Десять талантов. Небольшие истории про больших людей

«Я сделал ещё приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе. Милое, живое творенье! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не мешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастёт».

Эти строки написал 19 сентября 1815 года Василий Андреевич Жуковский, признанный литератор, сладкозвучный стихотворец и человек удивительно благородный. Он вдвое старше Пушкина: ему тридцать два, а Александру Сергеевичу – шестнадцать лет.

Жуковский уверен: Пушкину «надобно непременно учиться, и учиться не так, как мы учились! Боюсь я… этого убийственного лицея – там учат дурно! Учение, худо предлагаемое, теряет прелесть для молодой, пылкой души, которой приятнее творить, нежели трудиться и собирать материал для солидного здания! Он истощает себя».

А дальше: «Он написал мне послание, которое отдал мне из рук в руки, – прекрасное!»

Вот строки оттуда:

Жуковский трезво оценивал Пушкина: «Он теперь бродит около чужих идей и картин. Но когда запасётся собственными, увидишь, что из него выйдет!»

И желает юному собрату жизни полной, счастливой – служения Богу и Отечеству.

Первое признание

Жуковский предложил лицеисту Пушкину стать членом литературного общества «Арзамас». Там собрались лучшие писатели. Юный поэт получил прозвище Сверчок.

В 1817 году он окончил лицей и начал служить в Коллегии иностранных дел. Это не мешало Жуковскому и Пушкину часто видеться. Александр Сергеевич относился к старшему товарищу с искренним уважением. Сделал надпись «К портрету Жуковского»:

А ещё через два года Жуковский подарил Пушкину свой портрет с надписью: «Победителю-ученику от побеждённого учителя – в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила». 1820, марта 26, Великая Пятница».

Жуковский в основном занимался переводами. Пушкин их высоко ценил, но жалел, что старший товарищ не пишет своего. Подтрунивал в письме к Вяземскому 21 апреля 1820 года: «Читал ли ты последнее произведение Жуковского, в Бозе почивающего? Слышал ли ты его «Голос с того света»»…

Это о переводе «Голоса с того света» Фридриха Шиллера.

Совсем рассердил Пушкина перевод «Лалла Рук» – отрывка из поэмы англичанина Томаса Мура: «Жуковский меня бесит – что ему понравилось в этом Муре? чопорном подражателе безобразному восточному воображению?»

Однако Пушкина потрясли слова Жуковского: «гений чистой красоты». Врезались в память. Потом они появятся в стихах Александра Сергеевича.

Письма из провинции

Пушкин всё-таки усвоил в лицее либеральные идеи, которые не разделял его старший друг. Впрочем, и сам Александр Сергеевич отверг их, когда повзрослел. А пока из-под его пера выходили стихи, которые смущали и даже возмущали молодые души. Эпиграммы были точны, остроумны – и потому убийственны.

В том же 1820 году Пушкина за стихотворные «шалости» чуть не уволили со службы, но ограничились переводом в провинциальную кишинёвскую канцелярию. По дороге Александр Сергеевич заболел: «схватил горячку». По ходатайству близких он получил разрешение полечиться минеральными водами на Кавказе. Оттуда заехал в Крым, провёл часть лета в целебном сухом климате. Путешествовал по полуострову, наслаждался красотой, местными легендами. И осенью прибыл в Кишинёв.

Тут явная связь между двумя поэтами прервалась. Пушкин ждал писем от Жуковского, а тот молчал. Возможно, собственные тяжёлые обстоятельства увели его от прямого общения с Александром Сергеевичем.

Жуковский пристально всматривался в жизнь, размышлял о ней. 8 января 1821 года записал в дневнике: «Мир существует только для души человеческой. Бог и душа – вот два существа, всё прочее – печатное объявление, приклеенное на минуту».

А молодой и нетерпеливый Пушкин из Кишинёва жаловался друзьям: «Жуковскому я также писал, а он и в ус не дует. Нельзя ли его расшевелить». «Здесь у нас молдованно и тошно; ах, Боже мой, что-то с ним делается – судьба его меня беспокоит до крайности – напишите мне об нём, если будете отвечать».

27 сентября 1822 года Пушкин получил «Шильонского узника» и написал: «Перевод Жуковского представляет собой чудо мастерства». «Должно быть Байроном, чтоб выразить с столь страшной истиной первые признаки сумасшествия, а Жуковским, чтобы это перевыразить. Мне кажется, что слог Жуковского в последнее время сильно возмужал, хотя утратил первоначальную прелесть». «Дай Бог, чтобы он начал создавать».

