Верочка желанная
Вера едет в поезде в надежде помочь школьной подруге, вспоминает о людях, которые помогли ей в трудные минуты, и о своей и подруги непростой жизни. Автор – казанская журналистка Людмила Колесникова считает, главное достоинство ее профессии – бесконечное путешествие к людям и возможность у них учиться, стараясь постоянно делать добро. Полная житейской мудрости повесть состоит из 32 невыдуманных историй.
Эпиграф
В комнате младшей дочери долго висел листок бумаги в клеточку, пришпиленный канцелярскими кнопками, где детским почерком было крупно выведено: «Причиняй людям добро».
Часть первая
Тревога
«Ты ничем не поможешь. Ничем… Зря едешь… Зря», – стучали в такт ходу поезда вагонные колеса. «Но я попробую, у подруги все едва началось, только самые первые симптомы. Возможно еще не поздно», – возражала им я. Впереди ждали двое суток пути до города, в котором выросла, окончила школу и прикоснулась к ныне вымирающей профессии журналиста-газетчика, которой потом осталась верна всю жизнь. И, конечно, бессонные ночи в поезде.
Завидую пассажирам, которые, как говорил мой отец, спят в поездах без задних ног. Обычно они с шумом и гамом вваливаются в купе. Закинув вещи на верхнюю полку и жутко мешая своим попутчикам, долго и основательно укладываются. Затем плотно, не спеша ужинают на сон грядущий. Основательно, с завидным аппетитом, смакуя каждый глоток, не торопясь и поглядывая в окно, пьют крепкий ароматный чай (причем в таком объеме, от которого я бы бегала в конец вагона до утра). Затем бросают на полу свою обувь в самом неудобном месте, так, что все мимо проходящие будут спотыкаться об нее. И заваливаются порой прямо в верхней одежде на свою вторую полку, чтобы безмятежно проспать там, нередко на одном боку всю довольно беспокойную и шумную ночь в плацкартном вагоне пассажирского поезда, который останавливается у каждого столба, изматывая пассажиров многочисленными и долгими стоянками, и пристающими к проводникам с вопросом: «Ну почему опять стоим?».
Мне такой сон и не снится. Моя участь – всю ночь бороться с накрывающими тревожными мыслями и совсем не радужными воспоминаниями, которых, конечно, на весь путь не хватит. На этот раз я тревожилась за очень близкого человека, оставшуюся у меня в единственном числе школьную подругу Майю, мою любимую Маечку. Напряжение в наших отношениях и страх за нее возникли несколько месяцев назад. Я вдруг заметила, что моя чрезвычайно общительная подруга почти не появляется в ватсапе, где у нас уже несколько лет, с того момента, как мы спустя десятки лет после окончания школы нашлись в «Одноклассниках», шла ежедневная оживленная переписка, обмен картинками, фото детей и внуков, роликами, репликами и комментариями событий. «Видимо приболела», – сначала подумала я. Но когда молчание затянулось, напряглась от недобрых предчувствий и принялась выяснять у Маечки, что случилось?
– У меня большая неприятность, – чужим, холодным и незнакомым голосом сурово пояснила любимая подруга. – Какая именно, сказать пока не могу ни тебе, ни сестре, ни детям. Возможно когда-нибудь расскажу… Через год или два. А возможно и навсегда оставлю в себе. Пока о случившемся знает только соседка.
Признание больно укололо. Что-то новое… Почему соседка? Раньше между нами тайн и секретов не было. Наоборот, если что-то случалось, Маечка (так все звали ее со школы) спешила поделиться бедой и облегчить душу. На этот раз все пошло по-другому сценарию. Надрыв в голосе, горестные воспоминания о самых драматических событиях в ее жизни, глухие рыдания в трубке – и душа на замок.
– Потом, все узнаешь, потом, – отмахивалась она, когда я наседала с расспросами.
Больше всего пугал голос подруги с незнакомыми интонациями и желание поскорее закончить явно неприятный для нее разговор. И напрасно я пыталась внушить Маечке, что лучше бы выговориться, снять камень с души и поделиться случившимся, – она упорно молчала. Я ждала неделю, месяц в надежде, что время вылечит. Но оно не лечило, а загоняло ситуацию в тупик.
Обычно рано утром от Маечки прилетала открытка с «Добрым утром» и все. Дальше она могла весь день либо молчать, не замечая мои сообщения, либо посылала дежурные смайлики. Однажды утром я спросила, как она спала ночь и не лучше ли ей стало? В ответ услышала еще более напугавшую меня исповедь: «На данный момент у меня все сложно. Я больна душевно. Поэтому все значимые события проходят мимо. Жизнь, как всегда, периодически преподносит сюрпризы. Когда-нибудь расскажу обо всем, но не сейчас. Я так решила. Пока буду принимать успокоительное. Я тебе уже говорила, что у меня большие неприятности. А теперь – душевная боль и тревога, с которой не могу справиться, Принимаю лекарства, которые не помогают. Невролог выписал более серьезные препараты, уже психотропные, их выдают только по рецепту. Больше мне сказать нечего».
Дурные предчувствия накрыли меня с головой. Неужели и подругу потеряю в бездне, которая много лет назад поглотила маму? Нет, ни за что…
Драма разума
Первой то, что с мамой что-то не так, заметила жена брата – медсестра с огромным опытом работы. Поскольку она могла дать фору любому врачу, к ней все прислушивались. Ее сообщение оказалось громом среди ясного неба. Сноха поведала, что свекровь выдумывает невероятные фантастические истории. Рассказывает о каких-то подкопах к дому со стороны соседей и посягательствах на ее сад и огород. Когда мы с братом расспросили об этом маму, она, к нашему ужасу, все подтвердила. С тревогой в голосе согласилась, да, уже несколько недель она слышит, как соседи, тихо переговариваясь между собой, работают по ночам лопатами, все ближе и ближе продвигаясь к нашему забору. Мы опешили…
– Они хотят отнять у меня мой дом, – уверенно заявила мама, добавив, что это настолько волнует и тревожит ее, что она просыпается по ночам, подходит к окнам, прислушивается к каждому шороху, а потом до утра не может заснуть.
