Наблюдатель. Фантастическая правда, или Второе пришествие Христа

Размер шрифта:   13
Наблюдатель. Фантастическая правда, или Второе пришествие Христа

© Логунов В.А., 2024

© ООО «Издательство Родина», 2024

Визит Андрея Первозванного

Начало октября, 2019 год. Подмосковье, Кратово

Профессор Андрей Иванович Кручинин раз в неделю бывал в университете, где вел семинар и изредка читал лекции по квантовой физике. После исследовательской работы в закрытой лаборатории занятие это не приносило и малого морального удовлетворения, однако прибавка к персональной пенсии была для него существенной, и он пока терпел свое положение. Вот и сегодня был присутственный день, ему предстояло принять экзамен у десяти студентов, а ехать в Москву с дачи не хотелось, и он подумывал над тем, какой бы найти предлог отказаться от поездки.

Решение пришло с неожиданной стороны. Без приглашения и даже без стука в дверь на террасу, где он пил утренний кофе, легким шагом поднялся ангел. То, что это ангел, у Андрея Ивановича не возникло и грани сомнения, хотя по роду своих ученых исследовательских занятий он просто обязан был усомниться в реальности необычного явления. Но нет – ни капельки сомнения! Да ведь и выглядел гость, ну, совсем как настоящий ангел. Во-первых, трудно было определить какого он пола. Хорошо развитые холмы груди убеждали Андрея Ивановича в том, что перед ним женщина. Однако мощные предплечья и лопатки, под которыми угадывались сложенные до поры до времени крылья, свидетельствовали об обратном. И одет гость (или все же гостья?) не по-современному, а именно в греческую тунику. Причем, в зависимости от того, о чем и как говорил ангел, менялись цвет и эластичность одеяния. Стоило ему, например, чуть изменить тембр голоса, как тунику накрыла легкая тень печали, стоило улыбнуться – и тонкие смуглые пальцы призывно касались края застенчиво порозовевшей туники, едва прикрывавшей грудь. Несколько вульгарными могли показаться высоковатые скулы и чрезмерно пышные волосы пшеничного оттенка, но и они не умаляли достоинств пришельца, во всяком случае, в глазах профессора. А то, что профессор любил красоту и ценил ее, для всех являлось фактом неоспоримым. Равно как не подвергалась сомнению и его чудовищная эрудиция. Каждый, кто хотя бы накоротке знаком с Андреем Ивановичем, кто имел счастье перемолвиться с ним словом, а тем паче послушать спичи с кафедры, спустившись затем в курительную комнату, долго покачивал головой: «Да, талантливый человек во всем талантлив».

Между тем нежданный гость уселся в кресло и попросил цейлонского чаю и непременно в пакетике. От сахара решительно отказался, зато горячо одобрил подвинутую к нему поближе розетку с малиновым вареньем. Затем проникновенно вгляделся в Андрея Ивановича и без уловок, как будто знакомы сто лет, спросил:

– Догадываетесь, Андрей Иванович, зачем я здесь?

– Сон видел неделю назад, – выдохнул профессор. – Забыл поначалу о нем, а теперь вспомнил.

– Что же приснилось?

Андрей Иванович смутился:

– Неловко и говорить…

– А все же скажите.

– Якобы явится ко мне на дачу посланец небес и объявит о моем участии во втором пришествия Христа на Землю. Так и сказано: участии… Согласитесь, глупее этой ерунды ничего не может присниться.

– Может, Андрей Иванович, еще как может. Одних примеров из известной вам Книги можно настрогать вязанку, а то и две. Сплошь и рядом сны, видения, и заметьте, Андрей Иванович, выводы-то туманные, из ничего выводы-то делают! Полная же, уважаемый профессор, фикция (простите за дурацкое слово)! Но, с другой стороны, и пророчества, вы знаете, нередко исполнялись и до сих пор иные исполняются! Это тоже правда. Однако, вам ли, исследователю, физику (и тут он сделал паузу и заговорщицки перешел на шепот), и в какой, Андрей Иванович, физике – квантовой! – вам ли не знать, что человечество сегодня стоит на пороге великих испытаний и открытий? А великие испытания всегда сопровождают великие потрясения, великая смута. Да-да, именно смута, а отнюдь не райское существование homo sapiеns, к чему он безответственно стремится. Какое, Андрей Иванович, заблуждение! Какая самонадеянность! Ведь прямо и недвусмысленно было сказано: не вкуси плода с древа познания, ибо в этом погибель твоя. – И ангел укоризненно покачал головой. – Вот и вы, профессор Кручинин, поддались искушению, решили, как говорится, Бога за бороду взять…

Андрею Ивановичу упрек пришельца не понравился. Он, подняв указательный палец вверх, спросил:

– А вы там хотите, чтобы мы продолжали жить подобно Адаму и Еве растительной жизнью? Кушайте, плодитесь, размножайтесь… А зачем?

Ангел заразительно захохотал:

– Ах, как мы угадали, как угадали! Мы там, – пришелец, подражая профессору указал пальцем наверх, – перебрали два десятка кандидатур на роль, ну, скажем так, бытописателя и воина, и уверен, не ошиблись в выборе. Вы занозистый парень. И проницательны. Такой Ему и нужен.

– Что, пришла пора менять веру и облик Творца?

– Да что с вами, профессор! На что замахнулись! Дело ведь не только и не столько в вере. Какая-никакая, но она останется. Как и тысячелетия назад жила в человеке, хотя он произвольно и наивно менял богов. В одном Вавилоне их было сотни. Но замечу попутно: «боги», а вслед за ними и люди, в основном, терпимы были друг к другу. Теперь это называют толерантностью. В Междуречье уважали не только своих богов, но и чужих, более того, и чужим приносили иногда жертвы. Пусть не искренне, пусть на всякий случай – вдруг окажутся в их власти. И уважали. Правда, было и исключение: так, бог Израиля, ревнивый к своему избранному народу, но непримиримый к другим. С ним было много хлопот. Да и ныне хлопот не стало меньше.

– Хочу задать вопрос: драма развернется на том же поле? Битва за душу человеческую?

– Других интересов у Него нет.

– Вновь жертва на кресте и искупление?

– Не торопитесь узнать всё сразу. Вы получите возможность обозреть прошлое и настоящее и даже заглянуть в будущее.

– И все же я недоумеваю: в чем будет заключаться мое участие?

Ангел вновь уклонился от ответа. Кивнул в сторону полуоткрытого ящика стола.

– Какое рабочее название у романа? Кажется, вы назвали его «Евангелием от Кручинина»? Не банально ли, профессор? Прямо засилье какое-то евангелий, последний из последних щелкопер считает долгом изложить свои суждения, и, что лично меня удивляет, за свой счет, подчеркиваю, за свой, издать белиберду. Но это замечание по ходу, не воспринимайте его всерьез и продолжайте начатое дело. Один совет: не пренебрегайте тем, что вы называете снами, видениями. Считайте их нашими посланиями.

– Благодарю за высокую честь, но, не скрою, удивлен тому, что она оказана именно мне. Что я? Щепотка пыли на караванном пути. И не щепотка, а пылинка. Неужели не нашли кандидатуру для исполнения великой цели более достойную?

– Андрей Иванович, неисповедимы пути Господни! В прошлый раз Он, например, выбрал деву Марию и старика Иосифа, теперь вас.

– Однако, позвольте заметить, ничего не делается без предварительного плана. Сам Творец, приступая к мироустройству, конечно же, имел проект и расчеты.

– Не забудьте и о том, – усмехнулся ангел, – что он располагал и сметой, заверенной центробанком.

Пришелец сладко потянулся, да так, что хрустнули позвонки, открыл холодильник, долго всматривался вовнутрь. Затем извлек пузатую бутылку «Царской водки», взболтнул туда-сюда содержимое, заговорщицки подмигнул:

– Не избегаете?

– Пополняю бюджет родимого государства.

– Не возражайте, если на посошок? Кстати, знаете, что означает «посошок»?

– Идиома. Устойчивое выражение.

– Идиома-та, идиома… А каково ее происхождение?

– Каково?

– Мы ведь тогда по Иудее ходили с посохами, знаете? Нутро в них просверливали, и чем глубже, тем лучше: побольше вина входило. По нынешним меркам, до литра, а то и два. Утром приветливо принявший нас хозяин, бывало, нальет в посохи, а на прощанье непременно скажет: «Давайте примем на посошок».

– И что же, и Он с таким посохом ходил?

– А Он что, не человек? Сказано: «Ничто человеческое мне не чуждо».

Профессор с трудом поднялся с кресла. Ноги онемели, в глазах всполохи утренней зари; он успел спросить себя, куда же подевалась ночь и, не раздеваясь, рухнул на кушетку. «Ах-ах, Андрей Иванович, я вас, кажется, напоил, простите великодушно. Но ничего, ничего… Это пройдет. Я же откланяюсь, и – до встречи».

Профессора несла могучая сила неизвестно куда. Его сопровождала армада любимых им частиц и волн Микромира. Иные приветствовали его, другие угрожали. Но он был спокоен. Наконец, впереди профессор увидел что-то такое, что поначалу напомнило ему по форме яйцо, но прозрачное и, казалось, вместительное без предела. Он приближался к нему; стали видны очертания грандиозных построек всех цветов радуги, загадочных деревьев, мощеные, наверное, белым мрамором дороги, стайка детей, с ликующими возгласами гонящихся за гигантской бабочкой. Еще одно мгновение и он оказался в незнающем границ помещении под кустом незнакомого ему дерева, усыпанного столь же загадочными желтыми плодами. Мимо него пронеслась капсула, которой управлял подросток.

Книга 1. В точке творения мира

Персонажи: Саваоф – Бог; Иисус – Возлюбленный Сын Бога; Михаил, Гавриил, Серафим – архангелы; Андрей Первозванный – апостол, возведенный в ранг ангела; Меон – брат Саваофа, Князь Тьмы; Люцифер – падший ангел, посол Меона; Берг, Дар, Эйн – руководители научных направлений в Точке творения мира; Андрей Иванович Кручинин – Наблюдатель. профессор, квантовый физик.

Картина первая

Точка творения мира, 10 миллиардов лет после Большого Взрыва.

Михаил попытался задержать Иисуса перед кабинетом Саваофа, но тот не послушался.

– Который раз говорю тебе, Михаил: папа разрешил мне бывать у него в любой час и минуту, когда захочу. Он ведь и тебе об этом говорил. Ты забыл?

– Я помню, малыш, но он теперь занят. Очень занят. Меон, дядя твой, как всегда, готовит каверзу…

– Мой дядя ты, а не Меон, – воспротивился Иисус. – И я люблю тебя, дядька, люблю херувимов, архангелов. Но, не обижайся, больше всех я люблю папу. Он такой клевый.

– Боже мой, где ты нахватался таких слов? На тебя плохо влияют эти букашки из захолустья Млечного пути. Кстати, что ты нашел в них интересного?

– Они тоже клевые. Смешные… И милые.

– Твое внимание к ним заметил Люцифер – предупредил Михаил мальчика. – Знаешь ли ты, что он следит за твоими полетами в те края?

– Я как раз об этом и хочу поговорить с папой. – И вновь в Иисуса влетела смешинка. – Ну, ладно, дядька, мы с тобой заболтались… Би-би! – изобразил он звук клаксона. – Посторонись, задавлю!

И въехал на изрядно помятой конусовидной капсуле в кабинет отца.

Михаил нежно поглядел ему вслед и вздохнул:

– Одна отрада на проклятой работе. – И сам себя спросил. – Но что такого вдохнул в него Он? Такой светлый малыш, клевый… – И замахав руками, пробурчал. – Ну, вот, и ко мне прицепилось!

Отец слышал толкотню в приемной и догадался, чем они вызваны. Он переключил кнопку наблюдения за Вселенной на диспетчера, оттолкнулся от стола и выкатился в кресле в уголок кабинета, где обычно встречался с сыном. Там в кадушках росли огромная пальма и фикусы – подарки Иисуса, доставленные им с Земли. Иисус, отчаянно нажимая на визжавший клаксон, отпустив баранку и подняв руки, чуть не врезался в кресло отца. Глаза его сияли:

– Папа, дядька не пускал! Но я знал, что ты ждешь меня. – И тут же в его зеленых глазах застрял вопрос. – Ты, правда, ждал меня?

Отец подхватил Иисуса, прижал к себе.

– Папа, папа, ты же раздавишь меня!

Иисус удобнее устроился на коленях отца.

– Где ты устряпал свое средство передвижения? – Отец покосился взглядом на капсулу.

– Это козни Люцифера. Он и его приспешники то комету подставят на моем пути, то астероид.

– Приспешники?.. Ты, прямо, как профессор: такие слова употребляешь… И с чем именно ты столкнулся?

– Ну, папа, разве это так важно. Я хочу спросить тебя…

– Выкладывай, сынок.

– Скажи, почему они меня преследуют? – Иисус, пытливо заглядывая в глаза отца, копошился пальцами в его бороде. – Хочешь, я косички в ней сплету?

– На какой вопрос мне ответить в первую очередь?

– На второй.

– Нет, косичек не хочу. В конце концов, я не леди из Африки.

– А кто такая леди?

– Позже узнаешь.

– Почему позже, а не сегодня?

– Потому что пока в Африке еще нет леди.

– А, понял, она – в будущем. Как бы я хотел, папа, знать, как и ты, что произойдет в будущем.

Отец опять крепко прижал Иисуса к груди. Он прикрыл глаза, а, может, и спрятал их от сына. И сердце его в этот миг будто бы кто-то лизнул шершавым языком, отчего оно на мгновенье замерло, приостановилось, затем застучало часто, невпопад. Знать будущее, подумал он, – есть ли мука горше!? Знать наперед испытания и страсти, выращиваемые сегодня его сыном – можно ли это вынести!? Ему захотелось помолиться, но кому, кому он станет молиться, если все молятся ему? Он не первый раз испытывал чувство раскаяния за свою, как казалось ему, будущую уступку сыну, он предчувствовал, предугадывал эту уступку, но одновременно и судьба созданного им мира великим гнетом давила на него и – тоже казалось ему – требовала жертвы. Как он хотел в эти минуты обратиться к кому-нибудь с просьбой и за советом, но, увы, никого не было перед ним. Одиночество…

– Так почему они преследуют меня, папа? Я их раб?

– Как тебе пришло такое в голову? Свободен не тот, кто избавлен от слежки, а тот, кто, зная о ней, действует, тем не менее, в соответствии со своей волей.

– Ага… Куда бы я ни направился, они всегда тут как тут. Гогочут, корчат рожи, высовывают языки. Бросаются астероидами, науськивают кометы.

– Сынок, ты надежно защищен от их выпадов. Я могу посоветовать только одно: не обращай внимания. В крайнем случае, покажи и сам им язык…

– Ой, папа, ты, правда, клевый. Я так и сделал: показал им язык. Но разве ты не можешь приказать, чтобы они перестали дразнить меня?

– Не могу. Они тоже не рабы.

– Не говори так, папа. Ты можешь всё!

– Ну, хорошо. Но скажи, что тебя так привлекает на Земле? Ведь это всего-навсего песчинка в мироздании. Меньше песчинки.

– Там всё так красиво. Я во многих местах побывал, но Земля, по-моему, лучшее твое творение. Сначала мне больше всего нравились цветы, потом я полюбил птиц и шмелей.

– Шмелей? Почему именно шмелей?

– Они не рабы: ничего и никого не боятся. Потом я полюбил лань. Когда я первый раз встретил ее, она так удивленно глядела на меня. Глаза у нее большие и доверчивые. Она отщипнула немножко травы и принесла ее мне. Я рассказал об этом твоему камердинеру, но он только укоризненно покачал головой.

– Почему ты назвал Михаила камердинером, разве ты не любишь его?

– Ну, что ты, папа, я очень люблю дядьку, однако он часто бывает занудой.

– Просто у него много забот. Ну, конечно, и характер… Он нуждается в отпуске, в лечении, я не раз предлагал и то, и другое, но он не допускает и мысли оставить меня без опеки. Он настоящий друг и верный товарищ. Прошу тебя, прислушивайся к нему. А теперь, прости, мне надо заняться делом.

– Хорошо, папа… Только у меня есть еще одна просьба.

– Если одна, то давай.

– Я хочу знать историю Земли.

– Ты хочешь прочесть ее или увидеть?

– Увидеть. И прочесть.

– Что ж, я распоряжусь.

Иисус слез с колен отца, уселся в капсулу, и хотел уже нажать клаксон, как отец поманил его пальцем:

– Ты увидишь историю Земли, но, боюсь, она тебя разочарует. Может, следует немножко повременить?

– Ну, уж нет! Ты заинтриговал меня еще больше.

Иисус передернул рычаг, и капсула его взлетела. Через мгновенье он оказался внутри облака; внизу по его просьбе дизайнерами был воссоздан участок Земли, который ему особенно полюбился. В его центре текла река шириной чуть больше ста метров, на правом берегу вплотную к воде росли огромные вётлы, за ними на песчаной косе сосны, напоминающие прямые, тонкие, длинные свечи, которые он однажды видел в келье Михаила. Сосны стояли неподвижно, лишь иногда крона молодых деревьев, подроста, упруго сопротивлялась верховому ветерку, а вершины крупных сосен прятались в облаке и не были видны. Левый берег, пологий, уступив течению, позволил реке образовать небольшой залив, заросший ближе к берегу кувшинками. В фарватере вода о чем-то не переставая переговаривалась с берегами; выскакивала форель, выхватывая зазевавшихся насекомых. В заливе лениво кружил большой таймень, за ним, словно почетный эскорт, плыли, каждый сообразно своей величине, ленки, за ленками сиги, а после них плотва и прочая мелочь.

Стоял полдень, природа дремала, пожалуй, только кузнечики не утомились, точа подсохшую траву, да еще шмели, его любимые шмели, торопливо и жадно засовывали рыльца в цветы.

Позади песчаной косы, на приподнятом близком берегу, росла одинокая ветла, листья ее касались воды. Течение здесь было слабым, но потому как узкие листья ветлы то погружались в воду, то выныривали, можно было догадаться, что оно все же есть. За ветлой, покрытой густой листвой, кто-то рыбачил с удочкой. Иисус, намереваясь войти в воду и приплыть незамеченным к рыболову, скинул сандалии, но в последний момент передумал. Он наверняка знал, кто там, за ветлой. Разумеется, Гавриил. Это его любимое место. К тому же только Гавриил, страстный рыболов, мог выбрать полдень для лова. Когда ему говорили о предпочтениях утренней и вечерней зорьки, он отмахивался: «Главное не поймать, а наловиться».

– Приветствую Чрезвычайного Посла Его Величества в стане врага Меона! – Иисус подошел к Гавриилу незаметно, сзади. – Ты в отпуске или в самоволке?

