Подруги

© Кузнецова А. А., 2023

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2023

От автора

Когда ты живёшь долгую жизнь, всего успеваешь навидаться… Счастья и радостей, обретений… потерь. Горе уступает место новым впечатлениям, событиям. Неумолимо уходят детство, юность. Зрелость и старость, как у всех, сменяют одно другое. Уходят близкие, тоже по нерушимым правилам жизни и смерти. Уходят мужчины, которых ты любила, с кем была счастлива, хотя одного счастья без бед и горечи тоже не бывает. Всегда было счастье профессии и счастье творчества. Счастье семьи. Оно, какое есть, всегда с тобой. Дожила до праправнучки. Всё узнала про одиночество… Были друзья. Подруги… Оказалось, что друзей, подруг много не бывает. Даже для книжки «Подруги» набралось всего лишь две истории. А третья оказалась уже историей про предательство…

Ещё одна книжка уходит в мир к людям, к моим читателям… Мы снова как всегда остаёмся каждый сам с собой. Но и вместе – автор с читателями.

Анна Кузнецова г. Москва, 2023 год

Повесть об Алине. Белая ворона в сером оперении

Начало истории – 1949 год

Звонок раздался неожиданно… Впрочем, к старости все звонки кажутся неожиданными и тревожными. Да ещё – в темноте, к ночи. Мужской голос, незнакомый… Мама просит вас приехать… Мы её совсем плохую привезли с Ветлуги. Она ослепла. Не встает с постели. Хочет, чтобы вы приехали… Сможете?

Ночь не спала. Ждала встречи со своей молодостью. Со старой подругой, с кем судьба связала когда-то – а ведь было это ещё в прошлом веке… да, чуть ли не семьдесят лет, больше, тому назад, в учебной аудитории тогда ещё Горьковского, пока не Нижегородского университета, и ещё – без имени Лобачевского.

Небольшая аудитория тогда на улице Свердлова, теперь Покровка, обшарпанные столы и лавки, маленькая, небольшая группа будущих филологов в пятнадцать человек, впервые встретившиеся на общих занятиях и – три незнакомые пока девчушки, одновременно захотевшие сесть в первом ряду, оказавшиеся рядом… вместе… Оказалось, на всю жизнь. Аня, Вера, Алина, чьи жизни сразу же оказались сплетёнными в один узел. Дружбой?! Скорее предопределенностью судьбы, обреченностью друг другом… Неизбежностью.

Бывали годы, когда они терялись, мало что знали друг о друге. Надолго разъезжались, не виделись. Расставались… Но всегда Анна нерасторжимо ощущала свою связь с двумя другими подругами. Аня, Вера, Алина! Каждая всегда помнила про двух других, старалась про них узнать, чувствовала их. Даже на расстоянье. А ещё всегда они как бы состязались. Одна с остальными. Доказывала себе и им, подругам. Соревновались. Кто лучше, счастливее… успешнее…

И вот – звонок. А вслед маленькая комнатка хрущёвской «трёшки» на московской окраине, затемнённая сдвинутыми шторами. Тахта, кажущаяся особенно большой от крошечной фигурки, едва различимой под пледом. Впрочем, есть ли там кто-нибудь под этой гладкой и темной тряпичной поверхностью?! Алина Чадаева.

…Сядь рядом. Дай мне руку… Давай помолчим… Время казалось бесконечным и долгим.

Я держала в своих ладонях её ставшие совсем крошечными ручонки, пальчики, и моя энергия сосредоточилась только на одном, чтобы задержать Алину здесь, на земле, рядом с собой, и не отпускать, не выпускать из рук. Так я вцепилась в неё.

Раздался звонок. Нашу тишину потревожили. Молчаливый диалог прервали. Но и тут же зазвучал безошибочно узнанный через годы, расстояния известный Алинин голос с властными энергичными интонациями: не смейте мне желать здравия! Я больше не хочу жить. Мне надо уйти. С покоем. Отпустите меня. Это был и мне сигнал. И я его поняла без лишних слов.

Это – из Алининого стихотворения. Оказывается, их у неё было немало. И она их издала отдельной книжкой, «стихотворения», и назвала одну книжку «У души дня рождения нет».

Какое счастье, когда у человека после его недолгой на земле жизни есть, что оставить: конечно же, талантливого и любящего сына, как алининого Андрея, и не только, ещё – дом, дерево, но и живую память о себе.