– У меня хотят отобрать дом! – твердила она.
– Какая ерунда! Что ты выдумываешь, какой дом и подкоп? – не поверили мы.
А поскольку у мамы с невесткой были классические отношения снохи и свекрови (обе откровенно, мягко говоря, недолюбливали друг друга), мы с братом вначале решили понаблюдать, во что эти фантазии выльются. Сноха советовала срочно показать маму неврологу, а лучше психиатру или геронтологу, чтобы купировать начавшийся процесс старческого слабоумия. Если не чего-то более серьезного, понизив голос до шепота, убеждала она. Но мама и слышать не хотела о врачах и лечении.
– Я перенесла операцию на глаза, у меня была катаракта, – взволнованно доказывала она, и ее лицо покрывалось крупными красными пятнами. – При выписке врач категорически запретила пить какие-либо лекарства.
Поначалу мы тоже сомневались в их необходимости. Маме на тот момент исполнилось 80. Внешне крепкая, полная и абсолютно адекватная позитивная женщина, она больше всего любила готовить, читать, возиться по хозяйству и в огороде. Никогда ничем, кроме ангины, серьезно не болела, и всю жизнь остерегалась «химии» в виде таблеток.
– У меня оба глаза прооперированы, – твердила она. – Пить лекарства нельзя. Они влияют на глаза.
Но вскоре я с ужасом убедилась, что процесс разрушения материнского мозга идет стремительными темпами. Навестить приезжала в родной город и родительский дом летом. В один из приездов, похолодев, поняла, что с головой у мамы, мягко говоря, действительно не в порядке. Она по многу раз в день с недоверием спрашивала, кто я и откуда? Сколько мне лет, сколько родила детей и кем работаю?
– Мама, ты издеваешься? – отказывалась я верить в происходящее. – Это же я, твоя дочка!
– Нет, моя дочь в Казани живет. А ты сиделка, – убивала она ответом.
Еще через год мама с таинственной и зловещей улыбкой на устах объявила, что разучилась читать, потому что не помнит букв. («Они почему-то не складываются в слова»). И окончательно перестала признавать меня. Целыми днями сидела на стуле в проеме своей комнаты и подозрительно следила за тем, что я делаю. Правильно ли мою холодильник или готовлю обед. Она вдруг потеряла чувство насыщения, могла съесть за один присест полную сковородку мяса или кастрюлю супа, а потом страдала от переедания. На наш удивленный вопрос: «Где обед?» – по-детски наивно отвечала, что не знает, к еде вообще не притрагивалась, хотя была очень голодна.
Пришлось пойти на унизительный шаг – прятать от мамы обед и продукты. Но стоило нам отлучиться, она, перерыв весь дом, находила еду, съедала все до последней крошки, или прятала съестное под свой матрас. При этом жаловалась соседям, что мы ее не кормим и прячем от нее продукты. Приходилось объяснять, что у мамы диабет второго типа, эндокринолог велела соблюдать строгую диету, и мы следим за ее питанием. Самое печальное, если не сказать страшное, что наша ласковая, любящая и внимательная мама, вдруг стала агрессивной, подозрительной и угрюмой. Друзьям и знакомым вход в дом теперь был заказан. Мама в истерике нападала на гостей со словами: «Уходите отсюда! Это мой дом! Я не позволю его захватить». А своего сына начала принимать за мужа.
– Мне все завидуют. Говорят, какой у тебя муж замечательный, – хвалилась она. – Как он за мной ухаживает и любит. А главное, он такой молодой…
Последняя встреча с мамой до конца жизни будет стоять у меня перед глазами. Она очень любила купаться. Когда приезжала ко мне, обожала подолгу стоять под душем, приговаривая: »Как хорошо, что у тебя вольная вода. Ее не нужно носить ведрами и греть на плите». В последний наш с ней вечер она как-то особенно, по-детски искренне, с наслаждением плескалась в ванной. Не скрывала своего удовольствия, когда я терла ее мочалкой, и постоянно спрашивала: «Кто же вас, сиделок, научил так хорошо ухаживать за пожилыми людьми?»
– Мама, это же я, твоя Верочка, – в очередной раз пыталась я достучаться до ее сознания, но в ответ слышала одно: «Нет, ты сиделка. Очень хорошая сиделка. Я расплачусь с тобой своей пенсией, как только мне принесет ее почтальонка».
В свежей, длинной и мягкой ночной сорочке она, румяная и очень довольная купанием, прошла в свою комнату, уселась на любимый маленький стул и подарила мне такой благодарный взгляд (мы в тот вечер уезжали), что я подумала, может хоть на секунду она поняла, кто я? Тот взгляд оказался прощальным.
Врагу не пожелаешь пережить то, что пережили мы с братом. Альцгеймер (а это был он) стремительно разрушил психику моей мамы и теперь хочет отобрать у меня и любимую подругу? Нет, нет и нет! Я постараюсь убедить Маечку, что если вовремя начать лечение, то процесс можно остановить. «Ты уверена в этом? Уверена?» – с недоверием спрашивали меня вагонные колеса.
Когда мамы не стало, я перечитала массу специальной литературы и прослушала кучу лекций психиатров и геронтологов о болезни Альцгеймера. Знания внушили страх: раз болезнь передается по женской линии, значит непременно перейдет ко мне. Я начала прислушиваться к себе и пугаться, если вдруг забывала элементарное слово или не могла понять, о чем речь в сериале? Меня охватывал ужас, когда сразу не соображала, в каком месте нахожусь? И не могла вспомнить, кто этот человек, столь любезно поздоровавшийся со мной?
Когда брат в 66 лет решил уйти на пенсию, написала ему отчаянное письмо. Его смысл: рано, очень рано уходишь… Ты одинок, дома тебя ждут только стены. Но именно они, молчаливые, много повидавшие на своем веку стены родительского дома, в которых в полном одиночестве оказалась мама, отняли у нее разум. А если ситуация повторится и с ним?
