Мыслепреступление, или Что нового на Скотном дворе

Особенности воспитания

Вскоре после того, как я прибыл в школу Святого Киприана (не сразу, а через неделю или две, как раз, когда я, казалось, привыкал к рутине школьной жизни), я начал мочиться в постель. Мне было теперь восемь лет, так что это было возвращением к привычке, из которой я, должно быть, вырос по крайней мере четыре года назад.

В настоящее время, я считаю, ночное недержание мочи в таких обстоятельствах считается само собой разумеющимся. Это нормальная реакция детей, которых забрали из дома в незнакомое место. В то время, однако, на это смотрели как на отвратительное преступление, которое ребенок совершал умышленно и от которого правильным лекарством было избиение. Со своей стороны мне не нужно было говорить, что это преступление. Ночь за ночью я молился с жаром, которого прежде не было в моих молитвах. «Боже, не дай мне намочить постель! О, пожалуйста, Боже, не дай мне намочить постель!», но это мало что изменило. В некоторые ночи это происходило, в другие нет. В этом не было ни воли, ни сознания. Вы, собственно говоря, не совершили поступка: вы просто проснулись утром и обнаружили, что простыни мокрые.

После второго или третьего нарушения меня предупредили, что в следующий раз меня будут бить, но предупреждение я получил странным окольным путем. Однажды днем, когда мы расходились после чая, миссис В., жена директора, сидела во главе одного из столов и болтала с дамой, о которой я ничего не знал, за исключением того, что она приехала после обеда в школу. Она была устрашающей, мужеподобной женщиной, одетой в амазонку или что-то, что я принял за амазонку.

Миссис В. звали Флип, и я буду называть ее этим именем, потому что редко думаю о ней под каким-либо другим именем. Хотя большую часть времени она была полна фальшивой сердечности, подбадривая человека мужским сленгом («Встряхнись, старина!» и т. д.) и даже называя чьи-то имена, глаза ее никогда не теряли тревожного, обвиняющего взгляда. Было очень трудно смотреть ей в лицо без чувства вины, даже в минуты, когда ты ни в чем особенно не виноват.

– Вот маленький мальчик, – сказала Флип, указывая на меня странной даме, – который каждую ночь мочится в постель. Ты знаешь, что я собираюсь сделать, если ты снова намочишься в постели? – добавила она, обращаясь ко мне. – Я заставлю шестой класс проучить тебя.

Шестой класс представлял собой группу мальчиков старшего возраста, которые были выбраны как обладающие «характером» и имели право бить мальчиков поменьше. Я еще не знал об их существовании и неправильно расслышал фразу «шестой класс» как «миссис Класс». Я понял, что это относится к странной даме – то есть я подумал, что ее зовут миссис Класс. Это было невероятное имя, но у ребенка нет здравого смысла в таких вещах. Я вообразил поэтому, что это она должна быть послана, чтобы бить меня. Мне не показалось странным, что эта работа должна быть передана случайному посетителю, никак не связанному со школой. Я просто предположил, что «миссис Класс» была строгим сторонником дисциплины и любила бить людей (каким-то образом ее внешний вид, казалось, подтверждал это), и я сразу же увидел ужасающую картину, что она прибыла по этому случаю в полном снаряжении для верховой езды, вооруженная хлыстом.

Я чувствовал, что должен умереть, если «миссис Класс» побьет меня. Но моим преобладающим чувством был не страх и даже не обида: это был просто стыд за то, что о моем отвратительном проступке рассказали еще одному человеку, и притом женщине.

Ночью я снова намочил постель, и не было никакой возможности скрыть то, что я сделал. Мрачная надзирательница по имени Маргарет прибыла в спальню специально, чтобы осмотреть мою постель. Она откинула одеяло, затем выпрямилась, и страшные слова вырвались у нее, как раскат грома:

– СООБЩИТЕ ДИРЕКТОРУ ПОСЛЕ ЗАВТРАКА!

Я написал это сообщение заглавными буквами, потому что именно так оно возникло у меня в голове. Не знаю, сколько раз я слышал эту фразу в первые годы своего пребывания в школе Святого Киприана. Лишь очень редко это не означало побоев. Эти слова всегда звучали в моих ушах зловеще, как приглушенные барабаны или слова смертного приговора.

