Сестра Радиации

Пролог

Из дневника Катьки:

«Село Денисовичи жило спокойной размеренной жизнью. Вскоре тяжко стало. Очень. Многие бабушки и дедушки отправились к праотцам. Село обветшало и запустело. После непонятных выплесков энергии с атомной электростанции мы вообще еле сводили концы. Потом забрали Даньку – моего брата – и ещё нескольких человек.

Через какое-то время до нас дошли слухи, что в Забытых Землях появились твари, ведомые неким Антихристом. Не знаю, кем он был на самом деле… Все его так звали. Привыкли. Вроде, один из АПЛовцев говорил, что прозвали так из-за того, что носил перевёрнутый крест на шее и командовал своей Ордой. Это были толпы нечисти из осквернённых трупов обычных людей, военных, сталкеров. Насколько известно, его цель была захватить Зону, и возможно, использовать её как плацдарм для подготовки и дальнейшего расширения на Большую Землю. Но ему помешали. Мой брат, его товарищи, и немало других сталкеров. Они приняли участие в последней схватке.

Даньке оставалось всего ничего, скоро должен был уйти в отпуск. Приехать в родное село, к нам, с матерью. Но он не вернулся. Его товарищи, которые ушли вместе с ним – тоже. К сожалению, погибло очень много АПЛовцев. А некоторые сёла, которые располагались ближе всего к центру Забытых Земель, были в прямом смысле сожраны тварями. Вурды постарались на славу. Не оставляли даже костей. Не давясь, пожирали людей вместе с сапогами и прочей одеждой.

Заместо моего брата, утром одного дня, к нам приехал один из АПЛ. Грач (так он назвался) был вместе с Тишкой, Данькиным котом. Нашим двумордым любимчиком. Мы с матушкой как могли, накрыли на стол для боевого товарища Даньки. Заварили крепкий, свежий, чёрный чай, которого оставалось всего ничего. До следующей поставки продовольствия от сталкеров АПЛ нужно ещё как-то дожить (сами то заваривали и пили сушёную мяту, листья ромашки, и другие полезные травки, что могли найти). Достали предпоследнюю банку клубничного варенья и испечённые матушкой в печи хлебные лепёшки…

За чаем Грач рассказал, что с ним произошло. Как они боролись с вурдами, что чудом выжил, и как Пришлый с Тёмным Сталкером отправил Антихриста в ад (по крайней мере, я очень на это надеюсь) или куда-то там ещё. Уничтожили в чёрной дыре, или в белой… я уже и не помню. А Данька… Грач сказал матери, что его пока не нашли. Позже шепнул мне на ушко, что он уже не вернётся. Никогда.

Тишка вился вокруг нас, между наших с матерью ног. Мурчал и фырчал, уркал, поглядывая то на мать, то на меня.

– Тиша! Как ты вырос! Тебя прямо не узнать… Какой огромным стал! А лапища с когтищами… – матушка встала из-за стола, чуть нагнулась, требушила и гладила кота за большую, усатую, двумордую голову.

– А шерсть у него какая! Набитая, но мягкая… Как у медвежонка. Ай, Тишка, щекотно! – он встал передними лапами ей на колени и лизнул пару раз щёку.

– Ну всё, всё… хватит родной… Ой, ну и тяжёлый ты. Все коленки отдавил. Наверное, килограмм тридцать весишь, не меньше, – сказала мать, разогнулась и потихоньку убрала его дымчатые лапы с колен.

– Да, Тыщкэ хороший котэ, засчитник вирос! Сколько мы с ним этих щайтан мертвяков били-побили… Он многим из нас жизни спас, и нэ один раз! – начал с гордостью Грач, но в конце речи как-то погрустнел осунувшись. Опустил взгляд на стол, в чашку парящего чая перед собой, грустно вздохнул: – Э-эх…

Но Тишка не остался с нами. Я видела по его глазам, что он очень хотел, но никак не мог. Чувствовал, что нужен им, сталкерам. Что там, с ними, от него будет больше пользы. Как бы нам не хотелось, чтобы он остался, мы прекрасно всё понимали и не могли возразить. Да и как мы его удержим, насильно с нами. Зачем? Или может, он и сам остался б с нами, но тогда будет чувствовать себя виноватым перед своими боевыми товарищами, с которыми уже столько всего прошёл… Его чувство вины и депрессия, как вирус, поразит и всех нас, даже ещё хуже. Поэтому, хоть и с тяжёлым сердцем, но мы его отпустили. Так надо.

Это было так давно… лет пять назад. А может, и больше. Вообще, в Зоне проблема с календарями, знаете ли. Торговца в Денисовичах не было, радиосвязь работала плохо. Взять деньги на КПК неоткуда, а найти где их продают, я не представляю.

Но я помню, как странно и дико всё это звучало… И звучит до сих пор, в моей голове – Антихрист, порталы, живые трупы, пожирающие живых людей. Хотя и мертвечиной они тоже не брезговали.

Матери после этой новости – когда Грач ушёл, и мы в полной мере переварили всё им сказанное – стало очень плохо. Конечно, она как узнала, сразу заплакала… Но потом… было другое. Слёзы проходят, а это… Замкнулась в себе, со мной почти что не разговаривала. Её взгляд опустел, поник. Часто ходила по дому, по комнатам, из стороны в сторону, и смотрела в окно, с надеждой.

– Он придёт, обязательно придёт… я это знаю, я его слышу. Я слышу его, Катька, ты понимаешь?! Он говорит со мной. По ночам говорит, во сне! Мы видимся с ним, он говорит со мной, говорит со мной, он говорит… со мной…»

Глава 1. Былые времена

О многих поселениях Чернобыльской Зоны Отчуждения в наши дни мало что известно. И с каждым разом эта информация, – их история, – история жизни людей, которые там остались, исчезает. Растворяется в бесконечном океане времени. Что с ними стало? Они до сих пор там? Возможно. Но некоторые уехали сами, позже, расставаясь с родным домом. Не у всех хватало сил и здоровья приспособиться к жизни в изоляции от основной массы общества. Поэтому, как бы больно им не было, они уезжали, теряя при этом довольно большой и значимый кусочек себя. Плакали. Рыдали. Кричали. Позже, немного успокоившись, просто грустили. Сколько-то они даже завидовали старожилам. Тем, кто остался. Кто не эвакуировался в момент катастрофы, и даже после эвакуации смогли приспособиться и не покинули свой родной дом.

Милые и симпатичные домики из деревянных брусьев были покрыты старым тёмно-серым шифером поверх дранки. В ясную погоду на нём грелись и купались в лучах солнца, утоляли жажду каплями дождя зелёные махровые островки мха и чудом проросшая луговая трава. Семена её принесли птицы, а может ветром занесло в мелкие щели треснутого шифера.

Те из них, которые больше всего повидали на своём веку – покрыты соломой с добавлением глины. Издавна соломенные крыши считались самыми лучшими – солома отлично сохраняла тепло в зиму, а летом прохладу. Смесь с глиной давала хороший противопожарный эффект. А дешевизна материалов делала такую кровлю доступной даже самым простым людям.

После аварии на ЧАЭС в 1986 году, в конце девяностых, немного жителей осталось в Зоне Отчуждения. А в деревнях, на окраине, где уровень загрязнения был не так уж велик, жило немногим больше. Но, как ни крути, как раньше уже не было. Не вернётся сюда никогда тот быт и устой, нравы и атмосфера, человечность и романтизм. Душевность свободных жителей этих земель, к сожалению, покинула множество сёл и деревень из-за катастрофы. Но и в наши тридцатые годы, до сих пор там живут, точнее выживают те, кто не ушли. Их остались единицы. И, к сожалению, даже эти единицы постепенно превратятся в нули. А с уходом последних из жизни, исчезнет и душа этих мест. Станет забытой, печальной, больной, никому не нужной калекой. Превратится в суровую и злую, полностью заброшенную территорию, наполненную страшных баек и фантастических сказок, когда угаснут последние язычки-огоньки, что одиноко маячили в сгущающейся темноте забвения, и жили, не давая этому месту окончательно потерять свой рассудок.

