Крылья над Кальдорой

Пролог

Солнце висело низко над горизонтом, окрашивая пыльные улицы Кальдоры в багрово-красный цвет. Казалось, что сам город пылал – не от огня, а от ненависти и страха. В воздухе разносился запах металла и магического топлива, смешанный с тревожной тишиной, которая всегда предшествовала казни.

На главной площади собралась толпа. Люди, одетые в строгие серо-синие мундиры, стояли ровными рядами, словно фигуры на шахматной доске. Они говорили мало, лишь изредка бросая друг другу реплики, полные презрения. Рядом, в стороне, сгрудились представители другого мира: дартлогийцы. Их можно было узнать издалека – тёмные волосы, запавшие глаза, одежда, сшитая из грубых тканей. Они стояли молча, переминаясь с ноги на ногу, словно стараясь стать невидимыми. Но ничто не могло скрыть их: их присутствие выделялось так же резко, как кровь на белом снегу.

На площади возвышалась платформа, построенная из тёмного дерева. Сегодня она должна была стать местом правосудия.

Империя Эра гордо провозглашала себя оплотом порядка и цивилизации. Её идеология звучала ясно: только магия и дисциплина способны защитить человечество от хаоса. Но на самом деле Империя жаждала контроля. Сначала – над своими границами, потом – над соседями, а затем – над всем миром.

Дартлог был одной из первых стран, которые почувствовали на себе эту жажду власти. Год за годом Империя провоцировала конфликты, убеждая своих граждан, что их соседи – дикари, неспособные управлять собой. Пропаганда называла дартлогийцев «тёмными примитивами», обвиняя их в использовании «дикой магии», которую нужно искоренить ради общего блага.

Когда началась война, Дартлог сопротивлялся. Годы упорных боёв истощили обе стороны, но Империя обладала тем, чего не было у Дартлога: мощной армией, магической технологией и безжалостной решимостью.

Города падали один за другим. Леса, которые дартлогийцы считали священными, выжигались магическими вспышками. Дети рождались в криках и умирали в молчании. К концу войны Дартлог был почти уничтожен.

Площадь зашумела, когда на платформу вывели двух человек. Мужчина и женщина шли медленно, но гордо. Одежда их была грязной, лицо уставшим, но в их глазах не было страха. Это были родители Элин Нордергард, которых Империя обвинила в терроризме, государственной измене и саботаже.

Позади них шли трое Чёрных Стражей. В их идеально чёрной форме с серебряными эмблемами на воротниках они выглядели устрашающе. Их сапоги гулко стучали по деревянным доскам платформы, пока толпа наблюдала в напряжённом молчании.

Элин, спрятавшаяся за плечами других дартлогийцев, видела всё. Её мать держала голову высоко, не давая страху взять над собой верх. Отец не говорил ни слова, но Элин знала, что он думает: он был готов умереть.

Толпа имперцев оживилась. Кто-то выкрикнул:

– Предатели! Казните их!

Среди зрителей было много солдат, чиновников, даже детей, которых привели на площадь, чтобы они видели «величие правосудия».

Один из Чёрных Стражей вышел вперёд. На его рукаве сверкали серебряные полосы – знак старшего офицера. Его голос, лишённый эмоций, разрезал тишину:

– Предатели Империи, виновные в заговоре против величия Императора, приговорены к смерти.

Толпа взревела.

Элин сжалась. Она знала, что мать и отец сделали всё, чтобы Дартлог продолжал борьбу, но от этого не становилось легче. Она смотрела, как её мать подняла голову и посмотрела на толпу.

– Вы можете нас убить, но нашу кровь не смоет даже ваша магия. Дартлог будет свободен!

Страж не ответил. Он поднял руку, и один из солярисов, стоявший у подножия платформы, бросил ослепительный поток света. Мгновение – и тела её родителей упали.

Империя не видела в дартлогийцах людей. Даже их смерть не была для имперцев чем-то трагичным. Это был «акт очищения».

В толпе кто-то рассмеялся:

– Так им и надо! Меньше грязи в нашем городе.

Дартлогийцев, сгрудившихся в тени домов, начали выталкивать с площади. Один из солдат пнул старика, стоявшего слишком близко к краю. Женщина с ребёнком на руках молча отступила, не смея даже возразить.

Империя воспитывала ненависть к «низшим народам». Для большинства имперцев дартлогийцы были не людьми, а рабочей силой, грязью, которую нужно было постоянно контролировать.

Когда тела родителей упали, Элин не закричала. Её губы были сжаты, а сердце горело. Она видела, как мать посмотрела ей в глаза перед своей смертью. Это был не взгляд страха или боли – это был взгляд надежды.

Но Элин чувствовала только ненависть.

Её не заметили, пока толпа расходилась. Один из солдат, увидев девочку, поднял бровь:

– Их дочь?

Чёрный Страж, который до этого молча наблюдал за толпой, шагнул к Элин. Его голос был холоден, но без издёвки:

– Лагерь перевоспитания. Отправьте её туда.

Элин не сопротивлялась, когда её уводили. Она знала, что это не конец. Она запомнила этот день – запах платформы, свет магической вспышки, крики толпы.

Она запомнила всё, чтобы однажды напомнить Империи, что ничто не забывается.

Глава 1: В новую жизнь

Стою перед массивными железными воротами лагеря. Они выглядят так же, как в тот день, когда меня сюда привели, – холодные, серые, неподвижные. Тогда мне было одиннадцать. Теперь двадцать один.

Десять лет.

Десять лет боли, унижения и постоянной борьбы за то, чтобы просто выжить. Десять лет, которые я не забуду. Никогда.

Кидаю последний взгляд на ворота и ухожу.

Лагерь перевоспитания – это место, где ломают волю. Здесь не учат жить, здесь учат подчиняться.

В первый же день нас заставили стоять часами под палящим солнцем, пока офицеры шагали вдоль строя и объясняли, кто мы такие:

– Вы – дикари, рожденные в грязи. Империя дарует вам второй шанс. Здесь вы станете полезными. Здесь вы забудете своё прошлое.