– А-а, малыш? Ничего не имеешь против вторжения в твой заповедный уголок?

– Ты меня в сотый раз об этом спрашиваешь. И я в сотый раз отвечаю: всегда рад тебя здесь видеть. Рад, что ты полюбил это место.

– Да, люблю здесь бывать, особенно перед встречей с партнером.

– С Люцифером?

– С ним. Мне кажется, он доведет меня до инфаркта. Коварство перемежается с цинизмом, наглость с нескрываемой ложью, гнев с лицемерием. Впрочем, не стану загружать тебя тенями. – Гавриил набил трубку табаком. – Позволишь мне в твоем владении предаться греху?

– Дыми. Я только отойду на три шага. Боюсь подхватить коронавирус. – Иисус усмехнулся, затем огляделся, подал пальцами знак, и в восточной стороне облака образовался тоннель, в который пролилась розовая струя света. – Скоро прилетят серафимчики. У них здесь спевки.

– Я тотчас уйду, – отозвался Гавриил. – Не стану вам мешать.

– Напротив, я хотел попросить тебя послушать наши псалмы. – Иисус перешел на шепот. – Скажу тебе, Гавриил (но не как чрезвычайному послу папы, а как другу), меня, ну… – он смутился, – несколько угнетают эти занятия. Так много восхвалений! Мне кажется, и папа морщится, когда слушает наши песнопения.

– Это затея Михаила… Он большой законник и чрезмерно чтит порядок. Порядок, конечно, должен быть, но, когда его много, это уже… беспорядок. Отец твой это понимает, а Михаил слишком прямолинеен, чтобы понять.

– Я папе сказал: он зануда.

Гавриил расхохотался:

– Так прямо и сказал?

– Так и сказал. Но вообще-то я люблю Михаила.

– А кого ты не любишь, малыш? Будь, однако, осторожней. Будь прост, но не очень.

Первым показался Серафим. Вокруг Серафима, подобно электронам у ядра, началось круговое движение детей. Они кружили, казалось, на первый взгляд хаотично, будто примериваясь к поставленному наперед хореографом танцу, но Иисус знал, что это всего лишь прелюдия к спектаклю, постановка которого еще ни разу не повторилась. Наконец, все замерло; Серафим вышел вперед, манерно поклонился Иисусу и улыбнулся Гавриилу:

– Мы готовы. Готов ли ты, Иисус?

Иисус переглянулся с Гавриилом; губы его тронула легкая усмешка:

– Я, к сожалению, не успел ознакомиться с программой представления. Ты, дядя Серафим, намерен чем-то удивить?

Серафим чуть приподнял правое крыло, и перед Иисусом и Гавриилом возникло большое пятно, в котором, не торопясь, перемещались оттенки цветов. Но вот они стали напоминать кристаллы, кристаллы с той же неспешностью отделялись друг от друга, пока не превратились одни в разноцветных бабочек, другие в небольших птиц. В центр хора влетала невзрачная серенькая птичка; устроившись на ветке черемухи, она, похоже, намеревалась исполнить соло.

– Соловей! – торжественно представил Серафим. – Открытие сезона!

Соловей выдал руладу, расправил крылышки, словно для принятия голосов одобрения, вспорхнул на ветку повыше. Иисус выставил большой палец; взглянул на Гавриила, спрашивая взглядом: «Ну, каково?» Тот, отложив трубку, тоже выставил большой палец:

– Где их Серафим только и берет? И ведь каждый раз что-то новенькое.

Соловей выставил шейку вперед, приоткрыл клюв и начал выделывать такие безупречно чистые колена, что форель в реке, выпрыгнув за наживкой, замерла на лету, и так провисела в воздухе, пока певун не затих. Серафим снова приподнял крыло, хор, образовав многоцветный конус, вершина которого уходила далеко вглубь, пока молчал. Но вот из глубины донесся могучий густой бас:

  • Господи, Боже наш,
  • величественно имя Твое!
  • Слава Твоя простирается превыше небес!

– Ну, вот, начинается, – поморщился Иисус.

Из той же глубины розовой воронки донесся хор бабочек:

  • Когда мы взываем,
  • услышь нас, Боже правды нашей!
  • В тесноте Ты дал нам простор.
  • Помилуй нас и услышь молитву нашу.

В калейдоскопе воронки началась круговерть оттенков цветов, края ее озаряли всполохи; взору Иисуса и Гавриила предстали то убегающие, то наплывающие волны эфира. И в нем, в эфире, возникли золотистые и серебристые микроскопические капельки; они возникали и лопались, извлекая при этом трепещущие звуки, едва различаемые совершенным слухом. Иисус прошептал Гавриилу:

– Все-таки Серафим великий имитатор.

– Что ты имеешь в виду? – также тихо спросил Гавриил.

– Однажды я встретил раннее утро на Земле, на берегу Понта. Меня вызвал папа, я должен был, не мешкая, возвратиться домой, но море было таким тихим, вода остановилась, замерла; она напоминала хрустальный стол в офисе папы. Ну, знаешь, тот самый стол, за которым он обычно работает. А мне так захотелось поплавать! И одновременно я не хотел тревожить гладь моря: даже маленькая морщинка на ней, вызванная моим вторжением, нарушила бы эту красоту, исказила бы ее. Но искушение было велико. Медленно, осторожно вошел я в воду, поплыл. В метрах ста от берега увидел женщину. На тыльной стороне ее ладони пристроилась бабочка: как и я, она наслаждалась красотой. Мы поплавали немного, и хотели уже возвратиться на берег. И в этот момент пошел дождь. Из маленького темного облака, которого я раньше не заметил. Капли такие крупные! Они падали отвесно, и в местах соприкосновения с водой возникали воздушные купола. Вдобавок к этому над прибрежной горой показалось утреннее солнце, лучи его пронзили воздушные полусферы; и водная гладь засияла золотистым и серебристым цветами. Представь себе миллионы воздушных полусфер, они рождались и погибали в один и тот же миг, источая крохотные пучки искр! Я тогда рассказал об этом Серафиму. Мне кажется, он сегодня воссоздал ту картинку. Не хватает только лани, которая стояла на берегу и любовалась чудом вместе со мной.

– Во вкусе ему не откажешь, – согласился Гавриил. – Мы в детстве называли его романтиком. Теперь он несколько замкнут, вероятно, стесняется искалеченного крыла.

Между тем, хор херувимчиков продолжал песнопения:

  • Ты возжигаешь светильник наш, Саваоф;
  • Ты просвещаешь тьму нашу.

Из глубины, оставаясь незримым и неведомым, опять прогудел бас. Казалось, кому-то было важно напомнить слушателям о том, что помимо милости Саваофприбегает и к суровому наказанию.

  • Наклонил Он небеса и сошел, —
  • и мрак под ногами Его.
  • И воссел на херувимов и полетел,
  • и понесся на крыльях ветра.
  • От блистания перед Тобой, Саваоф,
  • бежали облака Твои,
  • град и угли огненные.
  • И явились источники вод,
  • и открылись основания Вселенной
  • от грозного гласа Твоего, Саваоф,
  • от дуновения духа гнева Твоего.

Иисус заскучал и, кажется, Серафим заметил его настроение. Он взмахнул крылом, дав знать, что концерт окончен. Обрадованные серафимчики, преображенные из птиц, бабочек в подобие Иисуса, закружились вокруг него:

– Сын Саваофа, поиграй с нами!

– Иисус, я принес тебе подарок! Я сам его смастерил!

– Возьми нас с собой на Землю, когда полетишь туда!

Голоса и просьбы сливались в один хор, пока, наконец, Серафим не прикрикнул на расшалившихся детей. Иисус под конец устроил с ними хоровод, каждому подарил по березовой веточке, доставленными с Земли, и пообещал устроить экскурсию на Землю, если не будет против Серафим.

– Это надо обсудить наверху, – откликнулся Серафим. – Предложение, конечно, заманчивое, но реализация его связана с большими затратами. Прежде всего, необходимо обеспечить охрану и безопасность этих шалунов.

Серафим долго обосновывал проект, пока Иисус не пообещал ему при случае поговорить с отцом.

Картина вторая

Люцифер был на внешней границе галактик; пока добирался сюда, изрядно устал, хотел прилечь на мягкую раскладушку, которую всегда брал с собою при дальних странствиях, но запульсировала черная кнопка – прямой выход на Меона.

– Ты уже на месте?

– Да, патрон.

– Ну, что там?

– Основательно еще не разобрался, но по всем признакам – без изменений. Разлетаются.

Меон долго молчал. Говорить, в общем-то, не о чем, все и без того ясно, но так хотелось услышать ободряющую новость, что всякий раз он не удерживался от звонков. Накануне ему приснился сон, будто какая-то сила изогнула траекторию полета галактик (пусть на долю градуса, но изогнула!), и он во сне начал лихорадочно рассчитывать, когда они возвратятся в первоначальную точку – в Ничто, в Небытие. В ту точку, где они с братом Саваофом так безмятежно проводили время.

Время… Эта величина, как и многое другое, тоже появилось с момента, устроенного Саваофом Взрыва. А самое главное, появился свет. Он ворвался в пространство, которого тоже не было, вернее, оно, как и все, было в плену у них, двух братьев, не знавших прошлого.

Что взбрело в голову Саваофу, что побудило его выпустить умиротворенную энергию наружу, устроить хаос? Этот вопрос терзал Меона постоянно. Возможно, ответ на него знал Саваоф, во всяком случае, он мог бы сказать о мотивах, но Меон не допускал и мысли когда-либо встретиться и поговорить с братом. Ненависть к брату не ослабевала, напротив, нарастала, чем яснее он осознавал, что причина всего, скорее, в их разных предназначениях. Он – Князь, хранитель Небытия, Тьмы, Саваоф – Князь Света. Всё кем-то предопределено. Их противостояние не остановить. Разве только… Да, только возврат к Началу, только это… Он хотел сказать, что возвращение к Началу могло бы примирить их, но отдавал себе отчет в том, что мир между ними невозможен, ибо между прошлым, настоящим и будущем нет и не может быть границы мирного существования: или то, или другое!

Кабинет, в котором теперь находился Меон и в котором он обычно работал, когда не требовалось личного участия в мероприятиях (обычно они заключались в устройстве террористических актов по захвату материи), представлял собой яйцеобразное пространство, защищенное от света и прочих внешних частиц и волн. Не то чтобы они угрожали ему, но одно лишь существование их вызывали в Меоне чувство омерзения. Он начинал даже почесываться, когда вспоминал об этих «блохах». В кромешной темноте, в стерилизованном пространстве особенно комфортно Меон чувствовал себя, когда прятал глаза за черными стеклами очков.

Люцифер, поглядывая на экран разговорного устройства, ждал продолжения разговора. Но Меон молчал.

– Патрон, ты еще пару слов желаешь сказать или мне отключиться?

– Люцифер, ты получил скверное воспитание в прежней своей кампании. Дерзишь, нетерпелив, не почитаешь старших.

– Но, Меон, – обиженно проворчал Люцифер, – ты мог бы догадаться о том, как я устал. Свет ведь неблизкий. – Он хохотнул. – Все-таки четырнадцать миллиардов лет как разлетаются. Далековато стало добираться.

– Ну, хорошо, устраивайся на своей раскладушке. Только скажи, как работают наши насосы? Не барахлят?

Люцифер оживился:

– Патрон, этот вид не для слабонервных. Перед моими глазами сотни дыр, которые проглатывают все, что поближе. Фейерверк!

Меон усмехнулся:

– Ты мне, автору проекта, советуешь полюбоваться всем этим?

– Я хочу сказать, патрон, что таким зрелищем невозможно налюбоваться.

– Спасибо, друг. Однако следует признать, что наши фейерверки не влияют на общую обстановку. Галактику, хотя бы одну галактику, не говоря уж обо всех, поглотить – вот наша стратегическая задача. Уверен, мы найдем способ собрать все это говно в одну кучу. Собрать и сжечь дотла.

– О, патрон, это был бы фурор!

Меон отключился.

Его никогда не покидал вопрос о том, что случилось в тот миг, когда он впервые осознал свое существование. Огромным усилием воли возвращался к тому мигу, к первым ощущениям. Порой ему казалось, что память вот-вот достигнет дна, упрется в истину, и перед ним полностью, без малейшей утайки, откроется прошлое. Но всякий раз память спотыкалась, уносилась куда-то вбок, и не было никакой возможности ухватиться за ее хвост, удержать. Он хорошо помнил один лишь момент, помнил, как однажды вокруг него разлилась мира, и он переполнился наслаждением; оно не коснулось его лично, оно разлилось вокруг него, он не почувствовал его, а лишь угадал. И еще возникли умиротворяющие звуки, без надрыва и страсти, тихие, убывающие. И тогда его кто-то толкнул в бок, нечаянно, мягко. Гнев и страх обуяли им; он понял, что существовал до этого толчка, до звуков, запахов и наслаждения, существовал, может быть, всегда, в покое, безопасности, кем-то охраняемый, но теперь он не одинок, отныне его ложе разделяет кто-то, от кого исходит опасность. Тревога была настолько гнетущей и яростной, что он впал в глубокий сон. Однако это был уже не прежний сон – безмятежный и вечный, а с перерывами: провалами и неожиданными пробуждениями.

В другой раз он проснулся, потому что кто-то коснулся его лица:

– Ну, что ты спишь и спишь? Скажи, кто ты? Как твое имя?

– А твое?

– Я не уверен, но кто-то меня называл Саваофом. Я слышал музыку и между звуками кто-то шептал: Саваоф, Саваоф…

– Мне никто ничего не шептал. Давным-давно, не помню уж когда, я нащупал на ноге бирку, и на ней значилось слово: меон. Может, это и есть мое имя – Меон.

– Послушай, Меон, мне кажется, с нами что-то не так. Когда ты спал, я ощупал тебя и понял, что мы одинаковые. Ты знаешь, откуда мы взялись? Зачем мы здесь?

– Я не знаю, откуда ты, а я здесь всегда. И мне хорошо, во всяком случае, было хорошо до того, пока ты не появился.

– Разве я сделал тебе что-то плохое, почему ты зол на меня? И как может быть хорошо, если вокруг Тьма?

– Я не хочу тебя обижать, но чувствую, что от тебя идет опасность. А Тьма?.. В Тьме – безопасность, покой, незнание.

Они и еще много раз вели беседы на эту и подобные темы, Меон на правах старшего брата (это звание он сам себе присвоил) нередко поучал Саваофа, сердился, когда тот высказывал неодобрение их жизнью и фактическим заточением в скорлупе. Во время бесед Меон все яснее и определеннее ощущал свое назначение, а именно: охранять и уберегать существующий порядок. «Поглядывай за ним», – предупреждал Меона кто-то во сне.

Тем неожиданнее стала катастрофа.

Картина третья

Это был миг, одна десятимиллионная миллионная, миллионная, миллионная, миллионная, миллионная, миллионная, миллионная доля секунды. Да, столько длился Большой взрыв. Он потряс ложе Меона, вслед за этим Меон ощутил страшный холод: за одну миллисекунду произведенная взрывом материя и антиматерия охладились настолько, что произошла конденсация кварков. Меон, оставшись в эпицентре взрыва, с ужасом наблюдал столкновение кварков с антикварками. Впрочем, в какой-то момент он с радостью подумал, что происходящая аннигиляция приведет к уничтожению всего этого дерьма, что затея братца (а то, что именно он устроил кавардак, он не сомневался) закончится чистым излучением, то есть, исчезновением материи. Но скоро заметил, что абсолютной симметрии между материей и антиматерией нет. Он быстро посчитал: на миллиард пар кварк-антикварк приходится всего лишь один лишний кварк. Один, но этого хватит на миллиарды галактик!

Еще одна надежда возникла у него, когда он обратил внимание на скорость, с которой материя разлеталась от точки взрыва. Достаточно было уменьшить скорость на одну сто-тысяча-миллионную долю, и в последующем произошло бы ее сжатие, возврат к покою и стабильности. А если чуть-чуть ускорить? Он судорожно взялся за подсчеты в надежде, что материя в таком случае рассеется, а стало быть, не возникнет твердь, о которой мечтает брат. Но Саваоф и тут все точно рассчитал. Скорость избрана идеально; она близка к критической и, с одной стороны, исключает сжатие, а с другой, обеспечивает возможность образование звезд, планет. Меон, если бы хотя бы чуть-чуть был расположен к брату, не мог бы не оценить его математических способностей: тот при расчете учел триллионные доли секунды и сантиметры. И это при такой скорости! При таких расстояниях!

Однако, по правде говоря, таланты Саваофа не возбуждали в нем зависти и ревности, Придя в себя после Взрыва, он вскоре понял действие примененных Саваофом законов, и они не стали для него откровением. Это знание было заложено и в нем, оно просто спало. Он был взбешен тем, что Саваоф решился изменить существовавшее состояние мира без совета с ним и без его согласия. Теперь, проснувшись, он долго старался вспомнить сон, очень важный, по его мнению; ему это не сразу удалось, пока не прозвучал то ли шепот, то ли треск удалявшегося существа: «Меон, ты Сын мой и я Мать твоя. Саваоф рожден Отцом, но не Матерью».

Как же случилось, думал он, что в одном и том же доме, под одной крышей оказались два Начала, почему они с Саваофом росли рядом, плечом к плечу, разве у Отца и Матери не хватало пространства, чтобы разделить их и наградить каждого собственностью и свободой?

И был услышан Матерью:

– Это не в моей воле и не в воле отца. Настал момент, когда мир может существовать только в противоречии, только в борьбе. Поэтому все сущее имеет два Начала. И они противоположности, и никогда не сойдутся. Я устала держать Свет в узде, Отец устал стремиться к Свету. И тогда мы пришли к обоюдному согласию передать Мир в ваши руки. Мы же умываем руки.

– Что мне делать? – малодушно прокричал Меон.

– Ты молод и у тебя есть много времени. Постарайся собрать все это в одну точку. Это твое назначение.

– Но ответь, куда ты собралась? Увижу ли и услышу я тебя?

– Куда я собралась? – весело откликнулась она. – На дачу!

Картина четвертая

Люцифер с хрустом потянулся в любимой раскладушке после долгого сна на внешней границе Вселенной. Он открыл глаза и ему предстало необыкновенное зрелище: он несся вместе с миллиардами звезд, комет, песчинок, волн в бездонную пропасть, которая отступала перед нашествием материи; здесь, на чудовищном расстоянии от центра Большого Взрыва, звучало реликтовое его эхо; то в одном конце видимого мира, то в другом вспыхивали новые звезды, иные терялись из виду, потому что вбирали, словно гигантский пылесос, всю ближнюю округу, пожирая, в том числе, и фотоны.