Вот её нет рядом, причастили, отпели, проводили в другой мир, но есть утешение – книжки, стихи, след души её живёт в оставшихся. Во мне – навсегда. Пока я жива. Да, она тут, всегда с нами, с близкими, с друзьями. Моя подруга Алина. Только отъехала в очередной раз на родную Ветлугу, где с её участием и помощью восстановили храм, или вот-вот вернётся с Сахалина… из Хабаровска… где она изучала нравы, фольклор северных народов, а, может ушла на богомолье к своему духовнику на Псковщину…

Это – тоже она, Алина! И её же – Молитва.

Она испила. И умудрилась жить свою жизнь, не зная слов «карьера», «деньги», «бизнес», «успех»… Как ей это удавалось?! А ведь удавалось, всегда довольствуясь малым. Всегда наполненная своими собственными делами, думами, книжками, которые были вне штатных расписаний, должностей, зарплат…

Она всегда жила в своём особенном мире. Духовном. Творчески тоже сама с собой. Как каждый из нас. А она – маленькая, крохотная девочка! Советская девочка. Сумевшая прожить свою жизнь, как ей захотелось. Несмотря ни на что. На все те трудности, какие ей, как всем нам, доставались. На препятствия и сложности, чего никому из нас не удавалось избегнуть! А мне ещё довелось добавить ей страданий. Как же нас-то судьба сплела в нелёгких испытаниях?! Зачем? Мне очень надо было поговорить с ней о моём тяжком неизбывном грехе перед ней. Повиниться? Но она не давала мне этого сделать. Понимала, что разговор должен состояться, но оттягивала его.

Вспоминали почему-то обеими нами любимого Чехова… Заговорили о чайках, которые у Горького «стонут пере бурей.». Алина сказала, что у англичан поймать чайку – значит накликать беду, и что английские моряки соблюдают правило, никогда не убивать чаек, ибо это приведёт к несчастью в плаванье, это души – усопших людей. Чукчи, эскимосы тоже считают чайку, как посланца Духа Моря. Вспомнили Левитана – художника, которому однажды довелось застрелить чайку рядом со своим каким-то сложным романом и неудачной собственной попыткой самоубийства. Алина вспомнила, что Чехов вынашивал в это время своего Треплева, с его убитой неизвестно зачем чайкой, положенной им к ногам Нины: «Скоро таким же образом я убью самого себя». Убитая птица рифмуется у Чехова, со слов Алины, с эсхатологической картиной конца света, о чём была и треплевская пьеса… А ведь последняя наша с ней встреча была уже в дни безумия, охватившего мир началом эпидемии ковидом, потом войной на Украине… С помощью любимого ею Чехова Алина думала о мире, о людях, которых оставляла. Она очень любила Чехова. Одна из её книжек была про православного Чехова. Она отожествляла себя с любимыми ею героями Чехова: Ниной Заречной, Треплевым, Чайкой. К своему смертному часу её стихи…

О, Господи! Откуда она такая взялась из нашего общего советского детства, коммунальных комнат, пионерских и всяких других лагерей; кажется, воспитывали всех по одному ранжиру, а вот – что ни одноклассник или согрупник из моей молодости, коллега, но каждый из них – индивидуальность, личность! Ну, не было в наших школьных и даже вузовских филологических программах ни Достоевского, ни Есенина, ни Бунина, тем более, ни Булгакова, ни Пастернака или Мандельштама с Цветаевой, Гумилёвым, Ахматовой, но мы всех их знали наизусть, и были образованны по сравнению с нынешними продвинутыми айтишниками-интернетчиками, по сегодняшним меркам, до «неприличия». Я уж не говорю про нищие стипендии, а потом зарплаты. Наверное, и одеты мы все тогда были неважно, про фирменные «шмотки» мы тогда и слыхом не слыхивали, зато ни на красоте и молодости нашей, да и на ощущении счастья или несчастья это вовсе не отражалось. Мы, три ставшие тогда не разлей вода подругами, были как все, но и каждая своя со своей уже заложенной программой на будущее.

Анна, Вера, Алина. Каждая со своим талантом и индивидуальностью, самостью. И квартира Алины так и сохранилась до самого конца со всеми её книгами… много книг любимых писателей, необходимых на всю жизнь, свои собственные, книги друзей, иконы, картины, эмали талантливого сына.

