Прописи войны. События, которые становятся судьбой
© ООО «Издательство Родина», 2024
От составителей
При формировании этого сборника мы решали две задачи:
– начать публикации о событиях нашей новейшей истории, которые получили название «специальная военная операция» или СВО. Осталось немного времени до 2-ой годовщины начала этих событий и с точки зрения биографии нашей литературы, этот срок более чем достаточен, для появления малой прозы и поэтических произведений;
– продолжить практику отечественных издателей «по горячим следам» публиковать художественные произведения первого эшелона восприятия и переживания событий, формирующих историю народа. Как правило, в таком условном строю создателей произведений оказываются те, кто лично участвует в событиях в разных воплощениях – военнослужащий, военнослужащий-доброволец, гражданское лицо, участник и свидетель событий, волей обстоятельств ставший беженцем или жертвой эпизодов гражданских конфликтов и вооруженных столкновений.
Мы полагаем, что творчество писателей через книгу так или иначе присутствует в сознании читателей, какое-то время (время впечатления) или становится частью ткани сознания, способствуя определенному выбору и следующему за ним поступку. Художественное произведение становится расширенным событием, благодаря внимаю и восприятию читателем. В нашем случае образы войны, созданные работой памяти, проявляются как фотографии реальности, поскольку события еще продолжаются и их драматургия пока малопредсказуема. Но одно можно установить как аксиому, все казалось бы бытовые события и происшествия в условиях близости войны или в нахождения в ней могут стать событиями, определяющими судьбу. В этом особенность СВО и времени, в котором мы живем.
Небоевые потери
С. П. Пылев
Заведующий кафедрой самолетостроения Воронежского университета профессор Георгий Владимирович Шаталов родился в Украине в конце сороковых. Тогда там в самом разгаре была борьба с бандеровцами, и его отец Владимир Шаталов, командир эскадрильи штурмовиков Ил-2, каждый день вылетал на бомбежку укрывшейся в западненских лесах украинской повстанческой армии.
Ныне отметить свое семидесятилетие Георгий Владимирович готовился, когда в тех краях опять начались сражения, но теперь уже с нынешними сторонниками Степана Бандеры: в ответ на многолетний, с 2014 года, смертоносный обстрел Донбасса Россия вынужденно объявила о начале специальной военной операции в Украине.
Через неделю зять Шаталова Костя Гребнев вместе с его дочерью Машей, не советуясь, уехали в Казахстан. Кажется, в Уральск, да еще на такси за 40 000 рублей, чтобы миновать пробки на границе. Кажется, потом они рассчитывали перебраться во Вьетнам?..
Такой международного масштаба кульбит никак не укладывался в голове Шаталова, но кто бы его послушался? Между прочим, об этом головокружительном решении их дочь объявила эсэмэской уже с той стороны казахстанской границы. «Папочка, не падай в обморок. Покойная мамочка нас бы поняла, постарайся это сделать и ты. Мы уехали из России. Мой милый Костик никак не желает променять меня на окопную жизнь. Потом же, папочка, от войны подальше рожать мне будет спокойней, – попыталась как-то по-человечески оправдаться Маша, которая уже была на пятом месяце. – А Костику все равно, в какой стране работать. Хоть на необитаемом острове. Он же – айтишник! Это что-то вроде ваших былых космополитов, только у айтишников нет никаких идей насчет мирового гражданства, а есть приличные заработки!»
«Вы поставили меня в весьма нехорошее положение своим бегством… И почему именно Вьетнам? У меня там, кстати, знакомый был в командировке и погиб от какой-то неизвестной инфекции!» – тревожно написал Георгий Владимирович.
«Мы – молодые люди! Мы по-своему видим этот мир! И имеем полное право ехать, куда пожелается!» – дерзко ответил за жену Костик.
«Молодость не порок, но чересчур быстро излечивается…» – только и нашелся как отозваться Георгий Владимирович.
Однако увещевания явно не подействовали. Дети как в лету канули.
Отныне день ото дня Георгия Владимировича не оставляло обостренное ощущение, что он все свои немалые годы двигался в одном направлении по некоей исторической ленте Мебиуса. И теперь из-за такого странного бесшабашного отъезда дочери он, в конце концов, словно каким-то загадочным образом оказался в начальной точке своего непростого путешествия, длиною в жизнь. Это было более чем неприятное, даже, откровенно говоря, тревожное и весьма болезненное ощущение напрасности всех своих прошлых и нынешних дел и помыслов.
Как-то в конце мая две тысячи двадцать второго года Георгий Владимирович, открыв дачный сезон, заметил, что на расположенном здесь неподалеку военном аэродроме чаще обычного стали взлетать знаменитые сверхзвуковые «сушки»-бомбардеры и брать курс в одном и том же направлении. В каком, догадаться было нетрудно. Они с равным интервалом один за одним, с каким-то неземным апокалипсическим рокотом турбин, сурово продавливали небо у него над головой.
Со строгим волнением глядел им вслед Георгий Владимирович. Памятуя, как в детстве летом по выходным в любую погоду, бывало, ездил на трамвае к этому же аэродрому и устраивался в одной из воронок, оставшихся здесь после боев в Великую Отечественную, – и ждал возвращения самолетов с полигона, слушая небо, слушая жаворонков и сусликов, казалось, безвозвратно исчезнувших какое-то время назад, но также неожиданно вновь появившихся. Тогда на этом аэродроме стояли совсем другие самолеты: длинноносые «двадцать пятые» Яки, – всепогодные истребители-перехватчики, и фронтовые бомбардировщики Ил-28.
Когда они, идя на посадку, проносились над Жориком чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, он приветствовал самолеты неистовыми аплодисментами. Ничего удивительного. Жорик мечтал стать летчиком-истребителем. Очень мечтал. В аэроклуб ходил, уже научился парашют укладывать. Да быстро вырос. И вширь, и ввысь явно более чем полагается для пилота «ястребка».
Глядя сегодня на эти уникально совершенные машины, Георгий Владимирович невольно испытывал самый настоящий стыд за свое отстраненное, укромное место в стороне от боевых событий.
Вернувшись домой, он не сразу включил на компе «Новости». Только после второй рюмки коньяка, вроде как снимавшего напряжение, вызванное тем, что он, когда-то служивший в армии человек, старший сержант запаса, сейчас сидит мякина мякиной в кресле, в то время как там, на передовой, парни гибнут, сдерживая неонацистов, жаждущих уничтожения всего русского, а прежде всего самих русских. Он еще вполне способен держать оружие в руках. Так сказать, готов к труду и обороне. Да только кому ты нужен, дед…
Когда на мониторе появлялись лица командиров нынешних бандеровцев, всякий раз Георгий Владимирович сурово, обостренно вглядывался в них. Он надеялся увидеть в этих людях скрытое, пусть подспудное, но раскаяние за те ракеты, снаряды и мины, что день за днем летят с их стороны на головы мирных жителей Донбасса, Луганска или, как вот теперь, – еще и российских сел в землях курских да белгородских и брянских. А, главное, он надеялся увидеть в них ИДЕЮ, которая заставляла так безбожно поступать. Но всякий раз он видел в них своим опытным учительским оком что-то странное, почти нелепое: это были физиономии пацанов из тусовки в каком-нибудь провинциальном затрапезном баре, иногда разъяренные, иногда пофигистские, часто хулигански-нахальные, но никак не лица защитников высших духовных принципов, борцов за правду. Героическое начало в них напрочь отсутствовало, а довлело какое-то туповатое высокомерие.
При всем при том Георгий Владимирович вполне понимал, что его нынешнее желание быть сейчас в Украине вместе с нашими бойцами не более чем самообольщение, чуть ли не самая что ни на есть напыщенная рисовка перед самим собой.
Шаталов сдержанно усмехнулся, представив, как бы на самом деле могло выглядеть его появление в военкомате с просьбой об отправке в зону спецоперации. Его там, скорее всего, приняли бы за выжившего из ума старикашку, самолюбиво тешащего себя псевдофантазиями. А взяв в руки его военный билет и перелистав, сотрудники военкомата, как говорится, попадали бы от смеха. С первого взгляда все было в нем как бы вполне нормально и соответственно. Но на двенадцатой странице военно-учетная специальность Георгия Шаталова обозначалась так: начальник библиотеки. И это соответствовало действительности: он реально служил библиотекарем полкового офицерского клуба и до сих пор даже помнил из той своей солдатской жизни одну сугубо политическую акцию: как-то командиру полка, бате, сверху было велено в карточках всех читателей, коих имелось на то время в полковой библиотеке не менее тысячи, срочно проставить, как прочитанную, книжную трилогию Генсека КПСС Леонида Ильича Брежнева «Малая земля», «Целина» и «Возрождение», а также провести по этим произведениям с должным размахом читательскую конференцию. Эта задача была подготовлена и выполнена рядовым Шаталовым в сжатые сроки за несколько бессонных суток. Каково же было через двадцать лет услышать ему от директора их университетской библиотеки (уже при Горбачеве и Яковлеве), что эти книги Леонида Ильича было велено до последнего экземпляра тайно уничтожить.
Однако высший комизм библиотечной «одиссеи» Георгия Владимировича заключался в другом: в его военном билете в разделе «Заключение командования части об использовании в военное время» стояла загадочная запись: старший библиотекарь. Не больше и не меньше. Но кому понадобится на передовой этот некий старший (!) библиотекарь?
«Если припрет, так мне лишь одна дорога светит – в партизанский отряд!» – посочувствовал сам себе Георгий Владимирович.
Он поставил перед собой портрет отца в летной военной форме давних пятидесятых лет. Того самого времени, когда отец уже был начальником штаба Липецкого авиаполка. Шаталов долго, сосредоточенно смотрел на его профиль. Года три назад, до ковидной пандемии, он прошел с этим портретом, украшенным георгиевской ленточкой, в бесконечной плотной толпе «Бессмертного полка» по воронежскому проспекту Революции. Взгляд отца на снимке сосредоточен и спокоен. Это взгляд офицера, достойно исполнившего свой воинский долг и отчетливо сознающего, что жизнь его имеет высший смысл…
Среди ночи дерзко, неприлично напрягая все и вся, вдруг ударил телефонный звонок. Пока Шаталов замедленно соображал, что и к чему, пока до него, наконец, дошло осознание необходимости так-таки встать и ответить, ибо ни с того, ни с сего в столь позднее время не тревожат людей, телефон словно с мстительной обидой замолчал. Мол, можете теперь не дергаться. Хотя я знаю, что сна у вас не будет до самого утра.
И все-таки звонок повторился. И был на этот раз более смирным, почти покладистым, точно одумался, осознал, каково сейчас тем, кто слышит в ночи его разяще бьющую во все стороны дробь.
«Неужели с Машей случилось что-то нехорошее?!» – спотыкаясь, теряя на ходу свои тапочки, мохнатые, словно некое живое существо, горячечно, перенапряжено думал Георгий Владимирович.
Ему казалось, что он не идет сейчас по дубовому паркету своей квартиры, а, как в детстве, в валенках с блескучими черными галошами, раскорячившись на полусогнутых, вертляво летит куда-то вниз, в темный неведомый провал по ледяному ухабистому склону горы в городском парке «Динамо».
– Слушаю… – надрывно прохрипел Шаталов в трубку.
– Папа, что с тобой? – услышал Георгий Владимирович строгий, требовательный голос дочери.
– Все в порядке, доча, это я спросонья едва не подавился собственным языком.
– Глупости не городи! – отчетливо вскрикнула Маша. – Тебе бы наши проблемы!
– Я вас туда не посылал.
– Знаменитая фраза. Не помню, чья. Только из-за таких, как вы, неудачливых строителей мифического светлого будущего, мы вынуждены искать счастья на чужбине! – Голос дочери зазвучал исключительно строго. – Тебе надо сейчас немедленно ехать на нашу квартиру.
– Не понял…
– Мы закрутились с отъездом и в суете забыли пристроить кому-нибудь нашего Джека!
– Ничего себе!
– Теперь Джек своим беспрестанным несносным воем поставил на уши весь дом! Нам позвонили: соседи хотят взломать дверь и убить моего любимого песика! Мерзавцы! Бедный Джек!
Георгий Владимирович напряженно затих, как при внезапном сердечном сбое.
– Ладно, еду… – тихо проговорил он. – Только куда я потом дену вашего Джека?
– Не чуди, папа! – взвизгнула Маша. – Ты, слава богу, держал в своей жизни собак пять или шесть. Я помню, ты рассказывал.
– У меня их было всего три, – вздохнул Шаталов. – Легавая, пудель и самая любимая – Аманда, сенбернар.
– Вот-вот… Так что сам справишься с Джеком. Он такой милашка! Я его очень люблю! Кстати, мы уже не в Казахстане, а в Тбилиси. Сняли прекрасную квартиру с видом на Казбек!
– То есть вы возвращаться не собираетесь?
– Мы хотим для нашей семьи благополучной цивилизованной жизни. В России это невозможно.
– Волна новой эмиграции?.. Или банальное предательство? – построжел Георгий Владимирович. – А как же дым Отечества? Как известно, на чужбине счастье невозможно.
– Оставь свои просоветские агитационные причитания для психов! – хмыкнула Маша. – Интернет сделал единым домом всю нашу планету. Пока, милый папочка. Я и Костик идем ужинать в ресторан. Кажется, «Кахелеби»? Я потом расскажу, что мы там ели!
И добавила тихо, почти заговорщицки:
– Ты только, как в квартиру зайдешь, не пугайся…
Георгий Владимирович напрягся:
– Я что, не знаю, как с собаками надо обращаться? К тому же ваш Джек всего-навсего трехмесячный щенок! Какие проблемы?
Таксист всю дорогу горячечно, сбивчиво говорил, сколько его друзей суматошно «рванули» на Запад, а кое-кто так даже во Вьетнам, чтобы не попасть под частичную мобилизацию.
Только было непонятно, он им сочувствовал или осуждал?
В любом случае, Георгий Владимирович первый раз в своей постстуденческой жизни не заплатил таксисту свыше тарифа. Ну, вот не захотелось!
Подходя к тому самому дому (вполне приличной свежей панельке с бодрой весенней сине-бело-зеленой расцветкой высотных стен), в котором еще недавно жила в съемной квартире его дочь с этим шустрым не в меру Костиком, Шаталов строгим, даже сердитым взглядом бдительно нашел их окна на неблизком тринадцатом этаже. И неожиданно сделал для себя достаточно убедительный вывод: никакого истошного лая Джека не было и в помине. Ни лая, ни подвывания, ни скулежа.
Георгий Владимирович уже было хотел вернуться восвояси, но разумно передумал.
«Все же надо подняться. Мало ли что?»
Его решение не смог поколебать даже тот факт, что здешний лифт, увы, не работал. Так уж почему-то у нас водится именно в новых домах. То лифт здесь намертво станет на месяц-другой, то воды неделями нет, то мусоропровод на замок закроют или вовсе заварят его люк корявой змейкой наскоро наложенного шва.
Прежде чем начать свое малоприятное альпинистское восхождение на достаточно высотный для него этаж, Георгий Владимирович еще раз бдительно прислушался. Да, Джека не слышно. Зато со всей звуковой очевидностью некие жильцы отчаянно и гадко ругались, сопровождая свои изысканно матерные крики судорожным грохотом непонятного происхождения. Одним словом, невидимые миру слезы лились ручьями за окрашенными в веселые тона подъездными стенами.
На седьмом этаже Георгий Владимирович долго стоял, прижавшись плечом к стене.
И вот наконец он возле квартиры, в которой еще недавно жили Маша с Костиком. Джек явно безмолвствовал. Не скулил, не скребся лапами в могучую железную дверь, какой самое оно закрывать вход в убежище, рассчитанное на прямое попадание атомной бомбы.
Георгий Владимирович из последних сил машинально позвонил в дверь и уныло усмехнулся. Никаких эмоций со стороны Джека опять-таки не последовало.
Тем не менее, когда он с третьего, вернее даже с пятого раза наконец заставил ключом сработать непривычный замок с разными особыми секретами, Шаталов увидел перед собой то, что менее всего ожидал. Вернее, вовсе не ожидал. И ни при каких усилиях своей достаточно богатой профессорской фантазии додуматься до подобного казуса не мог бы.
В коридоре перед ним с Джеком на руках стоял человек. И это был явно молодой человек. Джек, коричнево-белый щенок французского эпаньоль-бретона, лежал в какой-то странной позе. Притом еще и неестественно оскалившись.
