Секретный архив майора Пронина

Размер шрифта: 13

Тайный фронт

Писатель Лев Сергеевич Овалов

Предисловие

Дорогие друзья!

Мы представляем Вашему вниманию рассказы о пяти делах, четыре из которых вёл легендарный советский разведчик и контрразведчик Иван Николаевич Пронин, а одно – его сыновья, пошедшие по стопам великого отца и деда.

Некоторые из этих дел до последнего времени находились под грифом «секретно», и мы только сейчас получили возможность рассказать о них читателям. Даже Лев Сергеевич Овалов был вынужден держать наброски этих рассказов в секрете. О некоторых делах мы слышали, но до нынешнего времени их представляли в превратном виде. Воспользовавшись архивом семейства Прониных, мы решили рассказать Вам всю правду. Конечно, это не документальная книга, а сборник приключенческих рассказов. Изменены некоторые фамилии и обстоятельства. Но в основе всех сюжетов – истинные события, происходившие в нашей стране в разные десятилетия.

Искренне надеемся, что героические традиции Ивана Пронина не исчезли и в наше время, а на страже государственной безопасности по-прежнему находятся люди терпеливые, профессиональные, бесстрашные и находчивые. Но даже им есть чему поучиться у нашего героя.

Мы посвящаем эту книгу светлой памяти писателя Льва Сергеевича Овалова, без которого мир не узнал бы о «майоре Пронине». Он хорошо знал Ивана Николаевича Пронина и талантливо рассказал о нём широкой читательской аудитории.

Иван Пронин возвращается! И за ним идут его сыновья и внуки.

Сердце товарища Кима

В 1951 году осень началась рано – промозглая, с морозными ночами. В конце сентября вся Москва надела тяжёлые пальто, а многие – и валенки с калошами. А генерал Иван Николаевич Пронин, подустав от кабинетной работы, в разгар трудовой пятницы решил сбежать ото всех друзей и неприятелей, от бумаг и телефонных звонков, от московской толчеи и постоянных треволнений… В свой заговор он посвятил единственного человека – верного водителя Могулова.

– Поедем, Могулыч, в самый торфяной и самый старообрядческий район Подмосковья. Знаешь такой?

Водитель нахмурил лоб, его узковатые глаза стали ещё уже.

– Честно говоря, не знаю, Иван Николаевич.

Пронин счастливо улыбнулся:

– Вот! Вот я тебя и поймал. А когда-то каждый москвич знал такое понятие – Гуслицы. Это, знаешь ли, огромный район на востоке Подмосковья, в болотистых местах. Там много глины добывают, а на торфяниках купцы когда-то миллионные состояния делали. Там и города крупные возникли – Орехово-Зуево, Ногинск, Куровское, Егорьевск… Когда староверов притесняли – в болотах им было легче спастись. А потом они научились извлекать выгоду из тамошней природы. Аккуратные люди, трудолюбивые. Сейчас, конечно, старообрядцев там осталось мало, единицы. А добыча торфа продолжается. И текстильные фабрики вовсю работают. Но главное не в этом. Там много озёр. Леса дремучие. Грибные места. Поедем туда. Подышим болотным духом.

– Значит, курс – на Орехово-Зуево?

– Сначала – на Ногинск, бывший Богородск, а потом – да, ты прав, в Орехово-Зуево. Прокатимся.

– По службе? – спросил Могулов, окончательно обнаглев.

Пронин покачал головой:

– Совсем наоборот.

Он сел рядом с водителем, бросил на заднее сиденье мягкую фетровую шляпу, уютно укутался в вязаный шарф. Зимой Пронин перенес воспаление легких и теперь берег горло.

– С ветерком доберемся! – произнес свою коронную фразу Могулов.

Из окна просторного ЗИМа Москва выглядела почти празднично. Город почти залечил фронтовые раны… Разворачивалось новое строительство – монументальное, по-настоящему столичное. И откуда только силы взялись у нашего народа, чтобы и атомную бомбу создать, и армию первоклассную, и города свои отстраивать. А ведь сколько погибших, сколько искалеченных… В Риге в конце войны погиб один из любимых учеников Пронина – Виктор Железнов. Невозможно смириться с этой потерей. И отца моего война унесла… Не стал он кланяться перед захватчиками.

Они оказались на Горьковском шоссе. Вот она, бывшая Владимирка, о которой столько пели каторжники, которых вели из Белокаменной далеко на Восток. В Москве вдоль трассы вырастали вполне добротные дома. Их строили пленные немцы в своем среднеевропейском стиле. Как ни странно, москвичи относятся к ним, как правило, добродушно. Не мстителен русский народ, добродушен. Но вот и первые подмосковные села. И первое большое стадо коров – худощавых послевоенных коров. Машин на Владимирке почти не было. Только один раз Могулов перегнал небольшую кавалькаду грузовиков, которые в разгар рабочего дня спешили на строительство.

Город Ногинск встретил их шеренгой огромных продовольственных складов. Поблизости от них деловито прохаживались люди в телогрейках. У всех – работа! Проехав по трехэтажных кварталам рабочего Ногинска, они добрались до лесистого, тихого района.

Вот уж здесь точно не встретится ни души, ни грузовика. Пронин попросил Могулова остановиться неподалеку от лесного озера. Оно раскинулось шагах в ста от шоссе. Пронин, перепрыгивая через лужи, быстро оказался на пологом берегу, возле воды. Пахло мокрой древесиной, а еще – свежестью и морозцем. Пронин поднял с земли сосновую шишку, размял ее в руке. Тишина! Глубокая тишина, в которой слышно, как мелкая рыбешка возится в глубинах озера. Но тут, едва погрузившись в мечтания, Пронин услышал резкий скрежет, такой привычный и такой неуместный в этих благословенных краях. Что это? Со стороны трассы послышались голоса. Кажется, кто-то говорил с Могуловым. Пронин, глубоко вздохнув, направился к машине.

Два черных ЗИМа – таких же, как наш, стояли на обочине, рядышком с пронинским автомобилем.

«Нашли», – только и успел подумать генерал.

Завидев Пронина издалека, ему навстречу бросился молодой, высокий, ладно одетый человек.

– Товарищ генерал! – крикнул он нетерпеливо, – товарищ генерал, у меня к вам срочное поручение.

– Иваном Николаевичем меня зовут, – буркнул Пронин.

– Капитан Финоченко, Евгений Александрович, – ответил молодой человек, испуганно глядя на Пронина.

– Что, Евгений, трудно было меня найти?

– Послали четыре поисковые группы. Нашей сопутствовал успех.

– Ну, молодцы, если так. Выполнили задание.

– Товарищ Игнатьев вас вызывает. Срочно. Простите, что нарушили ваш отдых.

– Я здесь не отдыхал, Евгений. Работал. Мы всегда работаем… Ну что ж, едем.

В кабинете Берии и Абакумова на Лубянке с недавних пор обосновался новый хозяин – Семён Денисович Игнатьев. Старый чекист, большую часть карьеры он провел на партийной работе. Темные, смоченные водой волосы аккуратно зачесаны назад. Взгляд внимательный, дотошный – глаза в глаза.

Он, как и капитан Финоченко, начал с извинений:

– Иван Николаевич, простите, что мы устроили такую горячку, но дело не терпит отлагательств. Приказ поступил от товарища Сталина. Вы знаете, что сейчас происходит в Корее?

– На уровне газет, Семён Денисович.

– Но это же ваш регион – Манчжурия, Корея. Столько легендарных дел было!

– Да, бывал там не раз. Но ведь и вы, дорогой Семён Денисович, работали в тех краях.

– Так точно. Было дело, возглавлял Бурят-Монгольский обком, – Игнатьев впервые улыбнулся, обнажив редкие зубы. – И корейца от китайца или от монгола отличить способен. Но меня в такую командировку не пошлют…

– Это понятно. Я готов к заданию.

– Ну, вот и отлично. Перейду к делу, Иван Николаевич. Наш резидент в Корее, который отвечал за личную охрану товарища Ким Ир Сена, передал сообщение о том, что в окружении товарища Кима работает американский агент. Это сообщение пришло к нам девять дней назад. Никаких фактов там не было, всё очень туманно. Одни подозрения… Товарищ Григорьев не называл фамилий, не указывал примет… Обычно он присылал более подробные донесения. А сегодня пришло другое сообщение. Трагическое. Полковник Григорьев, наш человек в Пхеньяне, погиб. Всю информацию вы получите.

– Слушаюсь. Сегодня самолет в Корею?

– Иначе не получится разгадать этот ребус… Товарищ Ким неплохо говорит по-русски, с вами будет и переводчик, великолепно знающий корейский. Из наших лучших молодых спецов – Виктор Степанович Коровин. Можете во всем на него опираться. И главное – товарищ Сталин гарантировал товарищу Киму личную безопасность. Вы понимаете, что это означает?

Глаза Игнатьева сверкнули.

– Приложу все усилия, привычно ответил Пронин.

Не первый год шла кровопролитная война между Северной и Южной Кореей, в которой советская армия поддерживала северян, а американцы – южан. Наши летчики соперничали с янки за гегемонию в небе Кореи. Пронин знал, что американцы объявили товарища Кима врагом нации и демократии и начали на него охоту. В ЦРУ не сомневались, что без Кима северокорейская государственность быстро распадется. Но корейский партийный лидер с помощью советских специалистов неплохо организовал собственную охрану. А тут вдруг такие события – информация об агенте, убийство нашего резидента…

Оставалось только лететь в Пхеньян.

Товарищ Ким

С тремя пересадками самолет доставлял советских товарищей в столицу Северной Кореи. Пронин читал длинную записку, которую оперативно составили для него коллеги: «Григорьев работал в Корее три года. До этого курировал деятельность Ким Ир Сена в 1943—44 годах. Раскрыл два опасных заговора, наладил работу в полку охраны товарища Кима». Ну, это понятно. Неопытного товарища на такую должность не пошлют. «Спортсмен. В прошлом – чемпион Красноярского края по классической борьбе и по стендовой стрельбе. Увлекался корейской культурой. Автор статей по старинной корейской живописи. С товарищем Кимом установил дружеские, доверительные отношения. Был инициатором широкой военной помощи братской Корее». Да, это потеря. Способный был товарищ. Огонь и воду прошел. Как же он так подставился… И ведь знал об опасности, сам писал о ней накануне. Странно. Неужели ему не на кого было положиться? Но там много наших людей, в том числе чекисты…

…В почти пустынном читинском аэропорту Пронин внешне непринужденно разговорился с Коровиным за поеданием горячего супа с лапшой:

– Вы бывали в Корее во время войны?

– Конечно! Два месяца под бомбами. Как раз во время нашего наступления. Невозможно забыть, – он затянулся папиросой. – Бомбардировки, танковые атаки… Всё это было как будто вчера.

– У меня есть старый агент в Америке, он замечательно там устроился. Я слышал, он принимал участие в боевых действиях с той стороны. Вы понимаете, о ком я говорю?

Коровин, с аппетитом поедая суп, тут же отозвался:

– Конечно! Это бесценный человек – агент Полюс. Нам было приказано выходить на него только в самом крайнем случае. Такого случая за время моей командировки не было. Об этом вашем деле весь отдел говорил! Вполголоса, правда, секретность мы соблюдаем. Но дело вы тогда великое сделали. За несколько недель подготовили агента-аса, который нас в ядерном проекте продвинул. Это легендарное дело, дорогой Иван Николаевич. Да, сейчас агент Полюс в Сеуле.