В наших домах никогда не было кичливого богатства, обилия комнат с многоярусными люстрами, вазами, сервизами – не для употребления, а – для «красоты», бахвальства, соревнований в богатстве…

Понятно, откуда в прошлом веке родились мы, скромные девочки из советских семей, равные богатством, отнюдь не материальных благ, из интеллигентных семей, а то и – из рабочекрестьянских, выбиравшие себе в друзья не по принципу стильных «тряпок» и престижных марок автомобилей, а совсем по другим признакам, по прочитанным книжкам, ценным делам, схожим мыслям и чувствам, о чём теперь даже уж и вспоминать перестали, стало немодно, неприлично. Не благодаря, а вопреки формировались духовные и нравственные принципы.

Аля была вроде бы и вовсе без семьи, как она называла себя – дважды поименованная, второй раз – по позднему крещённая и трижды офамилённая, сначала по одной маме, родившей дочку без мужа, по комсомольской вольности и тогдашней моде 30-х «стакана воды», выпить который считалось также легко и просто, как и отдаться мужчине, так завещали пламенные феминистки революционных лет Лариса Рейснер с Александрой Коллонтай. Вторая фамилия была по отчиму, в семье надолго не задержавшемуся. Зато с третьего раза Алина была вознаграждена не просто отцом, а… Яковом Ермолаевичем Чадаевым.

Кто знает советскую историю, это был человек – не просто со звучной фамилией, а оставлявший свою подпись под многими сталинскими документами, ибо лучшие годы он держался и сохранялся рядом с вождём народов в своей незаменимости и, наверное, личной преданности. Экономист. Думаю, – выдающийся экономист, в своё время председатель Госплана СССР, заместитель председателя Совнаркома РСНР, управляющий делами Совета Министра СССР и потом снова председатель и заместитель председателя Госплана РСФСР. Это в пору-то сталинских пятилеток, оставивших нам Кузбасс и Магнитку, новые города и новую могучую советскую промышленность, а потом оказался во главе советской экономики, выдержавшей опустошительную войну и снова поднимавший её из руин уже после войны.

Наверное, именно такой отец и должен был быть у Алины, ставшей к моменту её поступления в Горьковский университет на филологический факультет – Чадаевой. Только тогда Алина с её мамой, бывшей красавицей-комсомолкой советских 30-х Ольгой Фёдоровной Шафрановой, хорошо её помню, решили сообщить одному из самых известных и властных советских чиновников, что у него есть дочь.

Советская история почему-то причудливо избирательна. Как и русская в целом. Она заботливо коллекционирует злодейства, охотно распространяет в памяти последующих поколений все имена подлецов и злодеев. Кто не знает Берию заодно со всеми его жертвами и любовницами?! Сталинских других «энкэвэдэшников»…

Почему-то всегда менее интересны честные труженики, скромные выдающиеся учёные и деятели, умевшие быть полезными своей стране в любые времена и при любых трудностях. Думаю, что Яков Ермолаевич Чадаев, как потом и его дочка Алина Яковлевна, были из такого числа. А в 1946-м году Яков Ермолаевич ещё и совершил мужественный мужской поступок, признав свою неожиданно для него появившуюся дочь, ставя под удар и «положение», карьеру и безупречное пролетарское происхождение… Сначала он прислал в Горький своего брата Алексея Ермолаевича «на опознание». Нет, ДНК тогда не делали, шоу из отцовства по телевизору не устраивали… «Нашей породы. Даже уши. Вылитая сестра Валентина», – сказал опознаватель и как верительную грамоту, признание отеческого родства, вручил отцовский подарок – золотые швейцарские часики.

Новую фамилию, как рассказывала Аля, она надела сразу без примерки, весело и бездумно, хотя свидетельству об удочерении предстояло появиться только через два года.

Отец поставил дочери лишь одно условие, принять фамилию сразу, до официального признания, и никогда не менять её, несмотря на любые взрослые обстоятельства. Других наследников по фамилии у него не было. Воистину, как в трактате Бердяева «Смысл истории» в первой же фразе «Небесная история и небесная судьба человека предопределяет земную судьбу и земную историю человека», – это любила повторять Алина.

Так и носила теперь навечно до надписи на надгробном кресте Алина свою фамилию – Чадаева.

