Насильник и убийца

Глава 1

День выдался бесконечный. С утра был на процессе, после встречался со свидетелями, пообедав, отправился к патологоанатому. Еще раз пообедав, встречался с обвинителями, те согласились отозвать заявление. Снова в лабораторию, вот уже три дня хожу туда как на работу, а вернувшись, двинулся на другой конец города, договариваться о выступлении на завтрашнем слушании. Свидетель, человек на диво неуверенный в себе, все время кивал, но не мог припомнить нужные формулировки, пришлось заставить писать шпаргалку, пользоваться, конечно, не дадут, зато есть шанс, что до завтра нужные нам нюансы показаний из головы не выветрятся. Пока дожимал, сотовый несколько раз пикал, напоминая о непрочитанном сообщении, только выйдя, достал телефон.

Фотография Вадима Солдатова

Затарахтел звонок, заставив вздрогнуть всем телом.

– Пустовит, вы? – голос самого председателя палаты несказанно удивил. – Где Симонович?

– В Новосибирск уехал, Герман Альбертович, дня на четыре. Меня просил подменить. Сегодня я дежурю по городу.

Странно, что он не в курсе, еще более удивительно, что решил позвонить. Последний раз Баллер нисходил полгода назад, когда меня заподозрили в нарушении этики. Эта история с «кражей» свидетеля потом мне еще аукалась, но хоть обошлось: дальше голословных обвинений дело не пошло. Видимо, глава нашей палаты надавил на правоохранителей, вес у него тот еще, как-никак бывший областной судья, недаром, его почти тотчас на руководящую должность и поставили. Полиция повозмущалась, помялась, но понемногу успокоилась, препятствий мне больше не чинила.

Баллер покашлял, но, не выдержав, вопросил:

– Так я жду, Вадим Юрьич, да или нет? Решайте, время на исходе, – от волнения он даже на «вы» перешел.

– Вы о чем, Герман…

– О деле, черт возьми! Будете браться? Четырнадцать минут прошло.

Педант тот еще. Если написано в порядке назначения, что ответ адвоката следует получить в течение четверти часа, так вынь да положь. Про потенциальное нахождение вне зоны доступа ему лучше не объяснять, председатель будто никогда из Спасопрокопьевска не выезжал.

Только тут я глянул на пришедшее в самый разгар объяснений сообщение. Прочитав, сперва покрылся холодным потом, а потом сплясал гопак, отчего к разговору вернулся изрядно запыхавшимся. Симонович, конечно, тот еще жук, и свои «дежурства» в качестве государственного защитника постоянно перекладывает на любые другие плечи, но вот сейчас ему не свезло. Верно, так погрузился в очередной дорогостоящий для клиентов процесс, что газет не читал и новостей не слушал. А зря. Этого дня давно ждали, да, следствие здорово забуксовало, да и пропавшую еще не нашли, но раз обвиняемого назвали…

– О чем разговор, Герман Альбертович, разумеется, берусь. У меня как раз завтра одно муторное дело закроется.

– Тогда подъезжайте. Да, прямо сейчас, получите ордер и напутствия.

Из его рук? Вот так сюрприз. Обычно этим занимается Жменин, первый зам. Но случай действительно из ряда вон. Дело обещает быть громким, оно и так у всех на слуху последние полгода. Сколько написано статей, снято передач, сломано копий, прошло митингов. Город раскален добела и пускай этого не видно со стороны, но раз обвинение нашло обвиняемого, градус будет только повышаться. Любой адвокат почтет за благо оказаться в этот день всего-то государственным защитником, получающим половину от обычного гонорара. И теперь даже неважно, как закончится оно, каким окажется приговор. Все услышат фамилию защитника. Наряду с самим обвиняемым, оно будет еще долго на слуху. А стало быть, адвокат получит бесплатную рекламу такой силы и продолжительности, о какой не смел и мечтать. Он может только приходить на следственные мероприятия, не удосужившись даже ознакомиться с делом. Его запомнят, а значит, именно к нему станут обращаться.

О чем еще можно мечтать?

Садясь в машину, не удержался, позвонил Стасе. Та даже удивилась:

– Мы же условились десять минут назад, ты вообще где?

Только тут вспомнил, что обещал и когда. Проклятая практика, лучше всего запоминаю только то, что к себе не относится. С ходу могу процитировать заключения по всем проведенным прежде делам, а вот об ужине с женой не вспомнил. Последние несколько лет мы и так в раздрае, надо ж было усугубить. А ведь столько всего напланировал на сегодняшний вечер, невзирая на сумасшедшее его начало.

С утра вспомнилось, как на третьем семестре провалил зачетную сессию, сдавал все вперемешку, спешно, один предмет за другим. По несколько на дню. А в последнюю пятницу как пришел в девять утра, так в девять вечера и ушел, все последующие выходные провалявшись с температурой – напряжение сказалось. Еще думал, в работе нотариуса подобного не случится, верно так. Поначалу хотел идти именно в нотариат, странный, конечно, выбор, но после резко передумал, так и оказался в адвокатской коллегии. Теперь подобные авралы случаются чуть не раз в неделю. И ничего, даже привык к ненормированному графику. Нахожу в нем особую извращенную привлекательность. Хороший способ отгородиться ото всех, как сто раз повторяла Стася. В чем-то конечно, права. Но и она выбрала в законные мужья государственного адвоката, у которого полдюжины дел в производстве одномоментно. Где, спрашивается, логика?

– Скоро буду, вот только заскочу по дороге в палату… – я постарался объяснить Стасе, что случилось пять минут назад, но поймал себя на том, что оправдываюсь. Самое скверное дело в общении с женщиной.

– Если тебя не будет через четверть часа я все съем, а счет пошлю тебе, – отрезала она. Стася сама неплохой юрист, и не такое может устроить. Пришлось вдавить газ в пол и помчаться на Красноказарменную, где находился наш штаб – неприметная железная дверь с надписью «Судебные адвокаты» в обычной жилой многоэтажке между аптекой и жилконторой.

Когда я вошел, внутри оказалось многолюдно. Помимо традиционно пребывающего Жменина, там же находились еще Слава Новиков, стажер, и Левон Карапетян, самый пожилой защитник коллегии. Почтенному стряпчему хорошо за семьдесят, но ему это нисколько не мешает. Когда я только начинал, он собирался уходить на пенсию, вот так и уходит, и конца этому не предвидится. Да и зачем? – защитник он добрый, берет не так много, как тот же Симонович, зато отрабатывает лучше. Конечно, видя размер мошны клиента, может позволить себе содрать побольше, но кто из нас без греха? Да и в отношении «младших» ведет себя порой не слишком корректно. Но до уровня Хорошилина не опускается. Был тут такой пройдоха. С него моя карьера и началась.

Возле окна стоял сам председатель Герман Баллер. Заполненный ордер был уже у него в руке, невеликая бумажка со штампом палаты, ее он мне и вручил, немного торжественно, сразу вспомнились его выступления перед студентами юрфака нашего политеха. Наша палата устроила цикл лекций для первокурсников, вот только законников найти никак не могла, пришлось отдуваться самому организатору – зато сделал это блестяще. Каждый раз срывал аплодисменты. Конечно, многие жалели, что Баллер провел всего три лекции, но и у него время не резиновое, хотя успевает он действительно не в пример мне и каждодневно.

Я еще раз посмотрел на собравшихся, подумав: странно, что не вижу и следа зависти или хотя бы законного уважения на их лицах. Жменин стоял в очереди на рукопожатие, ничего кроме грусти, я на его лице не прочитал, но он себе на уме, уж больно опытный юрист. Карапетян тот вовсе разглядывал меня как отец нашкодившего неслуха. Новиков, смущаясь, отводил взор, но он так всегда делает, еще не привык к нашему обществу и на всех смотрит снизу вверх, будто ожидая и одобрения и порицания одномоментно. Сам таким же был, так же глазел на мэтров. На того же Хорошилина.

Тот еще гусь, что говорить. Когда я получил аттестацию, вступил во взрослую жизнь, он меня и отловил на входе. Объяснил молодому неумехе, что возьмет надо мной шефство, поможет обустроиться, на первых порах предоставит даже стол в собственной конторе, да будет вычитать из зарплаты, которую тоже начислять станет, но совсем гроши. И загружать особо не станет, по делам конторы разве что.

Год на него я оттарабанил без всякой задней мысли. И только потом, когда вся эта текучка стала поперек горла, – я только за пивом для старших не бегал, а все остальные дела устраивал и за секретарей и за него самого, – стал разбираться, как другие новички работают. С колоссальным удивлением осознал, каким невольником в распоряжении Хорошилина оказался. Все деньги за мое участие в процессах шли прямиком ему в карман, из них он мне «начислял» зарплату, а после отбирал часть за ту самую пресловутую «аренду стола». Схема восхитительная, до такой додуматься надо.

Когда я уразумел, как меня используют, через месяц только осмелился пожаловаться тогдашнему председателю палаты. Хорошо вообще догадался. Скандал вышел скромный, но Хорошилина попросили с места, он почел за благо удалиться, перебравшись в соседнюю область. Выносить сор из избы никто не стал, на новом месте его приняли на ура, наверное, там он свою динаму стал и дальше прокручивать. Меня же знакомые уговаривали уйти, податься хоть в юрисконсульты, но я проявил на диво странное упорство, остался. Сперва больше из боязни вовсе не найти места, но после понял, как хорошо меня Хорошилин выучил. Я за тот год заматерел и освоился куда лучше, нежели в ином месте лет за пять. Еще бы, всю работу делал, во все дела вникал. Грех не задубеть шкурой.

Баллер подал мне ордер, я расписался. И тут только приметил, что в графе «наименование органа, учреждения, организации» не указан адрес места заключения моего клиента. Поднял глаза на председателя.

– Твоего еще не перевезли в город, – пояснил он. – Разместят на Колодезной, верно. Завтра все выяснится, завтра и допишут, если начнут придираться.

Я про себя усмехнулся. Будто следователю есть дело до таких тонкостей, ему главное приличия соблюсти или хотя бы их вид. Прибыл адвокат и слава богу, можно терзать допросами и дальше. Моего уже дергали раз пять, наверное, еще когда он в свидетелях ходил.

Председатель тряхнул руку, положив свободную на плечо. Выдохнул, глаза наполнились закономерной грустинкой.

– Будь осторожен, Вадим Юрьич, – произнес он, наконец. – Дело непростое, семь раз отмеряй. И упаси бог ляпнуть чего на интервью, лучше уж совсем без них.

Он уже так далеко смотрел. До суда еще палкой не добросишь, а он уж итоги подводит. Но всегда такой.

Следом подошел Жменин. Этот пожал руку молча, куснул губу, но тоже глядел с затаенной печалью – и больше ничего на лице его прочесть я не смог. Немного обидно даже стало, такое дело, а они как сговорились. Промолчал, конечно, чувствуя подсознательно, что сейчас и сам заражусь общей тревогой и перебью себе все настроение. Хотелось поскорее к Стасе, а после, может, к следователю, договариваться. Или завтра. Нет, лучше все завтра, а сегодня просто к Стасе, поделиться новостью, от которой буквально распирает. Она человек в наших делах опытный, должна проникнуться.

Последним подошел Левон Самвелович, похлопал по плечу, произнеся только одно слово: «Держись» – и отошел поспешно. Руки не подал, да и не в его правилах, уж больно тертый калач. Или в свое время много общался с клиентами из соседнего Китая, а там законники эту традицию свято блюдут.

Кивая Карапетяну подумал, жаль, не пришла его дочь, Гоар, последнее время она частенько тенью ходила за стариком. Левон Самвелович последние годы стал сдавать, но вида не показывал. Думаю, еще лет пять точно будет сопротивляться и только тогда уйдет на покой.

Посмотрев в сторону председателя, вдруг вспомнил главное, вопрос, который не давал покоя едва не с самого звонка Баллера.

– А почему так поздно? – наконец, задал его. Начальник повернулся недоуменно, он-то ожидал, что я вот сейчас покину помещение, а я смазал всю картину.

– День у них не нормирован, – усмехнулся в ответ Жменин, – вот и стукнуло в голову заключить под стражу именно сейчас. Наверное, сразу после очередного допроса. Сколько их было, поди сосчитай.

– Нет, я не об этом. Почему неделю назад не арестовали, две недели. Он столько под подозрением ходил. Газеты исписались.

– Кожинский осторожничает, – сухо отметил Баллер, видимо, поджидая, когда я уже испарюсь. Я кивнул. Хотелось что-то сказать напоследок, но в голове не появилось ни одной интересной мысли. Поэтому отбыл без лишних слов. По дороге снова начав вызванивать Стасю.

– Ты бы еще позже позвонил, – после третьего пропущенного звонка она взяла трубку. – Я уже домой еду. Как обещала, наела на три тысячи, счет тебе вышлют. Не отвлекай, я за рулем. После созвонимся.

После чего прошли три прощальных гудка, и связь прервалась

Глава 2

В тот день со Стасей связаться я так и не смог. Да и не особенно старался, если уж она начала сбрасывать вызовы, значит, к общению не расположена, и надоедать ей себе дороже. Этот вывод я сделал еще в первые годы нашего брака, когда и телефоны и связь были проще и доступней. Во всех смыслах.

Мы познакомились больше десяти лет назад, но сошлись далеко не сразу. Не спешили, у обоих уже имелся начальный, не слишком удачный опыт отношений, давших трещину вскорости после визирования их в загсе, но симпатию при этом испытывали очевидную. Узаконить связи решились только через четыре года. Была еще причина, по которой мы столь медленно сходились – ее звали Галина, дочь Стаси от первого брака. Теперь ей пятнадцать, она считает себя взрослой и ведет соответственно. Переходный период, что вы хотите. Часто окружена поклонниками, которых периодически меняет. Ныне устав от Игоря, решила взять паузу и явно ощущает себя королевой, еще бы, повышенное внимание. Но хоть понимает свое положение и соглашается на взрослый эскорт на вечерние мероприятия.

Даже Галя не смогла растопить нынешнее наше охлаждение. Думаю, к десятой годовщине все семьи проходят через подобное. Последнее время Стася все чаще стала бывать у родителей, а ныне и вовсе перебралась к ним. Периодически мы пытаемся сойтись снова, для чего устраиваем ужины, наподобие несостоявшегося. Иногда получается. Возможно, нам просто пора побыть порознь какое-то время.

Бросив звонить, я почти сразу провалился в сон, едва успев добраться до постели. Наутро – сообщений от Стаси все еще не было – отправился в СИЗО, куда должны были доставить подзащитного. Странные при этом возникли ощущения, я вдруг заволновался перед встречей, будто девица на первом свидании. Сразу не сообразил, отчего это, не до самокопания, списал на вчерашний утомительный день. Однако следом случилась неприятная закавыка. На просьбу о встрече мне ответили отказом. Не то, чтоб из ряда вон выходящий случай, но его пояснение не сулило ничего хорошего.