– Значит, выход на него есть… – задумчиво сказал Пронин, немного удивившись осведомленности Коровина.

– Есть, там целая цепочка обмена шифровками через корейцев. Люди верные. На южной стороне у них тоже полным-полно коммунистов.

– А вы верите во всенародную популярность Ким Ир Сена?

– По крайней мере он очень волевой политик. И ему первому пришла в голову идея переместить борьбу с японцами из Манчжурии, где он начинал партизанить, в его родную Корею. Поэтому для многих корейцев именно он – символ освобождения. Ну, и наши, конечно, хорошо ему помогли. Создали армию, спецслужбы. Но если вас интересуют его личные качества – да, я считаю, это подходящая кандидатура для лидерской роли. Во многом как политик он сильнее Мао. Меньше метаний, капризов. Он логичный, последовательный человек.

– Ну что ж, – подытожил Пронин, – значит, мы сделали верную ставку. А Ли Сын Ман, что вы скажете о нем?

Коровин ни минуты не раздумывал:

– Скажу не потому, что мы советские чекисты, а Ли Сын Ман наш враг. Скажу объективно. Ему далеко до Кима. Это просто марионетка. Вряд ли он долго продержится. Чуть-чуть уменьшится американская помощь – и Ли Сын Мана сметут. Свои же сметут. Таких выскочек на востоке много, но история их надолго не запоминает…

– А Кима, выходит, запомнит?

– Обязательно. Даже если завтра он погибнет. Он уже, по корейским меркам, легенда.

Пронин осторожно прощупывал Коровина. Сначала он показался ему слишком осторожным – таких немало в новом поколении, пришедшем в Контору уже после войны и без фронтового опыта. Ветераны презрительно называли их «юристами». Но на вопросы Коровин отвечал обстоятельно. Корею знал, как мало кто в Союзе. А главное, имел трезвое представление о работе наших разведчиков в Южной Корее, на американских базах. Скорее всего, с этим молодым человеком можно сработаться. Пронин заговорил с ним четко, отрывисто:

– Будете держать с связь с агентом Полюсом. Всё получите из Москвы. Мне понадобится этот человек.

Коровин тоже посмотрел на Пронина серьезнее прежнего, потушил окурок. Они доели суп – и отправились к самолету. Оставался последний, хотя и долгий рывок на север Кореи. А дальше – операции, предсказать точный сценарий которых не мог даже Пронин.

Прилетели они в дождь. На аэродроме их встречал одинокий советник нашего посольства, тут же раздавший Пронину и Коровину по зонту.

– Дождь – хорошая примета! – сказал дипломат. – Машина ждет вас. Поедем сразу в резиденцию товарища Кима. Он сейчас глубоко скорбит. Скорбит по своему русскому товарищу…

В дороге Пронин размышлял вслух – так, чтобы Коровин наматывал на ус:

– Если бы этот вражеский агент имел прямой выход на Кима – уже случилось бы и второе убийство. Значит, искать нужно среди людей, которые так или иначе были связаны с нашим резидентом, но не общались с товарищем Кимом. Надеюсь, наши товарищи помогут определить круг подозреваемых.

Но вот, миновав два блокпоста, они оказались в доме Ким Ир Сена. Хозяин Северной Кореи – энергичный, чуть полноватый – встретил их в советской генеральской форме. С каждым поздоровался за руку.

– Рад приветствовать вас в свободной Корее! – сказал он на хорошем русском.

Дипломат, обаятельно улыбаясь, указал Киму на Пронина:

– Это наш генерал Пронин, тот самый, знаменитый.

Ким посмотрел на Ивана Николаевича изучающе, как доктор на пациента:

– Я очень рад! Мне рассказывали о вас, товарищ Пронин! Вы коммунист с большим стажем?

– С первых дней революции. И с 1918 года – чекист.

– Вы должны гордиться этим. Чекисты – великий авангард партии большевиков, партии Ленина – Сталина.

– Я горжусь. Мне довелось работать с замечательными людьми, набираться у них опыта. Я знал настоящих героев.

– И против американцев ваши ребята сражаются как настоящие герои. Я говорю не только о чекистах. Вы знаете, что у нас воюет великий летчик Иван Кожедуб? Он командует асами, которые наводят ужас на янки. И на корейцев-предателей, которых соблазнили американцы. Настоящие корейцы сражаются в нашей армии. Ведь это мы освободили наш народ от японского рабства.

– Я знаю о ваших заслугах, товарищ Ким. И товарищ Сталин помнит о них.

Рядом с Кимом неизменно стоял рослый кореец.

«Это руководитель охраны товарища Кима – Сон Юн Мей, – шепнул Пронину Коровин, когда принесли чай. – Они вместе партизанили. Где-то здесь должен быть и наш советник Игорь Петренко, Герой Советского Союза, между прочим».

Лоб начальника охраны перечеркивал живописный шрам – видимо, память о партизанских временах, о борьбе с японцами.

– Через пятнадцать минут я должен говорить с Петренко, – процедил Пронин Коровину.

Товарищ Сон говорил по-русски куда слабее своего вождя. Но словарный запас у него был немалый. Правда, он постоянно строил фразы, пропуская слова. Получалась каша, в которой Иван Николаевич не всегда мог разобраться.

– Товарищ Пронин готов ваши приказы.

Пронин похлопал его по плечу.

– Есть в вашей команде новенькие?

– Пять погибли бомба. Взяли новенькие.

– Пятеро?

– Пять, да.

– Мы с товарищами займемся каждым из них. Проверим. Строгую секретность, надеюсь, гарантируете?

Сон почтительно кивнул.

Пронин не без тревоги приметил, что почти все корейцы (особенно молодые) для него – на одно лицо. Работать в таких условиях невозможно. Китайцев, японцев он различал легко. Оставалось надеяться, что этот эффект пройдет через несколько дней работы. Присмотрится, приглядится, научится видеть в каждом корейце прежде всего личность.

Побаиваясь прослушки (мало ли, на что способны американцы?), Пронин увиделся с Петренко, прогуливаясь по саду.

– Ну что, Петренко, проморгали агента? Бывает. Бывает. Чем мы способны ответить? Приготовим ему ловушку, Петренко. Давай подумаем, зачем он убил… Он же этим мог выдать себя. Убийство всегда дело опасное. И все-таки он на него пошел. Что скажешь, майор?

– Я вторую ночь об этом думаю, товарищ Пронин. Может быть, Григорьев сам ему хотел ловушку поставить, а американец половчее оказался?

– Почему же Григорьев действовал в одиночку? Опытный человек, разведчик… Не понимаю. С тобой он в последние дни не секретничал?

– Какое там! Он мне даже о своих подозрениях не говорил. Тихушник был великий.

– Есть у меня еще одна мысль. Что, если американец убил не для того, чтобы спасти свою шкуру. Что, если он проводит политику террора, запугивания. Они наносят по нашим позициям моральный удар. В такой ситуации это было бы логично.

Петренко посмотрел на Пронина непонимающе:

– Террор в одиночку? Вы же не думаете, что здесь действует целая сеть американцев? У Кима всё строго. Да и мы не сонные тетери.

– Один человек тоже может многое. Два-три громких убийства – и авторитет власти пошатнется. А корейцы, как вы знаете, часто перебегают из одного лагеря в другой. Многие еще не сделали окончательный выбор. А если убить или ранить удастся самого товарища Кима? Псу под хвост полетит и авторитет социалистической Кореи, и авторитет Советского Союза здесь, на Востоке. Как бы после этого японцы не воспрянули… Они же сейчас для американцев союзнички. Забыли, кто их города атомом выжигал… Словом, если я прав, найти агента будет чуть труднее. Он может оказаться и камикадзе, который действует в одиночку. Повидал я таких на Востоке.

– Японец, думаете?

– Ну, а почему бы и нет. Сдается мне, американцев чисто воды в Пхеньяне и нет. Разве что какой-нибудь предатель из числа наших, советских… И этот вариант нам тоже придется проверять. А, может быть, манчжурец по происхождению, китаец, таких в армии товарища Кима тоже немало.

– Известно дело. Проверять-то каждого нужно, – грустно сказал Петренко. – Даже меня. Вы за этим и приехали.

– Проверка, дорогой майор, оборотная сторона медали, которая называется «доверие». А вы, я надеюсь, в этом деле станете моей правой рукой. Ведь речь идет не просто о разоблачении агента. Поверьте, я не преувеличиваю. От этого дела зависит судьба войны. Судьба Северной Кореи – будет ли вообще такая страна? Если американцам удастся посеять зерна паники – пиши пропало. И Кожедуб со своими истребителями не поможет. Не зря ведь этим делом сам товарищ Сталин заинтересовался. Нашел время, важнейшие дела отложил.

– С чего начнем? Я готов выполнить любое ваше поручение, – оживился Петренко.

– Для начала – побольше общайтесь с новенькими. Сколько их, пятеро? Сойдитесь с ними покороче. Это наш первый круг подозреваемых. Найдите общие темы – например, вместе тренируйтесь. Они же любят физкультуру. Вы, как я заметил, тоже.

Петренко кивнул:

– Выполним, товарищ генерал.

– Ну, а завтра, после обеда, когда они все соберутся на стадионе – покажешь мне их. И расскажешь. А я тебе про свою идею подробнее расскажу.

Пронин крепко выспался, немного прогулялся по Пхеньяну – словом, до обеда вёл себя вполне беззаботно. А после трапезы они встретились с Петренко на стадионе. Пятеро новобранцев корпуса охраны… Они тренировались: наматывали круги по спортивной площадке в полном военном облачении. Петренко из укромного угла показал их Пронину и немного рассказал о каждом.

– Вот этот – племянник товарища Кима. Ему исполнилось двадцать. И дядя счел, что он готов для столь важной службы. Думаю, он вне подозрений.

Щекастый кореец что-то жевал, расслабленно передвигаясь по беговой дорожке. В профиль он особенно напоминал своего великого родственника. А по возрасту ему можно было дать и семнадцать, и двадцать пять. Парень был плечист, тяжеловатая походка выдавала человека физически сильного. Но мимика, улыбка – как у школьника.

– А вот тот, долговязый? – спросил Пронин.

– Хорошо проявил себя на войне. Был разведчиком, сапером. Наши офицеры дали ему высочайшую оценку. Настоящий храбрец. В огне не горит, в воде не тонет.

– Чтобы служить в охране – этого мало.

– Он прошел курс с отличными оценками. Корейцы его еще и за рост уважают. 186 – редкий случай в этих краях.

– Ты мне его биографию расскажи, хотя бы вкратце.

– Из крестьян-бедняков, воюет за социалистическую Корею с 17‑ти лет. О военных его заслугах я сказал.

– Теперь, по контрасту, расскажи про самого маленького, – Пронин указал на квадратного подвижного корейца ростом не выше 150‑ти сантиметров.

– Этот из спорта пришел. Рекордсмен по тяжелой атлетике, в легком весе, конечно. Глядите, как двигается натренированно. Воевал в разведке. Двенадцать языков добыл, награжден не раз. Сейчас ему 24 года. Полгода занятий – и он в корпусе охраны. Отборный человек.

