Изменение формы. Особая книга

Размер шрифта:   13
Изменение формы. Особая книга

© Д. Сорокотягин, 2023

© ИД «Городец», 2023

Предисловие

Этой книги, которая занимает особое место в моей биографии, могло и не быть. Я написал текст о своем опыте преподавания музыки детям и отправил его в один из литературных журналов. Редактор, прочитав текст и в итоге так и не взяв его в журнал, предложил мне написать новый рассказ об особых людях и их взаимодействии с театром. Я давно хотел сходить на спектакль, где были бы заняты актеры с особенностями развития, но все откладывал. И вот этот день, который перевернул мое восприятие мира, наступил. Я, актер, режиссер, молодой писатель, жизнь которого наполнена театром, спектаклями, репетициями, вымыслом, одной большой и долгой иллюзией, попав в мир особых людей, столкнувшись лицом к лицу с его неприкрытой правдой, болью, верой и надеждой на лучшее, по-другому взглянул на свой путь, наконец увидев то, что так долго скрывалось от моих глаз. Так из одного рассказа родилась целая книга, наполненная долгожданными и совсем случайными, но, как оказалось, не случайными встречами с людьми, знающими не понаслышке, что такое мир особых детей, – педагогами, врачами, тьюторами, волонтерами. Мне было важно, чтобы эта книга бережно и деликатно делилась с читателями опытом, но не припечатывала их к земле, давала надежду, согревала, была рядом в трудные времена.

1. Благодарный пепел

Вот уже скоро шесть лет с того момента, как я переехал в Москву. В Москве год – за два, а то и за три. За это время я успел сменить не один театр, из каждого я уходил сам, чем горжусь. Почему? Не знаю, но ведь гордиться в малых дозах – это полезно для организма. Я уходил оттуда, где мне переставало быть интересно. Интересно/неинтересно – два мерила моей жизни тогда и сегодня.

Был период, когда я не работал в театре, не играл новых ролей. Чтобы прокормиться, я занимался репетиторством. Я не искал эту работу сам, что-то приходило ко мне через моих друзей, которые советовали меня как умеющего работать с детьми чувака, что-то падало прямо с неба, и я до сих пор не могу понять, кто же меня порекомендовал этим довольно влиятельным людям.

Я учил их чадо музыке, вокалу, рассказывал, чем отличается чистая кварта от чистой квинты и почему они обе две такие чистые. Я придумывал песни, потому что мне было скучно петь заезженные детские хиты из книжек, написанных в середине девяностых. Помню одну из таких песен, которая родилась на коленке, перед уроком. «Привет, добрый мир! Я – маленький вампир. У вас в глазах испуг. Укушу кого-то вдруг». Они, мои ученики и ученицы, неоспоримо прекрасны, потому что они – дети, их разрушительная, порой экстремистская сила вызывает у нас, взрослых, снисходительную радость, умиление: цветы жизни, растите, ошибайтесь, разбивайте лбы и коленки, наполняйте знаниями об этом мире ваши стебельки, а мы будем ждать, когда все, что мы заложили в вас, даст свои щедрые плоды.

Маленькие вампиры моего сердца. Кто-то из них связал жизнь с музыкой, кто-то облегченно вздохнул, когда занятия наконец закончились и больше не продолжались. Обстоятельства сами складывались таким образом, что нам нужно было прекращать: то не было времени, то желания, то не было сил или финансовой возможности, и много других «не было».

Вчера сидел на лавке в районе метро «Трубная», ел шоколадно-банановый синнабон, параллельно листал книгу о цветоводстве в Питере, заляпал страницу шоколадным пальцем, пытался поправить ситуацию, сделал только хуже. Подумал, пусть будут теперь на странице мои папиллярные шоколадные линии. Если я не вернусь к этой книге, ее откроет моя дочь или сын и скажет: ну и свинья был мой папка. Пусть пройдут годы, пусть рождаются и растут дети. Мои, чужие, ваши, наши.

Вижу на детской площадке знакомое лицо. Не узнаю фигуру, вытянутую как струна, но лицо до боли знакомое. Моя ученица. Снимает с подружкой тик-ток и рассказывает о поп-ите. Я держусь и не покупаю себе поп-ит, хотя он, наверное, помог бы мне сейчас в моем нестабильном душевном состоянии. Поп-ит – не синнабон, он не превратится в подкожный жир. Он радужно-радушный, безопасный, открытый к моим и твоим нервякам. Я слышал, что изначально эта игрушка создавалась для детей с отставанием в развитии. Это многое проясняет.