Печальны судьбы деревенских дворов, где раньше резвилась детвора, а каждый знал друг друга в лицо. Местные дедушки и бабушки, кто утром, кто после обеда, а другие с утра и на весь день выходили на улицу и собирались на лавочках. Бабы сидели, грызли семечки. Правда грызть особо было и нечем. Так, лузгали потихоньку подрагивавшими морщинистыми пальцами, но кто-то всё же умудрялся колоть чёрную броню семян цветка солнца передними зубами вставной челюсти. Довольно хрумкали, быстро водили челюстью вверх-вниз, пережёвывая, словно белки.

Деды курили самосад и дешёвые сигареты. Пили самогон. Закусывали испечённой в костре, горячей, местами обугленной, картошкой. И своим ароматным, хрустящим хлебом из деревенской печи, да дрожжевого теста. Хлебное тесто месили женские руки и пах он душистым подсолнечным маслом.

Пока что мужики ещё не наклюкались, матери и бабушки звали своих детей и внуков, чтобы те поели печёную картошку с пылу с жару. Пышный, дырчатый, словно сыр, румяный каравай, пышущий умопомрачительным ароматом по всей улице, приманивал к себе не только своих детей и ребятню соседей, но и малознакомых, безобидных пьянчуг, родом через улицу дальше, с окраины самой деревни.

– Ага, да какая ты нафиг белка! Горазда воображать. Белочки, они же маленькие, красивые, а ты… Не, ну если только такая… страш-шная, и старая. Потусторонняя, полудохлая-полуживая. Хрен тя поймёшь. Толи уже сама хочешь свалить на тот свет, или пришла оттудова, кого с собой забрать намерена. Хотя и то и другое, наверное, было бы кстати. Но я с тобой точно никуда не пойду. Чур тебя, стара бабка! – подкашивался древний дед, одетый в тёмно-синие трикотажные брюки с тонкой белой полоской по бокам и когда-то белой, а теперь уже засаленной, серой майке, которая уже никогда не станет прежнего цвета.

– Ишь, кем они себя тут навоображали, ё-маё. Деревенские грызуны-вредители. Вон, всю лужайку семечками заплевали, а детям то где играть?

– Шо ты там несёшь, пень трухлявый? Уж точно им играть не здесь, возле проспиртованного алконавта, нюхая твою вонючую, жгучую, сивушную отрыжку. Совсем мозги свои самогонкой сжёг. Вернее, их остатки… – заголосила бабка-белка, его жена. – Эх-х… За кого же я замуж вышла. Дёрнуло тогда, дуру, по молодости…

Прогулки вдоль реки,

Из рук твоих полевые цветы…

Манила любовь, теплота этих рук,

А сейчас…

– А сейчас ты старый урюк! – выкрикнула рядом сидящая подружка и все громко рассмеялись.

– Был когда-то молодой, красивый… а теперь как мерин сивый!

–Э-эх! – тот махнул на сидящих рукой, цокнул. Продолжил, – заворчал обиженно, – в форме стихотворения:

– Цветы, и вдоль реки прогулки…

Иди метлу возьми,

Да за собою подмети.

И за одно – мои окурки!

Заулыбался и довольно «гыгыкнул» пару раз.

– И вообще, ты бабка, не гони уже коней впереди телеги, всё равно не управишься! Да и телега то, – посмотрел на неё ехидно, – ужо скоро и того, совсем развалится. И кони, тоже… постарели, – сделал паузу. – Гнать больше нельзя. Совсем передохнут… – последние пару предложений произнёс слегка задумчиво, с грустью в голосе.

– Сиди, грызи свои орехи, у каждого свои огре́хи… – тут же, словно забыв о разговоре, потерял к ней всякий интерес. Дед старался держаться молодцом, но прямые ровные шаги давались с большим трудом, дрожащие ноги передвигались очень медленно. Как в замедленной сцене из фильмов, делал шаг за шагом. Пытался найти своего пожилого друга, который сидел на лавке в этом тесном, беспросветном, «беличьем лесу». Не знай, где были другие мужики, но сегодня вышел только Митрофан, и он.

Лавочка, словно дупло. Треск шелухи подсолнечных ядер и хрумканье, которое сопровождал непонятный, перебиваемый друг друга, многоголосый женский галдёж.

– Давай, Митруха… ну, где ты там… эк-х, вошь твою дерёшь! – Споткнулся о ногу в синем сланце того самого, разыскиваемого Митрухи, держа в руке стеклянный пузырь с остатками мутной жидкости.

– Твою ж бабку через пятку… ты ш-што, меня на одной л-лавочке найти не можешь? – раздался вялый тихий голос от склонившейся к ногам головы. Слетел сланец. Тот об него ещё раз чертыхнулся, бутылка встряхнулась и ушла так низко, что часть содержимого выплеснулась прямо в лицо одной из сидевших на лавочке баб. Она только поднесла сжатые в щепотку пальцы к губам и отрыла рот, но сизая, мутная, вонючая струя оказалась быстрее семечки между пальцев. Женщина подавилась, закашлялась. Соседние «белки» с кульками из старых советских газет встрепенулись, заохали-заахали. Кто-то пару раз ударил ей по спине. Мутная жидкость недолго пребывала внутри и быстрым залпом вылетела обратно. Кусочки непрожёванных семечек, связанные старушечьей слюной и разбавленные попавшим в рот спиртным напитком, источали умопомрачительный аромат и через несколько секунд красовались на обросшей, густой, седой макушке согнувшегося пьяного Митрухи, одетого в серую клетчатую рубашку и спортивные трико с лампасами. Друг Митрухи весело рассмеялся, отряхнул его обгаженный затылок довольно сильными ударами, больше похожими на подзатыльники. Тот что-то недовольно пробурчал, еле-еле приподнял голову.

– Н-на! Будешь? – протянул ему под нос бутылку.

– Не-а. Лучше… покурим… давай. – Выдал Митруха очень медленно и устало.

Поставил пузырёк на землю и достал сигареты. Закурили. Ничего не видя пьяными старческими глазами, Митруха задел пузырёк ногой. Бутыль опрокинулась, но содержимого внутри оставалось так мало, что выплёскиваться было нечему. Оба старожила выдохнули с облегчением, что ничего ужасного, к счастью, не произошло.

Тут к компании подошёл другой пожилой, но довольно энергичный мужичок, в тёмных штанах и ботинках, потрёпанной коричневой куртке и белой драповой кепке.

– От Митрофаныч то, а? Сидит, всё курит и курит. Кашляет-кашляет, никак не подохнет, старый хрен, – проговорил длинный худощавый мужичок. – Знаешь, кстати, почему так часто икаешь?

–Н-ну и поч-чему? – Митруха хотел приподнять голову, но задача оказалась непосильной.

– Да потому что дьявол тебя вспоминает. Заждался уже там, внизу, – показывал пальцем, тыча вниз. – Но ты, старое плешивое отродье, никак не хочешь в студёную ложиться. Та если и ляжешь, то неглубоко. В канаве, что недалеко, во-оон на той стороне, – махнул рукой. – Где коров пас давеча. Проспишься до вечера, и обратно, с бурёнками. Они – в стойло, и ты – в своё.

– Коляныч, никак ты днём аншлагу нахлебался! Шо, утром снова показывали? – приветливо улыбались женщины. – Сегодня в антураже весь какой, забавный да смешной.

– Ох, и не говорите дамы! – Степан шутливо отмахивался. – Добрый вечер, кстати, – улыбнулся худощавым лицом, оголяя свои родные, крупные белые зубы.

– Ой, никак это к нам Степан пожаловал, собственной персоной. Самый молодой, полувековой! Звёздная улыбка нашего деревенского… да как его там, в Америке то… этого, «налейвуда»! – закричала одна из баб, строя ему глазки. – Ой-ёй, типун тебе на язык, кошёлка ты старая. Дети вон, гуляют, бегают кругом, а она кричит слова нецензурные, побойся бога! – погрозила пальцем соседка. – И где только слова такие нашла…

– Пф-ф, «где-где», известно где. По радио вещали, – фыркнула та в ответ недовольно, и отвернулась.

– На каком таком ещё радио? – заиграло у соседки.

– На том самом, которое у меня дома стоит, на полочке возле окна.

– О-ой, ты смотри, какая языкастая-я… Что не слово скажи, не вопрос задай, всё одно – лишь не доставай.

