Цилиндр

Город, забыв про повседневные дела, собрался на суд. Тесный зал заседаний Дома Советов не вместил всех желающих поглазеть на правосудие в действии. Люди толпились в коридорах и на лестничных пролетах. Просторная площадь, на которой находилась ратуша, набилась горожанами.

– А я вам говорил, Алекс, без протекции бургомистра, мы бы даже на порог не попали, – Георг приподнял трость, пытаясь привлечь внимание жандарма.

Грузный усач, заприметив представительных иностранцев, услужливо приподнял мятую фуражку с красным полем.

– Найди нам место! – приказал Георг, но в глазах жандарма повисла пелена радушного непонимания. То ли румынский Георга был не так хорош, то ли блюститель не расслышал его в царящем в зале гуле голосов.

Англичанин указал усачу тростью на двух мужчин, судя по одежде лавочников, сидевших в первом ряду. Тот мигом подскочил к ним, принялся было что-то объяснять. Но, через минуту, поняв тщетность уговоров, схватил их за шиворот и стянул с деревянной скамьи.

– Расступись! – гаркнул жандарм толпившимся в проходе зевакам. – Дорогу господам!

Внимание на него никто не обратил. Но Георг, воспользовавшись предоставленным копом правом, не стесняясь приложился тяжелой тростью по спинам и бокам ротозеев. Усевшись на освобожденные места, англичане сдержанно, в знак благодарности, кивнули жандарму. Усач, дружелюбно улыбаясь, удалятся не спешил. Алекс полез во внутренний карман за бумажником, но Георг положил на его предплечье ладонь.

– Не вздумайте давать ему денег, дружище!

– Но, – растерялся Алекс. Тонкости местных порядков были ему новы. Иллюзий в алчности туземных мздоимцев у него не было. Нигде, от Индии или Персии до Русской или Австрийской империй, бескорыстных халдеев от власти он не встречал. Впрочем, как и в самой Метрополии.

Георг выудил из нагрудного кармана визитку и протянул жандарму

– Держи, любезный, – сказал он на румынском. – Можешь обратится ко мне на квартирах. Знаешь где я живу?

Усач довольно закивал:

– Да, господин. На Театральной площади, за лютеранской церковью. Если можно я жену свою, Илинку, приведу. С зимы спиной страдает. Уж не знаем …

– Да, любезный, – Георг отвернулся, дав понять, разговор окончен. Дождавшись пока служивый вернется на свой пост у трибуны, продолжил на английском. – Не спешите потрошить свой бумажник, Алекс. Не в этой стране. Пройдоха взял бы ваши деньги и завтра, несомненно, явился бы ко мне на прием со всем своим наглым семейством. Они от чего-то верят, что на дому я врачую лучше, чем в клинике.

– Синдром дикаря, – Алекс говорил озираясь и вглядываясь в лица из толпы, – желания потешить свою незначительность. Поверьте, дикость плебса повсюду одинакова, также как и оригинальность аристократии.

Жители Брашова ничем не отличалась от жителей любого другого города. Как писатель, талантливый писатель, мистер Рекотс во всем лицезрел суть, а не обертку. Именно поэтому, одежда, привычки, цвет кожи или разрез глаз не являлись для него различительным предикатом. И здесь, в Трансильвании, на подобных мероприятиях властвовала общая непреложная основа. На рядах скамей, напоминающие католический приход, восседала местная знать. Среди строгих темных костюмов чиновников, помещиков и купцов пестрели нарядные платья их жен. Кое где, среди взрослых, втиснулись еле заметные тельца детей. Чадо сидело смирно. Должно быть взрослые как следует застращали их важностью судебного протокола и, наверняка, кровожадностью подсудимого. Простолюдины, в поношенных но, опрятных нарядах, толкались в проходах, стараясь не задевать сидевших хозяев жизни.

– Простите, дружище, – отозвался Георг, – я все время забываю, что вам довелось как следует попутешествовать. Для вас, должно быть, Трансильвания лишь очередная окраина цивилизации.

Алекс промолчал. Согласившись, он мог бы оскорбить гостеприимного товарища. Возразив, соврал бы. А врать писатель не имеет право.

– Причем, – продолжил доктор, – должно быть, самая скучная.

С этим утверждением Алекс Рекотс согласится не мог. Относительная отсталость региона компенсировалась непосредственной близостью к центру Европы. Всего лишь пара дней пути до лучшей в мире Венской оперы, Будапештских ресторанов-кабаре или Венецианских карнавалов.

