Дом Кобылина
ЧАСТЬ 1 Основоположники рода оружейников и часовщиков
ГЛАВА 1 Иван Кобылин Меньшой
Иван Кобылин Меньшой сидел на лавке в помещении своей мастерской, что на Оружейной слободе в Заречье, пристально осматривая носки своих сапог, тускло блестевших в местах, на которые он недавно поплевал и растёр сукном, дабы привести их в божеский вид. Частенько во время создания ружейных замков, сидя за верстаком или наковальней один на один со своими думами, Иван Меньшой проговаривал какие-то свои отрывочные мысли вслух, доверяя их разложенным на верстаке деталям, инструментам и своим сырым почернелым стенам. Замочных дел мастер Иван не сразу оборотился на шумно вошедшего в мастерскую Максима Перфильевича Мосолова, старосту корпорации казённых кузнецов, основная обязанность которого, – быть на Туле в Оружейной (кузнецкой) слободе для усмотрения в оружейных делах над оружейными мастерами.
– Как продвигается твоё замочное дело Ивашка? – прямо с порога поинтересовался Мосолов.
– Давеча сладил 19, нонче ужо 14-й скован да склёпан! – слёту отрапортовал Кобылин Меньшой.
– Да ты стал большой мастер, молодца… и доселе лучший! – оглядев готовые изделия, похвалил Ивана Максим Перфильевич, – точь-в-точь в поверочный калибр делаешь!
Казенный интерес, именно – организационно-техническое обеспечение производства – тогда была главнейшая забота старосты и его помощников, и с этим интересом связаны все их обязанности. На старосту того времени, а было это в мастеровой Туле 1722 года, возлагалась обязанность завести книгу для записи всех тульских казенных кузнецов, организовать учет их отлучек и работы по найму. Очерченный в указе царя Петра круг лиц, привлекавшихся к управлению слободой, невелик: староста и товарищи, определенные к нему для помоществования и у приему: мастера замочный, станочный и два – ствольного дела, и для помощи просто замочник и промышленник плавильных кузниц, а также и солдат.
– Что Максим Перфильич ты нонче такой весёлый? – спросил Иван, осмотрев довольного старосту.
– Обмозговали в магистрате новые реформы. Послабления вышли. Давеча Его Величество царь Пётр разрешил всем без исключения людям всяких чинов и званий, которые похотят вечно или временно работать в одном из оружейных цехов, записываться у цеховых старост. Было то, что …начальник на начальнике и начальником погоняет… Как позапрошлого году семь человек, да с Андреем Ареховым в два тура были избраны для отправления здесь в Оружейной слободе мирских наших собственных дел и между нами всякого счету, и для выбору в надзиратели, в целовальники и в иную службу к оружейным и протчим государевым делам, – вспомнил Максим Перфильевич, почесал за ухом и добавил, – эвона, рыбу в Упе ловить не давали, да ещё эти десятники и сборщики мирских денег на нашу голову. Так нонче послабления.
– Добрые, однако…, вести!
– Есть разные и путаные и добрые. Сенат и Синод вишь определили просить Петра I принять наименование Императора, Великого и Отца Отечества. Крестьяне в слободу потянулись, так их обучить надо новому для них ремеслу. А патриархов то больше у церкви нет.
– Как так.
– Новое устройство с каким-то коллегиумом, прости господи.
– Ну и дела, да-а-а…, – перекрестился замочный мастер.
– А мы то теперь вишь регулярными и нерегулярными стали. Поди разбери. Гильдии! – поднял палец Максим Перфильевич, – банкиры, купцы, доктора и аптекари, шкиперы, граверы и ювелиры, художники и ученые мужи. Они таки избавлены от обязательного рекрутства. Коллегии какие-то создали на смену московским приказам. Теперь Берг-коллегия нами ведает… Да тут путаница есть… Петр Великий основал при каждом полку гарнизонную школу на несколько десятков человек солдатских сыновей. Повелел обучать грамоте, письмоводству, ремеслам, музыке и пению. Из их числа поступали цирюльники, лекари, музыканты, писаря, сапожники, шорники, портные, кузнецы-ковали.
– Кто ж нерегулярные?
– Нерегулярные – подлые, низкого происхождения люди: чернорабочие, наймиты, поденщики. Так то теперь городское устройство…
Вспоминая позже этот разговор, Иван Меньшой про себя смекнул: «…брат двоюродный, Василий отписывал с нарочным, что де царь Петр повелел всех офицеров и нижних чинов гренадеров, которые по удостоверению окажутся неспособными к службе за ранами, увечьями или старостью, определять на жительство в богадельни и выдавать им пожизненно содержание по гарнизонным окладам; может быть и будет брат на Москве. Чем бы мог подмогнуть. Но как его найти…».
Максим Мосолов, видя усердие и возникшее мастерство Ивана Меньшого в замочном деле, вспомнил тем временем, что и конфузов разных у других старост имело место быть.
То, что с какого-то времени эта система перестала удовлетворять казну, объясняется тем, что она не справилась с расширением производства. Действовавшая удовлетворительно, пока заказы были невелики, она начала давать сбои при продолжавшем увеличиваться их объеме. Показателен провал, имевший место летом 1697 года, когда в Москву были доставлены фузеи: из 450 фузей испытание выдержали только 337, «а достольные… все порвала и раздула; а по осмотру в целых стволах многое число нутры были ручными сверлами не сверлены, …а в прорваных стволах по осмотру явилось железа самое плохое и нутры были ручным сверлам не верны и не правлены». Больше того: оказалось, что невозможно даже оперативно установить виноватых: «А по скаске Володьки Баташева те рваные стволы по клеймам, которых кузнецов мастеров заварка, того он сказать не упомнит».
– Старосты сказывали, – продолжил прерванный разговор Мосолов, – летом 1697 года, когда в Москву были доставлены фузеи, изготовленные по наряду на 7204, то результаты испытания выявили огромную цифру брака в стволах.
– Так со стволами конфузы и ныне бывают, – ответствовал Кобылин.
– Вот я, Иван, говорю тебе не лезть в конфузное производство. Сиди на замках с курками. Оно хоть не так прибыльно, да спокойно.
– В замках и курках я теперь дока, – не преминул похвалить себя Кобылин, – и я не собираюсь брать на себя другие фабрикации.
– Вот, вот. К отказавшемуся назвать по клеймам виноватых Володьке Баташеву – бывшему старосте, возглавлявшему доселе систему самоуправления слободы, в части обеспечения производственного дела, стали предъявлять все больше претензий. И царский указ тогда вышел. В нём по поводу кузнецов, изготавливавших оружие для партикулярной продажи, сказано, что «от того их плутовства великого государя казенному оружейному делу от них чинитца остановка, и старосты, укрывая их воровство, о том на них» челом не бьют.
– Старики всегда говорили: «не иди на выставленное копье в ярости, остановись, не лезь на рожон», – сказал Кобылин. А про себя подумал: «мудр однако наш староста; мир без старосты что сноп без перевясла».
Основатель династии Мосоловых – тульский казенный кузнец-оружейник Максим Перфильевич Мосолов, в своей оружейной слободе выделялся предприимчивостью и разворотливостью, даже избирался кузнечным старостой. Вместе с Никитой Демидовым Мосолов поставлял в Оружейную палату ружья, а при постройке тульского оружейного завода занимался устройством всей его механической части. По примеру Никиты Демидова Максим Мосолов уже тогда задумал вместе с родными братьями Алексеем, Иваном Большим и Иваном Меньшим в пользу общенародную построить своим капиталом водяной железный завод где-нибудь недалеко, например в Тарусском уезде … на речке Мышеге1. Типичный был бы для того времени железоделательный завод с водяным двигателем, домной, молотовым амбаром и кузнечным горном.
ГЛАВА 2 Модернизация оружейного дела в Туле
Но, ещё в 1689 году, после подавления стрелецкого бунта о котором будет сказано далее, на Оке в 65 километрах от Тулы и с лёгкой руки дяди Петра, Льва Кирилловича Нарышкина, построена была Дугненская железная кузница. Её построили в короткий срок на реке Оке, в 20-ти километрах ниже Алексина. И уже в 1690 году Лев Кириллович повелел расширить кузню до настоящего «железного завода» с первыми постройками для жилья работного люда. Людей сюда подбирали особо и Лев Кириллович, и позже Никита Демидов, начиная с 1709 года. Окончательно посёлок при заводе был основан в 1709 году Никитой Демидовым, построившим по указу Петра Первого чугунолитейный завод, выпускавший якоря, пушки, картечь. С тех пор много чему научились здесь мастера и много чего самого разнообразного отлили: от штыков, горшков, сковород, вьюшек и печных задвижек до пушечных ядер для армии русской и изумительной красоты барельефных плит, которые более полутора веков держат на своих плечах памятники выдающимся деятелям прошлого.
Уже начатая в Туле в 1712 году модернизация ее оружейного комплекса усложнила структуру оружейного дела, а также управление им, что затронуло организацию и содержание, в первую очередь, казенных служб.
Петр I в эти годы много внимания уделял созданию стандартов оружейного дела. Так, весной 1715 г. он ввел использование поверочных калибров. Пётр писал тогда: «фузеи и пистолеты калибром против присланных проверять, промерять длину ствола, размеры его канала, толщину стенок. Проверять также размеры штыков, замков и прибора». Царь высоко ценил качество тульского оружия, сам участвовал в испытаниях пистолетов, ружей и в результате записал такое указание: «делать ружья против прежнего, как деланы на тульских заводах».
Ружейный замок
Управление всем коммунальным бытом Оружейной слободы, по-прежнему, велено было обеспечивать выборным людям. Некоторые функции этого рода даже в начале 1720-х годов по совместительству исполняли лица, главным предметом заботы которых являлось усмотрение в оружейных делах. Осенью 1720 г. семь человек во главе с Андреем Ареховым в два тура были избраны «для отправления в той нашей Оружейной слободе мирских наших собственных дел и между нами «всякого счёту, и для выбору в надзиратели, в целовальники и в иную службу к оружейным и протчим государевым делам». В 1722 г. к исполнению тех же обязанностей приступила новая семерка во главе с Н. Н. Демидовым. О произошедших изменениях свидетельствует сосуществование также в начале 1720-х годов семерок со слободскими старостами.
Из выборных служб по организационно-техническому управлению производством в документах Петровских реформ рубежа 1710-1720-х годов упоминаются оружейных дел надзиратели, ствольные, замочные, риборные, станочные и ножевые приемные, целовальники (при заводах), расходчики. Сходна картина оказалась и на последующий 1723 год, с тем лишь различием, что людей приемных стали учить по-новому. Да и в следующем, непростом году, выборные же кузнецы и звено управления, образованное избиравшейся слободой семеркой, действовавшей совместно со слободским старостой и оружейных дел надзирателем, продолжало существовать.
ГЛАВА 3 Пётр Великий составляет черновик вступления к «Гистории Свейской войны»
Первоклассное оружие во все времена было необходимо любой стране. Составляя черновик вступления к «Гистории Свейской войны» (журнал сей – плод многих лет жизни царя), Пётр Алексеевич, сидя за столом своего кабинета начертал следующие строки: «Итако, любезный читатель уже довольно выразумел, для чего сия война начата, но понеже всякая война в настоящее время не может сладости приносить, но тягость, того ради многие о сей тяжести негодуют… Война окончена…». Пётр задумался. Подписали Ништадский мир, невиданно пышному и яркому празднику предстояло быть. Праздник состоялся сначала в Петербурге, потом в Москве, в Туле… Было всякое: торжественные богослужения, военные парады, фейерверки (любил их устраивать), маскарадные шествия. – Кажется по части фантазии я превзошел самого себя, – произнёс вслух Пётр, оторвавшись от написанного. – И я веселился, как ребёнок, плясал по столам и пел песни. Народ бесплатно поили водкой, вином, пивом; ликовали и гуляли от души с русским размахом и удалью…
И ведь искренне стремился к благу своего государства; принимая титул императора говорил, что надо теперь продолжать начатые преобразования, дабы народ через то облегчение иметь мог. Одних указов более 2000 издал, высшие органы власти в надлежащий вид привёл. И о правилах быта и труда рабочего да казённого люда не забыл. Пришлось налогами обложить каждый крестьянский двор, каждое хозяйство, каждую семью… Пётр вспомнил сколько невероятных усилий и времени потребовала организация введения подушной подати. Вспомнил, как в 1718 году, после изучения положения, анализа множества проектов налоговой реформы, знакомства с зарубежным опытом проводилась всероссийская податная реформа. Вместо «двора» налогом обложили «душу» мужского пола. Десятки разных налогов заменили единой подушной в 74 копейки в год. Возникло множество задач, начиная с определения самого количества этих душ, с проведения переписи населения с ревизии. И достигли таки поразительного эффекта: государственный доход увеличился в три раза за счёт помещичьей дворни, холопов, многих городских или посадских, мелкого духовенства, которые раньше вообще не платили налогов. Производство оружия увеличилось в десятки раз. Одних пушек под 20 тысяч отлили. Сделанное в России ружье обходилось казне всего в 1 рубль 60 копеек, иностранцы же ломили по 15 рублёв за штуку. Вдруг задумался: – Какой громадный путь пройден! А ведь всё могло бы повернуться другим боком.