Джек обычно встречал Шаталова вертко, со счастливым визгом. Он столь стремительно нырял ему под ноги, прыгая то спереди, то сзади, что Георгию Владимировичу невольно казалось, что его встретила не одна собака, а целых две или три.
– Добрый вечер… – с трудом проговорил он, словно это были первые слова, сказанные им в этой жизни. – Хотя, какой он к лешему, добрый. Кто вы, юноша?
– Это мой самый мерзкий день… – судорожно, почти детским голосом отозвался молодой человек и всхлипнул, икнул и снова всхлипнул.
Он, кажется, плакал.
Только сейчас Шаталов понял, что Джек мертв.
Георгий Владимирович отчетливо побледнел.
– Я сейчас все вам объясню… – гундосо промямлил молодой человек. – Я – Гриша. Друг Костика. Ваша дочь тоже хорошо знает меня. Прошу вас, не выдавайте меня, пощадите, пожалуйста.
– Что с собакой?! – требовательно вскрикнул Георгий Владимирович. Фраза, им произнесенная, прозвучала емко, туго. Откровенно говоря, он не ожидал от себя, что может быть так суров.
От такого напора со стороны Шаталова Гриша невольно отшатнулся в сторону, словно получил самую настоящую увесистую оплеуху.
– Он так громко лаял… – слезно проговорил молодой человек. – Я испугался, что дверь могут, в конце концов, открыть или взломать. А я второй день прячусь здесь от призыва… Вот моя повестка.
Он робко протянул Шаталову какой-то истерзанный листок. Тот был весь так странно измят, замусолен, словно его усердно жевали. Вполне возможно, что Гриша безуспешно истерически пытался съесть это военкомовское извещение, призывавшее его исполнить воинский долг. Между прочим, священный долг.
– Дрянь… – глухо постановил Георгий Владимирович. – Тебя бы показательно расстрелять, да мы в подлый либерализм заигрались. И как только хозяйка квартиры тебе разрешила тут прятаться?
Гриша сдавленно вздохнул:
– Она живет в Нью-Йорке и квартиру сдает по Интернету. А Маша мне разрешила здесь отсидеться. Давайте ей позвоним!..
– Пошел вон… – судорожно проговорил Шаталов.
– Извините… Песик так лаял! Мне было страшно. И я зажал ему пасть. Я не хотел его убивать! Так само собой случайно получилось!
– Брысь, смартфонщик плюгавый! Пока я тебе морду не набил…
Оставшись один, Георгий Владимирович заметил в коридоре впопыхах оставленный Машин рюкзак с пристегнутым к нему плюшевым талисманом – черной обезьянкой.
Вывалив из рюкзака кучу всяких разных женских прибамбасов, он аккуратно уложил в него Джека.
Джек был еще чуточку теплый.
– Прости… – сказал тихо, но внятно Георгий Владимирович.
Правда, слез не было и в помине. Все, что сейчас происходило с ним вокруг, словно напрочь заблокировало его чувствительные рецепторы.
Георгий Владимирович решил похоронить собаку. Кажется, рядом был какой-то заброшенный парк или остатки некоей куцей рощицы.
Самое сложное оказалось найти в Машиной квартире лопату. Молодежь есть молодежь. Разыскивая хотя бы нечто похожее на шанцевый инструмент, Георгий Владимирович обнаружил все, что угодно, но только не ее: несколько старых смартфонов, кошелек с забытыми в нем пятью тысячами, а также гору импортных пивных бутылок, кучу картонных коробок из-под пиццы и почти полностью сдувшиеся воздушные шарики со смешными, карикатурно перекореженными рожицами.
В конце концов, Шаталов взамен явно не существующей в этом доме лопаты взял в коридоре вместо нее никелированный железный рожок для обуви. Был тот достаточно длинный и, судя по надписи на его упаковке, еще и кованый. Ко всему изготовитель утверждал, что использовал суперпрочный металл.
Шаталов только усмехнулся такому наглому рекламному утверждению.
Через полчаса, когда Георгий Владимирович приступил копать могилку для Джека в здешней чудом уцелевшей рощице, подсвечивая себе фонариком телефона, рожок, как и следовало ожидать, оказался самой настоящей туфтой. Через раз его приходилось выпрямлять с помощью каблука. Правда, хоть в одном Шаталову повезло: оказывается, он, сам того не подозревая, набрел на самое настоящее, хотя и явно самопальное, кладбище домашних животных. Холмик на холмике бугристо топорщились вокруг на тесной полянке. Почти все могилки были с фотографиями питомцев, а некоторые так и вовсе представляли из себя образцово-показательные захоронения с мраморными плитами и скульптурными изображениями почивших в бозе кошечек, собак, хомячков или ручных крыс. Среди подобных памятников особенно выделялся гипсовый крокодильчик по имени, само собой, Гена.
Дома Шаталов, отсидевшись с полчаса в своем любимом пухлом кожаном матово-серебристом кресле и выждав, пока уймется, наконец, дрожь в руках от старательного копания земли на корточках, помянул Джека своим любимым «Ноем», удивительно сочетавшем аромат ванили, сосновой смолы и осеннего дубового леса.
Шаталов несколько раз видел этой ночью, как у него под окнами по дороге быстро, сосредоточенно и достаточно грозно проходили колонны военных зачехленных машин. Но особенно впечатлил и взволновал его тяжеловесно прогромыхавший по «железке» примерно в километре от его «хрущевки» состав из вагонов-платформ с танками.
«Победа будет за нами!» – строго проговорил сам себе Георгий Владимирович.
Начавшийся новый день был однозначно особым: небо раскрылось над Воронежем масштабное, зримо высокое и с какой-то словно затвердевшей, рукотворной синевой. Георгий Владимирович, глядя на всю эту чудесность, так-таки помнил, что сегодня 14 октября 2022 года. То есть человечество дожило до шестидесятилетия Карибского кризиса между США и СССР, имевшего место быть в далеком 1962-м. Тогда два великих государства вышли на грань атомной войны.
Шаталову в ту кризисную пору исполнилось девять лет. День за днем они, дворовые мальчишки, шепотом передавали друг другу, невесть как ставшие им известными, государственного уровня секретные сведения про наши подводные лодки и корабли, доставившие на Кубу советские ракеты и ядерные боеголовки к ним.
Как же здорово исполнял тогда в 1962-м молодой Иосиф Кобзон песню «Куба – любовь моя!» «Слышишь чеканный шаг – это идут барбудос; небо над ними как огненный стяг… Родина или смерть! – это бесстрашных клятва. Солнцу свободы над Кубой гореть! Родина или смерть!»
Кстати, именно тогда на школьный двор однажды по самой что ни на есть непонятной причине (поговаривали, будто на металлолом) привезли корпус самого настоящего реактивного истребителя МиГ-15, и он простоял там чуть ли не год, невольно стимулируя у мальчишек желание непременно учиться на летчиков. Этот МиГ был явно из серии тех, что еще недавно успешно дырявили своими пушками американские «Сейбры», «Мустанги» и летающие крепости В-29 в конфуцианском небе Кореи.
С воцарением на школьном дворе серебристо сияющего МиГа пятиклассник Жора, он же ныне профессор Георгий Владимирович Шаталов, целыми днями не вылезал из кабины ястребка, напрочь забыв про футбол, жожку, бе-бе или ту же пристеночку. Уроки нет-нет да и те пропускал. Тем не менее, летчиком, как его отец, он в итоге не стал. Природа свое взяла. Она старательно день за днем лепила из Жорика нечто ей самой более от него надобное – заведующего университетской кафедрой самолетостроения, типичного технаря-профессора. Неспроста уже через несколько лет главный инженер Воронежского авиазавода разглядел достойный талант в молодом студенте политеха Георгии Шаталове и привлек его к сборке первого в мире сверхзвукового пассажирского ТУ-144.
Днями на кафедре настроились отметить новый праздник – День вузовских преподавателей. Обыкновенно Шаталов таким инициативам препятствий не устраивал, а тут как-то весьма отстраненно отнесся к этой идее. Явно с напряжением.
– Что Вы, дорогой Георгий Владимирович, темнее тучи? Поднимем за наш праздник чашу с добрым массандровским вином, и все проблемы на раз улетучатся! – достаточно изысканно, но определенно витиевато проговорил молодой, но весьма перспективный доцент Антон Смышляев.
Бодро розовощекий, но определенно в меру, без излишней пылкости, Антон Андреевич с достоинством огляделся по сторонам, как бы ища поддержку в глазах коллег. Он молодцевато поправил на себе стильный короткий пиджак в крупную клетку. При всей своей эффектности пиджак явно был из бюджетной серии, кажется, кашемировой.
– Я бы не рекомендовал Вам ныне праздничать… – сдержанно отозвался Шаталов на сердечный, коллективистский призыв доцента Антона Андреевича Смышляева. – И не только сегодня. Извините, ход нынешней мировой истории не располагает к веселью.
Смышляев побледнел. Он сейчас явно чувствовал себя способным управлять даже колесом истории. Этому однозначно и эффективно способствовало то, что они на кафедре до возвращения Георгия Владимировича с лекции успели продегустировать пару емкостей весьма недурного крымского портвейна «Черный доктор».
– Кстати, Георгий Владимирович, а как себя чувствуют ваши детки, днями сбежавшие из России в братский Казахстан подальше от военной спецоперации?! – с резкой разэтакой улыбкой проговорил Антон Андреевич.
Смышляев в своем темно-сером клетчатом пиджаке невольно напомнил Шаталову гранату, из которой выдернута чека. Остаются секунды, чтобы ее стремительно метнуть в цель.
Кажется, вся кафедра в эту минуту смотрела на своего шефа и Смышляева. На Георгия Владимировича с явным состраданием, на Антона Андреевича тревожно, с недоумением, так, словно видели этого человека впервые. Не проявили своей оценочной позиции лишь те несколько сотрудников, которые уважительно, почти вдохновенно переувлеклись замечательным марочным «Черным доктором» – им явно не было никакого дела до геополитических страстей. Как, впрочем, и всех иных.
– Прошу извинить меня, Антон Андреевич, – тихо проговорил Шаталов. – Однако Вы напросились. И с чрезмерным усердием. У меня нет выхода. Я просто обязан пойти навстречу Вашей настойчивой просьбе. И дать на нее полноценный ответ.
Георгий Владимирович неспешно, отчетливо, но вовсе не сильно, просто-таки с чрезвычайной аккуратностью опустил свою ладонь на розовощекое пространство доцента Смышляева.
– Это рукоприкладство вам так не пройдет!.. – голосом, переходящим от первоначального вскрика к глухому, неясному шепоту произнес Антон Андреевич. – Свидетелей Вашего отвратительного поступка здесь более чем достаточно, милейший! Ждите народного гнева!
Однако тот не состоялся. Более того, сотрудники кафедры, тотчас начавшие один за другим очень непразднично выходить в коридор, посчитали необходимым на прощание со всей очевидностью уважительно пожать руку профессора Шаталова.
Тот отвечал, смущенно недоумевая:
– Я же человека ударил…
– Вы подлеца поставили на место! – раздавалось в ответ.
В итоге Смышляев всему произошедшему хода не дал, более того, он вскоре перевелся на другую кафедру. Говорили, будто бы Шаталов прилюдно просил прощения у Антона Андреевича, а тот чуть ли не со слезами признался, что вся вина за ним и что его определенно занесло на волне обостренных переживаний за беды, свалившиеся на голову нынешней, усеченной ковидом цивилизации.
Как бы там ни было, Георгия Владимировича днями видели в рамонских Чертовицах. Но привлекли его в это село не тамошние достопримечательности. Такие, скажем, как старинный дворянский дом Тулиновых-Толстых, его четыре массивные колонны в стиле былого классицизма, прекрасный графский парк или знаменитая Баркова гора.
Шаталов время от времени приезжал сюда, чтобы исповедаться в здешнем почти трехсотлетнем храме во имя Архистратига Михаила, называемом многими «белым каменным цветком» здешнего села. На этот раз Георгий Владимирович провел в храме почти полтора часа, вдохновенно общаясь с нынешним настоятелем, своим старинным университетским другом, а теперь отцом Сергием.
Неизвестно, о чем они говорили, да и нет смысла докапываться, но одно понятно, что это была далеко не встреча однокашников. После нее Шаталов еще долго бродил вокруг храма по здешнему кладбищу, переполненный волнующей глубинной осознания высшего смысла жизни, каким его всегда одаривала встреча с отцом Сергием. Хотя говорили они о предметах разных, порой касались самых, казалось бы, бытовых мелочей, но из всего этого, как поднимается из чернозема стебель пшеницы или ржи, поднималось для Георгия Владимировича понимание вселенской значимости всякого каждого человека, ибо пропащих людей не бывает.
Как обновленный, как впервые видящий этот мир Георгий Владимирович потом еще долго стоял на Барковой горе, вглядываясь в безбрежные лесные дали за рекой Воронеж, среди которых первостатейно торжествовали осенние тяжелоцветные, горделивые красно-бордовые и золотисто-серебряные сполохи.
Вернувшись домой, Георгий Владимирович прямо в обуви, нахватавшейся подошвами осенней грязи и листьев, в мокрой шерстяной шапочке, в столь же мокрой блескучей ветровке поспешно направился к книжным стеллажам.
Тут он без долгих поисков, на раз, с особым почтительным чувством вынул из тесных рядов книгу святителя Луки Войно-Ясенецкого «Я полюбил страдание…» На ее затертой обложке, на замятых страницах во всей очевидности присутствовали признаки того, что сей труд далеко не из тех, которые залеживаются невостребованными. На форзац-листах, на полях было множество цитат, в разное время старательно вписанных сюда Георгием Владимировичем с помощью самых разных подручных средств, какие только попадались ему под руку: когда любимая чернильная перьевая ручка «Паркер», когда обычная шариковая, а то и вовсе карандаш, простой или цветной, иногда фломастер.
Георгий Владимирович не сразу нашел еще остающееся свободное место и пусть накосо, мелкими буковками записал так взволновавшее его в сегодняшнем разговоре с Заруцким слова батюшки: «Вера в Бога помогает сохранить связь земного и небесного, придает существованию человека смысл».
Шаталов машинально перекрестился. Да, он не был атеистом. Как известно, подобное состояние жизни без веры невозможно для нормального ученого, а он именно таким и был. Ибо в поисках высшего научного смысла в той или иной области, если настойчивому усердному исследователю повезет глубоко копнуть в верном направлении, присутствие божественного начала само собой вдруг ощутимо объявится перед его растерянным взглядом. Иногда так ярко, волнующе-радостно, что оторопь берет. Как тут в этот миг без вдохновенной молитвы?!
Чем же провинилось ныне человечество, какой грех, не подлежащий замаливанию, свершило, что ему теперь так наглядно, во всей очевидности приходится видеть нелепый кульбит, когда ныне страны, некогда спасенные нами от фашизма, этот фашизм в его новом обличии сделали своей сущностной основой наряду со своими принципами похотливой свободы?
Словно в поисках ответа на этот сакральный вопрос, Шаталов бережно взял в руки фотографию деда Ильи. Эдак в году тысяча девятьсот семнадцатом некий фотограф запечатлел Илью Захаровича на венском салонном стуле в парадной унтер-офицерской форме с Георгиевскими солдатскими крестами 4-й степени. Весьма достойно и благопристойно сидел этот потомок яицких казаков, скрестив отменные натуральные яловые сапоги, улыбчиво морщинистые. Ко всему пошитые по строгому правилу именно на прямой колодке и подбиты, как положено, березовыми гвоздями. Высоколобый, раскидисто бородатый и густо усатый дед важно опирался на боевую саблю в посеребренных ножнах. Глядел на внука через многослойное вспученное время с поучительной уважительностью и одновременно – заботливым добродушием.
От этого снимка Шаталову-внуку всегда было трудно оторваться. В том виделось немало столь сложных и неразгаданных смыслов, много такого, что по новой открывает тебе самого себя и большой, требовательно испытующий мир вокруг.
Унтер-офицер Илья Шаталов, в миру столяр-краснодеревщик, умер примерно через год после Октябрьской революции, в двадцать лет, отравленный немецким ипритом в окопах Первой мировой.
