Фургончик с мороженым доставляет мечту

© Анна Фурман, 2024

© Д. Вдовина, иллюстрация на обложку

В оформлении макета использованы материалы по лицензии

© shutterstock.com

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Фургончик с мороженым доставляет мечту: [роман] / Анна Фурман. – Москва: Издательство АСТ, 2024. –288 с. – (Лавочка чудес).

ISBN 978-5-17-169827-0

Посвящается всем мечтателям, отчаянным и отчаявшимся.

Пролог

Сольвейг никогда не видела Париж. Она бывала там проездами, набегами, проскакивала насквозь, но каждый раз мимо. Как и сотню других городов сотню лет назад. Что значит увидеть? По-настоящему увидеть. Запечатлеть в памяти изыски архитектуры, причудливые детали дамских нарядов и вечную строгость джентльменов, месье, гербов, сеньоров? Купить газету, где печатают смешные карикатуры, или рисунок у уличного художника? Положить в конверт, убрать в ящик секретера и забыть, пока не придет время похвастать поездкой: «О, Пари! – непременно с придыханием и тягучей «эр», на французский манер, чтобы пустить пыль в глаза, – Пари сияет, как и всегда»? Нет. По-настоящему увидеть Париж, можно только разделив его с кем-то.

Северный ветер

Июль тысяча девятьсот двадцать третьего был раскален добела. Мутное марево висело в воздухе, залезая под одежду и, казалось, под кожу, – пробирало до самых костей. Вся Варна изнемогала от жары. Такой жары, когда не можешь думать ни о чем другом, кроме спасительной прохлады. Но даже море, которому полагалось ее приносить, застыло, будто яичница на сковородке, очерченное линией дикого пляжа с одной стороны и бесконечное с другой. Оно лениво перетекало за горизонт, встречаясь с безоблачным небом, и находило покой в его объятиях.

Сольвейг спускалась к морю каждое утро, едва солнце появлялось над водой. Иногда море замечало ее и приветствовало легким дуновением, играя с подолом платья, но настоящего ветра не было видно и слышно. Песок обжигал босые ноги, огромные камни, торчащие тут и там, не успевали остыть за ночь, лес вдоль берега угрюмо молчал в ожидании нового дня.

Возвращаясь в город, Сольвейг бродила между домами. Резные фасады, арки и колоннады манили ценителей классической архитектуры и простых зевак со всей Европы. Галата – самый южный район Варны – на глазах превращалась в курортную Мекку. Скитания продолжались до тех пор, пока дома не исторгали наружу сонных горожан и любопытных туристов. «Желаете фото на память?», «Новости, последние новости!», «Илко, дружище, сколько лет!», «Прохладительные напитки!», «Налетай!», «Торопись!» – звучало отовсюду. Одни спешили на службу, обмахиваясь сегодняшними газетами, другие глазели по сторонам. Влюбленные парочки, гордые одиночки, вездесущие торговцы. Все они мечтали о чем-то, и Сольвейг точно знала, о чем.

На углу улицы Прибоя, в маленьком закутке, притаился «Фургончик» – магазин, где она торговала спасением. Сливочным, шоколадным, мятным, присыпанным орешками, политым карамелью и кофейным ликером. Мороженое таяло, едва покидало холодильный ларь, но все же дарило желанную прохладу. Толпы туристов обходили неприметный «Фургончик» стороной, предпочитая большой, обвешанный яркой рекламой магазин напротив. Его хозяин, Илия, весь состоял из напускной вежливости, бесконечных цифр и пышных усов. Он приветствовал Сольвейг учтивым поклоном, открывая «Снеговика», а под усами прятал усмешку – Илия давно надеялся заполучить и «Фургончик».

К Сольвейг же наведывались колоритные завсегдатаи и чумазые ребятишки, которых не пугали слухи, что хозяйка – самая настоящая ведьма. Во-первых, у дверей «Фургончика» всегда висели пучки сушеных трав – кто-то полагал, что так она отпугивает духов. Во-вторых, Сольвейг с легкостью угадывала желания клиентов – в этом ей помогала колода потрепанных карт. А в-третьих, Сольвейг поселилась в Варне пятьдесят лет назад и с тех пор не постарела ни на день. Хотя это беспокоило горожан меньше всего. Она стала легендой, частью чудаковатого местного пейзажа: некоторые предпочитали думать, что «Фургончик» перешел ей по наследству от похожей как две капли воды матери, а некоторые не думали об этом вовсе. И правда, кому какое дело, пока мороженое не потечет на брюки? Избалованные солнцем южане – удивительный народ. Ничто не заботит их всерьез. Говорили даже, что мороженое Сольвейг возвращает вкус к жизни, и лишь немногие знали, чем она промышляет, когда не кипятит молоко, не взбивает сливки и не ждет ветра.

Первыми на пороге «Фургончика» неизменно появлялись дети. Они заходили по пути на пляж летом и по дороге в школу осенью, с карманами, набитыми «сокровищами»: гладкими камушками, ветками и медячками – десять стотинок за вафельный рожок.

– Чего бы ты хотел, Петар?

– Летать по небу!

– Нет же, дурачок! Чего бы ты хотел съесть?

Петар – неуклюжий конопатый мальчишка шести лет от роду показал брату язык.

– Сам ты дурачок!

– А вот и нет, я старше, а значит, дурачок – ты!

Оба уставились на Сольвейг одинаково голубыми глазами. Не имея ни малейшего представления, как рассудить столь серьезный спор, она взялась за карты. В руку «запрыгнула» девятка треф. Сольвейг показала ее братьям.

– Что это значит, госпожица? – спросил старший, Алеко. Он держался почти надменно, всем своим видом демонстрируя превосходство в росте – по меньшей мере две пяди и возрасте – целый год.

– Это значит, что ни один из вас не дурачок, – Сольвейг наполнила рожок тремя шариками «Черничного восторга» для Петара. – Держи, Икар. Смотри, не опали крылья.

– Благодаря ти, – он тут же с упоением принялся поедать мороженое, испачкав щеки и нос.

– Ну а ты, Алеко, чего хочешь ты? – обратилась она к старшему.

Он потупился, нырнув в раздумья, а после выпалил, быстро и скомканно, будто собирался сказать что-то другое:

– Я хочу вырастить самый прекрасный цветок, чтобы подарить его майке[1].

Сольвейг зажмурилась и наугад вынула из колоды еще одну карту – конечно, червонная тройка, разве могло быть иначе? Украсив сливочный пломбир кусочками свежей клубники, она протянула его Алеко. Его строгое сморщенное личико разгладилось удивлением.

– Спасибо, госпожица! Это именно то, о чем я подумал…

– Карты никогда не врут, Алико.

Вытряхнув из карманов десяток монет и одну красивую ракушку – в знак признательности, братья убежали. Через мгновение их поглотило мерцающее марево. Такой простой фокус, карточный трюк, и кто угодно поверит в магию.

Сольвейг повертела ракушку, подставляя лучам: она искрилась, умытая Черным морем и белым солнцем. Разве в невинных детских мечтах нет собственной магии? Даже когда время развеивает их в прах, частичка волшебства все равно остается в сердце. Она сияет, как одинокая лампадка в окне родительского дома, приглашая согреться чаем по рецепту заботливой бабушки и воспоминаниями с «дальних полок». Сольвейг не знала, кем вырастут эти дети, но надеялась, что даже в темные времена каждый из них вспомнит вкус своей мечты.

Ракушка устроилась рядом с другими детскими дарами. Иссушенной лапкой на удачу – отец малышки Николины разводил кроликов. Этот зверек умер от старости. «Ах, если бы кролики жили вечно, госпожица», – сетовала Николина, уплетая пломбир в шоколаде. Деревянной дудочкой. «Моя музыка будет самой веселой, все станут смеяться и хлопать в ладоши», – юный «крысолов» Радко обожал замороженные фрукты. Россыпью блестящих бусинок. «Все мальчишки будут оборачиваться мне вслед», – жеманница Ивета предпочитала сорбет из лесных ягод.

Некоторые подарки Сольвейг хранила десятилетиями. Их приносили родители нынешних детей, когда сами еще были малышами. Время неспешно текло сквозь пальцы, как растаявший шоколад. За ней по пятам следовала тоска – неизменный спутник всякого смирения. Мир вокруг походил на ожившую картинку, карикатуру, одну из тех, что крутили в «Синематограф Пари». Сольвейг как никто другой знала: одиночество, помноженное на вечность, ощущается во сто крат сильнее.

Ей не пришлось долго грустить – колокольчик на двери приветливо звякнул. В лавку, промокая лоб платком, вошел постоянный покупатель, герр Ханц. Он приподнял край шляпы, здороваясь. Даже в такую жару герр Ханц был при полном параде: выглаженный коричневый костюм с заплатками на локтях, ботинки, из которых на тебя смотрело собственное отражение, потертый кожаный дипломат. Герр Ханц покинул Германию, когда закончилась война[2], обосновался в Варне и теперь трудился телеграфистом.

Каждый раз, наведываясь в «Фургончик», он озирался по сторонам. Выглядывал в окно, украшенное детскими рисунками, мерил комнату шагами – его губы беззвучно шевелились: «Eins, zwei, drei»[3], – а после замирал у витрины, делая вид, что старательно выбирает мороженое. Герр Ханц постукивал пальцами по подбородку, бормотал под нос: «Черника… черника полезна для зрения», время от времени украдкой поглядывая на хозяйку. Сольвейг знала, о чем он мечтал на протяжении последних пяти лет, но несчастный герр Ханц никак не мог произнести это вслух. И потому уходил, покупая один и тот же пломбир с кофейным ликером, чтобы завтра вернуться вновь. К Сольвейг, своему нелепому ритуалу, исполненному сомнений, снова измерить «Фургончик» – «eins, zwei, drei» – и решить, не решаясь.

Однако сегодня, не успел герр Ханц прильнуть к витрине, дверь опять распахнулась. В «Фургончик» на крыльях любви ворвалась госпожа Дмитрова.

– Душечка, раскинь для меня карты! – она бросилась к прилавку, звеня бусами и источая аромат восточного базара. На ее рыжих с проседью волосах примостился венок из полевых ромашек.

Госпожа Дмитрова – неунывающая вдова: «Ах, что вы, мне восемнадцать. Восемнадцать с тридцатью», – владела цветочной лавкой в конце Шестой улицы и не знала отбоя от поклонников. Местные прозвали ее «мадам Бижу» за любовь к экстравагантным головным уборам, французским туалетам и звук, который она издавала, порхая от цветка к цветку, – «дзинь-дзинь».

– Вы представляете, душечка, что вчера учудил господин Алеков? – затараторила она.

Герр Ханц бросил на нее взгляд: скорее опасливый, чем заинтересованный, и поспешил отойти к стене, чтобы изучить старинную карту мира – один из любимых артефактов Сольвейг. Госпожа Дмитрова, в свою очередь, осмотрела незнакомца от верхушки шляпы до стоптанных каблуков и, не сочтя его хоть сколь-нибудь стоящим внимания, продолжила изливать в уши Сольвейг новую порцию сплетен:

– Он покупал у меня розы, чудные немецкие розы – «Фрау Карл Друшки». И кто только сочиняет им названия? Разве фрау может быть Карлом?

Услышав это, герр Ханц судорожно вздохнул. Госпожа Дмитрова покосилась на него, но тут же отмахнулась как от назойливой мухи. «Дзинь-дзинь», – пропели браслеты на ее запястье.

– Я лично привезла пару кустов, чтобы выращивать в своем саду… – она болтала без умолку, и Сольвейг быстро потеряла нить беседы. Куда больше ее занимал герр Ханц. Она не видела его лица, но опущенные плечи и безвольно повисшие руки говорили о многом.