ГЛАВА 4 Пётр вспоминает свою юность
… В Москве думный дьяк и глава Стрелецкого приказа Шакловитый зорко следил за стрельцами. 30 декабря 1683 года он подал юным царям Ивану, Петру и царевне докладную записку о необходимости удалить из Москвы некоторых стрельцов, особенно астраханцев, для предупреждения новой смуты. Мера была принята.
Однажды во время похода у Василия Голицына был обед, обедало человек 50 с лишком военных. После обеда хозяин предложил тост, поднял чашу государеву и решился к имени царей присоединить имя сестры их, царевны Софии. Решившись на этот поступок, Голицын немедленно написал Шакловитому, чтоб тот прислушался и отписал ему, какие будут в Москве речи об этом. Вести из Москвы приходили нерадостные: писали, что Черкасский поднимается, займет место боярина Родиона Стрешнева. «Всегда нам печаль, писал Голицын Шакловитому, – а радости мало, не как иным, что всегда в радости и в своевольстве пребывают. Я во всех своих делах надежду имею на тебя; у меня только и надежды, что ты. Пожалуй, отпиши: нет ли каких дьявольских препон от тех? Для бога, смотри недреманым оком Черкасского, и чтоб его не допустить на место Стрешнева, хотя б патриархом или царевнами-тетками отбивать». Голицын думал отбивать Черкасского патриархом; а ему из Москвы давали знать, что патриарх вовсе не преданный ему человек, что и патриарх против него, побрал из церкви в Барашах сделанные Голицыным ризы и кафтаны и служить в них не велел. «О патриаршей дерзости подивляю, – писал Голицын Шакловитому, – отпиши, что порок на тех ризах? То делает все воля; как бы меньше имел вход на верх, тогда б лучше было». Сильную неприятность получил воевода и у себя в полках. Стольники князь Борис Долгорукий и Юрий Щербатый приехали на смотр в черном платье, люди их были также в черном, лошади покрыты черными попонами. Легко понять, какое сильное впечатление на войско могли они произвести этою выходкою при тогдашнем суеверии. Голицын написал Шакловитому, требуя примерного наказания виновным: «Всем полком дивилися и говорили: если им не будет указу, будут все так делать. Умилосердися, донеси добром: этим бунтовщикам учинить указ добрый. Это пророчество и противность к государеву лицу, а грамоту об указе прислать мочно: что ведомо государю учинилось, что они так ехали; то было не тайно, всеми видимо; а если не будет указа, то делать нам с ними нечего; чтоб не потакнуто было, так бы разорить, чтоб вечно в старцы, и деревни неимущим того часу раздать; учинен бы был такой образец, чтоб все задрожали». Требование Голицына было исполнено: Долгорукий, Щербатов и двое других своевольников, на которых жаловался воевода, Мосальский и Дмитриев, узнавши, что в Москве готовят на них страшный указ, испугались, пришли к Голицыну со слезами и просили прощения, клялись, что вперёд уже не провинятся. Голицын «уступил им на их слезы», не велел сказывать указа и написал к Шакловитому чтоб испросил для преступников милость государскую: по его с вам, наказывать раскаявшихся было не ко времени и не к делу.
Другая была природа Шакловитого: он не дрожал ни перед какими средствами, не довольствовался бесплодными сожалениями о прошедшем: всем обязанный Софье, он погибал с ее падением; худородного подьячего, произведенного милостию царевны в окольничие, не спасет знатный род, знатные родственники; обязанность быть верным благодетельнице красила расчеты себялюбия. Софья или Наталья? Шакловитый со страшною наивностию высказывал свой выбор: «Чем тебе, государыня, не быть, лучше царицу известь». Понятно, что Шакловитый спешил наложить свою руку на кого мог из людей, высказывавших свою приверженность к Петру; пытал и выслал из Москвы стольника Языкова, который говорил, что царь Петр Алексеевич – царь только по имени, а бить челом ему никто не смеет. Но поймать и сослать того или другого не осторожного на слова ничего не значило. «У нас люди есть», – говорила Наталья Кирилловна, и действительно у царя Петра были люди, которые при случае не ограничатся одними словами; у царя Петра есть свое войско, это ненавистные потешные конюхи, озорники, как величала их Софья со своими приверженцами. От них одно спасение в стрельцах; надобно опять к ним обратиться, как в 1682 году. Но не притупилось ли это оружие с 1682 года и не сама ли Софья с Шакловитым способствовали этому притуплению, вырвавши его из рук Хованского? Самые дерзкие из стрельцов были удалены из Москвы по предложению Шакловитого, осталось большинство людей спокойных, довольных своим положением, которых трудно поднять.
Образовался небольшой кружок из девяти человек, которые в действиях Шакловитого, Чермного и Гладкого видели преступление и безумие и решились прямо действовать наперекор им, в пользу царя Петра, имеющего все права на своей стороне. Эти девять человек были стремянные: пятисотный Елизарьев, пятидесятники Мельнов, Ульфов, присоединившейся к ним из Стременного полка пятидесятник Фёдор Кобылин, десятники Ладогин, Феоктистов, Турка, Троицкий и Капранов. В ночь с 7 на 8 августа, когда масса остается неподвижною, действия, разумеется, должно ожидать в этих обоих крайних кружках, ибо здесь самые решительные люди, определившие свои цели, люди не колеблющиеся, не шатающиеся. Елизарьев с товарищами стояли на Лубянке в ночь на 8 число; один из них, Мельнов, был послан ими в Кремль для наблюдения и, возвратясь, объявил о поступке Гладкого с Плещеевым. В этом поступке они увидали начало дела и решились действовать со своей стороны: Мельнов и Ладогин посланы были в Преображенское уведомить царя, что на него и на его мать умышляется смертное убийство. По дороге Мельнов увидел бегущего к нему Фёдора Кобылина.
– Фёдор, ты ли это, – окликнул его пятидесятник, – ты брат в розыске нынче!
– Кто сейчас не в розыске, – возмущённо прохрипел Кобылин, – смутно всё, кто ищет, кого! Нашего брата стрельца сейчас наверное только лукавый не ищет! У меня задумка есть, как вымолить царское прощение. Я с вами. Решил идти в Преображенское.
– Что за задумка такая? – спросил Мельнов, – поделись, может быть кстати.
– Идем, по дороге расскажу, – заторопился Кобылин, поняв что у него есть хороший шанс и дальнейшая возможность послужить Петру и Нарышкиным.
Однако смекнув, что всего говорить нельзя Фёдор поведал Мельнову о другом подслушанном разговоре Шакловитого с Чермным: вишь Шакловитый говорил Чермному, что «хотят нас перевесть, а мутит всем царица; меня хотят высадить из приказу, а вас, которые ко мне в дом вхожи, разослать всех по городам». А Чермный, наведь чтоб избыть беды, толковал нам: «Как быть? Хотя и всех побить, а корня не выведешь; надобно уходить старую царицу-медведицу». Мы пробовали ему возразить, что мол за мать вступится царь Петр; Чермный не останавливался: «Чего и ему спускать? за чем стало?» Гладкий толковал: «У царя Ивана Алексеевича двери завалили дровами и поленьем и царский венец изломали, а кому ломать только с ту сторону». Но мы тогда были холодны к этим рассказам: поленьем закидали, венец изломали! Подумаешь! Прежде было сказано, что и совсем задушили, а что вышло? А знаю также, что подьячий Шошин, переодетый Нарышкиным, подъезжал к стрелецким караулам с толпой, толпа, схватывала десятника, и начальник толпы, которым был Шошин, приказывал его бить до смерти; несчастного начинали колотить, тогда слышался голос из толпы: «Лев Кириллович! За что его бить до смерти? Душа христианская!» Меж тем Кобылин не сказал главного, какой козырь был им припасен и был он за пазухой у Фёдора.
ГЛАВА 5 Козырь за пазухой у Фёдора Кобылина
Козырь был такой… 25 июля, когда Петра ждали в Москву по случаю именин старшей царевны Анны Михайловны, 50 стрельцов Стремянного полка, среди которых был Фёдор Кобылин, тайно поставлены у Красного крыльца с наказом слушать набата, которым дается знать, что над государынею «хитрость чинится». Пока стрельцы толпились у крыльца, Кобылин заметил в пыли блестящее колечко и ловко подкинул его концом сапога к себе в рукав. Тем временем набата на было, да и хитрости не случилось никакой, но и проишедшая со стороны Петра новая выходка, сильно раздражила Софью, ибо дело шло о славе ее правления и о князе Василье Васильевиче. Тогда же говорили о плохой примете, потере царицей-медведицей кольца и что Петр не соглашался на назначение наград Василию Голицыну и товарищам его за второй крымский поход, потом якобы Пётр позволил уговорить себя согласиться, но не допустил к себе Голицына и других воевод и генералов с благодарностью за награды. Это было 27 июля. В тот же день вечером Софья пошла ко всенощной к празднику в Новодевичий монастырь в сопровождении пятисотных и пятидесятников и после службы стала жаловаться им на царицу Наталью, что опять начинает беду. «Если мы вам годны, – говорила Софья, – то стойте за нас, а если негодны, то мы оставим государство». Некоторые стрельцы отвечали, что готовы исполнить ее волю; Софья велела им ждать повестки. Но большинство стрельцов, среди которых был и Фёдор Кобылин (за пазухой у него лежало заветное кольцо), не хотело начинать дела по набату; если действительно грозит беда кому-нибудь из членов царского дома, то пусть идет дело законным порядком: пусть думный дьяк скажет царский указ, того они и возьмут, а без указа ничего делать не станут, сколько бы ни били в набат. Приверженцы Шакловитого напрасно тогда старались противодействовать такому расположению большинства стрельцов, понапрасну толковал Стрижов, что из розыска ничего не выйдет, злодеи царевны известны: принять их! а без царевны стрельцам будет плохо. Петр присылает за Стрижовым, Шакловитый не дает его; Петр велит арестовать самого Шакловитого в Измайлове – но скоро выпускает.
7 августа на Верху толковали, что нашли подметное письмо: ночью придут потешные конюхи из Преображенского, чтоб побить царя Ивана Алексеевича и всех его сестер. Вечером Шакловитый распоряжается, велит собрать в Кремль 400 человек стрельцов с заряженными ружьями, но Фёдора Кобылина среди них уже не было, он затаился и решил ждать. Тогда же ещё 300 стрельцов собрали на Лубянке, троих денщиков своих послали к Преображенскому смотреть, куда пойдет царь Петр. Но распоряжения плохо исполнялись: денщики не шли к Преображенскому на указные места, на Лубянке не было сбора.
Далее наш рассказ пойдёт о Фёдоре Кобылине, пятидесятнике Стремянного полка – в 1689 году он разыскивался по делу о Фёдоре Шакловитом и его сообщниках Филиппе Фёдорове, Григории Силине и Петре Секетове.
