Критерий мерки

ВЕЛИКИЙ ШЕЛКОВЫЙ ПУТЬ

Не знаю, как там в провинциях Китая и в прочих провинциях мира, а в наших провинциях в студеную зимнюю субботу нормальные мужики от сорока и старше, которые не мотают срок, не тащат службу, не пропадают на рыбалке или охоте, не маются похмельем у голубого экрана; не лежат, в конце-то концов, по больницам и моргам и вообще не живут в собственных коттеджах, – в наших провинциях нормальные мужики в студеную зимнюю субботу смело выходят из подъездов и отправляются… куда? Правильно: в гаражи. Многие даже с саночками и почти все с рюкзачками.

Паровозиками эдакими, дымящими парком на морозе, бодро шагают они под солнцем навстречу чудесному дню, и только весело поскрипывает снежок и остается-таки след от валенок и полозьев…

Великий шелковый путь наш с Лёшей Гурьевым чаще всего начинался от кафе «Астронавт», что чуть ниже перекрестка улиц Интернациональной и Гоголя (бывших Никольской и Воскресенской… – ох уж эти большевики: фантазеры-реформаторы!)

Почему великий, спросите вы? Потому что все-таки это был путь, а не просто маршрут… Почему шелковый? Ну, посудите сами: мы почти каждую субботу с декабря по март проделывали этот путь в оба конца и почти каждый раз возвращались шелковыми… Более того! Мы ни разу не встречали на этом пути педофилов… Нас ни разу не пытались украсть с целью получения выкупа или эксплуатации нашего рабского труда на кирпичных заводах братского Кавказа… Менты с собаками не гнались за нами… С неба, кроме снега, ничего на нас не обрушивалось… Папарацци не прятались стыдливо за окрестными занавесками и частные детективы, не нанятые нашими ревнивыми женами, не следовали по нашим пятам… Но все равно мы принимали в «Астронавте» по «соточке» и, махнув рукой (каждый!), шуровали сквозь космос улицы Гоголя к «Русским блинам» по улице Гагарина, где нам требовалась немедленная дозаправка…

Лёша старше меня на семь лет. Но для моих родителей он младшенький. Это не значит, что в нашей с ним связке он всегда ведомый, а я ведущий. Мы вообще этим не грузимся – мы просто дружим. А как мы там со стороны смотримся – им, типа, виднее… Лёша выглядит значительно моложе своих пятидесяти лет – «в меру упитанный и т.д.» Но если Карлсону не хватает по пальцу на каждой руке, Лёше не хватает под усами только одного зуба – левого верхнего клыка. С потерей этой он давно смирился и возмещать её все никак не находил времени (а может быть и смысла). Зато улыбка у него неподражаемая и эксклюзивная, как гурьевская каша!

– Кстати, о космосе… (когда несешь от барной стойки два граненых стакана – о чем еще думать и говорить?!) … Нет, весь я туда не полечу – денег не хватит! А полететь хочется! Хотя бы частичкой своего бытия…

– Я… догадываюсь, какую именно свою частичку ты хотел бы отправить в космос, – вытирая губы, сквозь ладошку с хитрой паузой произнес Алёшка. – И даже знаю: для чего!..

– Для чего?

– А чтоб потом, по её возвращении, хвастаться, потрясая: смотрите, какая у меня космическая штучка!

– Потряхивая – ты хотел сказать?

– Нет. Именно потрясая!

– Боюсь, что по возращении этой отдельно отправленной в космос штучки потрясать – да и потряхивать – будет нечем…

– Ну, это как пришить!..

– Мда… Что ж такое послать-то, чтоб без ущерба для здоровья…

– А я уже послал! У меня уже там летает! – Лёша по-мультяшному улыбнулся во весь рот, обнажив заткнутый кончиком языка розовый проем на месте отсутствия левого, повторяю, верхнего клыка.

– И какую же миссию несет твой космический кочевник?

– Миссия проста и понятна: предупреждение!

– Кому и о чем?

– Всем, кого это касается: у нас есть зубы!

– А не эффективнее в таком случае и не эффектнее было бы послать туда тогда все-таки…

– Нет. Зуб – самое то: во-первых, не так оскорбительно; во-вторых, не менее информативно!.. Челюсть послать – тоже перебор. Да и челюсть тут нужна – что ж тогда твой прах переживет и тленья убежит?!

– Ну – за клык!

– Миссия выполнима!..

Мы выпили и закусили тепленькими пирожками с яйцом и луком, что не более получаса назад покинули скворчащую сковородку на Лёшиной кухне.

Далее наш путь пролегал вдоль бетонного забора завода специзделий и тут самое время сделать, так сказать, хоть какую-то географическую привязку на земной нашей, Богом не исхоженной, местности. Я мог бы сразу раскрыть карты и назвать город, где мне суждено было родиться, жить и, Бог даст, когда-нибудь тоже умереть. Город, который я в некотором роде все же пою. Чешутся руки напустить литературного туману, тем более что наш городок «славен своими богатыми литературными традициями», как любят патриотически хвастаться замшелые музейщики вкупе с наивно-искренними краеведами, но… не сильно чешутся.