– Подозреваемый сейчас в больнице, любые контакты запрещены руководством, – коротко оттарабанил дежурный.

– Что так? – чувствуя неприятный укол в груди, спросил я. Собеседник помялся.

– Была драка. Пострадавшего доставили в больницу.

И ничего больше не прояснил.

Когда выходил из здания, стакнулся с Кожинским. Почему-то даже не удивился этой встрече, да и майор ни одним мускулом не выказал удивления.

– Слышал про Шалого? – первым же делом спросил я. – Твоя работа?

Нет, конечно, Алексей не таков. Бить обвиняемых, подозреваемых и прочих не в его правилах, подчиненные иногда шалят, но не сильно усердствуют, во всяком случае, мне известны единичные случаи. Возможно, конечно, вершина айсберга, старательно замалчиваемая. Кожинский всегда давил авторитетом или брал на измор – устраивая двенадцатичасовые допросы. Думаю и моего клиента он так обрабатывал перед тем, как предъявил обвинение.

– Так вот кому счастье привалило, – вместо ответа осклабился он. – А я думаю-гадаю, кто ко мне придет. Готовишь лицо для прессы?

– Я серьезно, что с Шалым?

– Не все ли равно? – хмыкнул майор. – Ты на процессе и так профит заработаешь, даже если только позировать будешь. – Но видя выражение моего лица, выдавил нехотя: – Слышал, помяли в камере сидельцы. Узнали как-то, кто и почему попал, отрихтовали мордашку.

– Я немедленно подам прошение о переводе его в одиночную камеру.

– Твое право, – стухая, ответил майор. – Если администрация найдет, конечно.

– Сам сказал, случай особенный, пресса, все такое. Найдут. А ты и сам готовишься вовсю. Небось, дырку на парадном мундире уже провертел.

– Думаешь, новую звездочку не дадут? – Коржинский улыбнулся, закивал головой, как делал всегда, когда услышит хорошую шутку. – Еще и почетную грамоту.

– Ты сперва тело найди. А то что это, отправляешь свидетеля за решетку на основании одних косвенных улик.

– Ты будто знаешь.

– Догадаться несложно. Найди ты запись с камеры или свидетеля или… да хоть что-то, Шалый месяц назад бы загремел.

– А я может сейчас нашел, – озлился Кожинский.

– Ты только что и ответил. Не завидую я прокурору. Взгреет он тебя, когда отправит дело на доследование.

– Ты уже на это рассчитываешь. Думал, пойдешь на соглашение.

– А Шалый сознаваться не хочет? Надо думать.

– Просто он сиделец, правила знает. Но ничего, так припрем, взвоет. Сам просить соглашения станет.

– Не в мою смену. Да и что ты мыслишь ему скинуть, убийство или изнасилование? Поди еще сам не решил.

И пока Кожинский соображал, как лучше ответить, я откланялся.

Написал прошение на имя начальника администрации Десятинского следственного изолятора, затем снова позвонил Стасе. Дальше пошла обычная круговерть: сходил к прокурору, потом присутствовал на допросе, после снова побывал в лаборатории, надеюсь, в последний раз хотя бы на этой неделе.

Когда выбрался от эксперта, давшего прямо противоположное прокурорскому заключение, и потому пребывая в приподнятом настроении, получил еще один допинг – Стася позвонила сама. Давно такого не случалось. Она, как и мой шеф, привыкла, чтоб к ней обращались первыми.

– На сегодня, надеюсь, препятствий не сыщешь? – поинтересовалась она. – Узрел окошко?

– Моего нового клиента в больницу отправили, есть время, – охотно согласился я.

– Ну у тебя и шуточки. Что, серьезно? Вот так повод для встречи. Тогда готовь цветы и шампанское, гуляем.

У нас всегда так, начинаем за здравие, а заканчиваем банальной ссорой на людях, что там, оба люди публичные. Но может, не как в прошлый раз.

На этот раз мы даже место переменили, обычно сходимся в «Ностальгии», а сейчас съехались (Стася прибыла на машине городской администрации, которую арендует в последнее время) в малом зале ресторана Дома поэтов, есть у нас такой, как раз напротив редакции журнала «За трезвость». Долго терпеть не мог, поделился новостью, спешил уже потому, что на днях она и так бы узнала из газет. Работает как раз по связям с общественностью. К чему тянуть.

Сказал осторожно, но видимо, недостаточно. Или она уже успела что-то прочесть в свежих статьях, не знаю. Она моего порыва не оценила.

– Ты с ума сошел, – тихо, но достаточно четко рубанула Стася. – У тебя дочь, или забыл на радостях? Еще бы вспомнить, не виделись уж неделю. Напоминаю, ей пятнадцать, как подумаю, что такая мразь могла…

– Я все прекрасно понимаю, поэтому и взялся…

– Не поэтому, знаю я тебя. Шумихи тебе надо, суеты, журналистов, интервью. Еще бы, сроду такого не получал. Какие прежде дела были: безвестные мошенники, воры, бандиты на худой конец. А тут исключительная мразь, прославленный выродок, которого весь город полгода искал. Как не поживиться.

– Ты совсем что ли? – похолодел я, чувствуя, как она просвечивает меня своим рентгеном. – Думаешь, я всего этого не понимаю. Я же…

– Не понимаешь, поскольку не рожал и не воспитывал. Деньги давал и катал на машине в музыкальную школу, – Стася говорила все громче, казалось, сейчас ее задача привлечь к нашему столику как можно больше внимания. Нарочно она, что ли? – Вот и все твое внимание и воспитание. И сейчас, если б я не напомнила, не подумал ни в жизнь.

– Хватит орать, – понижая голос, произнес я враз охрипшим голосом. – Будто он не в моей власти. Я же могу…

– Я знаю, чего ты можешь и чего хочешь. Мало тебе всего, мало. Будешь цепляться за каждую мелочь, каждую улику, чтоб хоть сколько отвести. А через семь лет он выйдет или, не дай бог, раньше, по УДО, что тогда? Ты об этом думал?

Я вскочил, но Стася меня опередила. Поднявшись, отвела руку, намереваясь влепить пощечину, да в последний миг передумала, вспомнив, где находится. Развернулась и вышла, громко цокая каблуками. Дверью бы бухнула, кабы могла.

Окаменев, я еще долго стоял подле опустевшего столика, ни на кого не глядя, опасаясь чужих взоров, на мое счастье, все свидетели размолвки старательно прятали глаза. Потом дрожащими руками расплатился с официантом, взял с собой початую бутылку кьянти и поспешил прочь.

Нет, я не напился, не умею, да и смысла нет. Посидел немного на кухне с бокалом вина, помусолил прежние мысли. Потом заставил себя выкинуть их из головы, принял снотворное и отключился. Последнее время слишком часто его принимаю, надо последить за собой. Но в этот раз оно было нужно.

Аргументы нашлись только утром. Стася считала меня зацикленным на амбиции несостоявшегося Кони или Арии, то давно в прошлом. Да, она верно подметила, я могу здорово выиграть на этом деле, но это не значит, что я все силы брошу на победу. Я не собирался побеждать, лишь рассчитывал засветиться на телевидении и в газетах, обозначить свое имя, а построив грамотную защиту, что-то выиграть для Шалого, но и только. Позиция следствия была уязвима, мне это тоже виделось из газет, почему бы не воспользоваться случаем? А то, что моему клиенту вкатают лет пятнадцать, это к бабке не ходи. Да и правильно.

Надеюсь, Стася сама поняла подобный расклад и теперь мучается угрызениями совести. Но сама не позвонит, это я тоже знал прекрасно, но и мне незачем сейчас солить свежеоткрывшуюся рану. За годы общения мы прекрасно узнали недостатки друг друга.

Верно Стася подметила, чего темнить, я сперва подумал о своем светлом будущем, и только после этого пораскинул мозгами. Правильно уколола, большую часть вчерашнего дня я был занят собственной значимостью. Но на людях выливать ушат помоев все равно нехорошо. Позвоню ей вечером, расскажу, что случилось во время первой встречи с Шалым, поделюсь соображениями, – она и оттает. А мне надо подготовиться. Клиент уже вызывал у меня неприятный холодок в груди. А ведь я еще не копался в его подноготной.

Глава 3

Обвиняемого звали Авдей Романович Шалый. Тридцати лет от роду, проживал в поселке Глухово, куда вернулся, освободившись из мест заключения полтора года назад, в мае шестнадцатого. Последнее время подрабатывал на заводе железобетонных изделий формовщиком, что бы это ни значило, выпивал в компании коллег по цеху. Устроился туда через полгода после выхода из тюрьмы, до того нигде не работал, что неудивительно, сидельцев редко куда берут. Первый раз загремел в восьмом обвиненный в избиении и изнасиловании трех девушек, восемнадцати, шестнадцати и двадцати трех лет. Следствие вел старший лейтенант Архип Головня, не знаю такого, дознание и сбор улик он провел небрежно, если не сказать, наплевательски. Неудивительно, что дошлый защитник из числа моих знакомцев, Порфирий Скобин, ныне отошедший от дел, легко сумел отвести большую часть подозрений от клиента. И главное, обвинение в изнасиловании шестнадцатилетки. Прокурор сумел внятно доказать лишь один эпизод, по нему Шалого и осудили. Заседателем был еще один мой знакомый, Герман Баллер, он и приговорил Шалого к восьми годам общего режима, можно сказать, тот получил минимум возможного. Несколько раз мой нынешний подзащитный подавал на условно-досрочное освобождение, но все ходатайства отклонялись. Впрочем, взысканий в неволе он не имел, вел себя тише воды, от работы не отлынивал. Получил профессию укладчика, тоже что-то строительное, но ей воспользоваться не смог, устроившись на смежную специальность.

По версии следствия, тридцать первого марта этого года, в пятницу, около шестнадцати ноль-ноль, Шалый встретил на автобусной остановке «Улица Софьи Ковалевской» сто второго маршрута Лизу Дежкину, девочку десяти лет. Она возвращалась с подругами из музыкальной школы номер семь Спасопрокопьевска в Глухово, где и проживала с родителями и бабушкой на Магистральной улице. Обвиняемый сопроводил ее до остановки «Лесопарк», а когда она осталась одна, каким-то увлек образом в лесной массив, расположенный между городом и поселком, где изнасиловал и убил. Труп, вероятно, закопал, после чего вернулся к приятелям, снова выпивал, как ни в чем не бывало.

Родители Лизы, обеспокоенные долгим отсутствием дочери, обратились в отделение полиции. Через неделю к поискам подключились уже волонтеры из организации «Наш дом», добровольцы из местных жителей и горожан. Еще через две недели розыск Лизы стал общенациональным, ее приметы передавали федеральные каналы, а за информацию о девочке объявили вознаграждение в полмиллиона рублей. Вряд ли родители наскребли, скорее, областная администрация скинулась.

За все прошедшее время никаких подвижек в розыске Лизы не произошло. Добровольцы и полиция обыскали весь лесопарк и его окрестности, несколько раз натыкались на останки животных, а один раз отрыли труп мужчины, похороненного в овраге возле речки Сузда около двух десятков лет назад; его личность установить до сих пор не удалось, видно, бомж или мигрант.

Зато в подозреваемых отбоя не было с самого начала. Сперва грешили на двоюродного дядю Лизы, Афанасия Теткина, выпивохи, отсидевшего дважды за кражи, однако его вскорости пришлось отпустить – нашлись свидетели его новой попойки в указанный временной интервал. Потом появилось предположение, что к исчезновению девочки может быть причастен Егор Борщов, знакомый Шалого по работе, несколько раз замеченный за подглядыванием за детьми в саду, где прежде работал садовником (сад этот оказался не для простых смертных). После чего был разжалован с богатых нив и перевелся на завод по схожей с прежней специальностью. Так впервые мой клиент появился на радаре полиции. А после того, как Борщов сумел отвести от себя подозрения, найдя нужных свидетелей, за Шалого взялись всерьез. Но сумели окончательно убедиться в его грехе, видимо, лишь позавчера, когда и предъявили обвинение.

Почти все время следствие вел майор Алексей Кожинский, это имя я узнал много раньше своего назначения – из газет. Что немудрено, он старший следователь по особым делам, «важняк», как его именуют в среде правоохранителей. Именно ему в первый же месяц поручили расследовать все обстоятельства приснопамятного исчезновения, поставившего Спасопрокопьевск на уши. Я его хорошо знал еще по прошлым встречам как в зале суда, где он нередко выступал, так и по работе с двумя клиентами, проходившими свидетелями в некоторых его делах, но поспешившими обезопасить свое здоровье и доброе имя от потенциального несчастья, благо, деньги на то и другое имелись.

За последние годы к услугам Кожинского областная прокуратура прибегала все чаще, неудивительно, что встречаться с ним приходилось подолгу и мне, что только способствовало, нет, не дружбе, но тесному знакомству. Впрочем, мы успели друг к другу притерпеться, обычно этого вполне хватало для продолжения отношений, порой, достаточно доверительных.

Никогда прежде мне не приходилось защищать такого человека, нет, я говорю не об известности Авдея, а о самой его сути. Да, я был задействован у клиентов, обвиненных в грабеже, разбое, убийстве и покушении на таковое, но насильника, да еще подозреваемого в смерти девочки… это впервые. Может, поэтому сердце молотом стучало в груди, когда я заходил в здание следственного изолятора «Десятины», расположенного на Колодезной улице; эта пересыльная тюрьма, построенная как крепость еще в начале девятнадцатого века и с той поры в основе своей почти не изменившаяся, находилась в одноименном районе Спасопрокопьевска, невдалеке от конечной приснопамятного сто второго маршрута. Или дело еще в чем-то, пока непонятном, что ощутила только интуиция, со мной не заговорившая? Ответ на этот вопрос я оставил на потом, пока надо пообщаться с клиентом.

Для этого я с самого утра задвинул все прочие свои дела и отправился через полгорода. Хотелось побыстрее заняться делом, хотя сам себя поймал на неспешности, ехал на встречу со скоростью сорок, пугая неторопливостью других водителей. Наконец, запарковался у входа.

И тут узнал странное. Утром я звонил в администрацию, узнавал подробности вчерашней истории, но выведал только, что здоровью Шалого ничего не угрожает. То, что его выписали из палаты, я никак не мог ожидать. А потому сильно удивился, когда меня отвели в допросную комнату: помещение размером с уборную, расположенную на втором этаже первого корпуса. Две насмерть прибитые дюбелями к стенам скамьи, стол и крохотное оконце в двух метрах над головой, забранное толстой рабицей.