Всё началось с того, что вместе с Шакловитым сестрица Петра Софья не могла удержать в повиновении некоторые солдатские и стрелецкие полки, не рисковавшие вступить в вооруженный конфликт с войсками, поддерживавшими Петра. По его вызову в Троице-Сергиеву лавру прибывали, во главе солдат и стрельцов, командиры полков. В их числе в Лавру явился и стрелецкий пятидесятник Фёдор Кобылин. Там стрелецкие начальники сообщили царю о тайном совещании, созванном Шакловитым, о его попытке произвести дворцовый переворот. Были переданы разговоры зачинщиков: Шакловитого, Елизарьева, Фёдорова, Силина, Секетова. Последовало требование выдать Шакловитого.
Апелляция Софьи к оставшимся в Москве стрельцам, призыв встать на защиту своего главного стрелецкого начальника успеха не имели. Правительнице пришлось выдать фаворита Федьку Шакловитого, и он был 7 сентября доставлен в монастырь, подвергнут допросу и пыткам и через пять дней казнен вместе с главными сообщниками. Петр по достоинству оценил верных ему стрельцов, с самого начала обеспечив их защитой, как свидетелей заговора, от разыскиваемых ещё собратьев, могущих мстить. Тогда, Наталья Кирилловна говорила сыну:
– Петенька, свет мой, прости этих стрельцов, теперь они за тебя живота своего не пожалеют. Прими их в своё расположение.
– Воля твоя, матушка, – шея Петра напряглась, глаза расширились, голова склонилась на бок, – думаю эти теперь не подведут, верны будут. Свежие силы сейчас ох как нужны. Сейчас нужно мушкетов ещё и огненного заряда к ним…
– Головка стала опять у тебя дёргаться, Петруша? – спросила Наталья Кирилловна сына. – Отдохнул бы ты теперь, будет всё воевать…
– Сейчас некогда, маманя, надо действовать, – Петр, слегка отодвинулся от царицы и посмотрел на неё большими круглыми глазами, – мы верных стрельцов приблизим и есть у меня мысли, как сделать, чтобы верны были по гроб жизни…
Уже тогда создался прецедент, наверное первой на Руси программы защиты свидетелей. Пётр (опасаясь за жизнь стрельца, вернувшего потерянное кольцо царице) не сразу отменил розыск Фёдора Кобылина, оказавшего неоценимые теперь услуги и давшего наиболее точную информацию. При этом розыск бежавших в неизвестном направлении Григория Силина и Петра Секетова продолжался.
ГЛАВА 6 Непредвиденная задержка Великого посольства
Великое посольство, которое вот-вот готовилось отправиться в Европу могло и не состояться. Вечером, перед отъездом из Москвы, друг Петра генерал Патрик Гордон дал торжественный обед в честь посольства, но царь, очень любивший веселые празднества, почему-то не явился. И уже ближе к рассвету, раскрылся заговор – полковник Иоганн Цыклер из обрусевших иноземцев, считавший себя большим русским, чем сами русские, решил постоять за старые обычаи Руси и убить царя-реформатора.
Цыклер ранее входил в ближнее окружение царевны Софьи, но был прощен Петром I после неудачного стрелецкого мятежа 1689 года. Несмотря на такую милость, полковник организовал заговор, в котором участвовали двое придворных в высоких чинах стольника и окольничего, а также стрельцы из Стремянного полка – охраны Кремля. Они собирались ночью поджечь дом, зная, что Петр всегда участвует в тушении пожаров, и, воспользовавшись тем, что с царем будут только стремянные стрельцы, зарезать его. К счастью, один из пятидесятников Стремянного полка, посвященный в заговор, оказался на стороне Петра и вовремя предупредил его.
Лев Кириллович Нарышкин тем временем прислал в Преображенское пятидесятника стременного полка Конищева Лариона Елизарьева, который известил о разговоре своем с Цыклером. Цыклер: – Смирно ли у вас в полках? Елизарьев: – Смирно. Цыклер: – Ныне великий государь идет за море, и как над ним что сделается, кто у нас государь будет? Елизарьев: – У нас есть государь царевич. Цыклер: – В то время кого бог изберет, а тщится и государыня, что в Девичьем монастыре. – Елизарьев сослался на другого пятидесятника своего полка, Григория Силина, который показал: «Цыклер сказал ему про государя, что можно его изрезать ножей в пять; известно государю, прибавил Цыклер, что у него, Ивана, жена и дочь хороши, и хотел государь к нему быть и над женою его и над дочерью учинить блудное дело, и в то число, он, Иван, над ним, государем, знает, что сделать». Цыклер в расспросе и на очной ставке заперся; на пытке указал на Соковнина: «Был я в доме у Алешки Соковнина для лошадиной покупки, и он, Алешка, меня спрашивал: каково стрельцам? Я сказал, что у них не слыхать ничего. Алешка к моим словам молвил: где они, ч..... дети, передевались? знать, спят! где они пропали? можно им государя убить, потому что ездит он один, и на пожаре бывает малолюдством, и около посольского двора ездит одиночеством. Что они спят, по се число ничего не учинят? Я сказал: в них малолюдство, и чаю, что опасаются потешных. Алешка отвечал: чаю в стрельцах рассуждение о царевиче – для того они того учинить и не хотят. Я сказал: и я в них то ж рассуждение чаю; сам ты об себе рассуди, что и тебе самому каково, сказываешь, тошно, что с детьми своими разлучаешься. И Алешка сказал: не один я о том сокрушаюсь. После того в два мои приезда Алешка говорил мне про государево убийство и про стрельцов; ведь они даром погибают и впредь им погибнуть же. Я ему, Алешке, говорил: если то учинится, кому быть на царстве? Он сказал: Шеин у нас безроден, один у него сын и человек он добрый. Я ему сказал: счастье Борису Петровичу Шереметеву, стрельцы его любят; и Алешка говорил: чаю, они, стрельцы, возьмут по прежнему царевну, а царевна возьмет царевича, и как она войдет, и она возьмет князя Василья Голицына, а князь Василий по прежнему станет орать. И я ему говорил: в них, стрельцах, я того не чаю, что возьмут царевну. Алешка мне молвил: если то учинится над государем, мы и тебя на царство выберем. Я ему говорил: пеняешь ты на стрельцов, а сам того делать не хочешь, чтоб впредь роду твоему в пороке не быть. И Алексей сказал: нам в пороке никому быть не хочется, а стрельцам сделать можно, даром они пропадают же. Князь Пётр Голицын человек прыткий и шибкий, мы чаяли от него, что то все учинит над государем. Князь Борис Алексеевич сам пьян и государя пить научил». Соковнину было 10 ударов: повинился и оговорил зятя своего Фёдора Пушкина: «После Цыклерова приезда приезжал ко мне зять мой Федька Пушкин и говорил про государя: погубил он нас всех, можно его за то убить, да для того, что на отца его государев гнев, что за море их посылал». Соковнин показал также, что сын его Василий говорил ему: «Посылают нас за море учиться неведомо чему». После пяти ударов Пушкин повинился и прибавил: «Накануне Рождества Христова был я у Алексея Соковнина в доме, и Алексей мне говорил: хочет государь на святках отца моего, Федькина, ругать и убить до смерти и дом наш разорить; и я ему говорил: если так над отцом моим учинится, и я государя съехався убью». Цыклер оговорил пятидесятника Конищева полка Василья Филиппова: – Был у меня Васька Филиппов, – рассказывал Цыклер, – и я его спрашивал: приехали ныне козаки, а тебе они знакомцы, что они, благодарны ли милости государевой? И он, Васька, говорил: «ему в козаках знакомцы есть и говорил с козаком, что Дёмкою зовут, и отвечал Дёмка козак, что они не благодарны, за что им благодарным быть?»; я говорил Ваське: «дано им ныне 1000 золотых»; и Васька говорил: «то они ни во что ставят для того, что им на войско делить нечего». И я спросил: чего у них чаешь? И он, Васька, сказал: козак Дёмка говорил ему: «дай нам сроку, поворотимся мы, как государь пойдет, и учиним по-своему, полно, что и преж сего вы нам мешали, как Стенька был Разин, а ныне мешать некому», и я говорил Ваське: «будет от того разоренье великое, и крестьяне наши и люди все пристанут к ним». Васька же Филиппов говорил мне, что «…козаков прельщает турецкий султан, чаю, и письмо прислал». Цыклер признался, что говорил Филиппову: как государь поедет с посольского двора, и в то время можно вам его подстеречь и убить. И велел ему о том убийстве и стрельцам говорить. Цыклер объявил: «Научал я государя убить за то, что называл он меня бунтовщиком и собеседником Ивана Милославского и что меня он никогда в доме не посетил»; признался, что говорил: «Как буду на Дону у городового дела Таганрога, то, оставя ту службу, с донскими козаками пойду к Москве для ее разорения и буду делать то же, что и Стенька Разин». Филиппов объявил, что говорил с козаком Петром Лукьяновым, а не с Демкою, и Лукьянов ему говорил: дано 1000 золотых, чего то на войско делить? служи да не тужи, нам и по копейке не достанется; как вы, стрельцы, пойдете с Москвы на службу, и в то число наши козаки зашевелятся и учинят по-своему. И Цыклер к этому рассказу примолвил: как они, козаки, зашевелятся, и он, Иван, с ними пойдет вместе, зовет же его государь бунтовщиком. Потом козак говорил: «Козаки отпишут турецкому султану о помощи для московского разоренья, и он к ним пришлет в помощь кубанцев, так они великое разоренье учинят». Цыклер, по показанию Филиппова, говорил: «В государстве ныне многое нестроение для того, что государь едет за море и посылает послом Лефорта, и в ту посылку тощит казну многую, и иное многое нестроение есть, можно вам за то постоять». Филиппов оговаривал стрельца Тимошку Скорняка, которому при нем Федор Пушкин говорил про государя такие слова: «Что живет мол небрежением, не христиански и казну тощит».
Оговорен был также пятидесятник Рожин, которому Цыклер говорил: «Службы вашей много, можно вам себя и поберечь, а то корень ваш не помянется». Советовал бить челом боярам и своей братье на государя и убить его. Перед казнью Цыклер сказал: «В 1682 году, после побиения бояр и ближних людей стрельцами, призывала меня царевна и говорила, чтоб я стрельцам сказал, чтоб они от смущения унялись, и по тем ее словам я стрельцам говаривал». А перед крымским первым походом царевна призывала також Цыклера и говаривала почасту, чтоб он с Федькою Шакловитым над государем учинил убийство. Да и в Хорошове, в нижних хоромах, призвав его к хоромам, царевна в окно говорила ему про то ж, чтоб с Шакловитым над государем убийство учинил, а он в том ей отказал, что того делать не будет, и говорил ей, царевне: если государя не будет, и за тобою ходить никто не станет, можно тебе его, государя, любить; и царевна ему сказала: я бы его и любила, да мать не допустит; и он, Иван, ей говорил: мать рада, хотя бы и татарин его, государя, любил. И за то она на него гневалась: знать, ты передался на другую сторону. И в то время у ней в хоромах была княгиня Анна Лобанова. И за то его, Ивана, царевна послала в крымский поход; а как он из крымского похода пришел, и она ему о том же говаривала и сулила дмитровскую деревню Ивана Милославского, Кузнецово, которая была за мелетийским (имеретийским) царевичем, и он ей также отказал, и за то она его и в другой крымский поход послала; а пришед из крымского похода, о том она ему не говорила. А Иван Милославский к нему, Ивану, был добр и женат он был у него, Ивана». Цыклер напомнил о своем собеседничестве с Иваном Милославским, рассказал, как подучала его Софья на убийство: у Петра отуманилась голова; ему захотелось достать Ивана Милославского, хотя мертвого; ему захотелось угостить сестру, дочь Милославской… Великий государь указал Соковнина, Цыклера, Пушкина, стрельцов Филиппова и Рожина, козака Лукьянова казнить смертию. И на Красной площади начали строить столб каменный. И марта в 4-й день тот столб каменный доделан, и на том столбу пять рожнов железных вделаны в камень. И того числа казнены в Преображенском ведомые воры и изменники, и в то время к казни из могилы выкопан мертвый боярин Иван Михайлович Милославский и привезен в Преображенское на свиньях, и гроб его поставлен был у плах изменничьих, и как головы им секли, и кровь точила в гроб на него, Ивана Милославского. Головы изменничьи были воткнуты на рожны столба, который был построен на Красной площади.