– Так что скажете, душечка, чьи ухаживания мне стоит принять? – госпожа Дмитрова коснулась пальцев Сольвейг.

– Сейчас посмотрим, – она наугад вытянула несколько карт и разложила их на прилавке. – Тройка треф – к сомнениям.

– Это и так ясно! Яснее, чем день.

– Бубновая королева…

Госпожа Дмитрова приосанилась и расцвела в кокетливой улыбке.

– Десятка пик и червонный туз.

– И как же это понимать?

– Следуйте зову своего сердца, госпожа Дмитрова.

– Ох, прошу вас, душечка, просто Иванка. Я не настолько стара.

Она поохала еще пару минут, определяясь с сердечным выбором, и радостно убежала, довольная беседой и «Шоколадной негой» с орешками, черносливом и курагой. Госпожа Дмитрова желала получить от жизни все и сразу.

Едва подол ее платья, скроенного по последней парижской моде, мелькнул за порогом, герр Ханц очутился у прилавка – теперь он спешил на службу. Госпожа Дмитрова похитила его драгоценное время.

– Вам как обычно, герр Ханц?

Он поднял глаза, несколько раз открыл и закрыл рот, а после едва заметно кивнул.

Когда герр Ханц ушел, Сольвейг долго смотрела ему вслед. Ей было знакомо это чувство – тоска по родине, покинутой против собственной воли.

К вечеру жара улеглась. Она постепенно истончалась, как кусок масла на ломте хлеба, но ее липкое присутствие ощущалось в каждом движении воздуха. За окном «Фургончика» проносились автомобили – они уже не напоминали конные повозки прошлых лет и вольготно устроились на улицах, «крякая» гудками на утиный манер. Особое волшебство грядущей ночи отражалось на лицах горожан и туристов: чаще мелькали довольные улыбки, громче звучали голоса. Неподалеку от «Фургончика» расположились музыканты – возвращаясь со службы, люди охотнее бросали мелочь в «раскрытые пасти» шляп.

Сольвейг предчувствовала ветер. Слышала в протяжном стоне скрипки, видела в прозрачных силуэтах редких облаков. К ней взывало море – его солоноватый вкус растворялся на кончике языка. Песня, древняя, как сама жизнь, просилась наружу, царапая горло. Сольвейг не помнила слов этой песни, – были ли они вообще? – но ей грезились вой между щелями утлой хижины и чей-то голос: «Грядет северный ветер – ветер перемен».

Карты мелькали в беспокойных руках. Она напевала, когда дверь распахнулась, и вместе с порывом пьянящего бриза в «Фургончик» ворвался он – тот, кого Сольвейг хотела видеть меньше всего.

Густая курчавая борода и небрежно отросшие волосы скрывали половину лица. Рубашка, кое-как заправленная в брюки, была измята. Глаза сияли чистейшим безумием, будто в его голове притаился злой дух из старых индейских сказок и теперь взирал на мир, не понимая, почему он заперт в клетке из костей и плоти.

Прохожие заглядывали в окно и спешили прочь, обходя «Фургончик» стороной. Здесь не от кого было ждать помощи. Безразличие к чужим секретам означало и безразличие к чужим бедам, но Сольвейг не была напугана. Она знала этого человека и зверя внутри него.

– Здравствуй, звездочет.

Он тряхнул косматой головой, уставился на Сольвейг и мимо нее одновременно. Его малиновый рот скривился, точно от зубной боли.

– Прошу тебя… не зови меня так. Я уже не… я давно не…

– Ты сам принял решение.

– И с тех пор не смотрел в небо…

– Так посмотри, Тодор, – сделав шаг вперед, Сольвейг оказалась совсем близко. От него веяло потом, несвежей одеждой и болотной тиной.

– Зачем?..

Сольвейг не могла ответить на этот вопрос, хоть и задавала его себе в каждом покинутом городе, в каждой оставленной жизни. Она положила ладони Тодору на плечи, пытаясь на миг удержать его взгляд. Медленно, будто одинокая капля дождя, стекающая по стеклу, Тодор опустился на колени и вцепился в подол ее платья.

– Верни мне ее…

– Нет, – слово-камень упало в мутную воду, нарушив ее покой. Первый рокочущий порыв ветра ударил в окно.

Тодор вскочил так быстро, что Сольвейг едва успела отшатнуться. Он попятился к двери. С губ слетело змеиное шипение – то говорил зверь.

– Вéщица… ты – зла вéщица![4]

Она развела руками:

– Я смирилась со своей участью. Смирись и ты.

Тодор выбежал на улицу. Колокольчик зазвенел тревожным басом, точно церковный колокол. Сольвейг, тяжело дыша, прижалась к стене. Море. Ей необходимо было навестить море.

Небо серой бахромой висело над морем: еще чуть-чуть, и сверху к воде потянутся струи благословенного дождя. Ноги провалились в мокрый песок, заблестели камни, умытые брызгами, безмолвный лес ожил и зашептал точно заговорщик. Сольвейг раскинула руки навстречу ветру – он заключил ее в объятия. Море не раз приходило на помощь, когда она слышала в спину эти слова. Ведьма, чародейница, вештица. Сольвейг больше не хотела убегать – в этом не было нужды, но такая жизнь казалась ей взятой взаймы. Она не могла вдохнуть полной грудью: ее собственный зверь метался в клетке из ребер.

Северный ветер донес голоса прежде, чем она увидела разбитое окно «Фургончика» – в ускользающем свете ютились тени. Сольвейг подошла ближе, чтобы заглянуть внутрь. Стекло предательски хрустнуло под каблуком. Замерев, она прислушалась. Внезапно в осиротевшую раму высунулась медно-рыжая голова.

– Где же вы ходите, модемуазель? – спросила голова. – Я обезвредил вора.

Голова говорила по-английски приятным, немного скрипучим баритоном. В нем слышалось отточенное лондонское произношение и хорошо скрытый, но все же различимый северный акцент – характерная манера заменять «а» на «о».

Сольвейг опешила:

– Постойте, но откуда мне знать, что вор – не вы? Может быть, вы услышали мои шаги и прикинулись спасителем?

– Туше, – ответила голова. – Зайдите же, и я предъявлю вам вора.

Сольвейг на миг задумалась – стоит ли доверять говорящей голове? Но у этой было свое очарование: почти правильные черты лица, не считая разве что чрезмерно больших глаз и курносого носа, обильно припорошенного веснушками. Большие глаза лучились искренностью – подлинной, почти детской – и Сольвейг не смогла устоять.

Внутри царил настоящий хаос: рисунки, подарки и даже всевозможные посыпки для мороженого валялись вперемешку с битым стеклом. По комнате гулял назойливый сквозняк. Северный ветер, принесший незнакомца с севера. Его говорящая голова, к которой теперь прилагались все положенные конечности и туловище, торжествующе кивнула на виновника. Обессиленный, связанный веревкой Тодор сидел на полу и жалобно подвывал сквозняку. Сольвейг осторожно опустилась на колени рядом с ним и принялась освобождать от пут.

Говорящая голова удивилась:

– Вы что же, отпустите его?

– Так красота от скверны и обмана

Как сгнивший цвет – зловеннее бурьяна[5], —

ответила Сольвейг.

– Шекспир, безусловно, прав, хотя бы потому, что англичанин, – усмехнулась голова, – но позвольте, мадам, что все это значит?

– Этот человек был ослеплен гневом и отчаянием, – развязав последний узел, Сольвейг осмотрела лицо Тодора – оно явно пострадало от встречи с кулаком. – Он получил свой урок и больше не станет воровать.

– Но откуда вам знать?

– О, мы знакомы очень… давно.

– Слишком давно… – наконец подал голос Тодор. Он поднялся на ноги и, чуть пошатываясь, поплелся к двери. На пороге обернулся: его глаза вновь обрели ясность, безумие отступило. Надолго ли?

– Остерегайтесь ее, – сказал он и скрылся под сенью наступающей ночи.

– Мне доводилось видеть много странных вещей, но это… Это просто из ряда вон, мэм, – говорящая голова покачалась из стороны в сторону.

– Спасибо за ваше неравнодушие…

– Даниэль, – он протянул руку, шершавую и горячую, почтительно коснулся пальцев Сольвейг губами.

– Вы турист? – спросила она, заприметив за спиной Даниэля походный рюкзак.

– Не совсем. А вы…

– Сольвейг, хозяйка этой лавки, – она улыбнулась. – Позвольте угостить вас мороженым.

Даниэль заметно повеселел. Сольвейг щелкнула выключателем, и электрический свет, мерцая, захватил «Фургончик». Наполнив вафельный рожок сливочным пломбиром, она протянула его Даниэлю. Он блаженно зажмурился.

– Невероятно вкусное мороженое.

– Так что привело вас в наши края? – Сольвейг обогнула прилавок и проверила потайной ящик – все ее сокровища были на месте, Тодору не удалось их найти. Колода карт привычно легла в руку.

– Я коммивояжер в компании «Око птицы»[6], – ответил Даниэль.

– Вот как? И чем же вы торгуете? – карты скользили между пальцами. Семерка треф, девятка пик, бубновый туз.

– Сухим мороженым.

Сольвейг сморщила нос. Даниэль заметил это и тут же замахал руками, забыв, что держит рожок. Капля пломбира попала на рубашку.

– Что вы, что вы! Я не стану предлагать вам эту гадость, ведь я уже попробовал ваше! – он вытер испачканную рубашку пальцем и облизал его. – Знаете, моя мечта – перепробовать все мороженое в мире. И вкуснее этого я еще не встречал.

Сольвейг вдруг рассмеялась. Прожив на этом свете по меньшей мере четыре сотни лет, она повидала немало заветных желаний, но это было, пожалуй, самым невинным и необыкновенным.

– Я ведь говорю серьезно, фрау, – закончив хрустеть вафельным рожком, Даниэль огляделся. – Позвольте, я помогу вам починить окно.

– Не откажусь от помощи, – ответила Сольвейг. – Надолго ли вы к нам?

– Зависит от того, как пойдут дела и смогу ли я найти недорогой ночлег.

– У меня наверху есть свободная комната, вы можете остановиться там.

– Прекрасно! Только скажите мне: почему я должен остерегаться вас и что хотел украсть тот человек? Не похоже, чтобы он прельстился вашей выручкой.

Ветер снова заговорил. Ворвался в разбитое окно, леденящий душу и тело, шальной, пьяный, свободный, запутался в волосах Сольвейг и принялся шептать что-то о переменах, штормах, бескрайних морских просторах. Червонный валет и пиковая дама, склеившись, будто любовники, выпали из колоды. Сама не зная почему, Сольвейг сказала правду:

– Видите ли, я торгую не только мороженым.

Даниэль склонил голову набок и прищурился, изучая ее лицо.

– Я продаю вечную жизнь в обмен на заветные мечты. Тот человек, Тодор, хотел украсть свою.

Крупная рыба

Ночью Сольвейг слышала дождь. Капли ударялись о крышу, бились в стекла, стекали по водосточной трубе – нельзя представить лучшей музыки для разморенного солнцем города. Дождь убаюкал ее, как мать баюкает в колыбели дитя, и Сольвейг увидела сон – роскошь, которой была лишена уже много лет. Она летала над беспокойным морем, оно бурлило, исторгая пену, и в этой пене мелькал плавник. Он ускользал, прячась в сизых волнах всякий раз, стоило подобраться ближе. Сольвейг пыталась ухватить его, но на пальцах оставались лишь брызги.

Проснувшись, она долго лежала в постели. На сердце было неспокойно. Северный ветер, возвестив о грядущих переменах, убрался восвояси, и теперь за окном висели неподвижные тучи. Выбравшись из-под одеяла, она осторожно опустила ноги на пол. Приятный холодок паркета вернул в реальность. В надежде, что новый постоялец еще не проснулся, Сольвейг завернулась в халат и направилась в уборную – это благо технического прогресса нравилось ей больше прочих.