А ведь это ещё было и искушение высокопоставленной фамилией, которого, смею думать, смог избежать и отец её, чья фамилия осталась в истории на многих документах рядом со сталинской, но не в списке вельмож и злодеев. И уж – конечно, она сама, Алина – белая ворона в сером оперении, как однажды она себя определила. Маленький рост как бы оберегал, чтобы не возвышаться и не выделяться рядом с другими. Никогда за многие годы не видела на ней никаких следов косметики, никаких внешних украшений, чтобы обратить на себя внимание. Никаких ухищрений. Кроме на всю жизнь – отцовских золотых часов. Конечно, так не бывает, не могла я всю жизнь видеть Алину в одном и том же платье. Но память сохранила её навсегда в одном обличии: чёрный костюм с некороткой юбкой, приталенный удлинённый пиджачок, ажурный белый вязаный шерстяной шарфик на шее как единственное украшение… которое всегда ей очень шло.

Думаю, не только от затемнённой комнатки, в которой мы виделись в наши общие последние дни, но на Алинином лице и в девяносто лет почти не было морщин, оно было ясным и светлым. А, может, это мне так казалось… Но нет, она всегда мало менялась с годами. И морщины её не безобразили. До самой смерти она оставалась похожей только на саму себя. Под конец девочку-старушку…

На каждом человеческом лице всегда остаются следы пережитого, и страсти, и болезни – ах! как мало мы наблюдаем красивых старушечьих лиц, чего уж там?! Чаще наблюдаем старческую некрасивость, уродство от возраста, болезней и страданий… пережитых страстей. Я сидела рядом с отходящей от меня Алины и мне казалось, что она рядом со мной осталась такой же, какой мы встретились семьдесят пять лет назад… Только она стала, как бы ещё меньше. Истаивала. Исчезала.

Это из последних её стихотворений…

Жила как все… Родилась у мамы. Был папа. Ему она посвятила книжку под знаковым названием – «Одиночество. Память моего отца». В наследство от него получила кроме часов ещё подаренную им поршневую авторучку, таких тогда не было, мы все ей удивлялись, вертели в руках, рассматривали, и ещё – чуть заметную смягчающую черты ямочку на подбородке, у него и у нее одинаковые. Жена отцовская подарила неожиданный родственнице новое платье в горошек, чтобы не срамила перед знакомыми, и чтобы выглядела прилично… Папа дал в Москве, куда вызвал дочь, небольшую легковую машину с молчаливым шофером… Поезди, познакомься с Москвой, – сказал ей. Довелось ей на параде физкультурников в 1947-м году стоять на трибуне рядом с правительственной ложей, где были Сталин… Ворошилов… Молотов… Удивилась вблизи сталинскому лицу, некрасивому, тяжёлому, в оспинах… Отличному от своих портретов. Отдыхала вместе с отцом в Сочи, на Северном Кавказе, запомнилось, что никогда, ни дома, ни на отдыхе никаких гостей у отца не бывало. Когда был занят, поручал гулять с дочкой Дмитрию Фёдоровичу Устинову, тот показывал ей лермонтовские места на Кавказе. Устинов же предрёк – быть тебе литератором. Знала, что дружил отец с Косыгиным. Вместе с отцом бывала в театрах в Москве – на «Доходном месте» в Малом театре, в театре Моссовета на «Маскараде», видела Мордвинова-Арбенина… Другого наследства от отца она не получила. Да ей и в голову не приходило, что с появлением отца она могла «выгадать» какие-то материальные блага. Да и вообще о появлении у Алины отца, да ещё такого! мало кто в её окружении знал.

В советские времена тем не кичились. Скорее боялись обнаруживать близость к миру сильных и могучих. К выпускному вечеру с вручением дипломов «филолога» специальные платья нам не шили, было не на что, да и как-то не принято было в те поры!.. От искушений богатством, житейскими соблазнами, державными возможностями отец свою дочь избавил. Так же, как и у всех нас тогда. Гордились знаниями, приобретёнными умениями, в жизнь вступали с такой шкалой ценностей, о которой вспоминать сейчас стало совсем немодно. Неактуально. Как бы то ни называлось, библейские заповеди или кодекс строителя коммунизма, но – не убий! не укради! не обмани… не предай… – впитывалось нами с молоком матери, с отцовскими заветами. Со всем собственным опытом жизни.

