Свет в темноте

Целительница Мэй

Жмых брезгливо поднимался наверх и старался не дышать: ему всего-то нужно было перехватить пару соток до выходных, но все свои разнылись, что сами на мели и только Мэй согласилась помочь. По её подъезду сразу было понятно, что никто его не любил – он был вонючим, грязным, с исписанными стенами, подоконниками, заваленными хламом и мусорными пакетами, которые некоторые просто выставляли на лестнице, не находя в себе силы донести их до мусоропровода.

Жмых собиралcя просто стрельнуть баблишка до зарплаты, но Мэй уже вцепилась в него своим обаянием и гостеприимством. Она давно тащилась по Жмыху и теперь решила воспользоваться выпавшим так удачно шансом.

На самом деле ее звали Маша, но она всегда представлялась как Мэй. Потому что Маша – это коса и сарафан, а выбритой половине черепа, татуировкам и колечку на крыле носа больше подходила Мэй.

– У меня где-то был косяк, ща найду. – Мэй суетилась в квартире, вспоминая, куда она запрятала годные шишки для особого случая. И вот случай настал, а Мэй не могла вспомнить, где они.

Жмых неловко топтался по комнате:

– Да я это, пойду, наверное.

– Не, не, погоди – Мэй металась по комнате, – Я сейчас вспомню.

Мэй остановилась и обвела глазами комнату:

– Цветочные горшки!

Мэй уже бросилась ковырять землю пальцем, когда до нее дошло:

– Вспомнила, черт, не у меня, не у меня в горшке. У Гоблина. Гоблина помнишь? В доме напротив живет, увалень такой? Не?

Жмых помотал головой и еще раз подумал, как бы ему слинять.

– Я дома у него была, на кухне на окне в цветок воткнула. Ой, я дура! Тоже, блин, нашла куда.

– А Гоблин-то о нем знает?

– Нет, конечно. Он бы уже давно все выдул. – хмыкнула Мэй и достала телефон, чтобы позвонить Гоблину, – Но сейчас узнает.

Гоблин не брал трубку, Мэй выглядывала из окна – в окнах Гоблина была темно. Жмых тоскливо сидел на диване и проклинал себя. Он надеялся, что Гоблин трубку не возьмет, шишек не будет и можно будет потихоньку свинтить.

Но Гоблин трубку все-таки взял.

– Гоблин, козел, где ты шляешься? – завопила в трубку Мэй. – Че, че! Косяк мой у тебя! Да! А вот так! Под этим, как его, октябристом. Ну декабристом. Тащи его сюда. Сюда, говорю, тащи, ленивая жопа.

Мэй достала красивый бонг из голубого стекла.

– Два затяга и проваливай. – шепнула Мэй Гоблину, когда они шли по коридору.

– Да я, это… – начал Гоблин, но договорить он не успел, Мэй перебила его, представляя их с Жмыхом друг другу.

Потом они сидели на подушках, брошенных на пол, и передавали бонг по кругу. Гоблин слабо помнил, что Мэй просила его уйти, но идти никуда не хотелось. Мэй положила голову на колени Жмыху и смотрела в потолок:

– Говорила же, годные шишки.

Было дымно, было хорошо и время, ставшее пластичным, растекалось по комнате. Мир был прекрасен в своем спокойствии. Мэй казалось, что она плывет на мягких волнах. Она с удовольствием вспомнила, что рядом Жмых, поискала его глазами…

– Ебать!!! – заорала Мэй, вскочила на колени и начала хлестать Жмыха по лицу. По щекам, лбу, подбородку расползались мерзкие жучки. – Что за хуйня?!

До Жмыха не сразу дошло, что происходит, а когда дошло, он медленно отшатнулся, потом стал неловко уворачиваться от Мэй. Обкуренный Гоблин смотрел на все как на замедленное кино. Наконец, Жмых толкнул Мэй и встал на ноги:

– Ты че?

– Жуки! По лицу! Твою мать! – Мэй пригляделась – на лице Жмыха не было ничего. Она глупо хихикнула. – Ни фига себе меня торкнуло.

Гоблину хрюкнул, потому что всё это показалось ему очень смешным.

