История Саудовской Аравии

Глава I

Аравия накануне появления ваххабизма. хозяйство, общество, политика

Государство Саудидов возникло в Аравии в XVIII в. на основе движения мусульманских реформаторов – ваххабитов. Естественно, что ключ к пониманию ваххабитской идеологии, причин создания, развития, гибели и возрождения государства, которое сегодня именуется Саудовской Аравией, может дать прежде всего изучение аравийского общества.

Заранее оговариваемся, что наше внимание сосредоточивается на центральных, северных и восточных областях полуострова – Неджде и Эль-Хасе. Йемен и Оман остаются за пределами нашего исследования не только потому, что они сохранили самостоятельное от Саудовской Аравии существование, но прежде всего в силу ясно выраженных особенностей (географических, исторических, этнических, религиозных), которые дают основание рассматривать их жителей как отдельные народы со своей судьбой. Святыни ислама Мекка и Медина были слишком заманчивой добычей для всех ближневосточных империй, чтобы Хиджаз, где они расположены, сохранил независимость. Его общественно-политическое и хозяйственное устройство было примерно таким же, как Неджда, который практически не знал иностранного владычества, но положение провинции Омейядского, или Аббасидского, или Фатимидского халифата, или Османской империи, а также хадж и связанная с ним торговля и другая хозяйственная деятельность паломников делали Хиджаз отличным от соседей. Поэтому, говоря об «аравийском обществе», мы будем иметь в виду главным образом Неджд, колыбель ваххабизма и государства Саудидов, и прилегающие к нему районы к северу и востоку.

Два песчаных моря: на севере – Большой Нефуд, на юге – Руб-эль-Хали – примерно определяют южную и северную границы Неджда. С запада на восток Неджд простирается от гор Хиджаза до побережья Персидского залива. Общий наклон территории идет с запада на восток. Климат отличают правильные колебания температуры – очень большая, но сухая жара летом и довольно сильный холод зимой. Часто бывают годы совсем без дождей. Но когда идут дожди – это не всегда благословение: бурные сели, проносящиеся по долинам – вади, иногда приносят катастрофы. Самая известная долина, вади Эр-Румма, начинается в Хиджазе, к северо-востоку от Хайбара, идет на восток примерно 360 км, поворачивает на северо-восток, пропадает в песках и затем появляется под новым названием, Эль-Батин, и кончается около Басры в Ираке примерно в тысяче километров от своего «истока». Другие известные вади – Ханифа, Эд-Давасир, а также Наджран. В вади подпочвенные воды подходят наиболее близко к поверхности, и там может быть жизнь. Как раз в вади Ханифа и появилось несколько больших оазисов, которые стали колыбелью ваххабизма и династии Саудидов.

В вади Эр-Румма находятся главные города провинции Касим – Бурайда и Анайза.

Неджд разделен на районы с плохо определенными границами. Однако эти районы сложились исторически и имели некоторое географическое единство. Самые важные из них – центральные: Арид, который пересекается вади Ханифа, Махмаль, Судайр и Вашм. В Ариде расположена столица государства – Эр-Рияд. На юге главные районы – Эль-Хардж, известный своими глубокими колодцами и небольшими озерами, Эль-Афладж, в котором сохранились древние подземные оросительные каналы, вади Эд-Давасир и, наконец, Наджран. На севере находятся районы Касим и Джебель-Шаммар. В Касиме города-соперники Бурайда и Анайза расположены на пути из Басры в Медину, поэтому они всегда были важными торговыми центрами. Джебель-Шаммар находится южнее Большого Нефуда. Это самая северная часть Неджда.

Материалы XVIII столетия донесли до нас изолированные фрагменты общественной жизни Аравии. Лишь более поздняя информация позволяет хотя бы в общих чертах восстановить всю картину. Замедленность развития производительных сил, многовековая устойчивость социальных структур дают возможность как бы проецировать общественные отношения Аравии XIX или начала XX в. на более ранние эпохи.

Жизнь подавляющего большинства населения Неджда, Эль-Хасы, а также Хиджаза была в основном связана с двумя видами хозяйственной деятельности – поливным земледелием в оазисах и кочевым скотоводством.

Засушливый субтропический климат на большей части полуострова определяет необходимость искусственного орошения для земледелия. Более или менее обильные подземные воды пробиваются на поверхность лишь в восточных районах Аравии. В большинстве других областей орошение возможно при помощи колодцев; реже используются собранные дождевые воды или селевые потоки. Источники воды иногда отстоят друг от друга на десятки и даже сотни километров. Но в Неджде, где водоносные слои подходят близко к поверхности земли, и в Эль-Хасе можно наблюдать сравнительно большое сосредоточение оазисов.

Создание колодцев требовало значительных труда и средств; примитивные водоподъемные механизмы приводились в движение верблюдами, мулами или ослами. Все это, естественно, ограничивало площадь орошаемого земледелия и объем сельскохозяйственного производства. Из обычного колодца глубиной около 10 м при помощи водоподъемника орошали примерно 1 феддан – две пятых гектара¹.

Главной сельскохозяйственной культурой северных и центральных областей Аравии была финиковая пальма. Ее плоды употребляли в пищу в разных видах, и они были единственным жизненно важным земледельческим продуктом, который в благоприятные годы как-то удовлетворял потребности оседлого и кочевого населения. Финиковая пальма требовала постоянного тщательного ухода и начинала плодоносить в полную силу лишь лет через 15 после посадки.

На втором после фиников месте стояли зерновые – ячмень, просо, пшеница, овес. Известно, что из Неджда в отдельные годы вывозили некоторое количество зерновых в Хиджаз. Кое-где выращивали рис и хлопчатник. Там, где было много воды, выращивали овощи и фрукты. Своими огородами и садами славился, например, Эт-Таиф.

На поливных участках получали относительно высокие урожаи, но общий объем продукции был незначителен из-за ограниченной площади обрабатываемых земель, недостатка удобрений, примитивной агротехники. Постоянные засухи, о катастрофических последствиях которых сообщают и аравийские летописцы, и европейские путешественники, означали невозможность гарантировать устойчивые урожаи даже на поливных землях. В период продолжительной засухи некоторые колодцы пересыхали полностью. Тогда гибли посевы, сокращалась площадь обрабатываемых земель и высыхали даже финиковые пальмы; жители голодали, умирали или массами покидали насиженные места. Когда вновь выпадали дожди, и колодцы и водоемы наполнялись водой, крестьяне возобновляли посевы, начинали ухаживать за уцелевшими финиковыми пальмами. Но некоторые оазисы исчезали навсегда, поглощенные пустыней.

Не только засуха, но и редкие проливные дожди могли быть врагами земледельцев. Случалось, что мощные сели сносили верхний слой почвы вместе с посевами, разрушали жилища, уничтожая плоды многолетнего труда. Часто саранча пожирала все растущее и оставляла людей без средств к существованию. Продуктов питания у населения оазисов зачастую не хватало до нового урожая. Жители Табука, например, весной утоляли голод почти исключительно дикорастущими травами, «съедая их сырыми или варенными в воде без чего-либо более существенного в добавление»².

Эпидемии холеры и чумы нередко опустошали целые селения.

Узость производственной базы, враждебные земледельцу природные факторы (речь пока не идет о социальных), примитивная агротехника, изолированность оазисов – все это приводило к крайне замедленному развитию хозяйства. Возможность регулярного расширенного воспроизводства была незначительной, и оно часто прерывалось попятным движением.

Оазисное земледелие отличалось дроблением хозяйственных усилий, деятельностью небольших групп крестьян или отдельных семей. Крупных ирригационных сооружений и больших массивов обрабатываемых поливных земель, которые навязывали бы централизованную организацию общества, в средневековой Аравии не существовало. Разобщенность оазисов не требовала объединения земледельцев под централизованным руководством для совместной хозяйственной деятельности.

Скотоводческое хозяйство аравийских кочевников разделялось на два типа.

«Настоящими» бедуинами считались кочевники, которые по преимуществу или исключительно занимались разведением верблюдов, «едва ли не самых универсальных из всех животных»³. Верблюжье молоко, свежее или кислое, сыр и масло шли в пищу; зачастую долгие недели бедуин мог жить только на молоке и молочных продуктах. В особых случаях животное закалывали и ели его мясо и жир. Из шерсти верблюда изготовляли ткани, шкура использовалась для различных поделок, навоз шел на топливо, моча – для мытья и медицинских целей. Необычайно неприхотливый, выносливый, верблюд служил незаменимым транспортным средством при переходах через безводные местности. «Верблюд для пустыни столь важное животное, что если бы он исчез, то вместе с ним исчезло бы все ее население»⁴, – справедливо замечал К.-Ф. Вольней.

Однако широко известное изречение австрийского востоковеда А. Шпренгера: «Бедуин – паразит верблюда» – не более чем острота. Труд кочевников-верблюдоводов был тяжелым и требовал навыков и умения. Они должны были хорошо знать и использовать пастбища, перегонять верблюдов, лечить их, доить верблюдиц, стричь шерсть. Молодняк приучали выполнять различную работу, ходить под седлом или вьюком. Бедуины рыли и поддерживали в пустыне колодцы. Протяженность перекочевок верблюдоводов достигала нескольких тысяч километров.

Жизнь была полна лишений. В редкие снежные зимы молодняк погибал, скот голодал, верблюдицы переставали давать молоко. Лишения и опасности подстерегали бедуина и сухим летом, когда даже скудные запасы фиников и зерна кончались и малоимущие бедуины питались дикорастущими съедобными корнями и плодами, а многие гибли от недоедания. Около летних стоянок бедуинов обычно расположены кладбища⁵.

Знаменитые арабские лошади – предмет гордости владельцев и зависти неимущих – использовались лишь для военных целей и парадных выездов. В долгих перекочевках для лошади всегда везли запас воды или поили ее верблюжьим молоком. Небогатый бедуин отрывал воду и молоко от своей семьи, чтобы поддержать это благородное животное.

Тех скотоводов, кто преимущественно или исключительно занимался разведением овец и коз, чаще всего называли «шавия». Возможности перехода по безводной местности у них были ограниченны, поэтому они кочевали лишь на расстояние нескольких сот километров; близ пастбищ обязательно должны были находиться источники воды.

Сравнительно небольшие расстояния перекочевок в местах с постоянными водными источниками позволяли овцеводам заниматься земледелием. Они прерывали кочевание в месяцы земледельческих работ, чтобы ухаживать за рощами финиковых пальм или за полями зерновых. Для части овцеводов земледельческий труд становился главным.

Описание такого рода сочетания земледельческого и кочевого скотоводческого хозяйства в Северном Неджде можно найти у Г. Валлина: «Вследствие тесных и близких уз, связывающих два подразделения шаммаров, мы находим, что сельчане в определенной степени еще цепляются за обычаи и нравы кочевой жизни, в то время как бедуины обращаются к занятиям, которые обычно считаются для них неподобающими. Большое число первых весной кочует со своими лошадьми и стадами овец в пустыне, где они некоторое время живут в шатрах, как номады, а многие бедуинские семьи владеют рощами пальм и полями зерновых… которые они обрабатывают сами»⁶.

И. Буркхардт сообщал, что одно из подразделений хиджазского племени харб «владеет несколькими водопоями, расположенными в плодородной местности, где они сеют рожь и ячмень. Но они живут в шатрах и большую часть года проводят в пустыне»⁷.

Между кочевниками-верблюдоводами, полукочевниками-овцеводами и оседлыми непреодолимых границ в смысле хозяйственной деятельности, как правило, не было. Многие бедуины-верблюдоводы начинали заниматься разведением овец; часть кочевников оседала на землю. Одновременно происходил встречный процесс номадизации. Скользящее равновесие между кочевниками и оседлыми определялось природно-историческими условиями Аравии и не могло выйти за определенные рамки. Избыточное кочевое население мигрировало на север. Если оно оседало там, то по большей части навсегда порывало со своим бедуинским прошлым. Недаром говорили, что «Ирак – могила арабских племен»⁸. В известной степени это относится и к Сирии. Поэтому в пределах самой Аравии оседание и номадизация уравновешивали ДРУ^Г Друга.

Деление на бедуинов-верблюдоводов и полукочевников-овцеводов могло совпадать с делением на племена. Иногда часть одного племени занималась верблюдоводством, другая часть – разведением овец и коз, а третья – оседлым земледелием.

Кочевое хозяйство в еще большей степени, чем оседлое, зависело от выпадения осадков. При обильных дождях степи и пустыни покрывались сочной травой, стада тучнели, кочевники процветали. Засухи, зимние холода, эпизоотии приводили к массовому падежу скота, голоду и вымиранию бедуинов. Возможности расширенного воспроизводства, получения прибавочного продукта были в кочевом скотоводстве еще меньшими, чем в оазисе.

Домашнее ремесло оседлых крестьян удовлетворяло их весьма ограниченные потребности. Из пальмовых листьев плели корзины, мешки, циновки, из пальмового волокна – веревки и упряжь, стволы деревьев шли для изготовления сельскохозяйственного инвентаря, применялись для строительства жилищ. Производили примитивные гончарные изделия, шерстяные и хлопчатобумажные ткани.

В то же время значительная часть продукции менее развитого ремесленного производства бедуинов (грубые шерстяные ткани, кожаные изделия) не оставалась полностью в кочевье, а попадала на рынок.

В крупных оазисах получило некоторое развитие профессиональное ремесло. Среди ремесленников (суннаа) были оружейники, кузнецы, медники, лудильщики, ювелиры, столяры и плотники, мастера по различным деревянным поделкам, строители, штукатуры, специалисты по изготовлению колес для водоподъемных сооружений, сапожники, швеи и златошвеи, портные, изготовители мраморных ступок для кофе, плетельщики циновок⁹. Наиболее многочисленную прослойку ремесленников составляли металлисты и оружейники. В узком смысле именно их называли «суннаа». Оружейники, впрочем, больше чинили привозное оружие, чем делали его сами. Сложилась известная специализация производства по отдельным районам, но ее контуры до XVIII в. определить трудно. Известно, например, что в «Неджде производили хлопчатобумажные ткани, которые служили для изготовления одежды жителей и для обмена с племенами на шерсть и скот»¹⁰. В некоторых районах получило развитие изготовление шерстяных тканей, пошив из них плащей аба (ими особенно славилась Эль-Хаса), полотнищ для шатров.

Каких-либо крупных мастерских в Аравии не встречалось. В редких случаях ремесленники создавали подобие цеховых организаций.

Часть ремесленников кочевала вместе с бедуинскими племенами. Они подковывали лошадей, чинили оружие и утварь, некоторые из них лечили скот. Кочевые суннаа и сами занимались скотоводством.

В Аравии трудно было найти город в прямом смысле слова, для большинства жителей которого сельское хозяйство не было бы главным источником существования¹¹. Мекка представляла собой яркое исключение. Понятия «город» и «крупный оазис» в Аравии в большинстве случаев совпадали. Столицу будущего государства Саудидов – Эд-Диръию образовали несколько близко стоявших селений.

Ремесло не определяло хозяйственную жизнь аравийских городов-оазисов. Их важная роль в аравийском обществе была связана с интенсивным торговым обменом, вызванным глубоким разделением труда между земледельцами и кочевниками-скотоводами.

У кочевников хозяйство носило гораздо менее самообеспечивающий характер, чем у земледельцев. Хотя некоторые бедуины часто были вынуждены питаться в основном верблюжьим молоком, в своей массе они не могли обойтись без продуктов земледелия – фиников и зерна; они нуждались также в предметах ремесленного изготовления. И. Буркхардт так определял расходы богатого кочевника: четыре верблюжьи ноши пшеницы – 200 пиастров, ячмень для кобылы – 100 пиастров, одежда – 200 пиастров, кофе, табак, сладости, баранина – 200 пиастров. В сумме все это было равно 35–40 ф. ст.¹² Отсутствие в этом списке фиников, видимо, вызвано тем, что состоятельные бедуины могли их получать не путем товарного обмена, а в виде дани с подвластных земледельцев. Рядовые бедуины, очевидно, тоже приобретали многие из перечисленных И. Буркхардтом товаров, хотя и в меньшем количестве.

Летом бедуины стекались к крупным оазисам и торговым центрам, предлагая скот, шерсть, масло, сыр для обмена на финики, зерно, ткани, циновки, подковы, оружие, порох и пули, медикаменты, кофе, табак. Часть торговли совершалась путем натурального обмена. Однако постоянное упоминание аравийскими летописцами цен в денежном выражении на самые различные товары свидетельствует о развитом денежном обращении в Аравии той эпохи. Летнее движение кочевников к торговым центрам, называемое «мусабила», и для них, и для оседлых считалось «величайшим событием года»¹³. Именно на летние ярмарки падала основная часть товарообмена между кочевниками и оседлыми.