Любуясь от крывшейся картиной, Вельзевул подумал о том, что все-таки Саваоф, этот сентиментальный Творец, придумал и создал не самый худший мир. Он дал жизнь не только материи, но и сонму ангелов, в том числе, и ему, Люциферу. Что хорошего в том, чтобы спать и спать в скорлупе, о которой жалеет Меон? Меон, размышлял Люцифер, не способен на творчество и поиск нового, эгоистичен, а в последнее время все более проникается идеей террора. Это от бессилия, от невозможности противопоставить созиданию Саваофа альтернативу. Кроме разрушения и возвращения к прежнему состоянию у него за душой ничего нет. Да и души нет…

Но почему он, Люцифер, услышал зов Меона и переметнулся к нему? Разве он хочет собственной гибели в топке, к которой стремится Меон? Разве он не видит, как величествен созданный мир? И разве, когда отступает чувство обиды на Саваофа, он не любуется и не восхищается Творением своего бывшего босса?

Люцифер глубоко вздохнул: он давно уже знает ответы на все эти вопросы. В отличие от Михаила, Гавриила и других его бывших друзей, слишком, на его взгляд, смиренных и пугливых, испытывать к ним уважение он не мог. И не хотел. Люцифер вел себя независимо и часто вступал с Саваофом в пререкания. По делу ли, не по делу, но он не упускал случая высказать собственное мнение. Саваоф не препятствовал этому, напротив, поощрял, при этом укорял других своих помощников за недостаток инициативы. Однако приватные беседы, беседы по душам, Саваоф предпочитал вести с Михаилом, Гавриилом, иногда с Серафимом, что возбуждало в Люцифере обиду, ревность, переходящую в злобу. А появление этого «сосунка», Иисуса, растроганное состояние Саваофа, назвавшего его «сыном возлюбленным», так сильно ударило по честолюбию Люцифера, что он, сославшись на усталость, запросился в отпуск. Он никому не сказал, где проведет его. Более того, опасаясь, что за ним станут следить (дошел уже до подобных подозрений), запутывал следы, неожиданно и часто менял места пребывания. Пока не признался сам себе, что ищет контакта с Меоном.

Меон отнесся к визиту Люцифера с подозрением. Грубо спросил:

– А зачем ты мне нужен? Чем ты можешь быть полезным?

– Патрон, я все обдумал…

– Ты уже называешь меня патроном?

– Называю, потому что осознаю свою пользу для тебя. Сначала я подумал над тем, что полезен буду в качестве шпиона. Далеко не все, но кое-какие замыслы Саваоф раскрывает перед нами. Я готов был снабжать тебя сведениями. Но я вынужден отказаться от этой идеи. Они быстро вычислят меня, и что после этого? Никому не нужный, выброшенный Люцифер, вечный скиталец в разлетавшейся Вселенной. Вот во что я превращусь. Патрон, я устрою там бунт, подниму восстание! Не все, патрон, не все довольны Саваофом.

– Возможно, они смутно стремятся к тому, к чему стремишься ты? К свободе?

– Патрон, позволь мне быть с тобой искренним. Думаю, всё проще. Там чрезмерно много благости, размеренности, наконец, порядка. Это раздражает некоторых, прежде всего, ангелов активных, мыслящих. Патрон, мне кажется, что Саваоф, создавая сонм ангелов, чего-то не учел, промахнулся. В тварное что-то и откуда-то проникло помимо его воли.

Меон задумался:

– Ты не так глуп, как мне показалось сначала. Хочешь ли ты сказать, что вам не хватает свободы? Между тем, мой братец на каждом углу похваляется, что всё им созданное, включая козявку, имеют свободу выбора.

– Но свобода выбора в определенных рамках, патрон. Абсолютно свободен только он один.

– Ладно, мы продолжим этот разговор в другой раз. Итак, бунт, восстание?..

– Я горю желанием, патрон, устроить там кавардак. Трон, конечно, останется за ним, но сомнения, сомнения, сомнения… Будет поколеблена вера, в мировоззрении появятся трещины. Я допускаю, патрон, – Люцифер перешел на шепот, – что сомнения возникнут и у него самого.

Меон поменял очки на другие – со стеклами более темными. В предложении перебежчика есть смысл, размышлял Меон. Он знал, что Саваоф высоко ценит таланты Люцифера, считает его наиболее удачным созданием. Предательство первого ангела тяжело ранит сердце, а сердце его пошаливает. Да, пошаливает. Чудовищные нагрузки, ответственность за Творение подтачивают здоровье. К тому же он все близко принимает к сердцу, а это свойство тоже сказывается на здоровье отрицательно и нередко заканчивается параличом. Надо попробовать, принял решение Меон.

– Сколько недовольных ты можешь увлечь за собой? Половину?..

– Но, патрон… Такое число возможно только при полном разложении.

Меон криво усмехнулся:

– Я не могу понять одного: с какой целью он столько вас, дармоедов, наплодил?

– До твоего вопроса, патрон, я думал, что это просто его хобби. Ему нравится экспериментировать, творить. Но сейчас я вдруг подумал о том, что он к чему-то готовится. Да, патрон, он к чему-то готовится. Только вот к чему?..

– Вот тебе и первое поручение: выяснить – к чему именно.

Картина пятая

Академия наук Вселенной располагалась в восточной части точки Большого Взрыва. Случайный посетитель этих мест вряд ли проявил бы интерес к невзрачному, как ему показалось бы, зданию, окруженному реликтовыми растениями и деревьями. Пожалуй, только одно могло привлечь его внимание: гигантское каменное изваяние Саваофа, держащего в правой руке светящееся изнутри яйцо. Приглядевшись, посетитель мог бы заметить, как медленно разжимаются пальцы Освободителя. Еще миг, один лишь миг, и яйцо слетит с ладони Саваофа и возникшее в тот же миг пространство заполнит Свет.

Иисус не раз здесь бывал и знал, что означала скульптура и кто автор идеи. Все тот же неугомонный Михаил! Уж очень банально и прямолинейно, считал Иисус, отражен первый акт творения. А что изваял бы он сам? Как, какие средства и какие материалы использовал бы, чтобы в символах изобразить великий акт освобождения энергии? Вспышка? Вдох? Пронзительный крик в молчавшей досель микроскопической точке?.. Возможно, он что-то придумает, пройдя в академии курс обучения.

Его просьба ознакомиться с историей Земли после консультаций Саваофа с ближайшими помощниками была признана недостаточно полной. «История Земли, – сказал Саваоф, – частность, деталь. Мальчик вырастает в юношу, он любознательный и, как мне кажется, уже готов понять и осмыслить этапы развития созданного мира. Начните с этого».

И вот Иисус пришел на первый урок. Профессор в ермолке, с торчащими усами, веселыми и хитроватыми глазами, шаркнув ножкой, представился:

– Эйн. К вашим услугам.

И почему-то показал язык.

Тут надо заметить, что в свое время Саваоф помимо ангелов создал группу существ, которые не были столь же совершенны как ангелы (в частности, их жизнь ограничивалась, впрочем, сотнями тысяч земных лет), но все же были наделены огромными познаниями в отдельных отраслях науки о Вселенной. Из них Саваоф образовал лабораторию, руководители ее научных направлений входили в штат Аналитического центра, который курировал непосредственно Саваоф. Эйн являлся чистым теоретиком, обычно он с насмешками и сарказмом относился к практической деятельности лаборатории, особенно к ее опытам распространения спор жизни на остывших планетах. «Кому нужен весь этот мусор? – искренне недоумевал он. – То, что создано Творцом, самодостаточно и полно. Законы действуют безукоризненно». И высунув язык, заключал любимой, но мало кому понятной фразой: «Не ловите, пожалуйста, креветок, пусть останется все как прежде».

Иисус в начале встречи привязался именно к этой фразе:

– Скажи, Эйн, что означает конец твоего пожелания «как прежде»? Прежде чего именно, и что такое было «прежде», что ты так настаиваешь на его неизменности?

Эйн одобрительно посмотрел на Иисуса:

– Ты молод, а уже задумываешься над такими вопросами. Это делает тебе честь. Многие юноши на моих лекциях рта не закрывают от зевоты. Итак, отвечаю на твой вопрос: стабильность, стабильность и еще раз стабильность, вот что я имею в виду.

– Ты солидарен с Меоном, который порицает папу за то, что он устроил Взрыв?

– До Взрыва было Небытие… Я же говорю о том, что созданный Саваофом мир живет и развивается по начертанным им законам и не нуждается в коррекции.

– Ты оговорился, сказав «было Небытие»? Как может Небытие быть?

– Не придирайся к словам. Язык никогда не накроет точными понятиями многообразие зримого и незримого мира. Ты спросишь, почему? Потому что мир непознаваем.

– Как?! Отец не знает того, что создал?

– Боюсь, что это так, Иисус. Во всяком случае, подозреваю, у него есть вопросы, на которые он пока не знает ответы.

Иисус с интересом посмотрел на Эйна: не часто встретишь в среде тварных сомневающегося. Эйн, между тем, продолжал:

– Я слышал, ты в часы досуга занимаешься плотницким делом. Что ты мастеришь?

– Ну, разное… Столы, стулья, этажерки, шкафчики.

– Можешь ли ты всё, досконально всё, знать о созданной тобой вещи?

– Разумеется. Если она сработана моими руками, как же не знать о ней?

– Не торопись с ответом. Что тебе известно о материале твоих изделий?

– В последнее время я работаю с кедром, его поставляют с Земли, там есть местечко, где он охотно растет, – Ливан. Древесина легко поддается обработке из-за своих коротких волокон. Отдаленно работу с нею можно уподобить работе с белой глиной.

– А сосна, осина, ель, береза?..

Иисус усмехнулся:

– Эти лучше отправить на дрова. Хотя и среди них есть подходящий материал. Например, карельская береза.

– Ты можешь сказать, что именно определило разные их свойства?

– Я никогда не задавался таким вопросом. Думаю, если ты дашь мне немного времени, я отвечу на него.

– Нет надобности в этом. Но заметил ли ты собственное признание в том, что не всё знаешь о сработанном тобою стуле? Хотя минуту назад был убежден в обратном.

– Аналогия твоя по сути своей неверна. Я не создавал ель, сосну и прочее, поэтому не знаю всех их свойств. Но Творец знает все!

– В том числе и свойства материала, из которого создан им мир? При этом заметь, Творец сам был частью реликтовой точки, а часть, как известно, не может быть целым и, следовательно, не может обладать свойствами всего целого.

– Эйн! Творец вне времени и природы, следовательно, не является частью сотворенного! Разве ты не знаешь этого!? К чему ты клонишь, Эйн? Призывая к стабильности, ты одновременно утверждаешь, что мир неопределенен, а значит, в нем могут быть заложены риски. Как же можно стремиться к стабильности, зная, что риски, как червь, подтачивают ее? И в чем, на твой взгляд, заключаются риски?

– Отвечаю на последний вопрос… Риск в свободе. Да, мой юный друг, в свободе. Согласись, есть внутреннее противоречие между сотворенным и развивающимся по заданным Саваофом законам миром, с одной стороны, и свободой, декламируемой им же, Саваофом, с другой. Или ты соблюдай законы и подчиняйся им, или поступай по собственной воле. Или – или. Я допускаю, Иисус, что нас ждут неприятности. Не исключено восстание. Оно может случиться как разрешение противоречия между законом и свободой. А это прямая угроза Вселенной.

– Может быть, ты и прав, Эйн. Но означает ли это, что папа ошибся, предоставив свободу…

– …выбора, Иисус, всего лишь свободу выбора между черным и белым, между Тьмой и Светом, между Добром и Злом. Но я подозреваю, – Эйн огляделся и заговорщицки приставил указательный палец к губам, – я подозреваю, что реликтовая свобода, свобода коренная пришла в мир неожиданно для самого Творца и оттуда, откуда Он не ждал ее.

– Ты что-то темнишь, Эйн? Договаривай.

Эйн задумался, заметно было, что сомневается, продолжать ли рискованную тему беседы. И наконец принял решение.

– Боюсь, Иисус, что я вторгся не в свою сферу. Тебе лучше поговорить об этом с Бердом. Это его епархия и его теория.

Иисус навестил Берда через неделю. Берда отличало от других членов Аналитического совета замкнутость, излишняя доля самонадеянности. У него не было близких друзей и, кажется, он в них не особенно нуждался. Он оставлял о себе впечатление вечно занятого человека, которого ни на минуту не оставляет озабоченность. Саваоф, впрочем, очень высоко ценил Берда за его углубленные проникновения в проблемы этики и нравственности. В отличие от того же Эйна Берд горячо защищал проект развития жизни на Земле, верил, что человеку уготована великая миссия стать верным и полезным помощником Творцу в схватке Тьмы и Света. Эйн на это с ехидцей замечал: «Не смеши меня, коллега… Что могут эти козявки? И что, у Саваофа нет больше дел, кроме как возиться с ними? Уверен, Он давно забыл о них».

На этот раз разговор начался с другого. Иисус рассказал о беседе с Эйном и о том, что тот уклонился от темы соотношения закона и свободы.

– Он сослался на то, что это твоя, Берг, стезя, с тобой и следует обсуждать ее.

Берг долго тер плохо выбритый подбородок.

– Не знаю, Иисус, с чего и начать… Проект «Земля и Разум» – так называю его я – вступает в решающую фазу. Еще каких-то двадцать-тридцать миллионов земных лет, а это, согласись, мгновение, и мы станем свидетелями появления предков человека, существа разумного, способного познавать законы творения мира и самого себя. Когда твой отец говорит о том, что он создает свое подобие, он имеет в виду не бороду, руки и ноги, а чудное свойство тварного существа, а именно – способность творить. А эта способность пока только Его прерогатива. И теперь задумайся: Он готов поделиться своим умением, своими безграничными знаниями с какими-то, по мнению Эйна, козявками! Ясно же, Отец твой имеет в виду что-то другое! Но в последнее время, я чувствую, Творец чем-то озабочен. Чем? Могу лишь предполагать. В проект «Земля и Разум» вмешались посторонние силы…

– Меон, Люцифер?

– Вряд ли. Они способны только ставить подножки, устраивать в физическом мире различные ловушки. Нет, речь идет о том, на что намекнул тебе Эйн: о проникновении в мироустройство реликтовой свободы. И оно не было учтено Творцом. Я допускаю, что реликтовая свобода – это то, что существовало в Небытии, она как бы на время «схоронилась» там, а при акте творения мира пролилась в природу. И я допускаю, что Саваоф, творя, не участвовал в происхождении свободы и даже не учитывал ее. Он просто не знал о ее существовании. Думаю, свобода, содержащаяся в Небытии, – тяжелое наследство, полученное от сотворения видимого и невидимого мира. То есть, предшественник допустил создание мира с условием, что останется возможность возвратиться к прежнему состоянию или к какому-то другому. Предшественник по какой-то причине, неведомой нам и, я думаю, самому Творцу, против вечности любого созданного мира.

– Ты хочешь сказать, что мы… смертны: отец, я, ангелы, ты? Ведь если был предшественник Творца, то, значит, именно он… породил нас? А если состоялось рождение, то будет и смерть. Ибо не может быть смерти без рождения и рождения – без смерти.

– Насчет собственной персоны я не имею иллюзий. Что касается вашего брата… Я не знаю, Иисус. Но спрошу тебя: зачем она, вечность? Быть вечно, это же, по-моему, великая мука. Впрочем, не исключаю, что за смертью может последовать воскресение… – смягчил он свой вывод.

– Ты разговаривал с папой об этом?

Берг задумался:

– Однажды я попытался получить ответы на эти вопросы. Саваоф усмехнулся и сказал: «Не вкуси плода с древа познания, ибо в этом погибель твоя». Но я полагаю, он имел в виду не столько меня, сколько самого себя. Увы, он не знает главного: откуда он взялся сам. И если это так, то он не может не думать о том, что в таком случае не было никакого смысла создавать Вселенную, ибо и созданный им мир ограничен и смертен. И впрямь: родиться, чтобы умереть – есть ли более глупая затея?

Иисус пристально глядел в глаза Берга. В душе его вскипало раздражение. Оказывается, далеко не все в окружении его Отца поддерживают и восхищаются им, предательство Люцифера и группы ангелов не случайность, а следствие накапливаемого недовольства, настороженности, а по большому счету, сомнений в нужности Творения. Иисус уже не контролировал себя. Обида нарастала. Берг, думал он, хитрит; он утверждает, что вечность, бессмертие есть мука, а на самом деле хочет продвижения по службе, перевода в сонм ангелов. И все хотят бессмертия! Все! Зависть, конформизм, скрытая злоба – вот что окружает Творца. И, кажется, Творец видит это. И страдает. Не может не страдать. Иисус подумал о том, что ему следовало бы почаще быть рядом с Отцом, помогать ему в управлении миром. Да, давно пора покончить с детскими забавами.

Прощаясь с Бергом, он, не подавая руки, усмехнулся:

– Берг, я отвечу на твой последний вопрос. Более глупая затея, если следовать твоей логике, все же есть. Хочешь знать, какая именно? Совсем не родиться. Только я не знаю никого, кто сожалел бы о том, что он родился. Уверен, и ты в их числе.

Картина шестая

Демонстрационный зал, где предстояла прокрутка документального фильма об истории рождения и развития Земли, представлял собой разрезанный пополам шар с пристроенной ложей по диаметру, откуда зритель обозревал панораму геологических и других событий на планете с момента ее появления, то есть, 4,5 миллиарда лет назад. Иисус запустил программу и первое, что он увидел и услышал, восхитило его. Сначала раздался звук, то ли свист, то ли протяженный стон; звук удалялся, становился все тише и тише, превращаясь в гармоничную мелодию – неизбывную, радостную, словно кто-то спешил на свидание с желанным и любимым. На экране возник пылающий шар, сполохи взрывов поднимались над его поверхностью. Стремительно неслись и врезались в планету многочисленные глыбы-скитальцы. Двигались континенты, земную кору пробивали фонтаны лавы, образуя величественные горы и пропасти. Рождавшаяся планета напомнила ему цветущую розу.

За экраном прозвучал голос:

– Иисус, знай, что событиям, которые ты сейчас наблюдаешь, предшествовали около десяти миллиардов лет строительства Вселенной по чертежам Саваофа. Все, что ты сейчас видишь, фиксировалось в режиме онлайн, однако для удобства мы изменили скорость воспроизведения. Это не означает, что мы что-то сократили. Просто время сжато до разумных пределов. Не запечатлен лишь Большой взрыв, миг освобождения энергии. Ты спросишь, почему? Есть разные версии на этот счет, большинство придерживается такой: некому было запечатлеть, не было свидетелей этого грандиозного события.