Когда я пришел, чтобы доложить о себе, Флип что-то делала за длинным столом в прихожей кабинета. Ее беспокойные глаза искали меня, когда я проходил мимо. В кабинете ждал директор по прозвищу Самбо. Самбо был сутулый, туповатый человек небольшого роста, с пухлым, как у младенца-переростка, лицом. Он, конечно, знал, почему меня привели к нему, и уже достал из шкафа хлыст с костяной ручкой.

Самбо прочитал мне короткую, но напыщенную лекцию, потом схватил меня за шкирку, скрутил и стал бить хлыстом. У него была привычка продолжать свою лекцию, пока он стегал вас, и я помню, как слова «ты, грязный мальчишка» отсчитывали число ударов.

Избиение не причинило мне боли (возможно, так как это было в первый раз, он бил меня не очень сильно), и я вышел, чувствуя себя намного лучше. Тот факт, что побои не причинили боли, был своего рода победой и частично смыл позор ночного недержания мочи. Я даже был достаточно неосторожен, чтобы изобразить ухмылку на лице.

Несколько мальчиков околачивались в коридоре за дверью передней.

– Было не больно, – гордо сказал я.

Флип все слышала. Она крикнула мне вдогонку:

– Иди сюда! Иди сюда сию же секунду! Что ты сказал?

– Я сказал, что не больно, – пробормотал я.

– Как ты смеешь говорить такое? Заходи еще раз!

На этот раз Самбо бил не на шутку. Он продолжал так долго, что это пугало и удивляло меня, – минут пять, кажется, – кончив тем, что сломал хлыст. Костяная ручка полетела через всю комнату.

– Посмотри, что ты заставил меня сделать! – яростно сказал он, поднимая сломанный хлыст.

Я упал на стул, слабо всхлипывая. Это был единственный раз за все мое отрочество, когда побои действительно довели меня до слез. Я плакал отчасти потому, что чувствовал, что этого от меня ждут, отчасти от искреннего раскаяния, а отчасти и от более глубокой печали, свойственной детству и не поддающейся передаче: чувства глухого одиночества и беспомощности, запертости не только во враждебном мире, но и в мире добра и зла, где правила были таковы, что я фактически не мог их соблюдать.

Я знал, что ночное недержание мочи было (а) порочным и (б) вне моего контроля. Второй факт я знал лично, а первый не подвергал сомнению. Следовательно, можно было совершить грех, не зная, что ты его совершил, не желая его совершить и не будучи в состоянии избежать его. Грех не обязательно был чем-то, что вы сделали: это могло быть что-то, что случилось с вами.

Я не хочу утверждать, что эта мысль мелькнула у меня в голове именно под ударами трости Самбо, ибо мое раннее детство было не совсем счастливым. Но в любом случае это был великий, непреложный урок: я был в мире, где я не мог быть хорошим. И двойное избиение стало поворотным моментом, потому что оно впервые заставило меня осознать суровость среды, в которую меня поместили. Жизнь оказалась страшнее, а я злее, чем я себе представлял. Во всяком случае, когда я сидел, хныкая, на краешке стула в кабинете Самбо, у меня было убеждение в грехе, глупости и слабости.

Вообще, память о любом периоде обязательно должна ослабевать по мере удаления от него. Человек постоянно узнает новые факты, и старые должны отпасть, чтобы освободить место для них. В двадцать лет я мог бы написать историю своих школьных дней с точностью, что сейчас совсем невозможно. Но может случиться и так, что память по прошествии длительного времени обостряется, потому что человек смотрит на прошлое свежим взглядом и может вычленять и как бы замечать факты, ранее существовавшие среди массы других.

Вот две вещи, которые я в известном смысле помнил, но которые до недавнего времени не казались мне странными или интересными. Во-первых, второе избиение показалось мне справедливым и разумным наказанием за то, что я проявил такую неосмотрительность – показал, что первое не причинило вреда. Это было вполне естественно. Боги завистливы, и если у вас есть удача, вы должны скрывать ее. Во-вторых, я расценил поломку хлыста как собственное преступление. Я до сих пор помню свое чувство, когда я увидел ручку, лежащую на ковре, – чувство, что испортил дорогую вещь. Это я сломал его: так сказал мне Самбо, и я поверил.