Те же музейщики и краеведы повадились превозносить городок как Прикамскую Суздаль – ну, так это с какой стороны зайти: местами оно, может быть, и действительно проглядывает Суздаль, но хватает и Карфагена, причем после его окончательного разрушения…

Полтора века – не переходя даже, а отдаваясь административно из рук в руки татар-башкир-вятичей-кривичей-белых-красных-пермяков-вотяков и прочего ига – дремотно и неторопливо текла жизнь захолустных купцов, сапожников и староверов, пока последняя мировая война, эвакуировав стратегические заводы из столицы, не подсадила городок на оборонную иглу, с которой он не может соскочить до сих пор… Так как же назвать его?.. А пусть, друзья мои, остается себе безымянным, как в известной песне на слова Максима, понимаетьли, нашего Горького: «Город на Каме, где – не знаем сами, город на Каме, Матушке-реке…»

Но вернемся к бетонному забору завода специзделий. Ибо мы все еще там и, более того, уже достали фляжки и приготовились снова выпить. «Фффу» – скажет кто-нибудь сейчас, уподобляясь всем известным ангелам. А мы обоснуем. Мы знаем, что валяться под забором – не самая лучшая из традиций. Но сделать возле забора по глотку за примирение непримиримых противоречий – это дело почти святое. Первый глоток мы сделаем за мир во всем мире, а второй глоток – за неугомонные народы! Или наоборот: сначала выпьем за здоровье неугомонных, а потом – за мир во всем мире! В чем же противоречие, спросите вы, хоть вы далеко и не ангелы? А в том, что если бы неугомонные народы угомонились, у завода специзделий, где Лёша работает, резко бы сократился пакет заказов и, вероятнее всего, и сам Лёша. Но как человек, правильно воспитанный мамой – учительницей начальных классов, и папой – начальником школы милиции, Лёша всегда, везде и только – за мир во всем мире! И мы оба твердо верим, что обязательно придет тот день, когда неугомонные во всем мире угомоняться и при этом проблем с работой у Лёши и его товарищей по специзделию тоже не будет! Так что вы сами теперь видите, ангелы вы или не ангелы, что мы отнюдь не забулдыги подзаборные, а самые что ни на есть не ведающие преград подзаборные мечтатели! Поэтому – присоединяйтесь!

– Не дойти ногами,

Не достать руками,

Город на Каме,

Матушке-реке…

– Ты забыл про Надежду, – повернувшись ко мне, легонько ткнул меня в грудь пальцем Лёша.

– ?

– Вот ты говоришь: Радищев, Герцен, Салтыков-Щедрин, Чехов… А про Надежду ты забыл…

– Когда это я говорил: Радищев, Герцен, Салтыков-Щедрин, Чехов?

– Как когда? А кто тут упоминал «богатые литературные традиции»?

– Я.

– Вот. … А про Надежду ты забыл…

– Я про нее не забыл, друг мой, я её приберёг…

– Понял… Позволь еще одно замечание?

– От тебя – сколько угодно!

– Мне кажется, в первом же абзаце ты должен честно предупредить потенциального читателя, что в твоем романе…

– Повести.

– … что в твоем… опусе не будет: орального секса на постели родителей; афедрона на исповеди; упоротых шлюх и обдолбанных депутатов… опа! – синонимы проскочили! – скьюзма!.. продолжаем: благородных олигархов с розовой истерзанной душой и хищных блондинок с голубыми глазами во всю жопу… – представил, да?.. – что там еще… Ах, ну да, как же я забыл – умученных младенцев и задорно подмигивающих, кроваво улыбающихся зомби… Не будет никаких Повелителей всего – особенно того, чего нет и быть не может; никаких Супермачо, Накаченных мизинцев, Останавливающих взглядом, Немногословных оленей… ну, ты понял… Не будет эльфов, гномов, гоблинов и орков!..

– Троллей хоть оставь!

– Ладно. Троллей – можно. Все мы немножко тролли… И – самое главное: не будет «лишних» людей, «потока сознания» и… хватит, пожалуй.

– А что же будет?

– Милость к падшим и… всё остальное!

– ?

– !

– И об этом обо всём я должен честно предупредить в первом же абзаце?

– Именно так.

– …

– В лучшем случае, – утешил меня единственный мой потенциальный читатель, – книгу никто читать и не продолжит…

– А в худшем?

– Её можно будет продавать в аптеках – в нагрузку к феназепаму… ну или «Виагре»…

Я не успел ни засмеяться, ни обидеться, потому что, проследив удивленный взгляд своего друга, тоже увидел, как из краеведческого музея выносили… чучело лося.

– Куда вы его, ребята? – подошед, спросил сотрудников Лёша.

– На выморозку, – ответил один.

– Профилактическую, – добавил другой.

– Ежегодную, – вставил свои пять копеек третий.

– А почему не во двор? – полюбопытствовал я.

– Он только в парадные двери проходит, – ответил первый.

Второй промолчал.

– Козёл, – беззлобно выдохнул третий.

Мы с Лёшей одновременно посмотрели на памятник Незахороненному, что слева от парадного входа, потом на лося… Снова на памятник Незахороненному и снова на лося… Мы могли до хрипоты спорить по поводу художественных достоинств и тайных смыслов «Ёжика в тумане» – но насчет Незахороненного мы были солидарны: пока он тычет гипсовыми, медными и бронзовыми руками по всей розе отнюдь не люксембургских ветров да сидит, задумавшись, по лобным и укромным местам, не будет тебе счастья, тихая моя Родина!

– Мужики, – обратился к культурным работникам Лёша, – а можно мы лося по фэн-шую поставим?

– А ставьте! – согласились культурные мужики, принимая из наших рук фляжки…

В продолжение следующих нескольких вечерних часов редкие прохожие могли наблюдать возле парадного входа музея такую инсталляцию: огромный гипсовый черный засланный дедушка, с ручкой и блокнотом сидя на каком-то полутроне, не вел бдительный учет спешащих мимо на проходную работников завода специзделий, а гипнотизировал испуганно косящегося на него такого же неживого лося… И на оба этих чучела с глубокого черного зимнего неба падал и не таял настоящий снег…

КРИТЕРИЙ МЕРКИ

Песец подкрался раком… Раком Лёшиных легких… Мнительность – вот еще один смертный грех. За полтора года до этого и тоже от рака легких умер его отец, куривший трубку всю свою жизнь. Лёша со старшим братом на могиле бати выкурили по последней сигарете и поклялись курить бросить. Вот зря поклялись. Особенно мнительный Лёша. Потому что черная эта точка засела в мозгу моего друга и через полгода проявилась после очередной флюорографии черной точкой в правом легком. Но до этого полтора месяца его, внезапно похудевшего, лечили от базедовой болезни (!) и я ходил ежедневно ставить прописанные ему внутризаднемышечные уколы.

