…Экспедиция называется. Бомж. Сага жизни

Размер шрифта: 13

Дизайнер обложки Нина Дувакина

Благодарности:

Автор благодарит за финансовую поддержку выпуска книги Елену Викторовну Христенко, Юрия Михайловича Михалёва и его дочерей

ISBN 978-5-0051-5559-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая.
Уголь, брат бриллианта

Кто бывал в экспедиции,
Тот поёт этот гимн,
И его по традиции
Мы считаем своим,
Потому что мы народ бродячий,
Потому что нам нельзя иначе,
Потому что нам нельзя без песен,
Потому что мир без песен тесен…

Глава первая. В поисках отца и такой-то матери

«На работу, как на праздник». Неизвестный умник

Человек с плачущими глазами открыл дверь кабинета и посторонился, молча пропустил Шкалика перед собой. Стеклянную створку шкафа трусцой и криво, по циркулю, пересёк таракан, арендующий тут архивную полку. Шкалик ступил пару шагов. Лампочка в абажуре подмигнула ему и зарделась. Кадровик уселся за стол, испарину лица смахнул тыльной стороной ладони. Осторожно, крадучись от посетителя, отдышался, как атлет от забега, указал Шкалику на стул.

– Что у вас?

– Мне бы на работу.

Кадровик на секунды отвлёкся, подавил в себе внутреннюю тягость, невольно скривил губы, словно усмехнулся и вскинул глаза на посетителя. Пальцы его репетировали джигу.

– Ну-ну… и на какую работу вы хотите?

– На ваше усмотрение. Мне без разницы.

– Документы?..

Шкалик из рук в руки тычком подал паспорт и трудовую книжку, выданную в Институте геохимии после полевой практики на Кольском полуострове. Кадровик мельком прочёл одиночные записи: «Принят коллектором… уволен…”. Ещё раз произнёс загадочное «ну-ну» и переспросил:

– На что рассчитываете?

Абажур на тонкой ножке неуловимо вибрировал в такт джиге, или дрожал от утренней прохлады. Не отрицал кабинетного уюта, но и не настаивал на нём.

– Мне бы… – Шкалик не решался просить должность… занятость, соединённые смыслом со словом «геология». И напрягся, пытаясь выжать изо рта ответ на прямолинейность, почти отказ, затаённый в тоне вопроса кадровика. Он внезапно привстал, почуял острую нужду покинуть этого человека. Но тут же сел, сообразив скорую неизбежность повторных встреч – не здесь, так там…

– Могу коллектором… помбуром… Маршрутным рабочим?

– А геологом? – прямолинейный же вопрос обескуражил Шкалика. Издевается? Срывает зло за какую-то свою обиду? Или есть вакансии и… нехватка кадров? Мокрые глаза пожилого мужлана не смотрели на него, обдумывая что-то тягомотно-мрачное. Он притянул за уголок папку, лежавшую поверх других, открыл и отвлёкся на содержимое.

– Геологом? Так… не закончил… отчислили за неуспеваемость. Но я в шахте работал… геологом.

– Где именно?

– В Горном Зерентуе, на практике.

– На полиметаллах? – уточнил, не отрывая глаз от бумаг.

– Да. У Зашихина… – Шкалик зачем-то вспомнил фамилию главного геолога рудника.

– Молодые геологи золотом бредят. Как минимум, бриллиантами. А вы на уголь проситесь. Что так?

– Золото на Маме мыл. Не геологом, бергалой… На Колыме немного пожил. На родину потянуло… Тут у меня дело есть.

– Сейчас где обитаете?

– Я? В общаге… нелегально.

– Жилья не имеете? А ваше имущество, кроме этой гитары?

– А… нету. – Шкалик скривил ухмылку на губах, не то сожалея о несостоятельности, не то глумясь над вопросом кадровика.

– Родители?

– Тоже нету. Сирота я… неприкаянная, – припомнил материнскую обмолвку. И в образовавшейся паузе, пытаясь сгладить кажущуюся неловкость, добавил: – Отец у меня хороший был. Ищу его.

– Почему – помбуром? Не уверены в выбранной профессии? Думаете, уголь – не золото? Научим! У нас, знаете ли, школа… Знания дополучите, навыки привьём, восстановим в вузе через год-два. Есть соображения о собственном будущем? – мужчина отодвинул папку и встал из-за стола. – Наше отечество величественно приумножает славу на века! Мы богаты недрами и историей… Нам бы ещё людей… Вы, молодое, дерзновенное племя, способны воплотить наши мечты. Взрослейте, учитесь качественно! В любви, работе, на семейном поприще! Да-да, перегоним Америку! Мы на вас надеемся. Вы подумайте. Приходите через… че… – внезапно он замолчал на вздохе, точно глотнул кипяток. Поразился мыслью, пришедшей в голову? Словно нечто пронзительное, кольнувшее в шею, прошибло мыслью-догадкой, как подопытную лягушку электротоком. Присел на стул, подкошенный. Внезапно переменившимся тоном спросил:

– Как моё предложение? – и тут же перешёл в решительное наступление, явно повинуясь осенившей его идее. – Будете работать, дадим жильё, подъёмные. Вы женаты? Нет? Женим! Как-к-ие у нас девушки! Если дадите согласие, сегодня же… – Джига пальцами вытворяла какую-то вагнеровскую валькирию – экстаз и энергетику, словно он тренировал руку к аккордам фортепианного мажора. Внезапно схватил трубку телефона и стал крутить диск, почти обжигаясь о цифры. Но отбросил трубку и вновь схватил папку с бумагами. Не затем, чтобы углубиться в её недра, но – сунуть в пухлый портфель. Туда же добавил вторую… третью… папки, суетливо озирая комнату. Взгляд застопорил на Шкалике:

– Нет, стало быть, ничего… – пробормотал озадаченный человек – и совсем уже строгим тоном приказал – Пишите заявление! – но тут потрясенно замахал руками – Тудыть твою налево, не сейчас, не здесь! Знаете что, молодой человек, кажется, Евгений Сидорович?.. Если вы приняли решение, то у меня к вам солидное предложение: сейчас едем со мной к месту вашей работы, там всё оформляем, получаете комнату для проживания и завтра выходите на работу! Вы согласны? – таясь, он расплылся в ужасной улыбке, словно в предвкушении постыдного счастья от крамольного замысла. Вероятно, так Иуда предвкушал выгоду от сделки в тридцать сребреников… Кадровиком овладело необъяснимое. Чувство, способное сокрушить до зги, или вознести в райские чертоги? Необъяснимое и потому опасное, угрожающее, способное уничтожить обоих в пух и прах… Ему, на склоне лет живущему в одиночестве, холосто и бездетно, как папе Карло до сотворения Буратино, черте что могло взбрести в голову, и черте как ворохаться в ней. Но в сей момент тайна его, внезапное озарение ума, едва скрываемые каменным лицом, не обрушили потолок, не пошатнули стены кабинета отдела кадров.

Шкалику перехватило дыхание. Быстро закивал головой. Странная суетливость кадровика не озадачивала его – обрадовала до ощущения счастья! А внезапность грядущих перемен взволновала до дрожи в руках.

– В шахматы играете? – спросил кадровик, на мгновение замерев и вновь озарившись сладким прозрением. Рот его кривило гримаской постыдного удовольствия, как смакованьем глотка водки. А заплаканные глаза блеснули неожиданной дерзостью.

– Я… без поражений… Противники слабые. – медля, ответил Шкалик, не понимая ход его мысли.

– Вот и замечательно! Едемте! Идите во двор, нас ждёт белая «Волга», я закрою кабинет и… Да, вот ещё что: с нами поедет… Точнее, мы… поедем с шефом моим… Миркиным. На его «Волге»… Я спрошу разрешения… Вам не надо в туалет? Это там… – уже уходя, он указал рукой вдоль коридора. – Ждите у машины, Евгений… Фёдорович.

Шкалик подпёр спиной стену. Облапал гитару. Сумку с вещами кинул между ног. Тоннель экспедиционного коридора сузился в его глазах, как губы для засоса. Губы ли стиснуло в куриную гузку, как немытое оконце в торце коридора. Он ещё мгновение набирался духа, потом оттолкнул задницей прошлую жизнь.

Белая «Волга», служебное авто начальника экспедиции «Востсибуглеразведка» Миркина, маленького человечка в чёрном суконном пальто, в чёрной же каракулевой папахе, надвинутой на антрацитовую черноту глаз, секундным взглядом пронзивших Шкалика, вышла на трассу вдоль Ушаковки и набрала ход. Позади, как белая бурка на всаднике, взвихренная и трепещущая под напором ветра, незримой и бесплотной мощью атаковала колючая позёмка. Всадники погони, ангелы ли – неистовые, неукротимые – стремились вслед лошадиной силе, свистя и шелестя безрассудным гиком. Накренённая наперёд, вопреки законам инерции, по воле и силе самозабвения, ватага незримой погони составляла… могла составить… пассажирам салона почётный эскорт, когда вообразилась бы. Вообразилась их смертной угрозой, когда бы обнаружилась… Ровный гул над шоссе, словно гимн в таёжной чаще, не вызывал патетики чувств, Краткий пересвист рябчиковой семейки захлёбывался в полном безмолвии дикой кущи. В «Волге» не наблюдали серую позёмку, не слышали оратории леса и молчали. Шофёр и кадровик – в силу субординации, Шкалик как человек, подавленный поражением в правах. Миркин… Его появление возле «Волги», цепкий взгляд исподлобья, наторелая посадка в машину – деловитые и вальяжные телодвижения – в глазах Шкалика сиюсекундно возвеличили фигуру начальника до памятника. Папаху в салон машины внёс с ювелирной точностью, ноги – танцора в балетном па – легко и грациозно… Что-то распорядительное говорил шоферу, не глядя на него, но озирая окрестности.

Внезапно он ликом обернулся в сторону кадровика и укоризненно – резко произнёс:

– Можешь, Тюфеич, когда захочешь! Нашёл специалиста в мгновение ока, стоило тебя по матушке приголубить. И не обижайся: у меня тоже нервы… Подай им кадры – аки пирожки из печи. Раньше обходились как-то. А у тебя – внеплановая текучесть! Рыжов… на пенсию, Ковальчук спился… Ты мне статистику не порть! Работай! Кстати, откуда геолога-то взял? Что молчишь, молодой? С какой конторы он тебя переманил? – и всем телом полуобернулся на Шкалика.

Шкалик растерянно молчал. Кадровик выручил:

– Наш он, Яков Моисеевич. С политеха. Эти текучесть не портят. Приедем на базу, обустроим, с девушками познакомим. У меня на него большие надежды… Гитарист. В шахматы играет неплохо… Так, Евгений Карпович?

Шкалик смутился, но вида не подал и кадровика поправил:

– Борисович я… С политеха. Не подведу.

– Ах да, Борисович…

– Евгений? А по фамилии?

– Шкаратин.

– Не Борьки Шкаратина сынок? Хотя, где ты, а где Борька… Ну-ну, надеюсь, не из тех, кто… – тут Миркин замолчал. И все молчали. Груженый лесовоз пошатнул встречным ветром «Волгу» и взвихрил перспективу трассы туманной моросью.

…Багровое монголоидное лицо Миркина, сегодняшним утром обратившееся в лающего египетского сфинкса, Тюфеич не мог выбросить из головы. Как оно его пожирало!

– Настоящий кадровик – это отец родной, наставник. Он берёт кадр молодым спецом – парня, девицу, амбициозную женщину… и выращивает их до профи. – В начале разговора Миркин выглядел, как всегда, терпимо-сносным. – К примеру, тот же Щадов Михаил Иванович: паренёк из глуши, из провинции, а в отрасли не последний человек! Трест возглавляет! В Иркутске служит генера-а-альным директором востсибугля, и уже в столицу прочат – не последний человек! Будущий замминистра! Так его кто-то вырастил… Хорошие наставники потрудились! Сейчас плоды пожинают. У тебя есть такие в резерве? Лепи из них щадовых! Холь, лилей, пропесочивай!.. Чтобы не стыдно было в людях показывать. Отдача будет на старости лет. – он упёрся тяжёлым взглядом в переносицу кадровика и заговорил, словно заколачивая калёные гвозди в подсознание:

– Есть у тебя кадры, как… янтарные бусы, пусть даже из говёшек и конфеток?

– Из говёшек не получится – обиженно вставил Тюфеич.

– Это у говённого кадровика не получится! Говёшки, конфетки – всё органика. Как те же уголь, графит и алмаз. Ты же знаешь, что уголь и бриллианты – едва не братья родные…

– А если не получится? – лучше бы Тюфеич этого не говорил. Миркин побагровел и без того смуглым лицом до огородного буряка, набычился и – снизу-вверх – буром стал наскакивать на кадровика, оттесняя его к двери.

– Уйди с глаз долой! Пропади пропадом! Ты что мне свою профнепригодность демонстрируешь? Расписался в собственном бессилии! Пошёл вон из конторы! Не получится у него. Для пользы дела поработай с материалом-то, с гумусом или карбоном. В печь его посади, в воду куряй, об столб телеграфный выколоти, и присматривайся, приглядывай… как получается! И нечего мне тут руки хэнде хох раньше времени… – Своими руками он наглядно продемонстрировал гневный пыл и круто развернулся, возвратился к креслу. – А не получится – сотри в порошок и распыли в огороде. Всё польза будет. Иди. Готовься в Черемхово… Да работай с кадрами по-стахановски, иначе я тебя сам в порошок сотру. И скажи спасибо, что у меня сегодня благодушное настроение! Кадровик он, видите ли, из говёшек…

Пропесоченый до блеска слезы, Тюфеич молча покинул кабинет Миркина. Таким и встретился со Шкаликом…

Шины колёс шелестели по мокрому асфальту, точно шмелиный рой. Скорость на пустынной трассе шофёр держал предельную. «Волга» шуровала в пополуденном сумраке подобно камню из пращи: разбрызгивала атмосферу дня. Рассечённая взвесь солнца и светло-сиреневого тумана, бликующая оземь живыми тенями облаков, ластилась под колёса.

– Дорога до Черемхерово долгая… – внезапно деланно оживился Миркин – А не расписаться ли нам пулечку, мужички? Американку, на троих. Надеюсь, нынешние геологи политеха освоили преферанс?

– Нам запрещают. А я всегда… выигрываю. – отреагировал Шкалик, физически превозмогая прежнюю зажатость тела.

– Вот и отлично! Выигрывает он… – воодушевился Миркин – Но – для затравки – позвольте предложить вам по мерзавчику, а? Нет возражений? – Миркин сунул руки в бардачок машины и тотчас же извлёк в сумрак салона набор хрустальных стопок. И следом за ними, повторив манипуляции, – плоскую бутылочку коньяка «Плиска». Жёлто-зелёные лучики отсвета бликовали в его руках. Ловким движением пальцев свинтил пробку с бутылки и стал плескать коньяк в рюмки. Протянул Шкалику, кадровику. Налил себе.

– За приятное знакомство! – предложил тост.

Шкалик пребывал в странно-смятенном состоянии духа. Недавним утром он покинул общагу, снова прервал свою студенческую жизнь, похеренную деканатом навсегда. Направился на улицу Баррикад, в «Востсибуглеразведку», где, по слухам, геологам платили наибольшую в отрасли заработную плату. Подхватило его и мыслью о диапазоне поисков отца: прорва новых людей, мест… И не сахалин-колымские закрайки страны, а её центр, родные сибирские просторы. Он ещё и ещё раз возвращался к этой мысли. Озарение прошибло до слезинки. Затаённая надежда на встречу с отцом, посеянная мамой, в политехе залегла на дно, словно сундучок с драгоценным кладом. Сахалин и Кольский не разбудили её. Магадан и Мама не обнадежили. Время пришло… Встреча с кадровиком, а чуть позднее – с шефом Миркиным, ошеломительная езда на «Волге» в сторону неведомых миров – потрясали его переменами, от которых заходился дух. Что-то пугающе-странное таилось за всей этой цепью внезапностей. Знобило до дрожи.

«Памятник» Миркин впечатлением изумлённого Шкалика обращался в свойского человека, не чуждого человеческим страстям и слабостям: шуточки, преферанс, коньяк… Тюфеич, как эхо, вторил его напорам – резонировал. Он всё ещё испытывал подкожный озноб от захватившей врасплох внезапной мысли, пока коньяк не растворил напрочь душевную лихорадку.

Из бардачка «Волги» Миркин достал колоду карт. Быстро стасовал и стал подавать в руки. Уютная капсула салона, алкогольные градусы, те же карты, как магические атрибуты влияния, преобразили изначальную картину замкнутого мира.

В ближайшие полчаса выяснилось, что они ехали «в Черемховскую ГРП по производственной надобности»: Миркин – на вручение наград в честь грядущего праздника Великого Октября, а прихваченный им кадровик, который утром схлопотал нагоняй по вопросу текучести кадров, – на ревизию работы с персоналом партии. Шкалик же, внезапно появившийся и представленный Миркину, как «специалист с опытом», попал в машину по стечению благоприятных обстоятельств. То есть, разом решивший своим явлением все утренние разногласия Миркина и Тюфеича. Спасающий ситуацию «нехватки кадров» самым чудесным образом. И ставший вдруг краеугольным камнем потайного замысла кадровика, сидящего рядом, плохо сдерживающего остаточный мандраж.

Всплыл, при подъезде к Свирску, ещё один повод автомобильного вояжа. Доставка подарочка старикам Щадовым. После третьего «плискания» коньяка Миркин бросил карты на пол-игре… И стал обсуждать с шофером дорогу, уводящую с трассы. Последняя поездка в трест, встреча со Щадовым, как выяснялось, прежде всего и спровоцировала надобность сегодняшней поездки для Миркина. Михаил Иванович, государственный человек, иркутский земляк, некогда учившийся в Черемховском горном техникуме, не мог найти более эффективного способа решить небольшую семейную проблему. Миркин, в подчинении которого работала Черемховская партия, был, как нельзя кстати, приглашён в трест для… консультаций. Не была ли эта поездка спроворена единственно с целью доставки подарков?

Им предстояло свернуть с трассы в районе Свирска, паромом переплыть на ту сторону Ангары. Далее, на террасе речной поймы, лежала деревня Каменка, и ещё глубже – несколько домишек деревушки Бохан. В этих, забытых богом селеньицах, проживали родная мама Щадова, Мария Ефимовна, и сестра Тамара. На погосте покоился прах предков.

Миркин спохватился заново сдать карты на руки. Но в машине трясло, и игра не клеилась.

Шкалик втянулся в езду, освоился в машине настолько, что называл кадровика Петром Тимофеевичем и Миркина Яковом Моисеевичем. Да и у шофёра узнал имя собственное – Саша. Дрожь, растворенная коньяком, постепенно отпустила. В машине зубоскалили, рассказывали обычные житейские байки, анекдоты.

До Свирска домчали махом. На причале повезло: паром готовился к отплытию; загрузились, не покидая салона «Волги», и причалили вблизи самой Каменки. Переспросили дорогу на Бохан и покатили дальше почти по бездорожью. Преодолели речку Тарасу…

На дворе стояла поздняя осень, удручающая землю первыми холодами. Солнечная сирень небес испарилась. Иней тянувшихся вдоль трассы ЛЭП и окрестных кустарников лесостепи, в пойменной низинке сменился на искристо-сверкающие, словно гранённые бриллианты, куржаки на колхозных заборах и в кронах одиночных берёз. Да и те обильно осыпались и таяли под натиском полуденного солнца. Не от сполоха ли вороньих стай, срывающихся из берёзовых колков, будто шуганутых внезапной картечью? Не от собственной ли дрожи зябнущей шкуры землицы, равнодушно впадающей в зимнюю спячку? Не от иных ли причин, неисповедимых следствий божьего промысла?.. Сквозь индевеющее окно салона Шкалик видел хрустальных пичуг, замороженных в сетях куржака, зайчиков-лисичек и прочей диковинной твари, трепещущей в солнечных бликах. Зарисовать бы… Выскоблить натюрморты на отбеленной латуне горизонта… Сохранить в памяти. Оказывается, у человека есть более мощный арсенал художественного масштаба, кроме известного: холст, гравюра, резьба… Сокрыт до грядущего времени, до катарсиса?..

Марии Ефимовны не оказалось дома – приболела: увезли в больницу. Матюгнувшись и досадливо сплюнув перед соседями матери Щадова, Миркин угрюмо молчал в машине до Каменки. По указанному адресу, слава те, нашли Тамару Ивановну… с соседкой, наповадившейся пропадать тут часы и дни, так что обе словно прилипли друг к дружке. Пока Шкалик и Тюфеич, вслед за Сашей, обивали пороги туалета, согбенно притулившегося к кособокому сараю, Миркин обнял пожилую женщину, радушно улыбаясь, скороговоркой справлялся о здоровье и житье-бытье. Посочувствовал по поводу болезни мамы, вручил, с помпой, столичные подарки. Тамара Ивановна, сутулая, костистая женщина с обветренным лицом и по-домашнему тёплыми глазами, настойчиво приглашала в дом, на обед и свежевыгнанную «щадовку». В конечном итоге чувственно расстроилась, обматерила чинов, дары приносящих, и обиделась до слёз. Искренне обиделась, точно не приголубленная молодица. Но Миркин выдержал все поползновения сестры Щадова. Непреклонно откланялся! И ушёл… в деревянный нужник.

– Это ж надо: побрезговали… – гневливо шипела обиженная женщина, не стесняясь Шкалика, словно и не видя его. – Вон как зарвались! Людёв вокруг не видят, проволочники падлючие.

– Чё ты их так? – изумилась соседка, прикрывая рот рукой.

– А… Поисточили всю землю, как проволочник картошку. Всё им мало. Страну всё богатюют. А сами от народа-то оторвались как… Да пошли оне!

– Дак твой братик тоже там, средь первых ходют – едко подметила соседка.

– А я о чем? И тот мать радемую проведать брезговает! Правители… – из грязи в князи… Надоть снова страну эту на куски порвать, чтобы повывести шваль эту. С энтими незнамо как век доживать, хоть петлю на себя накладывай… – Соседка привычно прикрыла рот рукой. И перевела глаза на Шкалика.

– А ты чо рот разинул, тоже, небось, проволочник. Иди уж, не то будешь с бабами век вековать… Али останешься? Так мы тебя приласкаем!

Шкалик вспомнил о тёплой общаге. Почему-то – о шахматах. Черно-белых клетках, строго перемежающих фигуры обособленных персон. Студенческая жизнь вдруг припомнилась во всей её благости и устроенности. Маячащее будущее томило неизведанной тревогой. Он уже боялся новой внезапности, которая, не дай бо… обрушит всю эту череду непреходящего счастья, словно оборвавшийся сон.

Впечатлённый женским змеиным шипом, Шкалик ушел и сидел в машине, осмысливая услышанное: Какие злые… Страну порвать… Это как обидеться надо? Чего им тут не хватает? Свой дом, огород, куры квохчут… Может, без отцов выросли?» – Езда по колдобистой дороге не давала сосредоточиться на одной мысли.

В ГРП Миркина ждали. Предупреждённые звонком из экспедиции, чины и спецы ГРП, подглядывая в окно конторы, с утра накрыли столы в хоромах Храмцова. Готовили, как мирную баррикаду, торжественное собрание в актовом зале: водрузили на сцену трибуну со стаканом воды, срезали в бутылку из-под кефира цветы герани, развесили дежурные плакаты и вывески. Даже на улице оживили стену конторы уже снятым на зиму плакатом-лозунгом «Народ и партия едины».

На окне в камералке осатанело надраивала мордочку кошка Лариски Тептяевой. Ещё со вчерашнего вечера затисканная Лариской – по причине намечающейся встречи с высоким начальством. Невдомек ей было знать беду и радость геологической субординации.

Кошка – только кошка. Лежит она и знает, чего хочет…

Завидя «Волгу», Юрий Михайлович первым выскочил навстречу Миркину. С широченной улыбкой, в неподдельном благодушии, характерно похохатывая, крепко пожимал руки всем приехавшим. Пожал и Шкалику и вопросительно посмотрел на кадровика…

– Это ваш новый геолог, Евгений Борисович, – представил Тюфеич свою протекцию.

– Очень-очень… ждали – отозвался Храмцов – будем рады сотрудничать.

Обнаружив в кабинете Храмцова полный ажур в виде накрытого праздничного стола, Миркин деланно удивился. Однако тут же принялся ругать Храмцова по накопившимся бесконечным поводам. Храмцов, краснея и теряясь в присутствии подчинённых, не менее благодушно помахивал головой в ответ на все нападки шефа.

– Работаем, стараемся… Справимся, исправим показатели, перевыполним…

Сегодня рабочий день в ГРП сорвался: специалисты, наслышанные о приезде высших управленцев, тлели в нетерпеливом ожидании. Иные пытались проникнуть в контору, сгорая от любопытства, однако, торс завхоза Зверьковской, предупреждённой Храмцовым о возможном посягательстве на доступ к его персоне, не позволял никому достичь результата. Зверьковская, как матёрый завхоз, на баррикадах устояла. Осада откатилась. Храмцов, как и всегда, не пал жертвой производственной рутины и критичной ругани.

Низшие чины, специалисты-камеральщики, бухгалтеры и пэтэошники, геологи полевой группы и прочие обитатели конторы не высовывались из своих кабинетов. Однако и здесь, в ожидании торжественного собрания, работа не клеилась. Пили бесконечные чаи, придумывая наперёд фантастические свершения того, «что сейчас будет и что век грядущий нам готовит».

Ожидание – миг сиюминутного счастья – себя не оправдало.

После торжественного собрания в актовом зале, где скороговоркой произнесли недлинные речи и вручили нехитрые подарки и грамоты, Шкалик оказался в числе приглашённых в кабинет Храмцова, где его сытно кормили, поили, пытались выспросить биографические нюансы, общались накоротке… В воспылавшем ажиотаже подвыпившие представители руководящей элиты, забыли, о нём, как о встречном-поперечном.

Окончив командировочную обузу, отобедав, с чувством выполненного долга Миркин с кадровиком сели в Волгу и отчалили восвояси. Замешкавшись впопыхах, или попустившись правилами, забыли попрощаться со Шкаликом. Конторские служащие разошлись по домам. Оставшиеся в тесной компании за изрядно объеденными столами, продолжали обсуждать визит начальственных чинов.

– В кабинетах виднее, – бурчал изрядно подвыпивший бурмастер Петя Гандзюк – поднажать пятьдесят метров на месяц! Ручкой легко рисовать. А ты бы хоть верхонок на это подбросил. На смену не хватает…

– А что не просил, Пётр Иванович? Близко же сидел… – подначил татарин и тоже бурмастер Ахмадеев.

– А ты чо молчал?.. Или тебе, как партейному секретарю, по блату подкинут?

– Товарищи буровые мастера! А я предлагаю тост за… – Храмцов поднялся из кресла и, балансируя рюмкой в правой руке, левой поправлял галстук – за тех, кто в поле. То есть за ваших… и наших бурильщиков, которые плюс пятьдесят метров с честью выполнят! Подсуетятся, значит! Мы не можем стоять в стороне от усилий партии и правительства: для народа стараются. А верхонок под это дело… и тушёнки по ящику, и… коронки сверх нормы… я выхлопочу. Это моя забота. Но план выполнять надо: государственное задание! За срыв нас всех по головке не погладят. Правильно я говорю, товарищ Кадыров? Вот за это и выпьем.

– Правильно, Юрий Михалыч… Тушонку надо бы поднять буровикам. – не упустил своего Кадыров, тоже татарин и буровой мастер. Он степенно, двумя толстущими пальцами, оттопыривая мизинец, захватил рюмку водки и поднял её на уровень глаз.

– Да и геологам… не помешает… – под алаверды продолжил тост Сергей Кацияев, как всегда, с лёгкой иронией. Старший геолог камеральной группы, ас и автор множества проектов и отчётов, Сергей Карпович радел о своих подчинённых: неполевикам тушёнку выдавали лишь по великим праздникам. Обходились на сайре и корнишонах. Тут не мёрзнуть, в конторах-то… Не мёрзнуть, да… Но кушать хотца… – Этот водку взял почти в кулак, оторвал рюмку от стола, как сучок из древа, и мгновение высматривал с кем чокнуться. Выпил не чокаясь.

Вечёрок задался! Расслабившись накануне дня Великого Октября, компания отдельно взятой ячейки геологической отрасли входила в раж. Вспомнили о том, какие были времена в прошлом: и про спецовку, которую «внуки донашивают», и про поставки трофейной тушёнки, которую «после войны ещё недоели», и про «прежних эспедишников, достигавших людские блага через тую мать…».

Изрядно напитавшийся и хватанувший несколько рюмок за тех кто в поле, за нас с вами и за того парня, исполнив под гитару свою коронную… про сырую тяжесть сапога, Шкалик сидел в углу, наблюдая как – бочком… бочком… одна нога здесь, другая за порогом – с божнички на тонкой бичеве спустился паучок. Пучеглаз, с наглой ухмылкой на рыжей харе, виртуозно вьющийся по невидимой тетиве, словно челнок в ткацком стане, он мельтешил в глазах. Изловчился зачерпнуть толику яств с праздничного пирка. Незримый для утомлённых геологов, воровито напихал в подкожные закрома сала, сыру и чекушку, и тем же незримым путём в том же ритме возвратился на божничку.

– У-пить… твою… мизгирь ненасытный, – пробормотал Шкалик и, пошатнувшись в голове и тут же поправившись, обнаружил себя в дверном проёме – с гитарой, чекушкой в кармане и шматом сала в другом. – Что позволено Юпитеру… то позволено быку…

Вышел во двор, припрятал трофеи, поискал туалет. Случайно забрёл в дробильный цех. Познакомился со Светой Старцевой, запылённой дробильщицей угольного керна, стеснительно прячущей неистощимую доброту глаз под черными опушенными ресницами. Быстро обвыкся здесь и – попросился переночевать на Светкином топчане, в тёплом углу. Света не возражала. Была рада оказать милость гостеприимства.

– У тебя пыль веков тут, как ковер бархатный.

– Угольная… неистребимая. Погоди, сам обрастешь…

Разговорившись с нескладной «золушкой», несмело поднимающей глаза, измученной рутинной и пыльной работой, да и нелепо складывающейся жизнью, Шкалик словоохотливо рассказывал ей о поисках своего отца и щадовой матери.