Слова звучали как мантра, которую они повторяли ежедневно. Забудьте своё прошлое. Забудьте своё происхождение. Забудьте, кто вы.

Меня и десятки других детей заставляли вставать на рассвете, маршировать по грязным дворам, носить тяжёлые ящики. Если кто-то замедлялся или ронял груз, его били. Иногда кулаками, иногда магией.

– Ты не почувствуешь боли, если будешь достаточно стараться, – сказал мне однажды надсмотрщик, когда я лежала на земле после удара. Это был их метод: внушать, что боль – это часть исправления.

Спать приходилось в общих казармах. Узкие деревянные койки, тёмные стены и отсутствие уединения. Тишина здесь была роскошью, которой мы никогда не знали. Кто-то всегда плакал, стонал или бормотал во сне.

Еда была ещё одной формой унижения. Порции – мизерные, едва ли достаточные для ребёнка, не говоря уже о взрослеющих телах. Иногда нам давали добавку за хорошую работу, но чаще лишали еды за малейший проступок.

Когда тебе одиннадцать, боль ощущается ярче. Каждый удар, каждое оскорбление прожигают тебя насквозь. Но годы делают тебя бесчувственной. В какой-то момент ты перестаёшь чувствовать. Начинаешь видеть мир так, как хотят смотрители: через серую завесу.

Но я не забыла.

Я научилась скрывать свою ненависть. Делать вид, что я смирилась. Молчать, когда хочется кричать. Улыбаться, когда хочется ударить.

Это было самое трудное: не дать им увидеть, что ты не сломалась.

Останавливаюсь перед начальником лагеря, женщиной с ледяными голубыми глазами и туго затянутыми светлыми волосами. Её голос, как всегда, ровный и безэмоциональный:

– Поздравляю, Нордергард. Сегодня ты покидаешь наш лагерь. Империя даровала тебе второй шанс.

Она кладёт передо мной лист бумаги.

– Это твой пропуск. Здесь указано место, где ты будешь жить, и работа, которая тебе назначена. Империя предоставляет своим исправленным гражданам всё необходимое. Ты обязана работать и соблюдать все законы. Любое отклонение приведёт к возвращению сюда.

Молчу, пока она протягивает мне лист и маленький ключ. Беру, ощущая шероховатую бумагу под пальцами.

На нём напечатаны несколько строк:

Адрес: Гетто, район Восточной Кальдоры.

Место работы: Завод магических двигателей.

Рабочая смена: 12 часов, начиная с 6 утра.

Лист кажется лёгким, но его вес давит, словно камень.

– Ты должна покинуть территорию лагеря до полудня.

Киваю, забираю свою единственную сумку с вещами и ухожу.

Ворота открываются с оглушительным скрипом. Выхожу, чувствуя, как ноги касаются твердой земли. Никаких решёток, никаких заборов. Небо над головой кажется бесконечным, но я знаю, что это иллюзия. Свобода здесь – только слово.

Перед лагерем стоит транспорт – старый грузовик, забрызганный грязью. Водитель, не глядя на меня, кричит:

– На заднее сиденье. Двигайся быстрее.

Забираюсь в кузов, сажусь на деревянную лавку. Вокруг меня ещё несколько человек. Все молчат, сжимая в руках такие же листы, как у меня. Мы – «исправленные».

Грузовик трогается, и лагерь остаётся позади.

Смотрю на грязную дорогу, на смутные очертания города вдали. Кальдора растёт передо мной, как железный монстр. Дымы фабрик, серые стены, башни, устремлённые в небо. Это не свобода. Это новая клетка.

Но в этот раз я не ребёнок.

Я не сломалась.

Я буду молчать, работать и подчиняться, но внутри меня горит огонь. Империя отняла у меня всё, что я любила. Теперь моя очередь отнять что-то у неё.

Грузовик останавливается у ворот гетто.

Выхожу, сжимая листок в руке, и начинаю свой путь.

Гетто в Восточной Кальдоре выглядит именно так, как я представляла все эти годы, слушая разговоры других заключённых. Узкие грязные улицы, на которых смешаны запахи гниющей пищи, магического топлива и человеческого пота. Дома стоят близко друг к другу, из их окон торчат грязные тряпки, а стены покрыты трещинами и облупившейся краской.

Вхожу в свой новый «дом» – трёхэтажное здание, больше похожее на барак. Внутри тесный коридор с низкими потолками и лестница, которая скрипит под каждым шагом. Мой этаж – второй.

Комната №12.

Открываю дверь ключом, который мне дали вместе с адресом. Внутри пусто. Голые стены, покосившаяся кровать с тонким матрасом, стол, стул и маленькая полка, на которой едва хватает места для книги. Из окна открывается вид на соседнее здание, стоящее так близко, что можно рассмотреть трещины на его кирпичах.

Это место пахнет сыростью и плесенью.

Бросаю сумку на кровать. В ней мало что осталось: пара сменной одежды, грубая обувь и пара лоскутков ткани, которые когда-то были платками моей матери.

Сажусь на стул. На секунду закрываю глаза, чтобы сосредоточиться, чтобы не дать воспоминаниям снова заполнить голову.

Но они всё равно прорываются.

Вспоминаю горы Дартлога. Высокие, величественные, они казались несокрушимыми. Их покрывали густые леса, где деревья тянулись в небо, будто пытаясь добраться до солнца. Внизу, в долинах, тёк серебряный поток рек, которые питали наши земли.

Помню деревню, где я родилась. Маленькие деревянные дома, обвитые лозами, крыши, укрытые травой, и чёрные каменные стены, построенные нашими предками. Мы жили рядом с природой, подчиняясь её законам. Я помню, как бабушка рассказывала, что Дартлог был свободным больше тысячи лет, пока не пришла Империя.

Империя.

Они называли нас дикарями, потому что мы не носили строгие мундиры, не строили дымящие фабрики и не сжигали леса ради их магических двигателей. Они называли нас грязными, потому что наши руки пахли землёй, а не магическим топливом.

Но мы были сильными. Мы были гордыми.