Пушкин жаждет общения. В начале января 1823 года буквально вопит: «Скажи ради Христа Жуковскому – чтоб он продиктовал Якову строчки три на моё имя».

7 декабря 1823 стенает: «Жуковскому грех; чем я хуже принцессы Шарлотты, что он мне ни строчки в три года не напишет».

Принцесса Шарлотта – будущая императрица Александра Фёдоровна, супруга Николая I. Василий Андреевич Жуковский был её домашним учителем.

Долгожданное

Только в июне 1824 года в руки Пушкина легло долгожданное письмо. Тёплое, заботливое. В нём каждое слово – живое, пронизано любовью.

«Ты уверяешь меня, Сверчок моего сердца, что ты ко мне писал, писал и писал – но я не получал, не получал и не получал твоих писем. Итак, Бог судья тому, кто наслаждался ими».

Вот так просто и легко простил Жуковский тех, кто стоял между поэтами. И тут же обнаружил, что не терял Пушкина из виду, следил за его стихами: «Обнимаю тебя за твоего «Демона». К чёрту чёрта! Вот пока твой девиз. Ты создан попасть в боги – вперёд. Крылья у души есть! Вышины она не побоится, там настоящий её элемент! Дай свободу этим крыльям, и небо твоё. Вот моя вера. Когда подумаю, какое можешь состряпать для себя будущее, то сердце разогреется надеждою за тебя. Прости, чёртик, будь ангелом. Завтра же твой ангел. Твои звали меня к себе, но я быть у них не могу: пошлю только им полномочие выпить за меня заздравный кубок и за меня провозгласить: «Быть Сверчку орлом и долететь ему до солнца»».

Михайловская изба

Как же вовремя пришло письмо Жуковского! Пушкину всё-таки дали отставку и сослали в Михайловское – имение его матери. Ссылка началась ссорой с отцом, которого некое официальное лицо попросило надзирать за опальным сыном, вскрывать его письма и давать отчёты о поведении.

Рассерженный Пушкин обратился с посланием к псковскому губернатору. Этот всплеск эмоций мог привести к тяжёлым последствиям. Но на помощь поэту пришёл Жуковский. Старший товарищ спокойно и терпеливо объяснял младшему: «На всё, что с тобою случилось и что ты сам на себя навлёк, у меня один ответ: поэзия. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия и обратить в добро заслуженное; ты более нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рождён быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, всё твоё возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, шелуха. Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет! я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю, что он не утонет, если употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывёт, если захочет сам. Плыви, силач. А я обнимаю тебя».

Жуковский поддерживал, укреплял Пушкина-поэта: «Читал «Онегина» и «Разговор», служащий ему предисловием: несравненно! По данному мне полномочию, предлагаю тебе первое место на русском Парнасе. И какое место, если с высокостью гения соединишь и высокость цели!» «А с этим будешь недоступен и для всего, что будет шуметь вокруг тебя в жизни».

И Пушкин это услышал. Он уже раскаивался в ссоре с отцом, из-за которой родители уехали из Михайловского. Опасался, как бы глупая эта история не распространилась широко. В письме просил брата: «Скажи от меня Жуковскому, чтоб он помолчал о происшествиях, ему известных. Я решительно не хочу выносить сору из Михайловской избы».

Ожидания

На ноге у Пушкина образовалась аневризма. Каким-то образом Жуковский узнал об этом в апреле 1825 года: «Согласись, милый друг, обратить на здоровье своё то внимание, которого требуют от тебя твои друзья и твоя будущая прекрасная слава, которую ты должен, должен, должен взять… ты должен быть поэтом России, должен заслужить благодарность – теперь ты получил только первенство по таланту; присоедини к нему и то, что лучше ещё таланта, – достоинство! Боже мой, как бы я желал пожить вместе с тобою, чтобы сказать искренно, что о тебе думаю и чего от тебя требую. Я на это имею более многих права, и мне ты должен верить. Дорога, которая перед тобою открыта, ведёт прямо к великому; ты богат силами, знаешь свои силы, и всё ещё будущее твоё. Неужели из этого будут одни жалкие развалины?..»

Жуковский договаривается со своим другом знаменитым врачом Мойером, чтобы тот приехал из Дерпта в Псков и прооперировал Пушкина. Но Александр Сергеевич не соглашается: «…я не довольно богат, чтоб выписывать себе славных докторов и платить им за своё лечение, – Мойер друг Жуковскому – но не Жуковский. Благодеяний от него не хочу».

А о Василии Андреевиче пишет брату: «Что за прелесть… его небесная душа! Он святой…»

«Будь поэмой»

Ссылка пошла Пушкину на пользу. Он укрепился в вере, многое понял: «Наши таланты благородны, независимы». «Прочти послание к Александру (Жуковского 1815 года). Вот как русский поэт говорит русскому царю».

