Собор

1.

Теперь здесь собор. Огромный, как богатырь с золотым шлемом на голове. За ним, словно легионы воинов в зеленых мундирах, стройными и строгими рядами – молодые деревья. Клены, липы. Под их защитой от сжигающего солнца – будто выстроенные колоннами копьеносцы-травинки в прямоугольных газонах. Их скашивают, но вновь и вновь стебли поднимаются из земли. Дождь и солнце, снег и ветер им не помеха. Непреклонные воины. Они защищают родную землю. Не дают суховеям испепелить ее, разорвать на куски, разделить на песчинки, утащить в чужие края. А чуть поодаль, по сторонам широких аллей – красивые скамейки из буковых и дубовых полированных досок, покрытых лаком. И возле каждой, с двух сторон, словно услужливые лакеи с никелированными подносами, – урны. Все основательно и торжественно.

А совсем недавно, по меркам тысячелетней истории, тут, на задворках заброшенного, одичавшего, заросшего бурьяном парка, превращенного несознательными местными жителями в свалку, собирались алкаши. Рассаживались на полусгнивших деревянных ящиках, выброшенных за ненадобностью из расположенного неподалеку гастронома. Самый вместительный застилали газетой. Ставили на середину бутылку, банку баклажанной или кабачковой икры, водружали кирпич темного хлеба, втискивали в заполненное пространство кулек с соленой килькой пряного посола, бочковые огурцы. Вдыхали получившийся аромат. Потом разливали по первой, чокались. И начинался разговор о судьбах мира, грядущем рае у нас и крахе империализма у них, о местных событиях. И вообще за жизнь.

Однажды в теплый осенний вечерок под звуки громкоговорителя, доносившего из цивилизованных центральных аллей попеременно классическую и народную музыку, сюда забрел посторонний гражданин. Вида он был неопределенного, но не стар. В темно-сером костюме с давно не отглаживаемыми стрелками на брюках. Такие известный поэт Сергей Васильев, в этот день отсутствовавший, назвал бы скорее штанами, чем брюками. Ботинки гражданина так же не отличались опрятностью и походили на берцы, которые надевают для странствий опытные путешественники или военные.

Громкоговоритель во всю акустическую силу горланил любимую народную песню:

Как поел я холодца,

Так превратился в молодца. Вот какой я молодец —

Ем с горчицей холодец.

Стоголосый военный хор подхватывал припев:

Вот какой я молодец —

Ем с горчицей холодец.

После третьего куплета вступил тенор и, растягивая верхние ноты, завершил:

Вот ка-а-а-а-а-кой я мо-о-о-о-о-лодец

Ка-а-а-ак солее-е-е-е-ный

о-о-о-о-о-гурец!

На ближнем к гражданину ящике рыдал давно не бритый мужик. Остальные в задумчивости курили сигареты «Прима».

Пришелец показал рукой на свободный ящик. Сказал: «Салам», хотя вида был не восточного, потом попросил разрешения присесть. Ему кивнули.

Мужчина присел, покачал головой и тихо, чтобы не потревожить слушателей, произнес:

– Как поют, злодеи! Как поют! Что с душой вытворяют! – и сделал вид, что смахнул со щеки слезу.

Рыдавший мужик кивнул. Помолчал, утерся, глянул на неизвестного, но, судя по поведению, правильного гражданина и спросил:

– Тоже проняли?

Тот вздохнул:

– Да.

Здешний завсегдатай продолжил диалог:

– А вы говорите, что умерла душа. Что вся вышла. Что вместо нее теперь смартфон… – мужичок было преобразился, выставил руку, как Ленин на броневике, но тут же осекся и закончил: – Что вместо души смрад фонит, как на помойке. А я вам так скажу на это. Я вам скажу – нет!

– Ну, нет так нет, – согласился неизвестный гражданин, но что-то ему показалось странноватым в оборванном монологе рыдавшего. Тот тоже смекнул, что сболтнул лишнего, и сменил тему:

– Мне тут притчу недавно рассказали. А вас как, собственно, зовут? Меня – Тимофеич.

– А меня, меня, собственно, – пришелец начал с ехидцей, но сглотнул накопившийся яд и представился: – Меня – Саня. Александр.

– Так вот, Саня-Александр, очень поучительную историю недавно мне рассказали. Представьте, осень, но не как эта, а холодно, сыро. В углу скребет мышь.

Неизвестный на него строго взглянул:

– Эту притчу, братан, я еще в школе слыхал. На уроке лингвистических матерных анекдотов.

Тимофеич покраснел, сказал, что Санек не так прост, как кажется, и продолжил:

– Птицы на юг потянулись. В теплые страны. Осталось две вороны. У одной был сыр, а у другой мозгов не было. Уселась она на берегу озера. Задумалась, как зиму пережить. Вопрос! Думала-думала, ничего не придумала и решила утопиться. Плюхнулась с крутого берега. Брызги во все стороны, а она на дно. Однако природа берет свое. Задрыгала ворона лапами, замахала крыльями и всплыла. Вдохнула воздуха, повинуясь естественным инстинктам, головой покрутила, оказывается, – плывет! На воду глянула – точно плывет! В лапах тина запуталась, стали лапы, как ласты. Она ими семенит и рассекает по глади озера. Глаз скосила, увидала свое отражение и аж чуть не задохнулась: лебедь! Черный лебедь! Ну, как у Чайковского.

А в озере щука водилась. Лет двести. Умная, как кандидат наук и, соответственно, голодная. Увидала: чтото трепыхается – хвать за лапу и заглотнула. Думала, ногу, а в брюхо-то тина с вороньей лапы попала. У щуки глаза из орбит чуть не вывалились. Тина брюхо дерет, горькая, застряла. Ни туда, ни сюда. Хоть подыхай.

Ворона тоже в толк не возьмет, чего приключилось: то плыла, гладь озера рассекая, и вдруг все движение прекратилось и не вперед, а вниз потянуло. Крыльями махнула и взлетела. До берега с трудом дотянула и уселась, чтобы отдышаться.

А щука на дно залегла, отплевалась, откашлялась и решила разобраться, кто это ей такую подлянку учинил. Всплыла, высунула из воды свои перископы, увидела ворону – сообразила и стала караулить…

Местный народ, надо сказать, не отличался доверчивостью и, в отличие от щуки, постоянно ожидал пакостей со всех сторон. Тертый был народ. На руках у многих синели знаки. У кого совсем простенькие, типа – солнце с надписью «Воркута» и цифрами по одной на каждом пальце. У кого вообще детские – имя или даже одна буква. Но у некоторых татуировки были посуровее. Перстни с понятными только знающим обозначениями. Или точки, как на пятерке кубика для игры в кости. Потому никто не удивился, когда гражданин, сидевший в центре компании, строго спросил новичка:

– А ты, собственно, кто такой? Тебе, фраерок, чего, собственно, надо?

Голос у спросившего был хриплый. Взгляд недобрый. Такой просто так не будет спрашивать. Вслед за ним столь же строго на незнакомца посмотрели остальные. Даже Тимофеич и тот отер рукавом слезу и попытался изобразить суровость.

Саня пожал плечами. Слово «собственно» прилипло, и он ответил:

– Я-то, собственно, да сейчас вроде бы никто. Вот вы тут, судя по обстановке, приниматели, – он выразительно показал на бутылку в средине главного ящика, – а я еще недавно был предпринимателем. Предпринимателем, пока не понял полную бессмысленность этого дела. А как понял, так завязал и уехал из своего населенного пункта. В чем был, в том и уехал. И такую свободу почуял, что назад возвращаться не захотел. Поехал поближе к теплу и постепенно оказался тут.

Он замолк, вытащил недокуренную сигарету из внешнего нагрудного кармашка, в котором фокусники держат бумажные цветы, а заслуженные артисты, поэты и адвокаты – платки, чиркнул зажигалкой, задымил и продолжил:

– А сейчас иду мимо, вижу – свободные, правильные люди разговаривают про… – неизвестный выдержал паузу, обвел всех взглядом и продолжил наивным голосом: – Про всякий смрад, который фонит и душит.

