Большая река течёт тихо

Размер шрифта: 13

1

Та семья, в которую осенью 1919 года Поля вышла замуж, считалась зажиточной. Скарабеевы, так было их прозвище в местечке, имели достаточно земли. По словам самой Поли, это и сыграло роль, когда Борис посватался к ней. Может, не так уж и нравился он ей, да и больной к тому же был. Главное, что в богатую семью пойдёт замуж. Признавалась, тогда думала: «Хоть на год, но чтоб хлеба вдоволь наесться».

У Бориса же, следует полагать, были несколько иные мотивы жениться. Во-первых, Поля была очень красивая. Во-вторых, Борис, как тогда говорили, болел на сухоты. Ещё эта болезнь называлась «чахотка», то есть туберкулёз. Молодой парень и уже больной. В то время, пока не открыли пенициллин, это была почти неизлечимая болезнь, многие умирали от неё. И Борису близкие настоятельно советовали жениться. «Женишься, возмужаешь, и болезнь твоя, скорее всего, пройдёт», – говорили. Мол, такие случаи уже бывали, и не раз, когда человек стал жить семейной жизнью и поправился.

Наверное, форма туберкулёза была у него так называемая закрытая, потому что никто из окружающих не заразился, в том числе и супруга. Но дети родились нездоровыми, особенно старшая дочка Анна. Женитьба не спасла и его от болезни. Через семь лет он умер.

Все говорили, что юная Поля была красивой. Как-то раз, после её прихода в семью Скарабеевых, к ним заглянула родственница – родная сестра свекрови Варвары. Увидев молодую невестку, воскликнула: «О, а я ж думала, ека та Судиловская (прозвище Полиной семьи было Судиловские), то она ж хороша! О, коб я гэтэ ведала раней, я б ее за свойго сына Хведора узяла б замуж. А я ж не ведала… Ой, не, гэто не Борысу жонка, не-е, не-е». Имелось в виду, что такому больному, «негодящему», да такая красавица досталась.

Семья мужа была немаленькая, и все жили в одной хате. Отца Карпа с ними на то время уже не было, он рано умер. Его мать Варвара, братья Бориса: старший – Степан, средний – Иван, младший – Григорий. Тут же жила и старшая невестка – жена Степана Зоя. Все спали в одной хате, все вместе садились за стол снедать (завтракать), обедать, вечерять (ужинать). И вот это желание Поли – «хоть хлеба вдоволь наесться в богатой семье» – первое время оказалось неосуществимым. Она была воспитана так. Дома в девичестве её учили: «Когда будут садиться за стол, ты первая не иди, это некрасиво. Ты только пришла в их семью – без году неделя – покажи свою скромность, воспитанность. И даже, когда позовут, сразу не иди. Поблагодари, скажи: мол, сыта и всё такое прочее. Должны несколько раз позвать, тогда только можно будет садиться за стол. И то ешь не с жадностью, а как бы даже нехотя. Раньше других заканчивай есть, клади ложку и выходи из-за стола». Мол, это правила хорошего тона, так себя надо вести в семье мужа.

Поля так и стала поступать, придя в ту семью. Когда её приглашали за стол во время общей трапезы, она отнекивалась, говорила, что уже сыта, ждала, когда позовут три раза. В той же семье или неизвестны были подобные правила, или же юную Полю научили какой-то совсем небывалой скромности, правилам, которым в то время уже мало кто следовал. Но, ожидая, что позовут третий раз, она так и оставалась сидеть голодная. А потом, может, и вовсе перестали звать за общий стол. Решили, что «эта девка» предпочитает принимать пищу не со всеми, а одна, раз постоянно отнекивается. Когда же Поля подходила к столу после окончания трапезы всех членов семьи, там почти ничего уже не оставалось. И однажды она, не выдержав, призналась мужу Борису, наверное, уже когда ложились спать, что всё это время голодает. Попросила: «Принеси мне хоть кусок хлеба в постель». Реакция того была неожиданной: «А что, тебе не дают есть? Прогоняют из-за стола? – сердито спросил он. – Сама виновата. Хочешь есть? Иди сейчас, возьми кусок хлеба и ешь. Если отберут или тебя прогонят, вот тогда я пойду и принесу». Таков был ответ супруга. И, видно, после этого она уже стала садиться за стол вместе со всеми. Не заставляла себя долго упрашивать.

Старший их брат Степан женился на Зое. Та гораздо раньше Поли пришла в семью Скарабеевых. Рассказывали, что Степан был на войне – Первой мировой, империалистической, и даже был ранен, побывал в плену. Пришёл домой очень больной, нервный. Может, поэтому у Зои и долго детей не было с ним – целых десять лет. Родились дети почти в одно время, как и у младшей невестки – Поли. И у той, и у другой – мальчик и девочка. Девочки были старше, мальчики – младше. Остальные братья Бориса к тому времени были ещё неженаты.

Когда-то семья Скарабеевых (Скарабеевы – не настоящая фамилия, а уличное прозвище) жила на одной из улиц ближе к центру Кожан-Городка. И там часто случались пожары. И так как все хаты были деревянные и стояли вдоль улицы одна от другой близко, а крыши были крыты в основном черетом (тростником), то во время пожара вся сторона улицы могла выгореть дотла. Их хату спасали всем миром во время одного из таких пожаров. Пламя гудело и подбиралось к строению. Но мужчины мочили дерюжки и обкладывали ими крышу, обливали водой стены, и таким образом удалось спасти. И, видно, после этого, чтоб больше не рисковать, не искушать судьбу, решили переселиться. Хату перевезли на хутор, туда, где было их основное поле. Основное, потому что участки земли были и в других местах. Рассказывали, что где-то между Кожан-Городком и Дребском участок поля не слишком широкой полосой тянулся почти на три километра.

Хату на хуторе поставили на песчаном холме. Скорее всего, потому что жалели под жильё занимать хорошую пахотную землю. Эта изба была довольно просторная, построенная из сосновых смолистых брёвен. В жаркий летний день на стенах снаружи выступали мелкие, как бисер, капельки смолы. Внутри, как обычно, печь, широкие лавки вдоль стен, в красном углу – иконы, там же большой стол. Но пола деревянного не было, глинобитный, а в некоторых местах даже просто песок. И так как жилище было довольно просторное, то всё же было поделено на несколько комнат. Чаще всего крестьянские хаты не делились на комнаты, имели одно помещение без перегородок.

В семье Скарабеевых, как мы уже говорили, было два сына женатых: Борис и Степан, и два неженатых – Иван и Григорий. Григорий вскоре умер – двадцати лет отроду. Заболел корью или ветрянкой. В народе эту болезнь называли «одёр», что-то такое, чем должен человек один раз переболеть и после этого вырабатывается в организме иммунитет. И в этот период, когда болеешь, пуще всего надо остерегаться мочить тело в воде. И Грише, когда он лежал больной, кто-то из домашних сказал: мол, что ты здоровый двадцатилетний парень валяешься тут среди бела дня? Пошёл бы хоть коню травы накосил, что ли. Тот сразу же встал, взял косу и пошёл косить. А косить траву надо было по так называемым стругам, где стояла вода, и ему приходилось заходить в воду чуть ли не до пояса. После этого началось осложнение болезни. И тут возникает резонный вопрос: пользовались ли тогда услугами врачей? Был тогда врач на весь Кожан-Городок, да, может, и на всю ближайшую округу, некто по фамилии Степанович. Говорили вроде, что и неплохой врач он был. Но тогда в крестьянской среде было как. Пока болезнь сильно не беспокоит, мало кто обращался к врачам. Во-первых, хлопотно. Оставь свою повседневную работу, иди на приём – сколько времени потратишь. А во-вторых, и накладно: за сам приём заплати, да ещё, если какие лекарства пропишет, и за них деньги, иногда и немало, надо выложить. Решали: «А-а, само пройдёт». Если же болезнь приобретала серьёзный характер, волей-неволей к врачам приходилось обращаться. Могло случиться, что уже было и поздно. Врач уже не в силах был помочь. Так, наверное, и в случае с Григорием произошло. Он был крёстным старшей Полиной дочки Анны. И, видно, был мастером на все руки. Мастерил ей игрушки: то мельницу ветряную, то бочечку, то куферчик (сундучок).

Анна же болела с самого детства. По вечерам тогда в улице в самом местечке случались пожары. В окно с горки, с их хутора, было хорошо видно, если не сам пожар, то сильное зарево. Горели тогда часто еврейские магазины. Была версия, что их поджигали сознательно. Якобы это делали хулиганы из числа местной молодёжи, чтобы затем в суматохе пожара нахватать себе приглянувшихся товаров, вещей всяких. Анна по причине болезни тогда лежала на кровати и видела эти пожары из окна. Случалось так, что никого из взрослых в хате не было, кроме неё и детей другой невестки Зои – девочки почти ровесницы Анны – Ульяны, и мальчика младше на несколько лет – Емельяна. Пожар временами казался очень близким, особенно, когда ветер был в сторону хутора. Было страшно, что искры, огонь могут долететь и до них. И тогда всерьёз готовились покидать хату, выбегать на улицу. Зоя собирала своих детей, чтобы вывести на улицу. Когда маленькая Анна начинала проситься, чтобы и её не оставили одну, если станет гореть дом. То Зоя, когда никто не слышал из посторонних, пугая её, говорила: «А ты такая негодящая, лежи и молчи». Дескать, тебя можно и оставить, хоть и погибнешь, невелика утрата будет, – наверное, где-то думалось ей. То ли она – Зоя – была в тот момент очень сильно рассержена на что-то или кого-то. То ли у неё был такой своеобразный чёрный юмор. То ли она и вправду настолько недолюбливала этого больного ребёнка, что могла так подумать. Или же в силу некоей собственной «философии прагматизма» полагала, что спасать надо в первую очередь здоровых и полноценных, по её мнению, детей. А таких – больных, «негодящих» – в последнюю очередь.

Через несколько лет после Анны у Поли родился мальчик. Его, как и отца, назвали Борисом. Затем были ещё двое детей, тоже мальчик и девочка – Василь и Надя. Василь не по годам был очень смышлёным ребёнком. Ещё ходить не умел, а уже внятно и осмысленно разговаривал. Говорил так: «Полеха (Поля), дай пупаха (грудь)». Или: «Дай хлебуха (хлеба)». Или: «Пан булки дау», – кто-то угостил его однажды булкой.

Муж Зои, Степан, будучи больным и нервным, бывало, не ладил с братьями. Маленькая Анна была свидетелем, как иногда случалось… Сидят за столом, и он ругается с братьями. Что-то на них говорит, наверное, оскорбляет. И вдруг те, не выдержав, вскакивают со своих мест и начинают его бить. У того течёт из разбитого носа кровь, мать несёт и подаёт ему полотенце вытираться. И вскоре он умер. Невестка Зоя осталась вдовой, а дети наполовину сиротами. Но ещё какое-то время продолжали жить в доме Скарабеевых.

На вечёрки, или попрады (прясть пряжу – куделю), к ним в хату вместе с другими девушками и женщинами приходила некая Сусанна из Дребска – соседней ближайшей деревни. И невестки Зоя и Поля уговаривали Ивана, чтобы он женился на ней: мол, хорошая девушка эта Сусанна, тебе как раз она будет пара. И тот, может, поддавшись этим уговорам, женился. Вскоре Сусанна перешла к ним тоже жить. У них с Иваном родилась дочка потом. Но с самого начала стали замечать, что эта невестка как-то странно себя ведёт. Сначала думали, что она не может привыкнуть к другой семье, другой обстановке, скучает по родительскому дому. Её успокаивали как могли. Говорили: мол, ничего, привыкнешь, со многими девушками так бывает, когда выходят замуж и попадают в семью мужа. А потом привыкают и всё образуется. Но эти уговоры мало на неё действовали. Потом свекровь решила, что, может, эта Сусанна плохо себя чувствует в присутствии других невесток, может, у кого «глаз» такой «нехороший» и от этого ей нездоровится. Авось в их отсутствие ей станет лучше. Двух старших невесток решено было отделить. К тому времени и Поля уже была вдовой.