Открываю глаза и вижу своё отражение в пыльном стекле окна. Тёмные волосы, волной падающие на плечи, резкие скулы, серо-зелёные глаза, которые всегда смотрят чуть глубже, чем нужно. Так выглядит мой народ: тёмные волосы, светлая кожа, высокие скулы, и глаза, которые будто сами несут в себе тайну.

Имперцы всегда презирали нас за это.

Я видела их на площади, когда казнили моих родителей. Светловолосые, с лицами, выточенными по одной схеме: высокие, правильные, как статуи. Голубые глаза, застывшие в холодной уверенности. Их волосы всегда аккуратно уложены, одежда – идеально выглажена.

«Чистота, порядок, дисциплина». Их девиз звучит так, будто это не только их идеология, но и религия.

Война в Дартлоге началась, когда мне было шесть.

Я помню первый день, когда в нашу деревню пришли солдаты Империи. Они маршировали прямо через лес, ломая ветки и оставляя за собой чёрные следы от своих сапог. Мы смотрели на них из-за деревьев, затаив дыхание. Я не понимала тогда, что это были за люди, но чувствовала холод, который они несли с собой.

Сначала они просто говорили, что мы теперь часть Империи. Они хотели, чтобы мы приняли их законы, сдали нашу магию под контроль их магполиции. Но Дартлог не сдаётся. Наш народ никогда не подчинялся никому, и Империя это знала.

Тогда начались убийства.

Я помню, как мой отец закрыл двери нашего дома, когда по деревне раздались крики. Он держал меня на руках, чтобы я не выбежала наружу. Мама плакала, но отец сказал ей замолчать.

– Если мы будем молчать, они нас не найдут, – сказал он.

Но они нашли нас.

Империя не терпит неподчинения. Они сожгли нашу деревню дотла, уничтожили лес вокруг, а нас, тех, кто остался жив, выгнали в горы. Я не знала тогда, что это был только первый шаг.

Империя сделала из нас врагов. Они говорили, что наши маги – опасные дикари, что мы не знаем, как правильно пользоваться магией. Они уничтожили наши школы, сожгли наши книги. Они запрещали нам говорить на родном языке, угрожая наказанием.

– Ты говоришь как дартлогийка, – сказал мне однажды надсмотрщик в лагере, когда я случайно пробормотала слово на нашем языке. Он ударил меня по лицу, и с тех пор я больше не говорила на дартлогийском вслух.

Империя хотела стереть нас. Но они не понимали, что кровь Дартлога не стирается. Она течёт глубоко, она живёт даже там, где нас считают сломленными.

Снова смотрю на своё отражение. Эти глаза, эти скулы – они напоминают мне о каждом дне, когда я видела, как мой народ борется.

Имперцы ненавидят нас за то, что мы не такие, как они. Мы напоминаем им, что они не могут уничтожить всё.

Они ненавидят не только нас. Для Эры весь мир – низшие народы, недостойные существования. Война – это их стиль жизни. Пока я сижу здесь, в окне госпиталя горит свет, и раненые солдаты Империи продолжают поступать туда один за другим. Они возвращаются с фронта – обожжённые, изувеченные, но всё ещё готовые умирать за Империю.

Эра сейчас воюет с северным государством, которое ещё сопротивляется её расширению. Имперцы считают, что несут этим землям порядок и чистоту, но на самом деле оставляют после себя только кровь и развалины.

Эра дышит войной, как мы дышим воздухом. Каждый дом в Кальдоре – это часть её машины. Заводы производят магическое топливо и оружие для фронта. Люди – винтики этой системы, одноразовые и заменимые.

Отрываюсь от воспоминаний и смотрю на лист бумаги, который оставила на столе. Завод. Гетто. Это моя «свобода».

Встаю и подхожу к окну. Кальдора дышит дымом и магическим топливом. Улицы гетто покрыты грязью, но сердце – это сталь.

Моя ненависть тоже – стальная.

Прижимаю руки к холодному стеклу. Когда-нибудь эти стены падут. Когда-нибудь я увижу, как пламя охватывает эти улицы.

Закрываю глаза.

Когда-нибудь.

Гудок звучит резко, словно нож по стеклу. Звук отзывается в ушах и пробуждает не только меня, но и весь район. Он заставляет стены дрожать, вибрация проникает прямо под кожу.

Сажусь на кровать, медленно растирая лицо руками. Холод в комнате кажется пронизывающим. За окном слышны первые шаги. Люди начинают выходить из своих комнат, неохотно тащась к работе.

Быстро натягиваю куртку и прикалываю на неё две стандартные нашивки: одна с чёрной полосой и мелкими буквами, обозначающими «Дартлогиец», другая – с серым кругом, символ пустышки. Этот круг – напоминание Империи, что они считают меня бесполезной.

Когда выхожу из здания, холодный утренний воздух обжигает лицо. Серые улицы гетто постепенно оживают. Из соседних дверей появляются люди.

Сначала вижу стариков. Их лица высечены временем и тяжёлым трудом. Они сидят у входов в свои дома, грея руки в карманах изношенных пальто. Один из них тихо бормочет что-то на дартлогийском, но замолкает, когда мимо проходит Инквизит.

Затем выходят женщины с корзинами в руках. Их движения механические, лица сосредоточенные, но в глазах видна тревога.

Дети бегут босиком по холодным тротуарам, их смех глухой, будто они знают, что слишком громкий звук привлечёт внимание. Они не работают – ещё слишком малы, чтобы стоять у конвейера, но уже достаточно взрослые, чтобы понимать правила.

На углу у стены стоит женщина в старом фартуке. Её руки красные от мороза, но она жарит лепёшки на импровизированной плите. Запах жареного лука проникает в воздух, напоминая, как пуст мой желудок. Я думаю о том, чтобы купить одну, но вспоминаю: у меня нет ни гроша.

Между зданиями прохаживаются Инквизиты. Их форма синяя, с серебряными эмблемами на воротниках. Они смотрят на всех сверху вниз. Один из них стоит неподалёку, наблюдая за потоком людей. Его глаза быстрые, он отмечает каждую деталь: есть ли нашивки, кто с кем разговаривает, кто идёт слишком быстро или слишком медленно.