Мэй осторожно встала, и стала разглядывать чистое лицо Жмыха. И вдруг, лицо как будто удвоилось в глазах, над ним появился еще один слой.

И по этому слою ползли жуки.

– Блять! – снова испугалась Мэй, а Жмых, уже наученный горьким опытом, сделал шаг назад.

Мэй осознала, что можно смотреть по-разному, фокусируя взгляд. Так – просто лицо Жмыха, а вот этак, с двойным слоем – и тут же ползут жуки.

– Охуенные шишки. – завороженно сказала Мэй.

Вечер кончился ничем. По крайней мере, точно не тем, чего хотела Мэй. Все просто выжрали пол холодильника, и разошлись по домам.

А на следующий день Мэй вышла из дома и все было как обычно, пока она не поняла, что вокруг какие-то странные люди. Многие из них были серыми. Такие же как все, но обтянутые серой безжизненной кожей. Другие были желтыми, будто у всех случилось обострение желтухи. Были и обычные, с привычной розовато-белой кожей, но их было значительно меньше. Мэй показалось, что вокруг нее наступил зомби-апокалипсис. Она поскорее пошла до работы – маленький магазинчик красок для граффити. Сегодня она одна, можно позалипать под классный музон.

Дверь хлопнула – посетитель уверенно пошел к полкам, знал, что ищет, так что Мэй решила не мешать. Он разглядывал баллончики, она – его. Слава Богу, он был не серый, не желтый. Наверное, вся эта дичь на улице ей показалась. Как жуки, расползающиеся по лицу Жмыха. Годные шишки, охренеть какие годные. Где же она их взяла?

– У вас есть DeepBlack? – обратился к ней посетитель. Он повернулся к ней лицом и Мэй увидела, что его переносица больше в два раза и пульсирует красным. Она зависла.

– Чувак, что с твоим носом?

– Гайморит задолбал. – он потрогал кончик носа – неужели сопли потекли, уф, нет. – Погоди. Как ты поняла?

– Там такая жесть. – Мэй завороженно смотрела на него.

– Где? В носу? Ты че, ясновидящая?

Мэй очнулась:

– Я? Нет. Так. Че тебе надо?

Он ушел, а Мэй крепко задумалась. Происходила какая-то неведомая хуйня и нравилась она ей все меньше. Когда после обеда пришел владелец магазина, Мэй поняла, что у него гастрит, хронический, хоть он об этом никогда и не говорил.

Мэй одолжила чьи-то черные очки – их забыли, они давно валялись в подсобке и, стараясь ни на кого не смотреть, шла побыстрее домой. Шишки должны были выветриться уже давно, а эта херня только набирала обороты.

Дома началась лихорадка – Мэй лежала под тремя одеялами и ее все равно колотило от холода. Где-то вдалеке пиликал телефон, потом перестал – наверное, сдох, – вяло подумала Мэй, а потом подумала, что готова сдохнуть вслед за ним.

По полу ползло что-то маленькое прямо по направлению к Мэй. Мэй лежала, тряслась и смотрела как букашка приближается к ней, вырастая в размерах, становясь все больше и больше. Это был паук, который занимал всю комнату, так что Мэй начала задыхаться, но при этом продолжала мерзнуть. Когда в комнате не осталось места, паук заполнил собой все, Мэй почувствовала, что падает в темноту.

Кувыркаясь, она неслась вниз, и, похоже, что продолжалось это целую вечность. Затем она с глухим хлопком рухнула на что-то твердое и потеряла сознание.

Мэй открыла глаза и не увидела ничего необычного: она лежала на полу в своей собственной комнате. За окном светило солнце. Мэй пыталась вспомнить, что было перед тем, как она заснула, но внутри нее плескалась такая тишина, что Мэй даже собственное существование ощутила с трудом.

Телефон, подключенный к зарядке, осветил двадцать семь пропущенных. Мэй нажала на иконку Гоблина.

– Мэй, твою мать, ты где пропала?! Я уже собирался ментов вызывать! Три дня тебя прозвонить не могу.

– Какой сегодня день?

– Пятница!

Пятница… Мэй была на работе в понедельник. Потом – паук, темнота. Паук?