– Нашла я… Как эт называють… – призадумалась, обхватила обеими руками голову, покрытую тонким хлопковым платком тёмно-красного цвета с рисунками розочек, зелёных лепесточков на светлом фоне, и другими завитушками. – Вспомнила! Эксклюзивь, особая частота, во! Не каждый про такую знаеть!

– Ба-ааа… Ещё одна матершинница сидит с нами на лавке. Понахватались гадостей заморских. И не стыдно то как, засорять язык родной, великий и могучий. Кабы других слов у нас нету что ли? Измор словесного запаса поразил ваши умы и души, старухи окаянные. Прости господи дур грешных… бес поселился на языке ихнем, не ведают, что говорят, – пролепетав испуганно, перекрестилась одна из «белок».

– Вот оно что, хитрёна ты Матрёна. И как жешь умудрилась найти её? Неужто своими дрожащими костяшками нащупала? – не унималась соседка.

– Я – радиослушатель с таким стажем, сколько ты – говночистка свиная. Много чего знаю, и не только колёсики крутить умею.

Бабы громко заливались смехом вместе со Степаном, а соседка раскраснелась, нахлобучилась, как взъерошенный воробей.

– Девоньки, да вы посмотрите на нашу Глашу, не лицо, а помидор «бычье сердце», – послышалось с лавочки.

– Не, совсем не «бычье сердце», тот более красный. Это новый сорт будет, «бабье мордце» называется.

Смех и слёзы в полуслепых глазах, охи-ахи и покряхтывания.

– Эй, мужики! – два приятеля уже никак не реагировали, и лежали на травке возле женских ног. – Эвано как, па́ли к ногам милых дам! – рассмеялся Степан, тихонько тыкая башмаком своего ботинка в бока отдыхающих. Те сопели, причмокивая, изредка процеживая сквозь зубы что-то неразборчивое. Мошка с травы заползла Митрухе на нос, от чего тот сморщил физиономию. Но это не помогло прогнать мешающее ему мирно лежать насекомое. Кое-как с замаху, со второго раза, попал рукой себе в глаз. Негромко взвыл, но букашке этого хватило – испугалась и улетела.

– Стёп, а Стёп, да не трожь ты этих… Хорошо хоть, что они здесь, с нами, а не валяются в овраге каком-нибудь, иль вообще, хрен знает где. В грязи, коровами обгаженные. Потом жди их, когда припрутся, грязные и вонючие. Сколько хлопот с ними, а? Раздень, уложи, перед этим желательно отмой от всех нечистот и коровьего помёта. Ой, господи-ии, – протянула женщина. – Да если б можно было выходить замуж за свиней, я бы вышла за нашего порося, Хрумрика. Он то хоть и воляца в грязи, да всегда чистый, и потом от него не пахнет, как от дурака моего. А взгляд у него какой умный, девоньки! Ба-аа, впервые такую животину вижу. А от этого, – толкнула ногой одно из сопящих на траве тел, – несёт, просто жуть, словно от гнилой капусты, шо в погребе нашем пролежала до лета. Забыл вытащить, старый балбес! – «балбес», которого заждалась капуста в погребе, мирно посапывал. Причмокивал и постанывал, изредка пуская из носа пьяные пузыри и слюни с приоткрытого рта. Подтянулся поближе, да обхватил получше что-то, что легонько брыкалось и толкалось. Обнимал с довольной пьяной улыбкой и слюнявил приоткрытым ртом чёрные калоши своей жёнушки, разводя на матовой от пыли обуви блестящую влажную грязь.

Так и сидели, сплетничали. Болтали босыми ногами по короткой зелёной травке, которую ранним утром скосил хозяин старец, и по совместительству муж одной из сидящих на лавочке. Который сейчас таки лежал под действием высокоградусной жидкости у женских ног. А бабы всё кудахтали о своём, лузгали семечки, да следили за детьми. По крайней мере, делали вид. Изредка поглядывали, где есть кто и окрикивали. Ругали по поводу и без, чтоб не заигрывались уж совсем сильно и помнили, что родители, деды и бабушки, вставят знатных люлей, если их поведение покажется старшим неправильным и за грань выходящим.

Слегка накренившийся от старости дом коньком треугольной крыши загораживал уходящее с верха синего полотна нежное, молочно-пурпурное одеяло из облаков. Сгущались сумерки, иссякала энергия всего живого. Мелкая ребятня уже не так громко и дико смеялась и гоготала. Пыль из-под босых пяток постепенно утихала, словно уставшая, замученная, отмутызганная бешеной пацанвой с девчёнками, медленно и аккуратно ложилась на землю. Укрывалась одеялом тени, успокаивалась и больше не поднималась с поверхности земляной деревенской дороги. Готовилась ко сну. Загорелые и энергичные маленькие ноги бешеной ребятни, что носились по улице в пропитанной пылью серых майках и футболках, устало заплетались. Те же, кто был вообще без футболок, – даже мелкие девчонки, – и в ком ещё оставались хоть какие-то силы, не переставали дурачиться. Размазюкивали прилипшую пыль и песок по своему мокрому от пота телу и пачкали остальных. Догоняли, норовя измазать все волосы, а лучше ткнуть в ухо, нос… а ещё лучше в рот, чтоб на зубах хрустело. Вот смеху то было… Дети. Что тут скажешь.

Потихоньку время подходило к вечеру. Начало лета выдалось достаточно тёплым, но не слишком жарким. На безоблачном небе солнце светило высоко и ярко. Грело очень тепло, нежно, не обжигало и не напекало. Берёзки, что росли почти у каждого дома, рядом с тёмно-синим, симпатичным, невысоким, – примерно полтора метра, – заборцем, укрывали прохладной тенью сидящих на лавочке и близлежайший лужок, на котором мирно посапывал Митрофан с приятелем, чуть ли не в обнимку.

Подбежала покрытая пылью темноволосая девчушка с песком на губах, отряхивалась и шерудила волосы.

– Ба, а ба, дай водицы, или молока испить. Жажда замучила. А хлебом как пахнет, ммм… Ты хлеб испекла, ба, а ба? – не унималась Катька, отряхивалась, сплёвывала хрустящий на зубах песок.

– Ой Катька-а, ёшкина матрёшка, вы шо там делаете? Тебя одну что ли по всей деревенской дороге извалякали, тащили-мутызгали? – говорила невысокая рыжеволосая бабушка Женя. Встала с лавочки и медленно, слегка качаясь из стороны в сторону из-за плохо сгибающихся коленей, пошла во двор, где на столе стоял графин с водой и испечённый каравай. Налила в кружку воду, отломила здоровенный кусок хрустящего хлеба.

– На вот, держи. Ещё не остыл.

Катька накинулась на ломоть, схватила двумя руками, и стала жадно и быстро кусать.

– Да что же ты, словно зверёныш какой, неделю некормлёная. Поесть нормально хочешь небось? Я щей густых наварила, со сметаной, с зелёным лучком, да ядрёным чесночком с солью в прикуску, как вы с Данькой любите, а? Кстати, а где твой братец? Совсем исчез из виду.

Катька жевала с полным набитым ртом, пыталась сказать, но доносилось что-то совсем кашеобразное и непонятное.

– Да ты прожуй сначала нормально. Воды попей. Не торопись ты так, никуда от тебя этот хлеб не убежит. Вон, полно стоит, целый каравай, – улыбалась бабушка Женя, гладя внучку по пыльной сухой голове.

– Он ш пачанами на озеро поехал, купашца, – проговорила она, запивая тремя большими глотками и громко дыша носом.

– Так, а ты что не с ними, или обидел кто?

– Да нет, ничего такого, мы тоже шли туда с девчатами, только по дороге… – внучка замолчала, прикусила губу.

– Ну, что по дороге то?

– Увидела блестит штучка какая-то. Подбежала, хвать её, а это оказалась что-то тёмно-серое. Похоже на монетку. Такая она… необычная. Что-то непонятное на ней нарисовано. Не похожа на копейку, и на рубль не похожа. Тут Олька, тоже подбежала, толкнула меня плечом, я аж чуть не упала. Говорю ей, ты чё, совсем что ли? А она такая: «Что это у тебя в твоём карманце? Что нашла? Показывай!»

– Ну а ты?