Болезнь у Бориса прогрессировала, не помогла и женитьба. Он уже и сам понимал, что жить ему осталось недолго. Когда Поля в его присутствии сокрушалась по этому поводу, он же сам её и успокаивал. Этак спокойно, даже по-философски рассуждал: «Смотри, – говорил, – я умру теперь. Кто-то другой – позже, кто-то ещё позже. Но всё равно умрут. Какая разница – раньше или позже. Всех такая участь ждёт, не я один. Поэтому не переживай, не плачь. Все там будем». Жили они эти годы с Полей, наверное, как и все: не лучше и не хуже. Борис, бывало, и поколачивал жену. Был несдержанным, вспыльчивым. Списывалось это всё на болезнь: мол, хворый человек, поэтому и вспыльчивый, раздражительный, несдержанный, волю рукам может дать иногда.

Вскоре от Скарабеевых ушла невестка Зоя, ушла и Поля с детьми. Поля ушла жить в Порохонскую улицу, где прошло её детство и юность.

А в доме Скарабеевых с невесткой Сусанной стало твориться что-то и вовсе неладное. Стало ясно: у неё психика не в порядке. Она не спала по ночам, чего-то пугалась, тревожилась. Вскакивала среди ночи с постели, бегала по хате, выскакивала на улицу. Это не давало покоя всем в доме. Было ещё страшнее, когда она ночью могла подняться тихонько с постели, подойти к кому-нибудь из спящих, встать и стоять над ним молча в тишине, как изваяние. Немудрено, что, проснувшись и увидев стоящую над собой женщину в полной тишине, можно было испугаться. Однажды Сусанна свекрови призналась, сказала так:

– Матко, сегодня я над тобой полночи простояла с ножом в руках.

– Да? А чего ты стояла?! – изумилась та.

– Не знаю, взяла нож и стояла над тобой, – был ответ невестки.

Дальше уже становилось опасно находиться с нею в одной хате. И её пришлось отправить к родителям в ту деревню, откуда взяли замуж. Она забрала своего ребёнка и ушла.

Почему у неё стала проявляться такая болезнь, никто не знал. Рассказывали, что ещё раньше её были просватали за одного парня. Уже и запоины сделали перед свадьбой (запоины, или заручины, – помолвка). Говорили так: «Её запили уже, а она возьми да и откажись выходить замуж за того парня». И её прокляли: «Чтоб ты после этого ни с кем не могла ужиться» (то есть если попытается когда-нибудь выйти замуж). И те, кто рассказывал, добавляли: мол, запоины – это очень важный обряд. Его ни в коем случае нельзя нарушать, иначе вон какие могут быть последствия.

Нам же теперь кажется, что дело вовсе не в важности обряда: эка невидаль – водки выпили да закусили, договорившись о будущей свадьбе. Нехорошо здесь, может, только то было, что невеста, на которую возлагали надежды, подвела. Во-первых, своего жениха, во-вторых, его родителей, да и своих, наверное, тоже. Ведь, пожалуй, и нравилась тому парню, раз собрался жениться на ней, а она возьми да и подведи в самый ответственный момент. Но к этому надо было просто отнестись философски: не зря же говорят, что ни делается, всё делается к лучшему, или нет худа без добра. Тому парню, как мы теперь понимаем, несказанно повезло. И, по большому счёту, ему следовало тогда не обижаться, не злиться на неё, а радоваться и благодарить Бога за произошедшее. Ведь мы знаем, что с нею впоследствии случилось в замужестве, а значит, ему удалось своевременно счастливо избежать подобного несчастья. И отказалась она выходить за него замуж вовсе не по вредности своего характера или желанию сделать назло, насолить ему и его родителям. А потому, мы теперь подозреваем, что у неё уже тогда начало проявляться это нездоровое состояние психики. Например, предстоящее замужество представилось в каком-то очень мрачном свете, и на неё внезапно напал ничем не объяснимый страх, тревога, боязнь чего-то. И она в конце концов заявила своим родителям, что за того парня замуж не пойдёт. На удивлённые расспросы родных твердила только одно:

– Нет-нет, не пойду и всё.

– Почему? – недоумевали те.

– Мне страшно, – отвечала она.

– А чего тебе страшно? – пытались понять родители.

– Не знаю. Страшно и всё, – отвечала девушка.

И в результате последовал отказ. Но прошло время, и она постепенно успокоилась. Наступила ремиссия болезни, говоря языком медиков. Родители после этого часто бранили её: дескать, за такого парня не пошла, отказала ему. Ох, и дура же! Ей теперь и самой было не совсем понятно: «И правда, – думала она, – чего это я так испугалась тогда была?» И даже сама себя корила теперь. И когда её просватали за Ивана Скарабеева, родители заявили: «Попробуй только теперь откажись! То и вовсе останешься вековухой, никто тебя никогда уже не возьмёт замуж». И она сама теперь была настроена решительно: «Ну, нет уж: теперь хоть и что, не испугаюсь», – думалось ей. И вышла она замуж за Ивана Монзака (Скарабеева), который на этот раз посватался к ней. И что впоследствии получилось, мы уже знаем. Болезнь, на время притаившаяся, однажды вновь дала о себе знать. И чем дальше, тем хуже становилось. В конце концов пришлось ей вернуться к своим родителям. Наверное, тогда так было заведено. Заболей она какой другой болезнью, отношение было бы, следует полагать, иное: наверное, сочувствовали бы, пытались бы лечить. Здесь же болезнь была иного рода. Хотя и в этом случае пытались что-то, наверное, предпринимать: и уговаривали, успокаивали, утешали, и остальных невесток решили отправить подальше в угоду больной. О том же, чтобы поместить её в психбольницу на лечение, почему-то не задумывались. И, видно, мать Варвара, как старшая в доме, приняла такое решение: расстаться с нею. «Может, у собственных родителей ей станет легче. Они лучше знают свою дочку и как с ней теперь обращаться», – думалось так, пожалуй, свекрови Варваре. И сын Иван согласился с матерью, особо, может, и не препятствуя.

Хотя мужу-то, наверное, до конца следовало оставаться с женой. Сказать так: «Мы законные супруги, венчались в церкви, перед Богом давали обеты верности друг другу. Значит, будем вместе до конца, что бы ни случилось». Как в современной песне поётся: «В радости, в беде, в любом ненастье, нам идти дорогою одной». Или, как должно христианину, мужу надо было бы сказать так: «Господи, вот я весь пред Тобою. Я готов понести сей крест, только Ты помогай и не оставляй нас. Да будет воля Твоя». Но Иван Монзак, видимо, не был морально готов к подобному. И события пошли уже по известному нам сценарию.

2

Поля и её двое детей стали теперь жить в Порохонской улице. Анна была старше, значит, на неё были возложены обязанности смотреть младшего братца. Утром, когда мать уходила на поле, Анна брала Бориса и шла к подругам. Собирались все обычно у одной девчонки во дворе. Её родители вскоре тоже отправлялись на поле. И только они уходили, начиналось любимое развлечение: в большой клуне (помещение, где молотили снопы и хранили запасы необмолоченного зерна) устраивали качели. Доставали длинную толстую верёвку, которой обычно увязывают сено на возу или на санях при перевозке. Перекидывали её через балку в просторной клуне. Затем на концы спущенной сверху верёвки прилаживали большие ночёвки (корыто, выдолбленное из ствола дерева). В него садилось сразу несколько человек, и так начинали раскачивать качели – «гойдацца», что, казалось, они сейчас улетят под самую стреху (крышу), благо места для разгона хватало. Однажды с малыми детьми на качели посадили и маленького Бориса. Но он испугался и стал плакать. Пришлось остановить качели и снять его.

Ближе к вечеру, когда уже скоро должны были возвратиться родители с поля, качели срочно разбирали и всё возвращали на своё место. Та девчонка торопила подруг: мол, давайте быстрее, надо всё вернуть на место. Иначе, если родители узнают о подобных развлечениях в их отсутствие, ей сильно влетит.

Анне не только надо было нянчить брата, но ещё и к приходу матери с поля приготовить вечерю (ужин). Например, начистить и сварить картошки. Но самой топить печь не разрешалось, да и вряд ли она справилась бы с подобной задачей в столь малолетнем возрасте. Нужно было брать горшок с тем, что приготовлено для варки, и смотреть, у кого в их улице уже из трубы идёт дым, значит, топится печь. И идти к тем людям, просить, чтобы разрешили в их печи сварить вечерю. Это всегда было довольно хлопотно и неудобно – кому-то постоянно надоедать своей просьбой. Не все и соглашались на подобное. Кто-то говорил, что своей стряпни хватает, негде поставить в печи лишний горшок. А кто-то и просто без всяких объяснений отказывал. Поэтому иногда приходилось чуть ли не всю улицу обойти в поисках, кто согласится и твой горшок в печь поставить. Если же не сваришь к приходу матери вечерю, то сильно влетит за это. Каково было всё это выполнить не совсем здоровому ребёнку. Она с самого рождения уже начала болеть. Во-первых, болели ноги, плохо ходила – опухшие, воспалённые суставы – артрит. Позже этот артрит дал осложнение на сердце. Также болели глаза. Когда жили в Порохонской улице, одно время вдруг начали сильно болеть глаза. Завязывали их платком. Рассказывала потом: лето, светит яркое солнце, она вышла из дома во двор. Слышит, как на крыше соседского сарая клекочет бусько (аист). Маленький Борис показывает ей: «Вон там бусько». Она пытается открыть глаза и не может посмотреть, такое ощущение, словно в глаза высыпали горсть песка – так режет, болит. Клёкот аиста слышен где-то совсем близко, но самого его увидеть не может.

Поля по поводу болезни дочери Анны, конечно же, обращалась к доктору. Степанович тогда сказал Поле так: «Это у неё костяная чахотка». Так, видно, тогда называли артрит. А может, чтобы деревенской женщине была более понятна серьёзность подобной болезни, сам перевёл её название на более понятный язык. Мол, обычная чахотка – туберкулёз – разрушает лёгкие, а эта точно так же разрушает кости суставов. Этот диагноз впечатление на мать, конечно же, произвёл удручающее. Наверное, ей показалось: если такая болезнь, то неминуем летальный исход. И она начала уговаривать доктора:

– Ой, дохторко, може, не, може, не гэта болезня.

Словно, скажи он иначе, и болезнь изменится на другую от его слов.

– Я сказал, что у неё костяная чахотка, и никакая не другая болезнь, – был непреклонен Степанович.

– Ой, не, – не сдавалась молодая мать, – може, у ее другая болезня.

– Ну, ек ты лепшая дохтарка, чым я, то нехай буде другая, – в сердцах согласился врач.

Был у Анны в детстве вдобавок ко всем хворям одно время ещё и колтун в волосах. Это такие густо сплетённые сами собой волосы, покрывающие голову как шапка. И это вовсе не от того, что их не расчёсывали, они так сильно спутались, вовсе нет. Это проявление какой-то болезни. Волосы в таком случае почему-то сами сплетаются между собой так, что их невозможно расчесать. Ко всему прочему, тогда было много вшей. И голову, когда на ней находилась такая густо переплетённая волосяная шапка, невозможно было даже почесать. Приходилось в таком случае мучиться ещё и от паразитов. Казалось бы, чего проще обрезать этот колтун, постричь волосы – и дело с концом. Но, оказывается, делать это самостоятельно было нельзя. В противном случае у того человека, у которого состригли колтун, может осложниться основная болезнь до такой степени, что на всю жизнь останется калекой. Говорили: «Не трогай колтун, иначе может искалечить». В таком случае надо было приглашать какого-то деда- знахаря, и только он знал, как этот колтун правильно состригать.

Бывало, что временами Анне становилось и лучше. Тогда она без дела не сидела. Например, кроме родного брата Бориса, ей вскоре поручили нянчить и двоюродного Мишку, сына Елены – младшей Полиной сестры. Этот ребёнок был также очень болезненным, надо было с ним сидеть в хате. Елена и Степан тоже шли в поле работать. И случилось так, что их ребёнок вскоре умер. В этом стали обвинять Анну: мол, не досмотрела. Якобы она оставила его одного в хате, а сама ушла к подругам. Он находился какое-то время там, а потом выполз в сени (коридор) и сидел под дверью. Когда Елена возвратилась с поля, стала отпирать дверь. Замок же был в виде деревянного или металлического засова изнутри. И он открывался специальной дубовой палкой через прорезанное круглое отверстие. Та палка служила своеобразным ключом. Когда Лена стала отпирать дверь, то нечаянно ударила этой дубиной сидевшего под дверями ребёнка. Говорили, это и усугубило состояние его болезни, потому он умер.

