Миля за милей

© Мильченко С.Г., 2023

Это так легко – не кусать человека

Ольга Мильченко

Ну да, хотел бы я написать роман, но понимаю, таланту не хватит! Не хватит и запаса слов, и воображения, не хватит храбрости (или наглости), и много чего ещё не хватит… А главное, не хватит читателя для моего ненаписанного романа… Если только не так, как у Венедикта Ерофеева: «Роман был напечатан тиражом в один экземпляр и, к радости автора, тут же разошёлся». Так что, моя книжка – это не роман!

Я из лесу вышел. Голожопое детство

Когда в Советской жили мы стране, Всё было так отчётливо и просто.

М. Шадрина

До четвёртого класса (это когда Брежнев ещё не шамкал, а бублик с маком стоил шесть копеек) я учился в общеобразовательной школе в селе Новогришино, известное лишь тем, что в нём находится знаменитая Икша́нская колония для малолетних преступников. Юрий Гагарин к тому времени уже слетал в космос, но я не припоминаю, чтобы мечтал стать космонавтом. Хотя о том, чтобы мечтал стать художником, я, честно говоря, тоже не припоминаю. Моя любовь к искусству отличалась от любви к искусству у других детей, только тем, что у них она быстро прошла, а у меня задержалась. И, как рассказывала мне потом мама, она подумала, что надо мальчика куда-то отдать учится искусству. А куда? Мы жили в военном городке неподалеку от Дмитрова. Рядом никаких даже кружков, не то что художественных школ.

Наш военный городок располагался буквально в лесу. Вокруг были деревни и поля, это была именно сельская местность. Подмосковная красота, тишина и покой (сейчас такого уже нет). Мы, конечно, периодически выбирались в город, в Дмитров в основном, с культурной программой. Например, сходить в кино и съесть в буфете эклер с кофе на сгущённом молоке. Бывало, приезжал какой-нибудь передвижной цирк или гонки на мотоциклах по вертикальной стене. Ещё интересней!

Не помню точно, когда, но скорее всего где-то в мае 1973 года, небольшая компания детей в сопровождении нескольких мам этих самых детей выдвинулась в Москву на экскурсию в Третьяковскую галерею. Поскольку день был выходной, в галерею была небольшая очередь. И вот, пока мы стояли в этой очереди, я разглядел напротив входа в Третьяковку вывеску «Московская средняя художественная школа». Когда мы вернулись домой, я сходу заявил маме: «Мам, я нашёл, где хочу учиться».

Наверно не стоит вдаваться в подробности, как это произошло, но я поступил в МСХШ. Хотя нет, кое-что, пожалуй, всё-таки стоит рассказать.

Когда я доложил маме, где я хочу учиться, мы собрались и поехали туда. Я её повёз. Заблудились, конечно, но, в конце концов, нашли школу, благо про Третьяковку знают все и путь указали. Мы вошли в здание и поймали в коридоре какого-то преподавателя, видимо живописи. «Картин» у меня было много. Моя мама работала страховым агентом, и у нас дома были плакаты, много плакатов «страхуйтесь в госстрахе». На этих-то плакатах, на обратной стороне (мелованная бумага!) я рисовал свои «картины». Гуашью эпические полотна. Одно помню отчётливо: Самоделкин (это персонаж из детского журнала «Весёлые картинки» с болтом вместо носа, да и сам он весь как болт) идёт по красной планете, то есть по Марсу, строевым шагом и несёт на вытянутой руке вымпел Советского Союза. Я могу только представить себе шок бедного преподавателя, когда он увидел эти высокохудожественные творения. Но он поступил очень деликатно. Видимо подавляя в себе сильные эмоции, сдержанным тоном он произнёс только одну фразу: «Может быть, вам попробовать на скульптуру». Ха! Скульптур у меня тоже много!

На следующий день мы вернулись! В коробках от тортов и ботинок я вёз показать свои, теперь уже скульптурные, произведения. Очень смутно, но кое-что я помню. Здесь были: три пунические войны, одна троянская, подвиги Геракла (не все), 300 спартанцев (тоже не все), некоторые эпизоды из скитаний Одиссея и кое-что ещё. Преподавательница начальных классов МСХШ по скульптуре Лидия Арсентьевна Богачёва была, видимо, женщиной с более крепкой психикой чем вчерашний преподаватель живописи. Она спокойно окинула взглядом мои полепухи, великолепные как мне казалось, и говорит: «Становись, лепи с ребятами». И я встал и лепил! Я слепил всё, что увидел на полках. И слепил я это уже совсем не так, как были слеплены мои собственные «шедевры». Лидия Арсентьевна посмотрела на это всё и разрешила мне приходить на подготовительные курсы. А до экзаменов осталось два или три занятия.

Потом были экзамены, и я поступил. С тех пор я верю в чудеса!

МСХШ, интернат и Кадашевские переулки

– Александр Михайлович, оказывается, так много великих художников училось в нашей школе.

– Да практически – все!..

Из разговора со скульптором Белашовым на юбилейной выставке выпускников МСХШ.

В первый класс (это пятый класс общеобразовательной школы, а всего учились семь лет) на скульптуру поступило четыре человека – две девочки и два мальчика. Один из мальчиков – я, второй – Игнат Данильцев. Он в то время снимался в фильме Тарковского «Зеркало». Всего в классе, включая живописцев, было человек двадцать. Начались непростые, но счастливые и очень насыщенные семь лет обучения в лучшей художественной школе Советского Союза.

С первых же дней обучения я начал жадно впитывать всё то новое, что давала свобода художественной среды МСХШ. Конечно же, нахватался схшовского сленга: компа́ска, это – композиция; клёво и дико клёво, это – классно и очень классно;

личины, это – ученики младших классов, а старшики́ – старших; кумыс, это значит – хуже некуда; ну и соответственно – кумызник, и так далее. Отпустил себе причёску битловку. Моим друзьям в воинской части это категорически не разрешалось, все ходили стриженные под полубокс или скобку, а причёска «под бокс» (это, когда стригли наголо и оставляли только чубчик) считалась наказанием.

Жизнь в школе делилась на две части. Первая – это день. Когда учились все – и москвичи и интернатовские. Вторая – это вечер. Здесь оставались только интернатовские. Я, поскольку жил далековато от Москвы, был удостоен привилегии стать обитателем этой колонии. Не буду утверждать, что это было похоже на «Очерки бурсы» Помяло́вского, но что-то близкое к тому. Жёсткая дедовщина с пропиской, отбиранием плюшек, посылкой личин в магазины и так далее. Может быть, по сравнению с армейской дедовщиной, это цветочки, но ведь нам было всего по 11–12 лет. Отпинают старшики за что-нибудь, а чаще ни за что, кто-то поплачет, кто-то накопит злобу на будущее (ведь сам потом станет старшиком). Школа жизни.

