Проклятое призвание

Ты нарциссическим расстройством наделен

И безусловно свято веришь, что влюблен.

«Нежность на бумаге»

1. МАСТЕР САМОПРЕЗЕНТАЦИИ

Я, конечно, догадывалась, что он захочет прийти на выставку.

Вик никогда не пропускал важные события в моей жизни.

Мы были знакомы слишком долго для того, чтобы ничего друг для друга не значить.

Но приглашение я ему не высылала и специально о предстоящем мероприятии не оповещала. Просто где-то фоном, на окраине сознания, притаилось знание – придет. Куда денется.

Он ведь следит за моими страницами в соцсетях, наверняка. Все не может выйти из этого порочного круга зависимости – отслеживать малейшие изменения в моей жизни… С кем я общаюсь, куда я хожу, кто лайкает мои фотки и пишет комментарии на стене…

Так как на творческом аккаунте у меня было больше десяти тысячи подписчиков, отслеживать все лайки было, конечно, нереально, но тех, кто постоянно оставлял комментарии, было не так много. Одни и те же лица, среди которых, конечно, сразу понятно, кто ходит за искусством, а кто – чекает милую мордашку на предмет замутить. Я никого не отваживала, хорошо понимая, что торговать лицом в нашем деле также важно, как собственно творчеством – так уж устроен мир.

«Губы и волосы, форма носа

Талия, грудь, стрелки и мушка

Мне помогают решать вопросы

Те, что не сможет решить дурнушка»,

– поет Монеточка, и как с ней не согласиться?

Хочешь успеха в этом мире – играй по правилам. А можно и без них, совсем – главное играй, не сдавайся. Фоточки, пиар, раскрутка, общение с покупателями…

Один бог знает, как я уставала от этого всего, как порой хотелось скрыться, уйти, спрятаться от всех, не превращать свою жизнь в аквариум. Но законы выживания в мире современной арт-индустрии суровы: стоит прекратить производство контента – и тебя моментально забудут.

Слишком велика конкуренция.

Слишком много других – горячих, талантливых, экстравертных, которым есть что сказать.

Так что приходилось соответствовать. Снимать и постить, и отвечать на комментарии, даже когда больше всего хочется удалить все аккаунты к чертям и укрыться в хижине в лесу.

Вик тоже постил и снимал, но ему не хватало энергии и энтузиазма – он был склонен психовать, надолго забрасывать дело, переключаться между разными проектами, браться за новые, не доделав старые, – и как итог вечно пинать со злости разбитое корыто. Он также плотно сидел на игле медийного обожания, как и я, только вот пользы извлекал в разы меньше.

И еще у него ни разу не было персональной выставки.

А у меня это была уже третья. Две в прошлом году и в этом… третья.

Моя третья выставка, хоспади!! Праздник моего таланта… Моего искусства…

Народу пришло много. Активность в соцсетях давала свои плоды. Многим, конечно, были интересны не столько картины, сколько возможность сфоткаться на их фоне – ну да что ж с того. Такой уж сегодня мир.

Порой мне казалось, мы с моими поклонниками находимся в каком-то сложном симбиозе: я пиарю свои рисуночки, поклонники пиарятся за их счет. Впрочем, главное ведь, чтобы все были довольны.

Вик не сильно выделялся на фоне остальной тусовки, вернее, он выглядел даже более цивильно, чем большинство посетителей. Худощавый шатен, стройный до дрищавости, с падающей на глаза челкой и легкой безуминкой в глазах. Не красавец, не и не урод, так, что-то среднее, он тем не менее редко нравился девушкам, что-то в нем их отталкивало, возможно, они нутром чуяли тараканов, тщательно конспирировавшихся в его голове. Вик умел притворяться почти нормальным, но я-то отлично знала, что это не так. Вечные протертые джинсы, стянутые кожаным ремнем, рубашка в крупную сине-белую клетку, раздолбанные и не сильно чистые кроссовки – по поводу внешнего вида Вик особо не заморачивался.

Может, еще и поэтому он не очень нравился девушкам.

Неважно. Он нравился мне. Когда-то.

– Это успех, Нета, – говорит он, усмехаясь. Ох уж эти его ироничные улыбочки. – Как у тебя это получается?

– Да сама не знаю, – отмахиваюсь я. – Налетают, как мухи на варенье.

– На варенье или на…

Видимо, в моем взгляде столько злости, что Вик осекается.

– Прости. Я не хотел.

Я давлю улыбку. Мне некогда с ним сейчас выяснять отношения. Пришли новые посетители.

А потом, когда я отговорила, в том числе на камеру, все, что должна была сказать (и даже немного сверх того), и наулыбалась, и нафоткалась, и напозировалась до тошноты, он подходит, весь такой виноватый, с глазами униженного щенка, подходит и говорит:

– Выпьем кофе сегодня?

– Мне некогда.

– Прости, Нета…

– Нет.

Надо просто сказать «нет» и мимо, мимо. Куда угодно, налево, направо, вперед, назад, по диагонали. Нам не по пути.

– Я хочу, чтоб ты посмотрела последние рисунки. Мне очень важно, что ты скажешь.

– А я нет.

– Ну… пожалуйста…

И видимо, нет пределов человеческой глупости, а может быть, бабской дури, потому что я сдаюсь. Волшебное слово и вправду оказывает на меня магическое воздействие.

– Ок, я посмотрю, что там у тебя.

Вик расцветает на глазах. Улыбка (зубы у него идеально ровные и красивые) освещает его лицо и делает вдруг очень привлекательным.

– Я так и знал, что тебе будет интересно. Пойдем.

И мы уходим из выставочного зала, уже почти пустого (все, кто хотел, уже все посмотрели), и в душе моей растет непонятное чувство тоскливой обреченности. Я не понимаю сама, зачем иду за этим придурком. Он ведь мне не нужен. Ни капли.

Но почему-то мои ноги направляются к его давно не мытой машине, хотя этот вечер можно было бы провести в куда более приятной компании. Да что там, я заслужила куда более приятную компанию… Заслужила, заслужила, заслужила…

Вот только в этой жизни очень редко что-то бывает по справедливости.

Ты полюбила

Идеального дебила.

Остап Парфенов

2. ТЯЖЕЛОЕ ПРОШЛОЕ

Когда-то мы встречались. Если точнее, не когда-то, а два года назад. Длилось это долгих шесть лет. Не самых счастливых, но и не самых плохих в моей жизни. Расстались по обоюдному желанию, после очередной фантастической ссоры. После этого у обоих были попытки в отношения, но все они не приводили к чему-то долгоиграющему.

Еще раньше мы вместе учились – и, честно говоря, в те годы Вик подавал куда большие надежды. Его хвалили преподаватели, в один голос твердя о таланте. Но потом что-то сломалось, Вик ушел в фотографию – ради заработка – и графику (с которой у него получалось лучше всего) почти забросил. Сейчас он рисовал редко и, как мне казалось, значительно хуже, чем в юности. Любые навыки без практики теряются. А с практикой было так себе…

Мне не слишком уютно в его захламленной квартире. Я молча жду, пока Вик приготовит кофе – обычный растворимый, на натуралку тут рассчитывать не приходится.

В этом месте живут воспоминания. Много воспоминаний. Старый диван-книжка многое видел, да и за компьютерным столом мы не только упражнялись в графическом дизайне. Порой все начиналось прямо в коридоре, стоило мне переступить порог этого дома, когда я прибегала с лекций со словами «трахни меня немедленно». Когда я оставалась у него, высыпались мы редко… Особенно поначалу… и когда я возвращалась из поездок… И тогда, давно, не раздражал ни бардак, ни растворимый кофе… Странно об этом было думать сейчас…

Мне кажется, отголоски чего-то такого, отголоски нашего общего горячего прошлого еще витали в старых стенах этой квартиры, отражались от обшарпанных обоев и потекшего потолка. Раздражение, испытываемого от физического присутствия друг друга, было сильнее вошедшей в привычку, давно выдохшейся тяги, но какое-то напряжение еще возникало, когда мы оказывались в одном помещении. Не смотря в сторону Вика, я чувствовала кожей, где он находится и что делает, мне кажется, я понимала, что он думает и чего хочет, тонко улавливала его настроение. Эта давнишняя и уже ставшая ненужной сонастроенность мешала, вызывала досаду и какой-то смутный дискомфорт, но избавиться от нее тоже было невозможно.

Мы не были друг для друга чужими.

Мы были бывшими – породнившимися по судьбе и призванию.

Проклятому призванию, от которого так хотелось избавиться, которое мучало, мешало жить, не давало быть как все, быть счастливым от простых человеческих радостей: семьи, детей, йоркширского терьера у электрического камина, причудливой забаве, которой нужно вытирать лапы после прогулки…

Почему же нельзя, нельзя было ограничиться этими простыми, такими правильными и понятными радостями? Почему нужно было непременно выходить за рамки, искать странного, биться об ограниченность своего таланта и непонимания публики, без конца страдать, осознавая, что выше головы не прыгнешь, завидовать более удачливым и одаренным, ревниво отслеживать успехи коллег, закусывая губы, ждать оценки тех немногих, чье мнение действительно важно?..

Одним словом, нести это странное бремя, этот неловкий ярлык «творческий человек». И не вякать. И не пытаться что-то изменить – потому что невозможно.

Однако так оно выходило почему-то. И в самом деле нельзя было с этим что-то сделать. Оставалось только принять.

И мы пьем кофе, ужасный растворимый кофе без сахара, я не люблю такой, но в берлоге у Вика только на это и приходится рассчитывать, ничего лучше тебе тут не подадут, нет.

– Ну давай показывай, что там у тебя, – говорю я, когда чашки пустеют.

Губы Вика дергаются, как будто это не он сам позвал меня сюда, чтобы дать оценку его работам. На его лице мимолетно возникает раздраженная гримаска хорька, которого пытаются выкурить из норки. Но быстро пропадает – Вик берет себя в руки. Он снова сосредоточен и немного высокомерен, мне так хорошо знаком этот взгляд сверху вниз: Вик смотрит так, как будто все остальные – ничего не соображающая биомасса, нет, биомусор, расходный материал эволюции, ее неудачные ошметки. Не знаю, как при таком подходе к людям и жизни вообще ему еще удавалось находить себе клиентов; видимо, в нужные моменты профессионализм все же побеждал.

Вик открывает тумбочку и будто нехотя достает оттуда пачку плотной бумаги – его последние рисунки… То, ради чего я и пришла сюда…

Я молча перелистываю.

Город.

Старый центр.

Осенний город.

Застройка позапрошлого века, провинциальные доходные дома, здание больницы для бедных, бывший дом губернатора, театр… Усыпанные листвой дорожки в парке, фонари, раскрытые зонтики прохожих. Девушка в длинном пальто вдалеке, ярко-оранжевый кленовый лист на переднем плане. Другой рисунок – липовая аллея, дама в шляпке сзади, снова вдалеке. Старик с газетой на скамейке. Театральная тумба с оборванной по краям афишей.

Графика. Та самая, с которой у Вика, на мой взгляд, получалось лучше всего. То, в чем талант его проявлялся как-то особенно выразительно. Ярко.

Мне нравится и не нравится то, что я вижу. Спору нет, это интересно сделано, Вику удается точно ухватить что-то типическое, что-то, что составляет самую суть города, его неповторимое обаяние, его душу…

И в то же время… Все это как-то размазано, не отделано, выполнено как будто бы слишком быстро и без претензии… И самое главное – вторично…

Да, это страшное слово прозвучало – вторично…

Все это уже было, было, мильён раз было, все это он уже писал, я уже видела эти афиши, эти зонтики, эти шляпки, эти загадочные взгляды искоса издалека, этих дам и этих леди… Все эти его потаенные мечтанья о кроткой, нежной, старомодной, покорной женственности были мне отлично знакомы. Как знакома эта штриховка. Изгибы линий.

