Испытательный срок. Лучшая фантастика – 2025
© А.Т. Синицын, составление, 2024
© Коллектив авторов, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2025
Святослав Логинов
Муромцы
– Малой, квасу подай! Печь жаркая, спасу нет. Изнылся весь, до чего пить охота, а тебя где-то нечистая таскает, не дозовешься.
– На кипень бегал за водой, а то и квас затворять не на чем будет. У нас так: часом с квасом, а порой и с водой. А кадушка с квасом, вона, на лавке стоит. Мог бы и сам дотянуться.
– Я те покажу – сам! Мне с печи слезать не можно, я должен силу богатырскую копить.
Илюшка вздохнул и сказал согласно:
– Давай, копи. Только кто тебя завтра кормить будет? Мне на пахоту пора. Овес ко времени не посеешь – без киселя останешься.
– Ильяна сготовит и подаст. А ты, смотри, Сивку в работу не запрягай. Испортишь мне коня богатырского, я с тебя голову сниму.
– А на чем орать прикажешь? На сохатом?..
– Да хоть на медведях. Включи сметку мужицкую, а меня оставь в покое. – Ильяш повернулся на бок, укрылся для пущего тепла тулупом и захрапел.
На пахоту Илюшка взял запретного Сивку. Коняшка добрый, работы не боится, а от овсеца не прочь. Ранняя пахота по непросохшей земле – дело непростое, но именно так сеют овес – хоть в воду, но в пору. Когда ноги вязнут, а плужок норовит свернуться набок, по сторонам не поглядишь. Недаром пашню под овес некоторые предпочитают орать не плугом, а сошкой. Внимание привлек крик. Илюшка отер локтем пот со лба и прислушался, а заодно и присмотрелся. К нему, сидя охлюпкой на молодой лошадке, приближалась Ильяна.
– Идут! Идут! – кричала она.
Кто может идти в нашу глухомань? За последние шесть с лишним тысяч лет, то есть с самого сотворения мира, сюда не забредал ни единый коробейник.
– Кто они и что им надо? – спросил Илюшка.
– Бутсерманы идут, повоевать нас хотят!
– Они что, умом повредились? Весь свет знает, что на нас нападать не след. Деревня наша богатырская, кого угодно побить можем.
– Была богатырская, а стала заболотная.
– Скажешь тоже, – возразил Илюшка. – По всем царствам слух идет, как наш Илья у них витийствовал.
– Так это когда было.
– Вот с тех пор и боятся. А что болота у нас топкие, так это чтобы вражьи лазутчики к нам не шастали.
– Но как проползет хоть один гаденыш, он своим ханам и бекам донесет, что у нас от всего богатырства только имена остались. В какой семье мальчишечка ни родится, его тотчас Ильей называют.
– Девочек, порой, тоже, – подначил Илюшка.
– И девочек тоже, – согласилась Ильяна. – А толку никакого. Илюшек полно лукошко, только богатырей не видно. Разве что Илюнька у нас богатырь. Ему мамка жёванку сунет, так он ее мутузит, ажно страшно смотреть.
– Илюнька – это сила, тут против слова не скажешь, только когда он в возраст войдет? Если сказки не врут, то настоящий Илья Муромец тридцать лет на печи сиднем сидел. А в наше время Ильяш сколько с печки не слезает? – лет десять, чуть больше. Но силы могучей в нем не заметно.
– Зато гонору у него, что у петуха в курятнике. Требует, чтобы его просто Ильей называли, как старого Муромца. А попробуй сказать: Ильяш – так он разорется, может и кочерыжкой запустить.
– Откуда у него кочерыжка?
– Я же и даю. Я капусту в щи шинкую, а кочерыгу Ильяше отдаю, пусть погрызет. Ему нравится.
– Хоть что-то Ильяш делает в охотку. А ты заметила, враги на нас идут, а мы стоим и лясы точим.
– Когда еще они к нам доберутся… Их войско сейчас через Нежинскую топь гать стелет. Дня три проваландаются, а то и всю неделю.
– Что же, пусть трудятся, а то старая гать вся расселась, там только свой пройдет, да и то не каждый день, а лишь по будням. А я тем временем овес досею, а опосля мы с прочими Илюхами бутсерманов встречать примемся, чтобы впредь им неповадно было. Ну а ты куда скачешь?
– Я на деревне уже всех предупредила. Бабы и старухи хозяйство ухичивают: что прикопают, что в лес свезут. Девки и молодки стадо отгонят на дальние кулиги, куда дед Ильян телят не гонял. Будут там беречь от насильников не то животину, не то свои животики.
Илюшка усмехнулся понимающе.
– А я, – закончила Ильяна, – как телят на новом месте обустрою, к вам вернусь, бутсерманов в разум приводить.
– Это тебе зачем? Воевать не девичье дело.
– Имя обязывает, – объяснила Ильяна.
На том и порешили.
Воинство бутсерманов двигалось поперек Нежинской топи. Рядовые реферы шли своим ходом, ведя коней в поводу. Верхом ехал только Хавбек хан. Обученный конь осторожно переступал по непрочному настилу.
Топь сменилась гнилым мокрым лесом. Чахлые ольшины, высокая колючая трава, никуда не ведущие тропинки, протоптанные дикими кабанами, все в этом лесу говорило, что людям здесь не место. Ко всему привычные реферы шагали, смахивая с лиц налипавшую паутину. Кони, как и прежде, шли в поводу; верхом в таком буреломье не быстрей, а только опасней, того и гляди останешься без глаз.
Кроме самого бека, на коня взгромоздился лишь один воин, который резко выделялся среди низкорослых реферов. Он прибыл из далеких закатных земель, желая, по его словам, сразиться со сказочным муромским силачом, а вернее, сразить его в поединке. Звался иноземный рыцарь Варвар Форд, или, попросту, Вардворд. Долговязая фигура его была сплошь закована в стальные доспехи, а двуручный меч и боевое копье, сгибаясь, тащил измученный оруженосец.
– Не понимаю, как здесь может кто-то жить? – кривил губы Форд. – Тут некого завоевывать, некого побеждать. Такие места могут населять одни свиньи. Пару раз можно сходить на охоту – и все.
Из зарослей ракиты выскользнул лазутчик. Варвар Форд не мог понять, каким образом ханские лазутчики умудрялись пробираться сквозь густотень, где без топора и шагу не сделаешь. Обычные реферы в лазутчики не шли, они не любили мелколесье, предпочитая степи. Разведчиков поставлял лесной народ, название которого Вардворд не мог ни запомнить, ни выговорить. Что-то вроде гольд-кипперов. Впрочем, хватит с них и просто гольдов. А так народец полезный, если не давать ему слишком много воли.
Гольд воздел к небу руки, показывая, что впереди что-то есть.
Казалось бы, спешенные реферы продолжают двигаться, как шли до этого, но внимательный взгляд замечал, что воины подобрались и готовы броситься в бой. Один Варвар Форд продолжал ехать как ни в чем не бывало. Фигура его маячила над кустами и была видна издалека. Конечно, следовало бы спешиться и не привлекать внимание возможного противника, но кто после этого помог бы Форду влезть на коня? Довольно того, что его усаживали верхом, когда кончилась гать.
Ракитник заметно поредел. Здесь, на опушке, он был чуть не нацело вырезан для плетения корзин. Молоденькие березки, пытавшиеся выбежать на сухое, были сведены на веники. Стараниями человека лес кончился, дальше начинался огороженный выгон, покосы, а за ними – пашня, где еще так недавно труждался Илюшка.
На пригорке безо всякого порядка были разбросаны избы, все добротные, под тесовыми крышами. Далее вновь тянулись распаханные поля, обширный луг, ждущий косарей, и за ним – снова лес, но уже не гнилое неудобье, как внизу, а настоящая дубрава, так что, глядя на нее, отчаянно захотелось бросить щит, копье и предаться благородному искусству охоты.
Совсем далеко виднелась голая вершина холма. Неизвестно, находилось ли что на ней, но глазам то было недоступно. Во всяком случае, ничего похожего на крепость, хотя бы огражденную земляным валом, там не было.
«На холме замок поставлю каменный, – размышлял Вардворд, – донжон на четыре разряда, чтобы местность обозревать. Титул получу: маркграф Муромский. Кнехтов найму, пообещаю им дворянские усадьбы; земля тут, по всему судя, отличная, а местное мужичье пускай на меня работает. Вот только что делать с косоглазыми? Сегодня они воюют за меня, а потом начнут мешать. От таких союзников придется избавляться».
Вардворд встопорщил усы, скрытые под забралом. Что еще делать, когда не бутсерманы служат будущему маркграфу, а он поступил на службу Хавбеку? Покуда приходится ждать и терпеть.
По рядам неслышно прокатился приказ: «Дома не жечь!»
Оно и понятно, гнус зверски изгрыз бусерманские тела, и очень хотелось хотя бы ближайшую ночь провести под крышей, куда мошка не пробирается.
Единым движением пешие воины взлетели в седло, и конная лава устремилась к беззащитной деревне.
– Как можно туже натягивай, да смотри, чтобы не треснуло, а то я тебе так тресну, надолго запомнишь.
– У меня не треснет. Это полозья для саней, я каждую сам выпаривал и скобелем проходил. Такие лаги не трескаются.
– Ага. Дуги гнет, не парит, сломает – не тужит.
Полозья для недоделанных саней были намертво закреплены между стволами двух неохватных дубов. Плотно свитая конопляная веревка с палец толщиной служила тетивой небывалому луку. Натянуть это сооружение руками не было никакой возможности. Не управился и послушный Сивка. Тогда ему поручили вращать колесо, снятое с канатного двора. Илейка, даром что малой, водил коня под уздцы. Окончательную доводку натяга предполагалось делать вручную.
– В просак не суйся! – покрикивала на коновода Ильяна. – Не ровен час, сыграет тетива, будешь до самой деревни лететь, до мамкиного дома.
В мирное время Ильяну на канатный двор посылали, бечевки крутить. Уж она знает, что приключается, если человек в просак попадет.
Из чащи выбрался дядя Ильяк, деревенский кузнец. Сейчас кузня стояла потушенная, и кузнец плотничал. Скинул с плеча охапку оструганных заготовок для стрел, каждую с добрую оглоблю. Подошел к готовому стреломету, пощелкал пальцем по туго натянутой бечевке. Веревка не задрожала, никакого отклика не было, словно по кирпичной стене щелкал.
– Дельно, – сказал Ильяк.
– Дядя Ильяк, – спросил Илюха, – как у нас со снарядом для лука? Хватит на хороший бой?
– Деревяшек настругано довольно. Девчата в лесу на стрелы оперение клеят. Лучшее перо – сорочье, но и воронье неплохо. Теперь птахи не скоро от войны оправятся. А вот наконечников стальных успел наковать шиш да маленько.
– Ничего, такой жердиной даже без копьеца можно человека ухайдохать.
Ильяк вышел на самую опушку и, укрывшись за крайним деревом, из-под руки оглядел деревню и окрестные поля.
– Что ж они в кустах хоронятся?
– Где? – спросил Илюха, бывший у лучников за старшего.
– Вона, идол железный торчит, слепой не проморгает. Остальные прячутся, но если присмотреться, то и они обозначатся.
– Теперь вижу. Ладно, пусть стоят на здоровьичко. Может, у них от гнуса заговор особый имеется.
– А что, дотуда твой самострел достанет?
– Достать-то достанет, но прицела нормального не будет. Пусть ближе подойдут. Ильяна, постой тут малость, пригляди за гостями.
Долго приглядывать не пришлось. Косматые всадники выплеснулись из-под защиты кустов и понеслись к деревне. Железный рыцарь, опустив копье, потрусил за ними следом.
– Заронят огонь, – простонал Ильяк, – никого живым не выпущу.
Обошлось без огня. Всадники, спешившись, разбежались по избам, но вскоре появились вновь, ничем не обогатившись. Лишь двое, ухватив под мышки, волокли пленника.
– Это же Ильяш! – ахнула Ильяна. – Забыли парня!
– Я его упреждал! – крикнул Илюшка.
– Тихо! – зашипел Илюха. – Разоретесь, враги услышат. Накладывайте стрелу, пока они болванчиками стоят!
Сивку отпрягли, Илюшка, Ильян и Илейка в шесть рук принялись вращать колесо, до невозможности натягивая тетиву. Ильяна с малой кияночкой в руке полезла под самый арбалет, подбивать клин, чуть заметно приподнимающий стрелу. Ильяна, конечно, девушка, но глазки у нее вострые, никто лучше Ильянки прицелиться не умеет.
– Стреляй! – прозвучал приказ.
Илюха взмахнул кияной, с одного удара выбив запор в основании стрелы. Басово думкнула тетива, стрела словно исчезла со станка. Муромцы, крепко усвоившие требование тишины, беззвучным шепотом закричали: «Ура!»
– Кто таков? – вопросил Хавбек хан.
Толмач, приведенный беком, переложил вопрос на гавкающий собачий язык муромских жителей.
– Я Ильей зовусь. Муромец я.
– Это и есть знаменитый силач? – Вордвард оглушительно захохотал. – Да он на ногах не стоит!
Вордвард шагнул вперед и резко ткнул железным пальцем в обвисшее брюхо Ильяша. Тот всхрюкнул и повалился набок.
– И что нам с этим прославленным батыром делать? – протянул Хавбек.
– Я думаю, его следует повесить, – посоветовал Вордвард.
– Нет! – вскинулся Ильяш, порываясь встать.
– Обоснуй, – неясно кому повелел хан.
– Я Илья Муромец, потомок знаменитого богатыря, – заторопился Ильяш и даже приподняться сумел, встав на колени. – Мой прадед тридцать лет с печи не слезал, силушку копил, а ваши обормоты меня с лежанки сдернули, хотя я всего десять лет отбыл. Вели им меня на место вернуть, и тогда я через двадцать лет вам всем покажу, каково на богатыря наезжать!
Хавбек смеялся, тряся тугим брюхом, которое ничуть не уступало таковому же у Ильяша.
– Ты забавник, – молвил владыка, отсмеявшись. – Тебя можно было бы взять в шуты, если бы тебя ноги держали. А так с тобой возможно поступить двояко. Посему повелеваем: если то, что нам поведал пленник, правда, то он подлежит немедленной смерти. Если же это ложь, в чем мы не сомневаемся, то за обман величества обманщика следует казнить. Теперь послушаем, почему негодяя должно именно повесить, а не, скажем, обезглавить или утопить в болоте.
– Он толст и очень слаб, – объявил Форд Варвар. – У него тонкая шея, она не выдержит веса жирной туши. Когда его повесят, она вытянется, словно у гусака. Полагаю, это будет до невозможности смешно.
– А на чем вешать? В этой дикой деревне даже виселицы нет.
– На воротах.
– Я вижу, ты знаток. Займись. Получится, будешь моим палачом.
Будущий маркграф Муромский презрительно усмехнулся, благо что под опущенным забралом усмешку невозможно заметить, и наклонился, желая схватить Ильяша за шиворот, но с отвращением отшатнулся.
– Да он обделался! Воняет до невозможности!
– Вешай, вешай! – усмехнулся Хавбек.
Варвар Форд выпрямился во весь рост, повелительно крикнул:
– Веревку на ворота через перекладину!
Словно в ответ раздался глухой удар. Возникшая из ниоткуда великанская стрела, которую можно было бы принять за копье, если бы не густое оперение, пробила латы, не способные защитить владельца. Отточенный наконечник на целую пядь вышел со спины. Вордвард покачнулся и грянулся на землю всеми сочленениями.
– Кто стрелял? Откуда? – голос бека сорвался.
– Вернее всего, били с дальнего холма, – подсказал толмач. – Это Карачарова гора – логово Ильи Муромца.
– Кто может стрелять на такое расстояние, да еще прицельно?! К тому же это не стрела, а что-то несусветное. Она по руке разве что Джабраилу!
– На такое расстояние способен стрелять тот, кто может метать стрелы такой величины, – строго произнес толмач.
Старик в рабском колпаке, он стоял на самом виду, ничуть не боясь таинственного стрелка. Что может угрожать рабу? Иное дело – хан Хавбек. Прятаться здесь было некуда, телохранители стояли в растерянности, не понимая, на кого бросаться, и не догадываясь, что следует прикрыть господина своим телом. Зато ханский конь стоял спокойно. За ним и укрылся великий завоеватель.
– Стрелять с горы вражий богатырь может, но проломиться сквозь лес ему не так просто, – произнес придворный мудрец, сопровождавший Хавбека в походе. – Мы вполне можем уйти из-под обстрела.
