Россия в эпоху изменения климата

Изменение климата – ключевая проблема нашего столетия. Оно стало следствием самых сильных и в то же время самых слабых сторон нашей цивилизации, нашей уникальной способности порождать перемены и рост посредством инноваций и предпринимательства и в то же время нашей неспособности справиться с их последствиями. Это справедливо для любой страны мира. Но в России эти последствия будут особенно драматичными, как для экономики, так и для окружающей среды, а также для ее статуса великой мировой державы. Этому и посвящена книга.

На момент ее написания в мире шла пандемия коронавируса, последствия которой будут далеко идущими. На мой взгляд, пандемии и изменение климата – две стороны одной и той же проблемы. Одна из них острая, другая – хроническая, но обе представляют собой патологические состояния все более перенаселенной и перегруженной планеты. COVID-19 – это, прежде всего, болезнь глобализации, распространившаяся благодаря выстроенным за последние годы глобальным цепочкам поставок, катализируемая дешевым и беспрепятственным перемещением товаров, рабочей силы и капитала через национальные границы в сочетании с либеральной политикой государств. Пока неконтролируемые контакты, порождаемые глобализацией, остаются доминирующей «бизнес-моделью» мира, пандемии будут представлять собой постоянную угрозу.

Однако даже в разгар пандемии хроническая проблема изменения климата никуда не исчезла. По мере того как концентрация CO₂ продолжает расти, изменение климата ведет свой неумолимый отсчет. Каждый год приносит вести обо все новом ущербе – о наводнениях, пожарах и периодах аномальной жары – которые ненадолго привлекают внимание всего мира, прежде чем их вытесняет другой кризис – до следующего напоминания. По прошествии десятилетий эти симптомы будут становиться все более частыми и интенсивными и будут иметь все более серьезные политические и экономические последствия – неурожаи и нехватку продовольствия, гибель людей от жары, всевозможные болезни и массовые миграции.

Почему с изменением климата так сложно бороться? Потому что оно подрывает самые основания той модели экономического роста, на которой строится стабильность наших политических и социальных систем и которая за считаные десятилетия принесла процветание множеству людей, одновременно сократив масштабы бедности во всем мире. Нет роста – нет процветания, а нет процветания – нет стабильности. Изменение климата угрожает всему этому и тем самым подрывает наше самое фундаментальное убеждение, разделяемое как социалистической, так и капиталистической системами, – нашу веру в безграничный прогресс человечества.

Неудивительно, что в результате оно разделяет, а не объединяет людей. В мире, в котором отсутствует единый орган власти, мы не способны действовать сообща, когда наши глубокие интересы вступают в конфликт. Когда последствия изменения климата станут еще более серьезными, международная политика в области изменения климата станет еще более разобщенной, чем сегодня, по трем причинам. Во-первых, изменение климата – это идеальный пример проблемы коллективных действий. Выгоды от ограничения выбросов парниковых газов почувствует весь мир, но затраты должны нести отдельные страны и сообщества. Между странами будет мало точек соприкосновения, особенно когда речь идет о том, чтобы взять на себя часть затрат. В частности, Россия столкнется с высокими издержками и мало ощутимыми выгодами от совместных действий. Соблазн «проехать зайцем» будет непреодолим.

Во-вторых, изменение климата создает почву для конфронтации, поскольку экстремальные погодные явления порождают новые конфликты между странами и внутри них. Во многих случаях слабые государства станут совершенно не способны контролировать свое население. Результатом станет растущая анархия и угроза массовых миграций, сопровождаемых пограничным насилием и ксенофобией. Даже в России, где государство, вероятно, останется сильным, социальные изменения, особенно миграция, усугубленные изменением климата, будут создавать все более серьезные проблемы.

В-третьих, совокупным результатом этих конфликтов будут сдвиги в распределении богатства и власти. Некоторые страны и группы выиграют от изменения климата, тогда как большинство пострадает; самые бедные и уязвимые столкнутся с острыми нехватками разного рода. Будут победители и проигравшие, и эти изменения, скорее всего, не будут мирными. Россия, как я утверждаю в этой книге, окажется в числе проигравших.

Эти особенности уже слишком очевидны даже сегодня, особенно в продолжающемся нежелании большей части мировых элит выйти за рамки словесных деклараций. Российские политики и руководители бизнеса не исключение. Как я покажу, хотя за последние несколько лет осведомленность об изменении климата как среди российских элит, так и среди общественности возросла, ее еще только предстоит воплотить в какие-либо конструктивные меры.

Подобные вопросы и привели к созданию этой книги. Но почему так важна Россия? На протяжении большей части наших жизней одним из основных нарративов – в большинстве случаев самым основным из них – было соперничество между Россией и Западом, между двумя противоположными политическими и экономическими системами, которые они представляли. В течение какого-то времени нашей надеждой и верой было утверждение либеральной демократии как нового мирового порядка – «конец истории». Но в России это видение разделяло лишь незначительное меньшинство, тогда как большинство россиян считали 1990-е годы катастрофой и унижением. В 2000 году пришел к власти Владимир Путин с его самопровозглашенной миссией восстановления статуса России как великой державы. Сегодня, двадцать лет спустя, Россия и Запад, по существу, вернулись к тому, что можно считать новой холодной войной, угрожающей позитивным достижениям и порождающей новые опасности.

Но к середине столетия весь контекст соперничества великих держав, взлеты и падения политических лидеров и движений, сменяющие друг друга волны модных идей и, прежде всего, всеобщая одержимость конкурентным ростом и военной мощью, будет все в большей степени затмеваться растущей реальностью изменения климата. Отсюда вопросы этой книги: как изменение климата затронет территорию России, ее политическую систему, экономику и общество? Как эти изменения повлияют на статус России как великой державы? Каковы вообще будут источники этого статуса к 2050 году? Позволит ли будущая роль России в мировой экономике конкурировать ей в качестве великой державы? И как отреагирует Россия в противном случае?

То, что происходит в России, будет иметь большое значение для всех нас. Россия занимает четвертое место в мире по выбросам парниковых газов. Она обладает крупнейшими в мире запасами нефти и газа, превышающими даже запасы Саудовской Аравии. У нее самая успешная из существующих в настоящее время программ гражданской ядерной энергетики, что является ценным потенциальным ресурсом в случае возрождения ядерной энергетики ближе к концу этого столетия. Возрождение ее сельского хозяйства сулит жизненно важный вклад в случае неурожая на Ближнем Востоке. Действия России на международной арене будут способствовать, позитивно или негативно, формированию курса мировой политики по борьбе с изменением климата. Что именно сделает Россия, будет иметь большое значение.

Но на данный момент ситуация в России парадоксальна. За последние двадцать лет экономика России достигла значительного прогресса по сравнению с низшей точкой после распада Советского Союза в 1991 году. Ее нефтяная промышленность была модернизирована с помощью новых технологий. Ее газовая промышленность приступила к разработке запасов нового поколения и построила новую сеть газопроводов для их транспортировки. Частный стартап занимается выработкой сжиженного природного газа (СПГ) для экспорта в Азию. Ее атомная энергетика была перестроена и превратилась в серьезную силу на мировых рынках. Оживились угледобыча и металлургия. Аграрный сектор приватизирован и начинает превращать Россию в экспортного гиганта. Ее телекоммуникационная система модернизирована. Фискальная и денежная система России были перестроены, и ее финансы крепки. В целом эти изменения не получили должного признания на Западе.

Тем не менее, за некоторыми исключениями, произошедшие изменения в основном соответствовали традиционной российской модели – предпочтение отдавалось крупным компаниям, которые, даже будучи частными, переплетаются с государством целой паутиной взаимосвязей. Государство остается доминирующим игроком, как и было на протяжении всей истории России. Политическая система по-прежнему строится сверху вниз, а не снизу вверх. Суммарный эффект заключается в укреплении традиционной промышленной модели России, и особенно ее зависимости от экспорта сырья, прежде всего углеводородов. Парадокс состоит в том, что те самые изменения, которые улучшили экономику России за последние два десятилетия, в конечном итоге делают ее более уязвимой и менее способной адаптироваться к вызовам, бросаемым изменением климата.

Вызовы изменения климата, стоящие перед Россией

Россия занимает одно из первых мест среди стран, которые пострадают от изменения климата. Это одна из стран, которые больше всего зависят от экспорта ископаемого топлива. Треть ее территории расположена к северу от полярного круга, а ее арктическое побережье растянулось на 24 000 километров, и по большей части это вечная мерзлота, нестабильная смесь песка, льда и метана. Ее леса, уязвимые к болезням, засухе и пожарам, являются крупнейшими в мире и составляют более половины территории России и пятую часть мировых лесных массивов. И, как уже отмечалось, будучи четвертым в мире источником выбросов CO₂ и многих других вредных веществ, Россия уже является одной из основных причин изменения климата; но со временем она станет и одной из его главных жертв[1].

Изменение климата преобразит российский ландшафт. Большие площади арктической вечной мерзлоты начнут таять, что поставит под угрозу местную инфраструктуру, такую как трубопроводы, сделает здания и сооружения менее устойчивыми, а новое строительство – более трудным и дорогостоящим. Потепление в Восточной Сибири приведет к распространению болезней, переносимых вредителями. Лесные пожары станут более частыми и масштабными. Районы с незначительным уровнем осадков, охватывающие большую часть юга России, столкнутся с более частыми засухами, от которых пострадает сельскохозяйственное производство, так успешно развивавшееся в последние годы.

Не все последствия изменения климата будут плохи для России. Более высокие средние температуры приведут в некоторых местах к повышению урожайности российского сельского хозяйства. Северное побережье России станет транзитным маршрутом между Европой и Азией, когда арктические льды растают и круглогодичное судоходство позволит экспортировать нефть и СПГ на восток. За пределами России может возрасти спрос на ядерную энергию, и российские технологии будут иметь все возможности для его удовлетворения. Нехватка продовольствия, особенно на Ближнем Востоке, откроет новые экспортные рынки, что также даст новые геополитические рычаги. Но в целом, как я утверждаю, суммарный эффект будет отрицательным.

Эта книга во многом посвящена энергии. Энергетика, особенно нефтяная промышленность, находится в центре тех вызовов, перед которыми стоит Россия из-за изменения климата. Технологические достижения на многих направлениях, в сочетании с более жестким климатическим законодательством и изменением отношения инвесторов и общественности, вероятно, приведут к тому, что пик мирового потребления нефти, возможно, придется уже на середину 2030-х годов, после чего последует неуклонное снижение потребления и цен. Это, в свою очередь, приведет к падению доходов России от экспорта нефти, на которые приходится от четверти до трети доходов российского федерального правительства, в зависимости от текущих мировых цен. Доходов от природного газа и угля будет недостаточно, чтобы восполнить этот пробел. В результате экономический рост в России замедлится, а способность государства финансировать систему социального обеспечения и государственные инвестиции, а также подстраховывать экономику в случае чрезвычайных ситуаций ослабнет.

Но энергия из ископаемого топлива – это только половина дела. Другой фундаментальный вопрос, рассматриваемый в этой книге, заключается в том, компенсируют ли доходы России от другого экспорта, кроме энергетики и ископаемого топлива, сокращение доходов от ископаемого топлива. Может ли экспорт металлов помочь восполнить разницу? Может ли сельскохозяйственный экспорт продолжить рост? Может ли Россия стать крупным экспортером гражданских ядерных технологий в соответствии со своими амбициями? Может ли развитие новых транспортных маршрутов превратить ее в прибыльный транзитный узел между Европой и Азией? Все эти вопросы также исследуются в этой книге.

Чтобы оценить общее влияние изменения климата на Россию, мы должны различать прямые и косвенные, а также внешние и внутренние эффекты. Прямые внутренние эффекты – это то, что влияет на внутреннюю экономику и население России, например воздействие глобального потепления на урожайность, прибрежную инфраструктуру и транспорт, а также на уровень жизни и здоровье населения. Косвенные внешние эффекты, такие как изменения пикового спроса на нефть, появляются в результате изменений в мировой экономике, возникающих как следствие изменения климата, что, в свою очередь, повлияет на положение России в международных потоках товаров и технологий.

Ключевой тезис этой книги состоит в том, что главными определяющими факторами будущего богатства и могущества России к 2050 году будут косвенные внешние эффекты и, прежде всего, тенденции глобального энергетического перехода. После этого, по мере приближения конца столетия, все более решающую роль будут играть прямые внутренние эффекты, главным образом в Арктике и в южной сельскохозяйственной зоне России. Но основной горизонт этой книги – 2050 год.

Последствия изменения климата: Россия и США

Сравним ситуацию в России с ситуацией в Соединенных Штатах. В некоторых отношениях России повезло больше. Обе страны имеют протяженные береговые линии, но если три основных побережья США (включая Мексиканский залив) густонаселенны и являются крупными торговыми и производственными центрами, то российское побережье в основном не заселено и не развито, за исключением региона вокруг Санкт-Петербурга и Черного моря[2]. Значительная часть добывающего сектора России расположена в арктических районах, вблизи побережья, но там проживает лишь около 6 % населения. Мурманск, Владивосток и Норильск не могут сравниться по размеру и значимости с Майами и Новым Орлеаном, не говоря уже о Нью-Йорке.

Так случилось, что, располагаясь на пути крупных штормовых систем, Восточное побережье США и побережье Мексиканского залива очень уязвимы к изменению климата, в большей степени, чем соответствующие прибрежные районы России. В частности, побережье Флориды, самого быстрорастущего штата США, все больше подвергается наводнениям из-за повышения уровня океана. Майами признан одним из самых уязвимых городов мира. Из-за участившихся речных наводнений и штормов в неменьшей степени подвержен риску Новый Орлеан и регион Нью-Йорка/Нью-Джерси не сильно от него отстает[3]. В России, несмотря на растущую опасность, создаваемую таянием вечной мерзлоты на протяженном северном побережье, ничего подобного нет.

Две страны также сталкиваются с совершенно разным уровнем риска, когда речь идет о лесных пожарах. В таких местах, как Калифорния, в зоне риска находятся до одной пятой всех домов. Даже сегодня убытки от лесных пожаров угрожают страховой отрасли, которая в качестве ответной меры включила наиболее уязвимые районы в красную зону и отказывается их страховать. Это, в свою очередь, не только угрожает многим домовладельцам крупными убытками, но и мешает им получить ипотеку или продать свои дома. Ничего хотя бы отдаленно напоминающего эту ситуацию в России нет, особенно на малонаселенном севере и востоке, где лесные пожары охватывают сопоставимые территории, но не приводят к сопоставимым экономическим последствиям[4]. Лесные пожары в Сибири и на Дальнем Востоке, хотя и уничтожают ежегодно миллионы гектаров отдаленной тайги, не угрожают населенным пунктам и даже экспорту древесины.

То же самое касается и перспектив сельскохозяйственного производства в этих двух странах. Центральная часть Соединенных Штатов – мировая житница кукурузы, сои и пшеницы – уже страдает от наводнений и засух. На Среднем Западе весенние паводки в бассейнах Миссури и Миссисипи задерживают весенний посев и вызывают растущие потери урожая. Дальше на запад, где сельское хозяйство основано на искусственном орошении, более частые и сильные засухи заставляют фермеров бурить скважины глубже, в результате чего подземный водоносный горизонт истощается все быстрее. К 2050 году большие площади американского сельского хозяйства станут убыточными, несмотря на огромные субсидии, выделяемые сельскохозяйственному сектору США. Опять же, ничего подобного в России нет.

Короче говоря, Соединенные Штаты уже сталкиваются с растущим бременем трудностей и затрат, связанных с адаптацией к прямым внутренним последствиям изменения климата, чего нельзя сказать о России, по крайней мере в тех же масштабах. Тем не менее Соединенные Штаты будут иметь серьезные преимущества перед Россией в их способности адаптироваться. Одним из примеров является роль финансового сектора, который в США гораздо более развит, чем в России. Финансовые рынки сосредоточены на переднем крае рыночной экономики, где технологии оказывают наиболее разрушительное воздействие. Финансовые игроки быстро реагируют на открывающиеся возможности для «маржинальной» торговли, играя на коротких продажах, когда падают цены на уголь, или скупая сертификаты на выбросы углерода в качестве инвестиционных инструментов. Когда падение усиливается, финансовые игроки быстро распродают активы, в результате чего капитализация прежних тяжеловесов падает, что в короткие сроки приводит к делистингу, масштабной реструктуризации или даже банкротству. Эти меры, создавая мощные рыночные сигналы, ускоряют переход для энергетического сектора в целом, по сравнению с изменениями в регулировании, на обсуждение и реализацию которых могут потребоваться годы.

Другие особенности американской экономики также дают преимущество США по сравнению с Россией. Поскольку общий объем инвестиций в России ниже, чем в США, существующие в России запасы капитала и инфраструктуры будут заменяться медленнее. Более значительная роль государства в регулировании энергетики будет препятствовать тому, чтобы ценовые сигналы точно отражали быстро меняющиеся тенденции затрат в таких областях, как возобновляемые источники энергии и хранение энергии. Государственная бюрократия будет реагировать медленнее, чем частные игроки. При системе, в которой роль стартапов невелика, технологический «скачок» будет сдерживаться. По всем этим причинам энергетический переход в России будет происходить медленнее, чем в США, как во внутренней, так и в экспортной политике[5].

Поскольку более половины доходов российского бюджета поступает от продажи природных ресурсов, важной переменной будет степень открытости мировой экономики. Если торговые барьеры возрастут, трансграничная передача новых энергетических технологий замедлится. Более низкие темпы экономического роста во всем мире – предсказуемое следствие более закрытой глобальной экономики – уменьшат скорость, с которой страны, особенно развивающиеся, будут обновлять свою инфраструктуру и промышленность и переходить к более высокой энергоэффективности. Чем дольше продлится глобальный энергетический переход, тем дольше доходы России от экспорта нефти будут оставаться высокими. Но это только продлит существующую зависимость России от экспорта углеводородов и задержит ее адаптацию к новым ролям в мировой экономике завтрашнего дня.

Изменение климата и COVID-19

Как может затронуть эти фундаментальные вопросы COVID-19? Поменяет ли пандемия правила игры? Вероятно, правильнее думать о вирусе как о катализаторе, который ускорит основные тенденции, которые уже имели место до пандемии. Следующие три аспекта кажутся особенно важными[6]. Во-первых, по мере того как мир начинает оправляться от COVID-19, способность и воля правительств к совместным действиям, и без того слабые, ослабнут еще больше, по мере того как правительства будут сосредоточиваться на внутренних делах и на своих собственных независимых стратегиях восстановления своей экономики и общества. Вместо единения наций мы с большей вероятностью увидим подозрения и враждебность, когда страны будут обвинять друг друга в кризисе и перенаправлять кредиты и помощь своему собственному населению.

Во-вторых, мир глубоко погрязнет в долгах и, вероятно, эта ситуация будет сохраняться десятилетиями. Это сократит финансовую помощь самым бедным. Пока правительства, компании и потребители будут пытаться восстановить балансы своих счетов, выплатить проценты и заработать на то, чтобы расплатиться с долгами, у них будет мало возможности и желания заниматься чем-либо, кроме самых неотложных задач. Такие проекты, как финансовая помощь со стороны развитых стран развивающимся для борьбы с изменением климата, скорее всего, будут сняты с повестки дня и заменены более насущными задачами. Это будет не очень щедрый мир.