Собственно, думаю, надо познакомиться.

Объясняя, пришелец не сидел сложа руки. Он вытащил из кармана пиджака увесистую емкость с прозрачной жидкостью, банку бычков в томате и, что удивило сидельцев, банку шпротов.

Вот как-то так. Вот кто я такой.

Саня протянул бутылку Тимофеичу:

– Не побрезгуйте, угоститесь.

Хриплый, который по всему был тут главным, кивнул Тимофеичу. Тот отвинтил пробку, покачал головой, вздохнул, разлил содержимое по граненым стеклянным стаканам.

Хриплый скомандовал:

– Ну, тогда за знакомство.

Выпили, но напряжение не исчезло. Главный сделал вид, что подобрел, показал на банку кабачковой икры, хлеб, нарезанный финкой с наборной ручкой, хищно выглядывавшей из-под локтя Хриплого, кивнул и сказал незнакомцу:

– Ты тоже не побрезгуй, угощайся. Парень ты вроде нормальный, – выдержал паузу и добавил: – А там поживем – увидим.

Постепенно разговорились. Но разговор был какой-то обтекаемый, неконкретный. Так, в общем, и ни о чем. После очередного приема прозрачной жидкости Хриплый спросил:

– Вот ты, Санек, знаешь, что должен за жизнь сделать настоящий мужчина?

Пришелец слегка захмелел, но держался крепко, потому кивнул:

– А то! Все знают. Не верь, не бойся, не проси. Главный кивнул:

– Так-то оно так, но я не об том. Я про другое.

– А, – сообразил Санек, – вырастить сына, убить змею, построить дом. Ты про это?

Предводитель кивнул, продолжая жевать краюху с пряной килькой.

– Я-то про это, а вот у твоего дружбана Тимофеича все наоборот, – он ткнул в него пальцем и произнес: – Объясни, брателло. Чего должен сделать мужик?

Тимофеич, основательно окосевший после принято- го, удивленно посмотрел на стол, потом на хриплого предводителя, поднял руку, на которую опирался, и начал загибать пальцы:

– Во-первых, построить жену, чтобы она ни-ни, рот не разевала. Во-вторых, посадить сына. И, в-третьих, убить хату, квартиру, ну, в общем, где проживает, – потеряв опору, он завалился набок, сполз с ящика и захрапел.

Хриплый хмыкнул и махнул рукой:

– Слабак!

– А может, у него сегодня водка попалась несвежая, – вступил долговязый гражданин, до того жевавший соленое сало с толстой шкуркой. – Должно быть, перестояла. Видишь, как тепло сегодня.

Он глянул на новенького.

– А ты как? Как у тебя?

Санек посмотрел в стакан, увидел плескавшуюся муху, вытащил. Что осталось, допил и произнес:

– У меня нормально, прохладная.

Народ заржал.

– Я так понимаю, Саня, тебе кости на ночь кинуть где-то надо.

Санек кивнул.

– Заночуем у… – Он подумал, показал на долговязого и завершил: – Владимира Дмитриевича, коего и рекомендую.

2

Полы, выкрашенные в двухкомнатной хрущевке рыжей краской, сворованной на тракторном заводе, облупились, и на них пятнами темнели остатки предыдущего благоустройства квартиры. Тех времен, когда трактора и остальное производимое на заводе было цвета хаки.

Вдоль одной длинной стены стоял диван. Напротив – кровать с панцирной сеткой. Пружины в ней чередовались с жестяными пластинами, и, должно быть, про такую поэт сто лет назад написал: «…На чешуе жестяной рыбы прочел зовы новых губ…». На столе возле окна тараканы доедали остатки прошлого пиршества.

– Хорошо у вас, – сказал Санек, – просторно. А то зайдешь к некоторым, а там ни дыхнуть, ни протиснуться мимо мебелей некуда.

– Ага, – поддержал Хриплый, – и в окне вид на море и горы.

За окном торчала куча, отрытая экскаватором для замены сгнившей трубы, и яма с еще не высохшей после весенних дождей водой.

– Так, говоришь, был предпринимателем? – хмыкнул Долговязый. – А ты, хлопчик, рамсы не попутал?

Ну-ка быстренько, не задумываясь. Какой теперь год?

Санек замешкался, но быстро сообразил:

– А чего?

– А того! – в один голос ответили Хриплый и Долговязый. – Ты где это в восемьдесят пятом видел предпринимателей? Сынок недоученный!

– Как где, – отпарировал Санек, – кооператив инвалидов. Мы пуговицы делали.

– Пуговицы! – оба хмыкнули. – А ты дырки в них сверлил?

– Дырки? Дырки уже готовые получались. Сразу в пресс-формах.

– Умный. Подготовился! – Хриплый показал на Санька пальцем.

– Точно, в энциклопедии для дошкольников прочитал, – согласился Долговязый. – Ты, придурок, как сюда попал?

– Я из Палласовки. А вы чего?

– Мы того! – опять одновременно заговорили хозяева. – Ты хоть знаешь, где Палласовка?

– Палласовка возле Эльтона, – неуверенно произнес Санек.

Оба схватились за головы:

– Господи, где Палласовка и где этот твой пуговичный кооператив?

– Там, при заводе по ремонту сельхозтехники, – проблеял Санек.

– Нету там такого завода. Нету и никогда не было. Есть мастерские при зерносовхозе. А у тебя, хлопчик, небось и документов-то нет?

Санек вздохнул и кивнул:

– Выкрали. В поезде.

Оба заржали:

– Ага, в поезде Магадан—Флорида. Хватит нам лепить горбатого. Колись, с какого года и зачем тут?

Санек начал отступать к выходу, но дверь открылась, и появился Тимофеич. Был он трезв, подтянут и не напоминал размазню, рыдавшего от идиотской песенки полчаса назад в парке.

– Куда вы, Александр, еще не вечер, – улыбнулся он Саньку и строго доложил остальным, что хвоста не обнаружил.

Потом достал бутылку, ту самую, которую притащил Санек, отвинтил пробку и сообщил остальным:

– Там что, совсем одурели? На винте? А этикетка какая? А цена? А ГОСТ? Идиоты!

Опять поглядел на незнакомца:

– Парень, ты вообще откуда свалился? Это что – вечер проколов и приколов? Где тебя теперь утилизировать? Прямо тут, что ли? На газовой горелке? Чтобы даже духа твоего не осталось. Хотя вони как раз будет выше крыши. Всю хату придется спалить.

До Санька, видать, дошло, что с ним не шутят, он сполз на пол, обхватил голову руками и тихо завыл.

– Я расскажу, я все расскажу, Тимофеич, правду, только правду. Все, все, до последней запятой.

Сквозь всхлипывания и шмыганье слушали и остальные, но что-то фальшивое мелькало в этом стенании.

– Кому Тимофеич, а кому Николай Тимофеевич, – прокашлялся Хриплый.

Санек согласно закивал. Потом снова завыл. – Хватит выть! Горемыка ты наш, – рыкнул Тимофеич, показал на табуретку и приказал: – Садись.

Санек, шмыгая носом, должно быть, для усиления жалостливости, прошел через комнату и взгромоздился на край табуретки.

– Будешь врать или выкручиваться, считай, что слова лжи будут твоими последними. Понял? – медленно и тихо, почти шепотом произнес Хриплый.

Санек молчал, не зная, что делать.

– Если понял – кивни.

Санек закивал.

Остальным стало смешно, и они, не сговариваясь, ухмыльнулись.

– Уже плюс в крышку твоего гроба! – сказал Долговязый. – Значит так, ты, сынок, из какого года прибыл?

Санек назвал, как у нас принято, две последние цифры.

– Точнее, идиот! Полностью, из какого года?

Санек снова закивал, сказал, что понял, и повторил, но уже все четыре цифры.

Вдохнул, вытер пот, сглотнул слюну и, слегка скривив губы, добавил:

– От Рождества Христова.

– Понятно, что не до Рождества, – вздохнул Тимофеич, потом добавил: —И что?