Потом прошли-проехали мы с ним привычный замкнутый российский онкологический круг: химиотерапия – колдыри-целители – опять химиотерапия – обросшие крепким хозяйством и ушловатыми слугами бодренькие бабки-ведуньи у неведомых «святых» колодцев – все-таки снова химиотерапия… – морг.

И вот там, у «святых» этих колодцев, в апогее солнечного, разнообразно жужжащего, свиристящего, благоухающего и цветущего мира пуще, чем где бы то ни было, боялся глядеть я во влажную – глубокую-глубокую – грусть карих Лёшиных глаз…

Сгорел Лёша быстро. Успел, предчувствуя, женить обоих сыновей. На свадьбе второго беспрестанно кашлял, бодрясь – мне бы, говорил, только простуду эту победить… Вообще, слово «рак» всё из-за той же мнительности его при нём и им самим категорически не употреблялось. Сам он болезнь, убивавшую его, называл несколько кинематографически – «Нечто»…

Не буду писать про морг – буднично-циничный… Лёшины белые натруженные ступни не забуду никогда… Похороны и поминки – бессмысленные и беспощадные, как русский бунт и быт – знакомы каждому… Заданная унылость и вежливо пьяненькие фрики на этом заданном унылом фоне… Один на вопрос: «Ну, как ты?» всё твердил: «А хны бы хоть!»… Другой всё приставал ко всем со своим недоумением: «Как это: ушел из жизни?»…И пытливо озирался потом, как бы взаправду ища дверцу, в которую из этой жизни уходят… Но больше всех меня поразил третий Лёшин сослуживец – он встал, пошатываясь, не столько держа рюмку в руке, сколько держась за неё, и выдал следующее: «Алексей был для нас для всех критерием…» Тут он запнулся, озираясь, пока не уткнулся мутным взглядом во всю ту же спасительную рюмку: «Он был для нас для всех критерием… мерки…» И обрадованно выпил.

– Ага, – буркнул кто-то грузный слева от меня, – «рюмкой стопки»… «стопкой рюмки»…

А я сидел, пил, не пьянея, и плакал без слёз, придавленный осознанием того, что вместо самого близкого друга и единственного потенциального моего читателя у меня теперь – пустота. Ушел из жизни. И даже рукой не помахал.

«МЫ К КАМЕ ПРИБИТЫ КАМНЯМИ…»

А не было никакого тумана…

Семь дет сидел я, оглушенный и пришибленный, ровно в своем мирке – дом строил, картошку сажал, «Горыныча» в выгребную яму регулярно заливал, собаку выгуливал, скворечник даже поставил – первый в своей довольно уже долгой жизни – ну, чтобы птички полезные там, то, сё… На курятник уже замахнулся… – и на тебе! – захотелось воли, ветра и одиночества!

И повадился я мотаться на Реку.

В будний вечерок забредешь по берегу в местечко безлюдное, закинешь донные снасти, колокольчики к ним подвесишь, костерок разведешь… В тот год весна и лето выдались жаркими, ночевать можно было прям на кучке травы возле огня… Река-матушка блестит отраженной луной, ночь – мачеха звездного табора— не чует ни хрена, что будет сейчас и потом…

Давно-давно, в прошлом уже веке, когда не было еще на Каме гидростанций и шлюзов, морозной ночью, предупрежденный добрыми людьми, гнал наш дед из Соликамска вниз по скованной льдом реке повозку с нехитрым скорняцким и домашним скарбом, а с окрестных дремучих лесов скатывались к ним волки – и наша мама, совсем еще девчушечка, вместе со старшими сестренками и бабушкой нашей швыряла в их клацкающие пасти пучки горящей соломы…

Дед, отдышавшись, осмотревшись и устроившись на новом месте, пристрастился к рыбалке, мостки выдвижные сколотил по примеру местных мужиков. Толька с Вовкой еще не родились, Валька – наша мама – была еще мала для этой забавы. А вот Лидка с Зойкой с ним на реку бегали и частенько его облавливали – из-за чего тот шибко злился и клялся их впредь с собой не брать.

По ним, по ним – милым таким и родным – звенит колокольчик, строчит сверчок-пулеметчик, порою ночной невидим…

Между тем старомодный садок мой к рассвету наполнился, а бубенцы на донках все не умолкали. В рыбацких хлопотах и азарте не сразу приметил я эту троицу, шлепавшую в столь ранний час по мелководью – мужчина… мужчина и женщина… Ну, бредут себе и бредут – летом кто тут только не шастает во всякое время суток… Но так получалось, что чем ближе они ко мне подходили, тем яростнее – дуплетом на обеих донках сразу – были поклевки и добыча становилась все крупнее… Отправив очередных «лаптей» в садок, под завязку набитый лещами, стал перезакидывать я снасти – одну, другую… и вдруг услышал за спиной до боли знакомый голос:

Я обернулся.

Передо мной – босой, в джинсах и свитерочке – стоял живой Лёша и улыбался своей фирменной улыбкой.

– Мы ж тебя в костюме похоронили… – только и смог ляпнуть я.

– В костюме там лежать хорошо, а здесь гулять лучше в этом!

Он сделал шаг ко мне, распахивая руки для объятий… но тут опять взъярились колокольчики на спиннингах – Лёша кинулся подсекать, а я уплыл в глухую темноту…

– Это он от радости, – услышал я Лёшин голос, возвращаясь. – Такой улов сегодня – ого-го!