В-третьих, глобальные потоки капитала, товаров и высокотехнологичного предпринимательства, которые так и не оправились полностью после финансового кризиса 2008–2009 годов, станут более слабыми, чем они были накануне пандемии. Нормой будут тарифные барьеры и протекционизм, поскольку правительства будут стремиться защитить свою промышленность и сохранить занятость. Трансграничные инвестиции сократятся. Глобальные инвестиции в «чистую энергию» могут быть снижены, а амбициозные цели в области «углеродно нейтральной экономики» отложены. В Азии, в той мере, в какой вопрос чистой энергии вообще останется на повестке дня, он будет в большей степени связан с загрязнением, то есть проблема будет заключаться в здоровье населения, а не в сокращении выбросов парниковых газов.

Эти три особенности будут относиться и к России. Россия никогда не была так полно интегрирована в глобализированную экономику, как другие крупные державы. Только в последнее десятилетие Россия была полностью подключена к интернету, и то в первую очередь в Москве и Санкт-Петербурге. Ее участие в мировых финансовых потоках оставалось ограниченным даже до финансового кризиса 2008–2009 годов, а чистое движение капитала имело место из страны, а не внутрь. Россия была второстепенным участником глобального аутсорсинга – например, в том, что касается кол-центров и центров обработки данных, – и у нее не было большого излишка дешевой рабочей силы, на который можно было бы опираться в международном разделении труда. Ее сравнительное преимущество в международной торговле заключалось в основном в экспорте сырья. В «деглобализирующемся» мире эти особенности, вероятно, станут еще более выраженными.

Тем не менее будущее развитие пандемии и ее долгосрочные последствия настолько неопределенны, что едва ли здесь возможно что-то большее, чем домыслы. По этой причине в оставшейся части этой книги я буду в основном игнорировать COVID-19. Пандемии приходят и уходят, а изменение климата будет оставаться неуклонно растущей силой. Этому и посвящена книга.

Изменение климата и энергетический переход

В центре этой книги находится концепция «энергетического перехода». После более чем столетия исследований, споров и все более тщательного моделирования основная причина изменения климата к настоящему времени совершенно ясна. Ученые-климатологи практически единодушны в том, что изменение климата вызвано парниковым эффектом, возникающим в результате антропогенных выбросов CO₂ и метана, основным источником которых является сжигание ископаемого топлива – нефти, газа и угля[7]. Таким образом, в широкой исторической перспективе послание совершенно недвусмысленно: изменение климата означает приближающийся конец ископаемого топлива как основы нашей цивилизации. Этот конец не наступит ни при нынешнем поколении, ни при следующем. Мы находимся в самом начале начала этого процесса. Но эра ископаемого топлива уже на закате.

В истории человечества были и другие энергетические переходы, когда уголь вытеснил древесину, а нефть и газ затем вытеснили уголь, в то время как все эти виды топлива вытеснили энергию животных и человека. Два ключевых урока этого прошлого состоят в том, что энергетические переходы занимают многие десятилетия; и что долгое время старое и новое сосуществуют, пока, наконец, переход не завершится[8]. Последний переход, на электромобили и возобновляемые источники энергии, до сих пор происходил намного быстрее, чем предыдущие[9]. Но ископаемое топливо будет продолжать доминировать еще несколько десятилетий, хотя соотношение изменится: доля нефти и угля будет падать, газа – расти, возобновляемые источники энергии – бурно расширяться в разных пропорциях. Но к 2050 году доля ископаемого топлива во всем мире будет сокращаться.

Движущие силы «энергетического перехода» работают в двух противоположных направлениях. За ним стоят два мощных процесса – развитие технологий и неумолимый рост численности людей и их ожиданий. Влияние технологий двоякое: с одной стороны, они принесли несколько последовательных революций в нефти и газе – сначала сланцевый газ, а затем и нефть из плотных пород – которые снизили затраты и увеличили добычу углеводородов. С другой стороны, развитие технологий привело к неуклонному и резкому снижению стоимости энергии из возобновляемых источников, так что во многих местах новые способы использования солнечной энергии и энергии ветра теперь являются более дешевыми источниками электроэнергии, чем существующие электростанции, работающие на ископаемом топливе[10]. Сегодня по-прежнему доминирует первый эффект; но по прошествии десятилетий второй будет неуклонно становиться все более мощным, потому что он ведет к постоянному росту доли электроэнергии в конечном потреблении энергии. Главным полем битвы в процессе энергетического перехода будет электричество, поскольку цифровизация ведет к тому, что все больше устройств работают на электричестве[11].

Другой основной движущей силой энергетического перехода является спрос растущего городского населения мира на более высокий уровень жизни. Индекс человеческого развития Организации Объединенных Наций, составляющийся на основе нескольких показателей благосостояния населения, показывает четкую взаимосвязь между ростом благосостояния и потреблением энергии, примерно до 100 гигаджоулей в год. В настоящее время 80 % населения мира потребляет меньше[12]. Рост спроса на энергию, особенно со стороны развивающихся стран, неизбежен. Вопрос только в том, как он будет удовлетворен.

Этим движущим силам противостоит колоссальная инерция существующих энергетических систем, лучшим символом которой являются арьергардные бои, даваемые углем. Использование угля во всем мире сокращается, но это медленный процесс[13]. Наилучшей иллюстрацией может послужить Китай, где уголь по-прежнему является ведущим источником энергии. Угольная промышленность Китая глубоко увязана на экономику целых провинций, в которых от нее зависит занятость[14]. Сегодня Китай продолжает строить угольные электростанции, но не он один. Во всем остальном мире, согласно исследованию лондонского Института зарубежного развития, правительства стран G20 тратят почти 64 миллиарда долларов в год на поддержку добычи и переработки угля, из которых почти три четверти идет на производство электроэнергии на угольных электростанциях, включая новое строительство, – и общая цифра неуклонно растет. Пройдет еще много времени, прежде чем уголь будет вытеснен из мировой энергетической системы, хотя некоторые исследования показывают, что пик спроса на уголь может быть достигнут уже в 2022 году.

Таким образом, решающее значение имеет скорость энергетического перехода. Но этот вопрос окружен множеством неопределенностей, большинство из которых, как я утверждаю, находится вне контроля России. То, что сделает или чего не сделает Россия, мало повлияет на ход энергетического перехода в остальном мире. Что более важно, так это влияние энергетического перехода на Россию.

Последствия энергетического перехода для России будут проявляться в два этапа. На первом этапе, примерно до начала 2030-х годов, мировой спрос на энергию, в том числе на углеводороды, будет продолжать расти, и экспорт энергоносителей из России останется высоким. Цены на нефть могут даже вырасти с их нынешних низких значений, и будут происходить периодические скачки цен, как в прошлом. Экспорт газа и угля из России вырастет. У России будет десятилетняя передышка, в течение которой ее базовая промышленная и политическая модель, основанная на экспорте энергоносителей, останется временно жизнеспособной.

Однако в начале 2030-х годов начнется второй этап. По мере того как энергетический переход во всем мире будет разворачиваться, экспортные доходы России от нефти, газа и угля резко сократятся, что окажет соответствующее давление на экономику, общество и государство. Доходы России из других источников, таких как сельское хозяйство, не смогут компенсировать эти потери. Это станет важным поворотным моментом для России. С этого момента внешние и внутренние последствия изменения климата для России будут только усиливаться.

С чем Россия подойдет к 2050 году

Горизонт этой книги – 2050 год. Кажется, что он очень далек, но все произойдет быстро, не успеем мы и опомниться. Что мы увидим? При нынешних тенденциях, несмотря на множество политических обещаний, мир и близко не подойдет к своим целевым показателям по выбросам парниковых газов. Вместо «нулевого углерода» ежегодные выбросы CO₂ увеличатся с сегодняшних 35 миллиардов тонн до более чем 50 миллиардов[15]. Мир нагреется не на 1,5 или 2 °C, как это произошло с начала промышленной революции, а, возможно, на 3–5 °C, особенно в северных широтах Земли, где расположена бóльшая часть России. В таких условиях изменение климата и все более отчаянные попытки всего мира адаптироваться к нему станут доминирующими проблемами мировой политики, затмив все другие. Однако отчаяние политиков и публики не обязательно ускорит энергетический переход. В частности, для России ключевым вопросом будет мировой спрос на нефть и газ; и это, как всегда, будет зависеть от сложного взаимодействия политических, технологических и экономических тенденций, а не от медийных событий. Поэтому я придерживаюсь осторожного взгляда на темпы и даты, связанные с достижением пикового спроса на углеводороды, но буду исходить в этой книге из того, что переломный момент близится и произойдет, скорее всего, в 2030-х годах.

Книга состоит из четырех частей. В главе 1 говорится о растущей осведомленности российских климатологов об изменении климата и его постепенном превращении в политическую и общественную проблему. В главах 2–4 обсуждается энергетический переход и рассматриваются три вида ископаемого топлива – нефть, газ и уголь. Главы 5 и 6 посвящены альтернативам ископаемым видам топлива в России – возобновляемым источникам энергии и ядерной энергетике. В главах 7–9 рассматриваются три других аспекта адаптации России к изменению климата и возможные альтернативные источники экспортных доходов – сельское хозяйство, Арктика и металлургия. В заключении обобщаются проблемы, которые изменение климата ставит перед российской экономикой с ее опорой на ископаемое топливо, и рассматриваются перспективы более широкой адаптации России.

Основные положения этой книги вкратце: во-первых, изменение климата крайне неблагоприятно скажется внутри России, где температура уже повышается в два с половиной раза быстрее, чем в остальном мире. Это повышение температуры уже привело к двум основным внутренним последствиям – таянию вечной мерзлоты и учащению экстремальных погодных явлений (засух, наводнений и периодов аномальной жары), влияющих на пахотные земли. Для России будет только одно положительное последствие изменения климата – открытие Северного Ледовитого океана для морских перевозок в Азию.

Но основные последствия изменения климата на Россию будут внешними. Экономика России, как уже отмечалось, зависит в огромной степени от производства и экспорта природных ресурсов, в основном энергетических. Будет два вида последствий. Во-первых, по мере того как правительства во всем мире будут пытаться обуздать выбросы углерода, это непропорционально скажется на экспорте энергоносителей из России. Во-вторых, поскольку основными рынками энергетического экспорта из России являются Европа и Китай, любые ограничения там на импорт ископаемого топлива (будь то на цены или объемы, в виде налогов на импорт углерода) особенно сильно ударят по России. Однако у России нет готовых альтернатив, чтобы компенсировать снижение доходов от экспорта ископаемого топлива.

Если эти предположения сбудутся, насколько могут упасть экспортные доходы России? В таблице 1 собраны основные выводы из предстоящих глав, чтобы показать, как экспортные доходы России в 2050 году могут сравниться с сегодняшними. Это не более чем набросок, а не прогноз, но он подчеркивает решающую роль нефти на фоне более скромных потенциальных доходов от других видов экспорта.

Только в последние несколько лет все последствия этой картины, как внутренние, так и внешние, начали осознаваться российским бизнесом и политическим классом. Результатом стала еще большая политическая поляризация, когда российские элиты спорят, что им делать, и каждый сектор отвечает по-своему. Итак, сначала мы обратимся к политике.

Таблица 1. Возможная динамика российского экспорта к 2050 году (в миллиардах долларов США 2019 года)

Источник данных за 2019 год: Федеральная таможенная служба, http://customs.gov.ru/statistic/, и Министерство сельского хозяйства России, ежегодные Национальные доклады, https://mcx.gov.ru/activity/state-support/programs/program-2013-2020/.

Изменение климата быстро становится в России политическим вопросом. Предпосылки этого накапливались долго. Российские ученые-климатологи впервые начали привлекать внимание к опасностям глобального потепления более сорока лет назад, но их предостережения по большей части игнорировались. Однако в последние пять лет или около того осведомленность об изменении климата все больше проникает в официальные круги; министерства и компании сформировали группы по климату и публикуют документы с изложением своей официальной позиции; политики и руководители бизнеса начали определяться со своей позицией в этих все более ожесточенных спорах; это не прошло незамеченным для СМИ и общественности. Проблема изменения климата, можно сказать, назрела по крайней мере в Москве и в значительно меньшей степени в остальной части страны. Чего мы пока еще не видели, так это каких-либо реальных действий.

Сегодняшняя Россия, хотя и становится все более авторитарной, далеко не монолитна. За фасадом единоначалия скрывается активная политическая сцена, на которой отдельные лица и группы борются за преференции и влияние. Развивающаяся дискуссия об изменении климата – яркий тому пример. В этой главе и на протяжении всей книги мы познакомимся с некоторыми из основных игроков. Часть из них – климатологи; большинство – нет. Среди них можно встретить и реформаторов, для которых изменение климата – это возможность продвигать более широкую программу экономических реформ, и консерваторов, которые отвергают представление о том, что изменение климата угрожает устоявшейся модели добычи и экспорта природных ресурсов. Некоторые из них – вхожие в кремлевские кабинеты инсайдеры; другие – аутсайдеры, которые рассматривают изменение климата как средство повлиять на политику или как возможность для саморекламы. Есть там предприниматели в сфере бизнеса и политики. Есть консультанты консалтинговых и аналитических центров, которых в России все больше. В удивительно большой степени конкурирующие взгляды этих игроков выражаются публично. Благодаря интернету вся игра стала всеобщим достоянием.

Действующих лиц можно разделить на четыре категории. Первая – это сообщество климатологов и специалистов в смежных дисциплинах, таких как почвоведение. Эта группа первой приступила к изучению изменения климата в России начиная с 1970-х годов и продолжает играть важную роль в освещении прямого воздействия изменения климата, уделяя особое внимание Арктике. В эту группу входят научные институты и некоторые специализированные правительственные агентства, такие как Федеральная служба по гидрометеорологии и мониторингу окружающей среды (Росгидромет), которая является частью Министерства природных ресурсов и экологии. Российские климатологи продолжают бить тревогу, проводя регулярные исследования и публикуя комментарии в СМИ[16], в то же время они проверяют на соответствие реальности некоторые из более радикальных нарративов, вроде «сибирских метановых бомб»[17].

Вторая группа – это правительственные органы, отвечающие за международную дипломатию и связи с общественностью в том, что касается изменения климата. Правительства во всем мире испытывают на себе растущее давление, с тем чтобы они вырабатывали позиции и брали на себя новые климатические обязательства, в то же время защищая уже существующие. Управлением этим процессом в России занимается растущий штат правительственных климатологов и консультантов, разрабатывающих стратегии и доктрины. Российская климатическая дипломатия активизировалась в последние годы, о чем символически свидетельствует тот факт, что на международных конференциях по изменению климата, таких как мадридская Конференция ООН по изменению климата 2019 года, теперь присутствуют официальные российские павильоны, демонстрирующие, что Россия тоже вносит свой вклад в борьбу с изменением климата. Но эта роль стала более чем символической: несколько министерств, в частности Министерство экономического развития и Министерство энергетики, стали выступать за более активную климатическую политику. Короче говоря, происходит институционализация изменения климата в российском правительстве.

Третья группа состоит из компаний, которые либо торгуются на иностранных биржах, либо имеют значительные активы за пределами России. Эти компании, некоторые из которых являются частными, а другие частично принадлежат государству, сталкиваются с растущими внешними угрозами для своего бизнеса, начиная от перспективы введения в Европе налогов на экспорт углерода и заканчивая давлением со стороны все более активных иностранных инвесторов и регулирующих органов, что создает опасность делистинга на зарубежных биржах или распродажи их акций. Многие российские компании теперь регулярно публикуют на своих веб-сайтах заявления о приверженности устойчивому развитию. Газпром и «Новатэк», два ведущих производителя газа в России, продвигают экологические преимущества природного газа, в то время как Газпром говорит о «зеленом» водороде. «Роснефть», российская государственная нефтегазовая компания, сажает деревья – миллион только в 2019 году – при этом демонстрируя свои усилия по сокращению утечек метана при его добыче и транспортировке[18]. «Росатом», российское агентство по атомной энергии, активно ведущее международный бизнес, рекламирует экологичность ядерной энергетики и ведет разработки по непрофильным направлениям, таким как ветроэнергетика и проекты по переработке отходов в энергию. Экологичность стала корпоративной модой.

Наконец, четвертая группа, которую можно было бы назвать консервативной, выступает против любой связанной с климатом политики, которая может ограничить их свободу действий или предъявить обременительные требования к отчетности. Это разношерстная группа, в которую попали и те, кто все еще отрицает реальность изменения климата, и те, кто отрицает его негативные последствия для России, как внешние, так и внутренние. Сергей Иванов, давний друг Владимира Путина, который теперь является «спецпредставителем» Путина по экологии и транспорту, по-прежнему не согласен, что изменение климата – дело рук человека. Игорь Сечин, председатель «Роснефти» и не менее близкий соратник президента, отвергает идею о том, что спрос на нефть может достигнуть пика, как заговор Запада, направленный против России. Мнения консерваторов, особенно из угольной и металлургической отраслей, имеют влияние в российском парламенте, а также в ведущей группе, лоббирующей бизнес, – Российском союзе промышленников и предпринимателей (РСПП). Консервативная оппозиция со стороны промышленности заблокировала важные меры по борьбе с изменением климата, такие как предложения о налоге на выбросы углерода или о свободной торговле квотами на выбросы углерода. Это, безусловно, самая большая группа и в нее входят предприятия по добыче ископаемого топлива и министерства, представляющие промышленность в целом, а также сам президент Путин. Политическое доминирование этой группы пока что не было никем поколеблено, и она блокировала любой значимый ответ российского правительства на изменение климата, выходящий за рамки риторики.

Информация о последствиях глобальных процессов приходит в Россию через растущее число консалтинговых и аналитических центров[19]. Ярким примером является Центр энергетики Школы управления «Сколково», который играет ключевую роль в качестве канала связи между западными экспертами и российскими политиками, распространяя последние сведения о глобальных событиях в области изменения климата посредством семинаров с участием как российских, так и международных докладчиков. Они не могут считаться самостоятельными игроками в том смысле, в каком ими являются четыре только что названные группы; наверное, лучше всего рассматривать их как приводные ремни, поскольку они консультируют компании и министерства. Они сыграли ключевую роль в повышении общего уровня осведомленности о проблемах климата в правительстве и российских компаниях[20].

Одна группа отсутствует в этом списке – это общественность и общественное мнение. Российская общественность быстро реагирует на текущие экологические события, такие как пожары, аномальная жара и тому подобное. Но опросы показывают, что общественное мнение по-прежнему не верит в антропогенное изменение климата, несмотря на усилия различных неправительственных групп по популяризации соответствующих идей. Региональные лидеры в Арктике регулярно предупреждают о последствиях таяния вечной мерзлоты, но их голоса остаются неуслышанными на национальном уровне. Пока что нет широкого общественного давления на правительство с целью проведения более активной политики адаптации к изменению климата внутри страны.

