Улей 2

1

День сорок седьмой.

Она в его сторону даже не смотрит.

Отчужденная. Высокомерная. Глянцевая. Исаева сосредоточивает все свое внимание на учебе: пишет конспекты, выполняет практические задания, сдает «хвосты», приносит дополнительную работу по «судостроению».

Нет, Титов, конечно, в курсе того, что приближается сессия. Но, черт возьми, это же Исаева…

Как так происходит, что Ева его даже не замечает? Тогда как он не может удержаться, чтобы не посмотреть в ее сторону.

«Черт…»

«Ок. Ладно».

Это явное преуменьшение.

Он пялится на нее. Он плохо воспринимает учебный материал. И всю сопутствующую информацию.

Исаева смещается, чтобы подсмотреть пропущенное слово в конспекте сидящего рядом с ней парня, и Титову в который раз на обозрение предоставляется ее профиль.

Губы. Изогнутый веер ресниц. Спадающие на щеку пряди волос.

Воспоминания лесной погони выступают из хранилищ памяти и автоматически воспроизводятся. Адаму требуется приложить немалые усилия, чтобы не «просматривать» их.

Сосед Евы поднимает глаза к ее пухлым малиновым губам. Заостряет на них внимание. Но пытается скрыть это, быстро скашивая взгляд в сторону. И все-таки выдает себя, краснея и ерзая на стуле.

Исаева тихо и беззаботно смеется.

А у Титова что-то сжимается в груди. Щемит и ноет. Перекрывает дыхание. В горле становится сухо и горячо.

Он злится. Несколько раз сглатывает. Нервно постукивает карандашом по тетради и раздраженно дышит. Опускает взгляд, трет большим пальцем подбородок, скулу, переносицу. Прикусывает изнутри щеку.

Направляет взгляд в сторону.

Встречая в конце ряда хмурое лицо бросившего его недавно друга, вопросительно изгибает бровь. Слишком долго Литвин обижается из-за своей шалавистой сестренки. Он же не станет злиться вечно?

Это несерьезно.

Адам бы не тр*хал Каролину, если бы она не полезла к нему в кровать и не начала хватать губами его член. Пребывая в угарной полудреме, он просто не стал разбираться, кому принадлежит теплый гостеприимный рот. А к тому времени, как девушка заговорила, возбуждение и азарт были слишком велики, чтобы останавливаться.

Титов пытался донести это до Ромки, но, очевидно, своя кровь ближе. Литвин упрямо сопереживает «использованной» Каролине.

– Не важно, какая она, и что она сделала. Ты же мой друг, Адам.

Эти слова, как ни крути, ему не нравились. Вспоминая и мысленно прокручивая их, он чувствовал себя чрезвычайно паскудно.

Жизнь Титова уходила за пределы его влияния. Он обещал Исаевой сущий ад. Но, нужно признать, она тащила его туда за собой.

Чего только стоила ее выходка с наркотиками. Принимать помощь от матери… Господи, да просто видеть ее рядом с собой… Это отравляло Адаму мозги. Наверное, следовало сесть в тюрьму. Но безумное желание свернуть Еве шею требовало новой встречи.

– Адам, – взволнованно произносит мать и обнимает его за плечи, как будто имеет на это какое-то право.

Титов не поднимается. И даже не шевелится. Сжимая руки, хрустит костяшками пальцев.

– Марина Титова? Читал ваши книги. Сказал бы, что рад знакомству. Но должностью не положено, – сухо откашлявшись, следователь неохотно возвращается к своим обязанностям. – Майор Андрей Мирославович Котовский. Садитесь, пожалуйста, – наклоняя голову к бумагам, торопит он женщину.

Она приседает и выказывает нетерпение.

– Что происходит?

– Улица Балковская, тридцать один, квартира пятьдесят шесть – ваша собственность? – глаза Марины сужаются. Она молчит, игнорируя повисший в тишине вопрос, и следователь продолжает задавать тон этой далеко не светской беседе. – Как сообщили опрошенные нами свидетели и сам подозреваемый, вы там не появлялись больше десяти лет. Это так?

– Может быть.

Образовавшаяся в кабинете тишина подчеркивает недоумение Котовского и его задержанного.

– Как это понимать, простите?

– Будьте добры, подойти к сути произошедшего, – голос Титовой подобен холодной стали. Слыша это, Адам поднимает взгляд и машинально смотрит ей в лицо. – По какой причине вы задержали моего сына?

– Давайте сохранять спокойствие, – проговаривает Котовский заученную фразу.

– А я абсолютно спокойна. Мне просто не нравится то, что вы начинаете допрос, не ознакомив меня с материалами дела.

Майор прощается с невозмутимостью. Таращит глаза и говорит слишком эмоционально.

– Килограмм кокаина! Найден и изъят из вашей квартиры. А это очень серьезно, Мариночка.

Столь фамильярное обращение приводит Адама в бешенство. Но он сжимает зубы и молчит, предоставляя матери возможность выпутываться из этой ситуации в одиночку.

– Марина Станиславовна, будьте добры, – сухо поправляет она Котовского.

А тот багровеет и толкает по столу стопку фотографий, сделанных при задержании. Они рассыпаются, но женщина не удостаивает их и мимолетным взглядом.

– У вас есть веские основания, чтобы полагать, что это принадлежит нам?

– Я думаю, это  принадлежит вашему сыну.

– Я не спрашиваю вас, что вы думаете. Вам не за это платят. Я спросила, есть ли у вас веские основания?

– Марина Станиславовна, арест с поличным уже достаточно веские основания.

– Что подразумевает под собой этот термин? Вы, что, этот килограмм у него из кармана достали? И что говорит мой сын? – даже задавая этот вопрос, не сводит с майора взгляда.

Котовский скрипит зубами.

– То, что и все при подобных обстоятельствах. Не его, мол. Подбросили.

– Простите, а  как это вообще всплыло?

– В отделение поступил анонимный звонок.

– И вы, естественно, не можете отследить звонившего?

– К сожалению, нет.

– В таком случае, я прошу вас воспользоваться своим служебным положением и уладить это глупое недоразумение.

Майор сопротивляется недолго. Больше для приличия и успокоения собственной совести. А дальше следует процедура урегулирования, в соответствии с отработанной законниками схемой. Чтобы стереть «это глупое недоразумение» из базы данных полиции, понадобится шестизначная сумма денег, в национальной валюте.

Вот и все.

Два дня канули в воду. Были, и не стало.

И что дальше? Что ему делать дальше?

Переступая через свою гордыню, Адам привстает и тянет Еву за прядь.

– Пс-с… Исаева?

Она устремляет на Титова свои сверкающие черные глаза, и те кроят его кожу, словно два лазера, выжигая по ней черные борозды. Сердце ускоряется, разливая по венам бурлящую кровь, но Адам ухмыляется и нагло смотрит на идеально заправленный гюйс Евы.

– Как твой палец? – не может скрыть хрипоту голоса.

Глухо смеется, когда она показывает ему «fuck».

– Как насчет сегодня? – приподнимает бровь, бросая ей вызов. – Субъект. Информация. Действие.

Только Ева не разделяет его энтузиазма. Холодно смотрит в ответ.

– Нет, Адам, – все системы его организма прекращают свою работу. – У меня другие планы на сегодня.

Ему неприятно слышать ее отказ, но Титов делает вид, что это его не расстраивает.

– Ладно. Повеселись.

– Может, завтра.

– Может.

Она отворачивается к своему столу. А он…

«Черт возьми…»

У Адама окончательно пропадает настроение. Он поднимается и направляется к выходу.

– В чем дело? Молодой человек? – строго вопрошает преподаватель социологии.

Титов бросает на нее свой коронный сердитый взгляд в стиле «ты, что, бл*дь, не знаешь, кто я такой?» и продолжает путь.

– Садись на место и дослушай лекцию, Адам. Я с кем разговариваю?

Тяжелая дверь с грохотом захлопывается, и все звуки остаются за ней. В коридорах пусто и тихо – хоть пой, хоть танцуй.

Сжимая челюсти, Адам просовывает руки в карманы брюк и направляется прямо к выходу.

«Е*** я вашу академию!»

«Причем орально!»

Но ему, вроде как, некуда пойти. К тем друзьям, с которыми можно надраться или накуриться до зеленых чертиков, ему не хочется. В спортзал – слишком рано.

«Куда???»

Решение приходит неожиданно.

Захарченко выглядит свежее и целостнее, чем в их прошлую встречу. Вытянув загипсованную ногу поверх одеяла, она сосредоточенно следит за происходящим на экране ноутбука, пристроенного у нее на коленях. Но увидев Адама, теряет к фильму интерес.

– Привет, – тихо здоровается девушка.

Стремительно пересекая палату, Титов встает у окна и хмурит лоб.

– Привет, – ненадолго скашивает в ее сторону взгляд и возвращается к созерцанию тихого уютного дворика клиники.

Прочищает горло. Упирается рукой в откос.

– Мне нужно кое о чем тебя спросить.

– Это связанно с Евой? – в голосе Даши сразу же появляется волнение.

Ее крайне беспокоит хмурый вид Титова. И когда он медленно выпускает сдерживаемый в легких воздух, сжимает губы до белизны и кивает, у Дашки сердце в груди замирает.

– Ну?

– Кое-что случилось…

– Что именно? – сипло подталкивает она.

Адам поворачивается и тяжело сглатывает, прежде чем задать волнующий его вопрос.

– Почему она была девственницей?

Глаза Захары помимо воли округляются. А ведь за секунду до этого она думала, что готова к любым новостям.

– Была?

– Я имею в виду, это же Ева… Она совершеннолетняя. Она красивая. Она раскованная. Почему она оставалась девственницей?

– Значит, вы… Вы переспали? – откашливаясь и краснея, уточняет Даша. Не дождавшись подтверждения, уточняет. – По обоюдному согласию?

– Более чем.

Дашка протяжно вздыхает.

– Я, конечно, в некотором шоке… И это слабо сказано. Но… Послушай, Адам, ты не должен судить Еву только по тому, что она говорит. Настоящая Ева гораздо глубже. Немногим удается дойти до этой глубины.

Титов пересекает палату. От стены до стены и назад.

– Я знаю. И все же не понимаю, почему она это сделала. У нас очень плохие отношения, сама знаешь.

– Ну… – протягивает Захара и закусывает губу. Качает головой, словно до сих пор не укладывает произошедшее в своем разуме. – Ева могла сделать это, руководствуясь  очень нехорошими соображениями. Рассчитывая продвинуться к определенной цели.

Это явно не то, что Титов хотел бы услышать.

«Сука…»

– Или она могла сделать это, как и все нормальные люди, поддаваясь плотскому желанию.

– Зная ситуацию, что бы ты предположила?

Даша смущенно отводит взгляд в сторону. Заправляет волосы за ухо и шумно вздыхает.

– Первый вариант.

Ему это не нравится.

Ему это, мать вашу, абсолютно не нравится!

– Ясно.

Резко развернувшись, направляется к двери, но Захара останавливает его, окликая по имени.

– Адам?

– Да?

– В любом случае, между вами что-то есть. Что-то большее, чем ненависть.

– Вряд ли. Но это неважно.

Бессовестно лжет. Понимает это, но не может реагировать по-другому.

– Неважно? – запутавшись в своем восприятии, переспрашивает девушка.

Он молчит, подчеркивая свои слова. И одновременно ставя их под сомнение.

– Всех благ, Рапунцель.

2

Оставшуюся половину дня Титов продолжает искать, чем себя занять. Заехав в офис к Диане, рассчитывает на внимание с ее стороны. Но она удостаивает его рассеянным взглядом и, бормоча извинения,  сообщает о проблемах с погрузкой турецкого судна. Нормально поговорить им не удается.

Адам решается пойти к отцу, но и тут его ждет разочарование. Секретарь сообщает о его отсутствии.

Недолго думая, Титов едет на Молдаванку. Его жизнь превращается в полнейший хаос. Ему необходимо внести в нее хоть какую-то ясность. Если потребуется, приколотить неприятные события к себе колышками и кровоточить из-за них до конца дней. Но смотреть в неизвестность у Адама больше нет ни сил, ни терпения.

Иначе он сойдет с ума.

– Я знала, что ты вернешься.

– Карты раскинула? Или в шар заглянула?

Старуха заходится смехом. Этот хохот, на слух, как скрежет металла о металл. Но Титов без раздумий шагает в открытые перед ним двери.

– А характер у тебя Руслана.

Слыша это, парень напрягается и некоторое время не хочет встречаться с ней лицом. Делает вид, что осматривает убогое жилище. Только в нем настолько все аскетично, что и взгляд не на чем задержать.

– Я хочу, чтобы ты рассказала все, что знаешь, – говорит, возобновляя зрительный контакт.

На лице старухи стынет печальная улыбка, а взгляд становится потерянным. Сцепляя перед собой ладони, она сталкивается с худшими своими воспоминаниями. Погружается в них с головой.

Бой часов и лай собак на улице в тишине этого жилища давят Адаму на нервы. Он практически теряет терпение, когда женщина, наконец, кивает и проводит его к старому круглому столу. Тот скрипит, едва руки Адама упираются в столешницу.

– Можешь называть меня Мария Иосифовна.

Не то чтобы он собирался ее как-то называть… Но ладно.

Старуха проходит к плите и ставит на огонь чайник. Бормоча что-то себе под нос, выставляет на стол блюдо с сомнительной на вид домашней выпечкой. Готовит чашки и заварку.

– Я очень долго не занималась магией. Но после твоего прихода… совершила обряд, который давно нужно было выполнить. Отшептала твой род.

– Кирпич с плеч, – иронизирует Титов. – Но звучит, честно говоря, как бред.

Она игнорирует эту колкость, сосредотачивая на Адаме свои въедливые голубые глаза.

– Непростая у тебя линия судьбы. Но и ты человек непростой. Многого добьешься в жизни. Многого, – акцентирует старуха. – У всех на слуху будет твое имя. И вызывать оно будет отнюдь не положительные эмоции. Бояться тебя будут. Власть будешь иметь в разной степени над каждым.

Адам прислоняет к губам кулак.

– Я сюда не за предсказаниями пришел.

Но Мария Иосифовна продолжает свой сказ, застывая на нем стеклянным взглядом.

– Та девица из рода Исаевых – Ева, – читая в его глазах удивление, делает внушительную паузу. – Ох, и темная у нее аура. Озноб по коже, – будто в подтверждение своих слов, передергивает плечами и крестится. – Никогда еще мне не доводилось работать со столь израненной юной душой. Все хорошее из нее вытравили. Исаевы. Они ее палачи. Так ломать собственного ребенка… Нужно быть либо больными на голову, либо приспешниками самого дьявола. А ведь я когда-то удивлялась другим их поступкам…

У Титова в горле встает ком и в груди все леденеет.

Он не знает, как относиться к этой информации. К тому, с какой верой, с каким фанатизмом говорит об этом старуха.

– Но самое худшее, связаны вы с ней на всю оставшуюся жизнь. Много она крови твоей выпьет. Много боли принесет, – голос Марии Иосифовны превращается в шипение. – Я могу разорвать эту связь. Хоть и нельзя такого делать… Большой грех. После подобного ритуала сторона, которая слабее, засохнет. Но я бы не советовала тебе ее жалеть.

Дыхание Титова становится частым и шумным. Его грудь резко вздымается и резко опадает, натягивая ткань рубашки, едва ли не до треска.

– Хочешь, отрежу ее от тебя? Пускай подыхает.

С трудом сглатывая, сам не замечает, как начинает верить во внушаемый ему бред. Подается вперед, вглядываясь в блеклые глаза старухи.

– А ты могла бы ей помочь?

– Не знаю. Но я бы не стала помогать ей, даже если бы могла. Как ни крути, она отродье Исаева. В ней течет его кровь. Нет, не буду я ей помогать. И ты не вздумай! Она – источник твоих проблем. И нож над тобой висит из-за нее, твари.

– В смысле?

– Исаев убить тебя хочет. Уже подсылал наемника.

Чувствуя, как по коже траурным маршем ползет мороз, Титов даже не пытается сохранять хладнокровие. Ругается матом и прикрывает рукой глаза.

– Было? – раскрывает его мысли старуха. И добивает. – Ева об этом знает и молчит.

– Значит, это правда… Моего отца убил Исаев?

Лицо Марии Иосифовны смертельно белеет. Она крестится и читает молитву, которая в ее устах больше похожа на проклятие.

– Правда. И тут твоя зазноба тоже свидетель. Через нее я и увидела новые подробности.

После этого пропасть между Титовым и Исаевой увеличивается с геометрической прогрессией. Когда они только познакомились, то решили, что между ними может быть их собственная игра без правил. Их личная война.

Но на деле оказывается, все гораздо хуже. Они – часть неутихающей войны поколений.

«Сколько же Еве было лет, когда это произошло?»

«Помнит ли она об этом?»

«Почему молчит?»

«Как она живет в этом доме?»

– Руслан не пожелал признавать тебя и быть твоим отцом. Я не поддерживаю его в этом. Но и не осуждаю. Это его решение. Хоть у нас одна кровь, я тебя не знаю, Адам. И, честно говоря, не хочу узнавать. Мне хватило в жизни переживаний… Но считаю нужным предупредить тебя. Отрезай ее сейчас.

Эти слова вытесняют из души Титова все содержимое. Затягивают, словно в вакуум. Это хуже боли. Душевная пустошь способна подвести человека к краю безумия.

Непонятно, почему, но Адам всеми силами выталкивает Еву из круга этих событий. Она Исаева. Она знает все кровавые подробности. Она покрывает своего отца. Она часть всего произошедшего… Но какое-то чувство внутри Титова упорно высекает ее из этой черноты.

– Почему Исаев убил моего отца? Что произошло?

– Какая разница? Никто не имеет права решать то, что дозволено только Богу, – заявляет старуха, раскачиваясь на стуле. – У всего есть последствия. Исаеву тоже предстоит с ними столкнуться. Виновные будут наказаны. И очень скоро.

– Почему тело не нашли?

Мария Иосифовна цепенеет, прекращая свои бессмысленные покачивания вперед-назад. Молчит, пока в уголках глаз не собираются слезы.

– На морском дне мой Руслан. За десятки километров от родного берега. В цепях и оковах. На морском дне…

3

Выполняя просьбу Дианы, Адам забирает из детского сада Софию и, пользуясь ее компанией, пытается не думать об Исаевой и всей той грязи, что таится между их семьями.

– Что будем смотреть?

– YouTube! – звонко выкрикивает девочка.

– Мама не разрешает смотреть YouTube.

– И когда это мы маму слушали?

Адам хмыкает и наклоняется, чтобы помочь Софии с сапогами.

– Справедливо.

Освободившись от обуви, она на ходу сбрасывает куртку и бежит в комнату. Титов берет с полки ее комнатные тапки и медленно бредет следом.

– Не ходи босиком, Софи.

Девочка кивает и тут же забывает о своем согласии, продолжая скакать по комнате, словно пружина.