– Я достала из кармана монетку, и показала ей. А она как увидела, такой злой стала… Хотела схватить с моей ладони, но я же знаю, что Ольке нельзя доверять. Лучше никому не доверять, и вообще, на себя надеяться. Всегда. Сжала в кулак быстрее, чем Олька дотянулась. И в этот момент… – лицо девочки изменилось, словно увидела что-то. Сильно испугалась, глубоко и судорожно задышала.

– Она стала совсем другой. Не собой. Лицо сделалось земляным, под глазами появились круги фиолетовые. Стояла напряжённая, сжатая как пружина. Как волчок мой на взводе, что ты подарила мне с матушкой на день рождения. Я его очень люблю, ведь так давно хотела! Обожаю пускать его у тебя дома по́ полу, бабушка. Так вот, стоит она, как волчок накрученный, взвинченный, кулачки белые сжаты. И тут ветер поднялся такой сильный, непонятно откуда. Волосы её длинные, светлыми локонами как змеи извивались. Сделала ко мне шаг, встала близко очень. Мне аж неприятно, жутко сделалось. Смотрела, на её лицо, как желваки на скулах заходили. И глаза, зелёные, насквозь сверлящие, сверлом ядовитым… – Катька сглотнула и продолжила дальше. – Её взгляд источал что-то, не иначе. Я чувствовала энергию, которая отравляла меня, отравляла всё вокруг. И платьице её красное, в клубничку расписное, развивалось на ветру. Да так сильно, что ударило несколько раз по моим ногам и оставило следы, вот. – Катька показала на сильно покрасневшие пятна сбоку на икроножной мышце и слева, выше коленки. На том, что выше коленки, кожа вспузырилась белыми волдырями.

– И тут она накинулась на меня с кулаками, повалила наземь! Мы скатились в низину. Валялись на земле, в пылище. Немного не дошли до озера. Пока лежали, я крутила головой и заметила, что именно здесь, почему-то, трава вся пожухла, как осенью. Я закрылась от неё руками, а она била, пыталась вырвать эту штучку из кулака. Я скинула её с себя, толкнула ногами в живот. Побежала сюда, домой. И вот я здесь, кушаю хрустящий каравай. Ой, больно! – рана на ноге дала о себе знать, радостное детское лицо сморщилось от боли. Катька поджала и напрягла губы.

– Батюшки мои, да у тебя серьёзный ожог! – Взволнованно и громко говорила баб Женя. – И вулдыри то какие, ай-ай-ай. Где ж ты умудрилась так обжечься, совсем под ноги не смотрите, где беситесь.

– Так я же и говорю! – девчонка насупилась, говорила серьёзным голосом. – Ты мне не веришь. Я так и знала не поверишь, что от Ольки, от платья еёшнего следы такие. А вдруг платье её, из крапивы сшито, а, ба? Помню, когда один раз в крапиву попала, все тело горело, и руки были красню-юючие-е… как раки, которых деда варил.

– Да будет тебе завираться. Небось костёр кто жёг, ты через него сигала, или прыгали в овраге на мусорке, которую частенько поджигают. Вот и навернулась, а правду сказать боишься. Вечно лазаете, бегаете, играете там, где нормальному человеку и в ум никогда не придёт шастать. А для вас это любимые места, как мёдом помазано. Ладно. Потом с твоей подружкой разберёмся. Я с ней обязательно поговорю. Кстати о мёде. Сейчас обработаем, обмоем водой и помажем. Пойдём, присядь-ка пока здесь, обожди на крыльце. Сейчас мазь сварганю и обработаем. Всё будет хорошо.

Бабушка Женя нарвала зелёно-красные стебли ревня, что рос у забора, и ушла в дом. Помыла, нарезала, смешала с парой ложек прошлогоднего цветочного мёда, который обменяли у соседа дяди Вити на мешок картошки. Хорошенько раздавила стебли, чтоб те дали сок, перемешала. Достала бинт из кухонного шкафа, где на одной полке стояли тарелки и стаканы, на другой, что повыше, находились всякие баночки-скляночки, пузырьки с йодом, бинты и марля. Вышла на улицу с неглубокой миской в руках, бинтом и ножницами. Медленно уселась рядом с внучкой на ступенях пока ещё нового, имевшего вид, деревянного крылечка, которое сколотил её муж Виктор, тёска соседа.

– Вот, древнее деревенское народное снадобье, издавна предки наши им мазались. – Баб Женя аккуратно, еле касаясь страшно вздутых вулдырей, наносила медовую кашицу с соком ревеня. Девчонка иногда ойкала и слегка дёргалась, когда бабушка дотрагивалась чуть сильнее к обожжённому месту рядом с вулдырями. И то дёргалась больше от испуга, что вот-вот сейчас прикоснётся и будет ещё больнее.

– Ну вот, теперь лёгонько перебинтуем твою лапульку-красатульку, во-оот так. – Баб Женя перебинтовала и завязала нетугой узелок.

– Спасибо, бабушка, я тебя так люблю! – чмокнула рыжеволосую пожилую женщину в щеку и крепко обняла.

– Я побежала…

– Погоди ж ты, побежала она, – перебила её бабушка, удерживая рукой рванувшую с места девчонку. – А как же второй ожог? Там хоть и не так серьёзно, но помазать не помешает.

Девчонка недовольно нахмурилась, села, но ничего не сказала.

– С Олькой то, что случилось? Там осталась? – совсем тонким слоем помазала покрасневшую кожу ниже колена. – Всё равно через минуту всё грязью заляпаешь и сотрёшь. И будет, шо мазала, что не мазюкала, всё одно.

– Олька? Олька-аа… – Катька призадумалась ненадолго, вспоминая мельтешащие перед глазами события последних нескольких часов. – Да не знаю ба, правда. Мы как извалякались, я её ненормальную оттолкнула, вскочила да дёру дала. Сверкали мои сандали ого-го!

– Ясно всё с тобой, горе ты медовое, спелое, садовое, – чмокнула Катьку в щёчку. – Вот, теперь можешь бежать. Снова шляться и лазить где попало. Смотри ноги не переломай. Не напорись на арматурину какую или стекло битое, слышишь меня? Повнимательней, а то в следующий раз мёдом с травой можешь и не отделаться! Даже сейчас, с такой травмой, тебя отпускать нельзя, – говорила баб Женя.

– Ну ба, – застонала Катька.

– Вот и я о том, разве тебя удержишь? – посмотрела на неё с некой долей безысходности. – Оставь тебя сейчас дома, когда все гуляют, никому покоя не дашь, а мать свою разбудишь-перепугаешь. Начнёшь носиться и прыгать по креслам и кровати как дикарка. А у Маринки единственные выходные выдались. А то одна работа. И вы ещё с ума сводите, спать не даёте. Хорошо, что каникулы начались, она вас ко мне привезла. Сейчас пусть поспит, отдохнёт. Вы, кровососы мелкие, всю кровушку её выпили. Вечером немножко поболтаю с ней нормально, пока вы с братом с новыми синяками, ссадинами да ушибами, на ужин не припёрлись.

– Доченька, милая, – Марина Викторовна присела напротив на стул. Взяла её за руки. Помнишь ты бабушке сказала, что никому не доверяешь? Кто тебе вообще сказал: «никому нельзя доверять»?

– Да никто не говорил, просто… Много таких, почему-то…

– Ты точно рассказала всё, ничего не упустила? – Катька смотрела на мать, на её тёмно-каштановые волосы, разбавленные не так давно возникшими седыми прядями. Лицо у неё было доброе, но очень уставшее, обессиленное. А когда услышала о пропаже её подружки, то сразу после этого Катька заметила, что на её красивом аккуратном лице появились новые, довольно глубокие морщины. Или это свет так играет и ей показалось?

– Да всё я рассказала ма, всё. Как было, так и сказала. – Катька уже сама начала уставать от всех этих вопросов, плавно переходящих в какой-то допрос. – А не верю, не доверяю, потому что кругом… – она задумалась, подбирая слова. – Кругом одно зло. Люди злые. Вокруг них всё злое. И все, кто с ними общается, тоже начинают меняться. И так с каждым днём, с каждым годом. Становится всё только хуже, и хуже. Неужели никто из вас этого не замечает?