Увидев, что я очнулся и пытаюсь подняться, добавил:

– Я последних отпустил – складывать некуда! Пора садок-то менять.

Он протянул мне руку – рука была мокрая, прохладная, но вполне себе осязаемая. Отряхнув с меня прилипший песок, он представил мне своих спутников.

– Штабс-ротмистр Александров… Марина Ивановна…

Штабс-ротмистр, вынув изо рта гусарскую трубку, слегка кивнул мне Марина Ивановна молча подала для поцелуя правую руку – левой она то и дело поправляла на шее шелковый дымчатый шарф.

– Вот тебе, дружок, и две первые курицы для нового курятника! – пустив дым носом, приветливо подмигнул мне штабс-ротмистр.

И я снова рухнул на речной песок…

– Ну нельзя же так, Надежда Андреевна! – мягко упрекал Лёша штабс-ротмистра, сматывая удочки. – Оставьте этот ваш армейский гальгенхумор.

– Помилуй, Алёшенька, да какой же он «гальген» – обычный юмор, – мило оправдывался штабс-ротмистр. – Ну, грубоватый, не спорю… И потом: ты сам говорил, что он того – понимает… А он – не того…

– Того – не того… Вы себя-то поставьте на его место: рыбачит себе мужик в тихую радость: крючки, червячки, прикормка – и на те! явились не запылились! Поэт и воин с того света! Ладно, я еще с вами…

– Вот уж запылиться мы никак не могли – это ты, Алёшенька, не подумавши молвил…

«Не будь с вами Алёшеньки, я принял бы вас за ветеранов труда нашей швейной фабрики», – про себя прокомментировал я их добродушную перепалку, вытирая с лица воду, что пригоршнями носила с реки Марина Ивановна. Понимающая усмешка мелькнула в её серо-зелёных глазах, близко склоненных надо мной – мне стало стыдно: не было сомнения – она прочитала мои мысли.

– Спасибо, извините… – пробормотал я, вновь вставая на ноги.

– Так! – весело объявил Лёша. – Пресс-конференция начинается! Кто не желает принимать в ней участие, может покурить где-нибудь в сторонке!

Штабс-ротмистр с Мариной Ивановной послушно присели подымить на сухой топляк неподалеку, Лёша собрал все мои снасти в кучку – не забыл, как это делается. Плюхнувшись на траву возле потухшего костра, он выжидательно посмотрел на меня.

– Как это вообще возможно? – подсаживаясь к нему, спросил я. – И почему именно сейчас?

– На первый вопрос точного ответа не знаю. А на второй отвечу так: Стивена ждали.

– Какого Стивена?

– Стивена Хокинга.

– Это который по черным дырам?

– Да. Того самого.

…

– Вот твои-то обрадуются!

– Не обрадуются…

– ?

– Я здесь очень ненадолго… Мне нельзя… И ты меня не видел.

– Понял… А как же?.. – я повернул голову в сторону сидевших на топляке.

– Я вас свёл – моя задача выполнена. Они погуляют на Дне города – и тоже обратно.

– Как это – «погуляют»?

– Да уж как получится! – Лёша ободряюще толкнул меня плечом. – Да ты не переживай: есть-пить они не попросят – это им без надобности. Курево у них тоже своё…

– А… почему я?

– Они тебя выбрали. Я им много про тебя рассказывал.

– Про того – не того?

– И про это тоже.

– Да кому они – такие – нужны в этом городе? Кто их ждёт?!

– Вот и проведаете.

…

– А Марина Ивановна почему не говорит ничего?

– Глухонемая. В этот раз.

– ???

– А следующий раз – глухонемая приду на свет, где всем свой слух дарю, свой слух дарю. Ведь все равно – что говорят – не понимаю. Ведь все равно – кто разберет? – что говорю.

Я украдкой вздохнул и встряхнул кулаком.

– Ты бы еще перекрестился! – заметив это, хохотнул Лёша. – Насчет глухоты её я сомневаюсь, но немая точно.

– Что это она там пишет? – увидел я, как Марина Ивановна чертила прутиком на песке у самой кромки воды.

Мы с Лёшей оторвали пятые точки от грешной земли и подошли взглянуть.

Мы к Каме прибиты камнями…

– успела вывести она, но волны от прошедшего четырехпалубного теплохода-праздника (как указано в рекламных проспектах) «Владимир Маяковский» через мгновения смыли эту строчку…

– Мне пора, – вздохнул Лёша.

Помог закинуть мне за спину рюкзак, вручил спиннинги и тяжелый садок.

– Вот теперь ваш, так сказать, Вергилий! – жестом рук, с полупоклоном пригласил он следовать за мной явившихся с ним из глуби и глади.

И пошел вверх по реке, а мы побрели вниз.

Чавкая сапогами по мокрому галечнику, думал я о разном: о том, например, что человек обречен на грусть и несчастья; и о том, куда мне теперь податься с моими… кстати, как же мне к ним обращаться?.. По имени-отчеству? Но я не Лёша… Или так, как он их мне представил?.. Но устанешь выговаривать каждый раз: «штабс-ротмистр»… Мадам и месьё?.. Женщины?.. Товарищи?.. Граждане?.. Гражданки?.. Нет, не то… Безличные варианты тоже неуместны… А может быть – любезные цыпы мои?..

В этот самый момент прилетел мне камушек в свободную от рюкзака шею, и я услышал голос штабс-ротмистра:

– Голубчик, соблаговоли укоротить шаг, а то мы не поспеваем за тобой!

Я остановился и пропустил их вперед.

Они шли, обмахиваясь ивовыми, что ли, веточками, и любовались то крутояром справа, то полноводной рекой слева.

Ну, раз я «голубчик», то вы тогда будете «голубушками» – решил я про себя.