– А Творец? Меон?

Комментатор замялся.

– Сын Саваофа имеет возможность узнать об этом от самого Отца. Для нас процесс не ясен и не понятен.

Помолчав, он предложил продолжить рассказ о рождении Вселенной:

– Тебе, конечно, известно, что после взрыва буквально в тот же миг материя и антиматерия остыли настолько, что наступила своего рода конденсация кварков…

– В это меня посветил Эйн.

Однако комментатор не отреагировал на замечание. Иисус предположил, что имеет дело с роботом. Тот продолжал:

– Взаимная аннигиляция завершалась выделением энергии в виде фотона. Началось формирование относительно тяжелых элементов, в строго заданных параметрах образуются гелий, водород, углерод…

– Послушай, я предполагаю, что ты начнешь рассказывать мне о физических константах, о том, что свойства и значения их не случайны, словом, о технологии создания Вселенной. Во-первых, я кое-что знаю об этом, а во-вторых, мне не очень интересно, как именно создавался видимый мир. Ответь, зачем, для чего он создан?

Комментатор опять смутился:

– Ты задаешь вопросы, на которые я не могу ответить. Замысел Творца есть великая тайна. Я повторю сказанное накануне: сын Саваофа, спроси своего Отца. Однако, думаю, тебе рано об этом знать. Ты еще молод.

– Далась вам моя молодость! – Иисус потерял интерес к беседе. – Установи новый режим демонстрации истории развития Земли, – попросил он. – Ну, например, такой: все геологические эпохи ее существования вмести в земные сутки. Это возможно?

– Конечно, Иисус.

На экране возникла песчинка, она стремительно приближалась к Иисусу, пока не заняла почти весь экран, не превратилась в пылающий шар. Справа зажглось табло:

00:01. С момента образования Земли, а это случилось 4,5 миллиарда лет назад, прошла одна сотая земных суток.

03:30. Появились первые живые организмы. Затем происходит их длительное развитие, в ходе которого возникли многоклеточные организмы.

21:00.Кембрийский взрыв. В океане появляются все виды растений, членистоногие, моллюски. Но суша еще не заселена. И только спустя почти сто миллионов лет на суше прорастают лишайники, в воде зарождаются позвоночные, кораллы, губки. Первый папоротник покрывает землю между 418 и 353 миллионами лет назад, из воды выходят на сушу амфибии, планету заселяют тучи насекомых.

23:40.Гибель динозавров, распространение млекопитающих.

Теперь, сын Саваофа, мы вынуждены перейти на минутный и секундный счет, – прервал демонстрацию слайдов комментатор. – Ибо мы вплотную приблизились к современному состоянию Земли и ее обитателей.

За 1 минуту 17 секунд до окончания условных суток приматы расходятся по двум направлениям: шимпанзе и люди.

Тысячная доля последней секунды суток: в соответствии с проектом Творца Земля оккупирована людьми.

– Всего тысячная доля секунды? – не скрыл удивления Иисус. – Но это же… – Он быстро подсчитал, при этом у него не было нужды в калькуляторе. – В сутках 24 часа, 1440 минут, 86400 секунд. Человек, ты говоришь, появится за тысячную долю секунды до окончания суток, значит, это составляет одну/86400000 часть земной истории или одну/302400000 часть истории Вселенной.

– Ты точно посчитал, Иисус.

– И кто-то еще упрекает человека за то, что он несовершенен! Одна трехсотмиллиардная доля секунды! Одна трехсотмиллиардная! Ведь это – ни сколько!

Картина седьмая

Дар руководил лабораторией, которую он сам называл коротко: лаборатория Эволюции. Рассказывают, что он якобы реконструировал кембрийский взрыв на Земле, наблюдал появление и гибель динозавров, многочисленные оледенения и отступления ледника. Он был фанатом своего дела, дневал и ночевал в лаборатории, что свойственно тем, у кого счастливо соединились работа и хобби. К тому же он был добродушен, мягок, а в некоторых случаях и легкомыслен. Саваоф, пожалуй, только его одного при встрече мог приобнять, взять под локоть. Дар несколько терялся из-за такого внимания, но это не мешало ему вопросительно глядеть на Творца, ожидая ответа, который он однажды задал Саваофу. Вопрос касался тайны появления живого организма. Как удалось Саваофу из мертвой материи, из праха создать самопроизводящее существо? Дар жалобно смотрел на Творца и ждал, ждал… Все свободное от основных занятий время он тратил на опыты, однако, чем больше экспериментировал, тем дальше, казалось ему, удалился от цели.

Дар улыбкой встретил Иисуса:

– Давно тебя не видел, Иисус. Ты вырос. Слышал, ты весьма живо интересуешься Землей и ее обитателями.

– Да, мне очень нравится этот уголок Млечного пути. Вроде бы и ничего особенного, но все как-то кстати, гармонично. С любовью сделано.

– Я с тобой согласен. Считаю, что Земля один из лучших проектов Саваофа. И скажу тебе, Творец не торопится с его реализацией. Но знаешь ли ты, что Саваоф посещал Землю?

– Он не говорил мне об этом.

Дар поманил Иисуса к огромному глобусу, имитирующего планету с текущими реками, бегущими облаками, летящими птицами, жующими траву оленями. Глобус при этом имел свойство приближать место, куда Иисус направлял свой взгляд.

– Приглядись к этому району. Это Месопотамия. Вот две реки, Тигр и Евфрат. Здесь и западнее ты любишь бывать. Некоторые считают, что именно в Междуречье, в райском саду, Саваоф собирался вдохнуть Дух в первого человека. Но на самом деле это произойдет в Южной Азии, в горах Алтая во время второго посещения им Земли. А в первый раз он побывал на Земле сразу после кембрийского взрыва. В тот раз его сопровождали Гавриил, Люцифер и я. – Дар бросил быстрый взгляд на Иисуса. В его взгляде Иисус прочитал сомнение и одновременно желание поведать нечто такое, что со стороны могли бы оценить как кощунство. – Могу ли я, Иисус, быть с тобой откровенным?

– Будь уверен во мне, Дар.

– Полагаю, в момент одухотворения человека Саваоф пребывал в романтическом состоянии. Ты не находишь, что Он сентиментален и излишне доверчив?

– Разве это достойно осуждения? – вопросом на вопрос ответил Иисус.

– Нет, конечно. Я обратил на это внимание только потому, что впоследствии Он, мне кажется, пожалеет о содеянном. Дело в том, что Он может не учесть козней Меона и Люцифера. Последний, разумеется, не без участия Меона, способен создать телесную, но бездуховную особь и таким образом, прости за резкость, опоганить венец Творения. Я этого очень боюсь, Иисус. Ты близок к нему, может быть, обратишь Его внимание на это обстоятельство?

– Дар, а зачем Он раскидал по планете возможных предков человека? Африка, Азия, Австралия… Орангутанги, уранопитеки, неандертальцы, гориллы, шимпанзе, кроманьонцы, австралопитеки…

– Ну, этому есть простое объяснение. На мой взгляд – простое. А Он, возможно, учитывал и неизвестные нам обстоятельства. Так вот на мой взгляд Саваоф экспериментировал для того, чтобы наверняка выяснить и получить наиболее совершенное существо. Обычная конкуренция! Почему погибли динозавры? Считается, что мы запустили на Землю астероиды – в Мексику, в Индийский океан. Да, запустили и Земля испытала мощное потрясение. Раскаленные клубы пепла надолго закрыли Землю от Солнца, стометровая океанская волна прошла по суше, сметая на своем пути деревья и тех же динозавров, температура упала до минус десяти градусов, затем пошли кислотные дожди. Но иначе эти гиганты, прости за сленг, сожрали бы саму планету и не дали бы возможность эволюционировать другим живым существам, в том числе и растениям. Это была вынужденная мера. Что касается предков человека… Мы же видели, как ведут они себя в разных климатических условиях. Там, где пищи вдоволь, они ленивы. Спят и едят. Лишний шаг не сделают. В Индии гигантопитеки на вольных харчах вымахали под три метра. Поноси-ка эту тушу на двух конечностях. И они без астероидов вымерли, правда, помогли им в этом более динамичные полулюди-полуобезьяны, пришедшие на их территорию с пиками. Комфорт, Иисус, комфорт оказался неприемлемым средством для развития человека.

– Это же стало причиной изгнание из рая человека? – спросил Иисус, хотя и понимал, что вопрос излишен.

– В том числе, Иисус, в том числе. Однако была и другая причина, тоже существенная. Люцифер, терзаемый местью, ночью привел созданный им виртуальный образ женщины к спящему Адаму. И она родили сына, Каина. Замечу попутно, что проект вообще был бы опоганен, если бы Саваоф не заметил проделку Люцифера. Творец разрушил виртуальный образ Лилит, и следующей ночью, когда Адам вновь уснул, создал из плоти Адама Еву, наделенную Духом. Однако падший ангел и тут преуспел: приняв образ Адама, он соблазнил Еву. И Ева родила Авеля. Авель не сын Адама.

Дар отпил из бокала родниковой воды.

– Извини, но всякий раз, когда рассказываю об этом эпизоде в судьбе людей, начинаю волноваться. – Однако продолжу… Глубокое заблуждение, Иисус, заключается в том, что Саваоф будто бы наказал людей за то, что они вкусили запретный плод и, таким образом, познали Добро и Зло. Чушь, чушь!.. – возбуждаясь, прокричал Дар. – Для Саваофа нет большего желания, чем приблизить человека к своему уровню. А это возможно только через познание человеком самого себя. Познавая себя, человек познает Творца, и в этом цель Саваофа. Ибо, ты, наверное, заметил, он не любит одиночества.

– Я правильно понял, Дар, что в минуту творения в человека может проникнуть греховность, не предусмотренная Отцом?

– Берд считает, что это произошло еще раньше, а именно в миг освобождения энергии во время Большого Взрыва. Свобода выплеснулась вместе с энергией, и это произошло независимо от воли Саваофа и Меона. После же творения человек получил вторую порцию темной свободы. Но если в первую вину и ответственности Саваофа, как я уже отметил, нет, то вторую он относит на свой счет. Не досмотрел, недооценил козней Меона и Люцифера.

– Скажи, Дар, почему так опасна для человека свобода?

– Об этом тебе лучше расскажет Берд, я пока коротко отвечу: свобода необходима Творцу. Только Творцу. Всё остальное и все остальные должны руководствоваться законами и установлениями. Ибо несовершенно создание Саваофа и… Князя Тьмы; оно не способно правильно распорядиться свободой. Да, Иисус, приходится признать, что не только Саваофу принадлежит авторство. В патент творения человека следует вписать имена Меона и частично Люцифера.

– Ты дал пищу для размышлений. Спасибо.

– Иисус, я, как ты знаешь, уже стар и, увы, быстро утомляюсь. Может быть, мы прервемся?

Иисус извинился и нежно обнял старика. Дар даже прослезился от такой ласки. «Ты очень похож на Отца», – прошептал он. – «Жду тебя завтра».

Картина восьмая

Иисус уже давно отказался от покореженной скорлупы-автомата, а в минуты воспоминаний о детском увлечении даже стыдился прежней забавы. Теперь он, подобно Михаилу, Гавриилу и Серафиму, пользовался крыльями, которые вырастали в тот же миг, когда наступала в них нужда. Он решил наведаться в свой укромный уголок, где был сымитирован участок Земли. Почему-то именно перед встречей с Даром ему захотелось послушать тихий разговор речки с соснами, а, посчастливится, и рулады курского соловья. Иисус был уверен, что Серафим оставил певуна в кустах черемухи. И шмель, шмель, улыбнулся Иисус, как всегда, роется в лепестках цветов, вертя пружинистой попкой. Иисус уже совсем собрался взлететь, как услышал в эфире голос Дара:

– Ты не передумал, придешь?

– Я опасался быть слишком назойливым. Лечу, в прямом и переносном смысле, на крыльях!

– Иисус, я не один. У меня в гостях Берд. И он хочет с тобой повидаться и поговорить. Ты не против?

– С какой стати я буду против? Напротив, рад встрече с ним.

Берд стоял у окна, откуда был виден сад. Он подергивал правым плечом, и Иисус предположил, что они с Даром накануне, скорее всего, о чем-то спорили и, вероятно, не сошлись мнениями. Дар сидел в глубоком, сплетенном из прутьев, кресле, его шею окутывал желтый шарф. На столе, по левую руку, возвышались три стопки фолиантов. Одна из книг была раскрыта. Видимо, Дар перед приходом Иисуса пользовался ею. В комнате витал загадочный запах; Иисус предположил, что Дар, как и Гавриил, балуется трубкой. Оказалось, нет. Дар пояснил, что запах исходит от ладана, присланного ему в качестве презента с Земли. А это, показал он на флакон, мира. Тоже оттуда.

– Каких только чудес и какой только красоты не создал Творец на Земле! – восхищался Дар. – Помимо всего прочего оказался непревзойденным ботаником и садоводом, – продолжал он восхищаться, но, кажется, с долей ревности. – Мне удается путем селекции вырастить новые виды и сорта растений, однако, это всего лишь повторение заложенных в них когда-то свойств. Впрочем, я научился ускорять их эволюционный путь, совершенствовать некоторые виды, – теперь уже похвастался Дар. Но тут же безнадежно махнул рукой. – Саваоф просто оставил люфт для нас, смертных. Наблюдайте, изучайте, экспериментируйте!..

– Ты обещал рассказать о посещении Отцом Земли, – напомнил Иисус. – Какая нужда была в этом?

Дар потерся щекой о шарф, погладил раскрытые страницы фолианта:

– Мы рано прервали вчерашний разговор. Не договорили…

Он долго молчал, тер виски, морщил лоб и даже попытался пальцем почистить нос. Иисус насторожился. Волнение Дара передалось и ему. Берд отошел от окна и сел в такое же плетеное кресло. Он продолжал молчать и Иисусу показалось, что Берд не доволен тем, что его помимо желания привлекли к беседе. Наконец Дар начал:

– Дело в том, Иисус, что твой Отец очень страдает. Я не могу объяснить, зачем ему понадобился человек, но чувствую, что он связывает с ним далекие и исключительно важные планы. Какие именно, можно лишь строить догадки. И вдруг случилось то, что случилось: проект пошел не по тому пути и, более того, возникла угроза, что человек, зараженный бациллой темной свободы, окажется на службе у Меона. И, кажется, все идет к этому, Иисус.

– Из твоих слов явствует, что потенциал человека так значителен, что с ним надо считаться?

– Мы с Бердом склоняемся именно к этому. Но никто лучше Саваофа этого не знает. В том числе, и Меон. Но Меон догадывается. – Дар вновь потер виски. – Отец и его ближнее окружение долго ограждало тебя от проблем, и это можно понять: обычная забота и любовь к своему чаду. Поэтому, Иисус, мы с Бердом испытываем некоторые сомнении, следует ли нам открывать то, что следовало бы открыть самому Отцу?

– Теперь уже поздно поворачивать назад. Я хочу знать всю правду, но не из-за любопытства, а чтобы помочь Отцу. Это не просто мой долг. Я весь дрожу от нетерпения подставить плечо и разделить Его страдания.

Дар выдохнул долго задерживаемый в легких воздух. Выдохнул со стоном. Лицо его сморщилось, от глаз к вискам рябью пошли, будто повеянные ветерком, паутинки морщин, губы задрожали. И весь он, показалось Иисусу, вмиг уменьшился, посерел, сник, как подмороженный нечаянным ночным морозцем весенний узенький листочек лиственницы. Иисусу стало жаль его, и он решительно поднялся:

– Дар, продолжим завтра.

– Нет и нет, Иисус! Я сейчас справлюсь! Я уже справился… – Откашлялся, взял себя в руки. – Вчера я сказал тебе, что человек, которого многие признают творением исключительно Саваофа, на самом деле дитя не только его, но и Ничто, Небытия. А стало быть, и… Меона. Я заметил также, – Дар все увереннее вступал в роль лектора, – что вторичное вторжение Князя Тьмы в творение Отца твоего заметно убавило внесенный Саваофом в человека Святой Дух. Одухотворенность не исчезла полностью, но она существенно растворилась в темной энергии, перемешалась с нею, и человек оказался перед сложным вопросом, как различать Свет и Тьму.

– Различать, что есть Добро и что есть Зло?

Берд резко повернулся к Иисусу и вступил в разговор:

– Да! В человеке поселились Ангел и Демон. И каждый требует исполнения своих законов и заповедей. Человек пребывает в растерянности. И следует признать: в основном, обиду человек адресует Саваофу.

– Но почему? Разве вина за искажение человека лежит не на темной силе?

– Человек, глубоко и искренне верящий в Творца, тем не менее пребывает в сомнении. Он не смиряется с тем, что Творец допустил Зло. В итоге возникла великая распря между Творцом и тварью. Творец оказался под огнем с двух позиций. Как верно заметил Дар, творящие Зло ненавидят Отца за то, что он мешает им творить Зло, творящие Добро – за то, что он не мешает Злу творить зло.

– Значит, проблема заключается в том, чтобы знать истинное происхождение Зла? Примирит ли человека с Творцом, если он узнает правду?

– Я думаю, это вопрос времени и, разумеется, усилий. Но если ты спросишь меня, на чьей стороне окажется человек, я не стану спешить с ответом. Как рассуждает человек?.. Я верю, говорит он, что Творец всемогущ, вечен и провидец. И он дал мне свободу выбора. Но если Он провидец, как случилось, что не предвидел Зла? Если предвидел, то почему и зачем сотворил мир, пронизанный муками, физическими и нравственными страданиями?

– Считается, что муки, страдания – наказание за грехопадение в райском саду.

– Иисус, ты лучше нас знаешь Отца. Разве он способен на месть? Да, он вспыльчив, способен сгоряча звездануть по башке, но ведь и отходчив. И обиду недолго держит в себе.

Молчавший Дар попытался одной рукой подтянуть к себе со стола открытый фолиант, но не хватило сил, Книга не поддавалась. Он привстал и обхватил Книгу двумя руками. – Ты читал ее?

Иисус взглянул; на кожаной обложке золотом было начертано: БИБЛИЯ.

– Попытался однажды. Такая наивность!

– Наивность – да. Но я услышал в ней, скорее, почуял, чем услышал, голос Саваофа. Такое впечатление, что он кому-то рассказывал о миротворении. Конечно, все донельзя упрощено…

– Но, с другой стороны, – перебил Дара Берд, – глупо было бы тому же Адаму объяснять, что такое кварк, фотон, гравитон, глюон, мюон.