– Чо ж он не заберёт её в город? – Света задала Шкалику его собственный вопрос о судьбе чужой матери, висевший на его языке ещё с Каменки. Шкалик вспомнил о проволочниках, которых порвать надо, чтобы страну спасти. Отвечать дробильщице было нечего. Кто их знает, родственников Щадовых, кто их понимает… Видать, недосуг общаться. Иные ли, обстоятельные причины.

Побренчал струнами, словно отыскивая ответ на необъяснимое.

Светка заторопилась домой, в садик за дочкой. Шкалик тщательно подмёл пол дробилки, не прибранный с эпохи палеолита, выстелил лавку новыми пробными мешочками и прикорнул до утра.

Уже на Ушаковке, в вечерних сумерках, очнувшись от дремоты, Миркин достал из бардачка недопитую бутылочку «Плиски». Хлебнул из горлышка и, переведя дух, резко обернулся к дремавшему кадровику.

– Не спи, Петя, молодость прозеваешь. Давай-ка теперь по пунктам пробежимся. Итак, Храмцов, главный инженер, геофизик этот… мегетский и Кацияев. Удалось тебе составить производственные портреты на этот персонал? Об остальных завтра доложишь. Письменно. Какие соображения по Храмцову?.. Просыпайся! Ночь впереди…

– Так это… В двух словах… По Храмцову… Выпивает. Но коллектив считает, что из всех предыдущих Юрий Михалыч наиболее организован. Решения принимает коллегиально, конфликты умеет гасить, в городе уважением пользуется. На предмет смены руководителя лишь один тракторист обмолвился. Да и тот за тринадцатую зарплату обиделся. Лишили за срыв перевозки буровой.

– Я в курсе. Храмцова в Востсибуголь запросили. Вероятно, с подачи Щадова. Надо быть готовым на его замену. Дальше?

– Поэтов… Главный инженер у них с такой фамилией… Тоже выпивает. Говорит, по производственной необходимости. Мол, очень трудно решать вопросы без… этого дела. Храмцов его хвалит. Буровые мастера на ремонты машин жаловались. Ну, не очень чтобы, но и без особых претензий. С другими производственниками, кажется, ладит. На начальника партии пока не тянет. Посоветовал Храмцову выдвинуть его на нашу грамоту по году, но с условием: показатели достойные и с выпивкой… прекращать надо.

– Хм-м… Ты сам-то веришь? Храмцову посоветовал… с выпивкой?

– Это вам решать. Геофизик Осколков на наши предложения перейти из Мегета в партию, кажется, клюнул. Но о квартире сорок раз переспросил: где она будет, да какая, да на каком этаже… Нельзя ли уточнить по вашим каналам? Я – обещал.

– Уточню. Дальше.

– Кацияев. Вот на этого женщины-камеральщицы ополчились, жалуются. Склероз у него наблюдается. К обеду забывает, о чем утром говорил. Смеются над ним. Это не хорошо, но… не в наших силах. На нём пара отчетов и два проекта по доразведке. Надо как-то усилить группу. Может, Буянова на годик в гээрпэ перевести? Хотя, недалеко ушел… В общем, доложу завтра Труханову. Пусть думает.

– Петя, Петя… Не Труханова это проблема – твоя. Кадры!.. растить надо… Или перекупать где-то. Нашел ведь этого… ипишника… Шкаратина! Может, он и усилит камеральную группу?

– Есть такая мысль. Мы его на полевую группу старшим геологом оформим. Для обкатки. Как себя покажет. Через полгода дальше двинем.

– А вот это не тебе решать. Завтра Труханову изложишь свои соображения. Ладно, подъезжаем. На посошок будешь? – протянул Тюфеичу «Плиску». – Ну, как знаешь…

Весь следующий день Шкалик оформлялся в кадровом отделе, у Волчковой. Знакомился с геологами, с рабочим местом и своими должностными обязанностями. Его приняли… старшим геологом полевой группы. В какой-то момент кадровичка Волчкова замялась, рассматривая справку из политеха и трудовую книжку. Сходила к Храмцову, затем в бухгалтерию. Геолог Шкаратин оказался без опыта и более того – без законченного вузовского образования. Студенческие и рабочие практики на руднике и поисковых партиях стажа не расширяли. Впрочем, справка поясняла, что он «окончил четыре курса ИПИ по специальности «поиски и разведка месторождений» и «может замещать должности младшего геологического персонала», наравне с выпускниками геологических техникумов. А вчерашние комментарии Петра Тимофеевича, подготовившего Волчкову к этим неожиданностям, убедили Храмцова и бухгалтера Татаринцеву «о полном соответствии и… максимальным окладом в вилке».

Волчкова и Татаринцева после обеда курили на крылечко. Руководительницы отделов, обстоятельные женщины с полнотелой конституцией тела, отличной по отдельным параграфам и формам, без горячки обсуждали вчерашние события. Особенно горячится было нечем, но о партийном бюджете радели единомышленно.

– Храмцов – храмцовым, Таня, но ты-то знаешь, что вакантной ставки геолога у нас нет. А на ставку старшего геолога этот… как его там… сразу не потянет. Зачем пишешь приказ на старшего?

– Храмцову и говори. Мне Пётр Тимофеевич прозрачно намекнул: старший и всё тут. Ежели нет у нас лишней ставки геолога. Храмцов приказ подписал? Мне зачем выговариваешь? – Волчкова терпела нагоняй Татаринцевой, попыхивала сигаретой. Татаринцева своя баба, коллега по партийной бюрократии, хоть и занозистая штучка. Но более Волчкову смутил вкрадчивый намёк вышестоящего начальника, отлитый в странную фразу: «за этого геолога я постою…». Татаринцева курила сигареты без фильтра – из принципа, или из экономии. Или от вредности, вытекающей из неё малыми дозами – скупо, по-бухгалтерски. Баланс блюла. Тлела, как та сигаретка.

– Не будешь приказ переделывать?

– Буду. Ежели прикажут.

– Ладно. У меня тоже вышестоящее начальство имеется… И каков, на твой нюх, новенький… спец… этот? Потянет… на старшего?

– Не принюхивалась. По внешнему виду – дюже напористый. Прижмёт буровичков с их кернами и хренами. Да и девахам нашим приглянется. Твоей Леночке, например…

– Или Галочке твоей… Таня, тьфу на тебя. Тебе не кажется, кумовством воняет?

– Думаешь? То-то Тюфеич ляпнул, мол, за этого я постою… Ты бы, Люба, через своих прозондировала? Ахмадеева попроси. По партийной, мол, линии… преступление!

– Что ты меня подбиваешь! Кадры – твои дела. Ты и выкручивайся. Держи меня в курсе, если что…

На том и докурили дозы.

Всех нюансов руководящих переговоров Шкалик не слышал и назначенную ставку принял, как дар случая.

Бродил по партийной территории, осматривал закутки, вплоть до гаражей. В одном обнаружил цех с геофизической каротажной станцией. Познакомился с Ротей, разнорабочим, прыщавым флегматиком, заросшим удивительно-богатой шевелюрой рыжих волос. Узнал в нем вчерашнего… Паучка. И – с Женей Константинычем, хитроглазым толстячком возраста «засорокслихуем». А позже – с Алексеем Осколковым, толстогубым доброхотом, неимоверно любопытным человеком. По профессии оказался геофизиком, закончившим родной политех. Работал в Черемховской ГРП специалистом Мегетской экспедиции – лет эдак семь.

Мужика с приметами шкаликова отца среди партийного персонала не оказалось.

В зарядной мастерской шпуровочного цеха тоже сподобился топчан. Однако, в несравнимо теплом и цивильном помещении. Здесь Шкалик с согласия расположенного одновузовца договорился-было на второй ночлег. И лишь недоуменно-настойчивым вмешательством Митрича в его судьбу, когда утряслась событийная канва от визита Миркина, о Шкалике вспомнили, как о богомдарованном коллеге, который нуждался в жилье и обустройстве быта. Его поселили в общежитии ГРП, стоявшем на задах территории, в комнате среди молодых специалистов, каждый из которых достоин собственной повести.

Так началась служба Женьки Шкаратина в Черемховской ГРП.

Глава вторая. Харанорская авантюра

«Летний день дышит югом, где-то город исчез.

За ромашковым лугом ждёт нас сказочный лес». Валерий Дмитриевский

Из дневника Митрича

Заехали в Тунгиро-Харанорскую впадину на халтуру. Обустроились по-барски! Ценят тут нашего брата, выдали на сезон апартаменты, в которых останавливаются лишь избранные. Но туалет на улице. Надо, по соображениям Синицына… или кто там решил, собственными силами выполнить геофизические объёмы по проекту – по методикам ВЭЗ и ЭП. Хозспособом!.. Ага, наконец-то, решились. Говорят, заказывать в Мегет – здорово дерут. Обойдёмся своими силами! Правда, нет в партии операторов ВЭЗ. Приборы тоже надыбать надо. Синицын ищет.

Буровики забурились. Геологи под командой Бо пропадают днями на скважинах: документируют керн. Скоро и нас вызовут на каротаж. Водовозка в посёлок ходит редко. Все настроены зарабатывать! Особенно бурилы рвут и мечут! Им повезло: разрез скважин устойчив. Нам – геологам и геофизикам, подписавшимся на халяву – предстоит пахать, как проклятым, в две смены… За себя и того парня…

Впадина, простираясь с севера, между хребтом Кукульбей, Цугольским хребтом и его отрогом, уходит на юг, до Монголии и дальше. Протяжённость по нашей территории составляет более 100 км. Ширина впадины от 15 км на юге, до более 40 км в центральной части.

Имеет несколько ответвлений: одно из них вдоль реки Борзя (Борзинская впадина); другое вдоль р. Турга (Тургинская впадина).

Степь со сквозняками, редколесьем, слегка холмистая, сухая… Берём с собой фуфайки. И это летом. Как Шкалик поет…

Говорят, чтоб остался я,

Чтоб опять не скитался я,

Чтобы восходы с закатами наблюдал из окна…

А мне б дороги далёкие

И маршруты нелёгкие,

Да и песня в дороге мне

Словно воздух нужна.

Заложение впадины относится к мезозою, дальнейшее развитие происходило в неоген и антропоген. Сложена терригенными угленосными, осадочными, базальтоидными и гранитоидными формациями верхнеюрско-нижнемелового возраста, сверху перекрытыми кайнозойскими континентальными отложениями незначительной мощности. В пределах впадины находится крупное Харанорское месторождение бурого угля. Это и есть наш объект, основная топливно-энергетическая база Забайкальского края, т.к. запасы бурого угля в месторождении значительны. Наша работа и хлеб на сезон. Пишу и – потираю ладошки: чешутся… И горжусь!

Добываемые бурые угли используются энергетическим топливом Читинской, Шерловской и Приаргунской ГЭС, плюс Дальневосточным пароходством и ЖКХ. Разработка месторождения ведётся разрезом «Харанорский» ПО «Востсибуголь».

Харанорский угольный разрез расположен вблизи посёлка Шерловая Гора, сюда ходили вчера в магазин… Книжный клондайк! Мы с Лёшей слюнями изошли… Пару зарплат оставить можно.

На разрезе разрабатываются угли бурые марки Б2.

Харанорское месторождение открыто в 1885 году.

Началось разрабатываться в 1908 году семнадцатью частными предпринимателями. Добыча угля велась подземным способом, убогонькой шахтой. В 1917 году здесь уже было двадцать восемь местных советских организаций. На месте заброшенных шахт велась открытая разработка «чёрного золота»: на базе запасов кукульбейской мульды был построен Кукульбейский разрез с производительностью 200 тысяч тонн в год. Через несколько лет такого объёма добычи ресурсов стало уже недостаточно. В период 1938—1960 годов на месторождении проведено детальное изучение, причём во время войны, в 1942 году, возобновлены эксплуатационные работы. Добыча угля изначально, c 1956 года, велась небольшим карьером. В 1967 году начата крупномасштабная добыча открытым способом. Разрабатывается верхний горизонт разреза. В 1970 году Кукульбейское предприятие закрылось, а вместо него открылся Харанорский разрез с проектной мощностью 4,5 миллионов тонн угля в год.

D 1971 году горняки Харанора первыми в Восточной Сибири смонтировали и успешно запустили в эксплуатацию роторный экскаватор ЭР-1250 Д №33.

Наша миссия здесь почётна. Едем помогать развиваться гиганту энергетики региона. Энтузиазм зашкаливает.

Да, мы те же романтики, лирики…

И трудимся не за гроши,

И геологи, и геофизики,

И видавшие виды бичи.

Лёша Болотников, Бо, как окрестили худую дылду в партии, эти стихи одобрил на четыре. На пять, мол, «метр хромает». Другие мои вирши критикует одним словом – «в корзину» … Хотя сам-то недалеко ушёл.

«Угледобывающая промышленность России относится к одной из базовых жизнеобеспечивающих отраслей промышленной индустрии, определяющей устойчивое функционирование объектов экономики. И важнейшей составляющей топливной базы СССР. Потребность в буроугольном топливе ежегодно возрастает. В Забайкальском крае, где твёрдое ископаемое топливо является основным энергоносителем, разработка месторождений угля имеет большую перспективу. Важным для промышленного освоения является Харанорское месторождение. Основная часть Харанорского угля планируется поставлять на тепло— и электростанции Читинской, Амурской областей, Хабаровского края» – пишут газеты. Лестно знать, что мы в гуще перспективного проекта. Ещё бы платили как следует… По масштабу эта стройка, как Читинский БАМ. Пока малообработанный. Впечатляет, как всесоюзная стройка.

Заехали на Харанор позавчера. Саша Хисамов привёз зачифиренного бича, профессионального геофизика – Синицын в Иркутске нашёл. Отправил в сопровождении Саши под моё начальство. Наказал в пару дней оценить его профпригодность. В случае обнаружения брака обменять на нового… кота в мешке. Хисам, стремглав сваливая в обратный путь, втюхал бесценный совет: сводить бича в баню, купить ему трусы-майку и папиросы. Деньги не выдавать до завершения съёмки. Да и не выписали на него аванс…

Сезонный – одноразовый, временный… Да-да, напоминает «резиновое изделие для…». Геофизик был так «несамостоятелен», что пересечь расстояние «Иркутск – Борзя» по Транссибирской магистрали, а затем до базы геологов на Хараноре, мог только под руководящим конвоем. Измучил в долгой дороге Хисама до нервного срыва. Передача из рук в руки «ценного специалиста», в трезвости и вменяемости, а главное, в полной боевой готовности, состоялась прямо на вокзале. Саша купил билет на обратную дорогу и уехал. Даже не прельстившись обещанной баней и послебанными удовольствиями. Геофизика зовут Сергеем Сидоровичем. Он поступил в полное моё распоряжение. По совету Хисама на вокзале купил геофизику пару трусов, комплект маек, шерстяную рубаху и десять пачек «Примы». Удивление от совета Саши – «купи и в баню» – прошло напрочь, едва учуял запах… Пахло… не геофизиком. Завтра везу на полигон. Буду пытать-испытывать…

В бараке, в комнатушке напротив нас, поселили девчонок-геофизинь и топографиню Танюшку Нарва. Хорошо-то как, девочки!»

Танюшка Нарва, атлетический образец крепкого тела и шлифованности форм, сама себе удивлялась: что произошло в природе девичьей? Та-та, прежняя, застенчивая, пуганная как кошка, прожившая детство в конуре с собачатами, утешенная, угнетённая ли прошлой жизнью, девчонка – девчонкой, куда подевалась? Растворилась или вознеслась? А эта? Та же кошка, но хитрая как рысь, вкрадчивая охотница, внезапно наполнилась счастьем и необъяснимой радостью. И распирали жаркие чувства обновлённое существо, как утренние потягушки, Словно скушала незаметно для себя скрипочку, терзаемую виртуозом-маэстро. Всего-то причин неожиданной радости – подозревала – две: дали отдельный угол в общежитии да паренёк этот странный, Шкалик, пропевший при знакомстве, почудилось, вместо» здравствуйте» – «как зовут тебя, фея?..». Не ответила, смутилась. Не выказала и робость. Ушла в свою комнату, где и захватила её волна счастья-радости, украсившая щёчки алостью, а глазки – заблестевшей слёзкой… Сквозь слёзы разглядела мышь, мелькнувшую вдоль плинтуса и кидавшуюся на стену, как суворовские штыки при взятии Исмаила. Тварь эта – сгусток серой ртути – перетекающая бесхребетно и безшумно, испуганно косила глазом на Танюшку, на гулливерку, особь человеческую с непредсказуемым поведением. Затаилась, убивица?.. И впрямь Танюшка таилась на кровати, зажав ноги руками, и долго-долго пыталась вернуться в первобытное состояние. Ан – никак… Что-то сделалось в природе девичьей. И не мышь тому причиной.

Шкалик… ласковый, как зовут близкие и родные?.. Весь день не появлялся на виду. На профиль приехал Лёша Бо. Длиннопетельный и заносчивый, болтливый… Расстроенная Танюшка мучалась неведеньем, не зная, как спросить о… исчезнувшем Шкалике. О солнечно-улыбчивом… О свалившемся на неё счастье… Так и не насмелилась. Явные потуги ухаживаний от Лёши её раздражали, но – терпела. И тон не тот, и повадка наглющая, и запах… не её.

Шкалик пах как надо.

Как уточнили в конторе, прибывший геофизик должен зваться Оператором.

– Первым делом в баньку. Так, Сидорович? Мне Виталий Синицын открыл секрет, что у вас, ВЭЗовцев, есть традиция начинать полевые работы с хорошей баньки. С помойки, так ведь? Верное наблюдение, или легенда врёт? – ловко подъехал Митрич к ценному спецу.

– Есть такое, – согласился Сергей Сидорович, прикидывая к телу размер трусов. – Разумеется, хорошая банька не помешает. Да с парком, да со шкаликом!

Оператор элегантно упал на табурет, по-тургеневски закинул ногу на ногу и увлёкся грызением ногтя.

– Шкалика я вам обещаю! Виталий Константинович сообщил по секрету, что вы, Сидорович, большой специалист по шахматам. Верно, или брешут? А у нас есть гроссмейстер. Знакомьтесь. Это Евгений Борисович. Он шахматист. Но мы его по-свойски величаем Шкаликом. У него все матчи – без поражений… После бани, чтобы отметить начало полевого сезона, обязательно проведём блицтурнир. Нет возражений? А? Да? Ну вот и ладушки.

– И можно ещё пару пивка. – Оператор снисходительно оглядел Шкалика.

– На счёт пива легенда… умалчивает. А сейчас в баньку, на полочек.

Выносить запах геофизика в атмосфере общежития – нестерпимо…

Тиха и ветрена харанорская ночь. Сиплый посвист долинного сквозняка, невидимой пятернёй цепляющийся за углы и фасады полуночных зданий, щекочущий верхушки домов и тополей, оживляет всевозможные побрякушки. Трям-бринь-дзинь-хись… – перестукиваются палочки поселкового клавесина, выдумывая несусветную партитуру бурятской ночи. Иногда ночь затихает, словно копошась в постели, готовая уснуть, или молча глазеть на звёздные чётки. Но сна нет. Сон не её счастье. Ей, ночи, назначены богами иные удовольствия. Вот она низринула на Харанор лунные блики, покачивая их, точно каравеллы морей, и заигралась… заигралась… старуха с ребячьей зыбкой… Вот отринула луну за горизонт и на мгновенье замерла: махровая чернота просочилась на запад. Э-э-й! Шалишь, глокая куздра… На востоке есть на тебя управа. Вот-вот высветлится небесная гряда ранней рани, распорет кривым ятаганом юрту тьмы. И да снизойдёт наземь… И да отверзнет новое утро…

…И лишь ветры харанорской долины похрапывают в ночи.

Роскошные здесь долины. Сухие, сивые, как грива серого Воронка бурятского чабана Жигмита. Равнодушные волны растительного одеяла из осоки, овсяницы, мытника да мятлика… да островки азиатских кустарников карагана, ильмовников, к которым привязывал своих коней Гэсэр, так и ластятся под ноги, так и цепляют полы штормовки. А то и души…

Утром Лёха Гуран, шофер каротажки^[1], смуглый крепыш среднего роста и возраста, один из местных парней, нанятый на сезон, развозил десантный отряд на точки объекта. Топограф Танюшка Нарва со Шкаликом – или с Лёшей Бо —выходили первыми, Синицын с Митричем следом за ними. Оператора, с разносчиками косы Ротей и Мишаней, Лёха Гуран вёз до точки, на которой завершился вчерашний день. Внезапно почувствовал, что под ногой… нет тормозной педали. Педаль была, но отжатая ногой до предела, не тормозила. Каротажка бежала под гору. «Э-э-э! – тонко заверещал Гуран – Тормози, ёккарганай!.. – Стуча стопой по педали, он подскакивал в кресле, как на калёной сковородке. Осторожно вывернул руль, направляя машину с дороги в сторону взгорка. Каротажка, пробежав полсотни метров, уткнулась во взлобок. Лёха заглушил двигатель.

– Тормозуху долить надо, – коротко доложил обстановку сидящим в салоне пассажирам – дальше идите пёхом. – Геологи, привычные ко всему, без слов попрыгали в траву. В поле – уже на работе. Нагрузились заплечным шмотьём, разошлись по сторонам света. Оператор с Ротей сомнамбулически дремали в салоне.

Лёха, задрав кабину, торопливо заливал тормозуху.

Единственно Оператору был известен лейтмотив его действий. Только он мог приказывать и что-то менять в графике работ и в расположении профилей… А проект, как бубнит Митрич, глазом не пробежался. Всё делает на автомате! Что значит – спец несусветный…

Каждое утро, как мама – школьнику, Синицын повторял Митричу одно да потому:

– Сторожи Оператора! Глаз не спускай… – и для пущей угрозы тряс большим пальцем – У тебя главная миссия не косы таскать, а чтоб он, кровопивец наш, рюмку не надыбал. Иначе, сам понимаешь, вся халява рухнет. Особливо за Гураном следи, как за поставщиком…

– Свинья грязи найдёт – отбривал Митрич обречённо.

– Тады сам вэзы-эпы рыть будешь! – вспыливал, по обыкновению натуры, Синицын.

– А? Да? Ну и ладушки…

Каротажку Гуран, подлив тормозной жидкости и прокачав систему, завёл и доставил Оператора с Ротей на точку. Помог разгрузить приборы.

Лёха Гуран прозвание по паспорту имел другое. В кругу коллег был Алексеем, но фамилию его никто не знал и привыкли между собой называть Гураном – по этническому признаку. Он и был гуран – этакий русский бурят или монгол… забайкалец… Добродушный и улыбчивый парень, но «себе на уме». Безотказный, казалось, в работе. Все причуды Сергей Сидорыча исполнял беспрекословно. Так ему наказал Синицын, авторитет экспедиционного масштаба. Да и каротажка привязана к Оператору, словно блиндаж к пулемётчику. В салоне хранился весь его скарб: косы, прибор и запасные батареи.

Проект, который предстоит выполнить за летний сезон, был расписан на три года. Однако, непредвиденными пертурбациями сроки двух прошлых сезонов упущены раззявами из конторы. В «Востсибуглеразведке», кроме Синицына и Хисамова, не имелось собственной геофизической службы. А подрядчик – Мегетская геофизическая экспедиция – отказал в помощи и на последний сезон. Не нашлось запасной бригады специалистов. Или не искали, мол, не наша беда. И тогда, на свой страх и риск, Синицын с Трухановым и Храмцовым, с негласного согласия Миркина, приняли решение выполнить работы хозспособом. Наняв нужный персонал, обучив его и снабдив снаряжением. И обеспечив финансами, согласно сметы проекта. Как уж пойдёт, чёрт его знает. Но «освоить деньги» и катом, и волоком. То есть сделать стопроцентную халтуру. Желательно по высшему разряду, с качеством не ниже, чем в Мегете. И будь что будет – победителей не судят. Впрочем, судят: на стадии защиты отчёта в ГКЗ.

Специалисты, заехавшие на летний сезон, работали безвылазно. Такую профессию выбрали – жить бомжами и… зачастую бессменно. А тут, на харанорском объекте, они подрядились, кроме своей работы, побыть в «свободное от сна и отдыха время», обслугой у операторов ВЭЗ, ЭП и топографов. Лишь маркшейдера Танюшку Нарву наняли из студентов – молодых специалистов Харанорского разреза – для геодезических работ.

Сергея Сидоровича Синицын нашёл по наводке знающих людей – в Иркутском ЛТП. Да-да, в лечебно-трудовом протрезвителе… профилактории. Когда-то классный специалист одной из иркутских экспедиций, он, оператор ВЭЗ и ЭП, напрочь спился и с тех пор – алкаш алкашём – попадал сюда по завершении полевого сезона, потому как – более некуда деваться. Ни кола, ни двора не накопилось за четверть века. А была сильная алкогольная зависимость, прицепившаяся, вероятно, от ослабленной воли. Но, по-прежнему, его в нужное время находили знающие люди, вербовали на сезон туда, где нужно «быстро и качественно…». Как и в случае с Синицыным.

Все геофизики, геологи – Лёша Болотников и Женька Шкаратин – написали заявление и были приняты в геофизический отряд инкогнито «топорабочими с харанорскими фамилиями». Которых, по соображениям полной конспирации, в конторе Черемховской ГРП не знали до поры до времени. Конспирация велась для сокрытия от ОБХСС, бдительное око которой не дремало. Митрич стал Потехиным, Лёша Бо – Наливайкиным, Родя и Мишаня перевоплотились в Тяпкина и Позняка. Синицын – Чилизубов. На этот сезон он официально пошёл в отпуск, оставив вместо себя Сашу Хисамова. На запасный случай. Хисамов проходил «мёртвой душой» под фамилией Багмытов. Паспортные данные – в отделе кадров Харанорского разреза – собрал Лёша Осколков, официальный специалист партии и… негласный начальник отряда. Отдельно, но в общую копилку, работали магниторазведчики и ЭПовцы – две смазливые девчонки с ЛГИ, студентки на преддипломной практике. Эти проходили по бумагам легально, без конспирации.

^[1] Каротажная станция для геофизических исследований на базе автомобиля «Урал».

…Оператор начинал день лихорадочно. Священнодействовал отрешённо и филигранно. За прибором у него нет лишних движений. Годами отточенная практика сделала Оператора «законченным эргономом», как выразился умный Митрич. Немного фасонил: гонял обслуживающий персонал пинками, как сидоровых коз. За день выполнял две-три нормы. И все вращалось вокруг него со скоростью кружалой овечки. Синицын с Митричем ежедневно наматывали на кеды километры геофизических профилей, прокладываемых ими же. Топографиня Танюшка Нарва с Лёшой и Шкаликом гнали следом теодолитные ходы. Геологическую нужду выполняли поочерёдно, посменно. Обеды и перекусы были краткими. Ужины поздними.

– Смена вахты будет, или как? – Лёша Бо пытал Митрича. – У меня жена молодая. Одна там прозябает. Вернусь домой, а там… кот с усами.

– Ты же на сезон подписался. Какая тебе смена?

– Да пошли они… с их деньгами. Валюшка ропщет.

– А? Да?.. Натравлю на неё Женю. Пусть чекушку выпьют. Моя-то найдет убеждение, та ещё комсомолка.

– А когда у нас… выпивка?

– Будет и на нашей улице… Мы у Оператора на крючке, потерпи малость.

Геофизики поражались темпу, в котором Оператор держал себя. Работал как проклятый. Неистовствовал на профиле, восхищая и раздражая подсобный персонал. Это алкаш? Оба его глаза блестели, пялясь на шкалу прибора, в пикетажку, на шкалу прибора, в пикетажку… До мгновения лихорадочных сборов и перемещений на новый профиль. Тут тоже никого не видел: покрикивал, командуя, как на театре боевых действий.

О рюмке, казалось, забыл…

Коллегам по сезону, мотавшимся по степям с рюкзаками, вешками, косами, ничего не казалось. Забылись в лихорадочной гонке рабочих будней. А и покажется что – креститься не умеют…

На кривду всегда наезжает правда. Кто-то из полевиков – бурильщики, или техники-геологи, сменившиеся вахтой – в конторе ГРП проболтался о халтуре. Документы дошли до кадровички Волчковой и главбуха Татаринцевой. Покуривая на крылечке конторы, обстоятельные особы тихо злопыхали. Мертвые, мол, души, это – классическое преступление. Похоже, в партию просочились итальянская мафия, американский гангстеризм, или китайский хунвейбенизм. С советскими доделками. Как можно одновременно быть геологами и рабочими? Кумоство, внедрённое в партию со Шкаликом, переросло в ужасное преступление. И всем по фигу! Никто не бьёт в колокола…

Конторские слухи имеют ухи. Свистят страшнее пистолета. Проконтролировать процесс на месте работ в Харанорский отряд выехал Сашок Макаров, старший геолог, рыхлый и добродушный увалень, нацеленный экспедицией на кадровую замену камеральщика Сергея Карповича. Сашок был дошлым в геологической службе, но на карьеру смотрел, как на великую обузу. Командировки любил: меньше надзора от начальства.

Не зная, каким боком приступить к служебному расследованию, Сашок пригласил старшего геолога Лёшу Бо к откровенному разговору. Что ходить кругом да около?

– Тут такое дело… – несколько смущаясь, тонко начал он свою интимную тему – пошёл я сейчас в туалет, сижу и вдруг вижу – глазам своим не верю – в очке лежит… одной бумажкой… четвертинка… Схватываешь? Двадцать пять рубликов! Ну. Я палочки нашёл, ловко подцепил и вот, видишь, купил на халяву. – В руках его появилась плосконькая бутылочка коньяка «Плиска». – Давай за встречу по маленькой?

Лёша Бо ошалел. Старший по званию, по должности, по положению, Сашок Макаров предлагал среди бела дня нарушить режим… И происхождение «Плиски» выглядело пикантным моментом. Да и Шкалик прозябал в поле лишка, ожидал смены, как избавления от кандальной топографической рейки. С матерками, поди, ожидал.

– С ранья самого?

– Да, ты не тушуйся. Я всё на себя возьму. Скажу, мол, день рождения, кто знает…

– Меня Шкаратин ждёт. А Оператор на мушке держит. И девчонкам надо помочь пробы отобрать.

– Успеем, я помогу. – стал разливать коньяк в заранее заготовленные стаканы. Бутылочку прикрывал второй рукой от любопытных глаз. Впрочем, никто и не пялил на них глаз. Не считая тарбаганьих зрачков с картины, висящей напротив.