– Ну, у тебя все отборные, – Пронин махнул рукой. – Рассказывай про следующего.

– А этот – китаец. Воевал вместе с корейцами в партизанском отряде. Он постарше других, ему тридцать.

– И тоже герой из героев?

– По характеру – молчун. Последние два года воевал в разведке. Совершал диверсии в тылу врага. Однажды отряд под его командованием прорвался на американский аэродром. Наделали там шуму! Два самолета взорвали. И, главное, с минимальными потерями. Товарищ Ким после этого лично высказал пожелание пригласить такого героя в личную охрану.

– Он любит героев, это вполне объяснимо. Остался пятый. Что это за спринтер?

Узкоглазый, стриженый налысо парень среднего роста энергично делал рывки метров на пятьдесят, потом метров двести-триста бегал без напряжения, отдыхал. И снова – рывок.

– Ну вы, Иван Николаевич, прямо в корень смотрите. Он даже в нашей спартакиаде участвовал, пятое место занял на стометровке. Рекордсмен Кореи на коротких дистанциях по бегу. Еще и стрелок отличный.

– Воевал или берегли чемпиона?

– Какое там берегли! Полтора года на передовой. На его снайперском счету – 17 американцев, включая одного подполковника. Они, конечно, возможно, малость преувеличивают, но стрелковые результаты у него сильные, он и с нашими снайперами на стенде соревновался. И побеждал. О его заслугах узнал товарищ Ким. И вот, по его личному распоряжению, он здесь.

– Дадим ему оперативную кличку – Спринтер.

– Воля ваша.

О своей идее Пронин тогда Петренко ничего не сказал. Толи сомневался, толи решил соблюсти субординацию.

Сразу после разговора на стадионе Пронин нагрянул к Киму:

– Идея у меня такая. Я американский шпион. Во время перелета генерала Пронина подменили. Петренко меня разоблачил. Я приговорен к казни, а пока меня содержат в тюрьме под надзором личной охраны товарища Кима. Как вы считаете, это не слишком фантастично?

Ким Ир Сен нахмурился. Но не грозно, а задумчиво.

– Вы уверены, что это поможет раскрыть предателя?

– Возможно, не предателя, а агента, который изначально был нашим врагом, – пояснил Пронин. – Скажу, что другого способа быстро его обнаружить я не знаю. По-другому получится дольше. Мы дадим ему время на раздумья. И на новые акции, что самое опасное.

– Действуйте, – кратко ответил Ким. Сколько раз он в молодости слышал это слово от советских командиров?

А уж после разговора с Кимом Пронин снова пригласил Петренко на прогулку.

– Расклад такой. Мне передадут весточку с того берега. От нашего человека, но он вроде как работает на американцев… Агент Полюс, связь с ним Коровин держать будет. Пересуды об этом должны достичь ушей всех наших подозреваемых. Понимаешь? Тут всё нужно сделать крайне осторожно, чтобы не пережать, чтобы не вызвать подозрений. Помни, против нас работает профессионал и, скорее всего, фанатик. Плюс еще кое-какие компрометирующие меня документы сварганим. Мол, Коровин меня еще с Москвы вёл. И доказаны мои давние связи с американцами. Продался товарищ Пронин с потрохами… Меня – в тюрьмы. А этот фанатик, я надеюсь, себя покажет.

– Фанатик?

– Конечно. Он же здесь почти смертник. Но не робеет, выполняет свою миссию. И не думай, что только с нашей стороны есть люди, готовые отдать жизнь за правое дело. Они-то тоже считают, что борются за правое дело… А если бы они не умели сражаться – мы бы давно взяли Сеул. И никакие американцы нам не помешали бы.

Петренко смотрел на Пронина, как на пророка. Давно он не слыхал от отцов-командиров таких уважительных слов о противнике.

– А он может убить Кима?

– Нет, – твердо ответил Пронин. – Вот этого я ему не позволю. Такой человек должен жить. Мы в Корее второго Кима вряд ли найдём.

Петренко посмотрел на Ивана Николаевича с еще большим восторгом. И нисколько не сомневался, что генерал не хитрит и не впадает в браваду. Но на всякий случай спросил:

– А как же – «незаменимых у нас нет»?

– А я эту истину не отменяю. Но она не всегда и не на всех распространяется. Как и любая истина. Диалектика! Гегель, Маркс. Изучал?

Петренко покраснел, как рак:

– Да, конечно, изучал. Не скажу, что всё читал от корки и до корки.

– Еще наверстаешь. Только уважай книгу, не относись к ней свысока.

В то время Ким Ир Сен жил подчеркнуто скромно, не раздражая соратников налаженным «барственным» бытом. Ведь они боролись «против буржуев». Его резиденция расположилась в богатом купеческом доме, но роскошную обстановку оттуда убрали – и обставили комнаты в солдатском духе, развесив по стенам портреты Маркса, Ленина, Сталина и Мао. На самом почетном месте висела огромная, раскрашенная фотография Ким Ир Сена в обществе Сталина, в кремлевском кабинете. Советский вождь добродушно улыбался в усы. Вечером он созвал у себя штаб – человек пятнадцать. И корейцев, и русских. Говорили о положении на фронте, об активности американской разведки.

Но в разгар совещания Ким Ир Сен сделал величественный жест – и все, кроме Пронина, покинули зал.

– Я хотел бы поговорить с вами наедине. Я знаю, что вы участвовали в борьбе с американцами, внедряли в США агента, который успешно действует до сих пор и помогает нам.

Пронин скромно кивнул.

Ким продолжал:

– Я знаю и другое. Вы боролись с японцами, хорошо работали в Манчжурии, в Харбине.

– Да, это правда.

– И я начинал свой боевой путь в Манчжурии. Вместе с советскими товарищами, которые помогали нам сражаться за свободу против японских крыс.

– Об этом знает весь мир, товарищ Ким, – Пронин попытался дипломатично польстить.

Ким в ответ наклонил голову, как будто смутился. Неужели он еще умел смущаться? Или считал Пронина таким осведомленным человеком, перед которым глупо задирать нос и хвастаться?

– Вы хотите поймать американского агента на живца? Спровоцировать их реакцию? Это задумано хитро! – Ким, наконец, перешел к главному. – Но почему вы хотите сыграть роль предателя? Наши тюрьмы не слишком комфортабельны, товарищ Пронин. А играть придется до конца, без театральной бутафории.

– А я всю жизнь стараюсь действовать без бутафории, товарищ Ким.

– И товарищ Сталин в курсе?

– Мой план согласован с товарищем Игнатьевым, а он ежедневно получает указания лично от товарища Сталина.

Ким посмотрел на Пронина с завистью:

– Иерархия! Вот что помогает вам побеждать. Когда-нибудь я и в Корее создам что-то похожее. Каждый винтик должен знать свое место, выполнять свою важнейшую роль. Из таких винтиков и состоит механизм народного государства.

– Согласен с вами, товарищ Ким. И товарищ Сталин с вами бы согласился. Но, наверное, кое-что добавил бы. Очень важно умение маневрировать, тонко чувствовать главные задачи государства и чаяния народного большинства.

Ким продолжил – в тон Пронину:

– Не быть рабом истории, а плыть на её гребне. Согласны?

– Согласен.

– И все эти убеждения толкают вас в нашу тюрьму? У меня о вас сердце болит. Не скомпрометирует ли вас это дело?

– Не волнуйтесь, товарищ Ким. Этого просто требует наша служба. Иначе я не могу выполнить задание в срок и быстро восстановить вашу личную безопасность. А скомпрометировать разведчика делом, которое может стать ловушкой для противников, невозможно. Даже если агент не клюнет…

Пронин видел в Киме упрямство, свойственное большим политикам. Он уже привык к власти, к ответственности. И прилежно пытался разобраться в том, что оставалось вне его понимания.

Ночью Коровин получил от Полюса всё, что требовалось. Шифровку, ключ к которой у наших чекистов имелся. Это письмо полностью раскрывало «давние связи» Пронина с американской разведкой. Коровин подготовил и другие документы – все, что поручил ему Пронин.

На следующий день, без промедлений, Петренко в сопровождении ребят из полка охраны Ким Ир Сена арестовал Пронина. В этом отряде присутствовали все подозреваемые, все новенькие. Но не только они, чтобы всё ещё не известный нам агент не насторожился. Петренко при всех громко зачитал обвинение по-русски. Его корейский помощник не менее уверенно повторил каждое слово на своем родном языке. «За сотрудничество с американской разведкой, гражданин Пронин, вы задержаны. Отныне вы лишаетесь все прав нашего гостя плоть до выяснения всех обстоятельств дела».

– Какого дела? – возмутился Пронин. – Я консультант товарища Кима!

– Бывший консультант. Перехвачена ваша переписка с американским шпионом с той стороны. Он заметная фигура в американской армии. Есть все основания считать вас одним из организаторов покушения на товарища Кима.

– Какая-то чушь! Я только недавно приехал.

– Установлено, что вы действовали дистанционно, отдавая приказания своим людям.

– Каким еще моим людям? – свирепо вскричал Пронин.

– А вот это мы и выясним.

Весь этот диалог прилежно переводился на корейский.

Через полчаса Пронин уже пребывал в самой настоящей одиночной камере, на жесткой скамье, в полуметре от небольшой выгребной ямы. «Пожалуй, в более омерзительном месте я еще не бывал, – усмехнулся Пронин. – Не позавидуешь настоящим американским шпионам, если они проводят в этом отеле по многу дней».

Дальше действовать предстояло прежде всего Коровину и Петренко. Коровин постоянно крутился в полку охраны, находил предлоги, чтобы пообщаться с новобранцами – мол, чертовски хочется поупражняться в корейском. Но все они оказались не слишком разговорчивыми парнями. В конце концов он зачем-то пригласил к себе в избу – на чашку «настоящего китайского чаю» – одного из них, родственника товарища Кима.

Но даже за чаем тот только улыбался, отмалчивался и односложно отвечал на вопросы.

– Вы всю жизнь мечтали защищать товарища Кима и революцию?

– Да!

– Что скажете о русских товарищах по оружию?

– Отличные парни!

Вот так и не более того.

Они выпили по чашке чая, и гость, улыбаясь, ретировался.

Петренко, учитывая особую опасность гражданина Пронина, приказал охранять его камеру лучшим из лучших – телохранителям Ким Ир Сена. В первую очередь новеньким, которых еще не допускают до персоны вождя. Это выглядело вполне логично.

На дальних подступах там стоял военный пост, а неподалеку от камеры установили деревянную будку с двумя удобными стульями – для тех самых охранников.

Вечером Петренко подошел к Коровину:

– Что-то ты, брат, суетишься. Так врага и вспугнуть недолго.

– Идея у меня.

Петренко скептически махнул рукой, но выслушал московского гостя.

– В том каменном амбаре, где располагается тюрьма, на железной крыше есть укромное местечко.

– Хочешь подежурить? Как Иван-дурак в сказке о Коньке-Горбунке?

– Лично я готов. А потом сменяться будем. Думаю, они быстро начнут действовать. Пронин хорошо всё придумал.

Петренко усмехнулся.

– Пронин – человек бывалый. И разработал операцию действительно грамотно. Но я не уверен, что ему не придется сидеть в этом сортире дней десять-двадцать. В нашем деле главное – ждать.

– Вот я и готов ждать всю ночь.