У самого Адама указание Дианы вызывает удивление. Полы в их квартире с подогревом и, понятное дело, тапки лишние. Но логику женщины не перепрешь.

Бросая шлепки около стены, решает, что они обуют их Софии позже.

– Адам! У меня такая новость! Я села на поперечный шпагат. Хочешь, покажу тебе?

Реагируя на ее восторг, слегка улыбается.

– Позже, Софи. Сейчас мы будем есть.

– Гренки! Гренки! – не переставая скакать, выкрикивает девочка.

– Ты же не ешь гренки.

– Раньше – да… Но мама сказала, что вредная еда тоже бывает полезной, если этого требует наша душа.

– Во завернула.

– Я или мама?

– Обе.

Спустя вереницу видео-челленджей и мультфильмов, Софи засыпает, свернувшись калачиком у него под боком. А Адам, машинально продолжая наблюдать за противостоянием мультяшных супергероев, мысленно возвращается к Исаевой. Хотя он не уверен, что переставал о ней думать.

В его голове такая муть…

Непростая ситуация… Да, все непросто. Все хрен пойми как! Информации столько, что уложить все в единое целое за один день не представляется возможным.

Титова мучает вопрос, как с подобным справляется Ева… Хотя она такая ненормальная, что, вполне возможно, не видит во всем этом дикости.

И сразу за этими мыслями у Адама перед глазами возникает картинка из прошлого – огромный синяк на лице Евы. А потом он вспоминает, сколько боли несет ее электронный дневник.

Каменеет. Перестает дышать.

«Чем она сейчас занимается?»

«С кем она?»

«Мать вашу…»

Это же не волнение? Он же не ревнует?

Неважно, что они переспали. Это ничего не меняет. И то, что Ева оказалась девственницей, тоже не имеет значения. Титов не из тех, кому важна непорочность. Он бы не стал из-за этого патентовать на девчонку права.

Нет. Конечно, это не ревность.

Он не понимает Исаеву. В ее поступках редко можно отыскать логику. Но это уже через край.

Она такая лживая.

Одни лишь воспоминания о ее выходках вызывают у Титова неописуемую злость. Он пытается держать под контролем то бешеное нетерпение встретиться, что поселилось внутри него после Молдаванки. Нельзя сейчас видеть Еву, потому что в подобном состоянии он совершает безумные поступки.

Нужно дождаться, когда эмоции улягутся, а голова станет трезвой.

А время так и тянется…

Повинуясь порыву, Адам находит в смартфоне электронный дневник Исаевой. Листает записи одну за другой. Кажется, большинство из них он уже помнит наизусть. По крайней мере, их смысловое содержание.

Цепляется взглядом за текст трехмесячной давности.

«Какая разница, какая я?

Хорошая или плохая… Добрая или злая… Ведьма или феечка… Все хорошее уничтожено до меня.

Любви нет.

Не потому, что я лично ее не ощущала. Потому что я ее не видела. Ни одного чертового примера! Люди притворяются друг перед другом, чтобы не чувствовать себя одинокими. Они проводят вместе вечера, ходят по магазинам, вместе ездят отдыхать. Навязывают друг другу свои интересы, постят в сеть постановочные фотографии. И тр*хают друг друга, просто потому, что это допустимо.

А потом женятся, и все становится еще хуже. Они заводят детей, не справляются с новым укладом и режимом, страдают, ссорятся и драматично мирятся, привыкают игнорировать друг друга, имитируют оргазмы, заводят кого-нибудь на стороне и тайно ненавидят свою жизнь.

Правды нет. Искренности нет. Любви нет.

Так какая разница, какой буду я? Никакой. Из-за меня одной Вселенная не слетит с накатанной орбиты. Ничего не изменится.

UPD. Конец света УЖЕ наступил. Мы либо все умерли и не поняли того, что попали в ад. Либо настолько приспособились выживать, что продолжаем  по инерции жить, даже в постапокалипсисе».

– Все нормально? – голос отца, замершего на пороге, вытягивает Титова из паутины беспорядочной информации.

– Только не начинай, папа, – говорит он, перехватывая напряженный взгляд Терентия Дмитриевича. – Когда ты уже поймешь, что я не причиню Софии вреда, какое бы настроение мной не управляло? Я забочусь о ней.

Отец сконфуженно кашляет и отводит взгляд в сторону.

– Я не…

– Не оправдывайся. Просто пойми это уже, наконец.

– Адам…

Он не дает отцу договорить. Поднимаясь с дивана, подкладывает под голову Софии подушку. Хватает телефон и сигареты.

– Раз ты дома, я выйду ненадолго. Есть кое-какие дела.

Чувствует себя сорвавшимся наркоманом. Да, у него ломка. Ломка по Исаевой.

– Хорошо. Тем более, Диана заедет за Софией с минуты на минуту…

Этого Адам уже не слышит. Отправляется за своей дозой.

4

У Евы понижена температура тела. Несколько дней подряд. Она мерзнет, и ее колотит, но старается контролировать эту дрожь. Поправляя белый вязаный кардиган, сводит полы вместе. С неприятием смотрит сначала на содержимое своей тарелки, а потом, поднимая глаза, Круглову в лицо.

– Если ты съешь свой салат, я не подумаю, что ты перестала злиться. Можешь поесть, Ева.

– Да что ты?

Только советов Никиты ей не хватало. Почему все пытаются ее накормить, не замечая при этом ее сложных отношений с едой? Сегодня тошноту вызывает даже слабовыраженный запах оливкового масла.

Желудок Евы ноет без еды, но она не способна принимать пищу, испытывая эмоциональное напряжение. Ее горло сжимается, и приходится контролировать естественную для других человеческих существ возможность дышать.

– Как тебе в новом ВУЗе? Нравится?

Никита ест мясо. Жирные кусочки баранины в каком-то остро-сладком соусе. Еве бы такое тоже понравилось. Только не сейчас. Она прижимает к носу пальцы и отводит взгляд в сторону.

Температура ее тела опускается за границы нормы в периоды, когда она потребляет критически мало калорий. Ева знает, почему это происходит. Организм испытывает стресс и пытается выжить, снижая расход энергии, и переставая заботиться о тепле ее тела.

К тому же она сильно перемерзла в Дальницком. С Титовым.

От одного лишь мимолетного воспоминания, ее щеки, шею и верх груди заливает жаркий румянец. По ощущениям, на ее холодной коже он прям как огонь.

Скользя ледяной ладонью по щеке, самой себе Ева кажется мертвой. Косметика способна скрыть бледность и круги под глазами. Правильно подобранная одежда – излишнюю худобу. Правда, с этим ей несколько повезло, у нее фигура матери. Как бы ни снижался вес – бедра, задница и ноги остаются округлыми и налитыми. А вот на грудь, ряд ребер и руки-палки без сочувствия не взглянешь.

– Нравится.

– Я думаю, нам уже сейчас стоит решить вопрос твоей технологической практики.

– Нам? – у Исаевой еще находятся силы, чтобы изумиться.

– Мне бы не хотелось, чтобы моя жена находилась в компании распущенной молодежи посреди какого-нибудь океана.

– Очень жаль, Никита. Потому что я сама – распущенная молодежь. И да, мне бы хотелось быть посреди океана.

Ловит себя на том, что говорит «мне бы хотелось» вместо «я хочу». Практика в ее планы все-таки не входит. Она начинается в мае.

– Ева. Нам с тобой нужно научиться находить компромиссы.

– Тебе, Круглов, несмотря на твое высшее Кембриджское, нужно для начала выучить, что такое компромисс. Это взаимные уступки. А ты ждешь их только с моей стороны.

– Я открыт для обсуждений. Давай говорить. Давай вместе планировать… Что ты хочешь, Ева?

– От тебя – ничего, – и это правда. – Я не хочу даже видеть тебя, не то, чтобы сидеть рядом и о чем-то говорить.

«Осторожнее, Ева. Отцу бы эта часть очень-очень не понравилась».

Круглов сжимает челюсти и качает головой.

– Ты не оставляешь мне выбора. Придется все-таки воспользоваться советом Павла Алексеевича. Пока ты не поймешь, что я тебе не враг.

– Каким советом?

– Проявлять силу.

– Ты – враг мне. В таком случае.

Бросая салфетку на стол, Никита прижимает руку к столешнице и долго смотрит Еве в глаза.

– Ты и до этого не давала мне шансов.

– До этого ты был мне просто безразличен. Сейчас же ты мне ненавистен.

– Отлично.

– Как ты не понимаешь, Ева? У нас с тобой все может быть хорошо. У нас есть для этого общий фундамент. Мы можем быть счастливы.

У нее нет сил, чтобы рассмеяться. Иначе она бы это непременно сделала. Поэтому она просто пилит Круглова взглядом.

– Ты не собираешься больше со мной разговаривать?

Она сжимает губы и качает головой.

– Что ж, ничего нового, Ева.

Когда наступает момент расставания, она полностью эмоционально истощена. Позволяет Никите открыть для себя двери машины, только потому, что ей необходима минутка, чтобы задвинуть усталость за пределы сознания.

Проскальзывая мимо Круглова, не ожидает, что он задержит ее, чтобы обнять. Мысленно она уже у себя в крепости, поэтому позволяет ему этот жест. Лишь бы поскорее убирался.

– Ну, все, Круглов, – отстраняется, небрежно упираясь руками ему в грудь. – Давай, до свиданья.

Еву передергивает от раздражения, когда его губы коротко прижимаются к ее виску, а рука до последнего удерживает кисть. Но она отходит, и увеличивающееся расстояние разрывает этот контакт.

– Спокойной ночи, Ева.

Не оглядывается, проталкивает свое тело вперед. Дрожащими руками жмет кнопку домофона и встает так, чтобы в камерах было видно лицо. Холодный воздух дарит ей небольшой прилив бодрости, и она радуется ей, как ребенок.

– Шурик, быстрее, пожалуйста, – нетерпеливо выкрикивает, прослеживая за облачками пара, покидающими ее рот. – А то спою сейчас. Народную!

Система безопасности реагирует громким коротким писком и отворяет металлическую дверь, впуская Еву в ненавистные родные пенаты.

– Вечер добрый, Ева Павловна, – встречает ее охранник.

– Давай без этого, Шурик. Без отчества. Без доброго. Ты вон, какой шкаф, я на твоем фоне штакетина. Я к тебе по-хорошему, Шурик, а ты все – Павловна.

– Так положено, Ева Павловна.

– Не беси, ради Бога…

Проходит мимо, ежась и сутулясь.

– Спокойной ночи, Ева Павловна.

– Хотелось бы, – бубнит она, но все-таки оборачивается. – Спокойной, Шурик.

5

Исаева ставит локти на бортики ванной и, откидывая голову на специальный выступ, прикрывает глаза. Уходит в себя, и, кажется, в этот миг Вселенная перестает вращаться. Нет, она, конечно, не Бог, и это всего лишь иллюзия. Земля вертится, и каждую секунду на ней что-то происходит, только Ева этого не замечает.

Она думает об угрозах отца и пытается понять, что заставило ее согласиться на встречу с Кругловым.

Что происходит? Почему она позволила отцу манипулировать собой? Какая ей разница до того, что будет с Титовым? Почему она, черт возьми, из-за него проявила слабость?

Какое отношение ко всему этому имеет сам Титов?

Неужели она настолько увязла в этой проклятой игре? Почему она защищает Адама вразрез собственным интересам?

Прогибается перед волей отца… Еще месяц назад это казалось ей смерти подобным. Да что там! Хуже смерти. Ведь, в конечном итоге, Ева выбрала ее.

Только одна мысль, что Титова не станет, приводит ее в ужас. Абсолютное чувство страха – чистое, без примесей – охватывает Исаеву с головы до ног.

Поток мыслей плавит мозги, словно сливочное масло, и мимоходом размазывает их по  ее черепной коробке.

Не находит ответов. Не понимает.

Так много всего произошло! Наверное, чтобы осмыслить и принять все это, требуется какое-то время.

Дождавшись, когда вода практически остывает, Исаева заставляет себя покинуть ванну. Обернувшись полотенцем, плетется в комнату, на ходу промокая волосы.

За ней остаются следы мокрой пены, и тянется запах лаванды. И, конечно же, она делает это специально. Ева ненавидит стерильность, в то время как ее мать – фанатик безукоризненного порядка. Девушка отсутствовала пару часов, а спальня «вылизана» настолько, что создает впечатление нежилой.

– Я до последнего думал, что твои слова о свадьбе – это несерьезно.

Ее плечи дергаются от неожиданности. Резко оборачиваясь, встречается с Титовым глазами. Он держит в руках те свадебные каталоги, которые Исаева не успела изорвать в клочья. Мама постаралась – их снова оставили на ее журнальном столике. Это, должно быть, выглядит так, словно она грезит предстоящим событием и днями напролет изучает всю эту дребедень.

«Черт возьми…»

Пожимая плечами, Ева делает вид, что ничего необычного не происходит. Но, в действительности, она едва справляется с естественной вентиляцией легких, видя Титова в своей комнате. Ведь больше всего на свете ей сейчас хочется броситься ему на шею и разрыдаться.

Нуждается в нем, и не может себе этого позволить. Компенсирует, как может. Пялится на Адама, впитывая его мощный образ в себя без остатка.

Как огонь мотылька, ее манит его сила.

Ева решает, что это все последствия нервного дня. Ничего необычного. Испытывая стресс, она нуждается в том, чтобы кто-то другой взял его на себя. У Титова это всегда получается. Но она боится привыкания и отказывает себе в нем.

Глаза Исаевой увлажняются. Грудь высоко вздымается, пока из горла не вырывается шумный выдох.

– Зачем ты пришел, Адам?

Он опускает взгляд вниз. Тяжело сглатывает. Сжимает челюсти. Поднимает глаза.

– Это он провожал тебя?

Внутри Евы возникает непонятная дрожь. Скрывая это, она прижимает ладонь к основанию шеи и медленно вдыхает. Чувствует сумасшедшее биение пульса и физическую слабость в теле.

Горит от взгляда Титова.

– Конечно, он, – самостоятельно делает выводы Адам.

Прикрывая рукой глаза, сжимает большим и средним пальцем виски. А Ева наблюдает за ним с нездоровым интересом.

– Значит, ты была с ним весь вечер? – снова смотрит ей в глаза. – Он – твои планы?

– Какая тебе разница, Адам?

– Какая мне разница?

Он щурит глаза, зло стискивает зубы и, сминая каталог, с силой швыряет его в сторону окон. Ева слышит, как тяжелый переплет со стуком влетает в стекло балконной двери и съезжает по ней на пол. Она бы не стала прослеживать это визуально, даже если бы там образовалась дыра.

Потому что она не может отвести свой взгляд от Титова.

Еве приходится отступить и вжаться поясницей в столешницу комода, когда он шагает вперед и стремительно сокращает между ними расстояние. Подходит вплотную. Нависает и заслоняет собой все пространство.

– Он целует тебя, Ева? Трогает твое тело?

Ее щеки начинают гореть. Но не от смущения. Какое-то другое незнакомое чувство наполняет Еву ярым негодованием. Приходится использовать все свои ресурсы, чтобы скрывать от Титова чрезмерную эмоциональность.

– Заткнись и уходи, – сбивчиво выдыхает, в попытке как можно скорее  избавиться от него.

Косится на дверь.

«Что, если кто-нибудь услышит, что Адам в моей спальне?»

«Что, если отец застанет его здесь?»

– Почему ты не переспала с ним? Почему я, Ева? Ты специально это сделала? Правда? Неужели тобой всегда руководит один лишь холодный расчет? Да ты на самом деле больная!

В ее груди появляется странная боль. И, Господи, она усиливается с каждой секундой. Ей не хватает воздуха. Она вдыхает его с таким колоссальным усилием, словно кислород в пространстве вот-вот закончится.

– Пошел вон, Титов. Я же сказала…

Адам прижимает к ее щекам ладони, заставляя выдерживать непрерывный зрительный контакт.

– Ты уже трах*лась с ним? Прикасалась к нему?

По спине Евы ползет холодок. Боль и жжение в груди нарастают, и держать себя на плаву становится слишком сложно.

– Это не твое дело, – шипит она, сверкая глазами. – Я не обязана перед тобой отчитываться. Я не твоя девушка, Адам. Я не твоя.

Она права.

Но, черт возьми…

Слыша за дверью какой-то шум, Исаева отталкивает его.

– Убирайся, – страх того, что Титов попадется на глаза отцу, заставляет ее сердце сходить с ума. – Убирайся, я сказала, – повторяет и еще раз толкает. – Я не звала. Ты не имеешь никакого права приходить ко мне домой.

У Исаевой хорошо поставленный, сильный удар. Но не внешняя боль разрывает грудную клетку Адама.

Это…

«Господи…»

Непримиримая ревность. Испепеляющая тоска. Одержимая потребность.

Титов отступает. Прижимая к губам кулак, тяжело дышит и не сводит с девушки пораженного взгляда.

– Как ты это сделала? Как ты это сделала, Ева?

6

– Как ты это сделала? Как ты это сделала, Ева?

Часть Исаевой понимает, о чем он спрашивает, и с криком рвется наружу, желая ответить. Но другая половина входит в слепое отрицание.

– Уходи, Адам, – обхватывает голову руками и зажмуривается, молясь о том, чтобы в этот раз он прислушался. – Прошу тебя, уходи. Немедленно.

И снова наступает та самая минута жизни, когда жить абсолютно не хочется. Хочется рухнуть на пол и умереть.

«Я так часто думаю о смерти, Господи… Почему ты не накажешь меня??! Почему не поразишь мое тело праведным гневом? Зачем оставляешь ходить по Земле?»

«Я не хочу больше!»

«Я не хочу!»

– Пожалуйста, Адам, уходи.

Ожидает порыва ветра и стука захлопывающей балконной двери. Но чувствует совсем другое. Крепкие руки Титова. Они обхватывают ее плечи и прижимают к твердой груди.

И Ева начинает дрожать всем телом.

– Поедем со мной, – неожиданно просит ее Титов. – Поедем. Эва…

– Нет. Нет. Нет. Адам… – срывается.

– Ева…

Хочет еще раз спросить ее о Круглове. О предстоящем замужестве. О многом…

Но, потрясенный своим внутренним состоянием, не может выдавить из себя ни слова. Мысль о том, что Ева разрешала другому к себе прикасаться, раскраивает его сердце.

– Адам…

– Ева…

Не могут высказать то, что горит в груди. Зовут друг друга по имени, невольно передавая чувства, которые душит и сминает раздутая гордыня. Различают в голосах друг друга уязвимую потребность, но не могут ни справиться с ней, ни даже поглумиться.

Не понимают, что с ними происходит.

Исаева отклоняется, чтобы выдохнуть и заглянуть Адаму в глаза. Столкнуться с его пораженным взглядом. Захлебнуться болью.

– Как ты это сделала, Ева?

– Что, Адам? Я не понимаю, что? Что происходит?