Само собой, внук реально, вживе деда никогда, кроме как на этом снимке, не видел. А вот жену его, девяностовосьмилетнюю бабушку Анастасию, – как-то довелось зрить, когда гостил у отцовой сестры, тети Кати, в Касторном-Восточном лет сорок назад. Даже сподобился тогда Георгий Владимирович бабушку Анастасию, махонькую худышечку, легкости чуть более пера гусиного, перенести с дивана на кроватку. Почему-то ему тогда на миг показалось, что, если бабушка Анастасия еще на минуту-другую задержится в его руках, так они вместе с ней запросто могут вдруг взлететь и начать плавно, зачарованно кружиться над родными ей местами, все более и более набирая небесную высоту.
«Володенька, не урони, неси аккуратней, Володенька…» – шептала бабушка на руках у Шаталова-младшего голосочком с особыми, как бы уже неземными высшими интонациями, какие разве что от монахов можно услышать, кои на пути к спасению уже прошли немалый путь скорбей, тягот, лишений и поношений.
«Я, Георгий, я Жора, внук ваш», – аккуратно переубеждал бабушку Шаталов.
«Хорошо, Володенька, хорошо. Как скажешь…» – смиренно улыбнулась бабушка не только всем лицом, улыбнулась и голосом, и всем тельцем своим невесомым.
Так бы с ней на руках шел и шел поныне Георгий Владимирович по жизни, и никаких бед в мире тогда бы не случилось, не посмели бы они, эти беды, перед бабушкой его Анастасией в дерзости и наглости так борзо объявиться.
Обратно в день нынешний Георгия Владимировича требовательно вернуло внезапно охватившее желание побывать на могиле Ильи Захаровича. За все свои семьдесят лет, как промелькнувшие мимо за окном вагона, он там ни разу не появился. Не свелось как-то… Но вот, наконец, накатило неуемно: надо ехать, не откладывая. Не то время на дворе, чтобы оставлять на неконкретное завтра дела и заботы первостатейные. Жизнь неимоверно ускорилась, словно во Вселенной чьей-то волей установилось новое, скоротечное время. И понесло тебя, как санки под горку в детстве со снежно-льдистого крутого уклона с непременными ямами – со скрипом, болтанкой и строго стегающим по лицу сердитым морозцем.
Ехать предстояло Шаталову как бы не далеко, но и не близко – километров сто двадцать до хутора Пятиизбянного в Липецкой области, ныне доживавшего с тремя последними жителями свое окончательное время возле тощей речушки с весьма характерным поименованием – Косой ручей. А где и когда в землях русских вы, господа хорошие, видывали имя обжитого народом нашим места, чтобы оно звучало сухо, без особой, только ему одному присущей изюминкой? Обязательно будет оно с любой стороны эдакое мудрено-замысловатое, с озорным или заумным вывертом, с явленными в нем наружно или сокрыто многослойными непростыми смыслами: то ж Дракино, Бабка или Чулок, а в черед за ними пусть явятся, скажем, Нехаевка да вкупе с ней Воля, а от них завернем в ту сторону, которой нам никак миновать нельзя, потому что там нас встретят Банное, Заброды, а далее пойдут чередом то Коренное с Мужичьим, то Веселое с Городищем. И в плюс к ним дорогое русскому сердцу Забугорье или сельцо с исторически знаменитым, но ненашенским прозваньем – Парижская Коммуна. Несть им таковым числа на земле нашей родной, чем ее радость и важность достойно укрепляются. Плетью не перешибешь прозвание любого русского сельца или деревеньки, начиненные особой значимости в своих именах, судьбийными, живыми смыслами былого эпохального облика, нынешнего раздрая и смутного будущего, – все одно будут они жить-помниться вечно и славно.
Навигатор или, точнее, некая навигаторша с заботливым красивым голосом старательно привела «волжанку» Шаталова к тому месту, откуда, как он определил еще дома по карте, от главной трассы прерывистой ниточкой отпадает проселочная дорога к Пятиизбянному. Возможно, когда-то она и была достаточно сносной грунтовкой, но сейчас представляла из себя самую настоящую черноземную размазню.
Слева и справа от такого гиблого пути, наверное, способного утопить в себе и танк, мрачным черным гуртом раскинулись до самого горизонта многие гектары мертвенно усохшего подсолнечника. Как видно, тяжелые долгие дожди этой осени, как никогда расположенной к плохой, даже гадкой погоде, не позволили уборочной технике выйти в поле. Одним словом, битва за урожай закончилась здесь полным провалом, еще не начавшись.
Так что автодорожные возможности награжденной хромированным стремительным оленем «волжанки» Георгия Владимировича были очевидно ничтожны перед подобными вселенскими хлябями.
– Сверните налево, а через триста метров сверните направо! – праздничным бодрым голосом повелела Шаталову смартфоновская навигаторша.
– Да я здесь голову себе сверну! – в ответ ей натужно вскрикнул Георгий Владимирович, но тотчас озадаченно вздохнул и проговорил с очевидным смущением: – Прошу извинить меня за невольную резкость, но тут нужен вертолет. Не менее того!
Он не шутил и не забавлялся, объясняясь со штурманом из навигатора, как с реальным человеком. Лет через пять после смерти жены Георгий Владимирович начал общаться с Алисой и женским голосом навигатора, словно с живыми. Вначале как бы в шутку, для, так сказать, юмора, без которого жизнь одинокого семидесятилетнего мужика явно закиснет, а потом, погодя, незаметно втянулся в сей забавный процесс каляканья с электронными устройствами, пока и вовсе с полной охоткой к нему не пристрастился.
Суматошные, жесткие хлопки старого тракторного движка вдруг взрывчато прозвучали над бескрайним панцирем неубранного из-за дождей и теперь мертвого скукоженного подсолнечника.
В сторону «волжанки» судорожными рывками подвигался гусеничный легендарный ДТ-75. Тот самый, который из-за достаточно объемного топливного бака на левом боку получил в народе специфическое прозвание – «Почтальон». Покинув лет пятьдесят назад заводские ворота эдаким румяным бодрячком, благодаря красному окрасу, он сейчас был основательно облупленный, какой-то измордовано покореженный из-за своей непростой сельскохозяйственной доли. Одним словом, трактор-старик, как у нас и полагается, выглядел замороченным донельзя.
За старым, угрюмым ДТэшкой судорожно телепалась с металлическим грохотом и клацаньем раздолбанная кривобокая колесная тележка. Самих ее колес, вернее, лысых старых покрышек, из-за глубины грязевой хлюпающей трясины видно не было. Она точно плыла по некоему густому вязкому морю. В ней у бортов в отчаянном напряжении на корточках притулились несколько человек, явно желавших одного: не вылететь наружу вверх тормашками прямиком в емкое черноземное тесто.
Наконец настырный, мужиковатый трактор, в пух и прах разрывая полевую грязюку, нахраписто и несколько кособоко, но, при всем притом, победно взрыкивая, дергаясь судорожными рывками, так-таки вывалился на главную дорогу.
Вдруг стало столь тихо, что можно было услышать, как в потревоженном черноземном месиве сочно лопаются грязевые пузыри.
– Здравствуйте, люди добрые! – порывисто, со всей своей мудрой профессорской вежливостью прокричал Георгий Владимирович в сторону людей, которые мучительно выбирались сейчас из тракторной тележки.
Ни стоять нормально даже на ровном месте, ни слова вымолвить в ответ они явно не могли. Только глазенками слезливыми судорожно помаргивали. Такая поездка, как говорится, душу из каждого вытряхнула. Теперь жди, когда она вернется восвояси. И вернется ли?..
Здешний разномастный народ, одетый, во что ни попало, лишь бы задницу как-то прикрыть, ошалело и тупо глядел на высокую, элегантно тощую фигуру заведующего университетской кафедрой. Ухоженный, в заграничном черном кожаном пальто стотысячной стоимости и ненамного более дешевыми трендовыми полуботинками «Оксфорд», Шаталов, на фоне не попадающих зуб на зуб настрадавшихся пассажиров тракторной тележки, напоминал самое настоящее явление народу олигарха.
Георгий Владимирович широким жестом показал в ту сторону, откуда, словно из небытия, только что объявился безотказный и неприхотливый ДТ.
– Скажите, пожалуйста, там ли хутор Пятиизбянный? Или я по незнанию глубоко ошибаюсь в этом вопросе? – аккуратно проговорил Шаталов, явно стесняясь перед этими людьми своих профессорски складных и витиевато-мудреных интонаций.
Ощутившие, наконец, под ногами твердую непоколебимую основу пассажиры тракторной тележки глядели на него с такой почти детской растерянностью на своих измученных, перекореженных лицах, потерявших всякие человеческие признаки, что ему показалось – еще минута, и эта толпа растворится в воздухе, истает, потому что живет насильно там, где нормальному человеку быть вовсе не полагается. Они виновато и недоуменно пытались понять, что сейчас так высокопарно проговорил им этот странный немолодой мужик из черной, начальственным блеском сияющей «волжанки».
– Ну, там Пятиизбянное… А чего табе?! – вдруг резко, бдительно отозвался за всех пожилой, подозрительный тракторист. Как будто отечески заступился за своих им же измученных пассажиров.
– Я еду на тамошнее кладбище, – поспешно объявил Георгий Владимирович. – Хочу посетить могилку своего дедушки Ильи Захаровича Шаталова.
– Мы только что оттуда, с похорон. Последнего пятиизбяшника земле придали… – вздохнул тракторист и трижды усиленно высморкался, резко отвернувшись от растерянно моргавшего Георгия Владимировича. – Видал, как мы ехали, будто по штормящему морю рыскали? Твоя раритетная краля здесь всю свою красоту враз попортит. Да и сам ты нужную могилку никак не сыщешь. То, что когда-то называлось тамошним кладбищем, давно кончилось. Все кресты погнили, все холмики тамошние сравнялись с землей. В общем, заворачивай оглобли подобру-поздорову.
– Понял, понял! Извините… – взволнованно, виновато отозвался Георгий Владимирович. – Зря, выходит, ехал? Нет, так не пойдет. Это неправильно будет. Я обязан найти какой-то выход из всей этой фантасмагории! – Шаталов внимательно огляделся по сторонам. И его, кажется, осенило: – Условия вроде не подходящие… А коли других нет? И может быть, оно и хорошо, что так, что именно так. Словно как символ всего доброго и прекрасного, но порушенного! В общем, господа, я предлагаю нам здесь и сейчас коллективно помянуть моего деда!
– Оно вроде и ничего… А почему бы нет? Если с душой, так по уму и будет все нормально… – снисходительно усмехнулся тракторист и вдруг отчаянно-весело, чуть ли не в крик, гордо запел торжествующим, маршевым голосом. Голос был красивый, легкий на подъем, раздольный и счастливый:
- Вновь богачи разжигают пожар,
- Миру готовят смертельный удар.
- Но против них миллионы людей:
- армия мира всех сильней!
Мотив этот и слова были хорошо знакомы Георгию Владимировичу. Он в детстве всегда пел ее (вернее, кричал взахлеб) с табуретки перед родительскими гостями в годовщину Великой Октябрьской революции. Оно и запомнилось невольно на всю жизнь. А всего остального словно и не было. Ни в чьей жизни…
– Прошу всех к моей машине! – когда умолкла песня, взволнованно, со слезой проговорил Шаталов. – Я достаточно взял и водки хорошей, и закуски.
Водка и закуска, в самом деле, оказались отменные. Особенно, если учесть, что они, как на волшебной скатерти-самобранке, объявились в щедрой множественности среди здешних бескрайних мертвенно-черных полей. Казалось, они, эта толпа, последние люди на этой планете. И помянут с поклоном некогда бывшую на ней жизнь…
Тракторист, весело поморщившись, главенственно оглянулся на своих ездоков.
– Что скажете, народ?
– Оно бы не помешало… – тихо, глухо отозвались люди, словно медленно возвращаясь к жизни.
Некоторые как бы и улыбнуться хотели такой счастливой дармовой оказии, но ни у кого толком это не получилось. Как бы там ни было, но достойным поминкам не помешал ни вдруг напористо развернувшийся среди вольных просторов крученый-верченый ветрила, ни вновь рухнувший ядреный дождь: наш человек способен достойно помянуть в любых, самых неблагоприятственных обстоятельствах, как погодных, так и иных прочих…
Возвращаясь, уже у подъезда, как бы вдруг самостоятельно и предупредительно открывшего ему свою тяжелую металлическую дверь, Георгий Владимирович неожиданно увидел в проеме человека. Вернее сказать, солдата.
Кто только не выходил за последние шестьдесят лет из этого дома. Само собой, жильцы, родня или просто знакомые, потом же почтальоны, слесаря, разные мастера на все руки, а также полиция, врачи и даже однажды их посетил перед выборами самый настоящий депутат областной Думы.
Солдат в эти двери вышел впервые. Правда, прежде пропустив вперед себя отчаянно счастливую девушку. Это была Анюта из здешней шестнадцатой квартиры. Из себя вся такая очень даже миленькая и, ко всему, романтично, пылающе рыжая. Отец ее нигде не работал и устойчиво пил, мама была главным бухгалтером в какой-то религиозной секте – вся из себя строгая и поспешная, она держалась особняком, как и полагается человеку, достигшему доступа к высшим силам и странного происхождения немалым деньгам.
– Здрасьте… – дерзко проговорила Анюта, не переставая вызывающе улыбаться.
Кажется, более огорченной и одновременно словно бы назло всем отчаянно счастливой девушки Георгий Владимирович до сих пор не встречал.
– Здравствуйте! – вежливо, но строго, почти сурово проговорил солдат Шаталову.
Георгий Владимирович тотчас узнал в нем Гришу из той самой квартиры, которую ему недавно пришлось посетить среди ночи.
– Простите еще раз за все, что тогда произошло. За Джека простите… – глухо проговорил солдат Гриша.
– Здравствуй, дорогой… – растерянно отозвался Шаталов, как бы даже любуясь сейчас этим молодым человеком в новой и так серьезно смотревшейся на нем военной форме.
– Я повторно повестку получил. Понимаете, какую. И больше не стал чудить. Это наша с Вами тогдашняя встреча так сказалась. И смерть Джека. Вот идем сейчас с Анютой в ЗАГС. Мы два года встречались, а теперь решили перед моим отъездом в Донбасс больше не откладывать на потом! – строго сказал Гриша. С особенной, суровой интонацией на слове «потом».
– Я так счастлива! – чуть ли не со слезами, правда, нисколько не похожими на слезы счастья, атакующе вскрикнула Анюта.
Да, явно весь мир был виноват перед ней. А если это так на самом деле?
– Быть добру, милые вы мои! – емко, душевно отозвался Шаталов и хотел по-мужски хватко обнять Гришу, но как-то это у них не получилось. Наверное, потому что сзади нетерпеливо напирала молодежь, спешившая проводить будущих молодых супругов в ЗАГС.
Так что Шаталов и Гриша ограничились основательным мужским рукопожатием.
– Хватка у вас еще мощная! – уважительно сказал Гриша.
Георгий Владимирович уныло отмахнулся.
Кстати, Шаталов читал недавно на новостном сайте, что воронежские ЗАГСы в связи со спецоперацией увеличили время своей работы, и за несколько дней в экстренном порядке уже зарегистрировали более восьмисот браков наших девушек с мобилизованными. В любом случае, это число небывалое, многое что о себе говорящее.
«Здорово! По-настоящему! По-нашему! – с восторгом подумал Шаталов. – Как тут таких наших невестушек с подвигом декабристок вровень не поставить?!»
В подъезде Шаталов мельком глянул на свой почтовый ящик. Уже достаточно давно в том ничего не было. Раньше туда вполне активно всякие разные разносчики прессы и квитанций совали ни для чего не годящиеся газеты, брошюры. Теперь как отсекло. Все и вся переместилось в интернет, а также на стены возле подъездной двери.
Тем не менее, на этот раз в его ящике нечто смутно белело, заявляя о себе через три специальных отверстия в металлической дверце.
«Что это может быть? – безразлично подумал Георгий Владимирович. – Чушь какая-нибудь несусветная. Пусть там и валяется. До морковкиной загоди».
Только пройдя вверх первый пролет, он вдруг так-таки остановился.
«Я ничего не жду? Кажется, нет. А из Москвы? Из министерства? Может, какому-никакому иногороднему диссертационному совету я вдруг ни с того, ни сего потребовался? Маше явно и в голову не придет слать отцу письма. Она, наверное, уже ручку разучилась в руках держать».