– Повелитель, прикажи, мы прорвемся сквозь чащу и принесем тебе голову врага! – командир ближней сотни взлетел на коня, сабля прочертила над головой огненный след.
В следующее мгновение герой кувыркнулся на землю, просаженный новой стрелой.
– Отходим, – быстро приказал Хавбек хан.
Реферы бежали, как привыкли завлекать ложным бегством противника, готовые в любую минуту развернуться и обрушить на врага тучу стрел. Но никто за ними не гнался, лишь трое отставших, которым поручили повесить Ильяша, попали под выстрел. На этот раз стрела оказалась без стального наконечника и не пропорола человека насквозь, но удар был так силен, что рефер упал, захлебнувшись кровью, хлынувшею горлом. Двое других бросили бесчувственного Ильяша и припустили следом за товарищами. Кони их скакали далеко впереди.
Муромчане не сразу вышли из укрытия. Только когда Ильюнь с вершины дуба свистнул по-соловьиному, что, мол, набежники по взаправде ушли, стрелки оставили боевую позицию.
Ильяк первым делом подошел к поверженным врагам, сорвал железные наконечники со стрел, затем без всякого почтения к убитым, упершись в тела ногой, выдернул древко.
– Добренно, – ворчал он. – Серьезно ничто не сломалось, прочее можно поправить.
Ильяна подбежала к лежащему ниц Ильяшу и всплеснула руками:
– Батюшки-светы! Да он, никак, помер со страху. Теперь только и остается портки его чистить.
Илюха оглядел поле несостоявшейся битвы, покривил губы над телом брата и скомандовал голосом, не терпящем возражений:
– Парни, у кого луки охотничьи есть, айда к старой гати, проводим дорогих гостей до самой околицы.
Луки нашлись, почитай, у всех.
Новая, неустоявшаяся гать ходила ходуном под ногами спешащего войска. Гольды и реферы, ближние телохранители, придворные мудрецы и поэты, которых хан неведомо зачем таскал за собой, бежали так, будто войско было разбито в жесточайшем сражении.
Хавбек хан торопился в самой середине своего смешавшегося войска. Породистого скакуна, на котором он въезжал сюда, бек потерял, путаясь в мокром лесу. В голове мудрого повелителя оставалась единственная вечно повторяемая не мысль, а сказка, какие вечерами кыпчакские матери рассказывают своим малышам:
«Есть на далеком севере за непролазными болотами Муромская земля. Населяют ее карлики-земледельцы, не знающие оружия и войны, и великаны, которых зовут муромцами. Великаны ленивы и просто так не выходят из топких болот. Но когда чужаки вторгаются на Муромщину и начинают побивать землепашцев, один из великанов встает и начинает творить расправу. Лук в его руках, каким только молнии метать. Вместо меча или палицы в его деснице вырванный с корнем дуб. Спасения от бешеного гиганта нет».
Странно, в самой глупой и несбыточной сказке непременно найдется зерно истины. К несчастью, зерно обнаруживается всегда слишком поздно.
Хавбек потряс головой, возвращая мысли к насущным делам. Что случилось? Враг идет по пятам, почему же они остановились?
– Дороги нет, – меланхолично заметил стоящий впереди гольд.
Хавбек оттолкнул дикаря, так что тот, не удержавшись, ухнул с настила. Следующие воины каким-то образом пропустили хана, и даже мимо коней Хавбек ухитрялся протискиваться, ухватившись за луку седла. Наконец он увидел, что случилось на его пути. Гать, которую только что уложили в болото, исчезла. Несколько дней назад реферы укладывали здесь свежесрубленные стволы, скрепляли их поперечинами и шли по ним дальше. Бревна ложились на плывун, хлипкое сооружение раскачивалось и грозило разойтись под ногами, но все же почти три сотни всадников сумели перейти на ту сторону топи. Как добираться назад, да еще с добычей, Хавбека не слишком заботило. Главное, не впасть в раж, не порубить всех поселян, а уж там пленники настелют новую дорогу, понадежнее прежней.
Однако случилось неожиданное: глупая сказочка обернулась страшной правдой, и войску, так и не вступившему в битву, приходится отступать по раздолбанной дороге.
Оно бы и ничего, но теперь даже такой, негодной дороги не стало. Плывун, содранный и измятый, уже не скрывал густой болотной жижи, а ведь прежде гольд-кипперы, нацепив огромные плетенные из лозы мокроступы, переползали по плывуну на тот берег. Постройка уничтожила плывун, раскрыв липкую бездну, прятавшуюся под ним. А теперь бревна, уложенные на моховой ковер, пропали. Ничего чудесного в пропаже не было. Можно было наблюдать, как несколько совсем не великанского вида людей оттаскивают очередной ствол, зацепив его арканом, едва ли не тем самым, на котором не успели повесить пленника.
Спрашивается, как эти люди проникли на ту сторону? Получается, что у них есть еще один путь, которым пренебрегли воины Хавбека.
Первым в ряду его людей стоял рефер, одетый в доспех из распаренных кабаньих клыков. На голове – стальная мисюра, в руке круглый обшитый кожей щит, густо утыканный вражескими стрелами.
– Что смотришь? – крикнул Хавбек. – Воин должен не укрываться, а нападать. Стреляй!
– Бесполезно, – ответил воин. – Отсюда может бить всего один человек, который стоит самым первым, а у них прорва стрелков в сухих камышах скрывается. Попробуй раскрыться – мигом убьют. А пока они не стреляют, припас берегут.
– Стреляй, кому говорят! – завопил хан. – Ты что же, так и будешь любоваться, как они разрушают дорогу?
Рефер опустил щит и вскинул лук. Выстрелить он не успел, десяток тонких охотничьих стрел вонзились в лицо, а боевой срезень ударил в горло, разом прекратив мучения. Ни одна стрела не прошла мимо, недаром говорят, что лесной охотник, выследив куницу, бьет ее из лука в глаз.
Расталкивая реферов, Хавбек поспешил назад. Уйти с поганого болота, где сгинет без следа любое войско, найти обходные пути, которыми пробрались муромчане. И вообще, не до края же земного круга тянутся топи. Нужно скорей вырваться из ловушки и больше никогда, никогда!..
– Дорогу! Дорогу! – крик прервал размышления полководца. Навстречу Хавбеку двигалась группа реферов, тащивших на плечах перемазанный илом древесный ствол. Никто и не подумал остановиться и встать перед владыкой на колени.
– Дорогу! – Впереди шагал командир второй сотни. Он расчищал путь для несущих бревно. И он же единственный узнал бека.
– Что здесь происходит?
– Гать, где мы недавно проходили, разобрана. В зарослях – вражеские лучники. Назад пути нет. Мы снимаем там настил и будем переносить его вперед, где ближе конец топи.
– Там тоже лучники!
– Это война!
Не обращая больше внимания на Хавбека, сотник двинулся вперед.
– По камышам – навесом! – командовал он. – Выкурить мерзавцев!
Нечистая сила, что же происходит? Навесом стреляют во время штурма городков и крепостей, чтобы поразить тех, кто прячется за частоколом или земляными валами. А тут – сухой прошлогодний камыш – и вдруг – стрельба навесом. Надо же такое придумать!
– Дорогу! Дорогу!
Ну вот, еще одну слегу тащат, перемазанные, как твари преисподние, лезут прямо на него, безо всякого почтения.
Хавбек пихнул первого носильщика, но в ответ последовал такой толчок, что хан не удержался на скользкой лесине и съехал в ждущую болотную густотень.
– А! Помогите!
Реферы с грузом прошлепали мимо, словно не им кричал господин. Так бегут по тропке муравьи: в одну сторону нагруженные соломинками, в другую – порожние. И никому нет дела до гибнущего владыки.
Ладони соскользнули с мокрого бревна, за которое не удалось зацепиться.
– Эй, кто там? Спасите!..
Грязная вода лезет в рот. На бревенчатом настиле полно народу, но у каждого свои заботы, никому нет дела, что гибнет повелитель. Повелитель – это тот, кто ведет войско к победе, а когда он бежит, не приняв боя, никто пальцем не пошевелит, чтобы выручить неудачника. Скорее уж сами реферы удавят бывшего повелителя. Повесят на воротах, чтобы полюбоваться, как вытянется его шея.
Темная вода сомкнулась, несколько пузырей всплыло на поверхность.
Боевой лук вооруженного всадника куда сильнее охотничьего лука, с каким ходят на белку, малую птицу и тому подобную живность. К тому же серьезных стрелков среди реферов куда больше, чем муромцев.
Реферы стояли на самом виду, то и дело кто-то из них падал в трясину и уже не появлялся на свет, но боевые стрелы, выпущенные наугад, летели и порой находили невидимую цель. Взмахнув руками, поймал грудью стрелу и упал навзничь Ильюн, тонко вскрикнула Ильяна, которой вражеский выстрел просадил плечо.
Илюшка ухватил раненую в охапку, потащил прочь от обстрела.
– Дура! Говорил тебе: не дело девке воевать…
– Ничо! Я троих набежников с тропы сшибла. А рана на живом заживет.
– Отходим! – протяжно крикнул кузнец Ильяк. – Кончайте геройствовать, лишних голов ни у кого нет.
– Так ведь уйдут недруги! – негодовал кто-то. – Вон их еще сколько на тропе топчется. Неужто позволим им уйти?
– Пусть бегут! – рявкнул Ильяк. – Пусть по всем землям разносят старую новость, что не оскудела наша земля богатырями и на всякого супостата найдется у нас свой Илья Муромец.
Елена Щетинина
Сырость, валежник, песок и – пряности
20 июня 15 г. от Возвышения (нов. стиль) / 1914 г. (ст. стиль), вечер
В гримерке Императорского театра было, как обычно, сыро. На мутных стеклах, выходящих на Новый Невский, застыли потеки испарины. Черная плесень за ночь вкрадчиво отвоевала себе еще вершок инкрустированных перламутром дубовых панелей. Штукатурка в углу начала отслаиваться и висела сизыми крыльями мотылька, мягко колыхаясь на сквозняке.
«А как давно исчезли мотыльки?» – вяло подумала Ольга. Она зажала шпильки губами и укладывала волосы в высокую, на вид причудливую, но на деле очень простую прическу. Как, впрочем, и всё в театре – на вид причудливо, а на деле картон, тряпки, папье-маше и бронзовая краска. И черная плесень – выжидающе наблюдающая за всеми.
Ольга силилась вспомнить – когда же, когда исчезли мотыльки? – но ей никак это не удавалось. Мысль вяло скользила по закоулкам памяти, пытаясь выцепить их – большекрылых, с мягким брюшком, испускающих белесо-серую пыльцу, – но никак не могла уловить. Мотыльки исчезли в прошлом, оставив лишь легкий отпечаток в ее памяти – неверный и зыбкий настолько, что было проще поверить, что их никогда не существовало. Во всяком случае – при ней.
Мысль уперлась в тупик. Нужно было вернуться к реальности.
К записке, что лежала на туалетном столике. Записке, возникшей на нем сегодня, между восемью и десятью часами вечера, пока Ольга пела Эльмиру в «Дочери речного царя» Завадского.
Она бы выкинула ее, как выкидывала десятки, сотни подобных от назойливых поклонников, каким-то образом нашедших подход к костюмерше или работнику сцены, доставивших тайком эти записки прямо к ней в гримерку. Но то была гербовая бумага.
Бумага с вензелем Матери-Императрицы.
«Сегодня вам назначена встреча с Распутиным. Будьте послушны и делайте все, что он укажет. Помните – от этого зависит судьба Империи».
Ольга скривилась. Судьба Империи, как же! Она прекрасно понимала, о чем идет речь, – о половой силе Распутина ходили легенды, и, честно говоря, на ее месте мечтала бы оказаться пара десяток хористок. Может быть, и разом.
Но ей это было неинтересно. Распутин не мог дать ей ни голоса диапазоном больше, ни черт лица точенее и тоньше, ни возраста на десять лет меньше. Все, что ей было бы нужно, все, чем она хотела быть, все, чего она бы не могла получить иным путем, он не мог ей дать.
Вот только, вероятно, мог отобрать все остальное.
Ольга поднесла письмо к глазам и еще раз внимательно вчиталась. От бумаги пахло прелой землей, словно она пролежала в каком-то глубоком и темном подвале, но не было ни плесневых пятен, ни сырых разводов. Странно, зачем отдельно указывать на необходимость выполнения требований Распутина? А, ну да, ну да… Она вздохнула и поправила прическу. Извращения. Разумеется.
Ольга видела Распутина не раз – он присутствовал на каждом представлении, где были Мать-Императрица и вице-императорская семья. У него была отдельная ложа – крайняя слева, всегда прикрытая тяжелой портьерой, даже во время спектаклей. Лишь иногда, бросив беглый взгляд, Ольга могла различить бледное, какое-то белесое лицо и черную бороду. Потом, во время аплодисментов, Распутин придвигался к свету, казалось, даже розовел – и громко хлопал огромными мужицкими ладонями, при этом быстро и цепко шаря взглядом по залу.
Странно, но ни разу этот взгляд не останавливался на Ольге. Почему же записка адресована именно ей?
Или же… Она быстро опустила листок на столик. Может быть, это ошибка? Чужая записка? Кто-то перепутал? Или специально подкинул ей? Глупая шутка? Или подстава, жестокий розыгрыш от конкурента по сцене? Тогда кто? Софья Ильина? Или…
– Госпожа Рокотова. – Дверь приоткрылась. – Экипаж ждет.
Не ошибка. Не шутка. Не розыгрыш.
Через полчаса юркий, шустрый камердинер встретил ее, пряча глаза, и быстро повел по каким-то темным, запутанным коридорам. Сырость затуманила золотую лепнину, тяжелые портьеры набрякли и тяжело просели, паркет разбух от воды и вздыбился. Камердинер скользил по нему аккуратно и гладко, словно огромная улитка. – Ольга даже опустила глаза посмотреть, не тянется ли за ним склизкий след.
У огромных резных дверей дальней залы камердинер резко остановился, дернулся в поклоне, как переломанная пополам марионетка, – и быстро исчез.
Ольга вздохнула. Ей не хотелось делать того, чего от нее ожидали, – но еще более не хотелось возвращаться в мрак и морок старого театра. В липкое постоянство и однообразие репетиций, прогонов, представлений, в пот бального класса, в оцепеневший тлен костюмерной – и даже в зрительный зал, окутанный удушливыми ароматами духов, звоном колец и вееров во время аплодисментов, в его жадный шепот и назойливое ерзанье – ей тоже не хотелось возвращаться.
Пусть хоть так – но что-то другое.
«Что-то будет», – стукнуло у нее в голове.
«Палец у меня зудит, / Что-то злое к нам спешит», – старая привычка во всем искать цитату из классики услужливо подкинула цитату из кюхельбекеровского перевода «Макбета».
Ольга вздохнула, взялась за теплую, вытертую сотнями чужих ладоней и почему-то покрытую свежими царапинами ручку – и потянула на себя тяжелую дверь.
Зала была окутана терпким, густым паром. В неподвижном воздухе стояли ароматы можжевельника, липы, полыни – и еще десятка трав, смешиваясь, неуловимо перетекая друг в друга, заполоняя нос и рот, щекоча горло и глаза. Ольга закашлялась – ей не хватало кислорода, голова начинала идти кругом с непривычки – и сделала несколько шагов вперед.
Мимо, как рыбки, скользнули две девицы – а может, то и действительно были рыбки? – серебристые, гибкие, обнаженные. Они что-то пробулькали, захихикав, – то ли Ольге, то ли про Ольгу, – и растворились в клубах пара.
Ольга замерла.
В зале повисла тишина.
Клац. Клац. Клац.
Тихое постукивание-поклацывание просочилось сквозь клубы банного пара. Словно призывало ее.
Ольга сделала шаг вперед. Потом еще. И еще.
Пар стал истончаться, расступаться, отступать. Откуда-то потянуло сквозняком – наверное, девицы выскользнули из залы, – и белые клубы сначала подернулись сизым, а потом затрепетали, медленно растворяясь.
В центре залы стояла белая ванна. Рядом – небольшой столик с тарелкой каких-то – не разглядеть – фруктов.
Черная борода. Черные, напомаженные, разделенные ниточкой пробора длинные и даже в этой импровизированной бане неряшливые волосы. Белое тело. Странно белое, рыхлое и безволосое. Глаза закрыты, голова запрокинута.
Длинный желтый ноготь – почти что коготь – или не почти что? – мерно постукивал по белому бортику ванны.