Я все это уже видела.

– Я не знаю, – отдаю я ему бесценные для автора листы. – Как говорила Ахматова, это очень ваше.

Губы Вика снова дергаются, глаза суживаются в злом прищуре.

– Не обижайся. Но тут по сути ничего нового. Ты рисуешь эти зонтики со школьной скамьи – сколько можно в самом-то деле. Не надоело… И потом… Извини, но у меня такое чувство… как будто ты… не очень стараешься…

– Ты же прекрасно знаешь, что у меня нет возможности сидеть часами…

– Дело не в возможности. И тебе это тоже отлично известно. Народ отделывает один рисунок месяцами…

– И в результате не доделывает ничего…

– А кто-то и доделывает. Кто-то может. Просто… этим нужно серьезно заниматься. Не так… между делом. Двадцать минут перед сном.

– Ясно.

Я вижу, что Вик взбешен моими словами. Не того он ждал. А чего? Я должна врать, пытаться угодить, щадить его самолюбие? Чего ради?

То, что я увидела, это эскизы… Не более того…

– Еще кофе?

– Нет, пожалуй, хватит. Не будем растягивать удовольствие.

– Ты уверена?

Я не успеваю ответить, потому что его губы тянутся к моим, его руки оказываются на моей шее, сзади, мне больно, но его это не волнует, эти объятья похожи на попытку задушить, а может, они и являются ей в какой-то мере – символически, инерционно… И он целует меня, целует исступленно, с ненавистью, с горечью и яростью, накопившейся за время с нашей последней встречи, с той горечью, которую вызывает только самая тяжелая, самая отвратительная зависимость. Зависимость от чужого, хорошо знакомого тела, и что гораздо хуже, чужой души. Зависимость от того, что, несмотря на все слова, не кончилось, не кончилось, хотя ему уже давно пора.

И я отвечаю на этот поцелуй, мне так же больно, как ему, я так же ненавижу, я так же мечтаю о том, чтобы все это наконец уже прекратилось, чтобы была прервана эта чертова пуповина, эта нить, связавшая нас когда-то – одиночество и одержимость, фанатичная любовь к искусству, способность понимать и чувствовать другого как себя. Я сама не понимаю, как мои руки оказываются под его рубашкой, и моя кофточка летит куда-то вниз, и с тихим щелчком распадается бюстгалтер, и все невыносимое напряжение этого дня, все это тягостное ожидание, необходимость позировать и улыбаться, и разговаривать, разговаривать, разговаривать – все это взрывается наконец в самой банальной, но такой естественной и желанной кульминации.

– Быстрее, – говорю я. – Сильнее. Сильнее. Не жалей. Не жалей меня, не надо…

И он не жалеет. Ни капли. Ему это тоже нужно.

Он так же сильно ненавидит. Он так же сильно хочет от меня избавиться.

И не может.

Почему-то не получается.

Вечер черные брови насопил.

Чьи-то кони стоят у двора.

Не вчера ли я молодость пропил?

Разлюбил ли тебя не вчера?

С. Есенин

3. ПРОСТО ДРУЗЬЯ

А потом все заканчивается. Во всяком случае заканчивается на сегодня, на этот мой внеплановый дурацкий визит. И мое тело пульсирует в привычном наслаждении, и его тело реагирует также… И вроде бы мне хорошо, хорошо, но одновременно так больно, больно, и что-то внутри меня знает: мне не нужно было приходить сюда сегодня.

Мне давно уже нет места в этой квартире, где живет слишком много воспоминаний.

И пока я сосредоточенно одеваюсь, мы стараемся не смотреть друг на друга. Стыдно?.. Ему тоже стыдно смотреть на меня, он жалеет о случившемся? Жалеет, что поддался минутной слабости, а хоть бы и не минутной, какая разница?

И в душе он тоже понимает, что все это неправильно, что мы оба занимаемся ерундой, что пора отпустить друг друга и жить отдельной, независимой жизнью. И пока случаются инциденты, подобные сегодняшнему, у нас не будет ничего нормального. Хотя вопрос, а хотели ли мы нормального, были ли к нему готовы, были ли способны на какие-то вменяемые отношения в принципе…

Творческий человек – это диагноз.

«Не надо быть как все, потому что мы и есть как все», – писал Довлатов. Трижды «ха-ха», достаточно одного похода в сетевой магазин, одной отсидки в очереди в поликлинике, чтобы почувствовать: слияния с народом не будет, и мечтать нечего. Слишком разные мы, по-разному думаем и живем по-разному.

И остается только принять, принять себя таким, какой ты есть. Потому что другого тебя – у тебя – не будет. И это не игра слов, а суровая правда жизни.

Мы с Виком прощаемся, не глядя друг другу в глаза. Кажется, нам обоим стыдно – о да, в этот момент наши чувства снова похожи. Стыдно за то, что случилось что-то неправильное, привычное и неправильное, что еще связывает нас, что снова нас связало, когда уже давно пора оборвать все нити…

– Отвезти тебя домой? – говорит он, и в глазах читается: ну откажись, откажись, не смей соглашаться.

– Такси отвезет, – отрезаю я, и от благодарности Вик даже не находит слов.

Я открываю приложение на смартфоне, забиваю заказ.

«Джамшут приедет через 5 минут», – обещает мне смарт, и я застегиваю пальто.

Там, на улице, ночь, там, на улице, мразь,

Я застегиваю пальто.

Если правда о нас – только скотство и грязь,

Значит, мы достойны ее.

В голове плещутся дурные стихи из дурной юности. Вовремя я завязала с поэзией все же – не стяжать мне лавры Веры Полозковой. Не отсыпал боженька таланта – ну да ничего, вон рисую зато вроде хорошо.

Эти стихи, как и почти весь рифмованный бред тех лет, были про Вика, для Вика и о нем. Из тех времен, когда мы взаимно обалдевали друг от друга – что, впрочем, давно прошло.

Я выхожу из квартиры – тамбур с детской коляской, самокатом и чьей-то одинокой клюкой у двери, – спускаюсь в лифте – зеркало отражает молодую стройную женщину с каштановыми волосами и твердым и одновременно безумным взглядом, – и выныриваю во двор.

Джамшут прибыл вовремя. Какой молодец.

Устраиваюсь на заднем сиденье новенького «шевроле».

Может быть, Джамшут плохо понимает по-русски, а может быть, он не настроен беседовать, во всяком случае он не пристает ко мне с разговорами, что меня очень радует. Я молча пялюсь в окно, на огни витрин и пролетающих мимо фонарей, и ни о чем не думаю. Это ужасно, но мне хорошо сейчас. Стыдно и хорошо.

Как можно быть настолько животным?

Наконец мы подъезжаем к моему дому, я расплачиваюсь, благодарю таксиста и прощаюсь.

Живу я в просторной двухкомнатной квартире в «сталинке» – счастливо доставшемся наследстве от бабушки. Много в моей жизни было удач, но, может быть, эта квартира – наибольшая… Я никогда не снимала жилье и не жила в общагах, просто не знала, что это такое.

У меня был свой угол. И весьма приличный.

Конечно, квартира требовала ремонта, но высокие потолки и просторные комнаты и кухня совершенно перебивали в моих глазах недостатки старого дома. Шестьдесят метров личного пространства. Шестьдесят метров, где можно рисовать, пить вино, читать, спать, есть, сходить с ума и ни перед кем не отчитываться.

Нета – да ты самая счастливая женщина в мире. О да.

Однако не успела я зайти домой и как следует порадоваться тому, что у меня этот дом есть, как мое настроение, с чего-то (с чего бы это, а?) ставшее почти идиллическим, разрушил телефонный звонок.

«Юрка» – высветилось на экране смарта.

Ах, Юрочка…

– Нета, привет! – хорошо знакомый мне нахальный молодой голос. – Ты там как?

– Отлично.

– Поздравляю с открытием выставки, кстати! Как все прошло?

– Все о’кей, а ты что-то хотел?

– Ну да, в общем, не знаю… Слушай, не подкинешь две штуки до зарплаты? У меня тут такая ситуация… Не рассчитал малех…

И меня, как холодной водой, окатывает привычным омерзением. Я оказываюсь в нелепом положении женщины, у которой просят в долг – просят, зная, что не отдадут вовремя, если вообще отдадут…

– Юра, ты становишься навязчивым, тебе не кажется?

– Нета, это в последний раз, обещаю! Когда я тебя подводил?

– Постоянно.

– На этот раз все будет не так! У меня край! Ну что ты, не веришь?

Я не верю, но почему-то не могу отказать. Юрочка – сын маминой подруги. Обаятельный блондин с голубыми глазами. Невысокий – не больше ста семидесяти сантиметров роста, проворный, юркий, с отлично подвешенным языком. Юрочка младше меня на два года, в детстве мы много времени проводили вместе. Как и я, он единственный ребенок, и порой в сентиментальном угаре называет меня сестрой – особенно когда кончаются деньги. В долг он просит часто и, надо сказать, в конце концов обычно отдает – только совсем не в те сроки, о которых шла речь.

И ненавидя себя за слабость, я сухо прощаюсь. Юрочка рассыпается в благодарностях, клянется в братской любви и практически вечной преданности. Я не верю его восторженным признаниям, слишком очевидно, что ему просто до зарезу нужны деньги. Даже эта небольшая сумма сейчас для него много значит – может, он хочет выпить, а может, появилась девчонка, которой надо срочно подарить цветы…

У Юрочки всегда проблемы с деньгами. Он не может стабильно работать. Не умеет жить.

Может быть, проблемы были бы и у меня, но моя счастливая звезда уберегла меня от подобной участи – ведь, помимо бабушкиной, есть еще мамина квартира. А мама – вот затейница – вышла замуж за московского офицера и оставила жилплощадь мне. И теперь я наслаждалась всеми прелестями жизни рантье, имея стабильный пассивный доход. Который, будем честны, был куда надежнее заработков вольного художника.

Возможно, я помогала Юрочке еще и потому, что понимала, как мало отделяет меня саму от его судьбы. Дистанция от относительного достатка до нищеты составляла сумму ежемесячного платежа моих квартирантов.

Я перевожу деньги другу детства и зарываюсь в плед. Сегодня был тяжелый день. Очень тяжелый день. Нужно уснуть – и ни о чем не думать.

Забыть Вика. Юрочку. Таксиста Джамшута.

Побыть самой собой. Просто Нетой. Нетой без обязательств перед кем-либо, Нетой без переживаний, Нетой без тревоги и без любви.

Я натягиваю плед на лицо. Сегодня было слишком много впечатлений. Спать.

Но что, если жажда делать зло

Станет чуть сильней, чем я?

«Электрофорез»

4. ЛЮДЯМ СВОЙСТВЕННО ОШИБАТЬСЯ

Однако заснуть оказалось не так просто.

Впечатления от выставки и встречи с Виком были слишком сильны. Я все думала и думала о случившемся, вспоминала интонации его голоса, прощальный взгляд, в котором читались стыд и растерянность. Было такое ощущение, что Вик сам не ожидал, к чему может привести наша встреча, но не мог же он, о боги, быть столь наивен? Да и зачем он тогда приглашал меня, если на то пошло?.. Неужто правда хотел услышать мнение о последних почеркушках? Смешно…

Общительная и вроде бы открытая, я уставала от людей. Необходимость коммуницировать с большим количеством незнакомцев, как на выставке, быть в центре внимания, играть, как на сцене, истощала. Вроде бы мне и нравилось все это, питало мой природный эгоцентризм, а в то же время и выматывало.