Санек, наконец, после напора мужиков пришел в себя, выругался и прошипел:

– Говорил мне внутренний голос, что ни к чему нырять к вам. Не послушался. Дурацкий гуманизм и хреновое воспитание в духе взаимопомощи сделали свое гнусное дело – нырнул. Хотел помочь. А зря! Короче, умники, сообщаю. У нас там большие перемены. Хотите, возвращайтесь, хотите, оставайтесь тут. Помощи не будет. Там большая задница. Ни страны толком не осталось, ни нормальных людей. Без вашей науки и техники откинулись обратно, чуть не в средневековье. За какие-то двадцать лет.

Мужики поначалу не поняли, что этот сопляк сказал, да еще резко, будто не его только что чуть не порешили. Потом дошло.

– Повтори, – сказал Хриплый.

Санек снова иронично скривил губы и повторил.

Долговязый присвистнул. Тимофеич тяжко вздохнул. Наступила пауза, да такая, что было слышно, как у соседей под кроватью поддатый муж вытаскивает на опохмел заначку из-под стельки старого башмака и пересчитывает, сколько осталось.

– Да у нас тут дел по горло, не до связи с вами было. А это вон чего. А теперь, стало быть, и не будет. Да, недобрую весть ты нам, Санек, принес.

– Какая была. Лучше, чем в неведении жить.

– Да, – согласился Хриплый. Приложил руку к сердцу и продолжил: – За то, что так встретили, извини. Откуда нам было знать, что ты не засланный вражина. А теперь давай подробненько и по порядку. Когда началось, ну, и так далее.

3

– А началось… – произнес Санек и надолго задумался…

На глаза ему попалась газета, он взял, сначала развернул, должно быть, от волнения, потому что не знал, с чего начать, потом начал читать, увлекся и дочитал статью до конца.

Дочитал, скомкал, швырнул в помойное ведро, сплюнул от досады и произнес:

– Фашизм начинается там, где запрещают мат. И у вас тут не все в порядке. Все как везде.

– Да ладно, это ты чересчур круто взял. Какой фашизм, у нас тут социализм. Так сказать, в полном расцвете сил. Развитой! – иронично возразил Долговязый.

– В самый раз. Сперва запрещают матерщинников, потом тех, которые выступают против какой-нибудь свалки, потом остальных. И всех скопом в лагерь. – Какой лагерь? – опять встрял Долговязый.

– Ну, уж не в пионерский. Историю учить надо. – Санек глянул на Хриплого и закончил: – Все беды от троечников. Сначала от лени ничего толком не учат, хватают, что на поверхности, тяп-ляп. Потом списывают то, что задавали на дом, вместо того чтобы самим заниматься, а если по правильному сказать, воруют чужой труд. Потом это сворованное за свое выдают. Учителя видят, понимают, но им по фигу. Двойки не ставят, из школы не выгоняют. И как в советской песне поется: «Так продолжаются школьные годы». К последнему классу такое поведение становится принципом жизни. Хитрить, воровать, жить на халяву, подличать и ничего толком не знать. Как говорится, достойный финал! Обучение закончено, можно вступать в половозрелую жизнь!

– А вот это, пожалуй, верно, – одновременно согласились Хриплый и Долговязый, – только у нас тут, кроме тебя, должно быть, троечников и двоеч- ников нет.

– Да нет, мужики, я скорее отличник. Школа с медалью, университет с несколькими четверками, да и вообще, в своем деле скорее мастер.

– А что у тебя за дело-то? А то, говорим Санек да Санек, а чем занимаешься, пока не поняли. Давай, парнишка, рассказывай.

Санек хмыкнул, поглядел на них грустно и тихо сказал:

– Теперь всерьез, – он показал рукой на Хриплого, затем на Долговязого и произнес: – Я знаю, что вы – Виктор Федорович Благовещенский, а вы – Владимир Дмитриевич Михеев. Знаю, зачем вы здесь и все такое прочее.

Санек выдержал короткую паузу и продолжил:

– Я занимался генной инженерией. Кстати, кандидат биологических наук. Да только кому там это теперь интересно. Был мощный научный центр, интересная работа… А ныне там не тут. Тут строят светлое будущее человечества – коммунизм. Там, как вы знаете, строили светлое будущее прогрессивного человечества – капитализм. Мир свободной конкуренции и прогресса. А в светлом будущем, всем известно, что болезней не будет. А значит, к чему медицина? Правильно, ни к чему! Вот и разогнали научный медицинский центр. Оптимизировали. Врачей сократили, а помещение продали. Но кое-какие атавизмы оставались. А теперь строят… – Санек махнул рукой, – а теперь вообще ничего не строят. Теперь все, что было, рухнуло. И скоро вообще наступит каюк.

– Ну-ну, знакомая история, – в один голос хмыкнули Виктор и Владимир, – а как построят капитализм, так начнут строительство светлого будущего капитализма. Какое? Правильно – феодализм! И так постепенно достроятся до первобытнообщинного. Если, конечно, народ не очнется и бо́шки этим строителям не свернет.

– Может, народ очнется, может, не очнется, не так там все просто. Есть свои заморочки. Я наткнулся на одну, начал разбираться, да как-то вроде бы само собой то, с чем разбирался, исчезло. Возможно, на этом и закончил бы, но есть одно но. У меня дед тогда был жив, он про вас и рассказал. Перед смертью. Объяснил, как сюда нырнуть. Дед непростой. Вас он курировал по линии органов. Все растолковать не успел. Хоть и старый был, и крепкий, но суетлив. А потом куча бед на него свалилась. Смерть жены, моей бабушки, окончательно подкосила. Она рано ушла. Я тогда совсем маленьким был. То в одну сторону его стало заносить, то в другую. Толком ничего не успел рассказать, но направил мою жизнь в правильную сторону. Выучил. Посоветовал заниматься микробиологией, генной инженерией. Я увлекся, полюбил это дело. Стал постепенно подготавливать к перемещению, хотя полностью не посвящал и про вас рассказал только за несколько дней до смерти. Накануне заявил, что должен сообщить мне что-то очень значимое, а потом махнул рукой, мол, сам узнаю, и прекратил разговор. На следующий день пришел его навестить, а он мертвый лежит на своем диване в парадной форме. Не успел подготовить меня по полной программе.

Санек перекрестился и продолжил:

– Так вот он все время повторял: «Внучек, ты там нужен ребятам. Поспеши. Если со мной чего случится, ныряй сразу. Не вздумай хоронить или, если что такое, позвони в скорую, да дверь не запирай и перемещайся. А то не успеешь моргнуть, как в мир иной вслед за мной отправишься. Это приказ!». Показал, какую одежду надеть, чтобы не выделяться. Он заранее подготовил. Умный был дед Вася и предусмотрительный. Заранее все рассчитывал, чтобы не проколоться.

– Как, говоришь, деда звали? – спросил Благо- вещенский.

– Вообще-то вы его должны знать как священника. Отец Василий, это имя вам о чем-нибудь говорит?

– Понятно, – ответил Виктор Федорович, – знал я твоего деда. Статный был священник, с седой бородой. Красивый. Это верно, он, можно сказать, нашу лабораторию курировал. Вся связь у меня через него происходила. И оборудование он нам переправлял.

Помню, любил говорить, что помощник нам подрастает. Должно быть, про тебя.

– И вас, ребята, он сюда переправлял. Вы должны его помнить, – Благовещенский обратился к Долговязому и Тимофеичу.

– Я, честно сказать, был тогда в таком шоке от жизни, что смутно все помню, – сказал Михеев.

Тимофеич почесал затылок, пожал плечами.

– Священника с окладистой бородой, который со мной говорил в соборе, помню, но тоже смутно, встретил бы на улице, не узнал. А вот голос мне тогда показался знакомым. Я после пытался вспомнить, где его слышал, но так и не вспомнил. Тоже был почти в шоке от тамошней жизни.

– Ну, не помните, так не помните, – Благовещенский перекрестился и закончил: – Пусть земля тебе будет пухом, отец Василий.

Затем снова обратился к Саньку: – А сколько же дед прожил?

– Около восьмидесяти.