В начале Порохонской улицы, ближе к центру местечка, на взгорке стояла Свято-Николаевская церковь. Престольный праздник отмечался там на святителя Николая Мирликийского два раза в году. Зимний Микола – 19 декабря, весенний – 22 мая. В этот день обязательно проводились крупные ярмарки. В центре Кожан-Городка становилось многолюдно: съезжались со всей округи и более отдалённых мест купцы, как говорится, с красным товаром. Выходил из церкви после службы нарядно одетый люд. Шла бойкая торговля, устраивались всевозможные развлечения, гулянья.

Во время ярмарки на зимнего Миколу выходил со своего двора парень в голубой рубахе по прозвищу Басева. Мороз трещал, а он в одной только рубашке. И не потому, что такой закалённый парень, а просто был из бедной семьи и не имел что надеть из праздничной верхней одежды. Не было у него ни пиджака, ни кожуха, соответствующего случаю. Повседневный, может, и был какой, но куда в нём на праздник. Девушки, завидев его, весело кричали: «Иван, купи нам кирмашовэ!» То есть что-нибудь из сладостей, которые в изобилии продавались здесь теперь. Тот только смущённо потупит взгляд, пройдётся туда-сюда по базарной площади и, ссутулившись от холода, пробирающего до костей, быстрее зашагает домой.

Прихожане тамошней церкви в складчину устраивали братский обед и угощали паломников, прибывших к ним на праздничную службу. Обед носил название «братского». Православные братства создавались в Беларуси, особенно в её западной части, ещё в средневековье, чтобы хоть как-то противостоять экспансии католиков и униатов. В описываемый нами период они выполняли больше культурную, образовательную функции, да ещё благотворительную, например, организацию таких вот праздничных угощений. Братчиком в то время было быть почётно: во время богослужения, в особо торжественные моменты, когда пели «Херувимскую», «Верую», «Отче наш», братчикам раздавали большие зажжённые свечи, которые они в это время должны были держать в руках. Баба Полька даже и в советское время, когда уже жили в Лунинце, собираясь на праздник в Кожан-Городок, говорила: «О, я ж в церкви там свечку держу. Я ж в братчиках там. Мы сдавали по рублю на эти свечки…»

3

Детство самой Поли прошло в этой же Порохонской улице, в доме недалеко от реки. У Полиных родителей Анны и Ивана было четверо детей: два мальчика и две девочки. Самым старшим был брат Николай, затем Роман, потом Поля, и самой младшей была Лена. Их отец Иван Фёдорович, рассказывали, вроде был не из крестьян, а как будто из некой мелкой польской шляхты. И звали его на польский манер не Иван, а Ян или Ясь. И когда Анна с ним только начала встречаться, будучи ещё девушкой, то, с нетерпением ожидая очередной встречи с возлюбленным, напевала такую песенку с польскими словами: «Бендзе (будет) дождь, бендзе дождь, бендзе и погода. Прыйдзе Ясь Фердунась (Фёдорович) до мойго огрода (огорода)».

Когда молодые поженились, то стали жить в доме Анны и её матери Агафьи. Рассказывали, что у Агафьи рождалось много детей – аж двенадцать, но все они умирали в младенческом возрасте. Осталась в живых и выросла только одна дочка Анна. Тем не менее мать её сильно не любила; мать и дочь всю жизнь постоянно конфликтовали. И зятя своего Агафья не любила, относилась неуважительно. Может, потому что был он примаком, то есть не имел своего дома, куда привести жену, а пришёл жить в их семью.

Муж Агафьи, отец Анны, следует полагать, был далеко не бедным человеком в их местечке. Якобы имел какое-то отношение к правосудию, поэтому и прозвище у них было Судиловские. Но он рано умер. Оставшись без мужа и не имея никакого дохода, Агафья стала продавать земли, на что-то ж надо было жить. И постепенно разорилась, обеднела. Но, помня былую роскошь и положение среди односельчан, хотела, чтобы к ней и теперь относились как некогда. Характер имела спесивый и своенравный. И зятя своего Агафья недолюбливала, может, ещё и за то, что он не был слишком охоч к крестьянскому труду. Больше был пролетарий, нежели крестьянин. Работал на лесопилке в Микашевичах. И со временем приобщился к выпивке. Тогда в крестьянской среде это было не слишком частое явление – пьянство. Чаще встречалось в городской среде, среди рабочих пролетариев.

Отец их Иван-Ясь погиб, когда Поле шёл седьмой год, а Лена только родилась, лежала ещё в колыбели. Время от времени он крепко выпивал, конечно, не сам, а где-то с друзьями-собутыльниками. Его и предупреждали: «Не водись с такими, до добра это не доведёт; те и ограбить могут, и убить». Он же только смеялся над этими предупреждениями, говорил: «Да кто меня сможет убить? Руки у меня как брёвна, пальцы как гвозди!»

Но однажды поздней осенью он не вернулся домой. После очередной получки, как обычно, загулял с той недоброй компанией. Те, напоив, отняли деньги, а его, избив, бросили в реку. Первое время Ивана искали, но никаких следов обнаружено не было. Искали и вдоль берега, и в реке, пока та не покрылась льдом. Почему в реке? Оказывается, кто-то даже видел, как он с ватагой дружков-собутыльников в сумерках шёл к реке. И даже супруге его Анне по этому поводу снился сон. После того как он исчез, ей приснилось, что муж спрашивает: «А разве ты не слышала, как собаки брехали, когда меня вели топить к реке?»

Нашли тело только весной, извлекли из воды. И то далеко не в том месте, где предположительно он погиб, а гораздо ниже по течению. И что интересно. Все недоумевали, как так случилось, что после его исчезновения ещё до ледостава по реке «шли пасы» – сплавляли лес. И если бы утопленник тогда находился в реке, его в любом случае затащило бы из Цны в Припять. А он оказался в пределах местечка. Но впоследствии выяснилось, что убийцы бросили его вовсе не в саму реку. А в запруду при мельнице, где на зиму уже были закрыты шлюзы. Весной же, когда шлюзы открыли, тело вынесло водой и медленно понесло по течению. Получалось, мельница находилась в одном конце местечка, а выловили их отца в другом, ближе к дому, где они жили в Порохонской улице. Поля потом рассказывала, что, когда тело его женщины готовили к погребению, в карманах одежды нашли несколько медных монет. Положили рядом с покойником и сказали: «Иди, Полька, возьми, это твоего батьки деньги». Но она боялась тогда подойти, думая, что отец видит и может не позволить взять ей эти копейки. Она не помнила, в каком именно году погиб отец и сколько ей лет тогда было. Но, получается, была совсем маленькой, коль боялась, что отец может встать и не позволить взять деньги.

Итак, они остались без отца. Пахотная земля своя ещё была, бабушка не всю успела продать, но, не имея взрослого мужчины в доме, некому её пахать-обрабатывать. Часто приходилось жить впроголодь.

Был у них возле дома замечательный грушевый сад, оставшийся от деда-судьи. Такого сада в Кожан-Городке, пожалуй, ни у кого больше не было. Поля, будучи бабушкой, внукам своим рассказывала, перечисляла названия тех груш. Это были и смолянки, и сапежанки, панны, винновки, цитриновки, ольховки и множество каких-то диковинных названий. В этом смысле им многие тогда завидовали и удивлялись: ага, мол, есть нечего, а груши? Но если нет хлеба, нет картошки, то одними грушами сыт не будешь. Эти груши и сушили, и варили из них компот-взвар, и ели в свежем виде. Варенье тогда не было популярно из-за недостатка сахара. Он в то время был роскошью даже для зажиточных домов. Даже пытались продавать груши. Кто-то из братьев Поли и Лены возил эти груши лодкой продавать аж в город Пинск. Из реки Цны нужно было проплыть в Припять. Потом вверх по течению до устья Пины, а там по реке в сам город Пинск, на рынок. Это огромное расстояние надо было преодолеть на вёслах против течения. И, скорее всего, работая всего лишь одним веслом. Способ плавания на реках той местности был в основном одновёсельный. Обратно по течению плыть было легче, а вот туда…

Жили они близко возле реки, через два дома. С этим обстоятельством – близость реки – связаны были в их семейном предании разные мистические истории. Например, говорили, что ночью можно было и русалку увидеть, вышедшую из воды. Или же в ночное время от реки часто слышался плач ребёнка. Считалось, что таким образом плачут некрещёные младенцы. Мол, некоторые девушки, оказавшись в положении, не будучи замужем, тайно рожали ребёнка и топили его затем в реке. В таком случае советовали, если ночью услышишь плач ребёнка со стороны реки, надо сказать так: «Если ты хлопец, то зовись Адам, если девочка, то – Ева». И перекрестить ту сторону, откуда доносятся звуки. И, утверждали, плач после этого сразу же прекратится.

Однажды и Поля видела некоего ребёнка, в сумерках купающегося в реке. Она возвращалась с гулянья домой. И нужно было в одном месте пройти близко возле самой воды и затем уже поворачивать к своему дому. И вдруг увидела, что на бережке сидит ребёнок и, как она говорила, «плёхается» в воде. Не плачет, не кричит, а молча при свете месяца «плёхается». Поле стало страшно, поняла, что это не обычный ребёнок, а некое видение, мистика. Она тут же бросилась обратно бежать. Чтобы попасть к себе домой, стала проситься у какого-то дядьки, чтобы тот пропустил её через свой огород. И хотя тот был очень строгим и даже злым, но, увидев, что девчонка напугана не на шутку, смилостивился и разрешил пройти через свой огород.

Рассказывали ещё так. Одна женщина, жившая в их улице недалеко от церкви, встала ночью. И так как часы в то время мало у кого были, решила, что уже наступило утро. (Возможно, это была поздняя осень или зима, когда светает довольно поздно.) Увидев, что в церкви мерцает свет от свечей и дверь открыта, подумала, что уже началась служба, и пошла в церковь. Зашла, осмотрелась: служба идёт, горят свечи, люди стоят. Но, к удивлению своему, никого не увидела знакомых среди прихожан. Ещё больше удивилась, когда и батюшка вышел из алтаря совсем не их, а какой-то другой священник. И вдруг она увидела среди стоящих в церкви свою куму, которая год назад умерла. Женщина не успела даже испугаться, когда кума, заметив её, первая подошла.

– А ты здесь чего? – был удивлённый шёпот кумы-покойницы.

– Вот, на службу пришла, – отвечала женщина.

– Тебе нельзя сюда, это служба покойников. Быстрее выбирайся отсюда, – горячо зашептала кума. И тут же предупредила: – Только надо идти задом, пятиться. Если повернёшься передом, покойники побегут за тобой и разорвут на куски.

И та стала пробираться к выходу. Вот она пятится по проходу между людьми, преодолела всё церковное пространство, на неё никто не обратил внимания. Вышла в притвор (церковный коридорчик). Но, как на беду, в Кожан-Городокской церкви слишком высокий ганок (крыльцо). И она, боясь упасть и разбиться, спускаясь по ступенькам задом, обернулась и быстро побежала. И тут только покойники бросились за ней вдогон. Она бежала изо всех сил. Те преследовали до самой калитки, и напоследок успели схватить за полу верхней одежды, и порвали ей каптана (кафтан). Она потом всем показывала этот порванный кафтан, рассказывая эту историю.

Другая женщина в их Порохонской улице проснулась однажды от громкого лая собак. Выглянула в окно: по освещённой луной улице двигалась высокая в длинной одежде с бледным лицом старуха. За ней бежали собаки и заливались лаем. Другие, во дворах, почуяв нечто необычное, тоже подняли громкий лай. Старуха молча двигалась по улице, не обращая на собак никакого внимания. Видно было, как она потом повернула и зашла в один из дворов. А утром стало известно, что в том доме той же ночью скончался человек. Женщина, которая видела всё это, решила, что она видела смерть.

Близость проживания возле реки породила ещё одну легенду. Рано утром на праздник Крещения Господня, или Богоявления, один человек пошёл к реке, чтобы набрать воды. Опустил кувшин в прорубь, зачерпнул. А когда принёс домой и рассмотрел внимательно, обнаружил, что в кувшине вовсе не вода, а вино, красное вино. Попробовал – точно: очень хорошее вино. Он схватил другой пустой кувшин и побежал вновь к той проруби. Но, сколько ни черпал, больше чудо не повторялось, кувшин зачерпывал обыкновенную речную воду.

