Мальчик и революция. Одиссея Александра Винтера

Посвящается дочери

Автор выражает глубокую признательность Василию Степановичу Христофорову, руководившему Центральным архивом Федеральной службы безопасности, директору Историко-документального департамента Надежде Михайловне Бариновой и другим сотрудникам Архива и Департамента за помощь и поддержку при работе над книгой.

– Ты нарисовал в этом рассказе много картин, – сказал я.

– Да, – кивнул он, – но они были без начала и без конца.

– Последняя картина имела конец.

– Да, – ответил он, – но какой конец?

– Это был кусок жизни.

– Да, – согласился он, – это был кусок жизни.

Джек ЛондонТропою ложных солнц

Мальчик верил в революцию. Как и многие его сверстники – школьники, гимназисты, студенты. Это была вера в свободу, в борьбу против жирных, богатых и подлых, а еще – тяга к приключениям, в результате которых благородство обязательно побеждало. Этому учили романы Луи Буссенара и Луи Жаколио, Майн-Рида, Жюля Верна, Джека Лондона… Затхлый, удручающе скучный и несправедливый мир приходившей в упадок Российской империи следовало заменить на нечто лучшее. Хуже быть уже не могло. Такая была уверенность.

Слово «революция» казалась волшебным. Баррикады, товарищи, к оружию! Ни шагу назад! Патроны, где патроны?! Умрем, но не сдадимся! Храбрый и отчаянный Гаврош из «Отверженных» Виктора Гюго, Рудин Ивана Тургенева, гарибальдийцы, смельчаки на восставшей Пресне с наганами и охотничьими ружьями против казаков и жандармов… Хотелось быть похожими на этих книжных и реальных героев. Эх! Романтика.

Особенно ждали перемен еврейские мальчики, ненавидевшие антисемитское государство – с его великорусским шовинизмом, чертой оседлости, погромами, охотнорядцами и всей правовой и культурно-образовательной системой, отводившей потомкам Моисея место на задворках общественной жизни. Всё это хотелось сломать, разрушить, истребить.

Александр Винтер был одним из таких мальчиков. Он появился на свет в начале прошлого столетия и светило ему вполне заурядное будущее: гимназия, работа мелким служащим (по стопам отца), женитьба на порядочной и воспитанной девушке, кандидатуру которой придирчиво бы изучили и одобрили родственники, достойное и скучное супружество. Однако революция смешала все карты и подарила совершенно другую судьбу – необыкновенно драматичную, изобиловавшую острыми коллизиями и внезапными, подчас необъяснимыми поворотами.

Недоучившийся гимназист взялся помогать большевикам, стал подпольщиком, пошел на гражданскую войну – добровольцем в Красную армию, был бойцом-самокатчиком, кавалеристом, сотрудником ЧК, потом стал кинематографистом и участвовал в съемках шедевров советского кино, служил в разведке… Трудно сказать, чем бы закончилась эта головокружительная карьера, если бы страна не погрузилась в пучину Большого террора.

Жизнь этого человека воплотила в себе героическое и трагическое время, научившее тому, что большие надежды оборачиваются большими разочарованиями и стремление полностью отречься от старого мира и «отряхнуть его прах с наших ног» до добра не доводит.

Прошлое столетие во многих отношениях оправдало высказывание Василия Ключевского: «Пролог ХХ века – пороховой завод, эпилог – барак Красного Креста». Культовый историк предвидел беспрецедентное по своему размаху военное производство и гонку вооружений, бессмысленные и кровопролитные военные конфликты, геноцид, террор, массовое истребление людей тоталитарными режимами и как следствие – нарастающую угрозу моральной деградации человечества и всеобщей паранойи.

Но революционно настроенному мальчику ничего такого в голову не приходило. Ему была присуща абсолютная убежденность в том, что прежний порядок вот-вот будем сметен с лица Земли и с полным на то основанием можно будет воскликнуть: «О, дивный, новый мир!». Он не подозревал, что жизнь извилиста и коварна, что благими намерениями вымощена дорога в ад и нужно быть очень осторожным со своими желаниями, поскольку они могут сбыться.

Настоящая фамилия Александра Винтера – Кесельман. Моей матери он приходился дядей, а мне – двоюродным дедушкой. Однако воспринимал я его всегда как дядю Шуру. Ведь мама так его всегда называла. И в этой книге он фигурирует как Александр Винтер, Александр Кесельман или просто как дядя Шура.

Несмотря на тяжелые испытания (война, эвакуация), в семейном архиве сохранились его фотографии, несколько листов из общей тетради, в которой он вел дневник, делая записи от случая к случаю, наброски романа, который, судя по всему, так и не успел закончить. А также предсмертное письмо – о том, где и как оно было написано и каким чудом оно дошло до родных, еще будет сказано.

Кое-что о дяде Шуре мне рассказывали мать и бабушка. Правда, мама мало что помнила, когда его не стало, она была еще ребенком. А бабушка не любила ворошить прошлое, тяжело было вспоминать о трагической судьбе брата. К тому же, как и все, кто выжил, она не могла избавиться от страха, остававшегося в крови. Не было уверенности в том, что репрессии и массовые убийства не повторятся. Поэтому старалась лишнего не говорить.

Дядю Шуру расстреляли в Хабаровске в начале 1938 года, после длительных допросов и избиений. В первую волну реабилитации он не попал. Возможно, у прокуратуры и министерства юстиции просто руки не дошли, а после смещения Хрущева в 1964-м эта волна пошла на убыль. Репрессии и все, что с ними было связано, замалчивали. Так что дядя Шура долго оставался шпионом и врагом народа.

Его оправдали в 1992-м, а бабушка умерла за шесть лет до этого.

Помимо семейного архива и воспоминаний близких, эта книга основана на документах из двух следственных дел, которые хранятся в Центральном архиве ФСБ. Одно – московское, датированное 1935 годом, другое – хабаровское. Начато летом 1937-го и закончено в феврале 1938-го. Трудно передать, какое волнение я испытывал, когда приходил в небольшой читальный зал на Кузнецком мосту и листал архивные страницы с сухими, казенными записями. И всё же они проливали свет на бурную жизнь Александра Винтера, бросавшую его от Одессы до Мексики, от Москвы до Дальнего Востока и Китая. Он искал себя, перепробовал разные занятия, в конце концов, вернулся в кинематограф, и кто знает, каких бы успехов достиг, проживи он дольше…

Сегодня хорошо известно, как в годы сталинского режима фабриковались расстрельные дела, как, на наш теперешний взгляд, совершенно дикие, безумные измышления выдавались за святую правду. И все же было мучительно и страшно погружаться в изучение десятков листов допросов, которые лишний раз доказывают, что человека можно заставить сказать все, что угодно и сделать с ним все, что угодно. Вспоминаются слова Джорджа Оруэлла о том, что «лицо для растаптывания всегда найдется» и «всегда найдется еретик, враг общества, для того, чтобы его снова и снова побеждали и унижали».

Кроме протоколов допросов, в архиве ФСБ нашлась автобиография Александра Винтера, отразившая основные вехи его жизненного пути – в том виде, который представлялся ему наиболее подходящим, учитывая жанр подобных сочинений, продиктованных официальной надобностью.

Этот источник, безусловно, важен, но относиться к нему следует с достаточной долей критичности. Казенную автобиографию отличает стремление автора создать о себе максимально благоприятное впечатление у чиновников-кадровиков и начальников разного уровня и сорта. В советские годы, особенно в первые десятилетия, они вчитывались в автобиографии и в анкеты с особым тщанием, придирчиво взвешивали каждое слово и каждую фразу в поисках компромата на авторов. Поэтому приходилось тщательно процеживать информацию перед тем, как запечатлеть ее на бумаге. И понятное дело, многое оставалось «за бортом».

Александр Винтер сочинял свое жизнеописание в мае 1936 года, в перерыве между арестами. Три месяца с небольшим прошли после первой отсидки и чуть больше года оставалось до второй. Он не знал, что ждет его впереди, мог только догадываться, поскольку становилось все яснее, что происходит в стране, так сказать, «куда всё идет», и опасности, подстерегавшие людей с подмоченной репутацией (то есть имевших привод и уже побывавших в застенках НКВД), тоже были яснее некуда. Это побуждало писать предельно осторожно, подчеркивая все выгодные для себя моменты и не заостряя внимание на том, что могло вызвать злорадную улыбку у бдительных проверяющих.

Кроме указанных источников, при работе над книгой были использованы материалы Архива внешней политики Российской Федерации МИД России, очерки Александра Винтера в советско-украинском журнале «Кiно» (выпуски за 1929–1930 годы), мемуарная, научно-публицистическая и художественная литература.

Наверное, жизнь каждого человека по-своему интересна. А если эта жизнь отражает дыхание и ритм эпохи, то она интересна вдвойне и становится частью истории. Это, в общем-то, известные вещи и говорю о них, чтобы объяснить свое решение написать эту книгу и отвести подозрения, будто я руководствовался исключительно родственными чувствами. Хотя не скрою, они сыграли свою роль.

I

Наше счастье юное так зыбко…

Шура Кесельман родился 12 ноября (по старому стилю) 1904 года в Одессе. Семья была небогатой, но и не самой бедной. Отец, Абрам Михайлович, прежде был купцом 2-й гильдии, но потом разорился и служил в конторе Русско-азиатского банка на Ришельевской улице. Сын, заполняя анкеты, предпочитал об этом умалчивать. Слова «банк», «банковский» вызывали идиосинкразию у идеологически подкованных большевиков. Отмечал лишь, что отец, «по происхождению мещанин гор. Могилева на Днепре», с 14 лет переехал в Одессу, «где начал работать на различных службах, начиная от посыльного». Учитывая уровень образования отца (три класса Могилевского народного училища), банковская должность, скорее всего, была низкой. Едва ли должность счетовода или кассира. Родитель мог быть уборщиком, сторожем, даже швейцаром.

Интересное совпадение – Шура, как и его отец, закончил только три класса. Но добился большего. Хотя, это как посмотреть…

В год рождения сына Абраму Михайловичу исполнилось 24 года, а мать была немного старше – 26 лет.

