ворота, были открыты настежь. Он подошел ближе и в глубине строения увидел маму. Она была одета в длинную темную, как ему показалось, тяжелую юбку и черную суконную кофту. "Морщины на лице уж очень глубокие, а глаза – молодые!", – отметил Валентин Николаевич. Мать, не удивилась его появлению, будто заранее знала, что он должен придти. Так, изредка поглядывала на него, и при этом вилами счищала с каких-то полозьев грязь. А потом вдруг тоном, будто придавала этому особую важность, рассказала ему историю, как один оперный певец – даже назвала фамилию – нарвал в поле колосьев, сделал из них подиум в виде своего профиля, взобрался на него и спел оперную арию. Проснувшись, Валентин Николаевич пытался вспомнить фамилию певца и название арии, но так и не вспомнил. "Чепуха какая-то,"– подумал он, но, поразмышляв день другой, объявил жене, что хочет съездить на родину. Та удивилась: с чего бы это, столько лет не вспоминал, а здесь – на тебе? Тогда он попытался объяснить ей, что, мол, родители стали сниться, и что хотел бы еще раз посмотреть на те места и повидать приятелей… Видимо, сказано это было как-то не убедительно. "Да какие у тебя там приятели? Может приятельницы?" – то ли в шутку, то ли всерьез ввернула супруга. В ответ Валентин Николаевич вспылил, замахал руками: "Глупости-то не говори!" А потом, как это всегда бывало, тут же успокоился, улыбнулся жене, обнял ее и сказал: "А заодно и сестренку двоюродную навещу в Москве".

У сестры Валентин Николаевич пробыл почти сутки. В подробности своей поездки не вдавался – сказал сестре, как бы в шутку, что в последний раз хочет взглянуть на отчий дом. Переночевав, он, рано утром отправился на Казанский вокзал, и вот уже около часа из окна электрички его сопровождал однообразный подмосковный пейзаж. Предстоящая встреча с прошлым начала волновать его еще в Минске, когда он так неожиданно не только для жены, но и для себя, засобирался в дорогу. Дорога и встреча с родственниками его не успокоили, и по мере приближения к родным местам он чувствовал, как волнение нарастает. Небрежным движением, будто смахивая пыль, он проверил наличие в нагрудном кармане упаковки валидола, и чтобы как-то переключиться, отвлечься от тревожных мыслей достал книгу, которую приготовил еще в Минска.

Он всегда любил читать и читал много. Особых пристрастий не имел – был всеяден, как и в еде. Причем любил совмещать оба эти процесса. Без особых раздумий он мог на бутерброд с колбасой положить варенье, и в свои шестьдесят пять, с неподдельным интересом читать Гайдара.

Валентин Николаевич слегка поерзал на сиденье – сел поудобней, и открыл книгу. Но не прошло и пяти минут, как он ее громко захлопнул и даже слегка чертыхнулся. Попутчица – полная круглолицая женщина лет сорока – дремавшая напротив, вздрогнула и испуганно посмотрела на соседа. Перед ней сидел седой как лунь старик, с гладковыбритым слегка красноватым лицом, в роговых очках на носу. Одет он был в офицерскую рубашку. Закатанные рукава оголяли сильные загорелые руки не рабочего, но мастеровитого человека. Часы крепились на коричневом широком кожаном ремешке – таких сейчас днем с огнем не найдешь. Из расстегнутого ворота рубахи выглядывала тельняшка. Старик смотрел на испуганную соседку и виновато улыбался, поблескивая белым металлическим рядом зубов. "Вот, – кивнул он на книжку в руках, – специально ходил в библиотеку, выбирал, а оказывается уже читал. И не в первый раз так попадаюсь." Женщина скривила рот в гигиенической улыбке и сочувственно закивала головой. Ее пальцы цепко держали ручки распухшей от туго набитого добра челночной сумки, прижатой ногами к сиденью. Другой рукой она прикрывала полиэтиленовые пакеты, стоящие вплотную к ней сбоку. Оценив скромные пожитки Валентина Николаевича – с ним была лишь небольшая наплечная сумка, она спросила:" А вы, вроде, как на экскурсию собрались?"

"Скорее экскурс в прошлое. А вы до Шатуры?"

"Да, мы шатурские. Вот, тоже на экскурсии в Москву ездим", – кивнула она на свой багаж.