Я мог бы окликнуть свою бывшую ученицу (а бывают ли бывшие), но я не был уверен, чистое ли у меня лицо после шоколадно-бананового синнабона, булка была офигительно вкусная, и здесь уже было не до чистоты, я был во власти липкой сладости. Я убрал книгу, собрал вещи с лавки и поплелся куда глаза глядят, уходил то ли от своей бывшей ученицы, то ли от тени прошлого, вдруг набежавшей на меня. Песню про вампира я как раз написал для нее, ей было шесть, в те времена тик-ток еще не был таким насущным и вездесущим, я думал, что мой кровавый хит зайдет ей на ура. Нет, она серьезно прослушала его в моем чуть аффектированном (всегда) исполнении, а потом так по-взрослому сказала: «Мама попросила меня потерпеть еще год, и потом я не буду заниматься музыкой». Больше я к ним не приходил, сослался на большую занятость в театре, которого у меня тогда и в помине не было. Год мучений, занятия два раза в неделю. Разве можно заставлять ребенка заниматься искусством через силу? Нет и еще раз нет. На самом деле я радуюсь за своих учеников, каждому и каждой я благодарен за опыт. Одна из моих учениц, которую я вел с трех лет, теперь живет в Испании, занимается моделингом и даже поет в свободное от подиума время. Я смотрю ее новые видео в Инстаграме и не узнаю повзрослевший голос, помню, что, когда мы занимались, она не выговаривала добрую половину букв, и меня это жутко веселило, сейчас думаю, как бы она отреагировала, увидев меня теперь. Засмущалась бы, наверное, раскраснелась. Хотя, нет, не думаю. Это мы, старая гвардия учителей, сентиментальны и памятливы. Я бы точно покраснел. И не от стыда, не от того, что она там, а я здесь, а от того, что своими глазами вижу дикий ход времени. Год – за два, а то и за три. Время стирает многое, слизывает, вот как я сейчас крем со своих пальцев, но оставляет что-то незапланированное, как пятно на книжке о цветах в Питере. И делает книжку запятнанной памятью, уникальной и только моей.

Недавно выложил свое фото, где я счастливый, удивительно моложавый, похожий на того, шестилетней давности, когда только-только приехал в Москву. Признаюсь, что даже увеличил фотку, чтобы лучше рассмотреть, каким это таким светящимся веществом наполнены глаза. Фотограф уловил сиюминутное счастье.

Оно возникает и в преподавании, когда ты давно отпустил своего ученика, а он идет своей дорогой, ты лишь указал ему путь, дал вектор, он мог свернуть, проявить своеволие, а нет, он идет туда, куда ты ему указал.

Одна из мам оставила под той счастливой фоткой коммент: «Спасибо вам за все! От Глеба привет».

Когда я приехал на первое занятие с Глебом, он сыграл мне на электронном фортепиано только что сочиненную мелодию. Когда наш часовой урок подходил к концу, он злился на время, что оно пролетело слишком быстро. Он ругался на свою голову, которая почему-то вдруг разболелась перед самым уроком и настойчиво мешает ему заниматься. Он любил играть в футбол и, разгоряченный от игры, прибежать домой и сыграть новую мелодию, которая родилась там, на футбольном поле, когда мяч летел в ворота противника. Сейчас Глеб успешно (= в удовольствие) учится в музыкальной школе, перейдет в третий класс.

Период преподавания спас меня от безденежья, он вытаскивал меня за волосы из болотца уныния. Маленькие вампиры высасывали мою кровь, но оставляли после себя что-то более важное.

Сейчас у меня нет учеников, я бегу от преподавательской деятельности, отказываюсь от предложений. Я знаю, что меня снова затянет как в воронку. Дети всегда существуют «на опережении», они – интуиты и чувствуют каждой клеткой послезавтрашний день, и необходима огромная сила для того, чтобы понять, чем они дышат сейчас, пускай это увлечение кажется проходящим, пустяковым, но нет, оно электризует их интерес, не дает им покоя. Из этой искры и надо раздувать пламя. Надувать щеки и дуть, дуть, дуть. Ты должен гореть вместе с ними. Только так, а не иначе. Твое пламя перекинется на ученика, ты останешься гореть, пока не превратишься в горсть благодарного пепла, а он, поддерживая твой-свой огонь, пойдет по дороге, которую ты ему указал. Или не пойдет.

Благодарный пепел не должен волноваться, дойдет ли ученик до цели или же свернет, он должен безмятежно развеяться над океаном жизни, или съесть бананово-шоколадный синнабон, или купить, наконец, этот поп-ит.

В последнее время, когда сижу на лавках в разных районах Москвы, ко мне всегда прилетает голубь, и мне кажется, что это один и тот же голубь. Он смотрит на меня так, как самый лучший ученик на земле.

Он готов ловить каждую мою крошку.

2. Изменение формы

Ты не знаешь, о чем будет твой новый текст, но ты можешь увидеть его отсвет в предыдущем.

Я отправил эссе «Благородный пепел» в редакцию одного из журналов. На следующий день, к моему огромному счастью и удивлению, мне ответили. Эссе заинтересовало, но оказалось крохотным по объему. Также редактор спросил меня, нет ли в моем запасе истории, связанной с особыми людьми. И тут меня пронзило. Я не знаю, что это. Мистика или тонкая режиссура судьбы, но буквально за неделю до письма от редактора я сделал попытку стать ближе к особым людям. Я написал директору «Театра Простодушных» Дмитрию Чернэ. Об этом театре я узнал из инстаграм-аккаунта фотографа Александра Гребешкова. Монохромные фотографии с показа спектакля по пьесе Алексея Ремизова остановили мое внимание, напугали, встревожили. Я перешел по ссылке и оказался на страничке «Театра Простодушных».

Увидел, что после безвременного ухода из жизни основателя театра, главного режиссера Игоря Неупокоева, коллектив, оправившись от потери, постепенно обретает новую жизнь и приглашает к сотрудничеству режиссеров со стороны. Я написал Дмитрию с прямым и простым вопросом: нужен ли театру режиссер? Простота – хуже воровства. Ответа на мой вопрос не последовало.

Я отбросил эту идею, тем более в моей голове не было конкретного материала, который я мог бы предложить к постановке, сказать по правде, я вообще мало представлял, кому и куда пишу. Мне просто была нужна режиссерская работа, и я рассылал веером свое портфолио.

Рядом с домом, где я живу, располагается центр для особенных детей. Идя к метро, я всякий раз прохожу мимо зарешеченных окон и вижу висящую на здании табличку: «Особые дети иногда могут кричать и необычно себя вести».