Встретилась нам на пути знакомая мне братия прокопченных детей Реки – возле целой батареи донок на корточках сидели они, и татуировки на них были серьезные и правильные. Две дворняжки, бывшие с ними, при нашем приближении вдруг поджали хвосты и завыли. Мужики цыкнули на них и стрельнули по нам глазами.

– Привет!

– Привет! На червя или на рогана? – спросил старшой.

– На «бутерброд».

– Фарт есть – его не может не быть.

– Да уж… – почесал я в затылке, имея в виду вовсе не рыбу.– Я вам садок на сохранение оставлю – гости у меня, боюсь, не скоро домой доберусь, пропадет улов?

– Оставляй.

– Добычу поделите…

– Как скажешь… Чифирнёшь? Или «купчику» заварить?

– Спасибо, временем не располагаю.

– Самогонка есть…

– А давай! – психанул я, бросив взгляд на не обращавших на меня внимания голубушек.

– Бельмондо! – распорядился старшой. – Плесни фартовому от души и закусить сообрази.

Я выпил, закусил лучком и хлебом.

Бликуя бельмом в правом глазу, Бельмондо с видимым удовольствием пристроил мой тяжелый садок на колышек в реке.

Собаки всё продолжали поскуливать и коситься в сторону удаляющихся штабс-ротмистра и Марины Ивановны.

– Серьезные гости у тебя… Интуристы?

– Типа того… Бывайте!

– Увидимся…

Так что не было никакого тумана.

МОН ПОРАЖЁН!

А кто бы не поразился оперативности местного криминалитета!

Не успели мы с голубушками насладиться купеческими достопримечательностями вперемежку с купеческими же развалинами в историческом центре города, как подрулил на обочину чистенький светленький «Opel», выскочил из него улыбчивый молодец и мелким бесом закружил вокруг нас. Поприветствовал очень радушно, сделав комплименты всем и всему, включая погоду, достопримечательности и даже развалины. Попросил разрешения так и сяк сфотографировать, сделал, куда ж теперь без этого, парочку селфи…

– Хорош стрекотать! – не выдержал я. – Ты кто?

– Милые дамы, с вашего позволения я украду его ненадолго, – с этими словами он взял меня под локоть и увлек на пустырь между двумя дышащими на ладан домами.

– Сдай мне этих тёток в аренду! – ошарашил он меня, оставшись со мной с глазу на глаз. – Они надолго здесь?

– Не понял, – высвободил я свой локоть из его цепкой лапки.

– Сейчас поймешь!

Он сунул мне свой айфон чуть не под самый нос.

– Смотри! Охранник из гостиничного комплекса прислал: вот он ваше отражение в оконном стекле снимает – вы втроем идете, а вот картинка на мониторе от камеры слежения – ты там один… Вот вы снова отражаетесь в оконном стекле – и опять вас трое, а вот на мониторе – ты один!.. Свежие фото, только что сделал: ты и я есть – а теток нет!.. Догоняешь?

– Нет…

– Я не спрашиваю, кто они, откуда – но они не фиксируются на наших камерах. Надолго они здесь?

– На пару дней…

– Сдай мне их в аренду! Десять процентов с прибыли твои! Да что там – пятнадцать процентов! Соглашайся – это реально большие деньги!

– Закладки, что ли, делать? – наконец-то догнал я.

– Я таких слов не говорил…

– Во-первых, я им не хозяин, а они не мои слуги и тем более не мои рабы. Во-вторых, как-то я себе плохо представляю Георгиевского кавалера, адъютанта Кутузова, обнимавшую колени Александра I, руку которой целовал сам Пушкин, на побегушках у наркодилера. А про Марину Ивановну я даже и не знаю, как сказать…

– Да пох… цари-кавалеры-адъютанты! Главное – они не палятся на камерах слежения!

– В-третьих, я звоню в полицию.

– Да я щас сам позвоню – документики-то какие-никакие у теток, надеюсь, имеются? Что-то мне подсказывает, что нет у них надежных ксив.

– А вот я пребываю в полной уверенности, что тетки мои без труда от ментов отмажутся, в отличие от тебя… – «нажимал» я нужные кнопки на своем выключенном телефоне.

– Подумай, дядя! – ретировался с досадой криминальный бесенок. – Я не прощаюсь!

Он помахал голубушкам рукой, прыгнул в свой чистенький светленький «Opel» и был таков.

– Что хотел этот «чеширский кот»? – поинтересовался штабс-ротмистр, когда я вернулся к ним.

– Взять вас к себе в услужение.

– Вот как?! Ординарцами?

– Ординарцами…

– И что же ты?

– Вежливо отказал.

– Надобно было грубо послать…

– А откуда вы знаете про Чеширского кота?

Марина Ивановна аж поперхнулась дымом от моей бездонной глупости и наивности.

– Кстати, надо кое-что проверить. Вы не будете против?

– Валяй, братец!

Я включил камеру на телефоне, навел на них – голубушки там не отображались.

– Как вы это делаете?

– Что именно?

– Не «светитесь» на экране?

– Да потому что мы буквы – а буквы цифрами не бьются.

– Я серьезно.

– Да баловство всё это. Не «светиться», касатик, не значит не быть. И наоборот.

– «Светиться» – не значит быть?

– Точно так.

– И всё же – как?

– Почитай на досуге про четвертое измерение – ваши игрушки под него не заточены. И – хватит об этом.

«ГОГОЛЕВСКИЙ БУЛЬВАР»

«Где тут обещанный бульвар?» – вопрошали взглядами штабс-ротмистр и Марина Ивановна, пройдя еще три квартала по нашей «Суздали».

– Вот бульвар, – отвечал я, – кивая на строй фонарей по обе стороны пустой коротенькой аллеи.

– Голубчик, ты давай это… не того… – погрозил мне пальчиком штабс-ротмистр. – Где вековые липы? Где сень от них?

