Небо и сейчас синее

Пролог

Солнце уже давно не висело на середине неба, но и за горизонт падать еще не собиралось. Лишь розово-рыжий свет намекал на то, что впереди будет закат.

Савелий никак не рассчитывал добираться до деревни несколько часов кряду. После поезда планировалось договориться с местным водителем и домчать с придорожной пылью минут за пятнадцать. Но владельцы раритетных экземпляров лососевых, бордовых и ржаво-бежевых цветов мигом теряли и до того не сильный энтузиазм и вяло качали головами.

– Мохровка? Сдурел ты, чай? Кто-ж в здравом уме поедет туда?

– А что не так с местом? – После четвертого отказа Савелий окончательно понял, что совпадения не случайны. Особенно, когда ехать отказываются даже за предложенную тройную цену.

– Что не так, что не так. – От неопрятного мужика в расстегнутой, но заправленной в бесформенные штаны рубахе разило чесноком и кинзой. Он лениво перекрестился, сплюнув в процессе. – Не сидится им, все сгинуть хотят.

Водителей вокруг больше не осталось. Пристраиваться к велосипедисту с прозрачной железной сеткой на бампере, в которой отчаянно билась живая рыба, не хотелось.

– Хрен разберет, что им надо. – Савелий, пытаясь открыть навигатор в телефоне, тоже сплюнул, что было для него не характерно, да не рассчитал – плевок вяло приземлился на замшевые бежевые мокасины. Сорванный тут же подорожник плевок убрал, но взамен оставил на туфле яркую полоску. – От жеш, только начало – а уже все через жопу!

Карта на экране подергивалась, в недоумении переставляя стрелку «вы здесь» то на железнодорожную станцию, то в русло неведомой реки. Деревню Мохровку карта не знала, что было ожидаемо, но населенные пункты за ней – показывала.

– Пятнадцать километров пешком. – Савелий посматривал на лесополосу впереди, понимая, что продумал довольно много моментов для своей экспедиции, кроме светлого модного прикида, так радовавшего его в городе, но совершенно неуместного в ветвистых зарослях и на бездорожье, и кроме еды и питья. – Часа за четыре должен дойти. Если искать в этом плюсы, то дневную норму шагов по любому так и сделаю.

Глава 1

Позади несостоявшихся таксистов стоял обшарпанный ларек, бывший когда-то белым, с подпертой корягой дверью и наполовину выбитыми стеклами. «Продукты» – гласил след от висевших когда-то на этом месте букв. Внутри ларька оказались четыре чуть помятых пакета молока, одинокая булка хлеба и две булочки с маком. Мух скудость ассортимента ничуть не смущала.

– Что надо? – Продавщица в синем платье в белый горох с идеально оформленным каре, тщательно прорисованными стрелками и длинным розовым маникюром жевала жвачку и была недовольна тем, что пришлось не только притормозить фильм на экране телефона, но еще и встать из плетенного садового кресла.

– Выбор невелик, но булочку. – Савелий зажал в руке карту, с опаской наблюдая как мухи крутятся вокруг булок, сдвигая осыпавшийся мак, который тут же лип к лапкам.

– Невелик – так я брать не заставляю. Только это единственный магазин на тридцать километров. – Продавщица по привычке было достала и вставила в рот сигарету, но опомнилась, когда в зажигалке возник огонек и спрятала ее обратно, без пачки, в синий карман. – А поставки не было две недели. Теть Дуня вот булочки снесла на продажу, вкуснючие были, пока свежие! Ну, а сейчас какие есть.

– А сколько дней они лежат? – пока Савелий раздумывал не спрятать ли карту, мухи давностью сдобы не интересовались и пикировали на самые их верхушки.

– Лежат и лежат, че. Плесени нет. Голоден – съешь. А не голоден – не трать деньги. Карты не принимаю, кстати. Только наличные!

Савелий хотел было уже выйти, не прощаясь, но приступ тошноты от голода сотряс и желудок, и мозг. Автоматически порылся в кармане и достал тысячную, протянул девушке. Та округлила накрашенные глаза и искренне расхохоталась.

– Да шутишь ты!

– В смысле?

– В смысле – где я сдачи столько найду? Здесь с такими деньжищами никто не ходит.

– А, это. Cколько за булки-то надо?

– По пять рублей штука. Десять рублей – за две.

– В смысле? – Савелий забыл про мух. – Это что за цены? Или они месяц мух кормят?

– Че тебе мухи? Они нормальные, здоровые, наши, деревенские. Хочешь бери, хочешь нет. – Продавщица демонстративно включила фильм дальше.

– Со стольника сдача будет? – Очень хотелось быстрее уйти.

– Пороюсь. – Девушка достала с пола картонную коробку из-под обуви и наполовину продолжая смотреть фильм, горстью зачерпнула высыпающиеся монеты. – Держи! И приятного аппетита!

Савелия озарила очаровательная милая улыбка, а в руки отправилась большая салфетка с надписью «С Новым Годом!» и двумя домашними булочками.

Поначалу идти было любопытно. Ярко-оранжевые цветы мелькали в бирюзовой траве, тяжелые шаги спугивали и заставляли взлетать маленьких пятнистых птиц, мирно клюющих что-то. На больших валунах, лежащих исключительно группами по пять-шесть штук, сидели застывшие ящерицы, подставлявшие морды навстречу солнечным лучам. Но очарование природы стало утекать столь же быстро, как и капли пота, все больше струящиеся по спине и впитывающиеся в пояс на брюках.

– Начало октября – это что за аномалия? Пекло такое. – Савелий, наплевав на манеры, все чаще поднимал нижнюю полу рубашки, утирая лицо. – Надеюсь, хоть вода в душе будет исправна, если по пути не встретится медведь и я все-таки дойду до этой дыры почти целым.

Пчелы и мухи мелькали в воздухе все чаще, удивительным образом, не сталкиваясь в полете, но врезающиеся в него. Трава под ногами, поначалу ровная и яркая постепенно все больше сменялась жухлой и спутанной. Вместо синих васильков пошли кусты с репьем, а ровная земля обрела ямки и небольшие горки.

– Сейчас бы воды – ведро. Тоже не продумал. Самые элементарные вещи – и мимо! – Савелию отчаянно захотелось пнуть очередной пригорок, особенно после того, как только что он слегка подвернул ногу в очередной ямке, и тут же врезался в холм земли. – Что-то меня уже бесит это все. Может, надо было все в библиотеках и раскапывать до конца? В Ростов смотаться, даже может в Москву. Все в радость ведь – под зеленым лампами сидеть, страницами шуршать в желтом свете, а потом вкусно ужинать котлетой с пюре и винегретом, и идти спать в гостиничные белые простыни. Нет – романтики захотел! В избе деревенской пожить, чаю из самовара испить, ага. Живого общения с предками захотел и пройтись по следам змей-горыныча. Ну, вот и начинай. Тем более, что это, видимо – один из его следов.

Вступившись в лужу и оглянувшись – он с удивлением обнаружил ее, залитую будто в след от здоровой лапы с четырьмя острыми пальцами. Чахлая лесополоса сменилась полем с пожухшими подсолнухами, а затем – сосновым бором, и вновь полем, но уже с потрескавшейся от засухи землей, и только после выжженного черного хрустящего поля вдруг появилось что-то, похожее на крыши домов.

– С одной стороны повезло так повезло. А с другой стороны – вот с чего бы это – нормальная хата – сдается за сущие копейки. – Савелий уже в который раз обходил кругом коричневую избу из сруба, пытаясь понять, что с ней не так. Крыша на месте, окна – целы, на двери железный засов – тоже исправен. Удобства, правда, во дворе, но в этой деревне по-другому и быть не могло, видимо. Ожидать душ тоже было наивно.

Деревня Мохровка – самая крайняя в здешних краях. За ней – только поля, речушка затхлая, и леса такие густые, темные, что, как казалось, и медведь побоялся бы в них сунуться. Хотя – Савелий уже думал об этом не раз, еще задолго до поездки – что медведю-то, по сути, сделается? Кто его заломает? Тигр? Так не водятся они здесь. Охотники? Вот непонятно пока, остались ли в этих хатах еще мужики, помнящие как из ружья стрелять и силы на это имеющие.

– Пить-то хочется как! Я бы сейчас и как тот козленушка, или Иванушка – из следа копытца да хлебнул бы… Филолог-сказочник во мне помутился, видать, от непривычно свежего воздуха.

Небеса, будто услышав его, вдруг показали колодец за небольшой беседкой, увитой виноградом с ярко-фиолетовыми гроздьями.

– Это как вообще? – не поверив глазам, торопливо подошел. – Но спасибо! Кстати, до рези вот это все, роскошь эдакая. Но вот ведро…

Савелий стал озираться в поисках подходящей емкости. Поодаль лежали только грабли, тачка с одним колесом и ржавая лопата с дырой.

– Ведро ведром – а вода-то в тебе есть? – Заподозрив подвох, попытался было отодвинуть коричневую железную крышку. Не тут-то было. Та будто вцепилась в охраняемое ею сокровище и весила целую тонну.

– Да ладно! Еще мне, новости! – Уперевшись навсегда потерявшими приличный вид мокасинами в землю, навалился на крышку сбоку, поддевая двумя ладонями разом. Показалось или сам колодец покачнулся? Крышка противно скрежетнула, еще раз, и нехотя сдвинулась сантиметров на тридцать.

– Ху-гу! – Эхо понеслось в темную дыру снизу. – Облаков в тебя я не увижу, но проверим воду способом другим. – Тяжелый камень полетел, издав гулкий звук где-то вдалеке. – Ну конечно, как иначе!

Воды в колодце не было. Да и его иссохшие бревна говорили сами за себя – жизнь давно покинула это место. Савелий повел пальцем по серой расселине сверху, повторяя ее причудливый узор, напоминающий косу.

– А это что за рогатина? – внутри, где только начиналась пропасть в никуда – что-то торчало, отделившись от почти ровной поверхности. Забыв об осторожности – скользнул рукой по торчащей палке. Она как ждала и чуть подалась вперед, обнаруживая за собой выемку с какой-то яркой тряпицей.

– Начинается. – Савелий резко отошел на пару шагов. – Не хотелось бы сейчас разбудить какую-нибудь спящую тварь или сунутся в рой насекомых.

Но все было тихо. Ни жужжания, ни шипения слышно не было. Лишь легкий ветер погнал вдоль забора несколько сухих листьев, да одиноко прокукарекал вдалеке петух. Готовый тут же выдернуть их обратно – сунул пальцы в выемку. В прохладной, чуть сырой ткани внутри лежало что-то твердое. Ярко оранжевый мешочек с вышитым на нем круглым узором был прихвачен сверху на один узел бордовым шнурком.