– Ну, охота пуще неволи, – Петренко криво улыбнулся. Не нравились ему постоянные инициативы Коровина, которого явно захватил охотничий азарт.

В караул в первую ночь как раз отправили двоих новеньких – Долговязого и Спринтера.

Не успело стемнеть. а Коровин уже занял место на крыше. Оттуда его не было видно – там торчала труба от давно не работавшей печи. Зато он, через щель в крыше будки, мог наблюдать за охранниками. Ведь у них горел свет – керосиновая лампа с широким фитилем. В непроглядной тьме пхеньянской ночи она казалась яркой звездой.

По фрагментам фигур он видел всё: два молодых парня сидели в своей будке молча, как изваяния. Долговязый вытянул вперед ноги – и застыл. Оба не курили, не переговаривались. Это вообще свойственно лучшим корейским бойцам – скромность и культ дисциплины. Но что кроется за этой скромностью – не всегда понятно. Кто-то ведь убил Григорьева… Кто-то замышляет покушение на Кима… Кто-то работает на два фронта… А точнее – на американского хозяина.

Коровин всматривался. Глаза привыкали к темноте, он уже легко различал созвездия. А охранники всё сидели в неизменных позах. Как каменные. Спят они, что ли? Но у одного точно блестел глаз, это было видно. Спят с открытыми глазами?

Так прошло часа два. Коровина уже самого тянуло в сон, а картина не менялась.

Тем временем Пронин сидя дремал на своей жалкой лавке, привыкнув к зловонию и сырости.

И тут у Долговязого, видимо, наконец, затекли ноги. Он встал, вышел из будки. Спринтер на это никак не отреагировал, продолжал сидеть в прежней позе. Стал прохаживаться рядом с железной дверью. Потом слегка подтолкнул ее ногой – совершенно бесшумно. Резким движением достал из-за пазухи длинный ключ, открыл дверь – совсем без скрипа, видимо, смазали ее накануне.

Теперь надо было спуститься в подвал, открыть еще одну дверь – и добро пожаловать в камеру Пронина. Коровин спрыгнул с крыши – с противоположной стороны. Обошел вокруг амбара, сделал шаг в приоткрытую дверь – и… Долговязый накинул ему на горло шелковую нить. Коровин опустился на колени, чтобы перебросить врага через голову вперед. Но нить стянулась молниеносно. Он даже не захрипел – умер на месте, продержавшись несколько секунд.

Долговязому понравилось, что русский чекист следил за постом. Значит, Пронин действительно наш человек, американский. Русские бы не доверили такого человека корейским охранникам – вот и выставили этого, ныне покойного. Теперь нужно действовать быстро. Но нет. Сначала – подстраховаться. Долговязый вышел из амбара, обошел его, осматриваясь. Никого. Вернулся, спустился в подвал. Вот она, последняя дверь. Ключ у него есть. Но сначала задвижка. Он заранее везде накапал масла. Теперь ключ. Черт возьми, сколько здесь оборотов. Два? Три? Дверь открылась. На этот раз с шумом. Пронин продрал глаза.

– Господина Пронин! Я вывел вас на свободу.

Да, Долговязый говорил по-русски.

Пронин не суетился, сидел чинно.

– Как тебя зовут?

– Ли. Я китаец.

– На кого работаешь, Ли?

– Я жил в Манчжурия. У нас высадились американские летчики еще в сорок пятый год.

– И с тех пор ты работаешь на них?

– Да, меня держали в корейской армии.

– Ты знаешь, что с этой минуты поступаешь в мое командование?

– Да, да, я читал.

– У тебя есть где скрыться-то?

– Надежное место!

Пронин привстал.

– Ну, пошли, мистер Ли.

– Надо торопиться, бегом, бегом, господина.

Они выбежали на улицу. Пронин бросил взгляд на убитого Коровина, еле сдержался, чтобы сразу не пристрелить этого Долговязого. Вокруг – никого. Ли прыгнул в заросли, Пронин за ним – и они трусцой направились в сторону гнилого озера.

– Стой, Ли, мне отдохнуть надо.

Они остановились.

– И осмотреться. Первое. У тебя должно быть оружие для меня.

Ли удивился, но покорно протянул Пронину свой пистолет.

– А зачем ты этого несчастного Григорьева убил? Чуть всё дело не испортил. Был же приказ к Киму подобраться, – импровизировал Пронин.

– Он меня подозревал. Следил. Вот этот секретный дом, куда мы идем, он отследил. А там американец. Но не успел никому сказать. Я убил его.

– Что за американец? Мне не докладывали? – Пронин гневно поднял брови.

– Из военной разведки. О наших делах не в курсе. Его корейцы поймали, хотели расстрелять, я спас. Подозрения это не вызвало. Он ранен, живет там. Выхаживаю его. Я о нем никому не докладывал.

– Понятно. Молодец, правильно сделал, что взялся его выхаживать. Доложу об этом. За меня тебе много отвалят. За этого из военной разведки еще добавят. Ты счастливчик, Ли.

Они добрались до лачуги, затерянной где-то в перелесках, на подступах к Пхеньяну. Приземистая сторожка, крытая соломой. И дух неприятный, болотный. Здесь всё гнильцой пропахло.

Ли присвистнул – видимо, давал знак раненому американцу. Но ответа не последовало.

– Я приведу вас, господин Пронин, и уйду. Еда там есть. А я должен дежурить.

– Как объяснишь убийство двоих товарищей?

– Опиум приму. Будто меня одурманили.

– Их убили, а тебя одурманили – как-то неубедительно.

– А что делать?

– Ранение хотя бы изобрази.

– Понял, – вздохнул Ли, – прострелю себе левую руку. Я правша.

Пронин вошел в лачугу, сразу прилег на тахту.

Ли почтительно налил ему в плошку воды, показал под столом на корзинку с продовольствием и молча удалился.

Пронин утолил жажду, с шумом поставил глиняную плошку на стол. Из соседней комнаты слышались хриплые стоны. Потом американец, видимо, приподнялся и, опираясь на палку, пошел поглядеть на нового знакомого. Скрипучая дверь открылась – и в комнату, прихрамывая, вошёл человек в одних штанах, с перебинтованным плечом.

Пронин бросил на него косой взгляд. Да, такое случается редко. Может быть, раз в жизни. Этого американца он встречал много лет назад, в Харбине, когда вёл дела с японским полицейским чином… Американец был торговым агентом, звали его тогда Тедди Джексон, мы подозревали его в работе на разведку. И он несколько раз встречался с Прониным и, возможно, знал о нём больше, чем нужно.

Американец изобразил улыбку. Но его пожелтевшие от лекарств глаза не смеялись. Он явно побывал в тяжелой переделке, получил несколько ранений. С помощью палки он с трудом разместился в кресле.

– Хэлло, товарищ Пронин. Только не вздумайте дергаться, – сказал Тедди сипло. – Да, я всё знаю о вас. Видимо, наш длинный друг попал в вашу ловушку? Он мне говорил, что поймали какого-то русского, работающего на нас. И отправился его выручать. Тогда он не назвал мне вашу фамилию… Вы не можете работать на нас, это исключено.

– Ну кто же в разведке способен дать стопроцентную гарантию верности? – со скептической усмешкой спросил Пронин.

Американец сузил почти безжизненные глаза – как будто хотел походить на уроженца здешних мест.

– Бросьте, Пронин. Вы уже в чинах, седеть начали. В той истории в Харбине вы многих переиграли. На такое способны только фанатики. Ли просто идиот, что купился на простую приманку. Но теперь вы в наших руках. И мы немало запросим за вашу жизнь. Что, Пронин, неожиданный получился конец блестящей карьеры? Так бывает, Пронин. Не вы первый, не вы последний. Моей карьере тоже конец. С такими ранениями остается только доживать на ранчо. Так хотя бы заработаю напоследок.

– А почему вы считаете, что я в ваших руках, а не наоборот?

– Да вот почему, – Тедди выстрелил. Толи рука дрогнула, толи он просто палил наугад, но пуля чиркнула Пронина по руке, порвала рубашку и даже не ранила. Поцарапала и только.

Видимо, почти обезумевший американец хотел доставить на ту сторону раненого Пронина – и требовать с советской стороны выкуп.

Что делать? Пронин незаметным, давно отработанным быстрым движением вытащил ствол, который получил от Ли, направил его на американца:

– Тедди, тебя ведь так звали, насколько я помню? Ты сильно сдал. Я уж не промахнусь. И выкуп мне не нужен. На войне как на войне. Если хочешь увидеть свое ранчо – бросай кольт на три метра.

Американец сжал губы. Тихо выругался. Потом вскинул руку для выстрела, но Пронин оказался первым… Тедди вздрогнул и уронил на плечи пробитую, окровавленную голову.

Сколько крови в этой проклятой лачуге! С ним покончено. Что дальше? Самое грамотное – ждать здесь долговязого Ли. Но это несколько рискованно, Пронин решил подстраховаться. В сенцах он нашел канистру керосина. Окропил избушку, бросил зажженную спичку и ушел. Пристанище Ли сгорело дотла минут за двадцать.

Теперь нужно только найти Петренко, а уж он всё сделает. Но как выбраться из этого богом забытого предместья? Пронин пошел на дымящиеся трубы старой фабрики, которую приметил, когда они с Ли бежали из тюрьмы. Через пятнадцать минут он встретил велосипедиста, остановил его. По-русски этот парень ни говорил. Пронин попытался ему что-то объяснить, сунул пару монет. Парень ничего не понимал и крепко держал за руль свою «машину». Что делать? Пришлось отнять велосипед. На таком транспорте Пронин быстро добрался до резиденции товарища Кима.

Ринулся в кабинет Петренко. К счастью, по дороге ему не встретился Долговязый.

Пронин устало сел на лавку, Петренко выпучил на него глаза в изумлении.

– Долговязый Ли. Он сейчас рассказывает сказки следователю? Немедленно арестовать его. Не теряй ни минуты.

– Ночью на наш пост напали американцы, это они вас вызволили? Спринтера придушили в будке, а Долговязому руку прострелили.

– Вранье. Долговязый меня из тюряги вытащил. Он же и Спринтера убил. И Коровина, – Пронин склонил голову. – Умеет, сволочь, душить.

Допрашивали его корейцы – в присутствии Петренко и Пронина, на которого Ли поглядывал даже не озлобленно, а испуганно.

Он не отмалчивался, говорил прямо – и о своей многолетней работе на американцев, и об убийстве Григорьева и Коровина, о том, как придушил на посту своего товарища, и о задании убрать Кима, которое он получил.

– Они крепко меня держали. Если бы я не выполнил приказ – меня убрали бы в течение месяца. Уж от них не спрячешься. Меня американец курировал, агент Вилли. Вот, он знает, – Ли кивнул на Пронина.

Значит, Тедди превратился в Вилли. Мир его праху. А Долговязый продолжал:

– Вы не думайте, что здесь нет других американских агентов. Просто в окружении Кима их нет. А в армии, в милиции – достаточно.

– Кого вы знаете, назовите имена?

И Ли назвал имена. Троих арестовали в тот же день. Еще одного, самого бойкого, пришлось пристрелить, но и он ранил двоих.

Пронин спросил корейцев:

– А что, если он оговаривает честных людей? Нужна операция по проверке данных. Почему мы должны верить этой сволочи?