В результате политика изменения климата по-прежнему ограничивается элитной группой правительственных, деловых и научных деятелей, базирующихся в основном в Москве и в меньшей степени в Санкт-Петербурге. Из названых четырех групп только первая сосредоточена на прямых долгосрочных последствиях изменения климата внутри России, главным образом на таянии вечной мерзлоты в Арктике. Остальные три, в число которых входит большинство из тех, кто контролирует политику в правительстве и в бизнесе, сосредоточены в основном на разработке тактических оборонительных мер в ответ на текущие вызовы, возникающие за пределами России – управление международной дипломатией в области изменения климата, борьба с финансовыми угрозами российским компаниям и предотвращение возможных климатических санкций в отношении российского экспорта. Для этих групп изменение климата само по себе остается отдаленной угрозой; для них первоочередной задачей является управление растущим политическим давлением на Россию, возникающим в результате глобального энергетического перехода, особенно со стороны торговых партнеров России в Европе.

Анализируя политику изменения климата, мы познакомимся с некоторыми людьми, на которых стоит обратить внимание. Роль двух основных представителей консервативной группы, Игоря Сечина и Сергея Иванова, уже была отмечена. К ним следует добавить Николая Патрушева, еще одного давнего соратника президента Путина, который ранее возглавлял Федеральную службу безопасности, а теперь является секретарем Совета безопасности; он курировал подготовку нескольких ключевых правительственных документов по изменению климата. Эти люди символизируют цепкую хватку прошлого.

Однако с точки зрения будущего более значимо появление нового поколения министров, каждому из которых в районе сорока и которые сосредоточены на проблеме изменения климата и Арктике. Восходящий молодой политик Максим Решетников в качестве министра экономического развития отвечает за все более активную роль этого министерства в усилиях по ужесточению контроля за выбросами[21]. Недавнее назначение еще более молодого Александра Козлова министром природных ресурсов привело к появлению на этом посту уроженца российского Дальнего Востока, уделяющего особое внимание Арктике[22]. В свою очередь, в Министерстве по развитию Дальнего Востока и Арктики его сменил сорокалетний Алексей Чекунков, специалист по инвестициям на Дальнем Востоке[23]. Их заместители еще моложе: самые молодые из них – 35-летний замминистра энергетики Павел Сорокин, родившийся в 1985 году, и Александр Крутиков, 1987 года рождения, до недавнего времени являвшийся первым заместителем министра по развитию Дальнего Востока и Арктики[24]. Все это активные и предприимчивые люди, часть усилий Путина по вливанию в правительство «свежей крови». Их совокупный эффект заключается в повышении внимания правительства к энергетическому переходу и изменению климата, особенно на Крайнем Севере. Однако это еще не привело к выработке скоординированной политики; более того, «свежая кровь» может усугублять тенденцию каждого министерства действовать по-своему.

Недавнее повышение Александра Новака, бывшего министром энергетики, до поста заместителя премьер-министра, отвечающего и за энергетику, и за окружающую среду, означает появление на этой высокой должности способного и опытного управленца[25]. В качестве министра энергетики Новак заработал репутацию опытного менеджера и дипломата, в частности будучи ведущим представителем от России на сложных переговорах с Саудовской Аравией об ограничении экспорта нефти в рамках ОПЕК+, новосозданного альянса России и ОПЕК. В этой роли он, очевидно, привлек внимание Путина и завоевал его уважение. Новак также известен как финансовый эксперт реформистского направления, занимавший должность заместителя министра финансов при многолетнем министре финансов Путина Алексее Кудрине, где он познакомился с нынешним премьер-министром Михаилом Мишустиным. Новак, несомненно, лучше других лично знаком с перспективами и проблемами Крайнего Севера, поскольку рос в «никелевой столице», Норильске, и занимал свои первые руководящие должности в этой отрасли; к тридцати шести годам он стал заместителем губернатора Красноярского края, где расположен Норильск, и уже в следующем году был переведен в Москву. Новак, по всей видимости, занимает среднюю позицию в политике России в области изменения климата. С одной стороны, он повторяет традиционные российские аргументы в защиту углеводородных ресурсов и их экспорта, особенно природного газа и сжиженного природного газа (СПГ), а также угля. Тем не менее он также внимательно прислушивается к доводам, основанным на реальности изменения климата, и, похоже, принимает идею «пикового спроса на нефть»[26]. Он поддерживает перспективные энергетические технологии, такие как водород и возобновляемые источники энергии, и именно благодаря его вмешательству, в его новой должности заместителя премьер-министра, были отклонены предложения по сокращению субсидий на возобновляемые источники энергии[27].

На данном этапе неясно, кто будет играть наиболее влиятельную роль в климатической политике России в предстоящие годы[28]. Голос Новака, как заместителя премьер-министра, по старшинству должен быть самым веским, но есть и другие. Когда Путин в 2012 году вернулся в Кремль, то в качестве своего советника по климату он унаследовал известного эксперта Александра Бедрицкого, назначенного президентом Медведевым. Бедрицкий проявил себя как решительный сторонник жестких мер в области изменения климата, таких как рынок углеродных квот, но сообщается, что Путин никогда с ним не встречался. В 2018 году, когда Бедрицкий уже был в пенсионном возрасте (70 лет), Путин заменил его никому не известным Русланом Эдельгериевым. Бывший премьер-министр северокавказской Чеченской республики, Эдельгериев принес на свой новый пост опыт работы в правоохранительных органах и сельском хозяйстве Чеченской Республики, но никогда прежде не занимался вопросами климата и не имел опыта работы на общенациональной арене. Похоже, главной квалификацией Эдельгериева было то, что он был протеже правителя Чечни Рамзана Кадырова, излюбленного регионального союзника Путина. Его назначение вряд ли означало, что должность советника по климату была среди приоритетов Путина[29]. Основная функция Эдельгериева, по-видимому, состоит в координации официальных позиций правительства в области климата посредством регулярных встреч правительственной Межведомственной рабочей группы по изменению климата и устойчивому развитию, которая встречается ежемесячно и на которой Путин не присутствует, а затем в представлении этих позиций на международных встречах, на которых Эдельгериев служит официальным лицом российской климатической политики.

Примечательно, однако, что Эдельгериев, после первых двух лет почти полного молчания, вдруг резко начал публично высказываться в пользу жестких климатических мер, таких как создание рынка углеродных квот. (Он также встречался в частном порядке с российскими активистами, борющимися с изменением климата.) Но что именно стоит за этим изменением публичной позиции и имеет ли Эдельгериев более прямой доступ к Путину или больше реального влияния, чем его предшественник, остается неясным[30].

Еще одним недавним событием стало назначение в декабре 2020 года одного из самых известных российских либеральных реформаторов Анатолия Чубайса спецпредставителем Путина по вопросам климата. До этого Чубайс возглавлял «Роснано», государственную компанию, созданную для продвижения инноваций в сфере высоких технологий. В этом качестве он сыграл важную роль в продвижении возобновляемых источников энергии в России, как будет говориться в главе 5. Но Чубайс потерял эту работу, когда «Роснано» вошло в заново переименованный и расширенный фонд венчурного капитала в сфере высоких технологий под названием ВЭБ.РФ[31], и его назначение в качестве спецпредставителя – как сообщается, неоплачиваемого и без своего штата – может быть не более чем утешительным призом или декорацией для международного потребления[32]. Возможно, знаменательно, что когда недавно назначенный президентом Джо Байденом специальный «царь» по вопросам климата, Джон Керри, провел свою первую официальную встречу с российским коллегой для обсуждения климата, то этим человеком был Эдельгериев, а не Чубайс[33].

В центре этого запутанного клубка находится президент Путин. Его публичные взгляды со временем эволюционировали в сторону большего признания реальности изменения климата, но он отрицает какие-либо ужасные последствия для России в ближайшем будущем. Его настоящие взгляды трудно отследить, потому что, как мы увидим, он говорит об изменении климата на двух разных языках. Перед международной аудиторией, когда ему не избежать этой темы, он говорит об изменении климата часто, иногда даже экспромтом. Напротив, перед домашней аудиторией он почти никогда не упоминает об этом, за исключением того, что время от времени вмешивается в конкретные экологические эпизоды, такие как разливы нефтепродуктов, пожары или вывоз мусора. Путин, казалось, стоял перед дилеммой: с одной стороны, он хотел убедить мир, что в том, что касается изменения климата, Россия является ответственным членом мирового сообщества; с другой стороны, он хотел предотвратить превращение изменения климата в катализатор внутренней политической оппозиции. И только в конце апреля 2021 года в своем ежегодном президентском послании Путин, наконец, так сказать, перешагнул политический Рубикон, призвав перед лицом Федерального собрания и общенациональной телеаудитории к решительным действиям России в ответ на угрозу изменения климата, хотя пока и не называя конкретных мер. (Я рассмотрю возможные причины этого сдвига ниже в этой главе[34].) Однако эта публичная двойственность не должна вводить в заблуждение: Путин стоит во главе системы, которая зависит от экспорта углеводородов из России. Совершенно ясно, что он заодно с консерваторами и скромные меры в отношении климата, принятые им на сегодняшний день, устанавливают пределы реальных действий России.

Чтобы проиллюстрировать эти темы, в этой главе предлагается краткий исторический обзор, за которым последует анализ эволюции позиций основных игроков.

Роль советской климатологии

Современная история изменения климата начинается в конце 1950-х – начале 1960-х годов, когда ученые как в Соединенных Штатах, так и в Советском Союзе стали наблюдать повышение концентрации CO₂ в атмосфере. Еще в 1965 году американские ученые предупредили Белый дом о возможных вредных последствиях глобального потепления, вызванного парниковым эффектом. Их предостережения основывались на тщательных измерениях концентраций CO₂, проведенных Чарльзом Килингом в Мауна-Лоа на Гавайях начиная с 1950-х годов, которые решительно подтвердили устойчивый рост выбросов CO₂, описываемый тем, что известно сегодня как кривая Килинга[35].

Советские коллеги не слишком от них отставали, а в некоторых отношениях даже опережали. География традиционно была сильной областью научных исследований в России, включая такие области, как климатология, гидрология и геоморфология, с исследовательскими институтами, разбросанными по всей стране[36]. Одним из первых российских ученых, предположивших, что парниковый эффект может вести к глобальному потеплению, был климатолог Михаил Будыко, который начал писать на эту тему в начале 1960-х годов. Будыко был первым, кто разработал количественную модель климата, которая связала растущую концентрацию CO₂ в атмосфере со сжиганием ископаемого топлива человеком. Первая советская конференция по изменению климата и его возможному антропогенному происхождению состоялась в Ленинграде (сегодняшнем Санкт-Петербурге) в апреле 1961 года. Десятилетием позже, в 1972 году, Будыко опубликовал монографию «Влияние человека на климат». Он также широко пропагандировал свои идеи в советской популярной прессе, познакомив с идеей изменения климата более широкую читательскую аудиторию[37].

В 1970-х годах, пользуясь атмосферой разрядки между Востоком и Западом, господствовавшей на протяжении большей части десятилетия, советские климатологи наладили тесный контакт со своими коллегами на Западе. К тому времени советские географы измерили устойчивую тенденцию к потеплению в России, которая с тех пор составляла в среднем 0,43 °C за десятилетие, что примерно вдвое выше среднемирового показателя. Рост был особенно заметен в северных широтах России. В 1980-х годах, когда Советский Союз начал открываться при Михаиле Горбачеве, советские и западные географы совместно создали Межправительственную группу экспертов по изменению климата (МГЭИК), заявленной целью которой было доведение результатов научных исследований не только до лиц, принимающих решения, но и до широкой общественности; с тех пор она продолжает играть важную роль в вопросах изменения климата. Таким образом, к концу 1980-х годов советские климатологи уже на протяжении двух десятилетий были активными участниками международного климатического сообщества.

К этому времени, однако, более насущные заботы затмили собой все еще мало кому известные споры по поводу изменения климата. В конце 1991 года Советский Союз распался, и последовавшие за этим политические и экономические потрясения ослабили российское государство и экономику на следующие пятнадцать лет. В этот период государственное финансирование климатологических исследований в России в значительной части было прекращено и прогресс в изучении климата остановился. Тем не менее многие российские ученые продвигались вперед самостоятельно, пользуясь возросшей открытостью России для внешнего мира, чтобы укреплять свои профессиональные связи с западными коллегами и принимать участие в растущем сообществе, занимающемся вопросами изменения климата[38].

Киотский протокол: Россия выходит на международную арену

Международная конференция по изменению климата, состоявшаяся в Киото в 1997 году, ознаменовала собой серьезное изменение в политике изменения климата во всем мире. До того времени изменение климата было предметом обсуждения в основном внутри узкого круга ученых и отдельных официальных лиц. Начиная с Киото оно стало глобальной политической проблемой.

Конференция была созвана для того, чтобы впервые установить обязательные цели и механизмы сокращения выбросов парниковых газов. Но в своей почти цирковой атмосфере она выродилась в стычку между развитыми и развивающимися странами, а также между европейцами и американцами. Развитые страны хотели, чтобы лимиты выбросов были обязательными для всех; развивающиеся категорически отказывались соглашаться на это. Европейцы хотели значительно сократить выбросы CO₂; американцы и слышать об этом не хотели. Итоговый протокол содержал столько изъянов, что администрация Клинтона даже не представила его в сенат, зная, что он не будет ратифицирован, и администрация Буша окончательно его похоронила. К 2004 году Киотский протокол ратифицировали 54 страны, но для его вступления в силу требовался еще один голос. Россия, которая также еще не ратифицировала его, теперь встала перед необходимостью принять решение. Как следовало проголосовать?

К этому времени международная известность Киотской конференции и последовавших за ней политических споров привлекли внимание высших должностных лиц в российском правительстве. Перспектива проектов в области экологически чистой энергии, вытекающая из соглашения, стимулировала конкуренцию между министерствами, особенно между Министерством экономического развития и торговли и Министерством природных ресурсов[39].

Президент Путин до того времени не занимал никакой определенной позиции по вопросу изменения климата. Его случайные замечания по этому поводу наводили на мысль, что, по его представлениям, для России последствия изменения климата были скорее позитивными, чем негативными. (Одной из первых его реакций была шутка о том, что изменение климата позволит россиянам «сэкономить на шубах».) Тон раннего путинского Кремля был весьма скептичным. Его старший экономический советник того времени, Андрей Илларионов, был известным отрицателем глобального потепления, который вел единоличную кампанию против концепции изменения климата как в российских, так и в международных средствах массовой информации. Как широко известно, он называл Киотский протокол «тоталитаризмом», «ГУЛАГом» и «глобальным Освенцимом»[40].

Однако в 2004 году Путин неожиданно решил поддержать ратификацию Киотского протокола. Путин, конечно, и не думал менять своих взглядов, но использовал Киото как козырную карту в дипломатическом торге, получив в обмен на ратификацию договора Россией одобрение Европейским союзом членства России во Всемирной торговой организации; кроме того, он считал, что престиж России вырастет, если она в последний момент спасет договор, отвергнутый Соединенными Штатами[41].

Россия могла подписать Киотский протокол, не опасаясь последствий для своей экономики, поскольку ориентир по выбросам, который она для себя установила, основывался на советском уровне 1990 года, когда выбросы были очень высокими. Однако с тех пор в результате падения промышленного производства в России после распада Советского Союза выбросы в России резко сократились. Другими словами, Россия могла быть добропорядочным членом мирового сообщества, ничего не делая в течение первых десятилетий, в то время как ее промышленное производство постепенно восстанавливалось, а ее выбросы возвращались к уровню 1990 года. (Как мы увидим, такова позиция российского правительства и сегодня.)

В оставшуюся часть второго срока Путина (2005–2008) об изменении климата в Кремле практически не вспоминали. Например, на встречах с канцлером Германии Герхардом Шредером и президентом Франции Жаком Шираком или с группой американских предпринимателей в области высоких технологий об изменении климата не упоминалось ни разу[42]. То же самое относилось и к выступлениям Путина перед отечественной аудиторией, таким как его выступление на заседании Государственного совета в декабре 2005 года, посвященное мерам реализации приоритетных национальных проектов[43]. Изменение климата не входило в их число. Так и продолжалось до конца второго срока Путина, пока в конце 2008 года он не передал свое президентское кресло – как оказалось, временно – Дмитрию Медведеву.

Недооцененное президентство: Дмитрий Медведев (2008–2012)

Дмитрий Медведев, протеже Путина еще со времен Санкт-Петербурга, стал президентом в рамках договоренности, согласно которой Медведев занимал президентское кресло, пока Путин отсиживал четыре года на посту премьер-министра, хотя по многим вопросам он продолжал использовать свою власть из-за кулис[44]. Чтобы выразиться помягче, Медведев запомнится скорее своими инициативами, чем достижениями. При всем том за четыре года своего пребывания на посту президента он существенно изменил тональность разговора о проблеме изменения климата, что согласуется с его реформистскими взглядами по многим аспектам государственной политики. Для Медведева изменение климата давало шанс для проведения модернизации российской экономики за счет повышения энергоэффективности (что автоматически снизило бы выбросы парниковых газов) и продвижения возобновляемых источников энергии, хотя под последними Медведев все еще понимал в основном ядерную энергетику[45].

Именно во время президентства Медведева Россия приняла ряд важных политических документов, в том числе Климатическую доктрину в 2009 году. Медведев рассказывал о своих усилиях по климату в многочисленных сообщениях в видеоблогах и социальных сетях. Однако, как и с остальными его политическими начинаниями, все это большей частью оказалось лишь благими намерениями и редко доводилось до конца. Так, его указ 2009 года об энергоэффективности, направленный на снижение энергоемкости экономики на 40 % к 2020 году, в основном так и остался на бумаге[46].

Однако в этот период взгляды климатологов все чаще принимались официальной Москвой. Например, Росгидромет, который несколькими годами ранее, казалось, не признавал влияния человеческой активности[47], в 2008 году опубликовал свой первый всеобъемлющий обзор изменения климата в России и его последствий, обобщая состояние российских исследований и поддерживая антропогенную точку зрения МГЭИК[48]. Позже он лег в основу первого крупного политического заявления России по изменению климата – Климатической доктрины 2009 года, которая была одобрена президентом Медведевым и является с тех пор официальной политикой России[49].

Формулировки Климатической доктрины совершенно недвусмысленны. Она открывается словами: «Изменение климата является одной из важнейших международных проблем XXI века» и с самого начала исходит из человеческого происхождения глобального потепления, признавая, что основная причина накопления парниковых газов – антропогенные выбросы. Последствия изменения климата, говорится далее, крайне негативны как для мира, так и для России. Однако, несмотря на свою значимость как новаторского документа, Доктрина не предусматривала каких-либо конкретных мер и большую ее часть составляли общие указания по оснащению государства для мониторинга ситуации и обсуждения соответствующих вопросов.

При Медведеве Кремль начал институционализировать решение вопросов изменения климата, в основном с целью выработки позиций российского правительства на международных форумах и в таких органах, как «Большая двадцатка». Медведев назначил своим советником по климатическим вопросам видного климатолога Александра Бедрицкого, главу Росгидромета[50]. Бедрицкий проявил себя как активный поборник решительных мер, давая многочисленные интервью средствам массовой информации об опасностях изменения климата для России. Несмотря на это, большая часть обсуждения изменения климата в период правления Медведева велась в рамках отдельных министерств и ведомств, каждое из которых имело свою собственную небольшую экологическую группу, без сколько-нибудь значительного взаимодействия между ними. Изменение климата появилось в официальной повестке дня, но оно по-прежнему находилось лишь на периферии внимания. Преобладающей позицией Администрации Президента и официальной Москвы был «климатический прагматизм», когда изменение климата рассматривалось как возможность повысить экономическую эффективность и «экологичность» российского экспорта, не проводя фундаментальных изменений в политике[51].