Шалый уже находился в камере, сидел, привалившись к стене и косо поглядывал на железно лязгнувшую дверь. Вид у него был скверный: повязка на голове косо покрывала лоб, обнажая заклеенный шрам, другой располагался на правой щеке, нижняя губа, приобретшая черноватый цвет, грубо затянута жилами. Все лицо вспухло, потемнело, под глазом наплывал синяк, гематомы покрывали и худую шею, продолжаясь и на груди и плечах. Отвалтузили его знатно.

Увидев меня, он повернулся, но тут же закрыл глаза, возможно, глаза болели от тусклого света шестидесятисвечовой лампочки. Я представился, ощущая уже знакомый неприятный холодок, пробежавшийся по телу. Но не от вида, вернее, не от того, что с Шалым сделали другие обвиняемые. Само нутро его неприятно поразило, было в моем клиенте нечто такое, от чего я начинал внутренне сжиматься. Да и запах от него шел тот еще.

– Пустовит… интересная фамилия, – только и ответил Шалый, снова закрывая глаза. Присев, я достал из портфеля папку.

– Почему вас выпустили из больницы? Должны были продержать там хотя бы три дня.

– А какая разница? Я надеялся, сотрясение. Не свезло. Всего измордовали, а башку проломить не смогли.

– Я подал прошение в администрацию СИЗО о вашем переводе в одиночную камеру.

Шалый хмыкнул, содрогнувшись всем телом.

– Вот уж… смешно. Опередили законника, я с утра в карцере.

– За что? – ошарашено спросил я.

– Охрана распорядилась, чтоб еще не досталось. Говорят, больше мест нет, – он потихоньку расходился. – С больнички турнули, мол, оклемался, уже хорошо. Утром таджики или еще чурки какие с местными подрались, вся синь прибежала разнимать, побитых еле разместили. Говорят, убили кого-то даже. Вот меня и спровадили.

Синью, осинами или уфсиновцами у нас называли сотрудников ФСИН, федеральной службы исполнения наказаний. Я покачал головой. Потом спросил:

– Есть еще какие пожелания? – не хотел, но на всякий случай заметил: – Несмотря на временное размещение в карцере, свидания и передачи вы можете получать в обычном режиме. Если опасаетесь, что кто-то из недоброжелателей подкинет вам двадцать кило муки, чтоб исчерпать месячный лимит…

– Да нет у меня никого, – раздражаясь, ответил Шалый. – Вернее, есть, но далеко лезть. Ни свиданок, ни передач не предвидится. Родитель не приедет, а брат сам сидит. За хлопоты спасибо. Сигарет бы еще, найдется?

С собой были, но делиться не хотелось, сослался на то, что не положено в карцере.

– Теперь давайте разберем ваше дело. О чем Кожинский допрашивал?

– Это важняк? В последний раз или вообще? Да обо всем. Последний раз вот пристал с бли… бил… черт!

– Биллингом, может? – подсказал я. Шалый кивнул.

– Напридумывали слов, поди разбери. Что это хоть значит?

– Определение местоположения сотового телефона посредством триангуляции с помощью ближайших вышек связи. Чистая геометрия, на основании получаемых или передаваемых данных с телефона на вышки можно с точностью в несколько десятков метров выяснить, где находится активный телефон, даже если навигатор в нем отключен. У вас он есть?

– Я интернетом не пользуюсь, – хмуро ответил Шалый. – Теперь хоть разобрался, а то важняк спрашивал, а я ни в зуб ногой. Он еще говорил, что мой телефон и той девчонки, ну которую я…, работали в одном месте и в одно время. Хотя я ее даже не видел.

Врал, к бабке не ходи. По лицу видно.

– Еще что? – сухо спросил я.

– Говорил про куклу, которую у меня еще когда нашли. Так я ж знал? Ну и вторая экспертиза была, следы девчонки нашли на моей сумке, и что?

– Про куклу давайте подробнее.

– Нашел я ее! – будто каркнул Шалый. – Увидел под скамейкой, понравилась. Подумал, взять, не взять, ну и взял. Прям преступление.

Он настолько старательно запирался, что мне пришлось потребовать от него всех деталей того дня, о котором его спрашивал Кожинский. Шалый махнул рукой, но тут же скривился от боли. Я поймал себя на мысли, что избегаю смотреть на его изуродованное лицо.

– И ты туда же! Что, вообще не веришь? Ни капельки? Вот прежний законник хороший человек, помог. А ты как все, тоже норовишь утопить. Важняк прямо сказал, защищать тебя не будут, готовься к худшему. А куда уж хуже-то? И так и эдак клин. Что, руки на себя наложить?

Только тут я спохватился: Шалый уже второй раз назвал меня на «ты», а я никак не отреагировал. Не сделал замечания сразу. Вот черт, теперь не отвадишь. Называть его в ответ на «ты» самое скверное, он может почувствовать ложную симпатию. Хуже всего, если я это подсознательно сделаю, встану на сторону обвиняемого целиком и полностью, тем самым пущу поезд защиты под откос. Надо оставаться взвешенным, осторожным и внимательным ко всяким мелочам. А я с ходу дал маху.

– Давайте к делу, – как можно суше ответил я. – Кожинский когда вам обвинения предъявил? После каких вопросов?

– После того, как сказал про блилинг, биллинг, черт. Он меня весь день тряс, безвылазно. А потом сказал, что на моей сумке нашли следы этой девчонки. Предъявил обвинение. А как они туда попали, спрашивается? Она возле меня терлась, что ли? Нет, может и это и приятно даже. Даже наверное приятно, когда об штаны такая мелочь трется, возбуждает.

Я почувствовал, как кровь неуклонно приливает к лицу. Вздохнул и выдохнул, затем поднялся, сделал вид, что ищу что-то в папки. Сел.

– Вы ее видели? Лизу Дежкину?

– Да говорю же, нет. Ни в тот день, ни раньше.

– Шалый, не валяйте дурака. Я прекрасно вижу, когда вы врете.

– Да не вру я, богом клянусь! Невиновен я, вот те крест, невиновен! – голос сорвался на визг. – Будто мне резон врать законнику. Не трогал я ее, не хватался даже и слюни не пускал. Всех, кто по статье проходил подходящей, всех трясли, в газетах читал. Я крайним оказался.

Я долго молчал, разглядывая собеседника. Шалый немного угомонился, замолчал, опустил глаза. Потом снова глянул, вид у него стал как у побитого пса. На глаза даже слеза накатила.

– Я крайний, пойми, законник, – тихо произнес он. – Что, не веришь? Вижу, не веришь. Дурной ты адвокат. Да, дурной!

Но продолжать не стал, смолк, старательно надеясь на понимание.

Я молчал. Девяносто процентов обвиняемых говорят защитнику примерно то же и так же. А потом, когда обвинение предъявит улики, когда адвоката припрут материалами дела, начинают менять показания, надеясь вывернуться, сыскать смягчающие обстоятельства, уповают на ошибки следователя, а в прежних сроках винят произвол судей и пристрастность присяжных. Готовы идти на что угодно, лишь бы скостить годик. Обвиняют всех, кроме себя. Обычно у таких статья написана на лице. У Шалого она так же очевидна.

– Что про изнасилование Кожинский говорил? – наконец, произнес я. Шалый чуть ожил.

– Да в этот раз ничего, а раньше… он мне дырку резиновую показывал, якобы моя. А я даже не понял, что за штука, пока он не сказал, что ее на хер надевают и…

– И что, на этой игрушке тоже следы девочки? – старался сдержаться, но голос все равно дрогнул. В ответ Шалый кивнул.

– Законник, правда, не моя штука. Да, я балуюсь, бывает, но не так. Матерью клянусь!

– Она умерла, я в курсе.

Он нервно сглотнул слюну.

– Ты прав. Не выдержала, ушла. Все надеялась, оправдают. А потом покончила с собой: газом траванулась. Я ее понимаю. Сам не ждал, что всех троих приплетут, думал, меньше.

– Значит, тогда все же троих насиловали, – холодно сказал я. Шалый вздрогнул всем телом.

– Ты не можешь. Меня судили же.

Я посмотрел на него, верно, так, как смотрят на вылезшего из-под блюдца таракана. Он снова сник и смолк.

– Дурной адвокат, – через минуту обоюдного молчания произнес он. Я кивнул и принялся объяснять ему поведение на последующих допросах, скорее всего ему хорошо известное по прошлому делу. Потом спросил об игрушках. Шалый молчал.

– В доме детская порнография была? Снимки, видео, картинки какие? – наконец, спросил я. Он выпучил глаза.

– Да я сказал же, нет. Чем хочешь, клянусь.

Возможно, прав, иначе бы Кожинский давно бы его об этом спросил. Спросил про свидетелей, возможна ли очная ставка. Но тут Шалый не то недоговаривал, не то не знал, ничего толком сказать не мог. Видимо, еще не нашлись. Пояснил только детали того дня, когда его видели с Лизой – дело было на остановке «Лесопарк», где сошли оба. Девочка всегда ходила мимо прудов в хорошие дни, а погоды в конце марта стояли на удивление теплые и безветренные. Родители говорили, это я помнил из газетных очерков, Лиза любила кормить уток, часто застревала надолго, обычно мать ее там и находила. В тот день тоже в первую очередь пошла туда, потом в парк, на качели-карусели. Только после этого забеспокоилась.

Шалого видели, когда он садился с девочкой в автобус, об этом я тоже читал, видели, как выходил. Про игрушку в заметках не говорилось ни слова, видимо, Кожинский не хотел раскрывать козыри. Посмотрим, что он станет спрашивать на допросе, что примется говорить мой клиент. Как говорить, как смотреть на защитника. Странно, что сейчас он не хочет ни в чем признаваться, я еще раз спросил его об этом, но получил прежние заверения. Тогда попросил расписать в подробностях время от улицы Софьи Ковалевской – там, невдалеке от завода ЖБИ, где работал Шалый, находилась и музыкальная школа Лизы Дежкиной. Возможно, они встретились на остановке, куда девочка приходила в три тридцать каждую пятницу после очередного сольфеджо. Но в тот раз автобус сильно задержался, народу в салон набилось масса…

– Да ничего особенного, сто раз уже важняку говорил. Тоже не верил.

– Я внимательно слушаю.

– Сел на сто второй. В этот раз хоть ждать не пришлось. Потом повздорил с кондукторщей, ее показания важняк снимал. Проезд у нас в понедельник подорожал опять, а не привык, дал по-старому, а тетка в крик, мол, страну обсчитал. Меня поддержали даже. Потом сошел.

– Куклу на «Лесопарке» нашли или на Софьи Ковалевской?

– Там.

– А девочки?

– В парк пошли.

– Значит, видели.

– Наверное. Не помню. Значения не придал. Я крохами не интересуюсь, а после зоны и бабами не особо, мне все отбили там еще. Веришь, нет, но никакого желания не осталось.

– Дальше что.

– Сошел, пошел на Магистральную, ну к Ваське Гусю. – Василий Гусев, его коллега и собутыльник, приятель того самого Егора Борщова, которого арестовали, но после выпустили. В тот день они выпивали вместе с еще одним товарищем. Вот только время четверка показывала разное. – Мы у него встречаемся в гараже, гараж не его, племяша, но он пускает. Ждали Егора, но он, падла, задержался, на нас еще соседи косились. Так что сами в ларьке нашли чекушку, раздавили. Егор заявился, сказал, дружбаны задержали. Уже хороший. Сбегали к ларьку, накатили. Потом не помню.

Шалый молчал какое-то время, глядя на мои пометки, которые я даже не для памяти делал, но чтоб немного пораскинуть мыслями и не смотреть на собеседника. Не выдержал, спросил, верю ли я ему. Я пожал плечами: верить обязывает профессия. Задал несколько уточняющих вопросов, поняв, что не особо и врезался тот день в его память. Чаще у преступников случается иначе: или день вовсе пропадает или запоминается в мельчайших деталях. Чаще. Но далеко не всегда. Я поднялся, собирая листки.

Напоминать про сделку со следствием смысла не имелось, такой сразу не пойдет, выждет новых допросов. На том и распрощались.

Выходя, увидел, что за Шалым пришли сразу три конвоира, обычно сопровождает один, не положено, да штат невелик. Ему сделали исключение: больше всего администрация изолятора боялась расправы над невольной знаменитостью, случись такое, многим из руководства не сносить головы.

Вечером снова позвонил Стасе, на этот раз не стала сбрасывать, уже плюс. Рассказал, как прошло, слушала внимательно, не перебивала, но и вопросов не задавала.

С Шалым поговорили мы недолго, поспрашивав его еще по прежним допросам, я решил выяснить подробности через свои источники, а заодно поговорить с самим важняком. Кожинский ответил тотчас, хотя звонил я на городской, когда на допросе или «в поле» – обязательно сбрасывает.

– Как здоровьичко? – поинтересовался он первым делом.

– Крепко побит, но вполне адекватен. Допрос, думаю, выдержит.

– Я о тебе, на кой ляд мне эта мразь сдалась. Как сам после разговора?

Чувствовал при этом себя почти триумфатором, еще бы, адвокат с ходу сел в лужу, рассчитывая на скорую победу. А теперь и в кусты не метнешься, если только подзащитный не настоит.

Пришлось сознаться. Нотки победителя Кожинский хоть и приберег на потом, но потаенными восторгами облагодетельствовал.

– Теперь, поди, раскаиваешься, – заметил он.

– Доведу до конца. Закажу независимую экспертизу генетического материала.

– Ну-ну, удачи, – хмыкнул он довольно. – Что, сам вкладываться будешь?

– Посмотрим. Вашего брата перепроверять всегда надо.

Хотя оба понимали, это лишь бравада, а потому договорились о новой встрече на послезавтрашнее утро, в десять устроит? – ну и прекрасно. Майор еще раз предъявит обвинения моему клиенту и задаст все вопросы.

Обо всем этом сообщил Стасе.

– Сдулся? – тотчас спросила она. Я честно признался, что подобного почему-то не ожидал.

– Договорился о времени нового допроса, по итогу буду придумывать линию защиты.

– Сделку предложишь?

– Скорее всего, – хотя выходило некрасиво. Сам себе процесс порушу. – У моего клиента две игрушки со следами ДНК девочки.

– Ты же сказал, одна. А… ты про мужскую. Мерзость какая, – она помолчала, пережидая комок в горле, потом произнесла почти буднично. – Сам в это вляпался, с потрохами.

– Да знаю, знаю. Надо бы перепроверить…

Хотя другая мысль обожгла, подлее. Подумалось, а может, зря слушаю Шалого. Он явно не все рассказывает, да и то, как это делает, само по себе вгоняет в дрожь омерзения. Может, вправду виновен по всем статьям? Пусть тела не нашли, да и то, когда найдут, вряд ли поможет лаборатория – ну какие следы на полуразложившемся трупе? Разве вещи самого Шалого. Адвокат обязан не то, чтоб безоговорочно верить клиенту, но разрушать доводы обвинения, особенно, если они кажутся защитнику огульными, особенно, если получены с нарушением процедур.