Ну и конечно – учёба. Спецпредметы, мастерская, пропахшая глиной. Я был абсолютно счастлив. Во-первых – я вырвался из-под крыла родителей (а кто в детстве не хотел, чтобы предки не доставали). Во-вторых – глины и пластилина теперь было навалом и лепить можно было сколько угодно, чем больше – тем лучше. Во втором классе к нам присоединилось ещё четыре человека, опять две девочки и два мальчика. Один из них – Лёша Кудрявцев (Лёха) стал моим закадычным другом. Сколько мы с ним совершили необъяснимо-тупых поступков, сосчитать сложно. И почему нас не выгнали из школы – для меня остается загадкой до сих пор.

Интернат, как я уже сказал, был отдельной толстой главой в жизни школы. Несмотря ни на какие решения политбюро ЦК КПСС и лично дорогого Леонида Ильича Брежнева, мы никак не хотели строить коммунизм не то что в отдельно взятой стране, но даже в отдельно взятом интернате. Мы жили весело, беззаботно и безответственно.

Одним из самых «беззаботных и безответственных» одноклассников был Никита Огурцов, (сын замечательной художницы Альбины Акрита́с). Так вот, этот Никита устраивал регулярные концерты для старшиков с плясками на столе, какими-то невероятными воплями, изображающими, видимо, рок-музыкантов, и попытками обоссать из окна милиционера, охраняющего Третьяковку. Мне, мальчику из военного городка, не могло такое присниться даже в самом сюрреалистическом сне. Какое-то время подобные выходки сходили ему с рук, но потом его всё-таки выгнали из школы. А жаль. Мне он нравился, у него получалось вносить несистемное разнообразие в нашу «бурсацкую» жизнь. Талантов у него было – хоть отбавляй.

Игнат Данильцев (который, правда, не был обитателем интерната) тоже долго не продержался. Но он отличался удивительной неспособностью вести себя прилично. У нас с ним тоже бывали стычки, однажды мы так разошлись, что сгребли в кучу все мольберты и стулья в мастерской по рисунку, порвали друг другу наши школьные куртки, а заодно уронили кого-то из девочек. Но ничего, потом продолжали вместе веселиться. Детство – подрались, помирились… Терпение у преподавателей по отношению к нему кончилось, когда он, приклеив к носку ботинка зеркальце, ходил по школе и встав поближе к компании девчат, пытался разглядеть в это зеркальце какие на них трусики. Но вскоре ему этого показалось мало, и на очередной переменке, подойдя к молодой красивой учительнице, он подсунул ногу ей под юбку, и демонстративно-внимательно рассматривал в зеркальце содержание подъюбочного пространства. Естественно, это было всеми замечено, а он этого и хотел. Ну и кончилось это исключением из школы. Тоже жаль. С ним было весело, и наверно, он был способный пацан. Мне запомнилась одна его композиция, на тему «снимается кино». Очень она мне нравилась.

Когда мы были личинами, старшики ещё регулярно бегали драться с кадыша́ми (это местные ребята, обитатели Кадаше́вских и других переулков по соседству с Лаврушинским). Мы, личины, в этих драках не участвовали, а побоища, видимо, были серьёзные. В ход шли велосипедные цепи и другие приспособы для уличных драк. Заточек, правда, я не видел и не слышал о них. Ребята возвращались покоцанные, с фингалами, но удовлетворённые и казалось – с чувством победителей. Когда мы стали старшиками, эти драки как-то сошли на нет. То ли мы были трусливые, то ли вообще, больше порядка стало в стране. Дедовщина, кстати, тоже постепенно ушла в историю.

Отвлечение. Про спорт

• Знак ГТО на груди у него.
• Больше не знают о нем ничего.

С. Маршак

Надо сказать, что занятия физкультурой в военном городке, где мы жили, было нормой. Все дети, так или иначе, занимались физкультурой, кто-то лыжами, кто-то настольным теннисом, кто-то борьбой. Играли в волейбол, иногда в баскетбол и в разные другие игры, которые сменяли друг друга по мере надоедания. Конечно, все без исключения играли в футбол. Да! И каток! Зимой заливали каток, и все катались на коньках. И девочки, и мальчики. Играли в хоккей, просто гоняли по кругу в догонялки, было здорово, весело и морозно. Когда каток перестали заливать (не знаю, по какой причине, но перестали) мы всё равно продолжали играть в хоккей на пруду. Тогда зимы были морозные, оттепелей практически не было. Мы расчищали каток и поддерживали его в «рабочем» состоянии до весны. После школы с ребятами – на каток. Наиграемся так, что ноги не держат, варежки мокрые, на концах ледышки. Но мы счастливые, прямо на коньках (сил нет переобуваться) еле тащим ноги домой.

А по выходным дням в военном городке часто устраивали спортивные праздники. В «матюгальнике» звучала громкая духоподъемная музыка, и все офицеры, их жены и дети выходили на старт, например, лыжной гонки. Дистанция 5 км, для самых маленьких 3 км, и главное было участие, а не результат. На финише нас ждали большие военные термосы с чаем и блинами. Настроение всегда было радостное и праздничное. Наши папы и мамы, молодые и красивые, веселились, шутили, кидали друг друга в сугробы, а потом бежали в клуб погреться и, наверно, продолжить веселье.

Не помню точно, в какой год, один солдат-срочник, звали его Гера, организовал для детей офицеров секцию САМБО. Наверно, чтобы в наряды не ходить, молодец! Видимо у Геры был талант работы с детьми, потому что вся наша пацанская гвардия с удовольствием ходила на тренировки, и уже скоро в клубе на «День Советской армии» в числе прочих номеров самодеятельности мы, под его руководством, показали, чему научились. Конечно, покувыркались, побросали друг друга, но гвоздём программы была сценка, в которой «правильный» пионер защищает девочку от «неправильных» хулиганов. Пионером был мой брат (как самый крепкий), а я и ещё двое ребят – хулиганами. Конечно, для бо́льшей выразительности мы слегка подыгрывали «пионеру», но и он не стал жалеть нахальных обидчиков его юной подруги. Летали мы красиво, а в довершение всего то ли я переборщил с «подыгрыванием», то ли брат не рассчитал. Короче, он выбросил меня за пределы сцены, и я плюхнулся в надёжные руки наших мам, сидящих на первом ряду. Всё получилось так убедительно, что на мгновение все перепугались, но когда я, как ни чём не бывало заскочил на сцену, раздался гром аплодисментов. Гера через два года, понятное дело, дембельнулся, и секция рассыпалась, но мы с братом, что называется, втянулись. Здесь надо немного рассказать о брате, он так или иначе будет появляться на страницах этой книжечки.