"Раз вы из Шатуры, может, и Степана Пантелеева знаете. Он мой ровесник?"

"Может и знаю. Шатура—городок небольшой. А кем он вам приходится?".

"Знакомый, можно сказать приятель. На одной улице жили?"

"Так вы тоже из Шатуры?"

"Ну, да! Я же сказал – экскурс в прошлое…"

"А на какой улице жили?"

"На Калинина".

"Это теперь Тверская."

"Пусть Тверская. Так знаете Пантелеева? Жив он?"

"Вроде, есть такой".

"Жив значит", – тихо, про себя сказал Валентин Николаевич.

"Что?" – переспросила женщина.

"Это хорошо, что есть, что жив, – вдруг оживился Валентин Николаевич, – А то знаете, в нашем возрасте всякое бывает: живет себе человек, живет… Сегодня он есть, а завтра, смотришь, уже нет. Группа риска."

"Не говорите! Сейчас и молодых много помирает. Старики – они, хоть, свое пожили, повидали что-то. А вот молодых жалко."

"Жалко, конечно. Но посмотрим, что вы скажете, когда вам под семьдесят стукнет", – парировал Валентин Николаевич.

Оба, как по команде, они повернули головы к окну.

"Подъезжаем", – примирительно сказала женщина и зашуршала своими мешками. Валентин Николаевич по- джентльментски предложил даме свою помощь, но та отказалась, мотивируя тем, что ее встречают, да и привыкшая она к тяжелым ношам.

2.

Странные вещи творит с людьми одиночество. Вы наверняка когда-нибудь видели на улице человека, который что-то бормотал себе под нос. Поверьте, это глубоко одинокий человек. Вы можете возразить, что он душевно нездоров. Не буду спорить. Но, как говорил Ницше, одиночество у одного – это бегство больного, а у другого – бегство от больных.

В то утро Степан Степанович Пантелеев проснулся засветло. Случались дни, когда ему особенно было тревожно. Тогда он спал плохо и почти ничего не ел. Его мучил страх, от которого он никак не мог избавиться. Ему представлялось, что он вдруг умрет, не успев никого позвать на помощь и будет лежать здесь, пока соседи не почувствуют что-то неладное. Он представлял, как его обнаружат через несколько дней после смерти, а, может, и неделю. Наблюдая себя со стороны, Степан Степанович испытывал помимо тихого ужаса и невыносимый стыд. Да, да! В этом было что-то постыдное, а что, он толком не понимал. Становилось не по себе. Где тут заснешь?! Потом все само собой проходило. Поскольку друзей у него не было, а приятелей-ровесников почти не осталось, то и разделить свои тревоги было не с кем. Гасить страх горькой он не привык, да и никогда пристрастия к этому делу не имел.

Сегодня он лежал в темноте до тех пор, пока в зеркале трюмо, стоящего напротив изголовья, четко не проявилось отражение перекрестия окна. Всю жизнь неверующий, он, неожиданно для себя, после смерти жены, стал молиться. Однажды в почтовом ящике он обнаружил брошюрку о вечной жизни. Обычно он такое выбрасывал сразу, а здесь унес в дом и даже выучил "Отче наш". Правда, когда хотел что-то попросить у Бога, пожаловаться ему или просто поговорить, язык, будто, костенел. Тогда он усмехался своей беспомощности, задвигал маленькую иконку, сделанную в виде календаря, обратно в книги, и, словно чего-то стыдясь, поспешно отходил от молитвенного места. В церковь он так ни разу и не сходил. Не привык. Воспитан был по-другому. Даже чувствовал какую-то брезгливость к религиозной жизни. Но крестик носил с собой: нашел его среди немногочисленных и дешевых украшений покойной жены.

Пролепетав молитву и перекрестившись – опять как-то неловко получилось – Степан Степанович встал с постели. Походил босым по комнате. Поставил чайник на огонь. Зашел в бывшую детскую. Потоптался там, провел рукой по книжной полке. Сдул с руки пыль. Вышел и направился к стене с черно-белыми фотокарточками. Постоял возле нее, чему-то удивился, с чем-то согласился. Тут о себе напомнил чайник. Степан Степанович махнул рукой, мол, ну, что тут стоять-то, и заспешил на кухню.