Вспомнилось, как в начале карьеры, еще когда работал на Хорошилина, получил своего первого убийцу. Человек из окружения прежнего губернатора обвинялся в двух убийствах предпринимателей, сделанных по версии следствия с особым хладнокровием. Вот только следствие собрало улики столь небрежно, пригласило таких свидетелей и экспертов, что я с ходу сумел отвести подозрения в одном из убийств, цепляясь буквально к каждому пункту, каждому показанию. Эксперты не могли похвастаться качеством проведенной работы, свидетели путались в трех соснах, я уже предвкушал победу по всем статьям. Казалось, прокуратура играла в поддавки, представляя возможность долгожданного триумфа. Как вдруг понял, что нелепо собранные доказательства выстраиваются в четкую, понятную картину преступления. Которую я всеми силами стараюсь извратить и разрушить. Мой подзащитный виновен, а я делаю все возможное, чтоб освободить его от заслуженного наказания.

Наверное, в жизни каждого адвоката наступает время, когда он должен решить для себя, будет ли защищать до победного заведомого преступника или позволит свершиться хоть какому-то правосудию. А ведь в первом случае он все сделает правильно, по букве закона. К нему даже придраться невозможно будет. Достаточно вспомнить самое скандальное освобождение из почти бесконечной череды, случившейся, правда, в США, но именно от этого особо громко прозвучавшего. Я имею в виду дело О Джея Симпсона, убившего жену и её любовника, но освобожденного в зале суда. Уж больно хороши оказались адвокаты, пошедшие на сделку с совестью, может, даже не заметившие этого. Да, они могли утверждать, что заведомо плохо сработали следователи и обвинители, вот правосудие и не свершилось. Но разве в этом дело? В этом суть состязания между защитой и обвинением?

Тогда я поступился законом, фактически, слил последующие заседания суда, в результате чего судья смог зачитать вердикт, приговорив клиента к шести годам вместо планировавшихся десяти-двенадцати. Обвиняемый был несказанно рад, меня поздравляли, Хорошилин жал руку и отмечал успехи ученика. А у меня на душе скребли кошки.

Он вышел через четыре года, освободившись условно-досрочно. И пропал, как в воду канул. Хотелось верить, что больше к преступлению мой клиент не вернется, что колония исправила его. Хотя любой здравомыслящий человек знает, что это не так. Скорее, наоборот, научит и подготовит к новым подлостям. Но я больше не слышал о нем, это главное утешение, оставшееся после прошедшего столь удачно дела.

Глава 4

Следующий день проскочил в суете, потому изначально и договорился с Кожинским на послезавтра. С утра прошли заключительные слушания, удалось добиться обвинения только по двум пунктам из четырех, больше пяти лет дать не должны, пусть и рецидив. Оглашение приговора обещалось через две недели. Сентябрь получался удачным месяцем, только начался, а уже два дела завершились, оба хотя бы частично в пользу клиента. Эдак в октябре уйду на полмесяца в отпуск, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Правда, в конце дня ждало разочарование: во время нового допроса моего подзащитного, следствие предъявило ему еще одно обвинение, посерьезней. Одно оно тянуло лет на семь. Придется еще раз пройтись по свидетелям, прощай, выходные.

Да и с Шалым вышло некрасиво, непрофессионально даже. Надо взять себя в руки, пусть один вид его вызывает законное омерзение. Сколько у меня таких было, немного, но никогда прежде не пускал дело на самотек. Зря газеты только читал. Но представить себя на нынешнем месте никогда прежде не мог, ни в мечтах, ни в кошмарах. Теперь допрос покажет, какие у следствия козыри.

В десять был в СИЗО как штык. Кожинский уже прибыл, поджидали только меня в небольшой комнатушке. По слухам, раньше тут была пыточная, в пользу чего свидетельствовала хотя бы ее высота – четыре метра, против обычных для изолятора двух с половиной. Вместе с майором прибыл и его помощник, капитан Тетерин, он как раз занимался настройкой микрофона, который никак не хотел закрепляться на маленькой стойке, все время вываливался. Пришлось плюнуть и просто положить его на разделявший нас стол. После врач здравпункта освидетельствовал моего клиента, заверив, что за два часа ручается, а после перерыв. Согласились.

Майор зафиксировал время, место, присутствующих и еще раз озвучил обвинения Шалому. После чего сообщил, что даже если обвиняемый откажется от нынешних показаний, они все равно будут фигурировать в суде и начал допрос.

Наверное, я ожидал большего. Во всяком случае, чего-то из ряда вон выходящего. Но ничего подобного Кожинский не озвучил. Обвинение строилось на показаниях кондуктора, хорошо запомнившего хамившего ей пассажира, двух свидетелей с «Улицы Софьи Ковалевской», вошедших следом за Шалым в салон, но вышедших на других остановках, а еще охранника с проходной завода радиотехнических приборов, который вроде как видел, что мой клиент пошел вслед за девочками в сторону прудов. Тут Кожинский старался не напирать, видимо, показания вахтера были достаточно неуверенными: вроде он, вроде не он. Скорее всего, в таком свидетеле на суде надобности не окажется.

Все, что происходило с Лизой Дежкиной в дальнейшем, оставалось и для самого майора тайной, о которой он мог судить лишь опосредованно. Честно, я ожидал свидетелей с остановки «Лесопарк» или в самой зоне отдыха, но их у Кожинского, судя по всему, не имелось. Во всяком случае, задавая вопросы, он ни разу не сослался на показания видевших Шалого и Лизу вместе. Уже хорошо.

Во втором часу допроса Кожинский сосредоточился на уликах, где имелись ДНК Лизы: забытой на остановке старой кукле Даша с возможностью смены голоса, производства самарской фабрики, холщовой поясной сумке Шалого и мастурбаторе «Зайка» местной фабрики резинотехнических изделий. Заключение по всем трем выдано лабораторией при городской прокуратуре, а по сумке – еще и новосибирской, куда Кожинский не поленился свозить улику – еще бы, первый анализ генных следов Лизы не нашел.

Под конец, Кожинский остановился на показаниях Василия Гусева и Ивана Кацапова, так звали четвертого собутыльника. Кожинский не мог сдержать ухмылки, когда произнес фамилию, на что Шалый отреагировал в своем духе.

– Я читал, это обычное поименование русских холопов при царе. Вон, Гоголь евреев жидами называл, и ничего, классик. Да у нас все хачей чурками именуют и тоже нормально.

– А он у вас еще и расист, – усмехнулся майор, при свидетелях со стороны мы с Кожинским были строго на «вы». Я куснул губу.

Все дальнейшее время Шалый вел себя сносно, не хамил, не запирался, отвечал подробно, не сбиваясь и не вдаваясь в детали. Видимо, не сказал ничего нового, такого, за что бы майор мог зацепиться. Хотя пытался и не раз, но обвиняемый не спешил с ответами, всякий раз давал время защитнику вмешаться, отводя провокационные вопросы. Чувствовалось, практика моему клиенту хорошо знакома еще по прошлому разу. Надо отдать должное Скобину, Шалого тот вытащил со дна.

Когда следствие дошло до показаний собутыльников, то наткнулось на обычное в таких случаях беспамятство свидетелей и кардинальное расхождение показаний. Кацапов утверждал, что первую чекушку выпили они в пять, когда к ним подошел Шалый, напирая на доминошников, прогнавших их от столика. Гусев настаивал, что он почти не ждал Авдея, тот прибыл в половине пятого, после чего оба и начали за здравие. Борщов уверял, что он пришел сразу после Шалого, чуть позже пяти. Бог его знает, по какому принципу следствие отбирало «правильные» показания, видимо, чтоб только у обвиняемого хватило времени свершить злодеяние и вернуться к пропойцам. Все равно выходило не слишком убедительно, яму еще надо выкопать, а следы замести, на одно это ушло бы не меньше часа. Видимо, придется поговорить со всеми троими обстоятельно.

В этот момент у моего клиента закружилась голова, не знаю, симулировал он или нет, но врач предпочел вмешаться и, проверив зрачки, велел сделать перерыв. Я поднялся, но Кожинский решил прекратить на сегодня. Шалый вздохнул с явным облегчением, и его можно было понять – на этот раз легко отделался. Прошлый допрос, посвященный этим трем уликам, занял одиннадцать часов. После него майор решил переквалифицировать свидетеля в обвиняемого.

Странно, конечно, что при таком невеликом урожае улик против Шалого выдвинули обвинение. Видимо, на Кожинского начали давить сверху, из областной прокуратуры, если не повыше. Полгода идет следствие, а ни обвиняемого, ни тела. Арестованного Борщова выпустили под свист и улюлюканье толпы. А результат нужен, у здания и так пикетчики дежурят последние месяцы, требуя найти и покарать. Поди их тронь.

Шалого вновь отвели в карцер – мое прошение было отклонено самым банальным из всех способом, у администрации взаправду не нашлось свободного помещения даже для столь значимого человека. Я все равно выразил протест, хотя и понимал, проку не будет. Хотя сам он не особо и возражал, памятуя о случившемся в общей камере. В другое СИЗО переводить его так же смысла не имелось, что «Десятины», что «Матросская тишина» – о таком везде узнают. Что далеко ходить, сегодня все газеты вышли с передовицами об аресте Шалого, журналисты выведали и мое имя. Хорошо, написали, «назначен», а не «взялся защищать», иначе быть и мне битому. Теперь стоит ждать пикетов с требованием скорейшей расправы над насильником и убийцей.

Глава 5

На допросе Кожинский играл в открытую, с одной стороны давая мне понять, что все козыри у него, с другой, пытался нащупать слабые места в обвиняемом, пристально вглядываясь в лицо Шалого. Не знаю, что он там прочитал, после подписания протокола мы с Алексеем успели переброситься парой фраз, после чего его вызвали к начальству. Я же поспешил по своим делам, в тот день у меня была встреча со свидетелями и судьей. Вечером созвонился с Кожинским, попросил адреса честной компании собутыльников.

– Вряд ли что вытрясешь, – хмыкнул майор, скидывая их письмом. – Я ж тебе прямым текстом во время допроса сообщил все, что натряс.

– Думаешь, полиции у нас все тайны доверят? Даже лохи изливают душу только мошенникам и священникам.

– А ты у нас первый или второй?

– Психиатр, – усмехнулся я. И перевел разговор на другое, не дававшее покоя с момента допроса. – Я еще по поводу мастурбатора звоню, хотел бы отправить его на дополнительную экспертизу.

– Пустовит, ты же не выразил претензий эксперту, – удивился майор. – Сам читал, кто делал – Ерлан Турсунов. Или ты и ему не доверяешь?

– Доверяю полностью, а вот вашему оборудованию нет. Оно прошлого века, пусть и германское, но после того случая…

Четыре года назад я перепроверил анализ ДНК, в результате чего сумел отвести главную улику обвинения, дело развалилось, суд оправдал подзащитного. Редкая полная победа, обычно судья становится на сторону прокурора. Памятуя это, защитники излишне часто предлагают обвиняемым идти на сделку со следствием. Ведь так заведомо вкатают меньше, а потом апелляция, амнистия, условно-досрочное – глядишь, и половины от запрошенного прокурором срока клиент не отсидит.

– Ладно, подавай ходатайство, – подозрительно легко согласился Кожинский, – заезжай завтра днем. Все равно что в твоей, что в нашей лаборатории одни люди работают. Но ты их зарплатой обеспечиваешь.

– Кожинский, ты за мной шпионишь?

– На такую роскошь денег нет. Просто болтают всякое, а я привык слушать.

На следующий день отправился на Магистральную. Место глухое, дома только значились новостройками, весь этот квартал был возведен в самом конце девяностых, и за полтора десятка лет эксплуатации успели изрядно обветшать, а зарасти деревами не смогли. Оттого выглядели пустыми и неприятно голыми, красуясь бетонными боками с давно облупившейся краской. Дети невеликим числом бегали возле качелей, горки, «черепахи», проржавевших настолько, что подходить к ним было страшно. Интересно, где остальные пацаны, неужели как один пялятся в экраны сотовых или сражаются в приставочные игры?

День был субботний, но поначалу сыскать удалось только Борщова, я не хотел встречаться сразу со всей компанией, предпочитая говорить с каждым поодиночке. Впрочем, на их показания особо не рассчитывал, понимая, какова память человека вечно под хмельком. Как их держат-то на заводе ЖБИ, непонятно, вроде советские времена, когда алкашей вечно прощали за попойки, давно канули в Лету.

Егор производил впечатление паскудное, впрочем, иного трудно ожидать. Неприятное лицо у него, узкая мордашка с выпученными глазками и серым цветом кожи, испещренная мелкими оспинами, неприятная, но и чем-то притягательная. Как и весь вид его, одновременно отталкивающий и располагающий. Немудрено, что Борщов обзавелся семьей, неудивительно, что изводил их как мог и хотел.

Он пригласил меня за стол, выставил жену и сына на улицу. Поставил портвейн, дохнувший сивухой. Мерзость, но пригубить пришлось. Борщов быстро захмелел, чего и добивался. Некоторое время пристально наблюдал за мной, наконец, ослабил бдительность. Я спросил, согласится ли он на аудиозапись своих показаний, он дал согласие.

– Да плохо я помню тот день, законник, столько времени прошло, – начал он, а я еще подумал, не у него ли Шалый ухватил это слово? – Да и трясли меня менты что твоего кота за шкирку. Точно скажу, когда с работы ушел, у нас тогда авария случилась, в четыре отпустили. Я с корешами немного поотмечал такую удачу, день-то нам полный запишут, а не сокращенный. После этого поехал на Магистральную. Прибыл после пяти, но наши даже по первой накатить не успели, точно скажу, сосед Гуся еще орать стал, мол, чего столик заняли, мы тут в домино играем. Да у Кацапа спросите, он передо мной прибыл. А что с Авдеем теперь будет?

– От вас зависит, – коротко ответил я, на что Борщов тут же выдал согласие слегка подкорректировать показания. Может, был и чуть пораньше, но не сильно уверен в этом. На что намекал, понятно, мужик дошлый, сразу учуял выгоду. Но я спросил Борщова о прежних встречах с полицией, отметив про себя, что теперь его показания как потенциального свидетеля обвинения пропадут.

– Да, сам не знаю, чего прицепились, – легко согласился он. – Поначалу, трясли всех подозрительных, особо кто сидел или потенциальных.

Я попросил пояснить эту фразу, Егор пожал плечами.

– Паскудная история, – спокойно ответил он, – но расскажу. Я раньше в детсаду работал, красил, рисовал, сад-огород разбивал, да и сейчас этим же занимаюсь на заводе. Застукали меня за тем, что я, дескать, за карапузами подглядываю. Но только у меня самого спиногрыз семи лет, на кой ляд мне других высматривать.