ГЛАВА 7 Великое посольство направляется в Голландию
10 марта 1697 года, великое посольство выехало из Москвы. Лев Кириллович Нарышкин2 во время первого заграничного путешествия Петра вплоть до 1698 г. входил в особый совет, оставленный царем управлять страной, но его роль в нем была скорее почетной, реальная же власть принадлежала боярину князю Ф. Ю. Ромодановскому. Был одним из богатейших землевладельцев страны, ему принадлежал также металлургический завод в районе Тулы, в Ченцово, куда Лев Кириллович отправлял лучших работных людей. В Ченцово бывал и сам государь Пётр I во время ожидания окончания строительства первой триумфальной арки в Москве и подхода войск из победного Азовского похода. Посещал царь Пётр и Тулу 19 февраля 1700 года во время поездки в Воронеж на строительство кораблей; в этот день он менял лошадей в Ямской слободе на Московской-Ямской, где был тульский зареченский ям или почтовая станция.
Среди «валантиров» великого посольства был уже известный нам Фёдор Кобылин. К тому времени Фёдор Кобылин успел поработать на строительстве корабля на верфи в Воронеже и приобрёл некоторый опыт плотницких работ. Петр лично отбирал «валантиров» для первого зарубежного посольства и стрелец Фёдор понравился царю своими навыками в военном и плотницком деле, а также в благодарность за оказанные давеча услуги и ценную информацию; к тому же потерянное Натальей Кирилловной кольцо опять вернулось на палец «царицы-медведицы». Первые впечатления по выезде Посольства за шведский лифляндский рубеж были неблагоприятные. Ехали медленно не столько от распутицы, сколько от недостатка подвод и кормов, потому что в стране был голод. В Риге посольству сделана была почетная встреча, но губернатор Дальберг счел своею обязанностию не нарушать строгого инкогнито царя, так как русские уверяли, что весть о царском путешествии есть детское разглашение, что царь едет в Воронеж для корабельного строения. С другой стороны, желание Петра осмотреть рижские укрепления не могло не возбудить подозрительности губернатора. Отец этого самого царя стоял с войском под Ригою, а сын без устали строит корабли и вместо того, чтоб сражаться с турками, предпринимает таинственное путешествие на Запад! Но легко понять, как эта подозрительность и недопущение осмотреть город должны были раздражить Петра при его нетерпеливости все сейчас осмотреть, при его непривычке к бездействию при его непривычке встречать препятствия своим желаниям. Враждебное чувство глубоко залегло в его сердце. Тремя днями прежде посольства он переправился в лодке через Двину в Курляндию. В каком он был расположении духа при отъезде, всего лучше видно из письма его к Виниусу от 8 апреля: «Сегодня поехали отсель в Митау. Здесь мы рабским обычаем жили и сыты были только зрением. Торговые люди здесь ходят в мантелях, и кажется, что зело правдивые, а с ямщиками нашими за копейку м..... лаются и клянутся, а продают втрое». Несмотря, однако, на то, что сыт был только зрением, Петр кой-что успел смекнуть и пишет к Виниусу: «Мы ехали через город и замок, где солдаты стояли на 5 местах, которые были меньше 1000 человек, а сказывают, что все были. Город укреплен гораздо, только недоделан. Зело здесь боятся, и в город и в иные места и с караулом не пускают, и мало приятны». Вследствие этой малой приятности Рига осталась в памяти Петра как «проклятое» место. Из Коппенбрюгге Петр направился к Рейну, оставил посольство и с дюжиной верных волонтёров спустился Рейном и каналами до Амстердама. Так как посольство еще не приезжало, то в ожидании его Петр занялся по-своему: в местечке Зандам, или Заандам, известном по обширному кораблестроению, на верфи Рогге появился молодой, высокий, красивый плотник из России, Петр Михайлов, с ним 12 его лучших «валантиров»; жил он в деревянном домике на улице Кримп у бедного кузнеца Киста, посещал семейства плотников, которые находились в России, выдавал себя за их товарища, простого плотника. Валантиры были распределены на строительство корабля – фрегата. Фёдор Кобылин был послан Петром блоки делать. Фёдор начинал делать такелажные блоки под руководством кузнеца 3-й верфи Геррита Киста. Кобылин подмечал, как главный мастер делал едва заметную зарубку-отметку на брусе, а затем уже и старший смотритель подошёл к брусу:
– Теперь моя очередь, как смотрителя за работами, – сказал мастер и, сняв шапку, сделал вторую зарубку. – Геррит! – позвал он. – Теперь тебе, старшему кузнецу полагается вбить метку и сделать зарубку.
Тогда третью зарубку сделал Геррит Кист и передал эстафету своему новому подмастерью Кобылину:
– Ну ка покажи на что ты способен парень!
Фёдор перекрестился, и со словами «Господи, благослови» замахнулся и нанес сильный удар, из-за чего зарубка на брусе оказалась слишком глубокой и одна крупная щепка попала в старого Киста. Кист взял её, повертел, пробормотал «велика зарубка будет отличаться» и спрятал её в карман. Потом он посмотрел на Кобылина и сказал:
– Ну и крепок ты парень, чуть было не испортил брус, но остальные до конца бруса зарубки сделаешь в точный размер, как смотрителем и мною были деланы.
Фёдора научили, а затем и доверили нарезать на зандамской пилораме длинные бруски с пропиленной посередине продольной канавкой; размечать брусок на короткие заготовки в нужный размер; шилом намечать места для засверловки, а затем просверливать в блоках сквозные отверстия для продевания через них канатов корабельного такелажа. Далее, уже на готовые блоки он наносил фаски. Таких блоков требовалось большое количество и Фёдор вскорости хорошо набил руки на их изготовлении, да и хорошие мозоли на ладонях набил тоже.
Федор Кобылин (вверху справа) делает блок под руководством Петра Михайлова
ГЛАВА 8 Русский плотник-царь Пётр
А русский плотник-царь Пётр тем временем, в свободное от работы время (а работать он начал 19 августа), осматривал фабрики, мельницы и мастерские в Заандамском районе. Бывал у местных жителей, особенно в семьях, члены которых работали в России. Все ему нужно было видеть, обо всем узнать, как и что делается: однажды на бумажной фабрике не утерпел, взял у работника форму, зачерпнул из чана массы – и вышел отличный лист; по началу любимая забава Петра Михайлова была катание на ялике, который купил на другой же день по приезде в Зандам. Пётр Михайлов очень желал освободиться от порока водобоязни. Несмотря на необыкновенную твёрдость воли он не был ещё вполне убеждён в победе, одержанной над собою относительно врождённого отношения его к воде. Своим поведением и видом, не идущими к простому плотнику, – хотя своею красною фризовою курткою и белыми холстинными штанами он нисколько не отличался от обыкновенных работников, Петр сейчас же выдал себя: заговорили, что это не простой плотник. Четыре месяца с половиною жил Петр в Голландии: фрегат, заложенный им, был уже готов к спуску. Плотники разбирали мало-помалу колоссальные леса, служившие подпоркой огромному остову, покоившемуся кормой на брёвнах, носом же обращённому к морю, на котором вскоре он должен был начать свою бурную жизнь. Большинство строителей корабля, включая Фёдора Кобылина, решились спуститься на нём со стапеля, собравшись на палубе. Конечно и царь Пётр не хотел отстать от других в этом отношении. Кобылин заранее предупредил Петра Михайлова, что не каждый корабль сходит благополучно со штапеля и что носовую часть, быстро погружающуюся в воду, часто волны накрывают до колен, находящихся на палубе. Спуск прошёл благополучно, к пущей радости строителей, местных плотников, волонтёров и Петра. На Ост-Индской верфи, отдав себя с прочими волонтёрами в научение корабельной архитектуре, государь в краткое время обучился всему тому, что подобало доброму плотнику знать, своими трудами и мастерством новый корабль построил и на воду спустил. Потом просил той верфи мастера Яна Поля, дабы учил его препорции корабельной, который ему через четыре дня показал. Но понеже в Голландии нет на сие мастерство совершенства геометрическим образом, прочее же с долговременной практики, о чем и вышереченный мастер сказал, что всего на чертеже показать не умеет, тогда зело ему стало противно, что такой дальний путь для сего восприял, а желаемого конца не достиг.
Корабельный мастер, а сам Петр I таким мастером и был, обучаясь проектировать корабль, рассчитывал силовые нагрузки корпуса, отношение ширины к длине, обводы – то есть, те самые, как говорили тогда, «добрые пропорции», предполагаемое количество орудий, парусность судна. Попутно вычерчивались чертежи – элементы конструкции корпуса: шпангоуты, бимсы, пиллерсы, детали штевней, киля и непосредственно теоретический чертеж.
Время от времени в Зандам приходили с оказией какие-то длинные свёртки и однажды дождливым вечером Пётр поручил Фёдору Кобылину перенести несколько свёртков в сарай, ключи от которого были у сына Киста, Фрица. Дождь начал усиливаться и Пётр приказал побыстрее закончить порученную работу. Кобылин побежал за Фрицем и тот, взяв ключи пошел помогать Фёдору тащить свёртки. Вдруг, по середине дороги Фриц обнаружил отсутствие ключей, которые он заблаговременно прицепил к поясу. Вдвоём они стали лихорадочно искать ключи в длинной луже. Ключей нигде не было. Наконец Кобылин вспомнил, что ему частенько улыбалась удача находить разные предметы. Фёдор привязал свой ключ к поясу и вернулся назад; потом он снова пошёл по тому же пути и как бы случайно отцепил свой ключ от пояса. Со словами, – «чёртик, чёртик, поиграл и отдай!» Фёдор нагнулся к своему ключу и рядом с ним обнаружил в луже ключи Фрица. Как же они обрадовались тогда.
– Какой же ты, Фёдор, смышлёный и ловкий! – вскричал Фриц. – Теперь уж мы быстро и внимательно перенесём эти свёртки.
Фёдор улыбнулся своей маленькой победе и вспомнил, что со времён находки кольца Натальи Кирилловны ему частенько везло найти какую-либо потерянную вещь.
Математические расчеты корпусов с элементами стандартизации судостроения очень занимали царя Петра и принудили его отправиться из Зандама, сначала в Амстердам, а затем в Англию.
В Амстердаме Пётр пытался понять и описать голландскую технологию строительства кораблей, но местные мастера судостроения не спешили делиться с русским царём своими секретами. И опять Пётр оставил работать на верфи в Амстердаме своих волонтёров, наказав им высмотреть, заучить, а при случае и собрать сведения о всей возможной тонкости плотницкой и кузнецкой. Фёдор Кобылин, как и прежде, должен был делать корабельные блоки. Вечерами дивился Фёдор красоте Амстердама, его нарядными домами с островерхими крышами под красной черепицей. По тем временам Амстердам казался огромным, требовалось почти два часа, чтобы пройти его из конца в конец, пересекая полукружья каналов, на берегах которых высился этот город. Развернутый веером вокруг центра, ратуши и площади Дам, он был органично собран, не прекращая разрастаться. Гармоничность планировки составила, пожалуй, его самую привлекательную черту. Городские склады громоздились между перекидными сходнями и изящными арками мостов; они тянулись вплоть до самого центра богатых кварталов, их высокие здания смешались с домами купеческих старшин, выходившими и на улицу, и на канал, возле которых с юрких шлюпок, обслуживавших в порту суда, сваливали ящики, тюки, бочки и кадки. Город был окружен кирпичной стеной с почти тысячью арок, под сводами которых в невероятной тесноте ютилась беднота. Двадцать шесть ворот выходили на такое же количество улиц, которые вели в Старый город, где река Амстел разбегалась бесчисленными серебряными дорожками водных путей. Каждый час небо звенело от перезвона бесчисленных колоколов. Бой курантов стал в Голландии национальным искусством. Многие часы пользовались особой известностью, особенно куранты Старой церкви в Амстердаме, которые как-то вечером восхитили Фёдора Кобылина своим видом и мелодичным перезвоном.