– За день рождения? – переспросил Лёха. – А у тебя когда?

– У меня в ноябре.

– Давай за успех.

Чокнулись и выпили. Поковырялись вилкой в капустном салате. Сашок следом налил вторые полстакана.

– А давай за тех, кто в поле?

– За нас, то есть? Как сказал Валера Дмитриевский «За тех, кто занят много лет работой чёрной. За тех, кто ходит по земле тропой неторной».

– Ну, да…

Чокнулись и выпили. В пустом зале местного кафе, где геологи столовались, внезапно и ниоткуда заиграла тихая музыка. На стене ярче проявилось полотно местного мастера под названием «Харанор на восходе». Красное солнце залило степной посёлок пожаром. Тарбаганьи зрачки зажглись волчьим огнём.

– Ты представляешь… в туалете-то… Смотрю в очко и глазам своим не верю. Лежит новая четвертинка. Ну. Я достал. Пошёл в гастроном, купил вот эту. А когда сдачу в кошелёк складывал, смотрю, а у меня как раз одной новой четвертной не хватает! Во фокус! Представляешь?

Лёша поперхнулся. Икнул… и не выдержал, закатился гомерическим хохотом. Сашок Макаров замолчал. Разлил оставшийся коньяк.

– Давай, за…

– …за… что? – Лёша, вытирая слёзы, едва мог сдержать рвущийся наружу хохот.

– За успех предприятия! – решительно предложил Сашок.

– Давай. А какого предприятия?

– А за вашу халтурку.

Лёша подавил в себе смех, словно поперхнулся солёным огурцом. Секунды сидел, не решаясь на обдуманное действие.

– За халтурку, говоришь… Ух-ты! На что намекаешь?

– Какие намёки? Говорю, как есть. Выпьем за… удачное решение проблем с геофизикой.

– А прозвучало ядовито. Будто мы, итээры, с Синицыным-то, приворовываем.

– Я такого не говорил.

– А выпить предлагал.

– Так за успех…

– А давай за Павлика Морозова, если не за что больше? Впрочем, тот ещё герой… Ладно, мне работать надо. Извини… за компанию. – встал и ушёл.

Сашок тупо посмотрел ему вслед, слил оставшуюся «Плиску» в один стакан и допил.

Завернув на почту, Лёша в горячечной спешке набросал текст: «здесь прессуют тчк срочно езжай маме». Отправил телеграмму жене, и – следом – перевод на шесть рублей. На углу, в ожидании вахтовки, задумался. Кто послал Сашка? Храмцов? Кацияев? Может, Волчкова, в сговоре с главбухом? Калакина науськала, как профсоюзный босс? Или парторг Ахмадеев? Командировали из экспедиции? Все, кроме Храмцова, о халтуре знать не должны… ОБХСС не дремлет. Какой срок грозит за… сверхприбыли? Неужели могут посадить?

Как быть с Сашком?

Шкалик нашёл Танюшку по вешке – треноге теодолита, закреплённого на точке – вблизи неглубокого ложка: пряталась от холодного сквозняка. Высокая, плотная, медлительная «топографиня», разогревавшаяся каждый вечер на волейбольной площадке, с первой встречи понравилась Шкалику. В её облике – стройном, сдержанно-порывистом топольке – Женька Шкаратин увидел Люсю. Они обе, Люся и Танюшка, словно магнитные статуэтки, изящные, холодные, непостижимо тесно объединились, вызывая в нём удвоенное влечение. Люся – когда молча, одними глазами улыбалась, рассыпая искорки хрусталя. Танюшка – когда на секунду взвивалась над волейбольной сеткой, напрягаясь изящным телом, словно тетива лука. Люся – Танюшка… А он и не пытался делить их в памяти! Напротив, объединял в одну, лукаво-усмехающуюся над его неуклюжей любовью.

С первого взгляда он принял её собственной душой – за радость зримую – и с охотой ходил за нею по Харанору, и здесь, с рейкой. Отсчитывал шаги, бросал под ноги голыш-пятку, пытался, преодолевая порывы сквозняка, держать рейку строго вертикально. Танюшка работала, не спеша: теодолит не терпит суеты. Брать отсчёты мешала противная дрожь в окуляре – ветер… И она подолгу льнула к окулярам, подозрительно долго.

Заждавшись, она не шевельнулась на шум явившегося Шкалика. Словно заждавшись там, на кровати в общежитии, – как в тот первый порыв Шкалика подкатиться под бочок. Вечером, влекомый сладкой тягой, будто бы полётом в фантастическом сне, вернувшись вдвоём с Танюшкой с волейбольной площадки, он протиснулся следом за ней, в девичью комнату, и оттеснил от двери, и пылал стыдом, и блаженно молчал на её каменное безмолвие. И так же пытался примоститься в кровати, куда она, тяготясь его присутствием, легла. Таня, казалось, не удивилась. Возможно, не нашла слов возмущения. Может быть, ожидала продолжения его наглости… На второй-третий вечер сцены их встреч в её комнате не грешили поисками новых мизансцен. Протискивался за нею, пожирал глазами, падал за нею в постель и – оба молчали.

…Найдя Танюшку в ложбинке, Шкалик совсем как в общежитии, подкатился под бочок со спины, приобнял свою «топографиню»… Не шелохнулась.

Извечный даурский сквознячок не задувало в ложбинку. Пригревало полуденное солнышко. Неподалёку, словно, нестройное скрипичное соло, подыгрывающее степному шелесту ковылей, попискивали хомячки-пищуги.

Медленно, настойчиво и прилагая повышенные усилия, Шкалик, пытался развернуть Танюшку к себе: точно, как в той кровати… Живая и жаркая, совершенно непостижимая, будто тайна египетской мумии, она не реагировала. И не упиралась. Под силой его руки повернулась – колода-колодой – и продолжала бесстрастно, с закрытыми глазами и крепко сцепленными губами, безмолвствовать. Шкалика потрясывало. Наглея, он стал копаться в пуговицах её фуфайки… Проник рукою к телу… Танюшка едва заметно напряглась. Эта, слабо заметная девичья реакция, возбудила Шкалика совершенно. Он резко повернул девицу на спину и лёг сверху… Она отвернула лицо… Но Женька жадно впился в губы, пытаясь вызвать в ней ответное чувство… Таня не отвечала. Даже не кривилась на драконий дух изо рта его. Расстёгнутая фуфайка ничего не решала. Его рука опустилась вдоль тела, загребая в ладонь рубашку, проникая под резинку неглиже…

Сквозь нескончаемую музыку степи молодые любовники услышали шум приближающейся каротажки. Лёха Гуран вёз горячий чай к обеду.

Шкалик резко отвалился с танюшкиного тела и пополз вдоль долинки, словно лермонтовский Руслан, преследуемый злой Наиной. Через десяток метров он неожиданно наткнулся на… овцу. Бедное животное, провалилось в одну из брошенных буровиками скважин. Погрузившись в забой наполовину, бессильно побарахтавшись несколько дней, ожидала своей худшей участи. Шкалик вскочил, вышел на бортик долинки и замахал руками Лёшке Гурану.

– Геолухи… проклятые… – пробормотал Гуран, увидев этакую потрясающую картинку. – Ну чо вы везде лезете.

– Вроде живая, – отреагировал Шкалик.

Из каротажки попрыгали Родя с Митричем и девчонки-магниторазведчицы. Они обступили яму с овцой… К ним молча присоединилась Танюшка Нарва.

– Ой, ну что вы стоите… – возмутилась Люся Ходырева. – Она ещё живая, спасать надо!

Шкалик с Гураном схватили овцу за шерсть и легко вынули из забоя. Затем Лёшка Гуран верхонкой сбил глину с её шерсти и унёс несчастную овечку в салон каротажки.

– Так, Лёша… Выходишь, выкормишь… А на завершение сезона привезёшь нам рёбрышек на шашлычки… Договорились? – Лёша Бо не спрашивал, но приказал. Лёшка Гуран молча ушёл в кабину. По его ропоту, внутреннему негодованию и ещё чёрт знает по каким приметам, Лёша Бо понял, что, завершив сезон, празднуя отвальную, геологи не дождутся от Гурана ни бараньих рёбрышек, ни курдючного сала, ни даже рогов овечьих.

Девчонки разложили сумку с продуктами.

– Кто чай пить будет?

– Я не буду. – Лёха Гуран и тут неожиданно забастовал. Он, сидя спиной к колесу каротажки, ковырял самодельным ножом степной дёрн и всем своим видом выражал обиду и неудовольствие за… За что только? За овцу, едва не сдохшую в скважине? За частую езду без тормозов? За нужду якшаться с геологическими пришельцами, к которым сам пришёл наниматься на работу? За поруганную землю, за испуганную степь, за нарушенный вековой покой его милой вотчины?.. Сам, наверное, не знал и не мог осознать – за что ему выражать свой тихий протест понаехавшим в харанорскую долину чужакам. Коричнево-смуглое его лицо и без солнечного загара темнело в тени каротажки гневом вскипающей крови.

Он не знал будущего, не мог увидеть свой край в картинах мира, которые вот-вот, в ближайшую четверть века, да и во весь век, проявятся антропогенно-индустриальными образами перемен. Железо, стекло, бетон и химические конструкции встанут здесь, в антураже бесконечной живой степи, мертвящими монстрами. Высосут озеро и реки-ручьи, вспашут зыбкий супесчаный целик, а самые голубые небеса заслонят арматурно-архитектурным хаосом…

И хорошо, что не знал. Ибо не батыр Лёха, не батыр… Незримо стекает с него гуранская кровь и впитывается в угольные пласты… Зря читал в школе улигеры про бедного Улунтуя и сопливого Нюргая, выросших и побеждавших фантастических чудовищ. Зря заучивал наизусть благородные и благословенные истины тхеравады. Впитаны в кровь, не впитаны – в сердце бушуют гневом и состраданием одновременно, как бараны, столкнувшиеся рогами.

Неужто и живет – зря?

Напились чаю, разъехались, разошлись… Работать надо.

Глава третья. Киевская псалтирь и безумства любви

«Если ударить металлическим молотком по камню, то он рассыплется в щепки». Неизвестный умник

Тоненькими пальчиками, годными только при курении болгарских сигарет, она вертела кусочек парафиновой свечи, формируя из него кубик. Задумалась над чем-то, полулёжа на кровати, ноги в резиновых сапожках – на стуле. Хмурые глазки, обиженные чем-то губки…

В день приезда сменной вахты Лёша Бо, как старший геолог, отправился посвящать новенькую специалистку Валю Фролову в тайны харанорской геологии. Объяснять на пальцах легенду региона, особенности описания и отбора проб угольного керна, то да сё… Мало-мальские навыки, без которых нельзя документировать керн скважин. Валя – новоиспечённая выпускница, ей наставник позарез нужен. Не то напорет в пикетажке что-нибудь лишнее. Все через это проходят. Но по-разному.

Застав девушку за скульптурным рукоделием, в позе натурщицы эпохи соцреализма, Лёша Бо смутился, но вида не подал. Не особенно устыдилась и Валя. Бесцеремонное вторжение парня в девичьи покои не удивило её: не впервой. Однако ножки со стула сняла, села в кровати, словно переменившая позу модель.

Валю Фролову созидали не родители – боги. Отшлифовали её формы до скульптурной изящности, выписали голубизну глаз и алость щёк с иконописных образцов, пугая глаз окружающих излишне нежной хрупкостью и беззащитностью конституции.

Валя выбрала для жизни геологический хлеб. Вероятно, как и многие, прельстившись романтикой профессии, и ничего не подозревая о её изнанке. А кто напрочь избавлен от юношеских заблуждений?

Девчонки-геологини, толстушки или худосочные, бойкущие или скромняги, пришедшие в профессию ошибочно или жертвами династии, а вовсе не божьим промыслом, не осознанным выбором, обречённо привыкали к мысли об избранной судьбе. Иных заманило призвание. И те и иные, притираясь к углам камералки и полевым условиям, привыкали, воодушевлялись или угнетались в пылу каждодневной суеты, не избавленной от малых прелестей и неизбежных тягот. Вокруг толпились мужики, зачастую не рыцари и галантные кавалеры, но грубоватые мужланы, а то и хамовитые снобы, инфантильные недоросли, неуклюжие пацаны… К каждому нужно приноравливаться – коллеги. Приноравливаться к ветру и солнцу, к буровому балку, керновым ящикам и прокуренной вахтовке, к стеганной робе и тяжёлым прахарям. К неизбежному, как соль земли, мату-перемату…

Мужикам приходилось приноравливаться к девчонкам. Как умели.

Лёша, застав наставницу в кровати, смутился, попятился, попросил её зайти в камералку. Наставлять лучше на буровой, у кернового ящика, но начать лучше из конторы.

– Извини… ворвался к тебе. А где девчонки?

– В Борзю уехали. Люсиного мужа провожать. Его в Букачачу командировали на месяц.

– Мужа в Букачачу, а жена… хм…

– Вчера плакала.

– А ты что загрустила? Буду тебя развлекать… по долгу службы.

Лёша Бо, долговязый и «стрункий», жил, казалось, «в потустороннем мире собственных стихов и нереализованных замыслов». Как сие подметила Люся Ходырева, общаясь с ним лукавой полуулыбкой на смазливой рожице. Лёша впечатлился. Замыслы его и инстинкты едва ли до конца были осознанными, Потому и представлялся Лёша людскому окружению безнадёжным романтиком на беспочвенном основании. Поэтишкой местным. Тем и интриговал женское окружение. Люсю, успевшую выскочить замуж за однокашника, тоже…

Камералка – закуток в общежитии. В неуютном зале ютились только столы-стулья, пустая корзина под мусор, плетённая из проволоки. На стене карта-схема месторождения. Вид из окна – на столовую, украшенную горделивой вывеской «Каф», с облупившейся буковкой е.

– Мы сейчас здесь, буровые стоят тут… – Лёша без церемоний приступил к посвящению в легенду.

– А где север-юг? Тут? – перебила Валя, потянувшись рукой к карте, неожиданно близко пригнувшись и обдав наставника приятным запахом девичьего тела.

– …угли бурые марки бэ два. Форма месторождения… имеет форму мульды… Север – там… – наставник отчего-то необъяснимого вновь смутился и его менторский пыл угас. – А ты… угольную геологию изучала? Преподавали? Ну, что я буду распинаться… В процессе освоишь. Что-то прелью… пряностью напахивает. Пойдём на улицу?

– Нам угольную… Петрограф Чернов читал. У меня отлично по всем предметам. А… экзамен будет?

– Какой экзамен, ты что выдумываешь? Пикетажка всё проявит. И как?.. В кабинете осваиваться будем, или… по посёлку прогуляемся?

– В смысле?

– В каком?..

– А как же легенда региона?

– С Шерловой горы хорошо видно. Хочешь – покажу?

– А бэ два это дюрен или кларен?

– Фи… Куда тебя занесло. Угли бурые, да, но… если хочешь, ископаемая бурые угли этого месторождения витринитовые, то есть гумусовые, матовые и полуматовые, полублестящие… Там ещё зольность… сернистость… крепкость. Это тебе ни к чему. Ты у Шкаратина пикетажку попроси и изучи её, как… библию… то есть… азбуку.

– Значит, витрен? А пласты азимутально куда падают: сюда… сюда? – она снова потянулась к карте, отстраняя Лёху грудью, будто маму родную. И порывистый её натиск, и нахлынывающий жар тела, и невинный взгляд от носа к виску, выдающий детскую наивность и девичье очарование – мгновенно взбудоражили и взорвали лешино либидо. Он заметно отшатнулся и ощутил внезапный жар лица… Отошёл к окну, словно увидал на улице НЛО.

– По-разному. Они почти горизонтальные. Градусов пять-семь есть… По мощности – этакие пластики чёрного шоколада в песочном тортике: Наиболее жирные – третий и четвёртый. На разрезе покажу. Пошли… на Шерловую.

– Можно, я переоденусь? И чаю попью.

– Тебе помочь?..

– В смысле?

– Чай в одиночку – тоска несусветная.

– Перебьёшься.

– Серёдка сыта и края говорят.

– Не поняла… Что-что… селёдка? В смысле – тощая? Ну, ты и…

– Валяй… пей и переодевайся. На улице подожду. – Лёша Бо выдохнул сжатый воздух, ощущая краску лица, точно жар от углей мангала. Вышел в дверь, зацепив ногой пустую корзину и чертыхнувшись.

Валя вслед коротко хохотнула.

Шерловая гора – горняцкий посёлок, приютившийся в степи, у подножья небольшой вершинки. Улиц больше, чем в Хараноре, лиственным колком облесён и защищён от вековечных ветров. Но так же казенно-неуютен и прямолинеен. Из архитектурных изысков – поселковый ДК с круглыми колоннами у входа. Вероятно, в греческом стиле…

– Рассказывают, основал посёлок нерчинский казак Иван Гурков, нашедший в горах цветные камни – топаз и аквамарин. «За сие открытие велено выдать ему в вознагражденье пять рублей». Пять рублей казак пропил за одно лето, но дом и нехитрые постройки успел сделать… Посёлок рос как на дрожжах, на… оловянной руде. Потому и имя получил Шерл, чёрный турмалин, то есть – руда на олово, ну, ты знаешь…

– Обижаешь. Я вообще-то не на уголь специализировалась, а на цветные камни.

– Во как. Не на тот поезд посадку сделала?

– Всё банально: Миркин меня на деньги раскатал. Мол, жильё будет собственное и оклад, как…

– …у техрука.

– Опа-на… Тебе то же обещали?

– Мне-то ладно: я на тройки учился. А как ты… такая… повелась на их условия?

– Какая?

– Хрупкая…

– Ещё?

– Нежная…

– Ещё?

– … хрустальная как…

– …туфелька? Меня родные по блату пристроили.

– Ни фига себе… А говоришь – Миркин.

– В том числе…

– Постой… Значит, Миркин – твой…

– Мой-мой… …плюс ещё один… Тюфеич. – Валя кокетливо повертела вздёрнутой ручкой.

– Кадровик из экспедиции? Не привираешь? Ты, выходит, из элиты? Из золотой молодёжи?

– Расскажи о Хараноре. В Шерловой горе магазин хозтоваров есть?

– Есть книжный. Лёша Осколков говорит – шикарный. Тебе зачем хозторг? Мыло выдадут…

– У меня в поезде кружку украли.

Путь до первых взгорок преодолели лихо. В короткие передышки окрестные закутки Лёша показывал рукой, словно экскурсовод груды итальянских развалин: ось мульды, границы Харанорских копей и Кукульбейского разреза, векторы буровых профилей и площадей, на которых им предстоит выполнять работы. Валя переспрашивала, преодолевая одышку, сама тянула руку к горизонтам, уточняя то да сё. Лицо её источало розовый цвет и мину удовольствия. Лёша украдкой любовался.

Не сговариваясь, пошли в посёлок, точно это и была их главная цель. В книжном магазине, перерыв весь выставленный фонд, Лёша неожиданно обнаружил любопытный фолиант: двухтомник «Киевская плалтирь 1397 года» – красочное фотовоспроизведение рукописи и исследование её, сделанное Вздорновым, очевидно, историком и искусствоведом. «Книга о Киевской Псалтири написана мной в 1969—1972 года» – нашёл строчку во втором томе. Два тома, обёрнутые в суперобложки, упакованные в картонный блок, общим весом почти в пять килограмм. Сердце книжного жучка-библиофила дрогнуло: это же раритет, которому цены нет! Цена была: шестьдесят рублей. Были и деньги, но лишь месячный бюджет. Как бывало не раз, решение о покупке было сильнее рассуждений и сомнений: не оставлять же такой фолиант здесь, в богом забытой дыре…

Под недоуменным взглядом Вали, Лёша заплатил за книгу.

– Тяжёлая? – участливо спросила девушка.

– Своя ноша… – ответил недомолвкой.

– Давай в хозторге авоську купим?

– Идея.

– А почему у вас хребет зовут Кукульбейским? Что это означает? – спросила Валя у посетительницы магазина, роющейся в книжках.

– Тамарочка! Тут… по твою душу. Почему хребет Кукульбейский… спрашивают.

Из-за прилавка с вкрадчивой улыбкой губ выкатилась округлая моложавая дама с узким разрезом бурятских глаз и окатила геологов добротой сине-голубых зрачков, глубоко посаженных в округлое же лицо. «Точно школьный глобус с Байкалом» – поймал себя на мысли Лёша Бо.

– Кукульбейский… вы спрашиваете? Звучит это по-нашему, по-бурятски, – хуху, то есть синий, или, точнее, сивый… А означает «Синеющая гора». Возле озера Хуранор есть седловина, называется тоже хуху… Хухучелотуй. А вы наверно, геологи? Из Иркутска?

– А не скажешь, что он синий, скорее уж сивый… А Харанор – что означает?

– Кара – это черный, а нур – озеро… Получается Чёрное озеро.

– Это куда ни шло… Кара нуро и синё… Спасибо. – резюмировала Валя и повернулась к книжным полкам. Продавщица погасила синеву глаз и вернулась за прилавок.

– Мы геологи из Черемхово – сгладил Лёша бесцеремонность коллеги. У нас там тоже кара… уголь.

Вероятно, дурной пример заразителен. Валя, кроме эмалированной кружки, обнаружила в хозторге вещь, от которой – точь-в-точь как Лёша – не могла оторваться восхищённым взглядом. Это был бронзовый бюст опального барда Владимира Высоцкого, весом в полтора килограмма. Отлит, вероятно, местным умельцем – на любителя.

– Тебе зачем? – спросил Лёша, щелкнув пальцем по голове бронзового барда.

– Ты что, это же сумасшедшая знаменитость! – капризно возмутилась Валя. – Бюстики мама собирает. У нас коллекция из тридцати трёх знаменитостей. Такого нет. Мама умрёт от счастья! Но… у меня, кажется, денег нет.

– Кара… случай. Ладно, бери, я добавлю.

Из посёлка геологи шли воодушевлёнными, близкими по духу друзьями. Обоим улыбнулась сумасшедшая удача: отоварились раритетами. Солнце катилось к закату и синеющий сумрак от Кукульбейского хребта подгонял в затылки.

– Давай полетим? Мне ещё в баню успеть надо. – закинув фолиант псалтыри за спину, Лёша Бо быстрым шагом торопил спутницу.

– Давай – кто вперёд – до того распадка? – Валя вдруг сорвалась на бег, неожиданно быстро перебирая ножки.

У распадка, на кривом поворотике, геологи перешли на шаг, похохатывая, одолевая одышку. Бронзовый бард, прижатый к груди, оттягивал девичьи руки и явно тяготил Валю. Она тоже перекинула авоську на спину, но при ходьбе бюстик надоедливо болтался.

– Отдышалась? Давай спортивной ходьбой… до березняков?

– Ага… Покажи как?

Они затрусили по дороге, но вскоре прекратили это издевательство над собой, заходясь тихим хохотом.

– Давай твою болванку. Мне для равновесия… пойдёт.

– Какой… болванку… тебе? Это же наш битл! Да америкашки ему… как до Москвы пешком. Болванку нашёл! Да ты сам… – Валя мигом сменила смех на праведный гнев. Но – авоську с бюстом всунула в лёшину руку.

– Ты красивая, когда сердишься – смущённо обронил Лёша, примирительно заглаживая молчаливую паузу и размолвку.

Но сердитые губки спутницы ещё дулись, а личико розовело не то от закатного солнца, не то от порывов ветра. Но скорее всего, от неуклюжей лести наставника, отставшего на шаг, сутулящегося под авоськами с ношей.

– А ты дундук – снова запалила Валя огонь раздора, – Высоцкого обидел. Ты хоть слушаешь его? А сам так можешь?!

– Подержи авоськи, камешек в кед попал.

– Ладно, догонишь… – она вновь припустилась с пригорка, болтая авоськами и искрометно перебирая ноги. Внезапно обрушилась оземь, словно сбитая с ног пастушьим бичом. Громко вскрикнула, явно от невыносимой боли.

– Ты чо делаешь, ёш т-тывою маму, куда ты гонишь… – Лёша в два скачка домчал до неё, кандыляя босой ногой, размахивая кедом. – Ударилась? Что с тобой?

Искажённое валино лицо всерьёз напугало его. Она тихонько стонала, явно превозмогая боль.

– Лёш, что-то нога занемела.

– Какая нога? – он мысленно-радостно отметил это её первое «лёш».

– Левая, подвернулась.

– Здесь? Что чувствуешь? – он пальцами поверх трико ощупывал её лодыжку и сустав ступни, не решаясь двинуться вверх.

– Колено занемело… Ой, мамочка моя… да пусти ты… – она попыталась подняться, опираясь на его руку, но тут же оставила эту затею, выжимая из глаз слезы. – Что ты стоишь, дай руку!

Он подхватил за талию, почти рывком поставил на ноги. Валя, кривясь лицом и скуля, попыталась опереться на ногу. Боль была сносной. Девочка неожиданно улыбнулась и нервно хохотнула. Зажав в руке рукав его куртки, она попробовала сделать шаг, но тут же присела и завалилась на дорогу. Лёша не успел подхватить.

– Ну чо ты меня… роняешь… я что тебе… чурка?!

– Как нога… болит? Резкая боль, или саднит?

– Больно. Колено ноет.

– Перевязать надо – по-любому. Чем только? Идти сможешь?

– Сам… иди… Я тут умру.

– Это… Мне за машиной бежать, или как?

– Нет! Я здесь одна не останусь, и не мечтай.

Они замолчали. Сумрак степного вечера висел внизу, над Харанором, но огни ещё не горели. Слабый ветер лёгким дуновением приносил снизу шум и сухую прохладу. И почему бог не дал своему лучшему созданию крылья? Как бы пригодились сейчас. Затянувшееся молчание оба не решались прервать. Думали об одном.

– Это… я донесу тебя. Возьмёшь в руки авоськи? Или тут бросим?

– Ты чо – амбал? Я голая сорок пять весю.

– В общем так. Бери меня за шею левой. Правой – авоськи. Одну перекинь через мою шею и придержи левой же… Но сначала надо колено чем-то перетянуть.

– Чем конкретно? Трусами чо ль?.. Или бюзиком?

– Идея, бюзик-то крепкий?

Снова замолчали. Слушали тишину и посвисты ветра в шелестящих листьях березняка. На станции прогремел товарняк. Над головами в синеющем небе кружили два ворона.

Валя решилась.

– А… ладно, запусти сюда руку, там две пуговки – оттянула воротники штормовки и водолазки. – Давай, не тяни резину, не впервой, поди…

– Тебе?

– Ах ты гад! Тебе… счас как врежу… Отстёгивай давай…

– Ну, отстегну. А дальше?

– Дальше – не твоего ума дело. Отвернись!

Лёша Бо запустил руку под девичий воротник. Утреннее ощущение либидо, точно впрыск адреналина, пронзило его стократно. Во рту стало сладко и противно от блудливого чувства стыда и похоти. Двуликие янусы всколыхнули единую сумасшедшую взвесь в его теле. Пальцы не могли быстро справиться с пуговицами, их заколодило судорогой, как морозом, но Валя понимающе молчала. Наконец, он одолел пуговицы и быстро высвободил руку. Валя в мгновение ока справилась со своей: бюстгальтер взвился в её руке, и тут же повис на коленке.

– Давай, вяжи.

– Хорошо бы ещё резиночкой перетянуть.

– От трусов чо ли? На вот, платок носовой.

Связав авоськи, Лёша повесил их на шею. Левой рукой перехватил Валю за талию и легонько поставил на землю. Попробовали сделать пару шагов. Вероятно, резкая боль отступила и им удалось идти – на трёх ногах. Но вскоре Валя уже приступала на левую.

– По долинам… и по взгорьям… – пропел Лёша, пытаясь ободрить девушку – а вон там – выход первого пласта на поверхность…

– Да пошёл ты…

– Токо с тобой…

– Не зли меня, получишь…

– Так я о чём?

– Ах ты, пошляк.

Так они ковыляли по Харанорской долине, зубоскаля и переругиваясь. Его спину и шею давило авоськами, а на руках двухпудовой гирей повисала драгоценная ноша. Ей, «ноше», было жарко и временами особенно больно. Она сдержанно стонала, и стон этот он бесстыдно воспринимал, как постельное томление. Иногда его ошеломляла сиюсекундная мысль, что это может скоро закончиться – к сожалению. И он замедлял шаг, и незаметно прижимал её тело к себе больше, чем было нужно. И она – не роптала. Всхлипывала: не то от досады на себя, не то от приступа боли. «Вот так выносили раненных с поля боя» – подумал и хотел вновь пошутить Лёша Бо. Но смолчал, лишь улыбнулся внутри себя.

Уже стемнело, когда доковыляли до посёлка. У подъезда ближайшего дома Лёша попытался опустить свою ношу на лавку. Валя крепко вцепилась в него, повернулась в его руках и приникла – губами к губам… Её мокрое от слёз лицо горело жаром. Она тихонько стонала, и он не понимал, что с нею. И что с ним? Губами не решался ответить. Руки не мог отпустить. Вдруг она глубоко вздохнула, словно захватила запас воздуха и с силой впилась в его губы, теряя власть над собой. Она до боли целовала, от боли постанывала. И всю её колотило нервной дрожью так, что Лёша не на шутку испугался. Он осторожно опустил её на скамью, не отнимая губ. Опустился перед ней на колени. Авоськи душили шею. Но более того его душила Валя – объятьями. Конвульсии её тела потрясали силой страстности, точно в постели, точно в затянувшейся агонии любви… Лёша с ужасом подумал о том, что рано или поздно это закончится и – навсегда. И это её кратковременное эротическое сумасшествие нельзя будет испытать заново. Она одумается, застыдится, возможно, просто проклянёт его, очевидца… Шальная эта мысль побудила внезапно новый приступ страсти, теперь уже от него. Он оторвался от губ и зацеловал её мокрое лицо, удерживая в руках, словно букет роз. Она обвяла. Плакала, не освобождаясь из его рук, беззвучно и бессильно.

…В общежитии их потеряли. Но в поиски не пускались. Материли для профилактики. А когда объявились, никто не пытал что и как было. Вернулись и – спасибо. Валя прихрамывала ещё день. Мениск на коленке сдюжил, а потянутое сухожилие к её первой поездке на скважину заметно восстановилось. Между нею и Лёшей Бо никаких безумств более не происходило.