– А чем же плохи ели и березы?..

– Где праздный и гуляющий народ? Где парочки влюбленных и нянечки с дитятками?

– Так на работе все, – развел руками я. – А дитятки в яслях…

Марина Ивановна толкнула свою товарку в бок, указывая на здание возле «бульвара».

– «Дворец культуры»? – прочитала та вслух надпись на фасаде. – Вот истинно «дворец-дворец»?

– Ну да…

– Дворец-ларец…«Ларец культуры»… И что же в том ларце?

– Культура…

– И много?

– Уж сколько поместилось…

– Видать, осталось место – глянь, что там разгружают? Сдается мне, что шубы? – кивнула Надежда Андреевна на грузовой фургон у лестницы перед входом.

– Шубы, шубы! – крупная дама в черной шляпке с вуалью подошла к нам прикурить. – Торгуй шубами летом и пляши и пой зимой – нормальный такой подход, если деньги от торговли идут на нужды певцов и плясунов, а не в чей-нибудь карман.

Словоохотливая таинственная незнакомка, прикурив от трубки штабс-ротмистра, томно затянулась и продолжила хриплым низким меццо-сопрано:

– Сюда и обувь неплохую привозят, и бижутерию и даже саженцы по весне… Вы тоже пришли посмотреть на шоу? Пойдемте вон на ту скамеечку – оттуда будет шикарный вид и там нам будет более-менее безопасно.

Скамеечку заняли вовремя – я, стоя за ней, заметил стайку нарядных ярко-красногубых незнакомок позднеосеннего, почти предзимнего возраста, тоже претендовавших на неё.

– Как называется ожидаемое шоу? – закинув ногу на ногу, спросила Надежда Андреевна.

– «Прибытие сидоровой козы»! – почти объявила крупная дама и, заметив недоумение на наших лицах, удивилась, – Вы не знаете Сидорова?!

– Ни Сидорова, ни его козу… – пожали мы плечами.

– Сидоров – владелец заводов, газет, пароходов, а его «козочка» питает страсть к рифмованию. Она нарифмовала целую оду ко Дню города и сейчас явится сюда на репетицию, а эти дурачки с шубами, если срочно не закончат свою разгрузку, попадут под раздачу…

Заинтригованные, мы больше ни о чем не спрашивали.

– Вот, вот, начинается! – воскликнула крупная дама, указывая на поворачивающий с улицы черный тонированный минивэн.

«Mercedes-Benz» плавно зарулил на стоянку. Из него выскочили четверо вооруженных охранников в одинаковых черных костюмах, выволокли из кабины «Газели» шофёра, вместе с грузчиками затолкали в фургон и закрыли их там. После чего один остался у входа, а трое вошли в здание.

«Всё чисто! Заводим!» – раздалось вскоре в рации оставшегося снаружи.

Из минивэна выскочил пятый охранник и помог выйти невысокой хрупкой блондинке в солнцезащитных очках.

«Козочка» Сидорова приветливо помахала стайке ярко-красногубых – те было ринулись к ней в благоговейном порыве, но были остановлены запретительным жестом пятого охранника – помахала, значит, вспорхнула по лестнице и скрылась за услужливо распахнутыми дверями Дворца культуры.

– И шестикрылый серафим напрасно б в эти двери бился! – продекламировала дама в шляпке с черной вуалью. – Видели бы это Цветаева с Ахматовой! Вот так надобно себя позиционировать, а не сидеть блудницами в «Бродячих собаках» со всякими бражниками!

При этих её словах просочился из дверей культурного заведения бледный торговец неуместными шубами, вызволил своих работников из неволи, после чего отогнали они «Газель» в сторону и ушли в тенёчек перекурить случившееся.

– Интересно, пистолеты у этих дармоедов огнестрельные или пукалки с резиновыми пулями? – как-то неожиданно озаботилась обладательница меццо-сопрано. – Там, кстати, афишу этой «звезды» поклеили – не желаете глянуть?

Мы встали и подошли к афише. Афиша гласила:

Голубушки мои – одна в голос, другая беззвучно – расхохотались обилию всего в отчетной поэзии Сидоровой и, вытирая веселые слезы, побрели дальше.

Томная дама из-под черной вуали цыркнула скупой слюной себе под ноги, подмигнула мне и сделала на прощание ручкой:

– Улетучиваюсь в тучу!.. – почти пропела она, удаляясь.

«Ну, бульвар – не бульвар, но ключевое слово здесь правильное: гоголевский» – подумал я, отправляясь вслед за штабс-ротмистром и Мариной Ивановной.

ЧЕХОВ В ДРЕДАХ

Старый, по собачьим меркам, пес, откликавшийся на все прозвища – от Аута до Обамы – лежал в тени акации за пустыми трибунами стадиона, лениво зевал, нечаянно прихватывая пролетающих беспечных мух и жуков, и наблюдал сквозь опорные конструкции за репетицией Дня города на футбольном поле, которую проводили всегда одни и те же: пухлый, нервный и беззубый культпросветработник со своей хореографической помощницей… За глаза подчиненные звали культурного работника Беспросветным и Бабой Маней, а помощницу его Айседором – за бритоголовость и пристрастие к танцам босиком a la Дункан. Как только Баба Маня начинал шепелявить через микрофон в мощные динамики, тут же дружным лаем отзывались все собаки в округе – феномен этот, повторявшийся регулярно из года в год, до сих пор так никем и не изучен. Аут-Обама тоже старчески тявкал – сам себе удивлялся при этом, но ничего поделать не мог… пока… Пока на горизонте событий не появились эта троица – мужчина с непонятными прутьями, женщина с обмотанным горлом и… еще одна женщина, переодетая в мужчину. Всякого повидал на своем веку четвероногий бродяга, чего и кого только не насмотрелся, так что умел чуять правильно – поэтому при приближении этих троих заткнул он свою гнилую пасть и уполз, простужено поскуливая и поджав весь в репьях хвост, глубже в кусты к самому каменному забору.