А Жуковский ждал от Пушкина «Бориса Годунова»: «Твоё дело теперь одно: не думать несколько времени ни о чём, кроме поэзии, и решиться пожить исключительно только для одной высокой поэзии. Создай что-нибудь бессмертное, и самые беды твои (которые сам же состряпал) разлетятся в прах. Дай способ друзьям твоим указать на что-нибудь твоё превосходное, великое, тогда им будет легко поправить судьбу твою; тогда они будут иметь на это неотъемлемое право. Ты сам себя не понимаешь, ты только бунтуешь, как ребёнок, против несчастия, которое само есть не иное что, как плод твоего ребячества: а у тебя такие есть способы сладить с своею судьбою, каких нет у простых сынов сего света, способы благородные, высокие. Перестань быть эпиграммою, будь поэмой».

14 декабря 1825 года заговорщики попытались совершить в Петербурге государственный переворот. На Сенатскую площадь привели обманутых солдат, не понимавших, что происходит. Император Николай I потом простил их – без всякого наказания.

Жуковский в те часы находился в царском дворце и стал очевидцем событий. Писал: «Провидение сохранило Россию. Можно сказать, что Оно видимо хранит и начинающееся царствование. Какой день был для нас 14-го числа! В этот день всё было на краю погибели: минута, и всё бы разрушилось. Но по воле Промысла этот день был днём очищения, а не разрушения; днём ужаса, но в то же время и днём великого наставления для будущего».

Не сидится

Слухи о происшедшем распространились по стране. Дошли и до Михайловского. У Пушкина появилась надежда, что новый правитель помилует его, позволит вернуться в столицу.

Уже в январе 1826 года (всего месяц прошёл после восстания!) Пушкин спрашивает в письме: «Кстати, не может ли Жуковский узнать, могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение, я шесть лет нахожусь в опале, а что ни говори – мне всего 26».

И Александр Сергеевич обращается к Жуковскому, чтобы похлопотал за него. Ведь тот так близок к царю и царице. Но Пушкин предельно честен перед старшим товарищем: «…мудрено мне требовать твоего заступления пред Государем; не хочу охмелить тебя в этом пиру. Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел, но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто ж, кроме полиции и правительства, не знал о нём? О заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности».

Среди заговорщиков – друзья и приятели Пушкина. Он просит Жуковского «не отвечать и не ручаться» за него, но всё-таки – положиться на благоразумие много понявшего человека. Поэт уверен: «Кажется, можно сказать царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?»

Письмо

В феврале Александр Сергеевич сообщал другу: «Я написал Жуковскому и жду ответа». Наступил март. Жуковский молчал, был очень занят. В царской семье ему поручили воспитание наследника престола – будущего императора Александра II. Через знакомого Жуковский попросил Александра Сергеевича прислать ему «Бориса Годунова» – для лекций великой княгине Елене Павловне.

Пушкина это задело. Он снова пишет Жуковскому – на этот раз вроде бы дружески-шутливо – и при этом официально, как доклад для стороннего лица: «Поручаю себя ходатайству Вашего дружества, вкратце излагаю здесь историю моей опалы. В 1824 году явное недоброжелательство графа Воронцова принудило меня подать в отставку. Давно расстроенное здоровье и род аневризма, требовавшего немедленного лечения, служили мне достаточным предлогом. Покойному Государю Императору не угодно было принять оного в уважение. Его Величество, исключив меня из службы, приказал сослать в деревню за письмо, писанное года три тому назад, в котором находилось суждение об афеизме (атеизме. – Прим. сост.), суждение легкомысленное, достойное, конечно, всякого порицания.

Вступление на престол Государя Николая Павловича подаёт мне радостную надежду. Может быть, Его Величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости».

Комментарии

Зто послание Пушкин отправил литератору Петру Александровичу Плетнёву, чтобы тот передал адресату. Заметил: «При сём письмо к Жуковскому в треугольной шляпе и в башмаках. Не смею надеяться, но мне бы сладко было получить свободу от Жуковского, а не от другого – впрочем, держусь стоической пословицы: не радуйся нашед, не плачь потеряв».

Александр Сергеевич угрожает и ёрничает: «Не будет вам «Бориса», прежде чем не выпишете меня в Петербург – что это в самом деле? стыдное дело. Сле-Пушкину дают и кафтан, и часы, и полумедаль, а Пушкину полному – шиш». «Батюшки, помогите».