Из автобиографии

Мать по специальности портниха. Работает по данной специальности с 10-летнего возраста. В течение 18 лет преподавала кройку и шитье в профессиональных курсах гор. Одессы. Образования не имеет – неграмотная.

Звали неграмотную портниху Полиной Осиповной.

До революция вся семья жила в Канатном переулке, это самый центр Одессы, только не путать с Канатной улицей. Она пересекала Большую и Малую Арнаутскую улицы, а Канатный переулок шел параллельно и соединял их. В этом переулке, кстати, жил Корней Чуковский, написавший, что там прошла его «мутная и раздребежжонная молодость». Не уверен, что Шура Кесельман назвал бы свою молодость «мутной», но «раздребежжонность» в ней тоже присутствовала, может, даже в большей степени, чем у автора Мойдодыра.

Номер дома был 5-й, квартиры – 6-й. Там, в 1906 году на божий свет появилась сестра Шуры, которую назвали Раисой. Правда, всю жизнь она предпочитала зваться Асей и для всех была Асей Абрамовной, не иначе. Для меня – бабушкой Асей.

Одесса по справедливости считалась многонациональным городом, вовсе не украинским. Находилась на территории Малороссии и основали ее русские военные. В начале XX века там проживало примерно полмиллиона человек, больше трети из них – евреи. Остальные – в основном русские, еще поляки, немцы, греки, турки, кого там только не было…

Солидная численность одесских евреев еще не гарантировала их безопасности. Антисемитизма хватало, погромы случались. Самый крупный произошел в октябре 1905 года, его – без особо жутких подробностей – описал Валентин Катаев в книге «Белеет парус одинокий». После этого страсти улеглись и вплоть до очередной революции жизнь текла относительно спокойно.

C 1914 по 1918 год Шура учился в Одесской 3-й гимназии, расположенной в самом центре города – между Лидерсовским бульваром, улицами Белинского и Успенской. Здание гимназии, построенное по проекту архитекторов Василия Мааса и Демосфена Мазирова, сохранилось и сегодня охраняется как историко-культурный памятник.

Там в разное время учились мальчики, ставшие людьми известными: банкир и меценат Яков Бродский, автогонщик Дмитрий Корони, профессор-филолог Михаил Мандес, медик-эпидемиолог Лев Громашевский… Был среди учеников и Сергей Королев, гений отечественной космонавтики. Гимназия славилась своими преподавателями и качеством обучения.

Шура учился «на средства родителей», так он написал в автобиографии. А приняли его на основе «Положения об устройстве евреев», которое в царской России обрело силу закона в год рождения мальчика. Оно гласило: «все дети евреев могут быть принимаемы и обучаемы без всякого различия от других детей во всех российских народных училищах, гимназиях и университетах». Что ж, спасибо самодержавию. Хотя дискриминация на почве антисемитизма по-прежнему имела место (в том числе в сфере образования), конечно, это был сдвиг к лучшему.

Однофамилец Шуры, поэт Серебряного века Семен Кесельман (который в воспоминаниях Катаева «Алмазный мой венец» выведен как Эскес), учился не в Третьей, а в Пятой гимназии и с антисемитизмом там практически не сталкивался. Говорил: «За все годы учебы я никогда не чувствовал, что я еврей…». Вполне возможно, что Шуре тоже повезло, и ему не напоминали о его происхождении. И подобно своему однофамильцу-поэту (неважно, что тот был значительно старше), он наслаждался жизнью, ведь лучше детства и юности в ней ничего не бывает. Летом гонял с одногодками по улицам, катал обруч, играл в «кремушки», купался, а зимними вечерами грелся в домашнем уюте.

«Наше счастье юное так зыбко в этот зимний, в этот тихий час, словно Диккенс с грустною улыбкой у камина рассказал о нас», – это строки из стихотворения Семена Кесельмана. Наверное, и вправду всё было прекрасно, мило и… зыбко. Детство и юность имеют один недостаток – они быстро заканчиваются. А детство и юность Александра Винтера длились меньше, чем у многих других и прошли по сокращенной программе. В гимназии было восемь классов, а он закончил только три. Тут такие события начались… не до гимназий.

II

Мы красные кавалеристы…

Когда в России победил «исторический материализм», Шуре было 13 лет. В Одессе ему, всем родственникам, да и всему населению хлебнуть пришлось немало. О том, что творилось в Одессе с началом революции, написал Яков Бельский – писатель, журналист, художник и чекист, судьба которого удивительным образом напоминает судьбу Александра Винтера1:

Начало октября 17-го года. Власти в городе нет. Бродят по улицам стайки бежавшего с фронта офицерства. Где-то заседает никому не нужная демократическая дума. За вокзалом шатаются пьяные гайдамаки (так именовали боевиков украинской Центральной Рады, а позже части петлюровцев – А. Ю.)… На Пересыпи идут митинги. Бýхают одиночные выстрелы. Испуганный обыватель носа не кажет. Движутся одиночные красногвардейцы – на Торговую № 4 – там штаб. Искоса поглядывают друг на друга прохожие, друг друга боятся, никому не верят… В двери Одессы стучится Красный Октябрь.

Когда Красный Октябрь достучался и двери открыли, положение не улучшилось, скорее, наоборот. Власть в городе с завидной регулярностью переходила из рук в руки.

«В переворотах не принимал участия в связи с молодостью», с сожалением констатировал Александр Винтер в автобиографии. На самом деле, не совсем так. Революцию мальчишка ждал с нетерпением, как и многие его сверстники, которых будоражили пламенные идеи. Участвовать не участвовал, но дома не отсиживался. Такое было совершенно невозможно.

Сразу после октября 1917-го город попытались захватить прибывшие из Киева эмиссары Украинской народной республики (УНР). Против них выступили части Красной гвардии под командованием большевиков. Первые серьезные стычки произошли уже в декабре, когда самостийники (так называли приверженцев самостийной Украины) на Екатерининской площади расстреляли ехавшего в открытом автомобиле начальника штаба красногвардейцев Моисея Кангуна. Потом стороны договорились о перемирии и даже совместном городском управлении, но ненадолго. В январе 1918-го Центральная Рада официально включила Одессу в УНР и тогда большевики подняли восстание. Ожесточенные бои велись между красногвардейцами, с одной стороны, и гайдамаками – с другой. Самостийников поддержали офицерские добровольческие части и все-таки победу тогда одержали красные.

Шура в тех боях не участвовал, но родители не смогли удержать парня дома. Вместе с приятелями он вырывался на улицы, наблюдая за происходящим. И в дневнике появилась такая запись:

29 января

Ох и влетело мне. Отец драл ремнем, и я кричал сильнее, чтобы он не бил еще сильнее. Хорошо еще что через штаны. Я с утра удрал с Юзеком и Митькой (очевидно, друзья или одноклассники – А. Ю.), с кухни, через окно вылез, а они тоже своих обманули. Мы выскочили на Пушкинскую, потом на Ришельевскую. Прятались в подворотнях и подъездах, потому что отовсюду жахали из винтарей и пулеметов. Треск стоял повсюду. На Полицейской лежали первые мертвые. А еще труп лошади. Пули свистели, а татары с нее прямо там шкуру сдирали. Мясо срезали, в сумки пихали. Торопились. Будут колбасу делать. Вообще, было страшно, но здорово. Мы за красных. В гимназии Миркун (по всей видимости, один из преподавателей – А. Ю.) сказал, что при Центральной Раде все будут учить украинский. А мы древнегреческим и латынью сыты по горло. Еще чего. Когда уже домой бежали, напоролись на желто-синих. Они пьяные были, смеялись и все спрашивали, не жидята ли мы. Юзек поляк, Митька грек, а я сказал, что тоже грек. Ну и они не стали связываться. Обложили матюками и сказали, чтобы домой шпарили.

В январском восстании красные взяли верх, но меньше чем через месяц пришли немцы и австрийцы, а за ними вслед снова украинцы. Одесса вошла в УНР, которую вскоре после переворота в конце апреля 1918-го сменила «Украинская держава» гетмана Павла Скоропадского. С уходом оккупантов гетман сбежал, и Одесса попала под власть петлюровской Директории. Затем началась сплошная чехарда. Власть захватили военный губернатор Алексей Гришин-Алмазов, добровольческие части и французские интервенты, которых потом опять-таки вышибли красные. Однако и красные долго в городе не оставались, потому что подоспел Деникин. Впрочем, и белые удержаться не смогли – красные, поднакопив силенок, вернулись и теперь – уже на годы.

На фоне всей этой военной и политической кутерьмы процветали уголовники и бандиты. Мишка Япончик ловил кайф, а Григорьев, Тютюнник и прочие атаманы становились калифами на час. Жизнь кипела, и люди странным образом как-то выживали.

Зарисовки тогдашней колоритной, но от это не менее ужасной и тяжелой одесской жизни, оставили известные писатели, очевидцы происходившего. Слово Константину Паустовскому:

…После каждого прорыва на фронте Одесса заполнялась дезертирами. Кабаки гремели до утра. Там визжали женщины, звенела разбитая посуда и гремели выстрелы, – побежденные сводили счеты между собой, стараясь выяснить, кто из них предал и погубил Россию. Белые черепа на рукавах у офицеров из «батальонов смерти» пожелтели от грязи и жира и в таком виде уже никого не пугали.

Город жил на авось. Запасы продуктов и угля, по подсчетам, должны были уже окончиться. Но каким-то чудом они не иссякали. Электричество горело только в центре, да и то тускло и боязливо. Белым властям никто не повиновался, даже сами белые.

Три тысячи бандитов с Молдаванки во главе с Мишей Япончиком грабили лениво, вразвалку, неохотно. Бандиты были пресыщены прошлыми баснословными грабежами. Им хотелось отдохнуть от своего хлопотливого дела. Они больше острили, чем грабили, кутили по ресторанам, пели, плача, душераздирающую песенку о смерти Веры Холодной…

А теперь обратимся к «Зеленому фургону» Александра Козачинского:

Так три с лишним года жила Одесса. Пока большевики были за линией фронта, пока они пробивались к Одессе, городом владели армии австро-германские, армии держав Антанты, белые армии Деникина, жовто-блакитная армия Петлюры и Скоропадского, зеленая армия Григорьева, воровская армия Мишки Япончика.