– Слушай, Гоблин. Принеси че-нибудь пожрать, а? – жалобно попросила Мэй.

– Ну ты ваще! Ладно, ща буду. – Гоблин скинул звонок.

Когда он пришел домой, Мэй снова начала выпадать в черную пустоту, а затем в Гоблина.

– Гоблин, перестань думать про наркоту, – попросила Мэй, – меня тошнит.

Гоблин подозрительно оглянулся:

– Ты че, мысли читаешь?

Видимо, не только, потому что любое его приближение к Мэй, отдавалась болью в ее коже. Мэй морщилась и отодвигалась. Гоблин заметил.

Он понюхал свою футболку, проверил не воняет ли у него изо рта:

– Да что с тобой такое, Мэй?

– Я не знаю. – всхлипнула Мэй, – но я чувствую все, что чувствуешь ты.

Гоблин заржал:

– Ты уже укуренная что ли? Могла бы и оставить.

Мэй поморщилась:

– Слушай, а ты после тех шишек, которые мы с Жмыхом курили, нормально?

– Как огурец.

– А Жмых?

– Да вроде тоже норм.

– У тебя скоро пульпит будет на нижнем зубе. – сказала Мэй и пошла в ванную.

Гоблин остался на кухне и проверял языком нижнюю челюсть. Мэй сидела на краю ванной и раскачивалась вперед-назад:

– Что это за дичь? Что это за дичь? – повторяла она сама себе.

Было не заперто, Гоблин вошел и сел рядом:

– У тебя все норм?

Мэй отодвинулась – сидеть рядом с другим человеком было больно. Даже если он не прикасался к ней телом, она ощущала что-то другое, невидимое, но понимала, что это тоже Гоблин.

– Ты на меня обиделась? – Гоблин не знал, обижаться ли ему на это поведение, или Мэй съехала с катушек и ей нужна помощь. Честно говоря, он и сам знал, что туповат, особенно для таких сложных вопросов.

– Слушай, Гоб, спасибо за жрачку. Ты иди, я что-то себя плохо чувствую. – попросила Мэй.

Вечером она вышла на улицу и на нее обрушился водопад людей. Очень много людей. Она никогда не думала, что вокруг всех так много. А сейчас чувствовала буквально каждого – получался какой-то салат из чужих чувств и собственных реакций на них. Мэй даже не ушла далеко от дома, но снова почувствовала слабость.

Она рухнула на ближайшую скамейку на детской площадке. Мамки со скамейки напротив стали насторожено поглядывать на нее, наверное, подумали, что обдолбанная какая-то. А какая она на самом деле?

Взгляд Мэй притянули малыши в песочнице. Их было трое, три солнышка, три светлых комка. Мэй залипла, глядя на них, так ей было хорошо. Поэтому говорят, что дети, это цветы жизни? Они не шумели как взрослые, не были желтыми, серыми или голубыми. Маленькие человеческие детеныши. Мэй улыбалась. Что же, ей теперь в детский сад идти работать, раз ее стало так переть от детей?

Двое пацанов, лет по десять, сидели на горке, впялившись в телефон, изредка перебрасывались фразами, но больше просто пялились в экран. Их глаза чернели и западали, Мэй могла поклясться, что видит, как они проваливаются внутрь лица, а лбы становятся все больше, хмуро нависая над лицом. На глазах Мэй, в прямом эфире, эти двое тем быстрее превращались в уродцев, чем дольше пялились в телефон.

Мэй подскочила и вырывала у них из рук телефон.

– Э, ты чо, ты чо? – заорали оба. Но глаза посветлели, пошло от них хоть что-то человеческое.

К Мэй подскочила чья-то мамка, начала кричать, размахивая руками, обзывать Мэй. Она бросила телефон и побежала прочь. Ей в спину кричали что-то про наркоманов, которые должны сдохнуть в подворотне.

Вечером Мэй подумала, что это могла быть порча и стала искать в интернете какую-нибудь потомственную ведьму.