Бедуины торговали не только в близлежащих оазисах. Диапазон их торговых связей был несравненно шире и выходил за пределы полуострова. Верблюды в те годы являлись основной статьей аравийского экспорта и пользовались большим спросом. Эти животные служили транспортным средством не только для населения Аравии, но и для жителей других стран Ближнего Востока. Из Аравии вывозили также шерсть, масло, шкуры, породистых лошадей. Внешняя торговля в еще большей мере, чем внутренняя, способствовала развитию товарно-денежных отношений на полуострове.

В Северную и Центральную Аравию, но особенно в Хиджаз, поступали египетский и индийский рис, египетские и йеменские пшеница и ячмень. Ввозили также кофе из Йемена, пряности из Индии, сухофрукты из Сирии, сахар из Египта, оружие, железо, медь, свинец для пуль и серу для изготовления пороха¹⁴. Конкуренция развитых ремесленных центров Ближнего и Среднего Востока препятствовала прогрессу местного, аравийского ремесла.

«Куфии в Неджд поступают из Ирака, Эль-Хасы, Эль-Катифа, – сообщал автор хроники «Блеск метеора», – плащи аба – из Эль-Хасы и Ирака. Богатые женщины одеваются в индийский шелк, и стоимость одного платья -20 риалов или больше. Шелка разноцветные – красные, желтые и зеленые. Женщины в Неджде чрезмерно любят драгоценности, даже бедные покупают себе какие-нибудь золотые украшения, а мужчины украшают серебром сабли, ружья и пики»¹⁵.

«В числе занятий жителей Неджда, – продолжал летописец, – торговля. Многие из них – торговцы, которые путешествуют в земли Рума (Передняя Азия и Анатолия. – А. В.) и разные концы Аравийского полуострова. Но они не едут со своими собственными товарами из Неджда в страны румов, однако несут с собою деньги и привозят из Халеба и Дамаска шелк, а также медь, в зависимости от условий, железо, свинец. Продают они чистопородных лошадей. На них большой спрос в землях румов. Также они продают много верблюдов в Халебе и Дамаске. Мне говорили некоторые из людей: я видел торговцев из Неджда, особенно из Касима, они продают финики из своих областей в Дамаске – в Сирии; может быть, они ездят даже в Египет, однако они покупают только оружие и кораллы. Они торгуют и с другими арабскими странами. Они едут туда с деньгами. Из Йемена они привозят много кофе и стироксовую смолу, и благовония… Я знаю, что у торговцев из жителей Неджда нет особых складов для продажи и купли, но все вещи, которыми они торгуют, они держат у себя дома. А у тех, кто продает понемногу, есть лавки… Нет у них крытого базара, как у иранцев. И нет тесноты, как у них. Но у них есть открытый рынок, без крыши. Дорога через рынок очень широкая, по ней могут проходить груженые караваны. Я также знаю, что некоторые товары из Индии, подобные сахару, кардамону и гвоздике, корице, перцу и куркуме, пользуются спросом у жителей Неджда. Большую часть этого привозят из портов Йемена. Кое-что привозят из портов побережья Омана. Много приходит к ним из портов Эль-Катифа и Бахрейна… У недждийцев есть обычай – они могут уезжать со своей родины на двадцать лет и больше, даже в Китай. Многие из недждийских торговцев живут в Халебе и Дамаске, есть и в Египте…

Оседлые жители Неджда много возделывают полей, сажают деревья и пальмы и заботятся о них. У оседлых жителей есть мелкий рогатый скот, коровы, верблюды. Может быть, и немного, но они используют скот для получения молока, мяса и для передвижения.

Что касается бедуинов Неджда, то они живут в палатках из козьей шерсти. У них нет ничего, кроме скота. Кто-то из них занимается торговлей лишь тогда, когда случается засуха. Они прибывают в города и деревни вместе со своими семьями. Некоторые кочевники-арабы путешествуют с женой, или с сестрой, или матерью, или дочерью, куда хотят, в поисках пищи, и продают они кое-что из жира, шерсти, животных, потому что они говорят: взгляд женщины в этом деле сильнее. Они не любят заниматься чем-либо из домашних дел без того, чтобы этого не хотели их женщины»¹⁶.

Бедуины поставляли скот и погонщиков для торговых перевозок в Аравии и участвовали в составлении караванов за ее пределами. В Северной Аравии имелись объединения верблюдоторговцев и погонщиков верблюдов, которые причисляли себя к племени укайль. Они осели в различных частях Неджда, но некоторые жили также в Ираке. В конце XVIII в. только они имели право составлять, вести и охранять караваны, пересекавшие Сирийскую пустыню¹⁷.

Торговцы наживали крупные состояния. Правда, купеческим домам Неджда было далеко до хиджазских оптовиков. В Джидде капиталы торговцев кофе и индийскими товарами достигали десятков тысяч, а то и сотен тысяч фунтов стерлингов. Но купцы Центральной Аравии на вывозе верблюдов и лошадей и ввозе продовольствия и ремесленных изделий получали солидные барыши.

Исключительное значение для Аравии в целом, а особенно для Хиджаза, имело ежегодное паломничество мусульман в Мекку и Медину. Главные караванные пути паломников шли через Северный Хиджаз из Египта и Сирии. Через северные районы Неджда с отклонением в разные годы на север или на юг пролегал путь ирано-иракского хаджа, хотя он и уступал первым двум по значению. Четвертый путь шел от портов Персидского залива и из Омана через Центральный Неджд и Хиджаз, пятый – из Йемена. Хадж сочетался с торговлей, и паломники везли разнообразные товары. Перевозка паломников обеспечивала многим бедуинам средства к существованию.

Большая часть оседлых жителей Аравии относила себя к тем или иным родовым группам, считалась выходцами из определенного племени. Оседлые и кочевые соплеменники поддерживали тесные связи, которые могли сохраняться на протяжении многих поколений. Иногда в одних и тех же оазисах выходцы из разных племен жили в отдельных кварталах.

Потомственные феллахи и горожане возводили свою генеалогию к древнеарабским племенам.

Несколько больших и малых семей составляли объединение, называвшееся «хамуля» или «джамаа». «Джамаа, – писал Ч. Доути, – это естественный союз хозяйств, члены которых состоят в близком родстве и считаются имеющими одного и того же джадда, т. е. праотца. Они объединены под властью старейшины, главы всего дома, наследующего власть родоначальника. Только в этих родственных союзах и подразделениях возможны корпоративная жизнь и безопасность в безвластной, опустошенной стране. Присоединившиеся чужаки считаются союзниками своих друзей. Вольноотпущенники становятся клиентами господствующего дома… Все они – „племянники“ данной джамаа. Джамаа в оазисах – братства, члены которых населяют несколько кварталов. Когда ссорятся горожане из разных братств, их старейшины стараются помирить их, хотя в больших самоуправляющихся оазисах, подобных Анайзе, горожане обращаются со своими спорами к заседающему в маджлисе эмиру… Пока ваххабитская власть не установила гражданского благоденствия, жители большинства поселений внутренней Аравии постоянно враждовали – джамаа против джамаа, сук (базар. – А. В.) против сука»¹⁸. Человеку, жившему вне такого объединения, безродному одиночке, приходилось тяжело, за его спиной не стоял коллектив, обязанный защитить его от посягательств на его жизнь и собственность.

Особенно крепкими родственными связями отличались эмирские и шейхские семьи. Это придавало им больший вес и влияние. Их также часто объединяла общая собственность на землю и получаемые доходы.

«Оседлое население, за исключением той его части, которая совсем недавно перешла к оседлости и еще не полностью порвала прежние связи, совершенно не знало родоплеменной организации, – отмечает А.И. Першиц. – Реально сохранялись лишь большая семья и сравнительно небольшая группа родственников, представлявшая собой ту пережиточно-родовую ячейку, которая в нашей этнографической литературе часто называется патронимией»¹⁹. Мы можем принять эту характеристику, лишь отвергнув категорическое «совершенно не знало». Факты даже последней четверти XX в., не говоря о более ранних временах, показывают, сколь живуча родо-племенная организация среди оседлых Аравии и вообще всей Передней Азии. Поэтому правильнее было бы говорить о значительном ослаблении или, скорее, изменении родоплеменной организации у земледельцев.

Большая семья сообща владела земельной и иной собственностью, вела нераздельное хозяйство под началом отца. После смерти отца происходил раздел имущества. Преимущественные права на наследство имел старший сын.

В некоторых районах Аравии сохранялись различные формы общинной собственности на землю отдельных родов. Там, где орошение производилось из крупных водных источников, сельские жители совместно владели и пользовались водой. Иногда в общинной собственности оседлых были пастбища. Если жители оазисов не имели собственных пастбищ, они вынуждены были пасти свой скот на землях, принадлежавших кочевым племенам²⁰.

Обычаи патриархально-родовой взаимопомощи в некоторой степени существовали в среде оседлого населения. Земледельцы коллективно содержали пастухов и сторожей своего скота, почитали обычаи гостеприимства, хотя особым хлебосольством и не славились. Сохранялись традиции соседской взаимопомощи. Бывало, что собственники полей не убирали упавших колосьев, оставляя их беднякам. Иногда беднякам выделяли несжатый участок поля или несколько пальм с плодами²¹. Однако не эти патриархально-родовые связи определяли социальные отношения в оазисах.

В земледельческом обществе Аравии XVIII в. в результате длительного и сложного процесса часть земли попадала во владение знати, как бедуинской, так и давно осевшей в оазисах. Правитель оазиса Аяйна, например, в первой половине XVIII в. имел собственность в Эль-Хасе и получал с нее доходы²². Участки пальмовых насаждений, садов и полей могли принадлежать и богословам, как показывает пример основателя ваххабизма Мухаммеда ибн Абд аль-Ваххаба²³. Но ни у аравийских летописцев, ни у европейских путешественников мы не находим указаний на то, что крупная земельная собственность была преобладающей или господствующей в Неджде, Хиджазе или Эль-Хасе. У. Пэлгрев примерно в середине XIX в. отмечал, что земля «редко находилась в руках крупных землевладельцев, подобных индийским заминдарам и крупным английским фермерам»²⁴.

Мелкие земледельцы, опутанные долгами, могли потерять собственность на землю, которая переходила к богатым ростовщикам и купцам. «Они и их доля земли, – писал Ч. Доути о крестьянах, – пожираются (едва ли меньше, чем в Египте и Сирии) богатыми заимодавцами, в течение долгого времени опутывающими их кабальными ростовщическими долгами»²⁵. Это явление, видимо, было распространено и накануне возникновения движения ваххабитов в XVIII в., и, возможно, поэтому те с такой настойчивостью осуждали ростовщические проценты.

Землевладельцы сдавали крестьянам участки в аренду на различных условиях. Основным путем получения ренты была издольщина, размеры которой определялись обычаем.

Захват в частное владение больших и малых источников воды позволял их хозяевам продавать воду и тем самым взимать поборы в свою пользу с орошаемой земли. Многие крестьяне, не имея рабочего скота, не могли самостоятельно пользоваться общественными колодцами или источниками, обрабатывать землю и вынуждены были арендовать скот.

Большие доходы приносили знати различные поборы, налагаемые на население. Известно, например, что в середине XVIII в. эмир, обладая политической властью, собирал с местных жителей какой-то налог²⁶. «Пошлины» за прохождение торговых караванов также обогащали прежде всего аристократию. Сильные оседлые правители могли существенно пополнять свою казну во время удачных военных набегов (газу) на соседние оазисы, кочевые или полукочевые племена. Для многих представителей знати газу становился главным источником дохода.

Способы обогащения правящей аристократии оазисов можно видеть на примере мекканского шерифа. Наибольшие доходы ему приносили таможенные сборы в Джидде. Он участвовал в прибыльной транзитной торговле, которая велась через этот город, владел морскими судами, продавал продовольствие паломникам. Он облагал тяжелыми подушными поборами персидских хаджи и получал подношения от богатых паломников-суннитов. Ему доставалась также часть денег, посылаемых из Стамбула в Мекку в качестве дара султана жителям священного города. В казну шерифа стекались доходы от земельной собственности в Эт-Таифе и других оазисах, а также от принадлежавших ему домов. По мнению И. Буркхардта, доход мекканского шерифа достигал 350 тыс. ф. ст.²⁷ Конечно, правитель Мекки находился в Аравии на особом положении, но и другие эмиры имели некоторые из перечисленных статей дохода, хотя и в меньшем объеме.

В Аравии не получили развития формы прямого прикрепления крестьянина к земле. К. Нибур отмечал: «Крестьянин, недовольный своим сеньором, волен его покинуть и поселиться в другом месте»²⁸. Но невозможность обойтись без покровительства могущественного человека или клана в условиях отсутствия безопасности приводила к возникновению личной зависимости крестьянина от правителя оазиса, хотя она была очень слабой.

В аравийских оазисах в интересующий нас период, несомненно, существовали классовые отношения, которые, очевидно, сложились за много столетий до XVIII в. Однако, характеризуя их как «феодальные», мы должны сделать существенную оговорку. Социальная структура земледельческого населения Аравии, в общем-то отсталой периферии Ближнего Востока, повторяла в примитивном виде основные элементы общественного устройства более развитых стран этого района. Поэтому, употребляя в дальнейшем термин «феодализм» для характеристики аравийского общества, мы будем подразумевать, что это был феодализм, характерный для стран Ближнего Востока, арабо-османского общества средних веков, существенно отличный от западноевропейского или восточноевропейского феодализма.

Хроника «Блеск метеора» оставила нам перечень кочевых объединений Центральной, Восточной, Северной и Западной Аравии в XVIII – начале XIX в.²⁹, чего мы не находим в ваххабитских летописях того периода. Самым крупным из арабских племен (мы назвали бы его конфедерацией племен) автор «Блеска метеора» считал аназа, разделенных на три группы; в каждой из них было примерно 60 тыс. мужчин, под которыми анонимный летописец подразумевал бедуинов, способных носить оружие. (Ф. Манжен упоминал, что соотношение воинов и женщин, детей, немощных, стариков составляло один к трем³⁰, что позволяет определить общее число аназа примерно в полмиллиона человек.) Аназа славились искусством верховой езды. Традиции взаимопомощи и солидарности были у них сильнее, чем у других племен. Когда во время засухи часть подразделений аназа перекочевывала из Неджда в полупустыни Сирии, им помогали жившие там соплеменники.

Анонимный летописец сообщал, что большая часть аназа подчинилась Саудидам без войны. Это – многозначительный факт. Видимо, централизаторские, объединительные усилия диръийских эмиров отвечали интересам племени, распространившегося по значительной части Аравии.

Шаммары, обосновавшиеся в Северном Неджде и считавшие своими предками кахтанов из объединения тай, могли выставить 20 тыс. воинов. Хиджазское племя харб имело 30 тыс. вооруженных мужчин из числа кочевников и оседлых.

Недждийское племя мутайр, славившееся своими воинами и боевым духом, имело 14 тыс. бойцов; племя атайба, расселенное в Неджде и Хиджазе, – 40 тыс.; бакум – 4 тыс.; племя субай, особо преданное Саудидам, – 12 тыс.; сухуль – 10 тыс.

На юге Неджда в могущественном племени кахтан было 50 тыс. воинов, и его никто не смел трогать. Кахтаиы присоединились к Саудидам на условии поддержки Эд-Диръией их набегов на Тихаму, Горный Йемен и Хадрамаут.

Аджмаиы могли собрать 5 тыс. бойцов. Это племя, в XVIII в. откочевав из района Наджрана на север, видимо, разрослось и укрепилось. В последней трети XIX в. оно выставляло в Восточной Аравии на поле боя многие тысячи воинов.

Бану мурра, или ааль мурра, жившие на кромке Руб-эль-Хали, насчитывали до 2 тыс. бедуинов «или больше», замечал автор «Блеска метеора». Суровые условия их жизни поражали даже аравийского летописца, и он не преминул отметить, что бану мурра могли питаться одним молоком верблюдиц и пить солоноватую воду.

Наконец, бану халид, хозяева Восточной Аравии в середине XVIII в. и соперники Диръийского эмирата в период его возвышения, насчитывали 30 тыс. воинов.

Не вызывает сомнения, что все эти цифры очень приблизительны. Летописец не уделил внимания ни «неблагородным» племенам, ни рабам и вольноотпущенникам, ни ремесленникам – суннаа, о которых речь пойдет ниже. Но перечисление племен дает хотя бы условную статистическую картину кочевого общества Аравии того времени (без Йемена и Омана). Общее число воинов-бедуинов достигало почти 400 тыс., что позволяет определить численность кочевников Аравии примерно в 1,2 – 1,5 млн.

Общие черты социальной структуры аравийских кочевников достаточно хорошо изучены, и мы ограничимся здесь ее кратким описанием.