– Саваоф все упростил, – согласился Дар, – а в пересказе авторов текста вообще получилась романтичная поэма. Но на мой взгляд, не только трогательная, но и с большим намеком. Полистай на досуге. – Дар, не ожидая готовности Иисуса принять Книгу, положил ее на колени собеседника. – Она поможет понять человека. – Он поудобнее устроился в кресле, почесал за ухом. Иисус скрытно улыбнулся. Он заметил, что у всех стариков непременно есть хотя бы одна, но приметная причуда. Эйн показывает язык, Гавриил удит рыбу и курит табак, Михаил морщит лоб, изображая из себя вечно занятого чиновника. А Дар палец правой руки чаще всего держит за правым ухом.

– Я благодарен вам за ревностное оправдание Отца. Но ведь это означает, что он… не всесилен.

Дар потупился и ничего не сказал в ответ. Он опять, как и в начале встречи, ужался, цвет лица его стал похож на цвет пергамента лежащей на коленях Иисуса Книги. Кажется, он уснул. Берд кивнул Иисусу и оба тихо, крадучись, на цыпочках вышли из кельи старика.

– Мы еще встретимся, Иисус, – не то спросил, не то утвердительно произнес Берд. – Нам есть о чем поговорить.

– Конечно, Берд. А сейчас я пройдусь по парку.

…В аллеях парка, где был выстроен комплекс академии, в зарослях диковинных деревьев порхали большие птицы, потомки динозавров, разноцветные птахи, подобно орлам парили грузные бабочки, в большом количестве по земле и наклоненным стволам бесшумно скользили змеи. На пересечении аллей Иисус увидел льва, который, заметив его, завилял хвостом.

Помимо деревьев пригорками, а то и холмами были высажены клумбы. Со смотровой площадки, куда поднялся Иисус, гряды клумб напоминали дугу земной радуги, чистой и улыбчивой. Иисус знал, что в глубине парка, за грядой клумб, воссоздан ландшафт, соответствующий геологическим эпохам какой-то планеты (какой – забыл). Но точно не Земли. Правда, что-то похожее на земное попадалось, но лишь до времен динозавров. Видимо, на той планете эволюция пошла другим путем. А, может, Саваоф разочаровался и прихлопнул проект. Надо было, сожалел Иисус, расспросить о парке Дара. Впрочем, как выяснил позднее, и хорошо, что не расспросил. Оказалось, парк – дело рук самого Дара и всё в нем, от стебелька до динозавра, клоны, выращенные в его лаборатории. Так что можно было и обидеть старика каким-то нечаянным критическим замечанием.

Не нравился парк Иисусу еще и потому, что всё в нем было слишком ярко, помпезно, упорядоченно. Он потому и создал свой альтернативный уголок, специально запущенный, неброский, простой, но чарующий своей естественностью, неожиданным сочетанием трав и цветов, населенный козами, ланями, белками, горностаями и, конечно же, шмелями. Все растения и вся живность была перенесена с Земли им самим, им же высажена и выкормлена. Он улыбнулся, вспомнив, как долго искал и звал ту лань, которая угостила его в детстве пучком зеленой травы, как она сперва, когда он нашел ее, испуганно попятилась от него, а после ласковых слов далась в руки и они унеслись в пространство.

Ему вновь захотелось побывать в своем саду. Он хотел оказаться рядом с ветлой, у пенька Гавриила, где тот обычно рыбачил. Искусственное солнце, которое смастерил для него Эйн, уже клонилось к горизонту, краснело и надувалось подобно резиновому шару. Сквозь ветви и стволы пробивались лучи, они купались в реке. Рябь и буруны на воде рыхлили полоски отражений оранжевого цвета, игрались с ними; то искры вспыхивали, то зайчики, то поверх камней, на перекате, образовывались, извиваясь подобно клубку змей, темно-синие и фиолетовые ленты.

Итак, что я имею в осадке, размышлял Иисус, идя по тропе к месту, где обычно рыбачил Гавриил. Первое и главное: Отец не всесилен. Второе: ему и созданному им миру угрожает темная сила. Третье: сотворенные им люди получили дозу порчи, и дозу немалую, сначала от Тьмы, вырвавшейся наружу, а затем и от Люцифера, вмешавшегося в процесс созревания светлой души человека. Что должен сделать я? Спасти человека, направив его на истинный путь. Но как, каким образом? Пойти к Отцу и предложив помощь, спросить его совета? Да, так я и поступлю, решил Иисус.

Картина девятая

Солнце Эйна, набрав предельный размер и густоту красно-бордового цвета, повисло на линии горизонта, ожидая повелительного распоряжения Иисуса. Оно молчало, потому что способность говорить в нем не была заложена. Но оно слышало. И теперь ждало команду. Иисус подал сигнал, но не солнцу, а в институт истории Земли. Откликнулся тот же комментатор, который когда-то демонстрировал ему картины истории планеты.

– Можешь ли ты переправить блок информации в мою избушку, ну, в тот мой уголок? Надеюсь, ты знаешь, что я имею в виду?

– Разумеется, могу. Но что именно тебя интересует?

– Период жизни на Земле, начиная с убийства Каином Авеля. Нет, раньше… С момента зачатия Каина.

– Информацию в сжатом виде?

– Нет, с деталями.

Иисус подошел к берегу и, не снимая сандалий, забрел в воду по колено. Прохладная вода скользила по ногам, ее ласка передавалась выше, и Иисус почувствовал, что все разогретое его тело нуждается в омовении. И он, забросив сандалии на берег, не сняв шорты и льняную майку, решительно направился вглубь. Течение было не сильным, он поплыл вверх, к изгибу реки, а изгиб тот возник из-за невысокой, метров десять-пятнадцать, отвесной скалы, стоящей на пути потока. У скалы течение усилилось; поток, встретившись с преградой, резко менял направление и устремлялся в левый бок фарватера. Иисус постарался нырнуть как можно глубже, а когда всплыл, поддался воле потока.

– Распугиваешь мою рыбу? – услышал он голос. Ну, конечно, Гавриил, кто еще кроме него придет сюда на вечернюю рыбалку?

– Хочешь еще порыбачить? Задержать светило? – Иисус вышел на берег, стряхивая воду с одежды и нарождавшейся бородки.

– Напротив, я ждал, когда оно покинет нас. Я намерен выловить тайменя, – встал навстречу Иисусу Гавриил. Они крепко обнялись, прижавшись щеками друг к другу. – Ведомо ли тебе, сын Саваофа, способ ловли тайменя ночью? – торжественно произнес Гавриил.

Иисус, наконец, дал команду солнцу, и оно устало скатилось за горизонт.

– Откуда мне знать такие премудрости? – Он отступил на шаг назад и с любовью смотрел на Гавриила. – Слышал, что ты в какой уже раз встречался с Люцифером? Что ему надо?

Гавриил махнул рукой:

– Как всегда, явился с предложениями, начиненными пакостями и хитростью. И ведь сам прекрасно знает, что все они легко прочитываются, а все равно старается. С этакими улыбочками, ужимками, анекдотами, насмешечками над Саваофом, Меоном. Цинизм беспредельный!

– Да, умен…

– Скорее хитер, чем умен, – подтвердил Гавриил. – Но что это мы о неприятном, а между тем я еще не рассказал о способе ночной ловли тайменя. На языке рыболовов это звучит так: ловля тайменя на мышь на лунной дорожке. Если пожелаешь разделить мое удовольствие, покажу, как это делается.

– С удовольствием. Но прежде спрошу тебя: ты переночуешь в моей хибаре?

– Иисус, я сам хотел попросить об этом.

Гавриил взглянул на небо. Искусственная Луна, не торопясь заливала серебристым светом окрестности, но еще не выкатилась полностью из-под листвы могучего дуба, еще не бросила свой свет на реку. Оставались минуты, и Гавриил стал готовить спиннинг. Впрочем, что его готовить, он и без того готов, предстояло лишь прицепить блесну.

– Смотри, я цепляю мышь с крючком-тройником…

– Ты мышью называешь этот лоскуток кожи, покрытый ворсом?

– Ну, конечно же, это не настоящая мышь. Я, кстати, не переношу всяких этих мышей, крыс. Брезгую. Проблема заключается в том, чтобы как можно дальше забросить блесну. Новичку это редко удается, нужна сноровка. Потому что блесна без грузила. А затем вести блесну по поверхности воды, имитируя мышь.

– Чего настоящей мыши взбрело в голову плавать по ночам?

– Скорее всего, случается какая-нибудь катастрофа. Например, подмыло берег, а там было ее жилище. Ну, и бухнулась в воду…

Гавриил мастерски забросил блесну на лунную полоску; блесна шлепнулась о воду, издав мягкий, едва слышимый звук. Гавриил не дал ей утонуть, повел по поверхности воды. Иисус, как ни старался, не смог разглядеть движение блесны, но опытный рыболов чувствовал ее по натяжению лески. И только когда блесна оказалась в метрах десяти от берега, Иисус обнаружил ее. Лоскуток ворсистой кожи и, правда, очень напоминал попавшую в беду мышь.

– Заброс первый и пустой, – весело прокомментировал неудачу Гавриил.

– А ты уверен, что тут водится таймень?

– Я же видел его днем! Вон с той скалы, откуда ты приплыл сюда. Я сверху любовался водой, течением, смотрю, а он лениво плавает по кругу. За ним, как за ханаанским царьком, свита: ленки, омули, мелочь разная.

– Может, я его спугнул?

– Вряд ли. Место пригожее для него. Течение быстрое, сносит с деревьев всякую снедь. Сама, как говорится, в рот лезет.

– А что ты делаешь с уловом?

– Чаще всего отпускаю. Иногда отдаю Серафиму.

– А ему-то рыба на что?

Гавриил заулыбался:

– Так ведь у него стая кошек, разве ты не знаешь?.. Он всем, кто у него бывает, демонстрирует их.

– Кошек я видел, и не раз. Просто не задумывался, что их надо кормить.

Гавриил вновь сделал заброс, и вновь – пусто.

– Уснул, что ли? – пробурчал он недовольно. – Вроде бы рано спать-то. А может быть, облопался. – Давай так, Иисус… Пять бросков – и на покой.

Но пять бросков не понадобились. Таймень выплыл наверх, не весь, спину лишь показал, изловчился, ударил по наживке хвостом. Гавриил потянул леску, помогая «мыши» выплыть наверх и сразу же почувствовал удар, катушка начала стремительно раскручиваться, Гавриил подсек рыбину. Таймень резко крутанул влево, затем рванул к берегу, да так резво, что Гавриил не успевал скручивать леску на катушку.

– Хитер: пытается выплюнуть блесну, – взволнованно прошептал Гавриил.

– Как это выплюнуть?

– А так… Опережает движение блесны, освобождается от натяжения и, если крючки еще не вонзились, откроет пасть и – поминай как звали. А щука, например, может перекусить леску. Я как-то вытащил такую, с ржавым крючком и остатком лески.

Между тем, таймень бесновался, бросался то влево, то вправо. И все же Гавриил медленно, но настойчиво приближал его к берегу. Он попросил Иисуса приготовить сачок. Таймень был килограммов на восемь, на берег просто так не вытащишь, леска оборвется. У берега рыба глотнула воздуха и присмирела. Иисус помог зацепить тайменя сачком и, наконец, он оказался на траве.

– Ну, вот, полюбуйся на красавца, – наслаждался Гавриил, аккуратно извлекая крючки из нёба. – Не переживай, дружок, – обратился к рыбине, – сейчас вновь обретешь свободу. И больше не попадайся, а то скормлю кошкам.

Иисус помог рыболову подтолкнуть ошалевшего тайменя к воде; тот, оказавшись в своей стихии, все же не торопился покинуть мелководье. Огромная голова его наполовину была в воде, наполовину на поверхности, и рыба словно бы размышляла, стоит ли продолжать жизнь или уж покончить с ней, чтобы в будущем избежать подобные испытания.

– Ну-ну, – пробурчал Гавриил, – извини, брат, жизнь такая, что тут поделаешь. Мне тоже кое-что не нравится, Иисусу, вон, гляжу, тоже несладко. Давай, плыви… – и Гавриил еще раз подтолкнул тайменя. Таймень процедил порцию воды, проверил, что у него с хвостом. Хвост действовал исправно. Не торопясь, рыба отплыла на метр-два от берега, передохнула в глубине и, уже более энергично двинув туда-сюда хвостом, окончательно скрылась в темной воде.

Иисус несколько слукавил, назвав свой кров хибарой. Это была пятистенка, выстроенная из толстой лиственницы, пропитанной растительными маслами. Плотники, у которых, кстати, он в детстве обучался мастерству, использовали при сборке сруба в качестве мха между бревнами травы, которые источали разные запахи в зависимости от наружной температуры и влажности. В жару от стен веяло свежестью и тончайшим запахом ночной фиалки, в прохладные и дождливые дни – мятой и чабрецом. В светлые и сумеречные часы запахи менялись: то преобладал запах индийской розы, то ладана, то палестинской миры. Необычность микроклимата усиливалась еще и струями воздуха из сада, где преобладали сирень, сливы, вишня, яблони. Десятки различных оттенков превращали сад в место, схожее с мелкими кучевыми облаками, освещенными закатным солнцем.

– Хорошо у тебя тут, – вздохнул Гавриил. – Уж так хорошо, что ничего лучшего не может быть.

– А Михаилу не понравилось. Предлагал поставить терем, – с улыбкой заметил Иисус. – А сам, между тем, живет в келье.

– Это он от любви к тебе. Думает, молодой еще, пусть пороскошничает.

Иисус тонкими смуглыми пальцами поглаживал бородку, и заметно было, что хочет расспросить Гавриила о чем-то своем, сокровенном. Наконец, решился.

– Скажи, ты хорошо знаешь Люцифера? Мне говорили, что вы раньше были друзьями.

– Да с первых же дней, как осознал себя, знаю. Люцифер выделялся среди нас. Он же первенец, к тому же красавец!.. Подвижен, весел, остроумен. Большой выдумщик, запевала во всем. Игры разные затевал, и нас увлекал. Мы все любили его, хотя Михаил порой поглядывал на него с настороженностью. Я, честно признаюсь, считал, что Михаил ревнует Саваофа к нему. И были основания ревновать. Саваоф выделял первенца, чаще, чем любого из нас, хвалил. А начал я менять свое отношение к Люциферу после одного случая… – Гавриил пожал плечами. – Случай пустячный, скоро бы забылся, но вот не забывается: я до сих пор вижу взгляд Саваофа.

– Что за случай?

Гавриил усмехнулся:

– Не знаю, покажется ли тебе это наблюдение серьезным… Но послушай. Мы сидели за столом и ждали Саваофа. Он вошел в нашу обитель с кувшином нектара и вазой персиков. Персиков было по одному на каждого. Сверху выделялся один, крупный, сочный. И Люцифер первым потянулся к вазе и взял лучший. Но каково же было его разочарование, когда в самом низу оказался персик и сочнее, и крупнее. Он достался Михаилу. Саваоф видел все это, но ничего не сказал; он как-то ссутулился, во взгляде стояла горечь, и, показалось мне, растерянность. Люцифер почувствовал его взгляд; он не доел персик, выбросил остаток в урну и весь день с нами не общался. После этого случая не то чтобы избегал нас, но и прежнего куража, веселья не стало. Часто задумывался, мог ни на что, ни про что разозлиться, обидеть, надсмеяться. А когда появился ты, он совсем озлобился. Замкнулся; в основном, стал общаться с ангелами второго, третьего звания. Те восхищались им. И ему это очень нравилось.

– Как думаешь, почему он так ненавидит меня?

– Наверняка не знаю, Иисус. Думаю, причина в ревности. По крайней мере, так было вначале. А теперь?.. Теперь, возможно, опасается тебя. Пожалуй, даже больше, чем Саваофа, опасается. Он ведь, действительно, и умен, и хитер, далеко заглядывает в будущее. Может быть, когда-то Саваоф приватно посвятил его в то, что неведомо нам. И он теперь пользуется прежними знаниями. В любом случае, Иисус, ухо с ним следует держать востро. Он не способен на компромиссы. И каши с ним никто и никогда не сварит. Он и Меона заложит не раздумывая.

– Многих он увел с собой?

– Треть архангелов. Но из первого круга воинства – никого. Никто из нас не оставил Саваофа. – Помолчав, Гавриил продолжил. – Иногда приходит такая мысль: а, может, таков замысел Саваофа – согреть на своей груди змея? Я долго, особенно в первое время, думал об этом. Спрашивал себя: как мог Саваоф позволить первенцу и любимцу отделиться от него, Отца?

– Дар считает, что в созданном мире просто обязано быть противостояние. Это – принцип, опара, из которой, и только из нее, может быть испечен хлеб. А хлеб – это жизнь. А скажи, ты бывал на Земле?

– Был. Кстати, я с группой первых ангелов – тогда мы были еще юношами – летали туда под приглядом Саваофа. И Люцифер с нами летал.

– А давно это было?

– Ну, как давно?.. По нашим меркам, миг назад. А по земным… Планета тогда была заселена динозаврами. Мне помнится, Саваоф, наблюдая за ними, был чем-то недоволен. Хмурился. Тогда он и вознес на небеса смертных – Эйна, Дара, Берда… И поручил им организовать лаборатории. Насколько я знаю, именно эти мужи по согласованию с Саваофом провели бомбардировку планеты, после чего динозавры погибли. Изменился климат, джунгли стали постепенно уступать степям и саваннам, появились приматы. Второй раз Саваоф летал туда, но летал один. Вероятно, тогда и был сотворен человек.

Картина десятая

На заповедной территории вдали от Центра миротврения был выстроен из драгоценных камней и плит розового мрамора с искусной резьбой детский комплекс. Здесь они проводили дни, а на ночь разлетались по домам. Тут и хозяйничал Серафим, архангел с подбитым крылом. Он приметил Иисуса, когда тот был еще далеко, и вылетел навстречу. В небесном эфире звучал слабый отголосок Большого Взрыва, ближние звезды стремительно удалялись в бездну, но не становились от этого меньше: так ничтожно было расстояние до них в сравнении с бесконечностью, куда они устремлялись. Глядя на них, Серафим сравнил звезды с разноцветными шарами, которые он запускал с детьми и которые уносились вдаль, гонимые ветром; они вращались, сближались, но никогда, или почти никогда, не сталкивались. Иные уплывали так далеко, что глаз уже не мог их различить, другие, достигнув критической высоты, лопались и умирали. И в которой раз Серафим восхитился созданным миром. Он видел и далекие галактики, но не отдельные ее звезды, а густой серебристый туман. Абсолютно все способен был обозреть только Саваоф, Автор и Творец всего живого и неживого.

Серафим и Иисус обнялись прямо в полете.

– Тебя очень ждут дети, – с упреком сказал Серафим. – А тебя нет и нет.

– Я не могу выполнить данное им обещание. Отец строго-настрого запретил экскурсию на Землю. Знаешь причину?