Одесситы расходились в определении числа властей, побывавших в городе за три года. Одни считали Мишку Япончика, польских легионеров, атамана Григорьева и галичан за отдельную власть, другие – нет. Кроме того, бывали периоды, когда в Одессе было по две власти одновременно, и это тоже путало счет.

…

Половиной города владело войско украинской Директории и половиной – Добровольческая армия генерала Деникина.

Границей добровольческой зоны была Ланжероновская улица, границей петлюровской – параллельная ей Дерибасовская. Рубежи враждующих государственных образований были обозначены шпагатом, протянутым поперек улиц.

Квартал между Ланжероновской и Дерибасовской, живший меж двух натянутых шпагатов, назывался нейтральной зоной и не имел государственного строя.

За веревочками стояли пулеметы и трехдюймовки, направленные друг на друга прямой наводкой.

Чтобы перейти из зоны в зону, одесситы, продолжавшие жить мирной гражданской жизнью, задирали ноги и переступали через веревочки, стараясь лишь не попадать под дула орудий, которые могли начать стрелять в любую минуту.

Написано легко, с отличным юмором, но людям, которым пришлось испытать все это на собственной шкуре, конечно, было не до смеха. Для воров и бандитов – раздолье, сил правопорядка, которые могли им противостоять, толком не было. Ни у белых, ни у французов, ни у красных. Грабили и убивали, невзирая на пол и статус жертв. В июле 1919-го обобрали до нитки китайских дипломатов. В архиве МИД России сохранилась их телеграмма в Центральный исполком Китайского союза в Москве (организации, занимавшейся коммунистической агитацией и пропагандой среди китайских иммигрантов и формировавшей из них отряды для участия в гражданской войне на стороне красных) и заведующему Отделом Востока Народного комиссариата по иностранным делам Арсению Вознесенскому:

В четыре часа ночи со второго на третье июля в помещении, предоставленном нам одесским исполкомом, шесть человек подверглись дерзкому ограблению. Забраны свыше двух миллионов казенных денег, документы, вещи. Сидим в одном белье. Настаиваем на самом строгом и срочном следствии и розысках. Ждем ваше срочное распоряжение. Китайский консул Тсу-Шау-Ян, председатель Московского китайского исполкома Чжен-Юн-Куи.

Налетчиков не нашли.

Всякая новая власть начинала с того, что ловила тех, кого считала своими врагами, брала заложников, расстреливала или убивала иными, весьма затейливыми способами. Параллельно, как всегда случается в пору смуты, насиловали, грабили и пускали по миру добропорядочных обывателей. Особенно доставалось евреям, это само собой разумелось.

Фактов много, они известны, но всякий раз оторопь берет, когда перечитываешь документы, которые относятся к тому периоду. Видный большевик и советский деятель Христиан Раковский – он руководил тогда правительством Украинской советской социалистической республики (УССР) и одновременно занимал должность народного комиссара по иностранным делам этой же республики – 14 марта 1919 года адресовал официальную ноту французскому министерству иностранных дел. Именно французское военное командование от имени Антанты на том историческом этапе контролировало юг России, включая Одессу, Херсон и Николаев. Причем, наводя порядок, гуманизмом не страдало, равно как и угрызениями совести.

Вот, что отмечалось в ноте (здесь и далее при цитировании документов орфография, пунктуация и стилистика оригиналов по возможности сохранены):

27 февраля в Одессе расстреляно четверо рабочих, членов профессионального союза строителей. Расстрел произведен конвоем, который их вел, и был совершен среди бела дня на виду прохожих.

…В ночь с субботы на воскресенье 2-го марта в дом № 34, кв. 13 по Пушкинской улице вооруженным отрядом прибывшим на грузовике, было забрано одиннадцать человек, 5 женщин и 5 мужчин, откуда они были увезены к второму еврейскому кладбищу и в двух приемах расстреляны. В числе расстрелянных находится целая семья Лейфман, а именно, старуха мать и две ее дочери, Вера и Геся. Среди расстрелянных женщин несколько принадлежало к профессиональному союзу работниц иглой. Их трупы были привезены в морг, но на другой день во избежание грандиозной демонстрации, имевшей место по случаю похорон четырех убитых раньше строительных рабочих, военные власти тайком их похоронили.

…на улицах Одессы постоянно происходят подобные дикие расправы…

…в ходе зверского акта, совершенного в Херсоне французским командованием, по приказанию которого была собрана беднота из окраин города, стариков детей и женщин заперли в амбаре на пристани и большинство их было сожжено и расстреляно в упор зажигательными снарядами.

…в зоне военных действий союзных войск совершаются ужасы, напоминающие самую мрачную эпоху завоевания Алжира и… приемы Балканской войны.

…Вот что сегодня нам было сообщено официальным представителем Комиссариата иностранных дел Украины, товарищем его и атаманом Григорьевым2 из освобожденного города Херсона… Командующий Григорьев сообщает… “В последние дни греки и французы под командой французских офицеров учинили невероятные зверства. В общем расстреляно до 300 человек, заподозренных в большевизме. Они были загнаны на пристань в амбары, которые были впоследствии облиты горючими материалами и сожжены вместе с людьми. Кроме того, я лично видел шесть трупов рабочих, замученных греками, у одного из них вырезаны губы, язык и глаза, у трех рабочих вырезаны глаза и язык”.

Для полного освещения роли французского командования на Юге Украины нужно упомянуть о действиях союзных ему петлюровских отрядов, устраивавших на пути своего отступления еврейские погромы, из которых самый грандиозный был организован в Проскурове. О характере этого погрома можно судить по напечатанным в одесских газетах письмам о судьбе, постигшей семью Шварцера, где зарезаны жена Шварцера и трое детей, восьми и шести лет и четырех месяцев, две сестры Шварцер и мать их тяжело ранены, отец с дочерью отсутствовали, благодаря чему спаслись от гибели.

Убиты общественный деятель Шильман, учитель Тенебаум Киврик с сыном… женщина юрист Трахтенберг и много других. Убит также Базилийский раввин3 и его два малолетних внука. В течение только 18 февраля были похоронены сотни трупов. После прекращения убийств начались грабежи. Аналогичные погромы в меньших размерах происходили в Ананьеве, Галтве, Житомире, Кременчуге, Полтаве, Озруче, убито 80 человек и в других местностях во время занятия их войсками Директории4. Что же касается насилия и погромов, которые ведет в Бессарабии пользующаяся также исключительным покровительством Франции румынская олигархия, то они уже достаточно известны из ноты, посланной Украинским Советским правительством в начале февраля.

17 сентября 1919 года Раковский радиограммой отправил еще одну ноту – в министерства иностранных дел Великобритании и Франции. Там, в частности, было сказано:

Еврейские погромы, совершаемые бандами Деникина и Петлюры в местностях, захваченных их войсками, уже известны всему миру. Но мы должны отметить, что печальная слава, которая создалась вокруг этих героев Антанты, ничуть не уменьшила их антисемитский пыл. Взятие Киева было ознаменовано двухнедельным погромом, во время которого под предлогом истребления коммунистов и советских служащих, были расстреляны и убиты сотни людей, среди которых целые семьи еврейского происхождения. Особенно пострадали предместья Киева. Даже издающиеся в Киеве газеты не могли скрыть этого, и их страницы заполнены траурными объявлениями.

О том, что белогвардейцы ничем не отличались от других погромщиков, писал Яков Бельский:

И отряды Добровольческой армии катились кроваво-пьяной гурьбой через деревни. Аналогично – “волчата” Шкуро5 громили еврейские лавки и всех подряд убивали при любой попытке неповиновения.

Кесельманы во всех этих передрягах уцелели, хотя приходилось им несладко, как почти всем одесситам. В дневнике Александра Винтера об этом говорится в более поздних записях, датированных 1936 годом. Не исключено, что он собирался написать обо всем этом подробно, но не успел и остались лишь отрывочные заметки:

…жестокости на наш век хватит. С лихвой. Все началось еще тогда, в революцию и гражданскую, когда убивали без разбору. Каждый прожитый день был как подарок. Самое ужасное, что люди привыкли и перестали удивляться при виде смерти и крови.

Важно подчеркнуть, что Шура не просто выживал, затаившись дома и не высовывая носа на улицу. Немного повзрослев, вместе с другими мальчишками и девчонками, создал организацию юных интернационалистов. Так он именовал ее в дневниковых записях. Не исключено, что это была та самая организация, о которой рассказывала в своих воспоминаниях Надежда Улановская6 (как и Шура, одесситка, старше его всего на год) и называла ее – Молодой революционный интернационал, или МОРЕВИНТ. Улановская писала:

Всё прекрасное было связано с революцией. Это про таких, как я, говорилось: «Кто был никем, тот станет всем». Единственное, что меня сокрушало – что не удастся погибнуть за революцию, потому что она уже совершилась. И когда в Октябре оказалось, что за неё ещё надо бороться, я приободрилась.

Такие чувства были характерны и для Шуры Кесельмана.

Улановская рассказывала, как ребята доставали оружие и патроны, как тренировались в стрельбе. А вот что об этом было написано в дневнике Шуры:

15 апреля 1918 г.

Коварж соорудил капсюльный пистолет. Отыскал какое-то старье, какие-то обломки у себя на чердаке, связал проволокой, приладил затвор, который нужно оттягивать двумя пальцами и резко отпускать. Вместо пули в дуло забивает кусочки свинца. Боюсь, что эту штуку разорвет, если он выстрелит.

Коварж – чешская фамилия. Им мог быть один из членов «юного интернационала», возможно, одноклассник Шуры. А разорвало или нет его самодельный пистолет, неизвестно, записей об этом не сохранилось. Зато упоминается, что у самого автора дневника появилось оружие, причем не самодельное. От кого-то из взрослых руководителей организации. Но произошло это значительно позже:

10 февраля 1919 г.