Рядом с ним двое детей резко замолкают, бросая взгляд на его дубинку, которая болтается на поясе. Дети прижимаются друг к другу и тихо исчезают за ближайшим углом.

Опускаю голову, стараясь не привлекать внимания. Инквизиты всегда ищут причину вмешаться, особенно рано утром, когда раздражение мешает им думать.

На одном из углов кто-то говорит громче обычного. Инквизит мгновенно поворачивается к звуку, и его лицо искажается в жёсткой маске.

– Тише! – его голос режет утренний воздух.

Те, кто успел поднять головы, быстро отворачиваются. Мы все знаем, что лишние слова могут стать причиной долгих неприятностей.

Вдали виднеется завод. Его дымовые трубы поднимаются высоко в небо, выпуская чёрные клубы дыма, которые окрашивают облака в серый цвет.

Завод магических двигателей. Место, где мне придётся работать следующие десять, двадцать, тридцать лет – или до тех пор, пока Империя не решит, что я больше не нужна.

Встаю в очередь вместе с остальными рабочими. Каждый из нас держит в руках свой пропуск, который нужно предъявить на входе. Очередь движется медленно. Когда моя очередь подходит, охранник – молодой имперец с ленивым взглядом – забирает листок и смотрит на меня.

– Дартлогийка? – спрашивает он, кривя губы.

Киваю.

– Ты в группе три. Смена на третьем этаже.

Он бросает мой листок в коробку, даже не взглянув на него повторно, и кивает мне, чтобы я проходила.

Третий этаж завода – это ад. Здесь громче всего, жарче всего, и воздух настолько плотный от магического топлива, что дышать сложно. Шум не прекращается ни на секунду: лязг конвейеров, скрип металлических частей, удары инструментов. Всё это сливается в грохочущий хаос, от которого звенит в ушах.

Меня ставят на работу у сборочного конвейера. Линия движется с ровной скоростью, не давая ни мгновения на передышку. В мои обязанности входит вставлять магические ядра в корпуса двигателей. Я поворачиваю ядро, проверяю его гладкость, вставляю в гнездо, защёлкиваю. И снова. Поворачиваю, проверяю, вставляю, защёлкиваю.

Запах ядра неприятный, будто смесь разогретого металла с запахом гари. От каждого прикосновения к нему пальцы покалывает, а если держать ядро слишком долго, оно начинает обжигать кожу. Руки к концу первой сотни движений начинают дрожать, но остановиться нельзя. Если замедлиться или пропустить свою деталь, это заметит надсмотрщик.

Они стоят выше, на специальной платформе, с которой открывается вид на весь этаж. Их синие мундиры – форма Инквизитов – сияют в ярком свете ламп, идеально выглаженные, без единой складки. В их руках металлические дубинки, которые они время от времени стучат по поручням, чтобы напомнить о своём присутствии.

– Быстрее! – кричит один из них, его голос перекрывает шум конвейеров. – Дартлогийцы работают медленно, как всегда. Может, вам напомнить, зачем вы здесь?

Они никогда не упускают случая напомнить, что мы – дартлогийцы, низшие. Они говорят это с презрением, словно само это слово – ругательство.

– Дикари, – бурчит другой надсмотрщик, проходя мимо. Его сапоги отбивают громкий ритм по металлическому полу. – Я удивляюсь, как эти животные могут хоть что-то собрать.

Стараюсь не смотреть на них. В лагере нас учили: если хочешь выжить, не привлекай внимания. Но здесь, на заводе, это почти невозможно. Надсмотрщики ищут малейший повод, чтобы сорвать на ком-то своё раздражение.

– Эй ты! – резкий окрик заставляет меня вздрогнуть. – Руки быстрее двигай! Или тебе показать, как это делается?

Я киваю, не поднимая глаз, и ускоряю движения. Поворачиваю, проверяю, вставляю, защёлкиваю. Поворачиваю, проверяю, вставляю, защёлкиваю. Поворачиваю, проверяю, вставляю, защёлкиваю.

Рядом со мной работают другие дартлогийцы. Мужчина лет сорока с уставшим лицом, женщина, которая выглядит не старше двадцати пяти, но её взгляд пустой, словно она прожила гораздо больше. Никто не говорит. Мы знаем: любое слово может привлечь внимание.

Иногда слышно, как кто-то шепчет молитву на дартлогийском, но это быстро прекращается, если надсмотрщик проходит мимо. Здесь запрещено даже думать о том, кто ты.

Имперцы работают на других этажах. Они управляют машинами, сидят в кабинетах, составляют графики. Для них это просто работа. Для нас – это борьба за выживание.

К концу смены руки дрожат так, что я едва могу удержать последний корпус двигателя. Пальцы немеют, спина ломит, а ноги гудят от того, что я простояла двенадцать часов.

Мои ладони красные, покрытые мелкими царапинами от острой кромки корпуса. В воздухе стоит запах пота, масла и магического топлива, который въелся в мою кожу.

Я пытаюсь вытереть руки о фартук, но он уже пропитан грязью и жиром. Это бесполезно.

Когда гудок возвещает конец смены, я почти падаю от облегчения. Рабочие начинают медленно собираться, двигаясь к выходу, как сломанные куклы.

Надсмотрщик смотрит на нас, словно на стадо. Его взгляд задерживается на мне, и я на секунду замираю.

– Ты. – Он показывает на меня дубинкой. – Завтра смена начинается раньше. Приходи на полчаса раньше, понятно?

Киваю. Я не спрашиваю, почему. Здесь не задают вопросов.

Когда выхожу из завода, солнце уже садится, окрашивая серый дым в багровый цвет. Мои ноги подкашиваются, но я заставляю себя идти.

Иду через улицы гетто, слышу крики, лай собак и чьи-то тихие разговоры. Этот город, этот завод, эта жизнь – всё здесь кричит о том, что ты ничто.