И я раза три еще вставала, делала себе чай, смотрела в окно на пустой проспект, освещенный желтыми огнями фонарей, деревья в редеющей осенней листве, мокрый от недавнего дождя асфальт. Тревожно всматривалась в подступающую к моему дому тьму. Гнала прочь ненужные мысли.

А потом уснула все же.

…И был мне сон.

Снилось, будто я стою у школы. Не я, художница, чье имя с каждым днем обретает все большую популярность, а я – молодая девчонка, какой была лет в семнадцать. И школа не моя, а что-то вроде американского колледжа из сериалов.

Я иду по стоянке, и какой-то парень предлагает мне прокатиться. Я сажусь в машину. Мы куда-то едем по тесным провинциальным улочкам. Малоэтажная застройка. Реалии российской глубинки: гаражи, заборы, лужи на дорогах. Потом останавливаемся на пустыре. Впереди виднеется мост, безлюдно. Быстрый и непонятный секс без особого возбуждения. Едем дальше. И он бросает фразу:

– Людям свойственно ошибаться.

Меня охватывает чувство тревоги. Мелькает коробка спичек в красной коробке, какие покупают, чтобы разжигать огонь в печи в деревенском доме.

Мы снова едем куда-то, и на ближайшей стоянке я пересаживаюсь в другую машину к другому парню. Ни тот, ни другой мне в действительности не особенно симпатичны. Мы снова едем. Его внимательный взгляд искоса. Он смотрит так, как будто я что-то знаю, как будто я должна знать ответ на какой-то вопрос. Я понимаю, что мне все это не нравится.

Мы останавливаемся зачем-то на одной из тесных улиц. Я выхожу, и уже у багажника вновь слышу эту фразу:

– Людям свойственно ошибаться.

Это говорит тот парень, с которым я ехала.

Снова тревога, острое чувство опасности. Я понимаю, что он ждет от меня чего-то. Я должна дать ответ, но какой? Я же ничего не знаю. Нужно скорее бежать.

И я ухожу, ухожу по незнакомой улице.

Вокруг пусто. Ни одного человека. Дохожу до какого-то занавеса из резины или брезента. Он перегораживает пространство. Разрезан пополам. Я приподнимаю один край, иду…

А там у высокого сталинского дома висит ребенок лет семи. Повешенный ребенок с зашитым ртом.

И я понимаю, что оказалась здесь не зря.

Я и должна была здесь оказаться.

И я пытаюсь привлечь внимание прохожих, показать им тело. Я обращаюсь к женщинам, старикам, идущим по улице. Но у них зашиты глаза и рты. Они слепы и не могут говорить.

Никто ничего не видит и не может сделать.

Кроме меня.

А мне некого позвать на помощь.

Черный ужас и тоска. Я просыпаюсь.

Утро.

Сумрачное осеннее утро. Моя спальня, привычно пустая. Обои в широкую золотисто-зеленую полоску. Книжный стеллаж у стены. Рабочий стол у окна. Платяной шкаф, забитый вещами, о которых я забываю и, забывая, не ношу. Трюмо с отваливающейся рамой.

Я дома, я одна, и мне ничто не угрожает.

Никто и ничто, кроме тараканов в моей голове.

Я встаю, умываюсь, чищу зубы. Пытаюсь стряхнуть с себя впечатления тяжелого сна.

Да, конечно, из такого тяжелого, сложного тоже растет оно, мое искусство… Эти сны, эта тревога, эта жизнь на грани патологии – плата за возможность творить, создавать никогда не бывшее. Но все же, пока невроз не пережит, не переработан, как он мучителен, как сложно с ним жить.

Я не хочу анализировать свой сон – все и так понятно.

Прошедший год был богат на какие-то нелепые, ненужные связи. Я терялась и путалась, не ощущая почвы под ногами.

Отношения с Виком давно завершились, но порой еще случались эпизоды, подобные вчерашнему. Было и другое, о чем сейчас не хотелось не то что вспоминать, вообще думать.

Я завариваю чай и машинально касаюсь смартфона.

На экране высвечивается бодрое «Доброе утро, котенок! Ты вчера была великолепна! Хочешь увидеться?»

О нет.

Писал один из тех, кого как раз вспоминать не хотелось, чье имя хотелось навсегда стереть из памяти, как и все, что с ним связано.

Дэн. Барков.

Если с Виком меня связывали сложносочиненные отношения, то с Барковым все было еще более запутано и мрачно.

Дело в том, что когда-то я была его игрушкой.

Рабыней.

Его нежной девочкой, с которой господин делал что захочет.

Это был странный и очень мощный опыт. В постели с этим человеком как будто размывались границы моего «я», я теряла себя, и вместе с болезненным наслаждением приходило чувство освобождения – свободы от условностей, приличий, необходимости быть хорошей девочкой, оправдывать чьи-то ожидания.

С Дэном было легко. Можно было не думать. Не надо было ничего решать.

Спортсмен, красавчик, высокий брюнет с пронзительно-зелеными глазами, он привык к женскому вниманию, привык брать то, что хотелось, ленивой равнодушной рукой.

В свое время Дэн привлек меня тем, что был совершенно не похож на мое окружение, на рафинированных интеллигентных парней, с которыми обычно приходилось иметь дело. Подозреваю, я привлекла его тем же. В ночных клубах и спортзалах, где он появлялся, таких, как я, не водилось.

Мы были из разных миров. И тем были интересны друг другу.

Мой личный демон.

Худший из худших.

Нет, Дэн, хватит.

Не хочу.

Нет надо мной твоей власти.

Я смахиваю сообщение со смарта. Людям, конечно, свойственно ошибаться.

Но в эту западню я больше не полезу.

Сегодняшний день слишком хорош для того, чтобы нам встречаться.

Достаточно снов. Не будем усугублять реальность.

Мне твердят, что быть поэтом – это не работа.

Монеточка

5. АЛЯ НА СВОЕМ МЕСТЕ

Я позавтракала: три яйца всмятку с горчицей, тосты из белого воздушного хлеба из ближайшего супермаркета, – заварила чай – разорванный серебристый пакетик осел на дне мусорного ведра, как мои несбывшиеся надежды, – включила лекцию по дизайну и попыталась сосредоточиться. Но сосредоточиться получалось плохо, впечатления от выставки еще не остыли. Слишком во мне все это было еще живо: калейдоскоп из лиц, знакомых и незнакомых, хвалебные слова, которые было вроде бы так приятно слышать, но в которые одновременно почему-то верилось не до конца. Разве могло такое количество людей льстить, намеренно говорить неправду?..

Зачем, для чего… Я действительно талантлива, я очень старалась, это была прекрасная выставка. Много людей пришло посмотреть на мои работы, а еще больше придет…

Но почему-то верилось в это не до конца. И вспоминались не лестные слова и вспышки камер, а другое – то, где я поторопилась, выложилась не полностью, схалтурила. Всякий, зарабатывающий деньги на своем искусстве, знает, что невозможно всегда удерживать одинаково высокую планку, случаются и провалы, и неизбежные осечки, и вещи, которые вытягиваются без малейшего вдохновения и энтузиазма, только на привычке и профессиональных навыках.

Но концентрироваться на недостатках, быть вечно недовольным собой и своей работой – это путь в никуда. Необходимо разумное сочетание требовательности и пофигизма. Стремиться к лучшему, но в то же время прощать себя за неизбежные ошибки. Видала я людей, годами переписывающих одну картину. Да, может быть, некоторые из них и достигают подлинного мастерства, но такой художник никогда не сделает много.

Когда мне было одиноко и муторно, способов выйти из этого состояния имелось, в общем-то, немного. Строго говоря, только два – или через людей, или через творчество. Но рисовать сегодня было практически невозможно, так что я решила попробовать написать подругам.

И так и сделала. Отправила сообщения в телеграме сначала Але, а потом Ляське. «Эй, не хочешь встретиться сегодня?» Ляська не ответила, наверно, дрыхла днем вместе с детьми, а вот организованная Аля отозвалась буквально через минуту – скорее всего, я попала в промежуток, когда в школе была перемена или «окно» в ее расписании. «Я не против, можно увидеться. Подходи к гимназии после 13.20».

Аля, она же Алевтина Эдуардовна Русман, и Ляська, она же Олечка Козлова, несмешиваемые жидкости, и я крайне редко приглашаю их куда-то вместе. Слишком они разные, и нахождение в одном пространстве столь несхожих личностей с неизбежностью ведет к напряжению, если не открытому конфликту. Да и поговорить кроме школьных воспоминаний, в общем-то, не о чем – интересы у подруг разные. Алевтина живет школой, уроками, пишет диссертацию по творчеству Велемира Хлебникова, Ляська вся поглощена материнскими заботами, ее мальчишкам пять и два. Впрочем, я думаю, даже если бы не это, едва ли бы ее интересы сильно вышли за пределы дома и спортзала (Ляська истязает себя фитнесом три раза в неделю), сколько помню, она никогда ничем особым не увлекалась. Мы дружили в начальной школе, а с Алей – в старших классах.

Я оделась – черное драповое пальто, зеленый кашемировый шарф с райскими птицами, – обулась – кожаные сапожки на невысоком каблуке, – расчесала волосы и улыбнулась своему отражению. Как же хорошо просто выйти на улицу, вырваться из домашнего плена, вздохнуть полной грудью свежий холодный воздух…

Путь до гимназии занял двадцать минут. Аля по-прежнему жила в том же районе, где прошло наше общее детство, и работу нашла неподалеку. Она всегда была увлеченной, немного помешанной, это в общем-то, было тем, что нас сближало, хотя виды помешательства у нас были разные. С первого класса Аля читала как ненормальная, всякую свободную минуту, столько, сколько не читал никто из моих знакомых. Она не интересовалась спортом, кино, мальчиками – то есть, может, и вздыхала втайне по кому-то из одноклассников безответно, но эти вздохи не выливались ни во что большее. Библиотекари на улице узнавали Алю в лицо, учительница литературы при встрече только что не целовала взасос, ее комната была завалена книгами, а в дневнике стояли отличные оценки, причем не только по гуманитарным предметам. Как ни странно, нельзя было сказать, что все это безумно радует ее родителей, хотя, возможно, они просто привыкли к своей книжной дочке. Поступление на филфак было логичным, очевидным выбором, после окончания института Аля пошла в школу – где и оставалась по сей день… Но так как на зарплату учителя в государственной школе прожить было сложно, она брала очень много репетиторства, вживую и по скайпу, и в связи с этим почти не имела свободного времени. Наши встречи обычно укладывались в час-два, после чего Алевтина неслась домой – проверять тетради, готовиться к урокам, заполнять какие-то жуткие таблички по классному руководству, заниматься с репетиторскими учениками.

Гимназия располагалась в старинном, красивом здании еще дореволюционной постройки, выкрашенном романтичной лиловой краской. Я остановилась неподалеку от высоких, тяжелых дверей, внутрь заходить не стала – да меня, в связи с ужесточением всех возможных правил, наверно бы, и не пустили. Ждать пришлось недолго – Аля, в окружении кипящих энергией подростков, вышла почти сразу. Подростки, счастливые особым, ни с чем не сравнимым счастьем подошедших к концу уроков, радостно прощались с Алей и желали ей хорошего вечера. И сразу как-то было понятно, что они ее любят – насколько в принципе дети способны любить учительницу.