Пётр, тем временем искал в Амстердаме технических новинок. Но, известно, что именно оных, особенно в судостроении и не нашел молодой российский царь будучи в Голландии, работая на верфях в Зандаме и Амстердаме. Впоследствии Пётр неоднократно возвращался в Зандам, но никогда не оставался здесь более чем на один день.
ГЛАВА 9 Зарождение флота российского при Петре I
Впервые о строительстве в Голландии судов для России стало известно из писем и документов 1693 года, когда юный Петр во время первого визита в Архангельск приказал «выдать заказ на постройку 44-пушечного фрегата и военной галеры голландскому кораблестроителю, владельцу верфи Николаю Витсену». Этот заказ имел большое значение для молодого русского флота, так как отечественное морское судостроение делало лишь первые шаги на только что созданной Соломбальской верфи в Архангельске. Об этом свидетельствует оживленная переписка Петра I с думным дьяком Андреем Виниусом. Пётр писал: «44-пушечный фрегат «Святое Пророчество» нельзя считать мощным боевым кораблем: его орудия небольшого калибра размещались только на верхней палубе, под которой размещались каюты и грузовой трюм». Как дальновидный политик Петр I прекрасно понимал, что пытаться сразу строить крупные боевые суда, не располагая достаточным количеством отечественных кадров, бессмысленно, поэтому он уделял внимание постройке небольших, маневренных судов – галер, галиотов и яхт. 32-весельная «галея» или галера (длина 38,1, ширина 9,2, высота бортов 3,8 м), которую на особых дровнях в разобранном виде доставили «вместе с мастером» в 1695 г. из Амстердама в подмосковное село Преображенское, послужила образцом для постройки под руководством Петра I и архангельского губернатора Ф. М. Апраксина 22 галер; они сыграли, как известно, решающую роль в повторной осаде Азова и составили ударную силу русского флота при взятии этой турецкой крепости 18 июля 1696 г.
После длительных переговоров в Амстердаме построили для России второй фрегат, прибывший в С.-Петербург 27 июня 1711 г. в день Святого Самсона и потому названный «Самсоном». На этом корабле были переправлены закупленные в Голландии ружья для нужд полков Петра I. Губернатор Ингерманландии Александр Данилович Меншиков, осуществлявший этот заказ через гамбургского купца Франца Поппа, подарил корабль Петру I. Привел фрегат в новую русскую столицу капитан Клинк, сумевший уйти от преследования шведов.
Секретная выписка за 1712 год гласила: «Во всех обычных договорах, какие чинятся в Амстердаме, Зандаме, Альтоне и Гамбурге о строении кораблей должно приводить точные размерения судов и сведения об их готовности». Небезынтересны условия расчетов за постройку. Так, последняя треть суммы выплачивалась лишь после того, как корабль спущен на воду и приготовлено все необходимое для его отправки. Кроме того, в соответствии с этими договорами два или три судна строились и готовились к отплытию в течение шести месяцев. На основании таблицы потребностей в материалах на постройку русских судов оказывалось, что в 1712 – 1714 годах на голландских верфях строилось три линейных корабля (60-пушечный «Марльбург», 54-пушечный «Портсмут», 52-пушечный «Девоншир»), а также 36-пушечный фрегат, 26-пушечный прам, 18-пушечная шнява, 6-пушечный бомбардирский корабль и ластовое судно. Согласно присланным русскому послу в Гааге князю Б. И. Куракину чертежам, в Голландии и Англии предполагалось построить шесть-семь линейных кораблей (длина 38 – 40 м), способных нести на нижнем деке 18-фунтовые пушки. Однако англичане отказались помогать России, и корабли пришлось строить в Голландии, причем в меньшем количестве и через посредников Робинсона, Троя, Поппа и других во главе с уполномоченным Петра I по зарубежным судостроительным делам Христофором Брантом. Сохранилось письмо Петра Алексеевича, адресованное Б. И. Куракину и датированное 1 ноября 1713 года: «Подрядите делать корабля три или четыре по данному чертежу, сыскав доброго английского мастера, и надо делать не в одном месте, для прилику на исподней нижней палубе только по 2 окна из констапельской камеры сделать, а на фордеке ни одного не надобно. Галерей также не делать и гальюн не украшать, а подрядить один гол; мачт и такелажу не делать…». Последовали длительные переговоры с подрядчиками по доставке корабельного леса и других материалов. 9 марта 1714 г. Б. И. Куракин заверял Петра I, что все шесть кораблей будут готовы к зиме, однако через посредничество купца Троя ему удалось договориться о постройке только одного 60-пушечного, позднее получившего название «Марльбург». Лишь впоследствии усилиями русского корабельного мастера Осипа Соловьева, фамилия которого как судостроителя ранее не упоминалась, началась постройка еще двух кораблей – 54-пушечного («Портсмут») и 52-пушечного («Девоншир»). Отправился за границу в июне 1711 года и другой русский судостроитель Ф. С. Салтыков, который сумел закупить большое количество кораблей и, кроме того, помочь Осипу Соловьеву и Борису Куракину в их делах. На основании первоисточников установлено также, что спуск на воду «Портсмута» состоялся 11 ноября, «Марльбурга» – в конце ноября, а «Девоншира» – 6 декабря 1714 года, тогда как у Ф. Ф. Веселаго для всех трех кораблей значится одна дата – ноябрь 1714 года. Осип Соловьев строил в Амстердаме третий линейный корабль «Валтеноу», однако пока неизвестно, удалось ли ему довести дело до конца. Документы говорят о том, что в 1715 году Куракин направил Соловьева в прусское местечко Альтону; после возвращения он приступил к оснастке трех спущенных на воду кораблей, которые решили отправить до Копенгагена под видом торговых судов под защитой английской и голландской эскадр. 26 апреля 1715 года Соловьев доносил из Амстердама, что все три корабля «выведены на глубину». Однако прошло еще около двух месяцев, прежде чем они благополучно прибыли в Россию. В дальнейшем постройку крупных судов в Голландии пришлось временно приостановить по различным причинам, в основном из-за трудности доставки в условиях Северной войны. А мелкие суда для России продолжали строиться. Сохранилось письмо Петра I вице-адмиралу К. И. Крюйсу из С.-Петербурга от 22 ноября 1715 года: «Получа сие определение, делать, по меньшей мере, ежели больше невозможно, в год 7 баржей, 15 вереек, 9 буеров, дабы мастера даром не гуляли…».
ГЛАВА 10 Оружейные реформы Петра коснулись Тулы
Согласно оружейным реформам Петра, в Туле тем временем создавались новые службы. В новой службе, в лице расходчиков, объединялись учетчик, кладовщик и кассир. В начале срока службы они получали остаток денежной казны, уже завозившегося из-за границы оружия, пороха и припасов и в течение года хранили их, регистрируя в специальных книгах поступление и расход, – да и назвали их соответственно. Раз в месяц сведения о движении денег и имущества подавались ими в Оружейную контору. Они же покупали припасы для конторы и нанимали транспорт для отправки готового оружия. Надзиратель и приемные получали из Оружейной конторы денежную казну и распределяли ее по мастерам. Эта обязанность предполагала материальную ответственность: в случае, если пьяницы и «бездомовные» тратили деньги напрасно, недостача взыскивалась с выборных. У них хранились образцовые фузеи, пистолеты, замки. Особенно хороши были замки с курками, изготовленные Иваном Меньшим Кобылиным. Эти его изделия были одними из эталонных и точно соответствовали данным калибрам и мерам. Когда разбирали одно из немецких ружей, Иван обратил внимание, как ладно и приятно было взводить замок и нажимать курок ружья, когда он был на боевом взводе.
– Какой простой, достаточно надёжный механизм сей, – обратился Кобылин к рядом стоящему старому замочному мастеру, – смотри старина, здесь использовали тот же принцип высекания искры из кремня, но не за счёт вращения колесца, а за счёт движения самого кремня, закреплённого в губках курка, и его удара о неподвижное огниво.
– С виду мудрёно, а таки вроде просто будет сделать, – повертев снятый с ружья замок ответствовал старый мастер.
Кобылину захотелось делать такие механизмы, сперва хотя бы копии.
– И калибр сделаем для него, будет вещь, вот будет вещь.
– Замок от турка достался, судя по всему, такие замки происходят от арабов, – откликнулся старый мастер, – то ли мавританский, то ли арабский.
– Решено, будем делать, методу тож сладим, – сказал Кобылин, хлопнув ладонью по верстаку.
Тогда же калибрами и мерами надзиратель и выборные осуществляли приемку оружия. Они же выполняли пороховую пробу стволов, обеспечивая соответствие ее условий стандарту и методам. Присланные и разработанные дополнительно в Туле методы содержали подробный перечень требований к стволам, замкам, приборам, штыкам, станкам, за выполнением которых должны были смотреть надзиратель и приемные. О количестве сделанного в Оружейную контору подавалась ежемесячная ведомость, после чего оружие сдавалось на хранение расходчикам. Надзиратель имел клеймо, которым клеймил ружье, «к службе годное и к стрельбе надежное». Надзиратель и приемные выступали экспертами при определении цены новых моделей оружия; им же поручалось изыскивать средства к снижению установленных цен.
В обязанности служивших при заводе целовальников входила разнообразная работа по обеспечению его бесперебойного и эффективного функционирования. В сравнении с последующим временем завод в первой половине 1720-х годов представлял еще сравнительно несложный производственный организм; число технологических операций, перенесенных сюда из домашних мастерских, было невелико. В эти годы управление заводским хозяйством удавалось осуществлять в основном силами двух периодически сменяемых лиц из числа слободских кузнецов. При вступлении в должность целовальники принимали у предшественников оборудование, инструменты, припасы, потом в течение года приобретали нужные для работы материалы. Они принимали деньги от оружейников за обработку их деталей (стволов, замков, штыков) на заводском оборудовании, и платили из этой суммы работавшим на станках обтирщикам и тотчикам, а также поддельщикам, следившим за состоянием инструмента. Расценивали и оплачивали работу заводских плотников также целовальники. Они же составляли отражавшие текущее состояние материальной и финансовой базы завода ежемесячные ведомости, подававшиеся в Оружейную контору. Целовальники следили за сбором остатков металла – «вывертков» (стружки) и «обтирков», о чем также должны были подавать ведомости. Всего они вели пять приходных и расходных шнурованных с печатью записных книг.
Усилия Петра I, его сподвижников, лучших представителей тульского оружейного сословия не пропали даром; в XVIII веке оружейный завод становится ведущим предприятием России по выпуску стрелкового оружия.
ГЛАВА 11 Возвращение из-за границы Фёдора Кобылина
Как видим, в начальный период петровского царствования – приблизительно в середине 1690-х годов – произошел качественный скачок. Система управления, опиравшаяся исключительно на структуры самоуправления, перестала справляться с требованиями, которые к ней предъявлялись. Преодолеть трудности попытались средствами, типичными для петровской эпохи: путем централизации производства, ужесточения контроля, углубления регламентации. Все конкретные шаги в направлении модернизации производства, предприняты были позднее именно в этом ключе. Способом, позволявшим добиться результата наиболее быстро, представлялось дополнение самоуправления уполномоченными казной комиссарами или специальными присланными для этой цели чиновниками.
Весной 1698 года в Россию «обременённый багажом новых знаний» вернулся Фёдор Кобылин. Тогда же морем было доставлено оружие, закупленное за границей и хранившееся в Заандаме.