Зато и гордилась Алина Чадаева подписями своего отца рядом с В. М. Молотовым на важных для неё документах… о разрешении открытия в Москве православного богословского института и курсов, а потом ещё богословско-пасторских курсов в городах: Киеве, Ленинграде, Львове, Луцке, Минске, Одессе, Ставрополе. Об освобождении от уплаты военного налога монахов и монастырей… об улучшении жилищных условий писателей…

Нет, не грозила Алине судьба брежневской дочки да и сталинской Светланы или хрущёвского сына, она избавила её от опасностей власти и богатства, от их искушений. Сберегла для другого. Вот ещё одно из её стихотворений…

Зато как она была счастлива появившимся у нее родных отчеству и фамилии, отцовским письмам к ней и возможности самой дочери написать отцу…

Её первое письмо к нему от 18 сентября 1946 года, ей было 15 лет, уцелело.

Здравствуй, Папочка!

Вчера я была потрясена известием, что у меня есть отец. Отец, которого я так долго ждала, о котором всю свою жизнь мечтала и чувствовала себя ничейной, когда сравниваешь себя и с детьми, которые могут сказать это священное слово. Очень, очень хочу Вас видеть. Приезжайте к нам.

Не видя Вас, я берегла и любила свою мать. Алексей Ермолаевич тоже говорил, что я похожа на Вас, а дети, похожие на отца, счастливы. Да, действительно, я теперь вполне счастлива.

Благодарю Вас за замечательный подарок. Часики мне очень нравятся.

Целую. Ваша дочь Аля.

Р. S. Извините за короткое письмо, но радость моя так велика, что я не могла всего выразить в письме.

И его письма к ней… Одно из них от 4 ноября 1947 года.

Здравствуй, дорогая Алиночка!

Очень рад твоему письму. Оно особенно дорого мне твоим тёплым и ласковым обращением (На что ты почему-то испрашиваешь разрешение). После первых твоих тёплых слов, первым моим побуждением было снова увидеть тебя, но, к сожалению, ты живёшь от меня дальше, чем я от тебя (?!АК).

И снова письма от 10 мая 1948 года, от 27 апреля 1949 года, от 29 марта 1951-го…

Здравствуй, славная, дорогая, любимая Алиночка!

Бесконечно благодарен тебе за письма, которые я получаю от тебя. Всегда с чувством большой радости прочитываю эти письма и всегда нахожу в них твои нежные и ласковые слова!

Не сердись на меня, Алиночка. Я, действительно, мало пишу тебе. Думаю, что когда-нибудь удастся мне наверстать упущенное.

Мне очень хотелось бы, чтобы ты не думала плохо обо мне. Моё сердце всегда останется с тобою, в нём большой уголок принадлежит тебе. В моей жизни нет такого дня, чтобы я не подумал о тебе. Ведь ты для меня – радость моей жизни.

От всей души желаю тебе здоровья и успехов во всём.

Крепко целую. Папа.

Сердечный привет Маме.

В Алиной жизни оказалось так мало подобных признаний в любви и нежности. А ей именно этого не хватало. Она любила и порой пересказывала рассказ Бориса Зайцева, русского писателя-эмигранта «Аграфена», где он пишет, как простая русская крестьянка на пороге смертного часа, испив всю горькую чашу своей жизни, думала о безмерном, божественном океане Любви, который претворяется в свет души любящих, они становятся Ангелами-Хранителями живущих. Так и она сама думала.

Какая же жуткая и суровая досталась всем нам жизнь, «детям» Иосифа Виссарионовича, детям войны, да – не одной войны, а и «мирной» жизни 50-х… 60-х, всех последующих десятилетий, со сменами режимов сталинского на хрущёвский, будто бы «оттепель», а потом брежневский «покой-застой»… А либеральную «революцию» с перестройкой, потом с чубайсовской приватизацией и реформами! Они и сейчас идут. Их все надо было пережить, выдержать, не сломаться вместе с войной на Украине, с ковидом, со всеми испытаниями, доставшимися нашему поколению.

Ну и жизнь нам с Алиной досталась! И всё-таки мы всегда умели радоваться малому. Друг другу мы тоже радовались и были счастливы. Когда успешно сдавали сессию за сессией, жадно впитывали новые знания, гордились своими профессорами, любили ходить на праздничные демонстрации, все вместе, на 1 Мая и в очередную годовщину Октябрьской Революции, радовались жареной картошке, квашеной капусте, которую кто-то из родителей заготавливал на зиму… небогатым студенческим компаниям и застольям… и романам, романам, дружбам, бракам, очень рано, чуть ли не сразу же на первом курсе начавшимся в нашей юной студенческой среде.