Он хотел идти дальше, но, напряженно выдохнув, так-таки медленно вернулся назад.
«А вдруг все-таки Маша мне что-то настрочила, не доверяя интернету?»
В узком пространстве почтового ящика, свернувшись трубочкой, лежало нечто из весьма плохонькой второсортной бумаги. Таких неприглядных с виду извещений Шаталов отродясь не получал.
Он чуть ли не с брезгливостью развернул бумажку. Выглядела она при всем при том по многим признакам достаточно официально.
Это оказалась повестка. И это была повестка из военкомата, предписывающая Георгию Владимировичу Шаталову незамедлительно явиться в районный комиссариат.
«Интересно, интересно… – напряженно подумал профессор. – Чем я могу им быть сейчас полезен? Неужели туда уже нужны и бывшие полковые библиотекари?.. Или профессора потребовались? А почему бы и нет?»
Кто бы видел сейчас со стороны его короткую, почти мгновенную и явно глуповатую улыбку.
Повестку, вообще-то, должны были под роспись вручить лично ему. Шаталов это знал. Так что он имел полное право на такой документ из военкомата никак не реагировать.
«Нет-нет! – тотчас одернул он сам себя. – Глупости! Там у людей сейчас запарка. Какие претензии можно к ним предъявлять? Разве что посочувствовать. Конечно же, я пойду. Не пристало тут мне цепляться за буковку закона. Меня сегодня вон целый день не было дома! На могилу к дедушке ездить изволил. Вот бы этот человек из военкомата сидел на холодных ступеньках в подъезде и ждал невесть чего, как Аленушка на картине Васнецова. Пойду, пойду! Немедленно. Если это и ошибка, надо все равно помочь им разобраться. А как вдруг я так-таки нужен там? Хотя бы как человек, знающий все об авиационных двигателях! Это мой долг! Как ни умаляй – священный! В конце концов, я присягу давал!»
Немедленно пойти не вышло. На дворе – вечер, на седьмой час время перетекло.
Утром он прямей прямого эдаким молодцом стоял в кабинете ректора и восторженно рассказывал тому подробности всех обстоятельств с повесткой, включая, естественно, эксклюзивное поминание деда Ильи на границе какой-никакой цивилизации и непроходимого матерого черноземного океана.
– Не горячитесь, дорогой Георгий Владимирович. Не горячитесь… – время от времени, пусть и сдержанно, но при этом наставительно говорил ректор. – Я все сам улажу. Не рвитесь в бой! Наши полковники с военной кафедры позвонят в военкомат и по-свойски недоразумение с вашей повесткой снимут раз и навсегда.
– Простите, дорогой Леонид Леонидович, а вот это делать как раз нежелательно! Весьма нежелательно… – вновь и вновь загорячился Шаталов. – Возможно, это мой последний шанс! Почувствовать себя причастным к священным заветам предков! Родина – мать, умей за нее постоять! Леонид Леонидович! В мои-то годы почувствовать себя полезным в борьбе с безумным врагом!
– Я разберусь, разберусь сам… – строго-сосредоточенно отвечал ректор.
Когда Шаталов шел к себе, почти никто его в университетских коридорах не приветствовал: его просто-напросто не узнавали. Георгий Владимирович шагал с непривычным для него счастливым напором, а по лестницам взлетал вприпрыжку, играючи – студентов на раз оставляя позади.
Когда Шаталов так взвихренно вписался в емкое пространство аудитории, никто из его студентов, собравшихся на лекцию о влиянии сверхзвука на конструкцию самолета, не поспешил вставать. Все посчитали, что это какой-то посторонний препод с другой кафедры к ним случайно заскочил. Как им было угадать своего любимого неспешного семидесятилетнего профессора, когда некто с юношеским румянцем на щеках и острым, прицельным взглядом не вошел в аудиторию, а вбежал, еще точнее – влетел, дерзкими зигзагами паря над ковровыми дорожками.
После занятий Георгий Владимирович под напором этого озорного настроения оставил «волжанку» на университетской стоянке. Он выбрал себе для обратного пути домой любимую с давних пор, еще студенческих, дорогу – через здешний немалый о двенадцати гектарах дендропарк, нынче весь дерзко-рыжий из-за скрюченной жесткой листвы осенних каштанов. Они просто-таки металлически скрежетали под ногами.
Вдруг на пути у Шаталова над головой золотисто-черная белка стремительной дугой юрко перелетела с одного дерева на другое.
Он не удержался и побежал ей вслед. Она как бы играючи вела его в самую загадочную, чуть ли не таинственную парковую глубину. Как в иной, неведомый и такой заветный мир…
Белка не унималась и напористо, бросок за броском пронизывала парк своими азартными прыжками. И Шаталов, увлекшись, не отставал от нее. Пробежав так с полкилометра, он, наконец, сбавил шаг и прощально устало помахал белке рукой.
Лихорадочно отдуваясь, он сел перевести дыхание на холодную мокрую скамью. Еще и отодвинул в сторону от себя как видно оставшиеся после студентов пивные банки и пачку недоеденных чипсов.
Откинул голову и улыбнулся небу…
Так, улыбающимся, его следующим утром и нашли в парке спешившие на первую пару студенты из здешнего общежития. Несмотря ни на что, замершая на лице Георгия Владимировича улыбка выглядела живой и монументальной.
Узнав об этом печальном событии, военком, учитывая повестку, присланную Шаталову по чьей-то нелепой ошибке, распорядился похоронить профессора на главном городском кладбище с воинскими почестями. С троекратным ружейным салютом.
И тот грянул.
Смятение
А. М. Авраменков
Посвящается моей жене Елене
Мир – это война
за тихое место рядом с тобой.
Иван Демьян
1
Автобус долго выезжал из города, то и дело застревая в вечерних пробках. Не меньше часа прошло, пока мы выехали на федеральную трассу, ведущую на юг. Я ехал домой – на Донбасс, к родителям и друзьям. Сейчас моя поддержка была им необходима, как никогда. Уже вовсю шла спецоперация. Я набрал полные сумки всякого разного, сейчас в прессе это называют гуманитарным грузом.
Но была и другая причина моего отъезда.
Ехать предстояло всю ночь. Выспаться, конечно, не получится. Под утро я приеду помятый и вымотанный дорогой. Но я пытался хотя бы подремать. Закрывал глаза, слушал размеренный шум дороги, облокачивался головой о переднее кресло. Постепенно переходил в мир снов, пока очередная кочка или резкий поворот снова не возвращали меня в мир реальный. Через время веки тяжелели, и я опять проваливался в полудрему…
Снился синий «опель». Опять этот кошмар. Он повторялся несколько раз в год, в разных вариантах. И так уже почти десять лет. В машине мои товарищи, знакомые, мы куда-то едем… Появляется чувство тревоги, какой-то скрытой угрозы, она заполняет собой пространство…
Открываю глаза. Сон пропал. Я зевнул и уставился в окно. Герой одного из моих любимых фильмов говорил своей женщине о кошмарах: «Плохая привычка лежать с закрытыми глазами. Так и попадаешься». Сколько нужно лет, чтобы они перестали сниться? Или это навсегда?
В автобусе были в основном женщины, дети и пожилые мужчины. Из молодых ехали только я и парень в полевой форме, военный. Без российской прописки на Донбасс ехать было нельзя – назад бы не выпустили, мобилизовали и отправили на фронт, где сейчас шли ожесточенные бои, каких не было со времен Великой Отечественной войны.
Во время одной из остановок военный вышел покурить. Он хромал – правая нога не сгибалась.
– Ранение получил под Мариуполем. Заняли одно село на подступах к городу. По нам откуда-то шарахнули. Меня волной отбросило, я вставать – а ноги не держат, как заболит! Смотрю, все штаны в крови. Осколок застрял. Ну, в госпиталь, потом в Россию на операцию переправили.
Он сделал глубокую затяжку.
– Опять на фронт поеду, хоть и хромаю. Все равно. Может, пригожусь.
– Долго воюешь?
– Такое ощущение, что всю жизнь. Я уже и не помню, как это – не воевать.
Но я ехал не на фронт. Я ехал домой, к родным и близким. Ехал, оставив за спиной любимую женщину. Вернее, двух женщин. Ох, история, такая же старая, как мир.
2
А у меня ведь было предчувствие, что, если поженимся, может произойти что-то нехорошее. Ну, не люблю я перемены, боюсь их и ненавижу. И опасения мои оправдались. За долгие годы появилась другая. И я испытал то чувство, которое приходит ко всем в восемнадцать лет. Вот говорят, сердцу не прикажешь… А я приказывал, управлял и, казалось, подчинил его. Я контролировал его, так мне казалось. Но… появилась она. Она всегда появляется. Рано или поздно. Как испытание или награда.
Однако в конце лета ее еще не было. Только непонятная тревожность из-за перемены семейного положения. Гражданский брак – женаты.
– Ну что, Сережка, когда оформим отношения? – не часто, но настойчиво спрашивала Аня.
– Да как тебе сказать. Я не очень… но если ты… если тебе надо, давай, конечно.
Она вскидывала бровь и высокомерно отвечала:
– Мне ничего не надо. Я самодостаточная женщина. Просто живем, как не пойми кто.
– Не обижайся. Я не против. Но и не за. Короче, если хочешь, давай. Если это сделает тебя немного счастливей.
– Вот именно, что немного, – задирала она подбородок и уходила на кухню.
Да, конечно, Аня права. Во всем права. Я не хотел жениться не из-за того, что считал, мол, какого она мужчинку отхватит завидного. Нет. Все дело в этих переменах, которых я очень боялся. Вот поженимся, а вдруг сразу после этого поссоримся и разлюбим друг друга? Вдруг у нее или у меня появится кто-то… разойтись будет значительно сложней. И не из-за чувств, а из-за документов. Может, все дело в том, что я привык жить одним днем уже много-много лет? А вместе со мной и Аня.
Я приходил на кухню, наводил себе холодный чай, выходил на балкон и, глядя на вечерние волны водохранилища, говорил:
– Ну, давай подадим документы. Я не силен во всем этом. Ты хочешь прям пышную свадьбу?
– Да какая с тебя пышная свадьба… Я устала, что все одноклассницы и подруги повыскакивали замуж, а я вроде как не при делах. Ни кольца тебе, ни мужа. Многие уже во второй раз замуж выходят. А я недоделанная какая-то, выходит?
– Перестань… Ты самая лучшая. Ты же знаешь… Если для тебя это такой дискомфорт, то давай поженимся.
– Ну, после почти десяти лет встречаний давай уж поженимся, – кривлялась Аня.
Я не хотел, чтобы из-за меня она чувствовала себя неполноценной.
Документы были поданы, роспись была назначена на предпоследний день лета. Все прошло быстро и сдержанно. Волнение появилось, когда я надевал кольцо на палец Анютки. А ведь действительно это что-то да значит. Друзей не приглашали… С годами все растерялись, стали чужими, блеклыми копиями себя. В таких случаях обычно говорят: «Он для меня умер». Некоторых действительно не стало…
Поэтому праздновали мы только вдвоем. Пришли в ресторанчик в самом центре города, возле скверика. Аня была торжественно-сдержанной, на ее лице царила полуулыбка. Я бросал на нее взгляды, понимая, что она наконец-то довольна. А что изменится с завтрашнего дня? Да ничего. Все такой же знакомый маршрут, успевший набить оскомину – работа-дом. А между нами? Неужели Аня почувствует себя полновластной моей хозяйкой, будет муштровать меня по поводу и без, а я буду валяться на диване перед телевизором, пить пиво и, вальяжно потягиваясь, игнорировать ее просьбы? Да нет же! Сколько мы уже вместе, притерлись, привыкли друг к другу. Не имеет этот штамп в паспорте никакой силы для нас. Для бюрократов – возможно.
В этот вечер мы не отказывали себе ни в чем. Я взял себе несколько алкогольных коктейлей. Уже много лет я с алкоголем на «вы», но в такой день можно. Даже Аня поддержала меня в этом вопросе и заказала себе какую-то гремучую смесь из водки, рома, сиропов и фруктов. Закусить все это мы решили роллами.
Сидели и вспоминали предыдущие годы, предавались ностальгии, рассказывали друг другу о школьном времени. Когда уже стемнело, мы взялись за руки и вышли на танцпол. И я вдруг понял, что никогда не танцевал с Аней медленный танец. Конечно, я дома обнимал ее за талию, гладил спину и грудь, но это были обычные, будничные прикосновения. В танце они становятся совершенно другими, более многозначительными.
Вечер прошел волшебно. И освещала его счастливая улыбка Ани.
3
А немного позже в моей жизни совершенно неожиданно появилась Мила. Когда я ее увидел впервые, она покорила мое сердце – открытая, веселая, разговорчивая. Мы познакомились благодаря работе – я должен был снять ее для телевидения.
Кто такая Мила? Легче сказать, кем она не является. И поэт, и художник, и менеджер крупной компании, и особа, приближенная к властным кругам, и общественный деятель.
Но в тот тепло-пасмурный октябрьский день я всего этого еще не знал. Не мог я предвидеть и того, кем она станет для меня самого.
Я увидел девушку среднего роста, не маленькую, но и не высокую, с темными волосами, они были перевязаны скромным синим платком. Легкое черное пальто едва прикрывало коленки. Внимания на себя обращали темно-синие глаза, выразительные, большие, взгляд прямой и твердый. Мне всегда было трудно смотреть в них длительное время. Возможно, из-за того, что я часто отводил взгляд, она и подумала, что я смущаюсь. Кажется, хихикнула себе в кулачок.
Работа была сделана, мы поговорили с ней обо всем, о чем нам надо было поговорить. То есть о поэзии, картинах и активной жизненной позиции.
И, не имея никаких скрытых желаний, я простодушно предложил:
– Не хотите выпить чая или кофе?
Мне было скучно, домой возвращаться я не спешил. Аня была на работе, а проводить еще несколько часов за ноутбуком я не хотел. Уж лучше побродить одному по городу. Или в компании.
Она смерила меня своим непоколебимым взглядом, принимая решение.
– Ну, пойдемте.
Начинался дождь, и мы зашли в первую попавшуюся кофейню. Благо, их в центре города хватало.
– А вы домой не спешите? – удивился я.
– Обычно спешу. И домой, и на работу, и по делам. Но сегодня мне захотелось не спешить, – ответила Мила.
– Муж не будет беспокоиться? Или парень?
Она неопределенно махнула рукой, и жест этот можно было трактовать по-разному. В душу с расспросами я решил не лезть. Мила потягивала через трубочку кофе с молоком, я же обжегся слишком горячим чаем с лимоном. Смотрела куда-то в стенку, в сторону, сквозь большое мерцающее огоньками окно на проезжающие машины.
– А вы, Сергей, журналист?
– Ну да, в том числе и журналист.
– А чем еще занимаетесь?
– Да иногда, когда есть время, подрабатываю то там, то сям.
Я ловил ее глаза, когда она не смотрела на меня, наслаждался необычной грозой в них. Как только Мила упиралась взглядом мне в лицо, я начинал смотреть на улицу или мелькающие в телевизоре клипы. Она, видимо, решила, что это игра.
– А вы местная?
– Как сказать, я из деревни. Из области. Тут недалеко, сто пятьдесят километров. А вы?
– Ну, я чуть-чуть подальше родился, в Донбассе.
– А-а-а, – многозначительно протянула она. – У меня тоже есть родственники на Украине.
Наш разговор имел неспешный, расслабленный темп. Оба устали к концу дня. Мы бросались фразами, долго обдумывали их, отвечали не скупо, но и не развернуто. Загадка какая-то появилась между нами. Мне показалось, что ей не особо интересно со мной. Ну, что ж, сколько таких встреч-однодневок было в моей жизни, сколько еще будет. Да и какая разница, что подумает Мила обо мне, разве это важно. Мы ведь никогда больше не увидимся, скорее всего.
Дождик шел так же неторопливо, как и наш разговор. В темных лужах уже отражались фары автомобилей, вода дрожала и расплескивалась из-за резины колес и ботинок.
Домой я шел долго, пешком, не обращая внимания на попутные автобусы, уже полупустые. Хотелось насладиться свежестью, октябрьским ветром и темными низкими тучами.