Я никогда не слышал криков и не видел ничего необычного, потому что я проходил мимо. После письма от редактора я повторно написал Дмитрию Чернэ и спросил, есть ли возможность присутствовать на репетиции, объяснил, что пишу материал об особых людях, о том, как они существуют в пространстве театра. Дмитрий ответил мне через две минуты:

Сегодня в 15:00 мы репетируем в СПИД-центре на Сыромятнической. Приезжайте.

Меня встретили Дмитрий и Соня. Соня – волонтер центра, и сегодня у нее был первый рабочий день. Для нее, как и для меня, сегодня все было здесь впервые, и мне стало не так волнительно. Соне девятнадцать лет, она год прожила в Венеции, училась там на архитектора, но поняла, что не может без России, и вернулась на родину, где хочет найти свое дело, а главное – быть полезной людям. Сегодня Соня – своего рода помощник режиссера, наливает чай актерам, угощает их печеньем, помогает переодеться из уличной одежды в репетиционную. Дмитрий Чернэ предупредил меня, что сегодня будет не весь состав, только трое. Кто-то изолировался на даче и боится вируса, кто-то недавно сделал прививку и отходит от нее, кого-то не смогли привезти родители, а кто-то вообще уехал в отпуск.

В репетиционном зале меня встретила Вика.

«Привет! Меня зовут Денис. Я посижу на репетиции, ты не против?» – осторожно спросил ее. Она подошла ко мне на цыпочках, улыбнулась эльфийской улыбкой, протянула руку. Рука была холодной, но уверенной. «Меня зовут Вика, очень приятно». Снова улыбнулась.

Я не мог определить, сколько Вике лет, да и сама она запуталась в цифрах, когда я спросил ее об этом. Бестактный вопрос она восприняла с детской гордостью и сказала, что ей 23. Потом оказалось, что Вике 32 года, у нее синдром Уильямса, для которого как раз характерны такие эльфийские черты лица, широкий лоб, разлет бровей, неестественная и не сходящая с лица улыбка. У Вики задержка умственного развития, но я не могу сказать, что это так уж бросается в глаза. Пока мы ждали двух опаздывающих актеров, коллег Вики по сцене, она успела рассказать мне всю свою жизнь.

Меня поразил ее словарный запас, она могла витиевато выражаться, но все словесные формулы были клишированные, как будто заготовленные. Раньше она жила в Ясенево, а теперь они с мамой переехали на Кантемировскую, там как раз строят огромную эстакаду. Папа у Вики – детский хирург, мама – врач, но сейчас работает парикмахером на дому. Это она сделала Вике модную прическу во французском стиле, «под мальчика».

«Как я выгляжу? Тебе нравится?» – спросила Вика, а потом за время нашего разговора еще несколько раз повторила этот вопрос. Ее очень волнует внешний вид, она стесняется себя, переживает, что сегодня в метро поймала косой взгляд на себя.

Я искренне сказал Вике, что мне нравятся ее белая кофточка (связала бабушка крючком), салатовые брюки (подарила мама на день рождения 9 февраля), белые носочки и голубые сандалии (чуть натирают правую ногу).

Еще Вика пожаловалась мне, что ей не уступают место в метро. Потом она вспомнила о своей ссоре с мамой. Причины ссоры Вика уже не помнила, но ощущение потери контакта и микроразрыва до сих пор не может забыть. Рассказала, что училась до 9-го класса в массовой школе, а потом ее отдали в специнтернат, потому как родители не нашли подходящего варианта для продолжения обучения. В интернате Вику били и обижали. Однажды она не выдержала и вылила себе на руку стакан с кипятком. Злость внешняя обратилась злостью, направленной на саму себя. А вообще, Вика очень любит селедку, но ей ее много нельзя, потому что больные почки, но она все равно ее ест, маленький кусочек – и все, хватит. Да, и еще кока-кола, без нее Вика тоже не видит своей жизни. Ну, и театр, конечно, без него тоже.

В это время в репетиционный зал вошел Никита – большой, высокий человек с выбеленными волосами. Такой русский широкоплечий богатырь. У Никиты синдром Дауна, но в той форме, которая позволяет ему передвигаться самостоятельно. Он хорошо говорит, правда, чуть спотыкается на шипящих звуках. Никита принес в пакете новую картину, которую нарисовал акрилом. Он с гордостью подарил ее своему директору, режиссеру и другу Дмитрию. На картине в духе импрессионистов изображено «Ласточкино гнездо» в Крыму. У Никиты явно есть художественный талант. Ему 31 год. Еще Никита посещает уроки академического вокала. Я подписался на его страничку в Инстаграме, которую Никита сам активно ведет. Там много фото, сделанных в поездках, совместные фото с друзьями. В его статусе ВКонтакте стоит цитата: «Любовь найду тогда, когда она меня найдет». Никита социализирован, открыт к общению и готов к большой любви.

Наконец, появился третий актер – Руслан. Руслану 39 лет, он – один из старожилов «Театра Простодушных», играет в нем с 1999 года. Тогда Руслану было шестнадцать лет. Игорь Неупокоев набрал свой первый актерский поток из воспитанников спецшколы для инвалидов и начал проводить с ребятами речевые тренинги, основанные на собственной, выработанной годами методике. Он был уверен и доказал это в дальнейшем с успехом, что, если у невербального человека с синдромом есть внутри чистый, правильный, красивый голос, его можно при помощи долгой, скрупулезной проработки вытащить наружу. Если же такого внутреннего голоса нет, это тоже не беда. Руслан говорит неразборчиво, но эмоционально окрашенно. Да, он не социализирован. Во всем ему помогает мама Светлана, которая и привела его на репетицию. Она же объездила вместе с сыном многие страны, в которые театр был приглашен с гастролями. Светлана помнит все взлеты и падения коллектива, все трудности с финансированием, площадкой, которые не покинули театр и по сей день. Театру нужны инвестор, раскрутка, большой зрительский охват. И, конечно, свое помещение, где можно репетировать и прокатывать спектакли.