– Секрет ежа – в узелке. – уже забыв об осторожности, растянул узел и вытряхнул на ладонь несколько ярких пятен. Разноцветные стеклышки, чуть скрипнув друг о друга, застыли, отразив облако в самом верхнем из них – красном.

– Целая коллекция. Хм. Небось, ребенок собирал и прятал. Но от кого и зачем? Стекла как стекла. – Прокручивая в пальцах красное стекло с острыми ромбовидными углами, сделал несколько шагов. Приставил его к правому глазу, направляя на небо. Яркая вспышка окрасила воздух.

Под ногой что-то хрустнуло. Споткнувшись, отпрыгнул назад.

– Вот черт. Откуда яблоки, если нет яблони рядом?

Савелий подобрал розовобокое целое яблоко рядом и огляделся вокруг в поисках плодовых деревьев. Ближе к невысокому забору яблони были, но почему именно здесь трава сплошь усеяна яблоками?

Глава 2

– Черта поминать не надо ни здесь, ни поблизости. И за много верст вокруг – поостерегись. – Скрипучий голос раздался сзади.

Савелий, вздрогнув вторично, споткнулся вновь, оборачиваясь. За низким забором стояла совсем седая старуха с распущенными волосами до пояса, с вплетенными в них тут и там лентами и бусинами. Поверх свободного серого сарафана с длинными рукавами развевался темно-зеленый фартук, расшитый красным графичным орнаментом. Внезапно налетевший ветер заставил ставню с грохотом закрыться, но та, знай свое, со скрипом медленно поехала назад.

– Примета особая? – Савелий, собиравшийся было до этого яблоко откусить – посмотрев на него, передумал. Почему-то вообще пожалев, что взял его в руку. Показалось, что розовая кожура слегка саднит ладонь, будто взял он не сладкий гладкий плод, а большой репей. Узелок и стекла охапкой сунул в карман.

– А то-ж. Не нужен же тебе он ночью в хате? Не похож ты на смельчака! Хотя, избу эту снять не побоялся. Уже, стало быть, жизнь не дорога. Не до смелости тебе. А ты тот самый Савелий?

– Савелий. Что с избой не так? – Отшвырнув яблоко, крепко почесал ладонь, поняв, что на ней вскочило пару небольших волдырей.

– Меня звать Ольга, Петровна по батюшке. С этой-то? Как сказать тебе, вроде и нормальная хата эта. Хотя, жил в ней профессор долгое время, а потом пропал. Но он и сам со странностями был. Но вот с соседней хатой… – Старуха, сощурив глаза, посмотрела поверх забора на пустой холм, и, сплюнув и отерев обе ладони разом о фартук, то ли перекрестилась, то ли проделала неведомый похожий жест.

– С какой – соседней? – Савелий, хоть и был готов к любым историям – за ними и ехал, почувствовал не радость предвкушения первооткрывателя, а легкий страх от того, что другое жилье на ночь глядя найти уже не успеет.

Старушка недобро усмехнулась и с хитрым прищуром разглядела, казалось, не только неуместный здесь костюм его и туфли, но и все мысли его вместе со всем прошлым и будущим. Соседний участок был пуст. – Снесли ее, что ли?

Старушка то ли закудахтала, то ли засмеялась, опять отирая ладони о фартук, будто тесто месила только что, захватив его уже в жмени вместе с сарафаном.

– Снесешь такую, как же. Ну да слушай сюда тогда, коли речь зашла. У меня на сегодня дела нехитрые все равно закончены. После захода солнца хозяйством заниматься – только бога гневить. А он – поди, вон уже. – старушка, оглядевшись, сделала пару шагов к низко сложенной делянке дров, и села.

– Так заходите, что-же через забор-то разговаривать?

– Ох, вот дает! Заходите! Ох, насмешил бы, коли не было боязно так! – Старуха издала то ли смех, то ли визг, от которого рубашка прилипла к лопаткам. – Кто-ж пойдет-то, за забор этот! Только олух да нечисть всякая! А историю расскажу. Давняя она. У меня, поди, тогда еще и пальцы от работы не скрючивало, и колени не заламывало в морозы. Не молода уже была, но покрепче, чем ныне. Ливень в ночь ту был такой лютый, что и не припомнить мне другого такого было. Струи что самый злой хлыст – того и гляди норовили не только окна разбить, но и ставни сорвать, и крышу пробить. Страшно было в ту ночь даже мужикам бывалым, которые много чего уж повидали, да, казалось, и не удивить, и не напугать их уж больше ничем. Да кто-ж знал, что та ночь – только начало.

Савелий с брезгливостью к самому себе вдруг отметил, что по спине бегают мурашки, похожие на заледенелых жуков. Бурое солнце наполовину скрылось за дальними соснами, и он пожалел, что не зашел в дом еще до прихода старухи. Стыдно было признаться себе – но готовился к историям он лишь с завтрашнего дня, а не вот так, в ночь, на голодный желудок.

– Середка осени была это. Спать так и не легли тогда – так страшно было, что у ребятишек аж желудки выворачивало. Под лавки забились все, да молитвами и спасались, лишь бы хата целая осталась, да до утра дожили. Ружья мужики да топоры возле дверей держали. Не ровен час – гости из преисподней могли нагрянуть. Да ночь все-таки пережили, только седые волосы у многих прибавились. А поутру пол деревни пробудилось от Марьяниного визгу. Эт хозяйка как раз тогда была хаты этой, где сейчас ты. Да в живых нет ее сейчас уже, стара была. Визжала так, что, думали, режут кого на рассвете. Посбежались, а она стоит, трясется и руками тычет за двор свой. Там и правда – изба стоит. На шести ногах красных, то ли утиных, то ли гусиных. А на них корни огромные, перевернутые от земли к небу. Ползает по ним что-то во все стороны. Сама изба вроде деревянная, с окнами, но в них – провалы, да не просто черные, а как будто глубокая пропасть там. В крыше окно махонькое круглое – огнем красным горит. Тут и там палки из избы торчали, а нанизаны на них были черепа разные, и не люди, и не звери, а чудища словно неведомые, вязанками опоясаны – мухоморами сушеными да поганками. Над избой той – мошкара вьется. А из-за двери вроде как треск слышался – словно кто живой там, или костер горит. Детей мигом поуводили. Мужики во дворы вернулись, вилы взяли, топоры, но не тут-то было. Как только приближались к ней – ноги словно в болоте вязнуть у них начинали. Пробовали и булавы с огнем кидать в нее – куда там – пролетая над болотом этим – падали тут же и топли. Вся деревня целый день прибегала смотреть на хату эту, хоть и жуть как страшно было. Даже старики приходили, которые уже много лет носу за ворота не казали. Хотя нет, Настасья не ходила смотреть. Но она неделю уже лежала все в стену смотрела – свет ей не мил был. С женихом своим на болотах что-то шибко не поделили, слегла.

День прошел, другой. Стоит изба. Не происходит ничего. Вроде уж и привыкать к ней стали, хоть и страшно спать по ночам. А через три дня пропала Глафира. Большая такая баба была – свинью перенести с места на место могла. А вечером пошла по деревне – и не видел ее никто больше. Через три дня – Варвара пропала – доярка наша. Нормальные мужики баб своих из домов тогда выпускать перестали. Думали, может в лесу завелся кто. А еще через три дня Марьяна сидела пряла перед окном да картину такую увидела – озираясь да оглядываясь, и пригибаясь словно воровка какая – крадется к избе той Купава, рыжая наша, голубоглазая, самая видная баба на деревне. Марьяна хотела было крикнуть ей что-то, но как парализовало рот ей от страха, когда увидела она, как изба, как собака, словно почуяв что-то – с приближением Купавы зашевелилась, как принюхиваться стала, да лапами красными перебирать. А калитка – калитка та возьми, да приоткройся чуть. Накануне-то все домыслы по деревне строили – что это за невидаль у нас завелась, да зачем. Самая старая бабка в деревне – слепая почти – возьми и скажи, что еще ее прабабка поговаривала, что были в старину шалаши ходячие волшебные. Кто в них заходить отваживался – выходил оттуда и помолодевшим, и помудревшим. Мол, дома это прекрасных странствующих лесных фей Зелиген. А девки-то наши дуры возьми – на ус намотай. Хоть избушка-та эта и другая была. Подошла Купава к калитке той, та распахнулась, и как втянуло ее мигом в избу ту. Только огнем полыхнуло вослед, а калитка захлопнулась. Сидела так Марьяна наша еще несколько часов кряду, пока обратно не отмерла. А Купава назад так и не вышла, ни помолодевшей, ни прежней. А как только силушки вернулись, побежала Марьяна по деревне вопить да голосить о том, что видела. Поняли тогда все, куда запропастились и Глафира, и Варвара. Решено было всей деревней опять на избу идти. Да пока собирались да мужиков с полей ждали – прокралась к избе той Настасья – девка наша обманутая. Это то не сразу известно стало, а уже потом догадались, куда она делась. Свет Настасье не мил был – она-то больше не хотела ни красоты, ни счастья земного – вот и надумала девка сгинуть с остальными вместе. Вроде и не грех на душу берет, а само что-то происходит.

Пришли всей деревней к избе той вскоре – а ее и след простыл. Только трава повытоптана осталась, да несколько грибов сушеных валяться остались. Так тайной тогда и осталось, что это было. Но только четырех наших баб никто больше и не видел.

– Это вы мне сейчас сказку, верно, рассказали? – Савелий уже давно стоял, опершись о найденное бревно. От голода и жажды мутило, а ночной холод пробирался под самую кожу. – Какую-то из ваших, местных, деревенских? Я то за настоящими историями приехал, бабушка. А не за выдуманными.

– Эх, милок, поганой метлой бы огреть тебя. Эк ты туп. Хоть бы уважение к старшим имел, говорить такое! Я на тебя сколько времени потратила, а благодарность вон у тебя какая!

– Ну, не может же это быть правдой!

Где-то сверху, уже за забором, что-то громко зешелестело или затрещало. Савелий было пригнулся, боясь что на него что-то обрушится, но треск с места не сдвинулся. Лишь бетонные столбы с натянутыми проводами и несколько деревьев стояли там.

– Это что за звук? Поломка в проводах?

– Ээ, какой ты. Совсем городской! Цикады это.

– Разве могут быть насекомые такими громкими!