4
Все-таки время года влияет на настроение. И осенью особенно часто задумываешься над жизнью. Я лежал на диване возле темного окна, в котором виднелись кривые ветки качающегося дерева. Оно как будто просилось в гости, наклонялось, заглядывало к нам в квартиру. Аня уже спала, а у меня душа была не на месте. И не знаю почему… Ради чего я живу? Все дни однообразны, пусты и бессмысленны. И молчаливы. Я поймал себя на мысли, что часто бывают дни, когда я не произнес ни одного слова. Только работал и работал. А вечером за ужином мы с Аней обсуждали прошедший день. Рассказывать мне было нечего, потому что ничего и не происходило. А она обижалась.
В редкие моменты мы предавались ностальгии, смотрели старые фотографии и видео.
– Помнишь, как мы познакомились? – спрашивала Аня.
– Да, конечно. На свадьбе друзей. Ты была дружкой, а я просто гостем.
Свадьба друзей практически стерлась из памяти, как и их лица. А мы остались друг у друга.
– Ты мне тогда не особо понравилась, хотя платье у тебя было красивое.
– Да знаю я, – Аня демонстративно закатила глаза. – Ты мне тоже.
– Удивительно, что мы начали встречаться, – покивал я.
– Да… Помнишь тот наш первый год?
– Конечно. Наверное, самый счастливый. А потом началась война.
– И ты взял меня, и принял решение уехать. Ты же хотел вернуться… Постоянно хочешь вернуться…
– И возвращался. И не раз. И опять уезжал. И окончательно потерялся бы, если бы не ты.
Мы говорили о тех вещах, которые и так хорошо знали. Проговаривали их в очередной раз. Зачем? Чтобы не забыть, кто мы? Из раза в раз одно и то же, как молитва. Но это было нужно и Ане, и мне.
– Я никогда не чувствовала там себя дома.
– А здесь?
– Наверное, да, наш дом теперь здесь.
– Ну, если по документам, то да, – горько улыбнулся я.
Где же мой дом?
Квартира родителей, в которой я прожил двадцать лет, а потом ушел, начал жить с первой девушкой и уже никогда не возвращался в нее окончательно, только как в перевалочный пункт, где можно отдохнуть, а потом снова уйти непонятно к кому.
Дом бабушки в деревне… Как часто он снится и как редко я там бываю. Уже нет бабушки, а дом продан и разрушается. Я был там недавно, но… лучше бы не ездил. Новые хозяева не жили в деревне, поэтому все ценное, что там было, растащили соседи, все постройки наполовину обрушились, а дом стал пустым помещением. Разве в нем я проводил все эти счастливые лета?
А потом… череда съемных квартир. Мы с Аней меняли по три квартиры в год, так уж складывались обстоятельства. И в какой-то момент я понял, что не могу находиться долго в одном месте, меня тянуло переехать. Пусть даже в пределах одного города.
Не привязывайся ни к чему и ни к кому. Это все лишнее. Все испытания ты проходил и будешь проходить один. Это правило. А исключения его только подтверждают.
– Помнишь, как мы чуть не расстались? Ты тогда не работал, очень долго.
– Да, помню. Я не работал, потому что… Ты знаешь, почему.
– Я думала, что ты вообще не хочешь работать, понимаешь?
– Разве я не доказывал обратное десятки раз?
– Да, но это было потом. А тогда мне казалось, что тебя все устраивает… Я плакала по ночам…
– Я помню твои слова. И никогда их не забуду: «Если ты не можешь дарить мне подарки, то я буду принимать их от других».
– Я… ты же понимаешь…
– Я понимаю, и не упрекаю тебя, – прервал я Аню. – Ты делала все правильно. Это я совершал одну ошибку за другой. И я тебе благодарен. Не все бы прошли через это.
– Да… правда… немногие. Помнишь Пашу и Иру?
– Да, и не только их… Сколько пар распалось. Наверное, в человеке что-то ломается. Ломается безвозвратно. Разбитую вазу не склеить.
– Но мы смогли? – неуверенно и тихо произнесла моя жена.
– Мы… Мы ее поймали перед самым падением.
– Как хочется отправиться куда-нибудь в путешествие, – сказала Аня. – Последнее время мы с тобой никуда не ездим.
– Мне тоже хочется. Но еще больше мне хочется, чтобы у нас в семье было пополнение.
– Можем завести кошку, – грустно улыбнулась Аня, глядя в окно и делая глоток чая.
– Да, я знаю, ты животных любишь больше, чем людей. Даже родители говорят: «Зачем ты живешь?». Они, конечно, имеют в виду, что у нас нет детей. А нам уже за тридцать.
– Сергей! – она отвернулась.
Я затронул самую больную тему. И не потому, что хотел сделать ей больно и упрекнуть в чем-то. Просто я ощущал пустоту, неполноценность и бессмысленность. Ради чего я живу? Не знаю. Ради прошлого и настоящего, ради родителей и Ани. А в будущем что или кто? Двое пожилых и одиноких людей… Годы, десятилетия и века одиночества… И за что это наказание? Судьба такая… Никому ненужность.
Может, поэтому я любил менять места жительства. Что здесь я никто, что там, и даже вон там, а на другой стороне – тем более никто. И всем наплевать.
– Хочется попутешествовать, – повторила жена.
– Да, и мне, – повторил я.
5
Через несколько дней мне неожиданно написала Мила. Попросила мой номер телефона. Я думал, он у нее есть, но она сказала, что не записала его.
– Привет. Я помню, ты говорил, что хочешь покататься по области. Не хочешь со мной в Рамонь съездить?
Я бросил эту фразу во время нашей встречи, не рассчитывая ни на что. Но Мила запомнила.
– Привет. Да, давай.
– Ты где живешь?
– На левом берегу.
– Говори адрес, я через полчаса заеду.
Отлично, думал я, хоть какое-то разнообразие.
Мила приехала на машине, я упал на сиденье рядом с ней. Поздоровался еще раз. Чувство неловкости и неуверенности охватило меня. О чем говорить с ней? Вижу ее второй раз в жизни. Да еще и симпатичная. Меня выбило из колеи. Я как школьник или студент на экзамене. А передо мной декан. Но самое главное, какой я для нее студент – любимец или ненавистный прогульщик. От этого зависит, как будет строиться разговор.
– Мне тут по заданию надо съездить в Рамонь, – рассказывала Мила, выруливая на федеральную трассу. – Ты был там?
– Нет, я здесь особо нигде не был.
– Ты что! – удивилась она. – Там есть настоящий дворец. Я тебе покажу.
– Это я по своей области ездил и неплохо ее знаю, во многих городах бывал. А здесь… не было такой возможности.
– Но ты любишь путешествовать? – уточнила Мила.
– О, еще как люблю. Знаешь, дорога в последние годы стала моим любимым местом. Не важна цель, важен путь.
– Да, наверное, согласна. У меня есть стихи про дорогу.
– Почитаешь?
– Прямо сейчас? – бросила она, обгоняя несколько фур, мчащихся в Москву.
– Ну, можно и потом.
– Погоди, дай припомню…
И она начала сбивчиво, но приятным голосом читать свои стихи. Трасса, красивая девушка, читающая стихи. Мелькающие желто-красные деревья. Наверное, именно в этот момент во мне что-то екнуло. Я даже приоткрыл окно.
– Старый стих, я плохо его помню.
– Ничего, ты круто прочитала. Мне понравилось, правда. А про природу есть? – спросил я, вглядываясь в поля.
– Тебе интересно?
– Ну конечно, зачем бы я спрашивал.
– Я давно ничего нового не писала и не читала.
– Все хорошо, продолжай. Если это не отвлекает от дороги.
Она так мило улыбнулась, не глядя на меня. Но я получил эту улыбку. Ее первую улыбку, адресованную мне.
Я от удовольствия прикрыл глаза. Как же все атмосферно было. И чувство такое… Оно промелькнуло и разбавило серые будни… Чувство, как в восемнадцать лет… Ее голос звонко прыгал под гул машины. И я почувствовал себя так хорошо, как давно не чувствовал. И вдруг мне захотелось увидеть ее красивые глаза, насыщенно синие. Я мельком бросил взгляд – она сосредоточенно смотрела на дорогу. Я не смог рассмотреть ее глаза так внимательно, как хотел. Но мое внимание приковали губы, читающие стихи. Их движение, их приятный цвет и форма… Я отвернулся, уставился в окно и нахмурился, отгоняя от себя позабытые эмоции.
Что мне бросилось в глаза в Рамони, так это улица имени Юлиуса Фучика, героя-коммуниста Чехословакии, казненного нацистами. «Репортаж с петлей на шее» – его выдающее произведение. И памятник уроженцу села Сергею Мосину, который изобрел легендарную винтовку.
А дальше был парк, в котором кружили желтые листья. За ним – дворец Ольденбургских. Мы с Милой прошлись вокруг него, сама усадьба сейчас была закрыта для посещений.
– Красиво, – протянул я.
– Я была давно внутри, тоже интересно.
Она рассказала немного об истории дворца. Я, как любитель истории, оценил это, по-щенячьи глядя ей в глаза. Потом понял, что переборщил, и сделал лицо «кирпичом».
– Тогда я должен угостить тебя кофе в этот прохладный день.
Пришлось долго ее уговаривать.
– Да успокойся, ты меня пригласила, катаешь, показываешь достопримечательности Рамони, читаешь свои стихи. Могу я хоть что-то для тебя сделать…
Мне удалось ее убедить и наконец расплатиться с продавцом кофе. И мы продолжили прогулку по длинной аллее, защищенной высокими стройными тополями. Несмотря на неловкость вначале, теперь я чувствовал себя более комфортно. Мы делились историями из своего прошлого, шутили и смеялись. И как будто звучала гитарная небыстрая и неагрессивная мелодия. Желтый цвет листьев, разбросанных ветром по асфальту, добавлял душевного тепла.
Я поймал себя на мысли, что так хорошо мне не было очень давно.
Она остановилась возле лавочки, попросила подождать и отправилась в серое здание, стоявшее неподалеку. Почему-то улыбка не сходила у меня с лица, пока я ждал Милу.
– Муж не будет ревновать, что ты меня с собой взяла? – спросил я, когда она вернулась.
– Все, можем возвращаться… Муж… Я в разводе. Верней, развожусь. Уже который год. Ну, мы не живем вместе.
Я не стал дальше выспрашивать, бередить ей душу. Однако я заметил, что она не погрустнела. Видимо, эта давняя тема уже не вызывала в ней сильного эмоционального отклика.
– Раз уж мы об этом заговорили… Я не вижу у тебя обручального кольца.
– Я его просто не ношу. Не очень удобно мне с ним. Мы… недавно поженились.
– А давно вместе?
– Да, давненько. Почти десять лет.
– Ничего себе. Это вы молодцы. Мой первый муж, гражданским браком мы с ним жили… Меньше трех лет. Но у меня от него осталось маленькое чудо – Надя, ей восемь лет. А у тебя дети есть?
– Нет.
– А может, есть, но ты о них не знаешь? – рассмеялась Мила.
– У меня была не настолько бурная молодость.
Мы продолжили говорить на более отвлеченные от нас самих темы. И нам было интересно узнавать что-то друг о друге.
– Пойдем погуляем? – предложил я Ане.
– Ой, не хочу. Нет настроения.
– Давай тогда поиграем в настольные игры или посмотрим какой-нибудь сериал? Или фотки старые пересмотрим? Или пообнимаемся?
– Не, я устала, хочу побыть наедине с собой.
Уязвленный, я оделся и ушел в темные сумерки один. Эта ситуация постоянно повторялась. И мы спорили и ссорились. В этот раз я решил не выяснять отношения, а просто уйти. Тоже побыть одному, наедине с собой. В воздухе летала мокрая пыль, лужи подрагивали от ветра, листья осыпались стаями. Темнело, еще чуть-чуть и включат фонари. Многоэтажки скрывали шум дороги. Я вышел к широкому и оживленному проспекту. Суета. Жизнь. Хорошо и грустно.
Пришло сообщение от Милы: «Что делаешь?» Я ответил, что гуляю в одиночестве по городу. Она предложила встретиться в центре. Я обрадовался и… укорил себя за это. Не должен я так себя вести, не должен я ехать и общаться с другими девушками. Неправильно это. Но что мне остается?
В этот раз при встрече она приобняла меня. В строгом черном, но не очень длинном пальто и черной шляпке. Элегантно, утонченно. Мила умела обращать на себя внимание.
– Теперь я угощу тебя, пойдем.
– Ну, пойдем, – улыбнулся я.
– Сергей, я, собственно, к тебе по делу.
– А-а-а, – я слишком явно выдал свое разочарование. Потом понял это и все постарался перевести в шутку. – А я уже подумал, что соскучилась, жить без меня не можешь.
– На чужой каравай рот не разевай, – со всей строгостью ответила Мила.
– Так что такое?
– У меня в скором времени будет персональная выставка картин.
– А, хочешь, чтобы я поснимал?
– Да, хочу. Ты сможешь? В эту пятницу вечером.
– Думаю, да.
– Я в долгу не останусь, – заверила Мила.
– Нет, нет. Денег я с тебя не возьму.
– Хорошо, что тогда?
– Да ничего не надо, Мила, перестань.
– Ну, ладно, я сама подумаю.
Кофе я пить не стал, остановился на чае. Посидели в кафе недолго. Она спешила домой. К дочери. Я сказал, что еще останусь в центре, прогуляюсь по такой погоде, хороший вечер.
– О, да ты романтик.
– Есть такое дело, – подтвердил я.
– Тогда, романтик, можешь меня проводить, если хочешь погулять.
– С удовольствием.
– Нет, удовольствие я не обещаю, – подколола она.
– Да, но я его все равно получу, – парировал я.
Мила легонько толкнула меня кулачком в плечо, как бы говоря: «Какой ты дуралей». Мы шли по центру, дождливый ветер все усиливался. Она взяла меня под руку, второй – придерживала шляпку. Пустынные улицы принадлежали только нам. Почему люди так боятся дождя? Мы пришли к арке дома со шпилем.
– Это мой двор. Спасибо, Сережка.
– Всегда пожалуйста.
Мы разошлись.
Дома жена не задавала никаких вопросов: где я был, с кем, что делал? А не наплевать ли ей на меня? Столько лет уже вместе. Подумать только – почти десять лет. Остались ли хоть какие-то чувства, я уж не говорю про любовь. Она, наверное, была, но скрылась под слоями бытовой пыли.
Мне казалось, что мы отдаляемся. Я отдаляюсь, а Аня… Может, она никогда и не приближалась ко мне по-настоящему? Я вспоминал мои претензии к ней. Господи, да большинству из них практически столько же, сколько и нашим отношениям. И ничего не изменилось, ничего не исправилось. Да и я не идеален, но я стараюсь слушать и слышать. А слышит ли она меня? Все говорило об обратном.
На моем лице невольно появилась улыбка, когда подумал о Миле. Это даже Аня заметила.
– Ты чего улыбаешься?
– Да так, шутку вспомнил.
– Какую? – она была дотошной.
– «Самое искреннее, что я слышала, это мурчанье котенка. В нем нет лжи. Свинья, когда хрюкает, тоже не звездит», – пересказал я гулявшую в интернете картинку.
Аня усмехнулась и ушла на кухню, удовлетворившись ответом.
Я всю неделю продолжал думать о Миле, потому что она оставалась, наверное, единственным источником положительных эмоций. Серые тучи, завладевшие небом не на день и не на два, давили, статичная картина за окном квартиры удручала, а она, поэтесса, художница, менеджер и активистка, была лучиком солнца, оставшимся здесь, на земле…
Нет, надо гнать от себя все это.
6
Галерея была огромной, с высокими потолками, на стенах висели картины разных авторов – и оригиналы русских художников, и репродукции мировой классики, и работы современных мастеров. Как все интересно. Кое-где встречались скульптуры и бюсты древних греков, египтян, поделки и игрушки древних людей.
Средних размеров помещение было предоставлено руководством галереи под работы Милены. Собирались приглашенные гости, они подходили к картинам и озадаченно перешептывались между собой, кивали и усмехались. Виновница торжества была неотразима в бледно-красном вечернем платье. Я не мог отвести от нее взгляд. Она меня именно для этого позвала на самом деле? Не ради фотографий? И я не знаю, какой ответ был бы лучше.
Я усердно работал, щелкал всех подряд и в первую очередь ее.