Глава четвертая. «Прощай, Харанор…»

«Он был влюблен два раза: один раз в СССР, другой раз в Люсю». Неизвестный умник

– Мой ход? Я ладью жертвую. Как говорится, за ладьёй не постоим… – Сашок Макаров исподлобья смотрел на Шкалика, не снимая пальцы с шахматной фигуры.

– Туру то бишь. – Шкалик ответил взглядом на взгляд.

– Нет, ладью. Меня так учили. Тура у турок, помнится… Не сделать ли короткую рокировку?

– Ходить будешь?

– Думаю.

Шахматный блиц затянулся. Митрич, Лёша Бо, быстро «сделанные» Шкаликом в своих партиях, стояли за спинами, ожидая развязки. Сашок проигрывал. Скрывая нервную дрожь, он не решался на жертву, но выхода из цейтнота не видел.

– А ты давно отца ищешь? Как потерялись? Мне кадровик все уши прожужжал, просил путём узнать. – Сашок всё-таки снял пальцы с ладьи и откинулся на спинку стула. Шкалик от неожиданного вопроса смутился. Геологи переглянулись.

Митрич почесал лысину. Преодолевая растерянность, Шкалик потянулся за фигурой, но ход не сделал и взял стакан с чаем. Отпил. Неопределённо повёл плечами.

– Ну, ищу… Кадровик причём? Предлагаю ничью.

– Согласен… – эхом откликнулся Сашок. Смешал фигуры на доске. И резко встал из-за стола.

Шкалик вышел следом.

– Э, коллега… А моя партия? – Оператор соскочил с кровати, недоумённо развёл руками и присел за стол.

Но Шкалик со стаканом в руке вышел в коридор. И не возвращался. За ним незаметно удалился Оператор – за компанию? Нехватка патрона в патронташе нарушает полноту композиции. Пустое место разит, как поражение. Митрич, поверженный Шкаликом, но выигравший у Лёши, выигравшему у Синицына, сел за партию с последним, нарушая уговор: играть на вылет. Игрок Макаров из состязания вышел, как тот патрон. Беззвучно, но с вонью. Почуял, что за своего не приняли. Или за рокировку? «Наверно, Лёша Бо проболтался про „Плиску“? Или, хуже того, наплёл про халяву. И всё неправильно понял, кол-лека… скудоумая. Важная миссия провалится в зародыше».

– А ты не знал, что он отца ищет? В душу полез, кадровика приплёл.

– Все чего-то ищут! Отца, сына, славу… Алые паруса… А зачем? Зачем он химеру ищет? Что изменится, если повезёт и найдёт, допустим, этого батяню? Вдруг министром окажется, знаменитым артистом, заслуженным геологом? Поможет с карьерой, с деньгами. А если – алкашом?.. Он хоть раз задумывался о цели своих поисков? О возможных результатах? Пётр Тимофеевич – не отец, но солидная кандидатура… Член партии. Говорит красиво.

– Причём здесь кадровик?

– Он его усыновить хочет. Сам в детдоме вырос. Возмечтал старичок на старости семью сделать… Как думаешь, Шкалик пойдёт на это?

– Он тебя в шахматы сделал? Чё тупой… такой… Шкалику его отец нужен, личный, слышь ты… Мамка завещала найти. Завещание – это бриллиант такой. Семейная реликвия. Он хочет батю найти как… не знаю… опору в жизни, что ли. Душу родственную, с кем… тоской поделиться, или счастьем. Ты Тюфеичу скажи: пусть Оператора усыновит. Этому точно батя нужен. Ну, или какое-нибудь шефство.

– А ты чё лезешь не в своё дело? – Сашок внезапно побагровел и предстал перед компанией в новом облике – оскорблённого агрессора.

– Кто тут лезет?.. Не ты ли, сексот конторский? – Лёша Бо взвился и ухватил Сашка за отворот штормовки. – Не ты ли вынюхиваешь, кто чем дышит? Тебя кто сюда звал?..

Сашок взвился резвее Лёши Бо. Также облапал лёшину джинсовку и рывком прижал дылду к стене. Оба вертанулись по оси, повалились в стену, с грохотом ударились о край стола с шахматами. Задели тычками тел вернувшегося Оператора, растерянно защитившегося от угрозы двумя руками. Но позади их подхватился Митрич, и в тот же миг схватил Сашка за шиворот и резко оторвал от Шкалика, прижал к себе.

– Э-э-э, петушки! Только без рук, а то ещё травму мне тут устроите. Кто на профиль пойдёт… Александр Григорьевич, успокойся… Лёша, ты что сорвался? Вот-те и блиц-турнил…

– Вничью партия вышла. Ты-то тоже Шкалику продул… – мгновенно успокоившийся Сашок, отряхнул штормовку и вышел из комнаты. Леша Бо, потирая ушибленную руку, присел на свой вьючник, злопыхая междометиями.

Блиц закончился потасовкой. Оператор не сыграл с Митричем. Победитель не сразился с претендентом… В шахматной баталии – блицтурнире – не случилось завершения. Геологи, растерянно подхватившиеся с места, застывшие в нерешительности, по завершении схватки со смешками попадали в кровати, с книгами в руках, с пикетажками, не дооформленными на скважине. Конфликт рассосался в минуту. Лёша, спустя четверть часа, стоял на коленях, скособочившись над вьючником, разглядывал тавро неизвестного этноса. Ушибленное место саднило. Руки потрясывало мелкой дрожью. Бормотал, вместо матов, несуразные слова:

«Хара-нор… кара-пуз… за-бор… пара-шют…”. Шепот его, точно шаманское заклинание, гипнотизировал… Дремали. Слушали шамана… “ Про-щай, Хара-нор… зна-ешь… за-будешь… дос-танешь… чек-лага… Тур-га… Кукуль-бейка…»

Сашок Макаров, вернулся в комнату, разделся, лёг под одеяло. На волейбольные баталии он не ходил.

Митрич вышел поискать Шкалика. Не терялся тарас: сидел на ступенях крыльца, качая кружку на мизинце.

– Ничья у нас в блице – признался Митрич Шкалику, примостясь рядом. – Это что теперь получается? Сашок на контору работает? Про халтуру вынюхивает, Тюфеичу досье поставляет… Ты знаешь, а Валя Фролова родственница Тюфеича. Да и Миркину, вроде… Если донесет дома – нас сгноят на Колыме.

Шкалик неопределённо передёрнул плечами. Не нашёл что ответить.

– Слушай, значит, не зря диссиденты за рубеж бегут?.. Там за халяву, наверно, не преследуют? Капитализм же. Заработал – получи…

– И нам не заплатят?

– Между нами, мальчиками, говоря, я вообще против халтуры.

– В смысле?

– Почему я, техническая интеллигенция, должен рабочим… тут прирабатывать? Западло мне. Даже за лишние бабки. Сидят там, в конторах, чаи гоняют. О геофизике вовремя не подумали! Меня подставляют…

– Это ты о… Миркине?.. О Труханове? Думаешь, они всемогущие? Или суда боишься?

– И о них тоже. Могли загубить проект. А позднее горняки-добычники мою фамилию проклинали бы.

– Не смертельно.

– Не каркай.

– Думаешь, посадят? Значит, не в деньгах счастье. Зря я подписался.

– Не в их количестве. Ты не тушуйся. Пробьёмся. За нами Храмцов стоит, Синицын Виталька. Да и сам Миркин, вроде, в курсе. А тебя кадровик Пётр Тимофеевич, говорят, в экспедицию перетаскивает, там Буянова менять надо: стареет дедок… Та же Валя проболталась.

– Валя Фролова приемная дочь Тюфеича, вроде… Миркин тут не причем. А меня поменять на Буянова… Не… У меня не законченное. – вяло отозвался Шкалик.

– Закончишь, какие твои годы. А там и отца отыщешь. В экспедиции шансов больше. Ну, я пойду. А ты по бабам? – Митрич хитро улыбнулся и ушёл. Шкалик остался сидеть, уронив голову в колени. Что творится в его душе – галактика знает.

Митрича, вернувшегося в комнату барака, обуревали слухи, бродившие по харанорскому захолустью: Чингисхан тут вражду сеял, гураны зло затаили, тарбаган нора бежит… Но главный в эфире слух – контора ГРП взбунтовалась против «халтуры». Вот и Сашка прислали – для расследования преступного сговора. Не то кадровик Волчкова по наущению Тюфеича след взяла, не то бухгалтер Татаринцева глубоко роет. Валю Фролову заслали… Хисамов приезжал. Зачем, если здесь Виталька Синицын с вешками для ВЭЗ бегает?

– Виталий Константинович, зачем-Хисамов-то приезжал? – не удержался Митрич от законного вопроса.

– Водку пожрать. – Виталий Синицын, ртуть белобрысая, на ответы быстр, как и на прочую работу. Немного заполошный, заплетающийся даже в языке, но добряк, каких свет не выдумывал, обо всём судил наотмашь. Эту его смесь – искристость и мягкотелость – знали все и пользовались, словно щи из него хлебали. А он не торговался. Жил на всю синицынскую, не заботясь о добре и зле.

– На Сашку где сядешь, там и слезешь. Лучше бы магниторазведку нам сделал, а то девахи питерские до зимы не справятся. То Лёшку им дай, то Женьку…

– Лёшку-то они для другой надобности просят.

– Он чо им – бык племенной? А как же этот… с Букачачи? Не обеспечивает? – мужики хохочут. Ох и злоязычное племя. Им только дай кость погрызть. Кобели! А девчонки хорошие – и Валька, и Малышка, и Танюшка Нарва – симпатичные, общительные, покладистые, для общего блага хамство терпят.

Лёша Бо не находит места. Взгромоздился на подоконник, в пикетажке пишет: «Малыш играет гибель Трои… Лошадку из папье-маше Меж гаражей тайком устроив, – чужую, чьих-то малышей… И что-то там, внутри коня?…». Выше строчек – посвящение: «Л. Ходыревой». Допишет – подарит, как замыслил, Люсе. Почему не Вале? О которой думает беспрестанно, смущаясь мысленно… до алых щёк.

Митрич на всё смотрит с иронией и нежностью. Его стихия, человеческая. Он и сам, Митрич – Алексей Дмитриевич Осколков – неимоверный человечище: плотный, сбитенький, солидный, как очеловеченный Будда, с головой, лысой до зеркального блеска, напичканной легендами, слухами, байками, и просто словцами. Афоризмы как искры сходят с его острого язычка.

Девчонки-геологини дюже гарные. Люся Ходырева, Жданова Люда, Казимирчик Света… Покуривают, заразы! Лёша у них поставщиком сигарет заделался. Заканчиваются терпкие, с фильтром, – переходят на болгарскую «Шипку», или даже «Приму». И снова Лёша, в поездках на Шерловую Гору, или в Борзю, покупает им по блоку. Работают на одни сигареты! Хорошо, что в кафе кормят «под зарплату».

Ввечеру на волейбольной площадке Митрич застал всех, за исключением Сашка и Оператора – эти спортом не интересуются.

– Товарищи геологи, а где Оператор?.. Вы мне за него головой отвечаете!

– Алексей Дмитрич, достали… – Света Казимирчик скорчила гримасу.

– Они с Виталием Константинычем в шахматы играют, под окном, на лавочке. Кажется, на интерес. – обмолвилась Люда Жданова.

– Успокоила чуток, а то я холодным потом покрылся – Митрич блаженно поглаживал живот. – На какой интерес? Надеюсь, не на пиво? Кстати, я придумал… Напишу роман под названием «Мёртвые души Харанора». Это будет второй том, который Гоголь сжёг. А мёртвые души – это будете вы все. Каждому дам своё имя. И тот, кто Оператора прозевает, или водку ему притартает, будет в веках так разукрашен, что… свинья позавидует. Предупреждаю, чёрт побери…

– Э-э-э, Митрич, ты что нас пугаешь? Сам-то кто в романе будете? Чичиков, наверно? – Казимирчику палец в рот не клади.

– А Оператор – кто будет? – фабула будущего романа Лёшу Бо заинтересовала. – Наверно, Хлестаков?

– Ты романы спутал… Хлестаков – из «Ревизора» – уточнил Митрич.

– Ой, все Гоголи! – восхитилась Люся Ходырева.

– Хлестакова, маэстро, с этого… гастролёра списывать будешь? – стоял на своей фабуле Лёша Бо, кивая известно на кого.

– Алексей Дмитрич, а ты напиши лучше продолжение «Идиота» – внёс свою лепту Шкалик – Чур, мне главную роль…

– Все тут гоголи, как Люся сказанула. Петухи и курицы. Все чо то выкобениваются, будто… как их там… куклы на верёвочках. И дёргают их… дёргают Дуремары вышесидящие. То за того парня вкалывай, то за развалину в орденах голосуй… А как шмотки с рук купить захочешь, или книги на барахолке, то – низя: фарцовка, контрабанда, устои рушишь… – зашлёпал Митрич полными губами.

– Ага… Или винил с битлами купить. Высоцкого, кстати… Или ту же Ларису Мондрус. Ну и что, что в Израиль сбежала? Может, у неё там хахаль завёлся! – поддержала Митрича Света Казимирчик – Алексей Дмитрич, а вы можете мне на книжной барахолке Солженицына купить?

– Скажи ещё мемуары Троцкого. Сама туда загремишь. – урезонил девичий запрос Лёша Бо.

Дмитрич озадаченно пожал плечами. Посмотрел в сторону лавочки, где должен находиться Оператор. Разговор внезапно погас. Все разошлись с площадки – домой, на сон.

Закатное солнце завалилось за угол барака. Сумерки втиснулись в комнаты общежития, словно размытое сновидение: ни звука, ни блика, ни запаха. Наверно, так несметное чингизидовое нашествие до полной ужасающей тьмы заполоняло пеплом и дымом обречённую долину. Никто не успевал воплотиться в хомячка-пищуху, шмыгнуть в нору, в песок, в непроглядную ночь. Пропадали в веках пропадом.

В полуночной тиши скреблась осатаневшая мышь. Хомячок, освободившийся от степного писка? Ветка осины, скребущаяся в окно?.. Шкалик пытался заснуть. Не было сил раздеться и упасть под одеяло. «Митрич умный… – думал он, вспоминая вечер на площадке. – Лысый интеллигент, возможно, будущий писатель, которого силой устава заставили торчать с этой дыре и делать чёрную работу. И все мы тут халявщики, даже Синицын. И все согласились… за деньги. Как чичиковы… Продажные твари! Почему так устроен мир?» Тихонько побарабанил пальцами по оконному переплёту, спугивая ночной шум.

Вернувшись с завтрака, спешно собираясь в поле, Лёша Бо вдруг взвизгнул:

– Э-е-е-й! Люди! Где мой калькулятор? Вот тут лежал вечером. Даже, утром, кажется, тут был… Это что за шуточки?

Калькулятор Б3—05М, электронное чудо техники, поставленный в партию и впервые полученный в обиход геологов, исчез бесследно. На лёшин крик, негодующе-растерянный, заглянули девчонки из соседних комнат. Общими усилиями перетрясли все закутки комнаты. Тю-тю. Не для того его крали, чтобы обнаружился под кроватью… Пропал бесследно. Времени искать и вести следствие не было: подошла вахтовка со сменой бурильщиков-помбуров. Похватали вещи, загрузились в салон.

– Надо было поворожить: «мышка-мышка, поиграй да отдай…» – пошутил Митрич. – Не горюй, Лёша, найдётся: он же несъедобный. Не тут, так где-то всплывёт! Кто мог взять, а, пацаны? Вроде все свои… люди.

– Как говорят, в детективах, ищи, кому выгодно – высказался бурмастер Валера Елдышев. – Или у кого мотив имеется.

– Не пойман – не вор. На кого тут подумаешь? На любого из вас… – откровенно высказался Лёша. – А как мне теперь перед начальством отчитываться?

– Тут скопом виноваты. В том числе и ты среди подозреваемых ходить будешь. – умный Митрич говорил, что думал. – Предлагаю каждому написать объяснительную. Кто, когда и за кем… на завтрак пошёл. Когда и за кем вернулся. Потом сверим. И объяснительные в контору сдадим. Пусть следователи разбираются. Если до следствия дойдёт. Вещь всё-таки. Не найдётся, тебе платить придётся.

– Не-е. Не заставят. – обнадёжил Шкалик – они обязаны охрану обеспечить. Сейф выдать. Права у нас есть: экономистка в вузе учила. Заставить нельзя, но по собственному согласию – можно.

– Хм-м… Нельзя, но если сильно хочется, то можно? – съязвил вопросом Валера Елдышев.

– У Татаринцевой не выкрутишься – обречённо заявил Лёша. – Да и не в деньгах дело: кто всё же мог стибрить, а? Кому выгодно? Неужто завидки взяли? Но скоро всем выдадут такие считалки, не сомневаюсь…

– Не связан ли этот случай со вчерашней вознёй? – неожиданный вопрос Митрича выявил прямой намёк на Сашка Макарова.

В салоне замолчали. Кража калькулятора обнаружила новую реальность – вор среди своих. Поганое вызвала чувство.

– Виталий Константинович, а нам точно заплатят за халтуру-то?

– Тьфу! Побери тебя… Одно да потому. Что ты заладил? Сказано – получишь свои башли. Сработать ещё надо. То дождь, то другая канитель. Каротажка вчера в овраг скатилась: Гуран на ремонт просится. На водовозке не наездишься. И болтать меньше надо. Вынюхивают тут, наушники долбатые! – фырчал Синицын, напяливая лямки рюкзака.

Шкалик в разговоре почти не участвовал. Это подметил Митрич. Списывал на вчерашний инцидент.

Вахта развезла всех по точкам. День занимался по-летнему тёплый. Сбросили фуфайки. Даже Оператор работал с прохладцей. До обеда успели прогнать полдюжины профилей. Лёша Бо, оставив Танюшку Нарву на точке, ушёл с проверкой на буровую. Здесь его скоро сменит Шкалик. А девчонок надо контролировать, особенно Валю Фролову. Последние записи в её пикетажки вызвали смех, а потом оторопь: «…переслаивание алевролитов с прослойками микрозернистого мергеля. Слоистость косоволнистая, прерывистая, линзовидная». Во чешет, а… Надо смотреть в оба. Как не обидеть придирками?.. Больно вспыльчива эта… золотая молодёжь. Валя, после «введения в легенду», особенно близко к сердцу принимает все его поправки и замечания. Попутал же чёрт.

Шкалик не пришёл на точку к Танюшке. У «топографини» случился полудневный простой. Напрасно вглядывалась в горизонт, воображаемый облик не материализовался. Ни на вахтовке, ни пешком никто не явился. Занималась неувязками. Но работа на ум не шла: куда он, запавший под сердце, запропастился? Танюшка прилегла у теодолита и, не сдерживаясь более, пустила слезу. «Любимый… милый… ласковый…» – выговаривала она шепотом, вытирая ладошкой щеки. – Убью, как увижу… ненавижу, ненавижу…».

Шкалик пролежал полдня в траве неглубокой ложбинки. Дремал, пытался забыться и победить отвратное настроение – депрессию, как пишут в романах. Что-то надломилось в его настроениях. Что-то неодолимое выросло за душой. «Человечество чёртово! Что вам всем надо? Почему всё не так? Не срастается, не рубцуется… Саднит». Домой вернулся, не заходя на ужин в кафе. Из лёшиной пикетажки, брошенной на подоконнике, выудил глазами кривые каракульки:

Прощай, Харанор, извини, уезжаю здесь, знаешь, забудешь, как пахнет хвоя…

Из-под пальцев шевельнулись странички, прошелестев словно шёпот девичьих губ. И неожиданно больно вонзились в переносицу жаркие, будто пролившийся кипяток, струи неистощимой тоски. Слёз ли, скрывавшихся в сердечном отсеке. Горечи, сравнимой лишь с тарбаганьей жёлчью…

Отца в Тунгиро-Харанорской впадине не было. Женька почувствовал это вчера, сидя на крыльце харанорского барака. Сердцем почувствовал, или душой познал. Здесь ему делать нечего. Все попытки поисков, точнее, поиски попыток, были ошибочными и тщетными. Пустыми, как поплавок. Зря остался в Иркутии. Зря устроился в тёплом местечке Черемховской провинции, зря болтался по командировкам – городам и весям Забайкалья. Нужно возвращаться в родные места.

Вернулся в комнату и залёг в постель, не раздеваясь. Перетерпел все оклики и шумы. Притворялся спящим.

…Глубокой ночью, когда Шкалик открывал Танюшкину дверь, он почти до стона, до всхлипа понимал, что идёт прощаться. Прижаться к ней, полежать на ней, не испытывая ни страсти, ни вожделения. Запомнить её… Как Люсю… Впитать, как озон послегрозовой ночи. А когда она неожиданно и податливо ответила ему, и вцепилась ногтями в спину, больно, жадно, расцарапывая кожу и закусывая жадными губами его губы, Шкалик потерял разум и контроль над собой.

Очнувшись под утро, слушая её сонное дыхание, он осторожно оделся, притворил за собой дверь и ушёл на трассу, в сторону Борзи. Без вещей, без гитары, налегке. Ушёл, порывая нити едва образовавшихся связей, ни о чём не думая, ничего не просчитывая. В предутренней тьме, под посвист долинного ветра налегке, в тёплой фуфайке, идти было легко и блаженно.

Прощай, уезжаю без слёз и парада…

Из дневника Митрича

Всеми способами зажимают зарплату первого месяца за харанорскую халтурку. Выдали крохотный аванс и делают вид, что рассчитались. Сашок Макаров всё разнюхал и донёс куда следует. Кто ему слил?

Бухгалтер, кем-то подученая и поддержанная, уклоняется, из месяца в месяц, от платежа. Из конторских кому-то говорила, что «это преступление, в котором не будет участвовать». У-у, какая… С другими ёрничала, что «приписки в виде мёртвых душ запрещены со времён после Чичикова». Храмцов занял нейтральную позицию, будто ничего не знает про халтуру. В партии правды не найдёшь. Вся надежда на Витальку Синицына.

Неужели замылят?

Мы с Лёшей Бо размечтались на халявные деньги скупить раритеты чёрного книжного рынка, процветающего в Иркутске: серии «Сокровища лирической поэзии», «Литературные памятники», «Приключения», изданные «Молодой гвардией», что-нибудь экзотическое. Жучок Выборов нам поможет. Эй, потолок, скажи – мечта рухнет? Придётся написать в ООН, или Анджеле Дэвис.

Может, пойти в диссиденты? Написать роман о Харанорской халяве. О разгильдяйстве одних и подвиге других. О конторских чинушах, унизивших моё интеллигентское реноме, понудив заделаться работягой… И не заплативших за работу. О коллегах, также вынужденных унижаться за рубли и копейки… Сага жизни… Все подробности изложить: как было, как выглядит и как будет в ближайшей перспективе. Думаю, в текущие сто лет – как есть, так и будет. Будут геологи щи лаптем хлебать.

Роман – блестящая идея… В Союзе не издадут. Не на эту ли тему тоскует Александр Городницкий, выцарапывая из души строчки?

Не плачь, моряк, о чужой земле,

Скользящей мимо бортов,

Пускай ладони твои в смоле —

Без пятен сердце, зато.

Лицо закутай в холодный дым,

Водой солёной умой,

И снова станешь ты молодым,

Когда придём мы домой.

О чем он тоскует?

Произошло ЧП. Внезапно пропал Шкаратин. Не пришёл ночевать, а поутру его хватились. Вещи на месте – человека нет. Всех подняли по тревоге. Заявили в милицию. Заявление не приняли. Искали собственными силами. Остановив все работы на полдня, прочесали окрестности: пропал след шкаликов. Вблизи Борзи произошёл сильный пожар: занялась трава вдоль дорог и в пойменных лесочках. Вал огня, гонимый ветром, угрожал станции. Погибло несколько баранов. На расследование несчастного случая послан инженер по ТБ.

…Инженер приехал. Сходил в МВД. Подал заявку на розыск Шкаратина. Куда сгинул этот бедолага? Без родины, без флага, но – так же не делается! Мог бы меня на ушко предупредить. Не ищите, мол, еду на БАМ. Всё похоже на историю его отца, которого ищет-поищет, сыскать не может.

Есть ли в Союзе место для подвига? Непраздный вопрос. Времена павликовморозовых, павоккорчагиных, олеговкошевых… ушли в Лету? Кто сегодня герой? Знаменитый в узких кругах Аксарин? «Угольной геологией в академическую эпоху занимались немало известных геологов и учёных. Среди них – харизматичная личность А. Б. Аксарин. Он занимался геологией угленосности, ископаемой флоры, качества и состава углей крупнейшего в Красноярском крае Канско-Ачинского угольного бассейна. Открыл и исследовал Саяно-Партизанский угленосный район (м.п.и. с каменными спекающимися углями), изучил другие провинции: Абаканский, Березовский, Ирша-Бородинский, Назаровский и Рыбинский районы. Исследовал палеонтологию и обосновал возраст угольной толщи Канско-Ачинского бассейна. Для неё же унифицировал стратиграфическую схема угленосных образований, защитил её в АН СССР».

Кто и зачем из обычных геологов делает героев? Как говорится, есть ли… в СССР место подвигу?»

Отыскался след шкаликов… После суточной отсидки в КПЗ по Советской улице, что и по сей миг существует в иркутском городе, Женька Шкаратин был отпущен на свободу и, по настоянию милиции, возвратился в «Востсибуглеразведку», в знакомый ему – да и любезным читателям – кабинет Тюфеича. На дворе стояла глубокая осень, ледок на Ушаковке прихватило первым морозцем, снежный заберег взъерошило и приморозило зябким хиуском. Хрустели хрусталики под ногами. Нет, пожалуй, два года назад было теплее. Может, от «Плиски», выпитой натощак, показалось? Мгновенье неуловимого счастья ударило током – до боли. Шкалик пересидел на захламленном бережке обеденное время, пытаясь выдумать слова оправдания, сто раз проговаривая просьбу: «пошлите на канские угли». Наконец, он выдумал трос, свисающий перед носом, захватив который обеими руками, сорвал тело с места. Прыжками поскакал в здание экспедиции.

…«Был отпущен – пришел» – дистанция огромного размера. Утром, покинув милицейскую КПЗ, Шкалик проехал «зайцем» до родного общежития, взбаламутил глаза знакомых рож старых друзей фантастическими картинами геологических былей, веря в собственные байки. Студенты спешно пили утренний чай, торопясь на занятия. Шкалик, потренькивая на Кешиной гитарке, поджидал неизвестности.

– Ну, ты Шкалик и Конан-дойл!

– Кеха, не дерзи мне – получишь…

– А не ври, Шкалик, лучшему другу. Про зелененьких… зеленю-ю-сеньких… человечков. Не три уши. – ёрничал Кеша.

– Не человечки они… Значит, иду ночью в сторону Борзи. Дымом воняет. Думал, это от труб. Вдруг со стороны холмика на меня шквал искр обрушился! Веер бенгальских огней… Да подожди ты, Кеха… А за веером искр к дороге покатилась стена пламени… Всполохи как волны воды. Ярко-оранжевые и жаркие… Я, идиот, побежал от неё вперёд. А навстречу мне вообще… пал огня высотой в… полменя… Бегу по грунтовке, смерть по обе стороны дороги, так и лижет бока… Тело, чувствую, накаляется, штормовка и волосы… Уже и назад хода нет, и впереди – неизвестность… Ночь, темень, дым и огонь… Задыхаться стал. Уже не бегу, а трусцой… Всё, думаю, сгорю сейчас заживо… И, понимаешь, Кеш, Люся мне на ум пришла… Ведь узнает, что я сгорел заживо. Как переживёт?.. Во рту у меня сухота, горло першит, хриплю… Потом я задом пошёл, упал, пополз… внизу не так жарко… а дорога-то го-ря-чая, как сковородка… Я вскочил… И вдруг новый веер искр и вместе с ним холодом меня обдало: это ветер в лицо задул, да такой силы, что весь пал отнесло от меня. Только не ветер это был, а зелёное… прохладное и… хвоей пахло. Ну чо ты ржёшь, Кехун придурочный?..

– Сочиняешь, Шкалик. Врёшь, как по писаному.

– Ладно, вру… Посмотри мои брови… волосы… Займи трояк… до получки?

Занял пару рублей под залог шарфа, подаренного Иришкой Шепель, Шкалик пересёк Ангару на пассажирском катере, как с Люсей в романтическом путешествии; пешком добрался до экспедиции.

Разговор с Петром Тимофеевичем не получился. Тюфеич не был готов к встрече. Он неожиданно для Шкалика сорвался со стула, наорал, мол, сотру в порошок и распылю в огороде, а потом долго жумкал «пропажу» в объятиях, извиняясь, скрывая прорвавшиеся слёзы и чувства, бормотал, бормотал, нашепётывал… Наконец, справился с собой, спросил про палёные волосы, достал бутерброды, заварил чай… Всех входящих просил – «потерпите», и на телефонные звонки отвечал кратким приподниманием трубки.

Пока угощался крепким чаем, Шкалик успел понять, что он «был в командировке в Гусиноозерске, приболел, выздоровел, вышел на работу, что вернётся – до нового штатного расписания – в Черемховскую ГРП, а там видно будет».

– Пошлите на канские угли? Я оправдаю, Тюфеич…

– В лучшие места поедешь. Нам нужно геологию развивать. Такие, как ты, на дороге не валяются! Придёте нам на смену, научитесь социализм развивать, страну поднимать. У тебя мечта есть?..

– Отца найти.

– На тебя кражу калькулятор вешают. Доказательство в том, что сбежал с места преступления.

– Я не крал.

– Верю. Кто же позарился?

– Сейфа не было.

– За сейфы начальник участка ответит. Ты в геофизики, на халтуру, надеюсь, не записался? Слухи ходят, что обэхээсэс под это дело копает. Могут приписать уголовку.

– Так это Синицын делает с геофизиками, ну и… А мне бы на канские.

– Про Бородино Труханов решает. Я ему скажу. Сейчас выйдем через торцевую дверь. Саша отвезёт тебя на электричку. Вот деньги на первое время, до аванса… И ещё кое-что… – Тюфеич заметно волновался. Он тщательно подбирал слова, пытаясь не выдать волнение и быть весомо-убедительным – Ты отца ищешь. Все знают… Нелегко одному. Я подключил к твоим поискам наши возможности: эмвэдэ, министерство, горком партии… Нет-нет, не возражай! Это не должно быть личным делом одного гражданина сэсээр, это общественная миссия… И если родной отец не отыщется… я хочу… я смею предложить… я готов принять участие в твоей судьбе, ну типа отцом… дядькой… Ты не будешь против? Стоп! Не говори сейчас ничего. Поезжай домой, работай. Волнин в курсе и ничего не спросит. Выходи завтра на работу и… и постарайся справиться. Ну-ну, не благодари. Иди.