– Вы же, Надежда Андреевна, животных любили… в прошлой жизни – что ж теперь они вас так трепещут? – спросил я штабс-ротмистра, когда мы устроились на трибуне.

– Ну, во-первых, я не одна тут… – резонно заметила Надежда Андреевна. – А во-вторых, черт их знает, почему они чураются следов ног моих и не ластятся как прежде…

Она снова затянулась, выпустила дым и, глядя сквозь него на поле, кивнула в ту сторону:

– Что там происходит?

– Перекличка писателей…

– Каких писателей?

– Классиков, в честь которых названы улицы города.

– И что они будут делать на празднике?

– Флешмоб… Танцевать синхронно…

– «Половецкие пляски»?

– Что-то вроде…

– И кто это придумал?

– Да есть там бедолаги – не знают уже, чем публику местную удивить.

– А кто писателей играет?

– Городок, Надежда Андреевна, очень театральный – драмтеатр имеется, студии всякие, квнщики наконец…

– Ты ёрничаешь, голубчик?

– Помилуйте, нисколько!

– Кто такие «квнщики»?

– Ну, как бы вам это объяснить… А, впрочем, время неумолимо, увы! – их у вас… там… скоро будет много – Лигу свою организуют – сами все увидите и поймете…

– Гайдар! – начал перекличку Баба Маня (до этого писатели репетировали без него, так что видел их он в первый раз).

– Мин монда! – жизнерадостно ответили ему из толпы писателей.

– Не понял… – притормозил перекличку Баба Маня. – Почему в тюбетейке? Татарин, что ли?

– Эйе, татар да, кем дэ?

– Вы – Гайдар?

– Айдар – Гайдар! Один в один! Фотку в ущебнике посмотри!

– Ну, допустим… Герцен! – уже несколько напряженно продолжил перекличку Баба Маня.

Но с Герценом было все в порядке – ему помахал тростью солидный дядечка во фраке и с котелком на голове.

– Гоголь!

Гоголь тоже был очень похож: худой, длинноносый, волосы до плеч – вот только ростом под два метра.

– Поменьше Гоголя не нашлось?

– Рядом с Маяковским мы все нормальные такие Гоголи! – возразили ему.

– А где Маяковский?

– Здесь Маяк! – поднялся с корточек бритый наголо чувак в нелепой вязаной желтой кофте и оказался выше Гоголя на целую голову.

– Да уж, действительно… Гончаров!

– Иван Александрович, туточки!

– Так Иван Александрович или Гончаров?

– Без «или» – Гончаров Иван Александрович. Или вам другого Гончарова надо?

– Нам того, который «Обломов» и «Обрыв»…

– Значица правильно все!

– Чё ты под Лескова все косишь – Гончаров отродясь так не писал и не говорил! – наехал на него некто в дредах и с бородкой, заплетенной в косичку.

– А вы кто? – поинтересовался Баба Маня.

– По жизни или тут?

– Тут, на репетиции.

– Чехов.

– А почему в дредах?

– Это Чехов в его развитии через сто лет.

– Он художник – он эдак видит! – пояснил Гончаров, Иван Александрович.

– Понятненько… – Баба Маня поискал глазами помощников, но те, намаявшись с писателями в предыдущие дни, с чистой совестью свалили в административный корпус, оставив начальника и его замшу с имя наедине.

– Горький!

– Опохмелиться бы! – обозначился Горький.

Писательский рой красноречиво загудел…

Баба Маня еще раз повертел головой в надежде увидать своих помощников…

– Господа… художники… Давайте договоримся: сегодня генеральный прогон, завтра вы на Дне города тоже как стеклышки, а вечером вас ждет теплоход – с закусками и прочей благодарностью…

– Нам бы по «соточке» – мы бы такой рэп с нижним брейком сбацали и сегодня и завтра… да хоть каждый день! – ужом взвился кент, стильно татуированный от кистей рук до шеи.

Баба Маня, привыкший иметь дело со старшеклассниками и студентами колледжей, тихо матерившимися на репетициях под присмотром завучей и педагогов-организаторов, слегка оробел.

– Вы, извиняюсь, кто? – от волнения в микрофон спросил он стильно татуированного бузотёра.

– Достоевский я, Федор Михалыч!

– А почему?.. – Баба Маня показал на себе места стильных татуировок Федора Михалыча.

– Так я это, типо только с зоны откинулся… Биографию моего персонажа знаете?

– Да, в курсе, – кивнул Баба Маня. – У нас тут, – Баба Маня обвел взглядом толпу персонажей, – судя по этому делу, треть бывших каторжных…

– Мужики! – сиплым басом рявкнул седой кряжистый старик. – Время зря теряем – у меня еще пологорода не вспахано! – Старик повернулся к Бабе Мане. – Продолжай перекличку, барин! Лев Толстой я!

– Спасибо! – несколько воодушевленный «барином» от самого Льва Толстого, Баба Маня

вновь обрел дар читать список.

Грибоедов, Добролюбов и Жуковский проскочили без заминки, а вот Зайцева встретили в штыки.

– Это не тот Зайцев! – начал Чехов в дредах. – У нас такого писателя слыхом не слыхивали! Это однофамилец из большевистских горлопанов какой-то…

– Иуда! – поддакнул Горький.

– А еще водку с нами пил, гад!..

– Мы уже неделю за историческую справедливость боремся!..

– Справки наведите сначала, а потом в писатели определяйте!..

– Гнать его, паскуду!

– Примазался!

– Партийный подпевала!..

– Зато танцует хорошо! – робко возразил Баба Маня.