Мой брат Пашка. В компании друзей – Паша. Теперь уже Павел Григорьевич – уважаемый человек, бизнесмен, любимый всеми тренер, директор целой спортивной школы во Всероссийском (а тогда во Всесоюзном) научно-исследовательском институте кормов имени Вильямса. Пашка был главный спортсмен среди нас и единственный, кто посвятил этому свою жизнь. После восьмого класса, он поступил в ФШМ (футбольная школа молодёжи). Это школа, которая находилась прямо в Лужниках (там, где главный стадион страны) и была одной из лучших футбольных школ в СССР.

Так вот, после того как Гера дембельнулся, а я поступил в МСХШ, Пашка нашёл секцию самбо в городе Икша (это маленький городок, самый ближний от нашей воинской части). Он стал ходить в эту секцию, ну и я с ним, за компанию. Правда, у меня получалось только в субботу, после занятий, когда я ехал домой на выходной. Входил на станции «Икша», шёл в спортзал, боролись там часа два-три. Потом без всякого душа, ехали домой. Сначала на электричке одну остановку до станции «Морозки», потом на автобусе и пешком пару километров или сразу от станции километров пять пешком. Но, кроме этого, я ещё ходил в секцию самбо в школе. Была у нас такая, вёл её физрук Александр Игоревич. Два раза в неделю после занятий. Около часа разминка и отработка страховок, затем часа полтора борьба, отработка приемов, спарринги. Однажды я позвал своего брата приехать к нам на тренировку, мол, у нас есть пара крепких ребят, с которыми тебе было бы интересно побороться. Оказалось, не очень интересно. Пашка «взял на болевой» этих крепышей за несколько секунд. Глядя на это, наш тренер сам вышел на ковёр. Зря он это сделал. Не буду врать, что мой брат и с ним справился легко, но мы не ожидали, что Александр Игоревич умеет так красиво летать…

Ни в каких соревнованиях я никогда не участвовал. Не для того я ходил в секцию. Тогда для чего это было нужно? В самбо нет таких сложных философских заморочек, как в карате, тхэквондо или айкидо, например. Это борьба советская (для тех, кто не знает, САМБО – самозащита без оружия). Путь (по-японски «до») самбиста гораздо проще и короче. Но кое-что общее с восточными единоборствами всё-таки есть. Для начала – физическая подготовка. Затем научили падать, это очень важно. Научили понимать, что в борьбе нужно использовать силу противника против него самого. Это основной принцип не только самбо, но и многих других видов борьбы: дзюдо, джиу-джитсу, айкидо и так далее. Ну, и, пожалуй, главное – это не нанести вреда своему противнику. Вообще, благородное отношение к сопернику – это основа всего спорта. Наверно, это не очень работает в спорте высоких достижений. Там, где появляются большие деньги, там всё портится.

Кстати, в советских спортивных секциях (надеюсь, что сейчас так же) учили не использовать свои навыки в уличных драках. Боксёр, например, может одним ударом случайно убить неподготовленного человека. А борьба самбо в этом смысле – более щадящая. Можно просто забросить хулигана куда-нибудь в канаву без особых для него последствий.

Клавдия и Григорий (в будущем мама и папа)

Мильченко Григорий Петрович

Петрова Клавдия Демьяновна

Мама, Паша и Серёжа

Мой коронный удар.

Мы с братом Пашей где-то на просторах Подмосковья.

В дворовых потасовках горячих ребят с Клинско-Дмитровской возвышенности, в которых мне хоть и редко, но всё же приходилось участвовать, я почти никогда не работал кулаками, потому что бить не умел. Но если уже зацепил какую-нибудь тряпочку – воротник, лацкан пиджака, штанину, то всё – он мой. Навыки, привитые в секции самбо, всё-таки работали на автомате, так что мой единственный шаг на пути («до») самбиста не был напрасным. Но всё же, если ситуация позволяла, и не надо было спасать кого-нибудь, кроме себя, я предпочитал пользоваться правилом: «бегаю я лучше, чем дерусь».

МСХШ, интернат и Кадашевские переулки

(продолжение)

А в интернате жизнь шла своим чередом. Шара́пили (это по схшовски – хулиганили), веселились, дрались и учились. Просто так жить было скучно, и мы все время устраивали друг другу какие-нибудь мелкие пакости. То ножки отвинтим у кровати и поставим так, чтобы она в нужный момент рухнула на потеху всему народу, то ещё какую-нибудь забаву придумаем. Мне, например, однажды прибили тапки гвоздями к паркету. Я проснулся, сунул ноги в тапки и пошёл… Носом об пол. Очень смешно! Ага!.. Могли забить дверку тумбочки гвоздями (это тем, кто там жрачку припрятывал).

Кстати, о «жрунах». Одного такого мы проучили очень ловко. Были у нас шкафы заграничные, наверно венгерские, с маленькими английскими замочками. Некоторые ребята захватили себе такие шкафчики. Один в меру упитанный личина приоткрывал свой шкафчик с оглядкой, что-то оттуда доставал и быстренько закрывал дверку. Мы, конечно, не могли не заметить в эту щёлку кучу всяких сладостей: шоколадки, конфетки и всякое другое, чего так не хватало в детстве вообще, а уж тем более в детстве интернатовском. Смириться с этим мы не могли. Однажды, когда он отлучился на долгое время, мы отодвинули шкаф, открутили шурупы, фиксирующие заднюю стенку, сожрали всё, что можно было, а обертки, фантики и шкурки от мандаринов аккуратно сложили обратно, и завинтили стенку, как и было. Можно себе представить реакцию нашего обжоры, когда он это увидел (а мы наблюдали за его реакцией). Но надо отдать должное его детскому самообладанию – он сделал вид, что ничего не произошло. Я думаю, для него это был хороший урок жизни.