Ольга молчала, не двигаясь дальше. Она не совсем понимала, что ей нужно делать – и чего от нее ждут. Никто никогда не рассказывал ей, как проходили аудиенции Распутина. Ее взгляд скользнул по блюду, в котором, как ей показалось издалека, лежали какие-то диковинные фрукты. Это оказались морковь, репа и хрен. Покрытые землей и песком, они выглядели чужеродно в этом золотом и мраморном зале, превращенном в гигантскую баню. В ботве моркови ошпаренно извивался алый червяк.
Клацанье прекратилось.
Ноготь замер, не коснувшись ванны.
Распутин понял, что она пришла.
Голова поднялась. Глаза открылись. В Ольгу вперился черный пронзительный взгляд.
– Мне было… письмо, – хрипло сказала она. Голос предательски сел и со стороны мог показаться неуверенным. Она прокашлялась и повторила более четко: – Мне было…
Распутин медленно встал в ванне во весь свой немалый рост. Вода бежала по его белой плоти, клочья пены сползали вниз, к уду, откуда-то из ванны поднялся тяжелый земляной дух. Распутин покачнулся – и еще медленнее, словно его что-то держало за ноги, словно он пустил корни, которые не давали ему двигаться, – перенес на пол сначала одну ногу, потом другую.
Ольга молчала. Ничего она не сказала и когда великий старец оказался прямо перед ней.
От Распутина пахло дымом, сырой землей, прелой репой. В нечесаных волосах и всклокоченной бороде торчали веточки и зеленые травинки. Она смотрела ему прямо в лицо, а он – куда-то сквозь нее, словно скользя взглядом не по ее лицу, шее, груди, а по рту, деснам, горлу, пищеводу, желудку.
– Годно, – прогудел он.
А потом резко, не медля ни секунды, словно кусок железной руды, притянутый магнитом, он впился в губы Ольги.
Шершавый и сухой язык раздвинул их, потом толкнулся в зубы, еще и еще, еще и еще, настойчиво и упорно. Ольга задохнулась от неожиданности, сцепила челюсти, напряглась – отвращение стянулось внутри в тугой комок, – но язык Распутина продолжал толкаться в ее зубы: зло, яростно, остервенело. Он напрягался и деревенел, и казалось, еще чуть – и проломит Ольгины резцы, выбьет клыки и ворвется внутрь, невыразимо длинный, дойдет до желудка и пробьет ее насквозь.
И Ольга сдалась. Она расслабила челюсти, разомкнула зубы – и язык Распутина задергался, полез глубже, все такой же сухой и твердый, словно старая ветка, – и казалось, даже коснулся, царапнув, ее горла.
И затем что-то скользнуло с этого языка в Ольгу. Что-то маленькое, неуловимое, юркое – на мгновение ей даже почудилось, что живое, – скользнуло в нее, оставив во рту привкус можжевельника и мяты. Она вздрогнула, напряглась – но могучие ладони обхватили ее предплечья, цепкие пальцы впились в кожу и плоть стальной хваткой – и она не могла даже пошевелиться.
А потом Распутин так же резко, как и все делал до этого, отступил.
– Годно, – снова прогудел он – и опустился в ванну.
Затем запрокинул голову и закрыл глаза.
Аудиенция закончилась.
– Он… со всеми так? – спросила Ольга в спину камердинеру, когда они снова пробирались – теми же? – темными и сырыми коридорами дворца.
Камердинер не ответил, даже не мотнул головой или не дернул рукой – никак не выказал того, что вообще расслышал вопрос Ольги.
На пороге она повернулась к нему.
– Он со всеми так? – повторила она с нажимом.
Камердинер поднял голову. В складках полупрозрачных век на нее тупо взглянули сизые, с точечкой белесого зрачка, глаза. Из уголков сочилась черная слизь. Камердинер приоткрыл тонкие, жесткие рыбьи губы – в темном провале рта вместо языка извивался жирный розовый червь.
– Помните – от этого зависит судьба Империи, – пришли слова то ли из гниющего нутра камердинера, то ли из пульсирующего и сжимающегося кольцами тельца червя.
В подворотне, обычно сырой и гнилостной, было сухо и пахло раскаленным песком.
– Почему не вы сами? – шепнул Зигфрид, настороженно оглядываясь по сторонам.
Тень у стены колыхнулась, обдала его жаром и проскрежетала:
– Нас легко вычислить. Вода кипит. Исходит дымом, а не паром. Не приблизиться.
– А кто-то из… ваших людей?
Улыбка вспыхнула в полутьме подворотни и быстро погасла.
– Вы – наш человек. Не так ли?
Зигфрид скривился. Не то чтобы он был человеком этих, скорее он просто был против тех.
– Допустим.
– Вы против тех, – вкрадчиво прошелестела тень.
Зигфрид вздрогнул. Неужели эти действительно умеют читать мысли?
– Да. – Он нервно пошевелил оставшимися пальцами левой руки в кармане плаща. Никогда не собирай бомбу, если не имеешь хотя бы минимального химического образования. Ему повезло, что он услышал шипение и увидел тонкий дымок – и поэтому отшвырнул ее от себя, не дожидаясь, когда экипаж санкт-петербургского генерал-губернатора приблизится. Бомба разорвалась в вершке от ладони – оторвав Зигфриду указательный и средний пальцы, сбив с ног мелкого воришку, в ту секунду лезущего под мантилью какой-то дамочки, погнав в их сторону истошно засвистевших городовых. Тогда Зигфрид ушел дальними закоулками, долго плутая в дырах санкт-петербургских домов, неделю не появляясь на явочной квартире – а когда пришел, увидел лишь заколоченную дверь. Он остался один от их и так небольшой компании заговорщиков. И теперь должен был сделать все сам. Во имя лучшего для Империи – даже если нынешняя Империя не будет существовать.
– Но другие не выходили на вас, – так же вкрадчиво добавила тень.
Зигфрид покачал головой – с сожалением ли?
– Откуда вы знаете? – в тон тени вдруг добавил он. – Вдруг я двойной агент? А то и тройной?
– Вы не пахнете этими и другими, – жарко дохнула тень.
– Хотите сказать, что я буду пахнуть вами? – Он почему-то тянул этот бессмысленный разговор, пинг-понг ничего не значащими словами… чтобы что? чтобы дать возможность тени, от которой пахло раскаленным песком, обожженной глиной, обугленными костями, отказаться от него? Сделать шаг назад, потому что он сам не мог уже сделать этот шаг?
Тень зашелестела – Зигфрид так и не понял, был ли это ответ «да» или просто издевательский смех, а потом замерла.
Мимо проехала двуколка. Зигфрид вжался спиной в камни стены – те были непривычно горячи, словно стенки тандыра. Чувствуют ли этот жар обитатели домов? Догадываются ли, что за разговор происходит в аршине от них? Понимают ли, что сейчас решается судьба государства? Зигфрид понимал – и ему было безумно страшно. И еще страшнее – признаться в этом страхе тому, кто стоял перед ним. Или тому, что стояло.
– Вы пахнете мясом, – сказала тень. Зигфриду вдруг показалось, что мелькнул длинный острый язычок и быстро облизнул тонкие губы – но разве у этих есть языки? И губы? Только тряпки и тьма под ними.
– А еще вы много курите, – добавила тень. – Плохой табак. Крепкий и сорный. Скручиваете сами, неправильно. Бумага горит.
– И что? – не понял Зигфрид.
– Наш запах затеряется.
– Ваш? Я не понимаю… я думал, что вы просто мне дадите…
– Возьмите. – В руки ему сунули шкатулку. Небольшая, три на три вершка и два в высоту, – но ее раскаленный металл ошпарил ладони, и Зигфрид охнул, едва не выронив дар. Дар ли?
– Не советуем, – сказала тень. – Будьте с ней аккуратны.
– Я могу ее открывать? – уточнил он. Пальцы жгло, словно в шкатулке пылал небольшой костер.
– Попробуйте, – слова прошелестели, удаляясь.
20/21 июня 15 г. от Возвышения (нов. стиль) / 1914 г. (ст. стиль), ночь
Ночью Ольге снился лес.
Черный, густой, искореженный – он окружал ее со всех сторон. Где-то там, в его глубине – она почему-то точно это знала, – была деревня. Когда-то была деревня. Но лес пришел в нее. Он пророс через ее печи и клети, амбары и подполы, опутал кустарником ее плетни, завалинки и колодцы. Избы до сих пор там, полувросшие в землю, как гигантские черепа, оставшиеся без тел.
Из леса на Ольгу кто-то смотрел.
Длинное гибкое черное тело застыло в неподвижности среди кряжистых стволов. Ветвистые рога переплетались с расщеперенными, как скрюченные пальцы, ветвями.
Тот, кто смотрел на Ольгу, знал, кто она. А вон она не знала – кто он.
Когда она подумала об этом, то вдруг ощутила во рту привкус сырой земли.
В шкатулке, стоявшей под кроватью, что-то копошилось.
Зигфрид прислушался. На мгновение в голове мелькнула мысль: отказаться. Отказаться, пойти на попятную, уничтожить ее… Но перед глазами возникла сизая тень в подворотне, и загривок опалило горячее дыхание: нельзя. Эти знают. Эти помнят. Эти отомстят.
Да и потом, когда эта минутная слабость схлынет, он же первым начнет корить себя за то, что поддался ей! За то, что не сделал то единственное, что оправдывало бы его существование. То, ради чего его жизнь имела бы смысл. Не уничтожил тех, кто уничтожает страну.
Из-под кровати потянуло паленым. Шкатулка прожгла сырой паркет.
21 июня 15 г. от Возвышения (нов. стиль) / 1914 г. (ст. стиль), утро
Что-то произошло там, в банной зале Распутина, – Ольга уже четко понимала: то был не просто извращенный поцелуй, трансформировавшийся в ее уставшем сознании во что-то странное. Это и было странное. Но что именно – Ольга не могла постичь.
Она перебирала в памяти все то, что слышала о Распутине.
Странный мужик, пришедший из сибирских лесов. Черной тенью проникший в императорский дворец. Ставший близким другом вице-императорской семьи – и кто знает, может быть, и наперсником Матери-Императрицы? О последней говорили шепотом и с недоверием – разве могут быть у Матери-Императрицы любимчики? Разве не одинаковы ее чувства ко всем ее подданным? О том, какие это чувства, не было единства мнений. Кто-то утверждал, что Мать-Императрица любит всех подданных, как своих малых неразумных детей. Кто-то – что она равнодушна к ним, но болеет душой за силу и крепость Российской империи. Кто-то считал, что Мать-Императрица проста и наивна, а вся беда в государстве – от ее нерадивых слуг, чиновников и генералов, и если избавиться от них, если окружить Мать-Императрицу другими, честными людьми, то и в стране все пойдет по-другому: эти заговорщики собирались по подвалам, мансардам и явочным квартирам, организовывали тайные общества, придумывали себе псевдонимы, совершали теракты – но все равно были слабы и разрозненны. Иногда кто-то провозглашал – как правило, в центре площади или оживленной улицы, – что ему было видение, что его глаза открылись: это Мать-Императрица зло во плоти, но его речь быстро вбивалась ему же в глотку ударом увесистого кулака городового, и больше безумца никто никогда не видел.
Ольга попыталась понять, что же она думает о Матери-Императрице, – и поняла, что ничего. Та просто есть – как данность и неизбежность, и думать о ней не надо, как не думаем мы о воздухе, воде и небе. Это было сказано в ее голове вкрадчивым шепотом, спорить с которым у Ольги не оказалось ни сил, ни желания.
А когда она снова подумала о Распутине, на зубах у нее заскрипела земля.
Зигфрид курил у заднего вход в Императорский театр – курил жадно, нервно, пряча папироску в ладонях. Сухой дым драл глотку, едко щекотал ноздри, а сама папиросная бумага казалась липкой и прогорклой.
– Алексей Зимин? – спросили за спиной.
Зигфрид резко обернулся, отшвырнув сигарету и напрягая ладонь, готовясь ребром рубануть по шее шпика или городового, а потом бежать – туда, через забор, а потом по крыше, и дальше, к нагромождению ящиков. Старая привычка, вбитая годами жизни подпольщиком-бомбистом: сразу изучай место, куда пришел. Ищи пути отступления. Думай, как бежать.
Но перед ним стоял какой-то мелкий хлыщ – очкастый, с зализанными на лысину редкими светлыми волосами. Расшитый позолотой мундир был ему великоват – и подплечники топорщились, выдавали сутулость хлыща.
– Алексей Зимин? – раздраженно повторил тот.
– Я Зигфрид, – хрипло сказал Зигфрид.
Очкастый презрительно скривился.
– Простите, я не очень запоминаю ваши молодежные клички. Тем более что пригласительный выписывается на имя и фамилию. Держите. И чтобы в последний раз. У нас хорошая публика, чтобы всякая шваль туда ходила.
В покрытые волдырями ожогов ладони Зигфрида лег плотный прямоугольник расписанного вензелями картона.
– Девок не щупать, – сказал очкастый.
– Что? – не понял Зигфрид.
– Парней тоже. У каждого и каждой есть покровитель. Проблем не оберетесь.
– Да я… я не…
– Не пол не харкать, в бархат не сморкаться, – очкастый смотрел на Зигфрида, наклонив голову набок, как злобноватая птичка.
Зигфрид скрипнул зубами и молча кивнул. О том, что ему нужно прийти сюда и получить что-то, он узнал из очередной рассыпавшейся пеплом записки. Что сказали – или написали – очкастому, он не знал. Но кажется, тот считал, что это просто еще одна проходка для какого-то нищего театрала. Проходка, оплаченная кем-то сверху. Идиот. Если Зигфрид верно понял, к чему ведет эта стратегия, очкастому не стоит сегодня быть в театре.
– Чтобы никаких проблем. А то вышвырну. И денег вашему… папочке не верну. Господи, кто только позарился… – Очкастый развернулся и ушел демонстративно вальяжной походкой.
Зигфрид, трясясь от злости, начал внимательно рассматривать билет. Тонким, витиеватым почерком было выведено: «Алексею Зимину, первому…» Кому – третьему, он так и не смог разобрать.
Зигфрид дернул головой, потер ладонью лоб, сложил билет вдвое, засунул его в карман и снова закурил.
Отступать уже некуда – почти некуда. Он согласился. Он пришел на встречу с тенью, от которой исходил жар. Он мог этого не делать – не ответить на простую записку, которую кто-то подбросил ему в щель под дверью. Едва он прочел ее, как она вспыхнула и рассеялась пеплом в его руках, оставив в памяти лишь время, место и последнюю фразу: «Знайте – от этого зависит судьба Империи». Буквы напоминали арабскую вязь и извивались в его воспоминаниях.
Земля. Песок. Трава. Валежник. Темное и тугое сворачивалось в ней и вокруг нее. И вокруг Империи. И в Империи.
21 июня 15 г. от Возвышения (нов. стиль) / 1914 г. (ст. стиль), вечер
Шкатулка каленым железом жгла плечо, даже будучи обернута в плотную ткань. Зигфрид старался держать лицо, но, кажется, не очень удачно, потому что лакей на входе в партер, проверяя пригласительный, спросил:
– Больно? – и кивнул на руку Зигфрида в лангетке, висящую на перевязи.
В этот момент Зигфрид позволил себе скривиться по-настоящему.
– Очень, – искренне просипел он.
– Кость сместилась, – кивнул лакей. – У меня неделю как-то болело.
Он вернул Зигфриду билет и жестом попросил следующего гостя. Зигфрида вдруг словно холодной водой окатило: это не просто лакей. Тот бы не вел себя так запанибрата, тот бы молчал, кивал и пропускал. Может быть, даже и не заглядывая в билеты вообще.
Он сделал несколько шагов на негнущихся, ватных ногах и оглянулся. Фрак на спине лакея дыбился вдоль позвоночника, а тщательно напомаженные волосы и накрахмаленный воротничок не могли скрыть серые тени жабр.
Зигфрид задохнулся от ужаса – он стоял в шаге от одного из тех. Неверное слово, неловкий жест – и все могло бы пойти прахом. Достаточно вызвать подозрение, чтобы его проверили, ощупали, обыскали – и обнаружили бы шкатулку, завернутую в платок, пристроенную на сгибе согнутой, якобы сломанной, висевшей на перевязи руки. Лишь приподнять фрак, накинутый на плечи Зигфрида, – и они обнаружат, что он засланец.
Бомбист.
Тот, кто собирается сегодня устроить в оперном театре террористический акт.