– Спасибо. – всё же выдавил из себя Шкалик. И пошёл к машине. Тюфеич – следом, но лишь… тщательно закрыть за ним торцевую дверь.

– Мальчишки, давайте на базе порядок наведём? Невозможно глядеть! Горбыли годами валяются, гнилые ящики керновые, кучи мусора… Сделаем комсомольский субботник, а? Весной клумбы сделаем, розы посадим… Кто за? – Иришка Шепель ввалилась в кабинет и, раздеваясь, разразилась гневной тирадой.

– Ты что, в луже поскользнулась? Или тебя на подвиги растащило, комсомолку-красавицу? – не менее резко отреагировал Андрюшка Жила.

– Сам ты… тюх-тюх… с возу упал. – отбрехалась Иришка – Не ходи! А мы завтра наведём блеск и порядок, правда, девчонки?

– Ладно, я не против… – Андрюшка мгновенно сменил позицию – Но почему мы… одни! Да и вообще, полагается начальство спросить. А вдруг оно… ему… не надо? Можа, им грязь… к лицу?

– Ну шо ты буровишь? Отмазки ищешь? Тоби казали – не ходи… – поддержала Иришку Людя Ильченко.

– Ай, гарная куколка! Чо да шо… Хрен через плечо… Надо – значит, сделаем! Завтра ещё Шкалик подъедет. И Лёша Бо выйдет с отгулов. Сила неимоверная! Можа, мы потом и… крышу починим?

– Ага… И план по металлолому… перевыполним… – съязвила Ильченко.

– И за того парня… ещё… – в тон ей подхватила Нина Ковальчук, смешком примиряя горячих спорщиков.

– Ахмадеева, как парторга, надо в известность поставить, а он всех оповестит. И нам не надо разрешения спрашивать. Мы же комсомол. – неспешно и взвешенно посоветовала Люся Жданова. Она стояла у окна, обозревая территорию двора, и воочию наблюдая пасторальную картинку весенней распутицы.

– Вы, комсомолки-балаболки, наверно, помните, что у нас начальство новое. Оно ещё не обвыклось. Но ничего – привыкнет, осмотрится и – увидит, как всё ай-яй-яй! – Жила пояснил свою мысль кривляньем головы.

– Таки я ни поняла… Ти з нами пидешь завтра, або… в кущи?

Дверь в кабинет открылась. Вошла Люся Михайлова. Необычно бледная, без привычной улыбки в губах… Прошла, присела на край стола… Прошептала, со спазмом голоса проговаривая слова:

– Сашок какой-то в вахте разбился… По телефону подслушала. Не знаю кто… В морге. – и уткнула лицо в стол. В комнате почернели стены. И даже тени геологов обратились в статуи.

– Лю… Ты чо?.. Не твой же… Саша. – попробовала успокоить коллегу Иришка Шепель – То есть твой-то Саша, а этот… Сашок. Может, это… Макаров?

– А этого-то за что? Он вроде уволиться собрался. Говорил, что с кем-то не сработался. За неприязнь не убивают, как мне кажется. – Андрюшка как бичом сёк.

– Ну и крестись… – высверкнула словцом Ильченка – А если… правда… убили? Как это может быть?

Саша Михайлов, бурильщик, Люсин муж, молчаливый и робкий красавчик, работавший в бригаде мастера Валеры Елдышева, недавно стал отцом двойни. Они в три секунды нашли с Люсей друг друга, внезапно влюбились, поженились, родили… Пара на загляденье и зависть: так и лучилась счастьем и довольством. Люся, как водится, ушла в декретный отпуск и на работе почти не появлялась: двойню, родившихся девчонок, оставить было не с кем. Саша работал удальцом – за всех тех парней. Брал подмены в бригаде, набуривал за смену сверх нормы. И за процентом выхода керна следил: Люся убедила. Кроме солидной месячной выработки в выходные дни «бурил» на огородике, который достался от умерших дедов. Не пить, не курить со школы не умел и не пристрастился к обмывкам в бригаде.

Поневоле позавидуешь такому обретению.

– Лю… Ну Лю… Не накручивай. Что ты слышала? – теребила Иришка коллегу Михайлову.

– Волнин докладывал по телефону, наверно, в горком или экспедицию. Фамилию не расслышала, только… Сашок… сказал.

– Какой… в горком, какой… экспедицию? Туда Сашок не говорят! – резко отозвался Андрюшка Жила. – Наверно, родным сообщал, каким-то… Не тебе же!

– И правда, Люся! – подхватила Ильченка – Можа, это не про нашего… какого… Сашка! Надо у Елдыша узнать. Или у Гандзюка, их смена была.

– Сидите тихо. Я сейчас всё прозондирую, знаю у кого… – Андрюшка спохватился из-за стола и вышел в коридор. В комнате осталась гнетущая тишина. Общим усилием остаточного коллектива полевиков эта пагубная атмосфера давила, казалось, им в глаза и уши. Друг на друга не смотрели. Только в стол, или в окно. Ждали…

Мусор с территории двора ГРП никто в последующие месяцы не убирал.

Глава пятая. План, запарка и баня

«На сердце жабой села скверна. – И всё от проклятого керна». Из пикетажки геолога Юрия Белецкого

Громадьё планов… Планы большие и мизерные. Сиюминутные, цикличные, долгосрочные. Личные, корпоративные, вселенские… от бога и вездесущего дьявола. Все – предопределены свыше. Вы же планируете проснуться завтрашним утром?

…Неужто свыше замышляются?.. Нет, не на небесах, не мистическим предвидением, не случаем, подобным похождению гоголевского Вакулы, втюрившегося в Ганночку до потери пульса и, на пылком сердцебиении, замышлявшем путь добычи царских черевичек. Не чертовщиной окаянной… Не-е-а, план – это… чьи-то преднамеренные козни.

Спущенный по иерархической лестнице, продуманный план – симбиоз мечтаний. Гибрид многих напряжений. Замысленный, обмозгованный и обоснованный крутыми лбами крючкотворный манифест, гимн победного труда людского сообщества, строящегося развитой социализм. Это пуды мыслей, груды цифирей и замысловатый алгоритм действий. Это гнев и ярость споров больших и малюсеньких заседаний, кровь совещаний, консультаций, констатаций…

Внезапно под колёса УАЗа бросилась большая деревенская собака. Свирепым вепрем мчалась рядом, норовя… точнее, корча из себя волка в охоте на лося, угрожая порвать, укусил, придушить жертву. Водитель инстинктивно рванул руль, едва не сбросив машину в придорожный овраг. Но вырулил мастерски. Собака тут же отстала и лениво поплелась домой с чувством исполненного долга.

Два человека в УАЗе молча переглянулись. Один с гневом в глазах, второй – извинительно. Мол, такое случается не впервой, но обошлось же… Скорость на деревенском тракте всё-таки сбросил до умеренной. За деревней же – выжимал, чтобы наверстать. Оба скоро забылись в собственных мыслях.

Вернёмся и мы к наезженной колее…

Помните, как бухает молот по наковальне, формующий болванки будущих изделий? Как забиваются заготовками складские площадки, транспортные пути, и жилые обиталища мастерового люда? Как развозятся во все стороны света, в поименованные концы, в местечки профильных предприятий, изготавливающих из болванок уголки, прутья, или прокатные листы металла? Как, переехав и преобразовавшись, обращаются, в конце концов, в детали будущих механизмов… Расчётливо, управляемо, неотвратимо… Именно так формируется сетевой график запуска вечного двигателя… плановой экономики Союза.

Э-э-э, нет, мой прагматичный читатель… Если вы не обуреваемы образами, нарисованными моей шариковой ручкой, ни-ког-да не испытаете вашей плотью, что такое план. Не замыслите со сна прошвырнуться по наезженным векторам дорог отчины, например призраком, обрисованным пером гениального Тургенева, и не проникнетесь бредовой идеей сотворить воображаемый продукт воочию – вам не понять… код плановой экономики.

Гусенков возвращался из Солонечной, удовлетворённый завершающимся днём: дом для проживания геологов нашёл. Не гостиница, но изрядно щелястый, с одинарными рамами и без зимней печи. Но под шиферной крышей и весьма вместительный. УАЗ ходко одолевал грунтовые дороги, лишь кое-где веером разбрызгивая осеннюю грязь. Быстро темнело.

План – плен… Почти синонимы… «Важно в первые же дни наступившего года максимально точно сформировать планы работы, проработать среднесрочные программы развития, распределить средства и государственные инвестиции, заложенные в бюджете, мобилизовать все резервы и возможности для достижения поставленных целей. В первую очередь необходимо определить меры по повышению эффективности всей управленческой деятельности» – манифест на все времена… Гусенков хмыкнул в усы и осторожно покосился на шофера.

Начальнику Бородинского объекта Черемховской ГРП Гусенкову план погонного метража спешно спущен по служебному телефону. Шестьсот погонных метров на одну буровую бригаду, хоть кровь из ушей и носа! Производственный рывок после расслабухи ноябрьских празднеств. Сам Гусенков не плановик, но из той же маститой когорты амбициозных руководителей среднего звена, которые выпестованы… планами. Спустя неделю после перегона буровой бригады на Солонечный объект, он запросил сюда топографа и участкового геолога с планом буровых профилей. Забурился.

Время бежит быстро, словно пойменные сквозняки, а вечность длится камертоном верстовых столбов. Бездны грядущих дней текут незаметно и канут… проваливаются в бесчувственную Лету. И – увлекают за собою отмирающие планы.

К плановому заезду геологов Гусенков заготовил тысячу погонных метров скважин, свёз на берег озера Солонцы более шестисот керновых ящиков, задокументированных Андреем Жилой. Не жену же гнать на поле. Не самому документировать – в свободное от сна время… Пробы не отбирались.

Барак на отшибе деревни Солонечной, как нельзя хорошо, подходил для жилья геологов-полевиков. Окрест ни одной собаки, пустырь вокруг дома, рядом озерко с пресной водой и большой туалет на два очка. В летнем исполнении, разумеется.

Удачный вариант на предстоящую зиму.

Андрюшка Жила, после отрыва от сиськи alma-mater, работал геологом в Черемховской ГРП, хотя и уверен был, что напрочь связал свою жизнь лишь с альпинизмом. Страсть к горным вершинам, победившая все мыслимые удовольствия, пестовалась им сладострастно. В любые свободные минуты шил себе пуховики, гнул карабины и оттяжки из пружинистых сталей, точил альпенштоки и якоря, вырезая из шин самолётных колёс подошвы для ботинок-вибров, рассказывал девчонкам скабрёзные детальки быта, подвисших на канатах друзей-альпинистов.

– Андрюш, а если… понос? – ёрничали языкастые девчонки, выпускницы Лисичанского техникума.

– Бывало, – Андрюшка лукаво подмигивал – стягиваешь штанцы и травишь… на трос.

Девчонки задорно гоготали.

Геологические дела Андрей делал промежду альпинистскими. В Солонечной пришлось – временно – забыть про альпы и кольдирьеры.

Едва не каждый день участковый геолог (а участковство – не бог весть какая заслуга, но всё-таки есть миссия, кураж власти) открывал для себя новые горизонты профессии. Партия, где он работал, разведывала месторождения на площадях угольных бассейнов: Черемховском, Харанорском, Гусиноозёрском, теперь очередь – на Бородинском. Романтика профессии со времён академических экспедиций была сильна, как честь кпсс. Бардовские песни у костра, ночёвки в поле, суточные маршруты со студентками… холили его альпинистское нутро. А поле кормило.

Крестик, Саня Крестовников, выпускник того же вуза-факультета, что и Митрич, Лёша Бо, Жила и Шкалик, был на два курса младше. Девчонки – выходцы из Прокопьевского и Лисичанского геотехникумов. Веня Смолькин – выпускник Томского университета. А их общий ранг – молодой специалист без опыта и навыка – уравнивал и в отношениях. Опыт и навык были делами наживными, то есть приходили к годам, когда поизносившиеся геологи начинали мечтать о камеральной работе. И никто из них о карьере не думал.

…Поехали впятером. Можно сказать, наобум: начальник Гусенков по телефону так и не уточнил место встречи, не разжевал, что, где да как. Видимо, не успел вписать их приезд в кружочки сетевого графика. Долго не могли собрать абалаковские рюкзаки – произведение узлов, швов и бесчисленных полостей, пригодных для перевозки всего сущего – от бутылки водки до хрустального колокольчика. С трудом довезли до станции, дотащили до вагона, до купе. Сели, поехали…

Случалось тесной компанией с водкой и гитарой, с девчонками, анекдотами путешествовать по командировочному назначению? Вот то-то! Видели в кино…

В купе вытрясли пищевые отсеки рюкзаков, восхитились роскошью ассортиментной розни. С таким гастрономическим прилавком можно ехать на Колыму! Чем не пир! У всех сало, смачное, разнообразного посола, в том числе – копчёное особо, «по-хохлятски», лисичанкой Людкой Ильченкой. У Крестовникова Саньки нашлась отварная курица. У Смолькина, как ни удивительно, из кошеля всплыла свежесолёная селёдка.

– Ой, малчиши! А куда поезд идёт? На юго-север или в… Западенцию?

– Тю… Сказилась чо ли… Ты, Ильченка, знаешь. откуда солнце встает? Геолог, лысен ту ми… – Андрюшка Жила энергично раскручивал матрас на полке, говорил, как на митинге, громко и убедительно. – Солнце светит прямо в глаз… затылок, то бишь… Значит, где запад? Иля, ты придуряешься? У тя по географии был учитель? Глобус, поди, пропил? Или бандера недорезанный?

– Отстань, сам дурак. Скажи: семь на восемь – шесть рублей?

– Ладно, квиты. Разливай! – присели за столик, осведомившись у проводницы о полустанке, достигаемым поездом в пять часов утра.

– Людка, молодец… молодица… лей горилочку, что тянуть… душонка трепещет…

– Какие-то жареные крев-ветки, а завёрнуты в «Правду». Что-то совсем полит-тическое! – Смолькин заикается, но выпивает первую и тут же избавляется от пауз и скованности. Но выпивает всегда одну – принцип. Саня Крестик не страдает недугом ограничения норм. Он бы-бы-бы… бард. И никакой, язви его… не геолог. И гитара в его руках, как обожаемая женщина… Девчонки кинулись к сайре в банке, как мотыльки к весёлому огоньку.

– Что вы смотрите так… из прищуренных глаз… – после второй рюмки Крестик посылает своё лукавое обращение Иришке Шепель. И плакала она, гитара, в его руках, как божественная скрипка… Ирочка рдеет, и вовсе не от санькиного внимания. Розовеет от избытка крови в голове, от гула счастья в груди, от трепета – одного из лучших человечьих качеств.

– Хорошо-то как, мальчики!

– …а мы не мальчики…

– Всё равно хорошо… сидим-едем…

Поезд грохочет во мгле.

Если бы не пить и не есть, да будильник взвинтить на полшестого, можно было не забыть, что под ногами… над головой… немного сквозит ветер, бегут рельсы, мелькают шпалы. Но уже заботы – забыты… Девчонки клонятся в объятия, и не контролируют состояние счастья, но заряжаются восторгом от парней. Буйствуют! Шикают, чурая друг друга, недоучки техникумовские.

А поезд торопливо укачивает люльки купе. Ай-лю-лю, ай-лю-лю… Сморило… укачало… развезло.

– Станция Бородино… Остановка вылезай-ка, – среди ночи зазывающим голосом доносит проводница. – Бородино. Остановка две минуты.

– Люди, Бородино!

– Что? Где? Уже слазить… скоро?

– Какую тебе… скоро! Поезд стоит две минуты!

Такие театральные сцены невозможно поставить в тесном купе. Пять спящих сомнамбул внезапно осознают: не сойдём – увезут в тьмутаракань. И начинается суматошная возня… В первые секунды, каждый, схватив чужой рюкзак, пытается впихнуть туда своё барахло… Потом команда Шкалика: «Грузи охапкой, там разберёмся…» Похватали всё, что уцепилось за пальцы. Последним выпулился Веня Смолькин, молчаливый и лихорадочный, с сумкой между ног, бутылкой в правой руке, и стаканом – в левой. Шкаликов рюкзак летит на перрон, а поезд уже набирает ход. Крестовников растерянно смотрит на ноги. Он бос… и без носков. Наконец, прыгает, вскидывая над головой гитару… Катапультирование… на лунную дорожку.

Благополучно сошли.

– …а ты чё с бутылью выколупываешься? – лучше бы молчала… Лучше бы Ильченко не ставила вопросы. В свете полустаночного фонаря увидели, что Крестовников бос… без ботинок, и даже без носков. А Смолькин… с сумкой в промежности… Но со «Старорусской» в правой, и стаканом в левой – руках…

– …когда успел налить? – допытывается Людка. Истерический гогот, смех с поросячьим визгом и хрюканьем, порвал станционную тишину. Громкое гоготание на всю станционную платформу. Немногочисленные пассажиры, сошедшие из других вагонов, и проводники с жёлтыми флажками в руках, оглядываясь на гам, не могут удержаться от улыбок. Засматриваются, как колоритная компания беснуется: попадали друг на друга и в свежевыпавший снежок, не в силах освободиться от удушающего чувства. Слёзы и вскрики, и тыканье пальцами в одиночную фигуру Смолькина, остолбеневшего и не расстающегося с налитой нормой: вторую не пьёт.

…На перроне никто не встречал. Рюкзаки переупаковали, двинулись по поселку наобум. Но на скамейках местного стадиона тормознули и разлили – по граммульке – «Старорусскую», для сугреву.

За благополучный аб-б-бордаж! – предложил Смолькин, которому на этот раз налили. Ещё раз, по инерции, хохотнули.

Когда развязанные языки довели до киева, раннее утро сменилось полуднем. На базе Гусенкова, в новосложенном балке, с фундаментами, засыпанными опилками, и односкаткой крыши, утеплённой толью и снегом, сквозь сизый папиросный дым им объяснили где и как перебиться грядущую ночь, пока в их полевом бараке вставляются вторые рамы и обшивается войлоком входная дверь. И дали проводника, топографа Коляна Зайцева.

Долго брели по колодистым улицам-переулкам сибирского Бородино. Наконец, Колян Зайцев завернул во двор без калитки. Скинул щеколду с дверей дома и вошёл первым.

– Тут буровички не хило жили, с… собакой Диком. А до них – маркшейдеры. У одного крыша поехала с перепоя. Его утром в колодце нашли – горячка. Вот на этом диване он и кончился. Дрова во дворе, вода в колодце… Ну, я пойду? – и в кромешной тишине Колян вышел, грохнув дверью.

Девчонки, ошарашенные образом и мрачной легендой особнячка, удалились из зала в горницу. Парни попадали на стулья.

– Ладно, я з-за дровами. – Веня очнулся первым.

– Может, по стопке? – предложил Шкалик.

– Давай. Девчонки, айда погреться… – И Крестик стал распаковывать рюкзак прямо на круглом столе, выставленном посредине зала.

Шкалик вынул кружки, водку, расстелил на столе «Правду» и разлил всю бутылку на шестерых.

– Венька, ты будешь?.. – Смолькин не отказался. Нарушил принцип. Он строгал лучины для растопки. Девчонки, словно куколки в фуфайках, вышли в зал и молча пялили глазки. Саня Крестик резал булку, сало и колбасу.

Что вы смотрите так, из прищуренных глаз, джентельмены, бароны и денди?… – после первой же дозы Крестик расчехлил гитару и рванул – высоко, форс-мажорно. И снова лукаво ласкал долгим взглядом Иришку Шепель.

– Я за двадцать минут опьянеть не смогла… – расслабилась и Ирка.

– …от бокала холодного бренди – фальшиво подпевала Люда Ильченко.

Скоро пели все, даже Веня Смолькин, уже не заикаясь и не комплексуя. Песня рванулась на свободу! Не пели – выкрикивали свои, накопившиеся внутри, неосознанные – тревогу и безысходность. Орали, перевирая слова и мелодии, забывая закусывать и выпивать. Гитара гуляла по рукам Крестика и Шкалика, словно разбитная девка. И так было хорошо, такое захватило чувство, такие вырывались эмоции, что не замечали хмельную слезу.

Спать попадали на полу и даже на диване с худой славой.

В далёком далеке, в своём чулане отдела кадров экспедиции, Пётр Тимофеевич систематически думал о них. Ему предстояло выпестовать из пацанов и девчонок настоящих профи: дюжих душой и телом, в меру умеющих и могущих, удачливых в поиске, разведке и… в личной жизни. Главных геологов и управленцев высокого разряда, годных для карьерного роста и продвижения. Системно мыслил: «Он, кадровик, по долгу службы и душевным качествам должен и может выполнить значимую, порученную ему государством и Миркиным, миссию. И выполнит! Свою лепту на процветание Союза внесет полной мерой!

В одной Черемховской ГРП их было – не всех упомнишь. Андрей Жила, и впрямь жила: мускулистый, порывистый и прямолинейный, как бык на арене. Ему карьеру не выстроить. Порушит вокруг и около, не свивая созидательное гнездо. Но в процессах незаменим дъявольски!

Вениамин Смолькин, настырный, ироничный трудяжка, заика с рождения и по существу. Не карьерист и этот… спец. Потенциал же сокрыт в повседневном подвиге. Откуда берутся такие упрямцы?

Александр Крестовников! Крест да и только… Крестик… Харизму впитал с молоком мамы. Неотразим, как суворовское ядро… штык… Один изъян – бардовское начало. Несовместимо с карьерой геолога. Как – зависимость…

А если из кого-то ничего не получится, что ж – издержки производства. Бракованных придётся стереть в порошок и распылить. Образно говоря. На самом деле они, непрофильные, пополнят неубиенную армию неудачников, до глубокой старости несущих на себе это клеймо. Кацияев, Болотников, Жила, Смолькин, Соколова, Казимирчик, Шепель, Ильченко, Старцева, Ковальчук, Жданова… Геологи, тывою мать… Переженятся, сопьются, поумирают, не состоявшись в своём высоком предназначении. Как и сам он, Тюфеич, кадровик «из говёшек», бывший геолог…

Шкаратин… что же? Как с этим кадром изощриться?»

Очнулся от полусна тягостных раздумий, напуганный шагами по экспедиционному коридору: кто-то вернулся с обеденного перерыва. Тюфеич заспешил за стол. Надо подготовить приказ на награждения геологов, передовиков производства – на грамоты, благодарности, занесения на Доски почёта. Так мотивируются, стимулируются – взращиваются! – кадры. До конца дня надо успеть согласовать кандидатуры с Главным геологом и подписать приказ у Миркина. Се ля ви.

«Евгения Шкаратина за высокие производственные показатели и в честь ознаменования 110-летия со дня рождения вождя мирового пролетариата, наградить почётной грамотой и повысить в окладе»… Как он там, мечта моя дерзкая?..»

Из дневника Митрича

Геология. Общие сведения. Орографический рельеф района Бородинского месторождения представляет собой слабохолмистую равнину, расчленённую на отдельные увалы системой левых притоков реки Кан. Абсолютные отметки рельефа над уровнем моря составляют 300—370 м, относительные превышения достигают 70 м. Поверхность в районе месторождения занята сельхозугодьями и небольшими колками смешанных лесов. Значения силы ветра изменяются от средних 2,4—4,5 м/сек. до максимальных 20—24 м/сек. Число дней в году с сильными ветрами составляет 23,4. Осадков в год выпадает 235—510 мм. Почвы промерзают до 280 см. Многолетняя мерзлота в районе не зафиксирована. Сейсмически район относится к зоне пятибалльных землетрясений.

В районе найдены и поставлены на баланс месторождения бутовых камней (Громадское, Бородинское, Филимоновское), глин и суглинков (Заозерновское, Северное, Южное и др.) известняков (Малокамалинское), песчано-гравийных смесей (Филимоновское, Ключевское), глияжей (горелых пород) по периферии Бородинского буроугольного месторождения.

– Геологическая часть… Описание взять у Лёши Бо. Особенно большой вклад в изучение бассейна внесли геологи-угольщики А. В. Аксарин, В. С. Быкадоров, К. В. Гаврилин, В. В. Косарев, К. Л. Коханчик, Л. В. Лабунский, В. И. Яцук и др. Наша лепта в эту огромную работу мизерна и будет, вероятно, малозаметна… Однако, мал золотник, но дорог. …А без меня, а без меня тут ничего бы не стояло…

Мы заехали и забурились на месторождении. Гусенков пытается успеть до зимы обустроить быт геологов в Бородино и Солонечной. Пока спецы живут в каком-то зачухонном сарае. Керн свозится к бараку, который летом занимали вербованые шофера на уборке сельхозурожая местного колхоза. Говорят, сгрудили в Солонечной три сотни ящиков. Скважины требуют срочного каротажа, а у нас не хватает специалистов. Еду на подхват! Встретимся с Лёшей Бо!»

…Гусенков привёз в барак почту для геологов. И лопаточки для конопатки щелей барака. Сутуловатый, медлительный, как крадущаяся рысь, в новой жёлтой дублёнке, положенной ему по штату, щерясь в белесые усы, он лыбился девчонкам-геологиням, выкидывая наземь привезённую поклажу.

– Э-гей, геолухи… Спасение утопающих, как говорится… Вот пакля. Первично затыкаете вручную, потом можно подбить киянками… Будет тёплый день – замажем глиной. Завтра привезу вторые рамы и плотника. Сколько метров керна сделали и сколько получилось проб? Храмцов интересуются… Чо сказать-то?

– А почему мы… затыкивать должны? Меня лично этому не обучали… – Нина Ковальчук, играя голосом возмущение, видом своим строит обиженную деву. – Почему я должна это… за того парня… терпеть? Я же не парень…

– По кочану. – осаживает её наигранный пыл начальник Гусенков. Ему Нину убеждать нет нужды: у него – план.

Керновые ящики заснеженными строками в несусветном хаосе хранения разметались за жилым бараком геологов. Последний их привоз в потоптанном снегу чернел трубами свежего керна.

– Ну, с почином, братцы? – деланно возгласил Крестовников.

– Тут костьми ляжешь. – омрачился Веня Смолькин, кинув смурным взглядом окрест. – Планы… у них, т-твыю м-маму! У меня семья, им живой папа нужен.

– Не парься, ссыкун! Члены разогреешь! – Андрюшка Жила реагировал намного оптимистичнее, в своём репертуаре. Он шагнул к рубильнику и рывком запустил дробилку. Столб чёрной пыли, словно бородатый джин, выплеснулся в изморозь воздуха. Шкалик покрутил пальцем у виска. Узкие глаза его заулыбались, словно заблистали стеклянные бусинки.

– Кончай ночевать, начинай приседания. – сквозь шум дробилки прокричал Андрюха и стал рукавом разметать снег с ближайшей стопки ящиков. Смолькин нехотя присоединился.

Им предстояло дробить и паковать в мешки керны с углем. За неполный прошлый месяц их скопилось несколько сот метров. Пробы, обработанные в лабораториях, обращались, в строгом технологическом порядке, в государственную перспективу. Их анализ, внесенный на карты месторождения, рисовал картины причуд природы: лунные пейзажи, звездные россыпи, то да сё, да понимай, как знаешь… Картины уходилы в ГКЗ, как кирпичики здания ГОСПЛАН. На солидные, черт бы их побрал, постройки.

– Давай, не зевай, шевели лаптёй! – самозабвенно кричал Андрюха, рывками сдёргивая полупустые ящики из стопки.

– Чё орёшь, д-дура… – лениво оборонялся Смолькин, не пытаясь перекричать шум движка.

Бородатые джины дробилки выскакивали, словно пробки из засургученной бутылки, рассеивались в студёном воздухе и плыли… плыли… пылили окрест.

Морозное утро светилось лучистым солнцем. Снежная целина засверкала жемчужным блеском. Слепило глаза и тешило угнетённую душу. Настроение поднималось, словно от рюмки водки, опрокинутой натощак.

– У меня реванш, Шкалик. Я тебя вечером в три хода обую. Береги ухи.

– Со мной не садись, Жила. С Нинкой – в чапаева – лучше.

– Э-ей, гроссмейстер, не дерзи. Точно обую. Я понял твои фишки.

– Я без поражений, говорил же.

– Ты, небеса повествуют, Миркина сделал? Врут? – приступил к допросу Крестовников.

– Миркин на ничью согласился. Гусенкова сделал. Теперь полушубок не выписывает.

– Так ты это… Храмцову накапай. Гусь нам ещё за побелку сарая должен. И за аврал этот пусть четверть ставит.

– …а какие у меня фишки?

Жила хмыкнул. Сделал на роже квазиморду и оттопырил уши грязными руками. Смолькин хохотнул. Крестовников повторил рожу. Шкалик улыбнулся.

– Давайте план гнать.

Геологи молча, сноровисто-сосредоточенно, словно кандальники во глубине сибирских руд, совершали навязанную миссию. Отбор кернового угля в ведро, засыпка в сопло дробилки, этикетка, мешок… Очередной интервал… И следующий ящик.

Через пять часов дробления пыль забила каждый глаз, нос, ухо. Лежала на плечах и спине… Слоилась на коленях брюк. Короткие смешки Жилы угасли, Смолькин подавил в себе вынужденную безысходность. Глаз Шкалика потускнел.

…За бараком геологов, на берегу Солонцов, стояли чучела покосившихся изб. Бани. Пополудни одна из них задымилась во все окна и двери.

– Баню… топит по-чёрному. Иди, Шкалик, договорись, а? – Жила хоть и утратил боевой дух, но ещё мыслил и вымолвил первое, что пришло на ум. Знал: Шкалику не откажут. У него фантастическая везуха! Чем берёт?

Шкалик отошёл от дробилки и принялся колотить шапку о колено, затем фуфайку и штаны. Смотреть на это было смешно, но коллеги лишь ухмыльнулась друг другу. И сорвались истерично хохотать, представляя, как Шкалик будет проситься на баню.

– Зря смеётесь! – с явной издёвкой в голосе, прокричал Жила. – Лёша Осколков по секрету сказал, что Шкалик скоро помыкать нами будет: пикетажки браковать, премии лишать… Труханов его на место Буянова ставит.