В одном классе со мной учился Коля Туркин. Впоследствии выдающийся художник-керамист, один из возрождателей Фенинской полихромной майолики Гжели. Он как-то повзрослел раньше, чем все остальные. Читал какие-то взрослые книги, курить начал раньше всех. Был немногословен, и всегда со слегка луковой улыбкой на губах. Не могу сказать, что мы с ним были друзьями. Я к нему относился с уважением, а он ко мне, поскольку я был самый мелкий в нашем классе, скорее, как покровитель. Наши кровати в палате стояли рядом. Мы, обитатели палаты № 6, как мы её иногда называли, (кто читал Чехова, тот понимает, о чем речь) были сторонниками здорового образа жизни, перед сном нараспашку открывали окна и хорошо проветривали комнату. И вот однажды, хорошим морозным вечером, я забегаю в палату после вечернего туалета, свет уже выключен, колотун – почти как на улице. Я быстро раздеваюсь и с разбегу – нырь в кровать. И… вскакиваю, как будто меня кинули на сковородку! Оказывается, пока я умывался и чистил зубы, мне под простыню сунули сосульку длиной почти на всю кровать. Я в потёмках не заметил никакого подвоха и плюхнулся на неё всем своим разгорячённым телом. Все конечно давай ржать, и я вместе с ними. А устроил это всё Коля Туркин.

Но я затаился. Я решил, что не останусь у него в долгу. У нас на подоконниках в горшках росла душистая герань. Мне её запах очень сильно не нравился. Он был такой приторный, до отвращения. Однажды я, пересиливая себя, набрал листочков с этих кустов и, пока Коля умывался, напихал их ему в наволочку. Лёг и жду реакции. Ну и уснул, конечно. На следующее утро просыпаюсь и пытаюсь понять: что-нибудь произошло? Всё как обычно. Тогда я не выдержал, и спрашиваю:

– Ты что, ничего не ощутил?

– А что я должен был ощутить?

– Да я тебе такой дряни в наволочку напихал, а ты хоть бы хны.

– Да-а?! А я думаю, что это за запах такой приятный был всю ночь! Да, неудачная получилась месть.

В то время в табачных киосках стали продавать нюхательную махорку. Коля Туркин, как приверженец русских традиций, сам пристрастился нюхать табачок и кое-кого ещё пристрастил. Однажды они устроили мне такую штуку. Во сне, а спал я очень крепко, они скрутили кульком газетку, всыпали туда полную пачку нюхательной махорки, и на вдохе сунули мне в ноздрю. Я засосал всю пачку, и дальше было страшно… Я вскочил, чихая подбежал к окну, открыл его и чихал, и чихал, и чихал… На Лаврушинский переулок, на Третьяковскую галерею, на памятник Третьякову, на фуражку милиционера, охраняющего Третьяковку. Окно было в соплях, подоконник – в слезах. Продолжалось это, как мне казалось, очень долго. Наконец, под ржание однопалатников я прочихался и опять ржал вместе со всеми. Такая штука описана у Помяловского в «Очерках Бурсы». Называется, если мне не изменяет память, «Коза».

Случались и грустные истории, чтобы не сказать, драматичные. У нас с братом был аквариум. Большой (по тем временам) красивый, со всякими штучками типа коряги или обломка древней колонны. Ну и, конечно, рыбки, почти полный набор, который в те времена можно было купить на «птичьем» рынке. Но это дома, а я дома бываю один день в неделю. И вот, я предложил ребятам завести аквариум, чтобы оживить нашу «палату № 6». Идея всем понравилась. Скинулись по рублю, и я поехал на «птичку».

«Птичий рынок» в Калитника́х – это целый мир. Чего только здесь не продавали! Любую живность, начиная от дафний (это такие мелкие рачки для кормления аквариумных рыбок, живут в каждой луже) – и до любых пород собак, от карманных до, например, московской сторожевой. Конечно, продавали и птиц, а как же без них, ведь рынок то – «птичий». Различные самодельные приспособы для всего: для аквариума, для птиц, для кошек и собак. А какие типажи там встречались… и продавцы и покупатели. Можно было в кино снимать без грима. Наверняка, была и незаконная торговля, но я в то время об этом даже не подозревал.

В общем, я прикупил все, что нужно. Опытной рукой соорудил кусочек речного дна, насыпал мелкого гравия, насадил водоросли, разбросал ракушек, положил специально вываренную корягу. Готово. Можно ехать за рыбками. Ещё один визит на «птичку» и вот они: Данио-рерио, барбусы, меченосцы разных цветов, скалярии и, конечно, неоны – эти красавцы со светящейся полосой на боку! Все собрались вокруг аквариума. Запускаю! Несколько секунд рыбной паники, и вдруг всё успокоилось, как будто каждый знал своё место. Красота! Всем нравится, даже воспитателям. Некоторые ребята даже рисуют их. Все норовят покормить, но я инструктирую – нельзя. Кормить по расписанию. К нам ходят ребята и девчата из других палат. Смотрят, любуются. Просят, а можно покормить? Ну ладно, постучу по стеклу, весь косяк рыб тут как тут. Засыпаем немного корма – обед! Всем хорошо.

Через неделю я, как обычно, поехал на выходные домой. Возвращаюсь в понедельник утром, и с порога вижу – что-то не так! Вода в аквариуме замутнела, рыбок не видать. Я подбегаю и, действительно, ни одной рыбки не видно. Умерли? Ну, бывает. Но нету и дохлых рыб. И вдруг я замечаю: над подоконником растянута ниточка, а на ней сушатся все бывшие обитатели аквариума… Такой воблы мир ещё не видел! Немая сцена! Кулаки сжались, волосы встали дыбом… Гааадыыы!!! Но в палате никого не было. Видимо, понимая всю тяжесть своего злодейства, эти сволочи убежали на уроки до того, как я пришёл. И правильно сделали. Уж я бы им рожи натёр. Неделю я с ними не разговаривал.

Да, надо признать, что некоторые шутки были на грани. Случались и просто опасные для здоровья, а иногда и для жизни, может быть. Старшики, например, могли вывесить личину за ноги из окна интерната, а это четвёртый этаж… Как говорила моя бабушка – «идивоты проклятые».

Вот такая разнообразная жизнь была в интернате. Но это, что касается взаимоотношений одноклассников или, по крайней мере, однопалатников. Отношения личин со старшиками были сложнее. Тем более учеников с воспитателями.