Я упросила брата вернуться на работу ради ежедневного привычного жизненного ритуала. Обязательных походов на работу, в которых самое важное – общение с людьми. Доказывала ему, что странности в поведении Маечки наступили спустя два года после ее выхода на пенсию, когда она тоже оказалась в одиночестве. Брат отшучивался, убеждал, что отнюдь не скучает, поскольку наконец нашлось время для творчество (он известный в своем городе художник). Но тревога за его одинокую старость отступила только тогда, когда он вернулся на работу.
Вещи живут дольше людей. Из старинного маминого шифоньера, всю жизнь стоявшего в зале на одном и том же месте, я взяла себе на память ее ярко-голубую, невесомую и легкую, как пух, шифоновую блузку, которую она надевала в жару. Если бы наши размеры совпадали, я, конечно бы, носила ее, представляя, что мама крепко меня обнимает. Но в отличие от нее полной, пышногрудой, светлокожей кустодиевской красавицы, я худосочной статью пошла в отца.
Вторая памятная вещь – маленькое мамино лицевое полотенце, которое после умывания она почему-то вешала у себя в комнате на батарее и очень любила его. Когда прикасаюсь к нему, представляю, что оно помнит тепло маминых рук, запах ее крема «Снежинка» и духов «Лесной ландыш», ее щеки, глаза, губы и то, какой бархатной и нежной была ее кожа.
Скучаю по маме всегда. Зря говорят, чем старше становишься, тем меньше нуждаешься в матери. Редкий день не вспоминаю ее и представляю, что бы она сказала в сложной ситуации, какой дала совет. Но вместе с тем к стыду и ужасу своему, порой забываю ее день рождения и памяти … Время отдаляет нас все дальше. Вот уже и я подошла к той критической возрастной черте, за которой вечность. И мне пора писать завещание и распорядиться своим скромным имуществом так, чтобы дети не обижались. Какую память о себе оставлю им в наследство?
Первая попытка
В студенчестве Маечка пережила трагедию, которая едва не сломала ей жизнь. Возлюбленный, сделал подруге предложение, но женился на другой. Спустя десятилетия, когда он и она оказались людьми вдовыми, Майя попыталась начать все сначала.
Мы стояли с ней на перроне железнодорожного вокзала и встречали сибирский поезд. Он приходил в жуткую рань – 5 утра. Ночью обе спали плохо. Маечка решила переночевать у меня, чтобы не опоздать на историческую встречу: я живу ближе к вокзалу. В итоге не спали обе – по очереди вскакивали и смотрели на часы. Да и не могу я заснуть, если в родном доме кто-то еще, кроме брата.
Маечка выглядит неважно. Она как струна, вся на нервах. А я, еле сдерживая зевоту, думаю: ну зачем ей все это под занавес жизни? Решила вернуть юность? Но дважды в одну реку не войдешь. Одолело вдовье одиночество? А моя жизнь со стремительно стареющим мужем лучше? Я же ей сейчас постоянно жалуюсь, что характер у мужика после 60 меняется далеко не в лучшую сторону. И если бы в молодости мне сказали, что мой дорогой через 40 лет превратится в брюзгу и неврастеника, ни за что бы не пошла замуж. А его бесконечные болезни! То вдруг глаз перестал видеть, то у него глухота, то бессонница… Но главное, раздражительность – моего мужа теперь раздражает все и вся! Ей это надо?
А ведь тот, кого она с девичьим волнением, обмирая, сейчас ждет, на три года старше моего. И жизнь прожил не сахар, не в пример моему мужчине, который привык, что все главные семейные проблемы решает жена. Маечкина первая любовь химик-нефтяник. Нефтяные промыслы, постоянные разъезды, холод, сухомятка… Его старший сын 7 лет сидел в тюрьме. Это стресс высочайшей пробы… Последние годы он долго ухаживал за женой, больной раком, похоронил ее. И вдруг здрасте! Вспомнил про однокурсницу Маечку, которой в молодости благополучно сломал жизнь. Написал в «Одноклассниках», мол, никогда тебя не забывал и всегда помнил. И она, перестав нормально есть и общаться с подругами, немедленно согласилась на его приезд и считала дни до встречи.
Ну чем ей плохо одной? На работе ценят и не отпускают – и это в 69 лет. Недавно в отделе сократили молодую женщину – инженера-химика, а ее, пенсионерку, не только не оставили, но еще и зарплату повысили. Дочки Маечки худо-бедно, но с мужьями живут. Старшая, правда, на грани развода: семейная пара то сходится, то разводится, но пока живут. Мне очень нравится, как подруга отвечает на вопрос: «Ну как у девчонок семейная жизнь?» – «С утра вроде жили».
А какие у Маечки прелестные внуки, пребывающие в самом нежном и безобидном возрасте – 10 и 12 лет. Она водит их в кружки, секции и на всевозможные культурные мероприятия. В субботу-воскресенье оба неизменно пребывают у любимой бабули, часто живут и на каникулах. «Вот привели, отдыхай, бабуля!» – обычно иронизирует она. А самое главное (это предмет моей белой зависти!), каждое лето Маечка отправляется с семьей старшей дочери в заграничное путешествие.