– Еще и не такими могут быть. Прошло уже лет десять тогда, после истории с избой-то. Да только с других деревень слухи дошли – видели избу ту то в одном лесу, то в другом. Но к людям она не выходила больше. Поговаривали, что в ночь ту с бурей страшной – баб-яга померла. А изба и лес никак без нее не могут, и отправилась тогда изба на поиски новой своей хозяйки. Но не каждая могла ей приглянуться. Но вот Настасья-то – эх, девка девка. Подошла, ей, видать.

– Тут и мне перекреститься хочется. – Савелий, хоть на людях и вне храма не крестился никогда, но тут знамением осенил себя.

– Вот-вот. Никогда не помешает. Пойду я, заболталась с тобой. А деньги за избу мне передай, я внучке Марьяниной передам, как и договаривались. Ключ под лестницей возьмешь.

– А нет ли, бабушка, еды у вас какой? Заплачу я.

– Не надо мне денег с тебя. Ты и так заполошный какой-то, тяжело тебе по жизни будет. Пойдем со мной до хаты, дам еды какой.

Длинные вибрирующие силуэты в темноте поначалу напугали. Не зашторенные окна и свет луны через них вырисовывали из мебели причудливые силуэты. Одинокая лампа висела под потолком. Выключатель заискрил и ударил током. Та, вспыхнув на секунду, потухла, тоже выпустив сноп искр. Савелий хотел было опять чертыхнуться, но лампа зачиркала, зажужжала и зажглась самым тусклым светом.

– Да ладно! – Савелий расплылся в самой широкой улыбке, какая только возможна. – У меня сегодня будет пир при свете, офигеть!

Лампа, общаясь, чирикнула в ответ и закачалась от сквозняка.

– Здесь довольно мило!

Изба и правда была, как из уголков в музее, перетянутых золотой веревкой, или из картинок с интернета на тему «Русская хата внутри». Большая белая печь справа с темным заслоном с ручкой, над ней – полосатая ткань, натянутая на перекрученную грязную резинку. Ближе к окну стоял длинный деревянный стол с двумя скамьями вдоль него. Слева, придвинутая к стене, гордо возвышалась кровать с высокими подушками одна на другой, с накинутой на них расшитой тканью. Полосатые вязаные коврики словно размечали хату – куда и как надо идти для разных целей.

– Добро пожаловать, коли пришел. – Савелий, осторожно ступая по половичку, дошел до стола и разложил на нем граненый стакан с мутной жидкостью, накрытый тряпицей, белый узелок, развернувшийся, как только соприкоснулся с белой не свежей скатертью. Четыре куска темного хлеба, грубо наструганный квадратами кусок сала, несколько перьев зеленого лука, кусок пирога с вывалившейся тут же из него капустой и банка с прозрачной водой.

– Сейчас и попируем. – Обращаясь то ли к себе, то ли к оленям на ковре над кроватью, Савелий устало, но довольно, потер ладони.

Отчаянно хотелось в туалет, но, задвинув засов минуту назад он понял, что нежелание выходить на темный двор гораздо сильнее, можно и потерпеть.

– Пока не лопнул, но трещина вот-вот будет.

Низкие занавески над тремя окнами он зашторил, решив, что вышивки рассмотрит в другой день, днем – они все-таки могут заслуживать отдельной статьи в его дальнейших научно-фольклорных статьях. Но занавеску над столом трогать не стал – сразу она не поддалась, а голод превзошел пределы разумного.

– С приездом меня! Так и быть, заслужил! Баб Яга померла! Ядрить колотить! Это-же надо, ты прикинь, брат! – граненый стакан смотрел на него в недоумении – а что, собственно, тут такого? Вот он сам и не такое видел! – А ейный жених змей-горыныч, ой, что это я, этот, Кащей, да – наверное, тосковал по ней потом, и эту историю мне позже расскажут. Мне кажется, я уже подбухонький от таких историй. Но записать надо, видимо. Хоть и спать охота до жути. – Савелий, пригладив и заранее отерев не существующие усы, взял граненый стакан с мутной зеленоватой жидкостью, отложив тряпицу в сторону, втянул носом крепкий травяной дух, и, не успев закашляться – хотя горло отчаянно запершило, выдохнул и опрокинул емкость в себя наполовину. Два пера лука съел разом, впихнув в себя их пальцем. Следом пошли два ломтя хлеба с двумя комьями сала.

– Мм! Фаф же эфа афевенна! – С трудом прожевывая все разом набитое в рот, испытывал такой дикий восторг, что все ночи с прекрасной Фаиной за последние два года показались просто пресной овсянкой. – Уф! Жить-то хорошо как! – Смотря в окно, Савелий тряпицей утирал слезы, накатившие разом то ли от острого лука с неведомым пойлом, то ли от счастья, то ли от того, что вспомнил бросившую его Фаину. – И жрать без манер – вкусно-то как! Ух как вкусно!

Положив на очередной кусок хлеба – ломтик сала – понял, что без очередных ста грамм так вкусно не будет, да и бутерброд, сложенный по правилам – не то, что проигрывает предыдущему съеденному скомканному собрату, но и вообще недостоин с ним лежать на одном столе. Но ко второй половине стакана он был пока не готов.

– Фаинка, дура ты дура! Нянчили бы с тобой сейчас Лелика и Борика да отрыжку им вытирали, родимым. А ты – к директору кондитерской фабрики укатила, на лодке кататься в Венеции, эх ты! Баба безмозглая! Дуура!

Савелий крепко икнул. За окном что-то зашумело. Аппетит немного уменьшился.

– Ветер крепчает. Октябрь, как никак. Портится погода. – То ли шелест, то ли шепот за окном усилился, став ближе. По окну что-то полоснуло. Савелий оглянулся в поисках собеседника. Лампочка, заскрежетав, лениво мигнула. – Теперь понимаю, почему жилье снимают по шестеро, и спят как опоссумы, вповалку. И поговорить есть с кем, и, – он еще раз взглянул на окно, – и не страшно. Хоть и не пристало в этом признаваться. Даже себе. Эх, Фаинка дура! Все ты требовала, чтоб жрал я с полотенцем на коленях – спасибо, что за ворот затыкать не заставляла. И чтоб рубашку под галстук подбирал – а нафига, если это все одежда, и фиг с ней. Лишь бы жопу прикрывала. А младенцы – сколько спорили мы с ней, а? – Стакану опять пришлось прислушиваться, а куда деваться. – Девочку ей подавай! С розовым бантом и бусиками! А девочки – это тоже какашки и отрыжки, понимаешь? Как и по жизни все вместе, разом лежит – за бусиками – хрень непригодная и работа тяжелая! А не бусики – сами по себе!

Стакан безмолвствовал. Он слышал истории и пострашнее, чем об обкаканных младенцах. В стекло что-то гулко бахнуло, будто кто-то споткнулся там. Савелий, автоматически перекрестившись и даже не успев подумать, опрокинул в себя оставшиеся сто грамм. Закусывать перехотелось, потому что по окну сверху будто что-то поехало. Засов на двери никто не дергал – уже хорошо. Но окно – Савелий крепко зажмурился, но хмель больше не брал, а открыв глаза – пошатнулся вместе со скамьей назад. В окно на него смотрели четыре желтых то ли точки, то ли глаза.

– Не б-буду пить больше! – Отшатнувшись назад, опрокинул скамью, прокачавшись еще на несколько шагов. Желтые пятна в окне исчезли. По стеклу еще несколько раз что-то треснуло и прошуршало, и – вроде как – стало отдаляться. – Господи, спаси и помилуй. Что-то устал я, видимо. Устал шибко.

Как заснул – не помнил. Но в середине ночи проснулся от того, что под полом что-то громко зашуршало. Хотел было не двигаться – может, перестанет. Но оно стихать и не думало.

«Пока я лежу – ведь оно может влезть… А что оно? Не хочу думать – что. Оно может влезть из-под пола. Вроде мельком видел дверь в погреб».

Савелий, стараясь не скрипеть, осторожно слез с кровати. В окна пробивался тревожный свет луны. Шорох сменялся будто топотом, а потом шуршанием.

– Где тут дверь в погреб? Скорей бы найти! – Многочисленные коврики поиск затрудняли, не хотелось срывать их все разом, чтобы дом не выглядел как после обыска. Как назло, ничего похожего на дверь в полу не попадалось. В окно что-то легко постукивало.

– Где эта долбаная дверь! Здесь же обязательно хранили соленые огурцы и ящики с яблоками! – Под ковриком, ближе к входной двери обнаружился круглый крючок. Шуршало от него гораздо правее, но кто мешает этому, который внизу, переместится за пару секунд? – Чем тебя прикрыть-то, тяжелым?

Возле стены стоял большой сундук.

– Ты то мне и подойдешь! – Но сундук с места сдвигаться и не думал. Стоял, будто сросся с этим местом или его вмуровали в пол этого дома на этапе строительства. Савелий закатал рукава почти под самые подмышки, напрягся еще раз. Бесполезно. – Ладно. Не хочешь, значит? Поставлю, значит, табуретки. По крайней мере, если это будет залазить, они загромыхают! Ушам своим не верю, что сказал это.

Две табуретки встали сверху на дверь подпола. На всякий случай крючок подергал – заперто.

– Так, стоп. А чердак? Там же наверняка есть еще чердак? Заперта ли дверь на него? – Дверь на чердак искать не пришлось. Крючок висел прямо над ним. С табуретки до потолка дотянуться явно было нельзя. И с тех же табуреток – тоже. Под полом зашуршало еще активнее.

«Сейчас эта тварь попробует ломануться через пол. Человечинкой-то пахнет. Господи, что за мысли! И после неудачной попытки ломанется куда? Правильно, через окна и через чердак. Как на него попадали? Должна же быть какая-то лестница!»

Под полом гулко затопало и ударило пару раз прямо в ноги Савелия. Лестницы в доме нигде не нашлось. Ни под кроватью, ни за дверью со стоящей за ней горой железок. Идти искать на улицу, с одной стороны, не хотелось. А с другой стороны – там где-то был долгожданный туалет, и в него попасть все равно было надо. Дверь открылась навстречу так легко, словно и сама ждала этого. Свежий воздух пахнул в лицо, немного потесняя страхи. На небе не было ни единого облака. Лунный свет заливал двор. Туалет показался поодаль прямо и направо. Правда, оказалось в нем далеко не так свежо и просторно, как во дворе. Не понимая, где же на улице искать лестницу, сел на нижнюю ступень на пороге. Домой заходить отчаянно не хотелось. Дыхание постепенно налаживалось.

– Что всполошился-то? Мало ли. Мотыльки может ночные, или туча комарья. Или листья ветер гоняет. Всякое бы…

Под домом отчаянно громко зашуршало. Вдох оборвался на середине. Мысль проверить закрыт ли чердак – вернулась тут же. А желание попасть обратно в дом – вспыхнуло огнем и тут же погасло.