Даниэль ничего не сказал в ответ на ее признание. Не рассмеялся, решив, что это шутка, не назвал Сольвейг сумасшедшей и не стал задавать вопросы. Она видела отражение сомнений на его лице, но в глубине души знала – однажды он непременно поверит. Карты не могли солгать.

Сольвейг ненадолго замерла возле гостевой комнаты, но так и не услышала ни звука, кроме урчания мотора[7], доносящегося с первого этажа. Внезапно дверь в конце коридора, та, что вела в уборную, распахнулась, и на пороге появился Даниэль. На нем не было ничего, кроме полотенца, обернутого вокруг бедер. Капли воды блестели на шее и груди, расчерченной множеством мелких шрамов у самого сердца. Во рту у Сольвейг пересохло.

Заметив ее, Даниэль покраснел и неловко провел рукой по мокрым волосам, откидывая их со лба.

– Я думал, вы еще спите, – его голос, чуть хриплый спросонья, завораживал.

– Я думала то же о вас.

– Что ж, похоже, мы оба ранние пташки, – он подавил смешок. – Я хотел немного погулять по городу, прежде чем приступать к работе.

Сольвейг не могла отвести взгляд от шрамов. Ее интерес не укрылся от Даниэля. Он приосанился и нарочито расслабленно облокотился о стену.

– Вы не составите мне компанию?

Она удивленно вытаращила глаза.

– На прогулке, – поспешил добавить он.

– Да… конечно. Я и сама собиралась…

– Если не будет дождя, – Даниэль очаровательно улыбнулся, напрочь позабыв о собственной наготе.

– В таком случае вам не помешает одеться.

Напускной шарм слетел с него как скорлупка с расколотого ореха. Даниэль снова покраснел и кивнул на дверь гостевой комнаты:

– Я… тогда…

– Да, конечно.

Он попятился задом вдоль стены, не глядя нащупал ручку, дернул ее и… гвоздь, заменявший щеколду, зацепился за полотенце. С тихим шорохом оно упало на пол. Сольвейг благоразумно отвернулась. Через мгновение дверь хлопнула, из-за нее донеслась отборная брань. Едва сдерживая смех, Сольвейг поспешила в уборную.

– Простите, сеньора!

Мысли о тревожных ночных видениях испарились, словно их не было вовсе.

Запершись в комнате, Даниэль от души выругался. Какой конфуз! Ему стоило подумать, прежде чем разгуливать по коридору в одном полотенце. Конечно, Сольвейг не успела ничего разглядеть, да и не стала бы, и все-таки границы приличия были вопиющим образом нарушены. Она наверняка пребывала в ужасном смущении. Еще бы! Малознакомый мужчина стоит перед молодой леди в чем мать родила. Шею и лицо обдало огнем. Руки мелко дрожали. Наконец, отдышавшись, Даниэль принялся натягивать портки.

Даниэль для променада нацепил на себя больше одежды, чем того требовали погода и этикет. Все еще красный, точно вареный рак, он неспешно брел по пляжу вдоль кромки моря, следуя за Сольвейг.

– Я много думал о том, что вы сказали вчера, пани, – Даниэль нарушил тишину пасмурного утра.

– И что же?

Он остановился, опередив Сольвейг на два шага, и робко посмотрел ей в глаза.

– Простите, но это ужасная глупость.

– Вот как?

– Я видел заклинателей змей в Дели, людей, как конфеты глотающих огонь в Варшаве, встречал прорицателя в Берне, но это… – Даниэль замялся, подбирая слова. – Зачем кому-то жить вечно, если у него нет мечты?

Все тот же вопрос, но в других устах застал Сольвейг врасплох. Морской бриз пощекотал спину, забравшись под тонкий ситец платья. Она закрыла глаза, перед внутренним взором галопом промчались образы: «Береги ее, Сольвейг», «Мне нужно больше времени», «Как мало отпущено человеку, чтобы прожить сотню жизней в одной». И последний, неясный, будто в туманной поволоке: «Он обязательно вернется, слышишь? Северный ветер – ветер перемен». Сольвейг вырвалась из забвения. Даниэль, решив не прерывать ее раздумий, кидал камешки в воду. Замахнувшись в очередной раз, он оступился и чуть было не рухнул сам.

– Мы не представляем, что делать с отпущенным временем, и всё же мечтаем о вечности.

– Это ваш ответ? – Даниэль усмехнулся.

– Это слова Анатоля Франса[8].

– О, я знаю, кто он такой. Он чрезвычайно моден в Париже. Видимо, все дело в усах, – и Даниэль изобразил, будто подкручивает их кончиками пальцев.

Сольвейг расхохоталась.

– Мне пора открывать «Фургончик».

– Вы обещали мне прогулку по городу! – еще один камешек проскакал по водной глади.

Она натянула туфли и пожала плечами:

– Я обещаю вам ужин, если расскажете еще о Париже.

– Непременно, панна! – прокричал Даниэль уже ей в спину.

Сольвейг не знала, убегала ли от вопросов, на которые не имела ответов, или же от того, что сердце ее вдруг забилось чаще, словно искренний смех смягчил давно заржавевший механизм старой музыкальной шкатулки.

Готовка всегда завораживала Сольвейг, как и карты, – чтобы занять руки и упорядочить мысли. Она кружила по кухне, напевая и насвистывая вместе с закипающим чайником. В ритуале приготовления пищи было что-то первобытное: с тех пор как человек ощутил голод, пробудилась потребность в его утолении тысячей всевозможных способов. Ей нравилось представлять себя первооткрывателем и думать о том, как кто-то однажды зажарил мамонта, выкопал клубни картофеля или нарезал тонкими ломтями свежепойманную рыбу.

А джелато? По легенде, история его создания брала начало еще в Древнем Риме. Страдающие от жары римляне смешивали лед горных рек и озер с фруктами и самым сладким из ядов – сахаром. После умельцы догадались добавить в уравнение молоко. Все это было сродни алхимии. Зачем кому-то изобретать философский камень, если есть джелато?

Сольвейг привычно взбалтывала яйца с молоком и сахаром. В холодильнике в ожидании своего часа томились жирные сливки. Щепотка магии, немного лунного света и ванилина. Взбить до острых пиков, похожих на вечные Альпы. Припудрить какао-порошком с запахом томной горечи. Подогреть, остудить, перемешать. Нарезать клубнику – ее мягкая и упругая плоть истекала соком в руках. Растолочь орехи, хрустящие в ступке, как хрустит под ногами снег.

Все это время на плите кипела и булькала заготовка обещанного ужина. Обжаренные и протертые томаты, головка чеснока, капля оливкового масла и, конечно же, травы: розмарин, базилик, чабрец и душица прямиком с полей Прованса. В духовом шкафу запекался сочный болгарский перец.

Сольвейг хотела приготовить нечто особенное, созвучное душе путешественника, с нетерпением ожидающего возвращения в родные края. Выбор пал на рататуй – простое деревенс-кое блюдо, изюминку французской кухни. После прогулки Сольвейг отправилась на рынок, как делала каждый вторник. Овощи блестели на прилавках лоснящимися боками. Они еще пахли землей и мясистой ботвой. Сонные торговцы смотрели в небо. Еще вчера они проклинали жару, переживая за свой урожай, а нынче кутались в колючие шарфы и молились, чтобы не приключился всемирный потоп. Способна ли природа угодить человеку?

В соседней комнате звякнул колокольчик. Увлекшись кулинарией, Сольвейг совсем позабыла, что «Фургончик» открыт для посетителей. В такую погоду желающих отведать мороженое было немного, и потому утро выдалось спокойным.

Сосед и вечный конкурент, Илия, стоял посреди комнаты и разглядывал заколоченное досками окно: «Не пойдет, так не пойдет». Его пышные усы презабавнейшим образом шевелились, отчего казалось, будто они управляют губами, а не наоборот. Илия редко заглядывал в гости – его не интересовало мороженое, только стены, пол и потолок.

Сольвейг приветливо улыбнулась, когда Илия наконец заметил ее. Он кивнул и по обыкновению завел разговор, состоящий из одних расспросов:

– Я слышал, приезжий господин остановился у вас, а?

– Верно. Я сдала ему комнату наверху.

Илия заохал, как кукушка в старинных часах.

– Вы ведь здесь совсем одна, а?

– Я редко бываю одна, господин Николов, такова участь торговцев.

– Вам не кажется, что это… неблагоразумно? – он изобразил обеспокоенность, поцокав языком, но тут же выдал себя с потрохами: – Быть наедине с молодым господином?

Время шло, но кое-что оставалось неизменным. Приличия все еще чрезвычайно волновали людей. По крайней мере таких, как Илия. Потрепанная колода снова пришла на выручку. Карты в руках Сольвейг наводили ужас на всех богобоязненных господ.

– Разве я нарушаю закон, пуская постояльца? – туз треф – казенный дом, двойка пик – предупреждение о злых языках.

– Пожалуй, нет, а?

Сольвейг сделала шаг вперед, Илия втянул голову в плечи.

– А как вам его товар? – он поспешил сменить тему разговора.

– Даниэль не предлагал мне свой товар.

– Вот как, а? – удивился Илия, не скрывая напыщенной гордости. – Похоже, компания, в которой он служит, – крупная рыба в мире мороженого.

Сольвейг невольно дернула плечами, вспомнив сон. Что-то кольнуло под ребрами острой льдинкой. Давно забытое чувство, эпизод, напрочь стершийся из памяти. На пол упала карта. Пиковый туз – вестник смерти или перерождения. Разговор прервал герр Ханц. Сольвейг была рада ему как никогда.

– Что ж, работа не ждет, а? – Илия вздрогнул и воровато огляделся, когда холодный ветер, проникший в «Фургончик» через открытую дверь, облизал его спину. Он поспешил убраться восвояси, а Сольвейг вернулась к тому, что любила и умела лучше всего – к торговле сладкими грезами.

Даниэль явился под вечер, усталый, но чрезвычайно довольный собой. Когда он зашел в кухню, под плафоном с угрожающим хлопком лопнула лампочка. Сольвейг никак не могла привыкнуть к электричеству, хоть с его появлением хранить мороженое стало гораздо проще. Если бы Илия увидел, как незамужняя девушка ужинает с господином во мраке, ему наверняка сделалось бы дурно. Подумав об этом, Сольвейг усмехнулась и достала из ящика несколько свечей. Даниэль принял ее смешок на свой счет.

– Вечно со мной так, – пожаловался он. – Кажется, это вам стоит опасаться меня, джи.

– Полагаете, лампочка испугалась вас? Бросьте, – Сольвейг махнула рукой. – Ведьма здесь я.

– Ну что вы, разве ведьма пустила бы в свой дом бедного путника?

– Вы не читали сказок? Еще как пустила бы, если бы хотела его съесть.

– Что ж, тогда я прекрасно подойду к этим овощам.

– О, я на это надеюсь.

Огоньки заплясали на кончиках свечей – один, другой, третий. Вскоре вся кухня заискрила живым светом. В полутонах остались лишь силуэты: причудливые тени потянулись от плюющего паром чайника, чугунных сковородок на крючках вдоль стены, фарфоровых чашек из лучшего сервиза и прочей кухонной утвари. Запах осенней страды, свежего урожая и пряных трав щекотал ноздри. В окно робко постучал дождь. Даниэль с аппетитом орудовал ложкой. Его нос дергался, улавливая новые ароматы, а веснушки казались нарисованными, будто сам Даниэль сошел с картинки веселой детской книжки.

– А зфаете, – сказал он с набитым ртом, – однафды в Парифе со мной приключилось то фе самое.