– Ева…

Ее губы начинают дрожать, а глаза наполняются слезами.

«Черт… Черт… Черт…»

Титов рвано вздыхает и, моргнув, расширяет веки шире. Сражается с незнакомыми эмоциями. Прикасается к коже Евы губами, но не целует. Этот контакт нечто значительно большее.

– Адам…

– Ты хорошо притворяешься, Ева.

Ее губы приоткрываются. Кривятся и дрожат в беззвучном рыдании. Но она не может позволить себе эту слабость. Справляется, закрывая глаза и глубоко вдыхая.

– Ага, – выдавливает едва слышно. – Только сейчас я не притворяюсь.

Сердце Титова перестает биться. Пораженное непонятной болезнью, оно кровоточит и мучительно ноет.

– Что происходит, Адам? Я не знаю, что происходит…

Он знает.

– Ева…

Но не может озвучить.

– Адам…

Все изменилось. И обратной дороги, кажется, нет. Играя в свою жестокую игру, они слишком увлеклись. Далеко забрели. Потеряли ориентиры и защитные средства.

Как назад теперь? Где обратная дорогая?

Осознание обрушивается на Титова, как бурная штормовая волна. Размывает внутри него браваду, категоричность, самоуверенность и хладнокровие. Все, из чего он годами черпал силы. Не оставляет ни единой щепки, за которую пришлось бы ухватится и удержать равновесие.

Падает. Летит вниз. В ту пропасть, что готовил только для Евы.

– Адам, у меня кружится голова, – цепляется за его плечи. И шокирует их обоих признанием. – Мне очень страшно. Сейчас мне очень-очень страшно.

Бережно сжимая ее лицо руками, Титов трется о ее щеку губами. Тяжело выдыхает. Сжимает челюсти. Шумно вдыхает.

– Тайм-аут, Ева? Без записи.

Она качает головой, сопротивляясь. Но тянется к нему губами. Прижимается, передавая дрожь своего тела. Обхватывает его шею рукой, повисая на нем.

И дрожит, дрожит, дрожит…

Под кожей Адама тоже начинают дрожать мышцы. Ева стягивает с его плеч куртку. А он, подхватывая под ягодицы, приподнимает ее над полом и несет к кровати.

Опускает на спину. Убирает со щеки прядь волос. И целует, вкладывая в эту ласку все свои чувства.

Это так странно…

Это не та страсть, что кричала в них в лесу. Сейчас это болезненная медлительность и страх нарушить образовавшийся баланс. Потребность не взять. А напротив, отдать. Показать свои чувства. Выплеснуть, в отчаянной надежде, что они уйдут, не оставив за собой и следа.

Раздевают друг друга и скользят по коже дрожащими руками. Соприкасаются обнаженными телами. Шипят и стонут. Целуются без свирепости и крови. Тягуче. Сладостнее. И больнее.

За грудными клетками горит то непонятное чувство, которого они оба в эту минуту очень боятся. И от которого они совместными усилиями пытаются избавиться.

Титов ведет руками вверх по выступающим девичьим ребрам. Накрывает ладонями полушария груди. Исследует ее и ласкает, мягко сжимая. Упивается стонами и всхлипами Евы. Целует, глотая ее разорванное дыхание.

Скользит по ее коже губами и языком. Всасывает. Лижет. Неторопливо изучает.

«Ева…»

Нежность не присуща характеру Адама, но сейчас – его губы и руки знают, как ее ласкать. Это знание идет изнутри него бесперебойным сигналом и перекрывает все остальные импульсы.

Осторожно толкается внутрь Евы и замирает. Хриплое дыхание смешивается. Губы соединяются в более требовательном и интенсивном поцелуе.

Так сладостно. Так больно.

Оказывается… Когда к похоти примешиваются чувства, возбуждение становится попросту непреодолимым.

Ева гладит его обнаженные плечи. Скользит пальчиками по напряженным мышцам, постанывая и вздыхая. Подает бедра навстречу, принимая его на всю длину.

Протяжно стонут.

– Адам…

– Эва…

– Пожалуйста…

– Да, Ева… Да…

Двигается. Медленно. Плавно. Невыносимо растягивая напряжение.

– Ты… только со мной, Ева?

– Только с тобой, Адам…

Титов делает глубокий вдох. Его сердце странным образом расширяется и заполняет собой всю грудную клетку, вытесняя легкие и не позволяя сделать вдох.

Руки следуют к ее животу, в котором собралась их влага. По бедру к коленям. Поднимают их выше, раздвигая бедра чуть шире.

Ева стонет, чувствуя себя необычайно уязвимой. Но не прячется. Позволяет Адаму господствовать. Ведет рукой по его груди вниз. К животу. Восторгается, когда его твердые мышцы сводит волнение. Касается паха, но дальше последовать не успевает. Титов, хрипло вздыхая, ловит ее ладонь.

Заводит руки ей за голову, и Ева, выгибая спину, подается ближе к его груди. Льнет, пока он не прижимается всем телом, придавливая ее к матрасу.

Наперекор всем внешним обстоятельствам, их близость – это не акт возмездия. Это столкновение оголенных чувств. Без масок.

Они ждут, что после станет легче. Но кульминация сексуального напряжения не приносит облегчения. В груди остается горячая тяжесть. Придавленные взрывом своих эмоций, долгое время молча лежат. Соприкасаясь обнаженными телами, слушают шум своего не усмиряющегося дыхания. Ждут, когда рядом окажется островок, на который можно будет спрыгнуть из потерпевшего крушение капера[1].

Только освобождения так и не происходит. Со всех сторон по-прежнему бушует соленое шумное море.

Адам уходит до рассвета. С неба сыпет снег, и температура воздуха опускается далеко за нулевую черту. Оглядывается, встречаясь с темнотой ее окон. Закусывает губу и втягивает носом морозный воздух. Но жар в груди не затухает. Горит.

Пробравшись по заднему двору за ряд высоких хозяйственных построек, хватается за каменные выступы в заборе и подтягивается на руках вверх. Перемахнув через ограждение, спрыгивает и направляется в конец улицы, где оставил свою машину.

Снег заметает следы. Не дает возвратиться.

Титов уходит, скрывая от внешнего мира, что его каменное сердце рухнуло в пропасть под ногами Евы и вдребезги разбилось.

«Отрезать? Как ее теперь отрезать?»

[1] Капер – частное морское судно, во время войны нападавшее на суда неприятеля с ведома или разрешения своего правительства, а также занимавшееся морским разбоем.

7

День пятьдесят шестой.

Титов все понимает. И держит свои чувства под контролем. Бесконечно переживая все моменты, что связаны с Евой, все еще глубоко ошеломленный происходящим, осознанно позволяет воспалительному процессу распространяться по организму. Его мышцы немеют, а кожа горит. Все тело ноет, словно после физической нагрузки. Но больше всего пугает этот неутихающий жар. В самом центре, за грудной клеткой.

Что, мать вашу, ему теперь делать?

Как найти решение? Существует ли оно?

После сказанного… Стопорится, не зная, как называть кровную родственницу. Мать отца для всех нормальных людей является бабушкой, но это существительное ломает не просто язык Адама. Оно у него не складывается даже мысленно.

Мария Иосифовна, пусть будет так. Она вскрыла все его гнойные раны. Рассказала то, что, возможно, Титову не следовало знать. Никогда.

Она предоставила ему выбор. Дала совет. Разложила все варианты.

Но, сколько бы он не думал об этом, принимать окончательное решение непросто.

Ева Исаева. Ее имя – есть мука. Кровь в ее венах несовместима с его собственной.

«Прекрати это!»

«Перестань мне сниться. Хватит повсюду мерещиться. Прекрати тенью ходить по следу».

Мать вашу.

Сухим из воды ему уже не выйти. Но он никак не может решить, тащить ли за собой на берег Исаеву.

***

– Твоих рук дело? – голос Павла Алексеевича буквально звенит от напряжения. Его учащенное дыхание осязаемо, и взгляд из-подо лба наполнен непосильной яростью.

– О чем ты, папа? – осторожно уточняет Ева, скрещивая на груди руки. – Что ты имеешь в виду?

– Черная папка. Из сейфа.

– Черная папка?

– Пропала.

– Пропала?

У Исаева нервно дергаются веко и нижняя круговая мышца левого глаза.

Это очень плохой знак для Евы. Ее ладони потеют, а по коже проходит озноб. Она напряженно застывает за секунду до гневного срыва отца.

– Прекрати строить из себя идиотку! Перестань, черт возьми, повторять за мной, как попугай, то, что я говорю, – горланит он, сметая разложенные по столу предметы. Они оглушающе звенят и грохочут, приземляясь на мраморный пол, пока мужчина поднимается и выступает из-за стола. Надвигается на дочь, как черная грозовая туча. – Кто, если не ты? Ева… Я тебя… – из-за ярости голос отца срывается и начинает дрожать. – Я придушу тебя собственными руками, если ты до утра не вернешь эту папку.

Во взгляде дочери встречает упрямое сопротивление, агрессию, звериную дикость.

– Я ничего не брала!

Накал эмоций настолько высокий, что обоим становится ясно: кто-то из них вот-вот пойдет в физическую атаку.

– Не смей лезть в мои дела! Знай свое место, Ева. Держись там, где тебе положено, черт возьми!

– Я не брала! Как тебе еще сказать? Будто мне известен код от твоего долбаного сейфа!

– Кроме тебя, никто не мог!

Черные глаза отца, ослепленные гневом – это бездна безумия. В такие минуты спорить с ним смертельно опасно. Только Ева – идентичный плод этого безумия. Яблоко, которое не далеко укатилось от своего дерева. Она не умеет останавливаться перед бездной.

– И что же там, в черной папке? Черные тайны рода Исаевых? Их выдержала бумага? Не испепелилась?

Лицо Павла Алексеевича искажается и багровеет. Он отвешивает дочери увесистую пощечину, но подобное уже не шокирует ни одного из них двоих.

Качнувшись, Ева с инерционной силой натыкается на выступающие книжные полки. Резкая боль тупого удара распространяется по правому боку. Обычно отец задействует свою левую не ведущую руку, чтобы смягчить силу и ее последствия. Но сегодня он не настолько разборчив.

Исаев на самом деле готов ее убить. Значит, то, что пропало, имеет для него реальную ценность.

– Боишься, что могу против тебя свидетельствовать? – зло усмехается Ева, выпрямляясь, и запрещая себе выказывать слабость перед лицом своего карателя.

– Я? Боюсь? – на лице Павла Алексеевича теснится презрение вкупе со злостью. – Тоже мне, Павлик Морозов! Запомни, Ева, все провальные проекты ликвидируют. Без следов. Это подтверждает история. Никто не оставляет мутантов и калек свободно бродить по миру. Какими бы ограниченными, гнилыми и тупыми они не были – рано или поздно они приведут вредителей к своему создателю. Я все больше склоняюсь к тому, что из тебя, дочь, выходит абсолютно не то, что подразумевалось под грифом «наследник». Уймись уже! Не вынуждай меня уничтожать тебя. А то, ты знаешь, у меня рука не дрогнет.

Даже если учесть, что эта угроза преподнесена в порыве безумного гнева, слова отца звучат устрашающе.

– Прекрасно, – тон Евы язвительный и хриплый. – Можешь убить меня прямо сейчас! Потому что я ничего не брала. И возвращать мне, стало быть, нечего. Нечего!

Исаев протяжно и шумно выдыхает. Стремительно поднимает правую руку, и Ева едва способна удержаться от естественной человеческой реакции: отступить и прикрыться. Стоит, несгибаемая, в ожидании своего приговора.

Отец ведет ладонью по лицу и, поджимая губы, презрительно морщится.

– Убирайся! Пошла вон!

Пользуется предоставленным ей шансом. Направляется к себе в спальню, слабо регулируя свое раскоординированное передвижение по дому.

– О! Ева. А где папа? Пора ужинать.

К горлу моментально подкатывает тошнота. Из-за упоминания о еде. Из-за искусственного голоса матери.

– Я не голодна, – сипит ей в ответ.

– Как это – не голодна? Знаешь, я не люблю этого…

– Мама! Пожалуйста… Я очень устала.

Не в состоянии отследить реакцию матери взглядом. Не может сфокусироваться. Да и ей, в действительности, сейчас на это наплевать.

– Хм… – последнее, что слышит.

С силой захлопывает дверь и громко щелкает замком. Отступает в центр, противясь малодушному желанию рухнуть прямо за порогом.

Закидывая голову назад настолько, что в шейных позвонках возникает болезненное жжение, зажимает рот рукой. Протяжно кричит. Хотя этот вопль, по звуковой амплитуде, всего лишь глухое мычание. Он разрывает больше внутренний баланс, нежели внешний.

Когда воздух из легких перестает выталкивать этот крик, Ева судорожно вдыхает. Всхлипывает. Стонет. Совершает ряд шумных глотков воздуха.

Дрожит всем телом, заламывая руки. И мечется по спальне словно звереныш, запертый в клетке.

Неосознанно прочесывает ногтями запястье левой руки. Еще, и еще. Оставляя красные полосы. Нестерпимо желает содрать кожу полностью.

Сдерживается. Едва-едва… Обхватывает руками голову.

Мечет взгляд по пестрым книжным полкам. Натыкаясь на канцелярский нож, зажмуривается, резко разворачиваясь.

«Нет… Нет… Нет…»

«Господи…»

Ищет выход.

Как ей не сойти с ума? Как удержать равновесие?

«Господи…»

– Адам… Адам… – шепчет практически беззвучно, словно одержимая. Спотыкается о мебель в поисках смартфона. – Адам…

Только он может прекратить это саморазрушение. Только он может перенаправить ее энергию в иное русло.

– Адам, – выдыхает в телефон его имя и замирает, слыша, насколько странно и незнакомо звучит собственный голос. – Можно, я приеду?

Пока Титов молчит, сердце у Евы в груди совершает две остановки и, соответственно, столько же перезапусков.

– Что-то случилось?

– Не-а, – быстро и легкомысленно, по-другому она не умеет. – Нет. Просто… Я… я… Пожалуйста, Адам.

Они оба понимают, что, если бы не стояло острой необходимости, Исаева бы не попросилась к нему.

– Я не один, – у Евы по коже сбегают мурашки, и в данный момент это неприятно. Она не успевает развить мысль о том, что же ее так сильно взволновало, как Титов добавляет. – Но ты можешь приехать. Прямо на Балковскую.

8

Хочет, чтобы Исаева была рядом. И плевать на то, что в академии она его снова игнорирует.

Басы звучавшей в квартире Титова музыки толкают воздух вверх и рассеивают его вибрацией по периметру помещения. Ева раскачивается с ними в такт и, не зная меры, пьет шампанское. Она веселится в компании его друзей, поодаль от самого Титова. Только взглядом практически беспрестанно сохраняет с ним контакт. Так часто поступают дети. Играя и забавляясь, они пытаются держать связь с родителем.

С тем, в ком нуждаются. Кому доверяют.

Титов глотает водку и делает глубокий вдох. Смотрит на представление, что устроила Ева, до последнего оставаясь сторонним наблюдателем. Прикрывая веки, она танцует под жесткий хип-хоп брутального Kanye Westa. Вливается в атмосферу эмоционального краха и вседозволенности, что тот пропагандирует. Кружась на носочках, вращает над головой стреляющей белой пеной бутылкой. Пьет из горла.

Улыбается.

Искренне Ева очень редко улыбается. И Титов… неожиданно понимает, что любит смотреть на ее улыбку.

Она, мать вашу, сводит его с ума.

В отличие от Исаевой, он старается контролировать количество выпитого. Ему нельзя сильно напиваться. Черт возьми, не рядом с ней. Он должен сохранять хоть какой-нибудь контроль.

Только вот… Смотреть на нее и не пьянеть – очень сложно.

Эмоции захлестывают. Хочется тупо ужраться в хлам.

Отставив пустую рюмку на столешницу, втягивает носом воздух. Сцепив руки в замок, в очередной раз встречается с Евой глазами.

У него, бл*дь, дрожь по коже. Лишь от одного ее взгляда.

Она же улыбается, не имея представления о том, что у него, мать вашу, подгибаются колени.

– Красивая, – говорит прислоняющийся к барной стойке парень, не вкладывая при этом в свои слова никакого скрытого смысла. – Я бы даже сказал, нереально красивая. Местная?

Титов закусывает нижнюю губу, медленно поворачивая голову к говорившему. Макс Халюков, темноволосый парень со смуглой кожей и узким разрезом глаз, по прозвищу Мексиканец. Адам внезапно испытывает к нему резкую антипатию, которой ни разу не возникало до этого момента.

– Она не для тебя.

Брови Мексиканца приподнимаются, а взгляд становится чуточку осмысленней.

– Не для меня? А что, для тебя?

Напрягая челюсти, Титов прикусывает язык. Пытается сдержать хлынувшую горячими волнами ярость. Его ноздри расширяются, брови сходятся на переносице, а скулы выделяются острее.

– Просто закрой свою пасть и смотри в другую сторону, – угрожающе выталкивает он.

– Э-э-э… Ладно-ладно, Тит. Я понял… Ты и она…

Адам останавливает словесный поток одним лишь взглядом.

– Нет никаких «я и она», – произносит это и злится еще сильнее. – Просто ее нельзя трогать. Что тут непонятного?

Макс заторможенно моргает.

– Я понял, – рассеянно произносит он. – Наверное.

– Тогда свали нахр*н, Мексиканец.

– Ок. Пойду, забью косячок… Нахр*н…

У Титова не получается оставаться трезвым.

Наливает себе новую стопку водки и залпом выпивает. С мрачным видом слизывает ее с губ. Смотрит на Еву и предвкушает тот момент, когда они останутся с ней наедине. Момент, когда она будет принадлежать лишь ему одному.

Он так и не решился ее отрезать. Нет, он пошел другим путем.

Входит в жилище Марии Иосифовны без стука.

– Мне нужно что-нибудь против Исаева, – упирая руки в узкие бедра, останавливается прямо перед женщиной.

Она невозмутимо поправляет отрез цветастой ткани под лапкой швейной машинки и только после этого встречается с непризнанным внуком взглядом.

– Решил принять войну, значит, – не спрашивает, констатирует.

Титов сжимает челюсти, играя желваками, и нетерпеливо повторяет свою просьбу.

– Что-нибудь отличительное и важное о Павле Исаеве. Если не можешь помочь, говори прямо.

Бледно-голубая радужка на фоне желтых белков старухи выглядит сегодня совершенно бесцветной. И когда ее взгляд задерживается на Адаме, он невольно задается вопросом: были ли глаза его отца такими же бледными и холодными?

– Мне бы следовало тебя остановить. Но я вижу, что все мои слова будут бесполезными…

– Именно поэтому мы обойдемся без твоей вынужденной заботы и притворных сантиментов. Если пожелаешь, я куплю у тебя нужную мне информацию. Ты же занималась этим раньше?

Мария Иосифовна поднимается и упирается кулаками в стол.