– Лестница! Где она может быть? – С удивлением обнаружил, что дом стоит на сваях и под ним до земли еще некоторый промежуток. А лестница – что-то похожее на нее валялось прямо слева от ступенек под домом.

– Ну-ка, ну-ка, – Савелий аккуратно потащил на себя длинную деревянную конструкцию, цепляя занозы в пальцы. Это и правда оказалась лестница. На ее шестом пролете сверкнуло что-то огромное и серое. Какой-то невнятный ком. Савелий вздрогнул и остановил движение. Ком едва шевелился, издавая тихие, но злобные звуки. Но как только Савелий застыл – развернулся, и, помедлив с минуту, унесся, осторожно перебирая лапами, в темень под домом. Еж. Обыкновенный серый еж. Провел по лбу ладонью, с удивлением обнаружив на нем холодную испарину. Пожалуй, лестницу в дом нести не стоит. Усталость вдруг накатила вся разом. Плотно прикрыв дверь на засов, с благодарностью упал лицом разом во все подушки.

Глава 3

Проснулся от духоты и стекающей по щеке слюны. Утеревшись ладонью, осторожно открыл глаза. Под деревянным потолком бодро летала и жужжала толстая муха. Окна были целы, щеколда – на месте.

– Жив. Мать его, жив, а!

Савелий отметил, что спал одетый и поверх покрывала. Брюки облепили ноги, словно лосины, а рубашка была безмерно удивлена, но не отказалась стать второй кожей. Савелий вспомнил, что кинул в портфель растянутые тренировочные штаны и неведомо откуда попавшую ему в руки еще на первом курсе тельняшку – очень уж тогда задушевно отмечали день воздушно-десантных войск и те, кто имели отношение к нему и те, кто просто был рад поддержать празднующих. Правда, наряд этот предназначался для дома, но, если что, пока нормальные вещи после стирки в озере – тут Савелий почему-то сдавленно заржал, вспомнив картины с босыми, полощущими простыни в озерах бабами – будут сохнуть, то в этой дыре можно походить и так. Удовлетворенно и крепко похлопал себя ладонями по щекам, скатился с высокой кровати. Та, скрипнув пружинами, нагнулась и вернулась в прежнюю форму. Окна запотели напрочь, пуская на подоконник редкие капли, стекающие к глиняным горшкам с ярко-красными геранями.

– Лучше бы вы запотели вчера, родимые. – На лбу вдруг тоже появилась легкая испарина. – Стоп. Какие цветы? Если в этом доме никто не жил много лет?

Савелий, хоть и не отличался тонкостью восприятия и склонностью к бытовому анализу, но иногда удивительно четко выхватывал какие-то интересные или странные детали из происходящего. Заглянув в горшки – не поверил и ткнул в них пальцами. Земля была не просто полита недавно, но даже некоторые капельки, надувшись, еще сидели на поверхности, слабо отражая в себе дневной свет. – Что за чертовщина здесь происходит?

Засов по-прежнему был закрыт и сомнений не вызывал.

– Надо будет чуть позже обследовать погреб и подвал. Может, и там найду что интересное. Более безопасное, чем бегающие избы. А дня через три валить надо отсюда. Иначе за неделю в этой дыре я не только запотею, то и замохрею и заболочусь.

Толстая муха, спустившись с потолка, тоже захотела что-нибудь обследовать и залезла на вчерашний капустный пирог.

– Нет. Он точно мой! – Назидательный жестом Савелий пригрозил мухе и сдвинул засов.

Наисвежайший воздух с запахами ромашек, спелых яблок и разогретого дерева приятно ударил в нос и в голову. Савелий было занес ногу для шага, да тут же так и застыл на верхней ступеньке. Впереди, спустя пять ступенек, перед самой нижней – стояли три небольших дуба. Отложив пирог на пол на оторванный тут же виноградный лист, медленно отряхнув руки, спустился.

– Это деревенские так с приезжими шутят? Дубы вкапывают? Странная шутка.

Вокруг никого не было. Лишь коровы мычали вдалеке, и со стуком бились ночные бабочки в окно избы. – Шутка не оценена, ну да ладно. – Савелий, чуть присев, дернул одно из деревьев вверх. То не пошевелилось. – Молодцы, хорошо постарались.

Деревья лишь недоуменно колыхали листьями в ответ на заигрывания ветра. Ни один из трех дубов поддаваться не собирался. Земля не выглядела свежевскопанной.

– Может, я вчера зашел с другого хода? – Сзади послышался шум. Курицы наперебой расклевывали остаток капустного пирога. – Курицы откуда? Забрели от соседей, что ли?

Курицы с радостью ответили, заголосив разом по всему двору. Несколько десятков пернатых разного вида мирно паслись, склевывая разбросанные по двору зерна, а из-за сетчатого забора понеслось заполошное кудахтанье – судя по всему, наседки снесли яйца.

– Это что за хрень вообще происходит? – Савелий обратился с вопросом разом к трем дубам. Дубы спокойно пошелестели в ответ – это не хрень, это курицы. И еще петух. Петух, вздыбив разом все перья и подняв еще рядком перья на хвосте истошно завопил свою побудную песню, и побежал за очередной курицей, тут же потеряв важный вид.

С задней стороны дома оказалась огромная белая чугунная ванна с растущей в ней березой, длинный деревянный стол с двумя табуретками и кресло-качалка, с виду исправное. Но дополнительного входа не оказалось. Лишь со стороны соседнего двора с вытоптанной по форме дома травой вспорхнуло что-то темное. А за забором зашевелилось что-то белое.

– Вот всегда думал, что я за любую движуху. Что постоянно мне событий каких подавай. Но что-то, может, постарел я уже. – Савелий медленно подходил к забору. Сунув по привычке правую руку в карман брюк, и ища там что-нибудь тяжелое или острое, наткнулся лишь на ткань, в которой хрустнуло. – Не хочу событий. Хочу нудной предсказуемости. Прям нуднейшей!

Из-за забора на него глянули прекрасные прозрачные синие глаза с блестящими изогнутыми ресницами. Упитанный белый бычок, смотря прямо на него, чесал о забор левый бок. Забор покачивался в унисон.

– Шел бы отсюда, лысый товарищ. – Бычок, перестав чесаться, обиженно посмотрел на собеседника.

Спустя пару часов придорожная пыль заполнила всю деревню, словно туман. Савелий уже устал тереть глаза, да и попытки избавиться от скрипа на зубах тоже оставил.

– Если бы я не собирал истории, а сочинял, то сегодня бы точно главными героями была повозка со взмыленными лошадьми и бешеным небесным кучером, что вспахивает колесами повозки землю вниз на пару метров так, что некуда ей деваться, кроме как в небо лететь. Кстати, про небеса. – Нырныв рукой в карман, достал вчерашний мешочек. – Вдруг светило сквозь слой пылищи в него – да и проглянет.

Савелий развернул потертую тряпицу и, не разбирая, взял первое попавшееся, сразу приложив к правому глазу и задрав голову. Через зеленое пятно вроде и правда – или показалось – проглянул светлый луч.

– Ох ты ж!

Савелий врезался с размаху во что-то темное, чуть не сбив. Пока протирал глаза и искал на земле выпавшее стекло, подумал, что врезался в овцу, но спустя пару секунд понял, что с предположением ошибся. Перед ним сидел мальчик с палкой в руке. Стекла, завернутые наспех, сунул в карман.

– Ты что здесь делаешь? – мальчику он удивился так, как если бы уже пару часов ходил не по пустой безлюдной деревне, а по заведомо абсолютно безлюдной планете. Попытки найти нового рассказчика или собеседника не привели сегодня ни к чему. На лавках вдоль заборов не было ни души. Не слышны были ни голоса из-за заборов, ни шум тракторов с поля, ни звуки ведер, зачерпывающих воду с колодцев. Даже коровы мычать перестали. Пришлось даже, спустя два часа такого обхода, гнать от себя всякие непонятные мысли, куда могли все исчезнуть. – Посреди дороги зачем сидишь?

– Я не посреди сижу, вообще-то, – Мальчик громко втянул воздух и чихнул, – а возле собственной калитки. Отойди. Так долго рисовал, и все зря. – Мальчик что-то стал выводить палкой прямо на пыльной тропинке.

– Как ты там вообще что-то видишь. Я вот и ног своих даже не вижу в этом пыльном мареве.

– Ну и зря. Ноги надо видеть. Особенно, когда они идут.

Савелий хотел, было, ответить, но замолчал. Мальчик со знанием дела – видно было, что не первый раз это делает, выводил в пыли какие-то плавные линии, что-то заостряя, а что-то штрихуя. Вроде как уши, а это – похоже на глаз, а там – хвост.

– Ты рисуешь мышь?

– Какая мышь, дядя? Это крыса, всем известно.

– Кому – всем?

– Всем в нашей деревне, конечно. Хотя – и в соседних тоже рисуют. Только ленивый не рисует, хотя и нет таких.

– Ничего не понимаю. Вы рисуете крыс? Они воруют у вас зерно, портят урожай – вы за это их рисуете?

Мальчик застыл было на минуту, с удивлением посмотрев на собеседника, но тут же отвлекся опять на рисунок, выводя последние штрихи.

– Ты тот самый собиратель историй, значит? Плохой собыиратель, если ничего не знаешь про крысу-изумруда.

– Да вот точно не слышал ни о чем таком.

Мальчик, аккуратно засунув палку в щель в заборе, видно было, что делает это тоже не в первый раз, отряхнул руки и встал, довольно любуясь работой. Полюбоваться и правда было чем. Крыса получилась почти как живая. В меру упитанная, со светлым пузом и темной спинкой, умной вытянутой мордой и острым глазом – она протягивала лапы так, будто показывала куда-то.

– Крысу-изумруд хочет увидеть каждый. Ха! Еще бы не хотеть! Такое богатство – и сразу на голову!

– Крысу-богатство на голову?

– Какой глупый человек! Ну да расскажу. – Мальчик осторожно встал на цыпочки и заглянул в окна через забор. – Бабка мне, правда, не велит ни с кем посторонним разговаривать, но я все равно уже с тобой разговариваю.

Мальчик сел на скамью и со вздохом опять посмотрел на рисунок.