Руслан подошел ко мне и протянул руку. Я спросил его, как у него настроение, он ответил: «Хорошо», – улыбнулся и показал знак «палец вверх». Я в ответ тоже показал Руслану этот знак. Понял, что мне трудно долго смотреть в глаза людям с синдромом. Я стараюсь как можно скорее отвести взгляд в сторону. Это дело привычки, доверия, принятия. Они мгновенно чувствуют фальшь и сомнение по твоему еле заметному изменению лица, их не проведешь, да и не нужно этого делать.

Ну, наконец все в сборе и можно начинать репетицию.

Дмитрий сегодня и в роли организатора, и в роли режиссера-репетитора, который поддерживает тонус спектакля, поставленного Игорем Неупокоевым много лет назад. Он также и актер, говорит роли за отсутствующих, параллельно следит за тем, чтобы ребята не проспали свой выход, подсказывает текст, если они вдруг запамятовали. Сколько энергии, драйва, мощи в этом двадцатисемилетнем строителе театра. Какой вес он взвалил на свои плечи!

Я, Дмитрий и волонтер Соня, мы все младше Вики, Никиты и Руслана.

Это числа, в которые трудно поверить. И в то же время мы не чувствуем себя в роли взрослых, мы – на равных.

Я не был знаком с текстом ремезовской пьесы-мистерии «Бесовское действо». Знал, что она была написана в начале двадцатого века, точнее, в 1908 году. Премьера состоялась в Театре Комиссаржевской в Петербурге, произвела в свое время фурор, аллегорично и жестко высмеивая человеческие грехи и пороки.

В отсутствие бойцов-актеров трудно уследить за развитием сюжета и можно лишь считывать эмоциональный градус, в котором работают ребята. А он запредельный.

Меня поразила актерская природа Вики, без скидок и поблажек. В самом начале спектакля у нее довольно длинный монолог, она играет собирательный образ бесовской силы. Милая девочка, кокетливо спрашивающая меня перед репетицией, как она выглядит, на сцене превратилась в валькирию, страшную дьяволицу. Изменилась пластика, стала колкой, уверенной и ломкой, поменялся голос, в нем появились стальные нотки и даже хрипотца. Сложнейший монолог, который не сразу присвоила бы себе и профессиональная актриса, звучит из уст Вики невероятно легко и свободно.

Затем Вике подал реплику Никита, и я тоже поразился действенной точностью сказанной им фразы. Руслан в постановке отвечает за комедийную составляющую. У него всего три выхода на протяжении часового спектакля, но каждый сопровождается бурной реакцией зрителей. Мы смеемся до слез. Я, мама Руслана и волонтер Соня, которая сегодня тоже говорила текст Ремизова и была у Дмитрия на подхвате, впервые попробовала себя на сценической площадке. И ей очень понравилось быть внутри.

Меня радовало, что, наблюдая за репетицией, я не делал скидок, не закрывал на что-то глаза. Да, ребятам трудно держать в уме мизансцены, они плохо ощущают границы своего тела в пространстве, поэтому в спектакле много статики и простых, незатейливых форм. Да, бывает, что они забывают текст, но на этот случай в театре за кулисами всегда есть дежурная мама, которая подскажет реплику. И спектакль продолжится в прежнем режиме и градусе.

Сейчас в театре готовятся две премьеры: одна – «Пир во время чумы» по Пушкину, вторая – документальная, собранная из непридуманных историй, рассказанных самими ребятами. Это будет первый опыт, когда они окажутся на сцене без профессиональной поддержки. В других спектаклях всегда есть направляющий, профессиональный актер, который дирижирует всеми. В «Бесовском действе» такой дирижер – Дмитрий.

После репетиции ко мне снова подсела Вика, призналась, что немного устала. Я похвалил ее, сказал, что она самая настоящая актриса и что ее монолог был просто блестящим. Вика рассмеялась неожиданно громко. Взрыв смеха, как будто открыли взболтанную бутылку кока-колы. Потом она меня снова спросила, как она выглядит, и, уверившись, что все в порядке, попросила добавиться к ней на страничку в Инстаграме, которую ведет ее мама. Там много фотографий с выступлений. Вика в красивых сценических нарядах, платьях с перьями. «Приходи на «Пир во время чумы». Я там играю Мэри и пять раз переодеваюсь», – призналась мне она. Вика – истинная, подлинная актриса до кончиков пальцев. Ей в первую очередь важен костюм. И я ее понимаю. Когда его надеваешь, ты преображаешься, становишься иным, изменяешь форму и содержание. Отрадно, что содержание у Вики ничем не уступает форме.

Репетиции, как правило, длятся недолго, чтобы ребята не уставали, примерно полтора часа. Это короткая вспышка, пребывание в моменте, существование только «здесь и сейчас». Как только ребята оказываются вне стен театра, они забывают о том, что было на репетиции, не анализируют, не рефлексируют, не копаются в себе, как профессиональные актеры, с желанием уничтожить себя после бездарно сыгранной роли.