Слепушкин – крестьянский поэт, это его фамилию так остроумно обыгрывает Александр Сергеевич – Сле-Пушкину.

Ответ

Но Жуковский сдерживает пушкинский пыл. Сообщает опальному другу 12 апреля: «Не сердись на меня, что я к тебе так долго не писал… Я болен и ленив писать». «Дай пройти несчастному этому времени». «Ты ни в чём не замешан – это правда. Но в бумагах каждого из действовавших (заговорщиков. – Прим. сост.) находятся твои стихи. Ты знаешь, как я люблю твою музу… Но я ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности….ты уже многим нанёс вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное. – Извини эти строки из катехизиса». «Пиши «Годунова» и подобное: они отворят дверь свободы».

О себе Жуковский говорит: «Я болен. Еду в Карлсбад; возвращусь не прежде, как в половине сентября. Пришли к этому времени то, что сделано будет твоим добрым гением. То, что напроказит твой злой гений, оставь у себя: я ему не поклонник. Прости. Обнимаю тебя».

Но несомненно, что Жуковский говорил о Пушкине при дворе. Это показывает развитие событий.

Не было бы счастья

В конце мая Александр Сергеевич писал другу: «Я теперь во Пскове, и молодой доктор спьяна сказал мне, что без операции я не дотяну до 30 лет».

А Пушкину только-только исполнилось 27. И он отправляет письмо царю:

«Всемилостивейший Государь!

В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного Императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.

Ныне с надеждою на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твёрдым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чём и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею моею просьбою.

Здоровье моё, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чём и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи».

Сбылось

И дверь свободы отворилась. С конца августа в Москве проходили торжества по случаю коронации Николая I. В начале сентября по приказу царя Пушкина с фельдъегерем увезли из Михайловского, «…без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается; мне также дали его для большей безопасности», – комментировал поэт. И доставили к императору.

Их беседа произвела сильное впечатление на обоих. Николай I увидел в Пушкине умнейшего человека России. Пушкин радовался: «Государь принял меня самым любезным образом». Поэт получил свободу и право иметь только одного цензора – царя. «Высшего цензора», по его словам.

Что сделал Александр Сергеевич? Настроился на творчество. Но не тут-то было! Свобода опьянила и закружила его.

В конце года он уже в Москве: «Пора жить, т. е. познавать счастье». Поэт печатает отрывки из «Евгения Онегина». Участвует в журнале «Московский вестник». Весело пишет знакомому литератору: «Погодин (редактор журнала. – Прим. сост.) – не что иное, как имя, звук пустой, дух же я, т. е. мы все, православные. Подкрепи нас прозою своею и утешь стихами».

Вдохновительный гений

Жуковский за границей. Но о Пушкине помнит, упрекает Вяземского: «Жаль только, что ты розно с Пушкиным…» «Если бы ты выступил на сцену с Пушкиным, и если бы вы выступили только вдвоём, то ты не остался бы в рядовых. Ты заправлял бы всем журналом, Пушкин шпиковал бы его своими стихами, и журнал бы при вашем аристократическом правлении мог бы быть порядочным. Но демократия, с которой связался Пушкин, едва ли что путное сделает. И в литературе, и в политике демократия никуда не годится…»

Жуковский уверен: «Нет ничего выше, как быть писателем в настоящем смысле. Особенно для России. У нас писатель с гением сделал бы больше Петра Великого. Вот для чего я желал бы обратиться на минуту в вдохновительного гения для Пушкина, чтобы сказать ему: «Твой век принадлежит тебе! Ты можешь сделать более всех твоих предшественников! Пойми свою высокость и будь достоин своего назначения! Заслужи свой гений благородством и чистою нравственностию! Не смешивай буйства с свободою, необузданности с силою! Уважай святое и употреби свой гений, чтобы быть его распространителем. Сие уважение к святыне нигде не нужно так, как в России».

Путешествие и лечение Жуковского затянулись на полтора года. Он вернулся только осенью 1827-го – и они с Пушкиным наконец встретились.

Пронесло

Наступил 1828 год. 1 сентября Александр Сергеевич бодрым тоном писал опальному другу: «Ты зовёшь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее.

Прямо, прямо на восток.

Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла наконец «Гаврилиада»; приписывают её мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность».

Зачем он врёт? Может, надеется, что письмо вскроют и донесут эту версию до верхов?

«Прямо, прямо на восток» – цитата из Жуковского. И не случайная. На кого ещё надеяться Александру Сергеевичу? А расследование началось всерьёз. Жуковский пришёл на помощь поэту, хотя первый укорял злую сторону пушкинского гения. И в том числе эту дерзкую поэму.