Ольгу тошнило. Она стояла, опершись руками о туалетный столик, и раскачивалась из стороны в сторону. К горлу подкатывала желчь. О том, чтобы сегодня петь, и речи быть не могло. Казалось, что стоит лишь разомкнуть губы – как из нее хлынет кислая слюна.
– Осталось пять минут, на сцену, – приоткрылась дверь.
Ольга помотала головой.
– Госпожа Рокотова! – прошипели со злобой. – Не вздумайте нас позорить!
– Я не могу, – просипела она сквозь стиснутые зубы. – Меня мутит. Я не могу. Пусть выйдет Софья.
– Софьи нет! Она сказалась больной – и ее нет!
– Я тоже больна! – Слова выталкивались вместе с пеной. – Пошлите за Софьей.
– Не вздумайте! – Цепкие пальцы схватили ее локоть, шипение брызнуло слюной над ухом. – Там Мать-Императрица! Там вице-императорская семья! Не вздумайте! От этого зависит…
– …судьба Империи, – прохрипела она.
Опера никак не начиналась. Зрители уже начали взволнованно переговариваться и покашливать. Зигфрид снова почувствовал, как по всему телу выступает испарина. Что происходит? Он выдал себя? Ему организуют ловушку? Все пропало?
Ужас проскользил по позвоночнику и толкнулся в мочевой пузырь.
– Извините! – Зигфрид вскочил со своего места в третьем ряду, наклонившись к соседу. – Простите. Я… я сейчас.
Сосед, тучный, потный, растекающийся по креслу, поморщился и подобрал ноги. Да, по этикету он должен был встать – но, кажется, его туша застряла между подлокотниками. А может быть, он не желал проявлять уважение к Зигфриду.
Но тому было плевать на такие мелочи. Подгоняемый пульсацией мочевого пузыря, он поспешно пробирался к выходу. Рука в лангетке торчала, как оружие, а шкатулка, казалось, пылает осколком адского пламени. Но ад пуст, все здесь – или как там было у Шекспира?
– Я… я на минутку, – сказал он одному из тех, прикидывавшихся лакеем.
Тот приоткрыл мутный глаз, моргнул, растянул тонкие губы в ухмылке.
– Налево, потом направо, третья дверь.
– Спасибо…
Разумеется, он заблудился. Налево, потом направо – чего же проще? Но то ли он повернул слишком рано, то ли, наоборот, слишком поздно – но там, где он оказался, не было третьей двери. А лишь одна. Одна-единственная.
Конечно, он открыл ее. И даже сделал несколько поспешных шагов, опасаясь, что забудет путь обратно. А потом, заметив краем глаза что-то странное, поднял голову.
Бесконечный коридор уходил вдаль. Его конца не было видно, он терялся где-то в темноте в… десятке саженей? А может быть, в версте? Тьма в его конце клубилась и пульсировала, чавкала и причмокивала – но Зигфрид не смотрел на нее.
Его взгляд был прикован к потолку.
Яйца. Тысячи, сотни тысяч влажных, белесых яиц, висящих над потолком на ниточках слизи, длинными шеренгами уходили во тьму. И тьма… опекала их?
Под тонкой полупрозрачной мягкой пленочкой скорлупы потягивались и переворачивались скрюченные твари: Зигфрид видел их перепончатые лапы, расщеперенные плавники, рыбьи хвосты и крабьи клешни. Они ждали момента рождения – когда смогут выйти и…
Виски пронзила пульсирующая боль. Пол ушел из-под ног, и Зигфрид рухнул на колени, сворачиваясь в комочек – как позволяла сложная конструкция из руки и лангетки.
В голове колотилось, билось и толкалось – словно что-то пыталось прорваться к нему из-за тонкой, но очень прочной ткани.
Зигфрид закрыл глаза – и позволил ткани лопнуть.
Ему пять лет. Он гуляет с бонной по набережной Невы. У него в руке зажат леденец – петушок на палочке. Бонна смеется и показывает рукой на чаек, которые реют высоко в небе. Он тоже смеется – чаек так много, и они так забавно мельтешат. А потом чайки начинают кричать. Они кричат все громче и громче, их резкие вопли словно ввинчиваются в голову через уши – и он закрывает уши руками, уронив леденец на мостовую. Чайки собираются в стаю, сжимаясь в огромный птичий ком, – и прохожие останавливаются, чтобы посмотреть, что же происходит с птицами. Кто-то смеется, какая-то женщина зовет городового – зачем, не для того же, чтобы арестовать чаек? – кто-то – какие-то гимназисты – передразнивают птиц, пытаясь перекричать их своими визгливыми воплями.
В плотном, надрывно орущем черно-белом коме уже не разобрать отдельных птиц, словно это какое-то причудливое, странное существо, которое…
…мысль обрывается, когда из воды в воздух взметается что-то серое, длинное, тонкое – и одним махом разбивает ком чаек, будто хрупкую вазу. Крик прерывается. Наступает тишина. Тельца птиц с тихим плеском падают в свинцовые волны Невы.
Серое, длинное, тонкое так же быстро утягивается назад, вслед за трупами птиц.
Они пришли в Санкт-Петербург из тяжелых, пропитанных тоской и тленом вод Невы. Они вползли в Зимний дворец, оставляя на паркете слизь и чешую. Они сели на трон и расположились в зале приемов.
Наваждение, гипноз сползали с Зигфрида как старая кожа. Он вспомнил слишком много. Так много, что воспоминания, как те чайки, сбились в плотный ком. Слишком плотный, чтобы рассудок Зигфрида мог его постичь.
Ольга не могла оторвать взгляда от ложи Распутина. Оттуда, из полутьмы за портьерой, ее сверлили черные глаза на мертвенно-бледном лице. Казалось, что невидимые крючья подцепили ее веки и тянут туда, в зал, не давая моргнуть, не позволяя отвернуться.
Он пела часть дуэта и должна была – обязана! – смотреть на партнера, но не могла.
Распутин знал, что с ней происходило. А она нет. Происходило – с ней, а знал – он. Потому что это он что-то впустил в нее тем вечером. Что-то, что жгло ее, мучило, терзало. То была не обычная аудиенция, а нечто иное – какой-то точный и изощренный расчет с его стороны. Что-то, о чем он погудел тогда «Годно». Она пригодилась ему для чего-то – но чего?
И еще одно, что билось в ее виски жутким вопросом – после того, как свершится то, для чего она сгодилась, – останется ли она в живых?
Зигфрид вошел в зал твердым шагом. Он словно очнулся ото сна – и то, что раньше казалось зыбким, странным, теперь приобрело четкость и ясность. Лакеем прикидывался не Древний и даже не их законный отпрыск – а порочное порождение, плод связи Древнего и человека: слизистая кожа, на которой висел парадный фрак, когтистые перепончатые пальцы, выгнутые назад, покрытые чешуей ноги.
Ублюдок заметил взгляд Зигфрида и осклабился:
– Нашли уборную?
– Разумеется, – был ему ответ.
Морок продолжал сползать с него, обнажая кости и мышцы воспоминаний.
Паника. Хаос. Истеричные телеграммы в другие страны – из которых в свою очередь шли свои телеграммы, не менее истеричные. Разломанный на части гигантскими клешнями на глазах у сотен стоящих на берегу пароход с беженцами – куда они собирались бежать? где предполагали найти убежище?
Священники всех конфессий пытались увещевать незваных гостей – но как могли наместники бога на земле противостоять тем, кто сами – плотью и кровью, властью и намерениями – являлись богами?
А потом что-то произошло. Пришло смирение. Упокоение. Мысль о том, что это и есть естественный порядок вещей. Что так и до́лжно быть. Да, неидеально, даже не утопично – но разве жизнь вообще идеальна и утопична?
Под пятой гипноза Древних была раздавлена воля людей к лучшей жизни.
А потом появились другие Боги. Из песков Азии восстали Древние Пустынь – эти, – а из сибирской тайги вышли Древние Лесов – другие. Но они проснулись слишком поздно: передел Российской империи закончился, так и не начавшись. Древние Глубин засели в ее сердце, милостиво кинув остальные объедки – иссушенные жаром пустыни и тонущие в ядовитых болотах чащи. Не нужные Матери-Императрице территории – слишком жаркие, слишком заразные, слишком чужие и чуждые. И младшие Древние – наверное, так их теперь стали называть, – приняли это, проглотили оскорбление и сделали вид, что довольствовались этим малым.
Сделали вид.
Но на деле – теперь Зигфрид понимал это, понимал так ясно и четко! – все это время искали способ, чтобы нанести удар в самое сердце тех.
И кажется, он и стал этим оружием.
Зигфрид окинул взглядом партер, пробежался по ложам – люди чередовались с ублюдками Древних Глубин и иногда – с самими Древними. Фраки и чешуя, духи и слизь, плавники, клешни, жабры…
А потом Зигфрид увидел Мать-Императрицу. Ее студенистое тело, пульсируя, раскинулось вдоль перестроенной под нее ложи. Несколько щупалец свисали в партер, касаясь макушек зрителей. Вода стекала с нее, пропитывая сыростью бархат и старое, благородное дерево. Мать-Императрица что-то жрала – что-то, что дергалось, извивалось и даже, кажется, просило отпустить.
А еще там, рядом с ней, была вице-императорская семья.
Они были еще живы. Возможно, даже все эти годы они понимали, что происходит, – и, как и все, будучи под гипнозом, смирялись со своей участью. Понимали ли они, осознавали ли, что все они – и вице-император, и вице-императрица, и их дети – насажены, как перчаточные куклы, на длинные, гибкие серые щупальца твари, которая именовала себя – или так ее стали именовать преданные подданные – Матерью-Императрицей? Одно из щупалец дернулось и сократилось – вице-император наклонился и помахал подданным. Изо рта у него потекла ниточка сукровицы. Глаза закатились в агонии.
Зигфрид медленно, шатаясь, сгибаясь под грузом воспоминаний и открывшейся ему правды, отстегнул повязку лангетки. Даже шкатулка, казалось, уже не так жгла – настоящий огонь пылал где-то в его нутре, выжигая страх и опасения, переплавляя их в отчаяние и решимость.
Фрак начал сползать с плеча, открывая тайник, но это уже было неважно. Счет шел на минуты, никто бы из слуг Древних не успел добежать до него, прежде чем… Прежде чем что? Настала пора узнать.
И тогда Зигфрид – Алексей Зимин – щелкнул замками шкатулки.
Это было ми второй октавы, когда Ольга вдруг поперхнулась. Оркестр остановился. Она попыталась начать с этой же фразы – но поперхнулась опять. Затем – с фразы раньше – оркестр попытался подстроиться под нее, и ему это удалось, но она снова поперхнулась.
Слова застряли в горле, словно сухие крошки. Она стала царапать пальцами кожу, чтобы вытолкнуть их, чтобы сделать хоть что-то, лишь бы вернуть голос: сейчас она была бы готова даже разорвать себе горло – но этого не потребовалось. Рот вдруг наполнился теплым и густым, отдающим металлическим привкусом.
И она выхаркнула пригоршню крови прямо на скобленые доски старой сцены. В алых потеках она увидела сухие листья.
Крышка откинулась моментально – и на мгновение Алексею показалось, что из нее сейчас выскочит старая, потертая голова уродливого клоуна на пружинке. Но ничего не выскакивало. Ничто не поднималось клубами, не вырывалось пламенем, не истекало пламенем – словно то, что там стремилось наружу все эти дни, вдруг затихло. Успокоилось. Умерло.
На сцене за спиной Алексея что-то происходило. Голос певицы сорвался, и она никак не могла снова начать – кашляла и хрипела. Оркестр неуверенно перескакивал с одной ноты на другую, словно пытаясь уловить мельчайший намек и понять, откуда вступать. Публика начала роптать. Раздался слабый свист – впрочем, пока еще никем не поддержанный.
Мать-Императрица заколыхалась – кажется, ей тоже не понравилась задержка на сцене. А может быть, просто общее волнение в зале? Понимала ли она музыку? Могла ли она вообще слышать?
Кажется, его мысли выдали себя. Мать-Императрица повернула к нему свою огромную лобастую голову. Единственный глаз вперился в него.
Алексей замер. Он стоял с открытой шкатулкой – а взгляд твари ощупывал его, утягивая в черный провал своего зрачка. А потом глаз подернулся мутной пленкой – и Мать-Императрица отвернулась.
Только сейчас Алексей осознал, что у него из носа идет кровь.
Ольга отступила к кулисам и схватилась за тонкую тканевую перемычку. Кашель больше не рвался из горла – но внутри ее, где-то под сердцем, ослепительными вспышками боли что-то ворочалось и продиралось наружу. Она опустила глаза – корсет бугрился и опадал, словно что-то острое и твердое тыкалось в него.
Что-то защекотало пальцы. Алексей опустил взгляд. Через бортики шкатулки неловко, неуклюже переваливались и спрыгивали на красный ковер дорожки маленькие фигурки. Сбитые из плотного песка человечки выстраивались в квадрат, деловито перебегая из шеренги в шеренгу. Это было бы мило и даже забавно – если бы от них не шел испепеляющий жар. От которого воздух шел волнами, а пот вскипал на коже.
Ублюдок Древних увидел их первым. Глаза выпучились, жабры, вырвавшись из-под воротничка, расщеперились, кожа пошла буграми – он бы перекинулся прямо сейчас, если бы рядом была емкость с водой. Но пока он мог лишь хватать разъехавшимся от уха до уха ртом воздух и едва слышно шипеть:
– Преда-а-а-атель… Раб тварей пус-с-с-стынь…
– Они тоже Боги, – так же тихо ответил Алексей. – И они тоже хотят править.
И вздрогнул, услышав эти свои слова. Вместе с мороком, наведенным Водными Древними, с него сползло и собственное, взлелеянное своими же руками заблуждение: Боги Пустынь не хотят освободить Российскую империю от Матери-Императрицы и ее ублюдков – они собираются править сами.
И он вспомнил лихорадочные телеграммы, которые летели из Самарканда, Ташкента и Ашхабада, – из песков восстали мертвецы, обернутые в саваны, и наложили длань свою на саманные дома, и выжгли непокорных, и покорили выживших. Туман и реки остановили шествие этих Богов – как остановили его тайга и болота тех – Богов Лесов.
Но они оказались слишком хитры. Они готовились. Они ждали.
И дождались его – наивного дурака, с дырами в гипнозе, идеалиста-бомбиста, который хотел… чего? Наверное, счастья для народа. А может быть, какого-то дела для своих неспокойных рук.
Которыми и принес, только что принес, неизбежные смерть и ужас.
Алексей упал на колени в тщетной попытке собрать мелких големов, вернуть их в шкатулку, остановить то, что могло сейчас произойти, – то, что должно было сейчас произойти, – по его вине, при его участии.
Но стоило ему лишь коснуться одного из человечков, как тот дернулся – и по шершавому тельцу пробежала волна. А потом произошло странное.
Все песчинки – весь миллиард, из которого состояла ожившая фигурка – вдруг шевельнулись и… оттолкнулись друг от друга? раздвинулись? – и между ними, до этого плотно слепленными и сжатыми в твердый, почти что каменный ком, появились просветы – и словно маленький взрыв родился в нутре песчаного человечка. Взрыв, который сделал «пух!» и погас, – но человечек дернулся и в одно мгновение вырос в сотню раз. Огромная ступня, размером с Алексея, поднялась – и опустилась на ублюдка. Брызнула кровь – и «пух!», «пух!», «пух!» многократным эхом раскатилось вокруг.
Алексей закрыл глаза.
Ольга закрыла глаза, ослепленная болью. То, что рвалось из нее, никак не могло пробить дорогу, остервенело тычась во все стороны, вспарывая ей кишки, перемалывая нутро в кашу. Она уже давно не пела – сорвав голос в последнем крике, она отступила к кулисам и непослушными пальцами пыталась на ощупь если не расшнуровать, то разорвать корсет.
И в тот момент, как она нащупала шов и стала его раздирать, боль накрыла ее последней, невиданной доселе вспышкой. Ветки – березовые, липовые, – дуб и валежник вдруг возникли перед ее лицом, словно эта боль отшвырнула ее в лесную чащу.
И краем угасающего сознания Ольга поняла – те ветки были из нее.
«Пух! Пух!» – уже растворилось в воплях истошного ужаса, наводнившего театр. Люди и ублюдки метались по залу, пытаясь спрятаться от песчаных великанов, которые давили и топтали, перемалывая в кашу плоть и кости. От их касаний вскипали и исходили паром Древние, обугливались в спекшиеся комки люди.