Внук бабушки Поли Петя, в детстве слушая эти и подобные рассказы, свято верил в подлинность всего рассказываемого и живо представлял в воображении, как всё это было на самом деле. Ему и в голову не приходило, что это могли быть легенды, досужие домыслы.

Зимой дети реже играли на улице. В холодное время года не было чего надеть, не хватало одежды, особенно младшим детям. Поля и Лена были младшими, поэтому сидели в хате и смотрели в замёрзшие окна, немного их оттаяв своим дыханием. Из окна была видна река, покрытая льдом. Время от времени по улице проходили лошади, запряжённые в сани, нагруженные сеном или дровами. Особенно интересно было смотреть, когда сани проваливались на не окрепшем льду. Тогда мужики начинали суетиться: обрезали постромки у барахтающейся в полынье лошади, подкладывали ей под брюхо жерди и вытаскивали из воды. Затем очередь доходила до саней. Снимали часть поклажи, совместными усилиями тащили сани из воды на берег. Переносили со льда поклажу, опять загружали, увязывали. За всем этим было интересно наблюдать из окна, сидя в тёплой избе. Или же на Крещение-Богоявление народ со священником из церкви валил прямо на реку освящать воду. Бывало, что стоящие ближе всех к проруби оказывались в воде. Или край льда не выдерживал, или напиравшая толпа могла крайних просто столкнуть в воду. И тогда искупавшиеся в ледяной воде шумно, с возгласами «ух-ух» бежали быстрее от реки. Если близко – к себе или же к кому в дом, чтобы обогреться и просушить одежду.

Детей воспитывали дома в религиозном духе. Поля знала уже тогда, что в пост нельзя есть скоромного. Бывало, хочется отломить кусочек творожного сыра, который висит над печкой, сушится, но про себя думает: «Это ж Бог всё видит, нельзя этого делать». Приученная с детства к соблюдению постов, впоследствии и всю жизнь придерживалась этого правила. Например, в Петровки (в первой половине лета) даже и картошка уже заканчивалась тогда. Есть нечего. И хотелось Поле хоть той юшки похлебать, в которой варится картофель, тот запах слышался. Что-то из скоромного нашлось бы – там, молоко или яйца, но нельзя – пост всё же. Также в детстве думала про царя: «Вот Бог на небе, а царь – на земле». Это как наместник Бога на земле. И недоумение, когда сбросили царя с престола: а как же можно без царя жить будет теперь?

У Поли в детстве была подруга Олька Мазурка. Пришла раз на Пасху. Мать Анна на печи, девчонок в это время дома не было. Мазурка спрашивает про них: мол, где девчонки, скоро ли придут? А сама в это время становится задом к столу, где лежат праздничные куличи. И берёт со стола кулич, и прячет в складках одежды. Мать Анна всё это видит, но ничего ей не говорит, потому что жалеет ту, не может решиться в глаза обличить в воровстве. Когда пришли дочки и заметили пропажу, стали у матери спрашивать, куда девалась со стола булка. Та так и ответила им:

– Олька Мазурка приходила и унесла.

– Как? А ты же где была? Куда смотрела, что она так запросто взяла и унесла со стола?

Мать так и не смогла им объяснить внятно, почему разрешила той это сделать. Мол, жалко стало ту девчушку, у родителей которой ещё большая бедность, нежели у них самих, и что не от хорошей жизни она это сделала.

4

Вообще, к собственным детям у Анны было своеобразное суровое отношение. Однажды Поля в какой-то праздник была в новой одежде, играла на улице. Но подошла к ней Олька Мазурка и предложила идти ловить рыбу волоком (бреднем). Когда же Поля вернулась домой после этой рыбалки, то мать её сильно избила, так что ей уже было не до рыбы, ни до чего. Била за новую испачканную одежду.

Доставалось и младшей дочери. Когда Поля вышла замуж, мать первое время часто навещала её. Приходила, оставалась подолгу, помогала дочери делать какую-нибудь работу, а не просто так праздно посидеть, поболтать. Но, видно, сваха Варвара невзлюбила её эти визиты. «Неровня нам, – думала про себя Варвара, – мы вон богатые, земли сколько имеем, а они – беднота, голь перекатная, приходят нас объедать». Когда садились есть за стол всей семьёй, сваху Анну первое время приглашали тоже, потом перестали. Та обычно сидела где-нибудь скромно в уголке, поистине уж как бедная родственница. Поля, выходя из-за стола после совместной трапезы своей теперешней новой семьи, обязательно приносила что-нибудь и матери поесть. Часто вот так с матерью к ним приходила и младшая сестра Елена. И дошло до того, что Варвара Скарабеева визитами своей свахи и её младшей дочери стала возмущаться вслух. «Да Боже мой, да милый мой, – говорила она, – людские (сыновья) поженились, да по одной побрали, а мой – троих…» Это означало, что якобы троих им приходится кормить: Полю, её мать, которая часто приходит, и ещё младшую сестрёнку. Слышать подобное было очень обидно. Ведь Анна совсем редко садилась с ними за стол, ела только то, чем дочка поделится с ней, оторвав от своего пайка. Наверное, когда Анна узнала, как по поводу её частого посещения дома Скарабеевых отзывается сваха Варвара, и произошёл следующий инцидент.

Анна, как обычно, пришла к замужней дочери и стала помогать ей в домашней работе. Через какое-то время вслед за ней явилась и младшая Лена.

– Чего ты сюда пришла? – разозлённая на её появление тут же вскинулась Анна.

Та, не ожидая от матери такой злобной реакции, начала оправдываться:

– Ой, мамо, я дома сама боюсь. Там Кобелиха бьётся (Кобелиха – их невестка, жена сына).

И Анна, схватив младшую дочь, стала бить, при этом приговаривая: «А чего ты за мною по пятам ходишь! А чего! Чтоб больше ты сюда не ходила!» И так сильно била, что даже сваха Варвара примирительно заметила: «Ай, свахо, чего ты её так бьёшь? Не бей, хватит уже».

Суровое отношение к детям у Анны, может, было потому, что и у неё с матерью были не самые лучшие отношения.

Агафья, мать Анны, была очень своенравной женщиной. Как-то на своём участке сосед построил сарай или даже какое-то жилое сооружение из брёвен. Но так близко к соседской территории, что брёвна одного из углов строения оказались выступающими во двор Агафьи. «Ах так?» – возмутилась она. И что делает… Берёт пилу и спиливает один за другим концы выступающих брёвен от низу до верху. В результате новая постройка соседа приходит в негодность: после этой процедуры стена становится непрочной – разрушен замок, и брёвна могут даже сами собой выпасть. Сосед – в шоке:

– Ах ты, старая, что же ты наделала?

– А зачем ты заступил на мою территорию? Тебе своей мало? – был ответ Агафьи.

Тот подаёт на неё в суд, и начинается бесконечная вражда с соседом.

И правда, почему так произошло, что строение соседа оказалось концами брёвен на чужой территории? Может, и вовсе не по злому умыслу, а чисто случайно. Предположим, что строил не сам, а некая артель плотников. Он им только показал: мол, стройте вот здесь, как можно ближе к соседской границе. Первое бревно продольное положили по линии границы. Мол, сама тыльная стена будет забором. А когда начали класть поперечные брёвна торцевых стенок, те и вышли несколько за границу участка. И вот сруб вскоре вырос от земли на несколько венцов. Хозяин подошёл, глянул и всё понял. «Эх, как же это вы…» Но не разбирать же всё до основания. Решил: «Пусть уж так и будет, ничего страшного». Но бабушка Агафья истолковала это совсем по-другому. Например, подумала: «Эх, был бы жив мой муж судья, ты б так не поступил, ты его боялся б. А меня не боишься, то и пакостишь мне. Но не на ту напал, это тебе так даром не пройдёт…» И решила самостоятельно восстановить, как ей показалось, попранную справедливость.

За совершённую провинность она не жаловала ни своих, ни чужих. Уже обе внучки Поля и Лена были замужем. И что-то им однажды взбрело в голову: решили у бабушки Агафьи украсть из куфра (куфар – большой сундук, часто на колёсах) отрез материала цветного ситца, который она хранила для себя. Подумали: «А-а, старая, зачем ей всё это, когда успеет сносить. Нам нужнее…» Из этого материала потом сшили Полиной дочке Анне платьице или кофточку. Когда бабушка Агафья хватилась исчезнувшего отреза, она, видно, сразу же поняла, чьих рук это дело. И стала проклинать того, кто этим отрезом воспользовался. Выходила из хаты во двор и так, чтобы слышали внучки, громко произносила страшные слова проклятья: «Чтоб под землёю, чтоб под сырою. Чтоб солнце не светило. Чтоб ветер не веял…» То есть тому, кто это сделал, чтоб была его вся последующая жизнь такой мрачной, как будто он живой, но уже находится под сырой землёй. И солнце ему не светит, и ветер не веет. Анна, когда была взрослая и узнала об этом, очень ругала тётушку и мать: «Зачем вы тогда это сделали? Может, та прабабушка меня тогда и прокляла, что так болею с самого детства? Ведь я носила сшитое из украденного у бабушки отреза».

Насколько были неприязненные отношения у Агафьи к своей дочери, показывает такой случай. Однажды Анну поносили лошади, и она сильно разбилась. Агафье сообщили: дескать, твою дочку кони поносили, лежит без сознания, подойди к ней. Та спросила: «А она живая?» Ответили, что да, живая. «Тогда не пойду, – сказала Агафья, – если бы мёртвая была, то, может, подошла б. А к живой не пойду». Но дочь тогда выжила, и детей своих поженила, и внуков дождалась.

5

Когда Поле исполнилось двенадцать лет, её отправили в город Лиду к дядюшке – брату отца – нянчить детей. Она потом рассказывала, что детей было двое: мальчик лет семи и девочка трёх-четырёх лет по имени Неонила. Дядя был весёлый, работал на железной дороге. Жена его – модница, нигде не работала, любила красиво одеваться, гулять по городу, покупать себе наряды и разные сладости. (Поля рассказывала, что такие вкусности та позволяла себе, «аж во рту тает».) Дядя в шутку напевал, встречая свою супругу, нарядную, пахнущую дорогими духами, возвращающуюся домой:

Жена моя, красавица,
По городу шатается,
Извозчики ругаются,
Что лошади пугаются.

Та сердилась. Но он успокаивал её: мол, извини, я же пошутил так. Та женщина, видно, была не очень хорошей хозяйкой. Однажды Поля видела: на полу на какой-то бумаге или газете лежали сельди и стоял недалеко детский горшок. Нечаянно этот горшок кто-то опрокинул, и содержимое его вылилось и потекло по полу прямо под эти сельди. Она их тут же подняла, вымыла и уже на обед подавала на стол своему мужу.

Спустя годы, уже будучи бабушкой, Поля как-то рассказывала про этот случай своей биографии. Сын Борис, слушая эту историю, вдруг спросил:

– И ты ничего дяде не сказала, как всё было?

– Нет, – отвечала Поля, – чего я буду ему об этом говорить.

– Эх ты, – упрекнул он мать, – а я бы так не смог, я бы всё равно своему дяде об этом рассказал. Я бы не утаил…

Ещё Поля рассказывала, что дядя любил, чтобы ему кто чесал пятки. Совсем как у Гоголя в «Мёртвых душах» Коробочка спрашивает у Чичикова: не желает ли он, чтобы ему перед сном почесали пятку, мол, её покойный муж подобное очень любил. Дядюшка говорил Поле: мол, ты мне чеши пятки, а я тебе буду за это по копейке платить. Кстати, сама Поля ужасно боялась щекотки. Будучи уже бабушкой, когда лежала на печке, вытянув во сне босые ноги, и кто-нибудь из внуков подкрадывался и щекотал ей пятки, сердилась не на шутку.

Полю там научили ставить самовар и заваривать чай. И всё бы было хорошо там, в городе Лиде, в семье дяди. Может, и долго она там оставалась бы, если бы не случилось следующее.