Аля – низенькая, крепенькая, похожая на сдобную булочку с изюмом. Косу она давно отрезала, но волосы, густые и черные, по-прежнему украшают ее умное, полное какой-то глубокой внутренней жизни лицо. Далекое от стандартной модельной красоты, оно очень интересно как-то по-другому, я часто замечала, что ум, чувство юмора освещают самые странные лица. А лицо Алевтины не было странным, оно просто не было таким правильным, симметричным, как лица актрис из сериалов или девушек с обложек глянцевых журналов… Слишком высокий лоб, слишком тонкие губы, неожиданно недоверчивый взгляд исподлобья, улыбка, меняющее это лицо, как меняет солнце, вышедшее из-за туч, неинтересный пасмурный день.

– Привет. Рада тебя видеть, – и по Але видно, что она действительно рада. – Зайдем во двор?

Это означает, что Аля предлагает покурить – от своих учеников она тщательно скрывается. Курит она на самом деле немного, больше балуется, но мне нравится иногда стоять с ней рядом, затягиваться тонкими, манерными сигаретами, стряхивать пепел на черную осеннюю грязь, всматриваться в умное алино лицо. Машинально отмечать его характерные особенности, думать о том, как я бы его нарисовала.

И мы идем – долго, минут пятнадцать – в поисках подходящего двора, где нас точно никто не увидит. И курим. У сигарет странный, якобы вишневый вкус. Аля много говорит, рассказывает про школу. У нее всегда есть чем поделиться, потому что в школе постоянно что-то происходит. Не бывает дня, что бы ни случилось что-то потрясающее, драматическое, смешное, жуткое, поражающее воображение.

И при этом Аля говорит, что работает она на автопилоте, а ведь еще только октябрь. И я как-то понимаю, что и то, и другое правда. У Алевтины большая нагрузка, тридцать два часа, классное руководство и очень много репетиторства. В кожаной сумке с винтажным тиснением две пачки тетрадей, которые нужно проверять этим вечером, и еще четыре ждут своего часа в кабинете.

– Может, сходим в театр?.. – как-то неловко заикаюсь я.

– Этой осенью я мертва для мира, – со вздохом говорит Аля. – Хотя… какого числа?

– Да я как-то, знаешь… еще не смотрела билеты…

И Аля глядит на меня непонимающим взглядом, и я умолкаю.

И осознаю, что для нее это просто невозможно – предлагать что-то вот так, наобум, не подумав. Она бы посмотрела, взвесила, все просчитала, у нее ведь каждая минута на счету.

Я краснею.

И мы берем кофе в соседней кофейне – высокие катонные стаканчики с вкусным сладким капучино – и, болтая, идем по улице. Аля поздравляет меня с выставкой и извиняется за то, что не смогла прийти, ей вчера нужно было с классом на какое-то городское мероприятие, а потом было два репетиторства. И я не обижаюсь, потому что понимаю, что времени у Алевтины действительно нет – она едва успевает есть, пить и спать. Вот и сейчас в четыре часа к ней должен прийти мальчик, девятый класс, «все в целом неплохо, но родители очень переживают». И я провожаю Алевтину до дома, и обнимаю на прощанье, и целую в гладкие черные волосы – глуша в себе непонятное чувство потерянности и вины.

Рядом с Алей я всегда чувствовала себя бездельницей. Я просто не понимала, как, ну как можно столько работать.

Ты знаешь, у нас будут дети

«Камеры бабочек»

6. ЛЯСЬКА И КАРАПУЗЫ

Бывали минуты, когда и я задумывалась о преподавательской деятельности. С моим образованием я могла бы работать в художественной школе или колледже искусств. Почему нет? Я не боялась детей, они вызывали у меня сдержанный интерес. Учить тому, что умела я сама, казалось привлекательным…

Но идея о работе по стабильному графику не задерживалась в моей голове надолго. Слишком хорошо я понимала, к чему это приведет. Работать всегда, когда надо, а не когда хочется, без конца заставлять, ломать себя, жертвовать самым драгоценным, собственным творчеством, – бррр.

Какое счастье, что я могла позволить себе жить иначе.

Моя счастливая звезда в виде маминой квартиры надежно страховала меня от страшного – работы по найму.

Таких же людей, как Аля, которые сознательно или бессознательно, нагружали себя огромным количеством дополнительных задач, я просто не понимала. Я смутно подозревала, что причины такой активной профессиональной деятельности лежат вовсе не в финансовой плоскости. Да и что вообще нужно Але кроме книг, и куда в конце концов она складывает их в своей комнате (вторую в доставшейся от бабушки «двушке» занимал брат со своей девушкой)?..

Может быть, это был один из немногих возможных для умного человека способов не думать о личной жизни, отключить голову – единственная большая алина любовь, высокий, статный, красивый, какой-то нереально умный однокурсник, выбрал в свое время другую и уехал с ней в большой город. Несмотря на то, что мы редко это обсуждали, мне казалось, Алевтина его до сих пор любит, безнадежной, отчаянной любовью выброшенной на улицу собаки. Хотя, насколько я знаю, никакого предательства не было, как не было между ними обещаний, не было толком даже самого романа – но ведь сердцу всего этого не объяснишь, тем более сердцу такого тонкого, глубокого существа, как Аля.

Может быть, я даже в какой-то степени понимала ее, ведь и в моей жизни случались безответные чувства. Только вот они никогда не длились долго,

я просто не могла столько концентрироваться на чем-то одном, не получая никакой внешней подпитки. С искусством сосредоточиться получалось, там таких проблем с вниманием не было, но то ведь было совсем другое, искусство жило во мне самой, питаясь какими-то тайными источниками моей души. Я сама не понимала всех тонкостей творческого процесса, но вот зациклиться на проекте, картине было гораздо проще, чем на молодом человеке.

Даже в самые тяжелые, черные времена нашего расставания с Виком где-то в глубине своего сердца я знала: я проживу без него. Я смогу, сумею.

А вот без искусства, без возможности рисовать – нет.

Зачахну с тоски.

…Придя домой, я машинально проверила смарт. В телеге отозвалась Ляська – оказывается, когда я ей писала, она была на приеме с детьми в поликлинике. Свои дети, как я понимала, отнимали не так много времени и сил, как дети в школе (что было понятно хотя бы потому, что Ляська, в отличие от Али, спала днем да и в целом выглядела куда свежее), но все же немало. Сидящая в декрете Ляська, почти как рабочий человек, была связана паутиной обязательств: поликлиника, детский сад, какие-то утренники, какие-то стихи, какие-то поделки, а еще школа искусств и бассейн для старшего. Я во всем этом понимала мало, неясно мне было и зачем таскать в школу искусств пацана, который ни минуты не может просидеть спокойно, и правда так ли необходимы все эти врачи – платные, бесплатные, всякие, – но предпочитала помалкивать. Вспыльчивая Ляська с трудом переносила критику.

Ляська писала, что свободна и чтобы я заходила, если есть желание. Они после врача уже никуда не пойдут, устали, но если мне охота видеть ее и детей, то пожалуйста, двери ее дома открыты.

Я решила так и сделать. Дома было скучно. Рисовать я не могла, я еще не вошла в нужное настроение, не поймала волну. И пытаться что-то смотреть по делу, кажется, тоже было бесполезно, мной овладела жажда общения.

А кино, сериалы я не любила. И практически не смотрела одна, сама для себя. Разве что за компанию. Когда-то такую компанию составлял Вик, тот был известным киноманом, но мы расстались.

Есть такие люди – люди-моно, фанатики. Они не умеют распыляться. Я как раз из таких. Меня всегда волновало одно – мое искусство. Может быть, даже отношения, любовь шли вторым планом, что вообще редко бывает у женщин.

Ляська жила недалеко, на соседней улице. Мы же когда-то учились в одном классе в школе по прописке. Но после четвертого класс почему-то расформировали, и меня отправили в более сильный, а Ляську в тот, что для троечников. Она и правда не блистала в науках. Зато было у нее что-то другое, чему я всегда как-то не до конца осознаваемо завидовала. Это была легкость отношения к жизни… Ляську трудно было прогнуть, она умела отстаивать свои границы. Да и вообще была жизнерадостной и острой на язык.

Ляська – прямой контраст Але. Блондинка с голубыми глазами, только не из тех, каких любил снимать в своих фильмах Хичкок, а славянско-курносого, плутовато-деревенского вида. Ляська – большая кокетка – обожала позировать, ее инста была испещрена фотками в ромашках, в люпинах, в маках с окологородских полей, в пионах с маминой дачи. Аля всегда казалась чуть-чуть зажатой на фотографиях, ее душа словно стыдилась разворачиваться перед всеми: взгляд исподлобья, недоверчивая мимолетная улыбка, хрупкие усталые плечи, тесно сжатые перед собой руки, старомодная косая челка. Ляська не стыдилась никого и ничего. Ей явно нравилось выставлять на всеобщее обозрение в соцсетях круглые коленки, стройные голени, изящные лодыжки, высокую аккуратную грудь, тонкую талию. Румяные щечки, пухлые губки, лукавые глазки, дерзкий язычок – ох, любила Ляська корчить рожи на публику. Ее самолюбие тешило внимание парней, она коллекционировала дикпики, присылаемые в личку. Порой скидывала мне скрины особенно забавных подкатов. При этом Ляська отличалась абсолютной верностью, изменять своему Лешке ей, кажется, просто не приходило в голову. Где-то внутри я даже чувствовала, что она вообще достаточно прохладно относится к сексу.

Все это было так. Для поднятия самооценки.

С художественной точки зрения мне была интереснее Аля, потому что красота ее была неочевидной и нестандартной. А Ляська была привлекательной для всех, как Ольга Ларина. До зевоты.

Я добралась до Ляськиного дома за пять минут. Она жила в старенькой пятиэтажке, облицованной мелкой красно-коричневой мозаикой. Открыла подруга сразу, стоило нажать кнопку домофона. Ждала меня.

– Как здорово, что ты пришла! – приветствовала меня Ляська с порога. – А я, честно, так замоталась… С утра с Данькой в бассейн, потом по врачам, Мирон вообще не спал…

Мирон с Даньком, уткнувшись в экран ноута, смотрели что-то невероятное, прыгучее, вопящее, шокирующее контрастным сочетанием цветом. Как и обычно бывало во время визитов к однокласснице, я задумалась о том, кто работает на современных студиях мультипликации, здоровы ли эти люди психически и есть ли у них свои дети.

– Будешь чай? Посидим спокойно, пока дети мульты смотрят.

– Чтобы я от чая отказалась? Да ни в жизнь.

И мы сидим на маленькой, но такой уютной кухне хрущевки, и Ляська трещит, а я больше слушаю. Ведь мне трудно поддержать разговор. Я вижу, что подружку, несмотря на бассейн и врачей, переполняет энергия, ей хочется выговориться. Но я не разбираюсь во всем том, о чем говорит она, во всех этих сложных нюансах материнской жизни, и способна только удивленно таращить глаза да давать односложные ответы.

Наконец Ляська доходит до сакраментального вопроса:

– Нет, а ты-то уже… когда?.. Ну… того-этого…

Я изумленно поднимаю брови.

– От кого? От духа святого?

– Ну ладно, у тебя никогда не было проблем с поклонниками. Тебе достаточно свистнуть – из желающих выстроится очередь.

– Это все не то.

– Ну а Вик? С ним же было то? Вы подходили друг другу.

Я в растерянности давлюсь чаем.

Я и Вик в роли родителей? Да, нас многое когда-то связывало, да, были времена, когда нам было хорошо вместе, вот только они давно прошли… да и вообще.

Я и Вик – это было не про брак, не про супружество. Про что-то другое. Мы были как друзья-любовники, соперники и соратники, вечные антагонисты, оппоненты и дуэлянты. Мы вели диалог, казалось, даже тогда, когда вообще не общались. Но родительство – это было как будто не про нас, не из той оперы.