– Не бреши. Шкалик д-д-а помыкать? – изумился Веня.

– Почему не тебя, Жила? – оторопело изумился Крестик. – Ты-то нас бы по-свойски премировал! Я тебя через Гуся двину, хочешь? Давай подписи соберем?

– Да иди ты! – отмахнулся Жила. – Ты-то за гитару ревнуешь, а я про другое… Почему у нас можно с незаконченным… должность получить? Карьеру сделать дядиными ручонками! Заседать в конторах и нам инструкции гнать. Почему, например, ёшь в твою пуговку…

– Да потому как… – перпендикуляр! – прокричал Крестик – И пусть Шкалик будет! Хоть и с гитарой! Он не нормальный, но правильный, как… Иванушка-дурачок, в общем… – показал рукой вслед Шкалику, тщедушная фигура которого скрылась в предбаннике.

– Правильные дурачки, слышь ты, умник, только в сказках выигрывают. Да и то за счёт какого-нибудь волка. А ты, как видно, тоже теплое местечко присматриваешь?

– Язычок укороти, не то…

– Врежешь? Ручки гитарные у тебя. Побереги.

Крестовников внезапно выкинул правую руку, ударив в лицо Жиле.

– Получи!

Жила ответил ударом ноги в пах. Зажал мощной хваткой горло склонённого соперника и рывком опрокинул навзничь. Откинул на снег. Промокнул ладонью зашибленный глаз.

– Отойдь, паря! Рук не распускай… А это тебе ответная – коротким тычком кулака ударил Крестика под левый глаз.

– Сам сучара… – пробормотал Крестик, отшатнувшись от удара. – Дура ты жадная.

– Это кто тут вякает… Молчи лучше, Крест, пока зубы целые. Не нарывайся: живее будешь.

– Тебе виднее, – уклонился Крестик от препирательств. Поднялся и отошел к ящикам. – Ты, Андрюша, у нас не карьерист – альпинист. Этим все сказано.

.– А ты гитарист, может?..

– Ладно, проехали. Не злись. Зря я… Тебя никто в геологи не гнал. Сам выбрал. Надо же чем-то на хлеб зарабатывать. Альпинизм – это для души. Не так – скажешь?

– Не передергивай. Про блат говорили, а тебя вона куда понесло… Ты, блин, на гитаре мог бы башли закалачивать. А туда же – в геологи… А Шкалик отца ищет. О душе беспокоится. За это зарплату не платят. За какие же заслуги его вместо Буянова? Ладно, проехали.

Венька Смолькин с мешочками в руках растерянно наблюдал короткую схватку.

Они ещё минутку приходили в себя, наблюдали, как из бани вышли две фигуры, трудно различимые в лучах заходящего солнца. Желание дробить керн пропало. Образ возвращающегося Шкалика в глазах каждого внезапно преобразился: у каждого – по-своему. Но когда он вернулся, парни изумились и озарились его улыбкой.

– Замётано. Бабка пробдела и нам, бедолагам, затопила… По-чёрному! И банку самогонки обещала!

– Ну ты и… – удивился Крестовников.

– А он ей тоже пообещал, – ухмыльнулся Жила. – Смотри, Шкалик, не подведи геологию. На тя вся деревня смотрит.

– Этикетку не оставил, брак будет – заметил Саня Крестик.

– А ты не шпионь! За собой следи, …из прищуренных глаз… – допел он концовку, подражая Крестику-барду. И вскоре геологи включились в ритм своей работёнки. Выполняли план опробования угольных керновых метров, набурённых, слышь, читатель, в плановом порядке. Ибо – есть ГОСПЛАН.

Половина керновых ящиков ещё ожидала своей участи…

Банька пахла копчёным салом. Возможно, не сало, нарезанное в предбаннике, забило нос. Но запах и парной дух, перехватывающий дыхание, обжигающий уши и голые – без верхонок – руки, раз за разом вдохновлял парней: парились до обжига! Плескали кипяток на горячие камни, бугрившиеся в чугунной чаше, колотили друг друга берёзовыми вениками, матерились, кричали, хохотали. После первого пара выскочили на снег, попадали в его пышную белизну, повизгивая и покряхтывая. В предбаннике вдогон приняли по полстакана терпкой самогонки и – на полок! И снова плеснули камни кипятком, и схватились за веники… И – нагнав жару в голое тело – по набитой тропке кинулись в снег.

Баня ли брала своё, самогонка ли расслабила, только на полке почувствовали усталость, вышли в предбанник.

– Предлагаю вмазать за бабу Маню, затопившую нам баню. – Крестик налил в стаканы.

– А давайте за рывок?! Труханов нам премию выдаст.

– …ты губу-то зашей. Никто и не вспомнит.

– Не, так нечестно. Мы им за того парня… план перевыполнили…

– План, хм-м… По зарплате хоть бы раз перевыполнили! В газетах пишут «за того парня…”. Мы тут тоже за… тех пацанов? – снова ехидничает Саня Крестик.

– За тех… пусть генсеки и сексоты вкалывают. Ну, к-которые этих парней-то изобрели. Мне семью к-кормить надо. – чертыхается Веня Смолькин.

– А Павка Корчагин за что жилы драл? За премию, скажешь?.. – ехидно ёрничает Андрей Жила.

– А вот за Павку я бы в-выпил – и Веня тянется к кружке.

– А чо это у вас глаза посинели? – подметил Шкалик – как аметисты светят…

– Пусть не лезут – нашелся Крестик.

– А давайте за нашего Иванушку-дурачка! – предложил Андрюшка, хлопая по боку Шкалика. – За его карьеру!.. Может, зачтётся.

– Ладно, за бабу Маню! – нашёл, что ответить Саня Крестик – И за её баню! – И они снова пошли париться и оттирать въевшийся в кожу уголь.

Ночь напоминала черный уголь Бородино.

Глава шестая. Фюзен, кларен и сучковатость жизни

«И эта история будет предана забвению, поскольку не водилось на этой территории своего Олега Куваева». Неизвестный умник

Из дневника Митрича

«Геологоразведочные работы, как учили отцы-основатели, – комплекс геологических, геофизических и спецвидов исследований, предназначенных для промышленной оценки месторождений пол. иск. Геологическая съёмка, поисковые и разведочные работы, которые выполняются в полевых условиях. Это определение – для особо любопытных…

Для будущих краеведов, мемуаристов и просто педантов от геологии поясняю:

С 1970-х годов, точнее со второй половины, сверстан и запущен план освоения Канско-Ачинского угольного бассейна. Здесь огромные запасы углей высокого качества. В исторической справке Восточно-Сибирской геологоразведочной экспедиции указано, что «приказом Министра угольной промышленности №520 от 10.12.69 г. в составе Главного геологического управления создана Восточно-Сибирская ГРЭ с базой в г. Иркутске, в состав которой включены три ГРП, базирующиеся на самостоятельном балансе: Алтатская, Черемховская, Черногорская. «Востсибуглеразведка» – хозрасчётное предприятие, имеет счёт в банке, печать, штампы и бланки с фирменным наименованием. Основными задачами её являются: обеспечение разведанными запасами угля шахт и разрезов, в том числе ныне действующих, поставленных на реконструкцию, и новостроящихся. Обеспечивается эта задача именно путём проведения геологоразведочных работ. Приказом Министра угольной промышленности СССР №364 от 30.10.72 г. «экспедиция «Востсибуглеразведка» с 01.01.73 г. переименована в Восточно-Сибирскую экспедицию шахтной геологии, разведочного и технического бурения «Востсибшахтогеология», с выполнением прежних функций и задач». Но приказом Минуглепрома СССР №390 от 1.11.1973 г. Восточно-Сибирская экспедиция шахтной геологии, разведочного и технического бурения «Востсибшахтогеология» с 01.01.1974 г. переименована в Восточно-Сибирскую геологоразведочную экспедицию – «Востсибуглеразведку». В составе экспедиции остались хозрасчётные партии: Алтатская, Черемховская, Черногорская.

Мегетская комплексная геофизическая экспедиция по договору работала в Черемховской каротажной партии на полевых работах, в полевых условиях».

Зачем я всё это фиксирую – не знаю. Кажется, кто-то владеет моей руцей… Для романа пригодится».

Перегородка из свежеструганных сосновых досок высохла в первую же неделю. Хвойные её дух быстро улетучился. А потёки смолы желтели на белом тёсе, словно огородные гусеницы. Выделялись и коричневые сучки. Один из них Людка Ильченко вышибла геологическим молотком. Как раз напротив кровати Андрея Жилы. Подумав, повыбивала и другие. Скоро сучками, точнее дырками от вышибленных пятаков, заинтересовались все обитатели барака.

…Осточертело от накала

Пустопорожней болтовни.

О, Саня Крестик, чёрт лукавый,

Возьми гитару и – шумни… —

Нина монотонно цитировала лёшины стихи, шурша в полутьме листьями тетрадки… Крестик не реагировал.

– Нинель, кинь ластик… – Андрюшке лень поднимать задницу.

Ластик, перелетев перегородку, закатился под кровать Шкалика.

– Тьфу ты, мать, едрёна-вошь… Не могла в сучок сунуть?

– Чем она тебе с-с-сунет… – меланхолически заметил Смолькин.

– Пальчиками… пальчиком работать надо.

– Аг-га, головой работать надо.

– Голова не пролезет – засомневался Шкалик.

Последняя реплика вызвала за перегородкой истерический смешок.

В сучок Людка Ильченка просунула рукоятку молотка и вращала её, как автоматное дуло.

Истерический хохот взорвал мужскую секцию барака. Женская – не заставила себя ждать. И, переигрывая друг друга, обе половины людского рода закатились в лёгкой истерике. Смех стих. В сучок, напротив венькиной кровати, влетела тонкая лучинка от полена и едва не вонзилась Смолькину в щёку…

– Т-ты чо, д-д-дура, глаз выткнешь! Заигрываешь? Тут больниц нет, только аптека… – И порывисто соскочив с кровати, Венька запустил лучину в обратную сторону…

Гы-гы-гы с обеих сторон волной потрясли атмосферу.

– Евгений Борисович, а я фюзен от кларена отличить не могу… Колупаю ножичком, даже бритвочкой, а всё никак… Что мне делать?

– Ильченка, а ты пиши везде «дюрен», и морду ботинком делай… быстро вставил свою лепту Жила. – Да и никто их не отличает, даже… сам Болото, и… Шкалик. Скажи, шеф?

– Отличаю. А Константиныч подавно. Он меня и обучал. А тебе, Людмила Даниловна, назначаю наставника в лице геолога Ковальчук. Она тебя на раз-два натаскает.

– Она отказывается, головой вон машет… А ещё, Евгений Борисович, меня буровики не слушаются. Буровой журнал не дают. Говорят, башь на башь – и что это значит? Я им и шипку и боргес даю, а ящики керновые… сама таскаю… И вообще я домой хочу. – Ильченко деланно всхлипнула.

– Ира, уйми там свою з-землячку, – мирно попросил Венька, – чуть поленом не заколола.

А я-то шо? – по—хохлацки бойко отозвалась Людка Ильченко – Я ничо не сувала…

– Так у тебя нету… ничо – подхватил реплику Санька Крестовников – ну, хоть молотком поверти…

Люда Ильченко взвилась на кровати и тут же упала на другой бок. Глубоко задышала. Её деланный всхлип грозил и впрямь перейти в рёв. Стройная, складная и порывистая, словно оживший оловянный солдатик, девчонка пугала окружающих скорой переменой настроений. В сумасбродной её головке ещё не уместились нормы и правила оптимального поведения и – мучали… мучали…

– Кончайте вы там… с намёками. – Нина Ковальчук, старшая среди девчонок, взрывчато-смешливая и с беременностью неизвестного происхождения, строго следила за нравами барака. Выпускница свердловского вуза, она невероятным стечением обстоятельств, или непостижимой логикой поведения, оказалась в Черемховской ГРП, быстро освоилась, прижилась в общежитии, поднаторела в работе. Не шибко вдумчивое начальство её, застав в очевидном интересном положении, но по принципу незаменимости, направило в очередную командировку. Женщину на сносях – в щелясто-сквозящий балок, выстывающий к утру, словно алюминиевый чайник, – на мартовский ветродуй и каждодневную битву с тяжелючими керновыми ящиками…

– Ильченка, та ни бери в голову… Это они сдуру бесятся. Ты же знаешь… – манерно успокаивает Ира Шепель.

– Мы ни на чо не намекаем… Без намёков ясно, зачем вы сучки вышибли… Пойду, однако, з-заделаю…

– Кому заделаешь?.. – тихо пробормотал, не сдержался Крестик.

– Не кому, а что… Сучки, б-б-блин! А то глаза выткнут. – Он и впрямь встал, сгреб с подоконника гвозди и принялся забивать их над каждым глазком сучка. Повесил на гвозди полевые сумки.

– Смолькин! Весь сон перебил… – пожаловалась Ира Шепель. Ну, я те завтра дам!

– А мне… – невнятно пробормотал Крестик. И подхватился: – Кстати, про аптеку… Кто со мной в библиотеку хотел? Заодно и в аптеку заглянем…

Саня Крестовников, как всегда заразительно и ехидно хихикая, стал торопливо одеваться. Секунды раздумывал Венька. Встал с кровати и Шкалик, обмозговывая внезапную мысль. Жила не реагировал. Ластиком он тёр-тёр пикетажку, уничтожая следы временных записей.

– А шо, в Солонечной театра нет случайно? – среагировала уже оправившаяся от досады Людка Ильченко. Вероятно, Санькина затея её зацепила. – А планетария? Я б всий душой…

– …Пурга!.. Как зверь она завоет…

Приятен рокот хрипотцы.

Пуржит мелодия гобоя.

По декам взвизгивают псы… – снова принялась за своё Нина.

– Токо баня… без душа. – притушил Людкины страсти Шкалик. Он тоже оделся и всматривался в зеркало у рукомойника.

– Молоток брать будем? – снова заразительно хохотнув, вспомнил Крестовский. И вынул из баула сувенир, подаренный на пятидесятилетие ГРП, который по традиции геологи полевой группы возили с собой.

Парни ушли. Жила, затерев пикетажку до глянцевого лоска, улёгся спать. Библиотекарши и аптекарши его не интересовали. С чего бы это?

Девчонки тоже погасили свет. Сумрак подступающей ночи окутал геологический барак, пробиваясь в него через решётки оконных проёмов и пару не заколоченных Венькой сучков – в девичий будуар.

В аптеке геологов не ждали. Аптекарши, толстенькая и худенькая, Тамарка и Ирма, две лаборантки на практике, одна из которых поселилась, как требовалось по договору, прямо на рабочем месте, пили нескончаемый чай. Больше дел не было. Сюда и днем-то мало кто заглядывал. Аптечный дом, пропитавшийся специфическим запахом, и ничем другим не отличавшийся от сельских построек, стоял в центре деревни, обособившись специально для удобства жителей и заезжих посетителей. Калитка, крылечко, на котором висела выцветшая вывеска, крепкая дверь со щеколдой. Парни стояли перед ней, не решаясь войти, подталкивая друг друга.

– Чо просить-то будем?

– Как чо?.. Спирт, конечно…

Дверь внезапно распахнулась. Под ноги парней кинулась ухоженная дворняжка, незлобиво тявкающая на непрошенных гостей. Её отодвинули девичьей ногой. Тамарка, внезапно смутившись, молча глядела на остолбеневших парней.

– Здрасьте… Мы за йодом…

– Ага, нам бы литра три…

Тамарка молча растворилась в проёме. Парни, помедлив, вошли следом, обходя собаку. Очутились у прилавка. Девчонки стояли рядом, на изготовку, как бравый солдатский редут.

Шкалик неожиданно широко улыбнулся. Девчонки слегка оттаяли.

– Ну, чо вам надо-то, говорите? – спросила Ирма. В свете лампочки щёки её рдели фиолетовым румянцем, а во рту блистала металлическая фикса.

– Нам бы йоду – попросил Шкалик.

– И горчишников пачки… шесть… – нашёлся Крестик. – Это срочно. Радикулит что-то шалит. Извините, что разбудили.

– Да мы и не спали. У нас рабочий день до десяти вечера. И я вообще не здесь живу. – Ирма отошла к стеллажу с препаратами, а Тамарка обиженно оправдывалась.

– А йоду вам сколько? У нас тара разная.

– Можно… литра т-три? – внезапно обозначил запрос Смолькин. – Меня Веня зовут. А вас как?

– Что?.. Три… банку целую, что ли?.. У нас же в пузырьках по 50 грамм.

– Слить надо…

Ирма принесла упаковки горчичников. И вернулась к стеллажу, вероятно, за пузырьками.

– Вы скорее выбирайте, мы закрываемся уже. Томе ещё домой идти… – Женька, краснея и заикаясь, заговорщическим шёпотом начал:

– Девушка, у вас есть… ну, эти?

– Какие эти?

– Ну, такие в пакетиках… по четыре копейки?

– Презервативы, что ли? – внезапно, ничуть не смутившись, на всю аптеку гаркнула скромница. – Сколько? – и выдвинула ящичек-поднос.

– Нам нужно тысячи три или хотя бы две, если можно, – внезапно зардевшись, пролепетал Шкалик.

Глаза у аптекарши округлились, едва не за рамки оправы, лицо вытянулось. Казалось, на мгновение она лишилась дара речи, разглядывая Шкалика с головы до…

– А вы в вузе проходили, где это применяется? Умеете этим пользоваться? Могут утратить срок годности.

– Знаю в общих чертах – скромно заявил Шкалик. – Если у вас есть, то попрошу отоварить.

Девушка высыпала содержимое ящичка на прилавок и принялась пересчитывать пакетики.

– Ой, девушка… Вы простите его… паря шутит. Он шутник у нас неимоверный!

Она выжидательно и гневно замерла у прилавка, в белом халатике, чепчике, словно рекламный манекен на обложке зарубежного журнала. Да и обе они, не от мира сего изящные созданьица, несмотря на некоторую угловатость, вдруг взбудоражили воображение черемховских геологов. Явно недеревенские. Работали вдвоем, ночевали тут по очереди, словно посменные сторожихи, согласившиеся с навязанными условиями. В охрану, вероятно, привлекли-прикормили собачонку.

– Это Веня. А меня Александром зовут. А его – Шкалик… А вашу собачку как кличут?

– Я Женя Шкаратин. А Шкалик – это они так… привыкли. – попробовал реабилитироваться Шкалик. – Я отца ищу. У вас, в деревне, случайно, нет таких… по фамилии Сивкин, или Кельсин?

Девчонки переглянулись и внезапно прыснули.

– Это Джульетта у нас – призналась, смутившись, Ирма.

– Вам йод нужен?.. Или презервативы? – переспросила Тамарка, проницательная аптекарша, засомневавшаяся в клиентах.

О геологах аптекарши наслышаны. Давно поджидали их визита с целью отоварить, но, главное, познакомиться. Геологи – как космические пришельцы. Легенда века нарисовало их обаятельный образ: кучерявая бородка, загорелая физиономия, что ещё… Говорят, зарплата, как у главбуха продснаба. Но главное – то, что стояло в центре образа: романтика профессии! Или профессия романтики?..

– У нас в Свердловске был один Ельцин, из начальства… – Первой отозвалась и растаяла Ирма. – Да и сейчас есть… А в деревне немного кого знаем. Мы на практике. Вы в библиотеке спросите. Там всех знают… А чаю не хотите?

– Ага, чаю, – подхватилась и Тамарка, – заварили, а выпить не успели. Не выбрасывать же добро.

– Нам бы ещё спирту… молотки протирать… – Крестик показал сувенир. Его блеск – сверкающий никелем, с гравировкой – впечатлил аптекарш наповал.

У нас медицинский, – робко сообщала всё ещё сомневающаяся Тамарка.

– Само то. Медицинским солиднее будет, – согласился Крестик и поднырнул в проём под прилавок.

– А где чай?

– Ой, да, конечно! Сюда проходите… – Тамарка откинула крышку прилавка и пропустила задержавшихся, менее решительных геологов.

Они присели за круглый стол, где чуток остыл кипяток в эмалированном чайнике, лежали печенья, стояло деревенское дегтярное мыло. Девчонки засуетились, тайно переглядываясь и смущённо прыская. Собака обескураженно отошла в угол, где у неё было логово в большой картонной коробке.

…Так они сидели посреди заснеженной Сибири, юные души, вступающие во взрослую жизнь, совсем ещё неотёсанные, неумелые; пили чай, изучая друг друга, словно торговцы и покупатели человеческого рынка. Солонечная – малая деревушка среди березняков и пахотных полей – приютила молодых специалистов, заброшенных сюда отцами-управленцами, в несусветную глушь и на временное прозябание. Угольная провинция назначена проявить свой производственный норов: снести к чёртовой матери все эти березняки, степные долы, пахотные угодья, да и самую утлую деревушку, несоразмерную с планами государственного размаха. Одно снести и разрушить, другое спланировать и построить. И неизвестно ещё что лучше: провинциальная девственность мира, либо его индустриальная перспектива…

В дверь громко постучали. Собака вскинулась и затявкала. Девчонки сникли и замолчали. Ситуация обещала быть пикантной: это же деревня…

– Я выйду, – решил Шкалик. – Скажу закрыто.

В дверях он громко спросил:

– Кто зубится? Аптека после десяти часов закрыта.

– Э-эй, ты кто такой? Где аптекарши? Нам их надо…

– Сказано – заперто. Приходите завтра.

– Я счас дверь вынесу! Позови Тамарку… Джульета, цыц, это мы тут… – собака послушно смолкла.

– Это медучреждение. Охраняется государством. Тронешь – сидеть будешь… – строго погрозил Крестик.

– От ка-а-зёл!.. На Тамарку запал… Ну, ты у меня схлопочешь… Мы тебя покараулим… Выйдешь, куда денешься…

– Зуй, в натуре ждать будем? Давай выкурим?

– Соломы надо…

– Можно и сена. Погоним на ферму… – за дверью стихло.

Шкалик вернулся в аптеку.

– Слышали? Какие-то местные поджигалы нас пристукали… Ножом пугают…

– Это Зуй, верзила ужасный, с друганом Яшкой измучили нас ухажёрством…

– Отобьёмся, – заразительно хихикая, успокоил Крестик. – Девчонки, не дрейфь… Может, у вас переночуем? Углов да закутков хватает?

Перепуганные аптекарши молчали. Всё хорошо сложившееся внезапно рухнуло. Словно потолок треснул и просел.

Шкалик демонстративно поставил чайник на печь-голландку.

– Эх, жаль, гитарку не прихватил, попели бы… – огорчился Крестик.

– Меня хозяйка дома ждёт. Волноваться будет. Мне идти надо. – Обмолвилась Тамарка, но с места не двигалась.

– Я тебя п-провожу, – внезапно решился Веня Смолькин. – Собирайся, чай только попьём…

Тамарка продолжала сидеть, словно не в силах принять решение. Навернувшиеся на ресницы слёзы, Венька аккуратно смахнул ладонью. – Ну, чего ты, дурёха, да я этого Зуя… У меня разряд… Мы пошли! – Последнее он сказал решительно и настойчиво, для всех ушей.

Пара оделась и направилась в дверь.

– Мне, однако, в библиотеку надо, – внезапно засобирался Шкалик. Он давно понял, что девчонок только две. И он, Шкалик, – третий лишний… И как-то неправильно получается, если Смолькина в деревне одного оставлять…

Девчонки умолчали, что библиотека по будням закрыта.

– Пошли, – скомандовал Шкалик, накинул полушубок, и они втроём вышли. – Молоток возьмите? – но никто не обернулся. Санька закрючил за ними дверь.

Оставшись одни, едва знакомые молодые люди молчали, думая об улице. Джульетта громко сопела, не прислушиваясь к ночи, в которой брехала ещё одна одинокая собака. Тикал аптечный будильник.

– Библиотека… да и почта замкнуты на щеколды. Ставни на болтах… – Задумчиво обронила Ирма. Вертела на пальце хвостик косицы. Думала о ситуации – А как он отца потерял? Может, на войне погиб? Чтобы найти – читать газеты надо. И писать. Письма, например. Запросы.

– Глубокая мысль…

– А ты как думаешь? Как найти иголку в стоге сена?

– Запросто. Сено перебрать по соломинке… Чем Шкалик и занимается.

– Мне хочется ему помочь. Кто-нибудь ему помогает?

– Он никого не допускает. Надо заслужить доверие… А ты порывистая… Тебя как зовут-то, фея?..

– Ирма – она даже не улыбнулась. Лишь тяжело выдохнула. Саня Крестик аккуратно снял с неё чепчик. Поправил прядь волос, скатившуюся на щеку.

– Красивая…

– Правда?

– …и нежная…

– А хочешь… я тебя от радикулита полечу? – внезапно молвила Ирма. Санька заразительно хихикнул и посмотрела ей прямо в зрачки… Ответил ему затаённый страх…

– Очень… я об этом с детства мечтал. У меня запущенный… случай.

Ирма покрыла всю Санькину грудь горчичниками, а он её в отместку – горячими поцелуями.

Глава седьмая. Солонечная новелла

Из дневника Митрича

«Вчера узнал подробности убийства Саши Михайлова: погиб мгновенно и нелепо. Слухи, бродившие все трагические дни по конторе, невозможно было понять умом. Убийство – это к бабке не ходить. Хоть и непреднамеренное.

Валера Елдышев, на буровой, сквозь шум гудения дизеля, глотая горячий чефирок, путанно бубнил мне:

– Начальником у нас теперь Волнин, а замом по снабжению у него стал – Шувалов. Дело же было после праздника… После девятого мая. Я пошёл в отпуск, зашёл к Волнину в кабинет и спросил у него, кто меня заменит, пока буду в отпуске. Он мне говорит, за тебя останется Шувалов, передай ему ключи от сейфа, и все бумаги по транспорту. Я так и сделал, всё передал, но перед тем как уйти, надо было занарядить на вахтовку Урал-375 и отремонтировать будку, потому что была неисправна, болталась на раме. Я об этом сказал им обоим: и Волнину, и Шувалову. И ушёл в отпуск.

А на Урале у нас работал Толя Тужилкин. А Шувалову надо было возить навоз на дачи… У нас был бортовой Зил-131. И вот Шувалов возит навоз… А надо же возить смену на участок… Что они делают: в бортовой Зил-131 ставят фанерную будку! Она ничем не закреплена и прыгала по кузову. И девятого мая надо везти в будке смену на участок в Паршевниково, через Алёхино, по пади. В общем, или скорость была приличная, или сильный ветер. Наверное, и то и другое. Но будка вылетела вместе с Сашей Михайловым – он один там сидел… Его и накрыло этой будкой… до смерти. – Валера проговорил это зло и извинительно, точно чувствуя и какую-то вину. Я ничего не ответил. Через паузу Валера добавил – …Состоялся суд. Рассмотрел следственное дело. За рулём сидел Толя Тужилкин. За транспорт и буровую бригаду отвечал Шувалов. А у Шувалова жена была следователем… Никто в ГРП не знает, что там им присудили, кажется, выплачивать семье пострадавшего от виновных Тужилкина и Шувалова по двадцать процентов от зарплаты. Ну и меня немного потаскали. Но я был ио механика, и в отпуске.

Гул дизеля и бряцанье вертлюга утомляли слух. Буровой мастер Елдышев и я в ожидании водовозки, пробавляясь чайком, не понимали непостижимые миры. Жизнь человека – полушка. Так же как, впрочем, и жизни оставшихся в живых. Земля пухом Саше Михайлову…

Что чувствуют шуваловы и прочие виноватые?

Что чувствует Люся Михайлова, вызнавшая всю драму до деталей?

Как нам жить с этим?..

Лёша Бо выехал с полевой группой на помощь Гусенкову. Вчера простились по-семейному: посидели за милую душу. Лёшина жена, Валюшка, угостила шафранчиком! Настойкой от «провинского производителя», питьём чудного вкуса и запаха… «Там дистилят с цедрой от десяти апельсинов пяти лимонов, и сок из пакетика шафрана» Не пробовали? Валюшка на последних месяцах ходит… Куда деваться – работа, тудыть твою…

Понимаешь, это странно, очень странно…

Не такой уж я законченный чудак.

Я гоняюсь за туманом, за туманом,

И с собою мне не справиться никак.

Люди посланы делами,

Люди едут за деньгами,

Убегая от обид и от тоски.

А я еду, а я еду за мечтами,

За мечтами и за запахом тайги.

Лёша как-то уживительно-быстро стал особенно близким. Книга тому причиной. Библиофильство то бишь. Мы с ним на одной волне. Все киоски в городе прикормили… Кое-что достаётся по блату. Но Лёша Бо обошёл меня: борзо воспользовался иркутскими связями. Нашёл настоящего жучка, какого-то Выборова, библиомана с иркутского чёрного рынка. Работает в тресте Востсибуголь горным инженером, учится в Инязе. И с темпланами издательств всего Союза знаком плотно, и подписки делает на широкий ассортимент литературы. Какой-то новый Юдин. К тому же бывший черемховец.

Этот жучара накрепко привязал нас к центральному Черемховскому книгомагу… и даже к Гришевскому… Во даёт парень! Последним субботним днём взял Лёшу с собой на иркутский рынок, чтобы сориентировать в книжных развалах. Взахлёб полчаса рассказывал мне, как жучки меняют откровенную макулатуру на раритеты: литературные памятники, сокровища лирической поэзии, отдельные тома из серии всемирной литературы и собраний сочинений редких авторов… В цене – мемуары крупных военачальников, например, маршала Жукова… Лёша считает не зря съездил: выменял лишний том «Коня рыжего» на том Стропаролы. Мне привёз томик стихов Бальмонта.

Сегодня Лёша уехал с Жилой, Смолькиным, Саней Крестовниковым и девчонками-геологиньками – кинули их на прорыв: Гусенков завалил керном. А я сижу, скучаю по Бо. По Валиному шафранчику… Моя поездка в Бородино – не раньше той недели… Бо… Бо… Это случайно?

Из источников «близких к Щадову» (пресловутый Ю. Выборов) удалось узнать:

Объект доразведки лежит на территории Рыбинского района Красноярского края. Вокруг него – населённые пункты: село Бородино, Рыбное, деревня Солонечная и город Бородино. Станция Заозёрная.