– Плоская черная книга или, может быть, какая-то бизнес-папка…  Что-то черное и гладкое. С белым стикером в левом нижнем углу. Печатная надпись «ААА-03». Внутри – цифры, таблицы, имена людей… Исаев эту книгу прячет и маниакально оберегает.

– Ты можешь сказать, где он ее прячет?

– В своем домашнем сейфе. Но, будь осторожен, Адам, эта информация не только Исаева способна уничтожить. Эта черная папка – ящик Пандоры для всего города.

Титов пошел и взял этот «ящик». Прямо из дома Исаева.

Информация, что там находится – это не черным по белому обвинительный приговор. Чтобы самостоятельно расшифровать полученный материал, потребуется какое-то время. И Адам полон решимости сделать это, во что бы то ни стало. Сегодня он не стал отменять договоренность провести вечер с компанией. Но завтра ему ничего не помешает заняться «грязными делишками» Исаева.

Наконец, глубоко за полночь, когда в квартире Титова стихают музыка и посторонние голоса, разворачивается стремительная кульминация этого длинного декабрьского дня. Ева подходит к Адаму вплотную, и он, опуская ладони ей на талию, настороженно хмурится и вопросительно приподнимает одну бровь.

– Адам, – ее голос звучит мягко и протяжно.

Она снова это делает – смакует его имя.

– Как я смотрю, ты сегодня в ударе? Что-то случилось? Дома? – старается не выдать волнение ни вербально, ни визуально.

 Конечно, Исаевой не нравятся его вопросы. Ее взгляд темнеет, а голос становится на несколько тонов ниже.

– Сегодня я в поисках крови. And… I am very hungry[1].

Титов с опаской прищуривается. Он сам готов ее сожрать.

– Ты хочешь моей крови, Ева?

– Очень, Адам.

«Очень…» – эти звуки из ее губ срывают ему башню. Но это так приятно и заманчиво, что он повторяет, в надежде, что она сделает то же самое.

– Очень?

– Очень-очень.

– Ммм… – закусывает свою губу, впиваясь взглядом в ее рот.

И когда ее язык скользит по этой мягкой манящей плоти, совершает аналогичное движение своим языком.

Исаева усмехается и, отстранившись, проходит в ванную комнату. Он следует за ней. Сглатывает, наблюдая за тем, как она склоняется, чтобы заткнуть сточную пробку. В таком положении ее бедра кажутся округлее, а талия, напротив, еще тоньше. Ягодицы выпирают, натягивая ткань темных джинсов до упора.

Адам глубоко вдыхает и, пересекая помещение, прижимается к ее заднице пахом. Когда Ева прогибается и мягко стонет, он прекрасно представляет, какое желание ею завладевает. Откидывая голову назад, она выпрямляется, и Титов прижимает ее спину к своей груди. Вдыхает ее запах и шумно сглатывает.

Но Исаева снова выскальзывает из его рук. Оборачивается и долго смотрит ему в глаза. В ее взгляде не плещутся привычные дерзость и азарт. Она выглядит так же, как в ту ночь, когда Титов тайно пробрался в ее спальню, будто находится в замешательстве. Словно не знает, как вести себя с ним.

И Адам тоже не знает. Он все еще не понимает, как жить с теми чувствами, что у него к ней появились.

Титов пьян, взволнован и возбужден. Это не самое лучшее сочетание. Вот только он не может находиться рядом с Исаевой и не касаться ее.

Делает шаг. Смотрит на Еву сверху вниз. Она намного ниже ростом. По комплекции и физической силе значительно ему уступает. Но, черт возьми, все-таки она его превосходит.

– Ты должен выйти. Я хочу принять ванну, – указывает на парующую в эмалированной чугунной емкости воду.

А он хочет ее руки на своем теле. И ее губы тоже.

Обхватывает лицо Евы ладонями. Ведет рукой от лица к затылку. Слегка зажимает волосы, устанавливая непрерывный зрительный контакт. Без предупреждения врывается в ее душу глазами. Вкладывает в свой взгляд всю силу своих эмоций. Без фильтров и привычной лжи.

[1] I am very hungry – Я очень голодна.

9

Исаева теряется, пытаясь сместить свой взгляд. Закрыться. Но Адам прижимается своим лбом к ее лбу, и она вынужденно встречает этот контакт. Смущается, злится и… задыхается.

– Эва. Ты – моя.

– Нет… Не твоя, Адам.

Только голос выдает ее волнение.

– Моя.

Она не хочет этого слышать. Это неправда.

Но Титов не ходит обходными путями, он лезет напролом. Скрепляет свои слова голодным поцелуем. Это происходит настолько нагло. Настолько уверенно и грубо. Выжигает право собственности, словно клеймо.

Веки Евы вздрагивают и опускаются. Все чувства, что до этого были присыпаны фальшью, всплывают на поверхность.

И она, пропади все пропадом, отвечает. Пугаясь того, с какой силой колотится в груди сердце. Наслаждаясь тем, как приток крови согревает кожу, заставляя ее, в прямом смысле слова, пылать.

Еще чуть-чуть. Еще один день. Всего один день. Это не зависимость. Это не болезнь. Она не заболеет. Нет.

Всасывает губу Адама, его язык. Сплетает со своим, наслаждается этим влажным и горячим трением. Его вкусом. Слышит и чувствует, как он стонет.

– Ты моя, Эва, – не отстраняясь, снова заявляет Титов.

– Я могу это сказать… – сдается девушка, желая лишь одного: чтобы он перестал это повторять. – Только это не будет правдой.

Адам хочет, чтобы это было правдой. Но, если это все-таки невозможно, он хочет, чтобы Ева просто произнесла эти слова. Даже если они будут лживыми.

Последняя мысль вызывает в нем гнев и отторжение. Куда он катится, черт возьми? Он ненавидит лицемерие. Это охр*нительно жалко. Это худшее, что может между ними быть.

Удерживая девушку, отводит взгляд в сторону. Сердито и шумно выдыхает.

Внутри его сильного тела все дрожит, как он ни пытается вернуть себе контроль.

Нет, ему не нужна фальшивая Исаева. С ее игривым притворством. Хочет ее другую. Настоящую. Дрожащую в его руках.

– Мне нужно искупаться, пока не остыла вода…

«Тебе, что?..»

Не давая закончить фразу, Титов поднимает Еву на руки и опускает ее в воду.

– Ваша ванна, миледи, – тяжело выдыхает.

Исаева некоторое время испытывает шок, наблюдая за тем, как промокает грубая ткань джинсов, и как вода ползет выше, по тонкому шелку топа. До основания вшитых в него чашечек.

Отбрасывая потяжелевшие от влаги волосы за спину, психует. Вылетает из стойкого равновесия. Сердито рычит и бьет по воде руками.

– Это, мать твою, Титов, охр*нительно опрометчиво с твоей стороны!

Он смеется. Только потому, что ее вид действительно его забавляет. А Ева вскакивает, забрызгивая все вокруг. Врезается в него телом и, обхватывая руками за шею, повисает на нем. Одежда Титова стремительно намокает, но его волнуют лишь сияющие глаза девушки и ее теплое мокрое тело.

– Адам…

– Да, Эва?

Ухмылка исчезает с его лица, когда она тянется к нему губами. Страстно целует. Только Исаева, угрожая ему, дарит самые лучшие ощущения, которые он когда-либо в жизни испытывал.

Она знает, что делает. А Титов всеми силами старается не отдаваться этим ощущениям без остатка.

Потому что Ева, пора это признать, способна разорвать его сердце.

Она подгибает коленки и тянет Адама в ванну, и он, не раздумывая, ступает за борт. Садится и, широко расставляя ноги, устраивает между ними Еву. Она приподнимается, не разрывая поцелуя. Задирает и стягивает с него футболку. Ласкает ладонями напряженные мускулы.

Его тоже переполняет нестерпимое желание содрать с нее одежду.

Потянув верх ее топа вниз, обнажает округлую грудь. Прикасается большими пальцами к соскам. Трет их и наслаждается потяжелевшим дыханием Евы. Приподнимая ее, касается одного из сосков губами. Лижет его и всасывает. Чувствует, как тот затвердевает, и слышит, как Исаева вскрикивает и протяжно стонет. Пытается ухватиться за слишком короткие волосы на его затылке и что-то беспорядочно бормочет.

Он хочет ее. Он не может остановиться. Да и не собирается…

Расстегивает ее джинсы и пытается скатить мокрую ткань с ее бедер вместе с бельем. Помещение переполняется всплесками воды, тяжелым дыханием, стонами, хрипами и идущим от этих звуков эхом. Не отрывая друг от друга губ, они обоюдными усилиями избавляются от нижней части Евиной одежды.

Рука Адама тут же тянется к ее промежности, раскрывает пальцами мокрые складочки – Исаева извивается и стонет. Ее тело дрожит от волнения, пока она шире раскрывает бедра, позволяя ему ввести внутрь себя палец.

– Господи… Адам-м-м… Пожалуйста…

Он ласкает ее пальцами, но они оба хотят большего.

Только в ванной, на самом-то деле, не очень удобно заниматься сексом. Титов все еще находится в своих мокрых джинсах и не представляет, как их быстро снять с Евой на руках.

Расплескивая воду, выбираются обратно. Вода летит и льется на коврик, бежит по кафелю, но, конечно же, их это мало заботит.

Адам расстегивает ремень и спускает джинсы, а Ева внезапно опускается перед ним на колени.

Испытывая запоздалое смущение из-за своей наготы, она всего лишь пыталась прикрыться до того момента, как сам Титов будет обнажен и продолжит к ней прикасаться. Но когда она оказывается на коленях, а член Адама перед ее глазами – происходит очередной сбой в системе. Он стонет, хрипло вдыхает и выдыхает, матерится. А Ева, испытывая небывалую власть и превосходство, прикасается к его плоти рукой. Оттягивая крайнюю плоть, обнажает толстую головку члена.

Замирает, встречаясь с сумасшедшим взглядом Титова.

Он хрипит и лихорадочно сглатывает. Если она это сделает… Если она позволит ему… Бл*дь, если только она коснется его своими губами…

Адама возбуждает сам факт того, чтобы попасть в ее рот. Вторгнуться между ее пухлыми малиновыми губами своим членом. Заткнуть ее язвительный лживый рот.

Но Исаева не особо стремится к тому же. Вызывающе сверкая глазами, облизывает и смыкает губы.

Он напоминает себе, что меньше чем две недели назад она была девственницей. И, конечно же, она не станет делать ему минет. Для нее это очередная забава: дать ему надежду и свести затем с ума.

– Пожалуйста, Эва, – умоляет Титов, прежде чем сам понимает, что делает.

И она внезапно размыкает губы, принимая его в свою теплоту.

Он едва стоит на ногах, наблюдая за ней. Ощущая влажное и нежное касание ее языка. Обхват ее губ. Переставая дышать, пытается не толкаться бедрами. Позволяет ей контролировать глубину проникновения. Прикрывает глаза, чтобы сделать вдох, и тут же с жадностью зрительно поглощает этот восхитительный интимный процесс.

Его наслаждение слишком острое. Непереносимое. Тридцать секунд взрывают его сердце такой силой эмоций, что в груди становится попросту больно. Поэтому, когда Ева отстраняется, чтобы сделать вдох, Адам опускается рядом с ней на колени. Целует ее. С восторгом и благодарностью. Восхищаясь тем, что она это сделала, будто до нее этого же не делали другие девушки.

Но это же Ева… Это Эва.

«Моя Эва».

Ведет рукой по ее спине. Легонько сжимает шею, ощущая, как она дрожит. Ловит губами ее прерывистые вздохи. Тянется руками к топу, что раздеть ее полностью, но девушка вдруг отталкивает его руки и не позволяет этого сделать.

Адам не понимает причины, ведь эта часть одежды уже ничего не скрывает. Сверху торчат груди, а снизу едва прикрыт пупок.

Повторяет попытку, больше из упрямства. Но Ева сердится, отталкивая его руки. А затем протяжно вздыхает и, разворачиваясь, ложится на живот. Только после этого снимает подпорченную водой и неосторожными руками Титова вещицу. Он видит голые ягодицы Евы, и остатки здравых мыслей в его голове моментально рассеиваются. Склоняясь, проводит ладонью вдоль ее спины. Покрывает поцелуями плечи.

А Исаева приподнимает и пододвигает к нему попку. Трется о его возбужденную плоть и хрипло стонет.

Он чувствует ее горячую влагу. Проскальзывает между складок к влажному узкому входу и плавно заполняет до основания. Со стоном начинает двигаться.

Это зрелище… Плавные изгибы ее ягодиц и талии, изящная дуга позвоночника, тонкая шея, подрагивающие плечи, его пальцы на ее бледной коже – это выглядит безмерно возбуждающе.

Сердце Титова раздувается у него в груди. Оглушающе бьется в районе горла. Весь его организм содрогается в штормовых волнах сумасшедшего наслаждения.

Поднимаясь на колени, Адам одновременно подтягивает бедра девушки ближе. Обхватывая и удерживая их руками, фиксирует в нужной позиции. Коленки Евы сильно дрожат, пока она пытается раздвинуть ноги шире. А когда он снова начинает двигаться, девушка сжимает руками коврик, чтобы оставаться на месте, беспорядочно всхлипывает и стонет.

Титов обхватывает ее под животом, помогая удерживать устойчивое положение. Накрывает грудью спину. Прижимается лицом к ее затылку. Ее волосы щекочут ему нос, но по какой-то причине это больше не раздражает его. Он вдыхает особенный запах Евы. Стенки влагалища туго сжимают его член, но из-за обильности ее возбуждения это не затрудняет движения. Ему хочется стонать с каждым совершенным им ритмичным толчком.

– Бл*дь… Ева… Это настолько приятно… – стонет ей в шею.

– Да… Адам-м-м… я просто… сейчас… умираю… Адам-м-м…

– Это потому что ты моя, Эва… Для меня… Моя…

Ее голова запрокидывается вверх, а спина сильнее прогибается. Проникновение непроизвольно становится глубже, и они оба стонут, не в силах больше говорить.

Ева быстро кончает, сжимаясь и истекая соками. И Титов, дождавшись, когда пульсация ее плоти прекратится, забывается в своей эйфории.

10

Некоторое время спустя Титов пьет кофе и задумчиво рассматривает застывшую посреди кухни Исаеву. Все еще не знает, как начать серьезный разговор. Не хочет ассоциировать ее с тем человеком, который убил его отца и пытается уничтожить его самого.

Грудь Адама сжимается, препятствуя нормальному функционированию организма, затрудняет дыхание.

Хр*н с тем, что она Исаева!

Его Ева – это просто Эва.

Но ему необходимо внести какую-то ясность в их отношения. Понять, чего она от него хочет.

– Зачем ты приехала, Ева? Что у тебя случилось?

Повисшие вдоль ее тела руки медленно сжимаются в кулаки.

– Я в порядке. У меня все хорошо.

Но он знает, что это ложь. В глубине души она горит.

– Я могу тебе помочь.

Неожиданно. Для них обоих.

– Мне не нужна твоя помощь. По правде говоря, ничья не нужна.

Титов глубоко вдыхает и поджимает губы.

– Тогда сними футболку, Ева. Я хочу тебя осмотреть.

Она приоткрывает рот и замирает. Не спешит выполнять требование. И подозрения, что закрались в его сознание во время секса, когда она упорно не разрешала снять с себя топ, углубляются.

– Я жду, Эва.

– Нет. Я не стану…

Отставив чашку, Титов подходит к ней и хватает край футболки, которую она у него одолжила после ванны. Ева пытается сопротивляться, отчаянно отталкивая его руки. Ее широко открытые глаза таят немую просьбу – остановись.

Но он не отступает. Раздевает ее.

Оставшись в одних лишь трусиках, девушка прекращает движение. Не пытается прикрыться руками, потому что это бесполезно. Замечает, как напрягается лицо Титова. Слышит, как замирает его дыхание, и как срываются ругательства.

Он видит красно-синие пятна вдоль ее ребер. Испытывает резкую боль. Та просто разрывает его грудную клетку. Перекрывает дыхание. Ускоряет сердцебиение. Повышает температуру тела.

Он хочет убить того, кто посмел это сделать.

Без промедления. Без выяснения обстоятельств.

Уничтожить.

Взгляд Титова буквально ослепляет Еву. Внутри нее вспыхивают искры надежды, которых не возникало уже долгое время, и это очень сильно ее пугает.

Она вздрагивает и опускает веки.

– Все хорошо у тебя? Говоришь, нет проблем? Черт возьми, Ева…

– Это не проблема, – останавливает его быстрым хриплым шепотом. – Это случайность. Я просто упала. Со всеми такое бывает.

Когда они снова встречаются взглядами, Адам до крови закусывает губу.

– Перестань врать, Ева. Укажи направление. Я убью этого зверя.

Исаева прилагает усилия, чтобы рассмеяться. Чувствует, как этот смех продирает гортань, а глаза наполняются жгучими слезами.

– Откуда столько участия, Титов? – резко переводит дыхание. – Правда, если ты думаешь, что меня избивают, то это просто смешно.

Но ее голос теряет эластичность, отказываясь проявлять те ноты, что она ему навязывает. Слезы грозятся пролиться в любую секунду. Адам, как назло, не реагирует на издевку в ее голосе. Упрямо смотрит ей в глаза.

Не выдерживая этого взгляда и своих эмоций, она стремительно отворачивается. Титов встает за ее спиной, но больше не касается. Она чувствует лишь тепло, идущее от его тела к ее.

– Ева? Это делает твой отец?

Вопрос, который окончательно взрывает ее равновесие.

Мотает головой, слишком сильно отрицая то, что для Адама уже не является тайной. И все же он ждет, что Ева поделится этим с ним самостоятельно.

Только она не в состоянии ни подтвердить, ни опровергнуть его догадки.

– Скажи мне, Эва.

Такие вещи нельзя озвучивать. Разве он этого не понимает? О таком не говорят. Но Титов продолжает напирать.

– Это делает твой отец?

«Скажи ему…»

«Нет!»

«Что, если после этого станет легче…»

«После этого будет только хуже. Все станет слишком реальным»

«А вдруг, вообще ничего не изменится?»

«Не скажешь – никогда не узнаешь»

«Никогда…»

– Да.

Короткое слово, но такое опаляющее. Опустошающее. Выжигающее изнутри.

– Я убью его, Ева.

– Ты не можешь убить моего отца. Ты, – порывисто вздыхает, – в любом случае, не должен никого убивать.

– Убью.

Обернувшись, Исаева отталкивает его и, подняв с пола футболку, прикрывает дрожащее тело.

– То, что ты говоришь… Боже, да все, что мы делаем – это не имеет никакого смысла, – наконец-то, в ее голос возвращаются нужные ей холодные ноты. – Я же намереваюсь уничтожить тебя, Адам. А ты – меня! Я собираюсь наказать тебя за все, что ты совершил! За Захару… Я не прощала тебя, если вдруг показалось… Все, что между нами происходит, начиная с Дальницкого – это не серьезно, – приходя в замешательство, делает паузу.