Краем уха Алексей уловил далекое гудение и обернулся на звук. В дальней ложе бледным, длинным, как земляной червь, возвышался нечесаный чернобородый мужик. Еще утром Алексей признал бы в нем Распутина – но теперь видел иное: еще одного ублюдка Древних, засланца Лесов. Пристроившегося здесь, пригревшегося в самом сердце Глубинных. Но зачем?
И Алексей понял – затем же, зачем и он сам пришел сюда, в этот театр, принес эту проклятую, наполненную смертью и страхом шкатулку.
Тот-кого-звали-Распутиным смотрел на Алексея, словно не было вокруг воплей ужаса и боли, хруста костей и плеска крови. В этом пристальном взгляде земляно-черных глаз было лишь одно – вопрос: «Почему именно сейчас?»
И то, что же означал этот вопрос, Алексей понял через минуту.
Когда со стороны сцены раздался оглушительный треск, когда лопнули светильники и в щепки разлетелись кресла, когда упали продранные портьеры – от того, что словно кто-то метнул со сцены в зрительный зал лесную чащу.
Обернувшись, Алексей успел увидеть, как тело женщины – он узнал ее, это была актриса, – разрывается миллионом стволов, веток и веточек.
Утро встретило руины того, что было когда-то Императорским театром, нежным рассветом. Лучи солнца золотили кремово-розовое небо. Шпиль Петропавловской крепости сиял надеждой на будущее.
Алексей захрипел, шевельнул распухшим языком, глухо застонал. Он был в сознании всю ночь. Он видел и слышал, как умирали остальные. Как мучился в агонии Распутин – обратившиеся в валежник ветки, убившие Мать-Императрицу, пытались втянуться в тело того, кто породил их, кто заронил то семя, из которого они выросли. Как задыхались зажатые сотнями пудов мокрого, слипшегося песка остальные – люди и нелюди.
Тогда, со сцены, острые, как пики, ветви ринулись к Матери-Императрице, вспарывая тела тех, кто выжил под пятами песчаных гигантов, раздирая в клочья самих гигантов. В хаосе и панике, в какофонии криков и воплей, они вспороли брюхо монструозной медузе – и бочки слизи и жижи выплеснулись из него, затопив зал. Сырость смешалась с песком, зацементировав его, превратив в тяжелый, удушающий камень.
И запечатав всех, кто был, в огромную смертельную ловушку.
Кто-то умер сразу, когда его череп был раздавлен этой массой, как спелый орех.
Кто-то умирал долго и мучительно, задыхаясь и истекая кровью.
Кто-то был еще жив – как Алексей, погребенный по нижнюю челюсть, недвижимый и полубезумный, но все еще дышащий.
Слышащий.
Обоняющий.
Видящий.
Слышащий рокот, идущий сверху, с неба.
Обоняющий запах диковинных пряностей, не знакомых ему доселе.
И видящий, видящий, видящий…
Как сверху, с огромных цеппелинов, неподвижно зависших над градом на Неве – Санкт-Петербург ли это теперь? не дадут ли ему новое имя? – спускаются Иные Древние.
Со связками черепов на мощных шеях.
С пучками скальпов на поясах набедренных повязок.
Многорукие и многоглавые. Длинноязыкие и острозубые.
Они пришли, когда местные Древние не смогли договориться и пожрали самих себя.
Они всегда приходят в это время.
Облако пряностей окутало Алексея.
Шпиль Петропавловской крепости погас.
Владимир Слабинский
Любовь побеждает все
Amor vincit omnia – любовь побеждает все!
Велите ж мне в огонь: пойду как на обед…
А.С. Грибоедов, «Горе от ума»
Медитируя на огонь или воду, человек соприкасается с вечностью. Как врач отмечу, что это не только благотворно сказывается на ментальном здоровье, но и продлевает жизнь. Поэтому в Санкт-Петербурге, где я живу, квартиры с каминами и квартиры с видом на воду стоят значительно дороже. Но что любопытно: сами по себе вода и огонь – это непримиримые противоположности, существующие по принципу «либо-либо». Совмещение этих первоэлементов редчайшее, хотя и встречающееся в природе явление – например, саламандра.
Однако за окном моего рабочего кабинета не было текущей реки, так как была зима со всеми вытекающими из этого факта последствиями, да и камина, признаться, в кабинете тоже не было. Отсутствие камина было следствием вредности одного пожарного инспектора… Впрочем, не о нем речь.
Итак, вот уже четверть часа я стоял у окна и с детским восторгом наблюдал за тем, как Индрик-зверь убирает на площади снег, и поневоле раз за разом повторял про себя:
- Почему Индрик-зверь всем зверям отец?
- Ходит он по подземелью,
- Прочищает ручьи и проточины:
- Куда зверь пройдет – тута ключ кипит…
Все-таки это было гениальное решение властей – привлечь к борьбе со снежной стихией самого Владыку вод – Индрик-зверя! Импортозамещение. Не все же им деньги из страны вывозить, можно и отечественный бестиарий поддержать.
Мои наблюдения прервал визит пациента. Он записался заранее и пришел вовремя. Перспективный молодой чиновник Модест Михайлович Иванов уже обращался ко мне, и я не преминул напомнить ему об этом.
– Как здоровье вашей уважаемой супруги?
– Все хорошо, спасибо! Ирина передает вам поклон и слова благодарности. Доктор, однажды вы уже спасли нашу семью, поэтому я и пришел сегодня.
Я самодовольно (и теша себя иллюзией, что незаметно для пациента) усмехнулся, вспоминая очень непростой случай лечения аллергии в контексте семейной терапии. Кроме того, по сравнению с прошлой встречей молодой человек вел себя совсем по-другому. Он научился вежливости – отметил я с некоторым удовольствием. Все-таки медицинская наука творит чудеса!
– Что вас привело?
– Даже не знаю, с чего начать… Это очень странное стечение обстоятельств… Доктор, только на вас уповаю и молю о спасении!
– Прошу вас успокоиться и рассказать все подробно, – произнес я врачебным голосом и соответствующе посмотрел на молодого человека.
Под влиянием моего врачебного голоса и врачебного взгляда, как это всегда бывает, пациент успокоился и начал рассказ.
Примерно полгода назад резидент русской разведки в Лондоне (имя в этом случае неважно) сообщил, что англичане с целью борьбы с хаосом на улицах города разработали и внедрили в кратчайшие сроки техническую новинку – светофор.
Мыслимое ли дело! За один только год на дорогах Лондона погибло 1102 человека и еще 1334 получили ранения! Тут поневоле доверишься любому новшеству, даже если ты консервативный англичанин. Первый экземпляр светофора был установлен у здания британского парламента и представлял собой переделанный железнодорожный семафор – две семафорные стрелки: поднятые горизонтально означали сигнал «стоп», а опущенные под углом в 45 градусов – движение с осторожностью. В темное время суток использовался магический фонарь, с помощью которого подавались соответственно сигналы красного и зеленого цветов. Ну и англичане не были бы собой, если бы рядом со светофором не разместили полисмена. Он был призван устрашать и дисциплинировать как участников дорожного движения, так и живущего в светофоре демона. Именно демон и управлял огнями и семафорными стрелками.
– Согласитесь, доктор, это гениально: в одном приборе использовать механику и магию, только англичане могли такое придумать! Великая нация! – восторженно воскликнул Модест Михайлович.
Мне столь демонстративное англофильство претило, но перебивать рассказ было нецелесообразно, поэтому я только невнятно хмыкнул и пожал плечами.
Донесение разведки попало на самый верх, и было принято решение в кратчайшие сроки закупить партию светофоров. Поскольку дело было на контроле на самом верху, – Модест закатил глаза вверх, показывая, насколько высок уровень контролирующей инстанции, – то молниеносно был выделен очень хороший бюджет и подписаны все соответствующие бумаги. Благодаря протекции ответственным за проект (и что важнее – за бюджет проекта) был назначен он – Модест Иванов. Это был по-настоящему звездный час молодого перспективного чиновника!
– История интересная, но я-то чем могу помочь? Я – обычный врач, не инженер, не шпион…
– Доктор, так ведь он сошел с ума! – в отчаянии заламывая руки, вскричал молодой человек.
– Кто сошел с ума? Расскажите все в подробностях. Немедленно!
– Мы уже оплатили контракт на поставку первой партии светофоров, когда случилось непоправимое – англичане запретили их использование. Неожиданно для всех на прошлой неделе светофор взорвался, погибли люди – полицейский и несколько участников дорожного движения. Британские спецслужбы характеризуют произошедшее как суицид вследствие умопомешательства и по привычке пытаются найти «русский след». Мол, это мы свели живущего в светофоре демона с ума и довели его до самоубийства.
– На каком основании диагностировано сумасшествие?
– Свидетели видели, что перед взрывом цвета светофора начали меняться хаотично и бессистемно.
– Какие у англичан есть факты, свидетельствующие о русском следе?
– Традиционное британское «хайли лайкли»… К тому же они уже получили все деньги по контракту – было условие стопроцентной предоплаты. Доктор, да я даже не разговаривал с этим демоном, а попал как кур в ощип! С одной стороны, в России мне грозит срок за заключение контракта на поставку светофоров (опасных и запрещенных) и, тем самым, умышленное причинение финансового ущерба государству, а возможно, даже замысел теракта. По нынешним временам за такое одной Сибирью не отделаешься. С другой стороны, я ведь и убежать в Лондон не могу, поскольку англичане внесли меня в санкционный список и возбудили уголовное дело! Доктор, помочь мне можете только вы. Только вы способны разобраться в причинах произошедшего и спасти этот контракт. Цена вашей помощи не имеет значения! – Иванов положил на стол незаполненный, но подписанный банковский чек.
Признаюсь, что последний жест произвел на меня впечатление, и я согласился взяться за данный случай. Не то чтобы… Но согласитесь, счета за аренду кабинета приходят каждый месяц, и поэтому грех отказываться от столь щедрого предложения. В конце-то концов, великий Парацельс настаивал, что любое излечение есть чудо, а любой врач – волшебник. Утешив себя данной мыслью, я отпустил Модеста Иванова домой, предварительно выписав ему рецепт:
Rp.: Tincturae Valerianae 25 ml
Da.
Signa: По 25 капель 2 раза в день
Настоящий врач никогда не отпустит пациента без выписанного рецепта, на этом стояла, стоит и будет стоять наша медицинская гильдия.
Оставшись в кабинете один, я без промедления приступил к решению загадки. Вначале нужно установить, какое конкретно магическое существо англичане поместили в прибор. С книжной полки я взял книгу, без наличия которой трудно представить врачебный кабинет, – Парацельс, «Книга о нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах, гигантах и прочих духах» 1566 года издания. В этой книге Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм (таким было настоящее имя Парацельса) описал теорию, обобщающую знания древних в непротиворечивой модели мироздания. Он утверждал, что вызывающие душевные заболевания демоны – это природные существа, находящиеся посредине между плотью и духом, они способны питаться, разговаривать, спать и размножаться и даже испытывать подобно людям стресс. При этом, подобно духам, они обладали магической силой. Открытия Парацельса сделали возможным прогресс не только в медицине, но и в ряде других наук. Собственно, техническая магия – это не что иное, как использование демонической силы на благо человечества. Такой подход дает результат, невозможный для симпатической или контагиозной магии. Однако есть и минусы: для удержания демонов на рабочем месте, например внутри светофора, применяют особые достаточно жесткие заклинания. Собственно, эти заклинания и могли быть причиной стресса элементалей.
Для удобства научного анализа и в практических целях Парацельс разделил всех демонов на группы в соответствии с четырьмя первоэлементами. Одна из этих групп – это интересующие нас элементали огня, или саламандры.
В отличие от людей элементали не имеют бессмертной души, и каждый их вид сотворен только из одного первоэлемента. Благодаря особенности их природы элементали действуют на более высокой частоте колебаний, чем люди. Умирая, элементали вновь растворяются в той стихии, из которой были созданы. Например, элементаль воды ундина, умирая, превращается в воду. Про это очень поэтично во всех красках рассказал Ганс Христиан Андерсен в сказке «Русалочка». Получается, что в данной логике саламандра, умирая, должна превратиться в огонь.
Стоп! Я почувствовал волнение охотника, увидевшего первый след зверя. Неужели взрыв в Лондоне обусловлен смертью саламандры?
В принципе, логично, если для применения в первом светофоре была привезена саламандра. Еще Плиний-старший описывал их как ящериц с чешуйчатой кожей около тридцати сантиметров длиной, что соответствует размеру фонарей светофора. Леонардо да Винчи писал, что саламандры питаются огнем и без них невозможно высечь искру даже с помощью спички или огнива.
Я уже было почувствовал предощущение триумфа, но дальше последовали неувязочки…
Так, Модест Иванов рассказал, что в темноте светофор самостоятельно зажигался и горел красным либо зеленым огнем… А вот этого быть не могло, поскольку саламандра горит красным и только красным пламенем! Да и со взрывом как-то сомнительно выходит. Как там в классическом стихотворении Константина Бальмонта:
- Разожги костер златистый,
- Саламандру брось в него, —
- Меркнет вдруг восторг огнистый,
- Зверь живет, в костре – мертво.
Умирая в форме пламени, саламандра не исчезает, а оборачивается ящерицей, при этом огонь гаснет… совсем гаснет… Получается, что у англичан в светофоре была не саламандра? Тогда кто или что там было?
От разочарования я почувствовал упадок сил и решил сварить себе кофе. Признаюсь, что в обычные дни по вечерам я предпочитаю черный крупнолистовой цейлонский чай, однако иногда, в экстренных ситуациях, пью кофе. Сейчас была именно та ситуация, когда чашечка крепчайшего эспрессо просто необходима для продолжения размышлений.
Да, да! Именно эспрессо, а не капучино, как рекомендуют в новомодных ресторациях. Только черный, жгучий, крепкий эспрессо стимулирует мозговую деятельность должным образом. Это я – Александр Стефанович Любарский – утверждаю как врач, более четверти века проживший в восточных колониях.
Взяв в руку чашечку эспрессо и блюдце с канноли – вафельной хрустящей трубочкой с начинкой из сыра рикотты, пропитанной сиропом со вкусом ванили, – я подошел к окну.
Зимой темнеет быстро. Уже зажглись желтые фонари, в свете которых Индрик-зверь продолжал свою борьбу со снегом к удовольствию романтически настроенных парочек.
Что-то в этой милоте меня смущало…
Конечно же фонари! А точнее, те, благодаря кому они зажигаются каждый вечер! Модест сказал, что англичане посадили в светофор демона. К своему стыду, я подумал, что демон – это элементаль огня, и ошибся… А что, если англичане, подобно нам, русским, в магическом фонаре использовали другого демона – джинна?
…Мы сотворили человека из сухой звонкой глины, полученной из видоизмененной грязи. А еще раньше Мы сотворили джиннов из палящего пламени.
Коран, 15:26-27
Любой мальчишка, хоть немного знакомый с арабскими сказками, скажет, что существует четыре вида джиннов: ифрит, гуль, марид и сила. В современных технических устройствах, в частности в фонарях, используются последние. Они настолько слабее остальных, что даже не умеют менять свой облик. В данном случае слабость – это плюс безопасность и меньшие затраты магической энергии, необходимой для удержания джинна в замкнутом пространстве. При этом в момент смерти любого джинна высвобождается огромное количество тепловой энергии. Другими словами, умирая, джинны взрываются!
Ну, хорошо, допустим, я установил природу демона, управляющего светофором, и это джинн. Тогда получается, что в джиннах заложена программа самоуничтожения в случае потери разума. Этакая страховка от Создателя… Вы когда-нибудь слышали о сумасшедшем джинне? Я – нет. И Парацельс с таким случаем не сталкивался. Никому в голову не могло прийти вместо использования джинна сводить его с ума. Скорее всего, печальный результат был получен случайно и конструктор светофора не знает, как именно он получил этот результат. Теперь понятно, почему англичане пошли на полный запрет использования светофоров. Программа самоуничтожения – это очень серьезно и по-настоящему опасно.
Теперь настал черед главных вопросов, отчего джинн сошел с ума и как это предотвратить в светофорах, которые будут установлены в России.
Я оделся и решительно направился к входной двери. Пришло время познакомиться с джиннами-фонарщиками поближе.
На следующий день Модест Иванов вновь посетил мой кабинет. Видя его крайнее волнение, я не стал затягивать прелюдию, и как только был сварен кофе (а утром это был, конечно же, капучино с великолепной шапкой вкуснейшей пенки, ложечкой (одной!) сахара и щепоткой корицы), мы сели в кресла, и я рассказал о результатах своих умственных штудий.