Местность слегка всхолмлённая, в основном посевные и сенокосные поля. В долинах рек и по заветерьям цепляются за жизнь заросли кустарников и берёзовые рощицы. Ближайшими крупными водотоками являются реки Барга, Кан, Камала, Рыбная. Что за реки не знаю, не бывал. Расспрошу потом у рыбаков.

Где-то здесь же заложен закрытый (как Ангарск), новый город, кажется, тоже Заозёрный под номером тринадцать. Чем там занимается люд – страшный секрет. Скорее всего, та же химия. Находится где-то на Транссибирской магистрали, а с Бородино и разрезом «Бородинский» соединены железнодорожной веткой. Есть и неасфальтированная грунтовка протяжённостью около двадцати кэмэ. Непосредственно через месторождение, где мы работаем, пролегает автотрасса Иркутск-Красноярск. На юге, в десяти-пятнадцати кэмэ от эмпэи, проходит ветка «трассы мужества», железной дороги Абакан – Тайшет. Самые первые сведения об угленосности района опубликованы во второй половине XVIII в. ученым-путешественником С. Палласом. Книги его частично изданы, есть в Краеведческом музее Иркутска. В 1830-м году на этом поле обнаружены признаки месторождений бурого угля. В конце XIX в., геологи Геолкома Горного департамента России выявили на месторождении промышленный угольный пласт, назвав его «Бородинский».

В 1930-х годах здесь начались капитальная разведка и разработка угольного месторождения. В ситуации с войной и послевоенными планами восстановления разрушенного народного хозяйства в 1945 г. Госкомитетом обороны СССР решено строить поселение для горняков будущего угольного разреза. Точнее, бараки для зэков и жилые дома для ИТР.

Первооснователями посёлка были бывшие военнопленные советские солдаты, репатриированные в СССР (вызволенные из Франции и нацистских лагерей смерти) после поражения фашистов в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. Первый эшелон первого вызволенного контингента высадился 8 августа 1945 года в составе полка на станции Заозёрной. Высадился почти на голое место. И наутро контингент приступил к работам. Следом подошли эшелоны со строительными материалами. И новые партии зэков. Затем в посёлок стали приезжать завербованные со всех волостей, в основном из западных областей и республик СССР так называемые «работники по оргнабору». Энтузиасты и романтики, охотники за длинным рублём.

С 1949 года в Восточной Сибири СССР царило ГУ «Енисейстрой». Существовало до 1954 года. В 53-м не стало Сталина. XX съезд КПСС развенчал его культ. И этот ГУ, кажется, запретили. Разрез стали называть «Бородинский». Его приняли в эксплуатацию в 1949 г. Здесь к тому времени уже обустроен посёлок угольщиков. Жили в бараках, одноэтажных домах. Первыми горняками были, очевидно, те же бывшие зэки.

Кстати сказать, как рассказал жучок Юрка Выборов, нобелевский лауреат Фритьоф Нансен, работавший в тридцатых годах верховным комиссаром Лиги Наций, делал отчёт по делам репатриации военнопленных из России. А раньше, якобы, он присутствовал в 1912 году на футбольном матче в Красноярске, в честь столетия со дня победы в войне 1812 год, где рассказывал краеведам о том, как сибиряки воевали с Наполеоном и какую оказывали помощь Кутузову.

Выборов считает, что название «Бородино» посёлку присвоено неслучайно. Получил и назван в честь села Бородино, известного в истории сражения в Отечественной войне 1812 года. Наше сибирское Бородино – было изначально одним из двадцати двух казённых поселений, построенного для ссылки солдат лейб-гвардии Семёновского полка. Солдаты провинились… и выступили активно против жестокого обращения с ними командира Шварца и других офицеров. И по указу Александра I сосланы в Сибирь навечно. Событие известно, как мятеж от 16—18 октября 1820 г. в привилегированном Семёновском полку. Среди этих «нещастных» были и сибиряки из Енисейского пехотного полка, воевавшие в составе русских войск в войне 1812 г. Их было – ни много ни мало – около двадцати семи тысяч. Сибиряки – пять сибирских полков и две батареи – участвовали и в Бородинском сражении, защищали знаменитую батарею Н. Н. Раевского, описанную Львом Толстым в «Войне и мире». В мемуарах одного французского генерала, не запомнил фамилию, написано: «…упорствовали до остервенения. Было видно, как они, не теряя мужества, смыкали свои ряды перед нами, и, несмотря на то, что их беспрестанно отбрасывали, они под предводительством своих генералов снова вступали в битву и шли умирать у подножия окопов, возведённых их руками». Потрясают качественные оценки «не теряя мужества» и «под предводительством своих генералов», как свидетельства о ратной русской славе. Вспоминаю школьное «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спалённая пожаром, французам отдана? Ведь были схватки боевые, да, говорят, ещё какие, недаром помнит вся Россия про день Бородина?»…

Примечательно, что на карте СССР, России ХХ в., в шести километрах от села Бородино появилось ещё одно Бородино, названное в честь исторического Бородинского сражения. Посёлок также построен солдатами, на этот раз советскими (гримаса судьбы!), которые, выжив в фашистском плену, возвращены на родину по окончании Великой Отечественной войны. Репрессиями лишены гражданских прав и так же, как семёновские лейб-гвардейцы, помимо своей воли сосланы в Сибирь, на разработку угольного разреза. Рабочий посёлок горняков-угольщиков, строителей и эксплуатационников разреза назван именем Бородино.

Величественная и драматическая история! Дважды проявилась, восславив название сибирских поселений, умышленно названного русскими сатрапами для ссыльных патриотов и героев двух отечественных войн. Кстати, теперь один из Бородино, как ни странно, наиболее крупный населённый пункт в СССР, ознаменованный в память победоносного сражения фельдмаршала Кутузова в Отечественной войне 1812 года. Жители, вероятно, гордятся, если знают об этом.

Ну а Нансен… Что Нансен? 13 мая 1930 года, ушёл из жизни – знаменитый норвежский полярник, политик, дипломат. Надо бы где-то добыть и почитать его дневники. Попрошу Лёху Бо. Пусть выпросит у Выборова. Хотя бы почитать.

Иршинские копи, как первое угледобывающее предприятие, было задействовано в 1903 году. Работы велись без шахтного способа, на участках с небольшими мощностями вскрыши. Киркой и лопатой, подневольной силой мастеровых и ссыльных всех мастей. С 1918 года добыча производилась артелями чёрного золота, добывавшими несколько десятков тысяч тонн угля в год. И лишь в 1935 году на Иршинском месторождении запущена в работу первая Иршинская шахта. Производительность её достигла 200 тысяч тонн угля в год.

В январе 1950 года сдан в эксплуатацию… т. н. Ирша-Бородинский разрез (от одноимённого месторождения, известного ещё с 1884 г.) с планом на миллион тонн угля в год, долбили всё так же киркой и лопатой, много горняков полегло, очевидно, но через пять-шесть лет замыслен и просчитан план на 25 миллионов тонн… Повезло, что угледобыча на Бородинском разрезе проводится открытым способом. Уже с тех пор вводили в строй горную механизацию: экскаваторы, тяжёлые тракторы, Белазы под уголь и пустую породу.

В настоящее время градообразующая роль и экономика Бородино, по-прежнему, определяются угольной промышленностью СССР».

– А где Бо? Ему тут телеграмма. Здрас-сьте… – на буровой Гусенков появился в полдень, когда скважина была добурена и ожидала каротажных работ.

– Дык нет его… Шо ему тут дилать… – бойкущая Людка Ильченко резковато ответила на вопрос и закрыла дверь в буровую, прямо перед носом начальника участка. Буровики спали в балке, девчонки документировали последние метры керна и отбирали пробы. – Вы тут заканчивайте. Вот-вот должны подъехать Лёша Осколков с Ротей. – Прокричав в дверь, Гусенков отъехал, вскочив в седло… УАЗа. К этакой дублёнке ему бы выдать лошадь, как доблестному партизану.

Девчонки прочли телеграмму и зашушукались.

– Давайте, как вернёмся, быстренько стол накроем. Картошки сварим, килька есть… Наши подъедут, и мы его поздравим. Ой, ему же, наверно, ехать надо? А кто за старшего останется? Опять тюкнутый Шкалик? Задолбал своим отцом… Может, Жила?

День катился к закату. Девчонки, закончив документацию, не дождавшись каротажников, подались пешком в Солонечную. Каротажников не было и здесь.

– Андрюшка, ты у нас останешься за старшего?

– Не-е-е! Да какая разница! А что случилось? – Жила прочёл поданную телеграмму! – Хо! Это обмыть надо! Я в магазин, пока не закрыли… У меня, кстати, тоже отца нет. Я не ищу.

– И у меня… кстати… – подхватила тему Ира Шепель – А, правда, шо Шкалика сам Миркин усыновить хочет?

– Не-е, кажется, кадровик Пётр Тюфеич. Ты чо, наивная, думаешь усыновить пацана в нашем возрасте – это нормально? – с хохотком и нахрапом спросил Жила, заглядывая прямо в иришкины глаза, напяливая на плечи пуховик.

– Да. А шо таки?

– Ладно. Я пошёл. Расслабится надо… Усыновители поганые… – последнее он пробормотал под нос, и заглушив скрипом дверного полотна.

– Будь осторожнее, там Зуй с корешом всё время ошиваются. Они хорошие, но дураки… – вслед упредила Ильченко. И откуда она знает?

Вечернее солнце не справлялось с пуржистыми ветрами. Осенние сумерки накренялись на крыши домов багровыми отсветами, ни грея, ни лаская, лишь пугая всполохами пожаров. Ивняки вкруг озерка Солонечного, будто танцоры балета, гибко и слаженно кренились и гнулись, трепеща последней листвой и голыми ветками. Продувало и барак. Его топили привозимым углем, тепла от которого не хватало до утра. В щели оконных рам дуло. Дверь по утрам открывали, ломая лёд примороженной створки и ею же отгребая наметённый снег. Кутались в свитера и штормовки.

Отложив камеральные дела, геологи засуетились. Ира Шепель мыла пол, Люда Ильченко чистила полведра картошки. Жила, вернувшись с тремя бутылками водки, затопил печь. Вскоре котелок с картошкой и двухлитровый чайник закипели. Печное тепло расползлось по бараку, как небесная благодать. Вот-вот должны вернуться Лёша с Ниной, Саня Крестик со Шкаликом, Венька с Людой.

У крыльца кучкой валялись лопаточки и киянки.

– Как у вас тепло!.. – две пары геологов, понаехав с буровых вышек, обступили печь… – Гля, у них стол накрыт. У кого день рождения? …Или Брежневу новый орден дали? Обмоем, блин…

– Э-эй, не раздевайтесь! Блин-то блином… Кто может, пошлите щели конопатить. – Веня Смолькин оделся и первым вышел на улицу.

– А где Крест со Шкаликом? Могли б на водовозке подъехать.

– Ириша, забудь про водовозку! Это не Харанор. Там нас на вахте, на каротажке, а то на той же бочке возили… Кстати, пора заказывать завтра каротаж и на третьей скважине. Она на нашем профиле, судя по керну, прошила зону какого-то разлома. Как бы стволы ни завалило… – это Нина Ковальчук. Она такая. Ей ответственность сердце щемит. Наблюдательная и требовательная по генетическому коду, она терпит-терпит всяческое разгильдяйство до некой красной черты, а дальше взрывается негодованием. С каротажем скважин, кажется, красная тема.

– Каротажники не готовы. Родя с Женей Константинычем шпуры по ночам заряжают. Оператор болеет. Митрич собирается на той неделе подъехать. Не, а что за гулянка у нас?

– Только после шпатлёвки стен… Пошлите, перед Смолькиным неловко.

– Счас Ильченка придёт, она к Карповне метнулась за солёными огурчиками. – уклончиво отвечала Ира, обметая снег с валенок.

Девчонки натянули рукавички и вышли из барака. Работы им было дотемна. И не закончили, не хватило пакли. Вернулись в тепло.

– Лёша, есть повод выпить. На солёненькое п-потянуло – внёс свою лепту Смолькин.

– …и, похоже, на горькенькое. А что за повод, если не военная тайна? – Лёша Бо сполз по стене на пол, пытался стянуть валенки с ног. Распаренная долгой ходьбой, обувка не поддавались. Деланно всплеснув руками, он упал набок и затих. Через него переступила Люда Ильченко, шествуя с банками солёных огурцов и груздей.

– Ой, ему плохо стало… Зачем вы сказали, телеграмма-то у меня… в пикетажке.

– Да кого там… стяни ему катанки, жмут под мышками. – посоветовал Жила, вскрывая банку кильки. – Лёха, тебе телеграмма.

– Хорошая? Или плохая? – Лёша мгновенно вскочил на ноги. Былая деланность слетела с него, лицо побледнело, сводя румянец на нет. – Производственная или домашняя?

– Каротаж и нам нужен. Пусть с экспедиции едут, хоть сам Хисамов. А то будем потом скважины чистить. Это же юра грёбаная, сплошные песчаники-алевролиты…

– …с углем вперемежку, как п-пирожники с черёмухой у Карповны. – Давай, я стяну с-сагиры, – предложил Смолькин. – Наверно, на ковёр вызывают. Кстати, на вторую скважину, завтра, наверно, на сутки пойдём: угольный интервал приближается. Если не сидеть, эти г-г-гандзюковские б-бурилы опять могут угля из шарабана в керн подсыпать. Свой-то выход никакой, р-размалывается коронкой и р-размывается…

– Ну так сидите! И хватит, на ночь глядя, про работу… Я про телеграмму спрашиваю!

– Хорошая. Даже отличная! Где я её дела? – телеграммы в пикетажке не оказалось и Люда похлопывала себя по бокам. – Да под клеёнкой же!

Люда Петрушова, недавно ходившая Ждановой, застенчивая, то есть стыдливая и добрющая до безотказности, настолько же милая и улыбчивая, и, следовательно, «своя в доску», как определил Митрич, имела ещё одну особенность. Была ужасно влюбчивой. Она любила всех. Людей, кошек и собак… И каждому готова была поделиться собой. Пожертвовала себя Саньке Петрушову. А за отсутствием оного здесь, в поле, растекалась собственной добротой окружающему люду. Хм-м… Люда жертвовала люду…

Телеграмма лежала в известном ей месте. И была, на её взгляд, хорошей. Нужно в полной мере вознаградить ею адресата. Удивить его, несказанно обрадовать, и ещё более вознаградить проявлением всеобщей и сокрушительной любви – до апофеоза. Момент близился. Всё складывалось удачно. Натопленный и зашпаклёванный дом, изящно сервированный праздничный стол… – блюдце, ложка-вилка, стакан и салфетка из аккуратно порезанной «Правды», завезённой Гусенковым. Не хватало изюминки: не все знали суть телеграммы.

– Грамота без конвертика – как водка без закуси: неполное удовольствие – решил Лёха Бо. – Где всё же Шкалик с Крестиком, темно уже… За Солонцами, в прогонистых увалах, могут волки водиться… Во, легки на помине.

В барак ввалились парни. Снежный налип с ветровок и валенок, не до конца обтрясённый за дверью, девчонки, по наработанному алгоритму, бросились обметать веником. Благодарные кобельки в шутку, по обычаю, попытались облапать двух Людок. Получили вениками отпор.

– Вы где пропали, пацаны? Поди в аптеку завернули?

– Во-во, в точку. С Зуем поздоровались… разик. Сколько шкварок… сколько шкварок!.. – Крестовников потёр руки над столом. Шкалик присоединился, отбросив планшетку на кровать. – Что за пирушка? А какие груздочки!

– Люда, что за телеграмма, скажешь, наконец? – Лёха Бо сорвался на крик. Люся таинственным медленным движением вынула телеграмму из-под клеёнки…

…Лёха хохотал, уткнув нос в колени. Едва поднимал глаза на коллег, обступивших его и даже облапивших объятьями, наперебой выкрикивающих поздравления, он снова взрывался приступом смеха и пытался что-то бормотать…

– Да чо вы… Во дают… Да не то… это… – но спазмы смеха не давали ему объясниться. Уже налили в стаканы, чокались, пили… И тут же снова поздравляли и повторно кричали тосты:

– За новорождённого… папу!.. маму!

– Долгих лет!

– За мальчика и девочку!

Особенно их окрылил венькин тост «З-за д-д-двойняшек!». Жила закатился в короткой истерике, спровоцировав такую же у Ильченки. Прыснули и, сдержанные по натуре, Нина с Людой, не то на венькино произношение, не то за компанию…

Общая эйфория радости, подпитанная третьим – традиционным – тостом «за тех кто в поле», уточнённым «то бишь за нас», и добавленном записным остряком «ни разу ни рожавших», распоясала всех безудержно. Пили, говорили без тостов, пели… Препирались по любому поводу и хохотали без повода…

Лёха Бо, посаженный в центре стола, отдышавшись от давящего хохота, пытался заговорить, но ему слова не давали. Осоловевшими глазами смотрел на коллег и глупо усмехался. Лишь он, среди угарного уюта внезапной вечёрки, знал, что телеграмма пришла от однокашника Андрюшки Маминова, который в ответ на лёхино письмо с признанием «ждём мальчика или девочку», поторопился телеграммным поздравлением «…с мальчиком-девочкой!». Лёха смирился: «Пусть радуются. Раньше или позже…» – И совсем уж философски додумал: «Ещё один божий день завершился праздником. Авось не пропадём».

На второй день к вечеру приехала каротажка. Митрич привёз Сашу Хисамова, Родю и Саньку Петрушова. Женя Константинович тяжело заболел и ехать отказался. Даже посулы длинного рубля его не выздоровели. Каротажники работали вечер, всю ночь и весь последующий день. И завершив весь каротажный объём для последних скважин, заехали в Солонечную, сняли квартиру для постоя и отыскали барак с геологами.

Митрич привёз для Лёши Бо сногсшибательную новость: Валюшка в роддоме, и Лёше нужно срочно выезжать домой.

– Я с тобой диаграммы скважин отправлю. Береги как зеницу, в поезде шаромыг много ошивается. Передашь Жене? Скажи, пусть интерпретируют без меня.

– Спать не буду… Дороже только партбилет.

– А зачем ты его с собой таскаешь? – изумился Митрич.

– Увязался… вместе с паспортом.

На расставанье «хорошо посидели»: за встречу и до встречи»… Особенно щипательным был момент, когда Крестик припомнил один из своих любимых, «подгитарных» шлягеров:

Над Канадой, над Канадой

Солнце низкое садится.

Мне уснуть давно бы надо,

Отчего же мне не спится?

Над Канадой – небо синее,

Меж берёз – дожди косые…

Хоть похоже на Россию,

Только всё же – не Россия…

– Когда я эмигрирую в Канаду… – философствовал Митрич, слегка подшофе… Нам, геологам, мигрировать… всё равно что два пальца… в бокал с шампанским… В США или Австрию – неважно. Везде – капитализм с его прелестями.

– Доболтаешься – на Колыму мигранёшь. В ежовых рукавицах. Кэгэбэ не дремлет, к бабке не ходи. Ты чо, Митрич, думаешь, у них тут ушей нету?

– Да? Загреметь можно? Как Троцкий?.. Ты, Шкалик, белены объелся? Берию давно прижали… Развитой социализм уже. Свобода и… как его… Право личности на самоопределение.

– Ой ли? Ну, смотри, тебе жить. Солженицын, вон, эмигрировал.

– А ты, я слышал, в Иркутск собрался… мигрировать. Это тебя… на Колыму потянуло? Кстати, Виталька Синицын по секрету… по большо-ому… сказал, что тебя подозревают в поджоге Борзи. Там ночью пал огня на станцию прикатился, угловые бараки загорелись. Ты это… не говори там, что с Борзи уезжал. Никому, кроме меня, не проболтался? Я-то знаю, что ты не куришь, и у тебя спичек не водится. В общем, я тебе ничего не говорил. Ты мне тоже. И про Борзю забудь. Как про страшный сон. И про мою миграцию не проболтайся. Уши-то завсегда вокруг да около.

– Я в Иркутск еду на встречу с однокашниками. И… это… окончить вуз надо. Поступить хочу.

Глава восьмая. Не все карьеры угольные

На гребнях гор густой закат лежит.

Длиннеют тени от курганных плит.

И возле остывающего камня

змея, в клубок свернувшаяся, спит. Н. Ахпашева

На посошок ещё выпили. Лёшу Бо с командировочным Гарифуллиным, учёным, посадили в каротажку. За руль сел нетрезвый Родя. «И не таким ездил» – успокоил Митрич. Машина сорвалась с места итальянским бычком, обозлившимся на тореро.

– Скоро вокруг будет голо, – философствовал учёный Гарифуллин, обозревая окрестность из окна каротажки, – карьер поглотит всю эту красоту. Ландшафт будет, как на Луне.

– А вы на ней бывали? – съязвил Родя, скосив рожу на Гарифуллина.

– На дорогу зырь, а то сам там окажешься. – отбрил учёный.

– А Солонечную снесут?

– Перенесут.

– На кладбище? Кстати, с покойничками как обойдутся? После последнего незабвенного спустя четверть века списывают – проявил Лёша осведомлённость.

– Кой-чей прах перенесут, а остальных – в отвалы.

– Прогресс не остановишь.

– Иногда не грех лаптей притормозить.

Лёша внезапно вспомнил сон прошлой ночи. Складывал в узел огромный махровый халат цвета багрового заката: собирался в дорогу. Посредине узла стоял унитаз. «Как я с ним в поезде обойдусь?» – саднила досада. Копошился, тщательно, но бестолково скручивая полы халата в жгуты, в змеистые верёвки. Не завершив сборы, сидел на унитазе, тот превратился в рюкзак, набитый книгами. Над головой привычно колотился невидимый вертлюг буровой установки, убаюкивающий и досадливый, как муэдзин с минарета.

– Как у нас, русских, всё не по-людски. – внезапно зло обронил Лёша.

Гарифуллин молча бросил на него взгляд. Хмыкнул. Зачем-то потёр переносицу. Выбирая слова, медленно заговорил.

– Вы, русские, как прилагательные. Неизвестно к чему. Татарин, армянин, француз, грек… – существительные. Как это у вас получилось: великим русским языком обозначить себя – прилагательными?

– А вы разве не русский? – игриво съязвил Родя.

– Я казанский татарин. Чем горжусь. Весь мир знает… вы, русские, как существительные, вписались в собственную историю – в том числе художественную, философскую, социальную… – архетипами, типажами до сих времен непонятными, загадочными. Ох и нагородили в миру! Ох и накуролесили. Впрочем, стоит ли сожалеть о степени оторванности от норматива, в котором развивается всё прогрессивное человечество? Есть и положительный аспект. Россия – третий Рим, не мир, но мираж. Оставшееся прогрессивное человечество, возможно, зашло в тупик в своём развитии. Русские до сего дня ищут брод в реке времени…

Замолчали. Внезапное откровение учёного геолога, будто пролитое из уст киношного героя, расстроило доверительную атмосферу. Русские бы сказали: «как в воду пернул». Но и они молчали. А Родя уже подвернул каротажку к столовой в центре Бородино. Им предстояло расстаться. Гарифуллину ехать на запад, Лёше Бо на восток. Родя, сделав ручкой прощальный финт, пнул педалью итальянского бычка.

– Пообедаем напоследок? – спросил Гарифуллин, указывая на столовую.

– Я сыт со вчерашнего. – уклонился Лёша.

– У тебя дочь родилась, а я не поздравил. Давай по рюмочке?

– Время есть… – с неохотой согласился Бо, цепляя на плечо рюкзак.

В столовой выпили: «за дочь и пусть она геологом станет», «за тех, кто в поле», «за науку…»

– За какую науку? – уточнил Лёша.

– За всю. За геологию, географию, диамат, научный коммунизм…

– За Кырлы-мырлы и Анчихриста! —в тон ему продолжил Лёша. – А давай!

Новый хмель на старую закваску быстро смягчил атмосферу.

Вскоре Лёша Бо вполголоса, но напористо объяснял Гарифуллину азы русской души. О том, что не все русские – «существительные», но среди них большинство считает, что «всякие варяжские гости не хуже татарина», и не надо им «лезть свинячим рылом в калашный ряд» …И непонятно им, обоим, о ком и о чём ведёт речь изрядно заплетающийся язык. Гарифуллин добродушно улыбался, не пытаясь оспорить лёхины убеждения, подливая в стаканы. В полупустынной столовой их вполуха слушали и вполглаза обозревали редкие посетители и посудомойки. А с картины в дешёвой багетной раме взором к ним обращались перовские «Охотники на привале». И никто, и ничто в мире не предвещало необратимых перемен.

Лёша Бо уже обратился в Лёху. Учёный Гарифуллин больше не тёр переносицу и с трудом ворочал языком, пытаясь умничать. Оба геолога, словно персоны нон грата, высланные из отечества в малообетованные пределы, с трудом осознавали свои миссии. Не преследуя честолюбивых намерений, они, как Андрей Болконский на Бородинском поле, обнаружили себя рядовыми бойцами на безграничном пространстве обыкновенно-драматической жизни. И подвиг их вчерашних дней – не подвижничество, а обыкновенная круговерть суеты и гонора. И нынешняя награда за всю вчерашнюю жизнь – не доблесть, а всё та же пустышка сиюминутной радости. Хорошо сидим! Не убитые, не раненные на этой бесконечной войне болконские, готовые и умереть с миром в сердце.

А под ними – спрессованный за миллионы лет бородинский уголь, как вселенский архив, назначенный поглотить на хранение секунды их судеб.

Затянуть лёхин рюкзак и его самого под брезентовый полог попутной машины помогли чьи-то грубые руки. На скамейках он различил несколько фигур в одинаковых шапках, фуфайках. Рожи про Лёху тут же забыли и продолжали, видимо, нескончаемую перебранку корешей и закадык. Машину изрядно трясло, пассажиров клонило вбок на поворотах. Особенно Лёху, сутулого, хмурого, и расслабленного хмелем. Дальше – больше. Он впадал в дремоту, не в силах преодолеть качку и тряску. Те же грубые руки будили его толчками.

Сквозь дремоту Лёха Бо всё же помнил о поезде. Стало казаться, что поездка затянулась. И продолжалась она в странной темноте, словно в тени мрачной скалы, беспросветной и холодной. Он забеспокоился и попытался спросить куда попутчики едут. Никто не реагировал на его пьяные бормотанья. Напротив, его тычками грубо осаживали. Лёха внезапно понял: не туда он едет. И загребая лямки рюкзака, пополз из-под тента…

Последнее, что он помнил: резкий удар в переносицу, вызвавший сноп искр в глазах. Грубые руки попутчиков перевалили его через борт остановившейся машины, выбросили… Соскочившие следом рожи, попинали в рёбра, подбрюшье и в лицо. Вырвали из руки лямки рюкзака. Через мгновение его осветило светом фар, словно наехало на глаза тихим поездом. И – тишина, проникающая в сознание ужасом: раздавило на рельсах.

Вероятно, был обморок. Или сон обмякшего организма.

Мой любезный читатель! Отвлечёмся от сюжетного напряжения. Заварите чашку кофе. Либо вслед за мной плесните пару глотков рома из тёмной посудинки. Сварите грог в ожидании тягостной развязки. Помолчим не мысля. Вероятно, единожды, а то и не раз, вам приходилось претерпевать минуты, за которые всю оставшуюся жизнь было стыдно и обидно… Минуты, о которых по сю пору не знает ни одна живая душа. Не узнает. Но – «нет ничего более отрезвляющего, чем обнажение». Думаю, вы поймёте меня и хотя бы попытаетесь простить нечаянные ссадины на чувстве, нелепо нанесённые тем, «что осталось русской речи». Пейте, Прочувствуйте возвращение вашего тонуса к уютному креслу статус-кво, и не возвращайтесь более к нашим незадачливым героям, утратившим ваше доверие и расположение. Мы же, паче чаяния, донесём свою ношу до развязки.

Лёша Бо очнулся в канаве. Было ощущение того, что русло реки жизни высохло, а он оказался на холодном дне, придавленный незримым тугим пузырём. Пошевелил пальцами, рукой… Согнул ногу в колене. Попытался встать. Пузырь тьмы и невероятной тяжести ворохался над ним. Лёха прислушивался к пробивающейся мысли, снова и снова раскачиваясь телом.

Наконец, он встал в полный рост, словно былинный великан, возродившийся из глины и пепла. Уловил и первую тёплую мысль: «кажется, жив…”. Перед глазами стояла холодная стена мрака. Лёха вспомнил, как отъехала машина, окатив его светом фар и волной страха. Под ногами есть дорога. Он шагнул вперёд, вправо… Ноги упирались в невидимую твердь. Отступил и развернулся влево… Пути не было и здесь. Однако глаза различили сумрачный свет белесого неба. Там была жизнь! Он шагнул к ней и тут же упал, покатился с пригорка. Более бодрым и дерзким, Лёха встал и зашагал по камням и рытвинкам, по нащупанному полотну дороги. Вспомнил про рюкзак. Кажется, его забрали в машину. Там каротажные диаграммы, партбилет… Билеты на поезд были в кармане ветровки. Он с радостью нащупал их под клапаном.

Вскоре Лёша шагал в неведомую даль довольно бодро. Лихорадочные мысли о случившейся катастрофе обуревали до слёз. Потерял рюкзак с вещами. Утратил доверие коллег. Валюшка в роддоме. Поезд, вероятно, ушёл. Последняя мысль подспудно давила на сознание и заставляла убыстрять шаг. Вспомнил сон прошлой ночи, детали долгой упаковки унитаза в полы широкого бардового халата, и почти застонал от мысли «сон в руку».

Внезапно понял, что идёт вдоль траншеи угольного карьера! И тёмный его борт давит стеной, которую нужно преодолеть, чтобы выбраться на божий свет! Лёша резко повернул под прямым углом и пополз по крутому яру, преодолевая сопротивления осыпающегося угольного камня. И – счастье! Борт через несколько метров сыпучего угля, закончился. Перед ним, на горизонте, лежали огни городских фонарей. Бородино, или Заозерка?..

Прилив неожиданного счастья нёс на крыльях. Увидел железнодорожные пути и пошёл по ним, как оказалось позднее, в сторону станции. Перед входом в вокзал долго отряхивал одежду, чистил сапоги, руки, лицо снежными комками. Узнал у прохожего: поезд будет с минуты на минуту…

Скрываясь под капюшоном, Лёша Бо сел в вагон, нашёл своё место и упал на лавку, отвернувшись от попутчиков. Уснул быстро и встал только на сообщение проводницы: «Конечная станция Иркутск. При выходе не забывайте своих вещей».