Низшей ячейкой племени была семья. Иногда группа из трех-четырех семей, связанных между собой узами близкого кровного родства, владела «более или менее нераздельным имуществом»³¹. Но это явление встречалось редко. Сами потребности кочевого хозяйства, уход за скотом и его выпас не делали необходимым в условиях Аравии объединение больших коллективов людей для совместного труда.

Несколько семей близких или дальних родственников, помнивших или знавших общего предка, составляли небольшую родовую группу.

Широкая родовая группа охватывала семьи, объединенные отдаленным родством. Самое распространенное ее название – ашира. Ее члены были связаны строгими обязательствами и правами взаимопомощи и взаимоответственности. Во главе аширы стоял старейшина – шейх, иногда военачальник – акыд. Род также имел знатока и толкователя обычного права. У каждой аширы были собственное имя, тамга, военный клич, нередко родовое кладбище. Род мог принимать в свой состав и чужаков.

Далее шло подплемя – группа родов, связанных вымышленными генеалогическими или фактическими родственными отношениями, а также политическим или военным союзом.

Следующей ступенькой общественной структуры кочевников было племя, которое чаще всего называлось «кабила» («кабиля»). Оно имело свою территорию, некоторые диалектальные особенности в языке, специфические черты быта, культуры, верований, свою тамгу и военный клич. Соплеменники считали себя родственниками, происходящими от одного предка. Во главе племени стоял шейх, имелись также акыд и несколько знатоков обычного права – арифов.

Группировки племен формировались по этническому (родственному) признаку и по политическим соображениям. Отношения между родственными племенами регулировались нормами обычного права – урфа³².

Внутри кочевых племен сохранялись реальные явления, свойственные патриархально-родовому обществу. К ним прежде всего относится коллективная собственность племен на пастбищные территории (дира). Границы земель, принадлежавших племени, были строго определены. «Каждое из таких племен присваивает себе какую-либо территорию, которая образует его владение, – писал К.-Ф. Вольней. – В этом отношении отличаются они от земледельческих народов тем только, что их земли должны быть гораздо более обширными, чтобы на весь год обеспечить кормом их стада. Каждое из этих племен образует один или несколько лагерей, разбросанных по местности. Они постепенно меняют места стоянок на этой территории, по мере того как стада поедают весь корм вокруг лагерей»³³. Эта информация подтверждается позднейшими путешественниками.

Значительная часть степных колодцев и водоемов также принадлежала бедуинским племенам. «Большинство колодцев в глубине пустыни и особенно в Неджде, – сообщал И. Буркхардт, – является исключительной собственностью какого-либо племени или отдельных лиц, предки которых выкопали колодец… Когда в пустыне иссякнут дождевые воды, племя разбивает шатры подле собственного колодца; никаким другим бедуинам не позволяют поить здесь своих верблюдов»³⁴.

Родоплеменные подразделения могли быть коллективными собственниками обрабатываемых земель в оазисах³⁵. Бедуины сдавали их в аренду африканским вольноотпущенникам или арабским феллахам, забирая определенную долю урожая и распределяя ее среди отдельных семей³⁶. В общественной собственности племен находилась большая часть жеребцов-производителей, но кобылы всегда считались частной собственностью³⁷. Есть сообщения об общественных стадах верблюдов у отдельных племен.

В среде кочевников существовали многие элементы патриархально-родовой взаимопомощи в хозяйственных делах, например при стрижке овец, которая сопровождалась угощением. Сородичи также оказывали помощь друг другу во время семейных событий – свадьбы, обрезания.

Бедуины славились гостеприимством. Пренебрежение его обычаями считалось страшным позором. «Если чужестранец или даже неприятель прикоснется к палатке бедуина, то его личность становится, так сказать, неприкосновенной, – сообщал К.-Ф. Вольней. – Было бы подлостью, несмываемым позором даже удовлетворить справедливую месть в ущерб гостеприимству. Если бедуин согласился разделить с гостем хлеб и соль, ничто в мире не может заставить его предать гостя»³⁸. Но так как вовсе не каждый мог длительное время содержать гостя, его выручали сородичи. Они также приходили на помощь, если гость лишался какой-либо части или всего имущества и хозяин был обязан возместить потери. Огромное значение имела материальная помощь сородичей в случае падежа скота в результате засух и болезней, потери имущества при грабительских набегах. Утраченную собственность возмещали скотом, деньгами, утварью или лагерным снаряжением. Попавшим в беду семьям помогали сородичи, а родовым объединениям – соплеменники или союзные племена. Как писал Ч. Доути, кто бы ни был ограблен, это считалось «общей бедой всего племени; никто из лишившихся скота не должен оставаться неимущим, и правящий шейх обязывает всех соплеменников в течение одного-двух дней возместить пострадавшим весь утраченный ими скот»³⁹.

Стоит заметить, однако, что даже при крепких узах родоплеменной солидарности полностью покрыть убытки чаще всего было невозможно. Так, если племя лишалось значительной части скота после военного разгрома, то обычай возмещения потерь практически переставал действовать. Бедняки в таких случаях были обречены на голодную смерть. То же самое происходило при страшных засухах или во время эпидемий. Теряли при этом в той или иной мере все члены племени, и часто они уже просто не могли помочь особо пострадавшим. Обычай восполнения потерь не был фикцией, но его ограничивали рамки реальных возможностей.

Отношения между различными родо-племенными подразделениями регулировались прежде всего с помощью важнейшего института обычного права – кровной мести (cap)⁴⁰. «Интересы общей безопасности издавна ввели у арабов закон, который требует, чтобы кровь любого убитого была отомщена кровью убийцы, – писал К.-Ф. Вольней. – Это называется у них cap, или отплата; она возлагается на ближайшего родственника убитого. Честь его перед всеми арабами настолько задета, что если он пренебрежет своей обязанностью мести, то навеки будет обесчещен. Вследствие этого он выжидает удобный случай, чтобы отомстить. И если его враг умирает от какой-либо другой причины, то он не считает себя ни в какой мере удовлетворенным и его месть переходит на ближайшего родственника убийцы. Эта ненависть передается по наследству от отца к детям и прекращается лишь с исчезновением одного из родов, если только семьи не договорятся пожертвовать виновным или заплатить выкуп за кровь деньгами или скотом»⁴¹.

Среди бедуинов обычай кровной мести охватывал, как правило, родственников до пятой степени родства. Часто вся группа сородичей, на которую распространялась кровная месть, покидала свое племя и искала пристанища у могущественного шейха чужого племени. Затем они пытались договориться об уплате выкупа. Если убитый не принадлежал к аристократии, то его родственники соглашались на выкуп. В разных районах и племенах размеры выкупа были различны, но значительны. В выплате участвовали все родственники убийцы. Шейхская же верхушка за смерть сородича требовала уплаты кровью⁴².

Весь род помогал выкупать из плена своих членов⁴³. Состоятельные бедуины в случае нужды помогали беднейшим. Они же делали своим менее обеспеченным сородичам подарки продуктами, тканями, скотом, устраивали угощения. Таким образом они завоевывали себе популярность. Прослыть скупым было позором для представителя знати. Зато щедрость причислялась к самым высоким добродетелям⁴⁴.

Бедуины не знали никаких регулярных налогов. «Платить налог – это всегда унижение»⁴⁵, – считали они. Отсутствие налогов внутри племен – важнейшее доказательство стойкости патриархально-родовых отношений.

Тем не менее даже наблюдатели, восхищенные солидарностью и взаимопомощью кочевников, обнаруживали в бедуинском племени явления, далекие от патриархально-родовой идиллии.

В конце 1784 г. К.-Ф. Вольней посетил шейха племени, кочевавшего в районе Газы. Сравнение благосостояния этого представителя кочевой аристократии, хотя и небогатого по европейским масштабам, с достатком рядового кочевника говорит о многом.

Шейх «почитался самым могущественным во всей округе, мне же показалось, что его расходы не превышали расходов богатого откупщика. Его движимое имущество, состоявшее из одежды, ковров, оружия, лошадей и верблюдов, можно оценить не более чем в 50 тыс. ливров. Следует заметить, что сюда входят четыре чистокровные кобылы стоимостью 6 тыс. ливров и каждый верблюд по 10 луидоров. Поэтому, если речь идет о бедуинах, не следует применять наши обычные понятия к словам „государь“ или „сеньор“. Вернее будет их сравнить с состоятельными откупщиками из горных районов, на которых они похожи в простоте одежды, а также в домашней жизни и нравах. Шейх, который командует отрядом из 50 конников, не гнушается оседлывать и взнуздывать свою лошадь, дает ей ячменя и рубленой соломы. В палатке жена готовит кофе, замешивает сама тесто и варит мясо. Дочери и родственницы стирают белье и, закрыв лицо, ходят с кувшином на голове черпать воду из водоема. Это выглядит в точности так, как описано Гомером или „Книгой Бытия⁴⁶ в истории Авраама…

Простота или, если хотите, бедность бедуинов соразмерны условиям жизни их вождей. Вся собственность семьи состоит в имуществе, перечень которого я даю почти полностью: несколько верблюдов и верблюдиц, коз, несколько кур, кобылица со сбруей, палатка, копье длиной 13 футов, кривая сабля, ржавое ружье, трубка, переносная мельница, котел, кожаное ведро, сковородка для обжаривания кофе, циновка, кое-какая одежда, плащ из черной шерсти, наконец, вместо всех драгоценностей – несколько стеклянных и серебряных колец, которые женщина носит на ногах или на руках. Если все это есть, то семья богата. То, чего нет у бедняка, и то, чего он больше всего желает, – это кобыла»⁴⁶.

В описании К.-Ф. Вольнея политический мыслитель берет верх над этнографом. Но хотя путешественник и идеализировал простоту жизни бедуинского шейха, отличие имущественного положения шейха даже от бедуина, имеющего лошадь, чрезвычайно велико. Бедный же кочевник жил несравненно хуже.

«Я заметил, – писал Вольней, – что шейхи, то есть богатые люди, и их слуги были вообще большего роста и большей упитанности, чем простой народ… Объяснить это можно лишь их пищей, которая более обильна у первой группы, чем у второй. Можно даже сказать, что простой бедуин всегда живет в нужде и постоянно голодает… Дневная пища большей части из них весит не более шести унций, в племенах Неджда и Хиджаза умеренность в пище доходит до крайности. Шесть или семь фиников, смоченных в растопленном масле, немного свежего или кислого молока составляют дневной рацион бедуина. Он считает себя счастливым, если может присоединить к тому несколько щепоток муки грубого помола или немного риса. Мясо едят лишь по самым большим праздникам; лишь на свадьбу или похороны они режут козленка. Только богатые шейхи и военачальники могут бить молодых верблюдов, есть рис, приготовленный с мясом. Из-за всегдашнего недостатка вечно голодный простолюдин не брезгует самой дрянной пищей – саранчой, крысами, ящерицами, змеями…»⁴⁷ Если саранча у бедуинов действительно была лакомством, то «крыс, ящериц и змей» мы оставим на совести французского путешественника.

Имущественное неравенство в кочевых племенах проявлялось заметнее всего в собственности на скот. Если бедняки племени аназа в начале XIX в. владели едва десятком верблюдов, то у более состоятельных стада насчитывали до полусотни голов, а семейства шейхской верхушки имели по нескольку сот верблюдов⁴⁸. У самых богатых и могущественных шейхов было до нескольких тысяч верблюдов.

Регулируя сезонные перекочевки, участвуя в распределении пастбищ, племенная верхушка приобретала преимущественные права на распоряжение землей, хотя произвол знати и был ограничен племенными обычаями. Стада, принадлежавшие шейхам, получали лучшие пастбища. С древних времен существовали даже заповедники (хима) для шейхского скота. Часть водных источников также становилась собственностью кочевой знати, которая за их пользование рядовыми кочевниками получала определенное вознаграждение.

Из института родовой взаимопомощи возникала эксплуатация кочевников при передаче им на выпас скота. Первоначально передача скота выглядела как временная ссуда нескольких животных обедневшему сородичу⁴⁹. Это явление было распространено у аравийских кочевников и позволяло крупным скотовладельцам сохранять и приумножать свои стада.

Следующей ступенью эксплуатации была передача скота на началах издольщины малоимущим или неимущим беднякам, при которой владельцы получали часть приплода и животноводческие продукты⁵⁰.

Передача овец на выпас была еще более распространенным явлением. Верблюдоводы не могли забирать мелкий рогатый скот в продолжительные перекочевки и оставляли его на выпас овцеводам, принадлежавшим к другим родам или чужим племенам. В этом случае эксплуатация была откровеннее и не столь замаскирована патриархально-родовыми формами. Если семьи кочевой знати не справлялись с уходом за своими стадами верблюдов, то использовались рабы или представители других племен, но лишь редко – соплеменники.

Поборы на издержки гостеприимства становились одним из способов эксплуатации бедуинов со стороны знати. «Когда приходят гости, – сообщал И. Буркхардт, – и для них нужно зарезать ягненка, арабы обычно приносят для этого одного к шатру шейха. В некоторых кочевьях арабы не допускают, чтобы их шейху приходилось резать своего ягненка, и по очереди снабжают мясом его шатер»⁵¹. Ввиду того что шейх «должен очень часто принимать гостей, он берет то там, то здесь верблюда или овцу, которых ему охотно дают, потому что дающий нередко сам ест у него после гостей», – так объясняли А. Мусилу механику этих поборов даже в начале нашего столетия⁵².

Племя помогало шейху приобрести лошадь. Когда его стадо редело в результате грабительского набега, его убытки старались возмещать полностью. В подобных же обстоятельствах рядовому бедуину восполняли лишь часть потерь, писал И. Буркхардт⁵³.

Шейхи и знатоки обычного права в племенах получали вознаграждение за разбор судебных дел.

Рядовые бедуины иногда оказывались в личной зависимости от представителей знати. Этому способствовал развитой институт самоотдачи бедуинов под покровительство могущественного шейха своего или чужого племени (дахаля). Вокруг такого шейха собирались «небольшие семьи, которые, не будучи достаточно сильными для самостоятельной жизни, нуждались в защите и союзе»⁵⁴.

Более развитой формой зависимости была опека (висая), при которой бедняки за определенную мзду просили защиты у шейха. Широко распространена была самоотдача под покровительство целыми группами. Например, лица, опасавшиеся кровной мести, стремились получить защиту у знати чужого племени. За это бедуины должны были нести некоторые обязанности, в том числе экономические. Личная свобода таких лиц была несколько ограниченна⁵⁵.

Об ослаблении патриархально-родовых уз свидетельствует и тот факт, что внутри рода должник должен был уплатить кредитору сам, в этом ему никто не помогал в отличие от практики взаимопомощи и выплаты долга кредитору со стороны.

Возникает вопрос: зашло ли разложение патриархально-родовых отношений внутри кочевых племен настолько далеко, что эти отношения уже превратились в «классовые»? – если использовать ортодоксальный марксистский термин. Ответить на этот вопрос помогает определение характера собственности на пастбищные земли и колодцы.

«Земельная собственность, – писал К. Маркс, – предполагает монополию известных лиц распоряжаться определенными участками земли как исключительными, только им подчиненными сферами их личной воли»⁵⁶. Даже применительно к западноевропейскому обществу XIX в. Марксова аксиома слишком категорична. Что же касается аравийского общества, то сразу возникают вопросы: обладали ли шейх какого-либо племени или аристократическая группа правом распоряжаться пастбищами как «исключительными, только им подчиненными сферами их личной воли», даже учитывая, что в средневековье формы собственности не были безусловными? Можно ли в таком случае говорить о собственности одного шейха или группы знати на участки пастбищных территорий? Означало ли это, что они могли, например, продать племенные пастбища чужестранцам? Сдать их в аренду и забрать все доходы в личное пользование? Поменять на другой участок, например в оазисе, а главное – лишить своих соплеменников права пользоваться пастбищами? В условиях Аравии до XX в. такие действия были невозможны или представляли собой неизвестные нам исключения. Право племенной верхушки распоряжаться пастбищами было ограничено хотя бы ее принадлежностью к своему племени, т. е. она пользовалась общинной территорией постольку, поскольку ее представители являлись соплеменниками, хотя и знатными, хотя и привилегированными, хотя и богатыми. Это, естественно, ограничивало их право распоряжения землей и возможности феодального метода ведения хозяйства, феодальной эксплуатации внутри племени⁵⁷.

В отдельно взятых кочевых племенах XVIII–XIX вв. можно наблюдать тенденцию к феодальным отношениям, но не их господство. В Саудовской Аравии ликвидация общинной собственности племен на пастбища не завершена и поныне. И прав Н.П. Прошин, который разложение патриархальнородовых отношений внутри бедуинских племен относит только к XX в.⁵⁸

Многочисленные факты свидетельствуют, что доходы аристократии, которые она получала в своем племени, были незначительны и в ряде случаев не покрывали ее расходов, связанных с традициями патриархально-родовой солидарности и взаимопомощи. Внутри бедуинских племен, во всяком случае в XVIII–XIX столетиях, преобладали патриархально-родовые отношения, основанные на общинной собственности на пастбища и источники воды, на крепких кровнородственных связях, на традициях взаимопомощи и солидарности. Процесс усиления эксплуатации простых бедуинов знатью, основанный на имущественном неравенстве, происходил, но он не достиг еще стадии раскола кочевых племен на классы.