– Вы разговаривали, пока жевали, и вас выгнали из-за стола?

– Простите. Старая армейская привычка.

Сольвейг ужасно захотелось расспросить его о шрамах на груди, но она решила не напоминать об утреннем казусе. К тому же за шрамами внешними наверняка скрывались внутренние – война оставляет отпечатки на теле, проникая глубоко в душу.

– Я поднялся на Эйфелеву башню, – продолжил Даниэль. – Стоял там, любовался видом, как вдруг разом погасли все лампочки.

– Неужели?

– Так точно. Конечно, там были и другие туристы, но, похоже, теперь мы с точностью можем сказать, кто был тому виной.

– Или вы, или короткое замыкание, – подытожила Сольвейг.

Даниэль расхохотался. Этот смех, удивительно легкий, совсем не подходящий хрипловатому голосу, невольно заразил и ее.

– Какой он, Париж, с высоты птичьего полета? – Сольвейг подперла кулаком подбородок и приготовилась слушать.

Даниэль зажмурился, воскрешая в памяти картинку.

– Ветреный. Там, наверху, ужасно холодно. Ветер пробирает до костей. Но это… радостный ветер.

Он помолчал еще немного, не желая нарушать гармонию. Треск сгорающих фитилей и шорох дождя на переполненной светом и жаром кухне – лучшая тишина из всех возможных.

– Этот ветер колышет огни внизу, треплет одежду, подгоняет и приветствует. Весь город – как полотно Ван Гога. Люди – крошечные точки, снуют туда-сюда, каждый занят своими делами. А ты стоишь и слушаешь голос ветра. Он рассказывает истории, и ты вдруг понимаешь, что твоя станет одной из них. Это ветер свободы и хмеля.

Это чувство было настолько близко Сольвейг, что она смешалась. Разве может незнакомец понимать тебя лучше, чем ты сам?

– Да вы поэт, – поддела она Даниэля, чтобы не выдать смущения.

– Прошу простить мою велеречивость. Порой бываю я излишне романтичен. Шекспир тому виной.

Даниэль потянулся через стол к ее руке, чтобы подкрепить свои слова галантным поцелуем в духе шекспировской комедии, но опрокинул свечу. Она упала на колени Сольвейг, платье вспыхнуло. Сольвейг, не растерявшись, прихлопнула огонь ладонью, точно мушку. Даниэль на мгновение опешил, потеряв дар речи, а вновь обретя, вскочил на ноги и запричитал:

– Боже мой, какой я неуклюжий! Вы в порядке? Ожог нужно немедленно обработать! – он обогнул стол и замер, уставившись на обнаженный и совершенно чистый участок кожи. – Но… как?

– Не переживайте, я в порядке. Пострадало лишь платье, – Сольвейг одернула подол, прикрывая ноги.

– Я думал, свеча обожгла вас… – Даниэль захлопал глазами, не понимая, как это произошло.

– Огонь не может мне навредить. Я ведь бессмертна.

На кухне снова воцарилась тишина, но теперь она не была столь трепетной: воздух загустел в благоухании горькой мяты и полыни. Даниэль вернулся на свое место и опустился на стул, приняв позу мыслителя. Вот о чем говорил тот сумасшедший, Тодор. Вот почему велел остерегаться Сольвейг.

– Так это правда…

– Я не стала бы лгать после проявленного вами благородства.

Даниэлю не раз приходилось встречаться со смертью, но никогда прежде она не оставляла выбора. Мольбы, причитания, любовь – ничто не трогало ее. Мрачный жнец был глух и нем, исполняя свой долг. Но мечты… Разве не они согревали солдат в холодных окопах перед лицом неизбежного? Отказаться от них означало погибнуть раньше положенного срока – погибнуть внутри. Даниэль покачал головой:

– Простите, что не поверил вам сразу.

– Я понимаю, в это трудно поверить.

– Поверить можно во что угодно, сударыня.

– А во что верите вы?

Даниэль улыбнулся:

– Лишь в то, что видел собственными глазами. А я видел немало.

Сольвейг принялась разливать чай. Прозрачный и золотистый, он источал аромат Тосканы – разбухшие от спелости апельсины и корица.

– На что похожи заветные мечты? – внезапно спросил Даниэль.

Рука Сольвейг дрогнула, и на столе тут же образовалась лужица.

– Позвольте мне, – он забрал чайник. – Если вы не хотите отвечать, я пойму.

– Никто прежде не спрашивал меня об этом, – она обхватила чашку пальцами. – Для каждого мечта – это что-то свое. Некий предмет, имеющий особое значение.

Даниэль помнил их: платок с вышитыми инициалами, пожелтевшее фото в нагрудном кармане, горстка родной земли в узелке, зачитанное до дыр письмо… Но вслух сказал иное:

– Вроде тех, что лежат на полках в соседней комнате?

– Нет, это всего лишь детские дары. Я никогда не отняла бы мечту у ребенка.

– В них есть особая магия, не так ли? В детс-ких мечтах.

– Верно, – согласилась Сольвейг. – Могу я предложить вам мороженое к чаю?

– Необычное сочетание. Но я не посмею отказаться.

Утренняя партия еще не подошла как должно, но Сольвейг решила рискнуть. Мороженое, пролежавшее в холодильном ларе по меньшей мере восемь часов, было мягким и кремовым, точно нежнейший шелк. Она присыпала пломбир толченым орехом и полила мятным сиропом.

– Это еще прекраснее, чем то, что я пробовал вчера! – Даниэль облизал губы. – Кажется, вы и вправду ведьма.

Сольвейг рассмеялась.

– Я рада, что вас это не пугает.

– Вы снова исполнили мое желание, – он мечтательно закрыл глаза. – На вкус – будто облако.

Наслаждаясь мороженым, Даниэль украдкой поглядывал на Сольвейг. Непослушные кудри цвета чая с ромашкой свободно падали на плечи и стекали вниз, по спине, глаза, в которых застыло море, и хрупкая, но все же вечная юность. Ничто в ее облике не сулило зла, хоть от Сольвейг и веяло холодом. Воображение тут же нарисовало картинку: глыба льда, скрытая в темных водах, а он – «Титаник», плывущий навстречу.

– Ну а вы… – сказал Даниэль, разделавшись с десертом. – У вас есть мечта?

Сольвейг вздохнула и отвела взгляд. Небо за окном стало черничным и рыхлым, точно сорбет, – хочешь, зачерпни ложкой. Дождь прекратился, забрав с собой волшебство.

– Наверняка когда-то была… – ответила она. Печальная улыбка тронула губы.

Все эти годы, переезжая из города в город, из страны в страну, Сольвейг искала место, где смогла бы осесть. Она собирала чужие мечты, словно коллекцию редких монет, чтобы горстью бросить их в фонтан собственной жизни. Люди рассказывали истории, и она хранила каждую, но не могла вспомнить, как началась ее. Сольвейг терзали страхи и сомнения, родом из далекого, покрытого паутиной мрака прошлого, будто начать мечтать означало потерять себя в погоне за новой, неизведанной, свободой. Свободой, которой она была лишена, в отличие от Даниэля, скованного долгом службы и быстротечностью времени. Сольвейг была вольна выбирать пути и маршруты, но звено за звеном ковала цепь.

Той ночью она долго не могла уснуть, слушая северный ветер. И лишь под утро, когда его дыхание слилось в унисон с ее, Сольвейг наконец сомкнула отяжелевшие веки. Той ночью ей снился Париж.

Круги на воде

Сольвейг давно не готовила с таким воодушевлением. Оказалось, что готовить для себя – совсем не то же, что готовить для кого-то. Конечно, она торговала мороженым уже много лет и держала в мыслях образ каждого, кому предназначался тот или иной рожок, пломбир на палочке или засахаренный фрукт. Но в этом не было той интимности, того легкого волнения и трепета, какой обнаруживал себя за ужинами с Даниэлем. Это стало своеобразной традицией: каждый вечер, закрыв «Фургончик», Сольвейг отправлялась на кухню и творила волшебство.

Блюда всегда были простыми. Она раскатывала тонкое тесто, в воздухе плавали мучная пыль и ностальгия. Сольвейг скучала по снегу и хрустящему холоду. Ее руки – когда-то они были грубее – помнили стирку в ледяной воде, и по коже бежали мурашки. А вечером, за тарелкой пасты с томатным соусом, Даниэль согревал Сольвейг рассказами об Италии: «Если вас ни разу не обокрали в Неаполе, считайте, что вы не бывали в Неаполе». Он бросал два кусочка рафинада в чай и лишь после доливал молоко – совсем не по-английски. «Однажды вор на моих глазах попытался вырвать сумочку из рук пожилой синьоры. Она не растерялась и отлупила его тростью быстрее, чем я успел что-то понять. Вор едва унес ноги, а сеньора спокойно отправилась по своим делам».

На следующий день Сольвейг варила шоколад. Размешивая его деревянной ложкой, она вглядывалась в бездну. По ней расползались вязкие круги. Сольвейг грезила о долгих ночах, когда солнце, едва задрожав на линии горизонта, тут же скрывается за облаками, и терпкие сумерки густеют до темноты. Даниэль вспоминал Бельгию: «В свой последний визит я так объелся шоколадом, что после не мог смотреть на него по меньшей мере месяц». Сольвейг посыпала шоколад перцем чили, как делали ацтеки. Хлопья, крошась между пальцами, походили на пепел. «Но устоять перед вашим я не в силах».

После из остатков теста она лепила русские равиоли – пельмени. Маленькие, круглые снежки с кусочками мяса внутри. Сольвейг бросала их в кипящую воду, брызги попадали на руки, не обжигая. Следом в кастрюлю отправлялись лавровый лист и душистый перец – их аромат пробуждал аппетит. В тот вечер Даниэль говорил о России: «Я бывал там всего раз, еще при царе». Пельмени лопались во рту, наполняя его горячим бульоном. «Мне удалось прокатиться в карете. Правда, ее везла очень строптивая лошадь. Мы чуть не перевернулись! Карета сильно накренилась, но кучеру удалось усмирить животное. Все обошлось, хоть я и натерпелся страху».

В Варну вернулось солнце. Придя вслед за дождями, оно стало ласковее и теперь оседало на обнаженных плечах легкой золотой вуалью. Веснушки на лице Даниэля множились с каждым днем, будто лучи одаривали его невесомыми поцелуями. Каждое утро он приглашал Сольвейг на прогулку. Они неспешно бродили по полусонным улицам, наблюдая за причудливым разнообразием городской жизни.

Цветочная лавка госпожи Дмитровой благоухала на всю округу. Они обошли маленький аккуратный домик с белыми стенами и голубыми ставнями – в заборе, прятавшем сад от любопытных глаз, была небольшая брешь. Она скрывалась под могучими ветвями сикомора, переплетенными так, что между забором и стволом дерева образовался укромный пятачок. Места едва хватало одному, и потому Сольвейг пришлось прижаться к Даниэлю. Его близость странно волновала кровь. Тонкий запах свежести, исходящий от его кожи, сливался со сладковатым древесным ароматом сикомора и густо-розовым, наполняющим сад.

За забором в прекрасном хаосе раскинулся цветник госпожи Дмитровой. Кусты белых и алых роз на длинных стебельках соседствовали с, казалось, дикорастущей вербеной. Ее лиловые головки источали цитрусовый аромат, будто глоток родниковой воды после дальней дороги. Высокие побеги мальвы тянулись к солнцу. В густой зелени листьев тут и там торчали разноцветные бутоны. Их запах – настолько деликатный, что выделить его среди прочих почти не представлялось возможным, – гармонично вливался в общую «симфонию», главную партию в которой исполняла лилия. Оранжевые цветы с черными крапинками – живой огонь и сердце сада. Нежные астры с неповторимым травяным ароматом, холодные гвоздики, пылающие маки – все они теснились здесь, распаляя разум и сердце своей необузданной красотой.

