Демонология Сангомара. Часть их боли

• На все есть в нашей жизни воздаяние:
• За доброту получим злодеяние,
• Бесчестье обернется отражением,
• Расплата за любовь – мучение!
• Но независимо от этой круговерти
• Мы платим за попытку жизни всяко смертью.

Глава 1. Погоня

Ранним утром на землю, будто облако, опустился морозный туман, посреди которого стоял погруженный в сонное затишье бивуак. Вокруг раскинулись почти бескрайние холмистые равнины, кое-где прорванные рощами и одиноко стоящими деревцами. Одно такое дерево, ель, вздымалось прямо посреди бивуака, и среди его ветвей неожиданно каркнул ворон. Каркнул неприятно, устало. Ноэльский караульный поднял голову, придержал шлем и шикнул на него, потрясая алебардой.

Старый ворон подпрыгнул, тяжело вспорхнул, но тут же приземлился на сук повыше – где безопаснее. И снова продолжил глухо каркать, раздражая всех вокруг.

Тогда караульный нащупал под снегом камень, уж было взялся за него, чтобы бросить в птицу, однако та успела покинуть ель. Шумя крыльями, она пролетела над коновязью, навесами, повозками и будто нарочно приземлилась туда, куда не следовало: на голубой расписной шатер Мариэльд де Лилле Адан. Вцепившись когтями во флагшток, она снова угрожающе каркнула. В ее голосе сплетались усталость от недавно начавшейся зимы и злость. Караульному пришлось опустить руку с камнем, и он в бессилии зашипел, оголив клыки:

– Кыш! Пошел вон, чертов ворон. Убью!

Однако матерый ворон с большой лохматой бородой под клювом, будто понимая, насколько пусты угрозы вампира, никуда не улетал, а лишь хлопал крыльями и каркал. Его глухой, сиплый голос противно разрезал окружающую тишину, заставляя просыпаться всех, кто еще сладко спал под стегаными одеялами.

Откинув полог богатого шатра, в снежную завесу ступила Мариэльд де Лилле Адан. Охрана тут же согнулась в поклоне. Графиня же, кутаясь в шаль, задумчиво уставилась на птицу, сидящую на верхушке своего красивого шатра.

– Позволите, тео? – шепнул один из караульных, поднимая камень.

– Не позволю. Только глупец убивает посланца, пусть и явившегося с дурными вестями. Ада… Ада! Найди мой голубой плащ с куницей!

Служанка накинула на плечи хозяйки плащ. Пригладив меховой воротник, Мариэльд вздохнула и продолжила рассматривать ворона. Тот тоже глядел на нее, поворачивая голову и мигая то одним круглым черным глазом, то другим. Затем графиня прислушалась и перевела свой взор уже на окрестности. Прошлым вечером лагерь был наспех окружен повозками. Посередине установили такие же скорые навесы, где, укрывшись льняниками, еще посапывала часть прислуги. Из-за вороньего крика многие проснулись, потягивались, и лагерь медленно оживал.

Скоро все должны тронуться в долгий путь.

– Прикажете собирать вещи? – спросила Ада.

– Нет. Это бессмысленно.

– Почему, тео Мариэльд?

– Мне эти вещи более не понадобятся, – ответила графиня, снова взглянув на замолкшего ворона. – Хотя… подай, пожалуй, платок. Может, пригодится. Кто знает, насколько далеко простирается его учтивость…

Каркнув в последний раз, ворон тяжело взлетел и исчез в морозной дымке. Мариэльд проводила его долгим взглядом, затем вернулась в свой богатый шатер.

Пока бивуак медленно пробуждался, двое вампиров-караульных переговаривались около коновязи. На их лицах ясно отпечатывалась неприязнь к тому, о чем они говорили. Не нравились им эти черно-белые пейзажи, где метался унылый, пустой, будто обезличенный ветер. Караульные мечтали о родных просторах – о любимом и волнующем сердце Ноэле, куда стремились всей душой. Им можжевеловых лесов хотелось! И чтобы Фелл выдувал из своих ноздрей крепкий ветер, полный свежести, отчего море грозно рокотало бы у пристани Луциоса, разбиваясь об нее в белую пену.

Вздохнув, Луан пожаловался своему товарищу:

– Гадость, а не Север. Согласись…

– Гадость. А чего это тео приказала не собираться? Разве не спешим мы в Ноэль? Вон, две недели без роздыха почти.

– Может, не в духе… Все равно же собираемся, чтоб быстрее миновать эти проклятые земли.

Тут Луан вдруг встревожился.

– Слышишь? – спросил он.

– Слышу, земля гудит. Вспомни, она так же гудела у того села на распутье, – хмуро отозвался напарник.

– Да нет. Вслушайся!

– Слушаю, точно земля гудит. Неудивительно, что здешние демоны давно сбежали на Юг. Чтоб этот Север с его вечной тряской дюжи затопили!

– Ладно, схожу-ка проверю.

Со вздохом уставшего южанина, которому опротивел Север, да так опротивел, что сил больше нет его терпеть, Луан стал взбираться и спускаться по низким холмам. Он шел среди морозного тумана, размышляя, что в Ноэле-то еще должно быть тепло. Вскоре он замер, вслушался: из-за кряжа доносился не отдаленный гул, а отчетливый конский топот.

Атакуют. Их атакуют!

Луан помчался обратно к лагерю.

Позади него все сильнее сотрясалась земля, а мерзлый воздух наполнился звонким ржанием. Когда караульный уже подбегал к возведенному из подвод ограждению, из снежного тумана за его спиной выросла огромная тень. Оглянувшись, Луан увидел, как она обернулась всадником в желтом табарде. Сверкнуло острие копья. Луана насадили на ясеневое древко и, вопящего, протащили еще с десяток васо в воздухе, пока копье не обломилось. Из тумана просачивались и другие всадники, напоминающие скорее гримов. Они явились молча, без каких-либо возгласов, за кого же они сражаются. В руках у них развевались бело-желтые знамена с гарпией о трех лентах – знамена барона Бофровского.

Небольшое бофраитское войско напало на бивуак. Ноэльцев сразу отрезали от коновязи, где находились все лошади. Там же сшибли и затоптали пару караульных. Среди прислуги поднялась паника. Истошно заверещали служанки. Многие кинулись кто куда, не разбирая дороги. Поначалу бивуак стал местом не сражения, а резни. Чуть погодя с ноэльцев все же спало оцепенение, и кто мог похватал оружие, чтобы дать отпор. Недолгое замешательство развеялось, когда все поняли, что нападавших примерно столько же, но они люди. Те, кого не затоптали быстрым набегом, кто не пал от пронзающего копья, кто не растерялся, собрались в сердце лагеря у самого большого голубого шатра. Там они выстроились плотной непоколебимой стеной, чтобы защитить находящуюся внутри Мариэльд де Лилле Адан. Наступательный порыв иссяк, атака захлебнулась среди палаток, мешков с зерном, костров, выстроенных из повозок ограждений. Лагерь был обустроен тесно, на больших широкогрудых конях не протолкнуться, поэтому бофраитцы спешились и двинулись дальше пешком.

Их вел за собой предводитель, укрывший доспехи за желтым табардом.

Около шатра два малых войска неистово столкнулись. То был бой не на жизнь, а на смерть. Люди и вампиры. Бофраитцы наседали копьями, выставив их вперед, а ноэльцы отбивались. В какой-то миг ноэльцы сами решили перейти в наступление, пытаясь сыграть на страхе людей перед собой. Но страха они не обнаружили. Бофраитцы двигались на них зло, яростно и скоро. Вскоре, видя, что их продолжают давить, невзирая на потери, вампиры дрогнули и попытались атаковать предводителя нападавших. Трое навалились на него, но он даже не порывался отступить и с яростным криком, сверкая синими глазами, кидался в самую гущу. Он был сердцем атаки. На его щит с замазанным грязью гербом обрушились удары. Щит тут же не выдержал – треснул, осыпал щепками. Но предводителя это не поколебало даже на миг, и он продолжал продавливать стену, выросшую перед расписным шатром графини, кидался на нее, как обезумевший демон.

Ноэльцы были быстры, но предводитель – быстрее. Они были неутомимы в бою, но он – неутомимее. Они кололи его, били, но он словно не чувствовал боли, и каждый, посмевший занести над ним клинок, падал замертво.

Тогда уже сами ноэльцы поддались страху. Они поняли, что на них напали не из-за желания наживы, а из лютой злобы. На них напали как на злейших врагов! Под таким натиском и выучкой все вампиры побросали все: и расписной шатер, где укрылась графиня, и саму графиню, а также весь скарб и сундуки. Они бежали куда глаза глядят, спасая собственные жизни, которые они всегда ценили больше любого золота и драгоценностей. Между тем в самом шатре Мариэльд де Лилле Адан окружили слуги, которые то испуганно хватались за дорогие вещи, будто желая спасти их, то рассеянно оглядывались, то в каком-то оцепенении прислушивались к звукам боя снаружи.

– Тео, тео! – молила слезно айорка Ада. – Нужно бежать!

– В этом нет никакого смысла, – отвечала спокойно графиня.

– Мы выведем вас! Тео, пойдемте!

– Лагерь окружен. Никто отсюда не уйдет живым.

– Тео… молю…

Однако графиня не ответила.

Тогда Ада закрыла глаза руками, не желая воспринимать все происходящее. Ведь они ехали в Ноэль, куда она стремилась всем сердцем, как мать и жена, желая увидеть двух своих детей и оплакать умершего мужа Кьенса. Но сейчас за шатром раздавались крики. Отвратительно бряцало железо. Пахло кровью. Ада всегда любила этот запах, сладостный, тягучий, названный на Юге «красным золотом». Однако здесь, в лагере, кровь пахла иначе. Она пахла смертью, и то была смерть ноэльских солдат. Что с ними сделают? Убьют? Но как они вообще посмели напасть на них?

Потерявшись в мехах, Мариэльд держалась величественно. Она безразлично слушала, как снаружи за нее умирают вампиры. Их было порядка полусотни, грозная сила, – но не против такого сплоченного и свирепого врага. Наконец не выдержав, Ада разрыдалась и кинулась к другой стороне шатра. Ее тонкое тело изогнулось, и, бросив последний взгляд на хозяйку, айорка пролезла между настеленными льняниками и тяжелым голубым пологом. Она побежала в снежную завесу. Следом за ней после недолгого промедления бросился и цирюльник Пайот, с трудом волоча за собой сумку. Впрочем, стоило ему лишь показаться снаружи, как его тут же настигло лезвие неприятельского меча.

Благодаря удаче Ада вырвалась из окружения и теперь бежала в тумане. Позади доносилось ржание. Затем грубые окрики: «Догнать!» За ней бросился в погоню кто-то тяжелый, потому что конь под всадником измученно хрипел. Со сдавленным рыданием Ада миновала заснеженный холм, за которым увидела реку, и кинулась уже к ней, как к спасительнице, надеясь уплыть.

Перед ней, вынырнув из снежной завесы, появился рыжий конь. Ада вскрикнула и остановилась.

Тяжело дышащий от старости воин смотрел на нее сверху вниз. У Ады еще не были заплетены по-ноэльски косы, и потому волосы струились по плечам. Платье облегало тонкую фигуру. Она была похожа на трепетную лань, загнанную охотником в ловушку. И поневоле мужская рука дрогнула. Копье зависло над милой головкой, обрамленной темно-серыми волосами. Казалось, воин раздумывал: демоница ли перед ним? Или простая женщина?