Причины этого, как представляется, лежат как в слабом развитии производительных сил кочевого хозяйства и в мизерной норме и массе прибавочного продукта, так и в устойчивой социальной психологии свободолюбивых бедуинов.

Сохранение в бедуинских племенах значительной или даже преобладающей прослойки «средних» бедуинов или бедняков, ведущих самостоятельное хозяйство, также служит веским доказательством отсутствия здесь сложившихся эксплуататорских отношений. Европейские путешественники не упоминают об эксплуатируемых соплеменниках внутри кочевых племен. Это предполагает, что большинство бедуинов владели собственным скотом и пасли его на общественных пастбищах.

Однако, оценивая характер социальных отношений в кочевых племенах, не стоит рассматривать их изолированно от аравийского общества в целом, так как подобный подход искажает реальную картину. И бедуины, и полукочевники, и оседлые жители Аравии представляли собой единый, взаимосвязанный социальный организм.

Бедуины при отсутствии сильной централизованной власти постоянно совершали грабительские набеги. Объектом грабежа чаще всего был скот, но также и лагерное снаряжение, утварь, оружие, одежда, рабы⁵⁹; у купцов отбирали товары, у оседлых жителей – земледельческие продукты и утварь. Существовало различие между газу и настоящей войной из-за пастбищ и колодцев. Но эти два вида военных действий постоянно переплетались.

«Арабские племена находятся в состоянии почти непрерывной войны друг против друга, – писал И. Буркхардт, – и редко случается, чтобы какое-либо племя наслаждалось моментом общего мира со всеми своими соседями. Однако война между двумя племенами редко продолжается долго, легко заключается мир, но его нарушают по малейшему поводу. Способ ведения войны – партизанский, генеральные сражения редки: захватить противника врасплох в результате внезапного нападения, ограбить его лагерь – главная цель обеих враждующих партий. Вот почему их войны обычно бескровны. Врага атакуют обычно превосходящим числом, и он уступает без боя. Ужасные последствия кровной мести предупреждают многие кровавые конфликты»⁶⁰.

О бедуинских газу сообщал и К.-Ф. Вольней: «Будучи больше грабителем, чем воином, араб не стремится пролить кровь; он нападает только для того, чтобы ограбить; и если ему оказывают сопротивление, он считает, что небольшая добыча не стоит риска быть убитым. Нужно пролить его кровь, чтобы его озлобить; но тогда он столь же упорен в мести, сколь был осторожен, избегая опасности. Арабов часто упрекали за склонность к грабежу, но, не желая ее оправдывать, не обращали внимания на то, что стремление к грабежу направлено лишь против чужестранца, которого арабы считают врагом; поэтому подобное стремление основано на публичном праве большинства народов»⁶¹.

Газу считался самым благородным занятием, и мечта о грабеже постоянно горячила бедуинов. Участие в грабительских экспедициях было добровольным, но на практике воины, особенно молодые, просто не могли от них отказаться. Уклонение от газу создавало опасность прослыть трусом и потерять уважение сородичей и соплеменников. «Уверяют, – писал К. Нибур, – что молодой человек не может жениться, пока не совершит несколько подвигов»⁶². Имена удачливых грабителей передавались из уст в уста и воспевались поэтами. Даже в XX в. авторы перечисляют прославленных героев бедуинского «молодечества» – фирусийи.

В результате беднейший бедуин одним удачным набегом мог поправить свое положение или даже стать зажиточным. Газу, несомненно, был одной из причин сохранения прослойки самостоятельных кочевников.

Грабительские набеги обогащали племенную верхушку. Именно ей шла большая или лучшая часть добычи⁶³. Во главе отрядов, совершавших набег, становились или шейхи, или акыды. Даже если шейх не участвовал в набеге, ему «отчисляли» его долю. Не случайно добыча от газу неизменно фигурирует в числе важнейших доходов бедуинской знати.

Постоянные грабежи и набеги, естественно, наносили ущерб хозяйству, производительным силам. Бывало, что газу не обходились без кровопролития и приводили к жестоким, истребительным войнам, в которых погибали или вымирали целые роды и племена. «Иногда слабое племя возвышается и распространяет свое влияние, между тем как другое племя, когда-то могущественное, приходит в упадок или даже уничтожается»⁶⁴, – отмечал К.-Ф. Вольней. Подобные же наблюдения делал, спустя более чем сто лет, А. Жоссан: «Племя может исчезнуть из страны многими способами. Прежде всего, путем переселения вследствие больших ссор или постоянного голода в районе… Другую, более частую причину уничтожения этих племен нужно искать в постоянных войнах и набегах. Достаточно одного несчастливого дня, чтобы уничтожить целое племя; мужчины остаются на поле битвы, а женщины рассеиваются в соседних племенах или… погибают от голода»⁶⁵. Некогда сильные племена могли приходить в упадок, терять людей, скот, пастбища, подчиняться другим племенам, иногда сливаться с ними.

Однако не было ли какой-либо закономерности в победах и поражениях отдельных племен?

Военные силы различных племен и их подразделений часто зависели от характера их хозяйственных занятий, а не только от доблести бойцов, таланта и мужества руководителей. Именно верблюдоводы, т. е. «настоящие» кочевники, обладали наибольшей военной мощью. Верблюды позволяли передвигаться по безводным пустыням быстро и на большие расстояния, концентрировать силы и наносить внезапные удары, а в случае неудачи уходить от преследования в пустыню – убежище, недоступное противникам. Верблюдоводы совершали самые удачные газу, чаще становились победителями в крупных сражениях и были соперниками только друг другу. Именно племена или подразделения верблюдоводов в результате газу оказывались в выигрыше, а полукочевники-овцеводы проигрывали. В открытом поле по большей части пасовали перед «настоящими» бедуинами и оседлые. Безопасность их торговых связей, скота, который выпасали в степи или полупустыне, пашен или пальмовых рощ, не защищенных стенами, зависела от отношений с бедуинами.

Сильные племена бедуинов-верблюдоводов навязывали выплату дани более слабым племенам, главным образом овцеводам, и оседлому населению. Газу служил одним из методов принуждения к даннической, а иногда и вассальной зависимости.

С древних времен выплата полукочевым и оседлым населением дани бедуинам облекалась в патриархальную оболочку, принимала видимость вознаграждения за защиту и покровительство. Поэтому дань получила название «братство», «побратимство» – «хува» (хава, хувва, ухувва). «Дань обычно выплачивается шейху или какому-либо почтенному члену племени, – писал И. Буркхардт. – Как только селение и какой-либо араб договорятся о хуве, последний немедленно требует часть обусловленной на год суммы, из которой покупает кое-какие припасы и делит их между своими друзьями, чтобы они были свидетелями договора, съев часть хувы»⁶⁶.

Дань шла не только протектору плательщиков хувы – «главному шейху, по и почти каждому влиятельному лицу в различных кланах»⁶⁷, – сообщал Г. Валлин. Значительная часть хувы оседала в руках племенной верхушки, но тем не менее какая-то доля доставалась и рядовым сородичам. Оседлые и полукочевники могли платить дань и нескольким бедуинским племенам сразу, а те, в свою очередь, собирали ее с различных оазисов и овцеводческих племен⁶⁸. Иногда полукочевники – плательщики хувы сами собирали дань с более слабых племен или оазисов.

Все это создавало сложные формы зависимости, но суть дела – перекачка значительной части прибавочного, а иногда и части необходимого продукта от оседлых и полукочевников могущественным объединениям бедуинов – не менялась. Хува приносила кочевой знати и всем бедуинам большие доходы. За право собирать ее сражались племена бедуинов, при этом гибли и данники. Сбросить гнет «побратимов» можно было лишь в результате вооруженного сопротивления, а оно не часто приводило к победе⁶⁹.

Даннические отношения иногда переходили в вассальные, и тогда подчиненные племена участвовали в военных набегах своих сюзеренов, т. е. вносили «дань кровью». Шейх-вассал оказывал внешние знаки почтения шейху-сюзерену. Зависимость некоторых племен достигала такой степени, что Х. Диксон, например, называл племя рашаид «крепостными» племени мутайр, а племя авазим – «слугами» аджманов⁷⁰. Правда, это – информация XX в., но, видимо, подобные отношения существовали и раньше.

Бедуины облагали пошлинами, также именуемыми «хува», караваны торговцев и паломников. Ибн Бишр для обозначения этих поборов употребляет слово того же корня – «ихават»⁷¹, которое встречается еще у Ибн Халдуна. Особенно обогащалась знать племен, контролировавших главные пути паломников, в частности в Северном Хиджазе.

За право прохода османских караванов с паломниками в Мекку Порта в XVIII–XIX вв. должна была выплачивать кочевникам крупные суммы. И. Буркхардт оценивал их на начало XIX в. в 50–60 тыс. ф. ст. в год⁷². В 1756 г. дамасский паша задержал выплату денег и даже казнил шейхов кочевников, явившихся за положенной суммой. Но через два года объединившиеся бедуинские племена разгромили охрану паломников, разграбили караван и вновь принудили турецкие власти к выплате этой пошлины⁷³.

Определенную обычаем плату кочевая знать получала также за «покровительство» бродячим ремесленникам и торговцам⁷⁴.

Среди других плательщиков дани могущественным бедуинским племенам были так называемые низшие племена Аравии – сулубба (слейб), хитайм, шарарат и их ответвления. Вследствие особого исторического развития они оказались разбиты на ряд родовых подразделений, почти не имевших собственной территории, рассеянных по всему полуострову небольшими группами, что определяло их слабость. По большей части они кочевали на чужой территории вместе с хозяевами земли. И. Буркхардт писал: «Среди бесчисленных племен, населяющих пустыни Аравии, нет ни одного, которое было бы более рассеяно и чаще встречалось бы во всех частях этой страны, чем хитайм. В Сирии, в Нижнем и Верхнем Египте, в Неджде и Месопотамии можно встретить лагерь этого племени. Возможно, именно за такую склонность к рассеянию их уважают меньше, чем какое-либо иное племя… Почти повсюду они должны платить дань соседним племенам за разрешение пасти свой скот»⁷⁵.

У сулуббов основным транспортным средством был осел, а не верблюд.

Как правило, скотоводство не могло прокормить этих парий Аравии, и они занимались презираемой в аравийском обществе деятельностью – некоторыми ремеслами, становились профессиональными музыкантами, танцорами, знахарями. В качестве таковых они нанимались в услужение к знати⁷⁶. Сулуббы за вознаграждение предсказывали погоду, сообщали о наилучших пастбищах⁷⁷.

Члены «низших» племен становились для бедуинов объектами беспощадного вымогательства. Ч. Доути приводил пример, когда «несколько аназов явились в оазис, ведя за собой по улице жалкого обнаженного человека с веревкой на шее. Это был хитайми. Бедуины в бешенстве кричали, обвиняя его, что он задержал выплату хувы – десять риалов! И они привели его, чтобы посмотреть, найдется ли кто-нибудь в Хайбаре, как он обещал им, кто бы заплатил за него; если нет – они выволокут его из города и убьют»⁷⁸. Один этот факт показывает, какая глубокая пропасть лежала между свободным бедуином и членом «низшего» племени.

В Аравии на протяжении веков сохранялся рабовладельческий уклад⁷⁹. Рабов (абдов) доставляли на полуостров по большей части из Восточной и Центральной Африки. Их захватывали и закупали специальные экспедиции работорговцев или продавали паломники, стремившиеся покрыть расходы на посещение «святых городов». Торговля рабами сосредоточивалась преимущественно в Мекке, но велась и в других городах, в частности в Хуфуфе и Маскате. В Аравию поступало, видимо, несколько тысяч рабов в год. В исключительных случаях в рабов обращали и арабов. Дети невольников (мувалиды) иногда сохраняли то же общественное положение, что и родители.

Больше всего рабов было сосредоточено в центре работорговли – Хиджазе, где каждая более или менее состоятельная семья стремилась приобрести невольников. За пределами Хиджаза рабов имели только богатые семьи. «В Аравии мы нередко встречали негров, – писал У. Пэлгрев, – в Джауфе, Джебель-Шаммаре, Касиме и Судайре. Но мы видели их только в роли рабов и редко в других домах, кроме самых богатых»⁸⁰. По свидетельству путешественников, численность африканцев и мулатов в Южном Неджде была больше и они составляли в отдельных оазисах большинство жителей. «В Эр-Рияде негров множество, в Манфухе и Сильмийе еще больше, они часто встречаются в Эль-Хардже, вади Эд-Давасир и их окрестностях»⁸¹.

Рабами владела и кочевая знать. «Каждый могущественный шейх, – сообщал И. Буркхардт об аназа, – ежегодно приобретает пять-шесть рабов и нескольких рабынь…»⁸² Подобное положение было и в других бедуинских племенах.

Рабы выполняли самые тяжелые и грязные работы. В кочевом племени они пасли скот, доставляли воду, ставили и снимали шатры, собирали топливо. Рабский труд использовался также в земледелии и ремесле, но очень ограниченно. Основная сфера его применения – домашнее хозяйство, где рабы были слугами, стражниками и домоправителями.

Нужно отметить некоторые существенные особенности положения рабов в Аравии. Рабство здесь носило патриархальный характер. Этим и объясняется в общем мягкое обращение с рабами. Невольники, особенно мувалиды, становились как бы неравноправными членами семьи хозяина. Иногда они могли даже наследовать имущество хозяина. Рабыни, главным образом в среде городской знати, использовались как наложницы. Их дети обычно становились свободными, так же как и они сами после смерти хозяина. Будучи бесправными и униженными в социальном плане, в экономическом отношении рабы могли жить лучше полуголодных кочевников или крестьян. Им доставалась часть доходов знати.

Многие рабы получали свободу, становясь вольноотпущенниками, которых также называли абдами. Это относилось не только к наложницам и их детям. Численность «наследственных» рабов была незначительной.

В бедуинских племенах процесс освобождения невольников шел более интенсивно, чем у оседлых. По истечении определенного времени бедуины всегда отпускали рабов на волю и женили на женщинах того же цвета кожи, писал И. Буркхардт. «Аназа никогда не сожительствуют со своими рабынями, но через несколько лет службы предоставляют им свободу и выдают замуж за рабов или их потомков, оставшихся в племени»⁸³.

Вольноотпущенники занимались мелкой торговлей и ремеслом, нанимались слугами в богатые дома.

В условиях Аравии освобождение рабов имело и другой смысл. Одному из аназийских шейхов, например, «принадлежало свыше пятидесяти семейств людей, которые когда-то были его рабами и своим состоянием полностью обязаны щедрости этого шейха. Он не вправе теперь получать с них ежегодную дань, так как они считаются свободными арабами, но он берет их дочерей в жены своим новым рабам и вольноотпущенникам, а когда во время войны эти чернокожие захватывают значительную добычу, шейх вправе забрать у них хорошего верблюда, в чем они никогда ему не отказывают»⁸⁴. Некоторые вольноотпущенники объединялись по формально-родовому признаку, но эти роды стояли ниже объединений чистокровных арабов. Вольноотпущенники сохраняли и имущественную, и личную зависимость от бедуинской верхушки.

Основная масса вольноотпущенников занималась земледелием. Они были лишены земли, поэтому становились арендаторами-издольщиками, чаще всего у оседлой и кочевой знати (иногда и целых кочевых племен). Эксплуатировали вольноотпущенников-арендаторов нещадно, и, по словам Г. Валлина, «они редко достигали богатства и благосостояния»⁸⁵. Сохранялась также значительная личная зависимость вольноотпущенников-арендаторов от бывших рабовладельцев. Кроме того, в ряде случаев, прежде чем уйти от хозяина, вольноотпущенник должен был вернуть имущество, которое он получил при освобождении⁸⁶, что часто оказывалось невозможным. Вольноотпущенники-арендаторы не только платили рейту, но и оказывались в какой-то мере прикрепленными к земле. Поэтому их статус ближе подходил к положению крепостных, чем статус других групп населения Аравии.

Доходы от земельных владений, обрабатываемых вольноотпущенниками, служили для бедуинской верхушки одним из важнейших внешних (внеплеменных) источников дохода.