– Поверьте, Георг, – начал Алекс, стараясь чтобы замечание не походило на хвастовство, – в предгорьи Арарата единственное развлечение это прогулка. Впрочем как и в Гималаях. На тысячу миль вовсе нет городов. По сравнению с опиумными Гуанчжоу, Брашов просто средоточье цивилизации. Я промолчу про филиппинские джунгли.

– И все же, дружище, здесь окраина. Если мне не изменяет память, сюда вы прибыли из города Львов?

Рекотс утвердительно кивнул, брезгливо сжав губы. Воспоминание о путешествии по Галиции ничего, кроме раздражения и омерзения, не вызывали. Нигде в мире, а Алекс в своих изысканиях объездил почти весь свет, не встречал столько высокомерия. Даже самые простые расспросы, вызывали у местных жителей приступ до глупости неоправданного чванства. Словно рассказы о полумифических упырях, людоедах и ведьмаках являлись единственной ценностью этих невостребованных человечеством дикарей. Большинство из них не удосуживались даже дослушать вопрос писателя. Строили горделивые рожи и уходили прочь. Только угрозы имперского начальства вынуждало их нехотя выдавливать из себя несколько слов. Единственная пометка за время пребывания в тех краях оказалась лаконична и не по делу. «Высокомерие удел ничтожных и глупцов» – записал Алекс в блокноте и троекратно подчеркнул каждое слово.

– Да, Георг, – согласился он с товарищем, – каких-нибудь четыреста миль на север от этого места, забытая богом глушь.

– Кому как не мне об этом знать. Доктор Джейсон, коллега из Дебрецен, частенько …

Раздался тяжелый, настойчивый стук. Судебный пристав лупил деревянным молотком о трибуну судьи. В зале стало тише, но ненамного.

– Тишина! – взвизгнул чиновник. – Требую тишину! Иначе заседания пройдет в закрытом присутствии!

Угроза возымела действие. Тех горожан, которые не могли, или не хотели замолчать, тычками и даже подзатыльниками, заткнули более ответственные сограждане.

– Слушается дело вольного города Брашов к городскому палачу Бузату, крещеного Гавриилом. Стража, ввести кавента.

Под всеобщий ропот, плавно переходящего в крики проклятий и угроз, за трибуной открылась боковая дверь. В проеме появился скованный цепями молодой человек. Совсем молодой, не старше двадцати пяти. Алексу на секунду показалось, что он попал в театр абсурда. Подсудимый, не смотря на явную принадлежность к цыганскому этносу, был одет по-европейски. Белая сорочка, застегнутая под горло и затянутая белым атласным галстуком. Черный фрак сшитый по последней парижской моде. Выглаженные и вычищенные брюки. Черные лакированные туфли, такие и Алекс едва ли смог себе позволить. Довершал туалет шикарный черный цилиндр, из-под которого вились кучерявые локоны. Спокойные угли глаз смотрели холодно, с легкой интонацией любопытства. Создавалось впечатление, палач собирался на светский раут лордов или Венский бал, но по какому-то нелепому стечению обстоятельств попал на скамью подсудимых.

– Однако, Георг, – мистер Рекотс не смог сдержать удивление, – одевать убийц с иголочки у гитан традиция?

– Что вы, дружище, – улыбнулся доктор. – Соплеменники отвернулись от него, как только Бузату стал палачом. Это случилось еще до моего приезда в город.

– Простите, вы не ошибаетесь? – деликатно поинтересовался Алекс.

– Я понимаю ваши сомнения, дружище, – улыбка стала немного шире. – Я переехал сюда из Будапешта пять лет назад. А Гавриил Бузату, отозвался на объявление бургомистра о вакансии палача восемь лет назад. Парню едва стукнуло пятнадцать, когда он пытал своего первого … – Георг немного задумался, подбирая подходящее слово, – подопечного. Из газет я почерпнул, им был разбойник Хенкер.

Пристав никак не мог успокоить зал, поэтому Георг склонился к уху товарища, чтобы тот его слышал.

– Венгр на протяжении четырех лет грабил купцов, путников и даже пилигримов богомольцев. Награбленное прятал в горах и, что вполне понятно, не желал делится со следствием сведениями о месте клада. Тут то и вспомнили о том, что хоть городского палача и уволили за ненадобностью в пятьдесят шестом году, но закон не изменили. Вакансия палача значилась в своде городских уложений. Но никто из горожан не хотел занять эту не почетную, но хорошо оплачиваемую должность. Пришлось взять единственного кандидата. К тому же подростка. Гавриилу поставили условие, если разбойник не расскажет о тайнике или умрет под пыткой, ему, палачу, ничего не заплатят.