Неожиданно Ада оскалилась клыками. В отчаянном желании не умереть – хотя бы ради детей – она ухватилась за копье, потянула на себя. Внешне айорка казалась беззащитной, но у нее хватило сил отобрать оружие. Извернувшись, Ада сделала выпад. В каком-то непонятном удивлении преследователь посмотрел сначала на нее, потом на свой нагрудник, чувствуя, как острие вошло аккурат между ним и наплечником. Покачнувшись в седле, он понял, какую ошибку совершил, и впился в бока коня шпорами. Ада испуганно зашипела, уже как демоница. Рыжий конь встал на дыбы, его тяжелое копыто ударило айорку, отчего, вскрикнув в последний раз, Ада упала наземь с раскроенной головой и больше не поднялась.

Воин, чувствуя, как горячая кровь толчками заливает его нагрудник и перчатку, с трудом достал из ножен меч. Однако не в силах вернуться к лагерю, где бушевало сражение, он качнулся раз, качнулся два, хватаясь за поводья, – и с грохотом доспехов выпал из седла. Похоже, Граго все-таки настиг его, подумал он в последний раз. Смерть застлала его глаза…

На одинокую ель вернулся все тот же старый, лохматый ворон, выделяющийся на фоне окрестностей своей угольной чернотой. Тяжело приземлившись, отчего с ветви осыпался снег, он принялся глухо каркать. Ворон передвигался короткими скачками и глядел на происходящее внизу.

Утренняя полутьма рассеялась, поддавшись солнцу. Снежная пыль слепила взор.

Мариэльд вывели из шатра. Она стояла посреди полного трупов бивуака, скрестив руки на груди, и то ли с безразличием, то ли с высокомерным презрением глядела на своего захватчика. Захватчик, весь в крови, будто искупался в ней, снял шлем. Седые волосы рассыпались по плечам. Однако им оказался не барон Бофровский, а Филипп фон де Тастемара.

– Это заслуга не твоя, а твоих коней, – заметила Мариэльд. – Не зря ходят легенды, будто они появились от загулявшей у берега кобылы, на которую наскочил кельпи.

– В конце этой старой дороги, у Вертеля, тебя бы настиг отряд Теората Черного, – ответил сухо Филипп.

– Не настиг бы.

– И почему же?

– Потому что многие понимают, что лучше подлая жизнь, чем мертвая честь. Вот и Теорат живет не честью, Филипп, как ты, а соображениями, как выжить. Опасаясь моего брата и его мести, он бы позволил мне пересечь Летардийские земли и сообщил Летэ о том, что не обнаружил меня – лишь мои следы. И он бы поступил разумно, желая сохранить себе жизнь. В отличие от тебя…

Филипп ничего не ответил: он уже зашел слишком далеко, чтобы пугаться угроз. Он ступил на тропу войны, и к этой войне был готов. К нему подошел молодой Лука Мальгерб, также одетый в желто-белый бофраитский табард. Держа шлем на сгибе локтя, он поклонился и прискорбным, глухим голосом отчеканил:

– Двадцать пять наших погибло…

Речь шла о трети войска.

– Ноэльцев много ушло?

– Да, – кивнул капитан.

– Сколько?

– Больше половины. Видели убегающих слуг.

– Хорошо. Значит, они сообщат в Ноэле все, что нам нужно. Прикажи прямо сейчас нескольким верховым в бофраитских табардах проскакать рысью подле ближайших деревень, на северо-востоке, в трех милях отсюда. Но прикажи проскакать на расстоянии – иначе местные живо распознают подлог. Пусть все думают, что на графиню напал барон Бофровский.

И Филипп зло усмехнулся, вспоминая, как его отряд по пути наткнулся на отряд барона Бофровского, разыскивающего беглеца Ольстера. Филипп им тогда объяснил, что не стоит тревожить покой старейшин, и так объяснил, что с трупов потом знамена и доспехи насобирал для своей задумки. А тем солрагцам, кому табардов не хватило, приказал укрыть гербовые отличия Тастемара плащами или замазать грязью.

– А что делать с добычей? – спросил Лука.

– Возьмем лишь золото, фураж и коней. Они нам пригодятся. Все остальное, имеющее ценность, надобно выволочь из шатра, собрать с трупов и утопить в реке, – приказал граф. А затем, различив горе в карих глазах молодого командира, спросил: – Твой отец тоже погиб?

– Для него это честь, милорд!

Нахмурившись, Филипп снял со своих плеч роскошный черный плащ, подбитый белкой и окропленный вражеской кровью, и передал его Луке. Тот принял последний дар для своего родителя с достоинством: каждый из солрагских конников мечтал о таком проявлении почтения со стороны господина.

– Прикажи подготовиться к скорым похоронам для наших людей. Нам нужно срочно отбыть.

– Без отдыха?

– Да, – ответил граф.

– Но есть раненые…

– Тяжелые?

– Нет.

– Тогда пусть отдыхают и перевязываются, пока идут похороны. У нас нет времени на такую роскошь, как отдых, Лука… Все сделаем по дороге. Позови из рощи слуг и Жака. А пока пересядем на свежих ноэльских и на них погрузим вьюки, – добавил граф, не терпя возражений. – Пошевеливайтесь!

Лука поспешил исполнять приказ. По традиции своих земель он укутал почившего отца в графский черный плащ, чтобы вскоре уложить его в наскоро выкопанную могилу вместе с другими солрами. Те, кто не копал могилы, принялись перегружать мешки с зерном. Другие помогали раненым с перевязками, чтобы не задерживаться и тронуться в долгий путь. Всё делали быстро. Гвардейцы жили так уже долгое время. Ели быстро, спали, прикрыв лишь один глаз, в города почти не заезжали – только чтобы обнаружить след беглянки.

Мариэльд, доселе покорно стоящая посреди бивуака, вздернула брови и отвела руку в грациозном жесте.

– Твой трюк со знаменами Бофраита сработает, но ненадолго, – заметила она.

– Дольше и не нужно, – холодно ответил граф.

– Действительно. Какая разница, когда ты заплатишь высокую цену. Неделей позже, неделей раньше? Все равно в конечном счете на твоих руках умрут все твои дети и друзья. Ты похоронишь их всех и снова останешься один. Одиночество – твое проклятие и безумие… – улыбнулась графиня.

Она не договорила, желая разбередить старые раны, но Филипп неожиданно взмахнул клинком. Мариэльд испуганно вскрикнула. Ее вытянутая кисть отделилась от руки, тут же сморщившись, почернев, вдруг рассыпалась в прах. Лишь голубое сапфировое кольцо осталось лежать посреди пыли. Оно ярко лучило под солнцем, как порой лучит ноэльское море. Потом Филипп наступил на него сапогом, вдавил в грязь. Он достал кинжал и подошел к графине, которая сжала губы, понимая, что с ней хотят сделать, но от повторного крика не удержалась. Вместе с тканью ей перерезали сначала сухожилие правого плеча, потом левого, отчего кровь заструилась по голубому платью, обагрив его. Затем, обойдя, Филипп склонился, приподнял юбку платья и полоснул уже по пяточным сухожилиям. Мариэльд завалилась назад, и он подхватил ее, с безвольно повисшими руками и ногами, понес прочь, завернув перед этим в ее же плащ.

На холме Филипп передал графиню, которая не могла пошевелить даже пальцем, другим гвардейцам. Сам он встал с краю могилы и хмуро оглядывал лица убитых, тех, кто преданно служил ему, тех, кого он знал по именам. В могиле лежали двадцать пять крепких мужчин, среди которых сэр Рэй Мальгерб все равно казался медведем. Ни один из них не сбежал, когда стало известно, что поутру они нападут на полный вампиров лагерь. Ни один не попытался уклониться от сражения, зная, что враг в бою один на один заведомо сильнее, быстрее и живучее. Все пошли вслед за Филиппом.

Зазвучали молитвы Ямесу об упокоении души.

Шумно выдохнув, Филипп отвел взгляд от лица рыцаря и стал помогать забрасывать могилу землей, чтобы не отдать тела на растерзание зверью. Когда братскую могилу засыпали, он вернулся в лагерь. Там уже выволакивали из высокого шатра все походные сундуки и тюки. Погрузив на коней, их подвозили к берегу широко разлитой реки Вёртки, где и притапливали. Арзамас, тяжелая парча, обшитая золотыми нитями, нежные воздушные сорочки, изысканные украшения, выполненные ноэльскими мастерами из серебра, обрамленные сапфирами и агатами, кружевные перчатки, платки, оборочки для поясов, а также бесчисленное множество того, чего обычному воину никогда не пришлось бы увидеть или даже понять, для чего оно надобно, – все это медленно тонуло в ледяных водах и темнело, темнело, пока не пропало.

Не думая о том, что сейчас хоронят под водной гладью трехгодовой доход своего графства, солрагцы продолжали таскать вещи в тупом изнеможении.

Чуть погодя к Филиппу подошел Лука, взгляд которого то и дело возвращался к братской могиле, где лежали его отец и братья по оружию.

– Фураж погрузили, Лука?

– Да, господин.

– Все верховые, посланные со знаменами Бофраита, вернулись?

– Да, – прозвучал краткий ответ.

– Хорошо. Тогда нам пора отправляться. Распорядись. Быстрее!

– Что встали?! Всем собираться, живо! – закричал Лука, подгоняя солрагцев.

Филипп усадил беспомощную графиню перед собой и поскакал на запад по Дриадскому тракту, вдоль реки. Его еще долго провожал взглядом старый ворон, который сидел на ели. А когда все скрылись за горизонтом, птица тяжело слетела с ветви, присела на труп ноэльского вампира и принялся лакомиться им.

Солрагские конники покинули место побоища. Они двинулись окольными дорогами в сторону Вертеля. И если погоня за графиней истощила их, то это странное передвижение, будто они теперь от кого-то отчаянно убегали, и вовсе выжало последние силы. Дни и ночи они пробирались старыми забытыми тропами, топя коней в грязи по брюхо. Дни и ночи они знали лишь короткий роздых, лишенные сна, продрогшие, голодные, отчего один гвардеец скончался от лихорадки, буквально вывалившись на ходу из седла уже мертвым. Дни и ночи сливались в одну всепоглощающую серую пустоту. Они очень устали.

Но всех продолжала гнать воля господина, которому они были верны.

В один из дней наконец показался уже припорошенный снегом город Вертель. Верховые прибыли на большую развилку, где сливалось множество дорог. Оттуда можно было попасть в любой край Севера, выехав на большие тракты, поэтому все были уверены, что двинутся на оживленный северо-восток – к Йефасе. Ведь все сводилось к тому, что пленницу для суда следует доставить в клан, откуда она сбежала. Однако граф направил коня на северо-запад, в пустые земли.

Никто ничего не понимал…

С каждым днем ведущий в Йефасу большак удалялся. Мельчали города. Деревни встречались все реже. На горизонте начинали возвышаться пока еще неясные очертания снежных гор. Горы эти звались Астернотовскими. Некогда они выросли из пустошей за десятилетия, были остры и молоды, а оттого пользовались дурной славой, как порождения демонической воли. Поговаривали, в этих краях люди почти не живут, а те, что живут, поклоняются не единому Ямесу, а небу и небесным тварям: гарпиям и торуффам. Можно ли ждать хорошего от таких людей?

Но Филипп упрямо продолжал скакать в направлении хребтов, заставляя всех гадать, зачем ему понадобились эти страшные безлюдные земли? Разве не должен он явиться в замок к сюзерену Летэ фон де Форанциссу?