Кстати, о воспитателях. Естественно, обитатели интерната всегда были в некой оппозиции к воспитателям. Это, наверно, вполне нормально для подобных заведений. Хотя нельзя сказать, что все воспитатели были стервами. С некоторыми мы просто по-настоящему дружили. Одна из них была Ольга Михайловна Голодная. Дочь, теперь никому неизвестного, поэта Голодного, который жил в знаменитом «Доме писателей», расположенном прямо по соседству с МСХШ. Этот дом прославился не только огромным количеством знаменитых и не знаменитых писателей, когда-то проживавших в нём, но и тем, что он явился прообразом «Дома Драмлита» в бессмертном романе Булгакова «Мастер и Маргарита». Именно в нём жил критик Латунский, и в нём же Маргарита, превратившись в ведьму, устроила погром.

Так вот, Ольга Михайловна, молодая красивая блондинка, была для нас скорее старшим товарищем, хотя некоторые старшики, возможно, хотели от неё больше чем просто товарищеских отношений. Однажды она, не помню, по какой причине, пригласила нас к себе в квартиру помыться. В ванной комнате на стенке висела фотография с её изображением в обнаженном виде. Это был шок… После этого мы её не просто любили, мы её уважали!

Ближе к концу моего обитания в интернате появилась Лариса Григорьевна (возможно имя я помню не точно). Она была гимнастка, настоящая гимнастка, кажется, мастер спорта. Приходила на работу в короткой юбке, вся такая ладная, стройная, подтянутая. В интернате была утренняя зарядка, но почти никто на неё не ходил. А когда пришла Лариса Григорьевна, посещаемость мальчиками выросла почти до ста процентов.

Но, бывало, мы устраивали настоящий «шарап». Некоторые наши проделки сейчас могли бы сойти за творческую «акцию», но тогда они заслуженно считались хулиганством. Например, однажды старшие ребята, намешав гипс с опилками, развели его как полагается и, используя полиэтиленовый пакет в качестве кондитерского мешка, выдавили из него… нет, не розочку. Ну, сами догадываетесь, что может предложить мальчикам их убогая фантазия. Когда «изделие» подсохло, живописцы покрасили «это» в натуральные цвета, доказав, что годы обучения прошли не зря. Улучив момент, когда все обитатели интерната ушли на ужин, ребята подложили эту штуку под дверь «воспитательской». Оставалось ждать, и мы ждали. В этот вечер дежурила самая наша «нервная» воспиталка – Вера Сергеевна. Когда она обнаружила «мину» под дверью своего кабинета, она дала полную волю эмоциям и свалилась в пике неконтролируемой истерики. Все наблюдатели не на шутку перепугались, потому что никак не ожидали от неё такой бурной реакции на «маленькую детскую шалость». Дело пахло керосином. И, чтобы как-то успокоить нашу впечатлительную воспитательницу, Коля Шишкин взял эту штуку в руки и, сунув её прямо под нос Вере Сергеевне, успокаивающим тоном сказал: «Да оно не настоящее»… Ну, тут уже Вера Сергеевна чуть не хлопнулась в обморок.

Сами понимаете, после таких выходок на ковёр вызывались все, не только зачинщики, и разборка была по полной программе. Вплоть до исключения из интерната, а иногда и из школы. В тот раз, как ни странно, выгнали только Колю Шишкина. Но бывали «санкции» и покруче. Так попал под раздачу и вылетел из интерната Андрей Балашов, будущий академик, между прочим. Исключили, в конце концов, и Колю Туркина и не только из интерната, но и из школы. Правда, его исключили по каким-то другим соображениям. Во-первых, он был верующим человеком, а тогда это было почти преступление. Ходил с длинными волосами, слишком длинными, в хромовых сапогах, в какой-то купеческой жилетке. В общем, вёл себя абсолютно «вызывающе». Впоследствии Коля поступил в Абрамцевское художественно-промышленное училище, и работал в Гжели, где, был инициатором возрождения многоцветной Гжельской майолики, но я об этом уже говорил. Кроме этого, он создал большое количество керамических произведений в авторской неповторимой манере, наполненной каким-то загадочным философским смыслом.

И всё же в такой насыщенной событиями жизни оставалось время и на учёбу. Я сразу ощутил разницу между Ново-Гришинской средней и специальной художественной школой. Там-то у нас в начальных классах было два-три урока в день, а тут – каждый день: три часа «спецов» (спецпредметы – рисунок и скульптура), а после этого три, а то и четыре урока общеобразовательных предметов. В старших классах и того больше. Но «спецы» – это было удовольствие, особенно поначалу. Слава богу, разрешали работать в мастерских и после окончания уроков. В интернате было сложно что-либо лепить, всё из-за тех же шарапов, поэтому я часто пропадал в скульптурной мастерской. Лепил всё что можно, как чукча, который что видит то и поёт.

Скульптуру в начальных классах преподавала у нас Лидия Арсентьевна Богачёва. Её муж, Петр Никифорович Богачёв, типичный крепкий художник соцреалист, с большой охотой наделял чертами своей красивой жены персонажей многочисленных полотен о строительстве светлого коммунистического будущего.

Так вот, Лидия Арсентьевна была женщиной внимательной и доброй. В отличие от преподавателей мужчин, она всё учебное время находилась в мастерской вместе с учениками. Мужская половина коротала основное время в учительской. Учительских было две – одна для преподавателей по спецам, вторая для преподавателей по общим предметам. Иногда, по делам, нам приходилось заглядывать в эту художническую учительскую. В ней не то что топор, наковальню можно было вешать, такой там дым стоял. Возможно, поэтому Лидия Арсентьевна предпочитала проводить время в мастерской со своими учениками. Она сидела в уголке и читала книжку или журнал. И периодически подходила к нам, что-то подсказывала, давала какие-то советы. Помню, как однажды она отвела меня в мастерскую к старшему классу, где лепили этюд одетого человека (мы-то ещё лепили чучела птичек) и предложила поработать со старшиками. Это был очень полезный опыт для меня. Забегая вперёд, скажу, что мне с учителями повезло дважды – с первым учителем в школе и с первым учителем в институте. До сих пор я вспоминаю Лидию Арсентьевну с чувством глубокой благодарности. Мне кажется, что это она «протащила» меня в школу. А как иначе? Больше там меня никто не знал и за меня не впрягался бы. Хотя перед экзаменами было собеседование. Это когда взрослые дяденьки «собеседуют» с ребёнком, задают ему каверзные вопросы. Мне, например, задали вопрос: почему я решил стать художником? А я не знал, почему решил стать художником. Но отвечать-то надо. Ну и сказал: «А художники зарабатывают хорошо». Это я как-то услышал от моей мамы, которая в молодости работала техником-инвентаризатором в БТИ. Однажды она обмеряла дачу художника Дейнеки (ничего так!). И, видимо, прикинула глазом, что неплохо живут художники. Уж точно лучше, чем её родители – крестьяне. Услышав мой ответ, «собеседники» дружно посмеялись и, не оставляя меня в покое, спрашивают: «А если не художником – то кем бы тогда?» Ну, тут я знал ответ и говорю: «Клоуном». Почему-то им стало ещё веселее. Не думаю, что собеседование как-то повлияло на результат вступительных экзаменов. Хотя…