В годы правления Медведева «изменение климата» вошло и в лексикон российского бизнеса. Компании обязали ежегодно сообщать о выбросах парниковых газов и других веществ, загрязняющих окружающую среду; и, как отмечалось ранее, они начали публиковать «отчеты об устойчивом развитии» на своих веб-сайтах. Но по большей части это были ритуальные фразы в сочетании с призывами к большей эффективности. (Интересно, однако, что промышленность, похоже, безоговорочно приняла идею антропогенного происхождения изменения климата.) Все российские нефтегазовые компании, например, начали регулярно ссылаться на изменение климата в корпоративных релизах, но из всех нефтяных компаний только ЛУКОЙЛ занял четкую позицию в пользу международных действий вследствие своего более активного участия в зарубежных проектах. Идея о том, что изменение климата может создавать определенный риск для самого существования нефтегазовой отрасли, вообще не рассматривалась и, вероятно, в то время даже не приходила в голову ее лидерам[52].

Однако по одной экологической проблеме, связанной с нефтью, правительство России действительно заняло твердую позицию. В 2005 году оно начало налагать высокие штрафы на нефтяные компании, сжигающие «попутный газ», то есть газ, поступающий из скважин в процессе добычи нефти. Первоначально этот шаг был мотивирован нехваткой на тот момент газа[53]. Но при Медведеве правительство ужесточило законодательство, направленное против сжигания, и наложило штрафы на тех, кто превышает установленные лимиты[54]. По мере того как сжигание попутного газа становится объектом растущего международного контроля, Россия присоединилась к международной группе под эгидой Всемирного банка, Глобальному партнерству по сокращению сжигания попутного газа, занимающейся мониторингом и сокращением сжигания попутного газа во всем мире. Эта политика оказала положительное влияние, хотя Россия все еще остается мировым лидером по сжиганию попутного газа[55].

В итоге президентство Медведева, с отчетом Росгидромета за 2008 год и Климатической доктриной 2009 года, ознаменовало собой первое недвусмысленное признание реальности антропогенного изменения климата и его возможных последствий для России. Мы впервые видим, что отчетливо оформляются группы интересов, описанные в начале этой главы, по мере того как правительство и деловой сектор начинают организовываться в ответ на климатические проблемы. Но годы правления Медведева стали свидетелями и первых признаков раскола, который характеризует реакцию России: в то время как научное и экологическое сообщества (через такие документы, как отчет Росгидромета) сосредоточены на прямых экологических последствиях внутри России и необходимых мерах противодействия им, другие игроки – компании, большинство министерств и консультативных групп – концентрируют свое внимание на разработке тактических оборонительных ответов на дипломатическое и финансовое давление, возникающее за пределами России.

Путин возвращается: Парижское соглашение и далее

В 2012 году, после в значительной степени символических выборов, Путин вернулся на пост президента, а Медведев стал премьер-министром. Тема изменения климата заметно отошла на второй план, уступив место более насущным политическим вопросам – в частности, украинскому кризису, аннексии Крыма и поддержанному Россией отделению Донбасса, за чем последовало введение санкций со стороны Запада. Лесные пожары, наводнения, неурожаи и периоды аномальной жары периодически появлялись в заголовках новостей, но не влияли сколько-нибудь значительно на российскую политику или общественное мнение.

Тем не менее три фактора привели к изменению тональности российского дискурса об изменении климата. Первый – это технологический прогресс, второй – эволюция глобальных подходов к изменению климата, третий – резкое ухудшение отношений России с Западом, особенно с Соединенными Штатами. Сочетание этих трех процессов начало менять характер высказываний об изменении климата со стороны российских политиков и в СМИ, включая публичные взгляды самого Путина.

Во-первых, десятилетие 2010-х годов ознаменовалось быстрым глобальным прогрессом в области возобновляемых источников энергии, в основном солнечной и ветряной. В 2010 году эти технологии все еще можно было сбрасывать со счетов как незрелые, не способные конкурировать с ископаемым топливом без государственных субсидий. Странам, сделавшим на них ставку на раннем этапе, особенно Германии, пришлось дорого платить за новаторские технологии, которые без субсидий еще не были рентабельными. Но на протяжении 2010-х годов стоимость солнечной и ветряной энергии стремительно падала. К концу десятилетия энергия из возобновляемых источников энергии стала дешевле, чем энергия из ископаемого топлива, и государственные субсидии постепенно сокращались в пользу аукционов[56]. Солнечная и ветряная энергия становились полностью конкурентоспособными, даже при сравнении с энергией от сжигания газа.

Другой важной технологической тенденцией в течение этого десятилетия был рост добычи нефти из низкопроницаемых коллекторов (иногда называемой сланцевой нефтью), что вместе с продолжающимся бумом добычи сланцевого газа внезапно сделало Соединенные Штаты ведущим производителем углеводородов в мире, когда они с 1970-х годов превзошли Россию и Саудовскую Аравию.

Общим результатом развития возобновляемых источников энергии и нефтяного бума стали серьезные изменения в мировом климатическом дискурсе, когда появилась перспектива, хотя пока еще весьма ненадежная, что возобновляемые источники энергии могут привести к снижению спроса на нефть, в то время как расширение предложения может привести к снижению цен на нефть. Последствия для России были тревожными. Российские институты и консалтинговые компании начали распространять эти идеи, и представление о «нефтяном пике» вскоре стало фигурировать в российских политических документах и отчетах. Консервативный лагерь, включая самого президента, по-прежнему все отрицал, но поразительно то, что сценарий пика в добыче нефти был быстро признан в российских компаниях и ключевых министерствах, таких как Министерство энергетики и Министерство экономического развития.

Третьим фактором, возникшим после возвращения Путина на пост президента, стало ухудшение отношений Кремля с Западом. Отношение Путина к Западу и особенно к Соединенным Штатам, которое уже резко ухудшилось после украинской «оранжевой революции» 2004 года и последовавшей за ней волны «цветных революций», стало еще более негативным после его возвращения к власти в 2013-м и событий на Украине в 2013–2014 годах. Это отразилось и в дискурсе Путина об изменении климата, когда он начал обвинять Соединенные Штаты в несправедливом использовании вопроса изменения климата в корыстных целях[57].

Тем не менее, когда Путин вернулся в Кремль, процесс институционализации – возможно, лучше сказать «бюрократизации» – механизмов формирования политики в отношении изменения климата, проводимой российским правительством, продолжился. В декабре 2012 года Путин подписал указ о создании Межведомственной рабочей группы по вопросам, связанным с изменением климата и обеспечением устойчивого развития[58]. В ней приняли участие министерства и государственные органы, парламент, научные учреждения и некоторые государственные компании, такие как Сбербанк, а также представители частного бизнеса. Создание Рабочей группы было инициировано в ответ на критику со стороны российских компаний по поводу отсутствия какого-либо места, где заинтересованные группы, особенно представители промышленности, могли бы встречаться, чтобы высказать свое мнение. За последнее десятилетие Рабочая группа выросла до неподъемного размера в пятьдесят членов, и большая часть ее фактической деятельности теперь протекает в «экспертных группах», посвященных конкретным вопросам, таким как подготовка речи президента о ратификации Парижского соглашения. Ее нельзя назвать важной силой, способной осуществлять перемены.

Тем временем правительственный аппарат стал разрабатывать все больше разнообразных планов и стратегий. Относительно этого потока документов следует отметить две вещи. Во-первых, это означает растущее официальное признание изменения климата как угрозы. Так, Стратегия экологической безопасности на период до 2025 года, принятая в 2017 году, впервые называет изменение климата одной из причин экологических проблем России и предписывает создание системы мониторинга уровня выбросов парниковых газов[59]. С тех пор внимание к изменению климата еще больше возросло, особенно с публикацией в январе 2020 года «Национального плана мероприятий первого этапа адаптации к изменениям климата». План фокусируется не только на отрицательных последствиях изменения климата, но и на потенциальных положительных. К ним относятся «сокращение расходов энергии в отопительный период; улучшение структуры и расширение зоны растениеводства… повышение эффективности животноводства», а также «повышение продуктивности бореальных лесов»[60]. Тем не менее в этом документе, как и в других, ссылки на положительные эффекты носят в основном формальный характер и основное внимание уделяется отрицательным.

Второй примечательный факт – повышенное внимание к Арктике[61]. В конце 2019 и начале 2020 года правительство выпустило один за другим три важных документа, излагающих его арктическую стратегию. Если посмотреть на дело цинично, то, судя по времени публикации этих документов, они были призваны подготовить почву для председательства России в международной организации под названием «Арктический экономический совет». В этом отношении они являются частью дипломатических усилий России по продвижению ее имиджа как добропорядочного члена международного сообщества. Кроме того, они отражают высокий приоритет, придаваемый в Кремле Северному морскому пути (о нем подробно в главе 8). Но эти три документа интересны и тем, что они сфокусированы на внутренних социально-экономических последствиях изменения климата в Арктике, особенно в результате таяния вечной мерзлоты. По сообщениям, сам президент Путин после нескольких поездок на Крайний Север серьезно озаботился этой проблемой, хотя он продолжает преуменьшать ее значение перед внутренней аудиторией. Это подводит нас к сложной роли Путина в спорах об изменении климата.

Два Путина

Взгляды Путина на изменение климата, похоже, постепенно меняются с течением времени. Теперь он подчеркивает его отрицательные аспекты вместо положительных. Но в целом в вопросах климата он остается консервативной силой. Он настаивает на том, что Россия уже играет свою роль в международных действиях по контролю за выбросами, и ей не нужно ничего больше делать. Он продолжает преуменьшать негативные последствия изменения климата для России, и его конкретные внутриполитические рецепты в основном ограничиваются традиционными экологическими проблемами, такими как вывоз мусора и локальное загрязнение воздуха. Только в 2019 году Путин впервые признал, что глобальная роль нефти может начать снижаться в пользу газа и возобновляемых источников энергии, но он не рассчитывает, что это произойдет в ближайшее время; и, как мы увидим в главе 3, он по-прежнему видит большое будущее для углеводородов в форме газа, и особенно для СПГ. Идея «пикового спроса на нефть» теперь иногда проскальзывает в его словах, но он по-прежнему не хочет делать из нее никаких выводов[62].

Замечания Путина следует воспринимать с определенной осторожностью. Практически все комментарии Путина по поводу изменения климата адресованы международным группам. Напротив, как уже отмечалось, Путин почти не говорит об изменении климата перед внутренней аудиторией. Например, в ежегодном послании Путина Федеральному собранию в феврале 2019 года не было ни единого упоминания об изменении климата, если не считать слов о том, что российское производство должно быть «экологически чистым». Точно так же в ежегодной прямой линии Путина, в ходе которой он в прямом эфире отвечает на вопросы по широкому кругу тем, Путин практически не уделял внимания проблемам окружающей среды. На июньской прямой линии 2019 года, которая длилась более четырех часов, Путин лишь дважды мимоходом упомянул «климат» и в то же время подробно говорил о проблемах, связанных с переработкой мусора[63]. Наконец, в декабре 2020 года на своей ежегодной пресс-конференции о состоянии нации, которая в том году была совмещена с прямой линией, Путин, снова перед преимущественно внутренней аудиторией, остановился только на конкретных «экологических событиях», таких как разлив нефти в Норильске (о нем будет сказано в главе 8), но без привязки к изменению климата[64].

Это несоответствие выглядит загадочно. Чем оно объясняется? Одна из возможностей состоит в том, что Путин не чувствует особого давления изнутри страны, чтобы обратиться к этой более широкой теме. Как мы увидим ниже, российское общественное мнение по-прежнему сосредоточено в основном на традиционных экологических проблемах, таких как загрязнение среды и отходы, а не на более широком вопросе изменения климата. Напротив, перед международной аудиторией вопроса изменения климата избежать невозможно, но Путин стремится найти тактический баланс между признанием проблемы и заверениями в том, что Россия не сидит сложа руки. Однако, даже если отложить в сторону политическую тактику, взгляды Путина, похоже, все больше раздваиваются.

Чем более актуальной становится глобальная проблема изменения климата, тем более амбивалентным кажется Путин. Эта странная смесь чувств сполна проявилась в большом выступлении перед международной аудиторией в Екатеринбурге в 2019 году[65]. В нем были затронуты несколько тем, о которых Путин никогда раньше не высказывался публично. Путин впервые признал, что участившиеся проблемы, связанные с изменением климата, – засухи, неурожаи, стихийные бедствия – имеют антропогенное происхождение. Кроме того, Путин впервые поставил в центр своего выступления последствия изменения климата для России: «В России мы это чувствуем наиболее остро, – сказал он. – Температура в России растет в два с половиной раза быстрее, чем в целом на планете».

Но в этот момент своего выступления Путин пустился в резкие нападки на состояние глобального диалога об изменении климата, и особенно о возобновляемых источниках энергии:

Вместо разговора по существу ‹…› мы часто ‹…› наблюдаем откровенный популизм, спекуляции, ‹…› мракобесие. Доходит до того, что мир призывают отказаться от прогресса, что в лучшем случае позволит законсервировать ситуацию, создать локальное благополучие для избранных ‹…› Такая архаика, конечно, это путь в никуда, это путь только к новым конфликтам ‹…› это миграционный кризис в Европе, да и в Штатах то же самое.

Однако практически в это же самое время Дума подавляющим большинством голосов приняла в первом чтении новый закон о климате. Трудно представить себе более минималистские меры. Например, закон требует, чтобы крупные загрязнители (более 150 000 тонн CO₂ в год) начали выпускать отчеты о своих выбросах, но не предусматривает никаких механизмов проверки. Компании «вправе реализовывать климатические проекты» по сокращению выбросов углекислого газа, но на чисто добровольной основе. В ходе дебатов в зале заседаний Думы некоторые депутаты по-прежнему заявляли, что изменение климата – вымысел враждебных западных интересов, что это «афера века». Фактически проект закона о климате обсуждался с 2017 года, но в течение четырех лет процесс находился в тупике по вине консервативной оппозиции, в основном со стороны промышленности. Более ранние версии, выпущенные Министерством экономического развития, включали в себя квоты на выбросы, торговлю квотами и штрафы за выбросы сверх квоты. Но все эти положения были исключены из нового проекта закона о климате, осталось лишь расплывчатое упоминание об обращении «углеродных единиц». Иными словами, в целом российское правительство и большая часть промышленности по-прежнему категорически против каких-либо значимых действий по сокращению выбросов[66].

В качестве яркого примера неправильного подхода Путин привел отказ от ядерной энергетики и углеводородного топлива, а также «абсолютизацию» возобновляемых источников энергии, которую он уподобил «заметанию мусора под ковер». Признав, что «ветровая генерация хороша», он стал описывать ее негативное воздействие на окружающую среду: «Про птиц разве вспоминают в этом случае? Сколько птиц гибнет? Они так трясутся, что червяки вылезают из земли»[67]. Комфортно ли будет жить на планете, вопрошал он, «уставленной частоколом ветряков и покрытой несколькими слоями солнечных батарей?»[68]

На другой международной конференции, в апреле 2019 года, Путин заявил, что относительные доли источников энергии в мировой экономике в будущем останутся примерно неизменными. «Перехода мы не видим ‹…› пока критического перехода от углеводородов к возобновляемым источникам нет. Критического с точки зрения тех, кто добывает нефть, газ и уголь». Он допускал, что нас могут ждать более низкие цены на нефть, но настаивал на том, что российская нефть останется прибыльной при продаже за 30 или 35 долларов за баррель. «Я здесь не вижу вообще никаких угроз по большому счету ‹…› Никаких угроз для нас просто не вижу, их не существует»[69].

В качестве альтернативы, продолжал Путин, существуют «природоподобные технологии, которые воспроизводят естественные процессы и системы». Один из них – ядерный синтез, который «фактически является подобием производства тепла и света в недрах нашей звезды – в недрах Солнца». Таким образом, утверждал он, единственный путь вперед – это использовать еще больше высоких технологий, чтобы обеспечить чистую электроэнергию и другие решения, которые потребуются. Прогресс и рост остаются высшим благом.

Несмотря на эти резкие слова, Путин все больше осознает необходимость оборонительных действий, по крайней мере в том, что касается зависимости России от нефти. На встрече с международными инвесторами в октябре 2020 года Путин заявил, что Россия уже приняла необходимые фискальные меры для уменьшения зависимости бюджета от нефтяных доходов. «Структура потребления будет меняться, – сказал он, – но она будет меняться медленно»[70].

К осени 2020 года процесс обращения Путина в климатическую веру, казалось, наконец завершился – но опять же, только перед международной аудиторией. Выступая на ежегодной конференции на Валдае, Путин дал самую наглядную из своих характеристик «крайне негативных» последствий, с которыми могут столкнуться российская экономика и население, особенно от таяния вечной мерзлоты. По его словам, таяние вечной мерзлоты не только угрожает трубопроводам и зданиям, но и грозит выбросом огромного количества метана, вызвав тем самым эффект позитивной обратной связи – чем выше температура, тем больше метана, – которая может выйти из-под контроля, и если этот процесс будет развиваться, то на Земле в конечном итоге станет так же жарко, как на Венере[71].

Откуда Путин берет свои идеи об изменении климата? По-видимому, не от самих климатологов. Скорее всего, более важное влияние на представления Путина оказывает Сергей Иванов, давний союзник Путина еще со времен Санкт-Петербурга, о котором Путин однажды сказал, что с ним у него есть «чувство локтя». Проработав во время правления Путина на различных руководящих должностях, Иванов в настоящее время является членом Совета безопасности и назначен специальным представителем президента по охране окружающей среды, экологии и транспорту. Но Иванов скептически относится к изменению климата и мало интересуется вопросами окружающей среды, за исключением, что любопытно, защиты восточносибирских леопардов и тихоокеанских дельфинов. В телеинтервью в 2017 году Иванов сказал: «Для того чтобы делать далеко идущие выводы, нужны научные данные за период по крайней мере в тысячу лет. У человечества же пока что есть данные только лет за сто. А это – ничего, просто ничего». Как и с путинским упоминанием Венеры, источник этого утверждения неизвестен[72].

В целом, что бы он ни говорил перед международной аудиторией, Путин по-прежнему не проявляет большого энтузиазма в качестве борца с изменением климата. Это, в свою очередь, воодушевляет консервативный лагерь. Даже в ближайшем окружении Путина существует сильная консервативная оппозиция всему, что может ограничить свободу действий российских компаний. Это отчетливо проявилось в ходе развернувшейся в 2015 году борьбы по поводу ратификации Парижского соглашения.