В одну из ночей, когда лагерь без знамен разбили в чистом поле, около замерзшей речки, чтобы наскоро отдохнуть, Филипп сидел у костра. Его руки ремонтировали поизносившуюся уздечку. Огонь от трещавшего искрами костра выхватывал из мрака его худое, старое лицо. По своему обыкновению, граф казался ко всему равнодушным, как камень, однако резкие движения рук, натягивающие щечный ремень, ясно выдавали затаенное напряжение. Чуть погодя он приостановил работу, вслушался в окружающие равнины. Тихо сыпал снег. Где-то далеко раздалось недолгое уханье совы, которая бесшумно перелетала с одного редкого деревца на другое. Для графа ее полет был совсем не бесшумным, и он пытался понять: охотится ли эта сова за затаившейся под снегом мышью, или причина ее кружения подле них совсем иная?

Мариэльд тоже слушала ночь. Она лежала у костра на подстеленных под ее безвольное тело одеялах. Голубой наряд из дорогого арзамаса, расписанный олеандрами, за долгий путь потемнел от грязи, крови и пыли. Доселе белые как снег косы растрепались и посерели.

– Меня ищут, – заметила она.

– Пусть ищут, – отозвался холодно Филипп.

– И ведь найдут, – улыбнулась она. – Мой брат скор на расправу. Он не спустит тебе это с рук, как не спустит и младший из моих братьев, который, пока ты здесь, развернет по весне свои войска, проведет их через Стоохс и захватит твои земли и Офурт. Но ты продолжаешь упрямо следовать своей бессмысленной затее, которая приведет к смерти.

Граф смолчал. Тогда Мариэльд продолжила, повернув к нему лицо, ибо телом она повелевать не могла. Голос ее был мягким-премягким, как пух.

– Ты полагаешь, что пути назад нет…

– Тут соглашусь, – отрезал Филипп.

– Но я могу уговорить моих братьев быть милосердными.

– Меньше всего я нуждаюсь в милосердии. Другое дело, что нужно вам от деревенских мальчишек, Уильяма и Генри?

– Юлиана… – невозмутимо поправила графиня.

– Уильяма, – столь невозмутимо поправил Филипп. – Раньше мы списывали пропажу других старейшин на злой рок или противодействие клана Теух. Но выходит, это ваших рук дело? А Коа Шанрис, которого до сих пор разыскивает граф Джамед Мор, тоже пропал вашими усилиями? Сколько еще пало наших?

– Достаточно.

– Зачем?

– Часто ли боги снисходят к тому, чтобы объясняться с копошащимися у их ног червями? – мягко улыбнулась Мариэльд.

– Что же ты, божество, сейчас лежишь подле червя павшей и униженной? – ухмыльнулся граф. – Кажется, вашу славу и могущество чрезмерно приумножают.

– Отнюдь, – парировала Мариэльд. – Они порой преуменьшают ее, приписывая наши заслуги случаю, – голос ее стал змеиным. – Так что ты верно делаешь, что боишься каждой подлетевшей близко сосновой совы, неосторожного зверя или путника! Везде может укрыться мой брат. Он везде и одновременно нигде и желает отомстить за меня. А месть богов ужасна… Хуже ее, пожалуй, только ожидание этой мести. Долго ли ты протянешь, повсюду видя врагов?

И снова на выпады не последовало никакого ответа. Филипп продолжил заниматься уздечкой. Не тем он был, кто позволил бы запугать себя. Однако графине его молчание не понравилось. Она некоторое время наблюдала за падающим снегом, затем спросила уже раздраженно:

– Куда ты меня везешь?

Филипп промолчал, склонил голову, отчего седые пряди осыпались, скрыли глаза. Его руки продолжали умело работать со щечным ремнем, а сам он вслушивался в равнины.

– Неподалеку отсюда Мошрас, где тысячу лет назад пролилась кровь Теух, – надоедливо продолжила графиня. – Ты должен был укрыться в его руинах, чтобы дождаться других старейшин из Йефасы для суда надо мной. Но мы проехали руины еще вчера. Впереди остались только леса с Мориусом. А за ними – горы. И все… Что за безумная идея посетила тебя? Или думаешь затеряться в лесах, чтобы там тебя не настиг мой брат?

– Все пугаешь меня своим братом. И где он?

– Занят… – ответила ехидно графиня. – Юлианом и Генри.

– Ему придется поторопиться, – на лицо графа набежала тень.

Резко поднявшись, Филипп обошел место ночлега, караул и коней, лежавших подле друг друга. Густо повалил снег. Чем севернее они пробирались, тем сильнее крепчали морозы. Сейчас снег достигал копыт, но скоро они начнут продвигаться, утопая по колено. Старый граф рассматривал спящие лица, глядел на вздрагивающего от холода мальчика Жака, которому не повезло оказаться в этом тяжелейшем походе, возможно не имеющем обратного пути. Мальчик кутался в два плаща, но ни одного слова жалобы на тяготы не сорвалось с его уст. Хотя порой благодаря чуткому слуху Филипп и мог слышать шепот этого еще безбородого юнца, когда тот убеждал себя, что прапрадед его, воюя бок о бок с Белым Вороном, в 2022 году совершил переход и пострашнее – по воющей вьюге до самих Тавинновских рудников. Граф не стал рассказывать, что слухи об этом переходе раздуты до неприличия, как это часто бывает с деяниями прошлого, когда воспевать больше нечего. Мальчик же сейчас претерпевал сложности, схожие с теми, с которыми столкнулся его прапрадед.

Вернувшись к пленнице, которую убаюкал снегопад, Филипп присел на льняник и вслушался в удаляющийся шелест крыльев. Не пролетит ли над ним снова та белоухая сосновая сова со взором чужого существа? Не таится ли в снегах под видом рыси враг? Обманывает ли его пленница, говоря, что велисиалы способны вселяться в зверье? Или в ее словах есть доля истины? Ночи и дни были пока спокойны, хотя все это время Филипп ни на мгновение не позволил себе даже подремать, держа под рукой меч и лук. Он не знал, сколько судьба отвела ему времени, пока пропажа графини не будет замечена.

Впереди вырастал корабельный сосновый лес. Повезло этим краям с деревом. Да так повезло, что земли эти торговали мачтовыми рощами уже несколько веков, отправляя древесину и на Юг, и в Глеоф. А леса от этого становились только гуще. Хорошая тут местность, светлая, не в пример темному Офурту. Нет, и в Офурте имелись места, подобные этим, однако их еще следовало отыскать посреди буреломов и горных ущелий, а здесь же куда ни пойди – везде диво, так все стройно, ровно и стремится к солнцу! Свет проникал под высокие кроны деревьев, разливался на заснеженных лужайках и играл мириадами блесток в ручьях и реках.

Все эти дни солрагский отряд никто не беспокоил. Терзали их только холода, бессонные ночи и голод, потому что Филипп избегал любых поселений и отправлял туда лишь фуражиров. Поэтому все жили в походных условиях, охотясь на живность, ночуя в лесах и посреди равнин. Таким скрытным передвижением, убрав знамена и представляясь разными именами, граф пытался оборвать след и усложнить поиски велисиалов, когда те обнаружат пропажу своей сестры.

На закате дня безымянный отряд подступил под стены местного города – Мориуса.

Там Филипп обещал дать своим гвардейцам хорошо выспаться. Проехав деревянные ворота, Лука стал жадно интересоваться у жителей насчет приличной таверны, где можно было бы разместиться почти пяти десяткам воинов. И хотя телом Лука был крепок, как некогда и его отец, душа его требовала мало-мальски нормального отдыха.

– В «Зеленую сосну» идите, – показывал рукой на примечательную зеленую крышу горожанин. – Вот там и еда горячая всегда, готовят не из палок, и хозяин душа-человек! Да и тем паче сейчас люду мало – зима!

Наблюдая, как странные гости двинулись к указанному зданию, он зашел в дом.

Среди ночи гвардейцы прихлебывали луковую похлебку с пшеном и салом, а также причмокивали от ее сытности и теплоты, прокатывающейся внутри их брюха. Таверна и вправду оказалась хорошей, из еще пахнущего сосной сруба. Запахи сосны сливались с ароматами пива, каш и мяса, что готовились для голодных солров на кухне. Пока солры черпали ложками из мисок, мимо пробежал запыхавшийся Жак, который уже поел и теперь нестерпимо хотел спать, но господин послал его за тавернщиком.

– Вас просят наверх! – крикнул он хозяину заведения и отдышался, поскольку бежал с третьего этажа вприпрыжку через одну ступеньку.

Тавернщик отер руки о полотенце и заткнул его за пояс. Затем, вздохнув то ли от тревоги, что его зовет к себе этот седовласый мужчина, который так и не назвал своего имени, то ли от усталости, медленно побрел наверх. Жак остался внизу, наблюдая за толпой жадно жующих воинов. На первом этаже днем обычно стояли гам и столпотворение. Но сейчас он был погружен в полутьму. Лишь одна свеча горела на прилавке, роняя мягкие тени на стулья, столы, спины и солров, а также на лицо Жака, который сел за стол, подпер кулаком обросший пушком подбородок и прикрыл в дреме глаза.

Тем временем хозяин заведения подошел к двери комнаты, отер пот с оплывшего лица и постучал. Затем вошел. На двух сдвинутых кроватях, самых больших, которые нашлись, с краю сидел его гость. А у стены лежала седовласая и закутанная в шерстяные одеяла женщина. Она лежала и глядела в стену, скрючившись.

«Куда это он ее, такую больную, везет?» – подумал тавернщик, приняв странную неподвижность за болезнь.

– Вы-ть звали? – спросил он как можно почтительнее.

– Звал, – откликнулся холодно гость. – Скажи-ка мне, тавернщик, какие поселения и города расположены севернее Мориуса?

– Севернее?

– Да, в горах.

– А-ть! Только пастушьи кочевые. Да и то уже не везде. К Хышу уже не идут. Остерегаются гудения.

– Почему?

– Так гудение земли… господин…

И хозяин заведения склонил большую голову, словно искренне не понимал, почему гостя не устроил его ответ. Однако тот лишь нахмурился и грозно заметил:

– Тавернщик, я не местный! Изъясняйся понятнее! Недавно было землетрясение?

– Извините, господин. Да, три года назад у Хыша загудела земля. Обвалилась часть горы Медведя, на которой располагалось поселение Хыш. Пастухи боятся гнева богов, поэтому нынче это место обходят стороной. Ходят теперь по Данк-Хышу…

– Значит, пастухи ходят только около Данк-Хыша?

– Да, да! Они сейчас на этих зимних пастбищах.

– Хорошо. А скажи-ка, есть ли среди пастухов проводники по горам?

– Так вы-ть… Они все проводники… Все пастухи водят свои стада. Кочевой люд! Погрузят на коз и лошадей весь свой жалкий скрабишко и, пока жарко тут, внизу, поверху ходят, а сами живут где придется. Потом по зиме спускаются с отарами в Данк-Хыш и торгуют с нами. Меняют жир, шкуры, мясо, масло, поделки на все то, что привозят по трактам к нам купцы.

– Мне нужен самый знающий из них, – сказал с нажимом гость.

– Из пастухов?

Гость кивнул.

– Лучший… – Тавернщик задумался. – Тогда вам к Яши-Бану Обрубку! Он всю молодость сначала стада водил, забираясь летом почти на самые верхушки, а потом сокровища старых богов искал. Знает все горы, все пещеры, уступы и кряжи. Каждый камень зовет по имени!

– Где его найти?