Теперь у меня настоящее оружие. Ура товарищу Андрею!! Я не подведу. Буду биться за счастье всех угнетенных, за всех нас, за мировую революцию.

Кем был товарищ Андрей, какое именно оружие он передал Шуре, не уточнялось. Наверное, револьвер, автоматические пистолеты тогда были меньше распространены. И мы не знаем, пришлось ли пускать это оружие в ход. Вполне вероятно, ведь как раз в то время в Одессе активизировалось красное подполье и Шура и другие революционно настроенные юноши и девушки принимали участие в боевых операциях.

А когда в 1919 году в Одессе установилась советская власть (пока только на короткий срок), подросток Кесельман пошел добровольцем в Красную армию. Был зачислен в 8-й Стрелковый полк 45-й дивизии самокатчиком, то есть бойцом-велосипедистом.

Ему и 14-ти не исполнилось. Ну и что с того? Аркадий Голиков (позже получивший широкую известность как детский писатель Гайдар) тоже пошел в армию в 14-ть, а в 16-ть был уже командиром полка. Шура в командиры не выбился, но повоевать пришлось.

45-я дивизия была сформирована приказом Реввоенсовета 12-й армии от 16 июня – из частей 5-й Украинской советской дивизии и повстанческих отрядов. И приняла участие в ожесточенных боях под Одессой летом 1919-го – отражая наступление белых.

Затем боец Кесельман перешел в знаменитую бригаду «Красных курсантов», сформированную из выпускников Пулеметных курсов, созданных в Москве еще в 1918-м, и местных жителей, вставших под ружье, чтобы защищать советскую власть. Эта часть считалась одной из самых надежных и боеспособных, курсанты стояли насмерть. Отчасти это было результатом боевой выучки, но профессиональной подготовкой могли похвастаться далеко не все. Зато решительности и отваги им было не занимать. Белые их ненавидели и побаивались.

Командир Дроздовской дивизии генерал Антон Туркул в своих воспоминаниях охарактеризовал бригаду курсантов, конечно, негативно, но признавал, что это была серьезная боевая единица:

Курсанты, если это были они, привалили на южный фронт, одурманенные удачами, безнаказанностью, легкостью расправ над восставшими обывателями и крестьянами. Среди них, как мы знали, была революционная учащаяся молодежь; были даже некоторые юнкера и кадеты, сбитые с толку всеобщим развалом и нашедшие в красных военных школах видимость знакомого быта. Но много было и наглой городской черни, которую до революции называли хулиганами.

Это было смешение революционных подпольщиков с городским отребьем, армейскими неудачниками и переметами. Все были, конечно, коммунистами. Это была ядовитая выжимка России, разбитой войной, разнузданной и разъеденной революцией. Это была страшная сила.

Вот так. Сказано с ненавистью, но и с определенным уважением. Страшная сила. И обратим внимание на упоминание «революционной учащейся молодежи», пополнившей ряды курсантов. Как раз к этой категории относился Шура Кесельман.

Туркул красочно и с удовольствием описывал, как дроздовцы громили курсантов под Ореховым (город в Запорожье, в 400 километрах к востоку от Одессы), отмечая при этом невероятные храбрость и упорство этой бригады:

Красные курсанты идут по городу. Они очнулись от утреннего огня. Их второй вал будет яростнее первого. Курсанты идут в атаку с пением. Они переиначили нашу белогвардейскую “Смело мы в бой пойдем за Русь святую»”:

• Смело мы в бой пойдем
• За власть трудовую
• И всех «дроздов» побьем,
• Сволочь такую.....

Потери у курсантов были огромные, еще одно свидетельство Туркула:

На площади, куда мы вышли, мы могли убедиться в страшной силе нашего огня. Площадь была вповалку устлана мертвыми курсантами. Убитые лежали так тесно и такими грудами, точно их швыряло друг на друга. Застигнутые огнем, они, по-видимому, сбегались, жались в кучки, и пулеметы сметали всех.

Шура никаких записей в те дни не вел, не до того было, а позднее написал всего несколько строк:

Орехово стало нашим кладбищем. Нас убивали, мы умирали. Меня оглушило взрывом, а потом завалило трупами. Я очнулся от того, что лицо заливало кровью. Моих раненых и убитых товарищей. Ночью я незаметно выбрался и пошел искать своих.

После неудачи под Ореховым от бригады остался небольшой отряд, который окончательно был разбит под Михайловкой. Героизм и бесстрашие красных курсантов получили широкую известность. О них в 1919 году советские кинематографисты даже успели снять фильм, который назывался «Жизнь красных курсантов».

В конце августа Одессу пришлось сдать – ее заняли отряды ВСЮР, Вооруженных сил Юга России, то есть деникинцы. Но красные оставили в городе подполье, и в числе подпольщиков был бывший самокатчик Кесельман. Возможно, он не успел уйти с отступавшими частями, из-за неразберихи и паники, охвативших ряды красных. Или не захотел расставаться с родными местами. Но наиболее вероятно, что его оставили по решению командования. Поскольку одессит, знал город, имел связи и мог оказать неоценимую помощь товарищам. И опыт подпольной работой у него уже имелся.

Дело, конечно, рискованное, голову сложить было легче легкого. Однако в подпольной работе была своя романтика, а юноша был настроен романтически. Явки, пароли, встречи на конспиративных квартирах… В дневнике это нашло четкое и ясное отражение. Из записей 1936 года:

Как все-таки тогда все было замечательно и чудесно. 20 лет прошло! Какие там сомнения! Надежда, вера, выручка! Мы могли погибнуть каждую минуту, но не колеблясь выполняли любое задание.

Подпольную организацию назвали так же, как бригаду, в которой сражался Шура – «Красные курсанты».

Какие конкретные задания выполнял юный подпольщик, неизвестно, в автобиографии он ограничился лишь упоминанием о своем аресте белыми. Его отпустили «по несовершеннолетию». Повезло, потому что обычно деникинцы не церемонились с красными. Наверняка им было невдомек, что задержанный парень воевал, причем в ненавистной белыми бригаде. Иначе несовершеннолетие никто бы не принял во внимание. Вряд ли можно не доверять свидетельству Константина Паустовского, во время гражданской войны находившегося в Одессе:

Незадолго до взятия города, когда бои с белыми шли уже у Берислава и Перекопа, деникинская контрразведка расстреляла девять молодых большевиков-подпольщиков. Перед казнью их изощренно пытали, и средневековые эти пытки потрясли даже толстокожих одесских обывателей.

…Перед казнью подпольщики написали письмо своим товарищам на свободе. В этом письме были простые и берущие за сердце слова: “Мы умираем, но торжествуем”.

Бывало, красные так же поступали с юнкерами и гимназистами, дравшимися на стороне белых.

Когда части Красной армии подошли к Одессе в январе 1920 года, подпольщик Кесельман не остался в стороне: «Принимал участие… в боях с белыми во время переворота в Одессе». Вместе с ним сражались и другие подпольщики, товарищи-курсанты.

Их отрядом командовал «товарищ Орлов (Лившиц)». Предположительно это Яков Абрамович Лифшиц, бывший заводской рабочий, токарь, который после Одессы участвовал в работе подпольной организации в Киеве, а позже руководил на Украине органами ЧК и даже дослужился до поста председателя Киевского губернского отдела ГПУ (Государственного политического управления, бывшей ВЧК). А в середине 1930-х годов этот красный командир, чекист и подпольщик занимал скромную должность заместителя директора Московского велозавода. Это было понижением после карьерного взлета – последним назначением перед арестом и расстрелом.

В феврале 1920 года советская власть вновь утвердилась в Одессе, теперь уже всерьез и надолго. Однако Шура продолжил воевать. Он вернулся в кадровую Красную армию, уже не самокатчиком, а кавалеристом. Во 2-й кавалерийский полк 41-й дивизии. Был командирован в конную разведку при бронепоездах «Красный крестьянин» и «Умрем или победим». Дрался с петлюровцами. Участвовал в подавлении Галицийского восстания в апреле 1920 году – это был вооруженный мятеж кавалерийского полка Красной Украинской Галицкой армии (КУГА), боевого соединения с причудливой историей.

Сначала Галицкая армия была создана в Западно-Украинской народной республике7 для защиты от поляков, потом сражалась с деникинцами, еще позже перешла на сторону деникинцев, а в начале 1920 года соединилась с красными. Но среди бойцов и командиров этого воинского соединения было много сторонников самостийности и противников советской власти. Сыграли свою роль и грубые методы насаждения большевизма, которые были в ходу у красных. Галичане проявляли недовольство гонениями на священнослужителей, запретом украинской национальной символики и коммунистическими порядками вообще. Советское командование рассчитывало использовать КУГА в войне с Польшей, учитывая давнюю вражду украинцев и поляков. Однако это тоже подлило масла в огонь, потому что на стороне Польши в то время уже сражались петлюровцы, против которых галичане драться не захотели. Словом, мятеж был вызван целым комплексом причин. Вспыхнул он в Подольской губернии, в Тирасполе, но его быстро и жестоко подавили. Недовольных частично разоружили, частично уничтожили.

После подавления Галицийского мятежа юного кавалериста отправили на польский фронт, где ситуация несколько раз радикальным образом менялась. Сначала поляки, точнее, как их тогда называли, белополяки, вместе со своими союзниками петлюровцами наступали и взяли Киев. Потом пошла в наступление Красная армия и едва не захватила Варшаву. Но случилось Чудо на Висле и красные откатились назад.

Описаний боевых действий Шура не оставил, зато весьма эмоционально высказывался на тему антисемитизма и погромов, которые устраивали поляки и петлюровцы. Понятно, что сам он был евреем и не мог остаться к этому равнодушным. Да и воевать пошел во имя пролетарского интернационализма. А антисемитизм тогда переживал необыкновенный подъем.

Из дневниковых записей 1936 года

Ужасающие картины представали перед нашими глазами, когда мы шли на Запад. Прежде я не знал, что люди могут быть такими жестокими. То есть читал об этом, но одно дело читать, а другое увидеть самому. Голого старого еврея, которого посадили на кол и срубили половину черепа. Женщин, изнасилованных и растоптанных в месиво. Их топтали конями. Мне рассказывали выжившие. Детишек, заколотых штыками. Те, кто это делал, не имеет права на жизнь. И мы эту жизнь у них отнимали.