Надо сказать, что центр Москвы в то время был совсем не такой как сейчас. Многие ещё помнят этот почти провинциальный уклад. Небольшие особнячки, тихие переулки, бабушки на лавочках в тапочках и халатах. Недаром говорят, Москва – большая деревня. Тогда каждый прохожий мог тебе показать (без навигатора), где находится какая улица или переулок. Не то, что сейчас. Школа находилась в самом, можно сказать, сердце столицы. Напротив – Третьяковская галерея, через речку – Кремль с его музеями, в километре ходьбы – Пушкинский музей и бассейн Москва. Ещё нам очень нравился зоологический музей и зоопарк, куда мы регулярно бегали делать наброски. Нас везде пускали бесплатно по «корочкам» художественной школы. И это очень правильно. Так и должно быть! Те, кто хотят быть художниками, должны жить в музеях. В Третьяковку, например, я бегал даже на больших переменках. Наши вахтёршы на входе в школу (это были две пожилые татарки, которые жили прямо в школе, в какой-то специальной комнатушке) ругались на меня из-за того, что я часто бегаю туда-сюда, и обзывали меня «кырнос хайвань». «Кырнос» – это, я так понимаю, курносый, а «хайвань» – понятия не имею, что такое. Зато я изучил Третьяковку как свой родной дом. Точно знал, где висит та или другая картина, тогда, конечно, предпочтения были не такие как теперь. Например, залы с иконами и двадцатым веком меня интересовали гораздо меньше, чем залы, например, с картинами Перова или Васнецова. Чуть позже (а вообще-то вру, сразу) стал обращать внимание на картины типа «Вирсавия» Брюллова или «спящая Венера» Буше в Пушкинском музее. Туда (в картину) хотелось зайти.

Но вернёмся в школу. В четвёртом классе к нам присоединился ещё один ученик – Петя Манизер (теперь он Пётр Оттович), внук Матвея Генриховича Манизера, знаменитого на всю страну скульптора-монументалиста. Самое известное его творение, знакомое всем москвичам, – это согбенные фигуры на станции метро «Площадь революции». Это те, у которых суеверные москвичи натирают всякие детали. Собаке бдительного пограничника, например, скоро протрут нос до дырки, а у революционного матроса наган выглядит как золотой ключик Буратино. Хорошо, что у нас не строят статуи Приапу как в древнем Риме, а то ему тоже чего-нибудь натирали бы.

Петруха, а именно так мы называли Петю, влился в коллектив без особых проблем. Он был весёлым и свойским. Знал много про то, как делать скульптуру, ведь он жил в мастерской скульптора. Поэтому, если мы пытались что-то отформовать или возникали ещё какие-то технические вопросы, то тут первым консультантом был, конечно, Петруха. И, наверное, не случайно, что теперь он ведёт технологию материалов в Суриковском институте. Благодаря Петрухе, мы периодически посещали знаменитую мастерскую-музей Манизера, недалеко от метро Динамо. Это действительно был музей, но не только. Там мы увидели скульптурную кухню. То, что было неведомо нам, детям, у которых родители не были художниками.

Учёба постоянно сопровождалась какими-нибудь приколами. То Петруху в ванну с глиной окунём, то… как-то засунули ему в сумку железный блин, который мы использовали вместо наковальни, не очень тяжелый, всего килограмм шестнадцать. Как только прозвучал звонок, Петруха бегом в раздевалку, схватил за ремень свою сумку, ну и убежал вместе с ремнем, а сумка осталась стоять на месте.

Был у нас в группе ещё один мальчик, Андрюша Автеньев. Когда он работал, то был так увлечён, что порой впадал в экстатическое состояние, мог, например, почти законченный портрет начать «поправлять» лопатой. Мы над ним частенько подшучивали. Однажды я подошел к нему, и нарочито серьёзно стал обсуждать с ним его скульптуру, а Лёха, мой дружок, тихонечко вылил ему в карман халата стакан воды. Я, конечно же, сразу отошёл к своей работе. Через минуту послышались истошные крики нашего Андрюши. А девчонки начали его подкалывать. Мол, так увлёкся работой, что не заметил, как описался. Мы не унимались. Как-то привязали ему верёвочку за хлястик халата, а второй конец – за низ ножки скульптурного станка. Как только прозвучал звонок на перемену, Андрюша рванул к выходу, ну и станок, конечно, упал, и упал громко! Вот радости-то было. Да-а! Как говорит моя жена про мальчиков: «ну что с них взять – четверти хромосомы не хватает». Хотя девочки тоже иногда сочиняли такие выходки, что в этом им позавидовали бы даже граждане республики ШКИД. Но об этом пусть лучше сами расскажут. Скажу только, что как объект для влюблённости они нас интересовали тогда куда больше, чем как будущие художники.

А вообще, наша скульптурная группа была дружная.

Отдельной страницей нашей учёбы были практики. У живописцев были свои, у скульпторов свои, иногда нас объединяли. Ездили в какой-то пионерский лагерь в Подмосковье, недалеко от Истры. Из мсхшовцев был сформирован отдельный отряд, не похожий на пионерский. Мы не подчинялись общему распорядку пионерского лагеря, имели право покидать территорию и не приходить на обед. Только к вечерней «линейке» (это как вечерняя поверка в армии) должны были вернуться в лагерь. Я помню, что перезнакомился со всеми пацанами в соседней деревне и с каким-то очень мастеровитым мужиком, который из двигателя запорожца соорудил себе пилораму. Хваткий дядька, всё умел. А ещё он был художник. Паял из проволочек какие-то пейзажи, целые деревенские сценки с человечками, домами, деревьями, заборами и всякой деревенской утварью.