– В Данк-Хыше, то бишь в его окрестностях и найдете! Только старый он и больной… В молодости уснул на коне с кожаной хлесткой в руке без перчатки, пока стадо шло в деревню. Пальцы отморозил. Стала чернеть, вот… Пришлось руку рубить! Говорит, по молодости справлялся, а сейчас рука болит, отчего он стонет, плачет. Его сын часто у нас выменивает свой товар на жизнь-траву, которую везут с Сангары. Из нее готовят отвары, чтобы рука не болела. – И затем он добавил, считая, что эти сведения могут быть полезны: – У нас травка эта не растет.

– Меня его рука не интересует.

– Тогда-ть он вам и нужен… – засмущался тавернщик. Не нравился ему этот ледяной взгляд.

– Найди мне человека, который проводит нас до Данк-Хыша, а конкретнее до стойбища пастухов, среди которых живет Яши-Бан. Скажи, я хорошо заплачу. Чтобы был к утру. Понял? Тогда хорошо заплачу и тебе.

– Да, господин, как скажете…

Чувствуя на себе взгляды седого мужчины и белоголовой женщины – взгляды пронзительные, – тавернщик заколебался. Нужен ли он здесь еще? Совсем скоро на него стали смотреть как на пустое место, тогда он раскланялся и исчез, успокоившись. Поначалу хозяин таверны принял Филиппа за опасного предводителя разбойников, который поживился на большаке, а теперь пытается с шайкой замести следы от чьего-то гнева, укрываясь в горах, но теперь понял, что это загадочный аристократ. Потому и отпустила его тревога: ясно, что такие его с семьей в постели не прирежут.

Ночь спустилась на таверну «Зеленая сосна». На город падал снег. Заснули долгожданным глубоким сном в своих комнатах солры, не зная, что их ждет впереди. Заснул подле ног Филиппа на небольшой лежанке и мальчик Жак, наевшись горячего. Снилось ему, будто он дома, в Нижних Тапилках, где мать потчует его и целует в лоб, а отец ругает ее и приговаривает, мол, нечего мужчину лаской портить.

Филипп и Мариэльд лежали рядом. Мариэльд располагалась между стеной и своим неутомимым надсмотрщиком, который держал ее при себе день и ночь. Он запрещал говорить с ней, вез в седле впереди себя и вглядывался в каждый лик, обращенный к графине. Уж не Гаар ли его настиг? Его рука почти всегда покоилась на перевязи, готовая в любой момент отразить атаку. Он был напряжен до предела, как никогда ранее. Однако внешне он казался все таким же спокойным и расчетливым, разве что более угрюмым, чем обычно. Что до самой Мариэльд, то ее издевательские речи прекратились. Она только и могла, что беспомощно созерцать, как ее увозят дальше в горы, прочь от многолюдных трактов и больших городов. И если в первые дни она сама порой дразнила своего захватчика, который упрямо молчал в ответ на издевки, то сейчас, обращаясь к ней, он тоже все чаще стал слышать тишину.

Чуть позже Филипп укрыл графиню одеялом, заметив, что она уже заснула. Либо прикидывается спящей, замедляя стук своего сердца. Тогда, положив меч на край кровати, он уставился в дощатый потолок и вслушался в звуки метели.

Наступило белоснежное зимнее утро. Вокруг Мориуса войском стоял густой бор, и солры, покидая таверну, с восторгом глядели на громадные сосны, которые великанами упирались в ярко-голубое небо. А на самих солров поглядывал из-за ставней народ – к гостям по зиме здесь были непривычны. Кто-то из жителей уже выходил из домов, закутанный в шубы, меха, готовый заняться обычным хозяйственным делом. Мориус был городком неторопливым, степенным, ведь леса не располагают к поспешности. Одни только дети были неподвластны этой степенности: то и дело их, любопытных, и гвардейцы, и матери отгоняли от огромных коней, чтобы их ненароком не пришибли.

Лука Мальгерб запрыгнул в седло рыжего мерина.

– В Данк-Хыш, господин? – спросил он нарочито бодро, а внутри сжавшись от нежелания.

– Да, Лука. Фураж закуплен?

– На пару недель!

– Еда?

– Лепешки, вода, засоленная свинина. До Граговки должно хватить.

– Тогда выдвигаемся!

Держа на руках Мариэльд, будто дитя, Филипп посадил ее впереди себя. Конь пофыркал, отчего вокруг столбом взметнулась морозная пыль, побил копытом, и граф, графиня, гвардейский отряд, слуги, а также проводник Барт, найденный тавернщиком, покинули Мориус. Все они двинулись не по широкой тропе, которая уводила назад на равнины, а по узкой, туда, куда сворачивает редкий путник или торговец, – к горам, ввысь!

Глава 2. Данк-Хыш

Спустя неделю после того, как отряд покинул Мориус, леса стали редеть и покрываться проплешинами. Чем выше забирался Филипп со своим отрядом, тем ниже становились сосны, сменяясь кривыми елями. Земля стала горбата, бела, пока не превратилась в унылые горные пустоши, укрытые лишь травой, да и та сейчас пряталась под снегом. Скудели запасы пищи. И пока солры находили себе пропитание, охотясь, вампирам приходилось туго. Все чаще Мариэльд облизывала сухие губы, а Филипп постоянно покашливал, чтобы успокоить першение в горле. Хуже придется, пожалуй, лишь слугам-поварам, Хрумору и Чукку, – хоть они и сумели поесть в Мориусе, но впереди их ждали голодные дни.

Тем не менее, несмотря на трудности, путешествие пока было относительно спокойным.

В один из дней, когда в небе раздался клекот беркута, распластавшего крылья в воздушных потоках, Филипп вдруг схватился за притороченный к седлу лук. Разящая стрела унеслась ввысь. Мгновение спустя беркут уже лежал на снегу. Граф тогда напряженно поглядел на него, ожидая, уж не покажется ли кто? Однако беркут так и остался беркутом, мертвым и совершенно неподвижным. Солры тогда общипали его на перья и добавили их к своим вороньим, как трофей. Вглядывалась в птицу и графиня Мариэльд. Что пыталась она высмотреть в убитом создании – прибытие брата или подтверждение безумия Белого Ворона, – непонятно.

А когда на землю, как снег, стало падать любое крылатое создание, будь то гарпия или орел, Лука не выдержал и спросил сидящего у костра графа:

– Милорд, если удосужитесь, скажите, почему вы убиваете этих существ? Помнится, отец говорил, что вы бережете и демонов, и животину, и коней. И что зазря жизни их не обрываете… Чем вам эти горные твари не угодили?

– Времена поменялись, Лука.

– Что же это, птицы стали хуже?

– Нет, – ответил тогда Филипп, продолжая созерцать ночное небо. – Но раньше я был уверен, что птица – это птица, конь – это конь, а преданный мне человек так и остается все тем же преданным человеком. А сейчас я уже ни в чем не уверен…

Лука тогда не понял странного объяснения своего господина и ушел к лежанке озадаченным. А Филипп продолжил глядеть на звездное небо. Оно здесь было ближе, и звезды над головой напоминали рассыпанное пшено.

Наконец вечером отряд вместе с проводником выехал на горные равнины, где все лежало как на ладони – открытым и обнаженным. Здесь, как на белой пятнистой шкуре, виднелись прогалины с сухой травой. На них паслись огромные отары. Прошлогодние ягнята жались ближе к матерям, бегая только подле них. Шерсть у горных овец была такая густая и плотная, что кутающийся в плащ Жак лишь завистливо заметил: «Мою бы душонку сейчас – да прочь из тельца, в шкурку бы овечью».

Пара пастухов была занята тем, что гнала отару к огням поселения, еще выше. Качались фонари на шестах, которые держали в руках дети. Лаяли пастушьи псы, блеяли овцы. Отара собиралась в один сплошной поток из шерсти и копыт, текущий к ограждениям. А где-то сбоку вели стадо поменьше: бело-пятнистых коз, сливающихся с местностью. Пастушье поселение состояло из шатров, расположенных на некотором расстоянии друг от друга. Вокруг находились загоны для скота. Все здесь было скудно, грубо и топорно. Так уж складывается, что кочевники при всех их внушительных стадах всегда остаются нищими, потому что, кочуя, лишаются тех благ, что дает людям оседлый образ жизни: высокое ремесленничество, хорошие ткани, сельское хозяйство и изысканные украшения для жен. Именно поэтому эти астернотовские пастухи ничем не отличались от других – они были также чрезвычайно бедны.

Лука Мальгерб спешился. Взяв рыжего мерина под уздцы, он подошел вместе с проводником к выглядывающей из шатра женщине. Много кто смотрел на них, диковинных чужеземцев, решивших явиться, пожалуй, в самое неподходящее для появления место – в горы зимой. Глядела и многочисленная грязная малышня, высовываясь из-за юбок матерей. Наблюдали и сами пастухи, чувствуя угрозу.

Ветер стелился и грозно выл.

Пастушья жена, кутаясь в шкуры, вышла вперед. Судя по ее возрасту, строгому взору и многочисленным деревянным украшениям в спутанных седых прядях, это была одна из уважаемых женщин. Проводник Барт вежливо поприветствовал ее, а затем принялся переговариваться с ней, показывая на отряд. Здесь, у подошвы Астернотовских гор, речь была совсем иной, нежели на Срединном Севере. Тут много клекотали, как орлы, а предложения звучали куда отрывистее, порой с присвистом. И хотя все друг друга, пусть и с трудом, понимали, однако то и дело приходилось переспрашивать.

– Нам нужны кров и еда! – вмешался Лука Мальгерб, видя непонимание на лицах скотопасов. – И чтобы за конями присмотрели!

– Понимаю, понимаю… – отвечала пастушья жена, но глаза у нее были испуганными. – Вот только здесь в такое время не ходят… Торуффы покинули горы. Граго зверствует. Земля гудит под снегом… Зачем вам наше бедное пастушье поселение, добрые люди? Мы-ть живем тут худо-бедно. Ничего у нас нет, кроме наших коз и овец. Но зачем они вам?

– Не твое это дело, зачем мы здесь! Никто дебоширить не собирается. Ваше имущество останется при вас!

Пастушья жена испуганно оглядела малое, но хорошо снаряженное войско. При желании гости могли без потерь сжечь их поселок и забрать весь тот скромный скарб, что у них имелся. Не единожды к ним заявлялись бандиты, которые уводили скот в низины и продавали. А потому не поверила женщина ни заверениям проводника Барта, который убеждал ее, что гости хорошо платят, ни обещаниям самого гостя. Тут вперед выехал Филипп и твердым, не терпящим возражений голосом объявил:

– Я ищу хорошего проводника в горы. Мне нужны не ваши жалкие пожитки, а сами горы. В Мориусе мне говорили о Яши-Бане. Где он? Жив?

Скотопасы переглянулись. Пастушья жена кивнула.

– Пока жив…

– Тогда позови его, женщина! Разбуди, коль спит. Сейчас же я хочу видеть его перед собой. А нас расположите в шатрах. Мы собираемся пробыть здесь довольно долго.

– Долго? – вздрогнула она. – Что же вам нужно, добрый человек, в нашем бедном краю?

– Тебе уже сказали, что тебя это не касается. Но когда мы отбудем, то каждая семья, приютившая нас и наших лошадей, получит оплату золотом. Золота вам хватит, чтобы продать всех ваших овец и безбедно осесть в том же Мориусе вам, вашим детям и внукам. Или купить еще больше овец и не знать нищеты. Тебе понятно, женщина?

К полуночи гвардейцы уже отдыхали по шатрам. Они ели из чугунного тяжеленного чана, с радостью вбирая в себя тепло после долгого трудного перехода. Укрывались они теплыми шерстяными одеялами, сидели на таких же шерстяных коврах, были окружены мешками с купленным в Мориусе зерном, сшитыми тоже из шерсти. Даже костры поддерживались овечьим навозом.