– Ничего. Лес рубят – щепки летят. Всех будет выкорчевывать.

Знакомая логика.

Пронин спросил Петренко:

– Ты разговаривал с Кимом? Что решено насчет Ли? Он паренек разговорчивый, я бы с ним поработал. Может приврать, но может и на важных птиц вывести.

Петренко грустно покачал головой:

– Ким сказал прямо: расстрелять. Два дня на допросы – и каюк. Возможно, вы сможете его переубедить. Ко мне он точно не прислушается. Время военное, поймали диверсанта, убийцу, агента с многолетним стажем. Таких здесь не оставляют в живых. Не принято.

– Я поговорю с ним.

Да Ким и сам – через помощника – позвал Пронина на аудиенцию.

В тужурке военного покроя – как Сталин – он с улыбкой ждал советского генерала. На этот раз Ким не только пожал Ивану Николаевичу руку, но и крепко обнял его.

– Вы спасли честь нашей республики. Примите соболезнования по поводу гибели вашего друга, товарища Коровина. Мы всегда будем помнить о нем как об одном из борцов за социалистическое будущее Кореи. Вечная память!

– Вечная память!

Они с минуту помолчали, вспоминая друга.

А потом Ким снова начал благодарить Пронина:

– Если бы не вы, этот подонок оставил бы еще длинный кровавый след. Ваша задумка, Иван Николаевич, оказалась просто гениальной!

– Спасибо на добром слове, товарищ Ким. Я честно служил и служу своей Родине и ее союзникам.

– Какой же подонок этот Ли! Выдавал себя за боевого товарища…

– Безусловно, он подонок. Я бы, наверное, даже покрепче выразился. Но, дорогой товарищ Ким, я бы сохранил ему жизнь. Он уже сейчас открыл немало полезных сведений. И может быть полезен в дальнейшем.

Ким немного нахмурился, стал что-то просчитывать в уме – и в конце концов сказал:

– Я могу дать ему месяц жизни. Месяц, не больше. И только по вашей личной просьбе, товарищ Пронин.

– По итогам моей командировки я напишу вам бумагу – руководство, как усилить личную охрану и контрразведку. Конечно, мы поможем вам в этом.

– А вот за это – моя особая благодарность, товарищ Пронин. Теперь моё сердце спокойно.

Ким сдержал слово. Долговязого не пристрелили, им на месяц занялся Петренко.

Утром Пронина ждал самолет. А вечером, накануне, его снова пригласил товарищ Ким – для еще одной беседы один на один, без свидетелей. Отличный горячий чай в традиционной корейской посуде, очень скромное угощение. Ким сам его выставил на низкий столик.

Молодой вождь Северной Кореи был настроен пооткровенничать.

– А что делать, если кругом предательство? Неужели прятаться, закрываться ото всех? – Ким говорил с волнением, он явно готовился принять важное решение.

– Правитель не может быть отшельником. Но думать о своей безопасности просто необходимо. Иначе… Иначе рано или поздно такой вот господин уничтожит и вас, и революцию.

– Я могу рассчитывать на долговременную помощь Советского Союза?

– Мы корейский народ никогда не обманывали. В СССР вас считают боевым товарищем, а мы таких не бросаем. Поможем не только хлебом, рублем и оружием, но и людьми, верными людьми. А эту американскую и японскую сволочь постараемся гасить еще на подлёте. Таких инцидентов, как убийство товарища Григорьева, нужно избегать всеми силами. У нас ведь и в Японии, и в американских лагерях, на юге Кореи, есть свои люди. Вам повезло, товарищ Ким, вы стали частью могущественного движения.

– Я никогда не забуду вашей помощи, товарищ Пронин. Никогда. Запомните, в Корее у вас есть верный товарищ. Друг.

– А у вас – в Москве!

Пронин оставил Киму свой домашний адрес.

В тот же вечер Ким написал письмо в Москву, в Кремль – в патетическом духе, придирчиво выбирая русские слова:

«Дорогой товарищ Сталин! Ваш посланец – генерал Пронин – оказал народу Кореи неоценимую помощь. Заговор империалистов полночью разоблачен, а их кровавые замыслы сорваны. Искренне благодарю вас за товарищескую поддержку. Мы продолжаем борьбу! И будем бороться, пока солнце социализма не воссияет над всей Кореей – свободной, как наше красное знамя!»

Сталин улыбнулся, прочитав эти строки. «Думаю, он удержится, этот товарищ Ким. А наших товарищей с Лубянки надо наградить. И генерал Пронин опять не сплоховал… Я уже не раз слышал эту фамилию».

Найти святого Луку!

Об этой истории сложено немало небылиц. Наш герой не любил афишировать своё участие в расследовании музейной кражи, которых, как известно, в Советском Союзе не было и быть не могло. Но теперь уже можно рассказать, как это было.

Иван Николаевич Пронин почти не был знаком с министром культуры СССР Екатериной Фурцевой. Иногда они пересекались на приемах, на больших праздниках, но так ни разу и не поговорили по душам. Конечно, он знал, что её шутливо, хотя и не без уважения, называли Екатериной Третьей, знал, что она здорово выручила Хрущёва во время борьбы с молотовской группировкой и даже считалась любовницей неукротимого Никиты Сергеевича. Правда, в это Пронин решительно не верил. Фурцева была красива, кокетлива, царь Никита, конечно, мог позволить себе иной раз взять ее за талию, похлопать по заднице – но не более. Никаких свиданий, совместных путешествий наедине у них точно не было. Потом Хрущева отправили в отставку. Многим казалось, что и Фурцева не удержится в министерском кресле. Но новый партийный бонза – Леонид Ильич Брежнев – проявил великодушие к обаятельной, хотя и стареющей даме. Она осталась королевствовать в своем министерстве и относилась к советской культуре как к собственной вотчине, в которой ей всё знакомо. И вот пригласила Пронина на тайную аудиенцию… Почему? Гадать Иван Николаевич не любил. На всякий случай он изучил её досье, имевшееся в конторе. Кроме амурных увлечений – никакого компромата. Разве что дочь свою она любила слишком рьяно – и со временем могла на этом поскользнуться. Но пока всё было чисто.

Что ж, Пронин обрызгался бельгийским одеколоном, надел новый костюм – темно-серый, пошитый известным рижским портным, повязал галстук – и верный водитель Могулыч за пять минут доставил его в министерство культуры.

Худой, как жердь, и сутулый, как знак вопроса, помощник Фурцевой встретил его у подъезда, подхватил и почтительно провел к кабинету. В его глазах Пронин прочитал испуг затравленного зверька: как будто началась война или его начальнице грозила неминуемая отставка… Если дело действительно в отставке – он вряд ли мог помочь. Тягаться с Брежневым и Косыгиным из-за прекрасной дамы, даже если она министр культуры – дело бесполезное. Да еще и наказуемое. К тому же это не имеет отношения к профессии Пронина: внутрипартийными дрязгами он не занимался.

Но вот и кабинет. Фурцева не вышла, а просто выбежала ему навстречу. А, может, точнее было бы сказать – выпорхнула. Екатерина Алексеевна недурно выглядела для своих лет, хотя тревога искажала ее миловидное лицо. Пронин сразу отметил, как легко она прыгала и поворачивалась на высоких, тоненьких каблуках – как девушка. Радушно улыбнулась ему, но испуга скрыть не смогла. В ведомстве явно случилось что-то из ряда вон выходящее, настоящая трагедия.

– Товарищ Пронин, дорогой Иван Николаевич! Я так долго вас ждала…

– Поверьте, я мчался к вам без промедлений.

– Конечно, конечно, дорогой Иван Николаевич. Просто тут такое дело… Международного уровня!

Сутулый помощник, опасливо озираясь, оставил их наедине. А Фурцева продолжала щебетать:

– Поверьте, речь не о моем личном престиже, я отставки не боюсь. Речь о мировом престиже нашей страны. Сейчас, после ухода Никиты, американцы только и ждут, чтобы мы оступились. И тогда пойдет целый вал пропаганды, клеветы… Но вы это знаете лучше меня. А тут… Вы знаете, в Пушкинском музее проходит выставка. Ее жемчужина – картина голландского художника Хальса. Это старинный, великий мастер.

– Да, я наслышан, долгое время картину считали более поздней, но наши ученые стопроцентно доказали, что это Хальс. Она экспонируется в Одесском музее, не так ли?

– О, вы всё знаете. Ну, конечно, наши органы знают всё! А я забыла предложить вам стул. Простите великодушно. Нервы стали сдавать. Полтора года в отпуске не была ни денёчка.

Они сели. Даже не напротив друг друга, а просто рядом. Фурцева продолжила трагическим тоном:

– Сегодня на выставке санитарный день. И вы представляете? С утра картина исчезла. Святой Лука. Евангелист. Шедевр, бесценная работа, достояние советского народа, обретённое совсем недавно. И вот…

– Да, Екатерина Алексеевна, дело печальное, но это епархия Московского уголовного розыска. Там такие асы! Сыскари высочайшего класса. Среди них есть интеллигентные ребята, которые вам бы подошли. Я могу присоветовать и даже договориться. Там достойные ребята, поверьте. Нескольких могу вам лично рекомендовать. Вот, например, Володя Михейчев. Уже подполковник. Настоящий профессионал! И человек честнейший.

Фурцева еле заметно нахмурилась.

– Спасибо, Иван Николаевич, но я вас прошу о другом. Мы как раз не хотели бы никакого вмешательства милиции. Тут важна полная секретность, а с этим у них всегда бывают проблемы. Никто не должен знать, что в СССР, как в США, возможны музейные кражи! Тут речь о престиже нашей страны. У нас же действительно не было ни одной кражи с выставок аж с двадцатых годов. А при мне уж точно ничего такого не было! И поэтому мы надеемся, что за дело возьметесь вы и ваша группа. С товарищем Семичастным всё предварительно согласовано. И я обещаю вам, что буду держать с ним контакт на протяжении всего дела. Мы вас не торопим. Работайте полгода, год, только верните нам Хальса. И так, чтобы никто не узнал о нашем позоре. Официально картина отправилась на реставрацию.

Пронин задумчиво произнес:

– Значит, нужно дать в газетах интервью с реставратором. С фотографиями. Для этого понадобятся копии настоящего Хальса. И интервью. Искусствоведов подключим.

Фурцева всплеснула руками:

– Я не сомневалась, что вы согласитесь. Я знаю, вы занимались великими делами. Но высокое искусство – это вершина всего. Ведь оно принадлежит вечности. И только вы можете спасти честь нашего искусства, вернуть Хальса народу, только вы. А копии мы вам устроим. За два дня будут готовы. И газетные публикации – это не проблема. Кстати, отличная идея, Иван Николаевич!

– Леонид Ильич уже знает?

– Да. Ему я доложила первому. За пять минут до того, как наш фельдъегерь был послан к вам. Поверьте, вам будет обеспечено всё необходимое. На высшем уровне.

– Ну что ж, пока не закончился санитарный день, я хотел бы осмотреть выставку.

– Замечательно! Замечательно, Иван Николаевич!

Начальник охраны Пушкинского музея – полковник КГБ в отставке Виктор Фёдорович Любшин – встретил Пронина во дворике, на подступах к огромному зданию с колоннами.

Синий костюм, седоватые усы, строгая выправка. Наш человек, сразу видно.