Вот вам и эпизод ночного недержания мочи. Но есть еще одно замечание. Это то, что я не намочил свою постель снова. Так что, возможно, это варварское средство действительно работает, хотя, я не сомневаюсь, дорогой ценой.

Школа Святого Киприана была дорогой и снобистской школой, которая постепенно становилась все более снобистской и, как мне кажется, еще более дорогой. Государственной школой, с которой она имела особые отношения, была Харроу, но в мое время все больше мальчиков переходило в Итон. Большинство из них были детьми богатых родителей, но в целом это были неаристократические богачи, люди, живущие в огромных домах, где есть машины и дворецкие, но нет загородных поместий. Среди них было несколько экзотов – несколько южноамериканских мальчиков, сыновья аргентинских мясных баронов, один или два русских и даже сиамский принц или кто-то, кого описывали как принца.

У Самбо было две большие амбиции. Одна заключалась в привлечении в школу титулованных мальчиков, а другая – в подготовке учеников к получению стипендий в государственных школах, прежде всего в Итоне. К концу моего срока ему удалось заполучить двух мальчиков с настоящими английскими титулами. Один из них, помнится, был жалким пустышкой, почти альбиносом, глядевшим вверх слабыми глазами, с длинным носом, на конце которого, казалось, всегда дрожала капелька росы.

Самбо всегда произносил титулы этих мальчиков при упоминании их третьему лицу, и в течение первых нескольких дней он действительно обращался к ним в лицо как «господин такой-то». Само собой разумеется, он находил способы привлечь к ним внимание, когда какого-нибудь посетителя водили по школе. Однажды, я помню, у маленького белобрысого мальчика за обедом случился приступ удушья, и из носа на тарелку хлынула струйка соплей, что было страшно видеть. Любого менее значимого человека назвали бы грязным зверьком и тут же выгнали бы из комнаты, но Самбо и Флип посмеялись над этим в духе «мальчишки есть мальчишки».

Все очень богатые мальчики пользовались более или менее неприкрытым фаворитизмом. Богатые мальчики ели молоко и печенье посреди утра, им давали уроки верховой езды один или два раза в неделю, Флип заботилась о них и называла их по именам, и, самое главное, их никогда не били палкой. Я сомневаюсь, что Самбо когда-либо наказывал палкой мальчика, доход отца которого превышал 2000 фунтов стерлингов в год. Но иногда он был готов пожертвовать финансовой прибылью ради академического престижа. Иногда, по особому соглашению, он брал по значительно сниженной цене какого-нибудь мальчика, который, казалось, мог выиграть стипендию и, таким образом, принести пользу школе. Именно на таких условиях я и сам учился здесь, иначе мои родители не могли бы позволить себе отправить меня в такую дорогую школу.

Я сначала не понял, что меня берут по сниженной цене; и только когда мне было около одиннадцати, Флип и Самбо начали попрекать меня этим фактом. Первые два или три года я прошел через обычную образовательную мельницу: затем, вскоре после того, как я начал учить греческий (я начал учить латынь в восемь, греческий в десять), я перешел в стипендиальный класс.

В школе Святого Киприана ваша задача состояла в том, чтобы выучить именно то, что могло бы создать у экзаменатора впечатление, будто вы знаете больше, чем знаете на самом деле, и по возможности не перегружать свой мозг чем-либо еще. Предметы, не имеющие экзаменационной ценности, такие как география, почти полностью игнорировались, математика также игнорировалась, если вы были «классиком»; науки не преподавались ни в какой форме – более того, они были настолько презираемы, что даже интерес к естественной истории не поощрялся.

Латынь и греческий язык, основные учебные предметы, были тем, что считалось важным, но даже они преподавались неразумным образом. Мы, например, никогда не читали до конца даже одну книгу какого-нибудь греческого или латинского автора: мы просто читали короткие отрывки, которые были выбраны потому, что их можно было принять за настоящий перевод.

В течение последнего года или около того, прежде чем мы начали получать стипендии, большую часть времени мы проводили, просто прорабатывая стипендиальные работы предыдущих лет. В распоряжении Самбо были такие образцы из каждой крупной государственной школы.