Битва за Парижское соглашение

В 2015 году, на третий год третьего срока Путина, на крупной международной конференции в Париже, после долгих переговоров было подписано международное соглашение, в соответствии с которым стороны обязались проводить политику, которая к 2050 году ограничила бы потепление атмосферы двумя градусами Цельсия по сравнению с доиндустриальным уровнем. Парижское соглашение не налагало никаких новых юридических обязательств и, таким образом, было, по сути, добровольным.

Но участие России в соглашении требовало ратификации правительством, и это вызвало сильное сопротивление со стороны российского делового сектора. РСПП решительно выступил против ратификации, направив Путину несколько писем с предупреждением об ущербе для российской экономики в случае введения в России каких-либо мер, обсуждавшихся в Париже, в частности налога на выбросы углерода[73]. Столкнувшись с этим сопротивлением, Путин заколебался. Хотя в Париже он высказался в пользу соглашения, теперь он отложил его ратификацию более чем на три года.

Примерно до 2019 года российские политики редко принимали публичное участие в обсуждении вопросов изменения климата. Но весной 2019-го, когда Дума подняла наконец вопрос о ратификации Россией Парижского соглашения, консервативные депутаты начали выступать против него. В Париже Путин поддержал итоговую декларацию Парижской конференции и пообещал, что Россия ратифицирует ее. Но когда текст соглашения был внесен в Думу, он вызвал неожиданно резкое сопротивление, в ходе которого представители промышленности во главе с руководителем фракции оппозиционной партии «Справедливая Россия» Сергеем Мироновым энергично выступили против ратификации[74]. Ратификация – это лишь верхушка айсберга, сказал Миронов. Настоящая проблема – предстоящая реализация соглашения. Он осудил давление со стороны администрации президента с требованием ратифицировать соглашение до конца года. Миронов возражал против поспешности в вынесении решения о подписании, которая не оставляла времени для публичного обсуждения.

В ходе дебатов в Думе несколько депутатов продолжали отрицать, что изменение климата вызвано деятельностью человека. «От деятельности человека возникает чуть более 5 % парниковых газов», – заявил Игорь Ананских, заместитель главы комитета Госдумы по энергетике, а также член фракции «Справедливая Россия». По его словам, Парижское соглашение – это очевидная попытка наложить ограничения на производство энергии в России[75]. Были озвучены все старые теории о неантропогенном происхождении потепления, выдвигавшиеся, в частности, неклиматологами, такими как Валерий Федоров с географического факультета МГУ, который связывал потепление с изменениями в орбите Земли. Другой депутат назвал Парижское соглашение «мошенничеством», основанным на манипулировании данными, и заявил, что площадь арктических льдов не сокращается, а растет. По его словам, следствием ратификации станет 10-процентное снижение ВВП; все отрасли экономики станут убыточными, и 10 миллионов россиян останутся без работы. Дискуссия настолько накалилась, что представитель Министерства экономического развития ушел с заседания, оставив представителя Министерства природных ресурсов противостоять буре в одиночестве.

В конце концов правительство отозвало свой законопроект и ратифицировало Парижское соглашение простым исполнительным указом тогдашнего премьер-министра Дмитрия Медведева. Эту процедуру защищали как юридический эквивалент ратификации, на том основании, что Парижское соглашение было «рамочным соглашением», которое не требовало каких-либо изменений в существующем российском законодательстве и, следовательно, не требовало голосования в Думе. Технически правительство было право, но сопротивление ратификации было настолько сильным, что правительство, видимо, сомневалось, что соглашение будет одобрено[76].

В октябре 2019 года Минэкономразвития внесло в правительство законопроект «О государственном регулировании выбросов и поглощений парниковых газов», который явно был существенно смягчен по сравнению с более ранней версией, подготовленной весной. Первоначальная версия следовала модели, принятой в нескольких европейских странах: она предусматривала государственный мониторинг выбросов, ограничения для каждой отдельной компании на выбросы парниковых газов и штрафы за их превышение, а также предусматривала создание рынка углеродных квот. Но проект вызвал резкое противодействие со стороны промышленности в лице РСПП, Минпромторга и Минэнерго. В окончательной версии ограничения и штрафы были удалены, заменены добровольными квотами, а рынок углеродных квот больше не упоминался. Кроме того, больше не было речи об участии в финансовой помощи для проведения климатических мер в развивающихся странах, которая была одним из ключевых особенностей Парижского соглашения. По сути, как отмечала российская ежедневная газета «Коммерсантъ», ослабленный законопроект равносилен присоединению к Парижскому соглашению без активного участия в нем. Все проблематичные положения были заметены под ковер[77].

Аналогичная борьба разгорелась весной 2020 года вокруг другого законопроекта, также подготовленного Минэкономразвития и посвященного долгосрочному развитию российской экономики до 2050 года. В первоначальном варианте министерство предлагало обязать предприятия платить за выбросы парниковых газов и снизить выбросы в России до 67 % от уровня 1990 года к 2030 году[78]. Это вызвало немедленную реакцию со стороны РСПП, который заявил о «существенном повышении амбициозности» министерства и о «рисках дополнительной финансовой нагрузки для промышленности [и] инвесторов». Он потребовал повысить целевой показатель на 2030 год до 70 % от уровня 1990-х годов и ограничиться лишь добровольными мерами. Борьба продолжалась в течение всего лета. Наконец, в ноябре 2020 года Путин встал на сторону промышленников, издав указ, в котором утвердил менее обременительный – 70 % – показатель, которого добивался РСПП, и не упоминал о плате за выбросы углерода[79].

Новое поле битвы: пограничный углеродный налог

За последние два года новая цепочка событий резко повысила актуальность и остроту проблемы изменения климата для российской элиты. В 2019 году в рамках своего нового «зеленого курса» Еврокомиссия предложила взимать специальный налог с любого импорта, который не соответствует стандартам ЕС по выбросам углерода. Эта новая мера, получившая название «механизм пограничной углеродной корректировки» (carbon border adjustment mechanism, CBAM), была призвана уравнять правила игры для европейских производителей, которые платят налоги на выбросы углерода, и иностранных, которые их не платят. CBAM будет приносить от 5 до 14 миллиардов евро в год и должен помочь финансировать программы ЕС по противодействию изменению климата[80].

Россия внезапно оказалась на линии огня, в результате чего для российских компаний и правительственных чиновников проблема изменения климата стала гораздо более актуальной и острой. До этого даже сторонники более жестких мер по борьбе с изменением климата думали, что пограничные налоги, если они вообще будут введены, появятся лишь в отдаленном будущем и что у России будет достаточно времени для подготовки. Но внезапно Россия столкнулась с непосредственной угрозой для своего основного экспортного рынка, который в 2019 году принес 189 миллиардов долларов, или почти половину ее суммарных экспортных доходов. Россия была застигнута врасплох. Как отметил Руслан Эдельгериев в подписанной его именем статье от июня 2020 года, в России не существует ни готовых механизмов для расчета выбросов углерода отдельными экспортерами, ни корпоративных низкоуглеродных стратегий, ни способов установления контрольных цифр по снижению выбросов[81]. Консультанты и аналитические центры немедленно принялись подсчитывать, сколько российские экспортеры должны будут платить ЕС. Англо-голландская группа KPMG, одна из «большой четверки» бухгалтерских фирм, предложила три сценария; в базовом случае пограничные налоги обойдутся России в 33 миллиарда долларов в период с 2025 по 2030 год[82]. Основными жертвами станут российские экспортеры газа, меди и никеля; напротив, экспорт российской нефти не пострадает. Но и другие экспортеры увидели в этом опасность для себя; так, российская сталелитейная промышленность, которая в основном полагается на уголь, заявила, что она будет нести убытки в размере 800 миллионов долларов в год из-за налога ЕС. РСПП предсказуемо выступил против любых уступок и быстро мобилизовался, потребовав от правительства России занять твердую позицию в отношении любых пограничных налогов на выбросы углерода, не исключая апелляции во Всемирную торговую организацию и судебных исков в европейских судах. Но прежде нерушимое единство РСПП начало давать трещины, когда нефтяные компании дистанцировались от угольных и металлургических[83].

Предлагаемый ЕС углеродный налог на импорт стимулировал широкий спектр встречных предложений, от призывов «пересчитать деревья» и пересмотреть в сторону повышения их предполагаемую абсорбционную способность[84] до идеи использовать удаленный остров Сахалин на тихоокеанском побережье России в качестве «полигона» для экспериментов со схемой торговли квотами на выбросы углерода[85].

В конечном счете предложенная ЕС схема усилила голоса тех россиян – до тех пор находившихся в явном меньшинстве, – которые призывали к введению налога на выбросы углерода или торговли квотами. Гораздо лучше самостоятельно взимать углеродный налог, чем позволять ЕС делать это, говорит Алексей Кокорин из Всемирного фонда дикой природы (WWF). Но пока что российское правительство, похоже, склоняется к тому, чтобы компенсировать российским компаниям убытки в виде налоговых льгот и «преференций». Александр Широв из Российско-Европейского центра экономической политики утверждает, что это было бы дешевле, чем вводить налог на все российские компании, создающие выбросы углерода[86].

Перспектива введения налогов на экспорт углерода, похоже, отразилась на одном важном событии в апреле 2021 года – ежегодном послании Путина Федеральному собранию, которое транслировалось по общенациональному телевидению. В нем Путин заявил: «Мы должны ответить на вызовы изменений климата, адаптировать к ним сельское хозяйство, промышленность, ЖКХ, всю инфраструктуру, создать отрасль по утилизации углеродных выбросов, добиться снижения их объемов и ввести здесь жесткий контроль и мониторинг. За предстоящие 30 лет накопленный объем чистой эмиссии парниковых газов в России должен быть меньше, чем в Евросоюзе»[87].

Между тем остается далеко не ясным, когда и как ЕС фактически введет углеродный налог на импорт. Но одной угрозы оказалось достаточно, чтобы вопрос об изменении климата встал на повестке дня российского правительства, как никогда раньше. Однако, опять же, ясно, что для большинства российских игроков внешняя торговля остается более мощным мотиватором, чем само по себе изменение климата. Но угроза пограничного налога на выбросы углерода также усиливает позиции тех, кто, как Анатолий Чубайс, призывает ввести российский налог на выбросы углерода. Это станет ключевым испытанием сравнительного влияния различных слоев российской элиты по вопросу изменения климата, а также до сих пор твердой приверженности Путина консервативной позиции.

Изменение климата в российском общественном мнении

Общественное мнение в основном не принимало участия в российских дебатах об изменении климата. Может ли изменение климата стать предметом протеста молодого поколения против истеблишмента в России, как оно внезапно стало на Западе? Пока признаков этого не видно[88]. Единственные проблемы, толкавшие людей на улицы, – это вывоз мусора и временами противодействие проектам, связанным с вырубкой лесов или использованием охраняемых территорий.

Неправительственные организации (НПО), такие как Гринпис и Всемирный фонд дикой природы (WWF), присутствуют в России, и их взгляды регулярно освещаются в прессе, а также в социальных сетях, но трудно понять, какова их аудитория и какое влияние они могут иметь. За последнее десятилетие правительство закрыло многие НПО, особенно с иностранным финансированием, поэтому тот факт, что экологические НПО до сих пор сохраняются, говорит о том, что они могут пользоваться негласной поддержкой со стороны определенных правительственных кругов. WWF выступил с интересной инициативой проведения ежегодной оценки «экологической прозрачности» российских энергетических компаний, и результаты этой оценки широко освещаются в СМИ. Компании идут навстречу, по-видимому, в основном с оглядкой на международных инвесторов, но практическое влияние всего этого на внутреннюю политику сомнительно.

Большинство россиян по-прежнему мало осведомлены об изменении климата, хотя информированность постепенно растет. Одна из еще оставшихся в России независимых организаций, занимающаяся опросами общественного мнения, «Левада-Центр», проводит опросы мнения россиян об изменении климата с 2007 года. Последний опрос «Левада-Центра», проведенный в декабре 2019 года, показал, что «загрязнение окружающей среды» с большим отрывом опережает все остальные источники обеспокоенности респондентов: 48 % против 42 % для «международного терроризма». «Изменение климата» также вверху списка, на четвертом месте с 34 % респондентов, назвавших его основным предметом озабоченности[89]. Но разница в оценках между этими двумя явлениями показывает, что для большинства респондентов традиционная категория загрязнения все еще затмевает категорию изменения климата, которое остается чем-то абстрактным. Более того, сравнение результатов 2019 года с результатами десятилетней давности, от 2010 года, показывает, что изменение климата не сильно поднялось в списке проблем, в то время как категория утилизации отходов удвоила свой результат[90].

Последующий опрос «Левада-Центра» в сентябре 2020 года, посвященный исключительно изменению климата, показал, что подавляющее большинство россиян (93 %) согласны с тем, что климат изменился, но в том, что касается серьезности этой проблемы, мнения резко разделились: 52 % назвали ее «значительной», но 40 % сочли ее «преувеличенной и надуманной». Однако от двух третей до трех четвертей заявили, что они не станут платить больше за альтернативные источники энергии, а 94 % поддержали вместо этого посадку деревьев. Две трети считают, что предложенный ЕС углеродный налог на экспорт является не более чем уловкой для введения дополнительных поборов[91].

Эти данные говорят о том, что в отсутствие широкого общественного внимания или озабоченности власти не испытывают никакого внутриполитического давления, связанного с проблемой изменения климата[92]. В России нет ничего подобного тому всплеску общественной озабоченности, который привел к взятию обязательств по нулевым выбросам углерода в других странах мира и в отдельных штатах США. Изменение климата еще не слилось с другими политическими и социальными проблемами, как в «зеленом новом курсе» в Соединенных Штатах, и не выросло в «крестовый поход детей», как в Европе. Протесты по поводу экологических проблем время от времени возникают, но они сосредоточены на местных вопросах, таких как вывоз отходов. Изменение климата как таковое в России еще не стало политической проблемой[93].

Частичным исключением из преобладающего безразличия публики – которое только подчеркивает правило – стали лесные пожары. В 2019 году имели место серьезные пожары в Восточной Сибири и Республике Саха, в результате которых сгорело почти 20 миллионов гектаров (200 000 квадратных километров) леса, что стало новым рекордом[94]. На короткое время пожары вызвали возмущение по всему востоку страны, которое передалось через интернет в Москву. В Instagram хештег #Сибирь в одночасье стал одним из самых популярных в России. Вовлечены оказались даже московские звезды шоу-бизнеса, когда певцы и актеры запустили флешмоб «Сибирь горит»[95].

К концу июля шум поднялся в официальной Москве; в зале заседаний Совета Федерации (верхней палаты российского парламента) разгорелись горячие споры о том, кто виноват или что виновато. Путин отправил в Сибирь воинские части, а тогдашнему премьер-министру Медведеву поручил координировать усилия. Но к середине августа в Восточной Сибири начались ежегодные дожди, и пожары пошли на убыль. По мере затухания пожаров внимание СМИ и общественный интерес к ним быстро ослабевали. Политики занялись другими делами, и всё вернулось в привычное русло. В следующем году повторилась практически та же история, хотя из-за пандемии COVID-19 реакция СМИ и общественности была менее интенсивной. Действия Путина в ответ на лесные пожары свидетельствуют, что он серьезно относится к возможности того, что возмущение по поводу пожаров сольется с другими проблемами и станет устойчивой общественной проблемой. Но пока этого не произошло.

Другой подобный эпизод – крупный разлив нефти, произошедший на одном из предприятий «Норникеля» в Норильске весной 2020 года, – иллюстрирует примерно ту же мысль. В течение нескольких недель как обычные СМИ, так и социальные сети внимательно следили за событиями. Президент Путин вмешался лично, и основному владельцу «Норникеля» Владимиру Потанину пришлось выслушивать жесткие слова и выплачивать крупные штрафы. Но, как мы увидим в главе 8, посвященной возобновляемым источникам энергии, более серьезная проблема, а именно ускорение таяния вечной мерзлоты в результате изменения климата, даже не была упомянута, уж тем более президентом. Словом, в центре внимания российской общественности остается загрязнение среды, а не изменение климата.

Таким образом, за последние два десятилетия представления россиян об изменении климата медленно эволюционировали: от абстрактного вопроса, который изначально интересовал лишь климатологов, до проблемы, активно обсуждаемой в правительственных и деловых кругах, в СМИ, и, хотя и в гораздо меньшей степени, более широкой публикой. Тем не менее погоду в российской климатической политике определяет нефть и, во вторую очередь, газ. Как решительно заключает Татьяна Митрова, влиятельный научный руководитель Центра энергетики «Сколково»: «Будем откровенны: российская экономика и система управления в целом не готовы к декарбонизации и энергопереходу»[96]. В настоящее время в стране нет ничего, что могло бы заставить российское руководство и элитные группы изменить их традиционный подход, который по-прежнему основан на добыче и экспорте углеводородов. Но эта модель становится все более уязвимой, в первую очередь, перед лицом процессов, идущих за пределами России. В следующей главе мы обратимся к источнику уязвимости номер один: нефти.

Игорь Сечин, генеральный директор и председатель правления «Роснефти», российской государственной нефтяной компании – на сегодняшний день самый могущественный человек в российской нефтяной отрасли[97]. Тем не менее по образованию он не нефтяник, а лингвист. В Ленинградском государственном университете (как он тогда назывался) Сечин изучал португальский и французский языки, на которых он свободно говорит. Отслужив в португальской Африке в 1980-х годах, Сечин вернулся в Ленинград, где встретился с Владимиром Путиным. Рассказывают, что, когда Путин в 1990 году в составе делегации ленинградских властей посещал с дружеским визитом Бразилию, Сечин был переводчиком. Они быстро нашли общий язык и, по возвращении домой, Путин предложил Сечину работу. Остальное уже история. В течение следующих тридцати лет Игорь Сечин был ближайшим помощником и соратником Путина, и связь между ними, хотя и омрачалась иногда различными трениями, уже не разрывалась[98]. В конце 1990-х оба изучали экономику энергетического сектора, защитив кандидатские диссертации (эквивалент PhD в США) в Санкт-Петербургском горном институте[99]. Таким образом, Сечин достаточно осведомлен в вопросах энергетики и за время своего пребывания в Кремле отвечал за различные аспекты энергетической политики Путина.

Голос Сечина – один из самых влиятельных и в российской климатической политике. Взгляды Сечина на нефть и изменение климата в высшей степени консервативны и в целом совпадают с позицией самого Путина, анализируемой в главе 1. Мировой спрос на нефть, утверждает Сечин, будет оставаться стабильным в течение долгого времени; несмотря на то что доля нефти в спросе на первичную энергию может снизиться, абсолютное потребление нефти увеличится к 2040 году на 10 %, а в Азии – на 20 %, особенно за счет Индии, благодаря росту населения и повышению уровня жизни. Принудительное «позеленение» энергетики, предупреждает Сечин, дорого обойдется миру, и, хотя он призывает к сбалансированному подходу, очевидно, что для него «баланс» означает прежде всего то, что «Роснефти» не нужно торопиться отказываться от углеводородного сырья в рамках усилий по осуществлению энергетического перехода. Лучшая защита – это монетизация ее огромных резервов; на практике это означает «полный вперед» для нефти[100].