Совет Жуковского был предельно точным. Пушкин послушался. Он признался императору в своём авторстве. Раскаивался и просил прощения. Николай I сразу прекратил расследование. А царь никому не обязан объяснять своих решений.

Пушкин и Жуковский часто встречались. Александр Сергеевич отмечал в письме – как нечто привычное: «Был я у Жуковского». В альманахе «Северные цветы на 1829 год» они оба напечатали свои стихи. Как же радовался Александр Сергеевич: «Каково «Море» Жуковского и каков его Гомер…»

Мнения Жуковского, его нравственная чистота имели «большой вес» для Пушкина. А мыслил Василий Андреевич созидательно. В дневнике тех лет писал:

«Уважай народ – и будет народ. Иначе будет толпа.

Люби то, чего хочешь, и будет успех.

Люби просвещение – и дашь жизнь просвещению.

Будь сам светом – и всё осветишь».

Пушкин влюбился. Он посватался к Наталье Николаевне Гончаровой – и получил ответ, что она слишком молода для брака. «…этот ответ – не отказ, – писал он матери девушки, – Вы позволяете мне надеяться». «Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного Вам жизнью».

Он уехал на Кавказ. За эту поездку в Арзрум Александр Сергеевич имел «несчастие заслужить неудовольствие начальства». Но всё разрешилось после чистосердечных объяснений.

Благословение

Повторное сватовство было удачным. И в апреле 1830 года Пушкин просил:

«Мои горячо любимые родители, обращаюсь к Вам в минуту, которая определит мою судьбу на всю остальную жизнь.

Я намерен жениться на молодой девушке, которую люблю уже год, – м-ль Натали Гончаровой. Я получил её согласие, а также и согласие её матери. Прошу Вашего благословения, не как пустой формальности, но с внутренним убеждением, что это благословение необходимо для моего благополучия – и да будет вторая половина моего существования более для Вас утешительна, чем моя печальная молодость».

Второе письмо – графу Бенкендорфу: «Г-жа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастие быть на дурном счету у Государя… Счастье моё зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность».

Поэт просит высочайшего благословения на решительный шаг и заодно – разрешения напечатать «Бориса Годунова».

Начало мая. Пушкин ликует: «Дорогие родители… я счастливейший из людей и… всей душой люблю Вас. Его Величество всемилостивейше выразил мне своё благосклонное удовлетворение заключаемым мною браком. Он дозволил мне напечатать мою трагедию в том виде, как я сочту нужным».

В Болдине

Летом Пушкин рассорился с будущей тёщей и уехал под Нижний Новгород в имение отца – Болдино. Решать финансовые дела. Из-за холеры поэт застрял там надолго.

Конец октября. В Петербурге печатался «Борис Годунов». Пушкин взывал: «Что моя трагедия? отстойте её, храбрые друзья! не дайте её на съедение псам журнальным….я хотел было посвятить мою трагедию Карамзину, но так как нет уже его, то посвящаю её Жуковскому. Дочери Карамзина сказали мне, чтоб я посвятил любимый труд памяти отца».

Ноябрь. Влюблённый Пушкин всё ещё жил в Болдине. Писал Дельвигу: «Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесённого нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоём, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год». «Жду погоды, чтобы жениться и добраться до Петербурга…»

Конечно, не без Промысла оказался поэт в этом «изгнании». В декабре, уже из Москвы, он признавался Плетнёву: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привёз сюда: 2 последние главы «Онегина», 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами («Домик в Коломне». – Прим. сост.)… Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий… Сверх того написал я 30 мелких стихотворений. Ещё не всё (весьма секретное). Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржёт и бьётся…»

Событие за событием

19 января 1831 года внезапно умер Дельвиг. Пушкин осознал: «Вот первая смерть, мною оплаканная….никто на свете не был мне ближе…» «Я знал его в Лицее – был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической души и таланта, которому не отдали мы должной справедливости. С ним читал я Державина и Жуковского – с ним толковал обо всём, что душу волнует, что сердце томит».

Как давно началась его любовь к Жуковскому! Но другая любовь прогоняет уныние: Пушкин и Гончарова венчались. Молодая семья поселилась в Москве. В апреле Александр Сергеевич просил друга: «Обними Жуковского за участие, в котором я никогда не сомневался. Не пишу ему, потому что не привык с ним переписываться. С нетерпением жду новых его баллад». «Дмитриев, думая критиковать Жуковского, дал ему прездравый совет. Жуковский, говорил он, в своей деревне заставляет старух себе ноги гладить и рассказывать сказки и потом перекладывает их в стихи. Предания русские ничуть не уступают в фантастической поэзии преданиям ирландским и германским. Если всё ещё его несёт вдохновением, то присоветуй ему читать Четь-Минею, особенно легенды о киевских чудотворцах…»

Александру Сергеевичу дороги Четь-Минеи – жития святых. И Псалтирь: «псалмами… я восхищаюсь».