Но самым большим возмущением было преподавание истории. В те дни существовала чепуха под названием «Премия истории Харроу», ежегодный конкурс, на который претендовали многие подготовительные школы. Для школы Святого Киприана было традицией выигрывать его каждый год, как должны были и мы, потому что мы проработали все возможные вопросы, которые задавались с момента учреждения конкурса. Это были глупые вопросы, на которые можно ответить, выкрикивая имя или цитату. «Кого обезглавили в открытой лодке?.. Кто поймал купающихся вигов и убежал с их одеждой?..» Почти все наше историческое учение находилось на этом уровне. История представляла собой череду не связанных между собой, непонятных, но – каким-то непостижимым для нас образом – важных фактов с привязанными к ним звучными фразами. Я вспоминаю, как наиболее проницательные мальчики подпрыгивали на своих местах, выкрикивая правильные ответы и в то же время не испытывая ни малейшего интереса к смыслу событий.

Но история и подобные второстепенные предметы были все же неплохим развлечением. Между тем именно в «классике» у меня возникло настоящее перенапряжение. Оглядываясь назад, я понимаю, что тогда я работал усерднее, чем когда-либо с тех пор, и все же никогда не казалось возможным приложить те усилия, которых от меня требовали.

Мы сидели вокруг длинного блестящего стола, сделанного из какого-то очень бледного твердого дерева, а Самбо подстрекал, угрожал, увещевал, иногда шутил, очень редко хвалил, но всегда подталкивал: «Давай, ты, маленький бездельник! Продолжай, праздный бесполезный мальчишка! Вся беда в том, что ты бездельничаешь. Ты слишком много ешь, вот почему! Вы поглощаете огромное количество еды, а затем, когда вы приходите сюда, вы уже в полусне. Вы не думаете. Твой мозг не потеет».

Он постукивал по твоей голове своим серебряным карандашом, который, насколько мне помнится, был размером с банан и уж точно был достаточно тяжелым, чтобы набить шишку, или протягивал руку под столом, чтобы ударить тебя по голени.

Когда казалось, что ничего не получается, было: «Хорошо, тогда я знаю, чего ты хочешь. Ты просил об этом все утро. Пошли, бесполезный маленький бездельник. Проходи в кабинет». А потом бац, бац, бац, бац, – и возвращаешься весь в красных рубцах. В более поздние годы Самбо отказался от своего хлыста в пользу тонкой трости из ротанга, которая причиняла гораздо больше боли.

Это случалось нечасто, но я помню, что не раз меня выводили из комнаты на середине латинской фразы, били, а потом продолжали обучение с той же фразы. Ошибочно думать, что такие методы не работают. Они очень хорошо работают по своему специальному назначению. В самом деле, я сомневаюсь, что классическое образование когда-либо было или может быть успешно продолжено без телесных наказаний. Сами мальчики верили в эффективность таких наказаний. Был мальчик по имени Бичем, у которого совсем не было мозгов, но который явно нуждался в стипендии. Он отправился за стипендией в Аппингем, вернулся без нее и через день или два был жестоко избит. «Хотел бы я получить эту порку до того, как пойду на экзамен», – печально сказал он – замечание, которое я счел презренным, но которое прекрасно понял.

Впрочем, не со всеми мальчиками из стипендиального класса обращались одинаково. Если мальчик был сыном богатых родителей, для которых экономия на обучении не имела первостепенного значения, Самбо понуждал его к учебе сравнительно по-отечески, шутками и тычками в ребра и, возможно, случайным постукиванием карандашом, но не выдергиванием волос и палкой.

Страдали бедные, но «умные» мальчики. Наши мозги были золотым прииском, в который он вложил деньги, и дивиденды должны были быть выжаты из нас. Задолго до того, как я понял природу своих финансовых отношений с Самбо, мне дали понять, что я не в том же положении, как большинство других мальчиков. Фактически в школе было три касты. Было меньшинство с аристократическим или миллионерским прошлым, были дети обычных богатых людей, которые составляли основную часть школы, и было несколько таких, как я, сыновей священнослужителей, государственных служащих, бедствующих вдов и тому подобное. Нам не рекомендовалось заниматься «дополнительными услугами», такими как стрельба, и нас унижали из-за одежды и разных мелких вещей. Мне, например, никогда не удавалось приобрести собственную биту для крикета, потому что «твои родители не могли бы себе этого позволить». Эта фраза преследовала меня все мои школьные годы.