Красноармейцы отлично знали, как жовто-блакитники и польские паны поступали с евреями. Примеров было достаточно. Петлюровцы, свидетельствовал Яков Бельский, грабили население, а еще «звали резать подряд: жидов, попов, офицеров и студентов».

Николай Островский в книге «Как закалялась сталь» (которую сегодня почти забыли, а напрасно) оставил описание погрома, организованного этими борцами за самостийность:

Многим не забыть этих страшных двух ночей и трех дней. Сколько исковерканных, разорванных жизней, сколько юных голов, поседевших в эти кровавые часы, сколько пролито слез, и кто знает, были ли счастливее те, что остались жить с опустевшей душой, с нечеловеческой мукой о несмываемом позоре и издевательствах, с тоской, которую не передать, с тоской о невозвратно погибших близких. Безучастные ко всему, лежали по узким переулкам, судорожно запрокинув руки, юные девичьи тела – истерзанные, замученные, согнутые…

Говоря об отношении к евреям уже не петлюровцев, а поляков, уместно процитировать документ из Архива внешней политики МИД России – показания 45-летней беженки Рахили Гершензон из Вильно, которая уже после окончания советско-польской войны, в июне 1921 года, решила вернуться домой. Решение оказалось опрометчивым.

2-го июня я отправилась с дочерью Верой 19 лет и сыном Михаилом 15 лет с беженским эшелоном, направлявшимся на демарклинию (демаркационную линию – А. Ю.) на подводе. Всего подвод было 144. В отдельных подводах подъехали к заставе, причем между нами было 5 подвод польских и 1 еврейская. Поляки сошли, чтобы предъявить свои документы полякам, которых было 4 человека (3 легионера и 1 офицер). Просмотрев документы, они заявили, что они могут быть пропущены, потому что они были офицеры и спросили: “нет ли между нами жидов”, “не устроили ли вы с жидами коммуны», “мы не признаем жидовских коммун”, “лучше выдайте жидов, не то вы пострадаете”. Тогда я и студент, ехавший с нами, Сюбашевский, выступили вперед и сказали, что мы евреи. Они бросились на нас с криком: “вон, жидовская морда”, “мы вас сейчас расстреляем” и начали избивать нас прикладами. Приказали завернуть подводы и ехать обратно к “милому Троцкому”. Мы сели на подводы и стали отъезжать, но не отъехали и 20 шагов, как они бросились к нам с обыском, велели сбросить все вещи и начался обыск, сопровождаемый ужасными побоями, ругательствами и издевательствами. Особенно цинично и грубо они относились к моей дочери. Только боязнь быть расстрелянной удержала меня от протеста. Забрав все, что было хорошего, не исключая и денег, велели собраться и с криком и свистом провожали нас с версту и пугали нас, что расстреляют нас в пути как собак. Спасло нас то обстоятельство, что они начали раздел наших денег, а мы тем временем ускакали. Об отношениях их к студенту нужно отметить то, что, обыскивая его и не найдя денег, они спустили ему 2 пощечины и стали его избивать прикладами.

По дороге мы встретили много бежавших евреев, которых собралось 14 человек, среди них 2-е русских, которые бежали в ужасе от польских издевательств, бросив все свои вещи, ибо подвод нельзя было найти. Те, которые находились там некоторое время, рассказывают еще больше ужасов: целыми ночами они ходят со свечой и ищут между беженцами “жидов”, причем если находят, раздевают догола и заставляют плясать по лесу и петь польские песни.

Приведенный эпизод – это свидетельство еще «гуманного» отношения, во многих случаях живыми евреям уйти не удавалось. И красные бойцы-евреи мстили за своих сородичей. В общем, Шуре Кесельману были близки строки конармейской песни, которую сочинил Алексей Сурков: «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки».

Кстати, насчет атаманов – наш герой успел повоевать и с ними. Он принимал участие в операциях по ликвидации отрядов атаманов Юрия Тютюнника и Семена Заболотного.

Боевые действия против Тютюнника разворачивались на территории Украины, в ходе советско-польской войны и в первые годы после ее окончания. Тютюнник, вопреки тому, что писали о нем советские авторы, не был обыкновенным бандитом. Прапорщиком успел повоевать в Первую мировую, затем командовал украинскими частями, подчинявшимися Украинской народной республике, перешел на сторону Красной армии, но в конце концов поднял восстание против большевиков и вновь переметнулся к украинцам, сотрудничал с Петлюрой и поляками.

В 1923 году, после нелегального перехода Тютюнником советско-польской границы, чекисты его арестовали. Атаман признал советскую власть и остался на свободе, получив возможность жить в Харькове и преподавать в Школе красных командиров. В 1929 году чекисты все-таки не удержались и арестовали его во второй раз (под предлогом, что тот якобы вступил в «украинскую военную организацию») и год спустя расстреляли.

Что любопытно, во второй половине 1920-х годов (до своего ареста) Тютюнник познакомился с Александром Кесельманом, бывшим кавалеристом, громившим его отряды. К тому времени тот уже работал в кино, а Тютюнник тоже увлекался кинопроизводством.

Для начала бывший атаман снялся (сыграл самого себя) в политико-пропагандистском фильме 1926 года с оригинальным названием – «П.К.П.» Эта аббревиатура расшифровывалась как «Пилсудский купил Петлюру». «П.К.П.» считается первой советской кинокартиной на историко-революционную тему, с масштабными батальными сценами. Кроме того, она отражала работу органов ЧК, тоже впервые. Ничего подобного в советском кино прежде не снимали. По сюжету объединенное войско поляков и петлюровцев вторгается на территорию советской Украины, вражеское подполье готовит провокации, диверсии и восстание. Но агрессии в конце концов дают отпор, а затаившихся врагов обнаруживают и уничтожают.

Кроме Тютюнника, в «П.К.П.» начал сниматься Григорий Котовский, тоже в роли самого себя. Но карьера лихого красного командира оборвалась в самом начале съемок – он был убит при загадочных обстоятельствах, и его роль пришлось отдать актеру Борису Зубрицкому.

Примечательно, что сценарий «П.К.П.» написал Яков Лившиц, тот самый, который командовал красными курсантами.

А Тютюнник какое-то время продолжал свою деятельность в кино и выступил соавтором сценария фильма Александра Довженко «Звенигора». Эта лента стала не менее сенсационной, чем «П.К.П.», интерес к ней был огромен. Снимались все эти ленты на Одесской кинофабрике, и Александр Кесельман хорошо знал всех членов съемочных групп и общался с ними. Вот так, спустя годы после гражданской войны удивительным образом пересеклись пути бывшего красноармейца и украинского атамана.

В отличие от Тютюнника, Заболотный при жизни к кино имел весьма косвенное отношение и если встречался с Шурой, то только на поле боя и не обязательно лицом к лицу. В современной украинской историографии этот атаман позиционируется сугубо положительно, как борец за национальное освобождение Украины, бившийся и с белыми, и с красными «за счастье народное». В действительности он мало чем отличался от других атаманов, сеял смерть и разрушения и особенно доставалось – как водится – евреям.

Подобно Тютюннику, он короткое время помогал красным, но затем переметнулся к петлюровцам и полякам – хотя главным образом грабил и убивал ради наживы, под лозунгом войны с «жидовской коммунией». Яков Бельский, как и Александр Кесельман принимавший участие в боях с Заболотным, написал об этом:

От Одессы до Балты (административный центр Балтского округа Подольской губернии, где бесчинствовал атаман – А. Ю.), по высокому левому берегу Днестра и в местечках южной Подолии помнят тягучее и зыбкое как туман имя – Заболотный.

Его хорошо помнит еврейская нищета этих краев, сотни сирот, вдов и калек.

Груды развалин на улицах Балты, с обгорелыми остатками оклеенных обоями стен, пустые и черные, как глазницы черепа, окна – все это следы лихих казацких набегов, память, оставшаяся жителям о Семене Заболотном.

В конце концов Заболотного настигли и окружили – он сдался и был казнен. А спустя несколько лет о борьбе с ним и его бандой был снят фильм «Лесной зверь» – на той же Одесской кинофабрике.

Какой след оставили годы революции и гражданской войны в душе молодого человека, чье детство и юность так рано закончились? Он сражался с классовыми врагами, убивал и его хотели убить. Видел всё, что несла с собой война: грязь, смерть, пренебрежение человеческой жизнью, которая ни во что не ставилась… У многих после таких испытаний душа черствела, рождая уверенность в том, что «вся-то наша жизнь есть борьба», что любые проблемы можно и нужно решать силой, невзирая на обстоятельства, мол, нечего щадить своих врагов, всё дозволено.

«И сердце вечно наготове шагнуть за тайную черту, почуять вкус соленый крови и бросить душу в темноту». Это строки из стихотворения Семена Кесельмана «В походе». Они в какой-то мере отражают чувства людей, которые прошли сквозь ад революции и гражданской войны. И готовы были идти дальше, сметая всё на своем пути. Однако Шура Кесельман не сумел органично встроиться в эту когорту. Точнее, пытался, но всякий раз неудачно, как видно, не хватало ему железной решимости, беспощадности и убежденности в своей правоте, присущих иным товарищам по борьбе.

III

Толковое Чека

Александр Кесельман демобилизовался в конце 1920-го или в начале 1921 года. Тогда же Одесский губком8 КСМУ (Коммунистического союза молодежи Украины) командировал его в Одесскую губчека. То есть в одесское губернское отделение Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Решение принимал один из руководителей городской комсомольской организации Арнольд Владимирович Арнольдов: впоследствии он занимал важные хозяйственные посты, был заместителем директора Торгсина9, управлял пушной конторой на Дальнем Востоке, а 1937-м был арестован и расстрелян.