Благовещенский уважительно посмотрел на внука и добавил:

– Серьезный возраст. А с тобой, Александр, теперь понятно. Зачислен в лабораторию. Сначала для адаптации пройдешь стажировку, чтобы не проколоться в здешней жизни. Документы оформим настоящие, но жизнь непростая, так что язык за зубами держи, а то из-за длинного языка можно оказаться на короткой веревке. Понятно? Санек кивнул.

– Вот и ладно. Работать будешь с Тимофеичем.

А теперь досказывай, что там у вас.

4

Санек

– Все началось ближе к концу двадцатых. Вам дед не сообщал, чтобы не травмировать. Да и непонятно было, как отреагируете. Вдобавок надеялся, что устаканится, вернется в обычное русло, в обычную жизнь.

Но то ли солнце стало активным, то ли что еще, только подлянка покатила именно тогда. Сперва вирусы. Одни за другими. Первые вы еще застали. Точнее, новую мутацию старого вируса. А за ним через несколько лет поперли с такой скоростью, что не успевали делать против них вакцины.

В мировой экономике давно надувался пузырь и назревал гигантский кризис. Мудрейшие из умнейших закулисных воротил экономики прикидывали разные сценарии, как замутить панику и под шумок передернуть карты, чтобы обнулить долги. Как ни крутили, без войны не получалось. Вот только начинать войнушку никто особо не хотел, но каждый норовил сделать так, чтобы ее начал кто-то другой. Не слишком сильный, но слишком большой и слишком глупый. Начал, завяз в войне, да и проиграл. На него, а лучше на него и его союзников, реальных или выдуманных, и хотели списать все беды в экономике, экологии и болезни. Под этой маркой обнулить долги, устроить над побежденными показательный суд на манер Нюрнбергского процесса, а уж затем провозгласить новый мировой порядок. В качестве слишком большой и слишком глупой, естественно, понималась наша любимая Родина.

Но уж больно многовариантная и непредсказуемая задача вырисовывалась. Можно было все потерять. А тут вирус. Идея вирусов давно витала в головах. Сначала вирусов компьютерных, потом, с развитием генной инженерии, стало понятно, что перспективнее и страшнее для населения обычный добрый вирус. Его и раздули до бедствия вселенского масштаба. Раздували все. И Европа, и Америка, и наши. Всем, кто был при власти, показалось это выгодным. Так поначалу и было.

Да, собственно, Николай Тимофеевич знает.

Целые государства посадили на карантин. Рестораны, турфирмы, кино, театры, торговые центры и прочие места скопления народонаселения, приносящие прибыль мелкому и среднему бизнесу, закрыли. Естественно, цель была вроде как благородная – спасение жизней. Народу после первых вирусных эпидемий классно промыли мозги, запугали, потому граждане в основном поддерживали действия властей. Тем более что почти во всех странах каждому гражданину делали какие-никакие выплаты. Люди засели за компьютеры. У кого была возможность, работал удаленно. У кого возможности не было, проедал то, что давало государство. Мелкий и средний бизнес, обычно сложно контролируемый государством, а потому нелюбимый властями, на радость им разорялся, зато развернутая мощными корпорациями торговля через Интернет всем и вся, от еды до шмоток и прочего, с доставкой со складов до дверей каждой квартиры, вмиг набрала обороты и начала не просто процветать, а увеличила доходы в сотни раз. После первой пандемии аналитики быстро сообразили, что к чему, и корпорации, приближенные к властям, окончательно прибрали эти сферы к рукам.

Граждане не дураки – в головах стало проясняться, кому этот вирус выгоден. Плюс очередное обязательное ношение масок, медицинских перчаток и прочего мало нужного, но не такого уж и дешевого, если учесть объемы продаж, доставали психологически. Короче, как говорят, кому война, а кому мать родна. Все традиционное, привычное, то, чем жили миллионы людей, разорялось, а новое, в общем-то раньше почти не нужное, богатело и набирало силу.

Сначала те, чей добрый старый, столетиями привычный и надежный бизнес рушился на глазах, растерялись. Потому как верили в пандемию и беды от новых страшных вирусов, которыми с утра до ночи пугали из телевизоров, радио, Интернета и газет. Но когда увидели, что деньги стремительно улетучиваются, новых поступлений нет, а корпорации наживаются, начались волнения. Интернет запестрил подробностями обогащения на пандемии деятелей, приближенных к властям.

На первых порах осторожно, а потом лавиной стали появляться сообщения, а была ли вообще пандемия. Потом призывы к протестам. Завести народ оказалось легко. Недовольство от сидения без работы, без денег и невозможность просто ходить куда захочешь, делали свое дело. Власти явно тупили, упиваясь фантастическими прибылями, и не успевали реагировать на начавшиеся протесты оперативно. Плохо отслеживали ситуацию. Прикрываясь пандемией, вводили запреты на митинги и собрания. Но котел под названием недовольство уже закипал.

Подстрекатели затевали поначалу мелкие уличные столкновения с полицией. Народ-то нищал. По всему миру начались примерно одинаковые дела. Что-то вроде гражданского неповиновения. Громили офисы интернет-магазинов и центров. Полицейские начальники сначала активно противостояли, но сами полицейские, которых тоже достал этот масочный режим, недолго блюли законы, и вскоре началось черт-те что. В некоторых странах разгромили правительства, захватили власть уличные громилы, которых быстро убрали те, кто стоял за ними и отсиживался до времени в тени.

А пандемия, что бы там ни говорили, была. Люди заболевали, умирали, выжившие нищали. Страны закрывались от внешнего мира, чтобы извне не приходила зараза. Стали разворачиваться от глобализации к обособлению.

У нас, как обычно, все случилось с опозданием. Сначала телевидение вещало про то, что все в порядке, что у нас тихая гавань и что скоро мы попрем вперед с невиданной скоростью. Но сколько ни говорили «халва», во рту слаще не становилось, и народ вышел на улицы. Побуянили, побуянили, но особо серьезного не произошло. Людей успокоили. Кого подачками, кого запугали жуткими последствиями, болезнями. В конце концов население успокоилось.

Ну, о первом безобидном этапе вы знаете. А после этой, так сказать, тренировочки началось через несколько лет серьезное дело. Именно когда власти тупо повторили пандемию, но уже посерьезнее. Чувствуя накопившееся недовольство, вместо того, чтобы выпустить пар, наоборот, опять запретили выходить на улицы, собираться больше пяти человек, ну и тому подобное.

Они и раньше не церемонились с ретивыми оппозиционерами, выдергивали, сажали в тюрьмы, а то и просто втихаря избивали до полусмерти, делали инвалидами, самых активных убирали. Когда на улицы вышли несколько десятков тысяч человек, с перепугу приказали стрелять. И началось! На следующий день вышли уже сотни тысяч и смели все и всех. Осадили резиденцию. Охрана, увидев толпу, которую не перестрелять и не запугать, слиняла.

Президент и приближенные тоже пытались сбежать в запасной командный пункт. Чтобы собрать верные части и загнать быдло в стойло. Взлетели из резиденции на вертолете. Но не получилось. Вертолет подбили неизвестно откуда взявшиеся снайперы из ПЗРК. Он свалился, да так неудачно, что все остались живы, хотя и с переломами. Свиту хотели разорвать на куски. Некоторых быстро убили, а самых главных непонятно какие люди отбили и увезли. Кричали, что не допустят самосуда, что все надо сделать по закону. Граждане бунтари думали, что будут показательно судить, оказалось гораздо проще. Через несколько дней трупы увезенных нашли на каком-то пустыре. Показали картинку в Интернете и по телику. По всему было понятно, что пытали. Пытали жутко. Видать, выбивали, куда переводили и где прятали богатства. И, должно быть, что хотели, узнали. Но богатств этих народ, естественно, не увидел. А толпа побуянила еще несколько дней.

Пар вышел.

По телевизору объявили о формировании нового правительства и показали присягу нового президента. Этого никто не выбирал. Появился он из тюрьмы, в которой просидел года три за… Непонятно, за что. Короче, был главным борцом с рухнувшим режимом.

Управлять этот борец за свободу толком не мог. Не было у него на местах ни достаточного числа верных людей, ни сил. И началось. Страна стала разва- ливаться.