В школе Святого Киприана нам не разрешалось оставлять привезенные деньги с собой, а приходилось сдавать их в первый день семестра, а затем время от времени разрешалось тратить их под надзором. Я и мальчики с таким же положением всегда были лишены возможности покупать дорогие игрушки, такие как модели самолетов, даже если необходимые деньги были на нашем счету. Флип, в частности, казалось, сознательно стремилась привить скромное мировоззрение более бедным мальчикам:

– Думаешь, такой мальчик, как ты, должен покупать такие вещи?

Я помню, как она сказала кому-то – и она сказала это перед всей школой: «Ты же знаешь, что ты не вырастешь при деньгах, не так ли? Вы не богаты. Вы должны научиться быть благоразумными. Не превозмогай себя!»

Трата у миллионеров было шесть пенсов в неделю, но нормальная сумма была три пенса. Мне и еще одному или двум другим давали только два пенса. Мои родители не давали указаний на этот счет, и экономия пенса в неделю, по-видимому, не могла иметь для них никакого значения: это было признаком статуса.

Еще хуже обстояло дело с праздничными тортами. У каждого мальчика было обыкновение в свой день рождения есть большой торт, который делили за чаем между всей школой. Он покупался на счет его родителей. У меня никогда не было такого торта, хотя мои родители с готовностью заплатили бы за него. Год за годом, никогда не решаясь спросить, я надеялся, что в этом году появится торт.

Очень рано мне внушили, что у меня нет шансов на достойное будущее, если я не выиграю стипендию в государственной школе. Либо я выиграю стипендию, либо мне придется бросить школу в четырнадцать и стать, по любимому выражению Самбо, «маленьким рассыльным за сорок фунтов в год». В моих обстоятельствах было естественным поверить в это. В самом деле, в Святом Киприане считалось само собой разумеющимся, что если вы не пойдете в «хорошую» государственную школу (а только около пятнадцати школ подпадали под эту категорию), вы будете бедствовать всю жизнь.

Нелегко передать взрослому человеку чувство напряжения и нервозности по мере приближения даты экзамена. В течение примерно двух лет я не думаю, что когда-либо был день, когда «экзамен», как я его называл, не занимал мои мысли. И все же, как ни странно, меня также мучило почти непреодолимое желание не работать. В праздники я тоже не мог работать. Некоторые из стипендиатов получали дополнительное обучение у некоего мистера Бэтчелора, симпатичного, очень волосатого человека, который носил лохматые костюмы и жил в типичной холостяцкой «берлоге» – заставленные книгами стены, невыносимая вонь табака. Во время каникул мистер Бэтчелор присылал нам для перевода выдержки из латинских авторов, и мы должны были отсылать свои работы раз в неделю.

У меня это как-то не получалось; к концу каникул я послал мистеру Бэтчелору только пятьдесят или сто строк. Несомненно, отчасти причина заключалась в том, что Самбо и его трость были далеко. Но и в триместре у меня бывали периоды праздности и глупости, когда я был не в силах или не желал сделать лучше. Тогда Самбо или Флип посылали за мной, и на этот раз это была даже не порка.

Флип искала меня своими злобными глазами. (Интересно, какого цвета были эти глаза? Я помню, что они были зелеными, но на самом деле ни у кого из людей нет зеленых глаз. Возможно, они были карими.) Она начинала в своем своеобразном, заискивающем, запугивающем стиле, который никогда не подводил.

– Я не думаю, что прилично с твоей стороны так себя вести, не так ли? Ты хочешь лишиться всех своих шансов? Ты знаешь, что твои родители небогаты, не так ли? Ты знаешь, что они не могут позволить себе то же, что и родители других мальчиков. Как они могут отправить тебя в государственную школу, если ты не выиграешь стипендию? Я знаю, как твоя мать гордится тобой. Ты хочешь подвести ее?

– Я не думаю, что он хочет ходить в государственную школу, – говорил Самбо, обращаясь к Флип, и делая вид, что меня там нет. – Я думаю, он отказался от этой идеи. Он хочет быть маленьким служащим за сорок фунтов в год.

Ужасное ощущение слез – припухлость в груди, щекотание в носу – уже настигло меня. Флип достала свой козырный туз:

– И ты думаешь, это справедливо по отношению к нам, как ты себя ведешь? После всего, что мы для тебя сделали? Ты ведь знаешь, что мы для тебя сделали, не так ли. Мы не хотим отсылать тебя, но мы не можем держать мальчика здесь только для того, чтобы он ел нашу еду, семестр за семестром.