– Ну что, Виктор Фёдорович, прокол у вас? – спросил Пронин почти добродушно.

– Ума не приложу, как это произошло. Все меры мы соблюдали. С двадцатых годов ничего подобного в наших музеях не было! Я первым делом уборку на сегодня прекратил. Вы же криминалистов приведете, правильно?

– Правильно. Уборку назначьте на ночь. Сейчас нам каждая пылинка дорога. Говорите, с двадцатых годов такого не бывало? Вот это и тревожно. Как прошло утро вашего санитарного дня? Можете рассказать мне детально?

– Так точно, товарищ генерал. С раннего утра работали уборщицы, столярная бригада. К счастью, начали они с другого конца, с гардеробов, с коридоров. Все приводили в порядок после нескольких дней многолюдной выставки. Так у нас бывает всегда. Люди все проверенные.

Любшин еле заметно переминался с ноги на ноги. Нервничал.

– Утечка всегда бывает среди проверенных людей, не мне вам объяснять, – заметил Пронин.

– Так точно.

– Скажите, полковник, а на выставке есть еще работы, которые дорого стоят на международном рынке? Или только этот самый Хальс выделялся?

– Нет, не только, – Любшин задумался. Он привык отвечать на такие вопросы основательно. Есть большой эскиз Рембрандта из Киевского музея. Есть древняя византийская икона из Новгорода. Две картины Рубенса из Харькова. Я не могу сказать с точностью до цента, но уверен, что эти работы в среднем даже дороже Святого Луки.

Пронин сразу подумал об этом, еще до разговора с Любшиным: возможно, кража совершена по заказу какого-нибудь коллекционера, которому необходим именно Хальс. Это может быть и наш подпольный миллионер, и какой-нибудь иностранец со связями в СССР. Если так – искать будет чуть легче. Но возможен и более дикий вариант – вор пробрался на выставку, взял первый попавшийся ценный холст – и побыстрее дал дёру. И как найдёшь такого? Только если расставить широкую сеть и ждать, пока он начнет продавать свою поживу. Долго можно ждать.

Иван Николаевич вспомнил одного подпольного советского миллионщика из его родной Калужской области. Возможно, он ещё на свободе. Числился он скромным работником пожарной части в Калуге, ездил на «Запорожце» – как только в нем помещался, ума не приложу. Но на работу не ходил, зарплата доставалась начальнику, который его прикрывал, а наш миллионщик только в ведомости расписывался и то не всегда сам. А зарабатывал он деньги пчеловодством. Развозил по колхозным полям пчел на прицепах, оставлял их там под присмотром старичков-пасечников. Потом собирал мед. И было у него ульев больше тысячи, и зарабатывал он в год, представьте, 200 000 рублей. Пчеловодство – хитрая наука. В своих воспоминаниях о калужском богаче Пронин тут же перешел к рассуждениям о краже. Чужак в улей влететь не может, его тут же убьют, даже осу. Значит, мед или картину воруют свои, готовятся отделиться от роя и выращивают вторую матку… Вот и надо искать в первую очередь среди своих, среди местных, музейных. Хотя и о возможном заказчике не забывать. От него тоже ниточку потянуть можно, кем бы он ни был. А, может, придётся и что похитрее придумывать…

После Любшина Пронин без предварительных звонков зашел к директору музея Ирине Антоновой. Они не были знакомы. Но Ирине Александровне достаточно было одного взгляда, чтобы понять, какую организацию представляет этот элегантный пожилой усач. Знала бы она, что именно Пронин (тогда молодой сотрудник госбезопасности) отправлял её отца в командировку в Берлин. Наставлял, проверял… Он работал в нашем постпредстве, но заодно выполнял и другие обязанности, о которых не пишут в газетах. И его дочь относилась к таким людям, как Пронин, с заведомой приязнью.

– Меня зовут Пронин. Иван Николаевич Пронин.

– Антонова. Ирина Александровна, – она встала ему навстречу, подала руку.

– Видите, какая беда случилась. Нужна полная секретность. Завтра в газетах выйдут репортажи о реставрации картины.

– Понимаю вас. Готова помочь, чем могу.

Они с полчаса говорили о сотрудниках музея, о том, как и кто мог проникнуть в охраняемое здание.

А потом Пронин еще немного побродил по музею. Ему показали раму украденной картины. Холст вырезали грубо, скорее всего обыкновенной финкой. А выставка действительно была богатая. И Рубенсы самые настоящие – из коллекции великого князя Константина Константиновича. «Как редко я бываю на выставках, в музеях… – думал Пронин, – разве что если бываю заграницей, забегаю. А в любимой Третьяковке не был уже много лет. Васнецова не видел, Репина, Саврасова с его грачами. А ведь это про моё детство картина. И как ее любили в России!»

Любшин подбежал к Пронину, помахивая огромным листом.

– Это фотокопия пропавшей картины.

– Спасибо, пригодится. Экий задумчивый мудрец! – сказал Пронин, поглядев на евангелиста. – Как вы считаете, о чем он здесь думает?

– Пишет Евангелие, наверное.

– А мне кажется, он задумался о том человеке, который его украдет. Неприятно ведь старику оказаться в нечистых руках! Он рожден для галерей, для прекрасных залов.

Любшин усмехнулся.

– А меня, наверное, теперь снимут с работы.

Пронин пожал плечами:

– Вот тут ничем помочь не могу. Подставились вы серьезно. Как решит руководство – так тому и быть. У нас строго, вы знали, где работаете. Это еще нынче времена мягкие. Честно говоря, думаю, вас и в звании понизят, несмотря на пенсию. Были отставным полковником – станете отставным майором. А то и капитаном. И это еще хорошо. Вам сколько лет?

– Шестьдесят скоро.

– Во время войны где служили? – спросил Пронин, как будто не мог справиться об этом в конторе, где бы ему быстро выложили все нюансы досье товарища Любшина.

– Партизанское движение поднимал. На Брянщине, потом в Белоруссии. Два ордена Красной Звезды у меня.

– Я похлопочу за вас, – сказал Пронин участливо. – Может, всё и не так плохо окажется. Вы можете дать характеристику на каждого из тех, кто сегодня с утра здесь работал?

– Считайте, что уже сделано. И у меня соображения имеются, и моих ребят напрягу.

– И еще вопрос. Ночью и утром в галерею были какие-нибудь случайные, непредвиденные визиты?

– Вот за это могу ручаться – нет. Единственная форс-мажорная ситуация – пьяный пробрался в музейный дворик. Ну, вы видите, у нас удобно. Скамеечки, кустики, деревца. Но наш охранник Петров его быстренько вывел, о чем и доложил мне.

– Вот об этом пускай Петров напишет подробно. Где это случилось, сколько времени заняло. Очень возможно, что это был отвлекающий маневр, который мы проглядели.

– Мы проглядели… – понуро повторил Любшин.

– В первую очередь вы, конечно. Еще вопрос. Прошу отвечать максимально точно. Что на выставке планируется на завтра? Будут какие-нибудь мероприятия?

– Так точно. Придут западногерманские туристы. Вместе с посольскими. Отношения с Бонном у нас, как известно, напряженные. Поэтому мы к ним заранее готовимся.

Пронин кивнул:

– Понятно. Всю документацию про немцев прошу доставить мне в кабинет. Мне, кстати, нужен здесь тихий кабинет с телефоном.

Любшин рад был услужить.

– Кстати, какие у вас отношения с заместителем директором музея? Что это за птица? Я имею в виду Мочульского, который отвечает за немецкую делегацию.

– Из профессионалов. Всю жизнь искусством занимается. Докторскую пишет и прочее. Его еще при Сталине поставили, опытный человек, хотя и не старый. Говорят, по вопросам проведения выставок и формирования экспозиции просто ас. В наши дела не вмешивается, характер не проявляет. Тихий человек, интеллигентный. Покладистый. Хотя держится несколько барственно.

– У вас, конечно, есть досье на всех работников музея, включая рабочих, которые приписаны к другим конторам? – Пронин внимательно и строго поглядел на Любшина.

– Случайных людей здесь нет. Через дорогу, в двух шагах – небольшое строительное управление. Они обслуживают несколько центральных объектов. Люди проверенные. У нас работают только бригады из этого управления. Есть и свои сотрудники – плотники, уборщики и так далее. Их немного, все у меня на карандаше.

– И сегодня утром были они?

– Конечно. И было их совсем мало – человек десять. Точнее – девять.

– Расскажите, пожалуйста, о каждом из них.

Любшин действительно хорошо знал здесь всех и каждого. Отвечал без натуги, явно не фантазировал. В сущности, он неплохой специалист, особенно для пенсионера. Хватка есть. Но воры его переиграли, переиграли… Такой прокол из биографии не вычеркнешь.

Подходящий кабинет для Пронина быстро нашелся. Работать там действительно было удобно – теневая сторона, магнитофон, пишущая машинка, карандаши, бумаги, удобный стол. Толстая папка с разработками на завтрашних немцев – почти о каждом была известна вся подноготная. В любой момент можно вызвать машинистку. Есть возможность и допросы вести, и поразмышлять в одиночестве. И действительно – тишина, толстые стены.

Пронин позвонил в контору.

– Да. Пока всё понятно только в общих чертах. К сожалению, оплошность исключена, это воровство. Да. Любшин мне нужен, пока не трогайте его. Прошу прислать группу криминалистов – человека четыре. Территория тут большая, всё нужно обследовать уже сегодня. Пальчики, следы. Я запретил уборку, наводить лоск будут ночью. Завтра выставка продолжается. И даже намечена экскурсия западногерманских туристов. Мы, к сожалению, не можем бесконечно хозяйничать в этом музее.

Пронин повесил трубку, принялся листать каталог выставки. Что там пишут про этого Луку? История детективная, в нем совсем недавно опознали кисть Хальса. Зато сейчас это официально признано всем миром. Этот художник редко обращался к религиозным мотивам, тем ценнее его евангелисты. Гордость одесского музея. А Лука – самая самобытная работа из четырех. Ну, конечно, кто бы стал воровать не самую самобытную? Жизнь – штука логичная, на том и стоим. Хотя прямолинейная логика у преступников часто соседствует с логикой парадокса.

Домой, на Кузнецкий, Пронин вернулся поздно, после полуночи. Всё прохаживался по залам Пушкинского музея, беседовал с криминалистами, которые зафиксировали, кажется, все следы и пятна на полу, коврах и стенах – в особенности поблизости от пропавшего Хальса.

Обессиленный, он повалился на диван. К счастью, телефон на длинном проводе стоял рядышком, на журнальном столице. Пронин набрал Кирия – своего верного ученика, уже носившего полковничьи погоны. С давних пор он привык называть его по фамилии. Уж так между ними повелось.

– Кирий? Не спишь?

– Не сплю, Иван Николаевич, чай с женой пьем.

– Поздновато. Ну, да ладно. Завтра в Пушкинский музей немецкая делегация прибывает. В пять утра мне должны доставить полную информацию о каждом из них. Она у тебя уже имеется?

– К пяти утра будет, Иван Николаевич.

– Если что – меня не будить, оставьте у Агаши. Ну, это ты знаешь.