Мы сошлись не для этих целей…

Да и вообще, все это уже в прошлом.

От необходимости объясняться меня спасает вой, доносящийся из комнаты.

Кажется, детям надоело смотреть мультики.

Может быть, оно и к лучшему.

Я узнал, что у меня

Есть огромная семья.

В. Орлов

7. С ДРУГОГО БЕРЕГА

Мне всегда казалось, что людей, имеющих детей, и бездетных разделяет как будто невидимая, но от того не менее прочная стена. А, может, не стена, а река или целое море. Я давно заметила, стоило подружке родить, перейти в категорию «мамочек», как она постепенно исчезает с горизонта событий, начинает жить какой-то другой, непонятной жизнью. Странно, что с Ляськой получилось не так – впрочем, она говорила, что ей даже нравится дружить с бездетной мной, что я ее отвлекаю. Мне нечего было сказать про режущиеся зубы, прикорм и прививки, и Ляську это устраивало – она могла вещать в гробовом молчании. Я даже как-то чувствовала себя рядом с ней немного дурой из-за своей некомпетентности. А Ляська, кажется, отчасти отыгрывалась за школьные годы, ведь контрольные-то списывала обычно она у меня, а не наоборот.

Надо отдать должное, Ляська была еще очень адекватной, одной из самых адекватных среди родивших приятельниц. Не из категории фанатичных «яжематерей» и не страдающих от депрессии нудех. Да, она занималась детьми почти все свободное время, но все-таки умудрилась сохранить еще какие-то свои интересы и не гнушалась пользоваться помощью бабушек. Среди многих «сознательных родительниц», которых я знала, последнее считалось западло, они предпочитали гордо тащить воз радостей и горестей в одиночку, пока однажды не свалятся без сил. Ляська инстинктивно избегала чересчур большой нагрузки, ее дети регулярно отправлялись к свекрови на выходные, и она могла спокойно посмотреть с мужем фильм и заняться сексом без риска быть прерванными через пять минут после начала процесса (с ее слов, после появления детей такое стало редкостью).

И все же дети Ляськи разделяли нас, сами о том не подозревая. Куда более ограниченная, не блещущая талантами, подружка после родов как-то автоматически как будто стала старше, взрослее, круче. Мне стало сложно поддерживать с ней диалог на равных, и я порой ловила ее недоуменный, какой-то вопросительный взгляд, словно она удивлялась, что я продолжаю заходить, что я вообще с ней общаюсь.

Она не поздравила меня с выставкой, ей вообще было до фонаря, чем я занимаюсь, она в этом ни черта не понимала. Но я не ждала от Ляськи никаких художественных замечаний, я знала, что она слушает попсу (и только ее), если и читает, то одни женские детективы и романтические истории в мягком переплете, а по большому счету ей нравится смотреть сериалы. Я знала, что с ней невозможно обсудить Достоевского, больше того, мысль попробовать это сделать просто не приходила мне в голову.

Она была ценна для меня чем-то другим.

Может, каким-то звериным умением жить, устраиваться получше, животным чутьем на людей и обстоятельства, инстинктивной расчетливостью – тем, чего у умной, благородной Али вообще не было. Пока Аля корпела над тетрадями, Ляська успевала сгонять на брови, маникюр и в парикмахерскую – и у нее с мужем как-то так было поставлено, что на это всегда находились деньги, и никто не смел осудить молодую мать за бесцельно потраченное время.

В глубине души я подозревала, что Ляська как будто умнее Али. Ведь Аля, при всей ее искренней любви к работе, все же перенапрягалась до неврозов, а Ляське это было просто чуждо. Она никогда не взваливала на себя больше, чем могла и хотела унести. При этом ее нельзя было назвать ленивой, она именно знала меру.

Наверно, я просто хотела уметь так же. Жить, не напрягаясь.

Понимая при этом, что никогда так не смогу – во-первых, в силу опять же природного максимализма, во-вторых, из-за, в общем, равнодушного отношения к материальному, к комфорту. Для Ляськи я была чокнутой творческой подружкой из детства, ну а она для меня – может быть, лучшим образцом материнства, который я знала. Без зацикленности и психозов. Постоянные разговоры на околодетские темы не тянули на зацикленность, потому что мне было с чем сравнить: иных из родивших приятельниц впору было сдавать в психушку, они вообще не были способны ощущать себя иначе как матери. При этом зачастую в отрицательном ключе: я плохая мать, я делаю все неправильно, я не справлюсь, спасите-помогите, ааааа. От таких хотелось бежать как от огня, от них за версту несло каким-то невротическим расстройством, от которого всем окружающим, включая ребенка, думаю, было совсем не хорошо.

Да, Ляська была адекватной. Сравнительно нормальной. Ведь все остальные были еще хуже.

Нет-нет, я ничего не имела в принципе против детей и материнства… Я даже очень хотела детей, только – не сейчас… Когда-нибудь потом. Когда я вырасту.

Когда у меня будет уже много-много сделано, будет имя, всенародная слава, деньги и любимый человек рядом…

Не такой, как Вик.

Не такой, как Дэн.

Не такой, как все те, кого я знаю.

Я понимала, я слишком хорошо понимала, что дети – это навсегда. Дети сокращают пространство выбора до одного-единственного варианта. Я должна буду быть с их отцом, даже если разлюблю его, даже если мы утратим интерес друг к другу… Дети – это так много обязанностей, это такая жуткая, до оскомы ответственность.

Это необходимость быть взрослым, даже если ты к этому совсем не готов.

Даже если тебе этого совсем не хочется.

И поэтому в душе я как-то тихо завидовала Ляське, завидовала тому, как ловко она со всем этим справляется… И понимала, что я, наверное, так не хочу. Еще нет.

Под конец вечера подружка накормила меня куриным супом (где бы я еще могла его поесть?), мы выпили еще по кружечке чайковского, и я побрела домой. В гордом одиночестве.

Пошел дождь, а я как обычно вышла без зонта. И я шла, жадно глотала влажный, пропитанный запахами прелой листвы и автомобильных выхлопов воздух и смотрела по сторонам. По улицам сновали озабоченные прохожие: хмурые лица, серые тени, куча нерешенных задач во взоре. Бодрые пенсионерки, нагруженные пакетами из сетевых магазинов. Подтянутого вида дамы, выгуливающие породистых собак. Неказистые мужички с запахом вчерашнего перегара, тут все понятно: жена достала, на работе начальник орет да и вообще в жизни хорошего мало. И даже школота по пути попадалась усталая: то ли вторая смена, то ли ползут домой после тренировки.

Какой-то парень курил на остановке, и я на мгновение затормозила, приглядываясь. Высокий, стройный, в хорошем пальто, с интересным, умным лицом. Очень аккуратно одетый, что называется «с иголочки», симметричные черты лица, морщинки вокруг глаз. Уже не очень молод… Тридцать шесть или около того… Меня он не замечал, видимо, думал о своем.

Мне пришло в голову, как хорошо было бы нарисовать его вот так: в осенних сумерках, с сигаретой, совсем одного. Это было похоже на рисунки Вика, только он обычно концентрировался на девушках в шарфах и шляпках. У нас у всех свои фетиши.

Наконец парень поймал мой взгляд. Я смущенно улыбнулась и отвела глаза. Нет, красавчик, я не собираюсь знакомиться с тобой, в моей жизни и так все слишком сложно…

Не смотри на меня, я только камера, что ищет удачный кадр, я бинокль, через который глядит вселенная, я та дверь, из которой попадаешь в неизвестность. Я не твоя судьба и даже не подруга на вечер. Я никто.

Не смотри, не смотри. Пройди мимо. Целее будешь.

Позвони мне, позвони.

Р. Рождественский

8. В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ВРЕМЕНИ

Придя домой, я забралась в ванну. После вечерней прогулки под дождем хотелось согреться. Телефон остался в комнате, и вот, выбравшись, я обнаружила пять пропущенных от матери.

Она никогда не звонила один-два раза.

Если ей хотелось меня слышать, она нажимала на кнопку вызова, пока не надоест.

С упорством, достойным лучшего применения.

Вздохнув, я перезвонила. Хотя не хотелось. И что-то внутри, может быть, жизненный опыт, пищало «не надо».

Мать взяла трубку почти сразу.

– О, прорезалась, – прокомментировала она мой звонок. И я внутренне содрогнулась от этого хорошо знакомого, немного ироничного, властного, как будто чуть-чуть манерного голоса. Мне всегда казалось странным, что многие знакомые семьи говорили, что наши голоса похожи – я всегда свой представляла совершенно другим.

И еще страннее было думать о том, что пройдет время, и стану похожа на мать – потому как те же знакомые твердили о нашем сходстве уже сейчас. Себя же я всегда видела совсем другой.

– Смотрела я вчера репортаж с выставки, – продолжала женщина, благодаря которой я появилась на свет. – Почему ты всегда в темном? Ты надень хоть что-нибудь светлое, тебе не пятьдесят лет. Да и туфли ты какие-то выбрала… С открытым носом уже не носят.

– Надела что было, – быстро, на упреждение, огрызаюсь я.

– Так это плохо, что у тебя такой маленький гардероб. Надо думать о том, как выглядишь, девочка моя. Ты хоть маникюр-педикюр делаешь, как я сказала?..

– Маникюр да, а на ногах я не люблю…

– Ну и зря. Ты чего ждешь, пенсии? Кстати, как у тебя с деньгами?

– Ну… немного есть…

– Ладно… Боюсь уже спрашивать… как на личном?

– Ничего интересного.

– Может быть, оно и к лучшему. Этот твой, картавый, не прорезался?

Мать про Вика, с горловым «р» которого не смог справиться даже самый опытный логопед в городе. Мать всегда его терпеть не могла.

– Нет, мама, мы не общаемся…

Вспомнив вчерашний кофе, я стараюсь сделать свой голос максимально убедительным.

– Мне вообще передавали, у него девушка.

Никакой девушки у Вика нет и в помине, но матери об этом знать необязательно. Она разражается гомерическим хохотом.

– Ну, посмотрим, посмотрим. Такой, как ты, ему не найти. А этот… который… ну помнишь, такой видный?..

Это уже про Дэна.

– Нет-нет, мам, он не появляется тоже. Это все в прошлом. Я вообще решила отдохнуть. Побыть одна. Заняться творчеством.

– Ну, может быть, это и правильное решение, – тянет мать, но в голосе ее нет уверенности. – Ты главное, аккуратнее… Прошу тебя… Подумай о здоровье…

– Мама! Я же сказала, я ни с кем не встречаюсь! Абсолютно! У меня сейчас вообще другие проблемы!

– Да?.. Интересно… Интересно, какие такие у тебя проблемы… Кстати, ты вот больше в этом понимаешь… Ты бы какой сайт знакомств посоветовала?.. А то я не знаю… Их так много, глаза разбегаются… Куда ткнуть, не знаю…

– Мама, не вздумай! Умоляю тебя!

– А я что? Я ничего. Так, поприкалываться. Да ладно, ты что, юмора не понимаешь? Шутка!

Маман заливисто хохочет. Я стискиваю зубы. У меня нет никакой уверенности, что это шутка.

– Мама, я тебя очень прошу…

– Анечка, я пошутила, – в голосе матери прорезаются стальные нотки. – Давай не будем об этом больше. У тебя точно есть деньги?

– Да, мама, конечно… Немного, но…

– Ну ладно. Кстати, как там твой папаша?

– Вроде нормально. Штатно.

– Ну передавай ему привет. Ладно. Некогда мне с тобой. Я тут блины пеку. Пока!