К стуку молотка добавились трели полицейских свистков. Но шум не стихал. Жандармы принялись вытеснять зрителей из зала. Случилась давка, которая могла закончится бунтом. Но кто-то из офицеров догадался выстрелить в открытое настежь окно. В зале стало тихо. Лишь снаружи, с ратушной площади, доносился густой гам.

– Это последнее предупреждение! – натужно крикнул кто-то из судейских. – Хоть одно слово в присутствии судьи! Отправитесь по домам!

Подождав минуту, пристав торжественно объявил:

– Его высокопревосходительство, бургграф Брассо, почетный заседатель имперской камеры юстиции, судья гильдий сервитут, профессор Фрост фон Ленке!

Скрипнула высокая дверь и в зал вошел щупловатый немолодой мужчина в черной мантии и в церемониальном парике. Не мешкая, занял место за столом трибуны. Спинка огромного стула создавала для его скромного силуэта особый, торжественно величественный фон.

Недолго пошуршав исписанными листами, судья тяжелым взглядом осмотрел зал. Тихим, но уверенным голосом объявил:

– Учитывая скверность, жестокость и безнравственность рассматриваемых деяний, а также крайнюю степень уязвимости общественности впоследствии озвученных на заседании деталей, я, как судья гильдий сервитут, наделен полномочиями осуществить слушания в закрытом присутствии …

По залу прошелся недовольный ропот.

– Тихо! – рявкнул пристав.

Дождавшись тишины, судья продолжил:

– Но! Оставляю двери зала заседаний открытыми на время рассмотрения дела при условии соблюдения тишины и порядка!

Толпа, даже некоторые из сидящих, одобрительно закивали. Долгую минуту, в наступившей тишине фон Ленке всматривался в зрителей. Казалось, колючий недобрый взгляд проникает в душу каждого. Затем, испытывая терпение зала, профессор долго шуршал бумагами на столе. Наконец, негромко произнес:

– Пристав, огласите обвинительную часть.

Судебный чиновник, немолодой лысоватый мужчина с огромными мешками под глазами, неспеша вернулся на свое место, прихватив с собой деревянный молоток. Его узкий стол находился между трибуной судьи и деревянной парапетом, за которой стоял подсудимый. Стула у ответчика не было. Впрочем, как отметил Алекс, отсутствовал и адвоката, и присяжных.

– Бузату, крещенный Гавриилом, одна тысяча восемьсот сорок восьмого, или сорок девятого года рождения, отец неизвестен, мать, Рузана, торговка в жестяной лавке цыгана ведерочника Дултяя. Проживает в Мучном доме у Башни Драпировщиков славного города Брашов. С одна тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года, март месяц, занимает должность городского палача. Подсудимый, есть замечания, дополнения или возражения?

Подсудимый, галантно упираясь ладонью о деревянный парапет, широко улыбнулся. Ровные, снежно белые зубы осветили обаянием угрюмый зал Дома Советов.

– Да, ваша честь, – произнес он оперным баритоном. – Попрошу занести в сопроводительное предписание тот факт, что моим отцом является …

– Перестаньте улыбаться! – рявкнул судья. – Ваше неуважение к суду, как и к обществу в целом, нам и без того известны. Пристав, продолжайте.

Алекс вопросительно взглянул на своего товарища. Тот давно жил в Брашове и должно быть знал здешние судебные порядки. Георг, поймав взгляд писателя, пожал плечами и состроил гримасу сожаления. «Нда, – подумал мистер Рекотс, – быть подсудимым роль незавидная. Особенно на судилище. А молодой палач не глуп и, судя по тем нескольким словам что он успел сказать, образован» Румынский язык писатель знал плохо. Занимался им всего лишь полгода, в дороге с Кавказа в Карпаты. Но этих знаний оказалось достаточно, чтобы понимать суть сказанного.

– Десятого апреля сего года, командующий жандармским корпусом славного города Брашов, полковник, господин Кэлугэряну, выдвинул против подсудимого обвинения во множественных, а именно шестнадцати, убийствах, совершенных с особой жестокостью, сопровождаемыми извращёнными действиями садистской природы.

По залу прошел ропот. Пристав тут же взялся за молоток и стукнул им несколько раз. Толпа повиновалась.

– Следствие, проведенное имперскими дознавателями господами, чиновником шестого класса, оберст-аудитором Его Величества, господином Зигмундом Эдером, чиновником восьмого класса, регистратором канцелярии, господином Нодь Фехером и чиновником восьмого класса, адъюнкт секретарем канцелярии, господином Ион Петреску, подтвердило основательность и доказательность выдвинутых обвине …

– Зверь! – в напряженной тишине раздавшийся вскрик, прозвучал оглушительно. Подавляя истеричные всхлипы, женский голос продолжил. – Нелюдь! Убить тебя мало! Что ты сотворил с моей Оршолой!? Ей же десяти не было!