Вещей у него, впервые за всю командировочную жизнь, при себе не было.

Жена, увидев желто-синюшную маску вместо лица, тихо ахнула.

Лёша, с внезапной слезой в голосе, объяснил:

– Били-били, колотили, морду в жопу превратили.

Потом, после многочисленных объяснительных, допросов, бесед, встреч с сотрудниками милиции, были найдены его вещи: рюкзак с диаграммами, паспорт и партбилет, завёрнутые в газету, подложенные под клапан. Исчезли только книги и банки с тушёнкой, прихваченные на дорогу. Ахмадеев замял в Горкоме вопрос с «временной утратой» партбилета. От Храмцова получил устный выговор «За халатное отношение к имуществу ГРП».

Историю расставания с Гарифуллиным Лёша не запомнил. Только последний тост: За Бородино!

Шкалик ходил по коридорам родного факультета с Колей Омельчуком и Вовкой Денисенко. Всех, кого можно встретить, встретили, других – не получилось. Но день сделался насыщенным радостной эмоцией до краёв. Общались с Шевелевым, Черновым и Шиманским. Видели в других группах Плешанова и Водянникову. Поискали – не нашли – петрографа Чулкова и музейщика Сидорова. Время… кидать камни… В деканате расписались на ватмане, среди сотен росписей других выпускников: год выпуска, дата и роспись.

Внезапно перед лицом Шкалика возникла физиономия… Тюфеича. Точно фотография в иллюминаторе космического аппарата… Но не космос, не звездолёт, а обыкновенное, очкасто-улыбчивое лицо кадровика объявилось внезапно и насторожило горячечным взглядом левого глаза. Точно он подмигивал Шкалику, или прищуривался, выцеливая мушку для выстрела.

– Евгений… Борисович… Ожидаю вас. Знал, что будете на встрече. Нам нужно поговорить. Наедине. Не займёт много времени. Очень надо. Прошу… – в его репликах, показалось, ровный голос был напружинен, как тетива лука.

– Здравствуйте, Пётр Тимофеевич. Рад видеть. Вы хотите поговорить… здесь… сейчас?.. По работе?

– Отойдём… Давайте сюда, на кафедру, я договорился. Нам не помешают. – выстрелил ещё одной обоймой. – Парни подождут.

– Неожиданно свиделись. Я бы что-нибудь прикупил…

– Это лишнее. Вы где остановились?

– В общаге, как всегда, нелегально.

– У меня деловое предложение. Точнее, не по работе… Хотя, всё же по работе. – Внезапно Шкалик уловил, почувствовал, с каким напряжением Тюфеич борется, пытаясь не выказывать волнение. Или что там у него… Хочет сообщить ужасную для Шкалика новость? Нашёл отца? Мёртвого?

– Ничего… говорите… я постараюсь… – Шкалик поторопился заверить кадровика в… собственном мужестве.

– Собственно, речь о пустяке. Вам нужно переехать ко мне… домой. Я один живу. Мне вас не хватает. Нет-нет, что я говорю… Я предлагаю вам перейти старшим геологом к Труханову. Всё оговорено. Буянов уходит на пенсию. Пустая вакансия… Но это временно. Вы замените Труханова. Когда умрёт Миркин, будете… Замените его. У меня всё оговорено… с кем надо. Вопрос решённый. Нет-нет… Не отказывайте мне. И не отвечайте поспешно… – он неожиданно ухватился руками за лицо и с жаром потёр щёки, точно пробуждая себя от сна. Волнение уже не мог сдерживать. И лихорадочность глаз, засветившихся блеклой желтизной, выказала неожиданные слёзы. – Ничего-ничего… Я волнуюсь, давно не виделись…

Шкалик похолодел. Понял, что Тюфеич не просто волнуется. Он взведён пистолетным курком, в напряженной душевной работе теряет мысль… Что с ним? Что за бред несет? С какого перепуга? Почему Миркин умрёт? – последняя мысль обеспокоила необъяснимой досадой. Нормальный человек так не сказал бы… «Когда Миркин умрёт»… Выдумки в стиле Уэллса. Когда спящий проснётся… Тюфеич болен?

– Пётр Тимофеевич, у меня тут… есть… во фляжке. Давайте… за встречу? – Шкалик пытался делать вид, что не замечает состояния визави. Но и сам подрагивал напряжением рук, протягивая фляжку с коньяком. Тюфеич машинально взял её и приложил к губам, глотнул. Вернул Шкалику, скривив рот в гримасе. Наконец, справился с собой и снова загорячился.

– Не отказывайте мне. Не надо. Вопрос решённый. У тебя будет карьера, мы оба постараемся. Я ведь не говённый кадровик. Умею делать…

– А что с Миркиным? – Шкалик решился на вопрос, чтобы спровоцировать адекватную реакцию Тюфеича. – Он болен? Почему… умрёт?

– Да, он умрёт. – неожиданно жёстко рубанул кадровик. – Это вопрос решённый. Тебе не надо это знать… Не думай о чужой смерти… Это имущественное право сатаны… Ты поверь мне. Можно ещё глоток? – и машинально потянулся рукой к фляжке, как к пистолету из портупеи.

В это мгновенье дверь кабинета открылась, и голова Вовки Денисенко прошипела: «Пошли, Важенин приехал!..» Тюфеич быстро вернул флягу, не приложившись к ней, и пробормотал:

– Да-да, идите… Я подожду в машине, на улице. У «Волги» Миркина, ты знаешь.

Шкалик с огромным облегчением оставил кафедру и кадровика – потерянного кем-то отца. Вероятно, глубоко несчастного. Странного… Зачем он искал встречи?

Юбилейный год Великого Октября накатился на Черемховскую ГРП. В пятницу по заведенной традиции завхоз Зверьковская торговала продуктовым пайком: в одни руки по баночке кофе «Пеле» и «Сайра в масле», а вожделенные корнишоны – по две банки… Дефицит! Небольшие, заранее развешанные, как школьные подарочки, кульки с набором конфет и упаковкой апельсинов. Полпалки ветчины и хвост копчёной горбуши… Праздник – и в Африке праздник! Рабочий день был укорочён и, прослушав «торжественную часть» с докладом и благодарностями, заполучив паёк, конторский люд растекался по домам. «Да здравствует. Октябрьская революция!» – на стене висел красный плакат, воодушевлявший на праздничное настроение.

– Ты с нами? Присоединяйся, коли что… – Митрич из вежливости пригласил Шкалика на попойку по поводу праздника.

– Я? Не знаю… На перепутье… – Шкалик смутился. Другой компании не намечалось, но с Лёшей Бо оказаться за одним столом не любил. Митрич и Лёша жили по-семейному, а у него…

По коридору конторы, в тусклом свете запылённой лампы шла к нему… Люся… Его Люся… Воздушная фея снов и видений… Его боль… счастье… Наваждение… Нет… Танюша Нарва, собственной персоной. Она… неожиданно-яркая, разительно непохожая на ту, в неизменной штормовке, в пальтецо с капюшоном и… – с люсиной чёлочкой на глазах шла по коридору харанорской общаги… С той же непроницаемой маской на лице. Той же упругой походкой. Шкалика пронзил озноб. Усилием над собой он возвратился в… черемховскую реальность..

– Ты как здесь? Чудо какое-то. То есть, здравствуй, Таня. Не узнал тебя. Хорошо выглядишь…

– Зарплату получить. Мне сказали ты в поле.

– Из Гусинки сегодня вернулся. Праздник же… Где ты устроилась… ночевать?

– Сегодня же вернусь электричкой.

– Пойдём ко мне? Перекусим, чаю попьём… Мне однушку дали, живу тут неподалёку… – Схватит её под руку и почти насильно потащил из конторы.

– Куда… не пойду я… домой надо – однако, она не противилась и покорно шла рядом. Не отняла руки, которой он завладел за порогом конторы. Та же Таня… Люся… Его единственная в мире…

– Я поеду, меня дома ждут… Извини. – говорила она, продолжая идти рядом.

– Подождут! Чайку попьём. Кто тебя ждёт?

– Замуж выхожу. Ты куда исчез в Хараноре? Я чуть не умерла.

– Что ты такое говоришь? Танечка! Как… не умерла? Какой… замуж? Выбрось из головы. У меня жить будешь. Нам топограф нужен. – Он встал перед нею и обнял, с решимостью и силой. Ощутил что-то не… танино… Оторвался от неё и оглядел с ног до головы. Танюшка была беременна, как не скрывала животик полой поролонового пальтишка. Скрыть было невозможно. Шкалик смотрел на неё, словно на что-то ужасное в кошмарном сне.

Праздник Великого Октября висел над ними, как обычное небо. Ни радость его приближения, ни отдельные детали счастья и горя невозможно было ощутить. Солнце светило с прохладцей. Тополя шелестели осенней листвой. Запах дыма… Там, за домами, гудели автомобили и что-то кричали шадринские пацаны. И – ни-че-го вразумительного. Ничего понятного.

– Это мой ребёнок? Мальчик будет? Девочка? Ну говори же, не молчи – наконец, Шкалик пересилил себя и сорвался почти на крик.

– Это мой… Успокойся.

– Отец кто? Я?

– У меня свадьба… Бумаги поданы. Если хочешь, приезжай. Я в четвёртой общаге живу.

– Пойдём домой. Не дерзи мне.

– Куда ты меня тащишь: я беременная. Мне на электричку пора.

– Таня, так не может быть… Ты приехала, вот она… И говоришь мне, что тебя нет… Если сын мой, то мы идем домой. Будем жить вместе, как все… Погоди, куда ты идешь? – и недоуменно смотрел, как Таня пятилась… пятилась…

– Там… той ночью ты меня Люсей называл. А я Таня…

В этом году что-то треснуло и надломилось в жизни Лёши Бо. Криминальный случай, который за глаза смаковала вся ГРП, вошёл в душу клином. И саднил беспрестанно. Он решился на переезд, о котором – после рождения дочери – заново заговорила Валюшка. Карьера в угольной геологии, как всё чаще думалось ему, не состоялась и не может быть продолжена нигде: слухи дойдут. Но и вырваться из ГРП, где получил квартиру в благоустроенном доме, закрепился в должности с приличным окладом, и просто обвыкся, было непросто. Предстоящий разрыв «дружбы семьями» с Митричем и Женей, крах «библиофильской ячейки», объединяющей, как духовные скрепы, угнетал и тормозил, словно вожжи. Алексей Дмитрич делился строчками из романа. Откровенные и смешные получались рассказы о Шурке, Мишане, Роде, пьющих и хитрющих… О себе тоже… Говорил, как завершит, попытается издать. Не получится в Союзе, уйдёт в диссиденты, опубликует роман в Америке. «Давай, вместе?» – предлагал невозможное. Лёша не хотел огорчать друга. Не верил шутнику Митричу. Замыслил побег на родину. Тем более – никого не посвящал в планы. Обнаружилось всё же, когда кто-то из коллег прочёл в газете объявление об обмене жилья. Всё покатилось нарастающим снежным комом.

Болотниковы уехали в разгар очередного летнего геологического сезона. Затерялся их след. Следом за ними оставил Черемховскую ГРП Шкалик Шкаратин. Исчез, даже не забрав документы. Раздосадовав начальство и обескуражив коллег. Вновь доведя до ступора кадровика Петра Тимофеевича. Подведя, очевидно, под крах идею карьерного роста его подопечного, а более всего – ощутив предательство Шкалика, как удар от родного человечка… Тюфеич вновь вознамерился пуститься в поиски. Замысленная мечта о Шкалике, захватившая его воображение, беспрестанно саднила, словно досадливая заноза. Он не отдавал себе отчёта о глубинной тайне замысла, не признавался в её интимной сути и немыслимой страсти. Ему казалось, всё устроилось уже при первой встрече, и малый шажок отделяет его… их… от обоюдного счастья. И новая пропажа Шкалика – дьявольская кознь. И ревностно толкает в схватку с бесчеловечным злом.

Вознамерился не уступать…

Возможно, испокон веков так и устроен мир человеческий. Либо что-то новое замышлялось в непостижимых высях небесной канцелярии. А человеки, как подопытные твари, отчаянно дергались на невидимых ниточках судеб.

Часть вторая.
Город и горы

«Мы не можем запретить птицам пролетать над нашей головой, но мы не позволим им садиться нам на голову и вить на ней свои гнёзда. Подобно этому мы не можем запретить дурным мыслям иногда приходить к нам в голову, но мы должны не позволять им гнездиться в нашем мозгу». Мартин Лютер

Глава первая. Сибирский Саминский

«Нефть – кровь экономики, Газ – её лимфа. Золото, наверно, секреция…» – вторую часть пути Саминский думал о том, что его ожидает в Сибири. Город, который выбрал, был обескровлен. «Лимфа» не так давно выбрасывалась одной скважиной, но ей пережали горло. Золотом в экспедиции интересовались по остаточному принципу финансирования. И все-таки он выбрал Провинск.

…Решение поломать жизнь и выстроить её на новых основаниях было бесповоротным. Спасибо дяде Якову, утвердившему Яниса в решимости сменить место жительства и переосмыслить себя. Когда-то дядя побудил поступить в геологоразведочный техникум. Странно, что дети Миркина не послушали отца и избрали хлеб педагога и врача. Саминскому дядя внушал уважение к себе натурой цельной и напористой. Карьера его поражала родственников Саминских. Дядю ценили. Из Сибири вернулся крупным чиновником, приглашенным на должность в министерство геологии. Янису, вызнав о разладе с отцом и попытках «рвануть очертя голову куда глаза глядят», тут же дал совет и составил протекцию, геологическую, разумеется. Определил и место: город Черногорск, столицу угольщиков, как старт для скорой и безусловной карьеры племянника. Здесь все было схвачено и предопределено. Но место жительства Янис выбирал сам: всё из того же чувства независимости. Или врожденного упрямства.

Москва, город шумов, дымов и каменного хлада, клоака страстей и несбыточных надежд, вырвалась из его объятий, как жеманная жар-птица, симбиоз надменности и скуки. Растворилась в мареве закатного солнца, едва скорый поезд миновал Подмосковье. Защемило всё же при мысли об отце и маме, оставленных душевно-убитыми. Друзья-недруги не сокрушались, утратив привычку, связующую с ним. Вера… Жена, как обмолвилась мама, «не нагулялась по кабакам». Извечный мамин столичный аскетизм, семейная преданность, служение… Слушал стук колес. Думал, думал, думал… Милые дворики, парковая скамья на чугунной опоре, лебеди на озере. «А из нашего окошка площадь Красная…». Как примет Сибирь? Сибиряки, со слов дяди Якова, бесцеремонные вахлаки. Мельтешение за окном раздражало, словно полотнище, хлещущее по глазам. Не заметил, как стемнело до утраты времени суток. Пытался задремать. Оставайся с миром, белокаменный монстр…

Автобус из Абакана въезжал в Провинск ранним утром, когда город уже просыпался, копошился во дворах и на улицах, спешил на работу. «Слаборазработанный Провинск», каким он вообразился не бывавшим здесь сатирикам-сарказмикам Ильфу и Петрову, обесславившим его в своём смешном романе, Саминскому таковым не представился. Обликом не уложился в навязанную писательскую оценку. Новые кварталы девицами в стиле «ню» заслоняют старые постройки. О, нет, нормальный городок, тихий, малолюдный, не загаженный мусором, не пропитанный вонью цементного, химического или целлюлозного комбинатов. Лесо-и сельхозпереработка, розничная торговля и пара объектов бытового назначения нашлись и здесь, как всякия исчадья кучной жизни, но их шум-гам, зловредный выброс и противный запах ни днём ни ночью не обнаруживались. Мебельная и перчаточная фабрики, пошив одежды и обуви, овощеконсервное и кондитерское производство… Последнее остро обнаружилось, едва только Саминский вышел из автобуса – запахом пряной ванили, манящей в ресторан, кафетерий, или, на худой выбор, в столовую. Пить хотелось ещё в автобусе, и приезжий рыскал глазами в поисках приличной забегаловки.

Древонасаждения вдоль тротуаров и в микроскверах не ласкали взор благоуханием. Тополя, вязы, редкие берёзки, акация, как нестриженые изгороди уличных насаждений, тяготили буйством зарослей – закутков, ландшафтно-запущенных местным архитектором и конторой коммунального хозяйства. Художнику Саминскому такое безобразие терзало глаз. Как, впрочем, и неухоженность одноэтажных двориков в оставленных столицах.

От вокзала до гостиницы, волоча в руках пару чемоданов, он добирался быстро: располагались скученно. Встречь толпились приземистые одноэтажные кирпичные строения с бзиком архитектурных излишеств, тесных изнутри.

«Есть ли художественная интеллигенция? – думал Саминский, разбирая вещи в номере гостиницы. – Достаточно ли действенная, сердита ли на бюрократию? Не борзо ли начальство с нею и инженерной кастой, к которой отныне приписал себя?» – Вопросы породили в нём ещё одно чувство: будущую духовную сопричастность к провинской жизни сибирского городка. Выбор пал на сектор рулетки с устным бэтом «минус»: мол, минус прошлое… Евангелическое слово, звукописью цепляющееся за символы исус и сын…

В скоротечной сутолоке Саминский обнаружил в Провинске музей и театр. И первые их посещения удивили не меньше, чем патриархальность уличной эклектики, но – приятным удовольствием. Музей, созданный в прошлом веке заезжим аптекарем, блистал в экспозициях благообразным старцем, умудрённым и по-купечески зажиточным. Коллекции в стеклянных витринах и стеллажах не уступали таковым в столичных собраниях древностей. Зальные выставки – от археологии до этнографии, от ботаники до зоологии, от палеонтологии до нумизматики – увлекли Саминского. Дня не хватило. Он ходил полторы недели, выискивая образцы, каких не встречал в столичных музеях, изучая этикетки, словно меню в китайском ресторане, записывая в блокнот пометки о фарфоровой посуде, бронзе и железе, скифо- и тюркском арсеналах, сбруе, украшениях, одеждах. О геологических коллекциях…

Не понравился выставочный зал для полотен – картинная галерея. Обескуражила экспозиция! Не полотна в рассохшихся рамах, засиженные мухами, а общий антураж галереи… Тонально-окрашенные стены, монтажные пропорции, этикеточный хаос. Эстетика насмарку… Вероятно, в штате нет искусствоведа. Да и уровень художественных творений, представленных в экспозиции авторов полотен, говорил Саминскому больше, чем можно – провинциальный Провинск голосил, как петух на заборе: крикливо и вычурно.

Вспомнил, как в юности покушался на подобную мазню с бутылкой вонючей гуаши. За «надругательство и хулиганство» отсидел в таганской КПЗ семь исправительных дней-ночей… Усмехнулся и огорчился: с провинским медиабаингом придётся смириться и здесь. Иначе – сошлют в столицы…

Чувство любопытства привело его в кабинет директора музея. Потрясающая получилась встреча. Директором оказался бывший геолог экспедиции, специалист из категории геофизиков. Лет надцать назад перешедший на работу и до конца не освоившийся в музейном хозяйстве… Они говорили об экспедиции и её перспективах, как будто Владимир Алексеевич, как представился директор – собирался вернуться в их ряды с началом полевого сезона. О музее же – лаконично.

Образовавшееся знакомство обрадовало: в личности директора подкупала критическая оценка вещей. Не в каждом приятеле обнаруживал Саминский это качество натуры. Познакомил его Ковалёв и с местным археологом, Николаем Леонтьевым, сухопарым бородачом, малоразговорчивым, но основательно-осведомленным. Во внезапно-возникшем разговоре об иконе музейщик поразил Саминского. Оказавшаяся в его руках небольшая трилистница, внезапно открылась во всей красе своего содержания и, попутно, обнаружила компетенцию историка, обескуражившего бывшего коллекционера скрупулёзностью описаний, а именно – знанием иконописного искусства… Он самозабвенно, как для младших школьников, излагал нюанс за нюансом, деталь за деталью: всё, что приходило на ум о ремесле богомазов и маститых собратьев, мастерах-иконописцах… Называл местных, известных ему, ремесленников: Лавров, Хозяинов, Токарев… А в музее подвизался, как оказалось, профессиональным археологом.

С не меньшим любопытством Саминский принялся изучать местный драмтеатр. Аббревиатура его звучала как МХАТ, а игра труппы не уронила знаменитой марки, оцененной столичным завсегдатаем на первом просмотре. Выказала и явный мхатовский стиль: тронула в зачине и не отпускала до кульминации.

Другое дело – с кем смотреть спектакли… Саминский выбирал спутника или спутницу… И все варианты отметал. С Ковалёвым, пересекаясь в партере, лишь раскланивался. Ну, не театралы жили в городке! Хотя залы, во всяком случае партер, не пустовали. Во втором же сезоне, когда Саминский освоился с афишей, дамы и кавалеры – записные театралы – с первого же посещения проявились с лучшей стороны: умели смотреть и обнаруживать чувство.

Наконец, на четвёртый просмотр, на премьеру нового спектакля, Саминский нашёл партнёршу – Софью, директоршу книжного магазина. Пухлая и розовощёкая блондинка, умеренно манерная, увядающе-молодящаяся, изголодавшаяся по мужскому вниманию, она быстро согласилась и пришла к назначенному часу. Саминский купил на рынке цветы, три чайные розы. Софья растрогалась до слезинки…

Провинский театр в своём репертуаре был художественным. Поставленные местным режиссёром пьесы блистали где нужно, выпуклостями, где желательно – провинциальной чувственностью. И не более. Не грешили новаторством или тщетой переосмысления традиций… Актёры играли ровно.

Софья смеялась в нужном месте, в нужном – плакала. Саминский пожимал ей ручки. Без пафоса и чувства.

Так и заладилась одухотворённая жизнь вдали от брошенных столиц. Так и завертелась провинциальная суета суёт.

Событием в провинской жизни Саминского явилось знакомство с… компьютером. Слышать – слышал, пару раз в столице пытался понять алгоритм управления тем, что мелькало на мониторе. Не усвоил и на школьном уровне.

Юрий Якличкин, учёный малый, тискающий в местной газете эзотерические новеллы, как казалось Саминскому, стоил внимания. Не выпадало пути выхода на него. Однако, не бывает ничего случайного: знакомство состоялось на местном радио, куда оба пришли по объявлению о найденных часах. Часы оказались Саминского, которому предложили для объяснений пойти в офис к директору СибНииЦАЯ, расположенному недалеко от экспедиции. Янис не замедлил воспользоваться случаем. Юрий Иванович, как подтвердилось в разговоре, и был автором экзотических газетных публикаций.

На его столе стоял монитор, лежали клавиатура и мышь, которыми новый знакомый виртуозно владел.

– Когда успели познакомиться с кибер… техникой? – спросил Саминский, надеясь затеять разговор об уроках по освоению.

– Так я инженер-электронщик по специальности. Без этого инструмента уже – никуда… Есть интерес? Могу дать пару уроков!

– Это то, на что я втайне надеялся! А где вы учились? У вас уроки платные?

Они быстро сговорились, согласовали дни да часы, и Саминский ушёл.

Готовясь к компьютерному ликбезу, Янис больше сблизился с радио и в местную газету напросился на разговор об Якличкине, человеке, публицисте, директоре филиала НИИ. Однако, в инстанциях ничего путного не рассказали: да, пишет, да работает над аномальными явлениями…

Подробности открылись на первом уроке по компьютеру.

– Это клава, это мышь, монитор… – находясь в благостном состоянии духа, Юрий Иванович приступил к обучению. – А под столом стоит главное – системный блок, железо, в котором много запчастей: блок питания, видеокарта, харддиск… И сердце всего компьютера – процессор, в котором и совершаются все вычислительные операции. Но это вам необязательно помнить. Думаю, вы никогда не узнаете, как работает сердце.

– Не дано?

– Это знание не для пользователей. Пойдём дальше. Клаву мы изучим в процессе. Мышь имеет три позиции пользования: левая и правая клавиши и колесико. Тоже изучим в процессе. А теперь нажмем эту кнопку, чтобы загрузить компьютерную программу. Так называемую операционную систему, ос…

Он торжественно поднял руку. Нажал на указанную кнопку и молча ждал результатов. Компьютер не загружался.

– А-а-а, тох-тибердох… Сетевой фильтр не включил.

На мониторе появилось изображение. Ряды значков на сине-голубом фоне. Картинка завораживала. Саминский почувствовал неодолимое желание счастливо захохотать, как при первом просмотре очередной копии Джоконды. Чувство обретённого счастья…

– Это рабочий стол. На нем лежат иконки инструментов и файлов, с помощью которых всё будем открывать: те или иные программы. Например, ворд, программу для написания текстов. Скажем так, пишущую машинку… Нажмём эту иконку: запомните её раз и навсегда.

Открылась страничка, обрамленная табличными заголовками. Несколько минут Юрий Иванович кликал по ним мышью, объясняя перемены в происходящем. Саминский, к стыду своему, почти ничего не понял. К счастью, Якличкин сказал, что «этого для первого урока вполне достаточно». Показал, как погасить монитор. Затем уступил место Саминскому.

– Ну-с, мил-сдарь, загрузите рабочий стол.

Саминский уверенно нажал кнопку запуска. Стол загрузился.

– Откройте ворд.

– То есть?..

– Ищите пишущую машинку…

Саминский поискал на рабочем столе голубую иконку, схватил мышку и попытался навести её на иконку. Операция оказалась не так проста, как виделась глазами при манипуляциях учителя.

– Быстро нажмите левую клавишу два раза. Тык-тык…

«Пишущая машинка» не открывалась. Саминский, прилагая усилия, нажимал на клавишу, но картинка экрана не менялась…

– Спокойно. Быстро… два тычка точно на иконке… Тык-тык…

Наконец, открылось то, что нужно.

– Нажимайте на любых клеточках. Пробуйте работать мышью: левой, правой клавишами, колесиком… а я пока чаю попью. Вы чай будете?

– Да, если можно. – Саминский пару минут пожумкал мышь в потной руке и, встав из-за стола, принял от Якличкина кружку с чаем. – Н-да, тут тренировка нужна, как в спортзале. Пот выжимает.

Якличкин коротко хохотнул и пригласил жестом на свободный стул.

– Дома есть компик? Ничего, освоите. У вас рука уверенная, крепкая. Гантели жмёте?

– Кистью колонковой набил.

– Вы художник?

– Сейчас геолог. Раньше немного… мазал, как выражаются местные живописцы… Компика нет дома. На работе есть, у Величко.

– Ю гэ? Знаю такую личность. Вместе работали в ОКТП. Такие уроков не дают. А с кем из художников общаетесь?

– Бондин, Терентьев, больше с Крупским.

– Богема местная…

– Вы многих знаете. А чем, если не секрет, ваш НИИ занимается? Какими темами?

– Изучением аномальных явлений в окружающей среде: геопатогенных зон, полторгейстов, НЛО… Всем, что не поддаётся никаким научным умозаключениям.

– Разве казна такое финансирует?

– Вы не первый, кто задаёт такой вопрос! Финансирует. Для пробивки этих тем пришлось много порогов обить. Причём, не самых приятных. Например, фээсбэ, партийных кабинетов… Пока существуем, дальше видно будет.

– И есть предмет, так сказать, для изучения?

– Ежегодно отчитываемся. Недавно мне позвонили из газеты. Приходите, мол, у нас человек с полторгейстом встретился. Прихожу. Сидит дедок. Рассказывает. Сидел у стола. Пил чай. Вдруг с подоконника мимо него… сдвинулся… горшок с цветком. Пролетел строго горизонтально пару метров, завис и упал вертикально вниз. Дед сам чуть со стула не упал. Не может в себя прийти. Работаем сейчас с ним. Или – из театра позвонили… В гардеробе одежда на вешалках зашевелилась, словно её кто одел и вытанцовывает. Да немало экстремальных случаев. Про Аскизский полторгейст слыхали? Или про ртутного человека?

– Впервые про такое слышу? А где можно ваши отчёты почитать?

– Всё под грифом секретно. Но могу дать почитать. Вот это, например… Готовлю тезисы будущего отчёта. В открытом доступе у нас есть, например, запатентованное открытие шонгов…

– Шонков?

– Это шаровидные образования неизвестного генезиса. Нам удалось их зафиксировать на фотоплёнку. Живут среди нас. Вероятно, изучают нас. Возможно, как-то регулируют наши энергетические выбросы. Вы меня извините, уже коллеги пришли. Урок окончен. Приходите по расписанию.

Саминский извинился, спешно ретировался. Услышанное от Якличкина лозунгом сидело в голове всю дорогу, до самого кабинета: неужели это реальность сегодняшнего дня? Шонги, например, существуют?

За столом, с любопытством неандертальца, впервые лицезревшего пишущую бумагу, открыл листы тезисов, вчитался: «…человек имеет более сложное строение – бинарное, где ведущей структурой является не биорг, а ксенотическая материя, которая и осуществляет двухуровневое управление этой системой. В данной бинарной системе всё управление осуществляется на основе встроенных программ, включая и формирование боли на виртуальном уровне, и старения. Смерть человека не рассмартивается чем-то исключительным, а есть переход в состояние ШОНГ с отбрасыванием биорга и реструктуризацией ксенотической части в шаровидный вид. Ну и теперь по поводу божественных сил, они находятся рядом с нашей цивилизацией, построены из такой же ксенотической материи, невидимой для наших датчиков зрения. После завершения перехода человека в состояние ШОНГ, эта новая моноструктура уходит в соседнюю цивилизацию ШОНГов. Какую роль она выполняет и как используется?…»

Продолжить чтение

…Экспедиция называется. Бомж. Сага жизни

Часть первая.Уголь, брат бриллианта

Глава первая. В поисках отца и такой-то матери

Глава вторая. Харанорская авантюра

Из дневника Митрича

Глава третья. Киевская псалтирь и безумства любви

Глава четвертая. «Прощай, Харанор…»

Из дневника Митрича

Глава пятая. План, запарка и баня

Из дневника Митрича

Глава шестая. Фюзен, кларен и сучковатость жизни

Из дневника Митрича

Глава седьмая. Солонечная новелла

Из дневника Митрича

Глава восьмая. Не все карьеры угольные

Часть вторая.Город и горы

Глава первая. Сибирский Саминский

Часть первая.
Уголь, брат бриллианта

Часть вторая.
Город и горы