Понимает, что не должна была этого говорить Титову. Не планировала ничего подобного. Все произошло спонтанно и, что хуже всего, эта тирада произнесена больше для себя. Чтобы напомнить реальное положение вещей.

Злится. Толкает Адама в грудь.

– И я не должна предупреждать тебя. Ты сам все знаешь.

«Давай…»

«Твой ход, Титов…»

Он смотрит на красные полосы на ее шее, следы своей неосторожной ласки. Заглядывает в ее черные глаза.

Образ Евы его задевает. Но он пока не может этого озвучить, чтобы не испугать ее.

– Эва, Эва… Знаешь, в игре с чужими чувствами все-таки есть одно исключительное правило, – заворачивая язык, прикусывает его. Выдыхает, в попытках сохранить полноценную хладнокровность. – Нужно быть очень осторожным, если вступаешь в игру с нехорошим человеком. Особенно, если ты сам – нехороший. Именно в таких, по закону Мэрфи[1], влюбляются, – Исаева высокомерно задирает нос и следом же за этим взволнованно сглатывает. А Титов усмехается, наслаждаясь тем, что она ловит каждое его слово. – И если уж мы дошли до предупреждений, любимая моя гадина… – его голос непроизвольно становится хриплым. – Я буду тем, кто навсегда уведет тебя из дома отца.

Судорожно выдыхая, Исаева смотрит на него, не в силах отвернуться. В который раз рассматривает покрывающие его рельефное тело черные штрихи татуировок, знаки и символы, косые надписи. Поднимается обратно к его глазам и понимает, что именно его взгляд решает для нее все. Абсолютно все. То, как Титов смотрит на нее. Не важно, что говорит, каждый его взгляд заставляет ее загораться восторгом.

Но сегодня еще и слова Адама имеют необычайную силу. Сердце Евы выходит из строя. Сжимается и несется, словно сумасшедшее.

[1] Закон Мэрфи – шутливый философский принцип, который формулируется следующим образом: все, что может пойти не так, пойдет не так. Иностранный аналог «закона подлости».

11

Поддевая носками кроссовок мелкие камешки и редкий мусор, Титов медленно бредет к машине. Заставляет себя двигаться против воя зимнего ветра.

Вперед.

Ева настояла на том, чтобы он отвез ее домой до рассвета. Он, черт возьми, не хочет ее там оставлять. Но, что он может сказать ей, если Исаева постоянно его отталкивает?

Сжимая губы, Титов вдыхает через нос холодный воздух и некоторое время, в попытке заглушить странные эмоции, что множатся внутри него, просто прокручивает в голове все, что Ева ему сегодня сказала.

Отключая сигнализацию, забирается в салон.

Тишина оглушает. Именно в ее атмосфере критически учащается сердцебиение и безумно скачет пульс.

Порывается вернуться.

Достает телефон, чтобы написать Исаевой сообщение, когда натыкается взглядом на зачетную книжку, оставленную ею на пассажирском сидении. Из-под обложки выглядывает белый лист бумаги.

Записка. Бл*дь, он знает, что она ему не понравится.

Субъект. Информация. Действие.

Наталья Юрьевна Ломоносова. Зачет по социологии. Добейся не меньше, чем 4 балла.

Резкий вдох поднимает его грудь. Живот стягивает узлом. По венам стремительно разливается огонь.

Играя желваками, набирает для Евы сообщение.

Джокер: Ты хочешь, чтобы я тр*ахнул ее?

Ожидание ответа кромсает нервы Адама на отмирающие нитки.

«Не делай этого, Ева… Бл*дь, только не проси меня об этом…»

Он ведь не отступит. Он ведь так не умеет. Примет ее задание, каким бы оно не было.

Так или иначе, Исаева не оставляет ему выбора.

Аномальная: Если потребуется, Титов. Почему нет?

Он быстро и глубоко вдыхает. Прикрывает веки, контролируя дыхание, пока не приходит еще одно сообщение.

Аномальная: А тебе, что, жалко? Она молодая, красивая… Что там еще вам нравится? Придумай сам.

Стискивая телефон в руке, матерится, сотрясая воздух осипшим голосом.

Аномальная: Принципиальная дамочка попалась. Гонористая. Тебе, наверняка, будет интересно поохотиться за такой.

Ломоносовой двадцать четыре. Она действительно красивая и, если быть объективным, весьма аппетитная. Адаму – девятнадцать. Он сексуально активен. И в своей обычной жизни он, конечно же, не против ее тр*хнуть.

В своей обычной жизни…

Сердце Титова врезается в грудную клетку. И, кажется, он даже может слышать звук этого столкновения. Прикрывая рукой глаза, он стискивает зубы и шумно дышит.

Его затапливает свежая злость.

Он не обязан хранить целибат. Он никому ничем не обязан. Ему, мать вашу, все равно, кого тр*хать!

Но, бл*дь, ему крайне неприятна мысль о том, что Исаева хочет, чтобы он это сделал.

Неужели ей действительно все равно?

Она этого хочет??? Как она может этого хотеть? После всего, что произошло…

«Сука…»

Чертова Исаева!

Он, мать ее, это сделает!

Джокер: Принято.

Находясь по разные стороны жестокого противостояния, оба тайно воют от этого соглашения. Но все еще не умеют останавливаться перед знаком «стоп». Этому им предстоит научиться лишь после предстоящего, разрывающего их души, столкновения.

12

День шестьдесят первый.

Самое время пересмотреть свои интересы. Переосмыслить ценность угроз и обещаний. Нужна ли им по-прежнему эта игра? Какой приз ждет победителя? Стоит ли он тех страданий и лишений, что им приходится перетерпеть?

С неотвязными мыслями друг о друге, удерживают ночь на длинной паузе. Гордые и одинокие. Измотанные и потерянные. Ставящие под сомнение важность данных друг другу обещаний.

Ева не в состоянии разобраться в том, что творится внутри нее. Слишком много зарубцевавшихся страхов носит она в своей душе. Слишком много убеждений. Слишком много всего…

Не в ее характере убегать. Но в последние дни она только этим и занимается. Бежит от себя, от Титова, от своих желаний… Она просто не может остановиться.

Внутри Исаевой тикает тревожный механизм, который, кажется, запрограммирован на то мгновение, когда она прекратит движения, чтобы разорвать ее на части.

Всю свою юность она мечтала влюбиться. Вот только сейчас, когда внутри нее творится что-то по-настоящему странное, Ева зарывает голову в песок. Давая Титову очередное задание, стремится ослабить непереносимое ее организмом внутреннее давление. Ожидает разрыва этого напряжения. И тишины.

Сейчас Исаевой очень нужен человек, с которым она сможет говорить откровенно. Кто-нибудь, на кого она обрушит свою настоящую исповедь. Кто-нибудь, кому она смогла бы доверить то, что боится признавать реальным перед собственным «я».

Она набирает номер Даши по несколько раз в день, но все безрезультатно. Захара по-прежнему не хочет ее слушать.

А наряду с этим… Возвращаться в дом, который все больше напоминает лагерь смерти, становится с каждым разом сложнее.

– Исаева, притормози.

Не оборачивается. Закинув в сумку тетради и письменные принадлежности, торопливым шагом покидает аудиторию.

Титов нагоняет ее на парковке. Задерживает, бесцеремонно хватая за локоть.

– Сколько это будет продолжаться, Ева?

– Что именно? Чего тебе надо? – сквозь зубы, стопорясь на воротнике куртки, так как, черт возьми, не в силах взглянуть ему в глаза.

– Чтобы ты прекратила бегать от меня.

Раздраженно дергает руку на себя, но Адам не позволяет ей освободиться.

Ей хочется закричать, заплакать, изойти самыми худшими проклятиями и угрозами…

Сделать Титову больно.

Только потому, что… Он и то, что она к нему чувствует – пугает ее до безумия.

– Послушай, Адам… – шипит, не справляясь с вызванной его словами паникой. – Я от тебя не бегу. Мне просто… – вкладывает в голос все свои переживания, привычно трансформируя их в раздражение. – Мне безразлично, в какой стороне от меня ты находишься. Я слишком загружена, чтобы обращать на это внимание. Сейчас у меня нет на тебя времени.

Резкий глубокий вдох приподнимает грудь Титова. Сжимая руки в кулаки, цепенеет. Безжизненный и спокойный.

Внешне.

Внутри пытается справиться с теми болезненными эмоциями, которые вызвали ее слова. Смотрит на высокомерную маску Евы, сохраняя неестественную неподвижность. В то время как адреналин уже подогревает и отравляет его кровь, и все мышцы в теле приходят в нервный тонус.

Молчит. Выжидает, когда Исаева поднимет дрожащий веер ресниц и встретится с ним своими лживыми проклятыми глазами.

И это происходит.

Выманенная отсутствием какой-либо реакции с его стороны, собирается взглянуть в лицо Титова лишь на мгновение. Но, столкнувшись взглядом с его горящими глазами, видя в этом пламени свое размытое отражение, забывает обо всех своих изворотливых приемах.

Приоткрывая губы, хватает воздух. Чувствует, как он горит на губах и обжигает холодом горло.

– Нет на меня времени? – напряженно переспрашивает ее Адам.

У всех его близких с периодическим постоянством нет на него времени. Ничего необычного. Это, сука, чистая классика. Но Исаева… Как она, мать вашу, может так говорить? После всего, что было. Адам бросал все дела, если она нуждалась в нем. Он, черт возьми, вопреки всему ставил ее на первое место.

«Господи…»

Ева Исаева – это вредная привычка, что способна его убить. Сломленный падший ангел с темными мыслями. У нее черное сердце. Только сейчас Титов хочет его больше всего на свете.

Он ради Евы влез в такое дерьмо… Вскрыл информацию, вес которой оказался на порядок выше того, что он мог даже предположить, слушая предостережения старухи. Отдыхая по несколько часов в сутки, направил все свои силы на поиск путей решения поставленной задачи.

Для нее.

– Что тут скажешь, Адам? Я тороплюсь.

– Есть кое-что исключительно важное. Выслушай меня.

– Не думаю, что это того стоит. Я, правда, не могу задерживаться, – рассеянно оглядывается. – Не сегодня. И возможно… – делает паузу, чтобы перевести дыхание и не выдать волнение тем, что вынуждена произнести, – очень не скоро. Эта игра стала утомительной. Перестала быть интересной. Давай сделаем паузу…

– Отлично, – едко выпаливает, разжимая пальцы так стремительно, будто кожа Евы становится опаляющей. – Можешь убираться в свой гребаный замок. Я больше не держу.

«Я  больше не держу…»

Слыша эти слова, она старается дышать ровно и глубоко. Ощущая, как напряжение скручивает все ее внутренние органы, упрямо пытается внушить себе, что это для нее ничего не значит. Отступает от Титова на шаг, но не может уйти.

И он тоже замирает.

Выжигают друг друга глазами. Наперекор всему, ждут друг от друга поспешного и бескомпромиссного аннулирования сказанного.

– Ну, что застыла, Исаева?

«Скажи, мать твою, что все твои слова – ложь…»

«Просто, скажи…»

«Возьми свои слова обратно…»

«Черт возьми, Ева!»

«Пожалуйста…»

Она, глубоко вдохнув, прикусывает нижнюю губу и покаянно опускает взгляд. А затем… совершает крутой разворот и уходит.

– Твою мать… – не в силах как-либо ей препятствовать, напряженно смотрит вслед.

Его сердце разрывается, отдавая долг за все те манипуляции с чувствами других людей, которые он безжалостно проводил.

До Исаевой.

Чувствует внутри себя горячие волны агрессии. Они снова отбрасывают его от берега в бушующее море. Гаснет маяк, который помогал держать связь с землей.

Три, два, один…

Возвращается к тому невменяемому придурку, которым был большую часть своей жизни.

Отчаянный, взрывоопасный и бесконтрольный.

Game over. Уровень провален. И он устал жать «рестарт».

13

Все верно, он не обязан хранить целибат. Он никому ничем не обязан. Но трахать Ломоносову – последнее, чего Адам сейчас хочет. Она сидит перед ним в белой полупрозрачной блузке с вычурным ажурным бантом. Пьет кофе, задерживаясь на нем взглядом.

Это их третья встреча вне стен академии. Наталью Юрьевну подкупают связи и возможности Титова. Личная встреча с главой государственной областной администрации и кое-какие закрытые информационные данные – то, что ей необходимо для успешного раскрытия темы диссертации.

Гонористая? Спесь Ломоносовой слетела, как прошлогодняя шелуха, едва она поняла, какими возможностями владеет Адам. Более того, если первые две встречи назначал он, то в этот раз именно она выступила инициатором.

– Я не заметила у тебя никаких трудностей, Адам, – на губах девушки намек на улыбку. – Кроме прогулов, конечно. И некоторых неразумных выходок.

– Неразумных выходок? – прослеживает взглядом прикосновение ее ладони к своей ноге. Весьма смелый ободряющий жест. – Я социализируюсь. Тебе ли не понимать?

– Я думаю, многие твои поступки исключительно для публики. Не для себя.

– А возможно ли, что я сам этого не осознаю?

Ломоносова тихо хмыкает и качает головой.

– Все ты прекрасно осознаешь.

На губах Титова расползается широкая улыбка.

– Ты права. Я мыслю радикально. И я действую радикально.

– Знаешь, это в какой-то степени захватывает. Когда люди настолько в себя верят, что не боятся вызвать непонимание общественности.

– Папа, я не понимаю одного: почему мой БО работал на Исаева?

Терентий Дмитриевич неохотно отрывается от своего омлета и в замешательстве смотрит через стол на сына.

– БО? Что еще за молодежный сленг?

Адам кривит губы и легким взмахом руки подчеркивает незначительность этого термина.

– БО – биологический отец. Я подумал, мне же нужно как-то его называть… Это то, что приклеилось легче всего, – отпивает кофе и пролистывает в смартфоне какую-то информацию.

Закашлявшись, Терентий Дмитриевич тянется за стаканом сока.

– Получается, в начале «нулевых» было два порта-олигополиста[1]? Государственный и Исаевых? – размышляет Адам вслух, поднимая взгляд к отцу.

– Теоретически, да, – Терентий Дмитриевич берет в руку вилку, но не возвращается к еде. Слегка качает ею во время своего рассказа. – Государственный был сильнее, потому что имел эксклюзивное юридическое право на экспорт некоторых видов продукции. Исаевым это не нравилось, и хотя времена «лихих девяностых» постепенно уходили в прошлое, некоторые нечестные методы ими охотно использовались. Наша семья на то время имела небольшую долю в частном бизнесе. А точнее, один зерновой терминал. Руслан же хотел всего и сразу. Исаев предложил ему хорошие деньги, и он пошел работать по найму. Так еще умудрялся на Исаевских судах провозить свой товар, чаще всего запрещенный в нашей стране.

Взгляд Адама, направленный до этого в одну точку, перемещается на отца, едва тот прекращает говорить.

– Когда он пропал?

– В мае две тысячи четвертого.

Сосредоточенно нахмурившись, потирает рукой подбородок.

– Почему я его совсем не помню? – спрашивает то, что его давно беспокоит. – Он к нам совсем не приходил?

Терентий Дмитриевич смущенно опускает взгляд и прочищает горло.

– Когда ты подрос, у нас с Русланом уже были напряженные отношения. И, понимаешь, он не интересовался… нами.

– Ты хотел сказать «мной»? – на лице появляется саркастическая улыбка. – Все в порядке, папа. Говори, как есть. Я хочу видеть цельную картину, чтобы понять… – хватаясь за мелькнувшую в сознании мысль, перестает говорить. Прижимает к уголку губ большой палец и на мгновение теряется в своих мыслях. – Ты сказал… две тысячи четвертый?

Очередное прикосновение Ломоносовой вырывает Титова из бесконечного процесса фильтрации информации. Ее ладонь мягко скользит от его согнутого локтя к бицепсу и останавливается на плече.

– Где твои мысли, Адам?

Хороший вопрос.

***

Появление Ольги Владимировны предвещает звонкий стук ее каблуков. Ева тяжко вздыхает и пытается определить, остались ли у нее силы для очередного столкновения. Уткнувшись взглядом в книгу, создает видимость дозволенной занятости. Только на самом деле, в этом толстом переплете мистических интриг она осилила лишь короткую аннотацию и три абзаца пролога.

– Ева, – окликает мать. Прищуривая глаза, ждет от дочери какой-либо реакции. Безрезультатно. – Ева?

А Исаевой вдруг хочется отвергнуть свое имя. Не признавать его.

«Меня зовут Эва!»

Это внутреннее требование настолько сильно удивляет девушку, что она, не успевая перевести дыхание, поднимает к матери взгляд.

– Ева… – в глазах Ольги Владимировны возникает растерянность. – Что с тобой?

– Мм… – слабо качает головой. – Все в порядке. Что ты хотела?

Женщина поднимает руку, касаясь пальцами ключицы. Ее золотые браслеты смещаются и, сталкиваясь друг с другом, издают раздражающий Еву звякающий звук.

– Папа неделю на нервах… – Ольга Владимировна всегда готовит свою речь заранее. Ева это знает. Поэтому мягкое окончание предложения звучит для нее крайне нелепо. Но она, естественно, молчит, позволяя матери играть выбранную роль. – Эти документы имеют высокую ценность для нашей семьи. Надеюсь, ты понимаешь, что папа не хотел срываться на тебе?

Горькая улыбка – яркая эмоция, словно первая кривая молнии, на сдержанном лице девушки.

– Ну, конечно. Нервы папы важнее.

– Ева, – строго одергивает мать. Манерно переводит дыхание и, присаживаясь на край дивана, пытается смягчить взгляд. – Не будь такой эгоисткой. Все, что мы создали – для тебя. Мы не можем потерять это из-за чьей-то опрометчивой выходки. Папа столько сил положил…

– Если бы папа действовал в рамках закона, не пришлось бы сейчас глотать корвалол.

Рот Ольги Владимировны негодующе распахивается.

– Ты прекрасно понимаешь, в нашей стране в рамках закона вести бизнес нереально.

– То-то я посмотрю, «ТитовТрансСервис» процветает!

Зеленые глаза женщины очерчивает напряженный прищур.

– Не смей произносить эту фамилию в нашем доме, – шипит она, невольно оглядываясь на дверь. – Господи! Ева! Прояви хоть каплю благоразумия. Сейчас не время для бунтарства. Не накаляй обстановку еще больше. Если ты действительно не имеешь отношения к исчезновению этих документов, выкажи понимание. Не провоцируй отца.

Натянуто улыбнувшись, девушка резко вдыхает через нос.

– Ну да, ну да… Ты только не расстраивайся, если я перегну палку.