Если внутри кочевого племени между аристократией и рядовыми бедуинами преобладали отношения, не ставшие классовыми, то вне племени бедуинская знать выступала как социальная группа эксплуататоров. Доля в газу, дань с оседлых, полукочевников, «низших» племен, ремесленников, торговцев и паломников, рента с поливных земель, сдаваемых в аренду, приносили ей львиную долю дохода⁸⁷. Со своих соплеменников бедуинская знать, как уже отмечалось, могла получать лишь незначительный прибавочный продукт их труда. Но земледелие обеспечивало более высокую производительность и позволяло в большей степени эксплуатировать крестьян. Кроме того, вне племени аристократия могла позволить себе забирать в виде дани не только прибавочный, но и часть необходимого продукта, обрекая на лишения и голод данников. Газу также можно считать методом эксплуатации, но только хищнической, варварской эксплуатации, которая порой приводила к смерти ограбленных.

Внешние доходы, поступавшие в племя, обогащали верхушку, усиливая имущественное расслоение. Но часть этих доходов доставалась и простым соплеменникам, что способствовало сохранению прослойки самостоятельных бедуинов и сглаживало неравенство.

Двойственный характер племенной аристократии как более богатых и знатных соплеменников и как эксплуататоров населения, жившего вне их племени, определял специфику политической власти у кочевников и в аравийском обществе в целом.

Шейх внутри племени был в первую очередь патриархальным старейшиной коллектива и распорядителем хозяйственной деятельности. Он руководил основными перекочевками племени, распределением пастбищ и колодцев, выбирал место и определял время разбивания лагеря. Шейх мог быть судьей или арбитром в возникавших внутри племени спорах, недоразумениях и тяжбах в вопросах семьи, брака, быта, надзирал за соблюдением племенных обычаев, особенно связанных с кровной местью, следил за возвращением украденного имущества. Он представлял племя в сношениях с внешним миром и от имени племени принимал почетных гостей. Шейх мог быть военным предводителем, мог объявлять войну и заключать мир⁸⁸.

Важнейшие решения шейх принимал после консультаций с представителями племенной знати или племенным советом – маджлисом⁸⁹, важным элементом демократической организации патриархально-родового общества. По сообщению Ч. Доути, «здесь говорит, кто хочет, здесь раздается голос последнего соплеменника, ибо он – соплеменник»⁹⁰. Шейх не мог объявить войну или заключить мир без предварительного совещания с наиболее авторитетными членами племени; если он хотел разбить лагерь, то должен был узнать их мнение. При этом в расчет принимались голоса главным образом знатных⁹¹.

Маджлис также являлся «советом старейшин и общественным судом, – писал английский путешественник, – сюда соплеменники в любое время приносят для разбирательства свои дела… Шейх советуется с другими шейхами, старейшинами и самыми значительными лицами. Приговор выносится беспристрастный и всегда без каких-либо взяток. Приговор является окончательным»⁹². Судебным разбирательством занимались, кроме того, и знатоки обычного права – арифы. В случае, если соплеменник, проигравший дело и приговоренный к имущественному штрафу, не соглашался с решением, он был вынужден покинуть племя.

Военно-демократический характер племенной организации проявлялся и в разделении в ряде случаев власти в роде и племени на «гражданскую» (шейха) и «военную», представленную акыдом. «Каждое племя, – писал И. Буркхардт, – имеет помимо шейха еще и акыда, и редко случается, чтобы обе должности объединялись в одном лице. Мне по крайней мере такие примеры неизвестны, хотя некоторые арабы и рассказывают, что они видели шейха, который среди арабов района Басры был одновременно и акыдом… Если шейх участвует в походе, то он наравне с прочими повинуется приказам акыда, полномочия которого кончаются только тогда, когда воины возвращаются домой. Тогда шейх вновь вступает в свою должность»⁹³. Сообщения аравийских летописцев и позднейшие сведения говорят, что совпадение власти шейха и акыда было куда более частым явлением, чем считал И. Буркхардт. Акыдом мог становиться сын шейха или его родственник. Шейхские и акыдские семьи нередко состояли в родстве.

Глава племени, как правило, не имел внешних атрибутов власти и не придерживался особого церемониала в обращении с соплеменниками. Простые бедуины вели себя с ним как равные.

В случае смерти или физической немощи шейха вместо него выбирали нового. К числу необходимых для главы племени качеств относились щедрость, мужество, ум и благоразумие, богатство (скот и земля). Он должен был иметь многочисленных сторонников в лице родственников и слуг⁹⁴. Вот что писал о шейхе кочевого племени К.-Ф. Вольней: «В самом деле, именно на главного шейха каждого племени возлагается обязанность содержать приходящих и уходящих; именно он принимает союзников и всякого, кто прибыл по делам. Рядом с его палаткой стоит большой шатер, который служит приютом для всех чужестранцев и приезжающих. Именно здесь происходят частые собрания шейхов и знатных особ для выбора стоянок или свертывания лагеря, по вопросам войны, мира, распрей с турецкими губернаторами или деревнями, для разбора тяжб и споров частных лиц. Всех этих людей, сменяющих друг друга, нужно угощать кофе, печенным в золе хлебом, рисом и иногда жареной козлятиной или верблюжатиной – одним словом, нужно быть гостеприимным хозяином. Быть щедрым тем более важно, что эта щедрость касается предметов первой необходимости. От этого зависят влияние и могущество: изголодавшийся араб перед всеми достоинствами ставит такую щедрость, которая обеспечивает его пищей. И этот предрассудок не без основания, ибо опыт показал, что скупые шейхи никогда не были благородными людьми»⁹⁵.

В принципе шейхом мог стать любой бедуин, но уже по перечисленным требованиям, предъявляемым к претенденту на это место, можно судить, что беднякам путь к власти в племени был закрыт. В большинстве случаев титулатура шейха на протяжении десятилетий, а то и столетий оставалась за одной и той же аристократической семьей. «Ни один простой член данного племени, ни иноплеменник, хотя бы он даже превосходил всех богатством и способностями, не может стать главой аширы номадов»⁹⁶, – утверждал Ч. Доути. Благородное происхождение было важнейшей предпосылкой для выдвижения в племени.

Часто власть передавалась от отца к сыну, но в случае отсутствия у претендента необходимых данных она доставалась другому представителю знати. Так же дело обстояло с акыдом. Шейх и акыд соперничали в племени, иногда акыды захватывали и пост гражданского вождя. Внутри правящей племенной верхушки нередко шла жестокая и беспощадная борьба за власть, сопровождавшаяся интригами, убийствами, расколами племен. Личные достоинства претендента были, так сказать, идеалом. Они отнюдь не всегда определяли исход этой борьбы.

К правящей знати принадлежали также знатоки обычного права в племени⁹⁷.

Сосредоточение важнейших общественных постов в кочевом племени в руках аристократической верхушки свидетельствовало о том, что власть теряла свои патриархальные черты. Но были ли у шейха также атрибуты классовой власти? Иными словами, не наполнялись ли его внешне патриархальные функции иным содержанием? В определенной степени – да. Несомненно, шейх служил прежде всего интересам бедуинской верхушки. Знати с его помощью доставались и лучшие пастбища, и лучшие водопои, и большая доля военной добычи. Для навязывания своей воли шейх не только использовал щедрость и личный авторитет, но и опирался на силу многочисленной родни и сторонников, на свою дружину, состоявшую из рабов и вольноотпущенников. Однако, как представляется, несмотря на явные тенденции превращения власти шейхской верхушки внутри племен во власть феодального типа, таковой в тот период она еще не стала⁹⁸.

Для прояснения этой проблемы уместно определить, был ли в руках кочевой верхушки особый аппарат, стоявший над обществом.

«Образ правления этого общества – одновременно республиканский, аристократический и даже деспотический, не будучи точно ни одним из них, – писал К.-Ф. Вольней. – Он республиканский потому, что народ в этом обществе имеет главное влияние во всех делах и ничего не делается без согласия большинства. Он аристократический потому, что семьи шейхов обладают рядом преимуществ, которые повсюду дает сила. Наконец, он деспотический потому, что власть главного шейха безгранична и почти абсолютна. Когда шейх – человек с характером, он может пользоваться своей властью вплоть до злоупотребления; однако даже этому злоупотреблению есть довольно узкие границы. В самом деле, если шейх допустит какую-либо большую несправедливость, если, например, он убьет араба, ему будет почти невозможно избежать наказания: злоба оскорбленного ни во что поставит его титул; он подвергнется возмездию, а если не заплатит за пролитую кровь, будет неминуемо убит. Это будет сделано с легкостью, принимая во внимание его простую частную жизнь в лагере.

Если же он обременяет подданных своей суровостью, они его покидают и переходят в другое племя. Родственники пользуются его ошибками, чтобы его сместить и занять его место. Он не может использовать против них иностранное войско. Его подданные слишком легко общаются друг с другом, чтобы он мог их разделить и создать свою собственную значительную группировку. К тому же как подкупить эту группировку, если он не получает с племени никаких налогов, если большая часть его подданных вынуждена довольствоваться лишь самым необходимым и если его собственность и так довольно незначительна и уже отягощена большими расходами?»⁹⁹

По наблюдениям И. Буркхардта, «у шейха нет действительной власти над членами своего племени; он может, однако, с помощью личных качеств приобрести широкое влияние. Он не может приказывать, но может советовать… Если между двумя соплеменниками возникает спор, шейх постарается урегулировать дело; но если кто-либо из спорящих окажется не удовлетворенным его советом, шейх не может настаивать на послушании. Самый могущественный вождь аназов не смеет наложить легчайшее наказание на беднейшего члена своего племени, не подвергаясь риску кровного мщения этого человека и его родственников. Единственное наказание, известное в племени, – имущественный штраф…»¹⁰⁰

Другие европейские исследователи Аравии того периода сообщали подобные же сведения.

Аппарат раннего государства у кочевников только зарождался. Его атрибуты – армия, полиция, тюрьма, административная машина, классовый суд – в племени практически отсутствовали. Личной дружине шейха, состоявшей из абдов, противостояла гораздо более мощная военно-демократическая организация племени. Случаи известного нам применения насилия внутри племен относятся к началу XX в., хотя, конечно, они могли происходить и раньше¹⁰¹.

При существовавшей тогда структуре аравийского общества кочевая верхушка объективно не была заинтересована в том, чтобы сломать родоплеменную организацию и заменить ее какой-либо разновидностью государственной машины. Лишь опираясь на военную мощь племени, на племенную организацию, на родо-племенную солидарность, бедуинская знать осуществляла свое господство над группами населения, находившимися вне племени¹⁰².

Двойственный характер власти бедуинской знати подметила английская путешественница Э. Блант.

«Города, – писала она, – ставят себя под покровительство главного бедуинского шейха района, который, получая ежегодную дань, обеспечивает безопасность горожан за пределами городских стен, позволяя им беспрепятственно путешествовать так далеко, как простирается его власть, а она, если речь идет о могущественном племени, распространяется на многие сотни миль и охватывает многие города. Тогда говорят, что города „принадлежат⁶⁶ такому-то и такому-то племени, и бедуинский шейх становится их сюзереном или главным протектором…

Затем идет дальнейшее развитие. Бедуинский шейх, разбогатев на дани с дюжины городов, строит себе замок близ одного из них и проводит в нем летние месяцы. Затем благодаря своему престижу (ибо бедуинская кровь все еще считается самой чистой) и опираясь на господство в пустыне, быстро становится практическим правителем города и из протектора горожан превращается в их суверена. Тогда они дают ему титул эмира или князя, и, оставаясь шейхом бедуинов, он становится королем всех городов, которые платят ему дань (курсив мой. – А. В.).

С другой стороны, в городе бедуинского князя, хотя он и может быть деспотом, еще в большой мере обуздывает общественное мнение… Эмир, хотя и безответственный в индивидуальных действиях, хорошо знает, что не может безнаказанно нарушать традиционный неписаный закон Аравии»¹⁰³.

Процесс превращения кочевой знати в господствующий класс оседлого населения в Аравии происходил постоянно. При этом можно было наблюдать разнообразные формы взаимоотношений аристократии с племенем и оседлым населением, различный образ жизни и различное поведение в быту. Могущественные шейхи племен или конфедераций племен могли устанавливать контроль над оазисами или группой оазисов. Но при этом бывало, что племенная верхушка сохраняла бедуинский образ жизни и оставалась по преимуществу кочевыми шейхами. Примером этого служат представители аристократического рода Ааль Хумайд из племени бану халид, которые в XVII–XVIII вв. контролировали богатую земледельческую провинцию Эль-Хасу, но, подобно первым Омейядам, предпочитали не покидать бедуинского кочевья. Это отнюдь не мешало им держать гарнизоны в ключевых оазисах. Так же вело себя в XIX в. аристократическое семейство Ааль Шаалян, вожди племени руала, кочевавшего к югу от Сирии.

После захвата власти в оазисах выходцы из кочевой знати отрывались от своих племен и превращались в оседлых феодальных правителей. При этом их эксплуататорские устремления по отношению к «своему» земледельческому населению сталкивались с интересами бедуинов как сборщиков дани. Став частью оседлой знати, бывшие бедуинские шейхи защищали свои владения и доходы от покушений со стороны кочевников. Таковы по происхождению и эмиры Эд-Диръии – Саудиды, и правители Хаиля – Рашидиды.

Наконец, могущественный оседлый правитель в союзе с некоторыми кочевыми племенами или самостоятельно совершал набеги на соседних кочевников, грабил их, иногда принуждал к выплате дани. Так действовали в пору своего могущества Саудиды и Рашидиды, в рамках же государства Саудидов – аль-Мудайфи, правитель Эт-Таифа и вождь некоторых хиджазских бедуинских племен, а также эмир Асира Абу Нукта. То же самое в принципе можно сказать и о шерифах Мекки.

Власть в оазисе не всегда сосредоточивалась в одних руках. Иногда земледельцы, выходцы из разных племен, враждовали друг с другом, не подчинялись единому правителю, а имели своих шейхов или эмиров.

Правители аравийских оазисов именовались по-разному. Наиболее часто встречаются титулы «эмир» или «шейх», но также «сахиб», «вали», «кабир», «сейид». При этом никакого сколько-нибудь четкого разграничения в употреблении этих титулов ни у аравийских летописцев, ни у европейских путешественников найти невозможно.

Власть оседлого эмира существенно отличалась от власти кочевого шейха. Правителю в оазисе не противостояла военно-демократическая организация племени. Земледельцы с их ослабевшими родо-племенными связями находились в несравненно большей зависимости от своей знати, чем бедуины. Неудивительно поэтому, что аравийские летописцы называют жителей оазисов «райя» – «подданные», «стадо», «быдло». Эмир-феодал опирался, с одной стороны, на оазисную аристократию, со многими представителями которой он находился в родстве, с другой – на собственную дружину из рабов, вольноотпущенников, наемных солдат. Судебная система в оазисах строилась, как правило, на основе мусульманского права – шариата. Суд вершил не только лично правитель, но и судья – кади, имевший юридически-богословскую подготовку

Организацию политической власти оседлых феодалов в Аравии XVIII в. можно наблюдать на примере Мекки. Правда, она отличалась от оазисов-городов полуострова, в частности в Центральной Аравии; об этом свидетельствовали исключительное положение Мекки как священного города всех мусульман, обширная торговля через Джидду и сравнительно большой приток богатств в руки шерифа, а также особая аристократичность рода шерифов, считавших себя потомками пророка.

Правитель Мекки получал власть с согласия наиболее влиятельных шерифских семей и с формальной санкции османского султана. Мекканское войско состояло из нескольких сот абдов и наемных солдат. Обладая большими средствами, шериф в случае нужды мог увеличить его численность. Чиновниками шерифа были, как правило, рабы. Из их числа он назначал своего наместника (называемого «вазиром») в Джидду и таможенного чиновника. Шериф всегда стремился заручиться расположением соседних с Меккой кочевых племен. Своих детей шерифы отдавали на воспитание бедуинам. Среди них будущие воины или правители вырастали крепкими, выносливыми, энергичными, а главное – приобретали друзей и союзников для будущей борьбы за влияние и власть¹⁰⁴.

Политическое устройство эмирата Джебель-Шаммар, описанное путешественниками в середине и второй половине XIX столетия, вполне могло повторять некоторые черты организации власти в мелких оазисах-государствах Центральной Аравии XVIII в. Хаильские эмиры управляли государством с помощью родственников, но главным образом с помощью рабов и вольноотпущенников, которые пользовались большим, чем родственники, доверием правителя. При этом Рашидиды, так же как и мекканские шерифы, опирались на дружину из абдов и наемников. Верхушка невольников, так называемые раджаиль аш-шуюх (мужи главного шейха), получала важнейшие посты во дворце и должности чиновников в формировавшемся государственном аппарате. Они же были наместниками в оазисах. Важнейшие судебные и некоторые гражданские дела разбирались на эмирском маджлисе, который заседал публично. В нем участвовали представители хаильской аристократии и высшие богословы. Роль полиции в эмирате Рашидидов выполняла та же гвардия правителя. В Хайле была тюрьма. В качестве наказания за преступления конфисковали имущество, избивали палками, отсекали руку¹⁰⁵.