– Смотрите! – невесомый шепот Даниэля коснулся макушки Сольвейг.

Она с трудом отвела взгляд от дивного сада. В паре шагов от их укрытия остановился герр Ханц. Он не мог видеть парочку за буйной зеленью сикомора, но сам был как на ладони. Герр Ханц повертел головой по сторонам: улица еще не ожила, не считая пары расплывчатых фигур вдалеке.

– Кажется, он что-то задумал…

– Тише, – прошептала Сольвейг, прикладывая палец к губам. – Сейчас узнаем.

Герр Ханц вздрогнул, услышав голоса, но, похоже, принял их за ветер, играющий в листве. Он потянулся к цветку клематиса, который выбрался за забор, и сорвал его. Поднеся бутон к носу, герр Ханц зажмурился. На лице мелькнула игривая улыбка. Впервые за пять лет Сольвейг видела его таким… умиротворенным.

– Это же воровство, – вполголоса возмутился Даниэль.

– Нет, постойте, – она поспешила остудить его пыл. – Давайте проследим за ним.

Герр Ханц постоял еще немного посреди пус-той дороги и зашагал мимо. Он бережно сжимал тонкий стебелек клематиса, будто боялся обронить или повредить алые лепестки.

Когда он завернул за угол, прямо у цветочной лавки, Сольвейг осторожно выбралась из тени сикомора и потянула Даниэля за руку. От невинного прикосновения расползлось покалывание, точно слабый электрический ток. Сольвейг отдернула ладонь быстрее, чем следовало, едва Даниэль перебрался через изогнутые ветви. Он сделал вид, что не заметил ее неловкости, отведя взгляд.

Ее кожа была холодной и удивительно гладкой, хотя Сольвейг проводила много времени на кухне. Даниэль словно дотронулся до мраморной статуи, и все же женщина рядом с ним была живой. Он слышал стук ее сердца – оно трепетало при виде красоты. Чувствовал запах ее волос – мед и горячий хлеб. Ощущал жжение на кончиках пальцев – почти нестерпимое желание прикоснуться снова…

Герр Ханц замер у входа в цветочную лавку. Сольвейг и Даниэль притаились за углом. Лавка еще не открылась, и герр Ханц переминался с ноги на ногу. В конце концов, набравшись храбрости, он постучал в дверь. Она распахнулась почти моментально, словно хозяйка ждала раннего гостя. Госпожа Дмитрова в легком пурпурном платье и изящной соломенной шляпке вышла на порог. Ее голос нарушил тишину сонного утра:

– Здравствуйте, господин Ханц! Как вы поживаете?

Он протянул ей цветок и смущенно потупился, ковыряя землю носком ботинка. Госпожа Дмитрова приняла дар. Дзинь-дзинь – звякнули браслеты.

– Это ведь клематис из моего сада, не так ли? – спросила она строго. – Неужели вы думали, что я не узнаю собственных цветов?

На миг сердце Сольвейг сжалось. Герр Ханц залился краской – его уши стали похожи на две сморщенные брюквы.

– Шалунишка! – неожиданно рассмеялась госпожа Дмитрова. – И как это пришло вам в голову? – она нежно тронула его плечо и сама покраснела, пристроив цветок на шляпке.

Сольвейг показалось, что воздух вокруг наполнился серебристым мерцанием. Засияло все: старый сикомор, белый домик, пыльная дорога, соломенная шляпка и уши-брюквы. Словно она стала вольно-невольным свидетелем самого древнего волшебства – зарождения любви.

– Ну, похоже, у них все в порядке, мадам, – усмехнулся Даниэль. Его голос нарушил видение – серебряная пыльца опала, точно ворох осенних листьев.

– Я даже не представляла их парой… – задумчиво протянула Сольвейг.

– Главное, чтобы они представляли.

– Любовь, как тень, для тех неуловима, кто жаждет встречи с ней[9]… – Она посмотрела Даниэлю в глаза.

– Но настигает тех неумолимо, кто прочь бежит из царствия теней, – закончил он.

Даниэль уговорил Сольвейг пойти в «Синематограф Пари» на утренний сеанс. Живые картинки на удивление быстро захватили умы и сердца людей. Актеры кино вмиг стали популярнее театральных артистов и даже музыкантов, творчество поэтов и прозаиков уступило место новому излюбленному досугу. В синематографе было нечто особенное. Темный зал, мерцание огромного экрана и шанс, пусть ненадолго, погрузиться в чужой мир. Разве кино не сродни бессмертию? На катушках с пленкой оставались образы и лица, а зрители мысленно уносились туда, где мечтали бы оказаться, будь у них в запасе больше, чем пара часов. «Как мало отпущено человеку, чтобы прожить сотню жизней в одной», – Сольвейг помнила этот голос и его обладателя. Когда-то он простился с заветной мечтой, чтобы отыграть у природы толику времени.

Несмотря на ранний час, у «Синематограф Пари» выстроилась очередь из желающих посмотреть американский фильм «Крытый фургон». Название показалось Сольвейг символичным. Она улыбнулась, размышляя, было ли это совпадением, или Даниэль намеренно выбрал такую картину.

По бульвару Царя Бориса прогуливались праздные туристы. Они были нарядно одеты, будто сама улица требовала особого политеса. На миг Сольвейг устыдилась своего простенького платья и неприбранных волос. Дамы театрально изнывали от жары, укрываясь в тени молодых платанов, джентльмены обмахивали их газетами, норовя взглянуть на первую полосу. Воздух полнился ароматом французских духов и неповторимым запахом лета – сладкой амбры, зелени и солоноватого бриза.

Сольвейг посмотрела на Варну глазами Даниэля – так, словно впервые видела этот уютный город, с каждым днем обрастающий роскошью и изяществом, какими пристало щеголять всякому курорту.

Просторный зал полнился взволнованными шепотками – зрители переговаривались, предвкушая путешествие на Дикий Запад. Когда свет погас и на экране замелькали картинки, голоса ненадолго смолкли, но вскоре ожили вновь. Сольвейг и Даниэль устроились в центре на мягких, обитых велюром креслах. Со всех сторон доносился хруст жареной в масле кукурузы, звучал смех.

В мерцающей темноте Сольвейг разглядывала профиль Даниэля. Похоже, происходящее на экране действительно увлекало его. Вместе со всеми он подбадривал героев, на пути которых вырастали препятствия:

– Смотрите, это же индейцы!

Удивлялся:

– И как только они туда взобрались?

И искренне переживал:

– О нет, неужели он погибнет?..

Сольвейг же больше занимала мысль: как актерам удается сохранять столь серьезные лица, зная, что все вокруг них бутафория?

Внезапно на самом интересном месте пленка оборвалась. По экрану побежала рябь, будто вместо фильма им решили показать, как сгорает бумага: полотно побелело и «обуглилось» по краям. Сольвейг обернулась: из маленького окошка под потолком в другом конце зала валил дым. В мгновение недоуменной тишины, вдруг воцарившейся повсюду, голос Даниэля прозвучал особенно громко:

– Это моя вина!

Сольвейг, не удержавшись, рассмеялась. Однако другие зрители не разделили ее веселости. Распаленные погонями и перестрелками, они принялись вопить, приняв «признание» Даниэля за чистую монету. В него тут же полетели белые комочки кукурузы и пустые фантики от конфет. Несколько комочков запуталось в волосах Сольвейг.

Даниэль в полутьме взял ее под локоть и потянул прочь из зала под улюлюканье и гневные крики. Пробираться к свету пришлось, спасаясь от обстрела попкорном. Когда вакханалия осталась позади, Сольвейг и Даниэль расхохотались, ловя на себе недоуменные взгляды прохожих.

Она не помнила, когда в последний раз ощущала такую легкость и неуязвимость перед разъяренной толпой. Сольвейг снова пригрезились лица ее обремененных вечностью клиентов. На что они тратили время? Спасались ли бегством, как она, обвиняемые в колдовстве?

Вернувшись домой, Сольвейг долго разглядывала старую карту мира на стене. Разве все дороги ведут не в Рим или… Париж? Мысли теснились, будто пчелы, потревоженные медвежьей лапой. Границы, обозначенные тонкими линиями, реки и горные хребты – все это было до боли знакомо, но нечто безмолвно важное ускользало от нее. «Северный ветер – ветер перемен». Этот голос в бурном потоке других, мелькающий в синеве плавник. Сольвейг занесла руку, намереваясь коснуться карты, и простояла так, кажется, добрых полвека. Время теряет ценность, когда ему нет конца.

Назавтра Даниэль сказал, что покидает Варну. Здесь ему осталось провести всего два дня.

Они гуляли по бульвару Владислава Варненчика. Утренний воздух был прозрачным и чистым, как горный хрусталь. Безоблачное небо предвещало жаркий воскресный полдень. По обеим сторонам улицы еще горели газовые фонари – тлеющие угольки давно потухшего костра прошлых лет. Город дышал спокойно и размеренно, изредка принося откуда-то эхо голосов и автомобильные гудки. Даниэль молчал, Сольвейг наслаждалась спокойствием ленивого утра. Наконец он заговорил, робко, с чрезмерными паузами, будто слова терялись где-то внутри по пути из гортани.

– Знаете, госпожа… Я заключил отличную сделку… с вашим соседом.

– Я не удивлена. Илия… господин Николов очень… – теперь и ей пришлось подбирать выражения, прогоняя те колкости, что крутились на языке, – …уважает прогресс.

– Ох, полно вам, – отмахнулся Даниэль. – Он падок до прибыли. И, кажется, не прочь заполучить ваш магазин.

– Возможно, однажды так и будет.

– Вы продадите ему «Фургончик»?! – Даниэль чуть не поперхнулся возмущением. – Но ведь его мороженое не идет ни в какое сравнение с вашим!

– Но теперь у него есть ваша чудо-смесь!

– Что ж, вы меня подловили, – Даниэль притих, а после выпалил скороговоркой, слепив звуки в бесформенный ком: – Я уезжаю во вторник.

Земля стала зыбкой и вязкой под ногами. Сольвейг стремительно теряла опору, точно затянутая в корсет жеманная барышня, желающая привлечь внимание кавалера. Даниэль говорил еще что-то, но Сольвейг слышала лишь обрывки фраз. Над ней простиралась толща воды: «уладить формальности», «расчет», «дорога», «Париж»… Париж. Это слово вернуло ей способность дышать. Он собирается в Париж? Руки еще дрожали, пальцы тщетно искали карты – обломок плотины в бушующем море. Вдалеке послышался рокот мотора.

Сольвейг оступилась – подхватила от Даниэля неуклюжесть, будто чахотку, и время смешалось. Сначала оно потекло медленно, сотней маленьких ручейков-моментов: шаг назад, надрывный плач автомобильного клаксона, окрик Даниэля, шорох колес, стайка испуганных птиц, взмывающих ввысь, багровые мушки перед глазами. А после… После все закрутилось невероятно быстро. Крик, свист, искры, рывок.

Даниэль потянул ее за руку, но поскользнулся, и сам чуть не очутился под колесами. Вновь обретя устойчивость, Сольвейг вцепилась в него изо всех сил, и вместе они успели запрыгнуть на тротуар в считаных дюймах от смертельной опасности.

Когда все закончилось, Даниэль прижал Сольвейг к себе. Она ощущала, как вздымается и опускается его грудь. Они склеились, точно карамельки, забытые в кармане пальто. Автомобиль остановился, из него выскочил взволнованный водитель.

– Госпожа, господин, вы в порядке?!

– Да… кажется…

– Простите, я чуть было…

– В этом нет вашей вины, – пробормотала Сольвейг. Теплые руки Даниэля поглаживали ее спину.