И в этот момент нежелательная слеза вырывалась из уголка моего глаза и катилась по носу.

Флип никогда не говорила простыми словами, что я был бесплатным учеником, потому что расплывчатые фразы вроде «все, что мы сделали для тебя» имели более глубокое эмоциональное воздействие. Самбо, не стремившийся к тому, чтобы его любили воспитанники, выразился, впрочем, более грубо: «Ты живешь за счет моей щедрости».

Должен сказать, что эти сцены были нечасты и, за исключением одного случая, не происходили в присутствии других мальчиков. На публике мне напоминали, что я беден и что мои родители «не смогут себе позволить» то или иное, но мне не напоминали о моем зависимом положении. Это был последний неопровержимый аргумент, который должен был быть выдвинут как орудие пытки, когда моя учеба стала исключительно плохой.

Чтобы понять эффект такого рода при воздействии на ребенка десяти или двенадцати лет, нужно помнить, что ребенок может быть сосредоточием эгоизма и бунтарства, но у него нет накопленного опыта, который придал бы ему уверенности в собственных суждениях. В целом он примет то, что ему говорят, и самым фантастическим образом поверит в знания и силы окружающих его взрослых. Вот пример.

Я уже говорил, что в Святом Киприане нам не разрешалось держать собственные деньги. Однако можно было утаить шиллинг или два, и иногда я украдкой покупал сладости, которые прятал в плюще на стене игрового стадиона. Однажды, когда меня послали с поручением, я зашел в кондитерскую в миле или больше от школы и купил шоколадных конфет. Выходя из магазина, я увидел на противоположной стороне тротуара маленького человека с острым лицом, который, казалось, пристально смотрел на мою школьную кепку. Мгновенно меня пронзил страх. Сомнений в том, кем был этот человек, быть не могло. Он был шпионом, засланным туда Самбо!

Я отвернулся, а потом, как будто мои ноги делали это сами по себе, побежал. Но когда я свернул за угол, я снова заставил себя идти, потому что бежать было признаком вины, а очевидно, что тут и там будут расставлены другие шпионы по всему городу.

Весь этот день и следующий я ждал вызова в кабинет и удивился, что он не пришел. Мне не казалось странным, что директор частной школы распоряжается армией осведомителей, и я даже не предполагал, что ему пришлось бы им платить. Я предполагал, что любой взрослый, в школе или за ее пределами, будет добровольно сотрудничать, чтобы не дать нам нарушить правила. Самбо был всемогущим; было естественно, что его агенты должны быть повсюду. Когда случился этот эпизод, я не думаю, что мне было меньше двенадцати лет.

Я ненавидел Самбо и Флип какой-то стыдливо-раскаянной ненавистью, но мне не приходило в голову сомневаться в их суждениях. Когда мне сказали, что я должен либо выиграть стипендию в государственной школе, либо стать рассыльным в четырнадцать лет, я решил, что передо мной стояли неизбежные альтернативы. И прежде всего я поверил Самбо и Флип, когда они сказали мне, что являются моими благотворителями. Теперь я, конечно, вижу, что с точки зрения Самбо я был хорошей инвестицией. Он вложил в меня деньги и надеялся вернуть их в виде престижа.

Как бы то ни было, когда пришло время, я выиграл для него две стипендии, и, без сомнения, он в полной мере использовал их в своих проектах. Но ребенку трудно осознать, что школа – это прежде всего коммерческое предприятие. Ребенок верит, что школа существует для того, чтобы воспитывать и что учитель дисциплинирует его либо для его же блага, либо из нелюбви к хулиганству. Но я не был благодарен Флип и Самбо, наоборот, я ненавидел их обоих. Я не мог контролировать свои субъективные ощущения и не мог скрыть их от себя. Но можно ли ненавидеть своих благодетелей? Так меня учили, и так я верил. Ребенок принимает кодексы поведения, которые ему предъявляют, даже если он их нарушает.