Итак, шестнадцатилетний парень пришел на работу в ту самую ЧК, которая еще совсем недавно, летом 1919 года, наводила ужас на жителей Одессы. Герой Исаака Бабеля в «Конармии» с мрачновато-сардонической усмешкой назвал это заведение «очень толковым», намекая на ту основательность, с которой чекисты ликвидировали «контру». История одесской «чрезвычайки» отражена в литературе, еще в советские времена эту тему затронул Валентин Катаев – в повести «Уже написан Вертер». Название было взято из стихотворения Бориса Пастернака:

«Вертера» впервые опубликовал журнал «Новый мир» в 1979 году и это стало сенсацией. В те годы цензура успешно душила «разумное, добро, вечное» и ограждала советского читателя от малейших намеков на то, что в эпоху революции и гражданской войны красные не только восстанавливали справедливость, заботились о сиротах и вдовах и раздавали подарки, но и совершали другие, совершенно чудовищные вещи. Вся подобная тематика табуировалась. А из «Вертера» можно было узнать, как убивали чекисты ни в чем не повинных узников – в гараже, предварительно раздев догола, не отделяя мужчин от женщин. Как заводили мотор, чтобы снаружи не было слышно звука выстрелов и криков людей, обреченных на смерть. Конечно, маститый писатель не ставил своей главной целью живописать зверства ЧК, тема его повести гораздо шире, она насыщена размышлениями «о времени и о себе».

А самые правдивые и откровенные документальные свидетельства о том, что творилось в одесской губчека, содержатся в книгах С. П. Мельгунова («Красный террор в России») и Н. И. Авериуса («Одесская “Чрезвычайка”: Большевистский застенок»).

После прихода в Одессу белых в августе 1919 года был сделан документальный фильм «Жертвы Одесской чрезвычайки», в котором показали сотрудников и сотрудниц ЧК и трупы убитых ими людей со следами истязаний. А крупный дореволюционный режиссер Петр Чардынин поспешил поставить игровой фильм «Ужасы одесской чрезвычайки». Пресса анонсировала его следующим образом: «Драма, рисующая ужасы одесской чрезвычайки, по сценарию художника Жеминского, лично пережившего все ужасы Ч. К.». По всей видимости, это кинопроизведение осталось незавершенным или не успело выйти на экран в связи с очередной сменой власти. Но что любопытно – съемки велись как раз в то самое время, когда Шура Кесельман принимал участие в работе революционного подполья. А позже, уже в мирные двадцатые, он сталкивался с Чардыниным (этот режиссер благополучно работал при советской власти – его не тронули и даже хвалили) на киноплощадках в Одессе и Ялте.

Сегодня упоминание о том, что человек работал в одесской ЧК, сразу бросает на него тень, возникает желание заявить, что он один из «палачей». Но в случае с Шурой Кесельманом не стоит торопиться с выводами.

Во-первых, он пришел по распоряжению комсомола и вряд ли мог отказаться. И маловероятно, что имел полное и адекватное представление о методах работы Чрезвычайной комиссии.

Во-вторых, к началу 1920-х годов, когда гражданская война в европейской части страны закончилась, одесская «чрезвычайка» изменилась. Это не значит, что чекисты превратились в ангелов и в обращении с арестованными соблюдали «социалистическую законность» (она особо никогда не соблюдалась), или тем более презумпцию невиновности. На всех этапах советской истории классовая борьба диктовала свои правила. Что же говорить о том времени, когда только-только закончилась братоубийственная и кровопролитная гражданская война. Но жестокости и садизма в деятельности ЧК в 1920-е годы все-таки стало меньше.

В-третьих, преследуя социально чуждые элементы, чекисты одновременно вели борьбу с настоящими бандитами и преступниками, которые терроризировали население. Именно этим занимался Шура Кесельман. Его определили в «секретный подотдел», в опергруппу «по разведке» и вдобавок поручили вести информационную работу. Сам он называл свои тогдашние должности так: «комиссар и оперуполномоченный по разведке» и «помощник уполномоченного по информации». В его функции входил сбор сведений о «преступных элементах» в том числе с помощью агентурной разведки. То есть речь шла о розыскных мероприятиях. «В секретный подотдел входили разведка, осведомление, оперативная часть, сельская разведка, организованная для осведомительной связи с деревней», – отмечает историк И. Н. Шкляев.

В процедурах дознания, нередко сводившихся к выколачиванию из арестованных нужных показаний, Кесельман не участвовал. Помню, как бабушка Ася с кем-то говорила по телефону, точнее, не говорила, а яростно кричала в трубку: «Не делал он этого! Не делал! Никого не убивал, слышишь?! Ясно тебе?! Он был другой, не мог, никогда. И работу имел другую, не “убийственную”».

Слово «убийственную» я очень хорошо запомнил, хотя в целом ничего тогда не понял. Поскольку мал был и постеснялся спросить. Это было, наверное, в середине или начале 1960- х, когда бабушка с дедушкой переехали в Москву из Киева и поселились в коммуналке на улице Правды. Вот там я и стал невольным свидетелем этого телефонного разговора. Историей семьи я еще мало интересовался, и только много позже сложил два и два, догадавшись, что речь могла идти о дяде Шуре и его работе в Одесской ЧК.

Одно время он служил под началом Ивана Васильевича Кравченко, являвшегося председателем губчека и одновременно руководившего ее Секретно-оперативной частью (тем самым секретным подотделом). Настоящая его фамилия была Пахомов, Кравченко – псевдоним, от польского слова «кравец», то есть портной. Он начинал свою деятельность портным, но революция вынудила сменить профессию.

А личностью был примечательной. Его изобразил Валентин Катаев, с некоторой иронией, в книге «Траве забвения»: «довольно суетливым человечком лет тридцати с внешностью мелкого ремесленника, каковым он в действительности и был до революции – типичный русский портной-неудачник в ситцевой рубашке и жилетке с сине-вороненой пряжкой сзади, с яростно веселым выражением коротконосого плебейского лица, истерзанного ненавистью к классовым врагам, которых он поклялся всех до одного уничтожить, стереть с лица земли, не зная ни пощады, ни жалости, ни устали».

Кравченко не имел отношения к мастерам заплечных дел. Его задачей было выявление петлюровского и польского подполья, обезвреживание диверсантов, лазутчиков и бандитов, переходивших через границу. И Александр Винтер в своей автобиографии и во всех анкетах не упускал возможности подчеркнуть, что в губчека он подчинялся лично Кравченко.

На первых порах начинающий чекист работал в Одессе, потом в городе Вознесенске (в 148 километрах от Одессы), куда его командировал «лично прокурор Одессы тов. Туран10». Там должность, на которую назначили Шуру, была примерно такой же, как и в Одессе: «секретарь разведки Секретного подотдела».

В то время он свел не одно полезное знакомство с высокопоставленными сотрудниками Одесской губчека. С Семеном Западным (настоящая фамилия которого, была Кессельман, с двумя «с», а так не отличалась от фамилии Шуры), с Сергеем Барминским и Абрамом Лиманом. Позже их пути снова пересеклись на Дальнем Востоке.

Из губчека Шура ушел в конце 1922 года. Почему? Сам он ссылался на болезнь.

Из автобиографии

Заболел тифом в самой тяжелой форме, последствия, после чего, остались по сей день. Был демобилизован и направлен в Одессу.

То, что эта вполне нейтральная и понятная причина приводилась в автобиографии, было вполне логично и разумно. В официальных документах не следовало писать ничего такого, что наталкивало бы чиновников на неуместные и далеко идущие выводы. Но свою роль сыграло не только состояние здоровья. В конце концов юноша выздоровел и мог сразу вернуться в такую престижную организацию, как ЧК, однако возвращаться не стал. Принадлежность к «органам» гарантировала высокий социальный статус, материальное обеспечение, власть над людьми. Всем этим он пренебрег, по крайней мере, на время.

На принятое решение повлиял уход Кравченко из одесской губчека с переводом в Киев, где он погиб в перестрелке с петлюровцами. Его место занял Леонид Заковский, известный своей нечистоплотностью, корыстолюбием и садистическими наклонностями. Он лично участвовал в допросах, избивал и изощренно пытал арестованных.

Из дневника, 15 декабря 1922 года

К З. привели старую польку. У нее в доме атаман Батлук с кем-то встречался. Говорила, что с мужчинами и с женщинами. За это ей платили. С кем именно не знала, на время встреч ее запирали в подвале. З. ей не поверил, приказал раздеть догола и высечь. Старуха так ничего и не сказала.

Ее вытолкали на улицу, голую, в крови. Одежду швырнули следом. Она что-то причитала и пела. Наверное, сошла с ума.

По всей видимости, рокировка с Кравченко произошла вследствие интриг Заковского, хотевшего занять его должность. Таким образом, обстановка в губчека коренным образом изменилась, и оставаться там Шуре совсем не улыбалось. Даже если его самого не заставляли выбивать признания из подследственных, сама мысль, что кто-то занимается этим в соседней комнате, делала работу в губчека неприемлемой.

Вообще, по натуре он был человеком достаточно мягким и творческим. Много читал, занимался самообразованием. Подобные качества могли ему помочь стать хорошим оперативником, разведчиком (вкус к разведывательной работе он почувствовал), но не костоломом. Так что под началом Заковского он пробыл недолго и из «органов» ушел.

Нечто похожее произошло с Яковом Бельским, работавшим в той же одесской губчека и, вполне возможно, встречавшегося с Кесельманом. Свой уход Бельский объяснял тем, что он «не был создан для чекистской работы, его раздражали постоянные тайны, не по нутру была охота на людей, даже когда они этого заслуживали». Бельский, как и Винтер, службе в ЧК предпочел творческую деятельность. Если Винтер занялся кинопроизводством и киноведением, то Бельский – литературой и журналистикой. Но контакты с прежней службой оба поддерживали, считали это полезным и важным для выживания в советских условиях. Хотя вышло совсем иначе. Бельского расстреляли немного раньше, чем дядю Шуру – 1 ноября 1937 года.

С уходом из губернской ЧК в жизни Александра Кесельмана наступил переломный момент. Война закончилась, из «органов», хотя это была ответственная и хорошо оплачиваемая работа, он ушел, что дальше? Он переживал, чувствовал себя неприкаянным, мучился сомнениями в правильности всего того, что до сих пор делал.