– А вы не высматривали.

– Смотрел, чего скрывать. За тем, чтоб они краской не заляпались. Я ж художник, а детей потом скипидаром отмывать. Но там правила будь здоров какие, детсад-то для непростых смертных, вот и выперли. В прошлом июле это было.

– Там тоже выпивали?

– Какое! – хмыкнул он. – В полной завязке творил два года. А как погнали, спасибо племяшу, пристроил на завод, он там большой начальник.

– А весной загребли за что?

Он скривился.

– Да ерунда вышла. По пьяной лавочке сболтнул своей подружке, что видел ту девчонку, она и настучала ментам. Неделю в кутузке продержали, потом сообразили, что шутка это. Шутка.

– Подружке? – переспросил я. – Не жене.

– А чего жена? Свое отслужила. Теперь только растить, кормить, обстирывать. За чем получше я к крале хожу. Другой, не такой тупой как прежняя дура. Да вы допивайте, я еще подолью.

Я поднялся, но стакан оставил в покое, от уже принятого желудок протестовал. Двинулся к Кацапову, благо тот уже прибыл с променада в магазин, но набраться еще не успел. Тоже жил на Магистральной, только на другом ее конце. А после него уже к Гусеву, да еще к тому соседу-доминошнику, интересно, был ли у него Кожинский или его люди?

Ивана даже просить не пришлось, едва узнал, зачем я прибыл, стал выкладывать как на духу. Как и Шалый, он жил довольно далеко от приятелей, но всегда прибывал по первому зову. А вот моего клиента иногда приходилось поджидать долго, собутыльники часто начинали без него. По тому судя, насколько складно Кацапов говорил, мне подумалось, этот текст он вызубрил еще на допросах в полиции. И отступать от затверженного не намерен, больше того, именно его теперь почитает абсолютной истиной. Внушение напополам с самовнушением, так это назовут психологи.

Скверно, конечно, но не факт, что Кацапов смог сейчас детально вспомнить те сутки, он и спустя неделю вряд ли привел бы подробности той попойки. Для него это всего лишь один из пустых, незапоминающихся дней, которыми вся жизнь забита.

Он и производил схожее впечатление, невыразительный мужичонка неопределенного возраста, я бы дал немногим за сорок, но по паспорту Кацапову недавно исполнилось тридцать три. Холостяк, пропойца, ищущий пристанище и старающийся обратить внимание на себя всех и каждого. Вот и для меня нашел слова и льстивую полуулыбку, стараясь, чтоб его речь звучала как можно более убедительно. Чувствовалось, подобное внимание Кацапову и в новинку и приятно. Прежде его допрашивали всего раз, но речь он подготовил так, как будто все время поджидал нового случая.

– Я как раз третьим пришел, Гусь и Авдей уже на месте были, то есть, около пяти подошли, как по мне, вряд ли позже. Но и раньше едва ли, они еще разогреться не успели. Вот Егорыча дожидались долгонько, он где-то в половине шестого объявился, зато довольный. Ну, мы сразу в гараж пошли. Приняли немного, пока его поджидали, и пошли.

Он в подробностях излагал все события того дня, видимо, после разговора с Кожинским припомнил еще подробности, да те майору не понадобились.

Толком ничего нового не вызнал. Поспрашивал насчет обыкновенных встреч, оказалось, они собираются в гараже по субботам, та пятница – исключение, тем более благоприятное, что на следующий день после нее тоже поддали.

Я не дослушал, стал собираться. Кацапов еще помялся у входа, дернул за рукав. Предложил на прощание помощь, вдруг еще что важное припомнит. Смотрел на меня при этом глазами преданного пса, очень надеясь, что я дам согласие на новый визит.

– Я ведь с той поры в завязке. И прежде немного пил, так, больше для видимости, но с той поры ни-ни. Чтоб все упомнить и не пропустить.

Попрощавшись, я стал спускаться по лестнице, лифт не работал. Только когда открывал входную дверь подъезда, услышал как щелкнул замок кацаповской квартиры.

Глава 6

С Гусевым мы договорились встретиться вечером, образовавшееся окно я планировал потратить на новый визит в лабораторию, определенно, надо мне там прописаться, а то только трачу или свои, как сейчас, или клиентские деньги; последние, понятно, значительно чаще. Нынче в голове свербела мысль: может, снова вкралась ошибка, может, лучшее оборудование не найдет следов ДНК девочки. И еще одна схожая по силе воздействия дума терзала: надо убедиться, что Шалый действительно виновен по всем статьям, и тогда с чистым сердцем пускать его дело на самотек, на мнение прокурора, на согласное с ним решение судьи.

Эксперт подъехал вместе со мной, удивительная точность, а ведь не сговаривались. Квятковский, первый помощник и ученик Турсунова, и такой же дока, при встрече мы обменялись понимающими взглядами. В ходатайстве я настоял на заборе пробы и у Шалого, чтоб исключить ошибку. В знакомую комнатку СИЗО привели обвиняемого.

Вид у него стал еще более жуткий: лицо приобрело изжелта-лиловый оттенок. Говорил он с заметным трудом, губы плохо слушались. На прибывших, включая меня, смотрел с опасением. Когда ему пояснили суть, немного успокоился, а после взятия пробы попросился на разговор.

Мы остались одни.

– Что, удастся отвести? – спросил он, едва хлопнула дверь.

– Но я понял, что вы эту игрушку первый раз видите, – подчеркнуто вежливо произнес я. – Лучше во всем удостовериться. Тем более, оборудование у судебных экспертов старое.

– Но я правда первый раз вижу, – Авдей буквально прошипел эти слова, кривясь от неприятных ощущений, слова давались ему с трудом. – Зачем она мне, руками проще. Это всё немцы, их извращенцы придумают…

Шалый закашлялся, нижняя губа у него начала кровоточить. Я отвел глаза. Помедлив, произнес:

– А по результатам анализа будем думать, как действовать дальше.

– Но если на ней следы той девчонки, тогда…

– Сперва посмотрим, что эксперт скажет.

– Ему можно верить?

– Нужно. Он в таких делах спец, – я вдруг заметил, что Шалый больше не решается называть меня на «ты», но и на «вы» пока не выходит. Что же, хоть один плюс.

– И долго ждать?

– До пяти дней. Мне как постоянному клиенту, сделают быстрее. В начале будущей недели увидим готовое.

– Только б не нашли, – мрачно произнес он. Вот странно, вроде без нажима, просто сказал, но я вдруг проникся этой фразой, посчитав ее идущей от самого сердца. Потому решил переменить тему и спросил его о содержании в карцере. Авдей рукой махнул.

– Лучше там, чем вот так снова, – он опять закашлялся, я попросил охрану привести врача. Разговор и без того короткий, подошел к концу, Шалого повели на осмотр.

Гусева пришлось дожидаться. Человек необязательный, он и до того откладывал разговор, а когда я прибыл в его квартиру, расположенную в доме напротив здания, где проживала семья Дежкиных, но только числящейся по Электродной улице, то застал только жену и ее знакомую, они собирались уходить. Супруга понятия не имела о моем визите, задержись я на пару минут, и поджидал бы свидетеля в коридоре.

Он прибыл через полчаса, если не позже, я устал смотреть на экран сотового. Спохватился, напрочь позабыв о моем визите, открыл дверь, пригласил на кухню. Предложил налить, хорошо, только чаю. Удивительно, но в субботний вечер, когда обычно собутыльники собираются похорошеть, под хмельком был один только Борщов. Видимо, частые визиты следователя нарушили их «мушкетерскую» традицию, как ее назвал сам Гусев. Я еще спросил, отчего так.

– Ну как же, три мушкетера, – тут же принялся пояснять он, подливая душистый чай из шиповника с чабрецом и подкладывая кусочки пирога, извлеченного из недр объемистого холодильника.

– Но вас четверо.

– И их четверо было, про гасконца не забудьте.

При всем разгильдяйстве Василий оказался самым обстоятельным и обаятельным из всей честной компании. Он твердо запомнил время прибытия Шалого, уверяя меня, что это случилось еще до того, как он принял на грудь первую стопку, то есть в половине пятого. Сослался на доминошника, который – и это тоже традиция, – ежепятнично раскладывал во дворе дома кости со своими товарищами, обычно, стучали они по часу-полтора, до новостей. И выходили всегда в одно время. Гусев последние полтора года перебивался случайными заработками, неудивительно, что обычаи соседей были ему столь хорошо известны. Я надавил на него, проверяя, хорошо ли он помнит события того дня. Оказалось, так себе, но главное, время может подтвердить Ефим, тот самый доминошник, который прогонял их от стола, где уже раскладывал кости, предвкушая захватывающие партии.

– Я почему запомнил: он всегда выходил во двор, как жена начинала свой сериал смотреть. Они постоянно собирались, скверная погода или хорошая. Если шепчет – на улице, если холод или дождь, в подъезде, вы видели, места там много, можно устроиться. В выходные там студенты под пивко собираются, а эти пятницы облюбовали. Погода в конце марта, помню хорошо, теплая стояла, самое оно посидеть.

– Вы тоже в любую субботу собирались?

Гусев кивнул.

– Если форс-мажора какого не случилось у наших. Или мой племянник гараж вдруг занимал, у него еще один есть, женин, а этот под ремонт или чего схоронить ценного от глаз жены. В тот день градусов семнадцать было, очень тепло, я в куртке распарился, пока ждал. Первым как раз Авдей подошел, мы с ним только присели, как доминошник вышел. С ним и сцепились, но потом ушли накатить, а когда вернулись, тут уже и Кацап пришел, а следом и Егорыч.

– Его долго ждали? – зачем-то спросил я. Гусев подумал немного.

– Точно не скажу, наверное, да. Мы уже хорошие были, я в такое время за часами не слежу. А как моя половина начнет из окна пилить, так и закругляемся. В тот день похоже вышло.

– Шалый вам ничего не рассказывал про девочку?

Он сперва не понял, о чем я, потом сообразил.

– Нет, у нас разговоры другие ведутся. Егорыч хвастает, что стащил с завода, мелочь всякую, он как сорока-воровка, вечно все тырит. Я анекдоты рассказываю или чего из жизни забавное припоминаю. Авдей, он что-то такое, как бы сказать, интимное про женщин говорит. Или про футбол. Он за наш «Механизатор» болеет, как и Кацап. Но тот больше молчит, или тоже о футболе. А когда похорошеем, я уж не помню, о чем беседуем. В голове не откладывается.

Василий прав, он действительно был компанейским человеком, пусть и несобранным, безалаберным, но не вздорным. Отвечал охотно, вопросов лишних не задавал, подливал чаю и подкладывал пирог, купленный, возможно, к моему приходу. Или чьему-то еще, запамятованному прежде.

Еще подумалось, как таких совершенно разных людей смогла объединить выпивка. Или у них имелось общее прошлое, о котором мне попросту не известно?

– О женщинах что Шалый обычно рассказывал?

Гусев смутился.

– Да как вам сказать. Говорит какие они стервы, что мало дают, что глаз да глаз нужен, что только кулаком воспитаешь. Все в таком духе.

– Похождения свои расписывал?

Он задумался и довольно долго молчал. Наконец, пожал плечами:

– В общих чертах, чего-то конкретного нет, не вспоминаю. Вот только когда начнет, лучше останавливать, он злобится часто на всех баб без повода. Так что мы больше про футбол, хоть я его и не люблю. Если не чемпионат мира, конечно, тогда да. Жду, когда он у нас случится. Может, билет куплю, города повидаю. А то дальше Новосибирска и не был нигде, даже в Россию до сих пор не съездил.

Забавно, как мы, сибиряки, относимся, вернее, не относимся, к жителям Европейской части страны. Будто другое государство. У нас и столица своя, Новосибирск, его так часто и называют. Да и не единственная это особость – многие во время переписей указывали в качестве национальности именно сибиряк. И порой гордились этой особостью. Симонович так и поступил, потом нам об этом рассказывал, довольный. Впрочем, его национальность это отдельная песня, весьма невеселая. Достаточно сказать, что его деда, обычного участкового терапевта, в пятьдесят первом осудили на десять лет, прицепив к приснопамятному «делу врачей» – массовая истерия тогда охватила весь Союз. По слухам, усердно циркулировавшим и в нашей глуши, из России, ну да, откуда ж еще, к нам в Сибирь и на Дальний Восток собирались депортировать евреев, примерно как до того чеченцев, татар, венгров, армян, немцев… Да и сам мой коллега не избежал паскудных россказней властей, вздумавших бороться с мировым сионизмом – потому в восемьдесят четвертом он, тогда студент юрфака, поменял фамилию на мамину, став ненадолго Миловидским. В девяносто втором вернулся ныне хорошо всем знакомым Симоновичем.

– О детях он не рассказывал чего?

– Н-нет, не припомню такого, – Гусев замялся. – Своих у него не было, а о наших никто не рассказывал, даже Егорыч, хотя тот своего спиногрыза, как мы вдвоем окажемся, часто поносил. Кацап, тот всегда тихий, кажется, тоже ни разу про дочку не говорил. От него вообще слова лишнего не услышишь, больше поддакивает и соглашается. Странный, конечно.

Спрашивал у всех троих, но никто историй о детях от Шалого не слышал. Не доказательство, конечно, скорее, расчет на будущую линию защиты.

Напоследок поинтересовался адресом доминошника, но Гусев понятия не имел, посоветовал спросить бабушек у второго подъезда, кто-то из них непременно скажет. Но лучше представляться милицией, мало ли как они к адвокату отнесутся.

Он прав, милиция куда понятней. Спустившись, я так и поступил, представившись «служителем правопорядка», объяснили сразу. Третий подъезд, шестой этаж слева, он точно дома, идите смело. Что и сделал.

По дороге не выдержал, позвонил Баллеру. Председатель палаты ничуть не удивился моему появлению в своем мобильном.

– Вадим Юрьич? Ждал твоего звонка даже раньше. Все же решился спросить о былом.

Кашлянув нервно, поинтересовался о первом процессе над клиентом. Баллер помолчал, собираясь с мыслями, я буквально видел, как он при этом слегка покусывает губу и трет большим пальцем указательный, как делал это всегда, что в домашней обстановке, что в здании суда, неважно, в каком качестве он там находился, а ведь ему доводилось выступать и свидетелем. Наконец, произнес неспешно:

– Мне тогда Шалый показался человеком скользким, неумеренным во всем, способным на большее, нежели то, в чем его обвиняли. То, сколько я ему отмерил, это даже не заслуга адвоката, но вина дознавателей. Не могу вспомнить следователя, серое пятно вместо лица…

– Архип Головня, – подсказал я.