Кавказ отвалился первым. Мелкие тамошние республики, поняв, что по отдельности не удержаться, то ли договорились, то ли были принуждены и запуганы, а может, им кто-то чего-то пообещал, короче, слились они под знаменем ислама в один халифат. Области, увидев такое, поняв, что центрального правительства нет, а жить как-то надо, тоже стали объявлять о суверенитете. Которые поумнее, объединялись. Создавали свои маленькие армии.

Начался полный развал и дурдом, который продолжается и теперь.

– Вот такие дела, мужики,– закончил Санек, – а те- перь думайте, чего делать. У меня есть мыслишка, почему все, что теперь там у нас, произошло. Собствен- но, потому к вам и пришел. Но пока помолчу. Сперва сами скажите, что думаете обо всем и, главное, чего делать.

– 

Что делать, что делать, – ухмыльнулся Благовещенский, – как говорят наши коллеги по пустырю, «снять штаны и бегать». А если по совести сказать, мы примерно этого и ожидали. И о причинах догадываемся, но подтверждений пока нет. Собственно, это и есть основная наша задача – найти ее здесь и потом там ликвидировать. – Он прервался, оглядел внимательно всех, кто был в комнате, и тихо договорил: – Утро вечера мудренее.

Завтра обсудим и решим, что делать, а сейчас спать.

5

Долговязый. Владимир Дмитриевич Михеев

У меня болел живот. Тупо болел, неделями. От идиотской жратвы. Не знаю, что подонки, делавшие на всю страну так называемые продукты питания, подмешивали в снедь, чтобы получалось вкусно, но живот болел именно от этого. Я знал точно. Запах у гадости был такой же вкусный, как у давно, с детства забытой настоящей еды мамы и бабушки. Но после этой синтетической стряпни брюхо начинало крутить, оно ныло долго и нудно. А потом, через час или два, тянуло съесть еще хоть чуток гадости. Тогда на какое-то время боль успокаивалась, и наступало счастье. Жизнь становилась прекрасной. Решил проверить, из чего делают это самое счастье.

По профессии я электронщик, а заодно компьютерщик, программист и электрик. Без хвастовства, отличный. Таких всегда мало. Полазил по сайтам, нашел вакансию. Особо даже не брехал в резюме. Сходил на собеседование. Прошел. Приняли. Выдали фирменную одежку с надписью «Мир мяса». Подписал кучу бумаг о неразглашении и ответственности за разглашение тайн и секретов. До цеха допустили только через месяц.

Видать, продолжали проверять.

Короче, мясом в этом «Мире мяса» и не пахло. Мясо делали из специально обработанного гороха. Выпаривали, вытягивали, высушивали. Потом туда добавляли фарш из опарышей, еще каких-то насекомых, быстро и дешево размножавшихся. Красители, ароматизаторы, усилители вкуса и запаха, еще куча всякого дерьма – и получалась говядина. Хрен отличишь. Белок – натуральный, растительные волокна. Специи, соль. Химия – как у говядины. Не подкопаешься. Вкус тоже. А чтобы подсадить на эту говенную говядину, – специальные добавочки. Наркотой не назовешь – не подходят к известным по химическому составу, и по закону не подкопаешься, а по сути – наркота.

То же самое узнал про молоко, которое никогда не скисает, и которое не от коров, а из мощной мельницы, разбивающей самое дешевое зерно почти до молекул. Много еще чего узнал про еду. Про вино, в котором от винограда только запах.

Постепенно собрал образцы всех полуфабрикатов, вынес из цеха. Но это особая история. Хотел разоблачить. Но, как говорится, Господь сберег. Вовремя узнал, что всей этой гигантской корпорацией рулит жена брата чуть ли не премьер-министра, а ее зам – огромная шишка в полиции. Да и другие корпорации поделены между власть имущими.

А брюхо болит. К медикам обращаться бессмысленно. Выписывают рецепты таблеток, которые не лечат, а снимают боль ненадолго.

Хотел уехать в деревню, купить дом, выращивать настоящие овощи, фрукты, кур и так далее, но, увы, не получалось. Причины разные, но не получалось.

От безысходности как-то зашел в церковь. В собор. Помолиться. Стою перед иконой Николая Угодника, молюсь, а у самого слезы текут. Как у пацана пятилетнего. И прошу: «Господи, помоги. Сделай так, чтобы жил я нормальной человеческой жизнью. Чтобы работал по совести. Чтобы ел колбасу из мяса, а не из червяков и гороха, и чтобы…».

Подходит ко мне священник. Постоял рядом, помолчал, потом приобнял и говорит:

– Знаю твои проблемы. Могу помочь. Если заглянуть в суть, то ты хочешь оказаться в шестидесятых годах. Где была у всех работа и натуральная пища. Так, сын мой?

– Так, – отвечаю.

– Ну, если так, то там нужен такой человек. Жалеть не будешь?

Подумал с минуту и говорю:

– Нет, не буду. Семьи у меня нет, но, батюшка, это что – на тот свет, что ли, приглашаете?

Он улыбнулся:

– На этот, только назад. Не удивляйся, такое возможно.

Я перекрестился:

– Тогда, – говорю, – хоть сейчас.

– Ну, раз «хоть сейчас», то переодевайся.

Отвел в соседнее с собором здание, провел в дальнюю комнату, открыл шкаф, достал соответствующую одежду. Я примерил – оказалась впору. Батюшка перекрестил, сказал, что там встретят.

Что было потом, не знаю, но очутился на пустыре, на краю заброшенного парка. Там ждал Виктор. Виктор Федорович. Оказывается, я попал в специальную программу. Паспорт, другие документы – выдали. Сделали все по-настоящему.

А при документах и работа. К тому времени у профессора Благовещенского уже была официальная независимая лаборатория. Официально она занималась исследованиями вирусов и моделированием их биологических изменений. Кому подчиняется, толком и теперь не пойму. Но точно скажу – очень серьезным силовым структурам.

Я делаю в этой лаборатории все, что касается вычислительной и другой техники. Моделирование, разработка программ, усовершенствование и модернизация имеющихся приборов – моя епархия. На самом деле приспосабливаю к здешним условиям все, что перемещаем оттуда. Вот только в последние несколько лет связь нарушилась. Доставка техники и запчастей прекратилась. Так что детали для ремонта использую подручные, здешние.

Так и живу. Прибыл в шестьдесят пятый, и вместе с лабораторией дрейфую. Назад не собираюсь.

Все тут путем. Колбасы хоть и немного, зато настоящая. Килька соленая – настоящая. Помидоры пахнут помидорами. Огурцы – огурцами. Молоко оставишь на столе – к вечеру простокваша! Ну и так далее. В ма- газине никаких полиэтиленовых пакетов. Все заворачивают в кулек бумажный. При тебе. Продавщица взвесит, свернет кулек из толстой бумаги и пожалуйста – получите. Эту бумагу, даже если выбросить, она за полгода сгниет. Мусора нету на улицах. Все утилизируется. Стеклотару молочную в магазине обменивают на бутылки с молоком. И так далее. Битые бутылки на стекольном заводе в новые переплавляют, нормальные моют на заводах и заливают в них молоко, пиво, лимонады натуральные, минералку, ну и так далее.

Никто не визжит про экологию, а спокойно, без суеты все отходы перерабатывают.

Да дело не в еде. Когда работа интересная и правильная, а не перекладывание бумажек или изображение деятельности там, где ее вообще быть не должно, то и работа спорится. И нету тоски от бессмысленности. А здесь работа правильная, интересная. Дел по горло. Руководитель – лучше не бывает. Умница, профессионал.

Назад не планирую. А если кто начнет туда та- щить – на полупроводники суку пущу. И опять повторю, не в жратве дело. Просто здесь интереснее и честнее. Правильнее. Нет погони за баблом. Дело делается из интереса и на совесть. Чтобы польза была.

Кстати, желудок как-то сам залечился, не болит.

Теперь подозреваю, что и болело не брюхо, а совесть.