– Откуда мне знать… Я безвыездно сижу здесь, гости бывают редко, если вообще кто-то бывают, – сварливо отозвался Серафим.

– Я тоже не знаю. Когда попросил Отца разрешить экскурсию, он замахал руками: нет и нет!

Серафим задумался:

– Могу предположить, что реакция его связана с активной деятельностью Люцифера. Сатана там днюет и ночует.

– Чего он хочет, как думаешь?

– Ну, чего?.. Определенно можно сказать одно: он продолжает производить и вносить в душу человека отраву. Его конечная цель – по меньшей мере, исказить тварное создание Саваофа, а по большей – придать ему противоположный образ, направить на противоположный путь. Ходят слухи, что Саваоф в свое время привлек его к разработке и реализации земного проекта. И теперь Люцифер будто бы использует тайну творения. Конечно, разговоры разговорами, но лично я считаю, что они недалеки от истины. Раньше он действовал грубее…

– Раньше – это когда?

– Ну, например, во времена, когда он вместе со своими подонками устроил на Земле планетарный публичный дом. Тучей спустились на Землю, безжалостно истребляли мужчин, а потом тридцать земных лет брали дев, кто какую пожелает, якобы, в жены, Люцифер сам подавал пример в соблазнении. Итог ты, наверное, знаешь: на планете появились исполины. Они способны были творить только зло. Зверь, которому было разрешено питаться живой плотью, не совершал таких злодеяний, какие совершали исполины. Саваоф тогда сказал: «Люди стали всего лишь плотью, Дух, которым я их одарил, утрачен ими». Он сказал это на расширенном совете, где присутствовали Михаил, Гавриил, я, а также руководители направлений академии. И он спросил: «Кто за то, чтобы остановить земной проект? Слушаю ваши мнения». Мы молчали. Не то, чтобы мы испытывали сильную жалость к людям, так далеко отошедшим от заложенного в них идеала. Нет. Разочарование было глубоким, болезненным. Но и закрыть проект…

Я тогда сказал, что закрытие проекта будет расценено Меоном и Люцифером как наше поражение. Гавриил согласился со мною. Михаил промолчал. Эйн проголосовал за закрытие проекта, заявив, что он с самого начала оценивал проект как несвоевременный. Усилия должны быть сосредоточены на обеспечении развития материального мира, убеждал он. Недоумевал: зачем нужны эти мотыльки? Разве нам не хватает других забот? Дар так эмоционально защищал проект, что обвинил Эйна в отсутствии Духа у него самого. Кажется, именно его замечание и повлияло на решение Саваофа. Он не закрыл земной проект. Но сказал: «Похоже, я им дал слишком долгую жизнь. Я рассчитывал на то, что они используют ее для собственного совершенствования и благоустройства Земли, а они только копят и копят грехи. Отныне их век – сто двадцать лет».

– А что стало с исполинами?

Серафим глазами показал на свое левое крыло:

– Саваоф направил огромное воинство на подавление и истребление этих ничтожеств. Меня он назначил командующим. Мы легко справились бы с ними, поскольку Люцифер и его банда, прознав о наших намерениях, улетели в свои, труднодоступные нам, края. Точнее, сделали вид, что удрали. А на самом деле затаились вблизи, чуть ли не на Марсе. Когда мы приступили к истреблению исполинов, Люцифер ударил нам в тыл. Битва длилась сто земных лет. Тогда я и был ранен. Дело в том, что он знал о моем уязвимом месте. Родовом. Это было маленькое перышко, чуть выше левой лопатки. Он напустил на меня стаю своих головорезов, и один из них ухитрился вырвать перышко зубами. И левое крыло повисло как плеть. Так закончилось моя военная карьера. Исполины были истреблены. Все, до единого. Но след их в людях остался. Люцифер, в сущности, и в этот раз своего добился. Не в полной мере, но очередную дозу яда люди получили.

Картина одиннадцатая

Перед тем как повстречаться с Даром, Иисус заглянул в демонстрационный зал. Во время первого просмотра истории Земли он обратил внимание на эпизод перелета птиц с юга в холодные широты. Тогда в голове застрял вопрос: ради чего они преодолевают огромные расстояния, испытывая лишения?

И перед визитом к Дару он решил еще раз прокрутить этот эпизод. Величественна и прекрасна была картина! Миллионы и миллионы разных пернатых летели на север с рассвета и до вечерних сумерек, лишь на час-другой опускаясь в долины рек, озер, болот. Съемки стай вели и сверху, с высоты пяти-десяти километров, и снизу, с поверхности Земли. Покормившись и отдохнув, стаи медленно и, кажется, неорганизованно набирали высоту; иногда среди них возникал спор по поводу выбора маршрута. Был запечатлен момент, когда группа журавлей-вожаков дала сигнал стать на крыло, но поднялся гомон несогласных, и вожаки вынуждены были вернуться назад. И среди несогласных, видимо, не было единства; десяток вожаков из их среды также вернулся. Только с пятой попытки стая, выстроившись клиньями, скрылась за хребтом, со склона которого велась съемка.

Иисус кликнул комментатора, запросил объяснение поведения птиц.

– Ничего необыкновенного, – отозвался тот, усмехнувшись. – Это их родина, здесь они вылупились из яиц своих предков. Здесь сформировались как вид. Это произошло миллионы земных лет назад. Но они свято блюдут традицию – рождаться именно здесь, в родительском доме.

– А почему они в свое время покинули родные места?

– Раньше эти места напоминали известное тебе Двуречье, Абиссинию, Палестину: пальмы, оливы, кипарисы… Но после того, как была сдвинута ось Земли, а в результате землетрясения образовался хребет между Европой и Северной Америкой, перекрывший доступ атлантических теплых вод в северный океан, последний замерз. Погибала растительность, вымирали многие животные. А птицы улетели. Все просто, Иисус. Другой вопрос, почему это допустил твой папаша. Я не имею ответа на него, поинтересуйся или у Отца, или, в крайнем случае, у Дара. Дар все знает.

Кто и зачем сдвинул ось Земли – с такого вопроса началась беседа Иисуса с Даром.

– Визиту Саваофа на Землю, о котором я хотел тебе поведать, предшествовали именно эти события. Мы получили задание разработать проект, реализация которого позволила бы превратить северный азиатский материк в замерзшую пустыню. Мы предложили чуточку сдвинуть ось Земли, устроить подводные взрывы в северных широтах Атлантики. Саваоф согласился с предложениями. Все это было осуществлено одномоментно. И теплое течение наткнулось на преграду, перестало разбавлять северный океан теплыми водами. Он стал Ледовитым. Косые лучи Солнца большую часть года не согревали поверхность Земли. Там все замерзло. Или почти все. Тогда и полетел туда Саваоф.

– Но что он там делал?

– Потерпи, все узнаешь. Визит Саваофа не Землю был вызван, как я полагаю, разочарованием африканскими племенами. Напомню, они были прямыми потомками исполинов, то есть, наполовину потомками Люцифера и его банды. Из их памяти стараниями Сатаны был стерт, абсолютно стерт момент творения их предка в райском саду из космической пыли. Саваоф готов был уничтожить их род. Но, как я уже говорил, нет предела его терпению. И он придумал еще один вариант. Он решил повторить акт творения, но в совершенно других, экстремальных, условиях. Вот с этой целью он и прилетел в северную Азию. Что творилось там тогда? Давай вместо слов покажу тебе заснятые ролики.

Дар встал с плетеного кресла, потер пальцем правое ухо, включил дайджест. Несмотря на то, что аппарат, скорее всего, был его ровесником, качество и съемок, и воспроизведения оказалось отличным.

Иисус, не отрываясь смотрел фильм Дара. Он видел райскую обстановку дремучих третичных лесов, где человекообразные обезьяны блаженствовали на деревьях. Ничто не предвещало беды. Обезьяны резвились, ухаживали друг за другом, без стеснения вступали в половые отношения и лишь сторожевая группа, с завистью наблюдая за жизнью братьев и сестер, детей, демонстративно позевывала, при этом не спускала глаз с окрестностей. Эта идеалистическая картина заворожила Иисуса: так естественно и гармонично текла их жизнь! Были нападения, жертвы, но и они воспринимались как подтверждение порядка и вечного устройства отношений между живыми созданиями.

Но вскоре кадры сменились. На закате третичного периода горы поднялись высоко к небу, на их вершинах стали образовываться ледники, которые затем поползли вниз, в долины. Похолодало; леса, растительность отступали на юг. Вслед за ними устремились и животные. Иисус со слезами на глазах наблюдал, как некоторые обезьяны пытались прорваться на юг через Гималаи и другие горные перевалы, но исход для всех был один: погребение в километровых толщах льда. Более осмотрительные пытались отыскать на дрожащей от холода земле пещеры, ямы и, прижавшись друг к другу, коротали ночные часы. Тогда они вынуждены были частично перейти на животную пищу. И так повторялось не раз. Ледники то наступали, то отступали. И когда отступали, земля вновь покрывалась пухом степей и мехом лесов. А когда наступали, все живое откатывалось на юг.

И Иисус окончательно утвердился в замысле Творца, обрекшего свои создания на жестокие испытания. Не подаренный рай нужен примату, чтобы стать близким к Творцу человеком: надо предоставить ему возможность самому создать рай. Своими силами и своим разумом. Дар пояснил, что Саваоф все же не удержался и оказал помощь новым созданиям, пролив на приматов дозу радиации, в результате чего они утратили волосяной покров. Изменился цвет их кожи. А главное, произошли колоссальные изменения в структуре и массе мозга: он приобрел способность видеть и осознавать окружающий мир как творение, а не данность. Тогда же Саваоф провел тончайшую операцию на мозге приматов, разместив в нем систему чипов, хранивших правила и наставления, то есть, то, что стало известно под понятием «нравственный закон».

Да, думал Иисус, и слезы по-прежнему застилали его глаза, да, Отец, наверное, прав, когда погрузил азиатского примата в бездну страданий. Только через страдания эти милые обезьянки стали людьми. И так он исправил свою ошибку на юге. Впрочем, исправил ли?..

Дайджест замигал и померк. Дар сострадательно смотрел на Иисуса. Он будто бы что-то предчувствовал. Наконец, Иисус пришел в себя:

– Что было дальше?

– Какое-то время южные и северные азиатские племена развивались параллельно, не зная о существовании друг друга. Саваоф сам присматривал за ними, но до поры до времени не вмешивался в их развитие. Правда, однажды он приказал нам усугубить положение южан, и мы сделали так, чтобы образовались проливы Босфор и Дарданеллы. Тем самым фактически ограничили миграцию людей-обезьян на юг.

– В той Книге, которую ты мне подарил, рассказывают о том, что Отец якобы посоветовал некому Ною построить ковчег, разместить в нем свою семью, животных, птиц, насекомых и переждать в нем сорокадневный ливень.

– Все перепутано в ней! Никакого отношения Ной не имел ни к потопу, ни к ковчегу. И самого ковчега не было. Как я сказал, южане выживали на вершинах гор. Все – рядом: люди, животные, насекомые, птицы. Там шло взаимное уничтожение. Звери рвали на куски людей, люди расправлялись со слабыми животными. Ной же, вернее, не сам Ной, а его потомки придут на юг значительно позднее. И придут из Азии, с предгорий Алтая. Они – потомки тех, кто сумел выжить в суровых условиях, и не только выжить, но и стать людьми. Позднее их назовут ариями. Переселялись они в течение тысяч земных лет. Тремя потоками. Первую колонну возглавил Хам, вторую – Сим, третью – Иафет. Разумеется, они не сыновья непосредственно Ноя, однако наверняка являются его потомками. И пришли они в Двуречье, на берега Ефрата и Тигра, в цветущую и благоуханную страну. Они назвали себя шумерами.

Андрей Иванович за несколько минут перед пробуждением успел побывать в библиотеке. Библиотекарьm с интересом оглядел его с ног до макушки и вежливо поинтересовался, кто он и откуда прибыл в их края. Из России, – ответил профессор и уточнил. – Подмосковье, Кратово, улица Аристотеля, 34.

– О, – воскликнул хранитель книг. – Там помнят меня? Польщен, польщен… – Вновь оглядев его, но уже с головы до ног, промолвил. – Позвольте подарить вам книгу «Нравственный закон» Сочинения Саваофа.

– Как, – удивился профессор. – Никак нельзя. Подлинник!

Библиотекарь рассмеялся:

– Что вы, что вы! Подлинник и мне не доступен. Это переиздание. И не первое.

Книга 2. В гостях у шумеров

Персонажи: Андрей Иванович Кручинин – профессор, квантовый физик, Наблюдатель; Ангел – бывший апостол Андрей Первозванный. Шумеры: столяры, корзинщики, ювелиры, корабелы, старец, девушки, менестрели, барды. Елена Петровна – приходящая домработница.

Профессор не любил болеть

2020 год. Подмосковье, Кратово.

Никогда прежде Андрей Иванович Кручинин не был так зол на себя и не испытывал такого устойчивого отвращения к самому себе. Прошло без малого полгода после визита ангела, после него профессор каждое утро просыпался с головной болью и твердым решением не приближаться к рабочему столу, не записывать под чью-то диктовку всякую галиматью и бред. Однако этой решимости хватало на час, не больше. Неодолимая сила тянула к столу, компьютеру, она же пеленой закрывала глаза, и он уже ничего из окружающего, реального, не видел, зато все яснее и предметнее становились картины и образы фантастического мира, заселенного архангелами, Богом, Христом, мчащимися в бездну звездами, отдыхавшим на раскладушке Сатаною…

Наконец, настал день, когда он пришел в себя. Шел одиннадцатый час. Хотелось есть. Он выглянул в окно. Небо окутано плотным серым одеялом, из которого словно из сита просачивается такая же серая, проникающая, кажется, во все поры тела, влага. Он c тоской подумал, что хочешь-не хочешь, а придется пойти в магазин за припасами. В холодильнике давно пусто. А так не хотелось оказаться в туманной слизи! К тому же он почувствовал легкое недомогание. Першило в горле, по лопаткам нет-нет да пробегала дрожь, ноги молили избавить их от всякого напряжения. «Зачем я себя насилую? – сопротивлялся необходимости одеться и идти за едой Андрей Иванович. – Да и есть расхотелось».

Андрей Иванович совсем было отказался от вынужденной прогулки, как в комнате вдруг посветлело; это солнце прорвало блокаду туч, по-ребячьи веселясь, щедро разбрасывало блики на лужи, кору деревьев, на мигом воскресшие садовые ромашки и колокольчики, нескошенный клевер на газоне. «Ну, коли так, схожу, схожу, – проворчал Андрей Иванович. – Уговорило, светило красноречивое». Прихватив зонт и пакет, профессор вышел.

На участке росли семь корабельных сосен. Кто их высадил и растил, Андрей Иванович не знал. Не знал этого и отец. Рассказывал только, что полвека назад их было десять, однако три стали засыхать и пришлось спилить. На спиле видно, что сердцевина сгнила, заполнена трухой. Полость образовалась длиной метров десять. Отец использовал бревно в качестве трубы для отвода дождевой воды до тех пор, пока оно окончательно не сгнило. Младший Кручинин как-то высадил вокруг четырех сосен дикий виноград, и теперь он вымахал чуть ли не до середины ствола. Осенью перед закатом солнца бордовые, желтые, ярко-красные листья напомнят пламя огромного костра, взметнувшееся в небо. Мимо сказочной картины невозможно будет пройти без восхищения изобретательностью природы. Вот и теперь Андрей Иванович долго любовался соснами, каплями-алмазами на листьях винограда, ящерицей, обрадовавшейся солнцу.

С большой неохотой Кручинин все же сходил в магазин, загрузился дня на три продуктами, в том числе, водкой и вином, решив приготовить глинтвейн и полечить горло. Он очень не любил болеть. Конечно, размышлял, вряд ли сыщется человек, который равнодушно относился бы к боли, однако редкие его недомогания вызывали в нем активный протест и возмущение, хотя он и осознавал, что подобное отношение к естественному состоянию живого организма правильнее было бы назвать малодушием.

Он помнил до сих пор, при каких обстоятельствах возникло такое отношение к боли. Ему было десять лет, когда он перенес ангину. Началось с такого же, как и теперь, безобидного неудобства в горле, затем стала подниматься температура, а к вечеру рванула вверх. Отец (мать Андрей не помнил, и никто ему не говорил, куда она подевалась) вызвал на дом врача, но тот пожал плечами: не стоит беспокоится, обычная ангина, которую не избегает ни один человек. Пусть почаще полощет рот. К полуночи температура скаканула до 40 градусов, он бредил. Отец вспомнил о докторе, с которым познакомился на заключительном банкете какого-то симпозиума и который почему-то проникся к нему симпатией, предлагал выпить то за квантовую физику, то за традиционную медицину. Коллега, говорил он заплетающимся языком, я чту традиционную медицину и решительно заявляю, что будущее может быть познано только, простите за тавтологию, через познание прошлого. Заверяю вас: наши далекие предки стояли ближе нас к истине. Вы спросите, почему? Потому что они сознание принимали за реальность. А мы талдычим: бытие определяет сознание. Как бы не так! Сначала было Слово и Слово было Бог!

Отец старался отделаться от надоедливого собеседника, однако тот все же вписал свой номер телефона в записную книжку отца. «Звоните, – настойчиво предлагал он, задерживая книжку в руках. – Я помимо лекций в институте практикую, правда, на дому и не афишируя – вы же знаете, как в нашей стране относятся к побочным заработкам – лечение своими средствами, и, знаете, пользуюсь большим спросом. Так что при случае звоните».

И теперь отец суетливо искал номер телефона, то ли рабочего, то ли домашнего – он об этом не ведал – и несмотря на поздний час готов был позвонить, молил лишь об одном, пусть телефон окажется домашним, ибо в полночь доктора вряд ли можно было застать на службе. Абонент будто бы ждал звонка – ответил на третий вызов. Отец торопливо объяснил причину позднего звонка. Иван Сергеевич, такое имя он сам вписал в книжку, не удивился вызову и, более того, обрадовался ему. «Не надо извинений, коллега, назовите адрес, я приеду». Он захватил с собой какие-то таблетки фиолетового цвета, растворил их в теплой воде и ему удалось малыми дозами влить раствор в рот мальчика. «Температура спадет только к утру, ночь вам придется побыть у постели сына. Завтра в десять буду у вас, от парнишки потребуется только открыть ротик, а через два дня он забудет о болячке».