– Да, верно. Его после этого процесса сняли с должности, отправили на заслуженный отдых. Теперь вспомнил. Вадим Юрьич, тебе бы надо встретиться со Скобиным, он человек дошлый, куда лучше моего расскажет обо всех деталях. Память у него, сам помнишь, какая.

– Мне нужен ваш острый взгляд сейчас. И ваше мнение, – не знаю, зачем льстил, вдруг почувствовав себя школьником перед учителем, дающим мне последние наставления.

– Не надо так говорить, ни к чему. Серьезных улик, как я понимаю, сейчас против Шалого нет?

– Только косвенные. Зато множество.

– Иначе ты бы не спрашивал. Да, верно. Даже если найдут девочку… тело девочки, – поправился он, – вряд ли что-то сильно изменится. Похоже на следствие давят, требуя закругляться. Да и город взбудоражен. Тебя уже допрашивали журналисты? А вот меня успели найти. О тебе, Вадим Юрьич, вызнавали. Скоро и так доберутся. Будь осторожней, это ведь и против тебя процесс идет, сам понимаешь.

Понимал бы раньше, коли разум не затмило тщеславие. Но на суде точно будет жарко.

– Мне трудно сказать о том, мог или нет, если ты об этом спрашиваешь, – наконец произнес бывший судья. – Скользкий тип, повторюсь, сам от себя не знает, чего ожидать. Проверял, подружки у него какие-нибудь есть?

– Если и имелись, то за деньги. Других подобные ему, если встречают, то понятно, чем это заканчивается для обоих. Сам Шалый ничего не рассказывает, да и не хочет признаваться, резонно скрытничает, а вот дружки его тоже тему не стремятся поднимать – сами мутные.

– Это верно, компанию подбирают среди себе подобных. За каждым таким не один грешок водится, только пока не запротоколированный. – Он снова помолчал, наконец, произнес: – Не могу тебя обнадежить. Мог. По моему убеждению, способен. В неволе такие только злее становятся, а хуже того, отчаянней.

Баллер будто недавно встречал Шалого, ровно сам на его допросе побывал. Что значит, судья. Насквозь видит, как рентген.

Поблагодарив, я поднялся к квартире доминошника, позвонил.

Любителя постучать на свежем воздухе звали Ефим Головко. Невысокий, тихий человек, вроде среднего возраста, но как выяснилось, уже полтора года как пенсионер. Потому домино и увлекся, что за зиму перечитал все старательно откладываемые прежде детективы, решив попытать себя в любимом спорте старых и новых приятелей из соседних подъездов. У пенсионера быстро переменяются вкусы и заводятся связи – стоит только выйти спозаранку во двор.

Головко об этом сам охотно рассказывал. Пусть мой визит его удивил, как оказалось, полиция до него так и не добралась, но все, о чем мог рассказать, Ефим охотно поведал, старательно припоминая всякую деталь.

– Вот право, не люблю я этой публики. Не понимаю даже. Что за прок сидеть друг против друга и напиваться. Да и разговоры, уж не сочтите за старческое брюзжание, слушать невыносимо. То всех поносят, то друг с другом собачатся, то в обнимку, то на ножи. Вот и в тот раз, обычно они под нашими окнами ежесубботне собираются, соседи к ним притерпелись, хотя трудно это таким словом назвать. Скрипя зубами выносят, так вернее. Раз участкового призывали, да проку, побеседовал и ушел. Они и наглеют.

– Вы время, когда эта четверка стала собираться, хорошо запомнили?

Головко хмыкнул.

– Еще бы. Моя супружница, она синхронно со мной на заслуженный отдых вышла, пристрастилась сериалы смотреть. Отечественные или турецкие мылодрамы, как я их именую. Новости заканчиваются в половине пятого, она сразу к телевизору. Выходные только свободны.

– А в тот день?

– Обязательно. Погода хорошая уже стояла, вот как сейчас, под двадцать градусов тепла и сухо, снег еще только лежал в углах двора. У нас солнце нечасто появляется и ненадолго, сами видите, дома по двадцать этажей настроили вплотную. Как жена за телевизор, я по традиции за дверь. Семенычу позвонил и Витьку, мы обычно втроем стучим. Вышел, а там уже эти двое столик заняли, поджидают. Один уже хороший, я смотрю.

– Авдея Шалого точно помните, – на всякий случай я показал фото. Головко охотно кивнул.

– Он самый и есть. Этот еще трезвый, но вечно всем недовольный, злой, больше всех орет. Детей еще обижает, дай повод.

Сердце екнуло.

– Поподробнее расскажите. Кого и как?

Головко замялся.

– Да как пьянь на детей смотрит, лучше меня знаете. Шугает, пристает, обматерит или и вовсе взгреет. Соседка моя говорила как-то, что вот именно Шалый ее мальчика скинул с велосипеда, когда тот мимо проезжал, а саму машину об дерево ударил несколько раз. Почему к участковому не пошла, сами понимаете, – проку ноль.

Я выдохнул. Но на всякий случай спросил:

– Вы сами что-то подобное за Шалым видели?

Доминошник с минуту молчал, припоминая, но потом покачал головой:

– Не припомню. Орали, матерились, это да. Песни пели, раз даже плясали возле гаража, где собирались, да вон он, серый второй справа, где нагажено и надписи на английском непонятные. Иногда с телевизором выходили, включали на полную громкость, когда наша команда снова проигрывала. Боюсь, как чемпионат мира начнется, вообще с ума сойдут. Детям покоя точно не будет, матчи поздно заканчиваются. А как наши, не дай бог, выиграют, вовсе тут все разнесут.

– Значит, вы точно утверждаете, что вот этот человек, – кивок в сторону карточки, – примерно в половине пятого уже был во дворе?

Головко, несколько недовольный тем, что его прервали на важной теме, буркнул что-то про себя, но чуть погодя охотно подтвердил свои слова.

– Не сомневайтесь, точно помню. Да такое трудно забыть, время неурочное, я еще поскандалил с ними, оттого и запомнилось. Вот прочие из этой четверки, они позже прибыли, через час только и собрались все. Пошли в гараж тогда уже, а до того…

– Постойте, – в голову влезла любопытная мысль, – вы сильно скандалили с ними?

– Не очень, но одна женщина, вроде с той стороны дома, – Головко махнул рукой к соседнему знанию, серой громадой нависшему над двором и затенявшему последний свет заходящего солнца, – тоже высунулась и меня подержала. Она еще сказала вроде: «время полпятого, а уже нарезались». Или что-то в таком духе. Видно, тоже на часы посмотрела или от сериала ее оторвали.

– А ваша жена? Слышала?

– Нет, она телевизор громко включает, туговата на ухо стала последние годы. Не слышала.

Да и неважно, если так рассуждать. Какая разница, главное, у меня появился реальный свидетель, за показания которого можно зацепиться. Мне самому в первую голову, чтоб отбросить прежние скверные мыслишки и сосредоточиться на основополагающем, к чему меня шесть лет института и почти двенадцать практики готовили.

Теперь надо встретиться с Шалым и еще раз подробно пройтись по его показаниям, уточняя, как он оказался на остановке «Лесопарк» и куда двинулся, все буквально посекундно. Но это после, в понедельник. Сейчас главное другое.

– У меня большая просьба. Вы сможете дать показания в суде, рассказать все то, о чем мне сейчас говорили?

Глава 7

Наконец-то заслуженный выходной, у меня его не было уже почти две недели. Адвокат он как частный врач или мастер – нужен всем и в любое время. Это только кажется, что можно обойтись своими силами, знакомыми, блатом или мохнатой лапой в администрации. По советским временам помню, как к моей бабушке обращались все соседи, ладно она была парторгом нашего Третьего механического завода, выпускавшего, кажется, все: от игл для швейных и патефонных машинок до пароварок и бойлеров, главное, у нее имелся знакомый адвокат, стараниями которого отмазывались прогульщики и халявщики, устраивались тунеядцы и диссиденты, решались имущественные споры, люди разводились и сходились заново. К моменту моего появления на свет, конечно, вся эта канитель немного поутихла, бабушка вышла на пенсию, но все равно хлопотала, устраивала, добивалась и выбивала. Такой уж была по натуре. Зато благодарственных коробок конфет и бабаевских шоколадок у нас в доме всегда имелся запас.

Конечно, адвокаты бывают разные, как тут ни вспомнить моего первого наставника. Хорошилин отличался от многих прочих не только железной хваткой и особой хитростью ума, но способностью выжимать деньги из ничего. Достаточно вспомнить пример моей стажировки, ведь в его схеме начинающий защитник Пустовит играл не последнюю роль. Еще бы, когда ко мне обращался очередной клиент или обвиняемого назначал суд, я на голубом глазу предлагал денежный вариант «с почти гарантированным результатом» – знакомого юриста, много опытнее меня именно в той области права, о которой шла речь в том или ином предстоящем деле. Если у подзащитного имелись деньги, обычно он соглашался, иногда брал кредит или пускал шапку по кругу. И то, два адвоката, представляющие интересы одной персоны – это, извините, еще и форс. Да и на судью нередко оказывало давление, особенно, когда мы, постоянно шушукаясь, просили отвода присяжного, свидетеля, эксперта.

Иными словами, Хорошилин не только брал с меня деньги за процесс, помните его схему, но еще и получал навар с моего клиента. Поистине высший пилотаж.

Но осуждая учителя, не могу не признать его умений, Хорошилин работал умело, прекрасно зная законы, ловко ими пользовался, грамотно расставлял ловушки свидетелям, а поминутно цепляясь к мелочам, разваливал самые стройные дела. Его не любили и прокуроры, и коллеги из палаты. Пускали шепотки, частью справедливые, но отдавали должное мастерству. Мне было чему у него поучиться. Тем более, в самом начале карьеры, когда я работал, не зная отдыха, первый выходной у меня случился на третий месяц практики, второй через полгода. И все было в охотку, в удовольствие. Даже бессонные ночи в архивах. Это сейчас я слегка обленился. Но ничего не могу поделать, мне нравится эта работа.

Утром позвонил в администрацию изолятора, выяснил, что Шалого перевели в больницу, таки диагностировав сотрясение мозга. Могли бы и раньше, да видно отмашки не было. Теперь же, когда здоровье обвиняемого снова оказалось под угрозой, начальство забеспокоилось. Не хватало его потерять до процесса.

После набрал Гале, она ответила сразу. Последние недели дочка жила с бабушкой, на окраине Десятин, довольно далеко от прежнего места жительства, но почти рядом с нынешним местом работы отца. Поинтересовавшись самочувствием и настроением, спросил, как предпочтет провести день, Галя потребовала вести ее в кино в «Мираж» – самый большой торговый центр Спасопрокопьевска. Подростки, они такие: стоит старшим забить где-то местечко, как младшие неизменно подтягиваются следом. Сам прошел через подобное.

– Мама будет?

– Очень на это надеюсь. А как твоя работа?

– Одно дело закрыл позавчера, надеюсь, и дальше так пойдет. Очень в отпуск хочется.

Обычно я стараюсь не делиться с ней подробностями, разве, самыми любопытными или назидательными. Об остальном она может прочесть и в газетах, если захочет, конечно. У Гали другие интересы, ей больше по душе дизайн и печать, вот у мамы в администрации и пристроилась помогать. Про Шалого она точно узнает, потому лучше сыграть на опережение.

Стася пошла с нами, по дороге мы больше молчали, я старался вести машину, сосредоточившись на процессе, а супруга была занята подготовкой ко Дню города – именины Спасопрокопьевска наметили праздновать в следующие выходные. Всю дорогу с кем-то созванивалась, только под конец успокоилась. Но лишь для того, чтоб узнать о Шалом.

– У меня впечатление, что к нынешнему делу он непричастен. Я нашел свидетеля, утверждающего подобное, возможно, отыщу и другую.

Я посмотрел на Галю в зеркало заднего вида: ушки на макушке, но виду не подает. Еще бы, сегодня утром в «Буднях», центральной нашей газете, представители которой днюют и ночуют в администрации города, вышла большая статья о прошлом моего подзащитного. Со всеми нелицеприятными подробностями.

Вот для чего борзописцы намедни пытали Баллера.

– И это не его дружки?

– Напротив. Сосед одного из собутыльников, добра к той компании не питающий. Однако, счел необходимым исполнить долг.

– То есть, ты его свидетелем защиты вызовешь?

Я кивнул. Стася поморщилась, но возмущаться не стала. Не то не нашла аргументов, не то готовила козыри. По виду не скажешь.

– А сам он, конечно, невиновен.

– Я не исключаю подобного. И по итогам рассчитываю на доследование, – говорил спокойно, но сердце екнуло, когда произносил последние слова. А вдруг так и выйдет, вот славно получится.

Да, гонора мне не занимать, самомнения тем паче.

Стася снова поморщилась.

– Думаешь, стоит возиться? Решил докопаться до истины в кои-то веки или это личное?

Это она про мои амбиции. Что же, в рентгене и ей не откажешь.

– Докапываться это дело прокурора, мне же предстоит обезопасить невиновного.

Только когда произнес, понял, насколько неудачное подобрал слово. Во всяком случае, для Стаси.

– То есть, этот мерзавец еще и невиновен.

– Боюсь, в данном случае следует говорить так. Я не утверждаю наверное, еще предстоит работа со свидетелями, но сейчас нахожусь на пути к такому мнению.

– Даже для адвоката ты слишком осторожен в выборе слов при разговоре с супругой.

– Так наш процесс уже сколько лет длится.

Галя фыркнула, не выдержав.

– Пап, мам, вас надо на мобильный записывать, честно, никто больше так друг с другом не общается.

– Галка, так мы вообще необычная компания, – произнеся эти слова, Стася заметно смягчилась. Но на меня все равно изредка бросала колкие взгляды. Я ждал, когда она подойдет со всем тщанием к разговору, но не дождался. Мы прибыли в «Мираж», некоторое время побродили по его бесчисленным магазинам и лавкам, потом поднялись на самый верх, перекусили и, выбрав картину «без соплей», как выразилась дочурка (мелодрамы она не переваривала), купили билеты на судебный боевик, в котором прокурор вершил справедливость преимущественно молотком и пистолетом. После делились впечатлениями, снова посидев в баре, само собой, безалкогольном.

На обратном пути вынужденно проезжал мимо областной прокуратуры, обычные для последних месяцев пикеты с требованием наказать виновных исчезли, вместо них появилась палатка. Я еще подумал, статья в «Буднях» так сработала или возмущенная общественность решила применить более эффективный способ воздействия на правоохранителей?