– До свиданья, мамочка…

Еще чуть-чуть, и мне пришлось бы вытирать холодный пот со лба.

На душе неспокойно. Если мать спросила про отца и тем более про сайты знакомств, это значит, в ее браке что-то очень не так. Не так, не так, не так…

Порой я искренне сочувствовала ее второму мужу, московскому офицеру, когда-то настолько очарованному веселой обаятельной провинциалкой, что он не задумываясь взял ее в жены и прописал в своей квартире. Павел Игоревич был старше матери почти на двадцать лет, после развода с первой женой он прокуковал в холостом состоянии лет пять, а потом вновь дал связать себя цепями Гименея. Мне всегда казалось с его стороны это поступком, свидетельствующем о безрассудной храбрости – я как никто знала, как тяжело жить с моей матерью. Частые смены настроения, капризность, непрошибаемая уверенность в собственной правоте соседствовали с потрясающей харизмой и чувством юмора. От харизмы и чувства юмора я лично была не в восторге, так как имела удовольствие наблюдать их с рождения, а вот перепады настроения и склонность говорить что думаешь ввергали меня в тоску. Порой мне хотелось, чтобы мать вообще не интересовалась моей жизнью, но это было просто невозможно – я была ее единственным ребенком.

Я представила, к чему может привести их развод, и едва не заорала от бессильной ярости. Возвращение матери в родной город означало для меня лишиться квартиры, деньги с аренды которой позволяли вести образ жизни свободного художника. Только не это!

Впрочем… Неужели маман допустит, чтобы муж ее выгнал? Она всегда действовала строго в своих интересах, в ее жизни просто не было ситуаций, когда она оказывалась в глубоком проигрыше. Маман падала по принципу кошки, приземляющейся на все четыре лапы. Что бы ни случалось, она никогда не уходила в минус. Долги, кредиты, пьющие друзья и подруги – в жизни матери все утрясалось как-то само собой. Если она не справлялась со своими проблемами сама, кто-нибудь приходил на помощь. Тем более что у нее, экстравертной, обаятельной и жизнелюбивой, действительно было везде много друзей.

Подумав об этом, я решила успокоиться. Нет, это, должно быть, так… Волнения момента… Нечего переживать раньше времени…

Замечание маман об отце заставил меня вспомнить и его. Наша последняя беседа, также телефонная, состоялась неделю назад. Отец позвонил с дежурным вопросом о здоровье и текущем состоянии дел и, как и всегда, я поймала себя на четком ощущении, что звонит он как будто не мне и не из-за меня. Потому как, спрашивая обо мне, слушал он всегда как будто невнимательно и не вникая, мои дела были ему неинтересны. А главным был вопрос в конце нашей беседы «Как там твоя мама?» И звонил он только для того, чтобы его задать…

И вдруг я подумало, меня осенило: да у них же как будто не кончилось, не кончилось, хотя они уже много лет не видятся. У них так, как у нас с Виком, что-то продолжается, несмотря на все громкие заявления и пафосные декларации. Только продолжается уже не физически, а в их головах.

Зачем так жить, о боже, зачем, ведь пока ты не выкинул из головы, не выгнал из сердца другого человека, у тебя не будет ничего нормального нового, не может быть…

Зачем же искать вчерашний снег, зачем жить прошлым, зачем вновь и вновь возвращаться к прожитому, к тому, что осталось позади. Разве это не безумие, разве не издевательство над самим собой? Но сколько людей так живет, совершая одну и ту же ошибку – пытаясь вернуться туда, куда уже нет возврата. Потому что нельзя войти в одну и ту же реку. И мы не можем стать теми, что вчера.

И только наша память вновь и вновь обманывает нас, заставляя, как ослика за морковкой, бежать за прошлым в тщетных поисках вчерашнего счастья.

Что бы ни случилось я буду тебя жалеть,

Мой жилет впитывает твои слёзы уже столько лет.

И не перестану тайно тобой болеть,

Продолжая этот бесконечный балет.

«Та сторона»

9. КОТЫ И КАСТАНЕДА

День был тяжелым, конечно, не настолько тяжелым, как вчерашний, но я все же устала и уже точно не собиралась никуда идти. Тем не менее сообщение в телеграме заставило меня изменить свои планы.

Писал Митька, давний товарищ по академии, самый классный из установщиков систем вентиляции и кондиционирования и самый клевый из современных писателей, которых я знала. Справедливости ради, ни среди тех, ни среди других знакомых у меня больше не было, Митька Шпиленок был единственным в своем роде.

«Нета, смотрел новости, выставка просто супер! Заходи ко мне, отметим. С меня пиво и сухарики».

Я тупо перечитала месседж несколько раз, пытаясь вникнуть в то, что скрывается за сухими словами послания. На часах было уже девять, и самым разумным было бы бахнуть чайку и пойти спать.

Однако когда это Нета Нежданова поступала разумно? Если такое и случалось, то за давностью лет никто и не вспомнит.

И плюнув на заслуженный отдых, я снова надела пальто. Хорошо еще, юбку и колготки снять не успела.

Художником Митька был, скажем так, посредственным. На третьем курсе он вообще оставил учебу и пошел работать (кажется, пытался с пацанами чинить бытовую технику и мобильные телефоны, я точно не помнила). А вот книжки писать не бросил. У него было имя в современном сетевом самиздате – Митька творил длинные психоделические детективные романы. Психоделические – потому что, несмотря на то, что дело происходило вроде бы в российской глубинке, вели себя его персонажи, как индейцы из романов Карлоса Кастанеды. Упражнялись в глубоких философских дискуссиях за банкой пива, рассуждали о жизни и смерти, добре и зле, пути, избранничестве, сущности мужского и женского и прочих важных вещах. Порой его герои выходили за пределы сознания – пиво помогало в этом не хуже кактусов. И, в общем, делалось ясно, что не столь и важно, кто убийца. Интрига в митькиных псевдодетективах была больше идеологической.

Литературное творчество Митьки было, скажем так, специфическим продуктом, но в современном мире практически на всякий товар найдется покупатель. Так что и у моего товарища были свои постоянные читатели, с нетерпением ожидавшие новой «проды». Они оставляли длинные комментарии под митькиными текстами, в деталях анализируя результаты пивных посиделок его персонажей.

Внешне Митька представлял из себя высокого (не меньше ста восьмидесяти пяти сантиметров), светлорусого добряка с небольшим, но все же ясно очерчивающимся брюшком под рубашкой. В чертах его лица было что-то прибалтийское. Благодаря росту и какой-то природной харизматичной импозантности Митька был бы весьма привлекателен для женщин, во всяком случае какой-то, творческо-интеллигентной их части… если бы не лень и неуверенность в себе.

Периодически я пыталась поднять его самооценку, уговаривая завести отношения, для начала хотя бы зарегистрироваться на каком-нибудь сайте знакомств, но безуспешно. Те же романтические истории с его участием, о которых мне было известно, остались во временах едва ли не студенческих.

Жил Митька недалеко, до его дома можно было добраться пешком минут за двадцать. Что я и сделала.

Квартира моего товарища – на первом этаже старого двухэтажного дома, выкрашенного краской песочного цвета. Доставшаяся от бабушки однушка, которую Митька делит с двумя котами. Мебель тоже бабушкина, советская, на стене ковер с геометрическим рисунком, у стены – печка, пригодная к использованию. Во дворе дома сохранились дровяники. В мае и сентябре, когда еще не работает центральное отопление (оно в этом доме тоже было), жители с удовольствием топят печки – известно ведь, как сыро и неприятно в это время в наших краях.

В митькином доме даже нет домофона, он как будто приплыл из прошлого века. Стальная дверь обклеена нелегальной рекламой, которую периодически сдирают. Ветер колеблет бумажные огрызки, будто стремясь очистить гладкую поверхность. В подвале живут кошки – их, судя по всему, не менее десятка. Зато, наверное, и крыс нет…

Симбиоз. Это тоже симбиоз своего рода. Полудикие кошки и люди, от тепла и кормежки которых они зависят. Точно как я и те, кто покупает мои картины. Не могу сказать, что я люблю их. По большей части я о них вообще не думаю. Но то, что рождается из моей головы, что выходит из-под моих рук, людям зачем-то нужно. Не знаю зачем.

Можно сказать, что людям одичавшие коты не нужны. Но для чего они тогда их кормят? Жалость – не аргумент. Значит, есть такая потребность – кормить. Если одинокая бабушка выносит на улицу недоеденную еду и куриные косточки, значит, ей это зачем-то надо.

Никто не делает ничего просто так.

А Митьке зачем коты? От них шерсть и лотком надо заниматься, а Митька ленивый. Да все, наверно, для того же.

Чтобы заботиться.

Чтобы было кого любить.

Конечно, он меня ждал. В колонках, подключенных к ноуту, играла «Ария», на кухне, на сковородке, под крышкой доходила картошка. И пиво тоже ждало – а как же. И сухарики. И меня даже умилила эта предсказуемость, эта никуда не девающаяся постоянность. Когда я заходила год назад, все было так же. И два, и три…

И казалось, что так будет всегда.

– Как я рад, что ты пришла, Нета, – говорит Митька, и по голосу слышно: да, правда рад. – Смотрел репортаж с выставки. Ты превзошла саму себя.

– Да брось ты.

– Нет, серьезно. Если сравнить с институтскими работами, контраст огромный. Ты очень выросла… Изменилась… Другая…

– Ну, это нормально. Не изменяется только мертвое.

– Ты живая. И это классно. Ты действительно отлично рисуешь.

– Спасибо, Митька. Ты очень добр.

– За что благодарить? Это ведь правда. Ты на курсе была одной из лучших. Трое вас всего и было. Ты, Гришка Беркут да Елисей. И то, что у тебя получается сейчас, это классно. И заслуженно. Я очень за тебя рад.

Я смущенно молчу. Есть у меня такая черта – не умею принимать похвалу. Даже если вроде как хвалят за дело. Не понимаю, как это на это отвечать, что надо говорить, как себя вести.

А еще в голову лезут невольные сравнения с Виком. Вспоминается, как он вел себя на выставке. И после. Зачем я пошла с ним? Для чего?

Никто никогда не делает ничего просто так.

Все живут в своих интересах.

Значит, и мне зачем-то была нужна та встреча…

И он, конечно, не просто хотел услышать мое мнение о последних рисунках…

Тем более что по сути… Вик – эгоцентрик, не меньший, чем я. И чихать ему было на то, что я думаю. В душе я это прекрасно знала.

А вот Митьке действительно было интересно мое мнение. И то, что я делаю. И то, что буду делать. И я сама.

Беда в том, что мне не был интересен он.

Мы продолжаем говорить о выставке, обсуждаем общих знакомых. Их у нас, понятно дело, много. Можно сказать, сплетничаем. Но в этом переборе знакомых имен нет злости. Я в который раз ловлю себя на внутреннем чувстве недоумения от этого странного контраста. Если бы моим собеседником был Вик, тут бы лились потоки саркастических замечаний. Сам воздух стал бы ядовитым от желчи. Но с Митькой ничего такого нет… Если ему кто-то или что-то не нравится, он так и говорит. Не стремясь поиздеваться. Просто говорит то, что думает.

Митька неглупый. Но мысль его не обрамляется почему-то сложной оборкой язвительных кружев. Он добродушен. И люди его интересуют постольку-поскольку. Он может потрепаться со мной об однокашниках, но по большому счету ему на них начхать.

Об искусстве с Митькой поговорить тоже интересно. Он в этом понимает. При этом честно признаваясь, что сам не художник, что поступление в академию было ошибкой…

– Неужели ты ничего не рисуешь? Так вообще бывает?