Но Андрей Иванович до сих пор помнил о болезни. Словно снятые оператором кадры, обрывки бреда, чередуясь, то уходящие в глубину, то вспыхивающие ярко и стремительно приближающиеся к глазам, давили на грудь и лопатки. Он видел себя в неизвестной местности среди необычных людей в хитонах и длинных юбках, живущих в домах из сырца-кирпича и в глинобитных хижинах, видел волов, тащащих волокуши и повозки на колесах, видел коз и овец, пьющих воду из огромных корыт. Сам же он был одет в шорты и светлую майку. Дети изумленно смотрели на него, женщины укоризненно покачивали головами, а старик погрозил пальцем. Затем к нему приблизился отец в костюме и галстуке, сказал, чтобы он ничего не боялся, ибо он попал в другую страну, где чтут богов, мирно выращивают злаки и преобразуют землю, когда-то проклятую их главным божеством. Эти люди, сказал отец, многое восприняли от своих предков, пришедших сюда с предгорий Памира и Алтая. Их называли ариями. «За что же их и землю прокляло божество»? – спросил сын. «Не их, а тех, кто жил на этой земле прежде, – успокоил отец. – Тебе приснятся и другие сны, ты и их не бойся. Завтра придет доктор и вылечит тебя, а в выходные дни мы с тобой рванем на озеро, и ты поймаешь большую щуку».

И сын вновь провалился в черную бездну.

Андрей Иванович и теперь чувствовал себя, как в детстве. Не было только отца, который тогда гладил его по голове, то и дело подталкивал под бока одеяло и о чем-то говорил и говорил. Андрей Иванович укрылся еще одним одеялом, но все равно отовсюду поддувало, ему казалось, он лежит голым на льдине, сверху падает острая снежная крупа, по льдине ветер порывами, подвывая, гонит ее к ногам, груди, а он, не прерываясь, кашляет сухим кашлем, горло и грудь трут крупной наждачной бумагой и тело вот-вот взорвется. Возник образ доктора (кажется, звали его Иваном Сергеевичем?) и сурово приказал: «Три четверти граненого стакана водки, минимум три, а лучше пять таблеток аспирина вылечат тебя, сын моего друга. С сердцем ничего не случится: оно у тебя имеет шестнадцатикратный ресурс».

Утром Андрей Иванович с удивлением глядел на кучу скомканных простыней, сваленных у дивана. Вспомнил: он раз пять-шесть вставал, чтобы поменять их, мокрые от пота. И еще он вспомнил видения в бреду и совет Ангела не пренебрегать ими. И ужаснулся: кто-то и зачем-то овладел его сознанием, провел по тенистым тропам центра миротворения, древним городам и равнинным берегам Евфрата.

Картина первая

Кручинин пятые сутки шел по правому берегу Ефрата в сторону Залива и города Ур. На спине была лодка из тростника, тщательно обмазанная битумом и изнутри проклеенная тщательно выделанной бычьей кожей. Причудливо сложенная, она напоминала рюкзак и была не тяжела. Без лодки, сказали ему, смертельно опасно путешествовать по равнине южного Евфрата. Весной река переполняется водами, заливает землю на многие километры и превращает ее в топь. В таком случае спасение одно: лодка. Такая же беда настигнет путешественника и во время ливня, если он случится. Здесь не бывает обычного дождя. Если уж с моря нагонит тучи, то они прольются все уничтожавшим потоком.

Со стороны Ефрата прозвучал гимн шумеров:

  • «Никому не остановить пожирающего всё потока,
  • когда небо гремит и дрожит земля,
  • когда матерей и детей окутывают
  • страшные покровы тьмы,
  • когда зеленый тростник склоняет
  • под ударами свои мощные стебли
  • и гибнет готовый к жатве урожай».

Впрочем, Кручинин избежал неприятностей. Он уже был в двух-трех верстах от города; уже хорошо видны его мощные стены, над которыми возвышался храм, построенный на высокой террасе, постепенно перерастающей в массивную башню с уступами – зиккурат. Кручинин побывает в этом храме. Рассмотрит святилище, окруженное рядами комнат для священников, статую бога, а перед ней стол для подношений.

Теперь же он подошел к воротам, у которых стоял стражник. Тот приветливо улыбнулся и простер руку, демонстрируя жест приглашения:

– Проходи, Гость из далекого Будущего. Тебя ждут.

Подобную приветливость Кручинин чувствовал с первого дня прибытия в страну Шумер. Все каким-то образом были оповещены о нем, проявляли интерес, одобрительно улыбались. Впечатление такое, будто жителей известили о его прибытии. «Я не удивлюсь, – посмеивался про себя Кручинин, – если у них есть телевидение. И не один канал».

Он самостоятельно, без провожающих, решил осмотреть город. Был полдник, солнце, казалось, поставило перед собой задачу растопить все, на что бросало свой взгляд.

Кручинин истекал потом и тем не менее по спине и пояснице пробегал холодный ветерок. «Ах, да, – вспомнил он, – я же болен и лежу на диване на своей даче в Кратово». Он нашел силы поменять простынь. И вновь провалился в сон.

Картина вторая

Кручинин шел по кривым улочкам, часто упирался в тупики, и возвращался назад. Он догадался: город вырос из примитивной деревни и без участия архитектора, который мог бы применить свои знания в планировании городских кварталов. Улицы не мощенные, узкие и извилистые, дома, одноэтажные, двухэтажные и изредка трехэтажные, возведены беспорядочно, крыши плоские, по которым можно дойти с одного конца города до противоположного. Переулки кое-где перекрыты навесами, под ними установлены торговые палатки. Ур, сделал вывод Кручинин, напоминает современный большой базар в городах Ближнего Востока и Северной Африки, где он не раз бывал.

Но так выглядели окраины города. Приближаясь к центру, он все сильнее ощущал мощь и таланты шумеров. Вон у Высоких ворот показались аллеи из финиковых пальм, а за ними бульвары, где, судя по устроенным местам для кострищ, устраивали пикники. А еще ближе к центру – публичная площадь, на которой, наверное, по вечерам молодые шумеры, мужчины и женщины, пьют ячменное пиво, слушают местных бардов и менестрелей, флиртуют и влюбляются.

Проходя мимо двухэтажного дома, Наблюдатель поприветствовал вышедшего на улицу хозяина.

– Считаю за честь приветствовать Гостя из Будущего, – ответил шумер с почтением. – Не желаешь ли отдохнуть в тени и утолить жажду?

– Еще как желаю, – по-простецки ответил Гость. – Божество, – и он показал на солнце, – кажется, решило испепелить меня.

– Воля его, – дипломатично ответил хозяин. – Приляг пока на ковре, а я из подвала принесу божественный пенистый напиток.

Гость огляделся. Дом бы построен из кирпича-сырца с дюжиной комнат, выходящих во двор. Снаружи и внутри побелен. На первом этаже комната, явно для гостей, кухня, уборная, помещение для слуг и, как позже выяснилось, домовая церковь. Из мебели – низкие столы и стулья с высокими спинками. На полках посуда из глины, камня, меди и бронзы. Вдоль одной из стен лежали одна в другой корзины и короба, сплетенные из тростника и кустарниковых ветвей. Полы и стены покрыты тростниковыми циновками, половиками из шкур и шерстяными настенными коврами. Под домом, сказал шумер, находится семейный мавзолей, где похоронены его предки.

– Я, подходя к городу, видел что-то напоминающее кладбище, – заметил Андрей Иванович. – Или это что-то другое?

– Хоронят и там, но, в основном, бедняков. Эти захоронения содержит город на свои средства. Город большой, по последней переписи 360 тысяч человек.

На многое раскрыл глаза Гостю хозяин этого благоустроенного дома. При всем зримом неравенстве шумеры сохранили личную свободу, право на труд и извлечений дохода от своего труда. Священники, чиновники и солдаты составляли малую часть городского населения. В основном, Ур – город земледельцев и скотоводов, корабелов и рыбаков, торговцев и писцов, врачей и архитекторов, строителей и плотников, кузнецов, ювелиров и гончаров. Они владеют фермами и садами, скотом, домами, мастерскими и ателье. На городском рынке бойко идет торговля изделиями ручного труда, покупатели расплачиваются либо своим товаром (своеобразный бартер, заметил Гость), либо дисками или кольцами из серебра стандартного веса.

– На соседней улице разместились десятка полтора мастерских, – сказал хозяин, – и, если пожелаешь, я завтра сведу тебя туда. Поглядишь своими глазами. – А теперь на выбор: или продолжаем наслаждаться пивом, или идем на городскую площадь, где ты увидишь весь наш бомонд. Как правило, это детки состоятельных родителей, старшеклассники подобные моему балбесу.

«Балбес», рослый парень с пробивающейся бородкой, бодливо нацелился на отца и от греха подальше поспешил ретироваться. Отказаться от похода на площадь он явно не собирался.

– Все так демократичны с детьми, – поинтересовался Гость, – или это свойство редкое?

– В Шумере любят детей, – ответил хозяин. – Может быть, излишне любят и оберегают. Наши соседи с севера и северо-востока воспитывают молодую поросль в суровых условиях, не потакают им как мы потакаем своим. И они у них вырастают жестокими и алчными. Ради серебра и золота, волов и женщин их дети готовы перегрызть нам глотки. Лично я вижу во всем этом огромную опасность для Шумера. Нельзя быть мягкосердечным с теми, у которых одно на уме: отнять у тебя имущество, сжечь твой дом и убить тебя.

На городскую площадь Гость, сославшись на усталость, не пошел. Схожу в следующий вечер. Попросил:

– Может, у тебя есть что почитать на ночь?

Хозяин оказался писцом и в его кладовой хранились глиняные таблички. «Я только что закончил по заказу храма переписывать поэму о страшном бедствии шумерского города Агаде. Принесу тебе ее. Но разбираешься ли ты в нашей клинописи?» Хозяин в нерешительности на миг остановился.

Гость поначалу смутился, но тут же успокоился: это же всего-навсего сон, он, больной, валяется на диване и под ним опять мокрая от пота простынь. Сейчас он встанет и заменит ее, а потом возьмется за чтение поэмы.

Картина третья

Ему показалось, что он прочитал ее за минуту. Древний автор, омывая слезами таблички, повествовал о беспощадном и разрушительном вторжении кутиев, тех самых, о которых упоминал хозяин дома. Жестоких варваров-кочевников, спустившихся с восточных гор. Это было возмездие правителю города Агаде Нарамсину за разрушение соседнего города шумеров Ниппура, а самое главное, за поругание святилища Энлиля – царя богов. Именно по этой причине Энлиль наслал на Шумер кутиев, приказав им разрушить Агаде и воздать по заслугам за разоренный любимый храм. И его поддержали восемь божеств из шумерского пантеона. Они прокляли город и обрекли его на вечное запустение и безлюдье.

А прежде, рассказывал автор, Агаде был богатым и сильным, под нежным и постоянным руководством его верховного божества Инанны. Его дома и храмы были полны золотом, серебром, медью, оловом и ляпис-лазурью. Старики давали мудрые советы; юные дети полны радости; звучала музыка на площадях и бульварах, да и все окрестные земли жили в мире и безопасности. Ворота города всегда оставались открытыми и сюда приезжали кочевые марту – люди, не знавшие зерна. Они пригоняли отборных быков и овец. Сюда приезжали люди Черной страны, привозя экзотические товары. Приезжали эламцы и субарийцы с востока и севера с огромной ношей, точно вьючные ослы. Здесь бывали все принцы, вожди и шейхи равнины с дарами каждый месяц и на Новый год.

И вот пришла беда! Ворота Агаде разбиты, ибо святая Инанна, гневаясь, пренебрегла дарами и покинула храм. Грешный правитель Нарамсин теперь мрачно сидит в одиночестве в рубище. Увы, его колесницы и суда стоят без дела, всеми забытые. И все почему? Да потому что Нарамсин нарушал заповеди Энлиля, осмелился разорить соседний город Экур и его рощи, разрушил все медными топорами и кирками так, что каждый дом лежал сраженный, точно мертвый юноша. Он осквернил святые сосуды и срубил священные рощи Экура, превратил в пыль его золотые, серебряные и медные сосуды. Он погрузил все имущество Ниппура на суда, что стояли прямо у святилища Энлиля, и вывез в Агаде.

И тогда Энлиль неистовый бросил взгляд на горы и призвал кутиев, народ, кому контроль неведом, и они землю покрыли, как саранча. Никто не избежал их ярости. Бандиты обложили все дороги, жители оказались запертыми в городе. Страшный голод настиг Шумер. Поля зерна не давали; не ловилась рыба в затонах; сады орошенные ни вина не давали, ни меда.

Тогда восемь самых главных божеств шумерского пантеона Син, Энки, Инанна, Нинурта, Ишкур, Уту, Нуску и Нидаба, решили, что пора умерить ярость Энлиля. Но в наказание Агаде, согласились они с Энлилем, должен быть разрушен: пусть зарастет он плакун-травой. Каждому смертному в назидание. Пусть все знают: кара настигнет любого, кто эгоистичен, зарится на чужое добро, излишне честолюбив.

  • Город, ты, что смел напасть на Экур,
  • что Энлиля ослушался,
  • пусть рощи твои превратятся в кучу пыли,
  • пусть кирпичи вернутся к своей основе – глине,
  • пусть деревья твои вернутся в свои леса.
  • Ты водил на бойню быков
  • – поведешь вместо них своих жен,
  • ты резал овец – будешь теперь резать детей.
  • Твои бедняки – им придется топить
  • своих драгоценных детей.
  • Агаде, пусть твой дворец,
  • построенный с сердцем веселым,
  • развалинами обернется.
  • По местам, где свершал ты обряды и ритуалы,
  • пусть лиса, выходя на охоту, свой хвост волочит,
  • пусть на тропах твоих судоходных
  • ничего не растет, лишь плакун-трава,
  • на дорогах для колесниц
  • пусть ничто не растет, лишь плакун-трава,
  • И еще сверх того,
  • на твои судоходные тропы и пристани
  • ни один человек не взойдет из-за диких козлов,
  • змей и горных скорпионов.
  • Пусть в долинах твоих, где росли сердцу
  • милые травы,
  • не растет ничего, лишь осока слез.
  • Агаде, вместо вод сладкоструйных твоих,
  • воды горькие пусть потекут,
  • Кто скажет: «Я бы в городе том поселился»,
  • не найдет в нем пригодного места.
  • Кто скажет: «Я бы в городе том отдохнул»
  • не найдет там удобного ложа.

Ничто так не угнетает человека, как болезнь – первая мысль, с которой очнулся Андрей Иванович. Он чувствовал себя получше, однако простынь по-прежнему была мокрой и к тому же прохладной, если не холодной. Он порадовался тому, что приходящая для уборки женщина накануне выстирала дюжину их, погладила и сложила в шкаф. Иначе, лениво подумал он, пришлось бы утонуть в собственном поту. Андрей Иванович лег на правый бок, лицом к стене, свернулся калачиком и опять провалился в сон. На этот раз он самым чудесном образом переместился на улицу ремесленников, где его ждали. Наверное, догадался Андрей Иванович, сработала протекция писца, у которого он гостил.

Картина четвертая

Кручинин был хорошо осведомлен, что Шумер, страна в долине между двумя великими реками, не располагала металлом и минералами; здесь не нашлось бы и камня, чем отогнать агрессивную собаку. Беден лесом, а финиковые пальмы, охотно растущие на шумерской земле и дающие мед, не годились для того, чтобы использовать их при строительстве, для изготовления мебели. И тем большее удивление и восхищение вызвали у него мастерские и ателье, сосредоточенные на улице недалеко от храма. В них работали художники и ремесленники по заказу храма, и в тот час, когда Гость переступил порог резчика-скульптора, в мастерской находились два священника, которые подводили итоги его работы за прошедший год. Они скрупулезно подсчитывали граммы использованной для изделий слоновой кости. Это были небольшие фигурки – статуэтки мужчин и женщин, малюсенькие птички, кольца, шкатулки. На все, что сработано мастером, пошло, подсчитали заказчики, одиннадцать килограммов кости.

Во второй мастерской Гость наблюдал работу ювелира с серебром и золотом, самоцветами – ляпис-лазурью, сердоликом, топазом. Тот уверенно вел металлоплавильные работы с трех-и четырехчастными формами, чеканил металлические листы на деревянную основу, соединял кусочки серебра и золота при помощи штифтов, клепки и пайки, ведал о секретах филиграни и зерни. Его сосед, огранщик, обрабатывал для ювелира полудрагоценные камни.

Ателье плотников и столяров среди остальных мастерских выделялось размерами. Владел им пожилой эмигрант, по виду семит. Борода его, когда-то цвета битума, рассеченная седыми прядями, очевидно, знала постоянный уход и заботу, но сегодня владельцу, видимо, было не до нее. Он горячо убеждал заказчика, который привез на телеге старую мебель и желал из трех старых столешниц и четырех еловых ларей изготовить два стола, две кровати и комод. Мастер злился:

– Никак не получается из такого старья два стола, две кровати и комод. Выйдет один стол, две кровати и маленький ящик!

Заказчик настаивал.

– Посмотри в окно на осла, который притащил сюда развалины, – сердился мастер. – Он так же упрям, как и ты!

Плотники и столяры в Шумере всегда были в почете. И многочисленны. Помимо мебели, и в первую очередь, они изготавливали суда, повозки, колесницы. Древесина дорога, в основном, завозная. Купцы доставляли издалека дуб, пихту, черное дерево, иву. В ателье семита работали с кедром, шелковицей, тамариском, платаном. Они же изготовили подиум из слоновой кости весом больше двадцати килограммов. Инструменты – пила, резец, молоток, сверло.

В кузнице Наблюдатель обнаружил золото, серебро, свинец, медь, бронзу, сурьму. Один из кузнецов начал разжигать печь. Рядом с печью лежала связка поленьев и три вязанки тростника. Кузнец пояснил: «Чтобы довести медь до плавления, потребуется два фунта дерева и вот эти три вязанки тростника. Видишь, Гость из Будущего, у правой ноги моей мехи, ими я нагнетаю воздух, чтобы дать огню побольше пищи». На этот день кузнец получил индивидуальные заказы на изготовление трех мотыг, двух топоров, одного ножа и одной пилы. На очереди были наконечники стрел для охоты, гвозди, булавки, кольца и зеркала. Приходилось ему выплавлять и ковать пики, мечи, кинжалы и крючья. Особенно любит он делать сосуды и другие емкости, которые затем попадают в руки резчика, творящим с ними чудеса.

Гость собрался расспросить кузнеца о том, где шумеры приобрели такие знания качеств металлов, но кузнец пожал плечами: шумеры это знали всегда. Он поддал жару печи и все его внимание сосредоточилось на меди, готовой превратиться в жидкость. Андрей Иванович тихо вышел из кузницы и направился в соседнюю мастерскую, где колдовал кожевник.