Мы после завтрака уходили из лагеря на весь день и рисовали, ловили рыбу с деревенскими пацанами, просто шатались по округе. В общем, вели, в отличие от настоящих пионеров, свободный образ жизни. Вот как раз в эту практику я больше всего и применил свои самбистские навыки. Что-то пробило меня на драки, не проходило дня, чтобы я с кем-нибудь не схлестнулся. Иногда со своими, иногда с пионерами, но ни разу не подрался с деревенскими (наверно работал инстинкт самосохранения, те просто так не спустили бы). Драки, правда, почти всегда были бескровными и без особых последствий, потому что больше походили на борьбу. А поскольку я всё-таки ходил в секцию самбо, то в большинстве случаев выходил из этих потасовок победителем. Однажды я задрался с пионером из нашего лагеря. Этот пионер вместо того, чтобы бороться как все нормальные люди, встал в позу боксёра и всем своим видом показал, что сейчас будет меня бить. Но у меня тоже был некий опыт махания кулаками, правда, не очень удачный. И я махнул… И не попал… Зато он попал. Я попятился назад и плюхнулся в клумбу задницей, в голове летали мотыльки, и слышалась какая-то мелодия. Слава богу, на этом драка закончилась. Мы потом с этим парнем стали приятелями. Он, в отличие от меня, ходил в секцию бокса. Ну, я, собственно, это сразу понял.

Не припомню, в каком классе у нас была практика в Ленинграде. Жили мы в ЛСХШ, это такая же школа как наша, только в Ленинграде. Мы захватили маленькую, на четверых, комнату в интернате (остальные были очень большие, на 12–15 человек) и жили как царьки. Я в Ленинграде до этого не был ни разу. Город просто снёс мне крышу. Летний сад, Марсово поле, Сенатская площадь с Медным всадником… Все было потрясающе, масштабно, красиво и величественно. Вместо того чтобы рисовать, мы с Лёхой день и ночь рысачили по городу. И не только по парадным проспектам, забредали и в мрачные переулки с знаменитыми дворами-колодцами. Так было всё узнаваемо, ведь только недавно мы прочитали роман «Преступление и наказание».

Допуск в Эрмитаж и Русский музей у нас был неограниченный. Листы бумаги с печатями позволяли нам рисовать в этих музеях в любых местах, в любое время. К концу практики я ориентировался в Эрмитаже точно лучше, чем революционер Халтурин, который однажды пытался его взорвать. Сколько нового я узнал про искусство тогда, трудно описать. Никакие уроки по истории искусств не сравнятся с живым восприятием произведений.

Но практика без приколов – это не практика. И опять Андрюша был главным объектом для наших выходок. Ночами он, как впрочем, и все остальные, не обременённые заботами дети, спал мертвецким сном, но почему-то, как сказал бы Николай Васильевич Гоголь, «в натуре», то есть голый. Однажды ночью мы потихонечку вынесли его кровать вместе с ним в коридор, а утром, когда воспитатели начали кричать «всем подъём», стали наблюдать за ним. Андрюша проснулся, откинул одеяло, сел на кровати и долго протирал глаза. Мимо с зубными щётками ходили мальчики и девочки с округлёнными глазами и отвисшими челюстями. Нам казалось, что прошло довольно много времени, пока Андрюша спохватился и с криками «я бя бю» (это означало «я тебя убью») бросился к нам в комнату. А нам не хотелось, чтобы он нас убивал, и мы держали дверь с той стороны, не давая её открыть. Ещё некоторое время Андрюша, штурмовал дверь, восхищая всех своим «атлетическим» телосложением. Потом, окончательно проснувшись, завернулся, как Цезарь, в простыню и убежал в туалет.

Справедливости ради надо отметить, что «прикалывали» мы не только Андрюшу. Попадали под раздачу и Лёха, и я, и Петруха. Однажды устроили Лёхе небольшой цирк. Кровати с панцирной сеткой были продавлены почти до пола. И некоторые интернатовские аборигены сбили себе щиты из досок. Я и Лёха захватили такие щиты и спали на них как на нарах. Всё лучше, чем как в гамаке. Мы привыкли плюхаться на жёсткую кровать, зная, что она не проминается. И вот, пока Лёха бегал за пирожками, мы с Петрухой вынули из-под матраса этот щит, как-то неловко спрятали его за шторку, и ждём как ни в чем не бывало. Лёха вернулся и, видя наши лукавые рожи, что-то заподозрил. Начал всё внимательно осматривать. Нам показалось, что всё сорвалось, но он, как ни странно, не обнаружил подвоха, и удовлетворённый собственной бдительностью, плюхнулся на кровать… Ноги выше головы, затылком об стенку, глаза как у какающего филиппинского лемура! И в довершение всего из-за шторки на него грохнулся тот самый щит. Ржали так, что Андрюша, чуть не умер, но мы к этому привыкли, поэтому скорую не вызывали.

А ещё мы с Лёхой обнаружили совсем рядом со школой кинотеатр «Кинематограф». Это был кинотеатр, в котором показывали старые фильмы (в Москве был подобный, назывался «Иллюзион»). Попасть на сеанс в этот кинотеатр было практически невозможно. Все билеты были раскуплены. Но мы быстро поняли, что можно покупать билеты предварительно. Утром мы заходили в кинотеатр и покупали билеты на сеанс, который будет через несколько дней. Так мы посмотрели почти все фильмы, которые шли во время нашей практики. Знаменитый «Джордж из Динки-джаза», «Подвиги Геракла», фильм УЖАСОВ «Тёмные глаза Лондона». Ооо… это было страшно. Ну и кое-что ещё из подобной муры. Наверняка, там показывали и хорошие фильмы, помню «Мост Ватерлоо», но нам такое кино было тогда не очень интересно. Почему-то все эти фильмы считались «трофейными», хотя большинство из них были не немецкие.

И всё это – за один месяц практики! Ещё выезжали в Кондопогу, живописцы ездили в Хиву и привозили оттуда огромное количество потрясающих натурных этюдов. В общем, было классно! И весело, и полезно. А, кроме того, случались ещё всякие любовные истории, но об этом отдельно.

Интернат. Пацаны первого класса и пионервожатый Лёня Лар.

Портрет Лидии Арсентьевны Богачевой.

(автор Петр Богачёв)

Отвлечение. Про любовь

Первый раз я влюбился в 17, второй в 18, третий в 19:30

Автор не известен.

С какого возраста я себя помню, я не помню. Но смутно всплывают в голове какие-то картинки из далёкого прошлого. Мы сидим кружком на горшках в детском садике, мальчики и девочки, все вместе. И вот я влюбился в девочку, которая сидела напротив, поэтому свой отсчёт я могу вести, приблизительно, с трёхлетнего возраста. Влюблялся я очень часто. Но, в свое оправдание могу сказать, что любил я, в данный конкретный момент, всегда только одну девочку. Можно сказать, что я был однолюбом. И, между прочим, как честный человек, я сразу же хотел на ней жениться. Правда, предложения руки и сердца не делал, но только по причине невероятной застенчивости.