Путешествовать по миру она начала давно. И где только ни побывала! В моем домашнем альбоме хранится ее счастливое фото из Израиля, где она в арафатке у Стены Плача. Из Праги – кормит красавцев-лебедей на Карловом мосту. И из Греции – с острова Корфу, где на борту белоснежного круизного лайнера она в молодежных шортиках и бейсболке улыбается рядом со старшим внуком. А еще из Италии, Франции…
В последний раз Маечка осуществила свою заветную мечту – увидела пирамиды, съездила с детьми в Египет. Рост доллара ей нипочем, чтобы все пенсионерки так жили! Ну, разве назовешь это тоскливой и жалкой жизнью стареющей вдовушки? Чего же ей не хватает? Почему сейчас обмирает в предвкушении встречи со своим сибирским нефтяником, которого она не видела почти 40 лет! И лишь несколько раз общалась с ним по скайпу. Ну и продолжала бы общаться, к чему эта встреча поколений? (Ее дочки, кстати, тоже очень волнуются)…
Объявили прибытие. Сибирский скорый прибывает на третий путь. Спешим с Маечкой на крутой перекидной мост. Я вижу, как она задыхается от волнения и то и дело хватается за поясницу. Когда подруга нервничает, ее «старая рана» – махровый радикулит – сразу дает о себе знать. Вспоминаю, какой она однажды вернулась из той судьбоносной поездки в родной город своего любимого. Вышла из вагона и буквально упала на руки дочерей. Врачи сказали, это люмбаго, по-народному прострел, от сильнейших переживаний у человека одномоментно отказывают ноги. Подруга забыла, конечно, сколько тогда она потом пролежала в больнице на вытяжке, и как ее ставили на ноги. А заодно приводили в порядок душу. Конечно, забыла, к скольким психотерапевтам и психологам ее водили!.. Она прекрасно прожила жизнь без него. Родила отличных девчонок. Они ходят с ней на концерты, в оперу и балет… Ну да, стала вдовой в 52 года. (У мужа, который был на три года моложе, случился инфаркт.) Но ведь достойно пережила его уход и наполнила осень жизни смыслом.
Вот и наш вагон. А вон и герой ее романа, машет рукой из окна. Постарел, однако, негодяй…
Маечкина первая и самая настоящая любовь (подозреваю, что я такую в своей жизни не встретила) вспыхнула на первом курсе. Они учились на одном факультете. Он на третьем, она на первом. Весь факультет завидовал этой паре: всюду вместе, всегда сияют. На каникулы едут то в его матушку-Сибирь, то к ее маме в центральную Россию. Раньше закончив вуз, он отправился по распределению в свой нефтяной городок, она осталась заканчивать учебу. А потом, конечно, к нему – под венец.
В день приезда к любимому (это была суббота) она сошла с поезда и удивилась, почему он не встречает? Мобильников-то тогда не было. Наверное, подумала, срочная вахта. Понеслась к нему, а там, словно в банальной мелодраме: свадебная процессия навстречу, невеста в фате с заметным животиком и он – жених…
Позже подруга узнает, что все студенческие годы он жил с двумя девушками. Одна, Маечка, была у него в в общежитии, вторая в родном городке. «И такое простить?» – вспомнив это, закипаю я про себя, но вижу просветленное, помолодевшее лицо подруги и спешу отойти в сторонку. Я надеялась, что она спросит о моем отношении к его приезду. Не спросила, значит лучше не мешать.
Но не зря говорят, разбитую чашку не склеишь, и два раз в одну реку не войдешь. С первой любовью у Маечки опять не сложилось. Пожив у нее полгода, он уехал, заявив, что не может в столь преклонные годы привыкнуть к чужбине. А она не хочет ехать к нему… Подруга впала в депрессию, целыми днями, отвернувшись, лежала на диване и словно никого не слышала. Дочкам пришлось опять обращаться к психиатрам. Неужели рецидив?
Престарелая фантазерка
В вагоне пахло чужой жизнью и туалетом. На боковой полке молодая мама безуспешно пыталась уложить малыша лет двух. В который раз она бережно и нежно укладывала сына на подушку, но он вскакивал, как ванька-встанька, и таращил глаза на все вокруг. На меня и моего кряжистого соседа с пышными седыми усами, который захрапел, едва коснувшись подушки, на бестолково снующих туда-сюда по вагону молодых парней. Со второй полки боковушки, кряхтя и охая, осторожно спустился пожилой мужчина, видимо дедушка мальца.
– Давай-ка дочка я с ним погуляю, а ты поспи. Умаялась, поди, за целый день, – предложил он уставшей маме.
Взял малыша за ручку и повел по вагону.
– Смотри, и дядя спит, и тетя, и девочка, только ты один по вагону шатаешься и не спишь, – мягко приговаривал он сонным голосом, и от его добродушного, старческого, убаюкивающего бормотания на меня нахлынули детские воспоминания…
Почти два месяца я жила без имени. За это время родители перебрали для новорожденной дочки всевозможные женские имена, называя меня просто «маленькой», пока папу, наконец, не осенило: «Вера! Пусть она будет у нас Верой-Верочкой». Как же я благодарна ему за имя! В детстве была Верочкой, Верусей, Верунчиком и даже Верандой, когда повзрослела, стала Верой Петровной, тетей Верой, а сейчас естественно бабой и бабусей Верой. Мое имя нравится мне в любой интерпретации, всегда приятно называть его, когда спрашивают, как меня зовут.
Оптимистичнее Веры может быть разве что имя Надежда. Без веры в жизни нельзя. Она, как путеводная звезда, светит, греет, обнадеживает, зовет вперед, помогая пережить житейские беды и невзгоды и надеяться на лучшее. Даже сейчас, перешагнув свой семидесятилетний рубеж, я искренне продолжаю верить в то, что самое лучшее у меня впереди. Что рано или поздно все у детей и внуков образуется и уладится. И я непременно, как некоторые мои ровесницы, увижу правнука, как увидела его мама. А главное, верю, что дети, внуки и правнуки, будут жить во много раз лучше, чем я.
Каждый день я упорно жду чуда и мысленно фантазирую: «Старшей дочке предложат место главврача в ее детской больнице… А старший внук покорит Эльбрус… Средний поступит на химфак МГУ (неожиданно для членов нашей семьи он проявил жгучий интерес к этой науке), а меня снова позовут в университет вести практику у студентов»… Да, наивно жду чудес и ничего не могу с собой поделать: природа наделила богатой, к счастью, позитивной фантазией. Жду от жизни только хорошее, и бывает, получаю.