Они живут театром только на сцене, но живут им на пределе своих сил.

Я поблагодарил Дмитрия и ребят за возможность присутствовать на репетиции. Я сам, без всякого напоминания, сказал Вике, что она прекрасна и что я обязательно приду на премьеру «Пира во время чумы».

Выйдя из СПИД-центра, я испытывал странную смесь чувств.

Болела голова, центр лба, там, где мог быть третий глаз.

Это все странно, и, чтобы дать моим ощущениям верное определение, нужно время. Но есть понимание, что вдруг приоткрылось новое зрение, спящее до сегодняшнего дня.

В искусстве есть такое понятие – катарсис, наивысшая степень потрясения. Такое бывает после увиденного спектакля, который вдруг тебя переворачивает с ног на голову. Тебе больно и в то же время сладко от этой боли, тебе хочется плакать, и ты не можешь объяснить причину своих слез.

Нет, это не жалость к себе или к другим, нет. Это слезы от той любви, которая не требует причин и следствий. Она сама по себе. Есть и все. Подходит к тебе, кладет свою руку на твою руку и смотрит тебе прямо в глаза. Она может спросить тебя, как она выглядит, может показать тебе поднятый вверх палец и улыбнуться, может прочитать монолог, нарисовать твой портрет, она даже может неожиданно крикнуть и как-то необычно себя повести. Она может все.

Но сейчас она просто смотрит на тебя. Не отводи глаз.

P. S. Отправив текст про «Театр Простодушных» в журнал, я получил ответ от редактора: «Неплохо, но неформат. Нам все-таки нужны истории о детях». Конечно, сперва расстроился, а потом… А потом понял, что это все действительно неформат, в который я сам с трудом встраиваюсь. Я слишком отформатированный, чтобы говорить об этой теме так уверенно и во весь голос. Я – неофит в этом «неформате». И мне надо приложить немало сил, чувств, времени, чтобы изменить свою заданную (кем?) форму.

3. Право на монолог

Как напутствие себе перед дорогой. Уже понятно, что складывается книга. Это будет документальный текст, повесть-травелог, записки путешественника по миру особых людей. И если раньше тексты спускались ко мне сами, входили в меня, вынося дверь с петель, устраивались, обживались, навечно прописывались в сердце, – теперь иначе. Это осознанное письмо, которое не возникает из воздуха и по воле вдохновения. Это путь особого рода, когда ты сам выстраиваешь свою дорогу и сознательно выбираешь самые труднопроходимые маршруты.

Не должно создаваться впечатления, что это театроведческий текст. Да, в нем я буду говорить о спектакле «Особые люди», поставленном Сергеем Анатольевичем Голомазовым в Театре на Малой Бронной в 2014 году. Но я не буду анализировать эту работу с точки зрения ремесла, у меня другая профессия и другая цель. Сейчас я хочу находиться в позиции зрителя. Это одна из моих любимых моделей восприятия не только театрального процесса, но и самой жизни. Я не имею режиссерского образования, что не мешает мне ставить спектакли. Все «мои режиссерские университеты» складывались и будут складываться благодаря большой «насмотренности». Был период, когда я смотрел по двадцать спектаклей в месяц, а то и больше. Покупал дешевые, льготные билеты, пять лет назад они были вполне сносными по цене, забирался на галерку, оттуда с верхотуры смотрел первый акт, а в антракте спускался в партер и после третьего звонка садился на освободившееся место.

Спектакль «Особые люди» шел на Малой сцене Театра на Малой Бронной. Билеты на него раскупались сразу же, как только появлялись в продаже. Я долгое время не мог попасть на этот спектакль. То сам оттягивал поход, пугаясь сложной темы, боясь выйти из зоны комфорта, хотя в это же время работал с подростками над современными текстами со сложной проблематикой. Когда просто не успевал купить, когда не было денег на билет. В малом зале при стопроцентной рассадке помещалось 80 зрителей. Тогда мы даже и в мыслях не могли представить, что будем «процентовать» заполняемость зрительного зала.

Это был период Театра на Малой Бронной в моей жизни. Он длился месяца три. До него был период театра «Эрмитаж», после – «Современника». Я посещал каждый спектакль Театра на Малой Бронной, не пропускал ни одной премьеры. Это был тот театр, и он остается тем местом (в моей душе, сердце, где угодно), в котором не единожды случался катарсис, о котором я писал выше. В спектаклях «Кроличья нора», «Салемские ведьмы», «Варшавская мелодия», «Аркадия» в постановке Сергея Голомазова я впервые увидел на сцене Веру Бабичеву – заслуженную артистку России и Армении. Я знал, что она преподает в ГИТИСе. Об этом говорил мне мой друг, ее студент. Это он сделал мне пригласительные билеты на «Аркадию». И все поехало, закрутилось.

Как напутствие себе перед дорогой. Важно помнить, что этот текст не обо мне, не о Театре на Малой Бронной и, вообще, не о театре в широком понимании этого слова. Этот текст не о ностальгии по ушедшему.

За это время здание Театра на Малой Бронной закрылось на реконструкцию, сам театр переехал во Дворец на Яузе, стал не таким центровым по расположению и доступным по ценам. За эти годы многое поменялось, что-то отсоединилось, отпочковалось, показало истинное лицо, истерлось, как старая нитка, а что-то вдруг возникло, из пустоты, мечты, намерения и обоюдного желания.