– Мне бы вот ее дождаться. Деда бы отправили на лечение в городскую больницу, и я бы учиться потом поехал в город. Но приходит она теперь не ко всем. А только…

Савелий, стараясь не задеть мальчика, попробовал было сесть рядом, да не рассчитав собственных размеров, промахнулся и упал, разом треснувшись затылком о забор и подняв клубы пыли. Мальчик удрученно вздохнул и сделал вид, что не заметил промаха. Савелий, воздержавшись от того, чтобы потереть крепко ушибленный зад, аккуратно примостился рядом.

– Когда-то очень давно, меня тогда еще и не было, в нашу деревню пытались провести воду. Приехало очень много рабочих. Жители деревни поначалу против были. Вода из колодцев их устраивала. Гневить больше положенного сущностей земных негоже было тоже. Одно дело – разрешения у них попросить и урожая хорошего, а после огород копать и деревья сажать. Другое совсем – ниже лезть землю тревожить для своих других утех. Вслед за людьми приехали сюда и большие машины. Копать начали. Шум стоял вокруг деревни день и ночь – ходили чужие по улицам, за заборы заглядывали, курей подворовывать стали, с огородов всякое рвать. Вместе с ними и тварей других прибавилось. Стали крысы шнырять по дворам, домам, больше обычного. Такие наглые были, что и кошки их бояться стали – те и сами так в драку лезли, что несдобровать было и самому большому коту. Не знали жители что и делать уже, хотели на большой совет со старейшиной собираться – но как только решили – все и прекратилось в один день. Свернули все вокруг деревни вмиг. Собрали все, и уехали. Остались только ямы глубокие после них да места от кострищ и мусор. Была деревня без воды с кранов – так и осталась с чем была. Но и не горевал никто – привыкли как есть, так и хорошо. Лишь бы чужие больше не тревожили мест здешних. А вместе с ними исчезли и крысы. В общем, нарадоваться все не могли. Ямы позабросали, как и не было ничего. Но только стала с тех пор штука одна странная происходить. Стали жители то одного двора, то другого на порогах своих встречать крысу на рассвете. Ко всем она одинаково приходила. И крыса-то – одна и та же. Узнавать ее стали спустя две недели. Толстая, холеная, спинка темная, а живот светлый, глаза еще, говорили, кто видел – другие какие-то. Чи зеленые, чи изумрудные – но сверкали так, что пугали шибко.

– И что – кидалась, небось, на каждого? – Савелий, резво зачесав нос, чихнул. Так, что и лавка подпрыгнула, а потом еще и еще.

– Что ты! Кидалась! Скажешь, тоже. – Мальчик недовольно встал с лавки и еще раз любовно оглядел свой рисунок. – Наоборот. Будто ждала чего. Ее гнали, а она сидит, ждет когда подойдут, отбегает, и опять ждет, чтоб подошли. Люди уже стали думать, что как зазывает куда их. И палками в нее швыряли, и собак натравливали, и гуси за ней гонялись. Как-то даже дед Макар ящик в нее швырнул, по хвосту попал. Перестала появляться она тогда на пару недель. Потом опять стали видеть ее. Пуще прежнего стала она под ноги кидаться, будто вела куда. Неладное люди еще больше заподозрили. Что завелась нечисть какая может после вмешательств в дела земные. Кто пойдет за крысой – того и уволочет гадина подземная. Стали люди в нее пуще прежнего тоже швырять все, капканы подкладывать да еду отравленную. Та – осторожней стала. Не хаживала больше в дворы, где ее обижали. Таких дворов стало совсем много. Только пара оставалось, где не трогали ее. Где хворые жили, стар и млад только. И вот, поговаривают, как-то по осени мальчик Тишка, у которого из родных только мать не ходячая была и бабка старая, сидел во дворе на пороге на рассвете. А сидел он часто так, потому что не доедали они все – по голоду сильно не поспишь. Зашуршало что-то возле калитки, листья задвигались. Глаза поднял – там крыса та самая, только изрядно похудевшая да потрепанная. Так давно не хаживала она ни к кому, что и позабыли уже о ней в деревне. Остановилась она, встав на лапы задние, стала смотреть на Тишку, ловя взгляд его. А тому что – делать все равно нечего – и ну с крысой в гляделки играть. Смотрели смотрели друг на друга, та вдруг возьми и лапой ему показывает – «дескать, за мной иди». Мальчик оглянулся на дверь – в доме тихо, встал, и пошел к крысе. Та чуть дальше отбежала, подождав его, и – за ворота. Он – за ней. Так и прошли они через всю деревню до последнего дома. Крыса дальше бежит. Тишке не велено было самому в поле за деревню ходить – недобрая молва об этом месте ходила с тех пор, как перерыли там все. Но любопытство было сильнее. Прошли они так и через поле. Время прошло уже – на нем-то уже заново и трава выросла, и васильки, и цветы полевые. На краю поля крыса вдруг остановилась, затихла, будто принюхиваясь да осматриваясь. А потом, говорят, показала она ему на гору хвороста, сваленного вперемешку с землей и сухой травой. Не понял он поначалу, но крыса взяла, и нырнула в самую его гущу. Мальчишка – за ней. Палки порушились разом – а под ними – сундучок. Небольшой совсем, в грязи весь, но и сквозь нее местами сверкал так, что Тишка сразу понял – что-то серьезное происходит. Взял в руки, открыл его – а там – монеты старинные и камни драгоценные. Крыса рядом сидела, и, поговаривают, улыбалась. Но кто-же уже скажет, правда это или нет. Но только Тишка тот сундук пронес незаметно в дом. Нашел людей потом добрых, на эти камешки мать в город вывезли, а там врачи и на ноги поставили ее. Как подрос он – уехали они из деревни вовсе втроем. Мать уже ходячая стала, вовсю по деревне бегала – народ все дивился, как так получилось. В городе купил он дом большой, рисовать стал. Галерею картинную открыл, стал художником знаменитым. Но что ни картина у него была – так все крысы нарисованы во всех видах.

С тех пор остальные крысы в деревню вернулись. Стали шмыгать по дворам, как и раньше. История-то та уже после людям открылась, пожалели они, что ту крысу гоняли и не пошли за ней. Поле все заново перерыли, но никаких сундуков сами не нашли больше. В каждой крысе хотели признать ту самую, все сигналов ждали, что и им махнет, позовет. Но нет. И стали приманивать ее, как могли, коли умная она такая, и рисовать ее на входе во дворы. Увидит, что ждут ее, и придет. Так и рисуют те, кто верит в чудеса и спустя пятьдесят лет. Вот и я верю. Придет ко мне крыса-изумруд – так я на эти камешки деда вылечу, и бабку порадую, куплю ей калачей и зефиру белого. Заживем тогда, горя не зная.

Савелий вздрогнул от внезапно наступившей тишины. Мальчик сидел, крепко сцепив руки в замок и смотрел куда-то вдаль немигающими глазами. Воздух был так кристально чист, что, показалось, виден не только сосновый бор на горизонте, но и следующий – уже за ним.

– Так это легенда получается, просто, или… Или, по правде, было? – Савелий хотел было встать, но ноги затекли, а мокасины будто впились свинцом в ступни.

– Я что тебе тут, сказки что ли рассказывать буду? Чай не ребенок уже.

– Ты или я?

– Тсс! Глянь, глянь! – Вдоль забора что-то промелькнуло, а в проводах или дереве сверху отчаянно начало что-то трещать.

– Кошка?

– Сам ты кошка! Изумруд ко мне пришел, вот чую, он! Я так ждал его! Стой, стой, кому говорю!

Мальчишка замахал руками, и, пробежав прямо по своему рисунку бросился куда-то под кусты малины вдоль забора. Савелий было сделал пару шагов следом, но остановился, крепко потерев подбородок.

Глава 4

– Вот же как! Мечты – это хорошо, но если я буду бесконечно вырисовывать на песке титульный лист моей диссертации – вряд ли ее содержание само себя объявит. Пойду-ка попишу. – Савелий пошел в противоположную сторону от той, куда убежал мальчишка, по пути задумчиво срывая и кидая в рот спелую малину. – Но в начале сварю себе овсянки. Благо, мешок с ней стоит. Голодное брюхо, как известно, к буквам глухо.

Возится пришлось долго. Нашел возле ванны с березой насколько рядов поленьев и тупой топор. Наковыряв кое-как им дров поменьше, сложил костер, воткнул палки. Зачерпнул в валявшийся среди кур котелок дождевой воды из бочки, насыпал туда зерен вперемешку с сухими палками и – не хотелось об этом думать – но то ли с куриным пометом, то ли с засушенными насекомыми, и, придвинув кресло поближе к огню и взяв ноутбук – погрузился в текст.

Спустя минут десять стало понятно, что погружение не удастся. От идеи написать художественно-витиеватый текст в духе русских народных сказок пришлось отказаться сразу. Но даже идея изложить голые факты хотя бы в виде заметок – провалилась. Так же как повалился – напугав Савелия почти до икоты – забор, отделявший от соседнего двора. Белый бычок повалился вместе с ним, и тоже набок. Очередная попытка почесаться о доски – не удалась. Савелий подскочил, забыв про ноутбук на коленях, тот недовольно съехал на землю, а бычок, подергав ногами и напоминая огромного перевернутого жука резко дернулся, встал и, оглянувшись на Савелия – поскакал прочь почти галопом. Через образовавшийся проход вновь открылось место с якобы ранее стоявшей там избушкой. Туча мошкары так и вилась в воздухе. Вокруг летали стрижи, даже не делая попыток ей полакомиться. Суррогат овсянки в котелке отчаянно плевался во все стороны кипящей водой и кусками каши.

– Добро пожаловать пожрать. – Обмотав руку мешком, снял котелок и поставил на длинный стол. – Не хватает только хорошего квасца и нормального пожрать. Ну, что есть.

Зачерпнув деревянной ложкой с зазубринами коричневую вялую жижу с комками, подул.

– Вполне съедобное блюдо на минус три звезды, если оголодал. Не хватает только хлеба, масла, сахара, пожалуй, литра черного кофе, стакана апельсинового сока, пять сырников со сметаной и свежими ягодами и, и, собственно, нормальной каши. А так сойдет, да.

В ногу что-то кольнуло. Подумав, что укусил комар, хлопнул, и попал рукой по чему-то твердому. В кармане по-прежнему лежал мешочек.

– А, это опять ты. Давай-ка тебя выложим.

Стекла, так и не засунутые внутрь после встречи мальчика, россыпью легли по оранжевой ткани.

– Красиво, что тут скажешь. – Савелий провел пальцами по гладким граням. – Хоть я и не особый ценитель. – На оранжевом стекле что-то мелькнуло, будто трещина. Поцарапав пальцем, понял, что это просто прилипшее зерно. – Так-то лучше, а то стекла с трещинами нехорошо хранить. Хоть в приметы не во все верю.