– Ну что ты, как жешь никому не доверять… Я надеюсь, что мне, бабушке, и Даньке, ты веришь и доверяешь. А если поссорилась с Олькой, то это не означает, что вы не помиритесь или что все будут такими… Ну, ладно, – Марина Викторовна решила больше не допытываться к дочке с расспросами, тем более чувствовала, что та говорит правду. Она смотрела ей в глаза. Её дочь склонила голову, смотрела на носки своих песочных сандалий, болтала ногами.

– Все вокруг становятся, как Олька… словно, влияет на них что-то. На всех людей, которые здесь живут, – говорила вниз, довольно тихо, не поднимая голову. Двенадцатилетняя девочка погрустнела, зашмыгала носом.

– Ну что же это такое, котёнок мой, – матушка обняла её, трепетно прижала к себе. – Что ж происходит нынче с людьми, с детьми… Вы ж ещё совсем маленькие. Почему все так меняются? Почему всё вокруг нас – так изменяется… – тихонько, в пол голоса говорила мать, поглаживая ребёнка по спине.

К слову сказать, Катькины ожоги были далеко не простые. Её кожа, те участки тела, которых коснулось платьице Ольки, получили сильнейший радиоактивный ожог. Об этом стало известно на следующий день, когда к ним случайно заглянул деревенский чудак, просто поболтать о том о сём, о разном. О жизни в деревне, у кого порося родился́, у кого кто окотился, да умер ли кто. Когда он услышал из комнаты, где лежала девчонка, тяжёлые жалобные стоны, почувствовал что-то неладное и решил заглянуть с разрешения её родных. Он сразу всё понял, когда сделал пяток шагов в нужном направлении – его прибор, индикатор радиоактивного заражения, с каждым пройденным шагом верещал всё сильнее. Как ни странно, на её родных прибор не реагировал. Но это не значило, что они совсем не облучились. Возможно, словили небольшую дозу и прибор не в силах засечь. Повезло, что тут скажешь.

Когда он вошёл в просторную, не загромождённым ничем лишним, наполненным дневным светом комнату, то увидел её. Катька лежала на кровати с огромным толстым матрасом, укрытая по пояс лёгким, тоненьким, белым одеялом. Она бредила, что-то бормотала, вращала головой из стороны в сторону. На лбу, переносице и щеках дрожали и сливались друг с другом мелкие горошинки влаги и превращались в огромные капли. Они капали на подушку, стекали за ухо, сильно щекоча её в тех местах, от чего девочка корчила лицо, сжимала губы и водила головой из стороны в сторону ещё сильнее, протяжно «уфая».

Марине и её бабушке он запретил близко подходить. Обычно они никогда его не слушали, и не воспринимали всерьёз. Так, обычный чудик с приборчиком, который всегда и везде таскал с собой. Таких полно, и никто ему не удивлялся. Он даже с ним спал, мылся и ходил в туалет. Вот так вот, да. Но в этот раз, они почувствовали от него силу. От его слов, движений, и взгляда, что не смогли воспротивиться. Возразить, проигнорировать его слова, как обычно всегда все делали. Ведь чудак он на то и чудак. Никто серьёзно его не воспринимал. Многие потешались над ним и подшучивали. Женя с Мариной, конечно же, так не делали – не позволяло воспитание и жизненный опыт, но всерьёз они не воспринимали его, никогда. Что тут поделаешь. А сейчас они стояли, скованные его неведомой силой. Рта раскрыть не могут, не шелоо́хнуться. Нет, не от того, что страшно. А просто не могут. Так и стояли в проходе, поодаль, смотрели. ́хнуться. Нет, не от того, что страшно. А просто не могут. Так и стояли в проходе, поодаль, смотрели.

Чудак тем временем потрогал лоб несчастной, неодобрительно покачал головой, поцокал.

– Ох, не к добру всё это, не к добру. – Аккуратно приподнял голову, осмотрел затылок. Всё было в порядке, лишь наволочка потемнела от влаги. Затем приподнял тонкое одеяло и увидел, что абсолютно весь бинт, которым замотана верхняя часть ноги, был насквозь пропитан сукровицей, приобрёл серо-жёлтый цвет с красноватыми вкраплениями.

Размотал и увидел страшную картину, как отваливалась огромными пластами кожа, оголяя местами ещё розовую, а кое-где и почерневшую плоть.

Женщины из коридора заголосили, запричитали, пустили слёзы. Говорили, что ещё пару часов назад такого не было, просили разрешения подойти им, слёзно умоляли, но он молчал. Лишь резко вскинул руку, давая понять, чтобы и они умолкли. После чего, начал что-то исполнять, похожее на древний ритуал. Говорил еле слышно, ворчал, мычал, проводил руками очень близко к ране, резко отводил их. Проводил с головы до пят, словно поглаживая невидимый кокон, в котором лежала девочка. Снова мычал и говорил что-то нечленораздельное, на одном ему понятном языке. Иногда громко вскрикивал. Поднимал руки и голову в потолок, и замирал. Стоял так достаточно долго.

Катька перестала ворочаться и стонать. Лицевые мышцы расслабились. Лицо приобрело более спокойный, умиротворённый вид. В этот момент кулачок её левой руки разжался. Чудак увидел на ладони что-то необычное, похожее на монету, с непонятным рисунком, или символами. Поди разбери.

– Это что такое? Та-ак, уже интересно. И откуда оно у тебя? Нашла где-то? Конечно, нашла. Как же иначе, – не дождался ответа от лежащей в бреду девочки. Поводил своим прибором возле тёмного матового кусочка металла. Монета ничего не излучала. Взял из её руки. Поднёс к ране. На удивление, «фон» возле монеты стал заметно меньше. И продолжал уменьшаться ещё сильнее. Удивлённо хмыкнул, сжал кулачок девочки и положил её руку с монетой на ногу. Нежно обнял своими ладонями и словно ворожа заклинание или заговор, быстро шептал непонятные слова.

Повернулся и подошёл к горюющим женщинам.

– Так, раны у неё серьёзные… Без жутких шрамов не обойдётся. Чернота вся сойдёт, а раны постепенно затянутся, зарубцуются. Всё заживёт, обязательно. Одеялом не укрывать, ничем не заматывать. Это не обычный ожог, как вы думали, а… в прочем не важно. Хотя вы и сами, наверное, поняли, раз слышали мой прибор.

Старик стал говорить ещё тише, словно боялся, что его кто-то услышит.

– Вы это, как девчушка очнётся, сделайте той монетке верёвочку и повесьте на шею. Пусть носит как амулет.

– А что в неё такого особенного то?

– Да, что? – спросили женщины.

– Этот металл… – он замялся, подбирая слова, – благодатно воздействует на её организм. Постепенно она поправится.

Женщины уставились на него с обомлевшими лицами. Раскрыли было рты, но он резко перебил, подняв ладонь вверх, прям перед их физиономиями.

– Не-ет, не спрашивайте меня ни о чём, не смейте. Даже… п-ф, перестаньте думать об этом. Я очень устал. Давайте без вот этих вопросов-допросов. Всё равно ничего не расскажу и не объясню. Главное, что теперь всё будет хорошо. Она поправится. Обязательно. Обеспечьте питьём, чтобы пила много. Ну и ела, аппетит чтобы был.

Постоял ещё с минуту, о чем-то подумал, покивал сам себе головой.

– Ну, бывайте. Всё будет в порядке, не переживайте. Только что шрамы будут, на тех ожогах с вулдырями. А нижний ожог… он и вовсе, не сильно страшный, – заметно похмурел и вышел из комнаты. Уверенными шагами вернулся на кухню, за стол. Сел на старый табурет, молча допил уже остывший чай из прозрачного гранёного стакана. Дожевал толстый кусок батона с маслом, что не доел, и быстрым шагом направился к выходу.