– Нужно отметить, что работа врача отчасти похожа на работу сыщика. Не случайно прототипом знаменитого Шерлока Холмса был врач. Болезни, а уж тем более ментальные расстройства, всегда имеют обоснованную причину. Возьмем, к примеру, городской фонарь.
– Доктор, пользуясь случаем, хочу задать давно интересующий меня вопрос: почему городские фонари светят желтым светом? – перебил меня собеседник.
– Джиннами управляет хозяин их настоящего дома – драгоценного алмаза. Все джинны-фонарщики происходят из знаменитого алмаза «Шах», который был передан персидским шахом Николаю I в компенсацию за убийство Грибоедова. «Шах» – безукоризненно чистый диамант массой 88,7 карата, форма – вытянутый природный кристалл-октаэдр, напоминает скошенную ромбическую призму. Камень имеет желтовато-бурый оттенок; что важно – он не огранен, а лишь отполирован.
– Желтый свет фонарей предопределен цветом алмаза?
– Это главная причина, однако есть и любопытные следствия… Помните строки Ахматовой: «Широк и желт вечерний свет»? Так вот, в желтом свете видимость снижается примерно на пятнадцать процентов, однако значительно повышается качество видимого изображения, и, как следствие, у людей и джиннов возникает романтическое, любовное настроение.
– Доктор, так светофор взорвался из-за неразделенной любви? Сюжет, достойный великого Шекспира! – вновь перебил меня молодой человек.
Я, уже не скрывая того, недовольно поморщился. Все-таки характер у Модеста Михайловича оставлял желать лучшего. Как можно постоянно перебивать врача!
– Все-таки позвольте мне договорить! Еще божественный врач Эмпедокл уверял, что джиннами (в отличие от людей имеющими более сложную мотивацию) управляют филия (любовь) и фобия (страх). Британская империя – это классическая колониальная империя, базирующаяся на страхе перед вышестоящим: колонизатором, судьей, лордом. По-другому британцы управлять не умеют. Вот и в нашем случае конструктор светофора руководствовался девизом Nutrisco et extingo короля Франциска I, на гербе которого была изображена саламандра. При этом он перепутал джинна с саламандрой (для колонизатора туземцы все на одно лицо!) и принудил его делать очень трудную работу – самостоятельно выбирать цвет зажигаемого огня. А для джинна любой выбор – это колоссальная ответственность! Ответственность, порождающая чудовищный страх наказания, усиленный страхом от нахождения рядом полицейского. Таким образом, сложилась идеальная патогенная ситуация. Неудивительно, что джинн, не продержавшись и месяца, сошел с ума и покончил с собой… – С чувством полного достоинства я откинулся на спинку кресла и победно посмотрел на собеседника.
– И что, ничего нельзя сделать, доктор? Сейчас и я, подобно джинну, чувствую себя в идеальной патогенной ситуации…
Маска скорби на лице собеседника поневоле смягчила мое сердце врача.
– Если бы ничего нельзя было сделать, то не было бы смысла нам с вами сегодня встречаться. Одним из важнейших разделов медицинской науки является профилактика, коей многие коллеги пренебрегают, но не я! А ведь именно профилактике болезней отводится львиная часть знаменитого учебника Гиппократа. Впрочем, ближе к делу. Отмечу без ложной скромности, что ваш покорный слуга первым в мире разработал план превенции суицида у джинна в светофоре. Однако для понимания моего открытия вам придется ознакомиться с некоторыми историческими сведениями. И не перебивайте меня, пожалуйста.
На этой фразе я предложил Модесту чокнуться кофейными чашками, что мы и сделали.
– Легенда гласит, что алмаз в 1450 году нашел некий юноша на берегу реки Кришна и отдал в счет калыма отцу своей возлюбленной. Мы с вами понимаем, что такими драгоценностями могут владеть только настоящие Владыки, но любовь первого владельца к своей жене удерживала камень в их семье до самой его смерти. В 1491 году алмаз «Шах» оказался у Бурхана Низам-шаха II. Любитель вина и женщин, перепутавший похоть с любовью, он попытался удержаться у власти с помощью камня и даже сделал на нем надпись «Владыка порядка», но уже через четыре года камень сменил хозяина. Теперь камнем владела династия Великих Моголов. Любопытно, что прародитель династии – самаркандец Тимур ибн Тарагай Барлас, Железный Хромец, – не был не только чингизидом, но и монголом. Впрочем, на Востоке всегда и все сложно. Восток любит легенды и верит им. В 1632 году Джехан-Шах I в память об умершей любимой повелел построить одно из чудес мира – Тадж-Махал. Работали двадцать тысяч ремесленников и мастеров и не смогли справиться с великим замыслом. Тогда в 1641 году Джехан-Шах I решил задействовать джиннов, сделал вторую гравировку и превратил алмаз «Шах» в «Перст Аллаха».
Перед передачей камня в Россию персидский шах опасался, что русские начнут использовать джиннов для строительства крепостей, и изменил их специализацию при помощи третьей надписи – так появились джинны-фонарщики.
Теперь краткий и важный вывод. Алмаз «Шах» был создан силами любви, и только любовь управляет его джиннами. Поэтому, первое, – необходимо модифицировать само устройство. Должно быть не два, а три фонаря у светофора, и один из них должен быть непременно желтым. Да, еще я бы разместил фонари не горизонтально, как у англичан, а вертикально. Скажем так, если снизу вверх – зеленый, желтый, красный.
– Кажется, я улавливаю вашу мысль, доктор. Красный цвет, напоминающий об опасности, размещенный наверху, кроме прочего, символизирует почтение к власти, как предписывает первая надпись «Владыка порядка». Но остальные цвета?
– Вы правильно мыслите, однако вам не хватает знаний. Зеленый цвет в Коране символизирует Рай, гармонию, свободу! Таким образом, между любовью к порядку и любовью к свободе джинн в желтой зоне комфорта сможет наслаждаться романтическим чувством любви к миру и людям… И никакого запугивания! В России все – и хорошее, и плохое – делается исключительно по любви.
– Никогда не думал об этом! – восхищенно выдохнул молодой человек.
– Однако меня беспокоит то, как добиться столь масштабных изменений. Ведь это совсем другой проект.
– Предоставьте эти хлопоты мне, доктор. Не впервой. Если бы вы только знали, какой процент новшеств внесли отечественные умельцы в якобы немецкий поезд «Сапсан»… – Перспективный чиновник закатил глаза, начав мысленно прикидывать открывающиеся финансовые перспективы.
– Последнее условие, – вернул я собеседника на землю. – Никаких полицейских рядом со светофорами! Как врач я настаиваю на этом. Джинну крайне важно чувствовать себя свободным, особенно если он задействован в важном государственном деле. Это сделает его чуточку счастливее. А мы с вами, уважаемый Модест Михайлович, как патриоты обязаны заботиться не только о здоровье, но и о счастье всех подданных Российской империи, без исключения.
Ведь Россия – всем мати…
Наталья Резанова
Испытательный срок
Они находились именно там, где сказал мой бывший научный руководитель, – в аппендиксе, отходящем от главного коридора, на третьем этаже кирпичного псевдоготического здания, которое горожане постарше по-прежнему именовали «Полиграфкомбинат». Но нашел я их не сразу. Таких аппендиксов оказалось несколько, а третий этаж на самом деле был четвертым, просто на втором лифт не останавливался. Тем не менее в конце темного коридорчика с вытертым линолеумом обнаружилась дверь без таблички, и когда я, постучавшись, спросил: «Это издательство?», женский голос изнутри ответил утвердительно. Я вошел. Комната была небольшая, со стандартной офис-ной мебелью. О специфике учреждения свидетельствовало то, что шкафы вдоль стен были заставлены книгами. Немолодая женщина сидела за весьма навороченным, по моим представлениям, компом, она даже не подняла на меня глаз. Другая такая же что-то черкала по распечатке.
– Вы по какому делу? – спросила она.
– Я насчет работы…
Я думал, она удивится. Или будет разочарована тем, что я не клиент. Но она просто встала и прошла в другую сторону – я не сразу увидел, что там, в глубине, есть еще дверь. И через минуту вернулась.
– Пройдите. Главный редактор с вами побеседует.
Если женщины были немолоды, то мужчина, восседавший за письменным столом в задней комнате, – просто стар. Но весьма крепок. Даже лысина его сверкала как-то бодро.
– Итак? – спросил он низким густым голосом.
Я представился и сказал, что недавно окончил университет и ищу работу. Может быть, редактора…
– Нам сейчас не нужен редактор.
– Ну, может, корректор… я слышал, у вас недавно уволился…
– Корректор бы нам не помешал, – сказал он. – Но вряд ли эта работа вас устроит.
– Почему? – быстро спросил я.
Он вздохнул с некоторой скукой.
– Молодой человек. У нас маленькое провинциальное издательство. Крохотные фонды. Мы не можем платить сотрудникам зарплату, которая соответствует современным требованиям. Плюс большая нагрузка, плюс работа со специфическим материалом…
– Я знаю про вашу специфику, – сообщил я. – Диплом писал у Идиатуллина.
– А, – произнес он без особого удивления. – И как вы после Калязина здесь оказались?
– По семейным обстоятельствам.
– Значит, знаете про специфику… ну, если маленькая зарплата и полный рабочий день вас не пугают, можно попробовать. С испытательным сроком. Согласны?
– Хорошо.
– Только боюсь, вы еще до окончания срока нас покинете. Я вас про зарплату предупредил… Ладно, идите к нашим дамам, они вам все объяснят… Кстати, а диплом на какую тему?
– «Князь Александр Голицын и мистические общества первой половины XIX века».
– Понятно. Ну, ступайте.
– Вы не сказали, как вас зовут.
– А… можете называть меня просто – главный редактор.
Оно никак не называлось, притом что было одним из старейших издательств страны, если не самым старым. Типографий в России к концу XVIII века было хоть с нагайкой разгоняй, но собственно издательские дома стали формироваться позже. Это издательство было основано по приказу Павла I и при его непосредственном участии. По одним источникам, это посоветовал ему монах Авель, по другим – первый любавичский ребе (впрочем, академик Носенко утверждает, что это один и тот же человек, поскольку не может быть такого совпадения, что два разных ясновидца одновременно сидели бы в Петропавловской крепости и император посещал обоих).
Александр Павлович продолжал покровительствовать издательству. А вот Николай Павлович едва не прикрыл лавочку, ошибочно считая ее чем-то вроде масонской ложи или тому подобного безобразия. В Питер оно вернулось уже при Александре II, но провинциальный филиал остался. Тогда же открыли и московский. В 1915 году московский стал главным, так как питерский был эвакуирован сюда за компанию с некоторыми другими промышленными предприятиями.
При советской власти контора, как ни странно, процветала, притом что ее сотрудники периодически исчезали в недрах известного здания на Лубянке (и в его здешнем аналоге на улице комиссара Кацнельсона). Иногда они, впрочем, выбирались из их недр – но продолжали службу в том же здании.
Реформы 90-х годов свершили то, что не смогли сделать ни государи-императоры, ни мировые войны, ни революции. Головная контора была приватизирована, разграблена и прекратила существование свое. Провинциальная как-то уцелела, превратившись в общество с ограниченной ответственностью, и, утратив господдержку, сократила количество сотрудников до минимума. И ни шатко ни валко продолжала свою деятельность.
Ах да, я еще не сказал о специфике этой деятельности.
Издательство занималось выпуском магических книг.
Настоящих.
По имени здесь называли только салаг вроде меня. Сотрудники с опытом именовались по фамилии (защитная магия рода) либо прозвищу (чтобы отвести сглаз). Начальника называли главред, иногда с удвоением буквы «в». И было за что. Нагрузка действительно была большая, при этом никакой работы на удаленке, как сейчас принято, весь рабочий день от звонка до звонка – в конторе. Такие тут были правила. Исключение делалось только для художника, якобы не мог он трудиться здесь, а лишь бывал набегами. И платили здесь, о чем честно предупредили, гроши. Не только мне, но и всем. Едва хватало на оплату счетов по квартире.
С квартирой, собственно, и были связаны обстоятельства, из-за которых я переехал в этот город. Полгода назад она досталась мне в наследство от здешней бабушки. Можно было квартиру продать и, как все нормальные люди, уехать покорять Москву. Но я решил, что к большим городам следует привыкать дозированно, а здесь в сравнении с Калязиным был мегаполис. Так же как однушка в хрущобе была Версалем в сравнении с койкой в общежитии.
Кроме того, мне просто было интересно. Об издательстве я узнал от своего научного руководителя. В свое время у суфиев Поволжья считалось хорошим тоном пройти здесь стажировку. И мне захотелось посмотреть на процесс, так сказать.
При самом начале советской власти какие-то светлые умы решили поместить все городские издательства и редакции в одном здании, пристроить к нему типографские цеха и тут же разместить отдел, который должен был плоды трудов разрешать к печати или, наоборот, запрещать. Чтобы все под рукой и никуда не бегать.
За минувшие годы некоторые подотчетные отделу редакции умерли своей – или не своей – смертью, да и сам отдел тоже. У других не было нынче денег на аренду помещения в центре города, и они переехали в менее пафосные районы. Но эти где были, там и остались, в своем аппендиксе. Они совершенно не шифровались. Раньше их окутывало завесой невидимости государство, а теперь – зачем? Когда на одном канале зомбоящика потомственная ведунья тетка Дуня рассказывает, как с помощью парафина и жженой бумаги снять венец безбрачия, на другом посвященный махатма Парамон Редькин открывает чакры в прямом эфире, на третьем идет реалити-шоу «Маги против колдунов», далее везде и все… И в любом книжном магазине, на любом лотке всяческих изданий по магии – белой, черной, серо-буро-малиновой – не сосчитать.
Умные люди говорили – чтобы спрятать лист, надо посадить лес. А если лес взял да и вырос сам по себе?
Правда, книги нашего издательства по лоткам не лежат, в витринах не стоят. Тиражи каждой забирает заказчик. Некоторое количество экземпляров порою отправляется в университетские библиотеки. Тиражи у нас небольшие, по этой причине главред сократил ставку грузчика (пачки с книгами грузит водитель заказчика), а кладовщик работает на полставки.
Если верить Идиатуллину, в его время сотрудников было не в пример больше, работали они в две смены и частично гнездились при типографии. Ну, опять же, теперь производственный процесс поменялся в корне и некоторые специальности, всякие там линотиписты и прочие, названий которых я не помню, исчезли. Набор и верстка теперь компьютерные и производятся не в типографии, а прямо в редакции.
Я первоначально вообще не мог понять, зачем по нынешним временам эта типография нужна. Тиражировали бы тексты на дисках или других электронных носителях.
А на дисках оно не работает, сказали мне. Возможно, для электронных носителей есть какая-то иная магия, законы которой пока не изучены и не сформулированы. Пока же слово силы должно быть написано, в крайнем случае напечатано – на бумаге, на пергаменте, на папирусе, на бересте. Почему так оно работает, хотя в типографию доставляется на тех же дисках, я понять не мог. Не мой уровень. Пока.
Важно то, что при переносе на бумагу оно работало. Поэтому у нас имелись заказчики, а издательство продолжало существовать, несмотря на все кризисы и дефолты.
Все это и кое-что другое я узнал от старших товарищей. В редакции, кроме главного, который в основном вел дела с клиентурой, постоянно сидели две тетки. Одна занималась набором и версткой. Фамилия ее была Мансурова. Круглолицая, с черными, словно лаковыми волосами. Сколько ей было лет – сказать затруднительно, нынешние горожанки умудряются растянуть период «от 40 до 60» до бесконечности. Она почти не разговаривала. И мне дали понять, чтоб я с расспросами к ней не лез – если она ошибется хоть в одной букве, последствия могут быть серьезные.
Вторая тетка, примерно того же возраста, была редактор. Ее фамилия была Кузнецова. Но я ее про себя прозвал Вдова Викинга – она была высокая, с резкими чертами лица и совершенно белесая. Она занималась сверкой текстов с исходниками на разных языках, порой совершенно мне неизвестных. После нее корректура попадала ко мне.
Вдова Викинга на вопросы отвечала охотно, и лишь дней через десять я обратил внимание, что говорит она лишь о том, что имеет отношение к моим профессиональным обязанностям. Никаких иных тем она не касалась.
Еще контору посещал Лукас – это художник, сонный бородач средних лет. А «Лукас» было не имя и не фамилия, а прозвище, в честь Лукаса Кранаха, пояснил он. И еще технолог Оноприенко. Она больше всего была похожа на ту тетю Дуню из телевизора, которая объясняет домохозяйкам про бытовую магию. Временами казалось, что самая главная здесь она, поскольку именно Оноприенко отвечала за контакты с типографией, а как сказано выше, слово обретает силу при переносе на бумагу.