Когда работала в редакции, заветной мечтой было участие и, конечно, победа в одном из престижных профессиональных республиканских конкурсов. Очень долго жила надеждой, коллектив наконец выдвинет на него и меня, как это сделал с несколькими моими успешными учениками. Но шло время, моя кандидатура неизменно оказывалась в тени (видимо была не достойна). И уже будучи на пенсии я набралась смелости и решила стать самовыдвиженцем. Заявила о своем желании участвовать в конкурсе, предварительно заручившись у экс-председателя жюри поддержкой и заверением, что в этом нет ничего постыдного. «А то умру не награжденной», – думала я.
Конкурсная комиссия запрашивала то один, то другой документ, то фото для будущей презентации, то портфолио. «Наверное, выбрали», – шептал внутренний голос, теша мое самолюбие. Но когда на сайте конкурса моя фамилия оказалась последней среди четырех финалистов, подавших заявку на эту номинацию, напряглась. Премий только две…Вышла на председателя жюри, который сконфуженно сообщил, да, я не вошла в число победителей. Но где была раньше? Почему так поздно обратилась? Он бы помог…
И пояснил, в отличие от других кандидатов у меня не оказалось высокого покровителя. «Как же так, не может быть?» – не поверила я, не желая расстаться с мечтой, умереть награжденной. Списавшись с благословившей меня на этот шаг коллегой, которая занимала высокий пост, узнала от нее столько подковерных механизмов отбора победителей, что стало противно. Однако, оказавшись среди финалистов на церемонии награждения победителей, я до последней секунды продолжала надеяться на чудо. Наивно убеждала себя: моя всемогущая покровительница позвонила председателю жюри и убедила его, что я – более достойная кандидатура. Коллеги же уверяли, что в списке нет более заслуженной, чем я. Но есть более приближенные…. Чуда, конечно, не случилось.
К счастью, я, человек вспыльчивый, но отходчивый и незлопамятный, уже на следующий день поймала себя на мысли, что благодарна судьбе за очередной урок. Вспоминала высокомерные, спесивые лица довольных собой и своим местом на Олимпе, чиновников, которые откровенно упивались собственным величием и превосходством над теми, кто рангом ниже, и жалела их. «Страшно далеки они от народа», – вспомнилась цитата вождя мирового пролетариата Владимира Ленина. И то, как мимо нас, рядовых граждан, представители власти проходили, как сквозь стену, в упор не видя и общаясь исключительно с себе подобными. Разве могли ли они знать, что выглядят среди народа чужими, пришельцами с других планет?
Вторая попытка
Вечером, когда на безоблачном небе рассыпались холодные звезды, большие и маленькие, поезд на сорок минут остановился на крупной узловой станции. Я вышла на узкий перрон подышать воздухом (от жары в вагоне пульсировала голова), купила у местных бабушек домашних пирожков с картошкой и вспомнила, что именно здесь когда-то оказалась Маечка, во второй раз пытавшаяся избавиться от вдовьего одиночества. Ее рассказ не забыть…
Когда она добралась до скромной гостиницы, перекусила в буфете и расспросила дежурную, как доехать до нужной улицы, стало смеркаться. Такси в незнакомом городе Маевчка не брала принципиально – был в ее жизни криминальный эпизод. Нужную остановку нашла быстро, а вот выйти из автобуса ясно поспешила. Идти пришлось навстречу колючему ветру, в лицо впивались ледяные иголки. А царство серых панельных хрущевок все тянулось и тянулось. Лицо заледенело, под ногами – снежная каша, а нужного дома все нет.
Маечка начала уставать и упрекать себя за трусость: таксист давно бы примчал по нужному адресу. «Эх, знали бы дочки, чем в такое ненастье занимается их мать-авантюристка!», – размышляла она, петляя по одинаковым дворам. Нужный дом и подъезд вынырнули неожиданно. Оказалась, она давно намеряла вокруг него круги в снежной круговерти. Ришат говорил, что живет на первом этаже, вспомнила она, нажимая кнопку домофона. Увы, никто не отвечает. «В последний раз позвоню и вернусь в гостиницу, – приказала она себе. Обратный поезд завтра вечером, посмотрю городок и домой. Ну что же с Ришатом? Он недавно перенес второй ковид, долго восстанавливался и вдруг пропал».
– Хто? – раздалось, наконец, в домофоне. Голос хриплый, неприветливый.
– Я к Ришату Равильевичу, – вздрогнула, но не растерялась Маечка.
Запиликал электронный замок. В подъезде ее встретил тоже хриплый собачий лай и дверь, распахнутая настежь. В проеме – классическая пьянь: полуголый, неопределенного возраста мужчина в мятых шортах с недельной щетиной на впалых щеках. Глаза мутные, лицо опухшее, руки дрожат… Сын, догадалась Маечка. Сколько же суток он в запое?
– Где ваш папа? – бодро спросила она, стараясь не выдать испуга. – Надеюсь, жив и здоров? Я с ним неожиданно потеряла связь и вот приехала узнать, что случилось? Почему не отвечает на мои звонки?
– Дак батя сотовый потерял, поменял симку и переехал к старшей сестре, – связал факты в одну нелогическую цепочку сын-алкаш, которого вдруг осенило: – А-а! Так вы тетя Майя?
Скроил подобие вежливой улыбки, цыкнул на собаку, захлебывающуюся лаем за спиной, и попытался изобразить галантность: «Проходите, не бойтесь, он не тронет». Конечно, не тронет ему же 19 лет, он глубокий старик, вспомнила Майя возраст пса, но пройти не решилась. В последнее время Ришат жаловался, что сын совсем спился, и находиться с ним под одной крышей стало невозможно. Значит, выжил-таки отца.
– Лучше продиктуйте новый номер папы и адрес его сестры, – попросила она.
На том и расстались. Но новый номер телефона тоже не отвечал. «Сын с пьяной головы наверняка перепутал цифры», – сердилась Маечка. Она набирала телефон Ришата до глубокой ночи, решив утром все-таки вызвать такси и поехать к его сестре. Хорошо, что догадалась взять адрес.