Но это произойдёт чуть позже, на следующий день, а пока…

– Вот видишь Марин, что происходит? И чего нам дальше ждать? Ох, и вправду, чувствую что-то не хорошее… – Вошла на кухню бабушка, потихоньку ступала вперёд переминаясь, как бы раскачиваясь из стороны в сторону, шагая боком. Чем была похожа толи на идущую в раскачку медведицу, толи на качающуюся матрёшку. Катьке казалось это немного забавным. Но нет ничего забавного в том, что суставы стали не к чёрту. Вряд ли пока что она это хорошо понимала. Или не хотела воспринимать в серьёз, считая мелким пустяком, который пройдёт со временем. Но со временем проходит не только плохое и хорошее. Время уносит абсолютно всё. Возможно, когда-нибудь, время унесёт и тех кто его открыл. И некому будет его считать. Ждать. Торопить. Оно унесёт, переживёт само себя. И возродиться только тогда, когда снова появятся те, кто вспомнит про него, возродит, или откроет заново. Снова будут считать, ждать, торопить, и даже замедлять. Если б время было человеком, оно было бы бессмертным. Ведь о нём думают абсолютно всегда. Но физически, материально, времени не существует. Его нельзя пощупать. Оно не стареет. И в таком случае, не являемся ли мы, люди, в каком-то смысле, бессмертными, пока о нас думают? Пока нас помнят? Мы покидаем свои физические оболочки и объединяемся со временем. Вплетаемся в его волокна. Мы везде, повсюду. Возможно, мы и есть само время в той самой физической оболочке, как и любой другой живой или не живой организм. Ведь даже самые наикрепчайшие, долговечные материалы и сплавы забирает в своё объятие время, постепенно, не оставляя ни малейших следов. Оно присваивает и порождает в себе абсолютно всё, чем или кем бы оно не было.

Олька так и не пришла. Её долго искали, прочёсывали всей деревней. Нигде не нашли. Исчезла без следа. Местные ходили днём и ночью. Брали своих собак, у кого какие были. Дворняги, овчарки, Жучки, Муськи и Рексы. Искали вдоль небольшого ручья, на холме, обыскивали каждый санти́метр. Заходили в старые заброшенные дома, коих с каждым годом становилось всё больше. Заглядывали в сараи, курятники, хлева. Даже туалеты. Ничего. Кроме отваливавшейся со стен и потолка глиняной штукатурки, битого кирпича под ногами и мелкого крошева. Ходили в молодые и старые леса, редкие и густые. Пустота и тишина. Не видели ни одной птицы, даже никто не чирикнул за всё время, пока бродили и искали. Спускались в овраг. В один, потом в другой, в котором жгли мусор. Разгребали завалы, которые ещё горели. До сих пор тлели и дымили, потому что состояли из всякого рода очистков от овощей и фруктов, сырой травы, сорняков, и огромного количества прелого мокрого сена вперемешку с птичьим помётом и навозом более крупного скота. Пахло до жути неприятно. Катьку и Даньку, которые тоже помогали взрослым в поисках, хоть и были привыкшие к деревенской жизни, тем не менее подташнивало от такого запаха в тридцатиградусную жару. Ходили поверху, в районе оврага. Вниз не спускались. Запретили. Им казалось это абсурдным и смешным, ведь когда они просто гуляют на улице, то лазают где угодно. И все это знают. Да, скажут, – постоянно говорят, – мол не лазить по мусорке и прочим непотребным местам. И на этом всё. По сути это было сказано лишь для того, чтобы снять с себя часть ответственности, случись что плохое.

«А-аа, а вот мы ж говорили, чтоб не лазили там, дубины стоеросовые!» – начнут причитать родители, бабушки да дедушки, когда их чадо вернётся домой с огромной шишкой на голове, порезанной битым стеклом рукой или даже лицом и ржавым гвоздём в стопе. После чего злость на детскую дурость, бестолковую головёшку поутихнет, даже жалко станет. Очень. Прижмут к себе крепко-крепко, обнимут и поцелуют, тихонечко воркуя тёплые любящие слова. Обработают рану и уложат отдыхать. Обеспечат огромным вниманием, любовью и заботой на всё время, пока не поправишься.

Прошла неделя. Затем другая. Родители Ольки выплакали все слёзы, потеряв всякую надежду найти своего ребёнка живым. Отыскать бы хоть что-то, а то душа так и не может найти покоя. Это чувство, которое включает в себя постоянное переживание и страх, вперемешку с греющей сердце, надеждой, сводит с ума. Постепенно, довольно медленно. Ухудшается и пропадает сон, аппетит становится очень плохим. Затем чувство голода совсем пропадает. Его подавляет гнетущая, давящая тошнота и может довести до рвотных позывов. А всё из-за того, что не могут отпустить. И та самая надежда и вера легко превратятся в убийц. А ведь никому от этого лучше не станет, как ни крути. Даже сама жертва не хочет, чтобы родные страдали. Болели, и тем более умирали. Всё хорошо в меру. Необходимо отпускать тогда, когда наступает пора. Не забывать, а именно отпускать. Ведь так хочет и душа того, кто уже никогда не вернётся. Пусть этот груз не гнетёт душу и разум, а останется хорошим воспоминанием в сердце о том, кого ждали и любили. И всегда будут любить.

К концу лета все уже более менее всё успокоилось и позабылось. Вот только ожоги Катькины, как мы уже знаем, оказались не такими простыми, вызванные сильнейшим воздействием радиации. А выяснилось это благодаря тому чудаку с интересным старославянским именем Ведомир, что означало «ведающий». Как такое оказалось возможным? Да кто бы знал.

Выглядел этот мужчина довольно обычно. На вид лет шестьдесят или немного за седьмой десяток. Среднего роста и телосложения, с редкими, седовато-серыми волосами на голове. Голова у него была не маленькая, объёмная. Если и одевать головной убор, то либо безразмерный, либо максимальный шестьдесят четвёртый размер. Обычный аккуратный нос, на котором изредка носил очки и небольших размеров глаза. Часто ходил не бритый, с небольшой белой щетиной, но бороду и усы не отращивал. По крайней мере, пока. Через нечастую седину была заметна гладкая кожа с редкими пигментными пятнами. Ходил в тёмносерых брюках и лёгкой куртейке ветровке с белой рубашкой с длинным рукавом и потрёпанных ботинках. Он частенько говорил сам с собой, и временами был слегка… не то, что нервным, нет. Просто неспокойным. Через чур активным. Всё время таскал с собой этот прибор. Говорят, даже спал с ним в обнимку, никогда не расставался. Это был индикатор, сигнализатор радиации, который не имеет цифрового табло. Очень простой прибор с довольно небольшой чувствительностью и плохой точностью. Подавал сигнал о «фоне» звуком или мигал светом. Он никогда не показывал его специально.

За его нестандартное поведение, некоторые люди считали Веду немного… того. Но никогда и никому он не причинил вреда, а только старался помочь.

Однажды, он прибежал к дому бабушки Жени (который в будущем стал домом семьи Пришлых). Весь испуганный, дышет-дышет, отдышаться никак не может, глаза широко раскрыты. Рыскают, ищут что-то или кого-то. А рано ещё было. Катька и Данька сидели дома, недавно проснулись. Только их матери не было. Уехала обратно в город работать.

В горле у мужичка дул суховей, сушил, стягивал нёбо, обжигал гортань, истыкивая острыми калёными шипами. Язык толком не шевелился. Когда Данька вышел с пустым ведром за водой к колодцу, то мужичок немного испугался резко появившегося пацана, представ перед ним в потрёпанном виде. Небрежно одетый, с распахнутой курткой и наполовину торчащей белой рубашкой из под серых брюк. Никто из деревни ни разу не видел его в другом одеянии, словно другой одежды у него и не было. Может и так. Поди знай его гардероб. Но стирать вещи тоже ведь, как-то нужно? А так, вроде и не пахло от него никогда ничем не приятным.

– А-а, кхе-кхе, воды-ы… – он прошипел Даньке с вытянутой рукой, будто уже хотел взять у него невидимый стакан.

– Что это с вами, дядь Ведомир? Небось, совсем страшное что-то увидели, или услышали. Таким я вас ещё ни разу не видел. Аж самому как-то не по себе стало. Да что там говорить, испужали немножко! – смотрел на него Данька крупными глазами, не понимая что с ним происходит. Быстренько подбежал к колодцу, распахнул деревянные дверцы. Аккуратно опустил стоявшее на поддвернике ведро. Начал крутить, разматывать трос. Механизм иногда поскрипывал. Ведро опускалось всё глубже, пока не достигло дна. От соприкосновения с водяной поверхностью издало плоский, звонкий, металлический шлепок. После чего захлебнулось, и стало тонуть. Когда Данька почувствовал, что ведро стало тянуть вниз достаточно сильно, стал поднимать, крутить в обратном направлении. Давалось не легко – крутилось медленно. Да и колодец был очень неплох, достаточно глубок.