Но внутри я знаю: это не конец.

На входе в своё здание замечаю женщину, стоящую у двери. Она выглядит знакомо. Её тёмно-каштановые волосы собраны в небрежный пучок, лицо слегка вытянутое, но с мягкими чертами. Карие глаза блестят в свете уличного фонаря, будто она только что плакала, но успела стереть слёзы. На её куртке две нашивки: одна с чёрной полосой и мелкими буквами, обозначающими «Дартлогиец», другая – с символом зелёного листа. Виталис.

– Кайра? – не верю своим глазам.

Она оборачивается и улыбается. Улыбка усталая, но искренняя.

– Элин! Я думала, не узнаешь меня.

Она шагает ко мне и обнимает. Её руки крепкие, несмотря на худобу, словно она привыкла хвататься за любую возможность держаться на плаву.

Мы заходим в мой коридор. Я приглашаю её в свою комнату, но она смеётся:

– Я живу через стену. Комната 11. Тебе повезло быть моей соседкой, да?

Улыбаюсь, но это не смягчает усталости в ногах. Сажусь на стул, а она прислоняется к дверному косяку, скрестив руки.

– Сколько прошло? – спрашиваю я.

– Восемь лет, – отвечает она, и её голос становится тише. – Но всё это время я знала, что когда-нибудь мы встретимся снова.

Помню её в лагере. Она всегда старалась заботиться о других, даже когда сама была измотана. Если кто-то заболевал, Кайра находила способ раздобыть что-то, что могло помочь. Она была той редкой искрой света в месте, где свет был запрещён.

– Тебя куда направили? – спрашиваю я.

– В госпиталь, – отвечает она, показывая на свою нашивку виталиса. – Империи нужно, чтобы кто-то лечил их солдат. У меня, видишь ли, подходящий дар.

Она усмехается, но в её улыбке нет радости.

Смотрю на её нашивку с зелёным листом. Она всегда была хороша в лечении. Если в лагере кто-то ломал руку или набивал синяк, Кайра находила способ помочь, даже если у неё не было магии для этого.

– Думаешь, нас специально разделяют? – спрашиваю.

Кайра кивает.

– Конечно. Нас отправляют туда, где мы принесём больше пользы Империи. И ещё… – она опускает голос, чтобы её шёпот едва можно было услышать. – Они хотят, чтобы мы не могли объединиться.

Моя рука машинально касается нашивки. Она простая, с серым кругом. Символ пустышки.

– А ты? – спрашивает Кайра, глядя на меня.

Пожимаю плечами.

– Они решили, что у меня нет магии. Я пустышка. Потому работаю на заводе.

Кайра некоторое время молчит, а потом тихо говорит:

– Это не всегда очевидно. Иногда магия проявляется позже.

Смотрю на неё и вижу в её глазах надежду. Она думает, что у меня нет магии. Но это не так.

Я знаю, какая магия у меня есть. Я знала это ещё в лагере, но никогда никому не говорила. Потому что магия – это оружие. И если Империя узнает, что у меня есть оружие, она заставит меня использовать его. Не для себя, а для неё.

Я сделала выбор: я буду пустышкой.

Нашивки на одежде – это способ Империи контролировать нас. Каждый вид магии имеет свой символ: виталисы, доминионы, солярисы, шелдрены – у всех свои знаки. Но есть ещё мы, дартлогийцы. Мы, кто не вписывается в их систему.

Дартлогийцы всегда обладали магией, но она не похожа на магию Империи. Она связана с природой, с землёй. Мы не просто использовали магию, мы жили в гармонии с ней.

Дар Дартлога: каждый дартлогиец рождается с уникальным даром, который развивается в подростковом возрасте. У кого-то это способность разговаривать с ветром, у кого-то – чувствовать движение воды под землёй. Общая черта: магия дартлогийцев всегда «живая». Она не строит барьеров, как у доминионеров, и не ослепляет вспышками света, как у солярисов. Она помогает выживать, защищать, лечить.

Империя ненавидела это. Они не могли понять или контролировать нашу магию. Они называли её «дикой», «примитивной», «угрожающей».

Кайра продолжает говорить что-то о госпитале, о своей работе, о том, как они разделяют нас, чтобы мы не могли объединиться. Но я ловлю себя на том, что слова сливаются в единый фон. Я слишком устала, чтобы слушать.

Моя голова гудит от мыслей, а тело ломит от смены на заводе. Двенадцать часов на ногах, под нескончаемым грохотом машин, под взглядами надсмотрщиков, которые видят в тебе не человека, а деталь механизма.

Моя магия могла бы облегчить всё это. Она могла бы сделать меня сильнее, быстрее. Но я знаю, к чему это приведёт. Они узнают. Они заставят меня работать ещё больше, использовать магию для их целей.

Нет. Я сделала выбор, и этот выбор сохранит мне жизнь, по крайней мере, на какое-то время.

Кайра, заметив моё молчание, мягко улыбается и поднимается.

– Тебе нужно отдохнуть, – говорит она, похлопывая меня по плечу. – Увидимся завтра.

Она уходит, а я остаюсь одна в своей комнате.

Оглядываюсь: голые стены, узкая кровать, тусклый свет свечи, которую успела зажечь Кайра.

Снимаю куртку, аккуратно кладу её на стул и смотрю на свою нашивку. Серый круг пустышки, пришитый к куртке, будто насмешка над тем, кто я есть.

Если бы кто-то знал.

Мои руки утомлены до боли, спина ноет, а ноги гудят, как будто я прошла десятки километров. Ложусь на кровать, даже не снимая обуви.

Завтра снова на смену. К пятому часу утра. Вновь вставлять ядра, вновь слышать крики надсмотрщиков.

Пытаюсь закрыть глаза, но перед ними вспыхивают образы: моя мать, горы Дартлога, горящие деревни, лица Чёрных Стражей. Всё это смешивается в головокружительный водоворот.

Я дышу медленно, пытаясь успокоиться.

Дартлогийцы всегда умели ждать. Мы жили в гармонии с природой, и она научила нас терпению. Терпение – это сила. Это то, чего у Империи нет.