Утром, когда старенькое такси мчало ее сквозь метель через весь этот убогий железнодорожный город, она в который раз вспоминала о том, как интересно работалось им с Ришатом на заводе в солнечном, хлебном городе Ташкенте. Он был ее начальником, она – рядовым инженером. И хотя у обоих имелись семьи и дети, между ними сразу установились не служебные, теплые и дружеские отношения. Работали, как сейчас говорят, в кайф, понимая друг друга с полуслова и любя свое дело. Начальник поручал своей ответственной подчиненной самые сложные задания и был всегда уверен, что справится. Те годы в жизни Маечки оказались самыми счастливыми. Дочери подросли, работа приносила не только удовольствие, но и весьма неплохие деньги, с начальством ладила.
Когда распался Союз, в Ташкенте начали закрываться заводы, а представителям некоренной национальности в Узбекистане жить стало не сладко, первым на Родину уехал с семьей Ришат. Майя пыталась продержаться еще пару лет – муж был коренным ташкентцем, очень любил свой южный город, но потом сдалась и она. Семья с двумя девочками-подростками переехала к престарелым родителям Майи под Тамбов. После новой просторной трехкомнатной квартиры в городе – «цветке из камня», жизнь в старом частном доме без удобств, половину которого занимали старики, показалась кошмаром.
Через три года мужа Маечки унес инфаркт. Собирался утром на свою работу водителя автобуса, и вдруг рухнул, это в 50-то лет…«Сердце не выдержало переезда и нашего сурового климата», – судачили на похоронах. Подруга стала вдовой с двумя детьми, которым в их опасном возрасте так нужен был отец. Слава Богу, выстояла, пережила утрату, дала всем образование, вырастила девчонок неплохими людьми.
С Ришатом, о котором не было известно много лет, они нашли друг друга в соцсетях. Каждый вечер Майя выходила теперь в скайп и выслушивала рассказы бывшего начальника о прожитом дне. Он тоже овдовел. «Когда сын вернулся от жены к нам, мать очень переживала и вскоре слегла», – рассказывал Ришат. Онлайн-общение одиноких пожилых людей вскоре стало смыслом их жизни.
Майя очень переживала за друга. Но делала вид, что не слышит, когда после болезни Ришат сделал ей предложение: «Или ты ко мне переезжай, или я к тебе». «Я еще не готова к таким отношениям. Боюсь, дети осудят и не поймут, – ответила она. –Давай подождем». И если бы Ришат вдруг не перестал выходить на связь, вечерние посиделки у компьютера скорее бы всего продолжались…
Таксист быстро нашел дом и по просьбе Майи остался ждать внизу. «Еще одно царство хрущевок», – подумала она, поднимаясь на нужный этаж. Дверь открыл Ришат, от неожиданности прислонился к стене и проронил: «Я не хотел быть тебе обузой». Пройдя в комнату, Майя оторопела. В крохотной однокомнатной хрущевке стояли в ряд, как в доме престарелых, кровати. На одной, невзирая на максимальную громкость телевизора, храпел колоритный усатый старик. Рядом с ним стоял стул с горкой лекарств и бутылкой воды. Дальше – еще две смятые кровати. Значит, такое теперь последнее пристанище у ее начальника?
Решение пришло в секунду. Когда Майя ехала к Ришату, вроде не собиралась что-то кардинально менять. Просто хотела убедиться, с ним все в порядке. Но сейчас, удивившись сама себе, она вдруг приказала растерянному старику: « Собирайся, такси внизу! У нас вечером поезд».
Он покорно и суетливо принялся складывать в рюкзак нехитрые пожитки.
– А как же твоя пенсия и квартира? Сын все пропьет! – запричитала сестра.
– Мы потом все оформим и решим. Потом, – успокоила ее Майя. – Сначала попробуем жить с вашим братом вместе.
Попробовали. Получилось. Но недолго. Через полтора года Ришата унес инсульт. Встали утром, собираясь пить кофе на кухне, он зашатался и рухнул… Так Майечка стала вдовой во второй раз.
Что же случилось теперь?
Подружки
Поезд все мчал и мчал меня к подруге. А я вспомнила, что за рано проснувшееся желание помогать ближним бабушка звала меня «желанной».
– Всех она готова накормить и одарить, – ворчала она. – А тебя, желанную, много кто кормит и дарит?
Мне лет шесть. Зима. Утопая в снегу, ползем с мамой по нашей широкой поселковой улице, которую жители называют «порядком». Она убегает вниз к железной дороге, откуда поезда спешат в разные концы страны. Мама у меня педагог, она досконально изучила в пединституте детскую физиологию, очень полюбила эту науку, чем и козыряет при каждом удобном случае. Например, убеждает всех в том, что с ребенком нужно обязательно гулять в любое время года и в любую погоду не меньше двух часов в день, поскольку это благотворно влияет на его физическое и духовное развитие. Поэтому мы гуляем с ней или бабушкой и в январский лютый мороз, и в февральскую вьюгу, и ноябрьские надоедливые, затяжные и нудные дожди, которые превращают наш чернозем в непролазное болото. Однажды в нем утонул мощный трактор «Беларусь».
На мне беличья шубка, мутоновая бежевая шапка, плотно прикрывающая уши, для надежности прихваченная на голове резинкой, и черные валенки-самовалки, заказанные дедушкой у знакомого деревенского вальщика. Едва мы поравнялись с домом подружки, моей ровесницы Галки, с которой весело и беззаботно провели на улице все лето, как я останавливаюсь и замираю при виде непривычной картины. Все три выходящие на улицу окна облеплены изнутри ребятишками в легкой домашней одежде. С нескрываемой завистью они жадно глядят на нас с мамой, провожая глазами каждое движение.