Водитель поохал немного и отбыл, оставив парочку под сенью каштана. Сольвейг не хотела покидать уютные объятия Даниэля. Сердце отбивало чечетку, воскрешая позабытое чувство быстротечности жизни.

– Вы запамятовали, что я бессмертна, – наконец сказала она, отстранившись.

– Верно, – губы Даниэля тронула легкая улыбка. – В таком случае в следующий раз я не стану спасать вас, леди.

– И все же я чувствую боль, – Сольвейг заглянула ему в глаза. Несмотря на обилие света, они сделались пасмурными.

Он обеими руками схватил ее ладонь, став при этом чрезвычайно серьезным.

– Едем со мной.

Сольвейг обдало жаром, кровь застучала в висках. Язык отсох, оставив ее безмолвной, будто в худшем из ночных кошмаров. В ворохе мыслей вдруг отчетливо послышался голос Илии: «Госпожица наедине с молодым господином».

– Но что скажут люди? – Сольвейг не придумала ничего лучше.

– Разве вас беспокоит это? – Даниэль был по-настоящему взволнован. – К тому же мои намерения чисты, я зову вас как друг.

– Я не сомневаюсь в чистоте ваших намерений, но здесь вся моя жизнь.

– Вы правда считаете, что здесь вся, – он выделил это слово, – ваша жизнь?

Сольвейг высвободила руку и пристыженно отвернулась.

– Я не знаю… я не…

– Я не тороплю вас, Сольвейг, – он впервые произнес ее имя. В его устах оно прозвучало как вызов.

– Я должна идти… – и она сбежала, оставив Даниэля в смятении и одиночестве.

Он долго смотрел ей вслед, а после побрел, сам не зная куда. Незнакомые улочки сменяли одна другую, запутывая клубок чувств. Даниэль не собирался предлагать Сольвейг побег, но слова вырвались против его воли – водоворот, уносящий дальше в океан. «Вы запамятовали, что я бессмертна». Бессмертна. В отличие от него. Бессмертна. Но так печальна. Мушка, застывшая в янтаре. Памятный сувенир на полке. Даниэль хотел подарить ей свободу с той самой секунды, как увидел впервые.

Ноги привели его в узкий проулок, тенистую аллею, которая затерялась в листве. Впереди, похожий на розовый бутон, маячил домик. Ведомый любопытством, Даниэль подошел ближе. Его заинтересовала табличка на двери. Разглядывая ее, Даниэль не заметил, как в распахнутое окно выглянул хозяин:

– А я ждал вас, – сказал он. – Да, ждал.

– Меня?! – Даниэль немало удивился.

– Всякого, кто забредет сюда, случайно или намеренно, – хозяин проворно распахнул дверь. – Проходите, не стесняйтесь. Расскажите, что вас привело.

Даниэль почесал в затылке, потоптался у порога и наконец решился. Запустил руку в нагрудный карман, нащупав сухую бумагу конверта, который хранил память о самой глубокой из когда-либо нанесенных ран. В конце концов, чтобы подарить свободу, нужно обрести ее самому.

«Фургончик» был подозрительно пуст, будто мир за порогом перестал существовать. Ни одна живая душа не могла помешать или помочь Сольвейг. В ее голове роились сомнения и страхи, сонмы голосов, лиц и личин. Чтобы унять круговерть, она потянулась было к колоде, но внимание привлекла иная карта. Кнопка, что держала ее, отвалилась, и старинная карта мира с тихим шелестом упала на пол.

Сольвейг подошла ближе и, набрав в грудь побольше воздуха, подняла ее кончиками пальцев. В тот же миг во все стороны полетели сверкающие голубые светлячки. Они осели на коже и волосах, захватили все пространство вокруг, наполнив его нежным светом. Чужая заветная мечта без труда проникла в душу. Сольвейг услышала зов приключений: рев диких животных, клич затерянных в лесах Амазонки племен, гул водопадов, треск костров, птичий свист. По спине побежали мурашки, в солнечном сплетении зажегся собственный огонек. Сольвейг ощущала себя рыбой, насаженной на стальной крючок, – неведомая сила тянула ее наверх, за собой. Быстрее, скорее, поторопись!

Колокольчик на двери звякнул, приветствуя гостя. Сольвейг обернулась – она одновременно хотела и не хотела, чтобы это был Даниэль, – на пороге стоял герр Ханц. Сольвейг свернула карту и поспешила спрятать ее. Если он и успел заметить светлячков, то не подал виду. Сольвейг ожидала, что он проделает свой ритуал, но вместо этого герр Ханц направился сразу к ней, безо всяких «eins, zwei, drei».

– Гутен морген, фройляйн, – он, робея, улыбнулся.

– Доброе утро, герр Ханц! – она улыбнулась в ответ. – Вам как обычно?

– Йа, и шоколадный с сухофруктами.

Выполнив заказ, Сольвейг вручила ему два рожка, наверняка зная, кому предназначался второй. Не нужно было гадать, чтобы понять, – герр Ханц наконец обрел счастье на чужбине. Когда он был уже в дверях, Сольвейг, поддавшись внезапному порыву, окликнула его.

– Йа? – обернулся герр Ханц.

– Я знаю, чего вы желали все эти годы, приходя сюда.

Герр Ханц кивнул. По его лицу пробежала едва заметная тень, нижняя губа задрожала.

– Неужели вам больше не нужно это?

– Найн, – ответил он, не задумываясь. – Мне хватит одной жизни, одной мечты и одной прекрасной фрау.

Герр Ханц покинул «Фургончик», спеша порадовать возлюбленную любимым лакомством. Его слова упали камешком в океан сомнений. Но даже маленький камешек способен оставить круги на воде.

Грядет гроза

В тот вечер Сольвейг не стала готовить ужин. Запершись в своей комнатушке, она перебирала скудные пожитки и воспоминания. Привычка жить налегке и запросто расставаться с вещами пустила корни так глубоко, что даже здесь, в гостеприимной Болгарии, Сольвейг едва ли обзавелась хоть сколько-нибудь внушительным скарбом. Томик «Приключений Оливера Твиста» – подарок самого Диккенса, несколько платьев, одно из которых вполне можно было счесть элегантным при определенном свете и не слишком взыскательном обществе, колода карт и, конечно, они – заветные мечты, которые Сольвейг перепрятала после неудавшегося ограбления. Все это без труда поместилось бы в старенький чемодан.

Сольвейг решила рассказать Даниэлю обо всем, что тревожит ее, за завтраком. Раскатывая тесто для традиционного болгарского пирога, она силилась воскресить в памяти образ Парижа. Он расплывался и ускользал, точно проклятый плавник в неспокойных водах. Париж был ожившей картинкой из модного кинотеатра, пожелтевшей фотокарточкой на дне комода. Сольвейг хотела бы увидеть его снова. Увидеть по-настоящему.

Всклокоченная голова Даниэля просунулась в дверь. Он пошевелил носом, втянув запах брынзы и свежего творога – пирог почти подошел.

– Мне не хватало вас вчера, – сказал Даниэль, появившись на кухне целиком.

– Я должна была поразмыслить о многом.

– Понимаю…

Сольвейг поставила перед ним тарелку с куском пирога и налила чай из листьев черной смородины.

– Что это? – Даниэль заинтересованно разглядывал блюдо.

– Баница, местные часто подают ее к завтраку, – с улыбкой ответила Сольвейг. – Похоже, мне все-таки удалось удивить столь опытного путешественника и гурмана.

– О, вы сделали это в первый же день, угостив меня мороженым.

Она обошла стол и уселась напротив Даниэля.

– Я хочу, чтобы вы запомнили Варну.

– Я никогда не забуду город, где встретил вас, сеньорита.

– Фру. Фру Свенсдотер. Это все, что я помню о своей… прежней жизни.

– Так вы из Норвегии! – воскликнул Даниэль. – Как я сразу не догадался!

– Вы бывали там прежде?

– Нет, но очень хотел бы.

Они замолчали – каждый о чем-то своем. Сольвейг знала: Даниэля, как и ее, переполняли невысказанные чувства, но порой тишина была красноречивее любых слов.

– Я… – начал Даниэль, но Сольвейг остановила его.

– Я еду с вами.

Он тщетно пытался сдержать улыбку. Лицо стало похоже на мордочку бездомного кота, которого угостила сметаной сердобольная старушка.

– Вы были правы, – призналась Сольвейг. – Здесь не вся моя жизнь.

– Поэтому вы сняли карту со стены?

Она вдруг поняла, что так и не вернула ее на место.

– Быть бессмертной не то же, что быть живой. Идемте, я покажу вам…

Даниэль, с трудом оторвавшись от остатков баницы, последовал за ней. Лестница, ведущая на второй этаж, скрипела под ногами. Сольвейг слушала этот скрип, впитывала его, как и гладкость перил, запах отсыревших бумажных обоев в коридоре, изучала каждый дюйм дома, ставшего почти родным. Совсем скоро с ним предстоит проститься навсегда. «Я никогда не забуду город, где встретила вас», – Сольвейг хотела произнести это вслух, но Даниэль опередил ее:

– Что вы решили сделать с «Фургончиком»?

– Продам его Илии.

– Нет, прошу вас! Кажется, у меня есть вариант получше, фру. Если вы согласитесь на последнюю прогулку, я тоже покажу вам кое-что.

Они остановились у двери. Немного помедлив, Сольвейг толкнула ее. Здесь было не так уютно, как на кухне или в торговом зале. В конце концов, там она проводила гораздо больше времени. Мягкий утренний свет золотистым коконом окружил горстку сокровищ, разложенных на постели. Они сияли и переливались, каждое на свой лад, и казалось, воздух звенит, вобрав в себя магию звука – далекие-близкие голоса.

– Это они?.. – Даниэль завороженно уставился на сокровища.

– Заветные мечты, – кивнула Сольвейг. – Вы можете прикоснуться к ним, если желаете.

Даниэль уселся на край кровати, осторожно протянул руку и взял маленький медный компас. В тот миг, когда Даниэль откинул крышку, его облепили алые светлячки, похожие на крохотные лепестки роз. Сольвейг наблюдала за выражением его лица: глаза расширились, во взгляде мелькнуло удивление, рот принял форму восторженной буквы «О». Но вскоре между бровями залегла угрюмая складка, словно тень прошлого проникла в открытое окно вместе с порывом ледяного ветра и заслонила собой всяческий свет. Розовые искорки задрожали и осыпались. Даниэль захлопнул крышку компаса и отложил его, запоздало ухватив пустоту.

– Это просто невероятно…

Что-то изменилось, Сольвейг видела, слышала и чувствовала это, но не знала, нужно ли спрашивать. Даниэль не стал разглядывать другие мечты. Сославшись на избыток впечатлений, он удалился в свою комнату. Настал его черед спасаться бегством. Сольвейг достала из-под подушки колоду. Карты, петляя, сами сложились в узор: две девятки – червы и пики – предательство и обман.

Даниэль уселся на постель в своем временном пристанище, накрыв голову. Письмо – неизменный спутник последних лет – больше не тяготило карман, но по-прежнему – душу. Оно отпечаталось в памяти каждой строчкой, каждым проклятым словом, будто его выжгли каленым железом. Эта мечта, чья-то греза о большой и искренней любви – ей не дано было сбыться, даже в обмен на вечность. Даниэль знал это, как никто другой. Что, если он ошибся, позвав Сольвейг с собой? Что, если ему суждено ошибаться раз за разом?

Солнце – желтый скарабей – лениво ползло по небу, забираясь все выше и выше. Спасение от него не приносили даже зыбкие тени домов и деревьев. В городе пахло забродившими персиками, и, если высунуть кончик языка, можно было ощутить железный привкус грядущей грозы.