Засыпаю с этой мыслью.

Глава 2: На грани

Гудок разрывает тишину едва зарождающегося утра. Он не позволяет спать дольше, чем разрешает Империя. Гудок всегда громче и резче, чем мне бы хотелось, и каждый раз я ненавижу его ещё чуть больше.

Сажусь на кровати, пытаясь сосредоточиться. Воздух в комнате холодный, окна покрыты тонким слоем инея, несмотря на то, что отопление должно было работать. Мои ноги касаются холодного пола, и я вздрагиваю.

Ощущение тяжёлого, неприятного сна всё ещё висит в голове, но времени нет. Гетто просыпается рано – иначе рискуешь быть поздно на смене.

На столе лежит кусок лепёшки, которую я оставила со вчерашнего вечера. Она чёрствая, но другого выбора нет. Сгрызаю её, запивая несколькими глотками холодной воды из жестяной кружки.

Мои движения механические, как у машины. Натянуть куртку, приколоть серую нашивку пустышки на рукав, зашнуровать грубые ботинки. Всё это давно стало частью ритуала, который я выполняю, не задумываясь.

Когда выхожу из комнаты, на лестнице уже слышен топот десятков ног. Кайра открывает дверь своей комнаты почти одновременно со мной. Она выглядит более собранной: волосы завязаны в тугой пучок, на куртке нашивка виталиса.

– Доброе утро, – говорит она.

Я киваю в ответ. Мы обе знаем, что утро не доброе.

– Сегодня у меня первая смена, – продолжает Кайра. – Интересно, как это – работать с солдатами, которые тебя ненавидят.

Слова звучат почти насмешливо, но я вижу в её глазах беспокойство.

– Будь осторожна, – тихо говорю я.

Она кивает и слегка улыбается.

Мы спускаемся вместе, выходя на серые улицы. Гетто оживает: из дверей выходят мужчины и женщины с нашивками на одежде, лица их угрюмы и измождены. Мы все двигаемся в одном направлении, словно стадо, которое знают по именам только надсмотрщики.

На углу у стены кто-то кричит. Поворачиваю голову и вижу молодого парня, которого один из Инквизитов тянет за шиворот. Парень слишком юн, чтобы выглядеть угрожающим, но этого недостаточно, чтобы спасти его.

– Забыл приколоть свою нашивку, – зло шипит Инквизит, поднимая его так, будто тот ничего не весит.

Я отворачиваюсь, сжимая кулаки. Ты не можешь остановиться. Ты не можешь помочь.

– Пошли, – говорит Кайра, хватая меня за локоть.

Киваю, и мы продолжаем идти, стараясь не привлекать внимания.

Когда я подхожу к заводским воротам, всё кажется точной копией вчерашнего дня. Очередь, ленивый взгляд охранника, короткий кивок, позволяющий пройти.

Моя смена начинается с того же конвейера. Магические ядра, корпуса двигателей, запах гари и масла. Вчерашняя боль в руках возвращается с первой минуты.

Но сегодня я замечаю кое-что новое. Надсмотрщик на платформе смотрит на меня дольше, чем обычно. Его глаза узкие, пристальные. Делаю вид, что не замечаю, но внутри всё холодеет.

Почему он смотрит на меня?

Через пару часов, когда моя усталость достигает пика, слышится громкий стук металла. Это происходит где-то в другом конце цеха.

Надсмотрщики вскрикивают, и я замечаю, как они спешат туда. Один из них кричит:

– Кто это сделал?

Словно по сигналу, головы дартлогийцев опускаются ниже. Никто не двигается. Никто не отвечает.

– Говорите, или я остановлю весь конвейер! – кричит другой.

Я чувствую, как вокруг воздух становится напряжённым. Мы все знаем, что это значит: если никто не признается, они накажут всех.

– Вы все – животные! – орёт один из надсмотрщиков, шагнув в толпу. – И мы будем вас дрессировать!

Кайра была права. Они боятся нас. Боятся, потому что мы умеем молчать.

Поднимаю голову, смотрю на своих «коллег» и вижу, как кто-то дрожит от страха. Я закрываю глаза, сжимая губы. Гул машин стихает, словно весь цех затаил дыхание. Шаги надсмотрщиков эхом отдаются в металлическом пространстве, приближаясь к источнику шума.

– Кто это сделал? – голос звучит холодно, будто наледь, покрывающая зимой улицы гетто.

Я смотрю на конвейер перед собой, стараясь сосредоточиться на своих движениях. Поворачиваю корпус двигателя, вставляю магическое ядро, защёлкиваю. Руки слегка дрожат, но я продолжаю, делая вид, что ничего не происходит.

Надсмотрщики перемещаются дальше, выкрикивая угрозы.

– Кто это сделал? – повторяет один из них, его голос режет воздух, как лезвие.

Я сжимаю губы, стараясь не поднимать глаз. Внутри всё холодеет, но руки продолжают работать. Поворачиваю корпус двигателя, вставляю магическое ядро, защёлкиваю. Повторяю снова и снова, будто это поможет спрятаться.

Надсмотрщики медленно обходят ряды рабочих. Их взгляды ищут жертву, и каждый из нас знает, что будет, если никто не признается.

– Вы думаете, мы будем ждать? – говорит другой, молодой, с резким акцентом Империи. Его сапоги громко стучат по металлическому полу. – Мы можем остановить весь конвейер и наказать каждого из вас.

Тишина становится почти осязаемой.

И вдруг кто-то делает шаг вперёд. Это молодой парень, худой, с глубокими синяками под глазами. Я не знаю его имени, но вижу, как его плечи слегка дрожат.

– Это я, – тихо говорит он.

Его голос звучит настолько глухо, что на секунду я думаю, услышали ли его надсмотрщики. Но они услышали.

– Что ты сказал? – надсмотрщик резко оборачивается.

Парень смотрит прямо на него, и в его глазах нет ничего, кроме обречённости.

– Это я, – повторяет он громче. – Я случайно задел корпус, и он упал.