От Оноприенко я узнал множество занимательных историй из прошлого издательства: о том, как удалось предотвратить войну (она не уточняла какую, но насколько я понял, речь шла о Карибском кризисе), внеся изменения в корректуру книги, где на каждой странице повторялось слово «подвиг». О том, что раньше в штате числилась специально натасканная на поиск гримуаров собака. О том, что свинцовые матрицы, с которых раньше печатались книги, забирали под расписку представители головной столичной конторы, а что потом делали из этого свинца – разное говорили. Может, и пули, да. Потому что серебряные, они на самом деле не действуют…
В первые недели моей работы издательство готовило к выпуску две книги. Одна – «Зеленая бабочка», гримуар, билингва (языком оригинала был итальянский), а вторая называлась «Ирмологион» и на первый взгляд представляла собой сборник тропарей на освящение вод, а на второй и третий – нечто совсем иное.
Оригинальные тексты относились к XVII веку, тогда в Европе появилось множество магических книг, может, потому, что распространилось книгопечатание, а бумага стала сравнительно дешева, и даже Московия, бывшая тогда несколько в стороне от общеевропейских модных веяний, поддалась этой заразе. Итальянского у нас в университете не преподавали, но благодаря знанию латыни с вычиткой я справлялся, да и старославянский не успел забыть. Так что проблем на работе не возникало. Единственной проблемой, как уже сказано, было отсутствие денег. Ознакомившись с платежной ведомостью, я обнаружил, что верстальщица получает немногим больше меня, а Вдова Викинга – даже меньше.
Мне было как-то неловко спрашивать у них, почему они держатся за эту работу. Ну ладно, женщины. В предпенсионном возрасте ни черта не найдешь. Но Лукас-то мужик, и помоложе, и город не самый маленький – нашел бы себе что получше. Ему я и задал это вопрос.
– Ну да, – сказал Лукас. – Денег ты здесь не дождешься. По правде, их и раньше негусто было, даже когда государство это дело подкармливало. А сейчас – ровно столько, чтоб процесс поддерживать. Но она затягивает, работа эта. Ты вот недавно здесь, не успел еще почувствовать. А может, и не почувствуешь. Это не у всех получается. Тогда они увольняются.
– Что значит «почувствуешь»?
– То и значит. Или ты подсаживаешься на эту работу, или нет. Это как на ликеро-водочном заводе работать…
– То есть если ты не абстинент, то ловишь с этого кайф?
– Примерно так. Хотя и не совсем… Есть и еще кое-какие бонусы. Вот ты, например, не спрашивал, сколько главному лет?
– Нет.
– Ну и не спрашивай.
Больше мне из Лукаса ничего вытянуть не удалось. Однако из его слов проистекало, что специфика нашего производства как-то влияет на восприятие, а через него на человеческий организм в целом.
А насчет гламура тоже непросто. Вдова Викинга сказала – зря, что ли, все за это словцо ухватились? Мощнейший маркетинговый ход за последние полвека. Это ж древний магический термин. В разных языках он по-разному звучал – glamour, glammer, glamaria, но значил одно – чары. Вот оно людей и зачаровывает, кто-то, видно, в свое время из магиков в менеджмент подался…
Так вот, о возрасте главреда. Я, конечно, не стал его спрашивать, но на кое-какие моменты внимание обратил – когда он отвлекался от обработки клиентов и устраивал краткие оперативные совещания.
Он употреблял словечки, довольно сложно применимые к современному производственному процессу. Ну ладно, например, слово «отсинить» в значении «копировать» я в детстве слышал от дедушки, когда он вспоминал свое конструкторское бюро, во времена моего детства уже закрытое. Но вот «кавбригадой» финансовую проверку не называл даже дедушка. А как-то раз на мои уверения, что я достаточно хорошо знаю текст, сказал:
– Разве это хорошо? Вот помню, как на знание текста экзаменовали… брали том ТАНАХа и протыкали длинной иглой в любом месте. И кто не мог назвать каждую букву на каждой странице во всем томе, где та игла прошла, тех снова учиться отправляли.
В общем, он хоть и выглядел стариком, скорее всего, был гораздо старше, чем казался.
А как насчет остальных? Вот, к примеру, Оноприенко. Если я правильно угадал и она говорила о Карибском кризисе, так она должна была в ту пору только на свет появиться. А она рассказывала, как будто эта история приключилась, когда она уже здесь работала.
В общем, кто их разберет.
«Бабочку» с «Ирмологионом» мы сдали в печать без приключений, поступил какой-то новый заказ, и тут, еще на раннем этапе, образовалась проблема с главным издательским компом. Да, здесь это тоже бывало. Вызвали программера. Программер, к моему удовольствию, оказалась молодой симпатичной блондинкой по имени Олеся. Она осмотрела комп и заявила, что ничего там не поломано, а для работы над заказом нам не хватает какой-то особливой программы – я название ее слышал в первый раз, но Олеся говорила с полной уверенностью.
Тут я обнаружил, что бессловесная Мансурова способна на долгие и яростные препирательства. Она настаивала на том, что программу надо брать лицензионную, иначе не сработает, а где деньги на это взять – пусть не у нее спрашивают. Олеся была против того, чтоб и деньги зря расходовать, и время. Она, мол, знает, где такую прогу скачать, ну, не совсем такую, похожую, но она берется за небольшие деньги довести прогу до ума. За совсем небольшие, гораздо меньше, чем «Абраксас» за нее сдерет. Мансурова шипела, что она такими фокусами уже сыта и что Олеся, мол, полешанка и не к лицу ей воровать проги, как цыганке кур.
Тут Кузнецова, доселе молчавшая, уткнувшись в очередную рукопись, внезапно оживилась:
– А что, цыгане – это мысль, – и потянулась за мобильным.
Тут из своего кабинетика вынырнул главред, оказывается, внимавший всей полемике.
– Мадам, оставьте Тамилу в покое. Не стоит дергать цыган по таким мелочам, это на крайний случай.
Кузнецова как-то нехорошо усмехнулась, вроде «знаем мы ваши крайние случаи», но телефон отложила.
– Какая же это мелочь, когда книгу иначе сверстать невозможно! – возмутилась Мансурова.
– А мы купим лицензионную, купим. А стоимость включим в общий счет. Заказчику надо, вот пусть и оплачивает. Ты, деточка, с «Абраксасом» и поведешь дела, пойдем обсудим…
– Вот и правильно, – проворчала Мансурова. Олеся, кажется, тоже не была огорчена – очевидно, ей при таком раскладе полагались комиссионные. Кузнецова не прореагировала никак – это не была ее сфера работы.
Вспоминая разборки наших дам, я спросил у Оноприенко, когда она пришла из типографии:
– В нашем бизнесе женщин больше, чем мужчин?
Она немного призадумалась.
– Вроде нет. Просто бабы пашут, вот их и виднее. А мужики по кабинетам сидят, руководят. Вот ты молодой еще, а скоро тоже пробиваться начнешь…
– Но Лукас ведь тоже пашет.
– Ну, Лукас… – Она хмыкнула. – Он тормоз.
– А кстати, что такое полешанка?
– Это ты про Леську, что ли? У нее семья родом из Полесья, из Белоруссии. Самое ведьминское место. То есть раньше было. А теперь многим пришлось приспосабливаться, подлаживаться под современный лад. Вот в программисты и подались, профессии-то родственные, что так колдовать, что эдак.
– Значит, и с цыганами та же песня?
– С цыганами ухо держать надо востро. Они, конечно, магическую прогу могут добыть, только она, скорее всего, будет одна видимость, вроде водки паленой или косметики из мела и гуталина. Или сработает один раз и сдохнет. Конечно, если б Тамила за дело взялась, все б держалось крепко. Но Тамила придет только по кузнецовскому зову – вроде как родственники…
– Сроду бы не сказал, что Кузнецова – цыганка, – как помянуто, внешность у редакторши была такая, будто ее в тазу с «Тетей Асей» прокипятили.
– Нет, не цыганка. Она из Новгорода. Просто они с Тамилой в Чуфут-Кале что-то мутили вместе. Но это давно было, еще до меня, еще когда Захария коген «Шестокрыл» переводил…
Название мне что-то смутно напоминало.
– Чуфут-Кале – это в Крыму?
– Да. – Тут технологиня вспомнила о каких-то срочных делах и ушла.
Но меня сейчас интересовало другое. Я сразу принял тот факт, что магия содержится и действует в книгах. А как насчет тех, кто эти книги делает? Обладают ли они особыми способностями? Лукас ведь намекал, что не всякий способен ощутить воздействие книги. И главред не просто так испытательный срок мне назначил.
В самом деле, кто у нас тут есть? Начальник, каким-то образом изучавший каббалу (или гематрию с нотариконом, я в этих тонкостях не разбирался). Программистка из потомственных полесских ведьм. У редакторши были какие-то темные дела с цыганами. Или не с цыганами (я слазил в энциклопедию и выяснил, что Чуфут-Кале, во-первых, переводится как «еврейская крепость», во-вторых, был столицей Крымского улуса при Джаныке-ханым, а это была очень крутая дама). Я не знал, что там с верстальщицей, художником и технологиней, но есть все основания считать, что и они как-то связаны с подобными сферами.
Я решил поговорить об этом с Вдовой Викинга. Собственно, я бы с большим удовольствием поспрошал симпатичную Олесю, но она что-то не показывалась. По всей вероятности, Кузнецова сочла, что вопросы мои относятся к сфере профессиональной деятельности, и ответила:
– Как я понимаю, ваш интерес можно сформулировать в двух вопросах. Обладают ли те, кто здесь работает, особыми свойствами, превышающими обычную перцепцию? И являются ли они действующими магами?
В общем-то, мое меканье к этому и сводилось, и я кивнул.
– Ответ на первый вопрос положительный, на второй – отрицательный. Мы, работающие здесь, реагируем на силу, отзываемся на нее, но не обладаем ею. Такое состояние вызывается разными причинами. Кровным родством с носителем силы или клятвой, данной на крови такому носителю. Утрата подлинной силы также вызывает остаточные явления – нечто вроде эха. В любом случае никто из нас магом не является и не станет им. – Она сделала паузу. – А теперь вопрос третий и главный, который вы не высказали: «А как же я?» Не знаю. Возможно, будущее определит, привело ли вас сюда обычное любопытство или высокий уровень восприятия. Но если у вас не обнаружится особых качеств, не рекомендую огорчаться. В этой работе нет перспектив.
И глаза у нее были узкие, как у гадюки. Какие там викинги, какие цыгане. Вообще неизвестно кто.
Все это звучало довольно обидно. Не то чтобы я собирался всю жизнь сидеть корректором в провинциальном издательстве. Даже если эта работа продлевает жизнь. Но получалось так, что даже если я успешно пройду испытательный срок, то окажусь среди низшего класса магического мира, причем без всякой надежды на высшую ступень. Ну, разве что с перспективой подсидеть Кузнецову, как намекала технологиня. Или даже самого главреда – не бессмертный же он, в самом деле. А смысл?
Хотя, наверное, какая-то сермяжная правда в таком положении дел имелась. Если б кто-то из работающих здесь обладал так называемой подлинной силой, то вряд ли он – или она – довольствовался тем, что делает. Он стал бы вносить в работу что-то новое, что-то свое, а не просто воспроизводил паттерн заказчика. А это, наверное, чревато. Обладающие силой создают магические книги, мы их только тиражируем. Не случайно ли Лукас, единственный из нас, чья работа содержит элемент творчества, трудится за пределами конторы?
Если подумать, может, потому мой бывший научный руководитель здесь не задержался. Лучше заниматься обычным делом и добиваться в нем успехов, чем вечно оставаться на обочине магического мира.
При таких соображениях стоило немедленно увольняться. Но я этого пока не сделал. Определенно, главред при таком раскладе крепко нагреет меня при расчете. У него же на лице написано желание сделать окружающих на бабки – и пока я здесь работал, я это желание полностью одобрял. Кроме того, мое любопытство – а ведь пришел я сюда именно из любопытства – еще не насытилось.
Вот, предположим, главный ведет работу с клиентами (насколько он их дурит – это другой вопрос). А как они вообще клиентов находят? Или, наоборот, клиенты находят их? Наверняка, конечно, есть постоянные – издательство является акционерным обществом, нетрудно догадаться, какой контингент у тутошних акционеров. Но вряд ли контора может продержаться на одних постоянных клиентах, им все время нужно находить новых. Это общий принцип бизнеса, ежику понятно. И клиентами не могут быть только действующие маги – те наверняка элита, их много не бывает. А вот околовсяческая публика, пасущаяся на магических пажитях, всяческие мелкие колдуны, гадалки, плюс исследователи и историки, теоретики, так сказать, – мы обслуживаем их всех, но как они на нас выходят? За века у них сложилась система оповещения, но в наше время она обязана была модернизироваться. Есть ли какие-то информационные издания или сайты? Магическая реклама?
Или вот – судя по рассказам Идиатуллина, издательство прежде было единственным в государстве, но прежнее государство распалось. Возникли ли аналогичные издательства в незалежных государствах? Вообще, есть ли они в других странах? По идее, обязаны быть…
Об этом я тоже спросил у Кузнецовой.
– Верная мысль, – милостиво согласилась она. – В других странах тоже есть, не во всех, но во многих. В Европе самое старое – в Чехии, хотя немцы и поляки отстаивают свой приоритет. Впрочем, это неважно.
Она не была вполне права. Это было неважно сейчас, но могло быть важным впоследствии, если моя дальнейшая деятельность будет связана с этой гранью действительности. Пока же следовало продолжать работать.
Новую книгу на прочтение мне еще не выдали. Мансурова ее верстала – из чего следовало, что неведомую программу удалось установить (Олеся ночью, что ли, работала? Или это ведьминские штучки?).
Делать мне было нечего, и в нормальной конторе меня бы отпустили. Однако наша контора с нормальными имела мало общего. Оставалось сидеть и ждать, пока на меня свалится хоть какое-то задание. Для практики можно было читать книги из числа стоявших на полках. Пока я взял сигнальные экземпляры за последние годы. Если мыслить логически, тут должны были скопиться образцы за все двести лет, но они никак не могли поместиться в одной комнате. Или даже в двух, если считать кабинет главного. Но пока у меня не было желания выяснять, где хранится архив. В редакции находились только мы трое. Я торчал тут полный рабочий день, но Кузнецова и Мансурова приходили раньше и, когда я уходил, все еще оставались на рабочих местах. Главный тоже не манкировал обязанностями, но все же позволял себе отлучаться в рабочее время. Несмотря на свой преклонный возраст – а если верить моим догадкам, более чем преклонный, – он сам водил машину. Поэтому, когда он вернулся с довольно мрачным видом, я решил, что он не вписался в поворот или, наоборот, кто-то его зацепил. Но когда он, пересекая редакцию, кликнул за собой Кузнецову, я усомнился, что причина раздражения главного – ДТП.
Некоторое время они разговаривали за закрытой дверью, потом главный высунулся и велел мне поискать на полках книгу «Orbis mundi» Максимилиана Флеминга. Однако Вдова встряла прежде, чем я подошел к ближайшему стеллажу.
– Напрасный труд. Это не мы издавали. Нашей конторы тогда еще не было. А потом Флеминга не переиздавали вообще.
– Вот потому, – сообщил главред, – они и говорят, что возникла необходимость в дополненном исправленном издании.
Они продолжали разговор, не закрыв двери, и я решил, что не будет беды, если я послушаю. Тем более что делать все равно нечего.
– С какой стати «Натурресурсу» спонсировать переиздание Флеминга? – хмуро вопросила Вдова. – На этом рекламную кампанию не построишь. А просто так деньги тратить они не станут.
– Должно быть, Полдник убедил их, что они поимеют с этого какой-то гешефт.
Что такое «Натурресурс», знал даже я, и никакого отношения к магии этот холдинг не имел. Ну, мне так казалось. Нефть, газ, энергоснабжение – совсем другие материи, чем те, с которыми имеют дело авторы и пользователи колдовских книг. Или я ошибаюсь?
А если нет, то, если они собрались нас спонсировать, радоваться надо.
Однако в голосах редакторов ликования не было слышно. Кстати, о человеке с забавной фамилией Полдник я тоже прежде не слышал.
– Он-то своей выгоды не упустит, – продолжал главред. – Не то что другие, которые в университетах корпят за смешные деньги.