Когда я пишу этот текст, мой телефон вибрирует и принимает сообщения от Веры Ивановны Бабичевой. Важно помнить, что этот текст не о нашей с ней творческой работе, встрече режиссера и актрисы, а самое главное – человеческой встрече. Нет. Я долго привыкал называть Веру Ивановну – Верой. Это была ее первая просьба, озвученная при личном знакомстве. Она просит об этом всех. Точнее, всех, кто имеет счастье работать с ней, знать ее близко, верить ей и созданным ею образам.

Мы встретились с Верой благодаря драматургу и поэту Владу Васюхину, когда готовили читку его пьесы «Беглец», где Вера блистательно сыграла педагога-репетитора по балету, в прошлом балерину Большого театра.

Это было волнительно. Меня успокаивало то, что я видел все актерские работы Веры, сыгранные на Малой Бронной, мог процитировать монологи. Я строил догадки, какая она, на какую из своих героинь больше всего похожа? Оказалось, что Вера совсем другая, но такая же настоящая, как и ее роли.

Актерам можно позавидовать. Они владеют удивительной способностью держать в себе, как в платяном шкафу, многообразие непохожих друг на друга образов. И чем эти образы дальше от природной органики актера – тем их ценность выше. Важно заметить, что я говорю сейчас о хорошем, одаренном актере. Хотя я не должен здесь об этом говорить.

Я не помню сюжетных линий спектакля «Особые люди», помню только фабулу, и то в общих чертах. В моей памяти сохранились не слова, а ощущение от финального монолога сотрудницы Фонда. Ее играла Вера. Надо признать, что я плохо запоминаю сюжет в прочитанных книгах, в просмотренных спектаклях, конечно, если речь не идет о хрестоматийных сюжетах. Я чаще всего ловлю воздух, ту самую атмосферу, которую удалось или не удалось создать на сцене. Я считываю психологический фон и эмоциональные жесты, фиксирую в памяти мизансцены, а потом ненароком, невольно использую их в своих режиссерских работах. Мой мастер в институте Кирилл Савельевич Стрежнев говорил нам, студентам: «Пишите все в свой компьютер», – и стучал по своему седому виску. Мой компьютер работает каким-то особым образом, зависая на чем-то незначительном, на мимолетном переходе, который другой бы и не заметил. Карта памяти стремительно заполняется, переполняется. Корзина до отказа набита «священным мусором» и сама уже, без моего вмешательства, удаляет важные файлы, а потом, тоже против моей воли, их возвращает.

Я попросил Веру наговорить мне в вотсапе монолог. Не тот, который звучит в конце спектакля. А свой, сегодняшний. Мы могли бы созвониться, и в этом звонке быть более конструктивными, опираясь на мои вопросы и Верины ответы. Но я попросил именно голосовое.

В последнее время мне важно слышать живой голос. В наши непростые, наэлектризованные времена (а когда они были другими?) тексты, которые поступают к нам в мессенджеры, трактуются нами порой предвзято, мы сами режиссируем чужие реплики, часто задавая им ошибочную интонацию. Пусть будет голосовое, пусть во время записи зазвонит телефон. Пусть палец съезжает со значка микрофона (у меня так всегда) и запись отправляется радостно в переполненную корзину. Пусть будут грубые склейки. Это документалистика, это будет она. Мне сложнее, у меня текст. Вы его читаете и тут же режиссируете его. А я зритель вашей режиссуры. Благодарный зритель.

Как напутствие себе перед дорогой. Только что мне на почту прилетело письмо от Кати Дубакиной. Катя в моей жизни с детства, как и в жизни многих. Об этом, наверное, не следует писать. Я ухожу от темы, уклоняюсь с заданного курса, я только пытаюсь взять верную ноту и тут же срываю ее. Так бывает у мальчиков в предмутационный период, голос отказывается слушаться. Это все благословенный зажим, это его дела.

Я впервые увидел Катю в сериале «Моя прекрасная няня». Не будем говорить, сколько мне было тогда лет. Это не важно. Важно то, что после выхода первых серий мы с ребятами во дворе играли в «Няню». Мне досталась роль бабушки, хотя я ужасно хотел быть дворецким Константином, но Кирилл из четвертого подъезда был старше и крупнее меня. Я бы не выдержал этой схватки за роль. Поэтому был бабушкой. Катя Дубакина играла в сериале старшую из дочек. В нашей дворовой версии ее играла тоже Катя (Катя, если читаешь, привет тебе).

Сейчас Катя Дубакина – набирающий силу театральный режиссер, художественный руководитель Театра ТДМ, что расшифровывается – Театр Дело Молодых. Это не рекламный текст, не дружеский поклон, это особый случай, как и все, что попадает сюда. Независимый театр в столице и за ее пределами – сложная штука. Существование таких театров протекает вне логических законов. Главный цемент, на котором все держится, – беззаветная любовь к своему делу участников процесса и желание поскорее вырваться из академичных рамок на свободу, которую можно обрести только среди единомышленников. Это очень похоже на мир особых людей. Здесь возможности тоже весьма ограничены. Речь не о содержании. Вы понимаете, о чем я говорю? Чтобы лучше понять, нужно покупать билеты и приходить на спектакли независимых театров. О них нужно писать и говорить.

Катя прислала мне ссылку на спектакль. Он выложен в открытый доступ на Youtube. Наберите в поисковике: Особые люди спектакль ТОМ.

Видео никогда не заменит живого присутствия. Пока реконструируется малая сцена, пока театр переедет в отремонтированное здание и привыкнет к новой форме, пока случатся другие пока-пока-пока, пройдет время. И сколько его пройдет, и как оно пройдет для нас, и будет ли вообще оно – никто не знает. Поэтому лучше увидеть сейчас. Кому-то впервые, а кому-то и во второй раз.