«На верх подниматься это тебе не с горы спускаться. Прям как зимой, на санках», – вспоминал Данька хорошие, весёлые, морозные деньки в деревне на зимних каникулах, когда они приезжали сюда на Новый Год. Праздновали, украшали дом, пели песни, плясали и веселились вокруг небольшой, наряженной, аккуратненькой ёлки, которую привёз его отец Пётр из леса. Позже, после аварии на ЧАЭС, тот лес прозвали Рыжим (некоторые его называли Красный лес).

Мало кто задумывался, как именно хвоя сосен приобрела такой интересный, красно-ржавый цвет. Но понимали, что это произошло из-за облучения радиацией. Хоть и не все деревья и растения стали такими. Дело в том, что верхняя часть этих деревьев, являлась довольно густой и плотной и оказалась очень хорошим фильтром. Сосновый лес принял на себя огромное количество радиоактивных частиц, смягчил удар. Радиоактивная пыль и другие частицы были задержаны кронами деревьев. Возможно, несмотря на свою плотность, если б сосны сбрасывали листву, как и большинство деревьев, раз в год, лес бы не умер. По крайней мере, нанесённый урон имел бы не такой долгий пагубный эффект и не отравлял их долгое время. Но у сосен так заведено от природы, что они не сбрасывают игольчатые листья по два, а то и три года, тем самым обрекая себя на долгую мучительную гибель от больших доз радиации. Они не могут очищаться быстрее, сбросив листву как другие деревья. И именно эта природная особенность оказала губительный эффект на хвойные породы, обрекая их на долгий, неизбежный и мучительный конец. Если б матушка природа знала, что устроит человек, сколько бед и несчастий он ей принесёт, то, скорее всего, пересмотрела б жизненную систему и систему защиты многих животных и растений, включая подсемейство сосновых. Да и вообще, пересмотрела существование самого человека как вида. Сделала б его функционал и разум довольно ограниченным, если б вообще разрешила появиться и жить на этом свете. Если и разрешит появиться, то без возможности развития и способностей творить такие чрезвычайно опасные катастрофы, которые наносят вред всему миру и могут уничтожить всё живое. А те, кто выживут, будут обречены на страшные муки в ужасном, исковерканном мире, рукой неразумного «человека разумного». Эх, если б Она могла знать, предчувствовать будущее. Если б Она знала и не допустила существование волосатых разумных обезьян, то не исключён и такой вариант: как говорится, нас не ждали, а мы пришли. Вернее, нас привезли. Откуда-то оттуда, из далёкой-далёкой галактики, с других миров и планет, где возможно мы выполняли роль чьих-то питомцев, ручных зверьков, которые сидели на цепи или в огромных клетках из сверхпрочного, неизвестного науке материала.

Там, иногда, обросших «человеков» выводили на прогулку, где радостно, на четвереньках, создания бегали, прыгали, насколько хватало невидимой цепи, справляли нужду. При встрече с другими, себе подобными, проявляли нескрываемый, ярко выраженный интерес. Обнюхивались везде, где только можно. Общались на непонятном, даже для хозяев, языке. Издавали различные звуки и завывания, бормотание, и ассорти смешанных в огромную несвязную кучу, букв. Они являлись для «человеков» чем-то очень важным, необходимым.

«Ащвгрлх, цвапч-шванкх!» – такой речью выражали недовольство, злобу и ненависть, если знакомство со встречным не задалось.

«Урр-х… Локми вонли, чванк. Понч!» – а эти урчащие томные звуки – слова дружбы и любви. Произносили, когда хотели подружиться, испытывали симпатию.

Нередко сразу, ни с того ни с сего, устраивали драку, где полностью отключались какие-либо функции самосохранения. Дрались до смерти, пока один другого не задушит или не забьёт камнем. Хрустели переломанные носы и рёбра. Слюни и сопли летели в разные стороны. Выбитые зубы поспевали следом. Удовлетворив свою любопытное эго, хозяева «человеков» включали режим контроля на нано-ошейниках.

Были и такие, кто смотрел эти шоу до конца. Но не всегда встречи заканчивались мирно, по-дружески, или драками. Бывали и интимные шоу, наполненные любовью, между противоположным полом. Уж их то многие любили смотреть до самого финала.

Ошейники были тоже разные и имели различные эффекты. После таких эффектов, кто-то падал и корчился с пеной на губах, другие же останавливались как вкопанные со счастливым взглядом. С уголка рта, по подбородку, текла прозрачная слюна. Или же, перемешанная с грязью и кровью, капала вниз, на вычесанные и покрытые густой, ухоженной, лоснящейся шерстью конечностями. И на то, что совсем не похоже на обычную землю.

«Человеки» были хорошо обучаемы. Понимали и выполняли команды, ели сухой и влажный корм, который разработали и приготовили специально для «гомосапиенсов». Пили воду из миски на полу, или какую другую, непонятную, нередко разноцветную жидкость. Прозрачную и не очень, с непонятным вкусом и запахом, сладко-кислую и мутноватую. Жевали тоже что-то прозрачное, что пропускало свет, но не всегда. Безвкусное, склизкое и липкое, похожее на стекло в виде небольших хлопьев и имеющее солоноватый металлический привкус. Оно хрустело и звенело во рту. Живому существу казалось, что вот-вот порежет язык, исполосит всё нёбо, но ничего такого не происходило. Было больно, на грани терпимости, но очень, очень вкусно. Когда их глотаешь, то слышишь сухой не громкий звон, похожий на шелест листьев. Чувствуешь слегка жгучий холодок, который водопадом устремляется из горла по пищеводу в живот. Корм из стеклянных хлопьев скапливался в желудке, переваривался в желудочном соку, приятно грел весь организм, слегка обжигая и покалывая…

Верующих в версию происхождения людей не от обезьян, как многие думают, а тех самых «человеков», которых завезла на планету иная инопланетная раса ради эксперимента, тоже хватает. Посмотреть мол, что из этого получится. И выживет ли, приспособится «гомосапиенс» на этой новой планете, полной животного разнообразия и зелени? Разнообразия как смертельно опасного, так довольно доброго и милого. И с огромным количеством воды: голубой и зелёной, тёмно-синей и почти чёрной, изумрудной и красноватой, кристально прозрачной, мутной и даже розовой. Она приятная и мягкая, вкусная, слегка сладковатая и освежающая, солёная и жгучая, способная иссушать весь организм. Стягивать, разъедать кожу, выжигать словно огнём нежные, не защищённые места живого организма и его внутренности. Но она так же жизненно необходима для всего живого на Земле. Помимо того, что солёная морская вода богата минералами и служит многим видам рыб и водорослей как источник жизненно важных химических веществ, именно водоросли, а не деревья, в основной своей массе осуществляют процесс фотосинтеза и вырабатывают кислород в атмосферу нашей планеты.

– Пожалуйшта, дай водищчки испич, не дай помереть бедному Ведомиру… – ноги у старца подкашивались, колени дрожали. Хотел подойти к Даньке поближе, но не смог. Так сильно устали ноги, что буквально с трудом держали тело. Он сделал несколько шагов назад. Схватился за невысокий деревянный забор, чтоб не упасть. Данька видел, что ему совсем поплохело, поэтому ускорился, быстрее крутил ручку колодца, которая с лязгом наматывала, поднимала с холодных водяных глубин довольно чистую студёную воду. Ведомир постоял, отдышался немного и уселся наземь. Спиной прислонился к забору.

– Уф-ф… – вытянул ноги, благодатно вздыхая. Данька как раз накрутил цепь почти до упора. Вода немного расплескалась из наполненного всклень ведра. Десятилетний мальчик одной рукой держал ручку, другой изо все сил старался вытянуть ведро и поставить на колодезный подоконник. У него получилось. Лицо красное, ноздри раздуваются. Слышно, как сильно и глубоко дышит. Отдышался и перелил воду из колодезного ведра в домашнее. Зачерпнул из ведра, стоящей на колодце белой металлической кружкой. Подошёл к старцу.