Даниэль уверенно шагал впереди, так, словно знал Варну лучше Сольвейг. Сегодня он был немногословен. Улочки петляли, преисполненные утренней тишиной. Перед глазами мельтешила мошкара и сгущалось марево. Сольвейг думала: увидит ли она этот город когда-нибудь еще? Наконец Даниэль остановился. Она огляделась: переулок и правда выглядел незнакомым.

Куцая дорожка, будто дождевой червяк, извивалась под сенью раскидистых платанов, упираясь в тупик. Вернее, в маленький розовый домик, так похожий на игрушечный. Деревья – часовые на посту – охраняли его с двух сторон.

– Что это за место?

– Увидите, – Даниэль загадочно улыбнулся.

На розовом домике не было указания улицы или номера. Из трубы поднимался приветливый дымок, но закрытые окна не выражали гостеприимства. Дверь украшала резная табличка: «Возьму то, что вам не нужно, отдам то, что необходимо». Даниэль решительно постучал. Из глубины дома тут же донеслось глухое, чуть дребезжащее: «Войдите».

Сольвейг осторожно переступила порог вслед за Даниэлем и застыла с разинутым ртом. Внутри розовый домик был столь же странным, сколь и снаружи. Единственный свет исходил от старой масляной лампы, подвешенной под потолком. Свет мерцал и подрагивал – вокруг крутились мотыльки. «Шурх-шурх-шурх» – бились они о стеклянный конус. Где-то тикали часы и плевался помехами радиоприемник.

Посреди комнаты, точно генерал, стоял крепкий дубовый стол, а вокруг, там, где свет истончался, выступали из темноты горы хлама. Чемоданы, сложенные стопкой друг на друга, колонны книг, пучки высушенных цветов. Стену подпирала одинокая скрипка без струн и смычка. Рядом лежал сдувшийся кожаный мяч.

Внезапно из-за книжной горки показался силуэт. Это был приземистый человек, чей возраст определить наверняка не представлялось возможным. Его виски уже тронула седина, но глаза смотрели живо и с вызовом. Человек принялся хлопотать.

– Ох, что же я, что же я, нужно скорее впустить солнце! – он выскочил за дверь и распахнул ставни.

Солнечные лучи распугали мотыльков. Залитая светом комната разом преобразилась. Груды хлама уже не казались такими неаккуратными – во всем обнаружился удивительный порядок. Бока скрипки блестели от полироли, мяч был тщательно очищен от грязи, чемоданы щеголяли новенькими кожаными заплатками, а книги – переплетами.

Человек вернулся и раскинул руки, заключив розовый домик в объятия:

– Добро пожаловать в мою обитель, славные-славные путники! – он подмигнул Даниэлю и сделал забавный реверанс в сторону Сольвейг. – Я слышал, вы отправляетесь в путешествие, фру?

– Как вы узнали?

– О, очень просто, – человек подскочил к ней и втянул носом воздух. – Все норвежцы пахнут льдом и клюквой. Льдом и клюквой, да.

– Нет же, – опешила Сольвейг. – О путешествии.

– А об этом мне нашептали мои пташки, – он кивком указал на лампу, видимо имея в виду мотыльков, и, не обнаружив их там, добавил: – Вот незадача. Разлетелись.

Даниэль обошел Сольвейг со спины и попытался незаметно понюхать ее волосы, но когда она обернулась, сделал вид, что разглядывает кружевные занавески на окнах. Сольвейг едва сдержала смех.

– Люди приходят ко мне, чтобы отдать ненужное, – тем временем продолжил человек, – а значит, где-то их ждет новая жизнь. Это, знаете ли, всегда путешествие, даже если дорога пролегает в застенках разума.

Все это – розовый домик, его чудной хозяин, мотыльки – казалось забавной игрой, правил которой Сольвейг никак не могла понять.

– И вы заботитесь об этом… ненужном?

– Все ненужное кому-нибудь да нужно, – он улыбнулся. – Меня зовут Жан-Поль-Жак, и я пахну жареными каштанами, как и все французы.

Еще один осколок Парижа.

Сольвейг вдруг поняла, что не слышит сопения Даниэля. В маленькой комнатке, где из-за ненужных-нужных вещей едва хватало места троим, он будто испарился. Дверь по-прежнему оставалась заперта. «Уж не выбрался ли в окно?» – подумала Сольвейг, озираясь.

– Ищете вашего спутника? – осведомился Жан-Поль-Жак.

– Вероятно, он вышел…

– Или заблудился. Да, заблудился.

– Но как?..

Жан-Поль-Жак усмехнулся – точь-в-точь ухнул филин в ночи:

– Мир полон чудес.

– Так вы… колдун?

– Нет-нет, что вы. Я просто лавочник, у которого есть то, что вам нужно.

Сольвейг сложила руки на груди и прищурилась:

– И что же мне нужно?

– Для начала скажите, что вам не нужно.

В окно скользнул порыв заблудшего ветра. Он растрепал волосы Сольвейг, и розовый домик действительно наполнился запахом подмерзшей клюквы.

– Видите ли, я торгую мороженым…

– Каким? – Жан-Поль-Жак приосанился, его глаза заблестели ярче.

– А какое вам нравится?

– То, что холодное. Холодное, да.

– Пожалуй, такое найдется.

– А сладкое?

– И сладкое тоже.

Он уселся на край стола и принялся барабанить пальцами по подбородку, раздумывая. Каждое движение Жан-Поль-Жака походило на часть хорошо отрепетированного спектакля, а розовый домик был подмостками, сценой в окружении странных декораций.

– Что ж, это мне подходит, – наконец заключил он. – Я позабочусь о «Фургончике», пока вас не будет. А если вы не захотите вернуться, может, он понадобится кому-то еще.

– Я не говорила, как называется мой магазин.

Жан-Поль-Жак подскочил словно ужаленный и махнул рукой в сторону книжных завалов:

– Ваш спутник упоминал это.

Даниэль появился так же внезапно, как исчез: его взъерошенная голова торчала над стопкой книг. Он с интересом изучал обложки и, потянувшись за очередным томиком, задел шаткую башенку. Книги с грохотом попадали на пол. Даниэль принялся подбирать их, приговаривая: «Простите, извините, я все исправлю». Жан-Поль-Жак вовсе не обратил внимания на погром.

– Заблудшие всегда возвращаются. Всегда, – сказал он. – Лишь те, кто нашел свой путь, не сворачивают с него.

– Хорошо. А что вы дадите мне взамен?

Он вновь расплылся в улыбке:

– То, что вам необходимо, да.

Даниэль кое-как сложил книги и, выбравшись из развалин, встал рядом с Сольвейг. От него повеяло терпкой зеленью и соком лесных ягод. Свет вдруг начал тускнеть, уступая место таинственному полумраку, хоть за окном в самом разгаре был знойный день. Розовый домик прощался с гостями.

– И как я узнаю, что это? – спросила Сольвейг.

– О, вы узнаете. Узнаете.

Мотыльки покинули свои укрытия и вновь устремились к масляной лампе. Крохотные крылья отбрасывали тени, создавая иллюзию: по комнате действительно летала стая птиц. Жан-Поль-Жак протянул руку. Раз уж Сольвейг решилась на путешествие, отчего не довериться чудаковатому господину? В конце концов, это отличное место для начала волшебной истории.

Солнце в зените нещадно палило. Сольвейг обернулась на розовый домик – окна были запечатаны ставнями, словно и не открывались. Внутри радостно заливалась скрипка.

– Какой… необычный джентльмен, – она тряхнула головой, прогоняя мираж. – Как вы нашли это место?

– Да просто набрел, – пожал плечами Даниэль.

– А где вы были, когда мы обсуждали… сделку?

– Изучал книги. Вы не представляете, сколько там сокровищ, фру!

Свернув на улицу Прибоя, Сольвейг уже пребывала в уверенности, что не отыщет дорогу к розовому домику даже во сне. Даниэль весело болтал о книгах. Кажется, он выбросил из головы утреннее происшествие с компасом и теперь грезил предстоящими приключениями. На небольшом пятачке земли перед «Фургончиком» поджидал сюрприз. Любопытные туристы толпились у магазина, но их взоры были прикованы не к украшению витрины или отделке стен. Протиснувшись через толпу, Сольвейг и сама застыла.

Прямо напротив двери, сверкая розовыми боками, стоял величественный фургон – настоящее чудо автомобильной промышленности. Он смотрел на мир круглыми фарами, на его носу красовалась серебристая статуэтка – девушка, застывшая в прыжке, а сверху, на крыше, примостилась растяжка с надписью «Un cornet de glace» – мороженое в рожке. Сольвейг прислушалась к восторженным шепоткам.

– Я слышал, такие есть только в Америке!

– Посмотри на капот!

– Это же «Роллс-Ройс»!

– Не может быть!

– Просто зверюга!

«Неужели это моя зверюга?» – пока Сольвейг раздумывала, Даниэль подошел к автомобилю, наклонился и вынул из-под колеса сложенную вдвое бумагу.

«Ключ в цветочном горшке. Вы знаете, что с этим делать. Жан-Поль-Жак», – гласила записка.

– Но я совершенно точно не знаю, что с этим делать! – Сольвейг растерялась.

– Кажется, я знаю.

– Я даже не умею им управлять…

– Я умею, – Даниэль был полон решимости, у Сольвейг же подгибались колени. Неужто она обменяла свой милый «Фургончик» на этого розового монстра?!

– Что здесь происходит, госпожица? – на шум из своего магазина прибежал Илия. Его усы неаккуратно топорщились во все стороны и напоминали щетку для мытья посуды.

– Мы отправляемся в путешествие! – ответил Даниэль.

Илия тут же оживился и пригладил усы.

– А как же ваш магазин, а? Что станет с ним? Вы продаете его?

– Уже продала, – Сольвейг улыбнулась самой сладкой улыбкой. По крайней мере, оно стоило того, чтобы утереть нос Илии. – Он в надежных руках.

Усы печально опали.

– Но как же, а? Как же так? – затараторил Илия.

Не успела Сольвейг открыть рот, как за его спиной объявился полисмен.

– Госпожа, это ваш фургон? – пробасил он. Туристы настороженно притихли.

– Похоже, что так.

– Не могли бы вы убрать его? Он мешает движению.

Сольвейг замешкалась. Даниэль же, напротив, резво подскочил к горшку с азалией – подарку госпожи Дмитровой – и, покопавшись в земле, извлек ключ. Розовый монстр послушно заурчал в его руках. Страсть мужчин к большим и опасным игрушкам, будь то оружие, автомобили или самолеты, оставалась неизменной, сколь бы далеко ни шагнул технический прогресс. Вот и теперь, сидя в утробе монстра, Даниэль выглядел абсолютно счастливым. Он надавил на педаль, и монстр, ворча и фыркая, тронулся с места.

Туристы стали нехотя разбредаться, подгоняемые полисменом. Илия убрался восвояси, раздосадованный и угрюмый, ворча что-то о приличиях и заветных квадратных метрах, которые вновь оказались недостижимы. У этого человека никогда не было настоящей мечты – лишь цифры, буквы и бесконечные правила.

Когда розовый монстр, подняв небольшое облако пыли, обогнул «Фургончик» и исчез на заднем дворе, Сольвейг открыла магазин. Она не знала, что делать с запасами мороженого, но, на ее счастье, слухи распространились быстрее лесного пожара.

– Ох, душечка, мне будет не хватать вашего общества, – сетовала госпожа Дмитрова, наслаждаясь любимым пломбиром.

– Ни у кого нет такого клубничного, – причитали дети.

– Без вас этот город лишится части очарования, фройляйн, – заметил герр Ханц.

Наполнив последний рожок, Сольвейг решила спуститься к морю. Варна пропиталась щемящей тоской, и только робкое, едва зародившееся желание снова увидеть Париж играло теплым южным ветром в волосах, раздувая паруса новой надежды.