Пронин выпил полстакану остывшего чаю, укрылся пледом – и минут за пятнадцать глубоко уснул. Спал, не просыпаясь, а потом вздрогнул, проснулся, поглядел на часы – шесть. Отлично. Кирий, вероятно, уже всё прислал. Пронин прошел на кухню. Так и есть. Агаша оставила на столе толстенную папку – там и фотографии, и газетные вырезки, и машинописные листы – на русском, на немецком. Всё, что нужно, вполне основательно. Пронин зевнул. Он выспался, но еще хотелось немного подремать. Нет уж. Хлебнув теплого Агашиного клюквенного морсу, он прошел в кабинет и занялся изучением папки.

Двое экскурсантов участвовали в параде военнопленных по Москве в 1944 году. Любопытно! Вот они, извивы судьбы. Крупных коллекционеров, по мнению Кирия и его ребят, среди них было всего лишь трое. Да и то один больше интересовался всякими реликвиями и древними иконами. И лишь двое собирали живопись. Один из них продолжал семейную традицию. Крупным коллекционером был его отец, инженер на заводе Мессершмидта, человек не бедный. Сынок служил на почте, чиновником средней руки, доходы не позволяли ему развернуться. Но он время от времени покупал (и еще реже – продавал) картины. Видимо, пускал в дело отцовское наследство. Второй был состоятельнее. Игрок на бирже, совладелец футбольного клуба, акционер различных фирм. Состояние – около трех миллионов марок. Фамилия самая обыкновенная – Шмидт. Самое логичное – взять на заметку именно его. Заказчик похищения картины? Не исключено. Кто там еще? Депутат бундестага, бывший соратник Аденауэра, без пяти минут министр торговли. Выступал за сотрудничество с Советским Союзом и за компромисс по вопросам, связанным с ГДР. Хороший человек, наверное. Но и с такими ухо держать надо востро. Вот с этими тремя и нужно познакомиться в первую очередь. Вот тут-то и придется вспомнить свое берлинское произношение…

Ранним утром Пронин познакомился с заместителем директором музея, который отвечал за контакты с немцами. Валерий Николаевич Мочульский – слегка поседевший брюнет, элегантный – производил впечатление истинного рыцаря культуры. Он был влюблён в свой музей. Особенно – в его основную экспозицию. А выставки не жаловал.

– Вы знаете, эта выставка, конечно, привлекает интерес. Но она не вписывается в нашу концепцию, в образ музея. Наш конек – западная живопись, особенно импрессионисты. И, конечно, античное искусство. Наш посетитель окунается в этот мир еще в гардеробе – этому способствует архитектура Клейна. Вы согласны, Иван Николаевич?

– Я всегда любил ваш музей. В первый раз мне довелось выполнять задание Дзержинского в Москве в 1919 году. Я тогда только второй год служил в ЧК. Пришлось тогда пострелять, а еще больше – побегать за белогвардейскими агентами.

Мочульский посмотрел на Пронина с испугом: 19‑й год, Дзержинский – всё это казалось далеким и суровым прошлым. Как же хорошо сохранился этот генерал. Но чего от него ожидать – неужели жестких методов в стиле Гражданской войны?

– Нам сегодня придется поработать вместе, – сказал Пронин. – Будем принимать немецких гостей. Вы ведь собирались их приветствовать?

– Да, это официальная делегация, нас заранее предупредили из министерства культуры.

– Меня к этому делу привлекла как раз Екатерина Алексеевна, – вздохнул Пронин. – На этой встрече я буду представителем советского министерства внешней торговли. Мне нужно сдружиться с некоторыми немцами, прощупать их в неформальной обстановке.

– Понимаю вас, Иван Николаевич. Помогу, чем могу. Хотя я, конечно, никого из них близко не знаю… Были, конечно, предварительные контакты, но самого беглого характера. Самого беглого.

– От вас и не требуется знать их подноготную. Просто ведите непринужденный разговор. И не выдавайте своей грусти по поводу пропавшего Хальса. Хальс на реставрации, картина старая, специалисты потребовали срочных работ по спасению полотна. Ведь так бывает?

– Посреди выставки? На моей памяти, честно говоря, не бывало. Но… может быть. Рискнём.

– Да уж придётся рискнуть.

Еще до немцев на выставку заехала Фурцева с небольшой свитой. Деловитая, встревоженная. Она сразу бросилась к Пронину.

– Иван Николаевич, больше всех рада видеть вас. Смотрю на вас – и надежно на душе. Я же знаю, в каких делах вы себя показали.

– Искренне признателен, Екатерина Алексеевна, – Пронин даже изобразил нечто вроде поклона. – Только прошу вас не ждать быстрых результатов. Границы уже перекрыты. Таможня работает скрупулезно, мы изучили все хитрости такой контрабанды. Проверять будут каждый холст и каждый предмет, в который можно спрятать холст. То, что Хальс не покинет советской границы, могу гарантировать. Остальное… Украсть картину можно за полчаса, а искать приходится как иголку в стоге сена. Вы уж потерпите.

– Мы потерпим, Иван Николаевич. Главное, чтобы она заграницей не всплыла. Вот тогда – нам позор несмываемый. И пресса поднимет шум.

– Понимаю. Этого не должно быть. Поверьте, закрывать страну мы имеем право. Да и иностранных гостей в эти дни было сравнительно немного.

Фурцева всплеснула руками:

– Ну, слава богу. Я ведь только на вас надеюсь, Иван Николаевич.

Она пробежала по залам, бросила несколько руководящих фраз Мочульскому, передала привет Антоновой – и исчезла в своей «Чайке».

Но вот появились немцы. Четырнадцать человек вместе с экскурсоводом и еще одним сопровождающим – из наших. Пронин по фотографиям сразу понял, кто есть кто. Больше на выставке в эти минуты никого не было – только эта делегация.

Мочульский вышел им навстречу, представился, на чистом немецком пожелал интересной экскурсии и от имени музея поблагодарил за внимание к московской выставке. А потом он представил им Пронина – ответственного работника министерства внешней торговли, который ознакомится с выставкой вместе с ними. Немцы понимающе закивали.

Пока экскурсовод издалека рассказывал немцам о музее, о выставке, о художниках, Пронин ловко наладил контакт с будущим министром. Они обменялись визитными карточками и шутками. Лед растаял.

– Впервые в Москве?

– Нет, бывал в составе делегации два года назад, еще во времена господина Хрущева.

– При Хрущеве было труднее заниматься делами. Сейчас на первом месте у нас экономика.

– Правда, у нас есть камень преткновения – ГДР.

– А вы признайте её. Всё равно эту крепость социализма мы не сдадим, тут уж не сомневайтесь. А торговать нам надо.

Франц широко улыбнулся – как истинный политик:

– Согласен, господин Пронин. Если бы всё зависело от меня… И от нашей социалистической партии. К сожалению, в Бонне всё ещё важную роль играют христианские демократы, эти ханжи, давно продавшиеся крупным корпорациям. Их представители есть и здесь, на выставке.

– Но мы-то с вами обязательно найдем общий язык.

Обедали они втроем – с Францем и его приятелем Йозефом, лидером социалистической партии Баварии.

– Давайте выпьем за дружбу и мир между нашими народами, несмотря на политические разногласия! – провозгласил Франц.

– И за торговлю, без которой дружба в политике теряем смысл и быстро исчезает! – добавил Пронин. И, выпив, спросил:

– А, кстати, как вам выставка?

– Выставка высокого класса. Но от России в плане искусства мы ждем чего-то другого. Более самобытного. Здесь в основном западные мастера, их и у нас много, – рассуждал Франц. – А нам интересна русская иконопись. Интересен советский авангард двадцатых годов. За ним сейчас в Европе большая охота. Да и современная советская живопись, графика, скульптура. Или хотя бы старые русские мастера – как в Третьяковке. А тут большие мастера, есть раритеты. У ваших аристократов и купцов имелся вкус, они умели выбирать стоящие работы. Рубенс – это, конечно, наша немецкая душа. Приятно было увидеть его в Москве. В таких количествах. И работы высокого уровня. Вы понимаете меня?

– Понимаю, Франц, и даже готов организовать выставку советского авангарда в Берлине. Думаю, мадам Антонова нам в этом поможет.

У немца азартно загорелись глаза:

– Надеюсь, это не просто слова?

– У нас слова с делом не расходятся. Сейчас для такой выставки нет никаких идеологических препятствий. А остальное – в наших силах. И Антонова всё сделает на высочайшем уровне.

За соседним столиком в одиночестве обедал господин Шмидт – тот самый коллекционер живописи. Пронин, конечно, познакомился и с ним. Худощавый блондин в очках, он выглядел моложе своих лет. Но на Пронина смотрел несколько испуганно. Боялся представителей Внешторга? Или понял, что перед ним контрразведчик? Или вообще в каждом русском видел контрразведчика и опасался их? К каждому из немцев Пронин приставил человека. Они должны были аккуратно следить за каждым их движением. Каждому из немцев поставили прослушку в гостиничном номере. Отчета о Шмидте он ждал с особым нетерпением. Было что-то подозрительное во взгляде и движениях этого человека.

Пронин не случайно еще в начале расследования вспомнил о нашем подпольном миллионере-пчеловоде. Он был вполне еще жив-здоров, и имело смысл поговорить с ним о советских коллекционерах живописи, способных на столь крупный заказ. И поэтому с утра Могулов повёз его в Калужскую область, в деревушку Вяльцево, к самому мирному и почти не нарушающему социалистическую законность советскому миллионеру. Казалось бы, далеко от музея, от немцев, от криминалистов, но Пронин решил ехать именно туда.

Хлынул дождь. Вокруг не было видно ни зги. Могулов еле слышно выругался по-бурятски.

– Что, Могулыч, не справимся со стихией?

– Давно такого ливня не было. Стеной идет.

Они остановились, решили не рисковать, переждать ливень.

– Минут на десять теперь, не меньше, – сказал Могулов, – а потом сможем поехать спокойно.

А Пронин вспомнил, как примерно здесь, в этих краях, он ходил по грибы мальчишкой, вышел на поляну – и хлынул такой же дождь. Было ему тогда лет четырнадцать. И сколько белых он набрал! Много лет прошло. Он тогда и представить не мог, что увидит столько стран, что будет разъезжать на железном коне под названием «Волга». Да и не видал никакого транспорта, кроме конного. Разве что паровоз наблюдал издалека. А потом пошло время вагонов, пароходов, самолетов… Бесконечных путешествий по всему миру, а в первую очередь по России.

Дождь ослабел, появились просветы.

– Сейчас поедем, Иван Николаевич! – гаркнул Могулов, перекрикивая стихию.

Они остановились возле глухого деревянного забора, над которым свисали сосны. Пронин хорошо помнил эти постройки, этот сад. Подошел к калитке, особым образом постучал в кованый молоточек.

Ему открыл сам Сергей Макарович – по-видимому, он был один в большом доме. Пчеловод поглядел на Пронина исподлобья и сказал спокойно:

– Здравствуй, Иван Николаевич, – таким тоном, как будто встречался с генералом еженедельно.

– Доброго дня, Сергей Макарович! Поговорить надо.

– Ну, проходи.

В большом бревенчатом доме комнаты были обставлены в добротном московском городском стиле. Без налета деревенской экзотики. Пронин уселся в кресле – и сразу обратил внимание на старинный пейзаж, висевший над обеденным столом.

– Живописью увлекся?

– Жена приобрела. Три тысячи отдали. Какой-то французский мастер, фамилии не помню. Одни генерал, кстати, продавал, твой коллега. Говорят, лет через десять вдвое дороже будет стоить.