– Да и в рот его..! – неожиданно легко и просто согласились с ним.

С Кольцовым тоже вышла заморочка – точно ли в честь поэта улица названа?

– Да какая я вам оптом розница, – уговаривал всех Баба Маня, – Пусть лучше будет одним поэтом больше, чем одним меньше!

– Знову ж скаче добре! – поддержал его Тарас Шевченко.

– А чё хохлы здесь размовляют? – возмутился Ломоносов…

Баба Маня догадался, наконец, закончить перекличку и махнул рукой звукарю – тот включил нужный трек – «Союз писателей» рефлекторно побрёл на исходную позицию и начал репетицию под руководством Айседора.

– А как же зритель поймет, кто есть кто? – повернулась ко мне штабс-ротмистр. – И что это именно писатели, а не босомыки какие?

Я засмеялся, глядя на пеструю толпу пляшущих… Айседор отплясывала впереди них, напоминая движения. Затем выстроила всех в полукруг, лицом к главной трибуне и к нам, сидевшим там с краешку – пришел черед репетировать сольные проходки, во время которых босомыки превращались в писателей – Баба Маня называл каждого в микрофон.

– Вот и ответ на ваш вопрос, Надежда Андреевна… Будем дальше смотреть или пойдем?

Голубушки мои переглянулись.

– Пойдем, наверное – завтра досмотрим, – стали они подниматься.

«Какое счастье, – прочитал я в глазах Марины Ивановны, – что в вашем городке нет улиц Мандельштама, Гумилева, Волошина, Пастернака…»

– И Цветаевой, – подумал я вслух, представив возможное соло Андрея Платонова с дворницкой метлой…

Марина Ивановна, усмехнувшись, благодарно пожала мне руку…

– Вобла! – остановил нас гневный возглас из толпы репетирующих писателей.

Кричал Лермонтов, возмущенный тем, как Айседор мучает неуклюжего и спотыкающегося Чернышевского.

– Кто это сказал? – в микрофон спросил Баба Маня.

– Я! – не стал прятаться Лермонтов. – Во, бля, говорю, какие коленца наш русский великий утопист и последовательный боевой демократ выкидывает!

– Мне послышалось другое… – все так же в микрофон возразил Баба Маня.

Айседор отвернулась, плечи ее вздрагивали…

– Мда, – громко вздохнул Гоголь, – метко выражается русский народ… Замашисто, бойко…

– И Есенина-то нет среди нас, чтоб за Айседора вступиться… – сокрушался Радищев.

– Я за него! – выступил вперед Лесков.

Лесков оказался левшой. С левой руки он заехал Лермонтову в правую скулу – красный кивер с головы поэта покатился по зеленому футбольному полю. Но Лермонтов устоял. Двинув ногой в пах нападавшему, он добавил ему коленом по склонившейся голове и оттолкнул прочь – падай, дескать, с богом…

Сталинскими соколами налетели на Михаила Юрьевича друзья Лескова – Фадеев с Фурмановым.

Известное дело: дворяне меж собою все родня – за Лермонтова впрягся Толстой. За шкирки оттащил он соколиков в разные стороны, а потом, сдвинув руки, стукнул их лбами…

– Какая глыба, а? Какой матерый человечище! Вот это, братцы, художник! – комментировал происходящее Гоголь, – Кого в Европе можно поставить рядом с ним? – И сам себе ответил, – Некого!

Айседор рыдала. Баба Маня её успокаивал. Выбежавшие на шум помощники Бабы Мани разнимали дерущихся. Бритоголовый Маяк отрешенно медитировал в центре возникшего хаоса… Мы молча покинули это ристалище.

БЕСЕДКА – ДЛЯ БЕСЕД

Признаться откровенно, я боялся остаться со своими гостьями наедине…

Голубушки все так же молча шли впереди меня, разглядывая улицу и прохожих. Самогон, выпитый мною на берегу, давно выветрился…

– А ты, касатик, известный житель – каждый второй с тобой здоровается, – обернувшись, сверкнула на меня глазами Надежда Андреевна. – А нас вот никто не признаёт…

– Так то ж… сами понимаете, какой случай… действительно, нехорошо получается… такие люди – и вот надо же… не узнают… да уж…

Тут подвернулся очередной знакомый, поприветствовал меня, потом понял, что я не один, поприветствовал и голубушек тоже, поинтересовался:

– Родственники? Издалека?

Те с лукавым прищуром ожидали моего ответа.

Я опять психанул:

– Из страны вечной весны, откуда нет возврата, нет возврата.. А оказалось, что есть! Марина Ивановна Цветаева! Да-да! Надежда Андреевна Дурова! Кавалерист, так сказать, девица. Штабс-ротмистр, если чё…

Приятель ничуть не удивился:

– Артисты? Кино будете снимать? Давно пора! Удачи! На премьеру не забудь позвать!

И убежал, шепнув мне: «А что, красивее и моложе не могли подобрать?»

– Я, наверное, водки куплю… если не возражаете.

– Купи, братец, купи.

– А вам… что?

– Нам без надобности.

– Да ведь так гостей не встречают…

– Не беспокойся.

Солнце рутинно перевалило за рабочий полдень – на город надвигался томный долгий летний вечер пятницы. Народ уже вовсю затаривался перед выходными. Далеко не все планировали посетить праздничные мероприятия: рыбаки, сбежав или отпросившись со службы или работы, везли на прицепах к Реке лодки разных мастей – отметить во всеоружии конец запрета на рыбалку; дачники предвкушали запах и вкус жареного мяса подальше от праздничного шума; молодежь, не занятая в массовке и не обремененная подготовкой к ОГЭ и ЕГЭ, мыслями тоже была на берегу – на турбазах, в палатках у костра… Земля вращалась на своем планетном месте в хороводе, крематорий неспешной провинциальной жизни дымил исправно…