Поля подружилась с соседской девчонкой, та была несколько старше. И, может, это была даже не дочка соседей, а какая-то служанка, прислуга. Однажды Поля решила подшутить над ней – предложила понюхать пузырёк с нашатырным спиртом. Было смеху, когда у той перехватило дыхание и слёзы навернулись на глаза. Дядин сынишка был свидетелем всего этого. И, в отсутствие старших в комнате, решил так же подшутить над своей маленькой сестричкой. Достал с полки тот самый пузырёк с нашатырным спиртом. И точно так же, как Поля, открыв пробку, поднёс к лицу сестрёнки. И каким-то образом эта жидкость попала ей в рот, и она даже немного проглотила её. Ей стало плохо. Мальчик испугался, побежал к взрослым. Тут же вызвали врача. Девочку забрали в больницу. Какое-то время она находилась там. Конечно же, родители опасались за её здоровье и даже жизнь. Поля тоже очень испугалась, ведь это же произошло по её вине, она недосмотрела. Мать, встревоженная, вся сама не своя ходила по дому, не находя себе места. И Поля слышала, как та кому-то из присутствующих призналась: «Ну, если дочка умрёт, ей тоже не жить. Я её всё равно убью!» Но, слава Богу, всё обошлось благополучно: Неонила вскоре поправилась. И весело вновь бегала по дому, щебетала, как и прежде. Но Поля после того, как услышала, что было сказано женой дяди, оставаться там ни за что не хотела. Дядя очень удивился, узнав о её желании уехать обратно в Кожан-Городок. Он уговаривал: «Не уезжай, побудь ещё, я тебя повезу в Вильно, посмотришь, какой красивый город, куда больше и красивее Лиды». Но Поле там ничто уже было немило. И вскоре она отбыла домой.

Когда Поле было лет пятнадцать-шестнадцать, ей и ещё нескольким девушкам из Кожан-Городка удалось устроиться на лесопильный завод в Микашевичи. Там работали, там и жили, приезжали домой только на выходные.

Как-то в очередной раз ехали домой. Сели в поезд. Но, как известно, через Кожан-Городок железная дорога не проходит, а только на некотором расстоянии от него. Можно было выйти на станции Лахва, это пять километров от Кожан-Городка, можно на остановке Дребск – три километра. Но в тот раз поезд на Лахве не остановился, девушки забеспокоились. Коротко посовещавшись, решили: если на Дребске не остановится, прыгать на ходу. Сегодня вечером им позарез надо попасть домой, ведь завтра праздник, будут парни. И вот наконец остановка Дребск. Но поезд, вместо того чтобы остановиться, ещё больше прибавил ходу. И тогда они решили прыгать. Знали, как правильно прыгать – когда коснёшься ногами земли, надо ещё какое-то время пробежать по направлению движения поезда, не отпуская рук от поручней. Поля потом рассказывала: когда она прыгнула и попыталась всё это выполнить, то руки у неё оказались слабыми и разжались сами собой, и она упала. И в какой-то миг увидела рядом с собою колёса вагона; за спиной был клунок (дерюжка с пожитками, которую носили за спиной), и за него легко могло зацепить. И она тут же быстрей откатилась в сторону. Её не зацепило. Подруга Олька Мазурка прыгала сразу же вслед за ней, но у той руки оказались крепче. И она, уцепившись, поволоклась вслед за поездом и, испугавшись, стала кричать. Люди в вагоне, услышав, выбежали в тамбур и сумели её за руки втащить обратно. Поезд же благополучно остановился на следующей станции – Ракитно, это километров десять от Кожан-Городка. Девчонки же, по глупости испугавшись, что он вовсе нигде не остановится и завезёт неизвестно куда, решили прыгать на ходу и едва за это не поплатились жизнью. Ближе к вечеру явилась домой и Олька Мазурка. И, смущённо улыбаясь, рассказала, как с нею всё было.

И в тот вечер они встретились с парнями и весело танцевали, вспоминая свои недавние приключения. Танцевали так: где-то, у кого хата была попросторнее, собирались. Например, у кого-то из своих подруг-сверстниц. Нанимали музыканта, платили ему по копейке, заказывали танец и танцевали – кружились так лихо, что аж окна мигались (мелькали). Из музыкальных инструментов тогда были: гармонь, могла быть скрипка и барабан. Позже, когда, бывало, бабушка Полька сердилась на внуков, что те слишком любят всякие гулянки, увеселенья или включают громко музыку, старшая дочь Анна напоминала ей: «А сама не такая была. Забыла, как рассказывала, что платили музыканту по копейке и скакали так, что аж окна мигались?»

Проработав какое-то время в Микашевичах на лесопильном заводе, Поля была вынуждена бросить эту работу и вернуться домой. А случилось вот что. Однажды, когда она приехала под воскресенье домой, узнала, что её мать поносили лошади, и та, сильно избитая, израненная, лежит в беспамятстве. Теперь уже ни о какой работе в Микашевичах не могло идти и речи, нужно было ухаживать за пострадавшей матерью. Очень сожалела тогда Полина об оставленной работе. Она рассказывала, что там было очень хорошо. Там им – работающим девчонкам – выдавали хлеб и сахар. Но ничего не поделаешь, пришлось это место работы оставить не по своей воле.

Юная Поля очень нравилась одному парню Алексейко. Звали Алексей, Алёша, но как прозвище утвердилось уменьшительное «Алексейко». Алексейко был учителем. Это, наверное, являлось очень престижным, что грамотный, образованный, в отличие от большинства местечковых парней. Но, главное, грамотный по тем временам всегда будет иметь кусок хлеба. Учителя нужны всегда и везде, при любой власти и режиме любом. Да и так человек, умеющий хорошо писать и читать, и прошение напишет, и ходатайство, и другую какую бумагу выправит. Даже то письмо: написать кому под диктовку надо или пришло кому – прочесть, если сам не может. И за всё это в накладе не останешься, всегда получишь свою мзду. Поля знала, что Алексейко неравнодушен к ней. И вот однажды на вечёрках он решился и сел рядом, обнял её у всех на виду. И ей почему-то так сделалось неловко, стыдно, аж жаром обдало всю. «Чуть не сгорела со стыда», – признавалась потом. И после того этот Алексейко стал неприятен ей, старалась избегать его. Почему так? Ведь ничего плохого он, казалось бы, не сделал? Просто, наверное, был несимпатичен Поле, скажем так, душа не лежала к нему.

Видно, он тоже это почувствовал, так как вскоре женился на другой девушке. И та, когда поженились, настояла, чтобы дом построили не в самом местечке, а где-то на хуторе, на сенокосе («в корчах»). Объясняли это тем, что боялась, чтобы его кто не отбил от неё, не увёл, поэтому спряталась с ним подальше от людских глаз. Так и прожила всю жизнь.

Ещё одного жениха Поле предлагали, тоже из грамотных – некоего Симона Белявского. Тот являлся на всё местечко единственным почтальоном. Казённый конь у него был, бричка, ездил ежедневно в Лахву на железнодорожную станцию и там получал почту на всю их округу. Один старый еврей Поле советовал: «Иди, иди за Симончика, будешь хлеб ести», имея в виду, что его профессия всегда прокормит семью. Но и за Симона Поля не пошла, не захотела. Тот потом женился на другой девушке. Сам он был небольшого роста, супруга же – стройная, высокая. По этому поводу шутили: мол, если захочешь поцеловать, придётся слончик (скамеечку) подставлять, чтобы достать.

И хотя земли своей они не имели, но жили неплохо: не то что чёрный хлеб, но даже и белые блины, и булки были ежедневно на их столе. Одним словом, не голодали, жалование почтальона по тем временам было достойным. Полина дочь Анна, ровесница со старшей дочерью Белявских, рассказывала. Когда пасли скот вместе, то их дочка кормила белыми блинами коня. Для других семей блины из белой пшеничной муки были роскошью, только по праздникам. А тем Белявским они, видно, уже так надоели, что их скотине скармливали.

И удивляло местных жителей, что семья почтаря не работала так, как остальные крестьянские семьи. Когда, бывало, шли на сенокос или в поле, видели, как в своём дворе лежат где-нибудь под грушей в холодке жена и дочки Симона Белявского, проводят время в праздности.

6

Старший сын Анны Николай уехал в Лиду и там остался, как и дядя, стал работать на железной дороге. Роман (тот, который лодкой груши в Пинск возил на продажу) был намного старше Поли, а тем более Лены. И вот он в своё время решил жениться. Понравилась ему девушка Татьяна по прозвищу Кобелиха. Высокая, статная, сильная и телом, и характером, но в то же время хитрая и коварная. Когда он сообщил матери о своём намерении жениться на этой девушке, мать была – ни в какую. «Ой, не хочу я Кобелихиного кагала!» – кричала она. То есть ни за что не хочу породниться с ними. «Меня и без собак обрешут». Видно, очень нехорошая репутация была у этой семьи в местечке. Услышав такое нежелание матери иметь невесткой его избранницу, Роман заявил, что, если ему не разрешат жениться на этой девушке, он пойдёт и бросится в реку, утопится. Поля, слыша подобное, стала уговаривать мать, чтобы та согласилась на этот брак, а то, не дай Бог, и правда пойдёт да утопится.

Татьяна, рассказывали, работала у пана, доила коров. Панская ферма находилась далеко за деревней, в урочище Загорье. Вечером, подоив коров, девушка выпивала кувшин парного молока. Затем подымалась на гору и сильным голосом заводила песню. И эту песню было слышно даже в центре местечка за несколько километров. «Кто это так поёт?» – спрашивали удивлённые односельчане. И кто знающий пояснял: «Это Татьяна Кобелиха». – «Ого!» – удивлялись те. Также она рассказывала. На вечёрках парни испытывали характер девушек, выбирая себе будущих жён. Испытания были такие: например, пытался парень отнимать куделю, или слегка поджигал её, или сильно хлопал девушку по колену. Татьяна потом признавалась: хоть у неё всё и кипело от злости в такие моменты, она всё равно не подавала виду. Говорила: «А я зроблюс тогды такою доброю-доброю! Хоть до раны прикладывай».

Роман всё же настоял на своём и женился на Татьяне. Как и следовало ожидать, жизнь у них, не задавшись с самого начала, не сложилась. Наверное, Татьяна вовсе не любила Романа. Тот, как водится, привёл её в дом своей матери, и она стала жить с ними. Она тут же начала устанавливать свои порядки. Бывало, когда свекровь Анна приготовит есть, и все садятся за стол, невестка вдруг начинает показывать характер: не идёт за стол со всеми. Сидит где-нибудь в стороне и делает вид, будто обижена. И всем становится не по себе от этого. Словно они виноваты перед ней, чем-то не угодили. Мать или брат говорят Поле: «Иди проси её за стол». Поля идёт, просит, уговаривает. Та, бывает, нехотя согласится. А однажды Полина стала её, как обычно, просить за стол откушать со всеми. Та наотрез отказалась. Поля всё равно стала уговаривать её, и тогда Кобелиха грубо оборвала: «Что ты, как сучка, тут мне гавкаешь! Надоело уже: “Пошли да пошли, Татьяно, за стол”. Сказала не пойду, значит, не пойду, и отцепись!»

Когда готовили есть, топили печь, варили на всех. Кобелиха, если не шла со всеми за стол, дожидалась, чтоб все поели. Затем демонстративно приносила охапку дров, с грохотом бросала их на пол и начинала растапливать печь по-новому. То есть чтобы варить для себя отдельно еду. Этим она как бы говорила: «Вы поели, а я голодная, мне же тоже надо питаться». Если печь хорошо протоплена, а её тут же начинают вновь топить, разогревать ещё больше, то от сильного перегрева она может даже развалиться. Да к тому же и расход дров какой. Свекрови приходилось терпеть подобные выходки невестки. Та почему-то всё старалась делать наперекор свекрови. Она по второму кругу протапливала печь, разгребала по сторонам угли, приносила кош картофеля, высыпала в самый жар и пекла. Мол, мне захотелось поесть печёного картофеля, что здесь плохого.

Роман, живя с ней, стал меняться на глазах в худшую сторону. Куда девалось внимание, уважение к матери. Дошло даже до того, что однажды на Пасху сели они с женой за праздничный стол трапезничать. Мать в это время приболела и лежала на печи. Те, мать не приглашая, сами стали разговляться пасхальной снедью. Матери стало обидно, и она что-то сказала по этому поводу. На что сын ответил: «Вот возьми, залезь под стол и там сиди, дожидайся, может, и тебе косточку бросим».

Вот раньше Романа в их улице знали как весёлого, находчивого парня. Где-нибудь на гулянке, на свадьбе им только и восхищались. По словам Поли, он был «штукарь», то есть умел всех развеселить, мастер был показывать разные штуки. Удивляясь, говорили: «От, бабин Романко, еки штукарь!» Теперь же он стал угрюмым и злым. Всем в жизни недовольным.