Даниэль сидел на берегу, подставив лицо лучам заходящего солнца. Пляж, как и всегда в это время, был пуст, не считая вездесущих чаек. Они носились над морем, высматривая мелкую рыбешку, и переговаривались на чаячьем: «Сюда-сюда! Дай-дай-дай!».

Сольвейг опустилась на песок рядом с Даниэлем, не слишком беспокоясь о том, что может испачкать платье.

– Теперь это и мое любимое место, – он улыбнулся, не отрывая взгляда от величественной морской глади.

– Что вы задумали с этим фургоном?

– Мы отправимся в путешествие на нем.

– Это же безумие!

– Не безумнее, чем забирать у людей мечты.

Сольвейг притихла. Даниэль принял ее молчание за обиду и поспешил загладить вину:

– Простите, я вовсе не…

Внезапно чайки, собравшись в стаю, опустились ниже, словно увидели что-то, представляющее ценность. Одна из них с оглушительным криком спикировала прямиком на Даниэля и вцепилась ему в волосы, по-видимому решив, что это лучший материал для гнезда. От неожиданности он подскочил. Другие чайки, приняв это за сигнал, последовали примеру товарки. Сольвейг откинулась на песок, покатываясь со смеху. Отмахиваясь от чаек, Даниэль и сам стал похож на огромную неуклюжую птицу.

– Признавайтесь, это ваши проделки!

– Вас нужно спасать! – Сольвейг решительно поднялась и указала в сторону леса.

Разъяренные чайки бросились следом. Они атаковали Даниэля, то камнем кидаясь на свою добычу, то взмывая вверх, пока на выручку не пришел прибрежный лес. Укрывшись в его тени, беглецы наконец смогли перевести дух. Теперь рассмеялся и Даниэль.

– Я просто магнит для неприятностей!

– Вы считаете, мы справимся с этим путешествием?

– По крайней мере, скучать не придется!

Отдавшись во власть веселья, они не заметили, как набежали тучи. Первая капля дождя разбилась о плечо Сольвейг. Вздрогнув, она задрала голову к небу. Сквозь листья и переплетенные ветви оно казалось таким далеким и в то же время близким. Свинцовые тучи с упреком взирали на две маленькие фигурки, заплутавшие меж вековых дубов. Сольвейг вдруг ощутила невероятную, пьянящую свободу быть тем, кем захочется, с тем, с кем захочется, и там, где захочется. В глазах Даниэля искрились смешинки.

– Значит, Париж? – спросил он под аккомпанемент дождя и бархатный шум прибоя.

– Париж, – ответила Сольвейг, вдохнув полной грудью.

Дорожная пыль

Проснувшись утром, Сольвейг не ощутила ничего: ни трепета, ни радостного волнения, ни страха перед неизвестностью. Она называла это «дорожной хандрой». Все мысли крутились вокруг розового монстра, мирно дремлющего на заднем дворе. Прошлым вечером Даниэль показал, как управляться с механической машиной для приготовления мягкого мороженого, – монстр был оснащен по последнему слову техники. Кроме фризера[10] внутри нашелся небольшой холодильный ларь для хранения продуктов. Он был заправлен солью и льдом, как в прежние времена, когда электричество еще не проникло в дома и на кухни ресторанов. Даниэль горел энтузиазмом, Сольвейг же опасалась, что все может пойти не так.

Они выехали на рассвете: ключ в цветочном горшке, чемодан Сольвейг по соседству с рюкзаком Даниэля. Она наблюдала в окно, как колеса монстра поднимают пыль, а «Фургончик» становится точкой на горизонте. Еще не поздно было повернуть назад, к прежней жизни, но дорога стелилась впереди пестрой змейкой, и Сольвейг слышала ее зов. Рокот мотора, свист ветра. Она порадовалась, что за рулем Даниэль, – даже умей она управляться с автомобилем, едва ли решилась бы надавить на педаль. Отправиться в путешествие – совсем не то, что спасаться бегством. Приключения порой требуют большей отваги, чем вынужденный побег.

За окном мелькали улицы сонной Варны.

«Прощай, – шептала Сольвейг. – Прощай».

Даниэль молчал, сосредоточенный и немного грустный. Сольвейг задремала, когда городской пейзаж сменили поля и леса. Ее разбудил гром. Еще не открыв глаза, она поняла – грядет настоящая гроза. По коже побежали мурашки, память подкинула образ из прошлого: ливень, барабанящий по крыше, ветер, терзающий лачугу. «Он обязательно вернется», – голос, звучащий как наяву.

Поле, мимо которого ехал монстр, пылало огнем. Это был цвет угрозы – таким становится все вокруг в ожидании бури. Колосья ржи, дома вдалеке – темно-оранжевые, будто сплошная кирпичная стена, и только небо наливается синевой, готовое извергнуть на землю всю мощь стихии.

– Где мы? – спросила Сольвейг.

– Думаю, недалеко от Русе, – Даниэль качнул головой, указывая на карту, кое-как прилаженную к стене. Сольвейг скользнула по ней взглядом.

С каждым раскатом грома она ощущала, как тело пронзают волны первобытного страха – даже за четыреста лет Сольвейг не сумела избавиться от него. Она дернула плечами. Даниэль заметил это, на миг оторвавшись от дороги.

– Вы в порядке?

– Я… – ей не хватало духу признаться. – Я… мы можем остановиться? Переждать непогоду здесь?

– Конечно, фру, – Даниэль надавил на педаль, и монстр с недовольным ворчанием затормозил у обочины.

– Спасибо, – Сольвейг тщетно пыталась перевести дыхание.

– Неужели вы боитесь грозы? – Даниэль усмехнулся было, но, взглянув на нее, сделался серьезным. Его и без того большие глаза округлились, в них читалось искреннее беспокойство.

– Это что-то, о чем я не могу вспомнить. Оно всегда ускользает от меня.

Небо разрезала вспышка молнии. Она сверкнула в считаных метрах от носа монстра, и Сольвейг в ужасе вжалась в кожаное сиденье. Раскат грома прозвучал совсем близко. Дома, в своем уютном «Фургончике», под защитой каменных стен и черепичной крыши, она была бы в большей безопасности, чем здесь, посреди поля, в жестяной коробке на колесах. Сольвейг захотелось самой вскочить за руль, надавить на все педали, потянуть за все рычаги, развернуть монстра и гнать до самой Варны, подальше от грозы, страх перед которой затмил все прочие.

Дождь обрушился на землю разом. Тяжелые капли застучали по крыше. Это был по-настоящему зловещий звук – Сольвейг показалось, что она в самом эпицентре битвы, и повсюду звенит несущий смерть металл. За стеной воды тут же скрылись из виду домики, дорога и поля. Чтобы унять зверя в груди, Сольвейг потянулась к картам. На время путешествия они заняли место в небольшой нише, рядом с рычагами и кнопками.

– Погадайте мне, – предложил Даниэль.

– Вы верите в это? – удивилась Сольвейг.

– Сейчас узнаем.

Она разложила карты на коленях, наугад вытянув из колоды пять штук.

– Бубновый туз, валет, дама пик, червонная девятка и двойка треф.

– Что это значит?

Раскат грома заставил Сольвейг вздрогнуть.

– Значит, вас ждет успех, – она задумалась. – Или же полный провал. А может быть, вы встретите… бобра.

Даниэль рассмеялся.

– Скажите мне, фру, каков шанс, что вы совершенно не умеете толковать карты?

– Вы правы. Я понятия не имею, как их толковать, – страх, липкой рукой сжимавший горло, ослабил хватку. – Я бралась за них, чтобы занять руки, но однажды кто-то попросил меня погадать, и я не смогла отказать. Я толкую так, как мне вздумается. Порой достаточно знать, что у человека на душе, а ответ найдется сам. К тому же мне нужно поддерживать образ ведьмы.

– Позвольте заметить, что вы самая очаровательная ведьма из всех, что я знаю.

– Вы знаете много ведьм?

– Увы, только вас, – Даниэль вздохнул. – Но если все они такие же, как вы, я хотел бы с ними познакомиться.

– Вам недостаточно меня одной?! – Сольвейг театрально возмутилась.

– Ну что вы, что вы! – Даниэль замахал руками. – Я просто хотел сделать вам комплимент.

– Вам это удалось.

Дождь продолжал свою канонаду.

– Слышите? – Даниэль поднял указательный палец.

– Слышу, как сотни стальных пчел бьются о стекла.

– Прислушайтесь. Это же музыка.

И правда, когда Даниэль произнес это, Сольвейг уловила едва заметный ритм: пампам-пам, та-дам! – гром «ударил в литавры».

– Пампам-пам, – подхватил Даниэль.

Сольвейг рассмеялась:

– Вы ужасно поете!

– На ваше счастье, меня это никогда не останавливало, – он посмотрел ей в глаза, и, улыбнувшись, продолжил: – Пампам, та-дам!

Страх действительно растворился. Сдался под напором фальшивого пения Даниэля. Сольвейг сама не заметила, как присоединилась к нему, напевая вместе с дождем. В груди разлилось тепло, точно от чашки горячего чая с малиной. Ей больше не хотелось повернуть назад.

Дождь прекратился внезапно, безо всякого предупреждения. Выплеснув добрую часть мировых запасов воды, он ушел в направлении Варны. Небо прояснилось, и воздух наполнился запахом прибитой пыли.

Русе показался на горизонте облаком света в густеющей тьме. Домики на окраинах спали, их покой охраняли постовые-фонари. Где-то выли собаки и шипели, затевая драки, уличные коты. Сверху на город взирал тонкий серп новой луны. Даниэль притормозил, заметив у обочины мужичка, который тащил куда-то два небольших вертлявых мешка – по одному в каждой руке.

– Нужно спросить дорогу.

Сольвейг приоткрыла дверь и окликнула его:

– Добрый господин!

Он обернулся, застыв в свете фонаря. Вертлявые мешки в его руках превратились в чрезвычайно недовольных котов. Мужичок держал их за шкирки, но котов больше занимала собственная вражда: они шипели и махали лапами, пытаясь достать друг друга. Хвосты яростно извивались, то и дело молотя мужичка по рукам.

– Ой, за что ж вы их так? – ахнула Сольвейг.

Мужичок оказался крайне словоохотлив, будто ему давно хотелось излить наболевшее в чьи-нибудь уши.

– А как же, госпожа? Вот этот, – он поднял повыше рыжего с разодранным ухом, – обрюхатил соседскую кошку. А этот, – кивнул на серого, – не успел. Вот и дерутся почем зря. Любовный треугольник у них, понимаете ли! И всякий раз у меня под окнами. А там, знаете ли, моя морква растет. Я ее и удобрял, и полол, каждый сорняк выдернул! Только от этих вот спасу нет! Медом им, что ли, намазано?!

– А что же забор? – удивился Даниэль, подавшись вперед. – Не спасает?

– Так за забор и несу, они ж мои.

Сольвейг рассмеялась:

– Вот напасть!

– Да еще какая! Все, продам на шерсть и потроха! – услышав это, коты притихли и безвольно обмякли.

– Может, не надо?! – воскликнула Сольвейг.

– Да что вы, госпожа, что вы, – мужичок разулыбался, отпустив присмиревших драчунов. – Разве ж можно, родную животину? Пугаю я их так. Видали? Сразу и пыл остыл. Я ведь один совсем, как Марийка моя померла. Уж она зверье любила. И я люблю, куда ж от них денешься? Эти вот сами прибились. А ежели кот сам тебя выбрал, гнать его – дурная примета.

Коты принялись тереться о ноги хозяина, вымаливая прощение. Он наклонился и любовно почесал подставленные головы – рыжую и серую.