– Возможно. Очень возможно. В искусство сейчас многие вкладывают из деловых людей.

– Так ты об этом пришел поговорить?

Хозяин поставил на стол электрический самовар, чашки, пряники, хлеб. Наполнил медом два блюдца. Нарезал копченую колбасу.

– А где твоя фамилия – жена, дочь. Я ж помню, у тебя совсем юная дочь, живет еще с вами.

– Ты правильно помнишь. Отдыхают они. Сняли на целое лето дом в Джубге, у моря. Скромный, но отдельный дом в полтора этажа. И хозяева не беспокоят, живут в городском многоквартирном.

– Красота! Самое время в такое дождливое московское лето. Заодно и ты от них отдыхаешь, – Пронин подмигнул Макарычу. – А жена у тебя часто картины покупает? Знает посредников, знатоков?

Пчеловод покачал головой:

– Не там ищешь, Иван Николаевич. Хочешь – доверяй, хочешь – проверяй, но у нас одна единственная дорогая картина – вот эта. Я ж не люблю с деньгами расставаться. Потом и кровью они достаются, лучше уж беречь. Хотя и прогадать на этом можно.

– ОБХСС не мучает? – спросил Пронин, пригубив чаю.

– В последнее время лучше стало. Косыгинская реформа, я же всей душой за нее. Немного дали воли частной инициативе. Правда, есть в моей работе прорехи перед законом… Ну, ты знаешь. Но копейку свою я честно добываю. Не менее честно, чем старушки, которые редиской своей да укропом у станции торгуют. Только масштабы у меня больше. А мёд – продукт полезный, даже стратегически важный, – Сергей Макарович кивнул на книжную полку. – Я об этом целую библиотеку собрал.

– Молодец, Сергей Макарович, обстоятельно за дело берешься. А если к живописи вернуться – как ты считаешь, кто из наших миллионеров способен большие деньги на это отдать. Сотни тысяч. Да еще и с криминальным оттенком, с риском. Но картина мирового уровня, с ней можно и за кордон податься. Есть такие, как ты считаешь?

Пчеловод задумался. Он знал самых разных советских миллионеров, с некоторыми имел общие дела. Среди них были и русские умельцы, и евреи, и крупные спекулянты, связанные с моряками, и подпольные цеховики. Знавал он таких людей и из Средней Азии, и с Закавказья, и из Риги…

– А что, украли картинку?

– Так точно, Сергей Макарович. Государственной важности картинку, прямо из музея.

– Ну, если ты этим делом занимаешься, значит, точно государственной важности. И деньги замешаны, должно быть, большие.

– Большие, Сергей Макарович. По крайней мере у воров есть надежды прилично заработать на продаже картины.

– И вам интересно, кто из советских деловых людей мог бы таким искусством заинтересоваться. Сотни тысяч рублей, а то и долларов или фунтов…

– И перспектива легализации на Западе.

– У нас таких людей нет, – уверенно сказал Сергей Макарович. – Просто никто не станет рисковать такими деньгами. Лучше их в дело вложить. В Средней Азии есть сумасшедшие богачи, но их больше исламские реликвии интересуют. Есть безумные цеховики в Тбилиси, но у них расходы большие – приморские дачи, всякие подпольные развлечения. Никого не могу назвать, кто бы мог решиться на такое дело. В Риге есть коллекционер. Профессор, старичок. Но будет ли он связываться с криминалом? И всё-таки проверьте его.

– Янис Мариньш?

Пчеловод улыбнулся:

– Ну, ты, я вижу, всех и без меня знаешь. Он. Человек не деловой, но деньги имеет. Думаю, наследство. А более назвать никого не могу. Не хочу тебя по ложной дорожке пускать.

– Хороший мед у тебя, – сказал Пронин.

– Я дам тебе баночку цветочного, свежего.

– А дай мне еще совет, – неожиданно сказал Пронин. – Где искать вора? За какую ниточку тянуть? Что тебе пчелиный опыт подсказывает?

Сергей Макарович откинулся на спинку плетеного кресла, отправил в рот ложку меда, запил его горячим чаем.

– Среди своих ищи. Среди музейских. Или тех, кто выставки организует. Он, может, сейчас, и не знает, кому продать свое сокровище.

– Народное сокровище! – уточнил Пронин.

Вечером Пронину донесли, что в музее засветили подозрительного бельгийца, подолгу рассматривавшего картины и что-то вносившего в блокнот. Было решено познакомить с ним нашего человека. Ольга Карпушкина из пронинского отдела отлично могла бы сыграть роль дочери видного коллекционера. А совсем поздно ночью Пронину позвонила Фурцева:

– Как развиваются дела? – с показной веселостью спросила она.

– Работаем, Екатерина Алексеевна. Отсекаем лишнее, как скульпторы. Единственное, что уже сейчас могу гарантировать – что картина в СССР.

– Да, это вы уже говорили, – вздохнула Фурцева не без разочарования.

– Кстати, утром выходят газеты с публикацией о Хальсе. Сама Антонова дала небольшое интервью, в котором объяснила необходимость срочной реставрации картины. Её высоко ценят в профессиональных кругах во всем мире.

– Это мне известно, – мрачновато сказала Фурцева. Она явно ждала более сенсационных вестей. – Буду звонить вам каждый вечер, уж извините.

– Всегда рад вас слышать. И видеть, – сказал Пронин не без галантности. – С вашего разрешения тоже буду вас беспокоить.

– В любое время дня и ночи! – эмоционально завершила разговор министр культуры.

Наконец, обосновавшись в своем лубянском кабинете (сколько дней он там не бывал в этой суматохе!), Пронин с наслаждением читал подвалы в «Правде» и в «Советской культуре». Там шла речь о реставрации картины Хальса. И фотографии были смонтированы недурно. Конечно, знаток усомнится – что это за срочная реставрация посреди выставки. Но и аргументация Антоновой выглядела убедительно: картина долго пребывала в частных коллекциях, за ней не было необходимого ухода и теперь она нуждается в немедленной помощи, ведь мы не должны терять шедевр…

– Видишь, друг Кирий, какую мы легенду забабахали. И красиво выглядит!

– Красиво, Иван Николаевич. А что с немцами, возникли у вас подозрения?

– Подозрения есть. Но за всеми следят. И – никаких контактов с предполагаемыми ворами. Всё слишком чисто.

– А может, кто-то из них хотел купить картину, а потом испугался?

Пронин улыбнулся в усы.

– Всё может быть. Вот насчет одного из них мы, может быть, сейчас и узнаем. Сейчас Нефёдов придет, а он за Шмидтом следит.

– Шмидт – это тот, который вас испугался? – улыбнулся Кирий.

Пронин кивнул.

Нефёдов ненадолго оторвался от своего подопечного, на несколько часов ему на смену пришёл другой офицер. В номере гостиницы «Националь», в котором проживал Шмидт, давно и успешно работала наша аппаратура.

– Ну, рассказывай, – Пронин подлил капитану чаю.

– Да в общем-то и рассказывать нечего, товарищ генерал. Тихо живет господин Шмидт. После выставки отправился в гостиницу, спал не меньше часа, потом обедал, потом посетил сауну.

– Один?

– Один. Он вообще не общителен, компаний не любит, с женщинами в эти дни не общался.

– И все-таки – с кем контактировал?

– С советником посольства ФРГ. Дважды по телефону. Ничего подозрительного, распечатка разговоров уже у вас. А потом встречался с ним. Минут двадцать разговаривали – всё о делах. Два раза обращался с просьбами к гостиничному портье. Хозяйственные мелочи. На ночь просил раздобыть ему минеральной воды, у него в баре закончилась.

– Отлично. А как бы вы описали настроение Шмидта?

– Настороженное, грустное. Ходит, как в воду опущенный.

– Совсем хорошо. Твоя версия, Кирий.

– Видимо, не нравится ему в СССР.

Пронин пожал руку Нефёдову:

– Спасибо, Лёша. Отдохни часов пять, а потом опять за него принимайся. У него еще сколько командировка продлится?

– Четыре дня.

– Вот эти четыре дня он твой.

Нефедов удалился.

Через шторы пробивался солнечный свет. День будет жаркий.

Пронин сказал Кирию задумчиво:

– Конечно, скверное настроение Шмидта ничего не доказывает. Как и его настороженность. Всё это можно объяснить и так и сяк. Но одна из версий получается такая: иностранный заказчик был, но что-то его вспугнуло. Возможно, мы. И наш родной отечественный вор вынужден теперь таиться и нервничать с картинкой в тайнике. Так?

– Так, Иван Николаевич.

– Но нужно проверить и других возможных заказчиков. И этого бельгийца, который еще долго пробудет в Союзе. И рижанина, хотя я не очень в него верю. Вы выяснили, он в последние недели разговаривал с Москвой?

– Трижды. Это как минимум. Иван Николаевич, разрешите, я поеду в Ригу, займусь этим коллекционером.

– Поезжай. Местные товарищи за ним уже следят, следят усиленно. Но твой глаз не помешает. Я же знаю, что ты любишь рижские рестораны. А я займусь работниками музея. И с Францем надо пообедать. У нас ведь такие планы!

– Вы его подозреваете?

– Со счетов не сбрасываю. Да и в немецком поупражняться надо.

– И ещё, друг Кирий. Займись московскими связями Кирия (ошибка. Он это Кирию говорит). Есть ли у него доверенные лица у нас? Мог ли он кому-то из них поручить переговоры с потенциальным вором? Тут всех надо прощупать – и посольских, и нашенских. Все его связи.

– Сделаем. – Кирий понимал, что это одно из самых важных заданий.

Пронину снова позвонила Фурцева.

– Иван Николаевич, есть новости?

– Всё развивается недурно, Екатерина Алексеевна. Обрублено несколько концов. Следим сразу за десятком возможных заказчиков. Самое трудное – выйти на вора. Он пока себя ничем не выдает. Его нужно в угол загнать, другого пути у нас нет. Тогда он совершит ошибку – и попадет в нашу ловушку. Вот примерно такой у нас план.

– Замечательный план, Иван Николаевич, замечательный. И статьи в газетах – отличная ваша идея. Они нам дали время. Помогли.

– Стараемся, Екатерина Алексеевна. Хлеб-то не зря едим.

Фурцева включила женское кокетство:

– Ну, хлебушек-то мы с вами еще переломим. И вина выпьем. Вы не против?

– Только за!

Вечерком Пронин снова сопровождал немцев – на этот раз в экскурсии по ВДНХ. Конечно, всех особенно интересовал павильон «Космос», в котором можно было увидеть и легендарную ракету Р-7 – королевскую «семерку», и скафандры советских космонавтов, и тюбики с космической едой. Правда, фамилии Королева и других главных конструкторов все еще были засекречены. Немцы, конечно, спрашивали про них – но ответы неизменно звучали уклончиво. Мол, целые институты занимаются этими вопросами, а кто их возглавляет – неизвестно, да и неважно. Немцы не удивлялись, что седовласый чиновник из Внешторга снова присоединился к ним. Ясно, что он проверяет почву перед заключением контрактов и наверняка скоро сам приедет в ФРГ.

В одном из павильонов проходила выставка современных советских художников, посвященная колхозной теме. Пронин осторожно завел разговор со Шмидтом:

Продолжить чтение