И уже в середине лета 1698 года для выполнения срочного заказа казна командирует в Тулу специального пристава. С ним были доставлены, прибывшие из Голландии ружья иностранного образца, в основном немецкие и голландские. Ружья велено было «не только копировать, но и делать лучше оригинальных». Этому должны были способствовать новые управленцы, – «вновь прибывшие и опытные местные». Вскоре – в 1708-1720 годах – здесь будут действовать полноценные комиссары с довольно широкими правами. А, для управления оружейниками появляется специальное учреждение, сформировавшееся на основе структуры, обслуживавшей и ведшей делопроизводство назначавшихся в слободу комиссаров. Первоначально, с 1713 года, им фактически являлась находившаяся на Оружейном дворе приказная изба, и уже к 1716 году ее функции перешли к Оружейной канцелярии. В 1723 году последняя была преобразована в контору. Эта структура имела сравнительно малочисленный штат. В ней служили, не считая нижних чинов, поручик, прапорщик, каптенармус и капрал.
Вскоре по возвращению из-за границы Фёдор Кобылин женится и молодая жена радует его рождением первенца Василия. Василий рос крупным и крепким мальчиком, в сравнении с другими детьми был богатырём; приметив его, Пётр Алексеевич определил в 1718 году Василия, Фёдорова сына в «лейб-гвардию Преображенского полка гренадером».
ГЛАВА 12 Василий Кобылин начинает нелёгкую службу царю и отечеству
Статный и рослый Василий Кобылин начал свою нелёгкую службу под началом опытного батальонного командира, гвардии майора Семёна Андреевича Салтыкова. Салтыков тогда уже начинал делать головокружительную карьеру и вскоре, в январе 1719 года к званию гвардии майора получил чин бригадира. После возвращения из Голландии Салтыков отличился недостаточными познаниями в морских науках, потому и был определён Петром «по службе в сухопутные войска». Василий Кобылин, напротив, очень медленно продвигался по служебной лестнице, долгие годы был лишь капралом. Но всё же Василий был доволен службой в полку. Кобылину нравился его новый зелёный мундир с красными отворотами и красным же воротником. Он всегда с гордостью носил на голове своей каску, похожую на шлем древнего римлянина, но сделанную не из железа, а из толстой кожи. Головной убор этот имел спереди оловянный герб России и украшен был сзади большим пером белого и красного цвета. Собратья по оружию, также гордившиеся своим обмундированием, говорили ему, что только шарфы и значки отличают их друг от друга. А ежели посмотреть со стороны на их шеренгу, то гирлянда шляп приобретала уж особенно красочное многоцветие. Гренадерские офицеры носили ещё через правое плечо шарфы голубого, белого и красного цветов и серебряные значки, называемые рингкрагенами, с изображением андреевского креста, с короною наверху и лавровым венком вокруг. Под крестом написано выпуклыми буквами: 19 ноября 1700 года – день провального Нарвского сражения, в котором Преображенский полк особенно отличился. Василий Кобылин ещё не участвовал в сражениях и не имел в петлицах медали, как многие из рядовых, которые носили оные медали с портретом царя, наградившего их за заслуги в прошедших баталиях.
Однажды, туманным утром 25-го июня 1721 года Василий Кобылин стоял в строю Преображенского полка на большом открытом месте, находившемся близ Летнего сада. Ближе к обеду, около половины одиннадцатого часа со стены Петропавловской крепости начали стрелять, что ознаменовало собой начало празднования коронации по случаю наступления 39-го года царствования его величества Петра Великого, вступившего на престол 10-ти лет от роду. Царь возвращался из церкви. Говорили, что в нынешний год день этот празднуется вовсе не великолепно, но почему, не известно; возможно сказались неурожаи и какие-то другие смутные события, витавшие в воздухе как июньские мухи. Услышав пушечную пальбу, стоявшая около Преображенцев и Семёновцев нарядная толпа, состоявшая из кавалеров, дам, иностранных советников и посланников, отправилась навстречу царю Петру, которого все увидели на реке. Царь плыл на верейке с противоположного берега, из Троицкого собора, что на Петербургской стороне. Когда Пётр вошел в длинную галерею, стоящую в аллее, идущей к царскому летнему дворцу, все собравшиеся там русские люди и иностранные тайные, и прочие советники с посланниками подошли к царю с поздравлениями. Среди толпы находился наш знакомый Фёдор Кобылин, который по случаю праздника бал чисто выбрит и одет в немецкое платье, ладно на нём сидевшее несмотря на преклонный возраст старого и уважаемого теперь корабельного мастера. Спросив посланника Штамке и советника Геспена, когда приедет голштинский герцог Карл Фридрих, и получив ответ, что они ожидают его всякий час, царь подошел с князем Меншиковым и со всею свитою на находящееся близ сада место, где стояли в строю два гвардейских полка, Преображенский и Семёновский. Полк, в котором служил Василий Кобылин, состоял из четырёх батальонов, Семёновский полк – из трёх. Когда царь вошел в огромный круг, образуемый обоими полками, Василий Кобылин и все сослуживцы одновременно отдали ему честь и, исполнив по его команде обыкновенные приёмы, произвели беглый огонь из ружей. После троекратной стрельбы царь удалился, пригласив русских и иностранных кавалеров собраться после обеда, в пять часов вечера в Летнем саду. Долго ещё вспоминал Василий, каку оба наших гордых полка, в стройном порядке и под звуки гобоев и валторн, уходили назад в расположение. Тогда ещё простого гренадёра Василия Кобылина, назначил гвардейский майор прибыть к 5-ти часам в Летний сад с винным ковшом, который необходимо будет подносить с требованием пить за здоровье царя.
ГЛАВА 13 Угощение хлебным вином
В пять часов вечера в ворота Летнего сада вошли шесть гвардейских гренадеров, несших на носилках большие чаши с самым простым хлебным вином. Одним из них был наш знакомец Василий Кобылин. Запах сей хлебной водки был так силён, что оставался ещё, когда гренадеры уже отошли шагов на сто и поворотили в другую аллею. Заметив, что вдруг очень многие стали ускользать, как будто завидели самого дьявола, один камер-юнкер спросил стоящего рядом Фёдора Кобылина:
– Что сделалось с этими людьми и отчего они так поспешно уходят?
– Убегай скорее в другую аллею, – ответил Фёдор молодому кавалеру, – несут зелёного змия.
Сам же Фёдор остался на месте, лишь слегка посторонившись, пропуская нескольких бегущих господ, которые громко жаловались на свою беду и никак не могли освободиться от неприятного винного вкуса в горле. А у Фёдора был резон остаться. Он очень хотел встретиться с сыном Василием, которого увидел среди гренадер-виночерпиев. Фёдора предуведомили, что здесь будет гвардейский майор и шпионы, которые должны узнавать, все ли отведали из горькой чаши; но ни шпионов, ни майора он не увидел.
Василий первым из гренадер подошёл к отцу с ковшом, величиною с большой стакан, однако налитый до половины.
– Здрав будь батюшка, – поприветствовал Василий Фёдора, – отведай зелёного вина за здоровье нашего государя Петра!
– Здоровье крепкое государя нашего Петра, – молвил Фёдор, осушив ковш до дна и уже тише произнёс: – Спасибо, сын, ты не забыл, что твой старый отец не пьёт зелёного помногу. В Амстердаме всё больше пива наливали. Мягкое, не чета этой сивухе.
– Я помню это. Отпил половину сам. Но допей это.
– Ты не увлекайся этим, сын, – выпив, Фёдор кивнул на пустой ковш, – обидно сознавать, что гвардия погрязла в пьянстве. Из-за этого аквавита пустые дебоши да конфузы случаются. Даже видел попика пьяного, стоит в соседней аллее. Куда это годится.
– Стараюсь не злоупотреблять, отец, – Василий оглянулся и посмотрел нет ли кого поблизости, – наш майор уже настолько пьян, что лыка не вяжет и неспособен сегодня просить пить тех, которые не трогаются увещеваниями простых гренадер.
– Ты у меня молодца! Блюди службу, служи примером другим! Пей в препорцию, да и не такую сивуху. Я в своей жизни старался всё делать честно. Блоки двойные такелажные научился делать. Сам царь работы принимал, хвалил. Много плотничал… Напиваться было некогда. Были конечно и авантюры, не без этого…
– Я спрашивал товарища капрала, – отвечал Василий отцу, – отчего мы разносим такой дурной напиток, как это хлебное вино? Товарищ ответил, что русские любят его более всех возможных данцигских аквавит и французских водок и что царь приказывает подавать именно это вино из любви к гвардии, которую он всячески старается тешить, часто говоря, что между гвардейцами нет ни одного, которому он бы смело не решился вручить свою жизнь.
– И ещё всегда помни, сын, Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Зелёный змий развязывает языки, под его действием человек выбалтывает то, что предпочёл бы скрыть, будучи трезвым и становится хлебом для шпиона. Шпионы да наушники – знатоки еды и пития, ведь за их расходами не слишком следят. А любовь к вину среди них так сильна потому что ваш брат, гренадер делает порой непозволительные вещи, основываясь на личных отношениях, а их можно наладить в мужских компаниях, за кубком вина, в атмосфере веселья. А смягчить выбранную жертву тоже можно с помощью зелёного.
– Спасибо, батюшка, буду помнить твои слова. А мне пора в расположение, – ответствовал, растроганный словами отца Василий. Ему ещё надо было догнать своих товарищей и отчитаться пустым ковшом.
По дороге ему тоже встретился дьякон во хмелю. В 1724 году императором Петром будет дано дозволение постригать в попы и дьяконы крестьян; но это будет лишь временной мерой для пополнения духовенства, опустошенного строгой первой ревизией. В древней Руси относились вообще неблагоприятно к оставлению духовного сана; сложившим сан позволялось оставаться только в податном состоянии, церковная служба им запрещалась даже на низших ступенях; не признавался законным даже брак их. Иначе посмотрел на это дело предыдущий собор 1667 года, значительно смягчивший прежние строгости, а Петр даже поощрял выход вдовых священников из духовного звания и свободу этого выхода узаконил указом 1724 года, который после его смерти был забыт.
Фёдор тоже пошел по аллее в направлении ворот сада, однако какой-то подошедший плут попытался узнать, пил он или нет: он попросил Кобылина дохнуть на него.
– Всё это напрасно, друг, – отвечал Фёдор выдохнув, – я и вино пил, и воду также.
– Этим меня не уверишь, – возразил на это плутишка поморщившись, – я сам целые сутки не мог избавиться от этого запаха, который и тогда не уничтожишь, когда накладешь в рот корицы и гвоздики.
При этом плутишка похлопал Кобылина по плечу и Фёдор признал в нём одного из корабельных плотников, который вздумал только подшутить над ним. На том они и расстались. Если же случится попасть в настоящие руки майора, то не помогают ни просьбы, ни мольбы: надобно ещё пить во что бы то ни стало. Так, вскоре старый Кобылин благополучно покинул Летний сад. Он знал в одном из тихих углов сада место, где не хватало одного прута в решетке. В этом месте можно было просунуть голову между прутьями, а следом протиснуться и всем телом.
ГЛАВА 14 История карманных часов
Фёдор всё удалялся и удалялся от сада и думал: «вот и сын теперь вырос, да какой молодец. И с ружьём ловко управляется, и с холодным нижним оружием. Сам высок, строен, форма сидит на нём ладно. Рослый, красивый сын у меня… Завидный будет жених, но женится ли… Неизвестно… Сейчас пока ему нельзя… С такими мыслями, старый Кобылин уже подошёл к месту, где утром была стрельба и стояли оба гвардейских полка. Там же, среди гуляющих увидел он необыкновенно большого роста чухонку, которую царь несколько лет тому назад выдал замуж за высоченного француза, привезённого им из Франции. Она имела уже ребёнка, и теперь снова была беременна. Этот француз, кажется Буржуа, не только высок, но и неестественно толст. Он не имеет никакой должности (впрочем по росту и полноте своей и неспособен ни на что); всю жизнь только и делает, что показывает себя за деньги. Ему дают в год 300 рублей жалованья и царь, тотчас после его приезда, подарил ему дом и держит его, как говорят, только для того, чтобы иметь от него рослых людей. Когда только Государь успевает за всем следить.