– Боже, Ева…

– Папа должен быть доволен. Никита должен быть доволен, – передразнивает голос матери. – Кто на очереди? Что еще вы от меня хотите? Кому еще мне нужно угодить? – ощущая, как голос начинает дрожать, резко сглатывает и глубоко вдыхает. – Ты бы хоть раз поинтересовалась, как себя чувствую я? Мама… Он терзал меня допросами и угрозами на протяжении пяти дней! Почему никого не заботит, что чувствую я?

Ольга Владимировна смещает взгляд в сторону.

– Конечно, нас заботит. Мы не хотим, чтобы ты пострадала. Ни физически, ни психологически, – выверено вздыхает. – Ты пойми… Ева… Служба безопасности проверила все камеры, все входы и выходы – никто не мог прийти незамеченным.

– Теоретически.

– Да, – поджимая губы, соглашается мать. – Поэтому сейчас мы рассматриваем другие варианты. Если кто-то решил навредить нашей семье, мы должны его найти и обезвредить.

Ева закатывает глаза и качает головой.

– Ради Бога! Только меня не посвящайте в эти свои кровавые планы. Мне, знаешь ли, хватит!

Поднимаясь с дивана, швыряет на столик книгу.

– Ужин будет через час. Не опаздывай, – провожает дочь взглядом.

– Война войной, обед по расписанию, – не оборачиваясь, комментирует ее слова Ева. – Так держать, мама!

[1]Олигополия – рыночная форма, в которой на рынке доминирует небольшое количество продавцов (олигополистов).

14

Перекатившись на левый бок, Исаева измученно вдыхает. Находит глазами светящийся в темноте красный циферблат.

2:35.

Ей нужно поспать. Ей критически необходим хотя бы кратковременный отдых.

Скованные беспрестанным напряжением мышцы ноют от усталости. Более того, у нее болит каждая косточка и каждый сустав. В глазах появились сухость и жжение. А голова попросту готова взорваться.

По факту, Еве давно плевать на то, что делает отец. Все ее мысли занимает Адам. Гулкие резкие звуки, словно азбука Морзе, которую она, черт возьми, не знает. Сигналы, которые она не понимает.

Джокер: Готово.

Джокер: Выйди. Жду за поворотом.

Сердце Исаевой начинает усиленно качать кровь, повышая уровень поселившейся в ней тревоги до максимальных отметок. Приоткрывая губы, девушка резко захватывает воздух. Но получается это далеко не с первой попытки.

Глубоко дыша и сохраняя вынужденную неподвижность, Ева пытается договориться со своим организмом и взять под контроль эмоции. Шок – не более, чем результат неожиданности. Если не позволять себе паниковать, эта реакция быстро идет на спад. Страх – химическая реакция, которую легко можно остановить в самом начале развития. Достаточно только тормознуть процесс мысленного воображения тех фактов и событий, которыми ты еще даже не располагаешь.

«Эти сообщения ничего не значат»

«Это еще не конец»

«Ты можешь с этим справиться»

Без разбора набрасывая одежду, Исаева выбегает из дома. Сталкиваясь с охранником, слоняющимся вдоль линии ворот, игнорирует его бледное вытянутое лицо.

– Ева Павловна… – с тихим удивлением окликает ее он. – Куда вы? Третий час…

– Мне очень нужно, Шурик, – заявляет дрожащим голосом, страшась одной лишь мысли, что кто-нибудь может ее остановить.

– Нельзя. Павел Алексеевич запретил вас выпускать.

Весь ее контроль летит к черту, моментально уступая место сумасшедшей панике.

– Да как ты смеешь, мать твою?

Хочет, чтобы голос звучал сердито и властно. Но слышит в нем яркие нотки надвигающейся истерики.

– Ева… Павловна… – растерянно бормочет Шурик, не готовый к столкновению со своей злой царевной. – Будут серьезные проблемы, правда… Я не могу вас выпустить. Павел Алексеевич дал четкий приказ: остановить любым способом.

Но девушка упрямо продвигается к воротам.

– Ева Павловна…

– Оставь меня в покое!

Сердито сопя, раздраженно разворачивается, чтобы сообщить Шурику свое бурное недовольство. Ведь он был одним из немногих нормальных людей, живущих в этом доме на краю ада.

– Всегда считала тебе хорошим человеком, но…

Пораженно замолкает, встречаясь с направленным на нее пистолетом. Шурик подобную инициативу никогда бы не проявил. Тем более в отношении Евы. Значит, приказ отца был предельно четким. Он дал разрешение стрелять.

– Простите, Ева Павловна, но вы должны вернуться в свою комнату.

Ее желудок скручивается в узел. Сдерживая тошноту и внутреннюю дрожь, она сглатывает и медленно вдыхает морозный воздух.

– Целься в затылок, Шурик. Потому что я выхожу.

Смаргивая подступившие к глазам слезы, быстро вводит код безопасности, который получила от отца сегодня утром. Молится, чтобы он все еще подходил.

Система издает короткий громкий писк, затем следует привычный приглушенный щелчок замка и облегченный выдох девушки.

– Прошу вас, Ева Павловна…

Напрягая спину и плечи, инстинктивно опасается исполнения отцовского приказа. Но секунды пробегают в тишине и бездействии.

Толкая тяжелую калитку, Ева шагает за пределы своей тюрьмы.

Бежит к машине Титова. Неосознанно молится, чтобы эти сообщения не имели того значение, которое, вопреки всему, рисует ее воображение. Она готова к отчислению. Пусть Адам признает свое бессилие перед этим заданием, она не станет смеяться.

Ныряя в теплоту салона, напряженно встречается с ним взглядом. Молит глазами остановить тот разрушительный процесс, что она сама запустила.

Вот только Титов такой же гордый, как и она. Не отступает. Холодно встречает ее взгляд. В то время как она кусает губы от волнения и чертового унизительного чувства страха.

Адам достает из внутреннего кармана камуфляжной куртки зачетную книжку и протягивает ее девушке. Пальцы Евы смыкаются на твердой обложке практически машинально. Пока внутри нее все чувства кричат и протестуют, она все еще пытается сохранять равновесие.

Адам ненадолго отводит взгляд в сторону. Тяжело сглатывает и с силой стискивает челюсти. Эти напряженные действия с его стороны только подпитывают беспокойство Евы.

«Нет! Пожалуйста, нет!»

Шумно и неустойчиво дыша, распахивает «зачетку».

«Политология. 128. Ломоносова. Отлично. 13.12.2012[1]».

В конце строки размашистая подпись Натальи Юрьевны занимает практически две позиции.

Срывая со своего безупречно-гладкого сердца те пресловутые пластыри, что прикрывали ранее нанесенные Титовым повреждения, Ева сталкивается с чувством, которое она все это время там блокировала.

Цепенеет. Оглохнув и ослепнув, перестает даже дышать. Без какой-либо реальной незамедлительной возможности выйти из этого коматозного состояния, чувствует, как раскаленная огненная волна поднимается от груди к шее и обдает жаром щеки.

Слыша и чувствуя лишь свои мысли и эмоции, пораженная их глубиной и силой, на долгое мгновение теряет всякую связь с внешним миром. То, что происходит внутри нее, кажется настолько определенным и настолько чужеродным, будто какой-то фантастический сбой системы подключил ее к сознанию другого человека.

Гипоксия и природные инстинкты вынуждают ее вернуться к естественному дыхательному процессу. Зрение и слух тоже возвращаются. Вот только внутри нее ничего не меняется. Это не ошибка. И не сбой системы.

Эти чувства принадлежат ей. Только ей.

Смотрит на Титова, ощущая, как глаза сами собой округляются, выдавая ее замешательство. Пробегает взглядом по его пятнистой куртке, задерживает внимание на руках с длинными сильными пальцами. И ей вдруг хочется задрать его правый манжет, чтобы увидеть черный узор татуировки, которая, подобно широкому браслету, огибает его крепкое запястье.

Еве это необходимо, чтобы понять, не поехала ли у нее, мать вашу, крыша. Ей плевать на то, насколько странно это будет выглядеть сейчас, она уже тянется к Адаму рукой. Пока не встречается с ним взглядом. Ледяная дрожь мучительно медленно скользит вдоль ее позвоночника. Глаза Титова – опасные, темные, жесткие и… родные.

«Этого просто не может быть…»

«Это же Адам… Чертов Адам Титов!»

«Я не могу… его любить…»

Не в состоянии помешать потоку боли заполнять и беспорядочно сворачивать ее душу, пытается хотя бы не демонстрировать это внешне.

Улыбается.

И одна эта улыбка забирает у нее столько сил… Но, к сожалению, это не тот момент, когда у нее есть право хранить молчание. Она должна что-то сказать. Сейчас. Вот только… Кажется, она забыла, как использовать слова.

– Надо же… – выдыхает отрывисто. – Пять баллов… Постарался.

Но голос ломается. Не может больше ничего сказать. Только смотреть ему в глаза, чувствуя, как распадается на куски ее разорванное сердце.

– Значит, ты довольна? – подталкивает к самому краю обрыва.

– Конечно, – со свистом выпаливает, пока дрожь, как полноправная хозяйка, курсирует по ее тонкой коже. – Извини, если рассчитывал, что я заплачу.

Горло сдавливает ком, заставляя снова взять паузу. Сдержанность и лаконичность никогда не были присущи Исаевой. Но сейчас ей элементарно не хватает дыхания на длинные изящные речи.

– Я не хочу, чтобы ты плакала, – тихо признается Адам.

– Прекрасно.

Только на самом деле Ева не оценивает это заявление серьезно. Она слишком сосредоточена на своем самообладании.

Ее стойкость поражает. Титов всматривается в ее глаза, стараясь отыскать там ее истинные чувства. Потому что впервые за все время их знакомства Исаева не очень убедительна в своей лжи. Или, может быть, ему просто хочется так думать.

– А ты доволен?

Взгляд потухший, но она не сдается.

Адам замечает, как дрожание ее коленей приводит в движение лежащие на них сжатые в кулаки руки. Прикрывая веки, совершает глубокий медленный вдох. Запирая в себе проклятое желание обнять и успокоить Еву, крепко сцепляет зубы.

Дышит равномерно, через нос.

Ни длинная пауза, ни фильтрация мыслей, ни разумные убеждения, никакая бл*дская дыхательная фигня – ничто из этого не срабатывает.

Запоздало осознает, что при любом, и даже самом хр*новом для него раскладе, не хочет, чтобы ей было больно. Протягивает руку к ее щеке, несмело касаясь, задерживает дыхание. Смягчает  направленный на девушку взгляд.

«Только ты, Эва»

«Только твой»

«Черт возьми…»

Какая тупость! Ему стоит предпринять что-то до того, как он начнет извергать эту дрянь и уже не сможет остановиться.

«Давай! Солги ей, что ты не сломлен, что не изорваны вены, и сердце твое – кремень»

– Это конец, Ева. Больше никаких заданий. Игра закончена.

[1] Запись из зачетной книги, в порядке написания: название предмета, количество учебных часов, ФИО преподавателя, оценка, дата.

15

– В смысле? – растерявшись, ненароком ослабляет нити самоконтроля. – Почему?

– Потому что я не хочу больше.

«Я не хочу больше…»

Звучит равносильно фразе «ты мне надоела».

«Ну… это очень-очень больно»

– Значит, ты… спал с ней? – последнюю часть предложения произносит совсем тихо, практически шепотом.

– Какая теперь разница, Эва? Я выполнил твое задание. В этом суть.

Непрерывный нарастающий гул в голове Евы сменяется частым резким писком. А затем – неизбежный оглушающий взрыв.

Ее прорывает.

– Я ненавижу тебя, Адам! Запомни это, мать твою, навсегда! И… Оставь для других свои дебильные игры!

Отворачивается к окну. Чтобы Титов не понял по глазам: внутри она умирает.

Распахивая дверь, выходит из салона, в надежде, что холодный воздух остудит и успокоит объятую пламенем кожу. Когда этого не происходит, у нее возникает серьезное желание лечь и прижаться щекой к асфальту. Если бы Адам не смотрел ей вслед, она бы определенно так и сделала.

Бредет к дому, практически не видя дороги. По памяти.

– Слезы – удел слабаков, Ева.

– Я больше не заплачу. Обещаю, папочка! Я больше не заплачу. Только не закрывай меня в этой комнате. Только не здесь…

– Обещаешь, значит. Я хочу, чтобы ты выросла сильной. А сильные люди не плачут.

– Обещаю, папочка.

Но сейчас она плачет. Не справляясь с выжигающей душу болью, льет слезы. Все эти громкие слова о любви – сумасшедший бред! И ведь столько дураков нашли в ней что-то недосягаемо прекрасное. Выжили из ума и распространили споры своей болезни по всему миру. Теперь Ева презирала каждого из них! Это самое дерьмовое чувство, которое она когда-либо испытывала. Какое же безумие – желать затеряться в толпе этих слепых дураков!

Сейчас, когда она осознала реальное положение вещей, ей бы выдохнуть и отпустить эту мечту.

Вот только… Она не знает, как это сделать.

Любить очень больно. Эту рану нельзя прикрыть. К ней больно даже прикоснуться.

Слышит, как Титов покидает салон и идет за ней следом. Понимает, что он нагонит ее, но уже не может остановить потоки слез. Впрочем, ускорить шаг Ева тоже не может. Едва ноги волочит.

Адам выступает вперед, перекрывая ей путь. И замирает, теряя искусственно взращенный агрессивный настрой.

Ее коварные глаза и розовые щеки блестят влагой. Она плачет.

Уязвимая. Ошеломленная. Сломленная.

Желудок Адама сжимается, а сердце начинает бешено колотиться, требуя дополнительного воздуха. Но это невозможно. Кто-то выкачал из вселенной весь кислород.

– Почему ты плачешь, Ева?

Его голос звучит странно. Просто странно. Возможно, это происходит из-за того, что ему не хватает воздуха. Возможно… Причин на самом деле много. Внутренний дискомфорт, который он сейчас испытывает, нельзя описать обычными словами. Хр*н пойми, как это называют нормальные люди. Титов бы сказал, что внутри него произошел ядерный взрыв. Неуправляемое высвобождение большого количества тепловой энергии, имеющей соответствующие негативные последствии на весь его организм.

Покрасневшие от ветра губы Исаевой приоткрываются. Он ждет, но ни одного звука с них так и не сходит.

– Эва… Скажи мне…

Совершив неясный сдвиг плечами, она, черт возьми, пытается улыбнуться.

Не получается.

– Чтобы ты не подумал ничего такого… – впервые ее голос настолько хриплый и слабый. – Ты мне не нужен, Титов. Это не любовь. Просто… Я просто… я…

«Я просто умираю…»

Не находит возможных разумных объяснений. Куда подевалась ее изобретательность? Ее склонность к сарказму, иронии и едким издевкам?

Когда и как так случилось, что Адам стал главным героем ее жизни? Почему ей нужно, чтобы он был только ее? Как она пришла к этому болезненному ненормальному состоянию?

– Остановись, Ева, – тихо просит Адам. – Перестань.

– Нет… Нет…

– Ты же понимаешь, почему тебе больно.

Глаза девушки наполняются диким сопротивлением. Она отчаянно машет головой из стороны в сторону, отстраненно ощущая, как порыв ледяного ветра отбрасывает ее волосы за спину, проносясь по мокрому лицу резким холодом.

– Нет. Нет же. Нет!

Руки Титова ложатся на ее щеки. Подушечки больших пальцев мягко стирают влагу с нежной кожи.

– Тихо, Эва. Ш-ш… Ничего не говори. Хватит лгать.

У Евы слабеют колени. С тихим всхлипом, хватаясь за воротник его куртки и подтягиваясь выше, пытается что-то сказать Адаму.

Потворствуя этому, он приподнимает ее и склоняет к ней лицо. Достаточно близко, чтобы они оба чувствовали тепло кожи друг друга.

– Я… я… – бормочет Ева тихим скрипучим голосом, не справляясь со своим дыханием. – Я… Я ненавижу тебя, – практически ласковый шепот.

– Нет, Ева. Ты не можешь меня ненавидеть.

– Могу! Я могу тебя ненавидеть! Особенно после того… что ты сделал…

Шумно всхлипывая, ощущает, что воздух в легких обратно заканчивается. Дрожит так сильно, что зубы клацают.

– Гори в аду, Адам.

Он прикрывает глаза. Тяжело вздыхает, прежде чем снова взглянуть на нее.

– Сгораю.

И это чистая правда. Горит от силы своих чувств.

А Ева, собирая остатки гордости, находит ногами твердую почву и отталкивается от него. Растерев ладонями слезы, сцепляет зубы и выпрямляет спину.

Когда им обоим кажется, что хуже этот день уже не может быть, ворота Исаевской крепости открываются, и на слабо освещенный тротуар высыпается группа вооруженных людей в черных масках. Следом за этими посланниками ада выступает и сам дьявол – Павел Исаев. Свечение городского фонаря выхватывает его мрачную ухмылку.

– Ева, Ева, Ева… Как же я разочарован в тебе.

– Папа…

– Закрой рот и хорошенько подумай, прежде чем еще когда-либо так меня называть.

Три крупных фигуры оттесняют девушку в сторону. В грудь и шею Титова упирается пара крупнокалиберных пистолетов.

– Нет, пожалуйста! Отпусти его. Я сделаю все, что угодно.

Улавливая отчаяние в голосе дочери, Исаев смеется. Этот неестественный скрипучий звук пронизывает ее до костей.

– Иди в дом, Эва.

Сейчас она благодарна тому, что твердый спокойный голос Адама имеет на нее большую меру воздействия. Придавливает воздух к земле, создавая вокруг вакуум.

На эту короткую фразу, предназначенную только для девушки, неосознанно реагируют все.

– Эва?

Этот низкий грубый звук приводит Исаева в полнейшую ярость. А еще его бесит самообладание Титова. Мнит себя, с*ка… Что ж, очень скоро предстоит выяснить, сколько требуется времени, чтобы этот гребаный ублюдок попрощался со своим хладнокровием. Когда ему станут ломать кости, одну за другой.

Стремительно расталкивая охрану, Ева с разбегу влетает в грудь Адама. Обхватывая руками, прижимается с безумным отчаянием. Кто-то шарпает ее за куртку назад. Сцепляя пальцы, раздирает ногтями кожу. Но не позволяет себя отлепить.

– Аккуратнее, бл*дь, – выставляя руки за ее спиной, Титов яростно отталкивает  охранника, посмевшего к ней прикоснуться. – Оставь ее, мать твою. Дай нам минуту.

– Мне так жаль, Адам. Я… я… все, что я сказала – неправда, – ее потерянный взгляд лихорадочно мечется по его лицу.

И Титов перестает дышать. Одно долгое мгновение он полагает, что в его грудь все-таки прошел выстрел.

Но он все еще ощущает сумасшедшее биение сердца. И теплое дыхание Евы по своей холодной коже. Он старается запомнить и сберечь внутри себя каждую черточку ее лица. На большее у них нет времени.

Кровь в его венах превращается в густой сироп. Это не последнее их прощание. Нет, конечно. Адам сделает все, чтобы вырвать Еву из этого ада.