Куликовы – семья многодетная и бедная. В ней растут три дочки, появившиеся на свет с интервалом в два года, и маленький сын Санек. Работает же на местной мебельной фабрике, которая через дорогу от их дома, лишь один отец – небольшого роста, вечно угрюмый и озабоченный, если не сказать озлобленный на жизнь, болезненный сухорукий дядя Ваня. Мама говорит, что купить зимнюю одежду и обувь всем ребятишкам Куликовым не по карману. Осенью родители с трудом «справили» драповое пальтишко только старшей дочери Наде. Она ходит во второй класс местной школы, до которой пешком детским шагом минут сорок. Остальным же маленьким Куликовым до своего первого класса придется сидеть зимой дома с утра до вечера и с нетерпением ждать прихода весны, чтобы, наконец, побегать по улице и гордости всего поселка – большому некошеному зеленому лугу, принадлежавшему мебельной фабрике.
На него она свозила в кучу отходы производства и некондицию – суковатые бревна, которые не годились для производства мебели, стружки, опилки, обрезки, щепки, чурбачки, как называл их отец – бракованные деревянные детали. Все это на старенькой небольшой лохматой лошади привозил под вечер на телеге инвалид войны дядя Миша. Он потерял на фронте левую ногу и пугал ребятишек неуклюжим и видно очень неудобным деревянным протезом, который скрипел при каждом движении раз и вызывал хромоту. Каждый день мы с нетерпением ждали подводу дяди Миши с ведрами и сетками, чтобы набрать в них «чурбачков».
– Р-разойдись, мелкота, а то зашибу! – весело командовал обычно он, принимаясь разгружать телегу и сваливая душистый деревянный хлам в большую желтую кучу, и мы разлетались, как саранча, в разные стороны.
Отходы пахли лесом и новым годом. Мы забирались на душистую кучу, отыскивали деревянный шурм-бурум и складывали его в свою тару. Мебельные отходы годились для уличных игр, например, для лапты, но больше всего – на растопку печей, которыми тогда обогревались все дома нашего порядка, поэтому за мебельной некондицией шла настоящая охота…
В одном из окон вижу подружку Галю, машу ей рукой и зову погулять. Она меня не слышит (или делает вид, что не слышит от обиды, что ей не в чем пойти на улицу) – рамы на окнах двойные, щели надежно законопачены ватой и тряпочками.
– Мама, приведи ко мне Галю играть, мне одной дома скучно, – прошу я маму.
– Ты же знаешь, ей не в чем на улицу выйти, – пытается увести меня она от соседских окон.
– А ты дай мою шубку и шапку, – предлагаю я, не желая уходить от дома Куликовых и жалея висящих на окнах ребятишек.
В самый жестокий мороз или пургу, когда и я была вынуждена сидеть дома и хныкать, что мне скучно, это предложение срабатывало. Мама-педагог изучала и детскую психологию, в учебнике которой говорилось, что ребенок непременно должен расти и общаться со сверстниками, как сейчас говорят, социализироваться. В итоге под бурным натиском моих настойчивых просьб, для убедительности подкрепляемых горючими слезами, мама будет вынуждена взять комплект моей зимней одежды, отправиться с ним к Куликовым, где надеть мою шубку, шапку и валенки на Галю и привести ее ко мне к великой радости нас обеих. С Галей мы могли играть часами и не ссориться, что считалось в психологии, по мнению мамы, важным показателем совместимости детских характеров.
А вот с моей второй подружкой, Ольгой, которая жила рядом, постоянно возникали проблемы. Играть спокойно мы могли с ней не больше получаса. Дальше вспыхивали ссоры и конфликты на пустом месте, быстро перераставшие во взаимные обиды, упреки и обвинения: «Это ты взяла!» или «Ты первая начала!». За ними следовали крики, слезы, истерики, а то и драки.
Мать Ольги называли спекулянткой за то, что она перекупала у поселковых женщин пуховые платки, бывшие тогда в большой цене, и перепродавала их втридорога на рынке. За это тетю Настю не любили и за глаза осуждали. Обычно к вечеру воскресенья после удачного базарного дня эта небольшого роста, но довольно коренастая дама возвращалась с рынка навеселе, переваливаясь с ноги на ногу, как гусыня, и оглашая окрестности любимой партизанской песней «Шумел сердито брянский лес». А едва переступив порог дома, с места в карьер принималась за разборки в своей бестолковой семье.
Стоило тете Насте открыть дверь, как из дома начинали доноситься крики и вопли. Доставалось и детям за бардак в доме, и мужу за хроническую лень. Он никогда и нигде не работал. Не в пример трудолюбивому поселковому народу вставал поздно, где-то в районе десяти, целыми днями или дымил папиросой-самокруткой под названием «козья ножка» на завалинке возле дома. Или поджидал собутыльников у местного магазина, откуда приползал в состоянии изрядного подпития, за что ему регулярно и порой основательно доставалось от жены, которая не стеснялась мужика поколачивать. Под горячую руку попадало от матери и старшему сыну, ставшему впоследствии вором в законе, и младшим дочкам.
– Я всю вашу ораву кормлю! Не жалея здоровья, на базаре целыми днями мерзну, – кричала мать семейства на всю улицу. – А вы матери даже картошки не сварите!
В результате разборок Ольга в слезах прибегала к нам. Однажды зимой явилась босиком, в одном ситцевом сарафанчике и просидела до глубокой ночи. И если бы мама не отвела ее в моей шубе домой, видимо и ночевать осталась. Никто из соседей девочки не хватился.
Играть с Ольгой я не очень любила. Все наши игры неизменно заканчивались, как в ее семье, криками, ссорами-раздорами и слезами. А на прощание подружка неизменно и незаметно уносила под одеждой мою игрушку. «Нервный, запуганный ребенок. Кем она вырастет?» – сочувствовала мама.
Другое дело Галя. С ней в сильный мороз мы больше всего любили сидеть на подоконнике перед заиндевевшими окнами. Они от холода покрывались затейливыми узорами даже изнутри (мама говорила, что мороз пробрался даже в дом), и мы изучали замысловатые произведения ледяного волшебника. Находили на окнах и елочек, и райских птиц, и диковинных цветов, и коней деда Мороза. Или, притронувшись к окну пальцем или ладонью, оттаивали на нем полянки и лужайки.