Кобылин перекрестился, натянул глубже низенькую треугольную шляпу и своротив налево, пошел в сторону Русской слободы. Тут его догнал всё тот же знакомый плотник. Они пошли вдоль берега, который укреплён уже был длинными сваями, а в некоторых местах неровным откосом спускался к реке зигзагом. Звонили колокола. Где-то пробило семь часов.
– Ну и шуму, звону всякого сегодня! – сказал «плутишка» плотник. – Часы звонят, колокола бьют, ничего не счесть, ничего не понять.
Кобылин вынул свои немецкие серебряные часы из камзола, показал их другу плотнику.
– Да тут как понять это! Что у тебя за диковина?
– Вот ты серьёзный плотник, а часов не различаешь… часы брат надо понимать, – засмеялся Кобылин. – Семь било. То-то.
Фёдор вспомнил, что когда Петр Алексеевич велел волонтерам посольства присмотреться к голландским новинкам, то как-то вечером в Амстердаме он видел, что местные купцы иногда достают из карманов небольшие часы и показывают друг другу. Сей прибор его заинтересовал. И когда один голландец тряс перед ним своими часами и всё время подносил их к уху, Кобылин подошел вплотную к этому человеку и попросил показать часы, а потом купил. Местные плотники сказали, что часы не рабочие, но чинить наверное можно. И в один из редких выходных вечеров Фёдор нашёл мастера, взявшегося посмотреть его часы. Мастер открыл заднюю крышку, потрогал детальки часов, сказал: – Надо чистить. Договорились недорого. После чистки часы вдруг пошли и оказались вполне работоспособными. Подумал теперь, что перед кончиною своей обязательно отдаст часы сыну. Пусть ценит. В них ход времени. Опять вспомнил науки и приказы Петра Алексеевича. Велик, велик государь. Прозорлив он и умом острейший, и рукой трудится умело; а искусные древоделов руки производят сильные врагам нашим муки, как грибы растут суды всех родов, и флот уже страшный многим. Оттоль вверх, в пряму черту, вельмож непресечны пространны зрятся дворы; где же скоротечны вторицей в граде струи Нева искривляет, делятся в два рамена, тут Пётр обитает: не пространно жилище, довольно и покою – что внешняя пышность тому, кто велик душою? Так думал Фёдор, шегая по Петербургу, поняв вдруг, что мысли свои облёк стихом: был бы я пиитом, описал бы на бумаге всю теперешнюю красоту и силу воздействия всего нового.
ГЛАВА 15 Череда неприятных событий
Вскоре произошла череда весьма неприятных событий для семьи Кобылиных.
– Екатерина не русская, – говорил в 1724 году своим приятелям отставной капрал Ингерманландского полка Василий Кобылин, участник взятия Мариенбурга, – и знаем мы, как она в плен была взята и приведена к знамени в одной рубашке, и отдана под караул, и наш караульный офицер надел на нее кафтан. Она с князем Меншиковым Его Величество Петра Великого кореньем обвела». Среди приятелей Кобылина оказался наушник, дьячок, который донёс на товарища в Тайную канцелярию. Слух об этом долго жил в среде простого народа. Узнав об этом Фёдор страшно испугался за сына, но вдруг сравнив теперешние обстоятельства, что сын его пока не в отставке, что никогда не служил в Ингерманландском полку, решил искать встречи со своим Василием и во всём разобраться самому. – Кто этот полный тёзка, какое отношение он имеет к нашей семье? – задавал себе бесконечно одни и те же вопросы Фёдор Кобылин, стремглав нося свои старые ноги по Петербургу в поисках сына. К тому времени он уже обзавёлся полезными связями в этом городе. Фёдор узнал, что было сказано о возвращении городка Волмара 20 августа 1702 года фон Верденом: «А между тем временем во всех бригадах у Мариенбурха чрез озеро плоты для штурму уже были приготовлены. Тогда неприятель учинил акорт, чтоб завтрее город принять, а людей отпустить». Однако взрыв в цитадели был воспринят Борисом Петровичем Шереметевым как нарушение соглашения о сдаче и город был отдан на поток, то есть на разграбление, как это бывало после штурма. Согласно «Уставу прежних лет» – военному закону того времени, город, жители, их имущество в таком случае становятся военной добычей, а пленные – частной собственностью военных. Именно тогда из-за нелепого поступка капитана Вульфа в полонное рабство к солдатам и офицерам попала Марта Скавронская, а также пробст Эрнст Глюк и его семья. И было донесение Юста Юля, и следственное дело в Тайной канцелярии завели. И как донёс на отставного капрала Ингерманландского полка Василия Кобылина дьячок Василий Федоров, капрал говорил как очевидец о Екатерине: «… она не природная и не русская, и ведаем мы, как она в полон взята и приведена под знамя в одной рубахе и отдана под караул и караульный-де наш офицер одел на нее кафтан»… Что же это за человек, кто бы это мог быть в нашем роду, размышлял Фёдор. Брата моего – Иваном звать, дети его Иваны. Никто из них в этих событиях не участвовал. Иван Меньшой сейчас в Туле мастером по оружейному делу и ремесло его там в почёте. Любопытно, что же в доносе на Василия Кобылина сказано, что де капрал говорил о Петре: «… он некий сулим и недоброй человек, да и глаза де у него воровские, что ходит потупясь, глядит в землю». Дело было серьезное и тут что-то нечисто, крепко пахнет оговором… Василий Кобылин был арестован, пытан и казнен, а имение его отписано в казну. Фёдор понял, что этот человек мог быть какой-то их дальний родич; также он знал, что Пётр Алексеевич, действительно, не терпел, когда к нему приближались незнакомые подлые люди или кто-то смотрел пристально ему в глаза. Фёдор решил рассказать всё сыну при встрече и предостеречь его от подобных роковых поступков.
7 мая 1724 года наступил звездный час лифляндской полонянки – она была коронована императорской короной. Это было чрезвычайно красочное, торжественное и новое для России зрелище. К нему готовились долго. Петр учредил даже особую воинскую часть – конную роту кавалергардов. В нее взяли из армии самых рослых и видных красавцев. Им сшили роскошную униформу зелено-красного цвета с широкими золотыми галунами и вышитыми на плечах золотыми гербами. Капитаном этой придворной роты царь назначил Павла Ягужинского.
Встреча Фёдора Кобылина с сыном произошла 30 августа 1724 года во время празднества по случаю «перенесения мощей Святаго благовернаго Великаго князя Александра Невскаго и воспоминания заключеннаго мира между Империею Россиискою и Короною Свеискою». Торжественная церемония перенесения мощей Александра Невского также проходила по «водному пути» и часть гренадеров Преображенского полка была отправлена на левый берег Невы, следить за проведением пушечных салютов и за пуском фейерверков. Согласно подготовленному церемониалу ранним утром Невский флот в полном составе направился к Шлиссельбургу. В составе флотилии был и ботик Петра. Сам император прибыл на галере к устью Ижоры, где, по преданию, в 1240 году была одержана победа Александра Невского над шведами. Здесь ковчег с мощами был перенесен на галеру Петра, и император встал у руля, повелев сановникам, сопровождавшим его, взяться за весла. На берегу тем временем, подошедший заблаговременно Фёдор Кобылин, старался обратить на себя внимание молодого капрала Василия, командующего выстрелами пушечного салюта. По окончании салюта Василий подошел к отцу.
– Здрав будь отец, ты сегодня искал со мной встречи?
– Да, сын. Как твоё здоровье, как служба? – поинтересовался Фёдор.
– Спасибо, отец. Я жив, здоров. Сегодня вышел без епанчи, камзол новый выдали в честь праздника. Сейчас салютуем простым пушечным выстрелом. Вечером же будет тако-о-й фейерверк! Приходи смотреть. Всего сказать не могу. Служу честно, всё идёт своим чередом.
– Хочу тебя предупредить, сын… Несгода была большая с твоим тёзкой Василием сыном Кобылиным. Слыхал.
– Слыхал, отец. Слух об этом был в нашем квартирном расположении. Как-то всё сошло на нет само собой. Ребята потом этот казус в шутку обернули, прости господи.
– Тёзке твоему уже не до смеха. Одно утешает. пожил в три разы больше твоего. Видишь сын, к чему приводит длинный язык. А пьяный язык тем паче зол. Смотри, впредь не делай таких же глупостей. Обещай мне. Божись теперь, я должен быть за тебя спокоен.
– Батюшка, вот те крест! – Василий осенил себя крестным знамением. – Таких проступков не допущу никогда. …Тёзка! А кто он нам? … Когда везде любопытные глаза и наушничают, доносят, умею я свести беседу к пустому, слежу за речью тщательно.
– То-то же. Молодца. Я не знаю кто он. Сказаться может очень дальняя родня. Ни у кого из нас, детей, не было второго имени. Нам повезло, что у нас вообще было какое-то имя. К тому времени, как моя матушка созрела для того, чтобы назвать одного, уже был на подходе другой.… Держи вот это, – Фёдор протянул сыну свои серебряные часы. – Носи, помни старика; мне уже они ни к чему.
– Да что ты, отец, – растрогался Василий, – рано тебе ещё звать костлявую. Василий не знал, что и ответить. Согласиться со словами отца? Но как? Он не хотел даже в мыслях этого допускать.
– Стар я стал, сын. Недолго мне осталось. Носи часы, вспоминай меня чаще, когда и ты состаришься, передай их потомку, да помни мои наказы.
Василий обнял отца, глубоко вдохнул влажный невский воздух и пошёл к своим солдатам, проталкиваясь сквозь толпу народа, собравшуюся на набережной.
ГЛАВА 16 Кончина Петра Великого
На галере, управляемой лично Петром, «при пушечных салютах и колокольном звоне» святые мощи были доставлены в Александро-Невский монастырь, в новую церковь Св. Александра Невского, освященную в тот же день. После этого на Неве была устроена богатая иллюминация.
В 1725 г. в Петербурге был устроен последний новогодний фейерверк эпохи царствования Петра Великого. На центральном щите был изображен «летящий Сатурн с крылатыми часами на голове, косой в левой руке и рогом изобилия в правой». Надпись гласила: «Боже благослови. Генваря 1. 1725». Пётр Великий скончался 28 января 1725 года. Кроме Екатерины и ее дочерей, оставались разведенная жена Евдокия и дети царевича Алексея, Петр и Наталья; живы были также дочери его брата Иоанна, Екатерина, Анна и Прасковья. Незадолго до смерти Петр попросил бумаги и написал только: "отдайте всё…"; потом он велел позвать дочь свою Анну Петровну, чтобы она писала под его диктовку; но когда она подошла к нему, он уже не мог говорить. В ночь с 27 на 28 во дворце собрались сановники, князья Репнин, Голицын, Долгорукий стояли за право внука, то есть за сына царевича Алексея; Меншиков, Толстой – за Екатерину; их сторону взяли Бутурлин и Апраксин. Сторону Екатерины держали и влиятельные члены синода, Феодосий Псковский и Феофан Новгородский. Перед рассветом в углу залы оказались офицеры гвардейских полков, сторонники Екатерины. Барабанный бой обоих полков гвардии, собравшихся вокруг дворца, заставил прекратить спор. Екатерина признана была императрицей, в силу двух актов 1722 и 1724 годов. В 1722 году издан был закон «Правда воли монаршей», по которому назначение наследника зависело от воли императора; в 1724 году Екатерина, как сказано в совокупном манифесте сената и синода, удостоена была короной и помазанием за её «к Российскому государству мужественные труды». Жизнь, тем временем, шла своим чередом. В 1725 году императрица Екатерина I отправила чрезвычайным послом в Китай иллирийского графа Савву Владиславовича Рагузинского, заключившего в том же году Буринский договор, а уже в следующем, измененный и ратифицированный под именем Кяхтинского, в котором среди прочего было прописано в 10 статье правило «…касательно пограничных споров и грабежей» на приграничных территориях. Вызванные из-за границы, по велению Её Императорского Величества академики не застали уже в живых императора Петра I, и академия открылась, под президентством Блументроста. Первое заседание было 12 ноября 1725 года, а 27 декабря того же года состоялось торжественное заседание в присутствии императрицы Екатерины I Алексеевны. Императрица оказывала особенное покровительство академии; сверх назначенного Петром штата отвела помещения, нередко посещала заседания академии. В том же году, по указке светлейшего князя Меншикова, Екатерина Алексеевна подписала указ, устанавливающий последовательность в наследовании боковых линий и в котором было отвергнуто право представления: если старший сын умирал ранее отца, оставляя, в свою очередь, сына, наследником делался не этот последний, а его старший дядя, сын его деда; то же самое правило применено было и к дочерям. Многие указы того времени были писаны Екатериной под диктовку светлейшего князя Александра Даниловича. Действительно, на всю жизнь Екатерина и Меншиков сохранили тесную дружбу. Их объединяла общность судьбы. Оба они, выходцы из низов, презираемые и осуждаемые завистливой знатью, могли уцелеть, лишь поддерживая друг друга. И эта дружеская, доверительная связь сообщников, собратьев по судьбе была прочнее и долговечней иной интимной близости.