В назначенный час все собрались перед Милой, и она начала рассказывать. Много, где-то даже косноязычно, сбиваясь. При этом она не теряла своего очарования. Наоборот, оно становилось все сильней, притягивало, как магнит. Собравшиеся узнали о том, в каких техниках она работает, как к ней приходят сюжеты, где черпает вдохновение. Стандартные темы. На меня Мила толком не смотрела. Почувствовал себя ненужным, как будто меня используют. Фотографий было достаточно, я перестал снимать. Стоял с отстраненным видом, рассматривал картины. В основном преобладали пейзажи, деревенские домики. Но встречались и изображения космического неба, темно-синего, сиреневого, с яркими звездами. Был портрет ее дочери – девочки с темными, как смола, волосами и острым подбородком. Взгляд очень строгий и очень серьезный. Почему Мила решила нарисовать ее именно такой? Еще выбивался из общей канвы автопортрет. На нем она была похожа на себя, но какая-то не такая, как будто это сестра-близняшка. Но что не так в ее внешности? Моложе? Серьезней? Грубей? Да, улыбка отсутствовала, а я привык видеть Милу именно улыбчивой, смеющейся.
Я постоял еще немного, выступал спикер из Союза художников России, делился впечатлениями от увиденной экспозиции.
Что же, мне здесь больше делать нечего. В непонятных, расстроенных чувствах я отправился к гардеробу. Мне всегда было непонятно, почему именно среди людей чувствуешь себя очень одиноким. Но и уезжать в глушь, в которой каждый прожитый год не отличается от предыдущего, где ничего не меняется даже визуально, не хотелось.
Я дал номерок и взял куртку.
– Ну, и куда это мы собрались? – услышал я знакомый голос. – Чуть не упустила тебя из виду.
– Я все пофоткал, обработаю и скину.
– Хорошо. Но сейчас мы пойдем в кафе, посидим и отметим мою выставку, хоп?
– Хоп? Что это? – удивился я.
– Это «договорились» на узбекском, – очаровательно улыбнулась она.
Мое плохое настроение как рукой сняло, внутри стало тепло. Она не дала мне почувствовать себя забытым и заброшенным. Мила оказалась внимательной и чуткой, уловила мое настроение.
– Ну, давай, – развел руками я.
– Сейчас, еще немного мне надо побыть, минут десять.
– Ладно, ладно.
Немного позже она вышла из галереи, уверенным движением взяла меня под руку, и мы пошли в кафе. С Милой было уже привычно и комфортно, исчезло беспокойство, неловкость, как при первых встречах. Веяло прохладой, мы кутались в воротники, прятали лица от ветра, пытаясь разговаривать.
В одном из заведений на проспекте заказали перекусить и пару коктейлей. Я, как всегда, не хотел пить, но Мила настояла, что надо отметить такое важное событие в ее жизни.
– У меня ведь не так много выставок было. Это, по-моему, четвертая. Я имею ввиду, персональных. Были еще какие-то сборные.
– Я за тебя очень рад. Дивлюсь, как у тебя на все хватает времени.
– А его и не хватает. Постоянно приходится делать что-то в ущерб другому. И потом чередовать.
– А у меня вроде и время есть. Только заполнить его нечем. Все так быстро живут, куда-то мчатся, столько дел, решают свои проблемы. А мне и мчаться-то некуда.
Мы выпили, предварительно чокнувшись бокалами.
– Расскажи мне о Донбассе, – попросила она.
– Если честно, то не хочу. Когда-то я пытался что-то кому-то рассказывать, а потом видел стеклянные глаза, наплевательские и безразличные. С тех пор я никому ничего не рассказываю. Все есть в интернете, во всем можно разобраться самому.
– Но мне все-таки интересно, – настаивала Мила.
– Что именно?
– Ну, например, как ты оказался в России.
– Началась война, десятками начали гибнуть люди. Я взял жену, на тот момент мы только встречались, и увез ее. Вот и все.
– Ты немногословен сегодня.
– Извини. Но это такая тема…
– У тебя погиб кто-то?
– …о которой я не хочу говорить. Все, давай о чем-нибудь другом.
– Ты меня тоже прости. Я всего лишь хотела узнать тебя получше. Ты обычно веселый и улыбчивый, шутишь, а сейчас… у тебя такое лицо стало…
– Вот, кстати, по поводу лица. Мне твой автопортрет понравился. Необычная ты на нем.
– Да.
– Не могу даже понять, что не так.
– А я тебе скажу, – покивала Мила. – Я писала его после смерти сестры. Она недавно умерла. Это выражение горя. Только слезы я не стала рисовать. Хотя они были… Вот видишь, я говорю тебе все.
– Вы были близки?
– Да, я ее очень любила. Хотя она была и младше, но я ее всегда считала старшей из нас. Я – раздолбайка, а она серьезная и основательная, часто наставляла меня на путь истинный.
Мила ушла в себя, это можно было понять по взгляду. Вспоминая о сестре, она невольно улыбалась. Как мне была понятна ее улыбка!
– Семьи у нее не было. Ничего после нее не осталось, – улыбка исчезла. – Только воспоминания.
– Иногда этого достаточно. Иногда воспоминания более осязаемые, чем что-то конкретное.
– Да, ты меня понимаешь. Она часто приходит ко мне во сне, мы общаемся. И часто кажется, что она жива.
– Мне часто снится один сон в разных вариациях. Что я еду на синем «опеле» с товарищами. Это действительно было. Когда начиналась война на Донбассе, я не скрывал своих взглядов. Я был и остаюсь за Россию. Даже выступал однажды на митинге. В общем, активист пророссийский. При этом у меня было много знакомых, товарищей, друзей с разными взглядами, в том числе и крайне правыми. И вот двое товарищей позвали меня съездить с ними в область. Война уже шла. Хотели посмотреть то ли разбитую обстрелами военную часть, то ли еще какой-то объект. Я согласился, хотел пофотографировать. С ними были еще два их знакомых, которых я не знал. И вот мы едем, а у меня какое-то предчувствие появляется. Разговоры у них становятся странные и агрессивные в мою сторону. Упреки, споры и обвинения. Я понимаю, что что-то здесь не то. А потом один из этих незнакомых достал пистолет. Как бы невзначай, крутил его, рассматривал, хвастался. Я присмотрелся ко второму и заметил татуировку в виде свастики, какую носят украинские националисты. В общем, я не знаю, как передать словами эту обстановку. Но в один момент я отчетливо понял, что они едут, чтобы убить меня где-нибудь в посадке. Меня спасли две вещи. На дороге встретился блокпост ополченцев. Они остановили машину, но ничего толком не проверяли, не досматривали. Мой знакомый, который был за рулем, переговорил с ними, что-то они посмеялись. Хорошо, что я сидел возле двери на заднем сиденье, а не посередине. Я просто взял и вышел. Вышел и остался на этом блокпосту. Ополченцы тогда ничего не поняли, а мои знакомые сказали, мол, остаешься, ну ладно, до встречи. И уехали, как ни в чем не бывало… Я знаю, они бы убили меня… Теперь я достаточно тебе рассказал?
Мила промолчала, только сделала глоток коктейля. Я тоже.
– Поэтому с тех самых пор, с четырнадцатого года, я никому не верю.
– А по тебе так и не скажешь. Ты открытый и веселый.
– До определенной степени. Ну кому понравится унылая рожа, кто ее полюбит?
– А ты хочешь, чтобы тебя все любили?
– Нет…
– Я вот на тебя смотрела на открытии выставки. Ты не такой был. Серьезный, угрюмый даже, «морда кирпичом». А ты же совсем другой.
– Я… я не знаю, какой я. Уже ничего не знаю. Помнишь, как у Розенбаума: «Заблудился в темном лесу я». Вот так и я, заблудился и уже не выйду, скорее всего.
– Я тебя выведу. Если понадобится, я, как Данко, пожертвую своим сердцем, чтобы вывести тебя из этого темного леса.
Мне стало очень неловко, я отвел глаза и сел вполоборота к Миле. Помолчали каждый о своем. Затем разговор продолжился в более веселом русле. Рассказывали друг другу всякие комичные истории. А взгляд ее, обращенный на меня, стал другим. И я не мог понять, каким. Но такими глазами не на каждого смотрят. А эти грозовые глаза в полутьме… Они светились насыщенным синим цветом, когда на них попадал сторонний огонек.
Она становилась слишком важной для меня. Я пытался сопротивляться, но не мог.
7
Зима шла медленно, никуда не спешила, холодная и серо-белая. Я занимался работой, но все мысли были о ней. Минуты, дни, недели.
Мы стали часто общаться. Постоянно переписывались в социальных сетях, иногда созванивались. Узнавали друг друга и наслаждались общением.
Я из-за невозможности все это скрыть рассказывал Ане о своей новой знакомой, подруге. Она достаточно спокойно воспринимала наше общение, без видимой ревности и, казалось, даже одобряла.
– Я рада, что у тебя появились новые друзья, – глядела Аня с хитрым прищуром. Мне не хотелось замечать его. Женское сердце, разве его обманешь? Может, ее успокаивало кольцо на пальце, которое она так хотела: мой муж, никуда не денется.
Проблема в том, что я отдалялся от жены, становился менее к ней привязан, все время я хотел проводить с новым для себя человеком, с новой женщиной. И все мы догадывались, чувствовали, что происходит, но еще не говорили об этом открыто.
В один из зимних дней мы гуляли в парке имени Дурова с Милой и ее дочкой. Это была забавная, смешливая девчушка Надя, которой я подарил большую детскую энциклопедию с красивыми картинками. Знакомство прошло успешно. Мы играли в снежки, смеялись, валялись в снегу. И все это время я ощущал на себе взгляд Милы. И мое сердце таяло. Я понимал, что она хочет быть со мной.
Когда мы гуляли втроем, я чувствовал, что являюсь членом настоящей семьи, а Надя – как будто моя дочь. От этих мыслей сразу становилось грустно – у нас-то с Аней детей не было.
Когда мы виделись только вдвоем, я едва держал себя в руках… Перед очередной встречей я полушутя написал ей: «Надень сегодня платье с вырезом поглубже». У меня было два варианта: либо она назло мне наденет закрытую водолазку, либо… Она пришла в бирюзовом коротком платье с волнующим вырезом.
В небольшом и пустом ресторанчике мы зашли помыть руки. Я оказался за ее спиной… Положил руки на талию, глядя в ее глаза через отражение… Прижался… Она прижалась в ответ, положила свои ладони на мои руки, закрыла глаза. Мои руки скользили по ее животу, она все сильней прижималась ко мне, откинула голову мне на плечо, повернула лицо. Ее губы оказались совсем рядом… Я отпрянул, слишком резко и неожиданно.
Мы снова встретились за столиком. Я согревался чаем, хотя меня и без него бросило в пот.
– Не знаю, как ты сдерживаешься, – бросила она.
На это нечем было ответить.
Радость первых впечатлений, первого общения, узнавания проходила. Появлялась боль…
Боль от сложившейся ситуации, нехорошей со всех сторон. И я стал причиной этому.
– Когда ты меня провожаешь, я не хочу, чтобы ты уходил, – тихо произнесла Мила. – Я хочу, чтобы ты остался.
«Ты хотел? Ты получил! Доволен? Ловелас хренов», – думал я про себя.
– Я бы тоже хотел остаться… – неопределенно ответил я.
– Но я так не могу. Пока у тебя кольцо на пальце, пока ты женат, пока она ждет тебя дома.
– Я понимаю. И я тебе за это благодарен. Ведь сдерживаюсь не только я, но и ты.
– Да…
– Я никогда не был в подобных ситуациях…
– Мне недавно приснился сон. Там был ты, я, Надюшка. Еще там был мальчик. Наш сын.
От этого мне стало еще более паршиво на душе. «Какой же ты придурок», – думал я про себя. Теперь тебе решать эти проблемы. Но как быть, сердцу ведь не прикажешь. Кто виноват, что все так получилось? Я, Мила, Аня или злодейка-судьба, бросившая кости, которые выпали именно таким образом?
Когда я вернулся домой, Аня уже спала. Я отряхнулся от снега, тихо снял ботинки и куртку. Беззвучно прилег рядом с женой. Смотрел в потолок, пытаясь разобраться в себе. Неожиданно в темноте раздался голос:
– Я вот думаю, а что будет, если ты уйдешь к ней? Что будет со мной? Как я буду жить одна без тебя?
Еще одна фраза, на которую мне нечем ответить. Два сложных вопроса, на которых не было хороших ответов.
Я просто повернулся к Ане и обнял ее. В тишине я прислушивался, не плачет ли. Нет. Спокойная, безразличная, уже сто раз прокрутившая у себя в голове эти мысли.
«Ну и кого из них ты сделал счастливой? – думал я. – Ладно… А сам ты стал более счастливым? Нет, ни на сколько».
8
Дома, на Донбассе, ситуация накалялась. Родители рассказывали, что украинские войска снова начали активно стрелять артиллерией, наши, до этого сдерживаемые приказом не вестись на провокации, отвечали, пытаясь подавить огневые точки противника.
Еще страшней были теракты. Диверсанты, засланные и завербованные Киевом, взрывали автомобили с местными политиками и командирами, подкладывали бомбы для уничтожения инфраструктуры.
Я переживал за родителей. Все шло к большой войне. Кому это было не понятно? За прошедшие годы Украина воспитала ненавидящее русских и Россию население, пропагандой запудрили мозги, выставив Москву главным вселенским злом. Более того, Киев якобы уже восемь лет воевал именно с Москвой, а не Донбассом, не со своими бывшими гражданами. Я помню выбитые стекла в моей школе, школе, в которой учились мои сестры, сожженные магазины, рынки и дома. Погибших жителей… Тогда это удалось прекратить, однако пятнадцать тысяч человек, по официальной статистике, было уже не вернуть.
Теперь Украина хотела все это повторить. Эксперты говорили о том, что украинская группа войск выстраивается в наступательном порядке, готовит удар. Крохотные непризнанные республики, одинокие Луганск и Донецк, были обречены. Огромная группировка войск сотрет их с лица земли. А Россия… что же Россия, на которую все возлагали надежды… Неужели останется в стороне?
Я не знал, что делать, каждый день связывался со своими и спрашивал, как они там? Мои любовные переживания отступили на второй план. Не хотелось думать ни об Ане, ни о Миле. О войне думать тоже не хотелось. Я хотел просто спокойно жить, радоваться жизни, не думать о судьбах мира, общаться, любить… А на душе все гаже и гаже…
Но Россия не промолчала. В ответ на запрос республик, они были признаны. И это была радость, это был праздник. Но после праздника наступили тяжелые военные будни. Президент Владимир Путин объявил о начале специальной военной операции по защите Донбасса.
Утром 24 февраля все началось. Миллионы людей, открыв в этот день новостную ленту, не поверили своим глазам. Войска России уже были в Черниговской, Киевской, Харьковской, Сумской областях, поступали данные о русском десанте в Одессе. Не говоря уже о ДНР и ЛНР.
Из республик начали эвакуировать женщин, детей и стариков. А всех мужчин мобилизовали, отправляя на фронт.
Украинские войска терпели поражение, они не ожидали такого развития событий. Хотелось злорадствовать: «Врали все эти восемь лет, что воюете против России, так повоюйте теперь!» Но не получалось… Загребать жар чужими руками я не умел. И все же из меня полезло столько злобы, ненависти, что я перестал читать новости.
Я прекрасно помнил фразу: «Самые жестокие люди обычно самые трусливые».
«Не будь жестоким и трусливым, не радуйся тому, что сейчас где-то гибнут люди. Есть подонки, туда им и дорога, но есть и обычные люди, которые не знают, что теперь делать. Как и мы тогда, в четырнадцатом году», – говорил я себе.
Как-то с Аней ехали в автобусе. Людей было мало. У водителя включено радио, новости об актуальных на данный момент событиях. Рассказывают о беженцах из Украины в Европе и попытках их всех приютить и обогреть.
Ведущий рассказывает о Молдавии, которая собрала свободные средства и радушно приняла украинцев, а также о жителях страны, возмущенных поведением некоторых прибывших, которые требуют, чтобы с ними не общались на русском языке, а только на том, «который они понимают». Затем звучит упоминание Польши, где тоже принимают соседей, хотя еще недавно беженцев из Сирии не пускали на порог и даже стреляли в них.
С места вскакивает худенькая девушка с недовольным лицом и о чем-то говорит с водителем. Сперва показалось, что просто спрашивает что-то, но по ходу беседы она распаляется и становится слышно: «Выключите это немедленно! Вы зачем голову людям морочите?»