– Ну… Раз в несколько месяцев… Сны… Или там картинки к текстам… Но мало… Чисто для себя… Я не отношусь к этому серьезно.

– Что ты сейчас пишешь?

– Тебе не понравится.

– Скажи.

– Очередной том детективной саги. «Двуликие тени». Не читай.

– Да. Мне не понравится. Ты прав.

– Ну и ладно. Останешься на ночь?

– Ну, надо думать. Куда я пойду в такое время.

– Ну ты ложись тогда на диване, а я тут, на полу, постелю. Как-нибудь.

Мы устраиваемся, и мне становится жаль его. Жаль, что я пришла. Снова пришла туда, где никогда не останусь.

Я прекрасно вижу, как он на меня смотрит. Мне хорошо знаком этот тоскующий взгляд голодного животного. Но я ничего не могу сделать, чтобы как-то унять митькины страдания. Любая моя попытка помочь ему сделает только хуже. Не надо давать надежду, если не собираешься ее оправдывать.

Митька хороший. Очень добрый, умный и, что ни говори, по-своему талантливый. Может быть, он и художником бы все же мог стать, если бы не бросил.

Но я его не хочу. Совсем. Меня не греет его доброта, мне наплевать на его ко мне отношение.

Почему я не могу так же относиться к Вику, которого ненавижу, которого презираю? Почему чувство к нему меня все еще мучает?

Не только ведь в прошлом дело, нет…

Может, просто мы действительно подходили друг другу? Мы были одинаково злы. И одинаково равнодушны к окружающим.

Ведь у меня есть кое-что поважнее,

Проездной и BDSM.

«Anacondaz»

10. МАЛЬЧИК И ЕГО ИГРУШКА

Возможно, и Митька в итоге пожалел, что пригласил меня, потому что утром он разговаривал со мной как-то сухо и старался вообще на меня не смотреть. А может, это были обычные перепады, характерные для творческих. Я так и не поняла. Предпочла молча позавтракать на кухне и смыться.

В отличие от Вика Митька был действительно «просто другом» – в том плане, что у нас никогда не было секса. Но это не значит, что из нас двоих никто этого не хотел. Не хотела я.

Пересечь же границы френдзоны для Митьки было невозможно – может быть, потому что для меня он был слишком добрым. Слишком мягким, послушным. Слишком ласковым.

И еще потому что я была зациклена на Вике. Раньше, когда мы учились вместе. А потом это так и осталось. Какая-то нездоровая навязчивая привязанность. Любовный невроз.

После Вика было многое…

После Вика был Барков.

Дэн нашел меня сам. Как ни банально, в интернете. Как правило, попытки познакомиться со мной таким образом ни к чему не приводили. Порой я даже вовсе закрывала личку – просто не хотела ни с кем общаться. Но с Дэном получилось по-другому…

Чем-то он меня зацепил.

Может быть, просто красотой. Физическим совершенством. У него было практически идеальное тело – тело спортсмена, боксера, и начинающей кинозвезды. Правда, кинозвездой Дэн не стал, хотя попытки были. У него не было настоящего актерского дара, он не умел играть. Мог только мужественно молчать в эпизодах, куда-то бежать, с кем-то драться. Сложные психологические роли были Баркову не по плечу. Для них он был слишком прямым.

Да и конкуренция, и отсутствие специального образования, конечно, сказывались. Тем не менее хотя на большие, серьезные роли Баркова не брали, в эпизодических он успел засветиться.

Как известно, «даже в самом простом из самых простых есть двойное дно». Нереализованные актерские амбиции Барков воплощал в отношениях с женщинами – ведь нет более благодарных слушательниц и зрительниц, если они влюблены. А влюблять в себя он умел. Половину успеха обеспечивали внешность и харизма, другую – опыт. Эгоистичный, расчетливый Барков умел нравиться. Приятные манеры (до светского льва ему было далеко, но и обычной воспитанности мальчика из хорошей семье вполне хватало), умение поддержать беседу, некая скупая галантность очаровывали неизбалованных, не очень уверенных в себе девушек. Такие Дэну обычно нравились больше: на них не нужно было сильно тратиться, не надо было вкладываться эмоционально. Достаточно было поманить пальцем, намекнуть на интерес… Это была его обычная массовка, привычный хоровод обожательниц. Не то что для всех из них он был любовью всей жизни, конечно, нет, но таких у Дэна всегда было в запасе не менее десятка – девиц, готовых прыгнуть в койку, только позови. Может быть, они тоже повышали самооценку за его счет, а может, искренне верили, что спортивный красавчик вдруг решит остепениться и оставить свое сердце у их ног – бог их знает.

В любом случае я не принадлежала к их числу. В моем случае все получилось не так.

В нашей паре интерес шел с его стороны. Это именно он писал мне целый год, еще в то время, когда я была с Виком, скидывал какие-то дурацкие мемасики, смешные картинки, набирающие популярность хиты. Я долгое время относилась к этому как ни к чему не обязывающему виртуальному общению. Месседжи висели непрочитанными, я забывала ответить, но Дэн не сдавался, напоминал о себе. Наверняка он писал и другим, бог ведает, сколько их было, но ведь роман в итоге закрутился со мной…

Когда интернет-знакомство переросло в нечто реальное.

Сложно сказать, отношения с Виком треснули из-за Дэна, или Дэн появился потому, что с Виком все уже дышало на ладан. Скорее второе, ведь когда все хорошо, третий лишний. У нормальных людей поисковый инстинкт включается только, когда все уже сильно не так. Конечно, есть среди хомо сапиенсов особи, для которых естественно иметь несколько партнеров одновременно, но таких все же меньшинство. Много партнеров требуют и много сил, невозможно дробить свое внимание до бесконечности.

И Дэн изначально не выделялся на фоне остальных виртуальных поклонников. Парень как парень… Ну, красивый… Спортивный… Обаятельный… Сильный, но достаточно банальный типаж: темные, почти черные волосы, карие глаза, твердый подбородок, высокие скулы… Лицо «настоящего мужчины» и грация хищного зверя. Дэн выкладывал в сториз эпизоды тренировок в спортзале: у него было действительно красивое тело. В движении он был интереснее, чем в статике, можно было вволю любоваться игрой мышц, танцами с грушей – всем этим мужским великолепием, которое завораживало меня как художника. Потом, когда мы стали общаться теснее, Барков рассказал, что одно время ему пришлось подрабатывать натурщиком – и что это было страшно скучно. Сидеть на одном месте, не двигаться – еще бы… Но писать с него было наверняка интересно… Не сомневаюсь.

Я и сама потом извела гору бумаги, пытаясь передать очертания этого прекрасного, совершенного тела. Холодную, грубоватую улыбку. Циничный прищур усталых глаз. Все пыталась и пыталась, и пыталась воспроизвести то, что меня так очаровывало. И злилась от того, что образ не выходит полным. Настоящий Барков был не похож на того парня, что выводил мой карандаш.

Я пыталась срисовывать по фотографиям, выводить образ по памяти. Получалось одинаково… не то что даже плохо…

Просто – недостоверно.

Барков был другим.

Не таким, как на моих рисунках.

И от бессилия хотелось кусать пальцы и ломать карандаши – вот тебе, вот тебе! Не берись, если не умеешь. Нечего марать бумагу.

Моя рука романтизировала, возвышала этого героя. Мне все хотелось как-то изобразить его как парня с обложки, отфотошопленным, почти идеальным. В то время как привлекательность Баркова была не просто в скульптурных пропорциях тренированного тела, не в симметричных чертах лица… Но в том, как он двигался, как смотрел, в холодной уверенности в себе, маскулинной энергетике самца, запаянного смеху ради в деловой костюм, внутреннем знании о своей настоящей, всамделишной силе. Уверенность в себе привлекательна не менее красоты как таковой, в Баркове же сочеталось и то, и это…

Он пугал, завораживал даже на расстоянии.

А уж когда отношения вышли в онлайн…

Я и вовсе оказалась к ним не готова. Потому что Барков предложил мне то, чего у меня никогда в такой форме не было. Вернее, не то даже что предложил… С ним как-то получилось все само собой, потому что склонность к садо-мазо была у него в крови. Я не думаю, что попадание в «тему» как-то существенно расширило его горизонты. Он таким был изначально, от природы. «Тема» только закрепила то, что и так в нем жило…

Что так или иначе живет в каждом самце, в каждом мужчине.

Стремление брать, не спрашивая.

И я стала его рабыней, его игрушкой. На время.

Это было так странно, так странно – полностью повиноваться воле другого человека, растворяться в его желании, забывая про себя, словно лишаясь своего «я». И это дарило острое, ни с чем не сравнимое наслаждение – и как ни странно, свободу.

С Дэном было очень легко. С ним вообще не надо было думать.

Он все решал сам. Даже если и ошибался, по поводу ошибок не парился, не рефлексировал.

И, наверное, где-то в душе я этого всегда хотела. Просто подчиняться. Не принимать никаких решений. Не заморачиваться.

Передать всю ответственность другому человеку.

Потому что это было в самой природе женской – следовать за вожаком. За тем, кого женщина, девушка им считает.

И все ему прощать. Вернее, даже не думать, не держать в мыслях, что он может ошибаться. Просто идти без рассуждений.

А потом… Потом что-то случилось.

Наверно, Дэн где-то перегнул палку. Сделал действительно, не понарошку больно и плохо. И не раз. Эти перегибы стали систематическими.

Может быть, в его жизни тогда происходило что-то, что у него, такого опытного и умелого, не хватило чуткости понять, что он делает. Что он перестал почему-то меня чувствовать.

Но все чаще после наших встреч я приходила домой не просто ошалевшая, а по-настоящему расстроенная… обиженная…

И в какой-то момент в моем существе созрела не то что мысль, а именно какое-то инстинктивное знание: да какая я тебе к черту рабыня? Кто это выдумал?..

Я не твоя игрушка.

А может быть, я просто привыкла, притерпелась. Мне надоело, быть может.

И я стала избегать этих встреч. Не специально. Договаривалась, а потом «случайно» забывала. Или происходило что-то, что отвлекало. Хотя в начале нашего романа ничто на свете не отвлекло бы меня от этого чуда из чудес, от этого Мистера Совершенство.

Но наступил момент, когда привычная схема сломалась. Тяга перегорела сама собой.

Барков злился. Не хотел принять. Хотя нельзя сказать, что бегал – я у него была не одна. Но все-таки раздражался и пытался вернуть то, что недавно было его без всяких условий. Просто так. Потому что звезды сложились.

Мой отец сказал:

«Ничего не выйдет»

Но я продолжал,

Хотя был в обиде.

Остап Парфенов

11. БОЛЬШИЕ НАДЕЖДЫ

Вика бесило количество людей в моем окружении. Он, замкнутый интроверт, всегда говорил о том, что мечтает жить в хижине в Тибете. Конечно, совсем без людей и ему было невозможно (так не может никто), но он стремился минимизировать контакты. Общался в основном по работе, с родственниками очень редко. Когда-то очень близко – со мной, а после меня так тесно – ни с кем. Он всегда говорил о том, что в семье его если и понимали, то как-то не так… У него было два друга еще со школьных времен, но и с ними он виделся нечасто. Взрослая жизнь развела всех по разным углам.

Как-то раз, когда я ему сообщила о необходимости очередной встречи с очередной подругой, он обмолвился: «Иногда мне кажется, я тебе завидую. А иногда не очень».

Конечно, завидовал-то он не количеству друзей и приятелей (столько ему было не нужно), а скорее тому, что у меня были на них время и энергия.