Толпа, заполоняющая левый проход между скамьями расступилась. Алекс, привстав от любопытства, разглядел залитую слезами женщину. Одной рукой она упиралась в спинку скамьи, второй рвала на себе взлохмаченные волосы.

– Тишина, – неуверенно произнес перебитый на полуслове пристав. Его призыв вызвал обратную реакцию. Зал снова зароптал. В ход, уже который раз, пошел деревянный молоток. Воспользовавшись заминкой, Рекотс спросил у друга:

– Георг, вы не находите суд, без права на защиту, в некотором роде несправедливым?

– Увы, дружище, – доктор снова скорчил гримасу сожаления, – судебная система здесь устроена так, что все аргументы приводятся в ходе следствия. По сути действие, на котором мы присутствуем, попросту оглашения выводов имперских следователей.

– Иным словом, фарс, – с грустью констатировал писатель. – Признаться, мне, как исследователю, было бы куда интереснее послушать обвиняемую сторону.

Требовательный стук молотка наконец возымел действие. Ропот нехотя стих.

– Перейдем, – объявил судья, – к рассмотрению по существу.

Мистер Рекотс усмехнулся. «Насколько же фальшивы слова. Во истину, язык – главное оружие лукавого»

– Пристав, вызывайте свидетелей.

Судейский вышел из-за стола. Прокашлявшись, заорал:

– Для засвидетельствования обвинения вызывается Берток Варга, золотарь с Охотничьей Башни.

Где-то в коридоре толпа засуетилась, пропуская худощавого мужчину в неновом, но вычищенном пиджаке, белой потертой рубашке, застегнутой под горло. На овальной голове болталась шляпа на два размера больше положенного. Золотарь ловко протискивался между людьми, приговаривая:

– Пустите, я Берток Варга. Я свидетель.

– Поживее! Ты задерживаешь суд. И шляпу сними, тупица. – гаркнул пристав, покосившись на подсудимого, вернее на цилиндр на его голове. Но бывший палач безмятежно продолжал наблюдать за происходящим.

Взволнованный золотарь вышел к трибуне судьи.

– Доброго вам дня! – Варга поклонился.

– Представься и начинай.

– Значит так … эээ … Я Берток Варга …

– Не мне говори, – осадил его фон Ленке, – повернись к залу.

– А? Да, да.

– И громче.

– А? Ммм … Значит, говорю. Я, значит, Берток Врага с Охотничьей Башни. Значит, золотарь я. А что? Бог, значит, любой труд благословил. А я, значит, не лодырь. Я, значит, с трех утра, каждый день …

– Свидетель, – встрял судья. – По существу. Говори что видел февраля второго числа на Праздник Стерение Господне.

– А? Да, да. Значит так. Шел я по Карасьевой, ну эта третья улица от стены Гробовщиков, ну это от Башни Ткачей до Башни Драпировщиков …

– Мы все знаем где стена Гробовщиков. Переходи к сути.

– А? Да, да. Значит, это, прохожу я мимо Яичного дома, ну, то есть, он раньше был Яичным, теперь, новых хозяин, достопочтенный господин Разван Аурашку, старший канцелярии Банка Олтения, назвал его по-новому, Дубовый, значит. В переулочке, у входа во двор, значит, гляжу сидит кто-то. Прямо на мостовой. А, значит, поздно уже. Темно, значит, туман. И, значит, сырость такая, что как в реку зашел. Значит, я и подумал, это … Значит, может плохо человеку, а может, значит, и вовсе замерз. Или может сердце, значит. Думаю, значит, может помочь надо. Проверить …

– Карманы! – выкрикнул кто-то из зала. – Помочь с денюжкой расстаться.

Толпа захохотала. Привычки вороватого золотаря были известны горожанам.

– Тишина! – застучал молотком пристав. – Тишина! Врага, продолжай!

– Зря вы, значит, – обиделся свидетель. – Пережили бы то что я, значит, пережил, не смеялись бы!

– К сути, свидетель!

– А? Ммм … И это, значит, фонарь только над парадной дверью горит. Значит, темно. Ну, я, значит подхожу, подхожу и, значит, вижу. Человек-то, значит, на коленях стоит. Склонился и это как? Трясется, значит. Думаю, живой, здоровый. Значит, и слава Богу. Собираюсь, значит дальше идти. До Охотничьей путь не близкий, значит. И на работу уже скоро.