6

Тимофеич. Николай Тимофеевич Воронков

Окончил школу. Учился неплохо, поступил в мединститут. Богатеньких и блатных почти не было. Видать, их пристроили предки в университеты для будущих госслужащих. А кто еще мордастей, отпрысков в специальные полузакрытые заведения определили учиться, чтобы сразу потом сделать начальниками над теми госслужащими.

Семь лет отучился, потом аспирантура, стал кандидатом медицинских наук. Встретил девушку, красавицу. Влюбился. Хотел жениться. Но не сложилось с ее отцом. Взъелся на меня. То ли потому, что был старше его дочери, то ли еще почему. И то было ему не так, и это не по его. А скорее всего, одурел от ревности. В конце концов поставил ультиматум – если не прекращу отношений с его дочкой, то посадит. И меня, и всех моих родственников. А он это мог сделать, причем легко. За себя я не очень волновался. А вот родители старенькие не выдержали бы. Пришлось уехать в другой город. Знаю, что родился у меня сын. Только я его так ни разу и не увидел и что с ним, не знаю. Затосковал по своей несостоявшейся семье, девушке любимой, запил, но быстро опомнился. Боль постепенно утихла. Второй раз обзаводиться семьей не захотел. Привык к одиночеству. Лет пять работал в больнице. Наукой по инерции продолжал заниматься, пока не понял, что наука кончается там, где начинаются измерения, а именно измерения в деньгах. В зарплатах главврачей, надбавках, грантах для блатных и прочая, и прочая. За любой операцией – прокурор дышит в спину, и не дай бог что-то не по букве инструкций и прописей.

Подался в патологоанатомы. Плохо дело делать не умею, потому изучал книги, статьи по этому профилю. По сему случаю – притча.

Заспорила лошадь, что обгонит черепаху. Необразованная была, вот и заспорила. Не знала про Ахиллеса. В общем, как обычно: на старт – внимание – марш! А дело было в воде. Посредине океана. Черепаха плывет и плывет. А лошадь сперва выдыхаться стала, потом воды нахлебалась и того гляди на дно пойдет. «Эх, – думает, – надо было на берегу соревноваться». Да поздно мысль эта умная ей в голову пришла. Так бы и утонула, да попалась на глаза акуле. Та пасть разинула и со всей акульей скорости поперла на животину. Умишком своим злым соображает, за сколько раз проглотит глупую лошадь. А тут подводная лодка. Шла с учений. И как раз не истратила две торпеды. Командир первой торпедой как шандарахнет! Акула – вдрызг! Лошадь – вдрызг! Черепаха – вдрызг! А вторая торпеда прямо в лодке взорвалась. От детонации.

И лодка – вдрызг!

Никогда не знаешь, где кого что поджидает. А про трудности или апории Зенона знали бы, глядишь, и уцелели. Потому как философия – главнейшая из наук и размышлениям в жизни помогает. Причем всегда. Да и знания, что бы там ни говорили, лишними, как правило, не бывают.

Через несколько лет стал лучшим патологоанатомом в городе.

Дело свое спокойно делаю, народ уважает. А тут эпидемия подоспела, будь она неладна. Народ все койки в больницах забил. Начальство ножонками стучит, кулачками машет. Требует прекратить эпидемию. Да вот беда: микробы с вирусами то ли не слышат, то ли просто наплевали на приказы начальства и живут по своим законам. А народ мрет. Высокие доктора с академиками щеки надувают, совещаются. И придумали. Вернее, ничего они не придумали, а решили сделать, как двести лет назад: надеть на граждан маски, а заодно перчатки резиновые и костюмы специальные. Так и предложили начальству. Начальство хмыкнуло, спросило, чем эти академики занимались, за что деньги немереные получали в мирное время, что ни хрена предложить нового и внятного не могут. Потом поняло, что толковых врачей все равно взять неоткуда, махнуло рукой, сказало:

– Костюмов у нас на всех нету. А масок наберем или само народонаселение заставим пошить. Маски так маски. Перчатки так перчатки. – На всякий случай спросило: – А поможет?

Академики, само собой, ответили:

– А как же, конечно, поможет. Это единственное спасение. А еще изоляция. Чтобы все по домам сидели, ни в магазины, ни на работу носа своего не высовывали.

Про работу начальство академикам мозги быстро вправило. Объяснили, что прибыль у них получается от прибавочной стоимости и произведенного и проданного продукта, а маски и перчатки на людей заставили напяливать. В них неудобно, нос чешется, потеет. Люди в перчатках за всякую гадость хватаются, потом нос чешут. Или на улице снимут маску, в карман положат. А в кармане деньги, карточки банковские. Все заразное, потому как вирусов и бактерий на них тьма. Потом в магазине или транспорте вытащат эту маску и грязные перчатки, наденут и, само собой, заражаются в сто раз быстрее, чем если бы без этой заразы ходили. А не надевать нельзя! Начальство велело штрафовать тех, которые без средств, так сказать, защиты, а на самом деле средств заразы. Ну и начал народ умирать с бешеной скоростью.

В общем, бред. Одни от незнания отдают идиотские команды, другие их выполняют, а потом оказывается, что делали не то и не так. Дом сумасшедший, а не жизнь.

– Вот, кстати, о су… – Тимофеич хмыкнул и про- должил: – Был какое-то время в стране авторитетнейшим руководителем очень важного направления заслуженный-перезаслуженный господин, с колоссальными связями, кучей регалий и званий. Человеком, как он говорил всем, был верующим – верил в сую. Потому, что написано в писании, то нельзя упоми- нать всуе.

Что такое суя, ни сам не знал, ни коллеги, ни прочие большие ученые его научного направления. А направление, собственно, и было – Суя. Продвигал он эту Сую как великую солидаризирующую задачу общества, способную объединить все и всех. Получали под это глобальное направление многомиллионные бюджетные средства, чтобы сформулировать сначала высшему начальству, а потом, если оно одобрит, разъяснить всем прочим гражданам. Отдавали, как принято, по десять, а то и по двадцать процентов откат, сами ездили в экспедиции, собирали данные, проводили опросы, писали отчеты. Но то ли денег не хватало из-за откатов, то ли еще по каким причинам, работа не завершалась. Самые дотошные младшие научные сотрудники прошерстили Википедию, самые грамотные старшие и ведущие научные сотрудники даже в библиотеку заглядывали – ответа не было. Так и жили в неведении.

Некоторые особо дотошные выдвигали гипотезу, что Суя восходит к ковру-самолету. Мол, некогда его модернизировал на каком-то закрытом заводе слесарь, мастер от бога – золотые голова и руки. Мог улететь куда угодно, но показал начальству, то замахало руками, запричитало: «Не суйся, беду накличешь! Не дай бог, заставят эти твои делать, план спустят, а у нас нету для этого оборудования. Все деньги на загранкомандировки потрачены да на… Но об этом тебе, слесарю, знать необязательно по причине секретности. Так что не суйся, сиди в своей слесарке и помалкивай». Так приклеилось к нему это су, а от него Суя. Мастер этот с золотыми руками и головой с горя запил да и замерз, пьяный, зимой в сугробе. Буквально двадцати метров не дошел до сарая, в котором этот самолет потом и сгорел.

Но эта версия про Су, который надо построить, а потом на нем улететь к чертовой матери подальше, в смысле в светлое будущее, не впечатляла да и не тянула на национальную идею.

Другие продвигали иную версию: мол, большие начальники, которые там. (В этом месте показывали на потолок. Даже не на потолок, а гораздо выше, но не у Господа Бога, а на этом свете.) Так вот эти самые начальники, троечники юристы-экономисты, сами понимаете, ничего ни в чем не кумекающие, получили оттуда команду. В этом месте снова показывали на потолок, а подразумевали гораздо выше, но чуть пониже Господа. Команда была о том, что надо немедленно снова развить авиацию. Но уже на новейшей цифровой основе. И даже конкретно выпускать самолеты Су и номер такой-то. Понятно, что номер по соображениям секретности в рассказе не озвучивался.