Царское село

В конце мая 1831 года Пушкины уже в Царском Селе. 1 июня Александр Сергеевич делится с Вяземским: «Однако ж вот тебе и добрая весть: Жуковский точно написал 12 прелестных баллад и много других прелестей».

Почему он так радуется? Современники жалели Пушкина, ведь у него не было… Пушкина. Он не мог зачитываться своими произведениями, как это делали другие. Но ему тоже нужны были сильные литературные впечатления. И Жуковский давал их. В это время творческой зрелости поэты очень помогали друг другу – своим присутствием в мире.

Съехались

Конец июня. В Петербурге холера. «Царское Село оцеплено, оно будет, вероятно, убежищем царскому семейству. В таком случае Жуковский будет сюда…» – надеется Пушкин. И надежда не посрамляет: «Двор приехал, и Царское Село закипело и превратилось в столицу». Писатели встретились, виделись каждый день.

Василий Андреевич прочитал «Маленькие трагедии» Пушкина: «Возвращаю тебе твои прелестные пакости. Всем очень доволен». «На «Моцарта» и «Скупого» сделаю некоторые замечания. Кажется, и то и другое ещё можно усилить. – Пришли «Онегина». Сказку октавами, мелочи и прозаические сказки все, читанные и нечитанные. Завтра всё возвращу».

Жуковский и Пушкин заходили в гости к фрейлине Александре Осиповне Россет поглядеть в её «звездосверкающие очи». Она вспоминала: во дворце, в атмосфере интриг, Жуковский «был чист и светел душою». «…его религия была практическое христианство, которое ему даровано Богом. Он втуне (даром. – Прим. сост.) принял и втуне давал: и деньги, и протекцию, и дружбу, и любовь».

Общение двух великих литераторов продолжалось в Петербурге. Однажды после обеда у Александры Осиповны Пушкин читал свою рукопись. «За столом говорили, спорили; кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и имел всегда последнее слово, – отмечала Россет. – Его живость, изворотливость, весёлость восхищали Жуковского, который впрочем, не всегда с ним соглашался».

Шутки, забавные истории не прекращались: «Жуковский заставил скворца беспрестанно повторять «Христос воскрес!» Потом скворец ошибётся и закричит: «Вастиквас», – замашет крыльями и летит в кухню».

Этим словом «вастиквас» называли потом разные нелепицы.

Гимн

Летом Жуковский уехал за границу – лечиться и составлять программу обучения наследника престола. Василий Андреевич разъезжал по Европе, знакомился с писателями, художниками, учёными, педагогами. Только через год с небольшим, 10 сентября 1833 года, он вернулся в Царское Село и вскоре написал гимн Российской Империи «Боже, царя храни!».

А Пушкин – снова в Болдине. 8 октября попросил жену: «Коли увидишь Жуковского, поцелуй его за меня и поздравь с возвращением и звездою: каково его здоровье? напиши».

Через две недели: «Что Жуковский? мне пишут, что он поздоровел и помолодел. Правда ли? Что ж ты хотела женить его на Катерине Николаевне?»

Это сестра Натальи Николаевны. Вот так новость!

Богомолец

29 января 1834 года Жуковскому исполнился пятьдесят один год. На следующий день – его именины. Он пригласил в гости Пушкина с супругой: «Посылаю тебе, почтеннейший друг Александр Сергеевич, Историю господина Пугачёва, тобою написанную с особенным искусством; очень сожалительно для меня, что не успел я прочитать сего бытописательного отрывка, делающего честь твоему таланту. Продолжай, достойный русский писатель, работать умом и пером ко чести России и ко полноте твоего кармана. Завтра я именинник…» «…прошу и тебя с твоею грациозною, стройносозданною, богинеобразною, мадонистою супругою пожаловать ко мне… в 8-м часов, откушать чаю с бриошами (французскими булочками. – Прим. сост.) и прочими вкусными причудами… Уведомь, будешь ли, а я твой богомолец, Василий».

Жуковский открывает, что молится за Пушкина. Но и у Александра Сергеевича в письмах появились слова, которых не бывало прежде: «Будьте здоровы все, Христос с вами».

Снова гроза

Летом 1834 года Пушкин подал прошение об отставке. Всего полгода пробыл он камер-юнкером. Этот придворный чин пожаловал поэту царь.