Пересмотреть – хорошее слово и для театра, и для жизни.

Это все звучит как напутствие перед дорогой. Помните (кому я это говорю, 28-летний), раньше, когда деревья были большими, телеспектакли предварял монолог театроведа (я помню Н. Крымову), который настраивал зрителей на будущий просмотр, предлагал обратить внимание на какие-то важные акценты, которые могли пройти мимо и не считаться.

Сейчас для вас прозвучит (в вашей и только в вашей интонации) монолог Веры Ивановны Бабичевой. Уже прошло семь лет со дня премьеры, много воды утекло. Монолог в театре не дает вариантов актеру. Его нужно только проживать, иначе он сам тебя прожует, а потом выплюнет (со сцены). Это лакмусовая бумажка для артиста, хождение по канату.

Монолог в жизни, обращенный не к самому себе, не прочитанный в комнате без посторонних глаз, а обращенный к другому человеку – драгоценная редкость, немыслимая роскошь. Готовы ли мы слушать сейчас этот монолог? Имеет ли человек, произносящий его, забирающий у нас время, на это право?

Важно помнить, что это все лишь напутствие перед дорогой. Все ответы на вопросы будут чуть позже, они в пути.

Вера Бабичева (Вера – для своих). Заслуженная артистка России и Армении.

Текст печатается в минимальной редакции.

«…Особые люди… Особые люди в моей жизни, в жизни моих учеников, которые вместе со мной играют в этом спектакле, особые люди в этом мире, который чем дальше, тем сложнее справляется с тем количеством детей, которые рождаются с этим… я не могу сказать «диагнозом». С этим состоянием души, с состоянием, в котором их привели в этот мир. Ведь это… Не хочу говорить слово «болезнь». Это просто другое ощущение мира и себя в этом мире. Мы совсем не знаем, что они видят и как они к этому относятся. У них свой мир, свое видение – это понятно.

Наш спектакль… Я все-таки начну с того, как все возникло. Катя Дубакина и Артемий Николаев поехали в лагерь для детей с особенностями развития. Почему это вдруг произошло? Случайное знакомство, случайные люди, случайные мысли о том, какой спектакль ставить дальше. Когда возникла мысль о новом названии для ТОМа (Творческое объединение мастерских С. Голомазова), была некоторая растерянность. Должно было что-то стукнуть сверху. Вот оно и стукнуло.

Катя и Артемий вернулись из лагеря, и одно из самых сильных их потрясений были не дети, а родители, которые первыми узнают о диагнозе. Дети ведь этого пока не знают, это все возникает не сразу, через года два, у всех по-разному.

Родители проходят все стадии. Сначала им говорят: у вашего ребенка аутизм. А потом следует отрицание, гнев, депрессия, принятие. Многие отказываются от таких детей. В нашем спектакле тоже есть эта тема.

Родители начинают более подробно узнавать обо всем этом. Часто доктора сами не всегда могут понять с точностью, что происходит с ребенком. Аутизм – это состояние духа, некоего пребывания в ином мире. Это нужно представить. Ребенок видит каждую вашу ресничку, каждый волосок на бровях, а мир вокруг шумит, кричит. Почему они закрывают ушки и глазки? Они не могут связать воедино весь этот хаос вокруг. Ведь мы тоже не можем это сделать. А для них это нарушение чего-то. Видишь, я все время говорю «чего-то». Потому что ни в одном форуме в сети, ни в одной книжке, ни в одной беседе с врачами я не услышала конкретно, что же это такое. Кому-то советуют изменить питание, и вдруг происходят чудеса. Я не буду в это внедряться, мы сейчас говорим с тобой не о способах лечения, а о людях, о взрослых людях, которые девять месяцев ждали ребенка. Некоторые боролись за его рождение. И вдруг. Это все непросто…

Потом возник драматург Игнашов. Он написал пьесу, тоже горел темой. Шли репетиции. Я не была занята в этом спектакле. Показали черновой вариант. Он был очень сентиментальным, бытовым, в нем все замечательно играли. Но стало понятно, что говорить об этой теме надо как-то иначе, не через быт. И тут режиссер С. Голомазов остановил репетиционный процесс. Я тоже видела тот первый показ. Я понимала, что ребята куда-то заглянули, в пропасть. Эта пропасть, наверняка, может быть и прекрасна. Вдруг на самом ее дне бегут чистые ключи, может быть, туда даже время от времени заглядывает солнце, но мы в ней ничего не увидели. Тогда все взяли паузу. Сергей Анатольевич поехал в Центр Лечебной Педагогики, провел там два дня, а потом молчал еще неделю после этого.

Он придумал, что в спектакле должны быть три детских персонажа. Их играли взрослые актеры, наши студенты – Сергей Кизас, Полина Некрасова и Егор Барановский. Это были прекрасные актерские работы.

Если твоя душа функционирует правильно, ты в состоянии помочь этому ребенку и этому миру. Есть у братьев Стругацких замечательная повесть «Дикие лебеди». Когда я вошла в спектакль, я часто вспоминала о ней, перечитывала. Она о детях, которые не захотели жить в нашем с вами мире и ушли в свой собственный мир. Наш мир, который никак не может остановиться, опомниться… а эти дети, они приходят, чтобы нас остановить… чтобы мы попробовали понять, что они нам хотят сказать.

Записалось ли все, что я тебе наговорила? Напиши мне.