Судья кашлянул, возвращая свидетеля к предмету рассказа.

– А? – испугался Берток. Обернулся к трибуне. Смутился и продолжил. – Значит, только собрался идти, как человек тот заговорил. Значит, говорит: «Иди куда шел и, значит, забудь что здесь видел». А голос у него такой. Ну, как? Как будто из колодца говорил. Вот, значит.

– Что было дальше?

– Все, значит. Ушел я, значит. Выспался, и даже, значит, на работу не проспал. Говорю же, двадцать лет. Каждый божий день в три утра, значит, я на ногах. И скажу …

– Вы могли бы узнать того человека? – спросил судья.

– А? Да, да … Вот это он, значит, – свидетель вытянул худую руку и указал грязным пальцем на палача. – Его, значит, я видел. А на утро, значит, нашли девчушку. Дочку портного Гиозо, значит. Я сам, значит, не видел, но ребята в кабачке «У Висельника» говорили, значит что без головы, значит, девчушка та. И …

– На следствии, – судья приподнял исписанный лист, – ты заявил, цитирую: «У палача вся одежда была в крови. И рот, и лицо. А глаза его были как у волка, бешенные. И клыки из-под губ торчали». А сейчас ты говоришь что было темно и туман.

– А? Да, да. Точно, значит. Было темно. И туман, значит.

– Ну? Видел, или было темно?

– А? – золотарь обернулся и растеряно забегал глазами от судьи к приставу, дальше к подсудимому и обратно.

– Может светила луна? – спросил пристав. – Или зрение у тебя как у кошки? Такое бывает.

– А? Да, да, точно, значит, луна. Яркая такая, значит, как днем. Да и на зрение, значит, не жалуюсь.

Георг посмотрел на Алекса и, привычно, в знак оправдания, пожал плечами. Рекотс скривил губы в усмешке.

– У суда больше нет вопросов, – заявил фон Ленке.

– У меня есть! – выкрикнул подсудимый и, не дожидаясь позволения, спросил. – А откуда ты возвращался в тот праздничный вечер? И сколько в тебе было вина?

По залу прошла волна ропота. Свидетель снова обернулся к судье. Кто-то из толпы выкрикнул:

– Да в нем поди и сейчас не меньше пастушьего бочонка красного! А на праздники много больше!

– И не вина, – встрял другой голос, – а цуйки горящего градуса!

В дальних рядах загоготали.

– Прекратите балаган! – рявкнул судья. – Сержант, – обратился он к жандарму, – впредь констатируйте смутьянов и после заседания привлечете их к ответу. За неуважение к имперскому суду!

Выкриков из зала, до завершения заседания, больше не было. Должно быть власти держали народ в ежовых рукавицах. Алекс достал блокнот и сделал быструю пометку: «Исследовать как строгость властей влияет на тяжесть совершаемых преступлений. Должно быть – никак. Мелкие нарушения пресекаются эффективнее. В то время как страшные проступки, по большей части, либо не обнаруживаются, либо не регистрируются. Важно, что их количество и тяжесть, де-факто, не уменьшается. Вполне возможно напротив, увеличивается»

Тем временем в зал пригласили следующего свидетеля. Ей оказалась грузная, неопрятная женщина, с густым пучком волос над верхней губой. Говорила она по-венгерски.

– «Этот человек, – переводил Георг прямо в ухо своего приятеля, – пошел за Розалиной, дочерью кузнеца. Отец отправил ее на ночь глядя ко мне в лавку. За капустой. А этот на другой стороне улицы ее поджидал, думал я его не вижу». Но, дружище, от себя скажу – она врет. В ее лавке нет окон на улицу. Видеть его она могла только если бы вышла вместе с девочкой наружу. Но лавочница не выходила. Она лишний раз со свей табуретки не поднимется. Хоть я ей, как врач, предписал больше двигаться.

И показания следующих свидетелей не убедили бы присяжных, если бы таковые имелись. Алекс был в этом уверен. И как выпускник юридического факультета, и как судебный репортер. Свою писательскую карьеру он начал именно с этого. Тем не менее, процесс ни на секунду не прерывался. Подсудимый, время от времени, пытался задавать вопросы и каждый раз судья его прерывал. Сам же судья выглядел довольным. Все шло как и следовало. К обеду, если ничего непредвиденного не произойдет, он огласит загодя составленный приговор и пойдет есть телячий жульен в ресторанчик «Ле флер жоли» в Каменном переулке соседней улицы Героев. Поэтому, когда пристав объявил последнего свидетеля, фон Ленке не сдержался от облегчительного вздоха.