Кладбище первых

Она жила здесь, прямо здесь, на этой улице. В самом конце, там, внизу, у реки. Когда всё это произошло –двенадцать лет назад – был год такого же наводнения. Шёл такой же сентябрь. И те, чьи дома затопило, тоже так собирались – грелись у костра по вечерам.

А спали они в музее. Вон там, наверху. Не в воде и сырости же ночевать. Там теперь та синяя хибара, где приезжие на постой остаются. А где ещё? Гостиницы у нас нет, да и зачем она? Гости тут бывают нечасто, сюда особо не доберёшься. А уж при таком разливе тем более.

Их дом, девчонки этой с отчимом, одним из первых утонул. И она, Алёнка её звали, с другими утопленниками – так уж они про себя говорили –сидела тут у костра. И тепло от него, и светло: электростанцию нашу дизельную ещё залить не успевает, как отключают её на всякий случай. Берегут. В общем, грелись, чай кипятили, кашу варили, а чаще уху. Ну а что, жизнь и при большой воде не кончается – есть-то надо. И не молчали, конечно.

Беды свои бесконечно обсуждать никаких сил не хватит, да и никого ими не удивишь – кругом такие же. Да и отвлечься-развлечься хочется. А видео или кино не посмотришь, не на чем. Телефоны уже у всех успели разрядиться, а вода высокая, как помню, только на пике держалась тогда двое суток. Алкашкой те, кто тут собирался, не баловались: каждый на другого оглядывался – раз тот не пьёт, и я не буду. Это уже потом, когда опасности нет, можно топить свои несчастья, а если в самом, как говорится, эпицентре начать, легко вместе с ними и утонуть.

Проще говоря, развлекали друг друга разговорами. Обсудили отсутствующих – был такой грешок, можно извинить, не такие обстоятельства, чтобы терзаться, красиво это или не очень. Всем кости перемыли. О будущем думать никто не рвался – невесело о нём думать, когда через пару месяцев зима, а у тебя дом стоит в воде выше окон и ты никак его уже не просушишь. Решили, в общем, прошлое поворошить. Вспомнил кто-то историю про наше старое кладбище, то, на котором в то время полвека уже никто не бывал.

Первопоселенцы там лежат, и штука в том, что по сухости туда особо не доберёшься. Оно на самом верху вон того маленького холма, отсюда видно его, когда светло – вон там. Сейчас туда на лодке или на катере легко подплыть, а когда вода упадёт, окажется кладбище над отвесным склоном: снизу не поднимешься. Другой путь туда через лес, вокруг всего посёлка и большим крюком. Отсюда кажется, что холм близко, а начать идти, так все километров восемь и будет. Да и дороги нет: только наудачу среди деревьев блуждать, если скорее медведь не встретит. Прорва их так-то.

Но никто особо и не пытался ходить туда. Навещать там некого – это одно. А другое – говорят, что прокляты первопоселенцы и те, кто следом за ними в ту землю улёгся. Никто живым оттуда не возвращался, а если кому и удавалось, то таким, как прежде, он уже не был и долго на этом свете не оставался.

Якобы совершили первые некий тяжкий грех, напоили землю грязной кровью и накормили плотью, и попробовав их, она жаждет ещё и потому никого не отпустит – сделает или добычей, или охотником.

Кто в проклятье не верил, тоже туда не спешил, потому как и научное объяснение находилось: мор их всех там скосил. То ли оспа чёрная, то ли сибирская язва, а держаться всяко лучше подальше.

Вот потому посёлок в другую сторону к реке и рос. Хотя явно видно любому, даже на глаз: место на холме куда более годное, и высокое, и ровное.

Нет, вижу – лучше уже с начала рассказать всю эту историю. В общем, в 1847 году приплыли сюда первые. Рыбно тут, леса густые. Встали на берегу. Там так и стоит крест с датой, основано село тогда было. Пусть и заброшено потом на многие годы. Но я вперёд забегаю.

Разбили они тут лагерь и вглубь пошли исследовать, явно заприметив тот как раз пригорок. Добрались они туда и даже стройку начали. И вот тогда-то всё в первый раз и случилось. Год начала стал и годом конца. Померли они все до единого.

После на поиски другая группа прибыла – она первых и хоронила, вот так кладбище и возникло. Но и они не уцелели. Что-то снова произошло. Кто-то с первыми лёг, а кто-то сбежал. В итоге опустело наше село, толком и не начавшись. И так до 1932 года и пустовало, когда снова его освоить решили. Так же встали у реки, но оно сразу понятно стало – место негодное. А может, и думать не пришлось, а вода поднялась и вверх погнала. Словом, нашли они старое кладбище.

Ну и всё один к одному. Кто живым не ушёл, а кто ушёл, к разговорам уже был не способен, внятного ничего не говорил, да и не задержался на этом свете.