Где-то на краю поселения, несмотря на столь позднее время, пели. Наевшись и укладываясь спать, гвардейцы прислушивались к этому странному пению, будто бы восклицающему и горестному.

Мариэльд лежала у очага в отдельном большом шатре. От кос графини осталось одно название. Теперь спутанные седые пряди падали на маленькое изможденное лицо с большими голубыми глазами. Крохотная, хрупкая, словно веточка, она была закутана в пестрые шерстяные одеяла, выданные местными женами-ткачихами. Филипп сидел рядом с ней и ворошил палкой кизяк, который при горении пах на удивление приятно.

Чуть погодя в их укрытый шкурами шатер вошел сухой старик. Двигаясь согбенно, он прижимал к своей груди обрубок руки, замотанный в тряпки, чтобы как-то притупить боль.

– Вы-ть звали? – пролепетал старик.

– Садись, – и граф указал на шерстяную циновку.

Поклонившись, Яши-Бан боязливо присел. От него пахло овцами, молоком, мазями и умирающей старостью. Одет он был в истасканную овечью накидку и обернутую вокруг талии юбку из кожи коз. Его единственную руку окольцовывали деревянные браслеты – дерево в здешних местах ценилось, потому что с низин его поднимать было дорого, сложно и трудозатратно. На его плешивой голове вздымалась войлочная шапка с острой вершиной, символизирующая гору.

– Расскажи, куда ходил, Яши-Бан, где бывал. Я слышал, ты в молодые годы считался известным искателем сокровищ?

– Было дело, добрый человек. Отчего ж не быть? Молодой был… Дурной, – Яши-Бан улыбнулся ртом, где гордо сиял чернотой единственный зуб. – Много где я ходил. За горы Медведя ходил, за Лисиные норы ходил, по отрогам Черных Туманов ходил, к богам вниз спускался, в их зловонные и черные чертоги.

– Далеко эти чертоги?

– Очень, добрый человек.

– Как же ты туда добирался?

– А я тогда запасался козьим жиром, маслом соленым и бурдюком с водой. А потом еще месяцы ходил, питаясь чем попало. Молодой был, дурной… Не думал, что в кой-то миг еды может не хватить, да и руки у меня тогда были сильные, могучие. Не то что сейчас… даже себя порой поднять не могу! – И Яши-Бан застонал, скорчившись будто от боли. – Я тогда своими сильными руками забирался на отвесные скалы, используя веревки. А еще меткий был, барана мог убить из лука. Ох, хорошие годы были, не тяготил я тогда свою бедную семью еще…

– Выходит, не врут, что хорошо знаешь горы.

– И да и нет…

– Как так? – спросил граф.

– А горы нельзя знать хорошо, добрый человек!

– Почему это?

– Горы, они не любят давать себя узнать. Вот порой пещеру обнаружишь, ходишь к ней, ходишь… – И старик лукаво улыбнулся, тут же позабыв о боли. – А потом приходишь – нет ее! Обвалило гудением! И стена ровная, будто и не было пещеры. А порой идешь там, где не было никогда пещеры, а тут глядит на тебя зев подземного монстра. Так и манит ступить в черноту, которая появилась снова после гудения…

Яши-Бан любил горы. Он был старым и больным, но глаз его оставался зорким, а ум – ясным. Яши-Бан говорил и говорил о Гарпиевых пустошах, о Слепых пещерах, об отрогах Черных Туманов, а также о лугах, что порой прячутся за горами. Время от времени он хватался за свой обрубок и выл, жалобно скулил, как собака, но, когда речь заходила о какой-нибудь сокровенной пещере, тут же забывал, что у него что-то болит.

– Далеко я-ть ходил. Даже к гнездовьям торуффов ходил. Видел их, хозяев гор, так близко, как даже ветер не видел! Видел я их лысых птенцов, которые размером с овцу. Горы чувствую! Но они-ть мне не открываются до конца… – продолжал он. – Нам слухи поднимали с Мориуса, мол, маги с Юга идут. Нет их пока-сь, а если будут? Так если будут, можно будет весь Север спрятать у нас в горах – в жизнь не найдут ни одного! До того пещер много, как трав на пустыре, до того они глубоки и неизведанны. Мне единожды доводилось бродить по местам таким темным, где я шел без света на ощупь с неделю, пока еда не кончилась! Пришлось вернуться.

– Зачем же ты, старый, ходил по таким местам?

– Интересно было. А еще сокровища искал.

– И нашел?

– Нет… – вздохнул горестно старик, и лицо его сморщилось. – Но о них много у нас говорят. Сказки с детства у очага рассказывают бабки и деды. Раньше же здесь не было никаких гор, господин. Пустыри только-ть. И земли были старые, богатые. А потом вдруг как полезло. Земля загудела! Так деды говорят, а им говорили их деды, а им самим тоже деды… Мы порой находим старые поселения, которые словно насадило на камень, который вырос. Там же обваленный Хыш и был устроен. Жаль, пришлось уйти… Тогда много овец попадало в бездну. Мы-ть тогда имели самые большие стада, брат мой заведовал. Да вот теперь нет ничего!

И старик Яши-Бан горестно развел руками.

– Скотина дохнет от болезней и голода. Пастбища пустеют! – продолжил он плаксиво. – А рука-то у меня болит, я бы помог сыновьям своим, да калека, считай… Обуза я им, тягость!

Филипп молчал и думал. Яши-Бан умолк и потупил взор, не зная, что ему скажут и что от него хотят. Наконец граф ответил:

– Я помогу тебе и твоим сыновьям, Яши-Бан.

– Как же, добрый господин?

– Я дам вам больше золота, чем остальным, и вы купите новые стада или спуститесь жить в Мориус, как люди, а не теряясь здесь, в горах. Но мне нужны твои знания гор. Ты выглядишь крепким и способным к долгому переходу, так что не пытайся обмануть меня причитаниями, как обманываешь всех прочих. И рука у тебя не болит, пусть ты и лишен ее. Лишь зря докучаешь своим сыновьям излишней жалостью. Вижу я, что горы тебе любы, но уже хочется удобств и покоя. И ты получишь все это, если отведешь моих воинов в самые дальние дали, туда, где их не найдет ни один человек, демон… или даже бог.

Филипп ненадолго посмотрел на Мариэльд, но та продолжала разглядывать полог шатра с печалью во взоре.

– А что… Отвести, и все? – спросил Яши-Бан пересохшим ртом.

– Да. Отвести так, чтобы миновать вампиров, которые живут подле Медвежьей горы, как ты и говорил. Если вернешься с моими гвардейцами, то будешь вознагражден сполна.

– А много дадите-ть?

– Дам золотом столько, сколько в тебе весу.

– О-о-о… Я-ть… Когда… кхм… надо пуститься в путь?

– Через день-два, как только отберу гвардейцев и пополню запасы провизии. Но знай, Яши-Бан, коль вздумаешь обмануть и мои люди не вернутся, то всей твоей родне грозит смерть. Я вырежу все поселение.

– Нет, добрый господин, что вы! И мысли не-ть такой! Клянусь своим шатром! – Яши-Бан облизнул сухие губы, размышляя, много ли в нем веса.

В сомнениях старый пастух покинул шатер. Филипп же обозрел молчаливую Мариэльд, которая терялась среди шерстяных одеял. Взгляд у нее был жалостный, и граф невольно поражался перемене, тому, как резко исчезли ее напор и смешливость во взоре. И хотя все это могло быть напускным, граф сердцем чувствовал, что его расчет оказался правильным, что он верно предугадал слабость Мариэльд, о которой ненароком проговорился сам император Кристиан и которую подтверждал тот факт, что их еще не обнаружили. Однако эта неясная победа еще не была у него в руках – и он знал, что за нее придется заплатить высокую цену. Графиня Лилле Адан продолжала молчать, но ее взор становился день ото дня все тоскливее…

Поутру, когда серая мгла еще лежала над лысыми равнинами, где сквозь снег кое-как пробивалась трава, будто ощерившиеся ежи, Филипп покинул шатер. Перед этим он поставил нескольких караульных, чтобы они никого не впускали и не выпускали, а сам отдал Жаку приказ разбудить остальных. Чуть погодя одетые в стеганые гамбезоны и теплые плащи воины (за исключением караульных) стояли у оградки грязного загона, чернеющего на фоне белоснежных пустошей. Стада уже отдалились от деревни и рассыпались по пастбищам. Вдалеке виднелись пастухи, сидящие верхом на укрытых желтыми полотнищами лошадях.

Некоторое время граф Тастемара молчал и только глядел вокруг, наблюдая окружающие его бескрайние белые горы, прорывающие своими вершинами ярко-голубое небо. По нему бежали такие же белые рваные облака. Затем, тяжело вздохнув, будто желая оттянуть предстоящий момент, он обратил свой взор на гвардейцев.

Он знал каждого… Многих из тех, кто родился в Брасо-Дэнто, он помнил еще детьми. В праздники урожая они выбегали к нему из домов, когда он стоял посреди Вороньей площади в своем вечном зеленом котарди. Они радовались одному его присутствию, жались к нему ближе, стараясь коснуться, или, наоборот, глядели на него с благоговением издалека, стесняясь подойти. Каждый, кто желал попасть к нему в гвардию, подвергался им испытанию – как физическому, так и нравственному. Филипп тогда долго слушал биение сердец тех, кто приносил клятву, глядел в глаза уже молодых, сильных мужчин, чтобы найти в них проблеск слабости. Он старался приближать к себе только преданнейших мужей, пусть и из небогатых семей. Они ездили на лучших конях, лучше всех питались, но, пожалуй, главной наградой для них становилась служба под знаменем того, кто правил Солрагом на протяжении пяти веков. Гвардейцы росли при хозяине Солрага и умирали, считая его живым богом, высящимся над временем и миром.

Поэтому Филипп знал, что все они без исключения пойдут за ним куда угодно – стоит ему молвить лишь слово. Но сейчас графу требовалась не просто преданность, нет, ему нужно было неистовое желание умереть за него и его дело…

Так что он громко произнес:

– Мне нужно укрыть пленницу! Укрыть в таких далях, куда не дотянется рука ни одного существа. Проводником выступит здешний старый пастух, который доставит отряд вместе с ней до места назначения. Путь чрезвычайно труден! Те тяготы, что вы доселе испытывали, не сравнятся с теми, которые предстоят отправившимся. Я туда пойти не могу… Поэтому мне нужны люди, в которых я не буду сомневаться и которые выполнят задачу, даже если им будет грозить смерть!

Уронив руку на ножны меча, Лука Мальгерб сделал шаг вперед.

– Сколько вам нужно еще, кроме меня, господин?

– Нет, Лука, – качнул головой Филипп. – Ты останешься, ты мне еще понадобишься здесь. Нужны пятеро!

Склонив голову с рыжими кудрями, капитан вернулся в первую шеренгу. Не стоило сомневаться, что он, как некогда и его отец, готов был положить жизнь на общее дело, но сейчас требовались его навыки командира. Филипп ждал заминки среди гвардейцев. Но те, даже не переглядываясь, тут же выступили вперед, причем все разом.

Цепким взором граф оглядел их.

– Это опасное дело, – предупредил он. – Ценой может стать ваша жизнь! Кто не побоится этого пути, полного лишений? Кто не побоится самой смерти?!

И снова все сделали шаг вперед не задумываясь. Никто не остался стоять. Никто не усомнился! Филипп почувствовал, как в нем поднимается гордость за своих воинов, как перехватывает дыхание от этого чувства единения. Однако гордость тут же уступила место печали. Чуть погодя он отобрал пятерых, чьи сердца бились ровнее прочих.