Уже на следующий день она заходила в вонючий подъезд и звонила в дверь номер 33. Потом шла по пыльному темному коридору, заваленному коробками и тюками. Во всей квартире был полумрак, а в комнате, в углу светила лампа-луна. Потрепанная женщина в черном, обвешанная амулетами, усадила Мэй на стул и, не задавая вопросов стала водить над ней руками.

Это была потомственная ведунья Амира, которую Мэй нашла на каком-то магическом форуме. На других у Мэй не хватило денег. В переписке Амира обещала очистить Мэй и решить все ее проблемы.

Но сейчас, сидя в этой тухлой квартире, Мэй понимала, что проблем здесь могут только добавить – например, поднять цену приема. От ведуньи пахло кислятиной и жадностью. Мэй смирилась с тем, что здесь нечего ловить, встала и пошла.

В спину ей ведунья кричала что-то про деньги и наложение проклятий.

На улице был дождь и, к удивлению, Мэй, стало легче – он как будто защищал ее от чувствования других людей. Только прохладный влажный воздух и вода, капающая с неба.

Мэй неспешно шла по набережной. Поддавшись порыву, она вытащила колечко из носа и бросила его в воду.

– Это правильно. – услышала она за спиной приятный женский голос.

Окружающие были с зонтами или в дождевиках. Только Мэй и пожилая, но очень красивая женщина, не боялись дождя, а получали от него удовольствие. Мэй улыбнулась женщине, потом осознала, что чувствует от нее свет. Почти такой же, как от маленьких детей, но более концентрированный. В нем хотелось остаться. Но женщина пошла дальше.

– Кто вы? – Мэй пошла за ней.

Женщина не остановилась, но позволила себя догнать:

– Человек.

Нельзя было ее упустить. Но что ей сказать? Что от нее свет, а с остальными страшно рядом находиться? Женщина как будто знала колебания Мэй и хитро поглядывала на нее, но помогать не спешила.

– Я чувствую вас по-другому! Никак этих. – выпалила Мэй, потому что в голову больше ничего не пришло.

– Не боишься, что я сочту тебя сумасшедшей? – улыбнулась женщина.

– Боюсь.

Они сидели на ее маленькой аккуратной кухне, где горели свечи и пахло чем-то легким и сладковато-пряным. Женщину звали Светлана и никакой потомственной ведуньей она не была. Она сказала, что она просто человек.

Просто человек Светлана разлила по кружкам чай с кардамоном и положила на стол горькую шоколадку:

– Извини, не ждала гостей.

Запах чая внушал доверие и Мэй честно рассказала все Светлане, начиная со Жмыха, шишек и заканчивая побегом от ведуньи и каплями дождя.

– Поздравляю тебя Маша…

– Мэй

– Маша. В тебе проснулся дар. Скоро ты поймешь, что можешь не только чувствовать людей, но и исцелять их. – спокойно сказала Светлана.

– Чего? – Маша-Мэй поперхнулась чаем.

– Только вначале тебе придется много учиться. Очень много.

Через неделю Мэй было уже не страшно выходить на улицу. Прежде, чем выйти в большой мир она представляла себя в защитном коконе, и перестала чувствовать всех подряд. Теперь, если ей было нужно увидеть тонкую структуру человека, она приоткрывала свой кокон и настраивалась на этого человека, после чего забиралась обратно в кокон. Она мылась с солью, жгла свечи и сыпала четверговую соль под порог. Маленькая булавка кочевала из одного наряда на другой.

Мир стал интересней, глубже, больше, ярче и, когда Гоблин или Жмых заходили в гости, предлагая выдуть чего-нибудь классного, Мэй отказывалась и заглядывала на их тонкий план. Гоблин вылечил зуб – стоматолог так и сказал, что еще немного, и был бы пульпит. После этого он зауважал Машу-Мэй и тоже собирался бросить дуть. Но пока не бросил.

Жмых исчез с поля зрения. Все эти тонкие материи были ему не по зубам. Маша-Мэй не расстроилась, потому что увидев с какой гнильцой Жмых изнутри, не только потеряла к нему интерес, но даже стала испытывать отвращение.