После внезапной кончины Петра I многие его начинания получили продолжение, но скорее по инерции, потому что Екатерина Алексеевна, светлейший князь Меншиков, фельдцехмейстер Миних всецело были захвачены борьбой за власть и мало внимания уделяли развитию русской промышленности и оружейного дела. При Екатерине I учреждена была кавалергардия, и, кроме того, к составу гвардии причислен лейб-гвардии батальон, находившийся в Москве и составленный из неспособных к службе чинов гвардейских полков. До середины тридцатых годов практически ничего не было сделано для расширения оружейного завода в Туле, не было улучшения станков и механизмов, не было и увеличения их количества.
ГЛАВА 17 Рьяный служака Василий Кобылин
3 февраля 1727 года Семён Салтыков был произведён в генерал-лейтенанты и осенью того же года принял активное участие в свержении светлейшего Алексашки Меншикова. 7 сентября молодой император Пётр II объявил гвардии, чтобы она слушалась только его приказов, которые он будет передавать ей через Семёна Салтыкова и Григория Юсупова, а на следующий день Салтыков объявил Меншикову об его аресте и ещё через два дня сообщил ему о лишении чинов и орденов. За точное выполнение приказа Салтыков 11 октября 1727 года был произведён в подполковники лейб-гвардии Преображенского полка и назначен командиром этого полка. Василий Кобылин так и оставался неженатым, бездетным капралом, – рьяным служакой.
Анна Иоанновна в первые дни своего царствования явила ряд милостей кавалергардам. 26 февраля 1730 года императрица пожаловала им не в зачет полный месячный оклад жалованья; указом Сената 18 июня повелевалось «впредь на содержание того корпуса деньги отпускать из той коллегии (военной) полную сумму, не причитая к оставшимся в том корпусе деньгам, понеже от того корпуса показано, что остаточные деньги употребляются в том же корпусе на покупку лошадей и на прочие расходы»; в течение 1730 года 4 кавалергарда пожалованы в вице-капралы с производством в майоры и 34 произведены из поручиков в капитаны; тогда же жалованье кавалергардов сравнено с жалованьем гвардейских офицеров, причем положено 48 кавалергардам «против рангов» состоять в капитанском чине, а остальные 24 – в чине поручиков армии.
Пока формировалась Конная гвардия, кавалергарды продолжали исполнять обязанности своей придворной службы. До нас дошли сведения о месте расположения кавалергардов при приеме иностранных чрезвычайных посольств. 26 января императрица давала торжественную аудиенцию китайскому посольству, а в марте – турецкому. Кавалергарды «с ружьем» в обоих случаях стояли в Тронной зале, от дверей до половины залы. «У аудиенц-залы послов встретили два камергера и поручик кавалергардов, тоже расставленных шпалерами от двери до первой балюстрады залы; с этого места уже в глубине залы можно было видеть Её Величество восседающей на возвышенном троне, к которому вели шесть ступенек… Её Величество являлась во всех царских регалиях: на голове её надета была корона, на плечах – императорская мантия, украшенная драгоценными каменьями. Скипетр и держава лежали возле нее на отдельном столике».
31 декабря 1730 года издан указ об учреждении лейб-гвардии Конного полка, но только 23 июня 1731 года последовал указ о расформировании Кавалергардского корпуса. При этом 80 строевых лошадей, амуниция на 78 человек и 3941 рубль казенных сумм сданы в Конную гвардию. Пятеро кавалергардов переведены офицерами в Конную гвардию, один (Георг Гоудринг) – в Измайловский полк, остальные определены или в армейские полки (33 чел.), или в гражданскую службу (13 чел.). Большинство переведенных как в армию, так и в гражданскую службу были повышены чинами, причем императрица оказала еще следующую милость: назначенных в армейские полки при командировании в Низовый корпус велено было «обойти две очереди, кроме капитана Александра Юшкова, пожалованного майором в полки в Низовый корпус, которого немедленно отправить». Есть основание предполагать, что правительство зорко следило за «раскассованными» кавалергардами и в особенности не желало, чтобы они оставались в Москве. Рьяный служака Василий Кобылин опять не был отмечен.
В сентябре последовал следующий именной указ Сенату: «1731 года сентября 20-го дня генерал-лейтенант и лейб-гвардии майор ландграф Гесенгомбургский приказал кавалергардов, кои по присылке определены по командам в армейские полки и отпущены для исправления нужд их в деревни до января месяца будущего, 1732 года, сыскать всех в Военную коллегию и объявить им именной Её Императорского Величества указ, чтоб они в определенные команды ехали, не дожидаясь прежде данного срока без всякого промедления, а которые по командам не определены, тех выслать по прежнему отпуску в деревни их, дабы они в Москве праздно не шатались».
Для объявления кавалергардам этого указа послан был Военной коллегии вахмистр Андрей Салтыков, который «26 сентября сказал, что он для объявления вышеписанного указа тем офицерам в дома их ездил, токмо их никого в домах не нашел, а служители их объявили ему, что они, помещики их, поехали из Москвы в дома свои». Теперь никто не сомневается, доносил Рондо от 9 августа, «что зимою Её Величество отправится в Петербург (с 5 августа гвардия начала уже выступать из Москвы); иные думают, что двор пробудет в Петербурге долее, чем вообще говорят, так как русское дворянство в высшей степени раздражено против нынешних фаворитов, которые на случай, если бы что-нибудь приключилось с императрицей, считают себя, вероятно, более безопасными в Петербурге, чем в Москве: оттуда им нетрудно пробраться в Швецию или вообще выбраться из России, о чем нельзя и думать, пока они проживают в Москве». 8 января 1732 года двор выехал из Москвы в Петербург.
В ходе вновь начатой Русско-Турецкой войны, и в соответствии с Указом Императрицы, от каждого гвардейского полка в действующую армию было отправлено по одному батальону. И, в 1737 году, капрал Василий Кобылин состоял в батальоне, сформированном от Преображенцев, который командировался к армии Миниха, расположенной в Украине и выступил в поход, через Новгород и Москву до Чернигова с запасным провиантом. Как впоследствии рассказывал Василий своему двоюродному брату, провиант тот состоял в толченых сухарях; при чём, как офицеры, так и солдаты должны были, сколько возможно было, уменьшить число артельных своих телег. Всё сие чинено было в том намерении, чтобы меньше иметь багажу, и чтобы оный можно было везти внутри замкнутого каре. 25 марта все части гвардии соединились в один общий отряд и вступили под команду премьер-майора Гампера, который принял командование, за отсутствием заболевшего Густава Бирона. Из Чернигова гвардейский отряд продолжал следовать через Лубны к Днепру, совершив 3 мая переправу через него в шести верстах выше Перевалочны. В числе генералов армии Миниха находился и дорогой сердцу преображенцев Александр Иванович Румянцев.
Осадный же парк был отправлен водою из Брянска под началом генерала, князя Трубецкого. Один из командиров оставлен был для закупки провианта и для отправления его в армию. Для надежности транспортировки в ходе движения армии, в известных расстояниях от границы до Перекопа, построены были редуты и фельдшанцы, в коих оставлены небольшие гарнизоны из регулярных и нерегулярных войск, для прикрытия подвозимого провианта и проезжающих курьеров. Василий вспоминал, что на каждый полк взято было по нескольку бочек пива для ободрения утомленных солдат, которые в течении всего похода не имели другой пищи, кроме своего провианта и воды. Вода по большой части была негодная, а иногда и совсем достать ее было невозможно. Порожние бочки не бросали и возили с собой.
ГЛАВА 18 Поход на Перекоп
После всех приготовлений и распоряжений, армия, выступая в поход, строила по пути следования редуты и дошла до Черной Долины. В пути постоянно встречались партии неприятеля, но они тотчас отступали назад. У Черной Долины полковник Виттен с отрядом 1500 драгун и некоторым количеством казаков, командирован был для наблюдения за неприятелем. Отойдя около 12 верст от армии, отряд встретил неприятеля численностью до шестидесяти тысяч, который тотчас начал окружать дозор и стрелами по нем стрелять. Виттен успел отправить офицера к фельдмаршалу, командующему армией графу Бурхарду Кристофу фон Миниху с требованием прислать подкрепление.
Генерал-майор Шпигель, взяв с собою около двух сотен человек гренадеров, поспешил на помощь, а за ним следовал сам фельдмаршал с двумя эскадронами конницы и некоторым числом казаков. Фельдмаршал настиг генерала Шпигеля в четырёх верстах от полковника Виттена. Увидев, что противник значительно превосходит по численности, фельдмаршал поспешил назад к армии, чтобы выслать более сильное подкрепление и опасаясь будучи отрезанным оставить армию без командира. Татары бросились в преследование и ранили одного из адъютантов фельдмаршала.
Татары не позволили объединится отрядам генерала Шпигеля, полковника Виттена и Преображенского батальона, окружили их по отдельности. Нападения их продолжались до захода солнца, однако с весьма малым, с нашей стороны уроном, как впоследствии вспоминал Кобылин.
В Преображенском батальоне был ранен один обер-офицер, Василий Кобылин и ещё один гренадер, убило двух гренадеров. В отряде полковника Виттена убито и ранено было сорок драгун и казаков. Фельдмаршал, прибыв по заходу солнца в лагерь, командировал тотчас на помощь Виттену и Шпигелю отряд генерала Леонтьева с четырьмя пехотными полками. Леонтьев выступил в 11 часу вечера и прибыл около 2 часов по полуночи к генералу Шпигелю. Татары принуждены были отступить назад, и оба отряда соединились с полковником Виттеном.
Главная армия выступила в 4 часа поутру и пришла в 7 часу на то место, где стоял и атакован был полковник Виттен. Неприятель находился в двух верстах от них, но скоро назад отступил, перестреливаясь с нашими легкими войсками. Потом татары разделились и, окружив главное каре русской армии, продолжали всячески изнурять армию и поход её остановить.
Замысел противника удался. Если бы в строю сделалась хотя бы малая прореха, противник мог ворваться в главное каре. Поэтому маршировали мы весьма медленно. Иногда в обозе что-нибудь изломается, или в упряжке хотя малое что повредится, то вся армия до исправления должна была остановиться. Следственно, невозможно было и 500 шагов перейти, чтобы не остановиться на полчаса и более. При самых малых маршах до лагеря можно было дойти за 4-5 часов.
Солдаты страдали от солнечного зноя и плохой пищи. Раненый Кобылин сквозь пелену затуманенных глаз разглядел размытые очертания солдат, сидящих на телеге впереди него. Сам он лежал сзади, а два здоровенных гренадера прижимали его с обеих сторон своими мощными телами так плотно, что раненое плечо болело с удвоенной силой и сделать вдох полной грудью было крайне сложно. Скот, будучи весь день в упряжке, не меньше страдал и истощался. Питался скот только ночью скудной травой на месте остановки главного каре. Зачастую не было возможности напоить скот целый сутки. Если кто, нарушая приказ, выпускал утомленную лошадь за рогатки, защищавшие каре, то татары немедленно отбивали или ранили ее, чтобы она была непригодной к походу.