Но тут я ничего поделать не могла. Если бы он хотел с кем-то общаться, ради бога, я ведь никогда не препятствовала. Я даже была бы не против, если бы он дружил с другими девушками – как говорится, баш на баш, все должно быть по-честному. Why not? Вик же сам от всех отстранялся, разгонял людей, которые могли бы составить ему компанию. И сделать с этим что-то я была не в силах. Я же не могла влить в него больше энергии, чем у него было.

При этом, разумеется, Вик не был каким-то абсолютным аутсайдером, которому в жизни ничего не светит кроме экрана монитора. Он был умен и по-своему обаятелен. Его сарказм и черный юмор вполне котировался в молодежных компаниях, а при желании он мог даже сыграть роль современного джентльмена. Он умел к месту произнести оригинальный тост, рассыпаться в комплиментах, преподнести необычный подарок, который надолго запомнится – одним словом, проявить себя. С ним никогда не было скучно (из-за чего мы, собственно, и были так долго вместе).

Бабушка, когда была жива, надеялась на то, что мы поженимся. Она не без оснований считала его интеллигентным мальчиком из хорошей семьи. Ей хотелось, чтобы рядом со мной был кто-то вроде него – воспитанный, чуткий, с манерами. Домашний, без вредных привычек и гулящих друзей.

Бедная бабушка. Она не понимала, что все это – вовсе не залог семейного счастья.

А может быть, оно было бы залогом, живи мы в другое время, с другим ритмом жизни. И поженись мы с Виком в восемнадцать, действительно могли бы создать семью, родить детей и прожить вместе всю жизнь…

Но в наши дни, когда все иначе, когда люди встречаются по шесть лет, они успевают сто раз перегореть, и до свадьбы дело просто не доходит… Не дошло и у нас…

Считается, что девушки должны стремиться замуж, что это их природа. Но я не очень хотела. Для меня основным мотивом замужества были дети, но они были отложены в голове на какое-то неопределенное «послезавтра», а случайно, к счастью, их не случилось. Выйти же замуж для того, чтобы просто жить вместе, тереться бок о бок в квартире, неизбежно раздражать друг друга и ругаться из-за бытовухи, мне никогда не хотелось.

Наверное, сыграло свою роль и то, что я и Вик были обеспечены жильем, что мы изначально были в этом плане независимы. Не секрет ведь, что часто люди женятся, чтобы сбежать из отчего дома, где не очень здоровая атмосфера. В этом плане неудачный брак родителей даже лучше, он подталкивает детей к созданию своей семьи, где, конечно же, все будет совсем по-другому.

Родители Вика, люди обеспеченные по меркам нашего города, купили ему квартиру, еще когда он учился в школе. А у меня было даже две – мамина и бабушкина… Я была, что называется, богатой невестой. Только Вик-то в этом был не заинтересован – у него было свое.

Я тоже по-своему завидовала Вику. Он, как и я, был единственным ребенком, только у него все было по-другому. Его родители не развелись, они отдали его в престижную гимназию, никогда не жалели на него денег, уделяли очень много внимания. Я не сразу поняла, что это внимание и траты предполагали и жесткий контроль, и высокие требования. Когда он их не оправдывал (что случалось регулярно), начинался прессинг – и Вик, более слабый и мягкий, чем его авторитарный, к тому же финансово успешный отец, визжал, как недорезанный поросенок.

В начале наших отношений я даже мечтала о том, как классно было бы родиться в семье Вика, как меня бы там любили и носили на руках из-за успехов в учебе, творчестве да и просто за красивые глаза. Но это было, конечно, просто невозможно – я не могла появиться на свет и сформироваться в такой семье, как у него.

Его отец получил техническое образование и открыл собственную строительную фирму. Дела шли успешно, насколько возможно, не без неизбежных провалов, но в целом неплохо. Доходы отца позволили им последовательно купить три квартиры, дачу, поддерживать достаточно высокий уровень жизни и несколько раз в год летать на курорты. Мать, интеллигентная симпатичная худенькая женщина, отучилась в художке, пережила неудачную попытку поступить в театральный, закончила колледж по специальности «художник-оформитель», после чего рисовала только в раскрасках-антистресс и никогда не работала.

Вик в основном пошел в мать. Именно от нее он унаследовал творческие способности, ранимость и грациальный тип телосложения. Зарабатывать так, как отец, быть таким, как отец, он просто не мог в силу своих природных данных. От отца ему досталась только интровертность и склонность к сарказму. Тот же хотел от него каких-то успехов, жизненных и финансовых. Успехов не было… Вернее, они были, но были явно недостаточными для того, чтобы…

Чтобы что?

Тяжело быть единственным ребенком.

Мать явно любила Вика безусловно, каким бы он ни был. Сколько бы он ни зарабатывал, получалось ли у него что-то или нет… С отцом было не так. Тот явно чего-то ждал, чего-то выдающегося. Выдающегося же не было.

Я не знаю, почему у них не было других детей. Никогда не слышала о каких-то проблемах со здоровьем или чем-то подобном. Скорее всего, второй ребенок был просто не нужен. Хватало одного.

Но я знала, что Вику приходится тяжело с этой горой ожиданий, которые он просто не вывозит. И когда до меня дошло, в какой он ситуации, моя зависть куда-то делась. Я, с моими вечно занятыми собой родителями, могла похвастаться тем, чего у Вика никогда не было – абсолютной свободой. От меня никто ничего не ждал и ничего не хотел просто потому, что всем было все равно.

Не потому, что у моих родителей в отношении меня не было каких-то амбиций, а потому что они были заняты другими делами.

И это позволяло мне заниматься чем угодно. Писать, рисовать, играть на гитаре, сколько угодно тусоваться с друзьями… Мне не надо было становится кем-то, чтобы меня начали любить.

А я взяла и стала.

Тень моего успеха, как яд, отравляла наши с Виком отношения. Все осложнялось тем, что профессионально мы были из одной сферы. Мы просто не могли не соперничать. Хотя вслух это не проговаривалось, не обсуждалось, я прекрасно знала, что внутри системы идет подсчет очков. Кто сколько нарисовал, где выставляется, сколько удалось выручить за картины. А уж когда у меня случилась первая персональная выставка, это было подобно сорвавшейся с гор лавине.

Вопрос о том, кто круче, был как будто решен…

Нет, у Вика было больше денег, на фотографиях свадеб он сумел неплохо подняться, но ведь мы оба знали, что это – только ради заработка. В нашей системе ценностей (несмотря ни на что, общей!) деньги были чем-то низким и необязательным. Это был просто хлеб, а жили мы ради чего-то другого. Ради славы… и ради того, чтобы действительно сделать что-то классное, что-то такое, что останется после нас. Ради искусства.

Нельзя, нельзя, чтобы самка была успешней самца. Это против природы. Такая пара обречена на распад.

Вот мы и расстались.

Как раз после моей первой выставки и разошлись.

Сложно быть рядом с русской принцессой,

Так много стресса, так много стресса.

Мне среди друзей твоих тесно,

Но так интересно, так интересно.

«Электрофорез»

12. ШИРОКИЙ КРУГ ОБЩЕНИЯ

Как-то, пребывая в депрессивном состоянии и тщетно пытаясь подобрать Вику адекватную замену, я блуждала в виртуальной паутине, добавляя в друзья всех парней со схожими интересами. Один из них, темненький и симпатичный, осторожно поинтересовался целью знакомства. «Чем я обязан чести оказаться в кругу твоих многочисленных друзей?» На что я не менее осторожно ответила: «Расширяю круг общения». «Да, кружок в 10 к человек просто душит своей теснотой».

Я оценила юмор, однако общение дальше не пошло. Судя по всему, у паренька уже кто-то был, да и я, будем честны, вовсе не была потрясена знакомством.

Фразочка тем не менее засела в памяти.

И правда, у меня был широкий круг общения.

Кого там только не было! В основном художники, конечно, собратья по разуму. Любители живописи – само собой. Их было много, но столь плотно я с ними не контактировала. Вообще мастера и заказчики вовсе не столь уж тесно спаянное единство. Иногда я искренне удивлялась тем, кто покупает мои картины (или просто лайкает оцифрованные копии в соцсетях). Среди них попадались очень разные люди, и далеко не все из них были мне симпатичны.

Еще были музыканты, писатели, ребята, которых я знала по местному книжному клубу и геймерскому форму. Знакомых из «реала» было не столь уж много – весь этот творческий движ с моей страницы был им не особо интересен. Если ты рисуешь чуть ли не с младенческих лет, у тебя формируется репутация «двинутого», и нормальные люди просто обходят тебя стороной. Они не понимают твоих интересов, жажды странного, а ты не очень понимаешь их. Более того, вы не очень хотите понимать друг друга…

Равнодушный игнор – не худшая поведенческая стратегия. Агрессия и стремление уничтожить противника намного хуже.

Впрочем, значимых людей, тех, с кем я общалась регулярно, было не так много.

И в виртуальном пространстве никто не способен поддерживать отношения с сотней или тысячью корреспондентов. Да и даже публичной личностью мало кто будет интересоваться настолько глубоко, чтобы писать изо дня в день годами. На такое был способен герой Куприна, Желтков из «Гранатового браслета», но вопрос о его психической полноценности остается открытым.

Даже поклонники (а у меня их было, конечно, не столько, сколько у певиц, актрис, популярных блогерш) в сущности пишут не реальному человеку, а некоему искусственному образу. Что-то можно рассмотреть по картинам, фотографиям, записям в инернете, но понять человека до конца все-таки нельзя. И часто я ловила себя на ощущении, что, разговаривая со мной, люди как будто обращаются к кому-то совсем другому, тому, кого здесь нет.

Какой-то придуманной Нете.

Я-то знала, что я совсем другая, не та, что обо мне думают.

Не настолько добрая, хрупкая и нежная, как это могло бы показаться по фотографиям…

Те, кто внимательно рассматривали мои картины, конечно, понимали многое, но все-таки совсем не все.

Да, они приближались к тому, что составляло мой внутренний мир, мою душу, но все же никогда не постигали их до конца… Больше того, часто устаревшие сведения казались откровениями сегодняшнего дня…

Я была так устроена, что, закончив какой-то проект, очень быстро к нему остывала. Буквально через месяц-другой он казался мне чужим, как будто и не моим. А то, что было сделано лет пять назад, уже и вовсе отдалилось до областей почти неописуемых…

Иногда, рассматривая старые картины, я искренне поражалась тому, что могла когда-то так рисовать, так чувствовать.

Все, произошедшее давно, происходило как будто и не со мной. С другим человеком.

Какой же была я на самом деле? Если отвлечься от масок и образов виртуального пространства?

Свободной.

Независимой.

Цельной.

Твердой, как алмаз, и равнодушной, как река, скованная льдом.

Не нуждавшейся ни в ком – даже в тех, кто надолго удерживал мое внимание.

Ни в мужчинах, ни в женщинах, ни в друзьях, ни в подругах.

Кого же, кого же на самом деле любит Нета?

Да никого.

Только чистый холст – и то, что на нем будет написано.

У нас такая заводная семья,

Простая-простая

Нормальная семья.

«Агата Кристи»

13. ИМЕНИНЫ АГРИППИНЫ

Вечером того дня, как я ушла от Митьки, мне написала жена отца. Я называла ее тетей Лидой. Родители давно были в разводе, оба создали другие семьи, но я поддерживала отношения с ними обоими. Причем, что характерно, отношения с супругом матери и супругой отца у меня были лучше, чем с ними самими. Возможно, дело было в том, что они являлись для меня чужими людьми, с которыми мне никогда не приходилось жить под одной крышей и с которыми меня по сути ничего не связывало. Между нами не было ни обид, ни неоправданных ожиданий.