Жуковский пришёл в недоумение: «Государь опять говорил со мною о тебе. Если бы я знал наперёд, что побудило тебя взять отставку, я бы ему объяснил всё, но так как я и сам не понимаю, что могло тебя заставить сделать глупость, то мне и ему нечего было отвечать. Я только спросил: «Нельзя ли как этого поправить?» – «Почему ж нельзя? – отвечал он. – Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае всё между нами кончено. Он может, однако, ещё возвратить письмо своё». Это меня истинно трогает. А ты делай, как разумеешь. Я бы на твоём месте ни минуты не усомнился, как поступить».

Александр Сергеевич уже и сам спохватился, писал Жуковскому: «вход в архивы будет мне запрещён. Это огорчило меня во всех отношениях. Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и на всё. Домашние обстоятельства мои затруднительны: положение моё не весело; перемена жизни почти необходима. Изъяснять всё это гр. Бенкендорфу мне недостало духа…» «Писать письмо прямо к государю, ей-Богу, не смею – особенно теперь. Оправдания мои будут похожи на просьбы, а он уж и так много сделал для меня».

Через два дня – новое письмо: «Во глубине сердца моего я чувствую себя правым перед государем: гнев его меня огорчает, но чем хуже положение моё, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? просить прощения? хорошо; да в чём?»

Жуковский советовал Пушкину написать царю искреннее письмо, обвинить себя в глупости да ещё «с тем чувством благодарности, которое государь вполне заслуживает». «Если ты не воспользуешься этою возможностию, то будешь то щетинистое животное, которое питается желудями и своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека;.. повредишь себе на целую жизнь и заслужишь своё и друзей своих неодобрение».

Вот так! Обозвал неблагодарной свиньёй. Александр Сергеевич смутился: «не хочу, чтоб могли меня подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма» (тут он вспоминает причину своей прошлой отставки).

Прошение Пушкин отозвал. А в дневнике записал: «Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором – но всё перемололось. Однако мне это не пройдёт».

Осень 1836 года. У Пушкина новая беда: его супругу преследовал Дантес, приёмный сын французского посланника Геккерна. А Наталья Николаевна ничего не скрывала от мужа. Так повелось у них в семье.

Пушкину и его знакомым прислали анонимные письма, где Наталью Николаевну обливали грязью. Как защитить честь – свою и жены? В то время считалось: надо стреляться с обидчиком на дуэли, убить его или умереть самому. И Александр Сергеевич вызвал на дуэль Дантеса.

Но послание Пушкина попало к старому Геккерну. Тот надеялся мирно разрешить дело и обратился за помощью к Жуковскому.

«Требую тайны…»

По мнению Жуковского, историю с письмами лучше всего было сохранить в тайне. Василий Андреевич предлагал это Пушкину: «…ради Бога, одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления».

Жуковский видел, как разгневан, неудержим поэт. Старался его успокоить: «Итак, требую тайны теперь и после. Сохранением этой тайны ты так же обязан и самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чём должен ты сказать: виноват! Но более всего ты должен хранить её для меня: я в это дело замешан невольно…»

Дуэль на этот раз не состоялась. Она была впереди. И прошла без ведома Жуковского.

Письмо к отцу

15 февраля 1937 года Жуковский написал длинное письмо отцу Пушкина – Сергею Львовичу. Александра Сергеевича уже похоронили.

«Я не имел духу писать к тебе, мой бедный Сергей Львович. Что мог я тебе сказать, угнетённый нашим общим несчастьем, которое упало на нас, как обвал, и всех нас раздавило? Нашего Пушкина нет!.. Ещё по привычке продолжаешь искать его… ещё посреди наших разговоров как будто отзывается его голос, как будто раздаётся его живой, весёлый смех, и там, где он бывал ежедневно, ничто не переменилось, нет и признаков бедственной утраты, всё в обыкновенном порядке, всё на своём месте… В одну минуту погибла сильная, крепкая жизнь, полная гения, светлая надеждами. Не говорю о тебе, бедный дряхлый отец; не говорю об нас, горюющих друзьях его. Россия лишилась своего любимого национального поэта. Он пропал для неё… достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, бурною, часто беспорядочною силою молодости, тревожимой гением, предаётся более спокойной, более образовательной силе здравого мужества, столько же свежей… но более творческой…»

Пожалуй, никто и никогда не говорил о Пушкине с такой любовью и пониманием. Жуковский разглядел гений Пушкина-отрока, был свидетелем всей его жизни, видел, в каком направлении развивался поэт.