– Вы богатые, – неожиданно заявила мне однажды подружка. – У тебя мама учительница, а учителя много получают. А мы бедные. У меня папа рабочий, он мало получает. А мама вообще никто, у нее денег нет, если только папа даст. У нас денег мало, а детей много.
Услышав столь скорбное признание, я протянула Гале свою любимую китайскую куклу Милу и книжку русских народных сказок: «Возьми, потом принесешь». И как-то так повелось, что после без игрушки или книжки моя подружка уже не уходила. И нередко забывала принести их потом обратно, вызывая гнев моей экономной и хозяйственной бабушки.
– А то чо же! – возмущалась она. – Снабжай игрушками весь порядок. Мать с отцом еще купят. И почему только ты у нас такая желанная зародилась!
Цветочная клептомания
Бабушка называла меня простофилей и внушала, что простота хуже воровства. Откуда ей было знать, что внутри у меня давно поселился чертик, который порой вытворял такое… Стыдно признаться, но в детстве я страдала цветочной клептоманией.
Любовь к земле и цветам вспыхнула во мне рано. Лет с пяти на маминых грядках с огурцами и помидорами старалась воткнуть творения природы, регулярно поражавшие мое воображение. Крутилась у нее под ногами во время работы с рассадой, приставая с вопросом: «А мне где можно посадить?»
Больше всего меня восхищало и удивляло, как из тоненьких, словно ниточки, беззащитных зеленых росточков или крохотных семян вырастало потом пышное, роскошное, благоухающее растение выше меня ростом с чудесными цветами, на которые садились пчелы, шмели и бабочки невиданной красоты. Я часами сидела у «своего», собственноручно посаженного цветка и ждала, когда, наконец, он распустится.
А если на маминых грядках с овощами появлялся первый зеленый огурчик, то с восторгом срывала его, совсем крохотного, и с наслаждением вдыхала тонкий аромат. Едва начинали краснеть помидоры, я каждое утро прибегала посмотреть, какой бочок зарозовел. прикасалась к теплому упругому томату и с нетерпением ждала, когда его можно сорвать. Я разговаривала с грядками, как с подружками, давала овощам и цветам имена, вскакивала ни свет ни заря и бежала на грядки посмотреть, что на них изменилось за ночь.
Любовь к цветам имела отдельную пламенную страсть. Мама цветы особо не жаловала, по-хозяйски считая, сажать на земле нужно то, что можно съесть. И нечего бархотками да астрами отнимать место у гороха! Напротив нашей улицы-порядка располагалось старинное Петропавловское городское кладбище. Это был наш парк развлечений. Летом мы с соседскими ребятишками бегали туда, как на экскурсию, любили изучать древние памятники и надгробья прошлых веков, удивляясь экзотическим татарским и еврейским захоронениям. Едва заслышав звуки духового оркестра, бросали свои игры и мчались на «похороны с музыкой». Так мы называли скорбную церемонию прощания с известным человеком с военным духовым оркестром местного училища связи и оружейными залпами в финале. Трагичность события нас абсолютно не смущала, верх одерживали детское любопытство и новизна происходящего.
Мы знали обо всех известных в городе похоронах, которые проходили на Петропавловском кладбище. Могли безошибочно показать, где, например, покоятся жертвы страшной автомобильной аварии, в которой погибла целая большая семья, и о которой долго говорил потом весь город. Суровой расправы мужа-ревнивца над юной женой, совсем еще девочкой. Или скорбный памятник эвакуированным, умершим в военных эшелонах во время второй мировой войны, которых снимали с поездов и складывали на насыпь.
С большим стыдом (но чего только не случается с нами в детстве!) признаюсь и каюсь: в свои 6-10 лет мы без зазрения совести могли вырвать растущие на могилах цветы, принести домой и посадить в палисаднике. Происходило это так: вырываешь с корнем понравившийся экземпляр и пулей несешься домой, чтобы не дай Бог, кто-нибудь сие ботаническое преступление не заметил и не сдал нас в милицию, которой нас постоянно пугали родители. Мама, конечно, сразу поняла, откуда на наших грядках каждую весну появляются небесной красоты анютины глазки, нежные маргаритки или гордые стройные ирисы. Она регулярно учиняла мне допрос с пристрастием, распекала за воровство, пугая тем, что с могил ничего брать нельзя. Мол, ночью покойник встанет из могилы, явится ко мне и потребует вернуть похищенное.
– И ты или сама умрешь от страха, или кто-нибудь из родных. Ты этого хочешь, да? – сурово спрашивала мама.
Богатое воображение, которым с малых лет меня щедро наделила природа, тут же рисовало картину того, как в нашу калитку стучится скелет и стреляет в меня. А потом – собственных пышных похорон непременно с музыкой и морем роскошных цветов. Это же так красиво, размышляла я, дрожа и обмирая ночью в постели. В итоге мамины страшилки цели не достигали. Я не могла понять, что ужасного в обряде проводов человека в мир иной, если он так величествен и необычен?
Весенне-летне-осенние эпизоды цветочной клептомании повторялись снова и снова. И мама снова натыкалась в укромном уголке сада на очередной росток и с досадой в голосе кричала: «Это что такое? Опять? Сколько можно тебе говорить об одном и том же? Дождешься! В конце концов я тебя за воровство сдам в милицию!»
Уговоры, убеждения и запугивания встающими из могил покойниками и милицией воспитательного эффекта не имели. Помог случай, раз и навсегда отбивший у меня охоту выкапывать цветы на погосте и брать чужое. В один прекрасный день, когда мы с подружками опустошили очередное захоронение от редкого сорта махровых нарциссов, и, воровато озираясь, трусили с добычей домой, сзади на меня (а я бежала последней) напал, сильно напугав, худенький мальчишка лет десяти.