Ну, как говорится, надо так надо. Открыли справочник предприятий, уцелевших от лихолетий, и нашли!!! Так и написано: фабрика выпускала в былые времена сушки, но по причине отсутствия финансирования временно остановлена. Оборудование законсервировано. А контакты в справочнике, на удивление, имеются. Зафиксирован в том числе номер телефона директора.

Зам того начальника, которому приказано было развить, набирает номер и, о чудо, слышит ответ:

– Директор такой-то у аппарата.

Зам воздуху побольше в грудь набрал и строгим голосом приказывает:

– К пятнадцатому числу вы обязаны выпустить десять «сушек».

– Есть! – отвечает директор и уточняет: – Десять в каких единицах?

Зам замолк на секунду, но чиновник был ушлый и быстро сообразил:

– В основных!

– Денег нет, – отвечает директор.

– Финансирование будет! Куда осуществить пере- числение?

– Есть, – отвечает директор и называет банк и но- мер счета. А для верности тут же дублирует по те- леграфу.

Деньги приходят, как положено, в трехдневный банковский срок.

И закрутилось.

Работников отозвали из неоплачиваемых отпусков. Оборудование расконсервировали и запустили. Сырье закупили. Процесс с огромной скоростью пошел!

Через неделю директор фабрики звонит заму того начальника, которому приказано было развить, и докладывает:

– Задание выполняется. Куда отгружать про- дукцию?

– Какую продукцию? – спрашивает тот.

– Как какую? Сушки!

– Какие сушки?

– Как какие? Сушки, баранки, бублики!

– Какие баранки? Вам была команда сделать самолеты истребители и штурмовики марки Су.

Долгое молчание, потом:

– Извините, но мы всего лишь филиал хлебозавода «Югхлеб» с наименованием Су-25, изготавливаем сушки из пшеничной муки. Потому и называемся Су. А число 25 – это потенциальная месячная производительность хлебобулочных изделий в тоннах.

Немая, как писал Гоголь, сцена. Короче, в конце концов убрали от плодотворной работы на благо народа этого господина, а направление потихонечку прикрыли.

Но счастье длилось недолго – открыли другое направление.

А со мной было так.

Я вскрытие делаю. Фиксирую, как положено. Прибегает зам зама по медицинской части и визжит, аж слюна за метр летит:

– Вы что творите! Нам перед столицей об успешных мерах борьбы с эпидемией отчитываться, а вы всю статистику псу под хвост! Приказываю равномерно смертность записывать: инсульт, инфаркт, печенка, селезенка, онкология и все такое прочее.

Я глянул на него.

– Вашими мерами полудурошными вы задницу себе подотрите. От них больше вреда, чем пользы. А врать я не стану и покрывать вашу неспособность и бездарность не буду!

Написал заявление по собственному желанию и через час стал безработным.

Иду, сам с собой обсуждаю беды свои. Постепенно начал успокаиваться. Решил поехать в родной город. Найти свою Светочку, сына. Приехал. С горечью узнал, что Светочка моя умерла, а сына воспитывает ее отец. Сказали, что воспитывает неплохо. Еще сказали, что он уже полковник. Ну, думаю, тогда к дочке не подпускал, а теперь к внуку – и подавно, ничего мне не светит. И так этот печальный каламбур меня за сердце схватил, что чуть не завыл.

Иду размышляю о своих бедах. Смотрю – церковь. Зашел. Взял свечку. Поставил возле Николая Угодника. Говорю с ним тихонько:

– Как, – говорю, – вся эта жизнь опротивела. Кругом двуличие, бесстыдство, у кого власть, тот что угодно может с людьми делать. С какой радостью уехал бы отсюда куда подальше.

Подходит священник. Разговорились. Я бы сказал, даже подружились. Насколько это возможно за полчаса. Сказал, что все мои проблемы со временем разрешатся. Повел в здание рядом с собором. Перекрестил. Сказал, чтобы ничему не удивлялся. Что потом было, не помню.

Очнулся тут, в заброшенном парке. В спецлаборатории. Постепенно адаптировался. Сделали диплом, паспорт, трудовую книжку. Все настоящее. Откуда у Виктора такие возможности, не знаю. Тут по-честному. По крайней мере, по сравнению с моим сраным будущим. Хотя теперь скорее не с будущим, а прошлым.

Тема моей кандидатской была о роли микробиома в процессе жизнедеятельности человеческого орга- низма. Дело сложнейшее. Всерьез им стали заниматься в пятидесятых. Так что тут оказался прямо по специальности. Должно быть, священник, а может, вовсе не священник, про меня все знал, до последней запятой.

Возможности здесь отличные. Аппаратуру оттуда доставили. Володя, то бишь Владимир Дмитриевич, электронщик от бога, так переконструировал, что любо-дорого.

Работаю. Энтузиазма выше крыши. Ищу всевозможные мутации в микробиоме. Не вылезаю из морга. Он в моем ведении. Помощник мне не помешал бы. После вашей пандемии оказалось важнейшим делом изучение микробиома и влияния на него мутагенных бактерий, вирусов, грибов, которые там у вас могут бед понаделать. Определяю потенциально агрессивных. В свободное время наслаждаюсь здешней жизнью. Хотя времени свободного для этого почти нет. А если кто начнет назад туда тащить, извините за прямоту, расчленю. Ей-богу, скальпелем прирежу.

7

Профессор Благовещенский. Виктор Федорович

Я заведующий лабораторией футурологической физики. Время на самом деле, в отличие от общепринятых взглядов и бредней, придуманных Эйнштейном, а до него прочими, вплоть до египетских жрецов, способно протекать не только в будущее, но и оставаться в определенных условиях неподвижным, а самое интересное – возвращать объекты и субъекты в прошлое. Мне удалось разработать систему управления этими процессами. Здесь в тысяча девятьсот семьдесят третьем мной установлена первая станция лабо- ратории.

В отличие от остальных, я родился почти в середине двадцатого века. Физтех окончил с отличием, потом аспирантура. Защитился по нетрадиционной тематике: «Пространственно-временные флуктуации». Был приглашен в секретную лабораторию КГБ СССР. Через несколько лет разработал первую установку по перемещению во времени.

Курировал меня заместитель председателя комитета. Подготовили записку с обоснованиями дальнейших разработок на имя председателя. Он прочитал. Должно быть, передал на независимую экспертизу. Судя по тому, что пригласил, эксперты были не липовыми академиками. Записка вызвала интерес. После трехчасовой беседы и моих ответов на вопросы председателя и двух неизвестных мне, но, судя по задаваемым вопросам, весьма компетентных профессионалов, был подписан приказ о создании секретной лаборатории с соответствующим финансированием. Сотрудников решили подобрать во втором десятилетии двадцать первого века. Мужиков по возрасту ближе к сорока пяти.

Опытную установку собирал сам. Комплектующие заказывали там, где были лучшие. В 1981 году установка была собрана. Малогабаритную установку собрал в 1982 году. Сначала переместился назад на десять лет, в 1972 год. Там, в соответствии с толковыми рекомендациями председателя, ждали. Проверили у медиков, протестировали приборы. Работало! Затем вернулся в 1983-й, а оттуда в 1987 год и снова вернулся. Получилось. Председатель, благодаря которому работам была дана зеленая улица, стал к тому времени главой страны и чрезвычайно интересовался положением дел, и всем, что связано с жизнью в недалеком будущем.

Доложил без прикрас. Он молча выслушал. Ничего не ответил. Пожелал дальнейших успехов. Судя по тому, с какой скоростью начал реформы и реальную борьбу с коррупцией в МВД, других органах власти, информация, переданная мной, была воспринята чрезвычайно серьезно. Но, увы, вскоре он оказался в центральной клинической больнице.

Убедившись, что возможно действовать без помощников в точке прибытия, самостоятельно прыгнул дальше. Осмотрелся. Сначала очумел от увиденного. Потом пришел в себя.

Лабораторию мою не прикрыли, но и помощи не было. Судя по всему, руководство поменялось, пришло новое, малокомпетентное, а мудрый Василий Егорович, которому было поручено курировать лабораторию, не стал докладывать своему руководству о нашем существовании, чтобы вообще не уничтожили или не растрепали о нас там где не надо.