Водитель говорит: «Это радио, что не так?»
«Я журналист! – заявляет пассажирка. – И я говорю вам, что все здесь сказанное – пропаганда и ложь от первого до последнего слова. Выключите немедленно!»
Водитель пожимает плечами и спокойно спрашивает: «Вы что, нацистка?» Автобус останавливается, она выскакивает в открывшиеся двери. Он снова громко спрашивает: «Вы нацистка?»
«Я – человек», – бросает она недовольно и уходит.
Журналистка… наплевавшая на всех погибших на Донбассе. Ну какая она мне может быть коллега? Либо лицемерка, замечающая только то, что укладывается в ее картину мира, либо просто недалекий человек. Конечно, она может иметь любое мнение, это право бесценно – и его никто не отменял. Но что это мнение значит для тех, кто потерял близких, кто лишился дома от украинских обстрелов, кто сидит в окопах и штурмует села, кто влачит нищенское существование, потеряв веру в светлое будущее? Ничего. Мнение этой журналистки не значит ничего.
Шли дни и недели. Я места себе на находил. Я не мог спокойно наблюдать за этим всем.
Я не мог уснуть, перед глазами стояли картины пепелищ, разорванные тела, горящие дома. Пришлось пить успокоительное. Аня как могла успокаивала меня, нервного и слабого. Все то, с чем я боролся восемь лет, эта затянувшаяся депрессия, вызванная бесцельной жизнью, накатилась еще больше и, казалось, прибрала меня к себе. Я не помню, как засыпал, просто отключался, когда было далеко за полночь.
– Сережа, с тобой все хорошо? – будила жена. – Ты громко стонал.
И так едва ли не каждую ночь.
Я не мог бездействовать. Мила написала очень романтическое небольшое письмо, а с Аней мы поссорились, я наорал на нее так, как никогда не орал. Я окончательно запутался во всем, в чем только можно было. Во мне сплелся такой сложный клубок из самых разнообразных чувств: влюбленности, ненависти, страха, отчаяния…
Пытаясь разобраться в себе, я бросил все и отправился на Донбасс. Даже Ане я сообщил об этом в последний момент, а Миле и вовсе ничего не сказал.
На улице стояла умеренно теплая погода – весна. Наверное, одна из самых несчастливых весен. В этом году она не принесла с собой ничего того, что обычно приносит – любовь, надежду и радость.
Пустой автовокзал, безлюдные утренние улицы, такси до родительского дома. Объятия с родными после долгого расставания. Недолгий сон. Проснулся. Вокруг та же обстановка, которая была в детстве. Дом, за годы ставший уже чужим, снова погрузил меня в те беззаботные годы.
Пообщавшись с родителями, я отправился в школу, до которой было пять минут ходьбы. Прошел мимо детского сада, в его огороженном дворе играла ребятня, веселая и смешная. Надеюсь, они не понимают, что происходит, что воспоминания об этом времени у них сотрутся.
Возле школы были люди с автоматами – сотрудники комендатуры. Я зашел в вестибюль и удивился, не увидев здесь бегающих детей. В нем стояли столы, за которым сидели мои учителя, а перед ними стояли очереди из людей.
Я подошел к девушке в форме.
– А что здесь происходит?
– В каком смысле? Вы с какой целью интересуетесь? – с подозрением посмотрела она на меня.
– Да я… – немного замялся. – Учился здесь, ищу учительницу свою… А, вон она.
Ирина Яковлевна не сразу меня заметила. Я немного подождал, пока не ушла женщина, данные которой записывались в журнал.
– Здравствуйте.
Ирина Яковлевна подняла на меня удивленные глаза, немного улыбнулась, встала из-за стола, и мы отошли в сторону.
– Это все беженцы из Мариуполя. Мы их здесь размещаем. Видишь все это, – учительница показала на горы вещей, сложенных на скамейках. – Это жители нашего квартала принесли – одежду, еду. Постоянно приносят, очень много неравнодушных людей, все помогают.
Я и забыл, что занятия в школах отменили из-за военного положения, а многих детей по возможности эвакуировали в Россию. Поэтому я не увидел той своей старой школы.
– У меня знакомая в больнице работает, – рассказывала Ирина Яковлевна. – Много раненых ребят.
– Да, представляю…
– Как у тебя дела?
– Да что у меня, нормально все.
– Спасибо, что не забываешь. Извини, времени нет. Слишком много работы.
Теперь Луганск превратился в тыловой город. Сюда эвакуировали людей, временно расселяли их, давали необходимое. Из Мариуполя, Рубежного, Северодонецка, Лисичанска, других городов и сел. Я вспомнил рассказы о том, как раньше, во время Великой Отечественной войны, в разных учреждениях размещали казармы, полевые госпитали. И сейчас все то же самое.
В университет, находившийся также неподалеку, я попасть не смог – пускали только по пропускам. Поэтому решил отправиться в одно из мест, которое всегда посещал по прибытии в город. На могилу к старцу Филиппу. Там стояли часовенка и новая церковь, а возле его могилы – чудо. Возле могилы лежала часть дерева, обращенная старцем в камень. И все верующие приходили сюда, чтобы прикоснуться к этому камню. Я сам не раз трогал это каменное дерево. Приехал и в этот раз.
Людей на улицах было мало, несмотря на располагающую к прогулкам теплую погоду. Особенно чувствовалось отсутствие мужчин. Все либо на фронте, либо сидят по домам.
Я отправился в еще одно место, которое давно не посещал, на другую окраину города.
9
Мне всегда было спокойно на кладбище. Я иногда приезжал сюда не на праздники, а просто…
Предстояло пройти несколько километров. Я шел, пронизываемый апрельским, еще прохладным ветром. Высокие дома остались позади. Перешел трассу. Деревья стояли еще без листьев, старая трава была мертвенно-желтоватой. Как разрослось кладбище! Сколько свежих могил, еще без надгробий и памятников, только кресты.
Много ворон, все каркают и каркают, кружат стаями. Я съежился, то ли от холода, то ли от всей этой неприятной картины. Шел и бросал взгляды по сторонам, читая фамилии и годы жизни. И тут заметил надгробие с изображением Лехи Соловьева. Мой товарищ по университету, который учился на пару лет младше. Он работал фотографом в глянцевом журнале, мы частенько с ним пересекались, болтали. Он был невысокого роста, с темными густыми волосами. Я остановился и зашел за оградку, сел на лавочку возле его могилы. Эх, Леха, я ведь даже не успел ничем помочь, слишком ты быстро ушел, умер от почечной недостаточности. Еще до начала войны. Не знаю, можно ли так говорить, но хорошо, что ты всего этого не увидел.
Теперь я знал, где похоронен Лешка. Буду заходить и к нему иногда. Я видел его за пару недель перед его внезапной смертью, на лавочках возле первого корпуса университета. Кто же знал, что эта случайная встреча будет последней встречей с этим молодым жизнерадостным человеком. А через месяц после смерти Леха мне приснился, мы шли и болтали, а потом разошлись в разные стороны.
Я брел и брел по кладбищу. Солнечно, свежо, но ветрено так, что даже сделать глоток воздуха тяжело.
Еще одна оградка, знакомая мне. Это родители моего старого друга. Они разбились в автокатастрофе, когда он был совсем маленьким. Сюда я не захожу.
А вот место последнего пристанища еще одного моего товарища – Николая Сидорова. Он в отцы мне годился, работали вместе, он давал советы по фотографии. Коля пережил самые тяжелые времена – лето четырнадцатого года, бывал в переделках и никогда не боялся. Прощание с ним прошло в русском драмтеатре, на которое пришли многие известные в республике люди. Я помню его гроб и тело. Спокойное, умиротворенное лицо. Мне показалось, что это не он, это не Коля, его уже не было в этом теле. И тем не менее, он был в зале, я чувствовал это. Он был среди нас… Возле его могилы я тоже немного постоял, посмотрел на фотографию. Вспомнил, что видел Колю за три недели до его смерти, в сквере «Молодой гвардии», в котором проходило какое-то праздничное мероприятие. Мы оба фотографировали. Я был с Аней. Сказал ей: «Это наш известный луганский фотограф. Он меня многому научил».
Сердце наливалось тяжестью и болью. Никогда не знаешь, когда увидишь человека в последний раз. А потому не придаешь особого значения этим встречам. Ведь жизнь человека должна быть вроде бы долгой? Должна…
И вот я пришел на другой конец кладбища. Здесь покоилась моя бабушка Маша, которая умерла еще до моего рождения. Я ее никогда не знал, видел только на фотографиях. И все равно приходил сюда время от времени.
– Ну, привет, бабушка. Как у меня дела? Да все нормально. Только что-то я запутался в своих любовях, не знаю, что делать, как правильно поступить…
Долго я вслух рассказывал о событиях из моей жизни. Рассказывал надгробию и фотографии. Как будто бабушка и так всего этого не знала.
10
– Ты куда пропал? – написала мне Мила.
– Домой приехал.
– В смысле домой? Куда? В Донбасс?
– Да, к родителям.
– Зачем ты туда поехал?.. Я… так боюсь тебя потерять…
– Мне кажется, что я давно себя потерял, Мила.
– Сергей! Это из-за меня? Скажи мне честно. Я же теперь спать не буду. Я каждый день смотрю эти новости, а ты взял и уехал туда, ничего не сказав.
– Тут спокойно. Луганск сейчас уже тыловой город.
– Да несколько дней назад по нему стреляли… Я не прощу себе этого…
– Успокойся, ты тут ни при чем. Мне просто надо было приехать сюда. Понимаешь?
– Какой же ты придурок… Я даже не знаю, как тебе сказать… Я тебя прибью!
– Угрозы, обещания, унижения… Ты точно была влюблена в меня? – попытался я пошутить.
– Я такого никогда не испытывала… Таких чувств смешанных, смятенных…
– Понимаю, я тоже.
Я поехал в библиотеку имени Горького. Всегда мне нравились произведения этого великого пролетарского писателя. Что ни говори, а все равно хорош. Передал кое-какие гостинцы из Воронежа. Директор очень благодарила.
А на следующий день я узнал, что на фронте погиб сотрудник библиотеки. Все мужчины-сотрудники бюджетных учреждений были призваны и защищали сейчас Родину с оружием в руках. Знакомый рассказал, что уже погибло семь университетских сотрудников, а еще одному оторвало ноги.
Моим пристанищем стал бар недалеко от дома. Конечно, выпить стопку-другую я мог и дома, но хотелось сменить обстановку, не сидеть в четырех стенах, не погружаться в черные мысли. Заведение это не претендовало ни на какие лавры приличного. В довоенные времена здесь постоянно кого-то резали, избивали, грабили, а сейчас… Разве все это сейчас имело значение?
Только я сделал первый глоток пива, как у меня за столиком появился сосед. Лицо его было непрезентабельное, под глазом красовался перезревший бланш.
– Не против, родной?
Я кивнул, мол, садись.
– Ну, давай выпьем. А то тут только мы один. Не чокаясь. За пацанов наших погибших.
Мы выпили. Настроения не добавилось.
– Я воевал в четырнадцатом. Потом уволился в запас. Сейчас ходил – не взяли. Почему, не знаю. Я помню… я помню, как возвращал в Россию тело погибшего добровольца. Через границу перевезли, еду к его родне и думаю: «Пусть мать, убитая горем, меня хоть в клочья порвет, но я верну ей тело сына».
И он горько сжал кулак. Выпил. Я пристально смотрел на него. Обычный донбасский работяга, скиталец, выпивоха. Но почему он был мне ближе всей этой гламурной тусовки в дорогих ресторанах, пафосных телок, качков на дорогих машинах? Я глядел в его глаза и видел в них, пусть это банально, душу. Я видел, какую тяжелую эмоциональную работу она проделала. Как он терзался этими воспоминаниями, как он ставил горе других выше своего собственного, и тем самым он в действительности был выше и приятней богемы, возомнившей о себе слишком много.
Как только я зашел домой, мне пришло сообщение от жены:
– Ну, как ты там? Я очень по тебе соскучилась.
И фотография в неглиже.
– Спасибо. Очень кстати, – ответил я.
Несколько часов я провел, разглядывая старые фотографии. Родственников, родителей, свои собственные.
Пришло сообщение от Милы:
– Прости, если я что-то не так сказала. Я очень переживаю за тебя.
Она тоже решила меня порадовать, прислав фотографию, на которой рукой прикрыла обнаженную грудь.
Это уже ни в какие ворота не лезет! Надо что-то решать с этим. Бросить обоих или остаться с кем-то из них? Но с кем?
Я отключил телефон. Ничего не хочу, ни с кем не хочу общаться. Выдернул телевизор из розетки, чтобы родители не смогли его включить, как только придут с работы. Лег на пол, включил любимую группу, закрыл глаза.
- Прямо сейчас вы будьте счастливы,
- Прямо сейчас закончится, прямо сейчас, увы.
- Прямо сейчас вы будьте счастливы,
- Ибо потом только гробы, гробы, гробы…
- Господи, да что ж такое! И здесь одни гробы!
Я оделся, накинул свою серую куртку и выбежал из дома. Не хотелось оставаться наедине с самим собой, и пытался убежать в город. Пытался скрыться на родных улицах, в знакомых до боли дворах, где я провел столько бесценного времени. Те же разбитые чиновничьим безразличием дороги, те же мрачные хрущевки, те же абрикосы и тополя. Все как в детстве. Только людей на улицах нет. День клонился к вечеру, но солнце еще дарило свои яркие лучи. Но это не спасало город-призрак. Гробы, гробы, гробы… Слезы.
В Луганске я дышал как будто железом. Настолько здесь непригодный воздух и атмосфера сейчас.
Зашел в магазин купить себе что-то для снятия напряжения. Передо мной мужчина говорит продавщице:
– Помнишь моего брата? Сегодня похоронил.
Блуждая по дворам в центре города, я увидел знакомый силуэт, женскую фигуру. Я, несмотря на заплетающиеся ноги, сделал бросок к ней, обогнал и повернулся, чтобы посмотреть, не обознался ли.
– Алена! Привет.
Видимо, моя реакция была слишком радостной. Бледная женщина отпрянула в сторону.
– Это я, Серега. Помнишь, мы вместе работали в газете?
– Сережа? Здравствуй…
– Как ты, Аленушка?
– Ты пьяный, что ли?
– Да, есть немного. Совсем что-то настроения нет.
– Дурак, что ли? Нельзя по городу пьяным ходить, особенно по центру. Увидят – заберут на войну. Пойдем лучше ко мне, я тут рядом живу.
Сидя на кухне, мы выпили. Рассказывали друг другу, как у кого сложилась жизнь.
– Сын мужа от первого брака погиб в августе четырнадцатого года. Было затишье, он выбрался из подвала во двор. Снова начался обстрел, его убило снарядом. А через две недели стрельба прекратилась.
Не дожил до перемирия. Парню было пятнадцать лет.
– А теперь и муж… – она не смогла договорить.
Я придвинулся и обнял ее. Прижал очень сильно, чтобы унять ее дрожь.
– Ну, все-все. Что ж поделаешь, Аленушка… Им сейчас хорошо там, наверху.
До войны она была достаточно эффектной брюнеткой. Сейчас я погладил ее седые пряди, коих было предостаточно. Прижал и поцеловал в лоб.
– Ну, не плачь, Аленка. Давай лучше выпьем.
Наутро я проснулся у своей знакомой. Она уже готовила завтрак, но я отказался. Оделся и ушел, не попрощавшись. Разве такой жизни она заслужила? Потеряла любимого человека, пасынка. Осталась одна. Разве есть что-то, что сможет ее утешить? Виновные в этой войне, чтобы у вас языки отсохли!
Ехал домой на маршрутке, перегар от меня веял сильный. Я уперся в окно, чтобы ни на кого не дышать, чтобы никто меня не видел. Повернули на широкую улицу, проезжали мимо частного сектора. Местами виднелись заброшенные, полуразрушенные дома. Недалеко отсюда жил мой знакомый, я даже его имени не знал, только прозвище. В один из дней жаркого лета четырнадцатого года он с отцом вышел во двор. Упала мина. Мой знакомый погиб, а его отец получил ранение. Все это было здесь… когда-то давно. И все это снова вернулось. Если бы не спецоперация, город бы уже сравняли с землей.
Сзади разговаривали двое мужчин, по голосу явно достаточно зрелые. Понятно было, что давно не виделись.