– Ну, хватит. Забирайте ее.

Один из самых крупных охранников, бесцеремонно пробираясь между их телами, оборачивает руку вокруг талии девушки. Тянет ее на себя. Выполняя приказ, он, по всей видимости, готов ко всему. При необходимости: оторвать ее по частям.

– Осторожнее!

Холодный металл возвращает свое давление, и Адам, сжимая зубы, остается на месте.

Рисуя в своей голове самые ужасающие сценарии дальнейшего развития событий, Ева как никогда остро осознает свое бессилие против безумия отца. Из ее горла вырывается крик, который практически моментально заглушает большая мужская ладонь.

– Признаться, я не ожидал подобного. Во всяком случае, не в таких масштабах, – выплевывает Исаев с презрением. – Не от тебя, Ева.

Жестокое лицо отца в фокусе ее зрительного восприятия становится расплывчатым. Ползет цветными кругами. Теряет форму. Становится безликим пятном.

А после веки Евы тяжелеют, и ее сознание заволакивает абсолютная темнота.

16

День шестьдесят второй.

Под прицелами пистолетов Титова силой усаживают на низкий металлический стул и связывают ему руки за спиной. Слегка склоняя голову вниз, он выжидающе смотрит на Исаева.

Ни следа страха.

– Проклятый ублюдок, – раздраженно цедит мужчина. – Письмо, которое ты мне прислал… Значит ли это, что папка у тебя?

Хмыкнув, Адам расплывается в самодовольной ухмылке.

– Я прислал тебе фото весьма «любопытных» файлов. Они, вроде как, эксклюзивные, нет?

Павла Алексеевича охватывает ярость. Она обжигает его грудь, как взрывная ударная волна. Ослепляет и затрудняет дыхание.

Конверт с фотографиями принесли вчера поздним вечером. Трудно передать, что развернулось в душе Исаева при осознании того, что компрометирующие его документы оказались в руках этого чертового выродка. Пацаненка, который должен бояться смотреть ему в глаза.

Еще одного гребаного Титова!

Исаев ненавидел его уже за то, что он посмел путаться вокруг Евы. Когда же Адам стал регулярно промывать ей мозги и подталкивать к дурацким выходкам – он задумался о его убийстве. А уж когда Павел Алексеевич узнал, что Титов украл у него документы… Он просидел в оцепенении несколько часов, запрещая кому-либо входить в кабинет. Такая злость его обуяла – он не мог пошевелиться.

Как? Как это могло произойти в его доме?

Подобную возмутительную наглость проявил когда-то другой Титов. Но у Руслана был доступ. Адам же обошел систему безопасности, использовав Еву.

Жизнь научила Исаева расправляться с врагами без каких-либо сожалений. Незамедлительно, по горячим следам. Но следовать этому правилу сложнее, когда один из них – твой ребенок. Сложнее, чем должно было быть для Павла Алексеевича.

В этот раз ему пришлось сломать голову в поисках верного решения. Часы раздумий тянулись нещадно долго. И то, что приходило – не являлось искомым. Это были эмоции. Самые чудовищные из них посетили Исава в самом конце. Стоя у окна своего кабинета, он видел, как Ева спорит с охранником и выходит за ворота.

Не описать словами всю ту горечь, что разлилась у него в груди. За полчаса она разъела ему внутренности.

– Как ты ее получил? – спрашивает Исаев, игнорируя давление в груди. – Это Ева? Она отдала?

– Нет, – отрицательно двигает подбородком Титов. – Более того, Ева не знает, что папка находится у меня.

– Ты же не рассчитываешь, что я буду выполнять какие-то твои требования? Я не веду переговоров. Ты ничего не получишь. Я просто отправлю людей к тебе домой…

– И ни хр*на там не найдешь, – перебивая его, снова усмехается Адам. – Ты же не рассчитываешь, что я такой дебил? Смотри… Если бы это было так, я бы не смог забрать твою чертову папку. Ты можешь продолжать играть роль местного крестного отца, раз тебе это так по душе. Но тебе придется приберечь этот покровительственный самоуверенный тон для оставшегося миллиона жителей этого города. Со мной – не прокатит.

Исаев выдыхает. Склоняет голову немного вбок и агрессивно кривит губы.

– Что ж… Придется отказаться от этой информации. Если ты будешь мертв, некому будет говорить.

– Хр*н тебе, – откидываясь на спинку, качается на стуле. – Если в течение двадцати четырех часов я не появлюсь дома, – нахально играет бровями, – вся информация с моего жесткого диска, в том числе фото твоих грязных делишек, будет отправлена журналистам. Я надеюсь, ты понимаешь, настолько я серьезен?

Глаза Исаева сужаются. Дыхание становится тяжелее.

– Чего же ты хочешь?

– Твою дочь.

За этот честный ответ Титов получает первый удар в лицо.

– Что ты, мать твою, себе позволяешь?

Сплевывая кровь, парень смеется.

– Мне нужна твоя дочь, – негромко повторяет Адам, скрывая напряжение, которое скручивает его внутренности. – И так, чтобы ты забыл о ее существовании.

– А может, наоборот. Хочешь ее? Отдай документы и забирай. А до этого она не покинет дом и на пять минут.

Это чистой воды – блеф. Исаев не собирается идти на поводу у пацана, который возомнил, что может заставить мир вращаться вокруг себя. Титов ничего не получит. Тем более, Еву.

Никто не смеет его шантажировать. Никто не смеет его предавать!

Даже если Ева не вручила Адаму папку собственноручно, именно она стала его проводником. К тому же, трудно игнорировать ее одержимость этим выродком…

Никакой Бог им не поможет. Исаев скорее удушит дочь собственными руками, чем позволит им с Титовым быть вместе.

Вот только Адам тоже не собирается идти на попятную. Выдерживая взгляд Исаева, качает головой.

– Нет, так не пойдет.

Это все, что он говорит. Не теряя уверенности, дает понять, что торговаться с собой не позволит.

Либо по его, либо никак.

Поджимая губы, Павел Алексеевич делает едва уловимый знак амбалу, застывшему рядом с ним.

– Аккуратно, Тимур, – инструктирует, не сводя взгляда с Титова. – Пока аккуратно.

Адам совершает выдох и напрягает мышцы, насколько это возможно, учитывая, что его весьма удобно разложили, связав запястья за спиной. Каменные кулаки охранника врезаются в его грудь с ошеломляющей силой. Ему, вроде как, следует сделать вдох, но создается ощущение, что его грудную клетку попросту вогнули внутрь.

– Лежачих и связанных бьют только г*ндоны, – откашливаясь, умудряется шутить.

Отупелое выражение лица амбала не приобретает никаких эмоций.

– Если что, я к тебе, дубина, – приподнимая бровь, смотрит на охранника. – Как только мои руки будут свободны, я вдавлю твои глаза в череп.

– Зачем тебе Ева? – перехватывает внимание Исаев. Он тянет время, но с каждой пробегающей секундой на него обрушивается понимание того, что Титов загнал его в угол.  – Что ты пытаешься с ней сделать?

– Это уже не твое дело. У тебя в любом случае нет выбора.

Это не то, что Павел Алексеевич привык слышать в свой адрес. Волна гнева, словно раскаленная лава, поднимается в его груди к самому горлу. Сдавливает и душит, заставляя сердце колотиться.

– Воображаешь, что сможешь со мной тягаться?

– Воображаю.

– Это большая ошибка.

Титов пожимает плечами.

– Ты все еще рассчитываешь, что найдешь решение, которое позволит тебе меня устранить. Но… Внимание! Другого выхода нет, – нахально ухмыляется. – Однако я понимал, что тебе будет сложно это признать. Поэтому скоро приедет человек, который поможет тебе принять правильное решение.

Исаев замирает.

– О чем ты, мать твою?

17

Открывая глаза, Ева встречается с темнотой. Не различая предметов или хотя бы очертание помещения, инстинктивно захлебывается тревогой. Ощущая, как безумно начинает колотиться сердце, а ускорившееся дыхание поэтапно приподнимает грудь, сталкивается с осознанием произошедшего.

«Адам… Адам… Адам… Адам… Адам… Адам…»

«Я же тебя погубила…»

Горло продирает мучительный стон. Глаза обжигают слезы. Не может справиться с мыслью, что Адам… Душевная боль распирает ее грудную клетку, разрывая мышцы и ломая кости. Она не имеет ограничений. Не знает жалости.

«Кто-нибудь… остановите это…»

Измученное тело сотрясают беззвучные рыдания.

Ева чувствует себя так, будто умерла и прошла часть судебно-медицинского вскрытия, вернувшись к жизни где-то в середине процесса. Рассеченная. Разбитая. Распотрошенная. Не имеющая возможности даже дышать, настолько это оказалось болезненным.

Но она все еще дома. Дома…

Определяет свое нахождение по ненавистному ей затхлому запаху. Она знает, какой комнате принадлежит эта ароматическая комбинация пыли, старости и сухих веток душицы. Здесь давно нет ни душицы, ни предметов одежды, которой ее перекладывали. Только запах, навечно впитавшийся в каждый миллиметр помещения.

Ароматы являются первоклассными раздражителями памяти. Они загружают старые архивы, хочешь ты того или нет. Получите, распишитесь.

В данном случае Исаева этим воспоминаниям несказанно рада. Все что угодно устроит ее воспаленное сознание, только не действительность.

Эта спальня принадлежала ее покойной бабушке. Матери отца. Она умерла, когда Еве было семь. Тогда девочка столкнулась со смертью во второй раз. Сопоставляя два мертвых тела, которые ей пришлось увидеть, она поняла, что ее до ужаса пугают покойники. И неважно, кем они ей приходятся. Окоченевшее человеческое тело не имеет ничего общего со своей живой версией.

Она не хотела подходить к бабушке, чтобы попрощаться. Никаких касаний. Смотреть на нее не могла. И все вещи, что когда-либо принадлежали Людмиле Павловне, тоже чрезмерно пугали девочку. Отцу это очень не понравилось. Впервые заперев ее в комнате покойной бабушки, он сказал, что ей необходимо привыкать к реальному миру.

– Сильные люди не плачут. Сильные не боятся.

Непрерывная истерика Евы длилась два с лишним часа. Пока она не поняла: чтобы выйти – она должна успокоиться. На тот момент, это было равносильно путешествию в ад. Девочка чувствовала физическое присутствие чего-то потустороннего. Как будто это нечто стояло у нее за спиной и двигалось вместе с ней, когда она оборачивалась и истошно вопила. Скрипели половицы, приоткрывались дверцы шкафа, прохладное колебание воздуха задевало ее кожу, а занавешенное темным покрывалом зеркало таило в себе целое полчище демонов.

К тому времени, как Ева переборола свои страхи, Исаеву запирать ее в этой спальне стало просто удобно. Из нее невозможно было выйти. Зарешеченные окна, прочные замки в дверях и, что самое главное, относительная изолированность от всего дома. Чтобы добраться до находившейся в задней части левого крыла комнаты, нужно было преодолеть пять высоких ступеней вниз. Поэтому Еве не мог помочь дедушка.

Душно, но девушка не предпринимает никаких попыток освободиться от куртки. Лежит на пыльном ковре практически в том же положении, в котором ее оставили. Высохшие слезы стягивают обветренную кожу щек, но ее это, на самом деле, мало беспокоит. Отлепив присохший к небу язык, старается смочить им потрескавшиеся губы. Без особых успехов. И она сразу же сдается. Обезвоживание – не самая приятная вещь в мире, но и не основная ее проблема.

Ждет, когда темнота поглотит ее сознание обратно.

Но, как назло, она все еще в жестокой реальности. И пару часов спустя те мучительные чувства, которые испугали ее сразу после пробуждения, ощущаются уже не так остро. К боли тоже можно привыкнуть. И дышать сквозь нее, и воспринимать как должное.

Основное правило: не позволять себе копаться в последних файлах памяти. Взамен этому Ева прокручивает далекие воспоминания, потрескавшиеся от старости, имеющие дыры и глубокие пробелы. События, к которым она потеряла чувствительность.

Но стоит только позволить сознанию проясниться, как боль током пробивает усталое тело. Еву начинает потряхивать, словно в предсмертной агонии, невзирая на духоту.

Изувеченная психика подталкивает к принятию последнего решения.

В пределах помещения находится маленькая ванная комната. Там, если хорошо посмотреть, можно отыскать… что-нибудь подходящее. Стакан, стеклянные флаконы, зеркало – то, что в результате нехитрых манипуляций легко превратить в орудие самоубийцы.

«Давай… больше не будет больно…»

«Сделай уже это, никто не станет по тебе скорбеть…»

«Зачем терпеть эту боль?»

«Разве смерть хуже твоей жизни?»

«Я не знаю… Никто не знает…»

«Сколько еще ты собираешься позволять им рвать твою душу на части?»

«Тебе же не страшно? Ты не какая-то там тряпка…»

«Именно потому, что я не тряпка – рано ставить точку!»

«Ой, хорош уже изворачиваться! За что ты здесь держишься?»

«Адам…»

«Ну, и где твой Адам? Где?»

Эти мысли, как грязная вода, омывают ее мозг. Просачиваясь, очерняют все, что еще воспринималось положительным.

«Где твой Адам?»

Боль стискивает грудь, затрудняя дыхание и сердцебиение.

«Все кончено».

«Забудь».

«Кто, если не ты, должен понимать, Павел Исаев скор на расправу…»

«У него рука не дрогнет…»

«Нет больше твоего Адама».

Это становится той самой каплей, способной сточить камень. Последним толчком, заставляющим выйти на связь праведный гнев.

«Нет!»

«Хватит! Заткнись, черт возьми! Оставь меня! Убирайся!»

«Ты ни черта не знаешь!»

«Хватит анализировать мир, который ты не видишь!»

«Потому что ты сама по себе нереальна!»

«Тебя, мать твою, нет!»

И вдруг становится настолько тихо, что Ева слышит биение своего сердца. Оно гулко и надежно стучит, давая знать, что не подведет ее.

Вселенная переворачивается. Все вокруг нее становится другим.

Девушка не может сказать, сколько минут или часов находилась в отключке. Но чувствует прилив энергии, которой должно хватить не меньше чем на пару-тройку часов. Впервые она жалеет о том, что накануне не принимала достаточное для ее организма количество пищи. Однако Ева не собирается ругать себя из-за этого прямо сейчас. Довольствуясь обретенной эмоциональной стабильностью, игнорирует дикость явившегося к ней хладнокровия.

18

Не каждый удостаивается визита начальника государственного порта с первыми лучами восходящего солнца. Наблюдая через окно, как на его территорию въезжают четыре белых Мерседеса, Исаев стискивает зубы. Каждый автомобиль с развевающимися на ветру национальными флажками.

Виталий Иванович Приходько в своем любимом патриотическом амплуа. По его мнению, оно ему чрезвычайно к лицу. Тем он и любим.

Мужчина выходит из машины. Стягивает полы солидного темно-синего пальто и, противясь начинающемуся снегу, направляется прямо к парадной двери. Ему не нужно стучать, чтобы войти.

Исаев оборачивается и встречает гостя натужной улыбкой.

Ответная реакция не столь радушная и, уж точно, более искренняя. Небрежно забросив пальто на диван, Приходько хмуро смотрит на старого друга.

– Как ты, мать твою, Паша, допустил это? – сунув в карманы брюк руки, раскачивается на пятках.

Улыбка Исаева превращается в застывший оскал.

– Как эта информация оказалась в руках Титовского пацана?

– В этом нет моей вины.

– Правда? – сердито передергивает плечами Виталий Иванович. – Почему эти документы до сих пор не были уничтожены? Какого черта, Паша? Для чего ты хранил подобную информацию? Молчишь? А я сам скажу! Ты, хр*н моржовый, решил сберечь это как первосортный компромат! Мы все друзья, но времена такие тяжелые… Ты, мать твою, собирался использовать это против кого-то из нас?

– Конечно, нет. Там есть и мое имя! Если ты забыл…

– Я, Паша, ничего не забываю. Но, знаешь, случаются ситуации, когда утопить себя, чтобы уничтожить врага – единственный выход.

Ослабив удавку галстука, Приходько скрещивает за спиной руки и тяжело ступает, пересекая гостиную. Останавливается перед окнами.

– Я понимаю, что руководило тобой. И… меня это не сильно удивляет. Но то, что ты не уберег эту чертову информацию от чужих глазах – в этом тебе нет оправдания!

Павел Алексеевич вынужденно хранит молчание. Подавляя в себе волны гнева. Никто, кроме Приходько, не посмел бы с ним так разговаривать. Да и тот раньше себе такого не позволял, расчетливо лелея чрезмерное самолюбие Исаева.

– Я знаком с твоими амбициями, Павел. Тебе нравится быть Богом на этой земле. – Обращая свой взгляд к нему, уточняет: – На моей земле. Это мой город, Павел. Потворствуя твоему самолюбию, я долгие годы позволял тебе править. Ты в свете софитов. Ты – меценат. И ты же – каратель. Я всегда в тени. Простой чиновник, хорошо выполняющий свои обязанности перед государством. Только ты забыл, что на самом деле руководящая сила – это я.

Лицо Исаева наливается кровью. Он готов вцепиться Приходько в глотку. Он бы с легкостью вырвал ее голыми руками. Но он оценивает равенство сил и понимает, что не успеет преодолеть и половины пути. Слишком много охраны, беспрестанно секущей каждый его вдох.

– Признаться, я уже стал забывать все то дерьмо, что хорошо запомнила бумага, – циничная улыбка приподнимает уголки тонких губ Виталия Ивановича. – Проект «АнкараАнталияАдана» – это, мать твою, не открытие парка межгосударственного содружества. Ты же понимаешь, Паша? За подобное «братское сотрудничество» нас по головам не погладят. Нам их сразу отрубят!

И снова пульсирующая тишина.

– Как думаешь, почему Титов пришел именно ко мне, отбрасывая то, что там фигурирует еще пятерка известных фамилий? Да потому, что этот хитрый выродок просчитал, кто выше тебя! А мне это, ой как не на руку! Теперь, из-за твоей безалаберности, я буду вынужден солидарничать с Титовыми! Прогибаться, где следует и не следует… Ты хоть представляешь, насколько это хр*ново, Паша? У этих гребаных законченных моралистов всегда будет под рукой информация, способная растереть, как муравьев, руководящие силы этого города! И это притом, что некоторые из этого «черного» списка являются их основными конкурентами!

– Можно решить, – приглушенно предлагает Исаев.

– Как, черт возьми? Как? Мы не можем убить их всех. Хватит нам одного Титова, – на эмоциях выдает то, что не следовало бы. Зло выдыхает. Прочесывает пятерней стильную стрижку. – Парень приходил ко мне один. Но ты же не думаешь, что он не успел поделиться этой информацией с отцом и этой стервозной с*кой Дианой?

– В таком случае, где они?