Глава 8

Утром журналисты добрались и до меня. Звонили из «Вечерних новостей», второй по величине газеты города, пригласили на интервью с главным. Отказался, сославшись на непомерную занятость, как ни льстило самолюбию. Обе стороны прекрасно понимали, ближе к процессу пойдут более лакомые предложения, потому через час мой номер набрал зам главреда газеты Азат Мамедов, попросился заехать, когда удобно. Долго думал, но потом согласился. Известный человек не только в городе, его материалы о коррупции, взяточничестве и произволе в свое время потрясали Спасопрокопьевск. Давненько это было, последнее время серьезных разоблачений от него я не читал, не то исписался, не то притушили – после того случая, с получением от областной администрации «Порше» – вроде как в дар газете. Мамедов условился заехать завтра. Жаль, говорить пока не о чем, а отвечать на очевидно однообразные вопросы о виновности клиента или его прошлом не хотелось, если б не фамилия, непременно отказал бы. Это раньше я охотно искал встреч с прессой, набивался на контакты, подробно делился мнениями. Потом удивлялся прочитанному, скверно передающему смысл.

После разговора поехал в прокуратуру, затем на очную ставку. Пока поджидал свидетеля, выяснил, что пикетчики начали сбор подписей в поддержку петиции об отмене моратория на смертную казнь. Молодые люди, по счастью, не знакомые с моими фото в газетах (сегодня я снова появился в «Буднях», но хоть не на первой полосе, предложили поставить автограф), я отказался. На меня сразу ополчились, мол, как же так, неужели считаю возможным само существование таких нелюдей: насильников и убийц малолетних. Вступать в спор не хотелось, объяснил, что я адвокат, а потому не имею права. О подобном они, кажется, не слышали, но довод убедил пуще иного другого. Отстали, переключившись на пожилую пару, те охотно извлекли из кошельков паспорта. Пока ждал, заметил, насколько часто подходят к палатке люди самых разных возрастов и социального положения, остановилось несколько дорогих машин, чтоб принять посильное участие. Идея обращения к депутатам Государственной думы имела спрос.

Наверное, неудивительно. Всегда хочется избавиться от врагов в обществе, кем бы они ни были. А памятуя о явной бессмысленности, если не вредности всяких пенитенциарных заведений, что у нас, что где бы то ни было, среди юристов сторонников возвращения к практике окончательного решения вопроса также немало. И это тем более неудивительно, ведь кто, как не мы, знаем подноготную системы. Первыми считаем годы и дни до выхода очередного чудовища, прекрасно представляя, что и нескольких месяцев не пройдет, а он совершит очередное, какое уже по счету преступление, продолжит зверствовать, чаще всего, с куда большей жестокостью, с отчаянием, с азартом, но и со внимательностью, доселе невиданной. Постарается не попасться в руки правоохранителей, прекрасно понимая: живым его брать не станут. Но, если ошибка совершена, и он снова оказался в роли обвиняемого, то вся надежда на ушлого адвоката, старающегося себя подать, и ошибки следствия. Авось дадут не пожизненное, а стало быть, есть надежда когда-нибудь еще разок прогуляться по городам и весям.

Подумал ровно о себе самом. Да, первой мыслью по получении дела Шалого была амбиция, и только потом всплыли все прочие. Только приведя в порядок голову, стал мыслить более трезво, почти рационально. Теперь новый поворот, никогда б не подумал, что буду защищать такого клиента, почитая его как невиновного.

Усмехнулся про себя. Снова вспомнил петицию, читал ее не сильно внимательно, ибо сразу отметил множество огрехов, прежде всего, основной – авторы не имели понятия о причинах введения моратория, да и сам термин явно оставался для них в тумане. Потому писали, как думали или как понятней массам. Благо те подписывали с большой охотой.

Чаще и охотней всего граждане выступают за возвращение смертной казни для террористов, особенно после крупных трагедий, и бандитов, наводящих ужас на города и поселки, обычно во время очередного процесса, апостериори их деятельности. Вот только толкование норм закона у нас имеет расширительное свойство, то есть, если взять террористов, то кого именно стоит приговаривать к расстрелу? Непосредственно исполнителей, скажет большинство. Но как быть с теми, кто готовил их в лагерях, кто продал им оружие, кто подвозил и обеспечивал отход, кто прятал, кто лжесвидетельствовал…. И так далее, и тому подобное. Расширять правоприменение закона можно до бесконечности и всякий раз под гул всеобщего одобрения, еще бы, самая благая цель, самая праведная. Ради такой можно и даже должно поступиться правами, свободами и принципами. Потерпеть неудобства, одобрить новые полномочия полиции и жандармерии, согласиться на собственное подчиненное им положение.

А потомки поражаются, отчего в нашей стране сажали за три колоска. Ведь цель-то изначально ставилась не то, чтоб праведная, но общество объединяющая. Уже не мир хижинам, война дворцам, но защита идеалов социализма от пережитков былого, от нэпманских элементов, от зажиточного крестьянства, от оппозиции в партии, от чужаков в самом широком смысле. Потому и предлагалось потерпеть еще немного, процесс очистки обещался быстрым, потому стремительно выросли сроки, повально распространилась смертная казнь, а оправлять на убой стали с четырнадцати лет. Казалось, еще чуть-чуть, и социум станет литым, единым, устремленным в светлое будущее. Еще бы, ведь после убийства Кирова, послужившего толчком Большому террору, поначалу очищалась именно верхушка правящей партии, за ней последовала армия, НКВД и далее, спускаясь все ниже, проникая в общество. Массы приняли правила игры. Чему удивляться? – с начала двадцатых в СССР постоянно проходили чистки рядов: изгонялись неблагонадежные, проворовавшиеся или недостаточно идейные работники. Только теперь явление стало куда более упорядоченным и массовым. Карательные органы получали во множестве доносы с мест: на начальство, коллег, сокурсников, соседей, родных и близких. Мне трудно судить, насколько повсеместными они были, скажу лишь, что половина пережитых моими родными и знакомыми случаев арестов во время Большого террора основывались именно на них. Могу допустить, что и сами списки чуждых элементов составлялись партийцами, функционерами и правоохранителями, в том числе на основе собственной выгоды или страха перед выгодами и возможностями других.

И все принималось на ура, горячо одобрялось и поддерживалось. Общество оценило последствия и включилось в жуткую гонку, способствуя ее распространению. Кто-то получал квартиру, кто-то подсиживал коллег. Были и такие, кто действительно боролся за чистоту рядов совершенно бескорыстно, тем такие и были особенно страшны, идейные доносчики отправляли на тот свет людей десятками, если не сотнями, просто из садистского желания справедливости – как они ее понимали, каковой она была в тридцатых-пятидесятых годах, когда жизнь человеческая не стоила больше девяти грамм свинца и та все время жертвовалась на алтарь отечества. Даже здесь. А ведь Сибирь это особая Россия, в ней каждый второй ссыльнокаторжный или его потомок. Как я, например, как Баллер, как Карапетян. И если давно забытых предков председателя палаты сослали в Спасопрокопьевск за вольнодумство при Екатерине, то отца Левона Самвеловича отправили на поселение после отбытия срока в пятьдесят седьмом, можно сказать, совсем недавно; оправдав лишь в восемьдесят девятом, посмертно. Моего деда по отцовской линии вместе с супругой сослали сюда, раскулачив. Вокруг Спасопрокопьевска за триста лет существования было воздвигнуто несчетное количество острогов, колоний и тюрем, в которых гнили и работали сотни тысяч каторжан.

И все равно – подписывают.

Глава 9

Пока Шалый приходил в себя в больнице, я занимался другими делами, а заодно поиском той неизвестной, видевшей из окна моего клиента. Вместе с Головко она могла бы значительно усилить позиции защиты. Вот только сразу обнаружить ее не удалось: доминошник, охотно помогая в поисках, никак не мог вспомнить, откуда донесся женский голос. Возможно, придется перекапывать домовые книги.

Тем временем, пресса взялась за Шалого обстоятельно: вечером понедельника в передаче «Закон есть закон» вышел подробный репортаж о прошлом известного насильника, обвиненного в убийстве. Ведущий все полчаса эфира отвел достаточно подробному, хоть не всегда объективному анализу былых «подвигов» Авдея. Выводы, которые он сделал, посещали и меня вплоть до самой субботы, а потому никак не могу сказать, что они были сознательно подогнаны или высосаны из пальца. Вот только после подобной передачи истерия вокруг имени насильника только вырастет, авторы это прекрасно понимали, но, и с этим я никак не мог согласиться, намеренно достигали подобного эффекта. Внутренне одобряя тех, кто собирает в палатке возле прокуратуры подписи, взывавшие к вышним силам державы. В передаче проскальзывали намеки на благожелательность отмены моратория, но хоть вслух ведущим об этом не говорилось.

Утром следующего дня пришел ответ из лаборатории – сделали досрочно, в лучшем виде. Помчался получать бумаги, пока ждал, еще пошутил, немного нервничая: «Могли бы скидку сделать как постоянному клиенту». Квятковский хохотнул, извлек бумаги, подал.

– Надеюсь, помогло. А то вы последнее время к нам как на работу ходите.

Тоже заметил. Я просмотрел по диагонали. Сердце екнуло.

Нет, ошибся. ДНК Лизы лаборатория нашла в достаточном количестве. Стало быть, бралась, возможно, не один раз. Рассматривала, может, как-то пользовалась? Лучше не представлять.

Только тут обратил внимание на второй лист, который почему-то стал проглядывать с начала, с генетического профиля, будто понимал, что написано. Уже потом дошел до строки вывода: «В образце (биологический материал на поливинилхлориде) пробы Б не обнаружено». Поднял глаза.

– Что за…?

– Нашли что-то любопытное, Вадим Юрьевич? – поинтересовался Квятковский, сам с интересом заглядывая в лист.

– Наоборот, что-то интересное не нашел. Спасибо! – и вылетел в коридор. Набрал Кожинского.

– Чего тебе, только покороче, – прошипел майор в ответ.

– Ты обыск у Шалого сам проводил? Тогда скажи, где ты мастурбатор нашел? Ну, игрушку мужскую с ДНК девочки.

Кожинский подумал полминуты, за это время до моего уха долетел шелест голосов его собеседников. Наконец, важнях откликнулся.

– В ванной обнаружили. Если точнее, возле стояка, в коробе спрятал зачем-то.

– Зачем… понятно. А почему ты шепотом со мной, стесняешься?

– Генпрокурор пожаловал. Видимо, крепить ряды и требовать успехов. Меня к нему вызвали. Все, бывай. А да, для чего тебе игрушка-то?

– Да нет, незачем. Она и тебе скоро не понадобится.

Вот как, выходит просто и ясно. Шалый не пользовался мастурбатором, видимо, сей предмет мужских удовольствий ему подкинул кто-то из соседей, дружков, собутыльников. Или спрятать или… нет, скорее, первое. С какой еще стати кидать игрушку в короб для труб, место, куда даже хозяин суется в лучшем случае раз в год перекрыть кран, когда горячую воду отключают.

Пальцы невольно оттарабанили плясовую по стенке коридора. Я вернулся к Квятковскому, поблагодарил и отбыл восвояси, так ничего толком не пояснив своему товарищу.

Стало быть, Шалый как первостепенный злодей почти окончательно отпадает. Еще б найти ту женщину…

После обеда снова побывал в прокуратуре, где перекинулся с коллегами парой слов, затем пообщался со свидетелем. Записал показания прибывшей на такси неходячей бабушки, которые тоже будут учитываться на проходящем процессе, надеюсь, уважат старость и сильно доставать ее не станут. Побывал на очной ставке по тому же делу, клиент держался уверенно, ни разу не сбился. И только тогда отзвонился Мамедову.

Тот прибыл в хорошем настроении, верно, предчувствуя горячий материал. Общались мы недолго, учебный час от силы. Журналист все записал на диктофон сотового, кое-что уточняя и записывая в бумажный блокнот, антикварная вещь в наше-то время, но видимо, ему особо дорогая, корочка его, изрядно потрепанная, говорила, что блок листов внутри менялся не один десяток раз. Или подарок или добрая память былых годин. Предположу последнее.

Общались плотно, зря боялся, журналист спрашивал не только о невиновности Шалого, но и попросил рассказать о нем поподробнее и не так, как это сделали на городском канале. Охотно согласившись, расписал детали, попутно пояснив, как сам отношусь к подобным клиентам, какова позиция защитника должна быть вообще и в моем случае, в частности. Говорить старался емко, объективно, но без деталей, чтоб не разгласить чего не надо. Да и Мамедов, понимая практику, не особо на них напирал. Возможно, с подобными вопросами пристанет к Кожинскому, когда его начальник уедет. Интересно, знает ли он о визите генпрокурора?

После побеседовали о трудностях профессии, о взаимодействии с полицией и прокуратурой, с тем же Кожинским, раз уж он ведет дело Шалого. Про наше взаимное тыканье, конечно, не рассказывал, посетовал на извечное стремление всякого прокурорского работника видеть в защитнике эдакую бяку, которую, особо поначалу, лучше как можно дольше до обвиняемого не допускать. Сам с этим не раз сталкивался, порой по неделе-другой не мог вручить ордер дознавателю, который либо игнорировал законника, либо прятался от него. Спасибо, майор не таков.

Мамедов молчал, делая торопливые стенографические записи бисерным почерком в блокнотик. Потом попросил подвести первые итоги работы. Честно, не знал, что сказать, но в двух словах обнадежил и его и себя. На том и расстались. Журналист уверил меня, что даст посмотреть статью перед выходом, чтоб не к чему было придраться. Вот это совсем другой пилотаж, Азата я зауважал еще больше.

Вечером позвонил клиент, попросил помощи – ерунда, как оказалось, но заставил понервничать. Успокоил, как мог. Народ у нас пуганый, иногда по делу тревожится, но чаще по пустякам. А этого дотюкали еще когда полиция милицией была. Вот и в этот раз клиенту показалось, его будто еще раз хотели прижать. Вообще, после случая с «похищением» правоохранители не то, чтоб законников уважать стали, но больше бояться нашей палаты. Баллер он такой, спуску не дает. Хотя и не всегда становится на сторону защитника. Судья, он и есть судья, натуру не изменишь.

Дело было нехитрое, но неприятное, уже потому, что в него вляпалось все районное отделение. В пресловутых Десятинах и в соседнем районе Сузда искали банду наркоторговцев. Но взять удалось лишь одного парня, по фамилии Викентьев, каким-то боком причастного к делу, а после угрозами и побоями принудить к исполнению роли покупателя дури. Потребовали приобрести анашу у одного из своих дружков, чтоб получить требуемые доказательства; тут парень понял, что в ходе операции дознаватели «закроют» и его тоже. Догадался связаться со Скобиным – через родителей, скорее всего, сам вряд ли удумал, молод еще. Порфирий Павлович звякнул мне, объяснил пиковую ситуацию: он в отъезде, быстро на месте оказаться не может, а парня надо вызволять. Я приехал на Партизанскую улицу вовремя, двое правоохранителей прижали Викентьева и требовали помещаться в машину, пока без рук. Место было выбрано самое неудачное для осуществления привода – аккурат возле здания мирового суда. Потому полицейские старались держаться в рамках из последних сил.