– Возьмите, дядь Ведомир. Токмо очень она холодная, осторожней. А то зубы заболят. Зало́мят, как у меня. – Данька присел рядом с ним под тень деревянных досок, сорвал зелёную травинку с колоском, зажал зубами. Иногда прикусывал и двигал её языком, от чего та крутилась и болталась туда-сюда.

– Ох, спасибо малой, – Ведомир принял из рук мальца кружку, и пригубился, отпивая из неё понемногу, маленькими глоточками. – Ого, и вправду холодная, ледянющая прямо. Много и не выпьешь сразу. А если выпьешь – сдохнешь. – Данька посмотрел на него настороженным взволнованным взглядом.

– Так как тут не сдохнуть, ежели от такого питья холод аж до мозгу́ пробирается, тот коркой льда сразу и оборачивается, – пошерудил давно нестриженную голову пацана. Тот рассмеялся, аж соломка изо рта выпала.

– О-о, совсем одичал в нашей деревне за́ лето. Того и глядишь, в аборигена, или как там этих называют… – почесал свою серую голову. – А, вспомнил вот, орангутанги. У, у, у! – замотал руками из стороны в сторону на согнутых локтях. Данька во всё горло громко рассмеялся. Ещё по тихой утренней деревушке пронеслось эхо. А дед продолжал:

– Уже чувствую прямо… Вот сейчас у меня в голове, изнутри, начиная с затылка, черепушка ледяной коркой покрывается и тоненькой плёнкой распространяется по всей голо́вушке, аки огонь на тюк сена накинулся. И пожрать его готов. Весь, за раз.

– Ой, да хватит тебе что ль, дядя Ведомир, – отмахивался от придурошного мужичка Данька. – Ещё каких-то «гутангов» выдумал, – немного успокоился и игриво толкал, раскачивал в плечо, сидящего на попе Ведомира.

– А ты что, не знаешь? Ба-атюшки мои… Бананы сгнили, переспели, их мартышки не доели! – защекотал Даньку так сильно, что тот снова засмеялся и завалился боком на травку.

– Что за шум, а драки нет? Или всё-таки есть? – из дома вышла бабушка со своей дочерью.

– О, а я уже хотел парню допрос совершить, под ужасными нечеловеческими пытками. Мол, где мамка твоя и сестра с бабкой. Дома ли они, аль делись куда-то? – не переставал щекотать мальчишку, но уже немного слабее. Чувствовал, что у Даньки не остаётся сил смеяться и нормально дышать, выдыхался потихоньку малец.

– Ну Ведомир, вот мы здеся, чего хотел? Неужто что-то важное, раз так летел к нам, на своих, уже отнюдь не молодых ногах? – баб Женя сама потихоньку ковыляла, спускалась по ступеням. – Смотри, Марин, как торопился…

– Ага, аж под забор свалился, – продолжила речь Марина Викторовна. – Немножко до крыльца шёл и не дошёл. – Она смотрела на него с плохо скрываемой укоризной. Брови к переносице сдвинула, руки вбоки, вид грозный.

«Ну зачем же ты припёрся к нам, а? Как зудит в одном месте. Шлялся б себе по кустам да полям со своими детекторами, приборчиками, да нас не трогал. Никого б не донимал. Опять небось, животинку какую дохлую нашёл. Даже не знаю что и думать. Боязно как-то. Может, собаку, кошечку там, иль скотинку покрупнее. Козочку, бычка молодого, сбежавшего у соседа какого, из стада отставшего. И такое бывало. А что, когда поголовье большое углядеть непросто. А если не ты сам пасёшь, а кто пришлый, за буханку хлеба, чекушку, да пару литров парного молока, такого тёплого и ароматного, с луговой свежестью да сладковатостью… То эдакий хлопец может и заранее, для бодрости духа, рюмочку пропустить, а уж после так совсем наклюкаться. Дойдёт со стадом до лужайки, уляжется в тени под кустом аль деревцем каким, если найдёт конечно. Облупит пару яиц варёных, в пакет, где лучок лежит, в горку соли макнёт, да зелёными луковыми стеблями закусит через одну стопочку. И красота-а! Отрубится до вечера, проспится хорошенько. Потом глаза откроет, протрёт засаленным рукавом рубашки или советского тёмно-серого пиджака, что с тремя карманцами: один на груди слева, два внизу по бокам, возле рук. Достанет брикет небольшой, тёмно-жёлтый, и кусочек газеты. На брикете, что он развернёт, написано тёмными буквами: «Махорка Крупка курительная №3. Лёгкая». А с обратной стороны цена указана «15 копеек». Возьмёт пару-тройку щепоток, рассыпет тоненьким ручейком по газетке. Скрутит пальцами, языком проведёт по краю бумаги, чтоб липла, не разворачивалась. Прикурит спичкой и затянется в блаженном прищуре полной грудью, впуская в свои лёгкие опасный, отравляющий, синий дым. Но такой приятный. И бог его знает, что тут делали коровы, пока он спал и кто куда подевался. Помощница собачонка тоже за всей оравой уследить не всегда может, особенно когда их пруд пруди, а хозяин спит в тенёчке, посапывает так тихонечко. Нет-нет, да кто-то затеряется. Эх и шуму тогда буде-еет. Крик и ор на всю деревню, когда возвратится со стадом обратно. Пастух недоделанный. Но что с него брать то? Дай бог, если животинка найдётся, живёхонькая. А если нет… то вон он. Вестник зачастую недобрых новостей. Припёрся.»

– Да тихо вы, бабы деревенские, хуже куриц ваших, раскудахтались тут. Слово мил человеку сказать уже не даёте, – чувствовал Ведомир в этих женщинах недобрый против себя настрой направленный. Глаза прищурены, что у одной, что у другой. Правда у Маринки то посильнее. И сверкают так, аж больно становится. Вспышками ослепительными, яркими, белёсыми.

«Ух-х, если расскажу, точно съест меня… Вон какая сегодня, вся сердитая, сурьёзная. Чувствует, не с добрыми вестями я тут расселся», – думал про себя Ведомир, боязливо посматривал и косил взгляд то на одну, то на другую.

– Да, так… есть чем поделиться в общем, – отпустил мальчишку и почесал затылок. Уставил взор на сочную зелёную траву под ногами.

– Давай, Дань, иди, неси домой воду. Ты же не забыл, зачем вышел из избы? А то заморишь своих родных жаждой, они те устроят потом. Вышел он за водой на пять минут, называется.

– Ага, пойду я дядь Вед, а то воды дома и вправду нету. Катька поди пить с утра хочет. Уже проснулась пожалуй. Она любит поспать, позднее всех встаёт.

Данька встал, отряхнул своё «седало» и коленки.

«Как встретишь дядь Ведомира, так обязательно тот что-то да учудит. Шутить будет и извалякает всего на земле или в песку», – кумекал и тащил тяжёлое ведро домой мальчишка. Дойдя до крыльца, схватил двумя руками, и стал поочерёдно закидывать на ступени то ведро, то ногу.

– Чёйта не поможете молодому человеку? Вон как корячится.

– Не в этот раз. Пускай. Иногда полезно преодолевать трудности, которые невзначай могут преодолеть тебя. Пусть знает, понимает, и готовым всегда будет. К жизни нынешней, нелёгкой, – говорила Марина, подавая Ведомиру руку.

– Да когда она была лёгкой, жизнь то… Особенно, вот такая, деревенская. Э-эх! – молвил Ведомир, когда поднимался.

– Давай, вставай. И наконец-то расскажи, что с тобой приключилось. Что ж так перепужало, аж бегом к нам… И почему это – к нам?

– Да, почему?

Марина и баб Женя помогли подняться мужчине, получившему совсем недавно звание «пенсионер».

– Пойдём на лавочку, присядем вон, за столиком деревянным. Сейчас мальчишке нашему скажу, он чай организует. Чайку с ватрушками попьём, да тебя послушаем.

– Ой, девоньки вы мои, красавицы… и любавны ваши очи, и исправны телом очень. Всё вам расскажу! Как есть на душе и в разуме, да как глазами моими запомнилось. Переживаю токмо, как бы не поплохело вам. И плюшки б с чаем не закончились, рассказать есть чего, там такое-е… Садитесь, да смотрите не упадите.