Тем более, что времена наступили зыбкие, не совсем понятные. Страна претерпевала удивительные и тревожные метаморфозы. Исчезала романтика первых революционных лет, на смену ей приходила приземленная реальность НЭПа (Новой экономической политики). Вновь хорошо себя почувствовали «буржуи недорезанные». А тут еще склоки в правящей коммунистической партии – то одна оппозиция, то другая, непонятно, кому было верить. И веры у юноши могло поубавиться – не в революцию (в нее он верил всю жизнь), а в советскую систему, стержневыми основами которой являлись органы госбезопасности, партия и комсомол.

В 1922 году он вышел из комсомола. «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым» – это оказалось не по его части.

Из автобиографии

C 1919 по 1922 г. был членом одесской организации КСМУ. Выбыл механически.

Что значит «механически»? В то время такой термин был в ходу. Когда речь шла о пребывании в рядах кандидатов в члены партии, он применялся в случае, если срок истек, а в действительные члены кандидата не приняли. В комсомоле он мог означать выбытие по возрасту. Однако в соответствии с первым уставом организации в нее принимали юношей и девушек в возрасте до 23 лет. А Шуре было только 18, и он вполне мог в ней оставаться. Скорее всего, он просто утратил интерес к комсомольским делам. Перестал принимать участие в мероприятиях, ходить на собрания, платить взносы.

А в Коммунистической партии никогда не состоял. Правда, позднее настойчиво подчеркивал, что, хотя членом Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) не был, родственники его, двоюродные братья, были партийными.

Несколько слов об этих двоюродных братьях. Они действительно были партийными, причем «сильно партийными». И людьми безусловно влиятельными.

Наум Осипович Орлов являлся ближайшим соратником и помощником командарма, героя гражданской войны Ионы Якира и дослужился до должности заместителя начальника Политуправления Киевского военного округа. Якир в 1935–1937 годах командовал войсками округа.

Даниил Осипович Орлов являлся секретарем Проскуровского горкома ВКП (б). К сожалению, не удалось уточнить, в какие именно годы, но то, что это были тридцатые, не вызывает сомнений.

Был и третий двоюродный брат – Натан Яковлевич Елагин, в 1930-е годы – секретарь Змиевского горкома партии. Дополнительные сведения о нем разыскать не удалось.

На самом деле, большой близости с такими видными деятелями не было ни у дяди Шуры, ни у его родителей, ни у сестры Аси и племянницы Аллы, моей матери. Вспоминая детские годы, она говорила, что Наум Орлов не очень радовался родству с ними, так как все Кесельманы были беспартийными. Один раз состоялся семейный поход на обед к Орловым, и Наум Осипович, как вспоминала мама, поглядывал на гостей без особой теплоты, даже неприветливо, почти не разговаривал с ними. Что тут скажешь – «о времена, о нравы».

Итак, Шура распрощался с чекистами и комсомольцами. В комсомол уже не возвращался, а вот с бывшими коллегами по Одесской губчека сохранил хорошие отношения, не зачеркивая для себя возможности сотрудничества с ними в будущем. Мало ли как жизнь могла сложиться.

С чекистами общалась и его сестра Ася. До замужества она была вхожа в компанию одесских писателей, поэтов и художников (туда в частности, входили Эдуард Багрицкий и Сергей Бондарин). Так вот, в этой компании появлялись и чекисты, живо интересовавшиеся настроениями «властителей дум». Среди чекистов выделялся Дмитрий Николаевич Медведев, занимавший должности Уполномоченного Одесской ЧК, начальника Секретного отдела Одесского ГПУ и другие, не менее высокие и важные. В годы войны он прославился как один из организаторов партизанского движения, работавший со знаменитыми разведчиками – Н. И. Кузнецовым, Н. В. Струтинским, А. В. Цессарским и другими.

А Шура искал себя. На пару месяцев осел в Одесском курортном управлении (КУРУПР – прелестная советская аббревиатура) заведующим клубным сектором. Длилось это недолго, тем более, что в какой-то момент нового сотрудника мобилизовали по решению районного бюро комсомола для работы в Подольской губернии. Речь могла идти о борьбе с бандами (военный опыт у бывшего кавалериста и чекиста имелся), подавлении крестьянских волнений или изъятии церковных ценностей.

После Подолии в КУРУПР он уже не вернулся. Как можно предположить, жаждал найти профессию по душе, вдохновляющую, открывающую новые горизонты. И остановил свой выбор на кино, которое в двадцатые годы бурно развивалось в СССР, в том числе на Украине. Легко предположить, что Шура заинтересовался этим самым современным тогда видом искусства еще в детстве, до революции (кто же им не интересовался), и позже этот интерес не угас. В любом случае это была крутая жизненная перемена, но в те времена перемены никого не удивляли.

Из автобиографии

В 1923–1924 гг. поступил на специальные курсы при Всеукраинском фото-кино управлении (ВУФКУ) и успешно их закончил по специальности кино-администратора.

ВУФКУ появилось в 1922 году и существовало в течение 8 лет. За это время удалось добиться невероятного подъема советского кино на Украине и создать современные киностудии в Одессе и Киеве. Начинать приходилось с нуля, грамотных специалистов не хватало, и для их подготовки и организовали те самые первые курсы, на которые записался Александр Кесельман.

О том, что они собой представляли, подробно рассказано в работе киноведа В. Н. Миславского «Становление кинематографического образования в Украине (1916–1929)»:

Более или менее стабильно смогли просуществовать “Государственные кинокурсы” под руководством Б. Лоренцо, организованные в Одессе в марте 1923 года Одесским окружным отделением ВУФКУ и Одесским губернским отделом профессионального образования (Губпрофобр). В декабре 1922 года сообщалось, что при ВУФКУ будет открыта школа кинематографического искусства, в которой “теоретические занятия по обширной программе будут дополняться здесь же практическими занятиями в снимках одесских павильонов, с участием учеников в картинах и т. д.”

По замыслу организаторов, эти курсы должны были “подготовить новый кадр деятелей кинематографии, знакомых с новейшей кинотехникой, с принципами экранного искусства, с задачами советской кинопромышленности и производства среди путей возрождения украинской кинематографии, завоевания ею европейского рынка и, что еще важнее, превращения её в мощное орудие социальной агитации и широкого просвещения трудящихся”.

Открытие курсов совпало с наращиванием кинопроизводства в Одессе. Программа обучения была рассчитана на 8 месяцев, практические работы (участие в съёмках, лабораторные, операторские и др. занятия на фабриках) – на 4 месяца. В числе преподавателей значились проф. Б. Варнеке, Б. Лоренцо, Н. Салтыков, Е. Славинский, Схоцкий и др. Курс занятий состоял из девяти предметов: 1. Пластика, танцы. 2. Введение в искусство актёра. 3. Мимодрама. 4. Мимика. 5. Искусство экранного актёра. 6. Грим. 7. Техника кинематографии. 8. Гимнастика. 9. Политграмота.

Курсы возымели успех, и в июле был объявлен приём в параллельную группу. Также было объявлено о начале цикла лекций на тему: “Искусство и кино”, “Задачи советского кинопроизводства”, “Организация кинопромышленности”. Для чтения лекций и руководства художественной работой курсантов были приглашены В. Гардин, П. Чардынин и Ширвиндт. В октябре, по сообщению прессы, студийцы были заняты в съёмке картины “Дыхание новой жизни” и практиковались на Механическом заводе. В ноябре “Государственные кинокурсы” получают дополнительное ассигнование, и утверждается новый состав преподавателей, приступивших к работе в декабре: проф. Б. Варнеке (введение в искусство), Рыков (политграмота), Б. Лоренцо (мимика и мимодрама), В. Гардин и П. Чардынин (экранное искусство), Панов (грим), Е. Славинский (кинотехника), Яковлева (пластика и танцы). Также в ноябре был открыт класс кинотехников и начат приём в новую группу.

Из этого следует, что процесс обучения на курсах ВУФКУ был поставлен достаточно основательно, однако у Александра Кесельмана на этот счет сложилось иное мнение, диаметрально противоположное, и о курсах у него остались не самые лучшие воспоминания. Возможно, причиной был юношеский максимализм, с которым он отметал всё старорежимное, а курсами руководил Борис Лоренцо – критик и педагог старой школы. Занятия тоже вели крупные деятели театра и кино дореволюционной России. Шура называл их «корифеями прошлого», вкладывая в слово «корифей» отрицательный смысл. О творчестве Гардина и Салтыкова он спустя пять или шесть лет отрицательно отозвался в очерке «На заре кинематографа», в котором вообще, можно сказать, камня на камне не оставил от первых курсов ВУФКУ:

Советская кинематографическая смена тоже поначалу готовилась под руководством ермольевских мастеров11 и корифеев. В гостинице “Московская” в Одессе, в помещении бывшей биллиардной, размещалась первая учебная студия ВУФКУ, смахивавшая на школу танцев. Кроме фокстрота, который только что пришел к нам с Запада, в школе ничему не учили. Киноискусство пытался преподавать корифей Салтыков12, который уже сходил с экрана.

О покойниках (Салтыков умер в 1927 году – А. Ю.) принято говорить или хорошо, или никак, но возьму на себя смелость утверждать, что обучение удавалось только когда учитель был пьян в меру, а не когда напивался до умопомрачения. В совсем же трезвом состоянии он не находился ни при каких обстоятельствах. Если же был недостаточно пьян, а занятий в тот час не было, то специально отыскивал своих учеников, чтобы одолжить пять рублей, обещая взамен все возможное кино-счастье. Вот как в то время готовилось киносмена.

Наверное, не все было идеально на курсах, но сомнительно, чтобы они были целиком бесполезными, как заявлял бывший подпольщик, кавалерист и чекист. Возможно, ему было трудно заниматься и не получалось найти общего языка с преподавателями, особенно с Салтыковым, с которым, очевидно, отношения категорически не сложились. И что в «сухом остатке»? Слушателю курсов вручили диплом кино-администратора, а вот из-за возникших проблем в ходе обучения полезными связями обрасти он не сумел, и именно это, скорее всего, могло помешало ему устроиться на Одесскую кинофабрику. В то время она уже функционировала и понятно, что каждому выпускнику хотелось туда попасть.