Видно, и супруга теперь стала тяготиться им. Однажды она Лене проговорилась. «Ты знаешь, – сказала как-то, – как бы нам было хорошо, если бы умер наш Роман!» Да, сказать сестре, что она желает смерти своего мужа – её брата. Это или какое-то недомыслие, или же желание сознательно оскорбить чувства его родных. Роман потом говорил, что жена с тёщей его чем-то опоили. Тёща ему предложила выпить какого-то вина, и после этого у него стало постоянно печь в груди. То ли это и вправду было какое-то «приворотное зелье», чтобы он не бросил дочку и не ушёл к другой? Или же в самом деле средство, чтобы его сжить со свету? Или же просто человек уже начинал заболевать, и в нём стала развиваться некая болезненная мнительность? И возникающие недомогания ему стали казаться последствиями того, что его сознательно травят и желают сжить со света. Рассказывала Поля и ещё об одном недобром отношении Татьяны Кобелихи к своему мужу Роману. То ли это был период Первой мировой войны, то ли уже период революции и гражданской войны. Куда-то Романа требовали представители тогдашней власти. Но он не хотел выполнять их требования и скрывался. В конце концов он незаметно пробрался домой и спрятался в саду. Супруге строго-настрого приказал: если за ним придут и будут искать, не говорить, где он. Когда же вскоре те пришли и спросили у Татьяны, где её муж, не появлялся ли дома, она тут же с готовностью, делая вид, что ни о чём не подозревает, стала звать его: мол, Роман, где ты там спрятался, выходи, к тебе пришли. Словно это к нему пришли закадычные друзья и хотели с ним встретиться. Его тогда увели и, вероятно, избивали. И, возможно, от этих побоев у него даже с головой что-то стало не в порядке. Когда возвратился домой, его спросили:

– А как ты пришёл, тебя отпустили?

– Нет, – отвечал Роман.

– А как же ты?

– Сам убежал.

– Так они ж могли стрелять.

– А-а, пускай стреляют. Когда я уже побежал, мне не страшно, – так он ответил.

После всего этого он уже недолго и прожил. Умер молодым, оставив вдовой Татьяну с двумя детьми – мальчиком и девочкой. Мальчика звали Евдоким, девочку – Фрося.

Когда мужа Романа не стало, Татьяна стала судиться со свекровью за имущество. Начались бесконечные суды. Видно, она этот пример позаимствовала у своей матери. Та тоже с кем-то имела судебные тяжбы. И однажды, уже после того как зятя не стало, мать Татьяны Кобелихи поехала конём на телеге в город на суд. И тот судебный процесс оказался для неё очень удачным. Решение суда было в её пользу. Заседание суда, следует полагать, тогда было долгим. И она – мать Татьяны, или тёща покойного Романа, – удовлетворённая результатом, обрадованная, прежде чем ехать домой, решила подкрепиться – хорошенько закусить. Села на возу, достала торбу с захваченной из дома провизией и стала есть. И, когда ела творожный домашний сыр, вдруг нечаянно поперхнулась, крошки попали не в то горло. Никого рядом не было, чтобы хоть постучать по спине, она так и скончалась прямо на возу. Лошади уже остывший труп сами привезли домой в деревню.

Дочку Татьяну подобный случай, видно, ничему не научил, и она долгое время продолжала судиться со свекровью, а затем и со своей золовкой – младшей сестрой Романа – Леной. Поля вышла замуж и ушла в семью Скарабеевых. Лена же, в своё время выйдя замуж за Степана, осталась в своём доме, Степан пришёл к ним жить как примак. И Татьяна Кобелиха уже после смерти свекрови продолжала с ними судиться. И дошло до того, что Степан однажды воскликнул: «Ленка, я больше не могу. Пусть она забирает всё. Этими бесконечными судами она меня в могилу загонит!» И отказался от дальнейших претензий на делёж имущества.

Татьяна же отсудила себе дом, сад, участок и осталась там жить. Елене с мужем пришлось уйти ни с чем. Потом это всё досталось Татьяниному сыну Евдокиму. Он впоследствии там всё время и жил возле реки. А мать его вышла ещё раз замуж уже в соседнюю деревню Дребск и там жила всю оставшуюся жизнь. Кстати, интересная деталь из её последующей дребской биографии. Умер её муж или сожитель. Как это часто водится у второбрачных, официально их брак, может, и не был зарегистрирован. А может, и был. Так как это было в её интересах, чтобы иметь полное право на имущество мужа. Рассказывали, она это событие встретила настолько буднично-спокойно, что, оставив покойника лежать на лаве, закрыла хату и пошла на реку стирать бельё. Дескать, стирка сейчас важнее, а покойник пусть лежит, всё равно никуда не денется, и с похоронами успеется.

Внук бабы Поли Петя помнил, когда они, бывало, шли с бабушкой из Кожан-Городка через Дребск на поезд, то, случалось, встречали высокую худощавую старуху. Бабушка Полька с ней здоровалась, останавливалась, и они разговаривали. Это была Татьяна Кобелиха, уже в возрасте, пожалуй, несколько старше бабы Польки. И признавалась ей теперь: «Ох, Полечка, боюсь-боюсь умирать». Потом дома, рассказывая о её теперь таком признании, баба Полька вспоминала. Когда та была моложе, то, если речь заходила о смерти, о воздаянии человеческой душе в загробном мире, та изрекала всегда такую фразу: мол, главное, чтобы мне здесь было хорошо пожить. «А на том свете, – говорила она, – нехай моею душею хоть плот подпирають». Плот – на местном наречии – забор, плетень. При его изготовлении забивали заострённые колья в землю и между ними заплетали лозу. Такого рода ограждение могло не разрушаться долго. Единственным уязвимым местом было то, что не очень толстые колья, забиваемые в землю, подгнивали быстрее, чем сам плетень. И тогда всё ограждение начинало крениться в сторону, грозило упасть. В этом случае его подпирали кольями с одной или с обеих сторон. И часто можно было видеть такую картину: на всём протяжении плетень, подпёртый кольями. Пете в детстве, когда он слышал эту фразу про душу, подпирающую плетень, душа Татьяны Кобелихи представлялась в виде большого рыбьего плавательного пузыря. Этакий огромный пузырь, почти в рост человека, прозрачный, заполненный воздухом. Он состоит из двух половинок, острых на концах, подпирает покосившийся плетень. Дело в том, что у них в семье, когда потрошили белую рыбу, где обычно встречается плавательный пузырь, то называли его «душа», мол, рыбья душа. С такой «душой» можно было играться. Например, положить на пол и наступить ногой, слышался характерный громкий хлопок. Однажды, когда уже жили в Лунинце, где-то под Новый год или Рождество привезла им из Кожан-Городка рыбы Зина Панчукова. Муж её работал бакенщиком на Припяти, постоянно ловил рыбу. В основном это была белая рыба: крупные язи или лещи. Тётка Анна чистила эту рыбу, а «души» – плавательные пузыри – отдавала Пете. Он с ними поступал следующим образом: некоторые, сняв с ёлки конфету и съев её, заворачивал в фантик и вешал обратно. Это был «рай» для этих душ. А другие просто клал на пол и хлопал по ним подошвой башмака, получая удовольствие от «выстрела». Эти, считалось, попадали в «ад».

Сын Татьяны Кобелихи остался жить в отцовском доме. Дочка Фрося вышла замуж и уехала. Жила с мужем в Гомельской области, Житковичском районе. А когда муж умер, осталась одна. Отличалась удивительным трудолюбием. Дом их там находился на окраине деревни или даже на каком-то хуторе. Так она у себя возле дома сама лопатой выкопала огромный пруд. Чтобы разводить и держать водоплавающую птицу: гусей, уток. А также, наверное, разводить в нём рыбу. Она очень любила удочкой ловить рыбу, ведь всё её детство прошло возле реки. И, чтобы ездить на рыбалку, имела собственный мопед. Ездила на этом мопеде, даже будучи уже в немолодом возрасте. Вышло, от этого впоследствии и погибла. Дело было так: ехала в очередной раз на рыбалку на мопеде. И вдруг на дорогу выскочил какой-то мальчишка. Она, чтобы не сбить его, резко свернула в сторону. И полетела в кювет, врезалась там в дерево, сильно разбилась. От этого потом и умерла.

7

Елена же, младшая сестра Поли и Романа, достигнув совершеннолетнего возраста, вскоре тоже вышла замуж. В одной семье – Бондин – было много парней. И той семьи поле было рядом с полем Судиловских. Однажды попросили одного из братьев, чтобы тот вспахал соседям небольшой участок. Это был средний брат Симон. И Лена должна показать ему, где пахать. А это, оказывается, всё задумано было неспроста. Она знала, что за этого Симона её хотят просватать. Поэтому стала украдкой присматриваться к нему. Парень начал пахать. В конце поля надо было разворачиваться и при этом приподнимать обеими руками плуг, вытаскивая его из борозды. И, когда он это делал, у него вылезала рубаха из штанов, и был виден голый живот. И была какая-то неаккуратность, неряшливость во внешности, в одежде. И всё это вместе взятое так не понравилось Елене, что она тогда сильно расстроилась и даже плакала, что за такого парня её собираются отдавать замуж. И стала втайне молиться Богу, чтоб не отдали её за этого Симона. И Бог, наверное, услышал. Получилось вот что.

Вот-вот на днях должна была состояться свадьба. Симона послали на панское поле накопать картошки, проще будет сказать, украсть. Он пошёл, дело было ночью, стал копать. На этом и попался. Сторожа-объездчики на лошадях его заметили, схватили, закрутили руки за спину. Наутро доставили к пану. Пан велел посадить в холодную, чтоб в другой раз неповадно было. Вот уже свадьба на носу, а его нет. Мать их была очень властной женщиной, решила так: «Раз попался, так ему и надо. Пусть сидит. Сам виноват, что оказался таким тямтей-лямтей. Женихом вместо него будет… Ну, например, старший – Степан. Не отменять же свадьбу, столько готовились. Этот более проворный, авось так запросто не попадётся, если даже и воровать пойдёт. А этой девке такого и надо – справного, хваткого. Вон сколько лиха хлебнула, без батьки годовавшись». Так и решила будущая свекровь: «Возьмём её за Степана».

Дата свадьбы не менялась. Что Елена будет выходить за Симона Бондина, об этом знали многие в их улице. И, что он перед самой свадьбой попался и сидит в панской каталажке, тоже стало известно. «А как же свадьба, – недоумевали любопытствующие, – перенесут или отменят?» Но свадьбу никто не отменял, у Бондиных шли приготовления полным ходом. «Кто же жениться тогда будет? Или того в последний момент возьмут и выпустят?» Всем было крайне любопытно: невесту, как положено, наряжали, Судиловские тоже готовились к свадьбе. И уже вечером под окнами собралась чуть ли не вся улица, чтобы узнать, кто окажется женихом. И вот наконец интрига разрешилась: женихом младшей Судиловской оказался старший сын Бондиных – Степан. Был он на несколько лет старше самой Елены, тем не менее этот из братьев ей нравился больше остальных. «О, за такого можно идти!» – обрадовалась Елена. И свадьба состоялась. И так как семья у Бондиных была большая: пятеро сыновей и две дочки, то Елену Степан не привёл в свой дом, а пошёл к Судиловским в примы, на какое-то время стал примаком и жил у тёщи.

Мать Анна после замужества Елены пожила уже недолго. Скоро слегла, и Елене приходилось за ней ухаживать. Была она уже в положении тогда – беременна первым ребёнком. А в это время надо было ухаживать за лежачей больной матерью: её подымать время от времени, переворачивать. Нелегко было ей это всё делать. И это, нужно сказать, без последствий не обошлось – надорвалась, что и отразилось на беременности. Роды были очень трудными, казалось, ребёнок родился мёртвым. Его положили в полотняную торбочку и оставили под столом подождать: авось оживёт. Какое-то время он не подавал признаков жизни, а потом – о, чудо! Зашевелился и стал еле слышно плакать, почти беззвучно открывая рот. Был это мальчик. Назвали Захаром.