Однако государственность в других оазисах была развита меньше. Ч. Доути, посетивший Анайзу, крупный торговый центр в Касиме, не обнаружил там даже тюрьмы¹⁰⁶.

Легко заметить, что опорой феодальной власти в оазисах была гвардия абдов. Полностью зависимая от хозяина, не связанная с местным населением, она служила верным орудием политического господства. При этом абды – воины, полицейские, чиновники, наместники – занимали привилегированное положение, получали большие доходы, превращались практически в часть правящего класса, хотя и в особую часть с урезанными правами. Приобретая в ряде случаев большой вес и влияние, эта прослойка рабов претендовала порой на высшую власть и захватывала ее. Так обстояло дело, например, в Эр-Рияде в первой половине XVIII в., а также в Мекке в конце 80-х гг. того же столетия¹⁰⁷. Влияние дружины рабов в какой-то мере сказывалось и на бедуинских шейхах. Возможность превращения абдов в правящий класс Аравии в ходе исторического развития не стала реальностью. Но как далеко могли зайти в обществе подобные тенденции, свидетельствуют и тюркская гвардия Аббасидов, и мамлюки Египта.

Многоплановая структура аравийского общества еще более усложнялась элементами кастового деления и связанными с ними обычаями и предрассудками. В своей основе эти элементы определялись хозяйственной деятельностью, родо-племенными отношениями, социальным делением, особенностями психологического склада.

В Аравии именно бедуинов-верблюдоводов считали благороднейшими представителями рода человеческого. Сами они были твердо убеждены в своем превосходстве над оседлым и полуоседлым населением. Единственным достойным себя занятием бедуины считали газу, разведение верблюдов, караванный извоз и иногда торговлю. В бедуинских племенах «голубой крови» пастухи-овцеводы занимали приниженное положение и уважением не пользовались. Превращение кочевника-верблюдовода в овцевода или земледельца настолько умаляло его «благородство», что он с трудом мог вернуться в лоно настоящих бедуинов¹⁰⁸. Претензии на особое благородство бедуины обосновывали генеалогиями, корни которых уходили в глубь столетий. Специалисты по составлению генеалогий в Аравии всегда были обеспечены работой¹⁰⁹.

Следующими на ступеньке кастовой лестницы стояли овцеводы, которые свысока глядели на оседлых. За ними шли земледельцы, если они не имели возможности возвести свою генеалогию к благородным предкам. Кастовое неравенство этих групп населения закреплялось отсутствием между ними устойчивых брачных связей. Беднейший бедуин редко соглашался выдать свою дочь замуж за состоятельного феллаха.

Над тремя прослойками аравийского населения, имевшими различную степень «голубизны» крови, возвышалась знать. Она считала себя настолько же выше рядовых кочевников, насколько те превосходили «благородством» земледельцев. «Дома главных шейхов племени, – отмечал А.И. Першиц, – в противоположность всем остальным соплеменникам, считавшим себя потомками единого предка, зачастую претендовали на отличные от общеплеменных „благородные⁴⁶ генеалогии… Кровь членов шейхских фамилий либо (обычно у бедуинов) вообще не имела цены, либо (чаще у полукочевников) стоила дороже крови простого соплеменника. Ломая предписанные обычным правом нормы родовой и племенной эндогамии, шейхи отдавали своих дочерей шейхам чужих племен и сами женились только на дочерях шейхов, причем брачный выкуп, принятый в шейхской среде, значительно превышал обычный»¹¹⁰. Племенную верхушку Ч. Доути назвал «аристократией по крови и происхождению (общему предку)»¹¹¹. Такого же мнения придерживался и К.-Ф. Вольней: «В каждое племя входит одна или несколько главных семей, члены которых носят титулы шейхов, или сеньоров. Эти семьи представляют собой то же, что и римские патриции, и европейские дворяне»¹¹².

Свое происхождение от бедуинской аристократии подчеркивали и оседлые феодалы. В ряде случаев они стремились сохранять бедуинский образ жизни и поддерживали родственные отношения с кочевой знатью.

«Низшие» племена (сулубба, хитайм, шарарат) были париями, отверженными аравийского общества. Назвать кого-либо другого их племенным именем значило нанести ему тяжелое оскорбление. Члены «низших» племен должны были проявлять знаки почтения к «благородным» арабам. Те, в чьих жилах текла «благородная кровь», никогда не вступали в брак с «низшими»¹¹³. О происхождении этих племен рассказывали позорящие их легенды. Это не мешало юношам из знатных фамилий, пользуясь большой свободой нравов в «низших» племенах, заводить там любовниц. Примерами подобного рода полна устная бедуинская поэзия¹¹⁴.

В современной науке одни исследователи полагают, что некоторые из «низших» племен, в частности сулубба, – доарабского или даже досемитского происхождения¹¹⁵. Другие считают, что они появились на полуострове позже арабов¹¹⁶.

Ремесленников (суннаа) презирали в еще большей мере, чем «низшие» племена. Занятие профессиональным ремеслом, особенно ткачеством, было самым последним делом для араба. Слово «ремесленник» было оскорбительным. С суннаа часто гнушались вступать в брачные отношения даже члены «низших» племен. Некоторые ремесленники (в частности, кузнецы) образовали обособленную касту, рассеянную по всему полуострову, и считали себя членами одного племени¹¹⁷. Ремесленники из числа вольноотпущенников и иностранцев не входили в их организацию.

На самой низкой ступени общественной лестницы находились абды – рабы и вольноотпущенники. Только они вступали в брак с представителями «низших» племен и ремесленниками, и не исключено, что этническое своеобразие и «низших», и суннаа вызвано именно этим обстоятельством.

Деление аравийского общества на кастовые группы часто не совпадало с делением на имущих и неимущих. В каждой из «отверженных» прослоек населения – у «низших» племен, суннаа, абдов – была своя элита. Ее богатства иногда превышали состояния не только рядовых бедуинов, но и представителей кочевой аристократии. Рабы (чиновники крупнейших феодалов) иногда возносились над многими представителями оседлой или кочевой знати. Однако беднейший бедуин смотрел свысока на влиятельного наместника – абда и ни при каких обстоятельствах не выдавал за него дочь.

В Аравии XVIII–XIX вв., безусловно, существовали многие элементы классового общества. Но классовые границы в нем пролегали ломаными линиями: не только между имущими и неимущими, знатью и подданными, но и между бедуинами-верблюдоводами и полукочевым и оседлым населением, между «благородными» и «низшими» племенами, между свободнорожденными и рабами. В ряде случаев эти границы затушевывались патриархальнородовыми отношениями и элементами кастовых различий.

Отмечая сложный характер взаимоотношений различных групп населения, переплетение классовых, патриархально-родовых и кастовых отношений, А.И. Першиц тем не менее пришел к выводу, что «основными классами североаравийского общества были класс феодалов и класс феодально-зависимых крестьян. К первому из них наряду с крупными оседлыми землевладельцами и кочевыми шейхами принадлежали различные категории средних и мелких эксплуататоров феодального типа – городские купцы, ростовщики, раскрестьянившиеся деревенские богатеи; ко второму – феодально-зависимые феллахи, кочевники, африканские вольноотпущенники»¹¹⁸. При всех оговорках подобное определение в принципе ставит на одну доску и бедуина «благородного» племени – соучастника эксплуататорской деятельности своего шейха, и полукрепостного вольноотпущенника, и презираемого ремесленника, а шейха поселения абдов – даже выше рядовых кочевников аназа, мутайр или харб. С таким выводом трудно согласиться. Впоследствии А.И. Першиц отошел от этой категорической оценки, констатировав: «За века раннеклассового развития… кочевые общества в отличие от оседлого некочевого населения так и не были полностью феодализированы»¹¹⁹.

Можно ли считать, что рассмотренный общественный строй сложился в Аравии лишь в XVIII в.? Очевидно, нет. Правда, проблема определения хронологических рамок его существования требует особого изучения. Но, например, отдельные сведения европейцев об аравийской жизни в Средние века не противоречат позднейшей информации. Сообщения Ибн Халдуна о североафриканском обществе XIV в. в зоне пустынь и полупустынь, у которого так много сходных черт с аравийским, подкрепляют подобную точку зрения¹²⁰.

Такие черты общественной системы Аравии XVII–XIX вв., как химы, дахаля, замена кровной мести выкупом, гвардия рабов в Мекке, были известны еще в Аравии времен зарождения ислама¹²¹, хотя не исключено, что за много столетий содержание некоторых институтов приобрело в той или иной степени классовый оттенок. Бедняки-«салуки» доисламской поэзии живо перекликаются с неимущими бедуинами XVIII–XIX вв., а представителей племенной знати в VI–VII вв. называли «обладателями сотен (верблюдов)»¹²². Учитывая, что за прошедшие с тех пор столетия вплоть до XX в. не было отмечено никаких революционных сдвигов в развитии производительных сил Аравии, допустимо полагать, что подобная общественная система с теми или иными модификациями сохранялась продолжительное время.

Со времен Мухаммеда и до появления ваххабизма Аравия не знала единой власти, стабильности, мира. На протяжении веков она по большей части была раздроблена на мелкие и мельчайшие оазисы-государства или их объединения, кочевые племена или их конфедерации. Экономическая разобщенность отдельных оазисов и племен, этих самостоятельных хозяйственных единиц, и размеры пустынного полуострова, где островки человеческой жизни были порой разделены сотнями километров, действовали как факторы децентрализации. Объединению также препятствовали племенные и местнические различия аравийского населения, диалектальные особенности языка, пестрота и противоречивость религиозных верований и представлений.

Племенная и оазисная знать была заинтересована в расширении границ своей власти с целью увеличения источников обогащения. Устремления каждой из отдельно взятых племенных и оазисных группировок знати сталкивались с подобными же тенденциями соседей. Во взаимной борьбе истощались силы. Но бывало, что та или иная группировка знати, опиравшаяся на военную мощь бедуинов или оседлых и возглавлявшаяся талантливым вождем, широко распространяла свое господство. В результате образовывались государства на сравнительно обширной территории. Главной побудительной силой объединения была совместная экспансия, которая обеспечивала военную добычу. Существовали обширные районы, где центробежные силы феодальноплеменной анархии перемежались с центростремительными силами объединения. Это – Хиджаз, Неджд, Эль-Хаса, Йемен, Оман.

На территории крупных государственных объединений в результате установления безопасности и притока богатств извне могло идти развитие производительных сил несколько ускоренными темпами. Но затем наступательный порыв иссякал, внутренняя борьба и соперничество подтачивали прочность власти, знать усиливала эксплуатацию подвластного населения, создавая предпосылки внутреннего недовольства, центробежные силы брали верх, и государства распадались. Этот процесс мог резко ускориться в случае каких-либо стихийных бедствий и эпидемий.

Можно считать поэтому, что в раздробленной Аравии на протяжении веков существовали потенциальные силы объединения, а в любом из образующихся централизованных государств начинали действовать мощные силы распада.

Первое государство Саудидов в Аравии не было исключением. Оно, однако, достигло могущества и расширения, невиданного со времен зарождения ислама, а эпоха наложила печать на его характер и предопределила его судьбу.

Мусульманские империи, возникавшие и распадавшиеся на Ближнем и Среднем Востоке, прямо или косвенно оказывали воздействие на Аравию. С XVI в. постоянным фактором аравийской политики стали турки. Вскоре после захвата ими Египта наступила очередь Хиджаза, а затем Иомена, Эль-Хасы и других районов Аравии. В Джидду, морские ворота Мекки, Порта назначала своего пашу. Небольшие турецкие гарнизоны временами находились в Мекке, Медине, Джидде и некоторых других пунктах. Из Стамбула в Мекку и Медину посылали отдельных чиновников. Все же власть турок в Хиджазе была, скорее, номинальной, и местные правители, как правило, пользовались широкой автономией во внутренних делах.

В Мекке удерживали власть соперничавшие кланы шерифов, которые посылали паше Египта и султану деньги и дорогие подарки. Но Мекка была особым городом, жившим за счет паломничества и благотворительных пожертвований мусульманского мира. Могущественные султаны и благочестивые мусульмане жертвовали на ремонт и содержание Каабы и мечетей, на создание каналов. Часть этих денег оседала в городе и нередко попадала в казну шерифов. Мекка была важной, но слишком отдаленной провинцией для турок, чтобы они смогли удержать ее под прямым господством, и потому они предпочитали сохранять в ней местных правителей. Для политических интриг Порты всегда были наготове шерифские семьи, жившие в Стамбуле¹²³.

На рубеже XVI–XVII вв., в период смут и волнений, охвативших Османскую империю, Центральная и Восточная Аравия обрела фактически независимость от турок, хотя наместники Багдада и Басры вплоть до конца XVII в. продолжали оказывать влияние на ход событий в Эль-Хасе и Неджде.

К началу XVIII в., после поражения под Веной в 1683 г., Османская империя вступила в полосу заката. Хотя на востоке в первые десятилетия XVIII в. турки смогли одержать верх над персами, это не меняло общего положения. Османская империя еще владела обширными территориями в Европе, Азии и Африке, где были сосредоточены огромные природные богатства и людские ресурсы. Однако основа турецкого могущества – военно-феодальная система – неумолимо разрушалась. Падала боевая мощь янычар, которые обзаводились семьями, занимались ремеслами, торговлей. Былая дисциплина солдат и чиновников Османской империи сменилась распущенностью и коррупцией.

В результате военных поражений отпал важнейший источник доходов правящего класса – военное ограбление побежденных. Тем с большей беспощадностью турецкие паши и чиновники грабили трудовое население империи, прежде всего крестьян. Разорение сельского хозяйства, основы экономики Османской империи, шло быстрыми темпами. Непосильные, хищнические поборы и налоги, выколачиваемые через откупную систему, подрывали основу даже простого воспроизводства. Деревни пустели. Под «мертвыми» землями находилась значительная часть земельного фонда империи. Грабежи, вымогательства разоряли и городское население¹²⁴.

Ни жизнь, ни собственность в Османской империи не были гарантированы. Султан, провинциальные правители и более мелкие феодалы и чиновники часто казнили людей только для того, чтобы затем конфисковать их имущество. Лишь богословы пользовались личной безопасностью и неприкосновенностью собственности. Чтобы избежать конфискации, разоряющиеся ленники и мелкие собственники передавали в вакфы свои угодья и дома и пользовались ими на правах аренды.

Провинции Османской империи приобретали все большую самостоятельность, оказывались во власти полунезависимых хищных группировок. Неудивительно, что в этих условиях Порта теряла реальную власть и над аравийскими территориями.

Мекканские шерифы вели себя все более самостоятельно и все меньше считались с турками. Титул джиддинского паши султаны давали лицам, которые чаще всего не появлялись в Хиджазе. Все большую долю доходов от джиддинской таможни забирали себе мекканские шерифы. Кочевые племена господствовали и на путях паломников. Устойчивость позиций Порты в Хиджазе в те годы определялась не ее военным могуществом, а, скорее, заинтересованностью хиджазской знати и всего населения в доходах от паломников, главным образом из Османской империи, и в богатых подарках турецких султанов¹²⁵. Что касается Йемена, то вскоре после турецкого завоевания, в первой половине XVII в., он добился и формальной, и фактической независимости.

В 70-х гг. XVII в. некий Баррак, шейх одного из подразделений племени бану халид, объединил все племя, изгнал небольшие турецкие отряды из оазисов Эль-Хасы и оградил Восточную Аравию даже от призрачного турецкого контроля¹²⁶. Бану халид начали совершать эпизодические набеги в сторону Ирака.

Уменьшение иностранного вмешательства в дела Аравии проявилось и в постепенном ослаблении позиций Португалии на побережье Персидского залива. В середине XVII в. португальцы были изгнаны из Омана, который они захватили в XVI в. Что касается англичан и французов, то их попытки колониальной экспансии в Аравии относятся больше ко второй половине XVIII в. Вторжения персов в прибрежные города Восточной Аравии в начале XVIII в. производились лишь спорадически и не привели к их прочному закреплению в этом районе полуострова.

Ко времени появления ваххабизма Аравия на несколько десятилетий в значительной мере оказалась предоставленной самой себе.

Центральная Аравия в XVII – начале XVIII в. подверглась нашествиям восточных и западных соседей, хотя это не исключало отдельных успешных рейдов недждийских кочевых племен на оазисы и племена Хиджаза и Эль-Хасы. Хиджазцы нападали почти на все провинции Неджда, в первую очередь на Касим, а также на кочевников Центральной Аравии – аназа, мутайр, зафир. Некоторые центральноаравийские племена и оазисы платили дань правителям Мекки. Ибн Бишр называет отдельных лиц из правящей аристократии Хиджаза шерифами Неджда¹²⁷. По мнению Г. Филби, это служит доказательством стремления мекканских шерифов обосновать свои притязания на внутренние области Аравии¹²⁸.