Однако не получилось. Молодому киноработнику доставались только «разовые работы». Его приглашали на съемки фильмов «Рассказ о семи повешенных» (по рассказу Леонида Андреева) и «Призрак бродит по Европе», которые ставили крупные дореволюционные режиссеры – Петр Чардынин с Николаем Салтыковым и Владимир Гардин. По всей видимости, не в качестве кино-администратора, а на какие-то совсем низшие должности (типа «подай-принеси»). Возможно, эти первые опыты оказались неудачными из-за неуживчивости начинающего киноработника и его критического отношения к постановщикам в связи с их старорежимностью. Об этом еще будет сказано.

В общем, стабильности не хватало, в штат кинофабрики выпускника не брали. Не помогло и членство в профсоюзе советских учреждений, в который Александр Кесельман вступил в 1923 году (членский билет Н0181195). Всё это обескураживало, побуждая заняться чем-то совершенно другим. И в 1924 году в его жизни наступает очередная неожиданная перемена: он уезжает за границу, а именно – в Мексику.

IV

Мексиканец

Получить загранпаспорт и вырваться за пределы СССР всегда было делом чрезвычайно сложным. Советские власти смертельно боялись, что граждане увидят, как живут в зарубежных странах, и у них пропадет желание строить социализм на родине. На все это накладывались традиционная шпиономания, страх перед всем иностранным.

Каким образом, под каким предлогом удалось покинуть страну Александру Кесельману? Версия, изложенная им в автобиографии, не слишком убедительна:

Из автобиографии

Закончив курсы в августе 1924 года и не попав на работу на фабрику, я решил повидать свет и имея возможность благодаря допризывному возрасту получить паспорт, получил таковой в Одесском Интуристе в Губисполкоме, и в ноябре 1924 года выехал в Мексику, где пробыл до июня 1926 года, т. е. до момента призыва в Красную армию.

Повидать свет – вполне естественное желание, многих манили дальние страны. И что? Пошел, подал заявление на загранпаспорт – и готово? Словно дело происходило не в 1924 году, а спустя 100 лет. С трудом верится, что в 1920-е годы, можно было запросто зайти в Губисполком (Исполнительный комитет Губернского Совета народных депутатов), в отдел Интуриста, попросить паспорт и сделаться его счастливым обладателем на законных основаниях.

Смущает и попытка увязать выезд за рубеж с допризывным возрастом. Это как – призыв в армию являлся главным препятствием для выезда? То есть до службы или после службы в РККА – пожалуйста, флаг в руки? Вперед, в Мексику, Францию, США, Египет… Увы, ничего общего с исторической действительностью.

Поэтому Александр Кесельман лукавил, не желая рассказывать о том, как на самом деле ему удалось сесть на пароход, отправлявшийся в мексиканский порт Веракрус. А в 1937 году, отвечая на вопросы следователей НКВД, сказал, что уехал «нелегально», правда, не уточняя, как именно осуществил такую операцию.

Что значит «нелегально»? Прокрался на корабль и спрятался в грузовом трюме и сидел там до самой Мексики? Маловероятно. Хотя бы потому, что, прибыв на место, явился в советское консульство с вполне легальным паспортом. И позже подчеркивал, что, находясь в Мексике, «с первого и до последнего дня» состоял на учете в консульстве. Такие вещи легко проверялись. Поэтому исходим из того, что он покинул родину не тайком, а нормальным образом, как и прочие пассажиры океанского лайнера.

В автобиографии он не указал на весьма существенное обстоятельство – что направлялся в Мексику не просто «повидать свет», а к родственникам. Его родной дядя Наум Михайлович, брат отца, эмигрировал туда в начале гражданской войны.

К сожалению, не удалось выяснить, чем именно занимался на чужбине Наум Михайлович, но там он разбогател, женился и, в общем, неплохо устроился. Об этом мне рассказывали мать и бабушка. И в документах ФСБ есть упоминание: «в 1924-1926 гг. Александр Кесельман проживал по приглашению родственников в Мексике, где работал шофером».

А то, что в автобиографии, а также в анкетах и в дневнике о существовании мексиканских родственников умалчивалось, понятно. Чем ближе подступал Большой террор, тем опаснее было признавать наличие родственных (и любых иных) связей за пределами Советского Союза.

Середина 1920-х годов считалась относительно либеральным временем – разгар НЭПа, возрождение частной собственности… Но даже тогда попытка покинуть СССР для обыкновенных смертных могла иметь неприятные последствия, привести к аресту, ссылке или отправке в лагерь.

Вот случай, который относится как раз к тому периоду. У атташе японского посольства в Москве Миуры была учительница русского языка, по всей видимости, милая барышня, с которой атташе сблизился и, получив назначение в Китай (в консульство в Мукдене), не захотел расставаться с девушкой. Учительница подала заявление на загранпаспорт, и ее тут же арестовали. Знакомство с дипломатом не помогло, а может, и усугубило ее положение.

Даже много позже, в 1960-е – 1980-е годы, когда внутриполитический климат смягчился, из страны в подавляющем большинстве случаев (если речь не шла о дипломатах и других командированных) выпускали лишь для поездок в формате «группового туризма», после собеседования в районном комитете партии. Точнее, нескольких собеседований. Самое ответственное из них проводила комиссия старых большевиков, которые рассматривали туристические вояжи за границу как опасную блажь и давали согласие, замучив кандидата в загрантуристы вопросами по истории партии и революционного движения.

Поэтому, возвращаясь к отъезду новоявленного мексиканца, трудно не прийти к весьма логичному выводу: заграничный паспорт он наверняка получил по протекции. Сработали старые чекистские связи, возможно, еще и сестра похлопотала через своих знакомых, того же Дмитрия Медведева.

Деньги на поездку удалось скопить или одолжить, путешествие через океан стоило недешево, хотя бы и в третьем классе. Впрочем, информацией о том, каким классом путешествовал Александр Кесельман, мы не располагаем. Билет покупался на рубли, это понятно, но неясно, где пассажир раздобыл валюту, хотя бы на первое время пребывания в чужой стране. Приобрел доллары на черном рынке? Вполне допустимо, согласимся с таким вариантом. Одесса, портовый город, с черным рынком никогда не расставалась.

Но почему все-таки бывший красный кавалерист и чекист решил уехать из социалистического рая? Похоже, у романтического и творчески настроенного молодого человека зародились сомнения в советских идеалах, особенно после работы в одесской губчека. Такое могло произойти, хотя сомнения не обязательно означали полную утрату веры в революцию и светлое будущее. Иначе он попросту не вернулся бы в СССР (а он, как мы увидим позже, вернулся). Причины могли заключаться и в душевном состоянии: последствиях тяжелой болезни, отсутствии работы и вообще – жизненных перспектив.

Но и в Мексике таких перспектив, по всей видимости, не появилось. Сам он утверждал, что был «шофером на частных машинах и автобусах». То есть в поте лица зарабатывал на хлеб насущный. Родственники, скорее всего, нашлись, но, возможно, не слишком помогли в обустройстве на чужой земле. Может, не совсем понравились друг другу или не сошлись характерами. Всяко бывает.

И в 1926 году путешественник вернулся домой – судя по всему, разочаровавшись в далекой загранице и с новыми надеждами – найти лучшую долю на родине. Бог знает, чем были вызваны такие надежды. На самом деле, всегда лучше там, где нас нет, поэтому суетиться и метаться из страны в страну – занятие, редко себя оправдывающее. В 1924 году могло показаться, что райские кущи произрастают в Мексике, а в 1926-м – что в Советском Союзе.

Пройдет совсем немного времени, и он вновь захочет отбыть в страну текилы, кактусов и потомков древних ацтеков. Увидев, как еще больше ужесточились советские порядки, во что вырождается социалистическая мечта, и сообразив, что крутить баранку на пыльных мексиканских дорогах – не такой уж скверный вариант. Но ничего из этого не вышло.

Из автобиографии

В 1927 году в Одессе я вторично возбудил ходатайство о выезде в Мексику, в чем мне было отказано.

Перед тем, как завершить описание мексиканского эпизода одиссеи Александра Винтера, хотелось бы поделиться еще одной версией, объясняющей этот зарубежный вояж. Родственные связи, конечно, сыграли свою роль, но одновременно поездка могла быть служебной – по линии Иностранного отдела ГПУ.

Тогда становятся понятными слова «уехал нелегально». Разведкой Шура Кесельман уже занимался, контакты в чекистской среде имелись, так что в подобной миссии не было ничего невозможного. Ему помогли научиться водить легковые, грузовые машины и автобусы, получить соответствующую квалификацию и профессиональные права, причем такие, которые были бы признаны за рубежом, преодолеть все бюрократические формальности и обзавестись денежными средствами. Всё было организовано разведкой – на должном уровне и в сжатые сроки.

С Мексикой СССР установил дипломатические отношения в 1924 году (то есть как раз в то время, когда туда отбыл дядя Шура) и у советской разведки тотчас возникла необходимость освоить эту «площадку». Потребовались новые кадры, идейные товарищи с опытом, и бывший сотрудник одесской ЧК, конечно, пригодился. За мексиканца себя не выдавал – испанский язык изучил, но едва ли в такой степени, чтобы сойти за местного. Но это и не требовалось. Легализовался в семье родственников, шоферил и при этом выполнял задания Центра. В этом смысле его деятельность можно было действительно назвать отчасти «нелегальной»

Обращает на себя внимание и то, что в ходе допросов в НКВД в 1935 и 1937 году следователи не проявили ровным счетом никакого интереса к мексиканскому сюжету. Хотя обвинение в шпионаже в пользу Мексики или США напрашивалось. Отсюда можно сделать вывод, что информация о поездке в страну ацтеков у чекистов имелась, но использовать ее для обвинений они сочли нецелесообразным, исходя из соображений секретности – действительных, не надуманных. Так что мексиканским шпионом Александр Кесельман не стал, только японским и немецким.