Уже не смутно, а очень конкретно, я помню свою любовь в Гришинской школе. Звали её Ира. Конечно же, она была отличница, курносенькая блондинка с вьющимися волосами, с двумя бантами по бокам очаровательной головки. Ну, в общем, всё как полагается. И, как полагается в любовных романах, я её любил – она меня нет.

Как я страдал! А влюблялся я, надо сказать, до умопомрачения. Я переставал учиться, делать домашнее задание, мог прогулять уроки, если нужно было для дела (для любви). В общем, любовь была сплошной мукой. Мои страдания привели к тому, что я съехал в учёбе на троечки и двоечки. Ну, тут моя мама, которая надо сказать, нас с братом никогда не порола, провела со мной серьёзную беседу скакалками по жопе. Я бегал от неё по всей комнате, пытался спрятаться под стол и кричал: «Мамочка, больше любить не буду». Любить я, конечно, не перестал, но пришлось спрятать свои благородные чувства, взять себя в руки и вернуться хоть немного в мир материальных ценностей, которые выражались оценками в дневнике. Можете себе представить мужчину в девять лет, который уже тогда понял, что выставлять свои чувства напоказ опасно. Кто-то посмеётся, кто-то не поймёт, а кто-то и позавидует.

Моя любовь, имеется в виду Ира, была девочкой доброй, и поэтому не отвергала меня окончательно и бесповоротно. Она просто жила своей жизнью, а я был её тенью.

Как говорил признанный классик грузинской литературы Важа Пшаве́ла:

В конечном итоге моё мужское достоинство победило мою любовь. Я её разлюбил и полюбил другую. Но, как жестока судьба, моя новая любовь не любила меня, как и прежняя!

Наверно, подобные тяжелые испытания привели Зигмунда Фрейда в своё время к созданию теории психоанализа.

Я страдал душевно и физически. И, по тому же Фрейду, сублимировал свои страдания в многочисленные произведения искусства. Руслан и Людмила, Спартак и Вариния. Да, ещё были индейцы: Чингачгук, Виннету́ (который – сын Инчу-Чуна), и там обязательно какая-нибудь красотка. Нелюбовь к бледнолицым немного отвлекала меня от очередной, всепоглощающей страсти.

А потом я поступил в МСХШ. И там, параллельно вышеописанным процессам, любовные терзания вышли на новый уровень пубертатного периода. Челентано рубил дрова, а я ходил в секцию самбо. Так мы с ним вдвоём гасили страсть. На некоторое время она отступала (на несколько минут, иногда даже часов), но потом возвращалась с новой силой. Однако теперь я учился в художественной школе, и сублимирование в «произведения искусств» было логическим и, главное, легальным выходом.

За семь лет обучения я перелюбил многих девушек, большинство из них не знали об этом. Некоторых я любил подолгу. Одна из них – Инна Исакова. Писаная красавица с вполне сложившимися для подросткового возраста формами. Она училась на живописи (в девчонок из своей группы я не влюблялся, слишком они были свои). Не могу сказать, почему я выбирал для своих влюблённостей ту или иную девушку. Вернее сказать, не я выбирал, а выбирало что-то внутри меня. Я даже и не знал их толком. Возможно, если бы знал лучше, и не влюблялся бы.

Я влюблялся в красоту. Хотя уже тогда она для меня значила не совсем то, что красота для многих моих сверстников. Но Инна действительно была красавица. И, кстати, наш Андрюша тоже был влюблён в неё, и тоже до умопомрачения, он всё делал до умопомрачения. И, возможно, мы вызвали бы друг друга на какую-нибудь дуэль, но, дело в том, что Инна на нас обоих не обращала никакого внимания. У неё уже был парень, с которым она ходила за ручку.

Поборов эту страсть, я влюбился в другую красавицу из нашего класса, в Олю Гусеву. А за мной следом в неё влюбился и Андрюша, сукин сын, как будто специально. Он, в отличие от меня, не мог и не собирался скрывать своих эмоций. Он любил открыто, все об этом знали, все ему сопереживали, включая учителей. Знал об этом и сам объект обожания. Вообще-то Андрюша, как персона особо одарённая, мог бы стать предметом для исследования какого-нибудь серьёзного психолога. Он был талантлив, экзальтирован, психопатичен и т. д. В общем, полный набор для того, чтобы стать большим художником. Но…

Возможно, что какая-нибудь из моих «любвей» и принесла бы осязаемые плоды, но я был так застенчив, что боялся не то что заговорить или, тем более прикоснуться к предмету своей страсти, но даже попытка подойти на какое-то близкое расстояние оказывалась серьёзным психологическим испытанием.

Однажды мои интернатовские приятели стали куда-то собираться, не приглашая меня с собой (я, повторюсь, был мелкий и немного не соответствовал размерам своих одноклассников). Из их разговора я понял, что они собираются идти в баню, но не париться, а «подглядывать за девками». Надо сказать, что мы уже в школе работали с «обнажён-кой», и голых тётенек могли созерцать открыто. Но подглядывать-то интересней! Я, естественно, напросился пойти вместе с ними. Оказалось, что за школой есть старенький особнячок, в котором находится какая-то вычислительная контора с небольшим количеством сотрудников. Мы потихонечку прошмыгнули туда и забрались на чердак, откуда, из слухового окна, была видна женская раздевалка Кадашевских бань. И – надо же! Какое везение. Там наши девчата! Абсолютно голые и невероятно красивые! А среди них – Оля Гусева. Я поверить не мог своим глазам. Я боялся подойти к ней, а тут, она стоит, как Афродита Боттичелли, и как будто позирует специально для меня. Время остановилось, у меня отвисла челюсть и потекли слюни… Вдруг, в самый неподходящий момент, скрипнула дверь, и послышались голоса: «Кто здесь, выходи!» Но мы все затаили дыхание, боясь потревожить волшебное видение. Слава богу, на чердак лезть никто не стал. Немного переждали, кажется, пронесло. Через некоторое время мы решили всё-таки выбираться. Потихонечку спустились на первый этаж и обнаружили, что входная дверь заперта. Рабочий день закончился и все ушли домой. Что делать?.. Нашли окно на втором этаже, открыли его и начали по очереди прыгать. Как раз когда спрыгнул последний, из дверей бани вышли наши девчата, такие чистые и розовощёкие. Кажется, они догадались, что мы там делали…