В начале XVIII в. экономическое положение Хиджаза ухудшилось.

В результате страшного голода Мекка обезлюдела¹²⁹. Борьба за власть, внутренние неурядицы в ней усилились настолько, что рейды во внутренние районы Аравии стали хиджазцам не по силам. Последние крупные походы на Неджд были предприняты в середине 20-х гг. XVIII в.¹³⁰ Затем на несколько десятилетий вмешательство хиджазцев в дела Центральной Аравии прекратилось.

Шейх бану халид Баррак после установления господства над Восточной Аравией начал набеги на бедуинов, кочевавших между Эль-Хасой и Недждом, а затем и на Неджд. Его наследники продолжали экспансию. Набегам хасцев подвергались Эль-Хардж, Судайр, Садик, Арид. Бану халид и присоединенные к ним племена Эль-Хасы стали могущественными участниками в борьбе за влияние в Неджде, за долю в грабеже его населения. Иногда они вступали в союз с некоторыми центральноаравийскими оазисами, городами, кочевыми племенами.

В 1722/23 г. умер вождь бану халид Саадун ибн Арайар¹³¹. Среди племенной верхушки началась междоусобная борьба, которая, хотя и не привела к распаду объединения, значительно ослабила его.

Крупных объединений, которые бы играли роль доминирующей силы, в Неджде не было. Отдельные оазисы и племена бедуинов сохраняли самостоятельность. Даже оазисы-города Аяйна, Эд-Диръия, Эр-Рияд, которым суждено было сыграть важную роль в борьбе за гегемонию в Неджде, вряд ли поднимались над средним уровнем. Их преимущество заключалось в том, что все они были расположены в районе Арида, центральной провинции Неджда, где скрещивались торговые пути. Но одного лишь выгодного географического положения было мало, чтобы именно они могли стать центром всенедждийского, а тем более всеаравийского объединения. У них были соперники в Касиме, Эль-Хардже, Джебель-Шаммаре.

Вряд ли можно согласиться с Г. Филби, утверждавшим, что уже в начале XVIII в. Эд-Диръия была одним из претендентов на господство не только в Неджде, но и во всей Аравии¹³². В Неджде «не было сильного вождя, который бы обуздывал угнетателя и помогал угнетенному, – писал автор „Блеска метеора“. – Но каждый из эмиров был независимым правителем в своем селении… А бедуины в то время были рассеянными племенами. В племенах правительством был шейх… В одном племени были мелкие шейхи, которые могли противоречить крупным шейхам… Жители городов из населения Неджда постоянно воевали друг с другом»¹³³.

Положение в центральной части Неджда в первые десятилетия XVIII в. характеризовалось равновесием сил между основными противниками. Эд-Диръия только-только выходила из периода внутренней неустойчивости, смут и борьбы за власть внутри правящей знати. Убийства и предательства следовали одно за другим, пока, наконец, во втором десятилетии эмиром оазиса не стал Сауд ибн Мухаммед ибн Микрин, основатель династии Саудидов. Некоторые Саудиды считают себя выходцами из племени бануханифа. Другие возводят свою генеалогию к самому многочисленному и могущественному племени Центральной и Северной Аравии – аназа¹³⁴.

Правление Сауда было недолгим. В июне 1725 г. он умер¹³⁵, и после его смерти верховенство в оазисе отчаянно оспаривали несколько соперников. Их борьба сопровождалась взаимным предательством и убийствами. Наконец место Сауда занял его двоюродный брат Зайд¹³⁶.

Правители Аяйны в те годы были заняты войной с соседями – Манфухой и Садиком, а также с окрестными племенами бедуинов. Военные действия не выходили за рамки рейдов местного значения. В 1725/26 г. Аяйну опустошила эпидемия холеры¹³⁷. Удар, постигший ее, оказался настолько тяжелым, что она на многие годы отказалась от борьбы за преобладание в Центральном Неджде.

Этим воспользовался Зайд, который в следующем году выступил против обезлюдевшего оазиса. Эмир Аяйны Мухаммед ибн Муаммар выразил готовность подчиниться ему, но, заманив диръийцев к себе в дом, убил Зайда. Мухаммеду ибн Сауду с группой воинов удалось спастись. Он и стал эмиром Эд-Диръии¹³⁸.

В конце 30-х – начале 40-х гг. власть в Эр-Рияде захватил смелый и энергичный Даххам ибн Даввас, который в течение десятилетий оставался самым упорным и беспощадным противником Эд-Диръии. Вот как описывал историю его возвышения Ибн Ганнам: «Его отец был раисом (правителем. – А. В.) в Манфухе, который овладел оазисом, а затем злодейски убил некоторых его жителей из числа земледельцев. Он правил в оазисе некоторое время. После его смерти начал править его сын Мухаммед. Против него восстал Замиль иби Фарис, его двоюродный брат, а с ним некоторые жители Манфухи; они убили его и изгнали его братьев. Среди изгнанных был Даххам, а также его братья. Они поселились в Эр-Рияде.

Правителем этого оазиса был Зайд ибн Муса Абу Зура. Его убил без какой-либо причины его безумный племянник, который поднялся на крышу дома, где спал эмир, и ударил его кинжалом. Затем появился один из рабов Зайда по прозванию Хамис, убил племянника эмира и завладел Эр-Риядом. Дети Зайда в то время были малолетними, и Хамис утверждал, что будет править от их имени, пока они не станут способными управлять. Хамис правил в Эр-Рияде три года, потом бежал из него в страхе перед жителями оазиса за свои дела. Затем напал на Хамиса человек из жителей Манфухи, отца которого он убил во время своего правления в Эр-Рияде, и убил его.

Оставался Эр-Рияд некоторое время без правителя. Даххам ибн Даввас, когда Хамис завладел Эр-Риядом, стал его слугой. Когда же после бегства Хамиса Эр-Рияд остался без правителя, Даххам стал его раисом. Сын Зайда Абу Зура был сыном сестры Даххама, и Даххам утверждал, что будет его наибом (заместителем. – А. В.) пока мальчик не вырастет, а затем он откажется от власти. [Однако] потом Даххам выслал сына Зайда из Эр-Рияда.

Даххама возненавидели жители Эр-Рияда и пожелали его убить или сместить. Они собрались и осадили его замок. Но они были простым народом и сборищем, не было у них предводителя. Даххам послал своего брата Мишляба на коне к эмиру Эд-Диръии Мухаммеду ибн Сауду с просьбой помочь ему и победить этих райя (подданных. – А. В.)…

Ибн Сауд оказал ему самую лучшую помощь: он послал Мишари ибн Сауда, своего брата, с воинами, и они пришли, и вышел из замка Даххам с теми воинами, и убили они из жителей Эр-Рияда троих или четверых, а остальные бежали.

После этого укрепилось его владение над оазисом и стал он раисом и вали. Мишари оставался у него несколько месяцев и не ожидал, что Даххам проявит такую подлость и злобу… Возросли его распутство и неслыханные злодеяния, и увеличилась его злоба на подданных, и много претерпели они от него. И его страшные дела напоминают… фараонский суд. Он разгневался однажды на женщину и приказал зашить ей рот. Он разгневался на одного мужчину, приказал отрезать кусок мяса от его бедра и сказал: „Нужно съесть его постепенно“. Выхода не было, и мужчина, которого пытали, обещал съесть это мясо, предварительно поджарив его. Но не помог ему в этом Дах-хам, и [несчастный] съел мясо. Или еще: разгневался он однажды на заключенного. Сказали, что он освободился от цепей с помощью зубов, и приказал Даххам железной палкой выбить ему зубы. Разгневался он на другого человека и приказал отрезать ему язык, и сделали это его ааван (помощники. – А. В.И примеров подобных дел много»¹³⁹.

Отрывок из Ибн Ганнама о возвышении Даххама ибн Давваса, как и материалы о развитии событий в Эд-Диръии и Аяйне, повествует о борьбе за власть, жестокой междоусобице, взаимных разорительных набегах и грабежах, которые стали нормой политической жизни в Неджде в первой половине XVIII в. Неустойчивости правления способствовала неопределенность прав наследования, нередко против детей умершего правителя поднимались его братья и племянники. Только расшатанностью системы правления в оазисах в тот период можно объяснить захват власти в Эр-Рияде рабом.

Произвол и тирания оазисной знати достигали крайних форм. Эксплуатация принимала хищнический характер. Так, Ибн Ганнам сообщал о восстании доведенного до точки кипения населения против Даххама. А посылку Ибн Саудом брата на помощь Даххаму можно считать проявлением своего рода солидарности. Возрождение ваххабитами старой мусульманской нормы, запрещавшей лихвеные проценты, видимо, было реакцией на жестокий гнет ростовщиков.

В XVIII в. экономическое положение стран Ближнего и Среднего Востока, в частности Аравии, ухудшилось. Экономический упадок Османской империи в XVIII в., разрушение производительных сил, сокращение торговли временами приводили к уменьшению закупок главного транспортного средства – верблюдов. Падала транзитная торговля с Индией через Хиджаз¹⁴⁰. Междоусобная борьба в Османской империи, разорение населения сокращали паломничество. Все это больно било по аравийским бедуинам.

Можно полагать, что разорительные турецко-персидские войны начала XVIII в. оказались губительными для ирано-иракского хаджа, что отозвалось на доходах населения Неджда. В таких обстоятельствах бедуины, очевидно, усилили грабеж местного оседлого населения и редких караванов, чтобы компенсировать потерю доходов от паломников. Недаром ваххабиты с такой страстью будут следить впоследствии за безопасностью на дорогах.

И политическая устойчивость, и прекращение грабежа, и безопасность торговых связей могли быть достигнуты только в условиях централизованного государства. Обеспечить массовую поддержку такому государству могла политика ослабления гнета, от которого страдала основная масса населения. Но чтобы при этом не пострадали интересы знати, нужно было найти для нее внешние источники обогащения, то есть военную добычу. В это время в Неджде зародилось мощное религиозное движение, на основе которого образовалось крупное централизованное государство.

Глава II

Мухаммед ибн Абд аль-Ваххаб и его учение

«Назад тому около полувека, как секта сия (то есть ваххабиты. – А. В.) была основана арапским шеком по имени Магомет. По утверждениям ваабиев, он происходил от Абдель Вааба, сына Солиманова. Древнее есть предание между ими, что оный Солиман, бедный арап малого негдийского поколения, видел некогда во сне, что пламя, выходящее из тела его, распространилось далеко по полям, истребляя в проходе своем палатки в степях и жилища в городах. Солиман, устрашенный сим сновидением, требовал истолкования от шеков своего поколения, которые почли его щастливым предзнаменованием. Объявили ему, что сын его будет основателем новой веры, к которой обратятся степные арапы, а ими жители городов будут покорены. Этот сон действительно сбылся не в особе Абдель Вааба, сына Солиманова, но внука его шека Магомета»¹, – писал русский «Журнал различных предметов словесности». Приведенная легенда хорошо передает аромат той эпохи, хотя проза исторических фактов снимает с журнального сообщения плащ мистики.

Основатель религиозного и общественно-политического течения в Аравии, названного ваххабизмом, родился в Аяйне в 1703/04 г. в семье богослова². Его отец, Абд аль-Ваххаб ибн Сулейман, мусульманский судья (кади), был первым учителем своего сына. Его брат, Сулейман ибн Абд аль-Ваххаб, рассказывал летописцу Ибн Ганнаму, что в детстве будущий основатель нового мусульманского течения проявил большие способности и выучил Коран, не достигнув десяти лет. Мальчик познакомился с толкованием Корана (тафсиром) и преданиями о жизни пророка (хадисами). В 12 лет Мухаммед уже достиг зрелости, и Абд аль-Ваххаб женил его.

После женитьбы будущий вероучитель с разрешения отца совершил паломничество в Мекку. В последующие годы он два месяца провел в Медине и вернулся домой. Много путешествовал по «соседним странам», побывал несколько раз в Хиджазе и Басре, затем жил в Эль-Хасе³.

В Медине его учителем был некий Абдаллах ибн Ибрагим ибн Сайф, один из знатных людей оазиса Эль-Маджмаа в Судайре. Вероучитель рассказывал впоследствии: «Спросил меня однажды шейх: „Хочешь, я покажу тебе оружие, которое приготовил для него (Эль-Маджмаа. – А. В.)“ Я сказал: „Да“. Он ввел меня в дом, в котором было много книг. И сказал он: „Вот что мы приготовили для него“»⁴. Ибн Абд аль-Ваххаб давал понять тем самым, что его мединский учитель готовил какое-то «идеологическое оружие» для борьбы с распространенными в его оазисе верованиями.

Когда Ибн Абд аль-Ваххаб находился в Басре, он обратился с призывом вернуться к нормам «истинного единобожия» в исламе. Он «проповедовал свое учение знати и другим людям, но был изгнан»⁵. По пути из Басры в Эз-Зубайр он едва не погиб от жажды, но был спасен одним из жителей Эз-Зубайра⁶.

Ибн Абд аль-Ваххаб затем жил некоторое время в Эль-Хасе у богослова Абдаллаха ибн Абд аль-Латыфа. Вероучитель намеревался совершить путешествие в Сирию, но у него не хватило денег, и тогда он направился в Хураймалу, оазис в Неджде. В 1726/27 г. сюда переселился его отец Абд аль-Ваххаб из-за ссоры с новым правителем Аяйны, захватившим власть после смерти прежнего эмира – покровителя богослова⁷. В Хураймале вероучитель с новой энергией стал проповедовать свои идеи и даже спорил с отцом. Он провел в оазисе несколько лет. В этот период им была написана «Книга единобожия». «Дело шейха, – писал Ибн Ганнам, – прославилось по всему Ариду – в Аяйне, Эд-Диръии, Манфухе… Люди разделились на его врагов и друзей…»⁸

В 1740/41 г. умер Абд аль-Ваххаб, и Мухаммед, видимо, стал кади вместо отца. Хураймала в то время была поделена между двумя подразделениями одного племени, возможно независимыми друг от друга. Проповеди вероучителя вызвали недовольство части жителей оазиса. «В Хураймале жили абды, принадлежавшие одному из подразделений. Они были известны своим развратом. Ибн Абд аль-Ваххаб захотел обратить их в истинную религию. И решили тогда абды убить шейха»⁹, – пишет Ибн Бишр. Проповедник случайно спасся и был вынужден бежать в Аяйну¹⁰.

Европейские востоковеды писали о путешествиях Ибн Абд аль-Ваххаба в Багдад, некоторые города Ирана, Дамаск. Эти сведения нашли отражение и в таком солидном издании, как «Энциклопедия ислама». В 1933 г. известный востоковед Д. Марголиус в статье «Ваххабизм», основываясь на хронике «Блеск метеора», также изложил эту версию.

Д. Марголиус утверждал, что вероучитель прожил в Басре четыре года. В течение пяти лет он находился в Багдаде, где женился на богатой женщине. Она умерла, оставив ему 2 тыс. динаров. Год он пробыл в Курдистане, два года – в Хамадане, после чего отправился в Исфахан. Это случилось в начале правления Надир-шаха, то есть в 1736 г. Там в течение четырех лет будущий проповедник изучал аристотелевскую философию и суфизм и даже преподавал суфизм. Затем Ибн Абд аль-Ваххаб отправился в Кум, где якобы стал приверженцем школы Ибн Ханбала. Побывав в Куме, он вернулся в Аяйну¹¹. Д. Марголиуса повторил один из потомков Ибн Абд аль-Ваххаба в книге, изданной в 1954 г.¹²

Как сообщается в «Блеске метеора», вероучитель отправился в путешествие 37 лет от роду (по лунному календарю). Он провел примерно шесть лет в Басре, пять лет в Багдаде, около года в Курдистане, два года в Хамадане (Иран). В начале правления Надир-шаха он перебрался в Исфахан, где пробыл семь лет, жил в Куме и других городах, полгода – в Халебе (Сирия), год – в Дамаске, некоторое время – в Иерусалиме, два года – в Каире; затем добрался до Мекки, возвратился в Неджд, полтора-два года провел в Йамаме, в 1150 г. х. (1737/38 г.) обосновался в Аяйне. Умер он, по сообщению «Блеска метеора», в 1212 г. х. (1797/98 г.). Анонимный летописец утверждает, что Ибн Абд аль-Ваххаб постоянно менял свое имя: в Басре он был Абдаллахом, в Багдаде – Ахмедом, в Курдистане – Мухаммедом, в Хамадане – Юсуфом¹³. Простое арифметическое сложение показывает, что, согласно «Блеску метеора», в Исфахане, Куме, Халебе, Дамаске, Иерусалиме, Каире вероучитель должен был провести по крайней мере 11–12 лет. Это переносит его возвращение в Неджд на конец 40-х гг., что противоречит дате, приведенной в хронике двумя строчками ниже. Д. Марголиус просто «причесал» летопись, полную неточностей и ошибок.