Аня вскорости вышла замуж за Петю. Алина – за Валентина. Ко второму курсу в молодых семьях уже появились наследники, дети, девочка и мальчик, оба оказались – Жени, неспроста, как вскоре оказалось.

Самой добросовестной из нас студенткой всегда была Вера: занятия, записи в идеальном состоянии… Всегда – староста. Отличница. Начальница. Потом на всю жизнь – радио России. Голос России. Её тоже уж нет.

Но многие занятия приходилось пропускать. Дети часто болели. Да и заработки приходилось искать, стипендии – 22 рубля или 33 у отличников, конечно, не хватало. Прочитать лекцию от общества «Знание» – 5 ре наличными; заработок, тогда в моде были лекции «о дружбе и товариществе», мы с ними выступали, зарабатывали…

Лекции, семинары, курсовые и дипломные работы, зачёты, экзамены – сколько было прожито вместе за пять студенческих лет. И уже появившиеся дети с их капризами, характерами и болезнями. И почему-то главная на те времена проблема – няньки, где их взять, на кого оставить детей? Они менялись со скоростью света. У меня одна сбежала, оставив ребёнка одного в кроватке и почему-то прихватив с собой наши семейные фотографии. Другая оказалась на учёте в психдиспансере. Алинина нянька зачем-то давала мальчику играть подушечку с иголками.

Вдруг неожиданно даже для самой Анны Валентин Кузнецов, чего уж там?! самый талантливый, по нашему общему мнению, с той же энергией первооткрывателя и самого себя и окружающего мира, с какой он бросился совсем недавно строить свою первую семью, вскорости стал рушить её и отправился на завоевание новой девочки, кем оказалась Анна, он и сына, как сказал, назвал тоже, как и она, свою дочь. Евгений и Евгения – благородный, в переводе с греческого. Это и было первое трагическое испытание, тоже общая боль, которую должна была пройти наша дружба. К тому времени мы уже кончали университет, начинали трудовую жизнь. И тут уж о благостности, благородстве, просто доброте говорить не приходилось. Общий устоявшийся быт, отношения, дружба – всё разбилось вдребезги, пошло вразнос.

До сих пор не знаю, приезжал ли тогда Яков Ермолаевич в Горький или просто позвонил, по правилам тех лет в горком партии, но пробовал вмешаться – точно! будто бы был звонок в горком комсомола: что за б… у вас там работает, а я была инструктором – убрать немедленно. Письма с доносами на меня писали и подруги Вера с Алиной. И это было. И меня не просто выгнали с работы, а ещё собирались исключить из комсомола «за моральное разложение», «за разрушение семьи»… Сейчас уж и не помню как, но друзья сумели «погасить» скандал, «замять дело» с исключением, а если бы оно состоялось, на карьере молодого специалиста можно было бы поставить «жирный крест», как тогда же говорили. Перевели, спрятали меня тогда на работу в областное управление культуры, а потом в Горьковское театральное училище. А Алина от горя и отчаяния уехала, куда можно подальше, тогда это был Сахалин, с маленьким сыном, оставшимся без отца. И чтобы никогда больше не видеть разлучницу, которая теперь через семьдесят пять лет после их тогдашнего горького расставания сидела у её последнего земного ложа, держала её руки в своих, как Алина сама тогда захотела. Это была её воля. Я простила тебя, – сказала она мне. Никто из нас не виноват. И ты тоже. Я читала твою книжку, где ты о нашем пережитом написала. Сама себя судишь. И сама же расплатилась. И тебе по христианским правилам не удалось быть счастливой на моём несчастье. Отнимешь у другого – сама отдашь втридорога… Конечно, она была права. Моему новому браку с Валентином, хоть и начинался он со страстного романа, но не довелось стать семьёй на всю жизнь, и в Москву когда-то вроде бы переехали вместе, но срок нашей вместе жизни судьбой отмерен был всего на девятнадцать лет, до двадцати не дотянули, и так всё, отчего Алина настрадалась, и мне досталось – загулы, измены… «весёлая», не признающая обязательств и очень нелегкая супружеская жизнь. Никому из нас не судить друг друга. Каждый сам расплачивается и за свои страсти, и за слабости.