У меня, как на грех, подзащитным был тот самый покупатель. Адвокат же не может представлять интересы взаимно противоположных участников процесса. Потому пришлось действовать аккуратно, но решительно – я затащил Викентьева в свою машину, запер его там. После объяснил, что защитником приводимого в следственных действиях не являюсь, лишь защищаю от посягательств. Вот передам подследственного с рук на руки Скобину, а дальше разбирайтесь уже с ним. Полиция поскрипела зубами, поснимала меня и мой вездеход и убралась. Я отвез молодого человека Порфирию Павловичу, а через пару дней за мной пришли. Все равно обвинили в оказании юридических услуг, пообещав отобрать адвокатскую корочку. Немудрено, под защитой Скобина, Викентьев с ходу отказался от прежних показаний, подал жалобу на избиения, прошел освидетельствование. Заодно не потопил моего клиента, которому припаяли бы еще и эту продажу. Баллер вмешался очень вовремя.

Объяснив беспочвенность тревог клиенту, вернулся домой, позвонил Стасе. На этот раз общались спокойно, без нервов, хотя напряжение витало. Хотел объясниться с продолжением истории Шалого, но так и не решился, все недосказанное сопровождало нашу беседу тенью отца Гамлета.

Наутро снова проезжал прокуратуру, возле которой столпилось изрядно народа, явление для середины недели настолько непривычное, что пришлось остановиться и вылезти посмотреть. Напрасно наши чиновники думают, что горожан можно обвести вокруг пальца, просто не сообщив им о визите генерального прокурора. Да, он прибыл инкогнито, но в век интернета это совершенно бесполезная трата усилий. Всем об этом как-то стало известно, с утра возле здания стал собираться народ. Всяк прибывший мыслил о целях визита свое, но в одном сходились – генпрокурор потребует ускорить поиски девочки и закруглять следствие. Уж очень весомыми казались обвинения против Шалого, некоторые из опрошенных мной собравшихся горожан так и вовсе делились следственной тайной направо и налево, поди пойми, откуда им она стала известна. Возбуждение витало в воздухе, нарастая с каждым часом. Думаю, к вечеру на небольшой пятак подле прокуратуры соберется не меньше пары тысяч человек. Понятно, чего будут требовать. А это пращей попадет в Кожинского. А от него…

Я хмыкнул и поехал по делам далее. Вернувшись с очной ставки, получил гранки интервью для сегодняшнего выпуска «Вечерних новостей» – Мамедов не соврал насчет точности, убрал лишь несколько своих вопросов и моих ответов, не тронув больше ни запятой. И то хлеб. Пообедав, отправился к Шалому.

К нему приставили охрану. Я еще удивился, с чего это, но оказалось, и тут его пытались достать больные обвиняемые. Винить в том администрацию я не мог, но понял, что в карцере моему клиенту сидеть до конца следствия, а скорее и суда тоже.

Авдей выглядел получше, отеки спали, лицо посвежело. Он отоспался и теперь буравил меня неприятным взглядом, пытаясь с ходу узнать, что за новости я принес. Я сел, вытащил из папки лист заключения экспертов.

– Ну же, законник, не тяните! – не выдержал Шалый.

Про себя не без удовольствия отметил, что называть он стал меня на «вы», как полагается. После чего показал вывод клиенту. Пояснил:

– Мастурбатор нашли у вас в ванной комнате, но на нем вашего ДНК эксперт не обнаружил. Только девочки. Вывод напрашивается один.

– И какая падла мне это подбросила? – скрипнув зубами, спросил он. Я кивнул.

– Верно. Я тоже предположил, что вам игрушку могли подкинуть, но скорее, без злого умысла. Чтоб жена или еще кто-то из родных не увидел. За истекшие полгода к вам многие наведывались?

Он рукой махнул.

– Кто только ни приходил. Соседи, мушкетеры, приятели с завода, потом слесарь-сантехник, из домуправления… да что перечислять. Всех не упомнить. Коробейники, опять же, курьеры. У меня на двери номера квартиры нет, своровали, суки, вот часто ошибаются. А эта… падла мелкая… может, она была? Не помню. Ко мне приходили школьники какие-то, просили принять участие, черт, даже не помню, в чем. Потом потребовали сводить себя на горшок. А мне что, подглядывай за ними? Мысль такая была, да, и щель осталась, помню.

Снова пошел по краю. Вот не пойму я Шалого, он то нормальный, но стоит только о детях напомнить, становится сам не свой. На суде от него чего угодно ждать придется. Может, есть у него ребенок? Или может, было что-то похожее…

Черт, и я туда же. Нет, Шалый кого угодно заставит черт-те что думать. Спохватившись, поинтересовался:

– Сразу после исчезновения девочки, то есть в начале апреля к вам кто приходил?

– Да я помню? Наверное. Соседка весной часто захаживала, стерва, вот не переношу таких, чуть что и сразу на крик. А я ей в принципе не нравился. Мушкетеры, но я об этом говорил, когда снова похолодало, мы часто у меня на грудь принимали, – вспомнив, даже улыбнулся. Но после нахмурился: – Поверка водосчетчиков была, вот это хорошо запомнил. Какой-то пакостный пацан долго у стояка крутился, потом поменял чего-то там, а после вода стала подтекать. Он подкинул, падлой буду, если нет. После него деньги из пальто пропали, две тыщи. Сдача с пузырей.

– А как выглядел? – сам не зная, зачем, спросил я. Понятно, дело дохлое – выяснять, кто стащил, надо другое проверить.

– Как крыса водосточная. Мелкий, черный. Не то кавказец, не то чурка азиатская.

– Шалый, прекратите. Если и дальше так будете, вам на суде добавят от всей души.

Он помолчал, но через пару секунд пробубнил про себя что-то вроде: «он, падлой буду». Наконец, совсем затих.

– Давайте разберем ваш день тридцать первого марта, а точнее, время, когда вы вышли с предприятия. Поминутно сможете вспомнить? Я вас об этом на суде буду спрашивать.

– А, раз так, конечно-конечно. Давайте.

– Тогда слушаю.

– Я вышел, как часы пробили. У нас они с боем, каждый час звенят, так начальству удобней, да и нам, работягам, понятней, сколько горбатиться. Настучали четыре, нас и выпустили. Егорыч с дружками выходил тогда, я его кликнул, но он рукой махнул, мол, иди, догоню. Я к остановке пошел, позвонил по дороге Гусю, порадовал. Мы с Егорычем сразу договорились, что сегодня же и накатим. Уж больно хорошо все выдалось, и время освободилось, и погода на заказ.

– Сколько времени вам до остановки идти?

– Минуту со связанными ногами, она ж напротив проходной. Народу скопилось много, давно автобуса не было. Хорошо он сразу подошел, давка, конечно, но я впихался.

– Лизу на остановке видели?

– Не знаю, может. Школоты там тоже имелось. Да всей твари по паре.

Он довольно осклабился собственной шутке. Я продолжил.

– В автобусе тоже ее не запомнили.

– Даже если б втрое сильнее терлась, нет. Плотно все стояли, только через две стали выходить. Вот тогда до меня кондукторша и докопалась. А девчонку не помню, законник, хоть убей.

– Поверю. Как сошли, ее видели?

– Наверное, но внимания не обратил, зачем мне? Да были какие-то девки мелкие, наверное. Да, вот запомнил, прямо перед нами второй сто второй прошел, видно, пустым шел, ну и обогнал где-то. У нас как – автобуса то по часу нет, а потом по двое подходят. Шоферюгами все чурки… нет, правда, одни мигранты. Еще и говорить не научились, зато деньгу зашибают.

– Почему вы на «Лесопарке» сошли, а не на следующей «Магистральной улице»?

Он помялся.

– Сам не знаю. Погода хорошая, чего, думаю, не пройтись. На девку я взгляда не кинул.

– Она уже одна была? Вы так говорите, что одна.

Он помялся, подумал.

– Может. Наверное, она с подружками на остановке попрощалась и пошла к прудам. А я немного погодя. Просто у меня заминка вышла.

Я вспомнил показания охранника соседнего с остановкой предприятия, надо будет его подробно расспросить, что он видел, а что мог присочинить.

– В автобусе мне шнурок на ботинке порвали, давка ж страшная. Ну и пришлось сесть перешнуровывать. – Он помолчал, затем, будто вспомнив, продолжил. – Вот тут я куклу и заметил. Девки этой, как я понимаю. Которую у меня дома нашли.

– И зачем вы ее взяли?

– Сам не знаю, наклонился к шнурку, заметил и поднял. А да, вот почему, я на нее наступил, кукла-то махонькая, с ладонь, обычно мелкие такие на рюкзак вешают. Как наступил, она запищала: «Привет, как дела» – вроде такого. Я поднял, в руках покрутил и в сумку положил.

– Вы ее так с собой и притащили.

– Да забыл про нее, ну после тогдашнего. Утром только и нашел, как стал в магазин собираться. Положил на полку в прихожей, там она и стояла. Я еще думал, куда б ее приспособить, она хоть драная, но мне понравилась. В руках мала. А глядеть не на что.

Я понял, о чем он и поморщился. Пристально вгляделся в его лицо, нет, явно не придумывает. Возможно, так и было.

– То есть, за девочкой вы не наблюдали.

– За Лизой этой? И не думал. Не видел больше, клянусь. Я больше представлял стакан родимой, которую отполирую пивком. Вот об этом постоянно думал, но себя сдерживал, мол, надо других подождать. Егорыч задерживается, так чего спешить. Вот я нога за ногу и шел. Но к половине пятого был точно, – резко закончил он. Я кивнул.

– Как вы были одеты, давайте уточним. Свидетели говорят: куртка и брюки серого цвета.

– Спецовка, – пояснил Шалый. – Нам такие каждый год выдают, на первое января, мол, вот вам тринадцатая зарплата. Поди плохо? Я в такой все время и хожу, она удобная, а осенью можно выбросить, еще ж дадут. На груди и спине надпись «Горинжстрой», некоторые ее сводят. Я тоже, а то как у каторжников получается.

– Дальше. Сколько времени вы ехали в автобусе? – спросил больше от того, чтоб не слушать его речений о девочке.

– Он всегда ходит одинаково. Четверть часа, от силы минут двадцать от «Софьи Ковалевской» до «Магистральной».

– Будем считать, что до «Лесопарка» четверть часа. Если через него пройти, сколько времени это займет?

– Я не спешил, так что еще минут семь. Максимум, – выделив это слово, добавил Шалый. – Как и сказал, в половине пятого уже был возле дома Гуся. Он меня ждал. Мы поссорились с доминошником и накатили по первой. Потом остальные стали подтягиваться. Егорыч приперся последним, только через час, уже хорошим. Вот тогда мы и врезали.

– Головко, так фамилия доминошника, вас запомнил. Я надеюсь, еще найти одного свидетеля, чтоб наверняка обеспечить вам алиби на этот срок. Но даже если и не найдем, главное, что независимый свидетель у нас есть. Тогда суд будет на нашей стороне. Но и так после моей экспертизы следствие вынуждено будет убрать из дела главную улику против вас – мастурбатор. А значит, мы уже имеем надежную защиту от обвинений в изнасиловании.

Выпалил на одном дыхании и тут только заметил, что улыбаюсь вслед за клиентом, на которого смотрел, не отрываясь. Он будто гипнотизировал меня.

– Да тело ж еще не нашли! – воскликнул Шалый.

– Зато народ взбаламучен. Суд в любом случае будет предубежден, как бы ни старался доказать обратное. От этого надо танцевать. А обеспечив защиту от одной статьи, попробуем доказать вашу общую невиновность. Впрямую сделать этого, верно, не получится, уж больно дело резонансное. Придется действовать кружным путем. Попробую зайти с тыла и предложить отправить дело на доследование.

– Проканает? – тотчас спросил он. Я кивнул.

– При таком раскладе, должно. Особо если получится найти еще одного свидетеля. Тогда дело будет развалено. Суд всегда очень неохотно оправдывает по резонансным случаям, а наш именно такой. Потому на подобную сделку прокурор пойдет, думаю. Проще согласиться на частичное поражение, чем проиграть вчистую. А нам того и надо.

– Ну, законник, голова! – восхитился он, снова широко улыбаясь. – Вот спасибо, уважил. Теперь очень на вас буду надеяться.

Я сам рассчитывал на подобное, хотя и не так сильно, как подзащитный. Но в итоге тоже расчувствовался, даже пожал руку на прощание. Поспешил по другим делам.

По дороге вспомнил, что не мешало бы заехать, купить газету с интервью. И снова внимание привлекла толпа возле прокуратуры, она еще выросла, теперь на площади, а время приближалось к шести вечера, собралось никак не меньше тысячи человек. Все требовали правосудия и самого сурового приговора для убийцы и насильника. Некоторые пришли с самодельными плакатами «Не забудем, не простим», «Высшая мера убийце» и все в том же духе. Будто суд уже начался.

Здесь же продавали и «Вечерние новости». Шапка газеты бросилась в глаза, я похолодел, когда взял ее в руки. А после кровь прилила к лицу.

«Адвокат насильника будет добиваться его оправдания» – так гласило заглавие.

Глава 10

Подавать иск против Мамедова глупо. О заглавии в нашем разговоре и полслова не говорилось, файл с предпечатным текстом он мне прислал без шапки, а в самой статье, занявшей почти разворот, не изменил ни слова. Да кто ее, громадину, читать станет – в заглавии все ясно.

На следующий день «Будни» перепечатали свой старый материал, добавив к нему и меня: в их статье я представал жадным до славы стряпчим, намеревавшимся во что бы то ни стало оправдать подонка, уже прежде погоревшего на подобном преступлении, да стараниями другого законника всего ничего получившего. Журналист старательно перебрал материалы прошлого дела Шалого, вынеся свой вердикт: адвокатам, нанявшимся вытаскивать негодяев из заключения, веры нет. После вспомнил, как я защищал – и удачно – того самого наркодилера, которому полиция очень хотела припаять еще пятерку за якобы сбыт, спасибо Скобину, сумели отвертеться. Помянул еще пару случаев, в которых я защищал жертв домашнего насилия, и тоже довольно успешно, больше того, в одном случае подзащитного освободили прямо в зале заседаний после оглашения приговора, да именно мужчину, а не женщину. Странно, если не знать, что она работала шпалоукладчицей, а он продавцом в привокзальном буфете. Можно назвать это эмансипацией. Тут же припомнил старые времена, ну как же без этого, заявив, насколько справедливее было правосудие, лишенное корысти и предательства, так и написал «предательства интересов закона и справедливости». Попенял нынешним временам, мол, мало сейчас слушают прокурора.