Рука уже сама вновь потянулась к стеклу. Сквозь оранжевый свет лес в отдалении вдруг будто зашевелился и ожил. Но, красота красотой, а желудок дал о себе знать урчанием. Когда вязкой жижи поуменьшилось почти вполовину, а Савелий стал подумывать чтобы остаток сохранить на вечер или на завтра, внутри зародилась начинающаяся изжога, а сзади послышались шаги.

– Приятного аппетита! Вот, прослышал о госте заморском и решил зайти, поздороваться. Как раз к пиру, смотрю.

Савелий, не сдержав от удивления громкую отрыжку, резко развернулся, немного ввинтив шаткую табуретку в землю. В отдалении стоял мужик с всклокоченными во все стороны седоватыми волосами. Под самое горло на молнию застегнутый свитер толстой вязки цвета хаки. Необъятный темно-серый плащ до колен, не застегнутый на пуговицы, но крепко подпоясанный на двойной узел перекрученным ремнем. А из-под плаща торчали весьма кривые, словно всю жизнь проездил мужик на колесе – волосатые голые ноги, обутые в черные резиновые сапоги. Мужик широко улыбнулся, демонстрируя неожиданно крепкие ровные зубы. Савелий привстал, на всякий случай, тут же поняв, что половина съеденного – точно была лишняя.

– А я вот тут к тебе – с гостинчиком! – Мужик воровато оглянулся и с хитрым выражением лица потянулся двумя руками к узлу на плаще.

– Ээй, ты! Не вздумай! – Савелий уже нащупывал сзади горячий котелок.

– Да погодь! Ты че такой нервный! Нет вокруг никого, тебе точно понравится!

– На «три» огрею. Пшел вон! Ра-аз, два-а…

Мужик, почти всхлипнул, увеличил скорость, узел нехотя поддался, а плащ с неожиданной подкладкой в ярко красную шотландскую клетку – распахнулся, обнаружив под свитером застиранные желтые трусы в мелкую ромашку.

– Три! – Савелий схватился за горячую ручку котелка, тут же одернув ладонь, замотал ею в воздухе.

– Во! – Мужик победно выхватил и поднял к темнеющему небу здоровую бутылку с колышущейся в ней бордовой жидкостью. – Добыл!

– Что там у тебя? Кровь невинных девственниц? – Савелий, поняв, что опасность миновала, пошутил неожиданно для самого себя, но тут же осекся, поняв, что закат не за горами, а вокруг опять ни души, и даже бычок ушел.

– Ээ, не смешно такое в наших краях говорить. Но ты не местный, всего не знаешь. Настойка эта, вишне-евая! – Мужик любовно поднял и оглядел свою симпатию через стекло. Савелий, вдруг вспомнив что-то, сгреб стеклышки в мешочек и в карман. – Вишни – мои! Со своего сада! Бутыль, правда, Клавдии Пантелеевны, супружницы моей. Но тут уж как вышло. А ты че так странно смотришь на меня? Трусам дивишься? Да-а. Это Клавдия Петровна себе ночные сорочки шила, отрез ткани остался, она мне таких трусов аж четыре штуки лет десять назад настрогала.

– Трусы ладно. Штаны где? – Савелий сел обратно на табуретку.

– Игорь Геннадьевич, весьма приятно.

– Савелий, взаимно, – привстал, отметив, что взблизи воодруженная на стол бутылка выглядит еще больше, чем издалека. Шторм внутри нее постепенно стихал.

– Штаны супруга моя по вечерам от меня прячет. Чтоб не пошел я искать себе собу… Собеседника. Поговорить я люблю. У меня потребность. У меня мысли, в конце концов! Распирает меня! Мне есть что сказать! Еще бы! Такую жизнь интересную прожил! Мне что это, в себе носить? Надобно мне… Раньше хоть с профессором здесь философию разводили, а теперь на всю округу ни души душевной…

– Тише, тише. – Савелий придвинул табуретку гостю. – Вы так супругу сейчас сюда и призовете.

– Это точно. – Игорь Геннадьевич перешел за заговорщический шепот и осторожно глянул в сторону леса. – И не только ее. Ну, давай, за знакомство!

Из другого кармана внутри плаща, сверкнув шотландской клеткой, словно с полки прекрасного паба вынул он два грязных граненых стакана с многочисленными отпечатками пальцев. Празднично и гулко хлопнула пробка, вишневый аромат поплыл по двору и за его пределы сквозь проделанную бычком дыру.

– Аромат-то дивный какой! – Савелий не смог сдержать восторга и попытался задержать в ноздрях волшебство, прикрыв глаза.

– Сам делал! Вишни – мои! С моего сада! Ну, давай, за знакомство Савелий! Непонятно какого лешего занесло тебя сюда, но мужик ты добротный, у меня глаз наметанный. Только не добродивший ты, не настоявшийся. Время твое не пришло еще.

На стол легла, развернувшись, подмоченная белая салфетка с толсто нарезанными двумя кусками вяленого серо-розового мяса и два соленых огурца, пустивших сок прямо на мясо и сделав его глянцевым, словно с фото в журнале.

– Давай, шоб все было!

Бордовый штиль, на секунду опять став штормом, исчез в двух разверзнутых пастях навсегда.

– Уфф! Вот это вечер так вечер. – Довольный жующий Игорь Геннадьевич щурился на заходящее солнце, напоминая довольного домашнего кота.

Савелий, тут же позабыв о соседских трусах в ромашку, надо признать, тоже испытал некоторый приступ счастья. Недоедание второй день подряд привело к тому, что любую еду, особенно вкусную, организм воспринимал как праздник.

– Эх, листья. Глянь, как летят-то. Туда-сюда, туда-сюда. Смотрю, и глаз оторвать не могу. – Новый знакомый почти пустил слезу, и Савелий, было, подумал что все, развезло его. Но нет – тот сидел с абсолютно ясными глазами и был задумчиво-серьезен.

А листья одинокой березы и правда неторопливо срывались, и тихо вращаясь, как маленькие лодочки, парили по воздуху и приземлялись настолько нежно, словно были из пуха.

– Осень полюбил я с некоторых пор особо. Раньше все времена года любил. Хотя зимы здесь лютые, конечно. Весна меня всегда на подвиги вдохновляла. Смотрел, как из заледенелой земли ростки зеленые вылезают, и хоть мужик я суровый и крепкий, а вот садился перед ними, и умилялся. И животные, птицы – тоже. Впроголодь зиму, не все и выживали. Но только чуть солнце, почки – они сразу и чирикать, и скакать. И любовь же им подавай. Хотя любовь, она такая, да…

Игорь Геннадьевич, подперев правую щеку на удивление широченным кулаком, глубоко вздохнул и стал задумчиво смотреть в сторону леса. Вечерняя мошкара прибывала все, кружась облаком над столом и пытаясь попробовать с салфетки рассол от огурцов. Даже несколько пчел, отправившихся было уже на покой – передумали и вернулись, почуяв аромат, который бывает только в дивных сказках. Ползали, одна за другой теперь по краю стола и в каплях на столе. Повисла такая тишина, что стало слышно не только как кузнечики рассказывают друг другу все новости за день, но и как бьются от легкого ветра, друг о друга колоски вдоль дырявого забора. Савелий тоже было захотел вот так, смачно подпереть щеку и подумать за жизнь, но что-то подсказывало ему, что кулак его поедет вверх по щеке, стукнется он гулко головой в стол и будет спать во дворе всю ночь, а летучие мыши и большой филин соберут возле него совет – что это за олух такой храпит на все поле да добычу распугивает. Храп все-таки раздался.

– А? Что? Савелий! Хороший ты мужик! Собеседник мировой из тебя! – Игорь Геннадьевич, разбудив сам себя, вскочил с табуретки, опрокинув ее, и тут же вычислил глазами – на месте ли бутылка с наливкой.

– Да-да, вечереет. – Савелий тоже аккуратно встал.

– Пойдем-ка, пока не поздно, прогуляемся по местам нашим здешним. До лесу дойдем, пока не стемнело. Покажу тебе и места наши грибные, и породы деревьев редкие, и как лоси кору поободрали за теплую пору.

– Ружье, может, прихватить надо? Медведь или кто, мало ли. – Любопытство посмотреть поближе дикую природу удивило Савелия – обычно ему было все равно, все эти кусты, репьи – ничего примечательного. А сейчас что-то потянуло к темнеющей чаще. Природное внутри такое, дикое, ему самому неведомое.

– Медведь на нас сейчас не пойдет. Другие у него заботы в октябре.

– Я-то ожидал ответа, что нет здесь медведей, а ты…

– А то нет, насмешил! Да куда ты, давай здесь пройдем! – Савелий было направился к калитке, но Игорь Геннадьевич, дунув в стаканы и спрятав их в левый наружный карман, а наливку – в правый, запахнул плащ, завязав на узел, и пошел прямо сквозь дыру в заборе.

– Давай вдоль забора. Через гиблое место ходить нельзя, – он указал на вытоптанную траву. Белый бычок вдалеке стоял и задумчиво смотрел на себя в надколотое стекло, прислоненное к забору. – Лавр наш вон опять, любуется собой.

– Лавр это кто?

– Ну, ты ж видишь – бык. Днем-то понятно все – кто есть кто. Это ночь вносит свои коррективы, куда ни глянь. А днем прозрачно все. По тропке пойдем, я тут знаю все лучше, чем свои пять. Хотя, на правой четыре их осталось, но неважно это уже, спустя столько лет. Ну так вот. Да, сейчас, давай еще добавим, пока не зашли. А то к закату и похолодней в чаще будем, а мы вот и подсогреемся.

Мутные стаканы уютно легли в ладони, а запаху бордового нектара позавидовали даже белки. Есть уже хотелось не так сильно, поэтому Савелий и рад был, что когда они зашли в редкий пока еще лес – весь он наполнен был клубящимся вишневым послевкусием.

– Лес был для Фомича всем. Домом, сердцем, отдушиной, лучшим собеседником, лучшим другом. Понимал лучше всех, слушал лучше всех, и принимал его – без всяких экивоков – каким есть. В отличии от бабы дома, от родственников, от соседей. Сядет, бывало, рядом с избой. Мысли тяжелые, в кармане пусто, смысл жить – вроде был только что, да затерялся где-то по дороге в намокшей траве. Непонятно, зачем это все происходит, что дальше будет. И вдруг – прилетает синичка. Яркая такая, синяя, желтая, зеленая – словно только что ее кто-то красками пораскрашивал, рядом начинает прыгать, искать что-то. Так он достанет кусок сальца припрятанный, на ладонь положит, она и садится мигом, клюет. Тот смотрит, чувствует беззащитность ее, лапки цепкие, клювик маленький этот, сердце тает, и туман из разума уходит. На людей – обида да злость давным-давно, а на птаху маленькую – радость. Так и жил, запахом земли сырой, снегом хрустящим, листьями шуршащими. Тихо-тихо, правее держись!