Для лаборатории требовались сотрудники. Профессионалы с техническими знаниями двадцать первого века, да еще с желанием долгое время находиться в условиях, назовем их условиями 1985 года. Повезло. Нашел, должно быть, лучших. Честно сказать, долго искать и не пришлось. Они были как белые вороны. Бросались в глаза. Только всеобщее раздолбайство той жизни позволило им уцелеть. Соглашались переместиться легко. Видимо, тамошняя среда обитания вызывала отвращение, а попросту обрыдла.

Так здесь все и оказались.

Бросив очередной якорь в точке 1980 год, как полярники на льдине, дрейфуем уже пять лет вместе со временем. Кандидатов было пятеро. Естественно, каждый проходил отбор индивидуально и друг про друга ничего не знал. Прошли двое. Им предложил остаться для постоянной работы. Согласились. Теперь нас трое. Скажу честно, тут непросто. Но интересно. И много, очень много работы.

В двадцать первый век перемещались еще раз пять. Установка для перемещения оборудования требовала значительных энергоресурсов, потому ее разместили в пристройке к собору. Там не возникало проблем со скрытным подключением к энергосистемам. Возвращались за приборами, другим оборудованием, которого тут не было. Так что оснащены мы по последнему слову будущей техники. Сейчас есть усовершенствованная малогабаритная установка на автономном питании.

То, что я там увидел, привело к убеждению, что разрушительные политико-экономические и психологические изменения в обществе не случайны, их причины кроются в биологии, а точнее, вирусологии. Во влиянии мутаций неких пока непонятных вирусов на функции мозга. Причем не только мозга индивидуума. Неким образом резонируя, они деструктивно влияют на поведение всей популяции.

У меня постепенно складывалось понимание того, что мутации этих вирусов не случайны. А сами вирусы возникают неестественным путем.

Николай Тимофеевич первый высказал эту мысль. Понимание приходило непросто. Некоторые идеи не подтверждались и отпадали. Потому появилось решение форсированно исследовать именно этот аспект. Но специалистов не было. Профиль у нашего Тимофеича чуть другой.

Нам казалось, что мутировавшие не то вирусы, не то бактерии, не то нечто неизвестное и нам непонятное, появляются где-то здесь, в районе заброшенного парка. Потому постоянно тут и оказывались. Естественно, маскировались, переодевались в алкашей. Брали пробы, а то и смывы с бомжей и бичей. Но пока результатов практически ноль.

Просил подыскать специалиста, но связь оборвалась. Возникли технические трудности, и туда транспортироваться не получалось. Обратной связи не было. Думал, хана. Придется действовать, как полярникам на льдине, без поддержки. Да вот, слава богу, Василий Егорович спас. Перебросил внука. Когда я понял, что его больше нет – перекрыл доступ сюда. Закрыл шлюз, чтобы какая-нибудь сволочь не протекла. Надолго ли, не знаю.

Но судя по их активности, мы на правильном пути.

Будем форсировать.

8

– Что делать, что делать, – ворчал с утра профессор, – вы, Александр, правы, дело активнее делать надо. Такую страну развалили, идиоты. Тысячу лет собирали, а развалили за тридцать. Мы подозревали, что нечто разрушительное произойдет, но не ожидали именно такого и столь быстро.

Санек кивал.

Во время завтрака Благовещенский устроил совещание. Даже, скорее, не совещание, а ликбез для вновь прибывшего, а заодно напоминание для остальных.

– Дело в том, – говорил он, – что микробиологи из секретного института КГБ обнаруживали неизвестные мутанты вирусов в организме больных шизофренией, другими психическими патологиями, но влияние этих вирусов на возникновение психических отклонений у больных не прослеживалось. Да и сами эти вирусы исчезали. Как будто делали свое мерзкое дело и растворялись, улетучивались. Но аналитики четко проинтуичили их роль. Будто появлялись из другого пространства, наносили точечный удар и уходили назад.

Должно быть, в аналитическом отделе были гении, способные из абсолютно малозначимых, а в данном случае в прямом смысле микроскопических фактов, делать глобальные выводы о потенциально грядущей катастрофе.

Когда узнали о моей лаборатории и установке перемещения, у них пазлы сложились. В том числе и поэтому наша лаборатория возникла.

– Основная гипотеза была, что эти микроагрессоры возникают здесь, транспортируются в будущее, заражают микробиом и возвращаются обратно. Потому ни самих, ни их следы не удается там обнаружить. Сюда и перебрались, чтобы отслеживать возникновение патогенных вирусов, отбирать образцы и передавать для разработки вакцин и лекарств, их обезвреживающих. А заодно изучать влияние психологических и политических изменений в обществе под действием этих самых вирусов и бактерий. Видать, не сумели уследить, а может, эти твари еще до нашего мониторинга в вашем времени затаились. Весьма вероятно, из-за изменений климатических или экологических.

А скорее, все вместе вызвало синергетический эф- фект, – говорил профессор.

– Николай Тимофеевич считает, что влияние микробиома на мозговую деятельность не могло произойти в одночасье. Не могло воздействие вирусов или иных биологических объектов на микробиом мгновенно привести к ответной реакции этого поврежденного или трансформированного микробиома на мозг. Причем столь радикально подавить сложившиеся и действовавшие столетиями схемы вообще невозможно. Разрушить – да. А вот переориентировать – нет. Из этого, так сказать, постулата мы сделали вывод о длительном и постепенном направленном воздействии чужеродных биообъектов на микробиом.

Благовещенский давно перешел со сленга на обычный язык. Превратился из бывшего зека Хриплого в доктора наук, профессора Виктора Федоровича Благо- вещенского.

То же случилось с Тимофеичем и Долговязым. Они размышляли вслух, и было видно, что хотят найти верное и действенное решение.

– Понимаете, Александр, – продолжал профессор, – еще жрецы в Древнем Египте заметили, что пси- хофизические особенности индивидуумов менялись в период активного солнца. Потому так процветала астрономия. Считалось, что наше светило выбрасывает специфическое излучение, которое и приводит к возбуждению психики нетренированных, психически неустойчивых людей. Я не очень-то верил в эту гипотезу. Начав заниматься микробиомом, убедился во всемогуществе этого, казалось бы, микромира. А на самом деле макромира! Его влияние на мозг человека колоссально. А солнце, как мне представляется, делает свое дело. Благодаря повышению радиации оттаивает вечная мерзлота в Заполярье, активируются генные изменения в извечно живущих с нами бактериях и вирусах, появляются новые формы и разновидности, которые выделяют химические вещества, влияющие на мозг человека. И зачастую такое влияние становится определяющим и разрушительным. Раньше, когда коммуникации были слаборазвиты, перенос этих агрессивных мутаций оставался малозначительным и со снижением солнечных излучений сходил на нет. Теперь самолеты за часы способны разнести заразу по всему миру.

Уродуя микробиом, эти агрессоры уродуют нас. Микробиом – структура помощнее, чем Homo sapiens. У него суммарный объем генов многократно наш превосходит. Вот за него и будем бороться.

Но тот случай, с которым столкнулись мы – другого рода. Здесь чувствуется существенное и целенаправленное влияние не природы или тому подобного. Здесь, как нам представляется, влияние не природное, не естественное, а искусственное. Причем те, кто создает эти биообъекты, хоть и сволочные, но большие профессионалы. По всей вероятности, работает мощная лаборатория. А нам до сих пор не понятно, ни что это за биообъекты, ни каким образом они влияют на микробиом так, что в результате происходит зомбирование индивидов. Вопросов много, а вот с ответами не очень. Ноль.

Виктор Федорович сделал паузу и закончил свой ликбез:

– Думаю, именно в этом направлении нам и следует активнее действовать. А вы, Саша, как специалист чрезвычайно будете полезны. Задача простая, решение сложное. Как пишут в детективах, найти объект и обезвредить. Так, коллеги, или я не прав?

– Прав, Витя, конечно прав, и я, и Владимир Дмитриевич давно понимаем влияние микробиома на жизнедеятельность человека, но признаться, не хотели верить в возможность управления этим, должно быть, одним из важнейших органов человека извне, – согласился Николай Тимофеевич.