Но на сей раз век выжидать не стали: почти сразу новые жители сюда прибыли с наказом предшественников не искать и по маршруту прежней экспедиции не ходить. Официально – зараза там, мор всех выкосил. Но местные, кто наконец укоренился, больше в проклятье верили.

И до 1974 года если кто и не следовал наказу, то случаи те были единичные. Но, как говорили, и тогда всё без изменений шло: любопытных больше или живыми не встречали, или прежними они не были.

А потом любопытных тут стало больше. Стройка здесь была, шахту строили, хотя бедны недра в низине, не оправдало оно себя. Но студентов много разных приехало, и молодых искателей, и немолодых учёных – словом, чужаков.

И тогда опять решили исследовать тот пригорок. Сообразили так: если и была какая зараза, то за сорок лет уже вся выветрилась. То, что прежде и восьмидесяти лет не хватило, никого не остановило. Решили – сделали. Собрались, сказали, пару месяцев их не отвлекать и не тревожить – запасов у них с собой было изрядно, и ушли.

А когда пара месяцев прошла, и никаких новостей так и не было, и уже по снегу на поиски пришла группа, то двое из тех учёных издалека махали им и знаки делали, чтобы они назад двигали. Мол, умерли все, никто не вернётся. Все на старом кладбище лежат.

Что там случилось, так и неясно. Надо сказать, что выяснять желающих не нашлось. Поисковики проверять ничего не стали и причины уточнять тоже – поверили на слово и убрались побыстрее.

Вот так и получилось, что с тех пор полвека на кладбище никто не бывал. Ну, почти никто, потому как единицы находились всегда, как только схлынет страх. Тут ведь такое дело, которое на все экспедиции – и большие, и малые – влияло. На холме же не только место под село годное – уж его точно не топит, как видим. Там, как с самого начала по разговорам переходит, то ли шахта золотая, то ли сокровища первых поселенцев, ведь не с пустыми руками они сюда прибыли, то ли их добыча, то ли всё это вместе – лежит и ждёт себе в целости.

И вот именно эту историю и рассказывали тогда, в год наводнения, двенадцать лет назад, когда все, чьи дома утонули, грелись тут у костра.

Алёнка сидела, как помню, на ящике сбоку, подальше от своего отчима, Пахи – а он был напротив, наискосок. И взгляды она на него бросала такие, что перехватишь – и сам чуть в камень не обратишься или не загоришься, или и то, и другое напополам.

Жили они всегда недружно, скверно, когда ещё мамка её жива была. Она их как-то мирила, но Паха всё стремился дочь воспитать то кулаками, то ремнём – она по деревне пряталась от него да смерти вслух желала.

Алёнка обычная так-то была, даже тихая. Пьянки-гулянки – это не про неё. А Паха на ровном месте спуска ей не давал. Может, потому что детей общих у них с женой не было, а он и простить не мог, что с кем-то другим не в браке ей удалось.

Она, мать Алёнки, сама не местная, с лялькой на вахту приехала – в столовой сначала работала там, а после в село к нам перебралась, так и осталась. А как шестнадцать Алёнке исполнилось, от болезни померла. Слишком суров был к ней наш климат, да и жизнь в целом. А она хрупкая такая, по виду прямо аристократка. Вот и Алёнка симпатичная у неё получилась – и, как говорили, оттого они с отчимом ещё хуже жить стали, чем даже прежде.

Алёнка до смерти матери в город всё собиралась – учиться и медсестрой стать. А так школу даже не дотянула, бросила. И на работу не пошла. Её вообще редко в деревне с тех пор видели, и всё чаще – в синяках. И говорить она стала ещё меньше обычного, буркнет что-то под нос – и всё, поскорее от людей спрятаться.

Тут же, как разговор пошёл про деньги – точнее, клады да сокровища, про все эти сказки-байки, в общем – её и не узнать стало.

Только что была тенью, которую и не заметишь, разве что сквозь неё если пройти попытаешься – а ожила, встрепенулась. Щёки покраснели, глаза блестят, губу верхнюю – пораненную и распухшую – облизывает. Оживилась, и только на Паху по-прежнему взгляды-камни бросает.

Поверила в россказни, словом, как ребёнок. Да она и была ребёнком почти – лет двадцать, может, двадцать два.

– А сейчас – уточнила – получается, снова прямо туда подплыть можно? К самому кладбищу?

Ей сказали то же, что я сейчас: при большой воде прямо рядом легко встать, что на катере, что на лодке. Может, в метре высоты окажешься, не больше.

Алёнка нахмурилась, собрала лоб волной – задумалась. А тут тётя Таня – она наверху жила, её дом наводнением не тронуло – то ли взгляды её на отчима заметила и поняла всё, то ли просто пожалела девчонку – и говорит:

– А иди к нам сегодня, переночуешь?