С восьмилетнего возраста, а то и раньше, сознание греховности никогда не покидало меня. Если я ухитрялся казаться черствым и дерзким, то это было лишь тонким прикрытием стыда и смятения. Я был глубоко убежден, что никуда не годен, что трачу время зря, гублю свои таланты, поступаю с чудовищной глупостью, злобой и неблагодарностью, – и все это было неизбежным, потому что я жил среди законов, которые были абсолютными, как закон тяготения, но которые я не мог соблюдать.

Однако никто не может сказать, что его школьные годы были совершенно несчастными. Когда я оглядываюсь назад, кажется, что все мои хорошие воспоминания о школе Святого Киприана связаны с летом, когда нас время от времени вывозили в походы. Зимой же постоянно текло из носа, пальцы немели, так что трудно было застегнуть рубашку (это было особенно мучительно по воскресеньям, когда мы носили итонские воротнички), был ежедневный футбольный кошмар – холод, грязь, отвратительный скользкий мяч.

Отчасти беда заключалась в том, что зимой я редко был в добром здравии, по крайней мере во время семестра. У меня были дефекты бронхов и поражение одного легкого, которое было обнаружено только много лет спустя. Поэтому у меня был хронический кашель, а бег был для меня мучением. В то время, однако, «хрипота» или «грудность», как ее называли, либо диагностировали как воображение, либо рассматривали как моральное расстройство, вызванное перееданием. «Ты хрипишь, как гармошка, – неодобрительно говорил Самбо, стоя за моим стулом. – Ты постоянно объедаешься, вот почему». Мой кашель называли «желудочным кашлем», что звучало одновременно отвратительно и предосудительно. Лекарством от этого был бег, который, если вы продолжали его достаточно долго, в конечном итоге «очищал вашу грудь».

Любопытно, что степень – не скажу реальных лишений, а нищеты и запущенности – считалась само собой разумеющейся в высших школах тот период. Почти как во времена Теккерея, казалось естественным, что маленький мальчик восьми или десяти лет должен быть жалким, сопливым созданием, с постоянно грязным лицом, потрескавшимися руками и обкусанными ногтями.

Отчасти именно перспектива реального физического дискомфорта более всего пугала в последние дни каникул. Так как это была дорогая школа, я сделал шаг вверх по социальной лестнице, посещая эту школу, и все же уровень комфорта был во всех отношениях намного ниже, чем в моем собственном доме или даже чем он был бы в зажиточном рабочем доме. Горячую ванну, например, принимали только раз в неделю. Еда была не только плохой, но и скудной. Никогда ни до, ни после я не видел, чтобы масло или варенье были так тонко намазаны на хлеб. Помню, как я несколько раз спускался в два или три часа ночи по темным лестницам и переходам, – босиком, останавливаясь, чтобы прислушаться после каждого шага, парализованный страхом перед Самбо и призраками, – чтобы украсть черствый хлеб из кладовой. Помощники хозяев обедали вместе с нами, но у них была еда несколько лучше, и когда убирали их тарелки, мы обычно воровали остатки шкурки от грудинки или жареного картофеля.

Как обычно, я не видел разумной коммерческой причины для этого недоедания. В целом я был согласен с мнением Самбо о том, что аппетит мальчика – это своего рода болезненный рост, который следует держать под контролем, насколько это возможно. В Святом Киприане нам часто повторяли изречение, что полезно вставать после еды с таким же чувством голода, как когда вы садились. Всего за поколение до этого школьные обеды обычно начинались с куска несладкого пудинга из сала, который, как откровенно говорили, «сломал аппетит мальчиков».

Но недоедание, вероятно, было менее вопиющим в подготовительных школах, где мальчик полностью зависел от официальной диеты, чем в государственных школах, где ему разрешалось – более того, ожидалось – покупать дополнительную еду для себя. В некоторых школах ему буквально не хватило бы еды, если бы он не покупал регулярные запасы яиц, сосисок, сардин и т. д.; и его родители должны были давать ему деньги для этой цели. В Итоне, например, по крайней мере в колледже, мальчику не давали полноценной еды после полудня. На полдник ему давали только чай да хлеб с маслом, а в восемь часов давали скудный ужин из супа или жареной рыбы, а чаще хлеба с сыром, с водой для питья. Самбо отправился навестить своего старшего сына в Итон и вернулся в снобском восторге от роскоши, в которой жили мальчики.