Взгляды Сечина ставят его на противоположный полюс по отношению ко все более «зеленеющим» международным нефтяным компаниям, в особенности к партнеру и миноритарному акционеру «Роснефти», компании BP. При новом генеральном директоре Бернарде Луни ВР решительно придерживается концепции «быстрого перехода» и основывает свою долгосрочную стратегию на радикальном отказе от углеводородов в пользу возобновляемых источников энергии[101]. Ни у Сечина, ни у Путина нет таких планов.

Однако между двумя этими людьми существует важное различие в тактике, и оно ярко проявилось в решении России в 2016 году порвать со своей давней политикой и сформировать альянс с Саудовской Аравией и ее партнерами по ОПЕК, так называемой группой ОПЕК+, чтобы ограничить добычу и сохранить высокие цены на нефть[102]. Сечин, напротив, неоднократно публично выступал против любых ограничений на добычу нефти в России и вместо этого призывал к наращиванию экспорта даже за счет более низких цен на нефть[103]. Однако, несмотря на недовольство Сечина, Россия до сих пор сохраняет этот альянс. Ниже мы рассмотрим это подробнее.

В этой главе я исследую будущее российской нефти и российской нефтяной промышленности в эпоху изменения климата. Это самый важный вопрос, который нужно задать, размышляя о будущем развитии России в целом. Погоду в России делает нефть. Но что сделает погода – изменение климата – с будущим нефти?

Энергетический переход – быстрый или медленный?

Накануне пандемии COVID-19 будущее нефти стало предметом все более горячих споров по всему миру. По сути, это была битва между двумя нарративами. Как говорилось во введении, первый нарратив – это медленный энергетический переход; второй предусматривает намного более быстрые действия. Нарратив медленного перехода был общепринятой точкой зрения, обоснование которой строилось главным образом вокруг экономических факторов. Что касается конкретно нефти, то западные энергетические компании и большинство консалтинговых фирм сходились на одной и той же базовой картине: спрос на нефть, после периода сильного роста в течение следующих двух десятилетий, достигнет пика в 2030-х или начале 2040-х годов, а затем начнется долгое, но медленное снижение. Тем не менее на нефть и газ вместе к середине века будет приходиться примерно половина общего спроса на энергию. Использование возобновляемых источников энергии резко возрастет, но их доля в мировом спросе по-прежнему будет составлять в лучшем случае лишь 15 %. Крупным победителем станет газ (см. главу 3); к 2050 году его доля либо превзойдет долю нефти, либо приблизится к ней. Крупным проигравшим будет, по общему мнению, уголь.

Первый нарратив нес с собой две ключевые идеи. Первая состояла в том, что пик спроса на нефть приближается, что само по себе было важным изменением отраслевого подхода по сравнению с тем, что было десятью годами ранее. Но второй момент заключался в том, что абсолютный объем нефти, который будет потреблен в мире в середине века, будет даже больше, чем сегодня; только в последующие десятилетия он начнет медленно опускаться ниже нынешнего уровня. К 2030 году спрос на нефть и ее добыча могут возрасти до 114–117 миллионов баррелей в сутки по сравнению с примерно 98 миллионами баррелей в сутки в 2019 году, что означает чистый прирост почти на 20 миллионов баррелей в сутки[104]. Иными словами, казалось, что век нефти начинает закатываться, но сумерки ожидались долгие[105].

Сценарии планирования нефтяных компаний указывали на два основных источника роста спроса на жидкие углеводороды: транспорт и нефтехимия. В 2019 году BP подсчитала, что, несмотря на повышение эффективности и численности электромобилей, потребность в энергии для транспорта, большая часть которой удовлетворяется за счет нефти, к 2040 году вырастет на 20 %; ExxonMobil оценивал рост в 25 %. Но транспорт больше не будет основным драйвером этого роста. И BP, и ExxonMobil прогнозировали, что около половины чистого прироста мирового спроса на жидкие углеводороды будет приходиться на нефтехимический сектор. И будущее этого спроса будет все больше за пластмассами[106].

Но второй нарратив, в котором экономические факторы затмеваются тревогой по поводу изменения климата и связанными с ней политическими амбициями, в последние несколько лет становится все более влиятельным даже в некоторых нефтяных компаниях. В этой версии отказ от ископаемого топлива произойдет намного быстрее и раньше, чем это предусматривалось первым нарративом. Сценарии быстрого перехода указывают на мощные силы перемен – прежде всего технологические, но также финансовые и политические, – которые определяют беспрецедентную в человеческой истории скорость внедрения новых энергетических технологий[107]. Нарратив медленного перехода фокусируется на накопленных мощностях существующих энергетических структур и тем самым на их инерции и сопротивлении изменениям, тогда как второй сосредоточивает внимание на пограничной динамике, в частности на меняющемся поведении игроков, особенно инвесторов. Неудивительно, что энергетическая отрасль тяготеет к первому, в то время как финансовые аналитики и инвестиционный сектор, включая растущее число таких организаций, как пенсионные фонды, склоняются ко второму[108].

В этой дискуссии изменение климата является лишь одним из множества вопросов. В Азии противодействие ископаемому топливу вызывается в первую очередь озабоченностью загрязнением и его влиянием на здоровье населения, а не выбросами CO₂ или идеями об изменении климата. В Европе, однако, тревога по поводу изменения климата все чаще становится самой сильной движущей силой энергетической политики и ведет к ужесточению государственной политики под лозунгом декарбонизации. В США ключевые штаты, такие как Калифорния, также продвигали декарбонизацию, в то время как федеральное правительство при Трампе отступало. Но ключевым изменением стало отношение финансового сообщества. Изменение климата стало частью комплекса лозунгов, именуемого ESG – экология, общество, управление, – к которому взывают инвестиционные институты и активные акционеры в ширящейся войне нервов с менеджерами корпораций. Даже сейчас, в разгар пандемии, на собраниях акционеров и в правлениях корпораций продолжается битва между первым и вторым нарративами. Многие энергетические компании меняют свои инвестиционные стратегии, в основном в сторону второго нарратива, хотя трудно сказать, в какой степени это подлинное изменение взглядов, а в какой – вынужденная реакция на растущие убытки и падение цен акций[109].

Что может произойти с этими двумя нарративами в последующие годы, после завершения пандемии COVID-19? Оба нарратива будут ослаблены, и возможно появление третьего нарратива, который можно было бы назвать «медленнее и дольше». Сейчас, когда я пишу эти строки, пандемия грозит свести на нет прирост ВВП, полученный за последние десять лет. Международная торговля и инвестиции, которые так по-настоящему и не восстановились до уровня, достигнутого перед Великой рецессией 2008–2009 годов, вполне могут стагнировать все 2020-е годы и, возможно, позже. В энергетическом секторе общий эффект будет заключаться в замедлении энергетического перехода от ископаемых видов топлива, особенно от нефти и угля. Силы, которые подталкивали к изменениям на передовом крае (такие как инвестиции в производство электромобилей или в возобновляемые источники энергии), могут ослабнуть, в то время как срок службы существующих капитальных ресурсов может быть продлен (например, при замене старых автомобилей или инвестициях в новые здания). Опасения по поводу энергетической безопасности могут усилить тенденцию к инвестированию во внутренние ресурсы. В частности, новую жизнь может получить уголь. Тем не менее, как это ни парадоксально, сценарий «медленнее и дольше» может также привести к снижению спроса на нефть из-за общего замедления роста ВВП и общего снижения благосостояния, которые являются двумя основными движущими силами в первом нарративе. Кроме того, изменения в характере труда могут привести к снижению потребления нефти транспортом, ее самым большим потребителем. Более того, последние сценарии нефтяных компаний, особенно в Европе, предполагают, что пик спроса на нефть наступит раньше. По данным BP, пик спроса на нефть, возможно, уже наступил[110].

Сегодня в мире стали с подозрением относиться к разговорам о «пике нефти». Не так давно «пик нефти» означал «пик предложения нефти». Мировой рынок нефти раздулся в пузырь высоких цен, который просуществовал десять лет, пока не лопнул в 2007–2008 годах и снова не сдулся в 2013–2014 и 2020–2021 годах. Это важный урок: все «аксиомы», лежащие в основе идеи о пиковом предложении нефти, снова присутствуют в истории о «пиковом спросе на нефть», только с обратным знаком. Нефть не заканчивается; она (предположительно) находится в постоянном переизбытке. Китай больше не будет толкать рынок вверх; его рост замедляется. Саудовская Аравия имеет незаявленные избыточные мощности и не может позволить себе надолго сокращать добычу. Но главное, завтра мир больше не будет нуждаться в таком количестве нефти, как сегодня, благодаря электромобилям и обещаниям политиков, что они сведут чистую эмиссию углерода к нулю. Завтрашняя нефть останется в земле.

В этой главе я не буду пытаться предсказать, какие из этих многочисленных прогнозов сбудутся и в какой степени. Для этого пришлось бы проводить полномасштабный анализ всех сценариев, а это задача, которая выходит за рамки книги и которая в любом случае была бы преждевременной. Вместо этого я намереваюсь сосредоточиться здесь на том, как эти глобальные нарративы взаимодействуют с российской нефтяной политикой и работой нефтяной отрасли. Как мы увидим, стратеги в российских компаниях и министерствах, так же как и растущее число российских аналитических центров, в курсе этих нарративов и их возможных последствий для России. Это растущее осознание приходит на фоне все более серьезных споров по поводу тревожных тенденций в самом российском нефтяном секторе. Что принесет «пиковый спрос на нефть» России?

Сначала несколько слов о том, что поставлено на карту. Экспорт нефти, с огромным отрывом, является крупнейшим источником экспортных доходов России, которые, в свою очередь, составляют основу доходов российского правительства. В 2019 году, последнем «нормальном» году перед пандемией, доходы от экспорта нефти в размере около 188 миллиардов долларов составили 44 % всего российского экспорта[111], намного опережая другие виды экспорта. Вместе с экспортом газа, который принес в том же году еще 49,5 миллиарда долларов, экспорт углеводородов составил в сумме 237,8 миллиарда долларов, или 56 % экспортных доходов России. Доходы от нефти и газа (включая небольшую часть внутренних налогов) составили 39 % федерального бюджета[112]. Эти цифры крайне чувствительны к мировым ценам. Так, в 2016-м, когда мировые цены на нефть и газ резко упали, доходы от углеводородов в федеральный бюджет сократились на две трети по сравнению с тем, что было двумя годами ранее[113]. В 2020 году, когда цены снова упали, удар по федеральным доходам был еще более серьезным[114].

Отсюда ясно, что самым важным вопросом для будущего России в эпоху изменения климата являются перспективы добычи и экспорта углеводородов. В этой главе мы посмотрим на то, как обстоят дела с нефтью; в главе 3 займемся газом.

Состояние российской нефтяной промышленности

Нефть была одним из главных приоритетов советской административно-командной экономики с 1960-х годов, а к середине 1980-х годов, накануне распада, СССР стал крупнейшим производителем нефти в мире[115]. Но он также был одним из самых расточительных и неэффективных производителей, а постсоветская нефтяная промышленность получила в наследство находящиеся в плохом состоянии месторождения и разрушительные методы добычи. Эти проблемы в сочетании с хаосом постсоветской приватизации привели в 1990-е годы к падению добычи нефти вдвое. Однако эта ситуация открывала и новые возможности, поскольку советская эпоха оставила большое количество разведанных, но неразработанных запасов. По мере стабилизации страны и отрасли в начале 2000-х годов последовало быстрое восстановление нефтедобычи, и добыча продолжала неуклонно расти в течение следующих двух десятилетий. В 2018 году добыча нефти в России, наконец, побила исторический рекорд, установленный в советское время, достигнув 556 миллионов тонн, или 11,1 миллионов баррелей в сутки[116].

В 1990-х годах советская нефтяная промышленность рассыпалась на части, которые оказались брошены на произвол судьбы. Они быстро стали объектами ожесточенной борьбы между инсайдерами и аутсайдерами. В результате образовался совершенно новый расклад. Самые лакомые куски были приватизированы под именами, которые в то время ненадолго стали общеизвестными, такими как ЮКОС, «Сибнефть», ЛУКОЙЛ и «Сургутнефтегаз». Российское правительство получило наименее привлекательные остатки, по сути, шлюпки с затонувшего советского корабля, которые оно собрало в государственную компанию под названием «Роснефть». При Путине последовали новые сражения, поскольку Путин перешел к повторной централизации отрасли под контролем государства. «Сибнефть» была приобретена Газпромом, хотя внутри газового гиганта остается в значительной степени автономной структурой. ЮКОС после посадки его генерального директора Михаила Ходорковского, был поглощен «Роснефтью». ЛУКОЙЛ и «Сургутнефтегаз», приватизированные инсайдерами советских времен, являются крупнейшими оставшимися частными компаниями, наряду с горсткой преимущественно региональных производителей, таких как «Татнефть», базирующаяся в Татарстане. В целом с большим отрывом доминирует возглавляемая Сечиным и имеющая твердую поддержку Путина «Роснефть», на долю которой приходится 38 % общего объема добычи[117]. На сегодняшний день российская нефтяная сцена в значительной степени установилась, хотя впереди могут ждать дальнейшие битвы, когда основатели оставшихся частных компаний отойдут от дел или когда в итоге уйдет Путин[118].

Однако, несмотря на все перемены, произошедшие за последние тридцать лет, российская нефтяная промышленность по-прежнему в значительной степени опирается на инфраструктуру и ресурсы советской эпохи, прежде всего на обширные нефтяные месторождения Западной Сибири. Сегодня Западная Сибирь остается основной опорой российской нефтедобычи, обеспечив в 2017 году 57 % объема добычи нефти в России[119].

Но основные западносибирские месторождения сокращают добычу в течение уже десяти лет[120]. Наступление изменения климата пришлось на то время, когда российская нефтяная промышленность стоит на пороге окончания долгой эры Западной Сибири. Но новых крупных нефтегазоносных провинций, которые могли бы занять ее место в хотя бы отдаленно тех же масштабах, пока не обнаружено, и никаких фундаментальных технологических прорывов, таких как нетрадиционная трудноизвлекаемая нефть, которые изменили бы картину, не произошло. Шельфовая арктическая нефть слишком дорога, чтобы инвестировать в нее при нынешних ценах, и в любом случае у российской промышленности нет технологий для ее разведки или разработки. Большая часть иностранных технологий, которые могли бы использоваться на арктических шельфах, в настоящее время находится под западными санкциями, конца которым не видно. По крайней мере в течение следующих двух десятилетий у нефтяной промышленности не будет другого выбора, кроме как интенсифицировать свои усилия в Западной Сибири, делая все возможное, чтобы сдержать тамошний спад. Но к середине века западносибирская нефть будет быстро сходить на нет.

Три цвета нефти

В моей предыдущей книге о российской нефти, «Колесо фортуны»[121], я предложил различать «три цвета» нефти в качестве удобного способа осмысления архитектуры российской нефти. «Бурая» нефть – это нефть из действующих месторождений, в основном из Западной Сибири и, во вторую очередь, из Волго-Уральского и Тимано-Печорского регионов. «Зеленая» нефть добывается с новых месторождений, как на периферии освоенных территорий, так и в новых нефтегазоносных провинциях, таких как Восточная Сибирь. «Голубая» нефть – это шельфовая нефть, в первую очередь из глубоководных месторождений в Арктике, но также из мелководных шельфовых районов вдоль береговой линии Северного Ледовитого океана.

Десять лет спустя эта схема остается полезной, особенно для отслеживания изменений, которые произошли за это десятилетие. «Бурая» нефть поступает в основном из так называемых зрелых месторождений, на которых уже выработана половина первоначальных запасов. Многие из них действовали еще в советский период; в 2008 году на долю таких «унаследованных» месторождений по-прежнему приходилось 60 % российской добычи нефти. Но уже тогда добыча на них снижалась, и падение продолжается, несмотря на интенсивные усилия отрасли по поддержанию прежнего уровня. Это означает более высокие затраты. Например, каждый год, чтобы поддерживать давление в скважинах, операторы закачивают в месторождения «бурой» нефти целую сибирскую реку воды – метод, известный как «заводнение пластов» (известная шутка состоит в том, что российские нефтяные компании являются крупнейшими водоснабжающими организациями в Европе). Это означает, что они также являются одними из основных потребителей электроэнергии, необходимой для перекачки воды. Тем не менее это отступление неумолимо; с каждым годом так называемая обводненность (отношение воды к нефти в жидкости, поднимающейся из скважины) увеличивается, а количество потребляемой электроэнергии на тонну нефти неуклонно растет. Но даже с учетом этого российские зрелые месторождения представляют собой одни из самых дешевых источников нефти в мире за пределами Саудовской Аравии, и они остаются опорой российской промышленности.

Новое происходит на периферии. Большая часть чистого прироста добычи нефти за последнее десятилетие была обеспечена за счет «зеленых» месторождений – новых месторождений, разработанных уже в постсоветское время. Особенно ярко это проявилось в 2014–2016 годах, когда нефтяная отрасль пострадала от санкций и снижения цен на нефть. За этот период добыча нефти с новых месторождений увеличилась примерно на три четверти, компенсировав спад на старых[122]. Однако большая часть прироста была результатом инвестиций, сделанных до 2012 года, когда цены были высокими, капитал – в изобилии, а санкции еще не были наложены.

Сегодня инвестиционная среда намного сложнее: цены на нефть ниже, капитала меньше, а санкции бьют по ключевым видам деятельности. В ближайшие годы эти сложности лишь усилятся. Перед российской нефтяной отраслью будет стоять двоякая задача: поддержать уровень добычи на старых месторождениях и одновременно наращивать добычу на новых, несмотря на их более высокую стоимость. Новые месторождения внесут свой скромный вклад, но общую тенденцию будет определять арьергардная битва на старых. Между тем вклад «голубых» месторождений будет незначительным или нулевым[123].

В какой мере российское правительство и нефтяные компании разделяют этот взгляд и какие меры принимают в ответ? Как мы увидим в оставшейся части этой главы, российская нефтяная политика парализована противоречиями. Яркой иллюстрацией является запутанная история проекта «Энергетической стратегии до 2035 года», в конечном счете одобренного правительством в июне 2020 года, после пятилетней задержки, вызванной многочисленными разногласиями между министерствами и сопротивлением со стороны нефтяных компаний[124]. В документе отражены взгляды тогдашнего министра Александра Новака, бывшего заместителя министра финансов, и его заместителя Павла Сорокина, специалиста по международным энергетическим финансам. Через таких игроков – специалистов по финансам, а не обычных нефтяников – новые взгляды начали понемногу проникать в мир российской нефти, но столкнулись с резким противодействием[125].

Сигнал тревоги: «Энергетическая стратегия до 2035 года»

«Энергетическая стратегия» была сигналом тревоги, исходящим от Министерства энергетики и адресованным правительству и отрасли. Явно задуманная как предупреждение об опасности, «Энергетическая стратегия» примечательна своим пессимизмом. В частности, она исходит из нарратива о «пике глобального спроса на нефть»; в ней прогнозируется, что рост спроса на нефть замедлится после 2025 года и достигнет пика до 2030 года, отчасти из-за распространения возобновляемых источников энергии, но также из-за повышения эффективности потребления нефти в мире. В результате Россия столкнется с гораздо более сложной экспортной конъюнктурой.