Алёнка закивала быстро, а сама на Паху глядит с опаской – вдруг взбрыкнёт? Но он-то уж конченным идиотом не был – на каком основании откажет прилюдно, заставит спать чуть не вповалку на надувных матрасах да одеялах на полу с кучей народу в холодном музее? Что же о нём подумают? Ясно-понятно, спорить не стал, улыбнулся даже, спасибо сказал тёте Тане.

Посидели ещё, да и разошлись – уже ночь настала давно. Благо – уж если сильно задаться целью найти в такой ситуации благо – на работу спешить никому не надо, ничего не работало, как вот и сейчас.

Постелила тётя Таня своей гостье мягкую кровать в комнате дочери – та-то как раз, в отличие от Алёнки, в город удачно перебралась. Но уснуть она не могла.

***

Спалось не лучше, чем дома. Вот в музее – другое дело: там посторонних много и опасности никакой. Шум и разговоры Алёнку убаюкивали, а тишина тревожила, сначала не давала заснуть, а потом будила. Вот такая привычка после смерти матери появилась.

Но не только молчание тёти Таниного дома мешало спать. Алёнка задумала встать до рассвета, пока ещё никто не проснулся, и уж тем более отчим не встал и не хватился своей моторки, и боялась проспать. Будильник-то не поставишь: даже если бы телефон не сел, не рискнула бы – разбудит хозяйку.

Но опасалась зря. Пару раз задремала за всю ночь, да и то не больше, чем на полчаса. И сразу вскидывалась к окну – но там всё ещё стояла кромешная тьма. Ни единого огня во всём селе. Разве что кто-то сверхвнимательный, бродивший бы по тёмным улицам наощупь, смог бы высмотреть кое-где огонёк сигареты тех, кто страдал и бессонницей, и из-за потери имущества.

И как только черноту стала менять тёмная серость, Алёнка тихо прокралась – тише маленькой кошки, тише летнего ветра – по хмурому в сумерках коридору к двери, нащупала свою куртку на вешалке и резиновые сапоги на полу, взяла их в охапку и выскользнула босиком из дома.

Натянула сапоги, уже отбежав на десяток шагов. И огляделась, ощущая себя воровкой. Но улица была безлюдна. Просыпаться мокрое село не спешило.

Моторка отчима стояла, как он её и привязал накануне – к накренённому дорожному знаку «главная дорога». Там раньше и была дорога, а теперь начиналась река.

За ночь лодка осталась на том же уровне: ничуть не поколебалась, не поднялась, но и не опустилась. Река замерла. Притаилась. Но рано радоваться: вода ещё может пойти вверх, особенно если и небо вступит с ней в сговор и поднажмёт дождями.

Но по предрассветной серости не понять, что за погода будет днём.

Отвязав верёвку, Алёнка снова огляделась. И опять, когда, оттолкнув лодку, сделала пару шагов по воде и неловко взобралась в неё.

Так, а что дальше? Отчим показывал, как управлять моторкой, но Алёнка старалась не слушать. Если бы не боялась, так и вовсе уши бы зажимала. А по правде, желание было даже свеситься за борт и опустить голову в воду, чтобы уж точно не слышать его и не видеть.

Но внешне она никак это не проявляла. Оставалась отрешённой и думала о своём.

Иногда вспоминала мать – и злилась: та всё знала и не сделала ничего! Хуже того, в итоге просто сбежала – пусть и в могилу – оставив Алёнку с ним.

А чаще всего она представляла поле одуванчиков. Большое яркое поле, и она бежит по нему, а рядом собака Тоби, которая была у неё в детстве – та, которую задавил микроавтобус рыбаков. Тоби не стало, и как раз тогда и появился он, муж её матери.

Вот что такое проклятье! А вовсе не нелепые истории про смерти каких-то неизвестных стариков сто или двести лет назад. А что касается их болезней – так она молодая и здоровая, вполне готова рискнуть.

Алёнка всё же вспомнила кое-какие наставления. Несколько раз дёрнула пусковой шнур, измазалась в масле, но лодка завелась.

В пути к холму она продолжала беспокойно оглядываться. Сейчас отчим обнаружит пропажу и лодки, и Алёнки, и пустится за ними вплавь… Нет, правда, увидев его рядом в воде, она бы даже не удивилась.

Но никто за ней не погнался, а до пригорка плыть пришлось дольше, чем показалось сразу. И обещание встать прямо рядом с кладбищем обмануло. Пришлось полностью окунуться в ледяную воду – а она и летом теплом не балует – и подтащить лодку к единственной надёжной на вид коряге, торчавшей из крутого склона. А затем – взбираться по нему, цепляясь за камни, корни и ветки. Хорошо, хоть и вправду невысоко.