– Ну, там ведь тоже свой институт… или как это теперь называется… исследовательский центр? Новые технологии и все такое. Кстати, у подобных заведений обычно есть собственные издательства. Карманные. Что ж он там Флеминга не издаст, если ему надобно?
– Говорит, не хочет посвящать профанов. Отдать заказ на сторону для «Натурресурса» расход и впрямь смешной, а для нас деньги очень даже приличные. Несколько лет сможем не дергаться из-за заказов.
– Не нравится мне это.
– Я тоже не пойму, где нас кидают. И даже не в деньгах дело. Это ж «Натуррсесурс», не компьютерщики из «Абраксаса». С ними ссориться себе дороже. У них все схвачено, это ж государственная структура практически.
– Так от кого мы пакостей ждем – от «Натурресурса» или от Полдника?
– Не знаю… еще не знаю. Надо подумать.
– Да. И между прочим, тот, кто подслушивает, может озвучить свой интерес открыто.
Мне стало обидно.
– Я не подслушивал! Не хотите, чтоб вас было слышно, – закрывайте дверь! И да – я знаю, что такое «Натуррсесурс», но не знаю, кто такой это ваш Макс Флеминг и почему из-за его книги такие проблемы.
Кузнецова показалась в дверях.
– Максимилиан фон Флеминг – немецкий ученый XVII века. Естествоиспытатель, философ, картограф, поэт – всего помаленьку. В составе немецкого посольства посетил Россию, причем не ограничился Москвой, а побывал в разных городах – и здесь тоже…
– И в Казани, – пробурчала Мансурова из-за компа.
– И в Казани, и в Астрахани.
– Шпион? – уточнил я.
– Не исключено. В любом случае эти сведения вы можете прочитать в открытом доступе. Так же как большинство трудов Флеминга.
– Но есть что-то еще.
– Разумеется. Думаю, вы поняли, что Флеминг был действующим магом.
– Еще бы. XVII век, чо. Похоже, тогда так было принято. Добро пожаловать в клуб, а то тебя и за приличного человека считать не будут.
– Совершенно верно. Грань между магией и естественными науками тогда не определялась четко. Да и мода сыграла свою роль. Только в отличие от большинства остальных Флеминг действительно был наделен даром. До сих пор специалисты спорят, осознавал ли он это. В любом случае он написал книгу «Воображаемый круг земной», которая была опубликована после его смерти типографией Штокхаузена в городе Бонне тиражом в триста экземпляров. Большинство читателей сочли книгу «забавной игрой ума». Так что издателю очень повезло. Понимающие люди постарались, чтоб книга исчезла из продажи прежде, чем на нее обратили внимание компетентные органы. А в те времена на кострах жгли не только книги. Не так часто, но бывало.
– Так что такого криминального содержал в себе этот «Орбис террариум», или как там его?
– Для начала. Не принято произносить полное латинское название книги вслух. Так же как понимающие люди не произносят название одной шотландской пиесы. Хотя эта книга была совсем иной, чем та пиеса. Она о том, как образ мира складывается под воздействием нашего воображения. Она была описанием земного шара, каким его представляли в ту эпоху и каким, по мнению Флеминга, его представляли в разных странах. Менее всего Флеминга волновали брахиоподы, псоглавцы и люди, у коих плечи выше головы. Не забудем, что он был ученым, путешественником, а эпоха Великих географических открытий еще не закончилась. Карты, созданные им во время поездок, он поместил в книге, но совместил с картами и описаниями земель, о которых только слышал. Это был образ мира, очень похожего на наш, но в то же время вымышленного. А это опасно.
– Ну, знаете! В таком случае каждая вторая… или ладно, каждая пятая книга, выходя в свет, представляла бы такую опасность. От творений академика Носенко до любого фантастического романа.
– Если б авторы таких книг обладали подлинной силой, то да, – согласилась Кузнецова. – К счастью, такое случается крайне редко. А вот Флеминг такой силой обладал. И вложил в книгу.
– А мир, как мы знаем, был создан с помощью Книги, – подал голос главред из кабинета.
– По крайней мере, каковы бы ни были замыслы Флеминга, он не публиковал свое творение. Однако оно все равно увидело свет. А теперь его хотят переиздать.
– А этот Полдник, как я понимаю, работает на «Натурресурс». И притом…
– Является магом, да. В должности главы научно-исследовательского центра. В сущности, со времен Декарта, Ньютона и Флеминга мало что изменилось. Определить, где проходит грань между технологией и магией, очень сложно.
– Все равно, какой нормальный человек, хотя бы и маг, возьмет себе никнейм «Полдник»? – пробормотал я.
Мне показалось, что редакторша и верстальщица как-то странно переглянулись.
– Вот именно, – сказала Кузнецова.
У меня был однокурсник по фамилии Блинчик, и он этой фамилии полностью соответствовал – был крупный, румяный и щекастый. Поэтому я подсознательно ждал, что Полдник также будет обладать внешностью, напоминающей о непременном четырехразовом питании. Ничуть не бывало.
Байронический красавец-брюнет в костюме, какие я видел только на обложках журналов, где корректор явно получал больше, чем весь редакционный состав нашей конторы. Средних лет, хотя я уже усвоил, что возраст здесь – понятие относительное. Будь он помоложе, вполне сошел бы за типаж для вампирской саги, которыми нынче услаждают свой досуг юные девы. Наши сотрудницы были отнюдь не юны и на посетителя взглянули без приязни, из чего можно было сделать вывод, что они подобными опусами не увлекаются. Посетитель коротко кивнул Кузнецовой и вознамерился было пройти в кабинет начальника, когда Кузнецова спросила:
– Ты к кому?
Вдова обращалась на «вы» ко всем сотрудникам. Включая меня и кладовщика на полставки, а также ко всем посетителям, даже случайно забредшим в наш аппендикс. Если у нее дома имелась кошка, возможно, Вдова и к ней обращалась на «вы». Ее манера держаться как бы исключала всякую фамильярность. Впрочем, и сейчас в ее тоне фамильярности не было.
Но посетитель вроде бы не удивился.
– Я к главному редактору.
– По какому вопросу? – продолжала она.
– Должно быть, ты уже в курсе. – Ага, он тоже на «ты». Стало быть, они хорошо знакомы. – Относительно нового издания Флеминга.
Не знаю, верное ли у меня сложилось впечатление, но Вдова, похоже, намеревалась притормозить гостя по пути к главреду. Однако тот сам воздвигся на пороге.
– Добрый день, господин Полдник.
– День добрый. Я привез деньги. Мы предпочитаем платить наличными, суммы мы вчера озвучили.
– Но мы еще не составили проект договора.
А вот это было весьма удивительно, чтоб начальник при слове «деньги» не встрепенулся и не вцепился в эту наличность. Впрочем, возможно, цену набивает, клиент-то богатый.
– Так ли уж важны формальности?
– Формальность – другое имя обряда. А обряды в нашем ремесле важны чрезвычайно. Да и в вашем.
Интересно, какое ремесло имел в виду главный? Магию или управление денежными потоками в «Натурресурсе»?
Но Полднику, видимо, эти проблемы были по барабану.
– Формальности, обряды, ритуалы… ты всегда слишком цеплялся за эту пустую шелуху, оттого и не смог достичь силы, уж тебе ли этого не знать.
– Я знаю, что имею, – главред и глазом не моргнул, – и довольствуюсь тем, что имею. Я старый человек, Полдник, мне не нравится, когда мне грубят. Поведай нам, почему ты прав, и мы заключим сделку.
Полдник чуть промедлил.
– Валяй, – сказала Кузнецова. – Здесь все в теме.
Я как-то не подозревал, что она знает подобные выражения.
– Извольте. – Полдник снова стал образцовым джентльменом. Придвинул себе стул, благо ни Лукаса, ни технологини сегодня не было и свободных стульев хватало. – Раз вы все здесь знаете, что представляет собой книга Флеминга. В наших кругах многие о ней слышали, но мало кто читал. Хотя, возможно, здесь есть и такие. В любом случае, даже если ее не читал никто из вас, вы должны сознавать, насколько творение Флеминга устарело. В его время не были открыты два материка и огромное количество островов. На карты были нанесены полностью только страны Европы, в гораздо меньшей степени Азии, Африки и обеих Америк. Большая часть земного шара осталась неисследованной территорией, что давало возможность Флемингу фантазировать сколько угодно. Вот почему понимающие люди держали книгу под спудом. Территории, в XVII веке представлявшие собою сплошные белые пятна, в настоящее время густо заселены. Ничего не скажу про Австралию или Мальдивы, это нас прямо не касается. Но вот Урал, Сибирь, регионы Крайнего Севера… Флеминг, как и подобало тогдашнему европейцу, ничего о них не знал и, описывая эти земли, дал волю воображению. Вам известно, что книга, созданная подлинным магом, обладает собственной силой. Но представьте себе, что будет, если такая книга попадает в руки человека, также наделенного силой и способного воплотить вымыслы? Это будет катастрофа, способная ударить по всем, кто живет в этой стране. Бомба прямо за порогом.
– Вот поэтому «Орбис мунди» и не переиздавали, – сказала Кузнецова.
– И это была ошибка. Надо было не прятать книгу, а выпустить исправленный вариант. С учетом познаний нового времени, с комментариями и современными картами.
– В магические книги не должны вноситься изменения. Таковы правила, – возразил главред.
Но прозвучало это как-то неубедительно.
– Ты говоришь так, будто я тебя убеждаю издать таблицу умножения с изменениями. Но в отличие от математики, законы которой неизменны, магия – наука развивающаяся, динамическая…
Меня как будто за язык дернули.
– Математика тоже наука развивающаяся. Геометрия после Евклида не изменялась, пока не появился Лобачевский. Этому в начальной школе учат.
– Вот. Молодой человек понимает. – Я думал, Полдник меня взглядом убьет, но он глядел благосклонно.
– Это наш корректор, – зачем-то уточнила Мансурова.
– Тем лучше. Он будет читать текст и сам поймет, что я прав.
– Прежде всего, – сказала Вдова, – его прочту я.
Полдник усмехнулся.
– Из этого следует, что ты согласна с моими доводами?
На сей раз она промолчала.
– В этом есть какая-то логика… – Главред осторожно подбирал слова. – Но мы не должны действовать опрометчиво. Как я говорил, прежде всего мы должны составить проект договора.
– Ну так пойдем и составим, что время тратить зря. У тебя достаточно опыта, сумеешь так подобрать формулировки, которые устроят обе договаривающиеся стороны.
Он вытеснил главреда в кабинет и захлопнул за собой дверь.
– Не нравится мне это.
Я отметил, что за последние два дня я услышал от верстальщицы больше слов, чем за все предшествующие недели.
– Это никому из нас не нравится, – ответила Кузнецова. – Правда, у главного и впрямь достаточно опыта… хотя недостаточно сил.
– Вы считаете, что Полдник врет? – полюбопытствовал я.
– То, что он нам здесь сказал, – правда. Но вся ли это правда?
– А с какой стати ему нас обманывать?
– Вы уже дали ответ на свой же вопрос. Какой порядочный маг назовет себя Полдником?
– Не вижу связи. При чем дурацкая кликуха и стремление совершить обман?
Обе женщины вновь переглянулись.
– Нам казалось, что вы понимаете. – В голосе Кузнецовой слышалось легкое разочарование. – Впрочем, Идиатуллин, хоть и уроженец Поволжья, не специалист в данной области… Ладно. Попробуем зайти с другого конца. Я кое-что проверю. По своим каналам.
До конца рабочего дня договаривающиеся стороны так и не вылезли из кабинета. И я не стал ждать, чем это кончится. Пока я временный работник на испытательном сроке, черт их разберет с этими заморочками, а мне сидеть до ночи было неохота.
Проект, как выяснилось назавтра, они оставили, но подписать – не подписали.
– И очень хорошо, что не подписали, – сказала Кузнецова. – В СМИ это пока не просочилось, но на «Натурресурс» очень сильно давят природоохранные ведомства. Ряд их проектов, в частности связанных с энергетикой, свернут. Некоторые предприятия на грани закрытия – как противоречащие экологическим нормам. Хотя не думаю, чтоб они загрязняли среду больше, чем другие.
– Наезд, – квалифицировал я.
– По всей вероятности, да. Конечно, у хозяев «Натурресурса» есть связи наверху, но не только у них.
– И конкуренты победили. Без всякой магии. Но если дела у этой конторы не блещут, чем им может помочь магическая книга?
– Не уверена, что это в нашей компетенции. Единственное, в чем я уверена, – если мы свяжемся с этим изданием, мы рискуем очень крупно вляпаться.
– И напрасно! – Главный вошел в редакцию. Обычно, несмотря на возраст, он смотрелся этаким бодрячком, но сегодня из него как будто воздух выпустили. Я вдруг заметил, как выступают пигментные пятна у него на руках и лысине. – Надо поговорить, – он обращался исключительно к Кузнецовой. Они прошли в кабинет. Я инстинктивно повернул голову, ожидая, что вслед за начальством явится Полдник, но его не было. Очевидно, он решил взять паузу.
Зато нынче проявился Лукас. Передал верстальщице флешку с выполненными работами, чтоб она залила их в издательский комп. Почтой, по какой-то невнятной причине, переслать это было нельзя. Должно быть, файлы слишком тяжелые. Мансурова что-то зашептала ему на ухо. И я впервые увидел, как флегматичный художник, обычно похожий на большого лохматого пса, задремавшего на солнце, потемнел лицом.
В их разговоре я уловил слово «кипеж». Не такие уж они тут интеллигентные, как кажутся…
Я предложил Лукасу выйти покурить. Он ответил, что не курит.
– Я тоже не курю, ну и что? Все равно делать нечего.
Мне уже надоели эти дамские полунамеки, и я решил спросить Лукаса напрямую. Но при Мансуровой было как-то неудобно. Мы вышли на лестничную площадку.
– Слушай, чем здесь всех так достал Полдник? И что это за намеки, что порядочный маг Полдником себя не назовет. Не «мистер Ланч» же ему именоваться?
– Полдник – это не ланч. И вообще к еде никаким боком. Полдник – это дух полдня. Никогда не слышал?
– Чего-то такое по ящику вещали. «Демон полдня» – это вроде как кризис среднего возраста, метафорически.
– Ящик не смотрю, но вроде да, попсушники от магии так говорят. Бес в ребро, сексуальные фантазии и прочее. Идиоты. Они бы хоть Библию прочитали бы, что ли. О местном фольклоре и не говорю.
– И что, он в самом деле демон?
Мне стало интересно. Колдуны-ведьмы – это ладно, это я уже попривык, а вот духов и демонов среди моих знакомых не водилось. Вроде бы.
– Нет, человек. Изначально был. Дух полдня – он ведь дух и есть. В разном облике может проявиться. У некоторых народов так и вовсе в женском. Полудница. Поэтому попсушникам сексуальные фантазии в голову и лезут. Но в нашем регионе полдник всегда полу мужеского, и никакого Эроса, сплошной Танатос…
– Ты мне мозги не компостируй. Я ж тебя просил объяснить конкретно…
– Я и объясняю. Имя – это знак, это ты уже усвоил. Это не метафора, а магия. Если ты называешь себя именем определенного существа или явления, обладающего силой, часть его силы перейдет на тебя. А поскольку он пользуется этим именем уже давно…
– То как бы стал настоящим Полдником. А поскольку этот Полдник явление негативное, вы его реально боитесь. Слушай, Лукас, это, по-моему, полная хня. Иначе все психи, которые называли себя Наполеонами, и правда приобщались бы к императорской силе.
– А ты их проверял, психов этих, – насколько они психи? Кстати, говорят, и Наполеоны в дурдомах перевелись…
– Ага, весь дурдом теперь у нас.
После паузы он спросил:
– Ты про городок Мысь слышал когда-нибудь?
– Нет.
– И верно, теперь никто про него не слышал. Это маленький был город, на левом берегу Волги. Утонул он. Задолго до того, как плотины стали строить, менять уровень воды и города-деревни затапливать. Помещик хотел там пристань построить, богатый был барин, хозяйственный, хлебные баржи хотел до Астрахани пускать. Но место для пристани было неподходящее, мелко слишком. А обозы с зерном до города гонять – лишний расход. Вот хозяйственный барин и нанял кой-кого, чтоб на карте рельеф берега поправить, чтоб баржи прошли. Тот и подправил. А Мысь под воду ушла со всеми жителями. Только мои предки и уцелели – их как раз накануне в город на дознание увезли, на предмет хранения книг старообрядческих.