После смерти матери Елене с мужем пришлось оставить дом, в котором они жили до этого. Так как на него претендовала невестка – вдова покойного брата Романа. Та начала с ними судиться. Перешли жить к родителям Степана. Хоть и тесно было там, но ничего не поделаешь. Свекровь к Елене относилась довольно сурово и не всегда справедливо. Уже подросший Захар ходил босиком по хате. Когда обедали, бросали кости на пол, с мяса, с рыбы. И мальчик, бегая там, бывало, ранил ногу. Начинал плакать. Но никто из свекровиной семьи на него не обращал внимания, пока не приходила мать. Тяжело было Елене жить со свекровью, та могла придраться к любой мелочи. Как-то даже одна из её дочерей вступилась за невестку, сказала матери: «Мамо, ну шо ты от ее хочешь, она ж тебя не трогает!» И тогда свекровь аж взвилась от негодования: «Что? Ещё не хватало, чтобы она меня трогала! Что ты, дура, мелешь своим языком, – обрушилась она на дочку. – Если б она меня только тронула, я б её со свету сжила!»

А однажды со Степаном случилась беда. Как-то в жаркий день на сенокосе, сильно разгорячённый от работы и летнего зноя, прилёг он в тенёк отдохнуть. И не обратил внимания, что голова оказалась на сырой прохладной земле. Мол, что тут такого, я крепкий, сильный мужчина. Сырая земля? Какие пустяки. И так проспал, может, несколько часов: дескать, когда спадёт зной, удобнее будет косить. И застудил голову. К вечеру – сильная боль в голове, весь бледный, идти не может – ноги заплетаются. Привезли домой на телеге. Елена всполошилась, попробовала дать выпить ему молока. Выпил – тут же вырвало. Что бы он ни пытался съесть или выпить, его тут же начинало рвать. Послали за доктором Степановичем. Диагноз был неутешительным. «Воспаление мозговых оболочек», – сказал тот. Лена, вспоминая об этом случае, видно, хорошо не расслышав, не разобрав сказанную доктором фразу, говорила так: «Воспаление мозговых облачков».

– Доктор, а что делать? – взмолилась молодая жена.

Тот только безнадёжно руками развёл: мол, я тут бессилен чем-либо помочь.

– Докторко, а, може, я ему пьяуги (пиявки) поставлю? – всё ещё не теряя последнюю надежду, воскликнула горем убитая женщина.

– Ну, поставь, – нехотя согласился с наивным желанием женщины доктор и, распрощавшись, покинул их дом.

Елена же ухватилась за эту мысль: «Пиявки… А что, если помогут?! Быстрее бы утро, да пойти за реку наловить их». Она не могла дождаться утра. А больному всё становилось хуже, он всю ночь стонал, бредил, ворочался на постели. Утром он уже с трудом узнавал окружающих. Теперь уже все близкие Степана понимали, что доктор, пожалуй, был прав: больному, видно, уже ничто не поможет.

И что интересно. Свекровь в этой ситуации даже не столько жалела умирающего сына, сколько злорадствовала по поводу нелюбимой невестки. Слышно было, как она говорила на улице: «Вот пусть теперь “выхворае” Судиловская без мужа! Узнает, по чём фунт лиха. Так ей и надо!» Лена, сбиваясь с ног, почти не отходила от больного мужа. Ежедневно ставила ему пиявки на лоб, на виски, на затылок, на шею. И, кто бы мог поверить, спустя какое-то время ему стало чуть-чуть легче. Он перестал бредить, начал открывать глаза, понемногу узнавать окружающих. И даже по чуть-чуть принимать пищу. И, Бог дал, понемногу пошёл на поправку.

Когда у матери Степана появились другие невестки, ведь сыновья вскоре стали жениться один за другим, она могла сравнить их со старшей невесткой. И пришла к выводу, что Судиловская не самая худшая. И однажды заявила так: «Эта Судиловская то и добрая, но дурная».

Когда в доме появились другие невестки, то Степана и Елену решили отделить. А куда? Где жить? Они были рады хоть куда, лишь бы самим, без постоянного контроля со стороны матери-свекрови. Перешли жить в клеть. Это такое неотапливаемое строение, типа кладовой. К зиме сложили там печь и остались жить. После первенца у Елены ещё родился мальчик, но прожил недолго, умер в детском возрасте. Потом стали рождаться дочери. Средняя дочь Валя была младше Захара на шесть лет. А самая младшая – Вера – аж на десять.

Однажды Валя чуть не утонула. Была маленькая, доверили Захару её нянчить. Он пошёл на реку рыбу ловить и её взял с собой. Отошёл в сторону с удочкой, следит за поплавком. А её посадил несколько поодаль, чтоб не мешала, – на бережке возле самой воды. Та игралась-игралась, потом потянулась за чем-то в воду и бултыхнулась. Захар услышал всплеск и увидел, что та уже барахтается в воде, тонет. Захар, будучи ловким, проворным мальчишкой, кинулся в воду, нырнул и вытащил её на берег. Воды она не успела нахлебаться, но очень испугалась, даже плакать не могла, только всхлипывала и дрожала.

Когда переселились жить в клеть, то и хозяйство у них теперь стало отдельное, своё. Конечно же, корова и всякая другая живность. Только сарай стоял рядом с родительским. И вот однажды заметила Елена, что их корова стала совсем плохо доиться: мало давать молока. С чего бы это? Было до недавнего времени всё хорошо, и вдруг… «Наверное, кто-то позавидовал и сглазил», – подумала она. И свекровь догадку подтвердила: дескать, да, нехороший глаз у кого-то, а то и специально «сделали». Бывают такие знахари-колдуны, что «стягивают» у чужих коров молоко. И посоветовала, как надо поступить в подобном случае.

– Ты сделай так, – говорила она, – когда процедишь молоко и помоешь подойник, то воду ту не выливай где попало. А возьми и вылей на четыре угла сарая, где стоит корова. Потом войди внутрь, закрой за собой дверь и три раза произнеси следующие слова: «Захожу в хлев, закрываю за собою ворота. Замыкаю вымя коровье от чужого сглаза и приворота». И после этого посмотришь, куда и что денется!

Елена так и поступила. И правда, на следующий день корова и утром, и вечером дала намного больше молока. «Ого, как заклинание подействовало!» – обрадовалась Елена. Но радость была недолгой: прошло несколько дней, и вновь корова стала давать мало молока. Вновь Елена прибегнула к тому заклинанию. Но теперь почему-то не помогало. И тут что-то «тюкнуло» ей в голову: а что, если… И решила проверить. Вечером, когда скотина с пастбища приходила домой, Елена ещё была на поле. Скотину в сарай загоняла или свекровь – и свою и, невесткину, или же кто-то из детей. Свекровь свою доила сразу, а невестки стояла в своём сарае, дожидаясь прихода хозяйки. В этот раз Елена попросила среднюю дочку: мол, ты играйся возле сараев и никуда не уходи, пока я не приду с поля. «Если бабушка будет тебя даже и прогонять, всё равно не уходи и жди меня». Так и произошло: Валя стала кататься возле сараев на трёхколёсном велосипеде. Бабушка подоила свою корову, вышла с подойником и украдкой посмотрела на другой сарай. Но, увидев неподалёку внучку, с бранью накинулась на неё: «А чого ты, такая здоровая девка, да на гэтым роверчыку катаешься, постыдилась бы! Иди лепш у хату». Та не послушалась. Бабушка аж замахнулась на неё. Та всё равно – ни в какую не уходит. Бабушка повозмущалась, потопталась воле сарая невестки и ушла к себе в хату. В тот раз Елена, придя с поля, подоила корову, и молока, на удивление, оказалось достаточно много. И тогда она поняла, куда девалось молоко всё это время. И свекровь, видно, догадавшись, что её коварство раскусили, больше не пыталась таким образом вредить невестке.

Земли у Елены и Степана было немного, поэтому Степан больше работал, скажем так, на отхожих промыслах. Долгое время был пильщиком на тартаке. Тартак – это такая своеобразная пилорама, где брёвна распиливают вручную специальными пилами. Втаскивали бревно на высокие козлы. Один или два человека влезали наверх, столько же находилось внизу, и при помощи длинной пилы распиливали бревно на доски или брусья. Несладко приходилось тем, кто внизу. Хоть пилу тянуть вниз легче, чем вверх, но зато на них сыпались все опилки. На голову, на плечи, в лицо, в глаза. У Степана по той причине потом всю жизнь слезились глаза, болели, были красные вывернутые веки. И хоть работа была не из лёгких, но всё же можно было заработать хоть какие-то деньги. Благодаря этому, скопив немного, они решили построить собственную хату, не всё же жить в этой клети. Здесь же, на этом дворе, и начали строить. Но, чтобы закончить, средств не хватило. В то время западная часть Беларуси входила в состав буржуазной Польши. И польские власти им предложили такой вариант: дескать, мы вам помогаем достроить хату, а вы нам её сдаёте в аренду под школу на пять лет, и только после этого срока она будет ваша. Елена и Степан согласились на это условие. Продолжали жить в клети, но радовались теперь, теша себя мыслью, что через пять лет справят новоселье в новой собственной хате.

Ближе к концу жизни свекровь – мать Степана – поняла и оценила, что жена старшего сына всё же самая лучшая невестка. И уже когда лежала больная, то еду из рук ни от одной невестки не принимала, только от Елены. Даже своим дочерям не доверяла: не желала, чтобы они её кормили.

Степан позже ушёл с тартака в рыболовецкую артель. Они выходили на лодках в Припять и забрасывали сети, ловили рыбу. Впоследствии эта рыболовецкая деятельность даже спасла его от призыва на фронт.

8

После того как Сусанну отправили к родителям, через какое-то время Поля с детьми вновь вернулась в дом Скарабеевых. С ней стал жить Иван, теперь единственный оставшийся в живых из братьев. Полина стала его женой. Как это произошло? Можно предположить несколько версий. Первая. Поля Ивану нравилась и раньше. И когда Сусанны не стало в их доме, он сказал матери, что неплохо бы было вернуть Полю с детьми, мол, я хочу с нею теперь жить. Вторая. Мать сама предложила ему такой вариант. Мол, плохо в доме без хозяйки, а я уже старая, тяжело без помощницы, не позвать ли нам обратно вдову покойного Бориса, да ты жил бы с нею. Но более вероятной нам представляется третья версия.

Полине с Иваном, уже после того как она ушла из их дома, хочешь не хочешь, приходилось встречаться и общаться. Где? Да на том же поле, на сенокосе. Ведь выделенная ей земля являлась частью их земли – то есть долей покойного Бориса. Молодой мужчина, молодая женщина, к тому же хороша собой. Вполне возможно, что, когда остались друг с другом наедине, между ними могла произойти физическая близость. И после этого молодая женщина могла оказаться в положении. При очередной встрече намекнула на подобное обстоятельство деверю (брат мужа). Тот сначала этому не придал значения, она и в другой раз сказала. Не поверил или, например, отшутился: мол, а кто тебя знает, от кого это, может, ты, кроме меня, ещё с кем-то встречаешься. А потом уже и сам обратил внимание на её округлившийся живот. И тогда принял решение, что надо что-то делать. Например, предложил матери вернуть Полину с детьми обратно в их семью. Мать, может, сначала не слишком и обрадовала подобная перспектива. Скажем, она думала, что сын женится теперь на молодой девушке, коль первый брак оказался неудачным. Но, поразмыслив, решила: пусть будет, как уже начало складываться. Здесь тоже есть свои плюсы. Дети покойного сына будут под присмотром, родной дядя и родная бабушка теперь будут с ними. Притом эту Полю они хорошо знают, и она их тоже. А то придёт вновь чужая, незнакомая в их семью. Хорошо, если хорошая, а, не дай Бог, вновь как Сусанна. Обжёгшись на молоке, дуют на воду. Да и земля не будет дробиться, вернётся обратно, что было уже отделено. Да и неплохая она, эта Поля: скромная, работящая, пусть живут с Иваном, коль уж так получилось.

Для самой же Поли подобное тоже было лестно. И в моральном плане, и в материальном. Во-первых, очень лестно, что востребована ты как женщина. В том числе и из-за эффектной внешности. Попробуй выйди второй раз замуж, да с детьми, да за мужчину младше себя. Другую и в девках брать никто не хочет, а тут берут даже при всех «отягчающих» обстоятельствах. Да ещё повторно в ту же самую семью. Это же кое о чём да говорит. Значит, зарекомендовала себя не самым худшим образом, коль рады её здесь видеть и вновь. «И для детей хорошо – родной дядя будет отчимом. Да и сама их знаю, не в чужую ж семью иду. И почти вся их земля достанется теперь. Одно только плохо, что, получается, при живой жене пришла я к нему. Нехорошо. Особенно со стороны, словно вот взяла и отбила от жены мужа», – рассуждала тогда Полина.