Но главная ее идея касается добычи нефти в самой России[126]. По данным министерства, нефтяная отрасль в России стоит перед реальной угрозой снижения добычи. Основных проблем две: низкий уровень финансирования геологоразведки, в результате чего в последние десять лет разведочное бурение сократилось; и недостаточный технологический уровень, что отчасти является следствием санкций, но также и давней сильной зависимости нефтяной промышленности от импортного оборудования и сервисов[127]. Если эти проблемы не будут решены, к 2035 году добыча нефти может упасть с нынешнего уровня 560 миллионов тонн (11 миллионов баррелей в сутки) до 490 миллионов тонн (9,8 миллиона баррелей в сутки).

За этими цифрами стоит неуклонное ухудшение состояния российских скважин и снижение качества запасов. Перспективы на будущее выглядят крайне малообещающе: «практически» не предвидится новых крупных открытий и «чрезвычайно мало» – более мелких рентабельных месторождений. Качество существующих запасов также снизилось; большую часть доступного для освоения фонда составляют так называемые ТРИЗ – трудноизвлекаемые запасы – с высокими затратами на разработку и низкой доходностью. Доля ТРИЗ быстро растет, но крупные компании, как правило, уделяют этим месторождениям меньше внимания, и в результате за последнее десятилетие объем добычи ТРИЗ вырос всего на 6 миллионов тонн, достигнув 38 миллионов тонн в 2018 году, или менее 7 % от общего объема производства.

«Зеленая» нефть (новые месторождения), вместе с некоторым приростом за счет ТРИЗ, внесла лишь скромный вклад в рост, около 83 миллионов тонн в год за последнее десятилетие. Если сравнить эту цифру с чистым приростом общего годового производства в России, составившим 61,7 миллиона тонн в год за тот же период, то можно предположить, что добыча со зрелых месторождений в течение десяти лет снижалась на 21 миллион тонн ежегодно. Иными словами, на данный момент темпы прироста в нефтяной промышленности все еще опережают темпы падения, но совсем ненамного.

Низкие эксплуатационные расходы пока что обеспечивают конкурентоспособность традиционной российской нефти при сегодняшних ценах на нефть. Более того, по словам заместителя министра энергетики Павла Сорокина, сегодня российская нефть была бы прибыльной даже при цене в 25 долларов за баррель. Но он предупреждает, что затраты на добычу российской нефти растут, особенно это касается новой нефти. Так называемые ТРИЗ потребуют, чтобы мировая цена на нефть составляла от 70 до 75 долларов, чтобы обеспечить безубыточность[128]. Эта тенденция к росту издержек, в сочетании с перспективой снижения цен на нефть в условиях снижения мирового спроса на нефть, поставит российскую нефтяную промышленность в условия, когда выжимать прибыль будет все сложнее и сложнее.

Что необходимо сделать? Примечательно, что об этом «Энергетическая стратегия» практически молчит. Согласно вдумчивой критике двух ведущих российских аналитиков, Татьяны Митровой и Виталия Ермакова, главная причина – «сложная политическая борьба» вокруг этого документа, вызванная отсутствием консенсуса в отношении дальнейших действий. Между тем нефтяная политика последних пяти лет состояла в «пассивной краткосрочной адаптации»[129]. Последняя распадается на три вида мер: технологические, фискальные и дипломатические.

Технологические ответы отрасли: гидроразрыв пласта и горизонтальное бурение

Столкнувшись с этими угрозами, нефтяная промышленность не бездействовала. Три основные технологические инновации за последние двадцать лет в значительной степени способствовали тому, что производство продолжало расти, в основном на старых месторождениях: горизонтальное бурение и гидроразрыв пласта в сочетании с методом, называемым сейсмической визуализацией, который позволяет операторам видеть, где они бурят и где, вероятно, находится нефть.

Горизонтальное бурение появилось в России относительно недавно. Несмотря на то что первая горизонтальная скважина была пробурена в 2000 году, в течение следующих двадцати лет нефтяные богатства Западной Сибири отлично поддавались обычному бурению. Теперь это изменилось. В последнее десятилетие горизонтальное бурение быстро стало стандартной технологией при разработке месторождений в России. В 2018 году почти половина (48 %) всего эксплуатационного бурения приходилась на горизонтальные скважины. Самый сильный рост показывает «Роснефть», горизонтальное бурение в которой с 2013 года утроилось. Применяется эта технология прежде всего в Западной Сибири[130].

Фрекинг (гидроразрыв пласта, ГРП) также появился в России относительно недавно. Первоначально фрекинг вызывал споры в российском нефтяном истеблишменте, и даже к 2010 году он не получил широкого распространения. Но в следующее десятилетие фрекинг стал набирать популярность. В 2018 году российские нефтяные компании потратили на гидроразрыв пласта 133 миллиарда рублей (около 2 миллиардов долларов), что более чем вчетверо превышает показатель 2010 года[131].

Повсеместное внедрение горизонтального бурения и гидроразрыва пласта в последнее десятилетие говорит о том, что российская нефтяная промышленность вполне способна внедрять новые технологии, но это не меняет факта упадка старых российских месторождений. Красноречивым примером является недавняя кампания Игоря Сечина и «Роснефти», направленная на то, чтобы остановить падение добычи на легендарном Самотлорском месторождении в Западной Сибири, некогда ключевом звене советской нефтяной промышленности, к 2015 году выдававшем ничтожные 15,5 миллиона тонн. К 2019 году «Роснефти» удалось увеличить годовую добычу Самотлора почти до 19,4 миллиона тонн, но ценой почти десятикратного роста бурения[132].

Кроме того, отрасль по-прежнему сильно зависит от зарубежных поставщиков и операторов этих новых технологий. Согласно отчету Министерства промышленности и торговли от 2019 года, 70 % горизонтального бурения (предположительно, включая большинство новых скважин с большим отходом от вертикали) зависит от иностранных поставщиков; в случае гидроразрыва пласта зависимость составляет 85 % и выше, особенно для новейшей технологии многостадийного фрекинга[133]. Таким образом, одной из основных неопределенностей, влияющих на перспективы добычи нефти в России, будут темпы, с которыми отрасль будет снижать свою зависимость от иностранных поставщиков и модернизирует свою сервисную отрасль. Российские компании и политики мрачно соглашаются с тем, что западные санкции вполне могут оставаться в силе на неопределенный срок и, скорее всего, будут даже ужесточены. Хотя в настоящее время они не распространяются на поставщиков услуг по добыче традиционной нефти, таких как горизонтальное бурение и гидроразрыв пласта, они вполне могут коснуться их в будущем. Российские компании пытаются сократить свою зависимость от иностранных специалистов, в частности путем приобретения российских отделений известных западных сервисных компаний. Но это лишь паллиатив. В долгосрочной перспективе успех отрасли в конечном счете зависит от способности российского машиностроения в целом наладить производство современного нефтесервисного оборудования. Пока что картина неутешительная[134].

Фискальные меры: нефтяные компании против Министерства финансов

По мере роста затрат на извлечение новой нефти российские нефтяные компании все чаще требуют от правительства налоговых льгот и субсидий. В 2018 году более половины нефти в России добывалось с теми или иными налоговыми преференциями по сравнению с 28 % в 2014 году. По данным Минфина, в 2018 году это обошлось российскому бюджету в 1 триллион рублей (или около 16 миллиардов долларов) в виде недополученных доходов[135].

Основным противником бюджетных послаблений было Министерство финансов. Рост влияния Минфина за последние двадцать лет стал одним из главных сюжетов путинской эпохи. Вскоре после того, как Путин сделался президентом в 2000 году, он назначил министром финансов Алексея Кудрина, близкого коллегу по работе в мэрии Санкт-Петербурга. За следующее десятилетие Кудрин, при твердой поддержке Путина, восстановил российские финансы, которые пришли в упадок при Горбачеве и Ельцине. Он выплатил внешний долг России, сбалансировал бюджет, реформировал налоговую систему и создал резервный фонд для хранения российских нефтяных доходов. Его решительно консервативная политика добросовестно продолжалась при его преемнике на министерском посту Антоне Силуанове и новом путинском премьер-министре Михаиле Мишустине, налоговом эксперте, также работавшем в Министерстве финансов. Одним ухом Путин слушает нефтяников, другим – Министерство финансов[136].

Столкнувшись с растущим давлением со стороны нефтяной промышленности с целью предоставления дополнительных налоговых льгот для новых месторождений, Путин осенью 2019 года объявил мораторий на все новые налоговые льготы и приказал провести инвентаризацию неразработанных российских месторождений. Было обследовано более 700 месторождений, составляющих более 90 % разведанных доказанных и вероятных запасов России. Тревожные сигналы Минэнерго подтвердились: треть запасов, большая часть которых находится в Западной Сибири, будет невыгодно разрабатывать без дальнейших налоговых льгот и субсидий[137]. Без них добыча нефти в России может упасть на полные 40 %, до 340 миллионов тонн в год. Инвестиции в нефть сократятся до 2,3 триллиона рублей, а доходы государства от нефти сократятся до 4,1 триллиона рублей[138]. Чтобы поддерживать производство, России нужно было бы сконцентрироваться на Западной Сибири, но это также потребует дополнительных налоговых льгот. Министерство финансов было непреклонно – никаких налоговых льгот. Даже Сечину было сказано, что он может получить лишь небольшую часть того, что просит. (С тех пор в результате пандемии «Роснефти» пришлось даже платить дополнительные налоги в казну, чтобы сбалансировать государственный бюджет.)

Отрасль привыкла рассчитывать на эти преференции, и поэтому каждому новому крупному инвестиционному проекту предшествуют интенсивные переговоры. Министерство финансов пытается удержать позиции[139], в то время как компании множат свои заявки, часто обращаясь к самому президенту. Результатом оказывается бесконечная борьба, которая только усиливается, когда цены на нефть падают. После начала пандемии COVID падение государственных доходов стало еще более резким[140].

Дипломатические реакции: сотрудничество с ОПЕК

В 2016 году Россия и несколько других производителей, не входящих в ОПЕК, обязались вместе с ОПЕК сократить добычу нефти на 1,8 миллиона баррелей в сутки начиная с января 2017 года. Целью было поддержание мировых цен на нефть на достаточно высоком уровне, чтобы основные производители – главным образом России и Саудовской Аравии – могли сохранять так называемую фискально-безубыточную цену, то есть цену, при которой они могут сбалансировать свои бюджеты, сохраняя при этом свои системы социального обеспечения и государственные инвестиции. Здесь у России, похоже, есть преимущество: Саудовской Аравии, как сообщается, требуется мировая цена в районе 70 долларов, чтобы сбалансировать свой бюджет, в то время как России достаточно цены в районе 40 долларов.

Но договоренность оказалась шаткой, что стало ясно в начале 2020 года, когда доверие между двумя основными партнерами исчезло и началась ценовая война. Цены на нефть снова рухнули, что вынудило Россию и Саудовскую Аравию спешно восстановить свое соглашение, урезав добычу еще сильнее, чем раньше. «Мегасделка» ОПЕК+, заключенная в апреле 2020 года, обязала Россию и Саудовскую Аравию вместе с другими членами Венского альянса сократить совокупную добычу в несколько раз сильнее, чем в ходе любых предыдущих попыток сокращения[141]. Но этот эпизод продемонстрировал, насколько неустойчивыми могут быть подобные соглашения. Договоренность не нравилась российским нефтяным компаниям, особенно (как отмечалось выше) генеральному директору «Роснефти» Игорю Сечину, который публично и неоднократно ее критиковал[142].

Для Путина главная цель заключалась в том, чтобы защитить доходы России от продажи нефти, и особенно долю государства, помогая при этом сбалансировать мировой рынок нефти после рекордного падения спроса и цен на нефть, вызванного пандемией COVID. (Как мы увидим ниже, когда цены на нефть растут, увеличивается доля государства, а когда цены на нефть падают, растет доля компаний.) Главная цель Сечина явно заключалась в том, чтобы создать трудности для североамериканских производителей трудноизвлекаемой нефти и ограничить свободу действий США на мировых нефтяных рынках[143]. В качестве дополнительного преимущества более низкие цены на нефть максимизировали бы долю российских компаний в нефтяных доходах по сравнению с долей государства, тем самым помогая обеспечить столь необходимый денежный поток для инвестиционной программы «Роснефти», в частности для амбициозных планов Сечина в отношении Арктики, описанных ниже. Стоит заметить, что эти двое расходятся во мнениях не по поводу изменения климата или «пикового спроса на нефть» – ни один из них в это не верит, – а по поводу наилучшего способа монетизации российской нефти в ближайшей перспективе.

Неровная история соглашений ОПЕК+ дает представление о том, что может произойти в будущем, поскольку крупнейшие мировые производители нефти противостоят друг другу во все более отчаянной борьбе с нулевой суммой за сокращающийся мировой спрос на нефть. У всех сторон, и особенно у более слабых членов ОПЕК, будет все больше стимулов к выходу из любых соглашений о сокращении добычи.

Краткосрочные реакции: краткие итоги

Ключевой чертой этих трех реакций является то, что все они относятся к краткосрочным мерам (примерно с десятилетним горизонтом). По мере сокращения добычи в Западной Сибири средняя стоимость извлечения российской нефти будет расти. Более низкая производительность скважин потребует увеличения затрат, таких как электроэнергия для скважинных насосов, как объяснялось выше. По мере того как отрасль будет уходить из Западной Сибири, будут расти и транспортные расходы, поскольку нефтяники будут работать в более удаленных местах, что потребует большего объема авиаперевозок, а также наземных перевозок по еще не существующим дорогам или по ледовым путям, которые подвержены таянию. Увеличение доли новых месторождений в новых нефтегазоносных провинциях потребует дополнительных инвестиций; и поскольку такие месторождения, как правило, менее продуктивны, то это снизит размер прибыли и усилит давление с целью увеличения налоговых льгот. Правительство сможет предоставлять нефтяной промышленности все меньше и меньше преференций; по данным Минфина, к 2033 году более 90 % российских нефтяных инвестиций потребуют от правительства специальных налоговых льгот[144]. Замещение импортных ресурсов отечественными будет продолжаться, но легкие возможности будут уже использованы и дальнейший прогресс будет медленным. Наконец, соглашение ОПЕК+ с Саудовской Аравией может не просуществовать долго. Иными словами, меры, работавшие в последнее десятилетие, будут иметь все меньший эффект в будущем.

Нефтяная промышленность не торопится пересматривать свою основную стратегию, которая, по сути, заключается в том, чтобы продолжать фокусироваться на традиционной добыче в Западной Сибири, одновременно обращаясь к правительству за помощью в новых проектах. После эйфории 2000–2014 годов, когда казалось, что производство и цены будут расти бесконечно, российские компании и политики наконец начинают задумываться о более мрачных перспективах, но у них нет согласия относительно дальнейшего пути.

По большому счету, есть только два более долгосрочных подхода: углубляться в зоны нетрадиционной нефти или расширяться на север, на арктический шельф. Российские компании начинают изучать оба этих направления, но каждое из них вызывает споры, и первые результаты не внушают оптимизма.

Потенциальный сюрприз?

Главный потенциальный сюрприз лежит глубоко под землей в виде «трудноизвлекаемой нефти», известной также как сланцевая нефть. Каковы шансы, что в России может произойти такой же взрыв добычи нетрадиционной трудноизвлекаемой нефти, какой имел место в США? Несколько российских компаний, особенно «Газпром нефть», активно изучают возможности нетрадиционных месторождений трудноизвлекаемой нефти. Крупнейшим потенциальным призом является Баженовская свита, которая залегает под большей частью Западно-Сибирской нефтегазоносной провинции. По оценкам, Баженовская свита содержит до 74,6 миллиарда баррелей технически доступной трудноизвлекаемой нефти[145]. Однако исследование потенциала трудной нефти из Баженовских отложений замедлилось из-за введения санкций США в 2014 году, в результате чего Exxon вышел из совместного предприятия по бурению баженовских скважин. До сих пор особого прогресса не достигнуто.

Феномен трудноизвлекаемой нефти нуждается в пояснении. Ключевой момент заключается в том, что нефть эволюционирует. В течение миллионов лет она медленно превращается из разлагающегося органического вещества в промежуточное вещество, называемое керогеном, которое, в свою очередь, служит источником нефти и газа. При высоких температурах, существующих под землей, нефть мигрирует вверх и в конечном итоге превращается в газ, который улетучивается. Таким образом, существует короткое «нефтяное окно», в течение которого нефть может присутствовать в нефтематеринской породе. Соединенным Штатам повезло: такие образования, как Пермский бассейн в Техасе, находятся в самой середине своего исторического нефтяного окна. То же самое и Ближний Восток. Где на этих часах сейчас находится Россия, то есть насколько зрелыми могут быть баженовские нефтематеринские породы, пока неизвестно, хотя предварительные данные российских экспертов предполагают, что потенциал России может быть более ограниченным, чем в Соединенных Штатах[146]. Имеются признаки того, что центральный керн баженовской залежи, область с самой богатой материнской породой, может находиться в газовом окне, которое следует за нефтяным окном. Если это окажется так, то Россия, возможно на несколько миллионов лет опоздала, чтобы добывать много нефти из Баженова[147].

Какой бы ни оказалась российская геологическая история, опыт США свидетельствует о том, что в определении курса разработки трудноизвлекаемой нефти наземные факторы не менее важны, чем геология. В американском случае ключевую роль сыграли небольшие, крайне предприимчивые независимые компании, которые методом проб и ошибок исследовали каждую возможность, пока не взламывали код для каждого конкретного месторождения. Иными словами, успех в каждом случае делался на заказ, и эта формула плохо подходит для крупных компаний. Кроме того, независимые компании выиграли от наличия благоприятной среды – гибкого и инновационного сервисного сектора, удобной транспортной системы, подходящей нормативной базы, и, прежде всего, дешевого и обильного финансирования. Ничего из этого в России нет.

Наблюдая за опытом США в Пермском бассейне, Россия должна найти в нем много того, что ей не нравится. Например, быстрые темпы падения добычи (российские компании привыкли к долгим срокам жизни и длинным «хвостам»); высокие требования к современному оборудованию для гидроразрыва пласта и горизонтального бурения (которое на данный момент в основном по-прежнему поставляют иностранные компании); постоянная потребность в финансах (кредит в России крайне дорог, иностранный капитал практически недоступен); индивидуальный проект для каждой скважины, чтобы найти золотую середину в каждом конкретном случае (российские компании предпочитают «стричь под одну гребенку»); необходимость в небольших компаниях, готовых рисковать (в России нет таких мелких компаний, а крупные не любят рисков, если за них не платит государство); и, прежде всего, тот факт, что трудноизвлекаемая нефть – это не дешевая нефть и американские проекты по добыче сланцевой нефти пока еще не показали прибыли. По всем этим причинам трудноизвлекаемая нефть плохо вписывается в традиционную структуру и ожидания российской нефтяной отрасли. Иными словами, перспективы каких-либо приятных сюрпризов, связанных с трудноизвлекаемой нефтью, в России сомнительны.