– Дают им на ужин жареную рыбу! – воскликнул он, сияя всем своим пухлым лицом. – В мире нет такой школы.

Жареная рыба! Обычный ужин беднейшего рабочего класса! В очень дешевых интернатах было, несомненно, еще хуже.

Тот, кто пишет о своем детстве, должен остерегаться преувеличения и жалости к себе. Я не утверждаю, что я был мучеником, но я бы фальсифицировал свои воспоминания, если бы не зафиксировал, что в основном это воспоминания отвращения. Напряженная, недокормленная, недомытая жизнь, которую мы вели, была, насколько я помню, отвратительной.

Если я закрою глаза и скажу «школа», то мне вспомнится игровое поле с павильоном для игры в крикет и сарай у стрелкового тира, сквозняки в общежитиях, пыльные переходы, асфальтированная площадь перед спортзалом, сосновая часовня сзади. И почти в каждом месте была какая-нибудь грязная деталь. Например, оловянные миски, из которых мы ели кашу, – у них были нависающие края, а под краями были скопления кислой каши, которая могла отслаиваться длинными полосками. В самой каше тоже было больше комочков, волосков и необъяснимых черных вещей, чем можно было бы предположить, если бы кто-то не подложил их туда нарочно. А еще была мутная вода в глубокой ванне – она была двенадцати или пятнадцати футов в длину, и я сомневаюсь, что воду вообще часто меняли, – и всегда влажные полотенца с их сырным запахом: и мутную морскую воду местных бань, которая поступала прямо с пляжа и на которой я однажды видел плавающую человеческую какашку. И запах пота раздевалки с ее засаленными тазами, и ряд грязных, ветхих уборных, не имевших на дверях никаких запоров, так что, когда бы ты там ни сидел, кто-нибудь непременно пытался войти.

Мне всегда вспоминаются школьные годы как что-то холодное и зловонное – этакая смесь запаха потных чулок, грязных полотенец и фекалий, а еще вспоминаются хлопающие двери уборных и гулкие ночные горшки в спальнях.

Неприглядная сторона жизни с туалетом и грязным носовым платком неизбежно становится более навязчивой, когда большое количество людей теснится вместе в небольшом пространстве. В армии так же плохо, а в тюрьме, без сомнения, еще хуже.

Кроме того, отрочество – это возраст отвращения. После того как человек научился различать и прежде чем он стал закаленным – скажем, в возрасте от семи до восемнадцати лет, – кажется, что он всегда идет по натянутой веревке над выгребной ямой. И все же я не думаю, что преувеличиваю убожество школьной жизни, когда вспоминаю, как пренебрегали здоровьем и чистотой, несмотря на лекции о свежем воздухе и холодной воде и упорных тренировках. Было, например, обычным делом страдать запорами в течение нескольких дней, поскольку единственными допустимыми слабительными средствами были касторовое масло или другой почти столь же ужасный напиток, называемый порошком лакрицы. В купальню полагалось ходить каждое утро, но некоторые мальчишки не посещали ее целыми днями, просто скрываясь при звонке колокольчика, или же проскальзывая вдоль края ванны среди толпы, а затем смачивая волосы водой.

Маленький мальчик восьми или девяти лет не обязательно будет содержать себя в чистоте, если кто-то не увидит, что он это делает. Незадолго до моего отъезда появился новый мальчик по имени Хейзел, симпатичный мамин любимец. Первое, что я заметил в нем, была прекрасная жемчужная белизна его зубов. К концу этого срока его зубы приобрели необыкновенный оттенок зеленого. За все это время, по-видимому, никто не проявил к нему достаточного интереса, чтобы увидеть, что он их чистит.

Но, конечно, различия между домом и школой были не только физическими. Ваш дом может быть далек от совершенства, но по крайней мере это место, где правит любовь, а не страх, где вам не нужно постоянно быть начеку против окружающих вас людей. В восемь лет тебя внезапно вырвали из этого теплого гнездышка и бросили в мир силы и обмана, как золотую рыбку в аквариум, полный щук.

Против любой степени издевательств у вас не было защиты. Писать домой и просить родителей забрать тебя было бы неразумно, поскольку сделать это значило бы признать себя несчастным и непопулярным, чего мальчик никогда не сделает. Мальчики думают, что несчастье – это позор и его нужно скрыть во что бы то ни стало.