На лице надсмотрщика появляется жестокая улыбка.

– Случайно? – его голос полон яда. Он поворачивается к остальным. – Вы слышали? Случайно.

Никто не отвечает. Мы все замираем, словно каменные статуи.

– Ты думаешь, мы поверим? – надсмотрщик шагает ближе к парню, его дубинка блестит в свете ламп. – Думаешь, мы настолько глупы?

Он бьёт парня дубинкой в живот, и тот падает на колени, хватая воздух.

– Случайно! – кричит надсмотрщик, ударяя его снова, на этот раз по спине.

Парень падает лицом вниз, но его руки цепляются за пол, пытаясь подняться.

– Встань! – орёт другой надсмотрщик. – Ты думал, что это закончится словами?

Они начинают бить его на глазах у всех. Каждый удар эхом отдаётся в моих ушах. Дубинки опускаются на его тело снова и снова. Кровь появляется на полу, пропитывая грязь.

Сжимаю зубы, руки сжаты в кулаки, но я ничего не могу сделать.

Когда надсмотрщики, наконец, останавливаются, парень лежит без движения. Его тело дёргается, как сломанная кукла.

– Отправьте его в изолятор, – приказывает старший надсмотрщик. – Пусть гниёт там, пока не научится работать.

Двое рабочих подходят, чтобы поднять его. Я вижу, как их руки дрожат, пока они тянут его прочь, оставляя кровавый след на полу.

Надсмотрщик поворачивается к нам.

– Это будет с каждым из вас, если вы решите играть с нами. Вы не забыли, кто здесь хозяева?

Его взгляд скользит по нашим лицам, задерживается на мне на долю секунды, и я быстро опускаю глаза.

Машины снова запускаются, шум конвейеров заполняет цех, но в этот раз он кажется ещё громче.

***

Смена закончилась. Гудок вновь прокричал, и машины остановились. Но в этот раз облегчения не было.

Каждый шаг даётся с трудом. Ноги будто налиты свинцом, руки дрожат, а воздуха не хватает, словно его стало меньше. Я выхожу за ворота завода вместе с другими, но даже идти прямо кажется невозможным.

Мир вокруг расплывается. Серые улицы гетто дрожат перед глазами, и я чувствую, как тяжесть смены опускается на мои плечи.

Я не помню, как оказываюсь на углу, опираясь на стену. Касаюсь её рукой, пытаясь удержать равновесие. Холод кирпичей ощущается сквозь кожу.

Кто-то рядом шепчет:

– Ты в порядке?

Не отвечаю. Наклоняюсь, упираясь руками в колени, пытаюсь выровнять дыхание. Живот сводит от голода, ноги подкашиваются.

Голос становится ближе:

– Эй, держись. Тут нельзя падать.

Медленно поднимаю голову и вижу женщину. Лицо мне знакомо – она работала на другом конце этажа. Её тёмные волосы убраны в хвост, под глазами тени, но она выглядит чуть более живой, чем я сейчас.

– Имя? – спрашивает она.

– Элин.

Она помогает мне выпрямиться. Мы начинаем идти вместе, медленно, будто две тени. Вокруг другие дартлогийцы молча идут домой, их шаги сливаются в общий шорох.

Женщина идёт рядом, её шаги размеренные, но напряжённые. Замечаю, как она быстро оглядывается, будто проверяет, не слушает ли нас кто-то.

– Это была Селена, – тихо говорит она.

Поворачиваю к ней голову, не сразу понимая, о чём она.

– Кто?

– Селена. Она сломала один из генераторов. Специально.

Мои брови поднимаются. В голове пульсирует от усталости, но слова заставляют встрепенуться.

– Специально? – повторяю я.

Она кивает. Её лицо остаётся спокойным, но я вижу, как уголки её губ дрожат.

– Это первый шаг, – шепчет она. – Они говорят, что если мы будем действовать изнутри, то начнём ослаблять их систему.

Замедляю шаги, смотрю на неё внимательнее.

– Они? – спрашиваю, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Женщина бросает быстрый взгляд на улицу, затем на меня, будто взвешивая, стоит ли продолжать.

– Подполье, – говорит она наконец, её голос едва слышен.

У меня перехватывает дыхание. Слово звучит громко даже в шёпоте.

Подполье.

– Они есть? – спрашиваю я, не в силах скрыть удивление.

– Были всегда, – отвечает она, на этот раз немного увереннее. – Просто теперь они становятся сильнее.

Мысли начинают путаться. Всё, что я знала о жизни в гетто, о страхе и подчинении, вдруг начинает трещать по швам.

Мы останавливаемся.

– Почему ты говоришь мне это? – спрашиваю я.

Она смотрит на меня. Её взгляд глубокий, усталый, но в нём есть искра.

– Потому что я вижу, что ты ещё не сломалась.

Мы прощаемся у следующего поворота. Её фигура растворяется в толпе, а я остаюсь стоять, опираясь на стену.

В голове всё ещё гудит от усталости, но слова женщины звучат громче, чем звон в ушах. Подполье. Те, кто сражается. Те, кто не согнулся.

Впервые за долгое время чувствую нечто, напоминающее надежду.

Но вместе с этим приходит и страх.

Улицы гетто встречают меня своим привычным запахом. Смесь гари, магического топлива, сырости и пота висит в воздухе, словно это часть этого места. Узкие дороги покрыты слоем грязи, который никогда не исчезает, даже после дождя.

Иду медленно, ноги подкашиваются от усталости. Стены домов, покрытые трещинами и грязью, тянутся вдоль улиц. Мимо проходят другие дартлогийцы, молчаливые, с угрюмыми лицами, как тени.

Каждый шаг отдаётся болью в ногах. Я чувствую, как лёгкие горят, будто вдыхаю огонь, а не воздух. Внутри всё ещё звучат слова женщины, с которой я говорила.

Подполье.

Эти мысли подгоняют меня вперёд, даже когда тело умоляет остановиться. Как их найти? Как выйти на тех, кто сражается?