– А ты женат?
– Да, женат, двое детей. Может, скоро внуки будут. Надеюсь на это.
– А я один… Знаешь, как плохо быть одному…
«Как плохо быть одному», – звучала фраза незнакомца в голове. Я так боялся этого одиночества, что чуть было не изменил Ане… Заморочил голову Миле… И все из-за этого страха остаться одному?
– Этот каштан всегда первым выпускает листочки на твой день рождения, – сказала мама.
И правда, вся каштановая аллея стояла еще голой, а дерево напротив окна нашей квартиры уже зеленое. Как будто знало, что у меня сегодня праздник. Я его несколько лет не отмечал с родителями. И в этом году мне особенно сильно хотелось быть в этот день рядом с ними.
Мама наготовила моих любимых салатов. С папой выпили конька. Я спрашивал про дедушек и бабушек, родители с увлечением вспоминали, как познакомились, юность, как жили в те годы, когда разрушался Советский Союз.
11
Дома меня уже ждало новое сообщение, но не от жены или несостоявшейся любовницы. Написала подруга Женя, которая давно не выходила на связь. Она прислала видео из Мариуполя, на котором одна женщина заявляет, что никто Донецк не обстреливал восемь лет.
– Все находятся в неведении, – заявила Женя. – Трудно разобраться, где правда. А, честно, и не хочу разбираться! Я хочу, чтобы все прекратилось. Что-то сплю по пять часов уже три дня подряд. Нет сна, я уже в каком-то неадеквате.
– Про обстрелы Луганска ты, видимо, забыла, – ответил я.
– Я уехала в четырнадцатом году.
– Так же, как и я.
– Я всего не знаю, мне трудно судить. Мне просто людей очень жаль. И нас. Неизвестно, чем все это закончится… По-моему, пора уже кончать с этой стреляниной. Это же XXI век!
– А чем он отличается от предыдущих? Тогда, что ли, люди не могли договориться или думали: «Мы живем в темные века»?
– Есть такой большой исторический опыт, а выводов никто не делает. Получается – мы животные. И сила – в кулаках.
– Я тебе просто удивляюсь… Ты забыла майдан? Лозунги «москалей на ножи»? Как они начали обстреливать Донбасс?..
– Первое: я не хочу об этом говорить, потому что я не хочу с тобой ругаться по этому вопросу. Второе: а ты уверен, что ты прямо все так хорошо помнишь? И тогда правильно и объективно воспринимал информацию и мог делать правильные выводы? Я уже досконально не помню, честно, что и как там было…
Я не стал ничего отвечать. Всегда думал, что мы с Женей придерживаемся одних взглядов. А оказалось… «Ты прям все так хорошо помнишь?» Да, хорошо. Я прекрасно помню, как эти украинские марионетки, подчиняющиеся западу, шаг за шагом, планомерно развязывали войну. Делали пакость, убивая людей то на Донбассе, то в Одессе, и замирали, ожидая реакцию России. Все тихо-спокойно? Значит, можно действовать дальше.
– Так Женя и не обязана разделять твои убеждения, понимаешь? – написала мне Аня после того, как я рассказал ей о разговоре с подругой. – Конечно, от друзей мы ждем, что уж их взгляды будут совпадать с нашими по неким фундаментальным вопросам, но жизнь идет, все меняется. Вы встретились в одной точке, где все совпало. С того момента прошла куча времени, изменились и вы оба, и жизнь перед каждым ставит совсем иные вопросы, никто не обязан на эти вопросы давать ответы такие же, как ты. Каждый со своей жизнью беседует сам, а ты видишь только со стороны даже не весь результат, а лишь его часть. Что ты вообще знаешь о жизни другого человека? Откуда тебе знать, почему и как он пришел к тому, к чему пришел?
Аня, как всегда, была права. Но… Помню ли я, как все было? Да, я хорошо это помню.
12
Некоторые жители освобожденных районов были недовольны. В основном те, кто зарабатывал на наших пенсионерах, которым приходилось ездить в Станицу Луганскую за пенсией. Бывало такое, что пожилые мужчины и женщины возвращались ни с чем, оставляя все деньги за постой у земляков, живших на украинской территории.
Кому война, а кому мать родна.
Моя теща с бабушкой летом четырнадцатого года уехали в мой любимый Харьков. Там работало много волонтерских организаций для помощи беженцам с Донбасса. Многим ли они помогли, не знаю. Но, по словам моей тещи, через полгода эти волонтеры ездили на хороших иномарках.
Еще и с нищей страны собирали деньги для украинских военных. А олигархи продолжали богатеть, наживаясь на сложившейся ситуации.
Когда речь идет о деньгах, выгоде, наживе, такое понятие как совесть теряется в тумане.
Рассказывала сотрудница МЧС. Она прибыла на вызов и почувствовала запах горелого мяса. Оказалось, что дети нашли мину, она взорвалась, одному оторвало руки и ноги, ребенок остался инвалидом.
Один знакомый луганчанин отказался идти на передовую, их отряд отправили охранять освобожденные поселки. Они попали под сильные обстрелы. Говорит, из четырнадцати человек двое поехали головой, а один, двадцатилетний парень, застрелился.
Военные, освобождавшие Попасную, рассказывали:
– Мы их целый день хреначим артиллерией, а они сидят в терриконе, там несколько этажей вниз укрепления. А ночью выбираются и по нам стреляют, после чего опять в свои норы прячутся. Никак их не можем выбить.
Российские войска обеспечены едой, амуницией, бронежилетами… Нашим две буханки на четырнадцать дней. Без бронежилетов. Много погибших солдат ЛНР и ДНР. Опыта боевого нет. Раненых много. В больницах лежат, после взрывов ягодицы стерты.
Бабушка на рынке говорит своей знакомой:
– Я сыну и внуку сказала: «Живыми в плен не сдавайтесь».
Другая говорит:
– Мобилизовали всех. У меня соседа с первого этажа забрали воевать. Так он почти слепой!
– Возле моего дома стоял танк ДНР, – вспоминала девочка-подросток. – А на другом конце улицы – украинский. И вот они перестреливались, а мы с семьей лежали на полу.
Эвакуированный с Рубежного мужчина рассказал, что украинские военные ездили на двух автомобилях «скорой помощи» и на инкассаторской машине, останавливались между домами, стреляли и уезжали, а потом по этим местам бил ответный огонь. Это такая же тактика, как и в четырнадцатом году. Дом этого мужчины разрушен, возвращаться некуда.
Самое интересное, что за эти восемь лет украинская пропаганда так и не смогла сломить беженца из Рубежного. Он как придерживался таких же взглядов, как я, так и придерживается. Хоть он и жил в украинском Рубежном, но все равно болел душой за Россию. И вот в этом вся соль. И таких по всей Украине очень много.
Ехал с одним таксистом по городу. Он рассказал, наверное, главную историю своей жизни. Жена долго не могла забеременеть. Пришлось делать ЭКО, все удачно. Да так удачно – сразу две девчонки родились. А ему было сорок лет в год их рождения. Дочки росли здоровые и красивенькие. Потом началась война. Снаряд попал точно в их комнату, разворотив полдома… Хорошо, что к этому времени мужчина вывез семью на безопасную территорию. Уберег Господь таких долгожданных для этого таксиста детей.
Бабушка в маршрутке попыталась расплатиться гривнами. Водитель сказал: «Я гривны не принимаю!» Она ничего не ответила. Парень встал и заплатил за нее. Хотя водитель старушку и не выгонял, провез бы бесплатно.
Бабушка, видимо, беженка из украинской части Донбасса, рублей у нее не было. Вот отношение наших людей к ним. Хотя мы были по разную сторону баррикад. И вероятно, пожилой женщине здесь не нравится. Но все луганчане помогают, как могут.
Но понятно, что люди, прибывшие с тех территорий, – разные. И есть такие, которые против нас. Подростки из Рубежного, сидевшие на лавочках возле университета: «Слышали, как наши сегодня ночью сепаров мочили?» Для них мы – уже чужие, сепары, террористы. Украинская пропаганда постаралась. А для нас они – заблудшие братья, сыны и сестры.
Сколько таких историй.
13
Утром поехал встретиться со знакомыми любителями поэзии и литературы. Приехал пораньше, чтобы прогуляться по парку Щорса. Детворы много, бегают, играют, рядом мамы.
Памятник, посвященный погибшим детям. Раньше он был похож на надгробие с написанными на нем именами. Теперь он представлял собой композицию, изображающую ангелков разных размеров. Самому младшему погибшему ребенку был месяц, самому старшему – семнадцать лет. Пожить не успел ни один из них.
Рядом когда-то жили мои друзья. Где теперь они?
Подошел Марк, серьезный и немного рассеянный, как всегда. Пошли на квартиру. Там уже ожидали другие участники кружка. Читали стихи, пили коньяк и закусывали тем, что принесли. Рассуждали о литературе, смеялись… Собираться в библиотеках сейчас нельзя, потому что украинцы могут ударить «Точкой-У». Но желание общаться и делиться своими произведениями очень велико. И с удовольствием про любовь читают и слушают, а про войну… как она надоела. Марк сказал, что не может ничего про войну писать, вообще не пишутся стихи, а Алеся не может писать ни о чем, кроме войны.
В этот момент я подумал: «Может, мы все исчерпали свой лимит на счастье, и остаток жизни будет невнятным и тяжелым?»
Я вспоминал разговор с Женькой. Пусть мы с ней по-разному смотрим на ситуацию, но в одном она права: все это надо заканчивать. А как ты это закончишь, если вершится мировая история, и Донбасс – важная часть этого? Хочется уехать в глухую деревню, чтобы никого не было рядом. Но так не получится.
Колонна техники проезжает мимо, гудят, – бронемашины, гаубицы, грузовики. А я на окраине города, стою и пью кофе, согреваясь в прохладное апрельское утро. Что я здесь делаю? Рядом завод, на котором работали мои предки. Может, я к ним пришел сюда? Ведь не только по кладбищам ходить?
К полудню значительно теплеет. Я иду по трамвайным линиям, мимо заброшенного старого парка, и вижу чудо. Вижу картину, почему-то потрясшую меня до глубины души.
Идет девушка в белом платье. Худенькая, фигура практически подростковая. С округлившимся животом. Беременная. В такое время. Спецоперация, боевые действия. Где твой муж, красавица? Наверное, на фронте. Сейчас почти всех забирают. А ты идешь и улыбаешься – и пританцовываешь на ветру. Потому что ты несешь в себе искру. Эту непобедимую тягу к жизни. Ты смотришься как инородное тело. Ведь здесь, кажется, не может быть таких искренне счастливых людей… Не сейчас.
Я смотрел ей вслед. Как же прекрасна жизнь! Как я хочу, чтобы все были живы! Как я хочу, чтобы все улыбались друг другу!
Как пел Виктор Цой: «А мне приснилось: миром правит любовь, а мне приснилось: миром правит мечта, и над этим прекрасно горит звезда. Я проснулся и понял – беда». Не время для любви, не время для мечты. Звезды оборачиваются ракетами «Точка-У», и они горят, но не в небе, а здесь, на земле, сжигая все. Время для бед…
– Я стих написала… о тебе, – пришло сообщение от Милы.
– Классно. Покажешь?
– Нет… не знаю. А тебе посвящали стихи?
– Да, было дело, – честно ответил я.
– Тогда тем более не покажу!
Эти глаза, смотрящие на меня в автобусах, магазинах, на улице. Такие разные. С обидой, упреком, непониманием, усталостью, похотью… Такие родные.
Вернувшись домой, я застал у нас женщину. Лицо ее покраснело от слез. Мама утешала ее. Я узнал тетю Веру – мамину коллегу. Я знал ее с детства, потому что часто приходил к маме на работу.
– Сынок, тут такое дело…
– Что такое? – спросил я с тревогой.
– У тети Веры сыну исполняется через месяц восемнадцать лет. Его призовут на фронт. Нужна российская прописка.
– Да, конечно. Без проблем, я только у Ани узнаю, не против ли она.
Слезы на глазах тети Веры исчезли. Она смотрела на меня с недоверием, но и с надеждой. Я ответил уверенным спокойным взглядом, мол, все будет.
Я написал Ане, рассказав об этой ситуации. Ее реакцию я предвидел – она была против. Мы немного поругались из-за этого. Я пытался ее переубедить.
– Если я могу спасти хоть чью-то жизнь, то я это сделаю! Через месяц парню стукнет восемнадцать лет и его отправят на войну. Он не вернется с нее, у него нет опыта. Мать останется несчастной на всю оставшуюся жизнь.
– А если они квартиру отберут?
– Это друзья семьи! Да и как вообще они отберут квартиру? Перестань!
– Делай, что хочешь.
Я заверил тетю Веру, что все будет хорошо и прописку ее сын получит. Ничего с ним не случится. Она начала песню про благодарность, про то, что в долгу не останется.
– Я понимаю, это дорого стоит. Но я заплачу.
– Тетя Вера! Успокойтесь. Я вас с детства знаю. Я никогда не возьму с вас за это деньги. В мирное время, может, и взял бы. Но не сейчас.
Вечером сидел на лавочках в своем дворе. Тишина вокруг, на улице никого нет, окна практически не горят. Немного продрог от ветра, то затихавшего, то вновь набиравшего силу. Сквозняки наших дворов, заставленных хрущевками.
Вот вроде сделал доброе дело, а тошно почему-то было от себя. «Так ты хочешь быть хорошим, чтобы все тебя любили, – с презрением думал я. – А не наплевать ли на всех остальных? Разве ты кому-то из них нужен? Кто-то за тебя вот так впряжется?» Иногда мне кажется, что я никого не люблю. И себя в первую очередь.
14
Раздав все, что привез родным и знакомым, я возвращался в Воронеж. Со мной в автобусе все так же ехали одни женщины, старики и один раненый военный. Так же в ногу, как и тот, с которым я ехал в Донбасс. Он ехал на лечение. Так же хотел снова в бой после того, как подлечится.
Таможенник на границе спросил у меня:
– В боевых действиях участвовали?
– Нет.
Почему-то назад дорога всегда быстрее. Снова за окном была моя любимая картина: темные поля, слабоосвещенные спящие деревни и города, одинокие машины и большегрузы. В наушниках – любимая музыка.
Я чувствовал, что впереди тяжелые времена. И нам придется в них жить и умирать, но главное не в этом, а в том, что мы должны эти смутные времена завершить. Чтобы наши потомки на собственном опыте не ощутили того, как нам было непросто. Чтобы знали о войне только по книжкам. Хотя бы на время. Видимо, таков путь человека.
Рано утром я открыл двери квартиры. Аня еще спала, но из-за шума проснулась. Приоткрыла один глаз и улыбнулась. Я упал в ее объятия.
– Я так скучала.
– И я. Прости меня за все.
Я был переполнен нежностью к жене, взявшейся непонятно откуда. Не хотел выпускать ее из рук.
– Я так много приятных слов хочу тебе сказать, но они все растерялись. Спасибо тебе за все, Аня. Я только твой, никогда тебе не изменял и надеюсь, что такого не будет. Извини еще раз за все.
– Ничего, мой хороший. Не переживай… Подстричь тебя надо. Седины добавилось…
Через время мы встретились с Милой. Я смотрел на нее, симпатичную, весеннюю, легкую, и понял, что мои чувства улеглись, остыли. Нет, не угасли окончательно, я все еще восхищался и дорожил ею. Но… больше не хотел.
Дома ждала та, которая была со мной все эти непростые годы. И при одной мысли о ней сердце вдруг сладко сжималось от любви и нежности.
Март – июль 2022 года,
Воронеж – Луганск.
Течет Хазара
Ю. А. Мещеряков
Зима медленно приближалась, напоминая о себе холодным дыханием и терпеливо ожидая свой календарный срок. Промозглый ветер порывами гнал по Уралу последнюю листву, брызгал холодными дождями, в свете вечерних фонарей их косые струи заливали крыши домов, щербатый асфальт и тех немногих людей, спешащих к домашнему очагу. Добротный одноэтажный дом-особняк на окраине города ничем не выделялся среди других соседних, построенных лет сорок назад в эпоху благополучного застоя. Два его зашторенных окна светились желтыми пятнами, влекли к себе, убеждая случайного прохожего, что в их желтой глубине растекается уютное тепло, а обитатели дома привычно перечитывают исторические романы, хроники, изредка прерываясь на вечерний чай и программы новостей.