…Персонаж, которого я играю, сотрудник фонда, она существует в реальной жизни. Это нам рассказал Игнашов. По слухам, она была на спектакле, приезжала в Москву. Она не подходила к нам, нет. Я только знаю, что ей было горько. И она даже спросила: я правда такая? Она занималась передачей детей в приемные семьи за границу, и в ее же семье родился внук с особенностями развития. У него был синдром Дауна. Мы ведь в спектакле не только говорим об аутистах. Катя Дубакина играет маму ребенка с ДЦП.

Мы пытаемся исследовать, понять, очутиться в ситуации, когда…

…что я буду делать, если мне это вдруг скажут… Мы с самого начала играли в своих костюмах. В этом спектакле нет оформления. Только синие кубы и маленькие кубики. То ли это маленькие дети, там так много кубиков… у них: раз, два, три, четыре, пять, шесть… у них шесть стенок, они в них как будто замурованы. Ты помнишь их? Синий – цвет аутизма. И 2 апреля каждого года – Международный день информации о детях с особенностями развития. Россия подключилась к этому как обычно позже.

…Да, это 24 на 7. Ты выгораешь, теряешь веру, пишешь в интернете: помогите, кто это проходил? Ищешь поддержки.

Я состою во многих закрытых группах, меня туда пустили. Я читаю комментарии людей, которые справились, которые не справились. Наш спектакль – единственный, который говорит о родителях, конкретно о них. Что ты способен сделать для этого мира? Такие дети приходят к нам не случайно. У Господа не бывает программных ошибок – говорю я в своем монологе. Эти дети приходят научить нас безусловной любви. Без амбиций, без условий. Они любят просто, глядя нам в глаза. И это чудо, я убеждена, что это чудо, которое пришло на землю. И та геометрическая прогрессия, которая наблюдается в рождении этих детей, на самом деле устрашающая. Кто-то говорит, что причина в вакцинации, экологии, генетике, кто-то говорит еще что-то…

Я сейчас отвечу на звонок. И продолжу.

…Аутизм – это способ существования, другой взгляд на жизнь. И мы его не знаем. Это люди из другого мира. Кто-то говорит, нет, нет, они больные. У них лишняя хромосома, и, может быть, эта лишняя хромосома – их преимущество в этом мире. Кто знает? Они умеют любить, они ждут любви. Аутизм не лечится… Может быть, это никакое не нарушение, может быть, это мы все – нарушение.

Когда мы делали этот спектакль, мы плакали, ссорились, дико боялись, что нас упрекнут в спекулятивности, особенно нервничали, когда к нам пришли люди из Центра лечебной педагогики. Они сказали нам после просмотра, что мы честны. У нас не было спонсора, мы зарабатывали на спектакль сами, переводили какие-то деньги в Центр лечебной педагогики.

Потом на нас посыпались предложения о гастролях. Сначала мы поехали в Екатеринбург. Там есть объединение, которое создала Татьяна Флеганова – мама особого мальчика. Ее ребенок сейчас уже юноша. Ее фонд называется так же, как и спектакль. Она и взяла на себя организацию первых гастролей. Мы сыграли при полном зале на 700 мест. Оказалось, что спектакль звучит и на большой сцене, даже сильнее, чем на камерной. У нас было 18 гастролей. Челябинск, Озерск, Тула, Иваново, Воронеж, Германия, Латвия, Абхазия… В Фейсбуке есть группа «Особые люди. Благотворительный спектакль». Я не знаю, есть ли там. Мы даже летали в Хабаровск. Я вспомнила! В твоем городе Екатеринбурге мы были аж два раза.

Этот спектакль сделал нас лучше и актерски, и человечески. Сергей Голомазов просил, чтобы мы ничего не играли. Это были мы, которые примерили на себя чужие судьбы. А у многих актеров даже не было детей.

Имею ли я право говорить этот монолог… В моей жизни было страшное несчастье. Мой маленький ребенок ушел из жизни. Ушел, оставив меня одинокой, виноватой. Это была врачебная ошибка… и, наверное, я могла бы… не знаю… И каждый раз я с ним разговариваю, прошу его быть со мной в этот момент. В жизни каждой актрисы есть свое… в моей жизни – это. Этот монолог для меня – возможность поговорить с моим ребенком и с теми детьми, которые в зале, с их родителями.

Ничего не уходит в космос, никуда не девается.

Ты просил меня вспомнить монолог из спектакля. Я пробовала, но какие-то фразы вылетают. Мы не играем два года. Посмотри в записи. Катя должна тебе прислать, проверь почту.

Наши синие кубики ждут своего нового часа. У нас даже было прозвище – «кубики». Нас спрашивали: кубики, куда вы поехали на этот раз? Вот, например, в Хабаровске кубики нам делали в цехах городского театра, также и в Абхазии, в Челябинске, и даже в Екатеринбурге… Они, кстати, есть даже здесь, в Латвии… Нам только подпоясаться – и поехать. Все, наверное».

Это звучит как напутствие перед дорогой.

Но сейчас лучше сделать остановку, посмотреть спектакль.

Пересмотреть.

https://www.youtube.com/watch?v=uLgTR4KE_t4

4. Межглавный сон. Baby box

Книжка об особых людях собирается, форма ее с каждой новой главой меняется и меняет. Изменение формы – текучесть – вот то, что сейчас важно. Сегодня стало понятно, что меж главами будут сны. На кровати лежат ручка и лист бумаги, на котором уже записан первый сон.

  • Когда нарратив рассыпается
  • Когда прозу за горло берет
  • зарифмованная строка
  • поэтическая рука
Продолжить чтение