Отсутствующая российская арктическая нефть и борьба за внимание Путина

Другим потенциальным сюрпризом для будущей российской нефтедобычи может стать нефть с российского арктического шельфа, простирающегося на тысячи миль вдоль северного побережья России. В последнее время она стала предметом оживленных споров в правительстве, вызванных перспективой того, что пик мирового спроса на нефть, за которым последует снижение спроса и цен на нефть, может навсегда превратить арктическую нефть в «проблемный актив».

Кампанию за агрессивную разработку арктического шельфа возглавил вице-премьер Юрий Трутнев, представитель Путина по Северу и Дальнему Востоку России. Он обвинил Газпром и «Роснефть», обладающие монопольной лицензией на разведку нефти и газа в Арктике, в систематическом недофинансировании разведки арктического шельфа. При этом, если Россия не начнет в ближайшее время разрабатывать свои арктические шельфовые ресурсы, утверждал Трутнев, она останется с «проблемным активом» на руках. Как сказал Трутнев на конференции в 2019 году:

Мне кажется, странно ждать, что будет дальше. Нефть – это не тот ресурс, который будет неизменен по цене ‹…› Человечество продолжает работать над сокращением потребления энергоресурсов и моторного топлива ‹…› Чем дольше мы будем не использовать наши богатства ‹…› тем больше они будут дешеветь[148].

Бросив вызов Газпрому и «Роснефти», Трутнев предложил создать новую компанию, которую он назвал «норвежской моделью» и в которую можно было бы пригласить иностранных инвесторов.

Предложение Трутнева было быстро отвергнуто как нереалистично амбициозное, но Трутнев сослужил полезную службу тем, что привлек внимание к ключевой дилемме российской нефтяной стратегии. Если Западная Сибирь обречена на упадок, а со стороны сланцевой нефти подмоги ждать не приходится, то откуда возьмется следующее поколение российской нефти? У Игоря Сечина, могущественного генерального директора «Роснефти», ответ наготове: держаться мелководных арктических шельфов и двигаться дальше, отталкиваясь от уже созданной там инфраструктуры. По мнению Сечина, ключевым моментом является постепенное продвижение на восток вдоль северного побережья России и попутное создание инфраструктуры, в основном на суше. Но сечинские планы обойдутся недешево, и соответствующие средства можно получить только за счет крупных государственных инвестиций и субсидий. Сечин изложил свою позицию на встрече с Путиным в апреле 2019 года. Его так называемый арктический кластер будет стоить 5 триллионов рублей (около 68 миллиардов долларов по текущему курсу) государственной поддержки в течение десяти лет плюс специальный налоговый пакет на тридцать лет, в обмен на дополнительные 100 миллионов тонн новой нефти в год, обещанные Сечиным президенту.

Для Путина предложение Сечина должно было звучать привлекательно с нескольких точек зрения, не в последнюю очередь из-за обещания Сечина вывозить новую нефть в Азию через Северный морской путь (см. главу 8 об Арктике). Тем не менее экономика арктического кластера весьма неопределенна. Его запасы еще не подтверждены. Инфраструктура в настоящее время почти полностью отсутствует. Кластеру потребуется новый порт, который нужно будет соединить как с новыми, так и с существующими месторождениями сетью нефтепроводов. Но кто будет платить за все это? «Роснефть» предупреждала, что без более полной государственной поддержки развивать кластер будет невыгодно. Но Минфин решительно против, а Путин, как мы видели, колеблется[149].

На шельфе Арктики высокая себестоимость новой нефти накладывается на перспективу снижения мировых цен. Противники разработки арктической нефти утверждают, что она не может быть прибыльной при цене ниже 100 долларов за баррель. В конечном итоге перспективы России на арктическом шельфе кажутся все более туманными. Даже до начала пандемии официальные российские целевые показатели добычи на арктическом шельфе сокращались. Согласно последнему доступному официальному сценарию, к 2035 году добыча составит всего 9-11 миллионов тонн в год[150]. Это лишь немногим больше, чем Россия добывает там сегодня.

Таким образом, два основных направления долгосрочного прогресса – трудноизвлекаемая нефть и нефть арктического шельфа – проблематичны. Безусловно, нас могут поджидать сюрпризы. Или предложение Игоря Сечина сосредоточиться на мелководье у арктического побережья позволит занять выжидательную позицию. Но в отсутствие какого-либо прорыва российская нефтяная промышленность будет вынуждена топтаться на месте или, что более вероятно, шаг за шагом отступать по мере упадка Западной Сибири.

Кто примет на себя удар?

Следствием этих тенденций является то, что затраты на добычу российской нефти, которые до сих пор оставались на редкость низкими благодаря сохраняющемуся вкладу старых месторождений, в ближайшие годы неизбежно вырастут по мере того, как старые месторождения будут приходить в упадок, а доля новых месторождений будет постепенно увеличиваться. Несмотря на это, российская нефть по-прежнему будет иметь относительно низкую стоимость по сравнению с большинством ее конкурентов и Россия всегда найдет покупателя на свои баррели, даже в условиях падающего спроса. Но когда российская нефть займет более высокое место на кривой себестоимости, ее рентабельность будет сокращаться. Вопрос в том, как это повлияет на доходы российского экспорта и на распределение доходов от нефти между нефтяной индустрией и государством?

В обстановке снижения спроса и цен на нефть больше всего пострадает государство. Российская система налогообложения нефти основана на скользящей шкале, привязанной к мировым ценам на нефть. Основная концепция проста: по мере роста цен на нефть увеличивается доля государства; но когда цены на нефть падают, она снижается[151]. Таким образом, в 2011 году, когда мировые цены на нефть ненадолго превысили 120 долларов за баррель, государство забирало в качестве налога около 80 %; но к 2016 году, когда цены на нефть упали ниже 40 долларов за баррель, доля государства снизилась примерно до 40 %[152]. Смысл в том, чтобы гарантировать, что у нефтяной отрасли будут ресурсы для покрытия операционных расходов и капитальных вложений, независимо от движения цен. Иными словами, государство забирает большую часть нефтяной маржи, когда цены высоки, но принимает на себя удар, когда они падают[153]. В ближайшие десятилетия, когда производство в России сократится, а экспортные цены упадут, больше всего проиграет государство.

Каким может быть суммарное влияние всех факторов, обсуждавшихся до сих пор в этой главе, на российские нефтяные доходы? В качестве очень грубого мысленного эксперимента предположим, что добыча нефти в России к 2050 году снизится до 450 миллионов тонн, или 9 миллионов баррелей в сутки. Если предположить далее, что Россия продолжит экспортировать около 70 % добытой нефти, то при мировой цене в 30 долларов за баррель это принесет около 75 миллиардов долларов, что составит около 40 % того, что Россия зарабатывает сегодня. Из этой суммы, если доля государства уменьшится до одной трети, государству останется примерно 25 миллиардов долларов, или примерно одна треть его нынешней выручки.

Государство столкнется с растущей дилеммой – продолжать ли политику поддержки нефтяной отрасли с помощью налоговых преференций и скользящей шкалы, описанной выше, или попытаться урвать как можно больше нефтяной ренты в краткосрочном плане – по сути, «взять деньги и убежать». Эта дилемма станет еще более острой с началом 2030-х годов.

До сих пор мы сосредоточивались на перспективах добычи, но и переработка также заслуживает упоминания, особенно из-за ее влияния на внутреннее потребление и на автовладельцев. По мере распространения по миру электромобилей спрос на российские продукты нефтепереработки, особенно на бензин и дизельное топливо, будет снижаться. Прежде ожидалось, что экспорт бензина, традиционно скромный, будет быстро расти; «Энергетическая стратегия России до 2035 года» прогнозирует четырехкратный рост; экспорт дизельного топлива, традиционно намного больший, должен был удвоиться. Но этого не произойдет. Вместо этого излишки бензина и дизельного топлива будут перенаправлены на внутренний рынок, что приведет к снижению заправочных цен.

Это подводит нас к теме электромобилей. Только очень смелые автолюбители покупают в России электромобили. Инфраструктура почти полностью отсутствует: на всю Россию имеется всего 122 зарядные станции, из которых 71 сосредоточена, что неудивительно, в Москве и Санкт-Петербурге. На всем Дальнем Востоке их всего две. Электромобилями владеют два типа россиян: одна половина – это состоятельные люди в обеих столицах, которые покупают Tesla и другие люксовые бренды в качестве престижных диковинок. На востоке, напротив, люди приобретают подержанные Nissan Leaf, привезенные из Японии. В общей сложности во всей стране наберется едва ли 11 000 электромобилей, почти все легковые, на фоне 54 миллионов автомобилей с двигателем внутреннего сгорания по всей стране.

Можно не сомневаться, что в обозримом будущем в России электромобили будут оставаться не более чем нишевым рынком. Основных препятствий три: дороги, поезда и дешевое топливо. Междугородних магистралей почти нет (за исключением трассы Москва – Санкт-Петербург, на которой действительно есть десять зарядных станций). Без дорог грузовикам нечего делать; в России почти все грузоперевозки идут по железной дороге и, несомненно, будут идти и впредь. Что касается бензина, то по мере снижения международного спроса цены на российских заправках будут только снижаться. Короче говоря, распространение электромобилей в России сталкивается с почти непреодолимыми препятствиями. Российское правительство, признавая это, прилагает мало усилий для их продвижения. На российских дорогах двигателю внутреннего сгорания предстоит еще долгая жизнь.

Выводы

Проблему российской нефти можно резюмировать очень просто: Россия оказалась стиснута между с одной стороны угрозой снижения добычи и повышения затрат внутри страны и с другой стороны – перспективой снижения спроса на нефть и снижения цен за рубежом. Первое имеет мало отношения к изменению климата; второе все больше определяется именно им, по мере того как развитые страны движутся к декарбонизации. Если в результате пандемии COVID станет возможен третий нарратив – «медленнее и дольше», – то импульс декарбонизации может снизиться, но из-за более низких темпов роста мирового ВВП и снижения благосостояния этот нарратив тоже необязательно является хорошей новостью для российской нефти.

Основные источники неопределенности на мировом нефтяном рынке, как мы видели, лежат за пределами России и, следовательно, находятся вне ее контроля, будучи обусловленными главным образом тенденциями в области технологий, экономики и демографии, на которые в той или иной степени влияют энергетическая политика и регулирование других государств, особенно покупателей нефти. У российской дипломатии будет мало рычагов воздействия на все то. Единственным временным исключением являются соглашения между производителями нефти, такие как соглашения ОПЕК+, которые, скорее всего, будут нестабильными и недолговечными.

Другой источник давления на нефтяные доходы России находится внутри страны. Добыча на зрелых месторождениях Западной Сибири продолжит снижаться, несмотря на усилия нефтяных компаний. Развитие новых месторождений будет продолжаться, но они будут менее продуктивными, чем традиционные старые месторождения, а общие затраты на нефть из новых месторождений (то есть капитальные затраты плюс эксплуатационные расходы) будут намного выше[154], в то время как месторождения арктического шельфа будут оставаться недосягаемыми.

Старые российские месторождения с их низкими эксплуатационными затратами останутся рентабельными, но к середине 2030-х годов их доля в общем объеме добычи может составить менее половины, а безубыточная экспортная цена нефти с новых месторождений вполне может оказаться выше мировых цен[155]. Таким образом, когда в России говорят, а это говорят часто, что российская нефть останется прибыльной при цене от 25 до 35 долларов за баррель, это правда только наполовину. Более высокие затраты на новых месторождениях будут завуалированы многочисленными субсидиями и льготами, предоставляемыми государством, и, даже если это может поддерживать прибыльность нефтяных компаний на бумаге, это будет происходить за счет государства и не поможет утаить фундаментальный вердикт: прибыльность экспорта нефти для России снизится. Это будет справедливо даже в том случае, если компании смогут поддерживать добычу на уровне, близком к сегодняшнему уровню в 11 миллионов баррелей в сутки, потому что затраты на дополнительную добычу неизбежно будут находиться в верхней части диапазона[156]. По мере роста затрат экспортная безубыточная цена – цена, за которую должна продаться экспортная нефть, чтобы обеспечить безубыточность, – будет неуклонно повышаться, и по мере ее повышения прибыль от экспорта для компаний и особенно для государства будет уменьшаться. Это произойдет, даже если глобальный спрос и цены останутся на нынешнем уровне.

Однако по мере того, как тенденция к сокращению глобального спроса на нефть будет углубляться, произойдет несколько вещей. Во-первых, спрос, вероятно, будет снижаться быстрее, чем предложение, поскольку государства, зависящие от нефтяных доходов, не захотят сокращать добычу и будут жестко конкурировать друг с другом через свои государственные компании, создавая дополнительный импульс для понижения цен. Во-вторых, спрос будет сильно зависеть от переломных моментов на технологическом передовом крае, таких как момент, когда электромобили, работающие на возобновляемых источниках энергии, наконец возьмут верх или когда пластик подвергнется общемировому запрету. Спрос на нефть в таких точках может начать быстро падать. В-третьих, в ответ на это будут сокращаться инвестиции в нефть, по мере того как инвесторы станут искать более привлекательные возможности, хотя продолжающийся прогресс в технологии и эффективности нефтяных месторождений, как правило, сдерживает какие-либо резкие падения предложения. К середине века все эти тенденции наберут полную силу, что приведет к низким и продолжающим снижаться ценам на нефть в 2050-х годах и в последующий период, даже в сценарии медленного перехода.

На первый взгляд наиболее благоприятным для России может показаться описанный выше нарратив медленного перехода, поскольку он прогнозирует еще два десятилетия роста мирового спроса на нефть и медленное снижение после пика. Сценарий медленного перехода даст российской нефтяной промышленности больше времени для внедрения новых технологий, включая, возможно, прорыв в технологии трудноизвлекаемой нефти. Санкции могут быть смягчены, а международные нефтяные компании могут вернуться, что, наконец, позволит достичь прогресса на шельфе Арктики. Выигрыш во времени дал бы России больше пространства для маневра при подготовке к окончательному снижению цен на нефть.

Очевидно, что сценарий быстрого перехода был бы крайне неблагоприятным. Поскольку факторы, которые движут им, имеют свое происхождение в основном за пределами России, у нее будет мало контроля над ними. Единственной возможной краткосрочной реакцией, направленной на сохранение доходов от нефти, была бы тотальная война за долю рынка по более низким ценам; это, в свою очередь, было бы возможно только до тех пор, пока можно было бы поддерживать низкозатратное производство в Западной Сибири. В сценарии с быстрым переходом конкурентная позиция России быстро ухудшается.

Источником непредсказуемости остаются долгосрочные последствия COVID-19, который, как уже говорилось, может породить третий нарратив: «медленнее и дольше» – предусматривающий смешанный переход в течение более продолжительного периода. Но и он не выглядит для России таким уж обнадеживающим, если его результатом станет более низкий рост мирового ВВП, изменение рабочих привычек и упор на внутренние источники энергии. Вероятным результатом будет более низкий спрос на нефть при более низких ценах в течение длительного периода. На нефтеперерабатывающую промышленность особенно заметно повлияет изменение потребительских привычек на заправках; первым предупреждением можно считать нынешний серьезный избыток мощностей в мировой нефтеперерабатывающей отрасли. Если эти закономерности сохранятся, то доходы от российской переработки пострадают даже больше, чем доходы от экспорта сырой нефти.

Основным вопросом, повторим, будет не предложение, а спрос. Российская нефтяная промышленность располагает колоссальными запасами нефти, и российская нефть еще долго будет оставаться одной из самых дешевых в мире. Но доходы России от экспорта нефти будут зависеть прежде всего от будущего спроса на нефть, а также от цены на альтернативные источники энергии. В обозримом будущем российская нефть не окажется «проблемным активом». Вопрос в том, сколько именно денег она будет приносить.

Но каковы альтернативы нефти? Это мы и рассмотрим в следующих главах, начав с перспектив природного газа.

Леонид Михельсон, основатель российской компании по производству сжиженного природного газа (СПГ) «Новатэк» – третий по богатству человек в России, его состояние на 2020 год оценивалось в более чем 23 миллиарда долларов[157]. Кроме того, он являет собой большую редкость для России, будучи создателем успешного частного стартапа. Предприятие пользовалось активной поддержкой со стороны Кремля[158]. За короткое время Михельсон стал лицом российского СПГ, путинским прорывом в будущее российского газа.

Михельсон начинал свою трудовую деятельность в качестве строителя газопроводов в Куйбышевской области (ныне Самарской).

Отец был директором строительного треста «Куйбышевтрубопроводстрой», крупнейшего в системе Миннефтегазстроя. Он меня возил с собой везде, где предприятие строило нефтегазопроводы ‹…›. Так что на нефтяные и газовые месторождения я начал ездить раньше, чем ходить в школу[159].

К концу 1980-х Михельсон сменил отца на посту начальника «Куйбышевтрубопроводстроя». Он быстро осознал возможности, открывшиеся во времена постсоветской приватизации. В 1991 году его компания стала одним из первых советских предприятий, которые были приватизированы, под названием «Нова», впоследствии измененным на «Новатэк»[160].

В те годы заработать на строительстве трубопроводов было невозможно, поэтому в середине 1990-х Михельсон переехал в Западную Сибирь[161], где начал приобретать неосвоенные газовые месторождения, которые тогда можно было заполучить практически за так[162]. В 2000-е годы «Новатэк» добился успеха, продавая газ промышленным потребителям и экспортируя конденсат – легкую нефть, получаемую вместе с природным газом, – на нефтеперерабатывающие заводы в Европе, где за него давали хорошую цену, используя при этом новые технологии, чтобы добраться до богатых конденсатом пород. Михельсон, прирожденный предприниматель, начал планировать следующий шаг – выработку СПГ. Это привлекло внимание французской энергетической компании Total. В 2011 году под присмотром тогдашнего премьер-министра Владимира Путина Total подписала соглашение о покупке 12 % акций «Новатэка» и 20 % акций недавно созданной дочерней компании «Новатэка» «Ямал СПГ», базирующейся на полуострове Ямал[163].

Россия есть Россия, и «Новатэк» не смог бы достичь своего положения без мощной государственной поддержки и влиятельных спонсоров. С самого начала Михельсон проявил способность формировать политические союзы и обезвреживать потенциальных противников. В его пользу сыграло то, что на тот момент «Газпром», будучи еще государственной газовой монополией, не проявлял особого интереса к СПГ и продолжал концентрироваться на своем традиционном бизнесе – трубопроводном газе. Владимир Путин, который в начале своего президентства стремился сделать Газпром главной энергетической компанией в России[164], впоследствии изменил свое мнение и начал поддерживать Михельсона и «Новатэк» в качестве своего основного поставщика СПГ[165].

Идея Михельсона и его французского партнера заключалась в том, что СПГ с Ямала можно будет экспортировать как на восток, так и на запад – на запад, в Европу, зимой и на восток, в Азию, летом по Северному морскому пути через Северный Ледовитый океан при помощи атомных ледоколов. Это была смелая концепция, потому что путь на восток через Арктику никогда прежде не использовался для транспортировки СПГ[166]. Тем не менее начиная с 2014 года благодаря партнерству между «Новатэк» и Total и активной поддержке российского правительства проект быстро и успешно развивался. В 2017 году на рынок Азии был отправлен первый танкер-газовоз, названный в честь покойного генерального директора Total Кристофа де Маржери, трагически погибшего в странной авиакатастрофе в Москве[167]