«Первые минуты ужасного горя для тебя прошли; теперь ты можешь меня слушать и плакать, – обращался к Сергею Львовичу Жуковский. Я опишу тебе всё, что было в последние минуты твоего сына, что я видел сам, что мне рассказали другие очевидцы».

После дуэли

Дуэль происходила 27 января. Жуковскому рассказали: самообладание Пушкина в тот день «было удивительное». Он написал большое, обстоятельное письмо к автору своего журнала «Современник». За городом, где проходила дуэль, спокойно наблюдал, как долго утаптывали снег, делали площадку. Плащами обозначили барьеры в десяти шагах друг от друга – и дуэлянты стали сходиться.

«Пушкин почти дошёл до своей барьеры; Геккерн (младший, он же Дантес. – Прим. сост.) выстрелил; Пушкин упал лицом на плащ, и пистолет его увяз в снегу…»

– Я ранен, – сказал Александр Сергеевич по-французски.

Дантес хотел к нему подойти, но он опять же по-французски сказал:

– Не трогайтесь с места; у меня ещё достаточно сил, чтобы сделать выстрел.

Пушкину дали новый пистолет. Дантес был ранен, но не убит. Пуля попала в пуговицу…

На обратном пути Пушкин, «по видимому, не страдал, по крайней мере, этого не было заметно; он был, напротив, даже весел, разговаривал с Данзасом (своим секундантом. – Прим. сост.) и рассказывал ему анекдоты».

Карета с раненым подъехала к дому. Камердинер на руках понёс Пушкина по лестнице.

– Грустно тебе нести меня? – спросил Александр Сергеевич.

«Бедная жена встретила его в передней и упала без чувств, – продолжал Жуковский. – Его внесли в кабинет; он сам велел подать себе чистое бельё; разделся и лёг на диван, находившийся в кабинете. Жена, пришедшая в память, хотела войти; но он громким голосом закричал: «N’entrez pas» (не входите. – Прим. сост.), ибо опасался показать ей рану, чувствуя сам, что она была опасною. Жена вошла уже тогда, когда он был совсем раздет». И укрыт.

Приговор

Послали за докторами. Они осмотрели рану, и один уехал за инструментами, а второй – Шольц, остался возле Пушкина.

– Что вы думаете о моей ране? – спросил Александр Сергеевич, – я чувствовал при выстреле сильный удар в бок, и горячо стрельнуло в поясницу. Дорогою шло много крови. Скажите откровенно, как вы находите рану?

– Не могу вам скрыть, она опасная, – ответил доктор.

– Скажите мне, смертельная?

– Считаю долгом не скрывать и того. Но услышим мнение Арендта и Соломона, за коими послано.

Пушкин перешёл на французский язык:

– Благодарю вас, вы поступили по отношению ко мне как честный человек. Надо устроить свои домашние дела.

Шольц спросил:

– Не желаете ли видеть кого из ваших ближних приятелей?

Пушкин взглянул на свою библиотеку:

– Прощайте, друзья!

Шольц перечислил тех, кто уже был в доме.

– Да, но я желал бы Жуковского…

Пушкин хотел, чтобы его гений-хранитель был рядом.

Всё простил

Вскоре появился доктор Арендт. Он был придворным врачом. И когда уезжал, Пушкин сказал ему:

– Попросите государя, чтобы он меня простил (за дуэль. – Прим. сост.); попросите за Данзаса (секунданту грозило наказание. – Прим. сост.), он мне брат, он невинен, я схватил его на улице.

На ночь с Александром Сергеевичем остался домашний доктор Пушкиных Спасский. Раненый просил его:

– Не давайте излишних надежд жене, не скрывайте от неё, в чём дело; она не притворщица, вы её хорошо знаете.

Состояние Натальи Николаевны «было невыразимо; как привидение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал её умирающий муж; он не мог её видеть… не хотел, чтобы она могла приметить его страдания… и всякий раз, когда она входила или только останавливалась у дверей, он чувствовал её присутствие. «Жена здесь, – говорил он. – Отведите её». «Что делает жена? – спросил он однажды у Спасского. – Она бедная безвинно терпит! В свете её заедят».

Пушкин держался невероятно мужественно. Доктор Арендт признавался:

– Я был в тридцати сражениях, я видел много умирающих, но мало видел подобного.

И ещё Пушкин попросил:

– Не мстите за меня! Я всё простил.

«Жизнь кончена!»

Николай I прислал Пушкину письмо, но попросил его вернуть. Там было несколько строк: «Если Бог не велит нам более увидеться, прими моё прощение, а с ним и мой совет: кончить жизнь христиански. О жене и детях не беспокойся. Я беру их на своё попечение».