Савелий, засмотревшись на дупла, под ноги глядеть перестал и чуть не сделал себе вывих лодыжки.

– Я-то как раз и собираю истории, про то, что здесь было, и как. Только мне пока только сказки рассказывают, как только меня для этого и ждали.

– Сказки, говоришь? – Собеседник как-то странно посмотрел на Савелия. – Ладно. Но мне передали, да. Что странный молодец приехал. Ну да ничего, добродишь, донастаиваешься. Ну так слушай. Как-то раз, под вечер, делал Фомич обход леса. Обычный свой.

– Лесник, значит, поди?

– Догадливый ты. Ну, лесник.

– Так вот, по осени дело было. Как обычно лес уже весь рыжий стоял. Листья так и падали. Откуда только брались. Их и по лету на деревьях столько не было, сколько тогда, а они все летели и летели. Ежей по вечерам тогда по лесу шныряло, как никогда много. Ничего не боялись. Но шуму от них стояло! А листья падали, падали. Тем вечером пахло по-особому. Деревьями мокрыми и сахаром жженым. Обход тогда заканчивать собирался – да тут глядь – за деревьями-то, на поляне, всполохи рыжие! Никак, пожар начался! Мельтешит сквозь ветки, мечется. Кинулся ближе к пожарищу, чтобы масштабы понять, пока бежал – уже неладное заподозрил. Запаха – нет, гари – нет, и глаза не щиплет, и зверье не разбегается. А рыжие всполохи все быстрее кружатся. Добежал до края леса, затаился за дубом столетним. Первым делом вспоминать стал – что пил сегодня. Не было ли лишнего чего али нездорового.

– Что, горячку белую словил, мерещилось чего?

– Эк догадливый ты. Только негоже перебивать так, даже если любопытно. Но давай уж, коли прервались.

Запотевшие в кармане стаканы нарушили лесной покой, заставив замолчать кукушку. Пока пищевод согревался забродившими вишнями, которые настоялись гораздо лучше, чем сам Савелий – тот было подумал, что в таком формате ему интересно послушать и сказки. Так все-таки лучше, чем читать в библиотеке, пусть даже под цокот шпилек симпатичной аспирантки и с перспективой на вечерние сырники в кафе. Живое общение, природа, люди всякие… необычные. Так ведь?

– Пожар это все-таки был, или нет?

– Вот, наконец-то интересно тебе стало. За деревьями теми – огня не оказалось и в помине. Листья осенние там были – видимо невидимо. Все рыжие, да коричневые, и всех оттенков осенних, какие и представить нельзя. Кружились листья быстро-быстро, на землю ложиться и не думали. И складывались – все поначалу глазам поверить не мог – то в узоры всякие, то в фигуры зверей лесных. Зайцы, лоси, то ли сойки, то ли голуби, мыши, бобры да лягушки – все являлись и являлись, одни за другими. А потом застыли листья на несколько мгновений, и сложились в образ девушки прекрасной. Роста, правда, оказалась она что вон клен тот. И еще столько же сверху. Но волосы-листья ее до колен развивались бордовыми молниями, а платье длинное оглаживало все поле, пока кружилась она. Глаза смотрели вокруг с такой нежностью и любовью, что Фомич до рези в сердце захотел, чтоб смотрела она так же и на него. Заполонила волна горячая его самого с макушки и по самые пятки, словно лавы в него налили до краев, и расплескало вокруг. Кружилась она так, кружилась, а воздух вокруг становился все горячее и горячее, просыхала намоченная накануне дождями земля, а деревья начинали трещать. Заслонил тогда лицо от жара рукой Фомич, да крепко чихнул от воздуха разогретого, пыльного. Красавица лиственная оглянулась тут, глаза испуганно вытаращила – тот на землю пал, лишь бы схорониться и голову руками закрыл. А как руки от головы отнял – вокруг ночь была. Поле за деревьями было, как и прежде при свете луны бывало оно. Темное, тихое. Подумал – привиделось. Но нет, оперся о землю, а горячая она. Остывала понемногу от холода ночного, но не быстро. Понял он – не привилось. Не мог заснуть в ту ночь он в избушке своей. Хотелось загадку разгадать, но пуще всего – хотелось красавицу лиственную вновь увидеть. Сам не свой бродил на следующий день. Хотел, поначалу, как обычно, домой сходить, в деревню свою – и не стал – побоялся, вдруг красавица придет – а он пропустит. Ждал. В вечер следующий к полю тому пришел уже загодя. Невмоготу терпеть было. И не зря. Пришел опять листопад этот. Кружились листья, обрисовывая то ласточек, то бабочек, то куниц. Все ждал и ждал Фомич ее, аж чесотка напала на него нервная, всю бороду истер ладонями. Потом объявилась она – красавица лесная. Пуще прежнего красивая была! Добавилось в ней огней бордовых и пурпурных, хвоя местами так и зеленела, добавляя и молодости, и свежести. Земля вновь греться стала, по воздуху поплыли клубы горячие. Понял тогда Фомич, что пропал окончательно. Без будущего, без настоящего – только бы любоваться ею. Только бы продолжала приходить она. Так прошла неделя, две. Каждый вечер все танцевала природа да красавица осенняя, а Фомич терял остатки разума, да места в сердце не оставалось уже давно ни для кого, кроме нее. Ближе к середине ноября только Фомич опомнился – странное что-то в этом году происходит – никак холода не наступят, снег не выпадет. Обычно в начале октября снежинки уже летели первые, а в ноябре заморозки были. А тут тепло да тепло. По утрам похолодит, а к вечеру танцы лиственные, и все опять разогревается. Но не продолжилось это вечно – как-то в один из танцев кружилась красавица неспешно да тихо, а Фомич любовался, как обычно, но только сзади послышалось рычание грозное. Оглянулся – а там волк стоит, скалится на него. Разум-то помутился, думать забыл о лесе и об опасностях, первым делом руками замахал, подскочил, побежал куда глаза глядят. А глядели они на поляну. Выскочил в траву чистую, заполошный весть. Волк следом ринулся. Фея лесная танцевать вмиг перестала, глаза что озера огромные от удивления стали. Сбилась листьями к другому концу поля, форму растеряв. А волк склабится пуще прежнего. Думал тогда все, конец. Стыдоба-то какая ведь – в пасти волка леснику сгинуть. Но сообразить тогда не успел ничего. Помутнение любовное жизни лишить могло. Но тут листья закружились вновь! Без танца уже, а словно в воронку заворачиваясь. Как в смерч какой. Быстрее, быстрее. Самого Фомича в сторону аккуратно отдуло, отдельным потоком его к липе старой прижало, что и не пошевелится. Сквозь бурю пыльную уже он видел, как волка в этот смерч засосало и вверх подняло. Хоть и страшно леснику за жизнь свою было, а за волка тоже сердце кольнуло – нехорошо чтоб животина вот так сгинула! Несправедливо это!

– Не волнуйся, – в ухо правое словно нежный женский голос прошептал, – мои братья его донесут до соседнего леса, ничего ему больше не сделают. Через неделю обратно вернется он в семью свою, живой и невредимый.

Очнулся он наутро. А вокруг – белым бело все. Снегу нападало, будто неделю шел. Окоченел изрядно Фомич, еле до сторожки своей добрался. Так с фляги своей отвару брусничного отпил – он от всего помогал – в себя пришел. На обход лесной в тот день позже обычного вышел. Волновался шибко – не знал, будет ли танец вечером – такое дело произошло, и фея лиственная его обнаружила, и листья снегом тоже позавалило.

Танец начался неожиданно. Снег весь резко словно сдернуло. Встали листья пластом все разом, темные, подмоченные. Стряхнул ветер с них покровы белые. Фомич сразу заподозрил – неладное что-то будет. Ветер в бурю перерос, опять листья стали воронками крутится, да снег сметать во все стороны света. Что бежать надо – понял, как только палки поднялись вслед за листьями, чиркать ими листья стали друг о друга, что было мочи. Искра побежала, вторая, вспыхнуло пламя посреди поля. Но вот как раз, мы на него и вышли, на поле это. Видишь, лет сколько прошло уже, чай больше тридцати, а вон как, трава тут больше так и не растет, и живность больше не водится. После битвы той.

– Что за битва? – Савелий в недоумении остановился.

– А поймешь скоро. Схоронился лесник в сторожке своей, едва успел добежать, нырнуть в дыру в полу. Окон дверей не было в ней, смотреть что происходит – неоткуда было, но треск стоял страшный. Выжигал огонь все вокруг нещадно и безвозвратно. Фомич уже мысленно попрощался со всеми, даже с бабой-жинкой своей, хоть и цапались часто, а жалко было, вот так пропадать, посреди времени мирного. Но стены все не загорались. Только дым проникал из-под полы и разум мутил все больше. Как выворачивать стало уже от гари, так последнее, что и помнил – листья рыжие через дно проникли к нему, гарь от лица отгонять стали, а глаза те самые, милые, добрые, моргнули, ресницами щекоча.

– Я к тебе буду каждый год после лета приходить ненадолго, хотела насовсем, не получилось у меня.

Очнулся Фомич – одежда в гари вся, в пепле. Но сам цел весь, даже волосы и сапоги. Перекрестился, полез из избы, хоть и страшно видеть было, что осталось снаружи. Увидел небо серое сразу, палками черными изрезанное. Под ногами захрустело, сквозь новую пелену снега, хоть кое-где угли еще догорали и на земле, и на стволах. Ни души вокруг видно не было, ни следа. Оглянулся – а изба – изба целая стоит. Даже мох, которым за лето обрастала – цел весь. Упал он тогда на колени, лбом пепла коснулся. Спасибо сначала сказал фее той. Не понимал толком ничего, а догадался, что она спасла его. А потом богу молитву вознес, с благодарностью за жизнь продленную.

В деревне о пожаре, знали, конечно, все. Тушить пробовали недолго, поняли, что ничего не смогут, слишком уж огонь зло и быстро пошел. А супруга-то, та во вдовы себя уже записала. Зато обрадовалась как! Фомич-то думал – не любит она давно его – а тут понял – есть в сердце все, но только за грубой жизнью тяжелой прячется оно все.