– Утог, Даррет, Тортонс, Уильям, Братос, пойдете вы.

– Рады служить, господин!

Филипп кивнул. Он снова обозрел решительные лица, понимая, что эта война унесет множество жизней. Прибыл ли уже посланец в Брасо-Дэнто? Успеет ли его военачальник сконцентрировать войска у северных границ со Стоохсом? Сможет ли укрыться Йева, чтобы остаться в живых, когда грянет буря? Вся надежда была на поспешность посланцев. И снова Филипп вверял свою жизнь в человеческие руки… Странное это дело для старейшин и обыкновенное – для рода Тастемара. Еще его прадед, Куррон, выказывал к людям удивительную теплоту. У них имелось ценнейшее свойство, которого лишены многие вампиры, – сплоченность и взаимовыручка. Куррон понимал, что за него готовы погибнуть, оттого и ценил эти качества, как благородный воин и умелый управитель. Ценил и Филипп.

Чуть погодя он рассказал пятерым солрам, что их ждет, поведал о тяготах пути, а также о диких вампирах, живущих за снежными горами.

Отдав указания, граф спешно вернулся в шатер. Мариэльд все так же лежала в постели, укрытая нагромождением шерстяных одеял, и лишь морщинистое лицо, обрамленное спутанными седыми волосами, было обращено к вошедшему. Она снова промолчала, понимая, что хочет сделать Филипп, но не в силах противиться. Он убил всех ее слуг, а те, кто сбежали, будут уверены, что на них напал барон Бофровский. Подле нее никого не осталось… У нее не было возможности подкупить солров, ибо они верны графу всем сердцем. Филипп знал, что теперь она может рассчитывать только на счастливый случай, а также на помощь Гаара.

Над равнинами взошла круглая большая луна. Тихо блеяли в загонах овцы. Над ними бесшумно пролетела горная сова с серо-белым оперением. Летать ей предстояло до самого восхода солнца. Иногда ночь разрезал резкий крик проснувшегося младенца, его успокаивали, и он тут же засыпал снова.

Лишь в одном шатре не могли уснуть: там лежал упавший с обрыва пастух. Порой отголоски его лихорадочных стонов долетали до чуткого слуха графа, и он непрерывно гладил свою сухую глотку. Наконец, понимая, что впереди еще месяцы голода, он поднялся. Оставив спящую Мариэльд под присмотром караула, он направился туда, откуда доносились рыдания.

На краю поселения стоял обращенный к востоку и двум острым горам шатер. Отодвинув тяжелые покрывала и войдя внутрь, Филипп увидел лежащего на циновках пастуха. Пастух корчился, стонал, плевался кровью, пока ему со лба вытирала пот сидящая рядом жена. Измученный, он молил в бреду о смерти. И смерть явилась… Филипп замер, почуяв, что все здесь наполнено сладким запахом крови, колышущимся туда-сюда от движения людей. Он глубоко вдохнул его, предвкушая. И заметил перепуганные глаза обитателей шатра: нескольких сыновей пастуха, а также немощных стариков. Одна только жена взглянула на гостя лишь мельком – сил у нее ни встречать его, ни рыдать, ни даже жаловаться уже не осталось. Ее дети вынуждены были перенять пастушьи дела отца, а лишение семьи рабочих рук ставило под угрозу все благополучие.

– Как давно он страдает? – спросил гость, подойдя ближе.

– С того снегопада… – ответила сдавленно женщина, не отрывая изможденного взора от своего мужа.

Без разрешения Филипп откинул войлочные одеяла, укрывающие больного, разглядел его изломанные ноги. Кости ниже колена торчали наружу острыми обломками, потемневшими от засохшей крови. Сами ноги отекли, безобразно распухли. Судя по всему, пастух в падении пытался приземлиться на стопы. Получи бессмертный вампир такие травмы, и ему было бы туго. Пришлось бы через боль вставить кость обратно, зафиксировать и лежать с месяц, чтобы все срослось заново. А тут несчастному всяко уготована мучительная участь: или смерть, или жизнь обременяющего калеки.

– Такие раны не излечиваются, – медленно произнес гость.

– Знаю, – шепнула жена скотопаса. – Мы-ть ходили к шаману. Он молил богов гор. Молил даже Ямеса… Он пел всю прошлую ночь дондормы…

– Даже боги вам не помогут.

Женщина обернулась, и глаза ее яростно сверкнули.

– Зачем вы такое говорите? Зачем?! Думаете мы-ть не знаем, что Ашир умирает? Или вам нравится видеть чужое горе?!

На нее испуганно шикнула полуслепая старуха, сидящая рядом и косящаяся одним зрячим глазом на поднявшегося из равнин незнакомца. Незнакомцев горные люди не любили, боялись – те всегда несли им угрозу разорения. Однако горе пастушьей жены было так велико, что на эти одергивания она не обратила никакого внимания.

А Филипп тихо продолжил, подойдя еще ближе, ибо голод снова напомнил ему о себе, отдал першением в горле и ломотой в клыках.

– Я могу помочь.

– Как? – жена подняла опухшие от слез глаза.

– Освобожу его от боли.

– Освободите? – не поняла она.

– Да.

Потом женщина вздрогнула. Она увидела, как пронзителен взгляд гостя, как подрагивают крылья его длинного ястребиного носа, делая его похожим на хищника, пришедшего на запах крови. Ей порой доводилось слышать о тех, кто является за умершими. О тех, кто по ночам пускает кровь овцам. Шаманы называли их детьми ночи. Они жили за горой Медведя и иногда приходили оттуда, мало походящие на людей, дикие и не умеющие даже говорить. Но перед ней стоял явно благородный, дорого одетый, владеющий речью господин. И выглядел он обычным человеческим мужчиной, разве что цветом лица бледнее, не как горные люди, которым суровые ветра выдубили кожу, сделав ее сухой и багровой. Но она уже поняла, что он такой же… Такой же, как те, кого они боялись…

Тут вмешался один из сыновей, который только-только стал входить в пору зрелости, и шапка на его голове была еще не остроконечной, а округлой. Он был не так смышлен, как его мать.

– Боги все решают! – уверенно заявил он. – Если Ямес и горные духи не могут помочь нашему отцу, то вы-ть чем поможете? Чем?!

– Я принесу ему смерть, – спокойно отозвался гость.

В шатре тут же закричали. Поднялся переполох. С циновок повскакивали все сыновья скотопаса. Испуганно запричитали старики, кутаясь в шерстяные накидки, вжимались в тюки в надежде пожить подольше. Всех обуял страх, ибо теперь все до единого наконец поняли, что перед ними стоит никак не человек, а демон! Однако гость лишь невозмутимо склонил голову, продолжая глядеть то на жену пастуха, то на самого измученного Ашира, который не слышал их.

– Смерть – это не всегда плохой исход, – изрек он, и его голос заставил всех умолкнуть и в страхе прислушаться. – Вы все страдаете… Ваш Ашир, даже если выживет, больше не будет чувствовать себя мужчиной и главой семьи. Я уверен, он смиренно нес тяготы на своих плечах. Однако сейчас он будет страдать, видя, что вы вынуждены быть подле него сиделками. Он будет втайне желать смерти и проклинать свою жизнь. Старики будут жалеть, но втайне проклинать своего сына за то, что он терзает своей жизнью молодых. Вы будете ухаживать за своим мужем, но втайне проклинать, что он приковал вас к нему. Дети будут любить, но также втайне проклинать, потому что он забирает вас от них. Порой смерть приносит облегчение… Но сейчас ваш Ашир измучен, а его дух заперт в этом бренном, полумертвом теле. Мне не нужен его дух – он высвободится и отправится куда ему положено, согласно вашим верованиям.

Филипп оглядел присутствующих, насмерть перепуганных, дрожащих и глядящих на него как на чудовище, явившееся за ними. Он холодно добавил:

– До утра принесите мне его запертое больное тело!

Затем он покинул душный шатер, в котором колыхалось марево из запахов крови, горя и травяных настоев.

Жена пастуха так и осталась сидеть неподвижно, то бросая пустые, лишенные какой-либо жизненной искры взгляды на выход из шатра, где мгновение назад стоял высокий седовласый мужчина, то на своего любимого Ашира. Сыновья ее меж тем продолжили кричать, схватились за палки, за ножи и заспорили между собой. Кто-то вывалился из шатра, побежав за шаманом, а кто-то предлагал сразу пойти к этому гостю, оказавшемуся чудовищем, и лишить его жизни!

Филипп слышал их голоса, голоса, однако, боязливые, ибо все понимали, что гвардейцев слишком много. И гость это понимал. Он все-таки послал Жака предупредить солров быть настороже, а также наказал мальчику заночевать в другом шатре – вместе с Лукой Мальгербом. Сделано это было не из страха, а скорее для того, чтобы Жак не увидел, что последует после исполнения воли графа.

Она все-таки пришла к нему, почти под самое утро, серое и безжизненное. Филипп знал, что она явится – из страха за свою семью. У нее были удивительно голубые глаза, но кожа из-за сильного ветра, как и у всех горных обитателей, пылала красным. Щеки у нее были крупные, как яблоки. Даже блестели так же.

Жена пастуха тихо вошла, укутанная в шерстяную козью накидку. За ней следовали сыновья. Они несли стонущее тело, бережно замотанное в одеяла. Женщине, имя которой Филипп так и не спросил, было отвратительно здесь находиться. Боялась она. Боялись ее сыновья. Боялись они за душу Ашира, боялись за свои души, потому что отдавали тело своего отца во власть демону, предъявившему свои права на него. Она пыталась что-то сказать принесшему столько бед гостю, будто горячее проклятие готово было сорваться с ее сухих губ, – но не смогла. Помолчала, постояла, обреченно склонив голову с косами, волос в которых напоминал по густоте и жесткости конский.

А потом пастушья жена резко развернулась и вышла, обронив последний, полный горести взгляд на умирающего мужа. За ней бросились и сыновья. Филипп слышал, как с их уст срывались жаркие молитвы то горным богам, то Ямесу. Теперь все прочие пастухи тоже будут обходить этот шатер стороной, будут молиться при каждом виде гостя, будут бояться за своих детей и тихо шептаться по ночам, хватит ли им сил напасть на чужеземных равнинных воинов, охраняющих демона, и убить его?

Нет, сил не хватит. Это знали все: и Филипп, и скотопасы.

Мариэльд доселе лежала в одеялах, скрючившись, и безучастно разглядывала узоры на полотнище шатра, словно сейчас это волновало ее больше всего в жизни. Узоры, выведенные руками ткачих, вились солнцем, курчавыми облаками, птицами, бесконечными стадами, уходящими за горизонт, – и сливались в единый клубок жизни. Почувствовав запах крови, она отвлеклась от созерцания и безуспешно попыталась приподняться.

Филипп отнес умирающего к ее лежанке. Там он сел, вытянул ноги, подтащил пастуха к себе и вцепился ему в горло. Находясь в бреду, Ашир едва вздрогнул. Филипп выпил его не полностью. Дождался, пока тело станет целиком податливым и мягким, умерев. Тогда он подтянул Мариэльд к себе, помог ей склониться, и старая женщина, облизнув сухие тонкие губы, тоже прокусила шею тонкими клыками. Так они вдвоем почти иссушили тело, чтобы остатки потом достались двум слугам.

Чуть погодя она подняла свои голубые глаза и печально усмехнулась.

– Последнее послабление перед карой, Филипп?

– Да, – только ответил он.