А еще, даже спустя много-много лет, даже когда очередь в Машину квартиру на прием выстраивалась на лестничной клетке и, в благодарность, да чтобы время скоротать, облагораживала подъезд, Маша помнила свою первую пациентку. Худенькую, тоненькую девочку шести лет с огромными и грустными глазами. Она сидела на диване в комнате Светланы, когда Маша пришла на свой урок.

– Тебя ждут. – подтолкнула Светлана Машу в комнатку и закрыла дверь. И уже за дверью сказала, – там твой сегодняшний урок.

Маша будет смотреть ее тонкий план, диагностировать чакры, но ничего не найдет, пока не додумается просто спросить:

– Что с тобой?

– Я все время болею. – серьезно скажет маленькая девочка. – Меня все лечат, а я все равно болею.

Маша снова внимательно смотрит на девочку, но не видит никаких болезней вокруг нее. И тогда она просто спрашивает:

– А почему ты болеешь?

Девочка показывает палец с маленькой, едва заметной дыркой от иголки и шепотом, очень серьезно, говорит Маша:

– Потому что в больнице мне сделали дырку и теперь через нее утекает вся жизнь.

Маша чуть не рассмеялась: перед ее глазами промелькнули серьезные взрослые, затаскавшие ребенка по врачам и выдумывавшие самые страшные болезни.

Маша ласково улыбнулась:

– Я знаю, чем тебе можно помочь.

Она достала из своей сумочки пластырь, тот самый, который носила на случай мозолей на ногах и аккуратно залепила девочке дырку на пальце:

– Видела как заклеивают шины у машин? Тогда воздух из них не выдувается. Я тебе дырку тоже заклеила. Когда она зарастет, пластырь сам отвалится. Договорились?

Девочка немного подумала, затем кивнула.

На кухне бабушка жаловалась Светлане на таинственную болезнь:

– Мы и у гематолога были, и у иммуннолога, даже МРт сделали…

Девочка важно зашла на кухню, а Маша следом за ней. Она улыбнулась Светлане и та сразу все поняла. Такой был сегодняшний урок – не все нуждаются в лечении, будь готова к разному.

Маша всегда готова к разному. Гоблин все-таки перестал дуть, стал просто Ваней, пошел работать автослесарем. Жмых совсем пропал с горизонта, да про него и так все забыли.

А в Машином подъезде сначала на подоконниках появились цветы в горшках. Потом кто-то отмыл стены, а другие стали на них рисовать, но не что попало, а веселые и добрые картинки. Или просто писали – «Спасибо, Маша!». И соседи даже не были против, потому что тоже могли такое написать.

Вот так и закончилась история странного превращения Мэй в Машу. А может быть, только началась.

Загорака

Из песка появилась собака.

Вскочила на тощие лапы, отряхнулась, учуяла блестящим носом приятный запах и побежала за ним. Это был первый человек, которого она встретила.

Человек оттолкнул ее ногой, неприязненно взглянув, но она так доверчиво и дружелюбно смотрела прямо ему в глаза, что он растаял:

– Вечером приходи, шашлыком угощу!

Ему показалось, что собака кивнула головой и понеслась дальше, вперед по длинному пляжу. Очень скоро ее стало не видно, потому что цвета она была такого же как песок.

Человек был пузатым, угрюмым и грубым. Однако, слово свое он держал и вечером, когда песочная собака прибежала, наверное, учуяв запах мяса (не могла же она действительно понять его приглашение!), он бросил перед ней здоровый кусок шашлыка.

К пляжу вел высокий спуск с дороги. Все люди, приезжавшие или приходившей сюда, появлялись на вершине склона и затем аккуратно спускались вниз к пляжу. Километр дивного мраморного песка, прозрачная озерная вода и стена из сосен – собака считала это все своим домом, а каждого появившегося на пляже – своим гостем.

Этих было двое, они громко смеялись и звенели браслетами. За плечами были огромные рюкзаки, такие большие, что, пожалуй, в них поместилась вся их жизнь – беззаботная, вольная, веселая и счастливая. По крайней мере, так они считали, эти две загорелые девчонки, которые ловко, за пару минут водрузили палатку, проткнули кольями песок, сложили костер, поставили воду на чай. Такие не прогонят, не толкнут ногой, не будут кричать – собака радостно скакала вокруг них и виляла хвостом.