А скоро слухи поползли из деревню в деревню, что, мол, лес и поле сгорели, а избушка лесника – то ли от бога, то ли от черта оказалась – цела как была, так и стоит. Приезжали смотрели на нее, крестились все. Кто-то норовил как к мощам приложиться. Года через два, по весне, приехали машины темные, закрытые. Люди из них выходили в костюмах, похожих на инопланетян. Скафандры поди, а спереди то ли сетки то ли стекла. Все лентами поперетягивали. С автоматами поставили охранников, в ту избушку и самого Фомича пускать перестали. Как он ни кричал, и в драку кидался, а прикладом его огревали, вот и разговор весь. С колбами все ходили, с пластинками, пепел скребли, по избушке все приборами водили. Через десять дней Фомич пришел к месту тому – нет людей. Уехали все. А избушка его – половина ровно срезана, половина осталась. Люди говаривали потом – на исследование ее забрали. Целый научный институт занялся ее изучением. Так-то, Савелий. Чего только не бывает. Эй, отомри, ты че!

– Ох, да. Вот это да! Вот это история, Игорь Геннадьевич. Вот правда! Мощь-то какая! Жалко только, что не заберу я ее в работу свою научную. А так бы прям ух, какой материал. Но, может, наливки еще, да пойдем.

– А почему и не забрать ее, Савелий?

– Так это ж сказки!

– Как это – сказки? – Игорь Геннадьевич, доставая стаканы, застыл.

– Ну, народный фольклор, да? Из уст в уста, так сказать. Очень захватывающе, интересно, но – вымысел.

– Вымысел, говоришь? – Стаканы зло вернулись обратно в карман. – Не мастак я сказки сочинять, не по этой я части! Пойдем.

– Куда пойдем, нам из леса выходить надо, закат вон уже скоро кончится.

– Из леса выведу точно тебя, не боись!

Схватив Савелия за руку крепко накрепко, чуть не поволок он его все правее и правее. Савелий не сопротивлялся, и сил после наливки поубавилось в теле. Ветки все хрустели бесконечно под ногами, пока не зарябило в глазах от кустов.

– Смотри! – Перед ними стояла изба, поднятая над землей метра на полтора. Половина избы была аккуратно срезана, как, бывает, в музеях экспонаты делают. Внутри было пусто. Но выросшие по ней грибы, побеги и цветы давали понять – что не музей это, по-настоящему все. – Она это. И лесник этот – я. Думал, понял ты с самого началу. А ты… сказка. Эх, ты… Да рот закрой, муха влетит.

Савелий и правда стоял с отвисшей челюстью и смотрел то на избу, то на лесника.

– А п-почему Фомич? – он понимал, что это не самый важны вопрос, но ясность ума сейчас его покинула.

– Фомичев я. Вот и пошло – Фомич, Фомич. Что непонятного?

– Это понятно-то. Так, а что это тогда, – Савелий обвел лес рукой, – что это все было тогда, что вы рассказали? Дева эта, танцы, пожар, и изба почему…?

– Тоже не понимал я. Только следующей осенью сон мне приснился, когда я заснул около избы этой, на земле. Привиделся мне танец опять тот, дивный. И девушка с глазами нежными. Огладила она тогда меня во сне, словно младенца, и говорит – это я спасла тебя, за то, что не тронул меня тогда, танцевать не помешал, осень продлить дал. Танцевала, говорит, с листьями до жару я осенью той – хотела пору свою навеки продлить. Чтоб зима навсегда отступила. Чтоб осень вечно длилась. Но отвлеклась на вечер, спасая от волка меня, и зима проникнуть успела. Но тут уже виноват никто не был. Ночью той битва у них была. Последний шанс осень взяла – думала, если огонь пустит – испугается зима, уйдет все-таки. Куда там! Зима и не такое видала. Тем паче – не дала ей осень вовремя место занять, не подвинулась. Обозлилась та пуще прежнего, сражалась жестоко. Победить-то победила. И лес заново вырос, окреп за годы эти. А поле так и не ожило то. Осень сказала – не танцевать мне больше на нем, так пусть больше никто на нем танцевать не захочет.

– Я шел когда – думал, выжгли, как в других деревнях, траву просто.

– Если бы. Траву. Держи! – Стакан с ароматами лег в ладонь Савелию. – Место с тех пор занято на веки вечные здесь. Накрепко. – Фомичев Игорь Геннадьевич так крепко хлопнул ладонью себя по сердцу, что часть настоянных вишен попадали на землю.

– Понимаю. – Савелий опрокинул стакан в себя, отметив, что то ли наливка подвыдохлась, то ли настроение поменялось.

– Эхех, понимаешь. Молод ты еще, не встретил ликоглазую свою, попомни слова мои.

На выходе из леса Савелий опять споткнулся, увидев вдруг появившегося словно из-за забора молодого щеголеватого брюнета. Тот, воровато оглядевшись, вдруг расправил плечи, и вальяжно пошел по направлению из деревни. Модные узкие голубые джинсы, ярко-розовая рубашка и высокий начесанный чуб никак не вязались с этим местом.

– О, Никита наш. – Опережая вопрос собеседника, Фомич проводил того взглядом. – Пошел девок опять покорять в деревню соседскую. Неугомонный поди. Днем по деревне скачет, а ночью с девками. Откуда силы только.

Глава 5

Ночью большие напольные часы в избе за печкой, завезенные словно из другого мира – будто кто-то тайком уволок их после колхозного собрания в местном сельпо, начали идти. Затряслось в них сначала что-то, затрещало, будто мотор какой сбрасывает с себя тину да паутину. Стрелка сдвинулась с час пятьдесят девять на два, и раздался бой. Бом. Бом. Застоявшись, они бы рады были побить еще, и размяться, и пространство звуком наполнить, и с жителем новым пообщаться, но, хоть и были они не совсем исправны, но бить больше положенного позволить себе не могли. Самоуважение и достоинство превыше желаний.

– Еще и вы пугаете. – Савелий, завернувшись в тяжелое стеганое одеяло прошаркал к часам. – Всем здесь не спится. Ни вам ни мне.

– Тик-так. Тик-тик. – Часы были рады пообщаться. Большая стрелка потихоньку двинулась вперед.

– Ладно, идите. Непонятно, правда, почему до этого не шли.

– Титатак – титак – так. – Маленькая стрелка преждевременно ушла вперед, но, опомнившись, вернулась на место.

– Эх, жалко и наливка кончилась, и еда. На яблоки смотреть уже не могу. – Яблоки, набранные вечером под деревом и лежавшие сейчас на большом глиняном блюде с отколотым краем – обиделись. Но вида не показали. Ничего, ответим ему к утру за слова недобрые – подгнием чуть бочками – пусть думает в следующий раз. – Сколько-ж времени-то сейчас – вы-то врете, наверняка. Но не спится, это факт.

– Так-так.

– Вот то-ж. Хотя, на дурную мутную голову истории все эти легче зайдут. Кстати, попишу-ка.

Окно напротив стола Савелий – свежа в картинках в голове была вчерашняя ночь – и зашторил, и прислонил к нему икону, снятую со стены. Хоть сам и не верил во все это – но решил так – верю не верю, а если и есть что – вот пусть сами там и разбираются. Светлые лики нечисти не побоятся. Но за окном было тихо.

– Не густо. – Документ «Заметки с деревни номер пять, завершающей» на экране монитора был девственно чист. Савелий с опаской покосился в окно – все было на удивление тихо. – Надо замарать заметками, иначе ради чего я это все здесь терплю. Все равно не засну уже.

Пальцы решительно зависли над клавиатурой, и ринулись в соревнование с мыслями и формулировками. Формулировалось, правда, сухо и топорно, а пальцы и вовсе подводили, и не успевали записывать даже это. Но вроде начинали набирать скорость и слушаться ладонь и плечевой сустав, а предложение – первое за все время – пришло со смыслом, как вдруг… над головой что-то тихонько зашелестело. Подняв глаза от букв – обнаружил все тот-же чистый лист на экране, и ничего подозрительного – под потолком.

– Мать вашу. С другого конца пошло, – покосившись на икону, прислоненную к стеклу, взял ее на всякий случай в руки. Перед глазами тут же замелькали картинки из телевизора – крестный ход и батюшка, прислонив икону впереди себя – идет первым, а все крестятся и кланяются. – Что я в самом деле? Параноик что ли? – Хотел было отложить на стол, но на крыше опять что-то зашуршало, будто шел кто. – А пусть и да. – Икона вернулась обратно в руки. – Какая разница, как себя обзывать – главное, до утра дожить. Звание и диагноз – ничто.

Сверху заскрежетало, будто кто пытался отодрать часть крыши. Савелий лихорадочно вспоминал – селятся ли мыши и крысы на чердаках, или предпочитают земную поверхность.

– Конечно, живут. Что не жить-то. Доски, солома, зерна всякие застрявшие в ней же, им там – хорошо. А мне – такое себе! Мыши это, крохотные.

Будто опровергая его успокоительные догадки кто-то, явно крупнее мыши – прошествовал в сторону трубы и завозился сверху, прямо над ней.

– Мне бы кол осиновый! Вниз подставить, гостя встретить. Как же вы мне все надоели! Теперь понимаю, почему некоторым нравится ездить смотреть на заброшенные города. Вот я-бы лучше тоже сейчас смотрел – какая прекрасная пустошь осталась в этих краях. – Уходи, слышь, там, наверху! – Савелий, подойдя к дымоходу, крикнул прямо в него и тут же отскочил. Из черного хода вывалится добротный кусок ягеля и что-то зашелестело пуще прежнего, удаляясь.

– Олени, стало быть? – подняв ягель, Савелий осмотрел его внимательнее, понюхав на всякий случай. Не то, чтобы он был большим его знатоком, но как-то раз заезжал в заповедник, к оленям, и вынесли ему целый мешок ягеля, а не горсть, как он думал – для кормления рогатых и пятнистых. Те, надо сказать, были крайне признательны за целый мешок. Хотя не отказались бы и еще от нескольких тут же, в продолжение. – Стало быть, теперь мне ожидать надо Дед Мороза? Учитывая что сейчас осень, то, – на всякий случай Савелий, схватив первую попавшуюся вязаную салфетку, протер стекло иконы, пусть четче все видит, – дедушка будет не выспавшийся, без подарков, и малость ошалевший. Надеюсь, у него хоть не будет всяких осенних там, обострений, или депрессии. Подарков тоже ждать не придется, но и не хочется. Скуки смертной хочется! Ох, нет, свят свят, не смертной, просто – скучной скуки!

Сверху что-то ритмично зашумело вновь, приближаясь будто издалека, и упало прямо поверх трубы, судя по звуку. В трубе началась возня.