На мгновение Приходько задумчиво щурит глаза. Но едва складывает все события в кучу, как понимает, насколько призрачные их надежды.

– Мать твою… В любом случае, мы не можем сейчас рисковать. Дай ему то, что он хочет.

– Он хочет мою дочь!

– Так отдай ему ее!

В гостиной появляется еще один человек. Но столкнувшиеся в горячем споре мужчины не обращают на Ольгу Владимировну никакого внимания.

– А ты не думал о том, что будет, когда она ему надоест? Какие тогда у нас будут гарантии?

– Нам с тобой придется молиться, Паша, чтобы этого не произошло! Молиться, – со всей серьезностью заявляет Приходько. – Отпускай ее. И начинай искать альтернативные пути решения проблемы. На будущее, так сказать… Паша, Паша… Я бы удавил тебя голыми руками, но у меня нет на это времени.

«А вот я для тебя найду, Виталя… Скоро».

Испытывая безумное желание закричать, Исаева испуганно зажимать рот ладонью, мало заботясь о яркой помаде и том несовершенном виде, который она в эту минуту представляет.

Слезы опаляют холодную кожу.

Женщина смахивает их. Прижимает указательные пальцы к внутренним уголкам глаз. Но… Слезные протоки будто прорвало.

Для кого теперь весь этот бизнес? Куда прикажете девать?

Все силы, что она в него вложила, вместо того, чтобы присутствовать в жизни своего ребенка… Если задуматься, Ольге Владимировне, как матери, нечего вспомнить… Она не видела, как Ева училась кататься на велосипеде. Не присутствовала на выпускном. Не поддерживала дочь на соревнованиях. Не знает, когда был ее первый поцелуй.

Она не знает о дочери ничего.

Успевала ругать и наказывать. Требовать совершенства.

Перед глазами мелькает недошитое подвенечное платье Евы… Все планы, вся ее жизнь – все летит в пропасть.

Будь Исаева к этому готова… Предупредил бы кто заблаговременно, справилась бы с эмоциями.

А в эту минуту… Она не понимает, что будет делать завтра? Послезавтра? На следующей неделе? Ради чего или кого ей теперь жить?

19

Резкий щелчок дверного замка оповещает о прибытии посетителей. В комнату входит отец, и Ева, превозмогая боль в плече, принимает сидячее положение.

Все ее существо затапливает жгучее чувство ненависти. Первоначально оно поглощает остальные эмоции и чувства. Это странно, но оно притупляет даже душевную боль.

И наполняет ее тело силой.

Отец молчит. Изучая ее долгим пристальным взглядом, не произносит ни слова.

Это необычно. Как правило, он не тратит время на сомнительные запугивания. Никаких размытых представлений. Никаких полутонов. То, что он делает – всегда имеет четкий посыл.

И, по правде сказать, эта тишина вызывает больше тревоги, чем все остальное, что он мог бы ей дать. Ситуация становится еще более странной, когда порог переступает королева-мать. Ева отмечает неприсущую ей слабость: дрожь в руках. Ольга Владимировна пытается это скрыть, сжимая и разжимая пальцы. Но кисти все же трясутся. Настолько, что звякают друг о друга золотые браслеты.

– Говорите.

Но мать с отцом продолжают молчать.

– Это что, новый вид издевательств?

Медлит, прежде чем, превозмогая подступающую тошноту, задать единственный важный вопрос.

– Что вы сделали с Адамом?

Следующее, что она видит, на мгновение лишает ее речи. По щеке матери скатывается слеза.

Ступор. Непонимание. Растерянность.

Вскочив на ноги, Ева едва не падает сразу же назад. Сильное головокружение пошатывает ее тело и на долгое мгновение лишает координации.

– Что вы с ним сделали?

Тишина.

– Что вы сделали с Адамом? Ну, не молчите же? Скажите… Что с ним? Что вы… Что вы за люди? Мама…

– Ева… – намеривается одернуть. Пытается, но голос звучит хрипло и слабо. – Приведи себя в порядок. Ты уезжаешь.

– Куда? Что это значит?

Ольга Владимировна поджимает дрожащие губы и на миг перестает дышать.

– Что это, черт возьми, значит? Отвечайте! – кричит Ева. Усердно глотая воздух, упорно пытается быть услышанной. Двигаясь неосознанно, натыкается на занавешенную белым хлопком мебель. – Отвечайте!

– Прекрати этот балаган, – грубо бросает ей отец. – Следовало сдать тебя в психушку еще восемь лет назад, – заявляет, повышая голос. – Пригрел у груди змеюку…

– Куда вы меня отправляете?

– Следует спросить у нее, – нерешительно подает голос Ольга Владимировна. – Что, если Ева не захочет уйти?

– Ты, видимо, не поняла серьезности произошедшего, Оля. Сейчас неважно уже, чего хочет она!

– Вы что, прикалываетесь? – звуки, которые издает девушка, что-то среднее между смехом и плачем. Но, на самом деле – ни то, ни другое. – Перестаньте говорить загадками!

– Умойся и приведи себя в нормальный вид. Выглядишь как полоумная.

– Чувствую себя так же!

Когда Исаевы покидают спальню, Ева бросается к окнам и в ярости срывает шторы. Яркий дневной свет резко заполняет все пространство. В воздухе взрывается ненавистный запах и кружатся пылинки.

– Господи, сколько можно уже? Сколько можно?

Отбрасывая в сторону тяжелые метры ткани, девушка со злостью выдыхает. Запускает руки в волосы, отчаянно мечтая вырвать их с корнями. Бегает по комнате взглядом и вдруг замечает, что дверь оставили открытой.

– Что за…

С бесконтрольно колотящимся сердцем преодолевает расстояние и переступает порог. Действует так осторожно, словно шагает в западню.

Но в узком коридоре никого.

Идет по тихому дому, слыша лишь свое сбившееся дыхание. Следуя темными коридорами, открывает дверь за дверью. Чувствует себя героиней какого-нибудь второсортного фильма ужасов. Ведь где-то в этом доме находиться сам дьявол, а она целенаправленно ищет его укрытие.

Инстинкт самосохранения просит Еву остановиться, оглянуться, подумать еще раз. Но, на фоне общего состояния, этот инстинкт – всего лишь слабый импульс.

Решительно врывается в кабинет отца. Его нет. Пусто.

Исследуя глазами помещение, находит его точно таким же, как и всегда. Сдерживая бессильные слезы, прикусывает губу. Чувствует привкус крови. Грохот собственного сердцебиения. И тошноту.

Зло выдыхает.

Упирается взглядом в край темного письменного стола. Внимание Евы поглощает очертание серого пистолета. И она окончательно выпадает из реальности. Оказываясь где-то за гранью настоящего, без сомнений шагает дальше. Мысли, как черные птицы, расправляя свои крылья на всю широту, подталкивают ее в темноту.

Хватая оружие, девушка восхищается его тяжестью и разительной прохладой. Делает глубокий вдох. Освобождается от куртки, чтобы обеспечить своему изнуренному телу большую гибкость.

Выходя из кабинета, продолжает поиски.

Наконец слышит голоса из гостиной. Чуть замедлившись, перешагивает порог, выбрасывая перед собой руку с зажатым в ней пистолетом. И когда остается лишь несколько секунд до финальных титров, хитроумный режиссер ее жизни использует стоп-кадр.

Остановка изображения.

Первый, кого она видит прямо перед собой – мама.

Реакция Евы замедляется, словно под воздействием психотропных веществ, которые ей любил приписывать Гольдман. Стоит с направленным на мать пистолетом, хотя убивать ее, вроде как, не собирается. Хочет обратить внимание на остальных присутствующих, чтобы определить, кем они являются. Но не может пошевелиться. Периферийным зрением отмечает, что их в помещении очень много.

Ей же нужен только один человек. Она пришла за отцом.

– Всем оставаться на местах, – этот приказ отдает смутно знакомый мужской голос, но он не вызывает у Евы интереса.

Другой окрик вынуждает ее двигаться.

– Ева, – зовет отец.

Поворот головы синхронно с перемещением по воздуху пистолета. Стремительно. Инстинктивно. Слаженно. Фокусировка зрения на человеке, которого она когда-то любила по праву кровного родства.

Гнев заполняет все существо девушки, сигнализируя, именно он – ее цель.

Повисает звенящая тишина.

Она смотрит в холодные глаза отца. Чувствует себя покалеченной, уродливой, опустошенной.

– Ева, – с нажимом произносит он. – Что ты творишь? Возьми себя в руки.

Только для Евы его слова – пустые звуки. Они создают колебания воздуха, но не имеют содержания.

– Меня зовут Эва, – с ледяным спокойствием громко провозглашает она.

Глубоко вздыхает, ощущая приятное и обширное покалывание в груди.

Неторопливо прощупывает публику взглядом. Читает в их глазах шок, растерянность и страх. И ей приходится по вкусу впечатление, которое она производит.

Приходько следует глазами по порванным колготкам девушки, колышущейся на худых бедрах черной каскадной юбке, грязным разводам на лице, беспорядочным волнам волос. Ева Исаева не выглядит как желанный приз. От ее проникающего, словно острые ножи, взгляда озноб ползет по коже.

– Меня зовут Эва, – повторяет девушка громче, окрашивая свой голос гневом и силой.

Она походит на вырвавшуюся из клетки рептилию, тело которой нашпиговали неконтролируемой силой, а сознание под корешок заполнили обидой. И эти прочные стеклянные стены разрушил Адам Титов.

Она таит угрозу для них всех. И ее сила заключается вовсе не в оружии. Она – в жажде справедливости. Нет страшнее человека, чем тот, которого задели за живое.

– Меня зовут Эва, – чеканит девушка, выжигая в застывшем воздухе каждый звук. – Все услышали? А теперь повторяйте!

Создается впечатление, что присутствующие забыли, как двигаться. Или находятся под гипнозом. Каждый из них заполняет лишь отмеренное ранее пространство. А по контуру их тел воздух превращается в бетон.

– Повторяйте!

Синхронно не получается. Первый осторожный голос принадлежит Приходько. Это подталкивает и остальных к подчинению. Следом шелестят низкие голоса вытянутых, как стволы деревьев, охранников. Их здесь целая армия, учитывая, что Виталий Иванович прибыл со своей свитой, и они примкнули к вышколенным амбалам Исаева.

Последним следует тихий шепот со стороны Ольги Владимировны. И ни звука от Исаева. Он сцепляет зубы до яростного скрежета. Задумываясь о том, что вероятнее откусит себе язык, чем выполнит требование.

Ева сухо улыбается.

Черные птицы набирают высоту, накрывая застывшую толпу своими широкими темными крыльями и отрезая их от внешнего мира.

– И еще раз!

Воздух снова множится голосами. Но Исаев упорно молчит.

– Слезы – не слабость, папа, – заявляет девушка. – Слабость – это прихоть, которая сидит внутри человека и, подавляя его «я», требует полного себе подчинения. Если подкармливать ее регулярно, она быстро разрастается. И вместе с ней – ее аппетиты. Твоя слабость – власть. Стремление к ней уничтожило тебя, папа. Она тебя сожрала. У тебя не осталось ценностей.

Ноздри Исаева гневно раздувается. Кажется, он готов подойти и вырвать у нее из рук пистолет. Но он не двигается, скашивая взгляд в сторону, за спину Евы. За что-то цепляется, сохраняя вынужденную неподвижность.

– Вы все – слабые, – никто не смеет ей возразить. – Продаетесь за деньги и предоставляемые ими удобства. У каждого из вас есть ценник. У кого-то больше, у кого-то меньше, но все вы продажные твари.

– Послушай… Эва, – говорит Приходько, и Ева фокусирует на нем свой недовольный взгляд. Ей изначально неинтересно то, что он скажет. – Я понимаю твое расстройство. Но давай попробуем успокоиться, – ее взгляд замирает на лице мужчины, выхватывая его тусклые глаза и тонкий рот, растягивающийся в снисходительной улыбке. Он говорит с ней так, словно она милый взбесившийся котенок. – Ты можешь опустить пистолет, чтобы мы сделали это? Никто не причинит тебе зла.

– Нет, – отрезает девушка.

– Подумай сама…

– Я думаю. Я думаю, вам следует помалкивать, Виталий Иванович! Не хотелось бы портить узор вышивки на вашей рубашке.

Явный подтекст угрозы выводит из оцепенения одного из телохранителей. Он ступает к Исаевой, пока сам Приходько не ловит его за локоть.

– Назад, Сеня.

Парень напрягается и замирает, а Ева разражается хохотом.

– Сидеть, Сеня. Лежать, Сеня… А, кстати… – обводит взглядом присутствующих. – Всем лежать! Руки скрестить за головой. Лица в пол, – инструктирует, словно подобное ей приходится делать не в первый раз. – Остаешься только ты, папа.

– Эва… – пробует урезонить ее Ольга Владимировна.

– Ложись на пол, мама. Ты столько лет упорно игнорировала все проблемы этого дома. Сейчас я прошу тебя, – но тон ее голоса не похож на просьбу, – лечь на пол и закрыть глаза. Все закончится очень быстро. Обещаю.

– Господи, Е…

– Немедленно ложись на пол, мама!

Это гневное требование сопровождается сменой направления пистолета. Когда их взгляды скрещиваются, Ольга Владимировна вздрагивает. Понурив плечи, сдается. А Ева хладнокровно наблюдает за тем, как мать опускается на колени и, принимая лежачее положение, утыкается в пол лицом. Ее не трогает даже то, что сразу за этим ее плечи начинают дрожать.

Все остальные не нуждаются в дополнительном стимулировании. Укладываются штабелями рядом друг с другом, застилая пол гостиной.

– Правила поменялись. Ага, – возвращается к отцу. – Теперь я говорю, что делать. Тебе – тоже. Папа. Повторяй за мной. Э-в-а.

Гудящая напряжением тишина.

– Повторяй, черт возьми!

Решительность дочери должна подтолкнуть Исаева к повиновению. И все же, кажется, что ответа не будет даже сейчас.

Но вдруг он смотрит ей за спину и, переступая через свою гордыню, презрительно сминает губы.

– Эва.

– Превосходно звучит, – одобрительно заключает девушка. – И вовсе несложно, правда?

По всем расчетам, она должна бы этим удовлетвориться.

Но…

«Простите, но нет».

– Пора платить по счетам, папочка. Ты задолжал миллионы.

Внимание Евы рассеивает движение со стороны. Видимо, именно реакции этого человека все и ждали. Тяжелая ладонь накрывает ее руку и придавливает вниз за мгновение до того, как она нажимает на спусковой крючок.

Звук выстрела гораздо громче, чем она помнит. Он оглушающий.

Рухнув вниз, зажимает руками уши и зажмуривает глаза. Не чувствует боли от соприкосновения с твердой поверхностью, те же сильные руки не позволяют ей упасть, прижимая к жесткому телу.

Она чувствует запах. Слышит голос. И ее сердце начинает усиленно качать кровь.

«Это невозможно…»

«Но…»

«Боже…»

– Все хорошо, Эва. Теперь все будет хорошо. Я здесь.

Паника возвращается, когда, вопреки всем усилиям Евы открыть глаза, тело наливается тяжестью. Невидимая сила тянет ее вниз с безумной скоростью. Она чувствует полет, но не ощущает приземления.

Огромная воздушная яма. Звенящая тишина. Темнота.

20

День шестьдесят шестой.

– Это Ева Исаева? Боже! Это Ева Исаева!

– Хм-м… Высокомерная штучка.

– Говорите тише…

– Ой, пофиг… Понятное дело, ей нравится внимание. Смотрите, как она нос задирает.

– Ее браслет – это же подлинный Cartier?

– И она носит его просто с джинсами…

– Вот бы жить так, как она.

Холод. Темнота.

Непрерывное равномерное попискивание. Воздух, насыщенный запахами спирта, лекарственных препаратов и крепкого кофе.

Не открывая глаз, Ева концентрируется на расплывчатых голосах.

– …должен сказать, результаты обследования неутешительные… Обезвоживание, истощение, анемия, гипотония, аритмия… При этом в крови концентрация сильнодействующих психотропных препаратов. Ее держали в заточении?

Размазанное восприятие. Подспудное отторжение непонятной информации.

Тишина, которую хочется разрушить пронзительным криком.

– Все нормально. Можешь говорить откровенно. Ничего из сказанного не покинет стен клиники. Мы дорожим своей репутацией. Не сотрудничаем с органами и прессой. Чтобы определиться с лечением…

Голоса утихают, словно кто-то постепенно скручивает звук на минимум. Темноту прорезают ядовито-оранжевые лучи. За ними тянется яркая картинка и… внезапная духота.

Поток горячего воздуха обволакивает оголенную кожу, оседает на губах соленой влагой. Выдвигая кончик языка, Ева облизывает их и восторженно хохочет.

Звук ее смеха для нее же удивительно забавный. Ей хочется смеяться без остановки. Только затем, чтобы ощущать внутри себя эту  приятную вибрацию.

Зачерпывая рукой мокрый песок, девочка развеивает его на ветру и восхищенно прослеживает короткий полет песчинок.

– Ева, смотри-ка сюда.

Реагирует на голос мамы беглым поворотом головы. Вспышка фотоаппарата срабатывает, когда она уже отворачивается.

Вокруг столько всего!

Еве хочется трогать, смотреть и пробовать… Она никак не определяется с тем, что ей интереснее всего, хватаясь то за одно, то за другое.

Начинает строить замок и тут же отвлекается на кричащую в небе чайку. Вскакивает и, раскидывая руки, бежит, повторяя на земле траекторию ее воздушного пути.

– Лети! Лети! Лети!

Протяжный гул парохода заставляет ее резко остановиться.

– Вав! – крупные глазки расширяются еще сильнее, а тельце приходит в движение от трепета. – Мамочка! Такой… Очень-очень… Вав!

– Смотри же сюда, Ева… Ева…

Девочка нетерпеливо вертит головой. Тонкие косички взлетают от резкости ее движений.

– Ох, Ева… Замри хоть на полминуты…

Замечает выброшенную на берег медузу. Прежде чем мама успевает остановить, хватает ее в руки. Похожая на прозрачное желе, медуза расплющивается в маленьких детских ручках.

Хочет лизнуть ее языком, чтобы определить: сладкая ли она?

– Боже, Ева, нет! Не делай так…

Но девочка уже высовывает язык и касается прозрачной массы его кончиком. «Желе» оказывается несладким. Оно – соленое и противно пахнет.

– Пффф… Бррр… Гадосчь!

– Я же тебе говорила…

Потеряв интерес к медузе, позволяет Ольге Владимировне забрать ее у себя из рук. И сию минуту срываясь с места, бежит в другую сторону. К большому коричневому псу, которого выгуливает бородатый мужчина.

– Вав… Пешик…

Она никак не может произнести правильно это «вау», но ей нравится пробовать.

– Нет, Ева! Опасно!

– Вав! Мама… Вав!

Женщина успевает поймать ее ладошку до того, как она прикасается к настороженному псу.