Ваххабитские летописцы и Ф. Манжен возвращение Ибн Абд аль-Ваххаба в Неджд относят к 30-м гг. Их сведения подтверждает и хиджазский историк XIX в. Ибн Зайни Дахлан. Он пишет, что Ибн Абд аль-Ваххаб начал свою проповедь в Неджде в 1730/31 г.¹⁴

Летописи ваххабитов стали известны большинству европейских востоковедов уже после выхода в свет «Энциклопедии ислама». В ее новом издании статья А. Ляу, посвященная вероучителю, основана на хрониках Ибн Ганнама и Ибн Бишра¹⁵.

Утверждение, будто Ибн Абд аль-Ваххаб стал ханбалитом во время путешествий, да еще в одном из центров шиизма – Куме, не выдерживает критики хотя бы потому, что большинство богословов оазисов Неджда, в том числе предки Ибн Абд аль-Ваххаба, были ханбалитами. Кроме того, в его сочинениях нет следов ни знакомства с Аристотелем, ни изучения суфизма.

Автор рукописи «Блеск метеора» был настроен враждебно к ваххабитам. Поэтому можно предположить, что даже если он и был современником Ибн Абд аль-Ваххаба, то не находился в его непосредственном окружении и получал сведения о его жизни из вторых рук.

Однако сообщения недждийских летописцев о пребывании вероучителя в Нижнем Ираке и Восточной Аравии действительно очень скупы. Не исключено, что энергичный и пытливый молодой богослов мог добраться с караванами и до Багдада, и до ближайших городов Ирана, и до Сирии. О такой возможности пишет, в частности, скрупулезный историк первого государства Саудидов Мунир аль-Аджляни¹⁶.

В «Блеске метеора» мы читаем, что какое-то время после возвращения в Неджд Ибн аль-Ваххаб провел в Иамаме, где его проповедь вызвала враждебность. Однако у вероучителя было семь-восемь черных рабов, купленных в Мекке, и четверо двоюродных братьев, так что его недоброжелатели предпочли его изгнать, не доводя дело до вооруженного столкновения¹⁷. Но это сообщение другими источниками не подтверждается.

Долгие путешествия Ибн Абд аль-Ваххаба и упорные занятия богословием оказали решающее воздействие на формирование его мировоззрения. У него была возможность познакомиться с культами и верованиями Аравии и соседних стран, определить свое отношение к ним, изучить богословские науки, толкование Корана, хадисы и комментарии к ним и почерпнуть аргументы для создания своего учения. Оно стало выразителем определенной линии в развитии ислама, наложенной на конкретные условия социально-политической и духовной жизни Ближнего и Среднего Востока в целом и Центральной Аравии в частности.

В средние века религия была господствующей формой идеологии. Политические и социальные течения принимали религиозную форму или прикрывались религиозной оболочкой. Поиски новых идеологических форм, новых идеологических одежд для выражения нового общественного содержания – дело сложное, долгое и неблагодарное. Этим, как правило, сопровождались лишь крупнейшие из исторических переворотов. Мелкие социально-политические движения вынуждены были довольствоваться старыми идеологическими одеждами. Чаще всего они использовали ту религию, которая была в наличии. Для истории мусульманских стран это было еще более характерно, чем для истории христианских.

Ислам зародился в хиджазском обществе первой трети VII в. Он отражал, в частности, и примитивное социальное расслоение. Религиозная система арабов, выраженная сначала лишь в Коране, не могла удовлетворить запросы гораздо более развитого общества в странах, завоеванных ими. Появилась потребность придать исламу характер, более соответствующий этому обществу. Поэтому появились многочисленные предания о жизни и деятельности пророка (хадисы), которые определили кодекс поведения и сумму взглядов, основанные якобы на поведении и взглядах пророка, для всех случаев жизни. Этот кодекс получил название «сунна».

Составление преданий было закончено приблизительно к X в., примерно через три столетия после появления ислама.

Число преданий было огромно. Даже в собранном и принятом ортодоксальным исламом виде они содержали массу неясных мест и противоречий. Да и ясные места трактовались по-разному в интересах различных слоев и групп, в соответствии с конкретными условиями места и времени. Впоследствии каждое религиозное течение искало и находило предания, оправдывавшие его установки. В таком же плане использовался и Коран. Поэтому с точки зрения эволюции богословия можно повторить вслед за венгерским исследователем И. Гольдциером: «История религии… это в то же самое время история толкования писания»¹⁸.

В сунне воплощалась закостеневшая традиция. Но с изменением условий жизни должны были меняться обычаи, а вслед за ними и традиции. Приспособление ислама к изменяющейся действительности осуществлялось посредством религиозного освящения новых традиций, доказательством их соответствия сунне. Эта операция проводилась путем согласованного решения богословов (иджма) или через аналогию (кияс).

«Новшество», «нововведение», которое не находило прецедента в правомерных преданиях (хадисах), называлось «бида». «Новшество», пока оно не освящено путем иджма, – это полная противоположность сунне. Оно означает мнение, вещь или действие, которые раньше не были известны или не практиковались. Таким образом, освящение бида и превращение его в хадис было ответом мусульманской религии на изменение общественно-экономической и духовной жизни, реакцией на окружающую действительность, приспособлением к требованиям места и времени.

По вопросу об интерпретации сунны, главным образом по отношению к бида, внутри ортодоксального ислама (суннизма) образовались четыре правоверные школы, или толка (мазхаба). Самым гибким и терпимым в этом плане считался ханифизм, самым жестким – ханбализм, который стоял на позиции полного отказа от бида. Ханбалиты считали, что с точки зрения религиозной практики только то законно, что предписано Кораном и сунной, и только в таком виде, как это предписано. Конечно, ханбализм охватывает широкий круг вопросов внутри ислама, его расхождения с другими правоверными толками затрагивают разные области, но в отрицании бида – его наиболее существенная черта.

Оставаться, однако, на позициях такой непримиримости, начисто отрицать возможность приспособления ислама к требованиям жизни чрезвычайно трудно. Ваххабизм (эта, как мы увидим, крайняя форма ханбализма) будет вынужден одобрить радио, телефон, телевизор, кодекс о труде, социальное страхование. Но отрицательное отношение к бида тем не менее превратило ханбализм в самую негибкую форму ортодоксального ислама, что и привело к его очень незначительному распространению.

Воинствующие ханбалиты оставались маленькой группой перед лицом других школ ортодоксального ислама именно потому, что выступали против них с позиций «сверхортодоксальности». В то же время различные сектантские учения, ереси неоднократно служили теми отдушинами, через которые прорывалось недовольство: сектантская идеология нередко становилась знаменем движения угнетенных.

Одним из «новшеств», вошедших в ислам, был культ святых. Если для усиления идеологического воздействия на верующих вновь присоединенных территорий римляне просто включали в свой пантеон местных богов, то уже христианство пошло по пути создания «районных» святых. Поклонение местным божествам сменилось поклонением христианским праведникам, которое впитало в себя, соответствующим образом трансформировав, прежние культы. По такому же пути пошел и ислам. Культ святых в исламе – в основном местного, доисламского происхождения; но прежних божков или христианских святых заменили исламские проповедники, сподвижники пророка, выдающиеся теологи. Включив в себя эти культы, ислам стал массовой религией, близкой широким социальным группам различных районов.

Распространение культа святых оказалось тесно связанным с деятельностью мистиков ислама – суфиев. Они приписывали святым способность творить чудеса, привлекая к себе массы верующих. Суфии утверждали, что постичь божественную истину можно лишь благодаря интуиции, различными способами доводили себя до состояния экстаза, предавались аскетизму, чтобы добиться «слияния с божеством». Они проявляли, особенно на первых порах, презрение к условностям общества, равнодушие к канонической мусульманской обрядности.

В XI в. аль-Газали, этот Фома Аквинский ортодоксального ислама, ввел в правоверие некоторые элементы суфизма, в частности мистическую любовь к богу. Одновременно он включил в ислам определенные рационалистические идеи богослова X в. аль-Ашари. Так в общих чертах сложилось суннитское правоверие – всеохватывающая система, включающая в себя не только религию и ритуально-культовую сторону, но и философию, право, политические доктрины, бытовую регламентацию, этику.

Одним из представителей крайней тенденции ханбализма был сирийский теолог XIV в. Таки ад-Дин ибн Таймийя. Это одна из любопытнейших и противоречивейших фигур теологической и философской мысли ислама.

В плане богословском он в своих проповедях и сочинениях выступал за изменение существовавшей тогда формы ортодоксального ислама, категорически противопоставляя сунну бида. Он ополчился против всех «новшеств», которые в религиозной теории или практике отходили от первоначального ислама. Ибн Таймийя выступил и против привнесения в ислам философских концепций ашаритов, и против суфиев, а также против культа святых и пророка. Он осудил как не соответствующее исламу паломничество к гробнице пророка в Медине, что уже долгие годы считалось дополнением к паломничеству в Мекку.

Ибн Таймийя отвергал учение тех богословов, которые с помощью иджма придали законность подобным культам. Он брал за основу сунну, и только ее. Находясь на таких крайних позициях, он расходился по некоторым вопросам даже с ханбалитами. Мишенью последователей Ибн Таймийи оказался столп ортодоксального ислама аль-Газали.

Ибн Таймийя в свое время не добился признания, его таскали с одного богословского суда на другой, и он умер в тюрьме в 1328 г., оставив после себя около 500 сочинений. Небольшая группа его последователей, первым и самым выдающимся представителем которой был Ибн аль-Кайим, окружила его имя ореолом святости. «Его влияние чувствовалось впоследствии и воздействовало скрытым образом в течение четырех столетий. Его работы были предметом внимательного изучения и в мусульманских кругах играли роль молчаливой силы, которая время от времени производила взрывы враждебности против бида»¹⁹, – писал И. Гольдциер.

Официальным толком ислама в Османской империи стал ханифизм, самая гибкая из четырех школ, хотя признавались и другие ортодоксальные толки. Окончательное оформление религиозной системы здесь относится к XV–XVI вв. Османский султан присвоил себе титул халифа, т. е. духовного главы всех мусульман, укрепив тем самым свой авторитет.

Богословы (улемы) были одной из самых влиятельных групп населения империи. На них опиралась Порта в делах религиозных, юридических, в области образования и интеллектуальной жизни. Во главе иерархии богословов стоял стамбульский муфтий – шейх-уль-ислам, равный по рангу великому везиру. Вслед за ним шли два кади-аскера, затем другие высшие богословы. Порта пыталась контролировать улемов через систему утверждения местных кади, осуществлявших надзор за юридическими и административными делами, и мухтасибов, следивших за моралью верующих и надзиравших за цеховыми организациями ремесленников и купцов.

Общее разложение Османской империи затронуло и мусульманское духовенство. Коррупция богословов, их жадность и несправедливость вызывали недовольство населения.

В Османской империи XVIII в. с ортодоксальными улемами делили влияние и богатство шейхи суфийских орденов, которые к этому времени отказались от многих своих антисуннитских позиций. Значительно выросло число дервишей. Империя покрылась сетью суфийских дервишеских орденов. С ними были связаны многие цеховые, профессиональные организации, жители отдельных местностей. Например, широко известно о связях дервишеского ордена бекташи с янычарами.

Суфии, как и ранее, придавали исключительное значение поклонению святым, включая в их число пророков от Адама до Мухаммеда и многих знаменитых суфиев. Существовали живые святые. Суннитские богословы поддерживали поклонение святым, и всякий, кто выступал против этого, рисковал оказаться жертвой фанатиков. Суфии пели и играли на музыкальных инструментах. Некоторые из них пили спиртное, курили табак и гашиш, занимались астрологией, магией, предсказанием будущего.

Аравия поддерживала с более развитыми странами Ближнего и Среднего Востока не только экономические и политические отношения, но и широкие связи в области идеологии и культуры. Тем не менее известная изолированность гигантского полуострова, особенности его общественного устройства порождали многие специфические формы духовной жизни.

Распространение ханбализма в оазисах Неджда было феноменальным явлением для мусульманского мира. Ваххабитские летописцы, упоминая о смерти знатных людей своего времени, не забывают и про ханбалитских богословов. Чем же объясняется сохранение этого островка ханбализма?

Центральная Аравия, оторванная в силу ряда обстоятельств от других, более развитых районов Ближнего Востока, не отошла далеко от того уровня довольно примитивного общественного устройства, на котором стоял Хиджаз времен зарождения ислама.

В догматах раннего ислама, выработанных в первые века его существования, было много от идеологического оформления общественных отношений раннеисламского Хиджаза, от освященного хадисами обычного права Мекки и Медины. А так как ханбализм признавал в принципе только ранний ислам, то в целом он соответствовал потребностям центральноаравийского общества XVIII в.

Центральная и Восточная Аравия всегда была пасынком мусульманских империй Ближнего Востока. Она сохраняла самобытность и самостоятельность. Поэтому здесь находили благоприятные условия и различные «еретические» течения, например хариджизм и его ответвление – ибадизм. Долгое время в районе Эль-Хасы существовало сильное государство карматов со своеобразной общественной структурой.

Что касается других районов полуострова, то в Омане большая часть населения принадлежала к секте ибадитов, а в Йемене – к умеренно шиитской секте зейдитов. В восточных и северо-восточных районах полуострова, связанных с Южным Ираком и Ираном, многие арабы исповедовали шиизм. В некоторых районах Йемена и Наджрана жили иудеи²⁰. К. Нибур сообщал, что в Эль-Хасе встречались сабейцы²¹.

В городах и оазисах Хиджаза преобладали мусульмане различных правоверных толков.

Все оттенки ислама в Аравии мирно уживались с культом святых, широко распространенным по всему полуострову, и даже с пережитками идолопоклонства. Ибн Ганнам оставил довольно подробное описание верований аравийских жителей²².

«В те времена (когда появился ваххабизм. – А. В.) большая часть людей погрязла в скверне… – сообщал он. – Они стали предаваться поклонению святым и праведникам и забросили единобожие и религию». Люди приходили к святым или к их могилам и требовали совершить какое-либо доброе дело или избавить их от несчастья. Они обращались с подобными призывами к «живым и мертвым». А многие верили, что камни и деревья смогут «принести пользу или причинить вред… С их умами играл шайтан». В своем неверии «они превысили жителей джахилийи» (доисламской Аравии).

«В оазисах Неджда было много таких дел, и каждый предавался им». В вади Ханифа находилась могила Зайда ибн аль-Хаттаба. К нему обращались с просьбой избавить от бед и горестей. В Эль-Джубайле и в Эд-Диръии поклонялись могилам, где, как утверждали, были похоронены некоторые сподвижники пророка. В селении Фида росла пальма, к которой приходили мужчины и женщины, просили у нее благословения и совершали «гнуснейшие вещи». Сюда стекались женщины, которые не могли выйти замуж; приближаясь к дереву, они говорили: «Хочу мужа прежде всего». Вокруг пальмы совершали шествия, на нее вешали украшения.

Около Эд-Диръии находилась священная пещера, называемая «Пещерой дочери эмира», где оставляли хлеб и мясо. Рассказывали, что однажды несколько нечестивцев хотели обидеть дочь эмира. Но она призвала на помощь Аллаха, и раскрылась перед нею пещера, которая и стала местом поклонения. В Эль-Хардже, недалеко от Эд-Диръии, жил знаменитый святой по имени Тадж. К нему обращались за благословением, просили сотворить добро, отвратить беду; за это ему платили. Святой слыл слепым, но ходил без поводыря. Его побаивались и местные правители.

В Мекке были мавзолей Абу Талиба, могилы Маймуны бинт аль-Харис Умм-аль-муминин, Хадиджи и др. С громкими криками мужчины и женщины обращались к могилам со своими просьбами. То же происходило у могилы Абдаллаха ибн Аббаса в Эт-Таифе.

Считалось, что в Джидде находится могила Евы. Здесь была построена мечеть Ави, куда укрывались банкроты, должники, воры. И даже шериф не мог их там схватить. Так, в 1795/96 г. один купец, задолжавший 70 тыс. риалов, укрылся в мечети и тем самым принудил кредиторов предоставить ему отсрочку.

На могилах святых совершали жертвоприношения.

В Йемене устраивали шествия с плясками, их участники кололи себя ножами. (Возможно, это было нечто вроде шиитской «ашуры».)

Ибн Ганнам слышал о культе святых и за пределами Аравии. В Сирии и Египте примеров было так много, что летописец не стал даже их перечислять. Возмущался он также поклонением мавзолею Али в Ираке. Он пишет, будто, по мнению шиитов, посещение этой мечети лучше 70 паломничеств в Мекку. Ибн Ганнам упоминает о многочисленных мавзолеях и мечетях на могилах святых вокруг Басры, на восточном побережье Аравии, на Бахрейне.