И стал Иван жить с Полиной как с женой. Они не расписывались и не венчались, а просто жили вместе и имели детей. Расписаться не могли потому, что надо было сначала развестись Ивану с Сусанной официально. Добиться её согласия на развод. И, возможно, опасались, что она, будучи в неадекватном состоянии, не даст согласия, от неё ничего не добьёшься. Да и волокита это какая, особенно для людей, непривычных к хождению по всяким бюрократическим инстанциям. А повенчаться тоже не могли. Да кто же повенчает при живой супруге с другой женщиной – об этом не могло быть и речи.

У них родилось четверо детей: три девчонки и один парень. Сначала Ева, потом Соня. За Соней родился мальчик Коля, за ним ещё Марина. Марину Поля родила уже в сорокалетнем возрасте.

Чтобы прокормить большую семью – шестеро детей да трое взрослых, – приходилось много работать. Весна, лето, осень – всё в трудах. Может, зимой только несколько меньше становилось у крестьянина работы. Да и то. Надо было ехать по сено, по дрова. Хата была большая, но плохо утеплённая. Стояла, возвышалась на горе, всем ветрам открытая. Топить приходилось много. Ведь и пищу тогда готовили только в печке, поэтому дров требовалось достаточное количество.

Отдых, развлечения у Ивана были такие. Вечером после всех дневных трудов любил забраться на печь, свернуть цигарку и покурить немного, как теперь говорят, расслабиться. Такой у него был отдых или род удовольствия. Да, вот так вот: немного покурить вечером, забравшись на печь после всех трудов. Во время работы или в перерывах – не курил. Почему? Тогда, во время буржуазной Польши, табак стоил дорого. Свой сажать не разрешалось. Производство водки, табака являлось государственной монополией. И попробуй только кто гнать самогонку или выращивать табак. Власти взгреют так, что мало не покажется. Упрячут в тюрьму, как за какую-нибудь политику. Изредка супруга Поля шла в еврейскую лавку и покупала осьмушку табака для мужа. Он был очень за это ей признателен.

Считался Иван совсем малограмотным. Были у них в доме святые книги, и по воскресеньям или праздничным дням он якобы немного и почитывал их. Но писать не умел. Перед властями выдавал себя за полностью неграмотного, мол, так проще, меньше спрос. Вместо росписи прикладывал к бумаге палец, обмакнув в чернила.

Закадычных друзей у него не было. Что, может, в силу малообщительного характера, а также постоянной загруженности работой не способствовало общению с друзьями. В воскресные и праздничные дни обычно никуда не ходил, оставался дома. Да и жили они на хуторе, до ближайших соседей – и то, как говорится, не близкий свет. Если ты в улице, в центре местечка вышел со двора, смотришь, где-то мужчины собрались, подошёл, поговорил, уже какое-никакое общение. А тут – никого во всю округу. Но, может быть, основная причина отсутствия закадычных друзей – это всё же черта характера: малообщительность, особенно с посторонними людьми. Рассказывали, когда надо было заколоть кабанчика, а самому это бывает сделать не всегда сподручно, то Иван никого не приглашал из соседей по хутору или родственников мужчин себе в помощь. А требовал у матери, чтобы та помогала ему в этом деле. Чтобы держала кабанчика, а он будет закалывать. Та и боится, и жалеет, но ничего поделать не может, приходится помогать сыну, держать закалываемого кабанчика.

Плохо было жить на хуторе ещё и потому, что страдали они сильно от воровства. Хата стояла на песчаном холме, а сараи для скотины и гумно находились внизу, несколько поодаль. Воры повадились на их хутор, бывало, снопы необмолоченные из гумна утащат. Однажды зимой вынесли снопы ржи и тут же на льду замёрзшей струги (низина на лугу) их обмолотили. Зерно собрали в мешки и унесли с собой, а солому тут же бросили. А то заберутся на чердак и унесут запасы лозы, заготовленные для плетения лаптей на целый год. Этакие высохшие скрутки, которые могли храниться довольно продолжительное время. Когда надо, их размачивали в воде и плели из них лапти.

С этими ворами бороться не было никаких сил. Иван по нескольку раз вставал ночью и выходил проверять, всё ли на месте. Однажды, когда он так вышел, воры уже успели разобрать воз (телегу). Взяли оси, колёса и понесли. Он схватил в руки кол и кинулся за ними навздогон. Те, испугавшись, бросили свою ношу и убежали.

Воровали и мелкий скот: овец, ягнят, курей. Выкапывали из ямы картофель, зарытый на хранение.

Когда уже спустя годы внукам деда Ивана и бабушки Поли матери рассказывали обо всех этих проблемах с воровством, те удивлялись: мол, неужели нельзя было в этой ситуации что-то сделать, принять какие действенные меры? «Ну, например, – рассуждали они, – обнести всю усадьбу забором, или собаку хорошую сторожевую завести? Или же разместить компактно, близко возле хаты, все хозяйственные постройки?» Но всё это было тогда, в тех условиях невыполнимо. Обнести забором? Во-первых, постройки одна от другой удалены. Чтобы всё это огородить, нужно очень много материала, и труда вложить немало. А когда этим заниматься? Отец и так трудился не покладая рук – один всю мужскую работу тянул по хозяйству. Далее, огородить чем? Забором из досок или штакетника? Но на это надо уйму денег, чтобы всё это закупить: и пиломатериалы, и гвозди. А денег и вовсе на руках не было, ведь вели натуральное хозяйство. Самое необходимое в лавке у евреев и то покупали в обмен на сельхозпродукты. Огородить плетнём из лозы? Это проще. Но, опять же, уйма материала потребуется и колоссальный труд. А эффект – нулевой. Разве составит труда вору перелезть через какой-то плетень. Ещё и сам плетень воры станут растаскивать себе на дрова. Завести свирепого пса? Но и его убьют или отравят, если к нему можно будет подойти со всех сторон, и он один без хозяина. Перенести хозпостройки и расположить их компактно рядом с домом? Но, во-первых, все хозпостройки на холме возле дома не поместятся. Если бы это можно было, так и сделали бы, наверное, сразу при строительстве. Дом спустить ближе к сараям и гумну? Это было бы, пожалуй, наиболее правильно. Но разобрать его, а потом собрать – это всё равно, что заново построить. Нужно нанимать целую артель плотников. И сделать это можно только летом. Когда дом разберут, самим можно пожить где-то в сарае, клуне. Но летом самый разгар сельхозработ – день год кормит, упустишь – не наверстаешь. Будет сложно собрать мужчин-односельчан для работы, потому что и те заняты в своём хозяйстве. Но, главное, надо будет договориться, организовать всё, спланировать. А Ивану, в силу его характера, это было бы довольно проблематично. Поэтому пусть всё будет как есть: время от времени вставать ночью с печи, выбегать во двор и гонять воров.

Также внуки удивлялись, почему нельзя было достаточно хорошо утеплить хату, а без конца возить и возить дрова и, образно говоря, топить улицу? Действительно, та хата, пожалуй, имела вид недостроенной, незавершённой. В окнах были только одинарные рамы, других не было, которые обычно вставляют на зиму, а на лето выставляют и уносят на чердак. Пола не было тоже, в некоторых комнатах даже глинобитного, просто песок под ногами. Скорее всего, когда её перевозили из местечка на хутор, то, вполне вероятно, торопились. Например, успеть до наступления холодов сделать хотя бы основное, чтобы можно было заселиться и перезимовать. «А вот уже пол, дополнительные рамы – это не к спеху, – рассуждали тогда, – это мелочи, сделаем потом». А потом что-то было недосуг, к тому же рано умер отец их. А сыновья – молодые, не было ни умения, ни желания этим заниматься. Затем стали болеть и все поумирали, кроме среднего – Ивана. А тому тоже было недосуг этим заниматься. Привычнее и проще – постоянно ездить и возить дрова.

9

Вся земля, принадлежавшая некогда Скарабеевым, за исключением выделенной Зое с детьми, отошла теперь Полине вместе с мужем. С одной стороны – богатство. А с другой – огромнейший труд – содержать в порядке всё это хозяйство. Жизнь твоя зависит от того, что произведёшь своими руками. Земли должно хватить, чтобы на ней посеять жито. Это хлеб – основа основ питания семьи крестьянина. Для булок, блинов, затирки нужна белая мука, значит, сеем ещё и пшеницу. Второй после хлеба продукт на столе крестьянина – конечно же, картофель. Значит, и ему отводим значительную часть поля. Дальше идут три важные крупяные культуры, это если мы хотим, кроме хлеба и картофеля, кушать ещё и кашу. Первая – просо, из неё будет пшённая каша. На втором месте – гречиха, гречневую кашу будем есть, да и блины гречневые очень уж хороши. Третья культура – ячмень, из него – ячневая крупа, или перловка. Из ячменя ещё и пиво делают, но это не везде, и не все умеют. Также надо отвести земли и под овёс. Если есть в хозяйстве лошадь, а без лошади крестьянину никак, то и без овса нам не обойтись. А также овёс сгодится и себе на еду – овсяный кисель, каша овсяная. Нужны к столу и различные овощи. Это выращивается чаще всего поблизости от дома, на приусадебном участке – огороде, на грядках. Тут слишком много земли не требуется. Сад, пасека с пчёлами – это даже и необязательно, но тоже неплохо, если есть.

И осталась ещё одна важная статья – это повседневная одежда, бельё нижнее, постельное и прочее. Откуда всё это берётся? Тоже изготавливается своими руками. А для этого опять же требуется немалый кусок земли. Чтобы посеять лён, земля должна быть не абы какая, а хорошая, удобренная, унавоженная. На такой земле и лён будет отменного качества – тонковолокнистый, прочный, шелковистый. Хуже земля – хуже и качество льна. Также нужна ещё и конопля нам. А это уже для чего? А это более грубый материал, в отличие от льна. Из конопляного волокна вьют верёвки (волоки). Прядут также нитки и ткут ткань, из такой ткани шьют мешки, дерюги, половики под ноги и прочее. Льняное и конопляное, выжатое из семени масло идёт в пищу. Кроме льна, для изготовления одежды идут овечьи шкуры – овчина, шерсть. Из шерсти – сукно, валенки, из пряжи вяжут свитера, кофты, носки, варежки. Из овчины – полушубки, тулупы, шапки.

Обувь – в основном лапти, их называли «постолы». Кто победнее, их носили и зимой, и летом. Сапоги, ботинки (чаравики) были не у всех, да и то только для торжественных случаев: на свадьбу, на праздник в церковь пойти. А летом можно и вовсе без всякой обуви – босиком.

Кроме овец, из скота – лошадь и корова – обязательно. Если очень бедные и коровы нет, то хотя бы коза. Свиньи тоже нужны, чтобы сало, мясо было. Куры – чаще всего для яиц, не столько для мяса. Реже встречались в хозяйстве утки, гуси, ещё реже – индюки. От домашних животных в дело идёт почти всё, даже навоз. Как же иначе поля удобрять. Минеральные удобрения тогда не применяли, за исключением, может, какой-нибудь извести для снижения кислотности почвы, и то в редких случаях.

Много работы было со льном, особенно для женщины. Мужчина только вспашет землю да посеет. Остальное уже всё за женщиной: и полоть, и рвать, стелить. А сколько работы потом – теребить, трепать, отбеливать, прясть, ткать, шить одежду уже из готового полотна. Забота мужчины – обуть семью: надрать лыка из лозы, сплести лапти всем, свить волоки.

Женщине же всегда в семье работы было больше, нежели мужчине. К вечеру летом, возвращаясь с поля, дома у женщины начинался новый этап трудовой деятельности. Может, ещё более ответственный и не менее напряжённый, чем в поле. Посудите сами: приготовить, собрать ужин, усадить всех за стол, накормить – её забота. Подоить корову, пришедшую с пастбища, настелить, дать сена на ночь. Детей помыть, привести в порядок, уложить спать. Помыть посуду. Бывало, что в таких случаях сама женщина могла отправиться спать только далеко за полночь. А утром раньше всех надо встать, подоить и выгнать корову на пастбище. Растопить печь, приготовить завтрак, заодно и обед уже. Всех покормить, всем угодить и только после этого отправляться на поле на весь день. А если маленький ребёнок, да не на кого оставить, то надо брать его за плечи вместе с колыской и нести с собою на поле.

Продолжить чтение