– Привет, привет! Ты местный житель? – погладила ее одна из девчонок.

– Скорее, местный дух. – вторая тоже потрепала собаку по голове.

– Какой милый дух.

Уходить она и не думала, сначала сидела и смотрела, как девчонки готовят еду. Пахло не очень вкусно, ни мясо, ни сосиски здесь жарить никто, похоже, не собирался. Девчонки лопали жидкий суп из крупы и овощей, а затем пили чай с бутербродами и кабачковой икрой.

Есть особенно не хотелось, но собака хорошо знала, что с еды начинается дружба, а с этими веселыми девчонками ей очень хотелось подружиться. Она уткнулась холодным носом в загорелое бедро девчонки, что сидела к ней ближе, и жалко заскулила.

– Ну дай ей хоть кусочек. – попросила за собаку другая.

Девчонка отломила кусочек хлеба с икрой и бросила на песок. Собака осторожно понюхала бутерброд и с сомнением посмотрела на девчонок – они действительно это ели. Она вздохнула и проглотила угощение. А потом, чтобы девчонкам и в голову не пришло снова ее этим кормить, легла на лапы.

В конце концов, поесть можно и у того угрюмого человека, который каждый вечер жарил мясо или сосиски, или сардельки, или что-то еще, названия чего на не знала, но пахло оно мясом и было вкусным. Человек открывал пиво, ел мясо, делился с собакой, а затем долго смотрел на звезды и ворчал. Собака не вслушивалась в ворчание, но в благодарность за вкусное мясо, активно делала вид, что внимает каждому слову, и сидела с ним рядом – потому что он казался ей очень одиноким.

Другое дело эти веселые девчонки, не понятно как выживающие на своей странной, невкусной еде. Они не скупились на ласку, играли с собакой, брали ее с собой на прогулки. Они же дали ей имя, увидев, как она вытянулась на песке, подставив живот под солнце.

– Смотри! Она загорает! – восхитилась одна.

– Собака-загорака! – подхватила вторая.

Теперь они ее так и звали – Загорака. Собака откликалась и радостно бежала к ним, виляла хвостом, прыгала вокруг, радостно гавкала, только не очень громко, потому что ей не нравилось нарушать мирную жизнь ее прекрасного пляжа громкими звуками.

Нарушители находились и без нее. Например, большая семья с маленьким мальчиком, который все время кричал. Его мама сначала гнала собаку прочь от их палаток, даже ходила к девчонкам с претензиями:

– Почему ваша собака бегает по всему пляжу?! Чтобы я ее больше не видела возле своей палатки!

– Загорака? – девчонки удивились, как такое милое создание может кому-то помешать.

– Вообще-то, она не наша. Но мы с ней поговорим. – обещали они.

Женщина подумала, что над ней издеваются и ушла, разозлившись еще больше. Но жаркое летнее солнце ее подтаяло, озерная вода сделала почище и уже на следующий день, когда она увидела, как сын увлеченно играет с этой собакой, она не стала гнать собаку и только проворчала:

– Как там тебя, Загорака…

Человек стал называть её просто – друг. Загорака бегала от одних людей к другим, получая еду и ласку и отдавая свою искрящуюся собачью любовь.

Девчонки щекотали, гладили, даже целовали ее. Она степенно подавала лапу и каждый раз удивлялась, почему они так восторженно визжат.

– Загорака, ты же живое воплощение любви! – услышала она однажды и подумала, что да, пожалуй, так и есть.

– Не хочешь купить своему воплощению любви колбаски? – спросила вторая девчонка.

– Нет, ты что. Это же загрязняет сознание!

– Это собака. Она создана, чтобы есть мясо.

– Ты тоже можешь есть мясо, но ты же этого не делаешь. Ты ограничиваешь себя для высшего блага.

– Она себя не может ограничить, у нее неокортекса нет.

– У нас есть. И мы люди, как более высшие создания, можем помочь и ее сознанию возвыситься, путем отказа от мяса.