Когда я наконец подхожу к нашему дому, его вид кажется ещё более жалким, чем утром. Тёмные окна напоминают пустые глазницы, облупившаяся краска на стенах свернулась, словно обугленная кожа.

Я вхожу в здание и начинаю подниматься по лестнице. Деревянные ступени скрипят под моим весом, а воздух в коридоре тяжёлый, пропитанный запахом плесени и сырости.

Комната номер 12 встречает меня холодом. Захлопываю за собой дверь и почти падаю на кровать. Лежу, глядя в потолок. Свеча на столе дрожит слабым огоньком, тёплый свет отбрасывает танцующие тени на стены.

Как их найти?

Подполье. Женщина сказала, что они существуют. Что они борются. Но как выйти на них? В гетто каждый день идёт борьба за выживание, но никто не говорит о сопротивлении. Слишком опасно. Одного слова может быть достаточно, чтобы исчезнуть.

Я чувствую, как в груди разгорается огонь. Желание быть частью этой борьбы перекрывает усталость, заменяя её тревожным возбуждением.

Но как?

Тяжёлые шаги в коридоре вырывают из мыслей. Они звучат иначе, чем обычно: резкие, неуверенные, будто человек волочит ноги.

Подхожу к двери и открываю её.

Кайра стоит в коридоре, опираясь на стену. Её лицо скрыто тенью, но я вижу, как она дышит прерывисто, словно только что поднялась на сотый этаж.

– Кайра? – зову я.

Она поворачивается, и тусклый свет лампы в коридоре освещает её лицо.

Замираю.

Под левым глазом расползается огромный кровоподтёк, губа разбита, из уголка рта медленно стекает капля крови. Её волосы растрёпаны, а на щеке видны следы грязи, будто кто-то ударил её, заставив упасть.

– Что с тобой случилось? – спрашиваю, подбегая к ней.

Она не отвечает, только мотает головой. Обхватываю её плечо и помогаю дойти до комнаты.

Её комната такая же, как моя: голые стены, узкая кровать, стол с парой свечей. Но в отличие от моей, здесь на столе лежат бинты и маленькие бутылочки с зелёной жидкостью, которыми Кайра пользуется для лечения.

Усаживаю подругу на кровать, потом достаю со стола бинты и мокрую тряпку.

– Кто это сделал? – спрашиваю, осторожно протирая её лицо.

Кайра морщится, но терпит. Глаза пустые, уставшие.

– Солдаты, – шепчет она наконец.

Мои пальцы замирают.

– Им не понравилось, что я дартлогийка, – продолжает она, с трудом подбирая слова. – Один из них сказал, что предпочёл бы умереть, чем позволить «грязной дикарке» его лечить.

Гнев вспыхивает внутри меня.

– Они… Они просто избили тебя?

Кайра горько усмехается.

– Сначала просто кричали. Потом один из них ударил. Другие решили, что это хорошая идея.

Смотрю на её лицо, и сердце сжимается.

– Ты должна была сказать кому-то… пожаловаться…

Она качает головой.

– Элин, кому? – её голос звучит горько. – Империи наплевать. Им всё равно, умрём ли мы на их работе или от их рук.

Опускаю тряпку и кладу на стол. Мои пальцы липкие от крови, а на бинтах уже проступили первые пятна.

– Империи наплевать, – повторяет Кайра. Её голос дрожит, но не от страха, а от усталости. Она смотрит куда-то сквозь меня, словно пытается отгородиться от всего, что произошло.

Её одежда мокрая и грязная. На рукаве куртки нашивка виталиса, потемневшая от грязи и крови. Швы на куртке разошлись, а на локтях виднеются дыры, которые Кайра пыталась зашить нитками.

– Сними это, – говорю я, кивая на её куртку. – Я посмотрю, что с плечом.

Кайра медленно расстёгивает пуговицы. Руки девушки дрожат, и я помогаю ей снять куртку. Под ней простая серая рубашка с выцветшими пятнами пота на воротнике. На плече вижу кровоподтёк, который уже начал расползаться, переходя в багрово-синий оттенок.

– Больно? – спрашиваю, касаясь его пальцами.

Кайра морщится, но кивает.

– Ничего, привыкну.

Молча перевязываю её плечо. Воздух вокруг кажется густым, тяжёлым от запаха крови, сырости и слабого аромата зелёной жидкости, которой она лечит других.

Когда я заканчиваю, Кайра прислоняется к стене. Её лицо всё ещё напряжено, но она выглядит немного спокойнее.

– Это не просто ненависть, Элин, – тихо говорит она, глядя на свечу. – Они боятся нас.

Смотрю на неё, не понимая.

– Боятся? Ты серьёзно? Они сильнее нас. У них всё: оружие, магия, власть.

Кайра качает головой.

– Боятся, потому что знают, что мы ненавидим их. Каждый из нас. Мы живём, как тени, но они знают: если дать нам шанс, мы сделаем всё, чтобы его использовать.

Её слова звучат как истина, но вместо надежды я чувствую только ярость. Смотрю на лицо Кайры, на синяк, который она получила за то, что просто выполняла свою работу.

– Это несправедливо, – говорю я, чувствуя, как горло сжимается.

Кайра усмехается, но в её улыбке нет радости.

– Конечно, нет. Но это наш мир.

Когда Кайра засыпает, я убираю бинты обратно на её стол. Комната тихая, если не считать прерывистого дыхания девушки.

Возвращаюсь к себе, закрываю дверь и прислоняюсь к ней спиной.

Моя комната пахнет не лучше: смесь плесени и старого пота. Свеча на столе уже почти догорела, бросая короткие вспышки света на стены.

Я снова думаю о словах женщины с завода. Подполье.

Если оно существует, то зачем мы всё ещё терпим это?

Мой взгляд падает на серую нашивку пустышки на куртке. Они думают, что я пустышка. Они думают, что я не представляю угрозы.

Но это ложь.

Поднимаю куртку и прижимаю к лицу, вдыхая затхлый запах. Внутри всё кипит, и я знаю, что не могу просто лечь спать, забыв обо всём.

Я найду их. Даже если это убьёт меня.