– Это случится следующей ночью, когда тьма скроет отход твоих солров и их путь?

– Да…

Мариэльд попробовала откинуться назад, но у нее не получилось. Тогда граф пододвинул ее так, как ей было удобно: он отдавал последнюю дань уважения перед тем, что произойдет дальше. Война всегда жестока, и Филипп был жесток, не давая слабины, однако он подчинялся правилам уважения врага.

– Гиффард всегда восхищался умением Тастемара идти к цели, терпя любые лишения. Однако, хорошо узнав вас, он также заметил в один из дней, когда мы гуляли вместе подле моря, что это умение вас и погубит… – заметила наконец графиня.

– А знал ли он хорошо тебя? – жестко прервал Филипп, поднимаясь с лежанки.

– Ты и тут вдруг решил обвинить меня в измене, но уже в отношении к Гиффарду? – графиня печально улыбнулась. – Но я действительно любила его! Пока мы невольно проживаем тысячи жизней в разных телах, мнемоники впитывают эту тысячу жизней через кровь. И они становятся почти равными нам если не по возможностям, так по мировоззрению. В последние годы Гиффард был слишком обременен жизнью, но передавать дар кому попало не желал. Ему хотелось, чтобы его преемник был достойным и знал о чести не понаслышке. Именно поэтому, будь у меня такой претендент, он бы без раздумий передал кровь ему. Но нет… На тот момент такого претендента не оказалось. Твой Леонард не оправдал его ожиданий… Так что деревенский мальчик, очарованный кельпи, со своим излишним благородством и чистой душой, показался ему благим знамением.

– И вновь обман! – усмехнулся Филипп. – На этот раз напускной чистосердечностью. Будто это не вы подослали к Уильяму южного архимага, чтобы тот передал мешок шинозы.

– Да, это сделали мы…

– Выходит, вы знали, что передача мешка шинозы запустит цепочку событий, которая приведет к передаче дара Гиффардом. Ты пытаешься внушить мне, что Гиффард сделал это добровольно? Да вы безжалостно столкнули его со скалы, когда послали ему письмо-приглашение в Ноэль, зная, что он отправится через Офурт! И после этого ты говоришь о любви? То же самое с Зострой ра’Шасом, который странствовал по миру, выполняя ваши странные просьбы и таким образом запуская другие цепочки событий.

– Значит ли это, что я вижу будущее?

– Без сомнения. Каким-то образом вы это делаете.

– Почему тогда я не предугадала твое нападение? – вскинула бровь графиня.

– Думаю, тут дело в том, что мы неподвластны магии. Либо твое видение будущего слишком обрывистое.

Мариэльд поджала губы, попыталась привычно улыбнуться, но улыбка получилась то ли раздраженно-усталой, то ли неудачно-насмешливой.

В шатре стало тихо. Мариэльд заметила, как граф потянулся к ножнам с кинжалом. Увидев это, она осознала, что с ней не собираются вести бессодержательные беседы, потому что понимают: правда останется похороненной под черной ложью. Ей не доверяли, чувствуя, что она способна только обманывать. Тогда графиня спешно продолжила, будто желая успеть высказаться напоследок:

– Знаешь, всему живущему должен быть свой срок. В мире, где есть смерть, не может быть счастья от вечной жизни. Мир одряхлел! Бессмертные в нем стары. Многие живы лишь внешне, а в душе давно мертвы. Предала ли я Летэ, когда обманула? Нет, так как Летэ больше нет! Он потерян во времени и думает, что мир вокруг него такой же, каким был полторы тысячи лет назад. Он уже не изменится, лишь будет действовать привычными ему порядками.

– И давно ты являешься Мариэльд? – спросил Филипп.

– Хочу тебя огорчить, но я всегда была той самой Мариэльд, которую знал совет, Мариэльд, спасшей совет от Теух, пожертвовав семьей. Ты мне опять не веришь? Но я тебе в кои-то веки говорю правду. Это тело старой шиверки, потерявшей своих детей, стало принадлежать мне еще в те времена, две тысячи лет назад, когда лежало на развалинах Карнкапа и звалось Хеоллеей. Эта несчастная, но хитрая шиверка молила о помощи… И я пообещала помочь ей…

Она печально умолкла, вспоминая прошлое. Ее голубые глаза наблюдали за звездами сквозь приоткрытый купол шатра. Ветер доносил запахи овец, гор и молока.

– Почему же ты предала клан только сейчас?

– Потому что мир готовится умереть. Тогда мы сделали неправильный выбор – в пользу собственных жизней. Мы так боялись уступить этот мир нашим детищам! Скольких мы убили – тех, кто нами же был создан… Все они бежали в горы, болота, моря и под небеса. Они выли, визжали, проклинали, молили голосами человеческими и демоническими. Они даже пытались выступить против нас. Сходили с ума, зверели. Мы думали, что власть, богатство и людское поклонение утолят наше бытие, а также смоют с рук кровь собственных детей. Однако все оказалось не так… Чтобы дать шанс этому миру, нужно отказаться от бессмертия, которое отягчает и губит его. Да, Филипп, я говорю и о клане Сир’Ес. Не гляди так, будто твое упрямство сможет предотвратить это. А теперь…

Мариэльд подняла взгляд.

– А теперь делай что должен! – закончила она гордым голосом, и в глазах ее будто зажглась и погасла искра былых времен. – Но знай, что ты уже проиграл. Все, что мы задумали, исполнится, даже если я погибну в горной тверди, когда мой дар откажется жить. Да будет так! Значит, это угодно самой судьбе, нашей Матери! – И она зашипела, как змея: – Но эта же судьба заберет у тебя детей. Ты похоронишь Йеву, а потом Юлиана, будешь рыдать над его телом, не в силах помочь! И после всего ты войдешь под своды Молчаливого замка, чтобы расстаться и со своей жизнью. Вот тебе мое предсказание. Будущее, которое я увидела!

От злости Филипп взмахнул кинжалом, на лезвие которого падали отблески пламени. Мариэльд захрипела, из перерезанного горла хлынула кровь. В конце концов глаза графини потухли, а взор застыл на убийце. Филипп еще некоторое время глядел на мертвую женщину. Конец ее жизни – начало большой войны. Затем он продолжил орудовать кинжалом, делая так, чтобы убитая после воскрешения не смогла ни позвать, ни услышать, ни увидеть ничего вокруг.

Чуть погодя явились одетые в местные одежды гвардейцы вместе с настороженным Яши-Баном. Костюмы из козьей шерсти должны были согреть их даже в морозные ночи, если придется спать среди голых скал или на дне воющих ущелий, чтобы спрятаться от гарпий. Приняв из рук своего господина тело, замотанное в одеяла, воины погрузили его на местную кобылу, как вьюк. Поклонившись, Утог, Даррет, Тортонс, Уильям и Братос пустились в тяжелый путь к острым хребтам.

Луна еще некоторое время освещала их, выхватывая рослые фигуры, на фоне которых движущийся рядом Яши-Бан казался согбенным карликом. Наконец все исчезли за двузубым холмом. Филипп еще некоторое время прислушивался к удаляющимся по мягкому снегу шагам и тревожно бьющимся сердцам, к дыханию лошадей вместе с вьючными холощеными козами.

Наконец все стихло. Граф остался наедине с ночью.

Ближе к середине зимы гонцы достигли Брасо-Дэнто и Офуртгоса, и возложенная на них миссия была окончена. Загоняя коней до смерти, они успели доставить все послания вовремя, даже несмотря на то, что их укрытый снегами путь оказался долог и полон лишений. В Офуртгосе была предупреждена графиня Йева фон де Тастемара. Безлунной ночью она ступила под сень раскидистых елей, где и пропала, чтобы укрыться в тайном убежище вместе со своим сыном Ройсом и слугами. Она понимала: ее отец, рискуя жизнью, ступил на путь великой войны, и теперь ей необходимо затаиться, чтобы ее не обнаружил вездесущий велисиал для использования в качестве заложницы. В ближайшее время она будет жить так же, как некогда жили ее предшественники: посреди лесов, полагаясь исключительно на своих вурдалаков.

Получив в замке послания, казначей и управитель поначалу не разобрались в причинах столь странных требований. Слишком привыкли они к миру. Зачем делать ремесленным гильдиям такие большие заказы на оружие и доспехи? Какой смысл в доставке из ближайших поселений зерна в городские амбары? Почему нужно укреплять внешние серокаменные стены и подготавливать песок, масло и камни?

Но когда свое послание прочел военачальник, то все сошлось. Война! Да не с кем-нибудь, а с самой Глеофской империей! Если в прошлый раз все обошлось и будто напоминало простой разлад между великим лордом и императором, то теперь становилось понятно: простым разговором в шатре дело не ограничится. И пока помощникам поручили подготовку к вероятной осаде Брасо-Дэнто, военачальнику полагалось собрать все войско подле северных границ – у Аммовской переправы, где при правильной обороне можно стоять много месяцев даже против превосходящего силой и количеством противника. Встретить возвращающегося из Стоохса после спада снегов императора Кристиана предполагалось именно там, преградив ему дальнейший путь и обрезав линии подвоза снабжения из Глеофа.

Итак, Солраг готовился к одной из самых страшных войн за свою историю.

И хотя обычно эти войны велись с помощью офуртских графов и филонеллонского ярла, Йева почти ничем не могла помочь. Перед отбытием в леса она, конечно, отослала кого могла к отцу, но то была капля в горной реке. Что же до грозного ярла Бардена Тихого, то его не попросили о помощи намеренно. Ведь если прочие старейшины узнают, где находится разыскиваемая всеми беглянка, об этом тотчас проведает сам Гаар… Именно поэтому Филипп тянул время как мог. И чтобы его земли смогли подготовиться к обороне, и чтобы успеть спрятать пленницу от глаз всемогущего демона. Спрятать в горах. Там, где, по словам Яши-Бана Обрубка, можно укрыть весь Север и не найти ни одной живой души.

Зима была уже на исходе. Все это время Филипп вместе с гвардейцами прожил в пастушьем поселении, которое уже трижды переезжало с места на место. Со слов скотопасов, Яши-Бан был настолько сведущ в окрестностях, что без труда обнаружит их новую стоянку.

За два месяца питания бараньим мясом, салом и чаем с молоком и солью воины затосковали по родной еде. Не нравился им рацион пастухов, хотя некоторые на нем и стали стремительно наедать бока. Чтобы не растерять дисциплину, графу пришлось нагружать людей. С утра они помогали выгонять стада до пастбищ. Потом занимались на свежем воздухе фехтованием. Коней выгуливали, но еды им постоянно не хватало, потому что не могли они вытягивать из-под снега травинки, как это искусно делала местная животина. Приходилось снаряжать фуражиров в Мориус. Впрочем, если исключить факт пропитания, лошадям здесь было привольно. Солровская порода – крепкая, высокая. Шерсть у нее более густая, чем у южных скакунов, поэтому в горах эти животные чувствовали себя весьма удобно в толстых, простеганных попонах.

Неудобно было разве что местным пастухам. После того как поутру обнаружилось иссушенное тело Ашира, местное население впало в ужас. Филипп видел эти полные страха глаза и слышал шепчущие мольбы о спасении душ. Вокруг его шатра под нелепыми предлогами, будто не касающимися гостя, поставили разноцветные пугала для отваживания злых духов. Когда злой дух никуда не делся, в ход пошли напевания и танцы с бубном до полуночи – тоже будто по случаю празднеств небесных богов. Когда и это не помогло, начались жертвоприношения ягнят-первогодок на плоских священных камнях, обращенных к востоку. А еще позже гвардейцы пожаловались, что в общие чаны, из которых они ели вместе с пастухами (Филипп специально озаботился этим, чтобы его людей не отравили), стали добавлять слишком много дикого чеснока.