«Мясо?» – Загорака прислушалась к разговору. Но мяса за словами не последовало. Она вздохнула и поняла, что придется ждать вечера, когда под звездами угрюмый человек снова накормит ее чем-то вкусненьким. Хотя, есть еще один вариант…

– Мам, ну можно я дам ей сосиску? – мальчишка смотрел на Загораку, а она смотрела на маленький столик, на котором была тарелка, и аромат из этой тарелки расстилался если не навесь пляж, то уж точно на его половину. Она учуяла этот запах и тут же прибежала.

– Извини, мама не разрешает. – уткнулся мальчик в свою тарелку.

Загорака с укором посмотрела на женщину.

– Чего ждешь? – буркнула женщина и уткнулась в свою тарелку.

Загорака знала, чего она ждет. Розовенькие, слегка обугленные бочки, так вкусно пахнущие сосиски – вот чего она ждет. Она наклонила голову и продолжала смотреть на женщину. Смотреть, как очередной сосиски становится все меньше, она исчезает после укусов женщины, как та старательно перемалывает ее челюстями и так же старательно пытается не обращать внимание на долгий, натянутый взгляд собаки, полный надежды.

Надежды и веры в то, что ты добрая. Ты обязательно поделишься, ведь как может быть по-другому, когда на тебя смотрит такая милая собачонка?

– Да на, на! – розовая сосиска полетела и приземлилась прямо у желтых лап Загораки, – Не надо на меня так смотреть!

Женщину поразило, что собака не бросилась тут же на угощение. Она подошла, глядя на нее помахала хвостом и только потом приступила к своей трапезе.

– Мама! Она тебе спасибо сказала! – засмеялся мальчик, – видишь, какая хорошая собачка! Давай заберем ее домой!

Домой… Девчонка, та, что хотела возвысить ее сознания и лишить мяса, тоже говорила про дом. Про то, что если бы он у нее был, то она непременно ее бы с собой забрала. Ведь такая хорошая собака. Собака-Загорака.

– Зааа-го-раааака!!! – кричали девчонки, и она бежала к ним с любого конца пляжа так, что песок разлетался в разные стороны. И ее тискали, гладили, мяли, целовали и собака чувствовала себя счастливой.

– Знаешь, я бы забрала тебя. Но сама где попало живу. – сказала однажды девчонка, когда они были одни – вторая куда-то ушла, – В съемной квартире, там хозяйка не одобрит, понимаешь.

«Милая моя, солнышко лесное» – пели студенты возле костра, тоже друзья собаки – «где, в каких краях, встретимся с тобою».

Девчонка, та самая, что хотела возвышать хищников в сознании достала из кармана кусочек колбасы, завернутый в пленку.

– Это тебе. – Она дала с руки его Загораке и та, принюхавшись, как будто неохотно, без аппетита, сжевала и вопросительно посмотрела на девчонку. Повисла неловкая пауза.

Наутро на пляже не было ни девочек, ни их звонкого смеха. Загорака легла на то место, где еще вчера стояла палатка, перевернулась на спину и подставила солнцу живот.

Люди приезжали и уезжали, ели колбасу, сосиски, жарили мясо, угощали собаку, гладили собаку, говорили с собакой и уезжали. Ветер становился холоднее, вода стала синее, а закаты ярче и контрастней.

Видел ли кто-нибудь, как собака грустно смотрела вслед каждому, кто уезжал с пляжа, вверх по крутой горке?

И вот уехали последние люди, уставшие мерзнуть. Бросили на песок шкурку от колбасы, закинули в машину свои цветные вещи, пропахшие костром, с песком в каждой складке. Загорака бежала за машиной, дети махали руками, что-то кричали, но машина уже набрала скорость, поднялась на высокий холм и скрылась из виду, оставляя за собой пыльное облако.

Загорака осталась одна.

Она вернулась на свой пляж, прошла мимо брошенных шкурок от колбасы. Бежать было не к кому.

Загорака подошла к пустой пивной бутылке, обнюхала ее – она еще пахла человеком, который держал бутылку в руках, Загорака помнила, кем именно. Она легла рядом с бутылкой, свернулась калачиком и заснула. Черный нос она прикрыла лапой, а ее желтая шерсть слилась с песком так, что и с нескольких шагов нельзя было разглядеть собаку среди песчаных дюн.