Но граф уже знавал пределы людской храбрости, а потому однажды сам зашел к шаману, который сидел над благовониями, накрыв голову шерстяным одеялом. Он вырвал его за шиворот из жаркого молитвенного забытья, затем грозно объяснил, что будет, если хотя бы один из его гвардейцев пострадает. На следующее утро исчезли цветастые пугала, умолкли бубны, еда стала нормального вкуса. И кажется, скотопасы смирились со своей скорбной долей терпеть присутствие демона – демона спокойного и уверенного, так непохожего на тех, что являлись из-за Медвежьей горы.

О чем поет горный ветер? Налетая на шатры, нещадно задувая в них, отчего влево-вправо и взад-вперед колышутся даже тяжеленные покрывала, которыми пастухи завешивают входы. Порой кажется, что он всего-навсего зло свирепствует. Буйствует. Рычит, как чудовищный невидимый зверь. Но неожиданно он опадает, утихает; голос его становится тоньше, размереннее. И вот тут ветер начинает протяжно петь: о великих горных птицах, о затаенных сокровищах и нерассказанных сказках, о странных путниках, спускающихся в пещеры с бездыханным замотанным телом. А потом вдруг, выскользнув из шатров, ветер уносится куда-то вдаль. Может, он продолжает петь уже там, сказав здесь все, что полагалось?

Сидя на шерстяной циновке, Филипп прислушивался, напряженно замерев. Он пытался понять, какую весть принес ему ветер. Прямо над открытым куполом шатра зависла бледная луна, будто любопытно заглядывая внутрь. Филипп склонил голову набок, продолжая неторопливо различать оттенки налетевшего пения. Тихое блеяние овец. Собака рычит сквозь сон, свернувшись клубком. Сова хлопает крыльями, скользя в потоках воздуха. В соседних шатрах ворочаются под одеялами пастухи. Отдаленный снежный хруст у скалы… Пятеро человек идут по еще глубокому снегу…

Караульный на краю стойбища на кого-то прикрикнул, затем голос его сделался приветливым: вернулись отправленные с Яши-Баном пятеро воинов. Филипп продолжал сидеть, поджав ноги, насколько позволяли теплые штаны. Он давно различил эти приближающиеся шаги, отделив их от безудержного пения ветра. К нему в палатку, дыша паром на морозе, вошли Утог, Даррет, Тортонс, Уильям и Братос. За два долгих месяца путешествий по крутым горам их лица стали напоминать лица местного населения: покраснели и обветрились. Завешанные мехами, отчего стали похожи на огромных медведей, они послушно застыли у стопки шерстяных одеял и тут же склонили головы.

С ними не было ни Яши-Бана, ни пленницы.

Уединенный шатер на краю поселения наполнился тишиной. Филипп глядел на прибывших. Внутри стало студено от залетевшего вместе с ними ветра, но вошедшие, наоборот, резко вспотели с непривычки к теплу. Наконец, закашлявшись, Утог сообщил:

– Мы все сделали.

– Спрятали надежно? – осторожно спросил граф.

– Надежнее некуда… Он отвел нас туда, где не ступала нога не только человека, но и демона. Там, где три горы…

– Не надо подробностей! – обрубил Филипп. – Вам что было приказано?!

– Извините…

Пятеро гвардейцев, вспоминая приказ, преданно посмотрели на своего господина. Из заплечного мешка Утог бережно достал свернутый замотанный в кожу пергамент и передал его. Пергамент приняли столь же бережно – будто величайшее сокровище.

– Всё там?

– Да, – отозвался воин. – Мы со стариком обозначили здесь путь. Без нее никак не найти! Яши-Бан клялся.

– С ним проблем не возникло?

– Нет! Я лично ему глотку перерезал.

– Местные не обнаружат?

– Вряд ли. Снег не шел. Мы оставили его труп у утеса, где свили гнездо гарпии. Когда уходили, они уже кружили над ним.

Пятеро замерли в напряжении. Все они были молодыми, сильными, рослыми и безмерно преданными. За два долгих месяца восхождения по крутым воющим горам они догадались, что имел в виду их лорд, подразумевая, что поход закончится смертью. Все они понимали, что о месте пребывания графини никто не должен знать, а единственной подсказкой, где ее искать, должна стать карта, которую граф тут же спрятал под плащ. Гвардейцы переглянулись, опустили свои укрытые капюшонами головы и вперились красными от мороза лицами в пол.

У них был выбор – и они сами его сделали.

Тортонс, самый молодой из всех, все-таки не выдержал, вспомнив свою старенькую мать, которая осталась в Брасо-Дэнто, и всхлипнул. Затем поднял голову и увидел направленный на него печальный взор Филиппа. Филипп ценил людскую преданность и за долгие годы жизни научился видеть в ней нечто более дорогое, чем все сокровища мира, вместе взятые.

– Спасибо, – вздохнул граф, не находя слов.

Утог шепнул, продолжая рассматривать свою меховую обувь:

– Если так надобно, то… – И умолк.

– Коль наша жертва даст вклад в ваше дело… это честь для нас, – закончил тихо второй. Он тоже боялся говорить громко.

– Вы нам как отец! – пылко высказался третий, Уильям.

Филиппу оставалось лишь горестно кивнуть. Гвардейцы скинули меховые шубы, затем верхние рубахи, оставшись в нижних льняных. Тортонс уж было хотел попросить передать его напутствие старенькой матушке, но запнулся, не найдя в себе сил. Наблюдая, как граф достал из кожаных ножен кинжал, он только покорно опустил голову и всхлипнул. Что его проблемы в сравнении с графскими? Филипп отечески похлопал его по плечу, затем ласково обнял, как верного товарища. Чуть погодя ветер вновь залетел внутрь шатра, и песня его была уже заунывной, тоскливой – по загубленным молодым жизням…

Поутру раздетых до рубах охладевших мертвецов вынесли наружу, чтобы погрузить на вьючных лошадей. Гвардейцы выстроились вереницей, идя рядом, склонив головы от яростного налетевшего ветра. Похоронная процессия следовала ввысь по извилистой крутой тропе, к виднеющейся из шатров высокой плоской скале, которая веками служила местом погребения. То было небесное погребение. Умерших отдавали на съедение тем, кто имел власть над небом: гарпиям, торуффам, – чтобы таким образом почтить местных богов и задобрить их. Отчасти столь странные традиции объяснялись тем, что копать могилы здесь было негде. Под ногами твердь.

Лука Мальгерб шел среди прочих, положив руку на холку кобылы, через которую перекинули тело гвардейца Тортонса. Глаза Тортонса были умиротворенно закрыты, а голова его из-за хода лошади иногда раскачивалась влево-вправо по деревянной боковине седла. Лука был хмур. Изредка он глядел вперед и вверх – туда, где в начале похоронной процессии шел граф: тощий, согбенный, обвитый плащом, который терзал каждый налетевший ледяной порыв. Седые волосы облепили его сухое лицо, сделав еще старее, острее, а ястребиный нос – длиннее.

Капитан сжал губы, задумался. Воспользовавшись тем, что его никто не видит, он неожиданно скользнул к шее Тортонса, отодвинул край рубахи. Укуса не было… Лука долго и безучастно вглядывался, пока вдруг мысленно не выругал себя, не сплюнул под ноги, устыдившись позорных мыслей. Он поправил на мертвеце рубаху.

Между тем все поднялись на скалу. Отсюда открывался вид на деревню с шерстяными шатрами, из которых шел дым, тут же уносимый в сторону ветром. Пастбища лежали далеко внизу, будто на белом блюдце посреди черной каймы гор. Отвлек Луку пронзительный то ли треск, то ли скрежет. Он поднял глаза и увидел, что на еще более возвышающейся скале, напоминающей прорывающиеся пальцы, ждет пиршества стая из двенадцати гарпий. Их тонкие хвосты хлестали по камню, по своим же лапам, пока клювы противно щелкали. Иногда одна из них подсаживалась поближе, из жадности. Тогда воздух наполнялся прерывистым кожаным хлопаньем крыльев, однако тут же все умолкало: бестия не рисковала опускаться слишком низко.

В руках у некоторых сопровождавших пастухов и воинов виднелись луки. Гарпии были неглупы… но до чего же омерзительны!

– Это им-то наших отдавать? – зло выпалил один гвардеец. – Твари прикормленные. Ждут. Ждут!

– Ишь, небесные божества… страшные, как кошмар, – поддакнул второй.

– Вот и карает эти земли Ямес за безбожие! – заметил третий.

– Делать нечего. Яму тут не выкопаешь, – грубо ответил Лука.

– Нам-то нечего, – продолжил первый. – А этим скотопасам? И потом еще эти дубоумы жалуются, что у них овец из стада таскают. Детей таскают, сжирая в своих гнездах или скармливая маленьким уродцам. Вот потому и таскают, что прикормили!

– Их проблемы, – отрезал Лука, не желая ставить под сомнение решение графа.

Выбора действительно не было. Не могли они взять с собой тела в низину, где похоронили бы по-простому, в могилах. Поэтому граф отдал приказ следовать местным обычаям, да к тому же заставил отпеть почивших, прихватив с собой шамана, будто хотел выказать последние почести, пусть и чужеземные.

Северный ветер кружил вокруг погребальной скалы, подвывал, напевал что-то свое, горестное. Пока шаман с войлочной остроконечной шапкой корчился около пятерых мертвецов, разрезая на них рубахи до живота и жарко читая молитвы, все вокруг наблюдали. Глядел на пятерых мертвецов и Филипп. Им было приказано упокоить бездыханное тело графини в самой отдаленной, самой глубокой пещере, одной из сотен тысяч. Там, где, даже очнувшись от смерти, она не сможет выбраться. Заточенная в скальной тверди, не способная дозваться ни до одной души, вселиться ни в одно тело, не способная никого подкупить, ибо камни – неподкупны. Мариэльд должна стать заложницей гор, пока он не обменяет карту ее месторасположения на Уильяма.

Был ли у него иной выход? Увы, нет. Если бы Филипп сразу привез пленницу в Йефасский замок, чтобы получить ее воспоминания через Гейонеш, а затем совершить суд, ему могли не позволить это сделать. Гаар быстро обо всем прознает, в этом нет сомнения. Стоило такому могучему созданию, как велисиал, добраться до пленницы, как он тут же свершил бы страшную месть. Даже спрячь ее Филипп где-нибудь в другом месте, что стоит демону залезть в одного из сопровождавших графа, чтобы выведать место заточения из воспоминаний?

Но сейчас велисиал не сможет ничего. Все причастные мертвы… Темница скрыта… Только карта… Только она откроет путь к его сестре.

Отпевание закончилось, и шаман отошел на почтительное расстояние, оставив пять тел лежать у обрыва. Над ними захлопали кожистые крылья. Гарпии жадно слетели вниз. Их изогнувшиеся силуэты приземлились над ледяными телами, протянули скрюченные когти. Тощие гарпии облепили мертвецов, и морозный воздух наполнился звуком разрываемых жил и трещащих костей.

Гвардейцы глядели на это с нескрываемым отвращением.

Вдруг одна из гарпий подняла тощую шею, выгнула ее дугой вперед, и из нее донесся довольный гортанный смех, чем-то напоминающий смех разгульных пьяных девок в тавернах. Только этот был явно нечеловеческим, неестественным, а оттого пугающим. Все как один гвардейцы вздрогнули с непривычки, а пастухи лишь покорно склонились.