Небольшое помещение было завалено бычьими, телячьими, свиными шкурами. В дальнем углу – гора овечьих. В кладовой кожевник держал готовые изделия: бурдюки, разного размера сумки, упряжь и седла, обшивки для колес и колесниц, стропы, башмаки и сандалии. На полках хранились щелочи, жир и другие вещества. Жир, пояснил кожевник, нужен для того, чтобы вещь, сработанная его руками, не пропускала воду и блестела на солнце.

– А вот этой мукой и золотой пудрой, – кожевник открыл ларчики, – я отделываю особые кожи для состоятельных заказчиков.

В последней мастерской, которую посетил Гость, плели корзины и лодки. На этот раз работали только подростки, от десяти до пятнадцати лет. Мастер прохаживался вдоль ряда ребят, зорко наблюдая за их действиями. Гость подметил особенности мастера: он внешне отличался от шумеров. Зеленоглазый, с пшеничными волосами, перехваченными сзади серебряным кольцом, сухопарый, с обнаженными до плеч руками. Такого человека, подумал Андрей Иванович, легко можно встретить в Москве.

– Мою мастерскую, – приятным баритоном начал рассказ мастер, – следовало бы называть школой. Эти сорванцы вместо беготни и проказ в то время, когда их родители работают на полях, в кузнецах, столярках, занимаются у меня делом. И таким образом оказывают большую помощь и родителям, и младшим братьям и сестрам. С продажи корзин, изготовленных их руками, я беру одну пятую часть, остальное они приносят в свой дом. В основном это дети бедняков. Лично мне лишнего не надо. У меня есть одноэтажный дом, в нем чисто и опрятно. Есть еда и одежда, которой хватит до конца жизни. Я вдовец, жена ушла в мир иной десять лет назад, детей боги не дали…

– Сочувствую тебе, учитель и мастер, – наверное, тебе одиноко?..

– Я не жалуюсь богам на свою жизнь, – возразил мастер, – я многое повидал в жизни. Ведь я пришел в Ур с гор, где берут начала две великие реки – Ефрат и Тигр. Там я пас коз и овец. А мои предки жили далеко на севере за горами, в степях за морем, что, рассказывали, разлилось на севере-западе. Однажды старый человек рассказал мне о стране, где люди преобразовали землю, знают многие секреты. У них, – рассказал старик, – земля приносит два-три урожая в году, там живут люди по божьим постановлениям и справедливым законам, которые разработали и блюдут их правители. Там многие проблемы города решают на собраниях граждан, избравших двухпалатный орган. Одна палата состоит из священников, воинов и чиновников, а вторая из граждан города. Там дети учатся грамоте и приобретают навыки для будущей работы. Эти люди изобрели колесо, разделили год на дни, недели и месяцы, а круг на градусы. И еще нечто такое, что позволяло им слушать и понимать друг друга на расстояние. Я спросил тогда старика: как это возможно слышать друг друга за сотни километров, разве у них такие огромные уши? Старик засмеялся и произнес незнакомое мне слово – клинопись. Они, объяснил, наносят резцом на влажной глине специальные знаки, а те, кому доставят табличку, распознают в них слова.

И я потерял покой. Очень хотел увидеть эту страну. Я шел по правому берегу Ефрата, встречал людей, спрашивал их, далеко ли до райской страны. Иные в ответ смеялись, другие покручивали пальцем по виску. Но я дошел! Год прожил в Уруке, а весной следующего года подался в Ур. Здесь, в Уре, я встретил свое счастье. Но это уже другая история…

Гость молитвенно сложил на груди руки:

– Я прошу простить меня за навязчивость, наверно, я тебя утомил, однако так хочется узнать твою историю.

Мастер, подумав, сказал:

– Хорошо, я расскажу, но прежде придется отпустить ребят по домам. Не хочу, чтобы они слышали ее.

Когда остались одни, мастер пригласил Гостя в свой домик, усадил его в плетеное кресло и выставил на стол деревянный сосуд с пивом.

– Покупаю дорогое пиво у надежного пивовара. Рецепт он хранит в секрете. Думаю, от такого напитка не отказались бы сами боги.

Отпив из кружки, он начал рассказ:

– В Уре я быстро освоился. Работал на пристани, ты ее, наверное, видел. Наша артель строила судна и большие лодки, способные перевезти многотонный груз. От заказов не было отбоя; купцы, торгуя с ближними странами, увозили к ним ячмень и пшеницу, возвращались с металлом, лесом. Богатели на глазах. Но и нам, наемным работникам, перепадало. За десять лет работы я скопил немалые средства.

Однажды я пошел на рынок. Не для того, чтобы что-то купить, а просто развеяться. Вижу статного высокого халдея; он продавал волов, овец и девушку, одетую не в дорогую, но опрятную одежду. Она пугливо осматривала каждого, кто к ним приближался, впрочем, не ища защиты и у хозяина. Я спросил у семита: правильно ли я понимаю, что он продает эту рабыню? Он высокомерно взглянул на меня и процедил сквозь зубы, что этот товар не по моим зубам. Я ответил: разве ты заглядывал в мой рот, чтобы знать, что мне по зубам, а что не по зубам? Ты продавец, я покупатель, и я хочу знать цену за твой товар. Он заломил такую цену, что все, кто был рядом, ахнули. «Хорошо, – сказал я. – Через полчаса я вернусь со своими весами, золотом и серебром. Или ты предпочитаешь одно золото?» «Возвращайся, – усмехнулся он, – но не позднее того времени, которое назвал. Как бы ни поймал эту птичку кто-то другой».

Я заметил, как он перемигнулся с кем-то, но не придал этому значение.

Возвратясь, я увидел, что человек, с которым продавец перемигивался, торгуется с ним о цене за «птичку». Халдей ссылается на то, что товар уже покупает другой, то есть, я, а правила рынка требуют от продавца пальму первенства отдать первому покупателю.

– Но закон рынка разрешает отдать предпочтение тому, кто платит больше, – возразил конкурент. И прибавляет цену. Я перебиваю его цену, он мою, я его… И так длилось до тех пор, пока цена не удвоилась, и конкурент не уступил мне «товар». После узнал: они были в сговоре.

И скажу тебе, Гость из Будущего, я ни одного часа, ни одной минуты не пожалел золота, которое положил в карман тому халдею. Мы прожили с птичкой (я так ее стал называть) без малого тридцать лет и ни разу не поссорились. Удивительная женщина! А какая ткачиха! У шумеров производство ткани чуть ли не основная отрасль. Тысячи тонн шерсти вырабатывались только в Уре. Стада коз, овец и ягнят давали шерсть, из которой ткали на горизонтальных и вертикальных станках, как правило, женщины. На то, чтобы изготовить отрез размером вот с эту скатерть на столе, за которым мы пьем пиво, моей птичке потребовалось восемь дней. Она пряла и соткала все, что на мне надето и в том числе, эта рубашка из льна. Однажды жрец, увидев меня в хитоне, интересовался, кто ткал его. Но я скрыл имя моей птички, чтобы не загрузить ее работой. Нам всего хватало, а лишнее нам ни к чему.

Одно огорчение: она не способна была рожать. Халдей и продал ее из-за этого. Оказывается, и его жена страдала тем же недугом. Но обо всем этом я узнал, когда халдей покинул Ур. Мне рассказал о нем человек, который пас у него стада. Он называл его шейхом, богатство которого можно сравнить чуть ли с богатством царя. Он же назвал и имя халдея. Его звали Аврам.

Андрей Иванович не успел попрощаться с плотником, столяром и корзинщиком, учителем и влюбленным в свою «птичку». Проснувшись, он отметил, что болезнь отодвинулась. Простынь сухая, ломота в теле ослабла, горло почти не болело. Но слабость еще чувствовалась; лень было поднять руку, перевернуться на другой бок, натянуть на себя одеяло. «Ничего-ничего, – успел он подумать, – утром проснусь огурчиком. А сейчас на площадь, где меня ждут новые встречи!»

Картина пятая

Вечерело, жара неохотно спадала, с далеких гор на северо-востоке тянуло едва заметной прохладой. Помимо молодежи, облаченной в длинные юбки и льняные накидки, небрежно накинутые на одно плечо, по мостовой важно, по-хозяйски прогуливались домашние кошки, бегали мангусты, постоянно заглядывая в кустарник в поисках своего извечного врага – змеи.

Чуть в стороне от молодых людей, ближе к алее финиковых пальм, на низком стуле, но с высокой спинкой сидел старик, тоже в длинной юбке и кожаных сандалиях. Он опирался на трость с набалдашником из слоновой кости. Старик поманил Андрея Ивановича и показал на стул, вдруг очутившийся рядом с ним.

– Слышал, Гость из Будущего, ты знакомишься с бытом и занятиями шумеров. Мы почитаем добро и правду, закон и порядок, свободу и справедливость, праведность и сострадание. Мы не юлим, любим прямоту. И напротив, осуждаем беззаконие и беспорядок, насилие, грех, извращения, жестокость. Защищаем бедных от богатых, слабых от сильных. Не терпим насилия. Царь Урукагина, например, покончил в Лагаше со злоупотреблениями чиновничества, ревностно защищал вдов и сирот. Он ввел систему весов и мер, тем самым обеспечил честную торговлю на рынках. Он строго карал всех, кто, пребывая во грехе, смел повелевать, кто преступил установленные нормы, нарушил договор, кто благосклонно взирал на греховные дела, кто подменял малый вес большим, кто подменял малую меру большой мерой, кто, съев не принадлежавшее ему, не признал: «Я съел это», кто, выпив, не сказал: «Я выпил это».

Другой царь, Нанше, говорит: «Есть не только те, кто утверждает правду, мир, добродетель, справедливость, но и те, кто лжет, причиняет страдания, насаждает страх. И с ними царь обязан быть суровым и беспощадным».

Но мы умеем и повеселиться, любим мелодичные звуки арфы, поем песни и гимны, танцуем. Не желаешь ли ты послушать наших менестрелей и бардов? – И не ожидая ответа, подал знак трем юношам.

Гость ожидал услышать что-то веселое, но юноши поведали грустную историю о смерти отца и плаче его сына, оказавшегося далеко от смертного одра родителя. Исполнители прибегали то к речитативу, то имитировали рыдания и стон. Гость не все напевные слова понимал, но смысл был ясен. Заболевший отец посылает с гонцом весточку сыну, находившемуся далеко от родительского дома. Сын узнает о болезни отца и грудь его разрывается от горя, слезы ручьем стекают на сложенные руки:

  • В городе живший отец мой заболел!
  • Редкий человек, подобный драгоценному алмазу,
  • что находят лишь в отдаленных горах.
  • Он в жизни был честен, речью приятен,
  • красив фигурою и лицом,
  • в планах мудр, искушен в собраниях,
  • был человеком правды, богобоязненным.
  • И вот заболел! Не ест, угасает…
  • Вы можете себе представить:
  • воин, а теперь не двинет ногой…
  • Из его слабой груди слышится лишь стон,
  • и стонет он, раненый в бою, по детям своим.
  • Жена его, увы, ныне вдова,
  • мечется вокруг, словно смерч с моря,
  • радости не знает; жизнь ее потеряла смысл.
  • О, мой отец, да упокоится твое сердце!
  • О Нанна, да будет доволен дух твой!
  • Шумеры знают: смерть – милость богов,
  • А здесь, на земле, старейшины твоего города, о Нанна,
  • уже начали оплакивать отца моего.
  • Матроны твоего города испускают горькие слезы;
  • рабы остановили жернова
  • и пролили слезы по отцу;
  • домочадцы не знают предела горя.
  • Знай же, отец, твой сын
  • укрепит твои крепкие основы.
  • А человек, что убил тебя, понесет наказание.
  • Право на месть отдано
  • твоему личному богу.
  • Имена того человека и его отпрысков будут стерты.
  • Пусть их имущество, подобно летящим воробьям,
  • растворится в воздухе.
  • А твои дочери выйдут замуж,
  • А вдова твоя пусть здравствует,
  • А родня твоя будет множиться.
  • Пусть богатство окружают их день за днем,
  • а пиво, вино и все остальные хорошие вещи
  • в доме твоем не иссякнут.

Старик вытряхнул камешек из сандалии, помолчав, промолвил:

– Шумеры любят детей, ласкают и нежат, не загружают тяжелой работой, но и дети, вырастая, чтут отца и мать, заботятся о младших братьях и сестрах. Конечно, бывают исключения, однако таких людей мы не уважаем, избегаем их. Впрочем, я ведь обещал обратить твое внимание на молодежь, – вспомнил он. – Погляди на ту вон парочку, прислушайся, о чем они щебечут.

В сторонке стояли две девушки, одна другой шепотом рассказывала о своей встрече с юношей:

– Вчера вечером, когда я невинно пела и танцевала на небесах, мне повстречался Думузи. Он взял меня за руку и обнял.

– Ах, ты проказница! – улыбнулся старик. – Она рассказывает сочинение одного поэта о любви богини и бога. Впрочем, любовь богов мало отличается от любви людей. Давай послушаем, Гость.

Девушка продолжала:

– Я умоляла его отпустить меня, потому что не знала, как сохранить любовь втайне от матери. И ты знаешь, что сказал Думузи?

– Что? – испуганно спросила подружка.

– Он предложил… обмануть мать. «Скажи, что ты гуляла c подружкой». Будто бы мы с тобой много часов провели на городской площади.

– И ты?..

– Ах, я посчитала, что убедительный предлог найден. Юноша так прекрасен! К тому же так сияла Царица небес! И я, как она, сияла от радости и волнения. Я танцевала, я пела, а богиня озаряла ночь. И он обнимал меня. И был настойчив.

– Ах, подруга моя, ты очень неосторожна. – Это может привести к беде, – волновалась подружка.

– Я молила его: «Ну же, отпусти меня. Мне нужно домой. Что я скажу матери?..»

– А он?

– Он обнимал меня и шептал: «Скажи: подруга увела тебя на площадь, там музыкант играл на флейте, пел песни и гимны для нас. И так мы в радости скоротали с ним время». Так скажи матери. Мы же с тобой в свете небесной богини напьемся любовью; я постелю тебе ложе, чистое, сладкое, достойное. Так говорил он мне.

– Ах, подружка, мало ли что они не наговорят.

– О нет, о нет, Думузи не такой. Он пообещал на мне жениться.

Девушки отошли подальше, и старик с Гостем уже не слышали их. Старик тяжело поднялся со стула, положил руку на плечо Гостя:

– Завтра утром тебя ожидает энзи, важный чиновник, наш градоначальник. Мне поручено проводить тебя к нему. А теперь, как говорится, на боковую. Я устал.

Но утром старик известил, что встреча с чиновником отменена, потому что энзи срочно отправился в соседний Урук по важным делам. «Но он, – сказал старик, – передал тебе подарок. Хитон. Носи на здоровье».

Андрей Иванович проснулся от настойчивого стука в дверь. Он посмотрел на стенные часы; они показывали десять утра. Первое, что он осознал и почувствовал – необыкновенная легкость во всем теле, желание выпить чашку горячего и очень сладкого чая и что-то, неважно что, съесть. Но вновь раздался требовательный стук, а затем и голос женщины, убирающей раз в неделю его дом. Пятница была ее днем.

– Андрей Иванович, да что с вами? Откройте!

Кручинин надел свитер и пошел к двери. Женщина, несмотря на свою полноту, влетела в дом:

– Как же вы меня напугали! Стучу, стучу… Кричу, кричу…

– Ожидали встретить закоченевший труп?

– Ну, и шутки у вас, – глаза ее бегали по сторонам в поиске причины задержки с открытием двери и затяжного сна. Взгляд уперся в груду простыней.

– А это что такое? Как они здесь оказались?

Она потянула простынь за угол, та мало изменила форму, как была коробом, так и осталась. Женщина вперила взгляд в Кручинина.

– Успокойтесь, Елена Петровна, – приболел, истек потом.

– О, господи, а теперь-то как?

– Теперь здоровее человека не бывает. Взлететь могу. Вот только похавать бы чего.

– Такие слова употребляете, а еще профессор. Я сейчас, я мигом.

Она сварила три яйца, сделала бутерброды с колбасой и сливочным сыром, заварила чай.

– Ну, вот, на перекус, а дома у себя сварю борщ, принесу к обеду. Собрала с пола простыни, заглянула в шкаф:

– А это что у вас?

Вынула не то плащ, не то халат фиолетового с зеленью цвета, с какими-то знаками, расписной. По всему переднему краю густо стекали золотые нити:

– Чудной какой-то. Раньше у вас его не видела:

– А я тоже первый раз увидел.

Он догадался: хитон – подарок энзи.

К вечеру следующего дня после болезни Андрей Иванович наконец обрел обычную для себя норму и был немало удивлен тем, что в памяти остались четкие картинки сновидений, лица и образы тех, с кем встретился и разговоры с ними. Будто снятые на кинокамеру эпизоды проявлялись по первому его желанию; звучали голоса менестрелей, глуховатый говорок корзинщика, шепот девушки, рассказывавшей подружке о любовной интрижке. Все это, разумеется, проделки Ангела; в этом он был уверен. Но зачем Ангел погрузил его в сон и принудил обойти весь город, выслушать чуть не всю историю шумеров? Какая существует связь между ними и Спасителем? Почему избран именно Ур?.. Нет-нет, должна быть какая-то цель у посланника, да и у тех, кто выбрал его, Кручинина, для исполнения загадочной миссии. Должна быть! Однако последующие игры Ангела, его бесцеремонные проникновения в сознание профессора до самой крайности возбудили воображение жертвы непонятного эксперимента: Андрей Иванович погрузился вновь в глубокий сон и просыпался изредка и лишь на минуту-другую, чтобы справить физиологические потребности.

Книга 3. Путешествие с Аврамом

Междуречье и Палестина. 1750 год до Рождества Христа

Персонажи: Аврам – богоискатель; Харра – отец Аврама; Сара – супруга Аврама; Агарь – служанка Сары, наложница Аврама; Лот – племянник Аврама; Безымянный – писец, раб Аврама, бытописатель; Нафанаэль, Агей – торговцы скотом; Авимилех – царек Герарский; Елизер – управляющий у Аврама, человек из Дамаска; Ашшур-таклака – ассирийский купец; Наблюдатель; Царьки, хетты, халдеи; Людмила – домработница.

Наша родина там, где нам хорошо

1730 лет до н. э., Междуречье, Ур

Кручинин увидел себя в просторной комнате большого дома в плетеном кресле за низким столиком. В противоположном углу на циновке возлежали двое мужчин. Один, весьма пожилой, с седой головой и бородой, в богатом льняном одеянии священника, другой, по всей вероятности сын или младший брат (очень похож на старика), лежал напротив, подперев голову рукой. Одежда на нем была повседневная: длинная юбка с вышивкой, рисунки которой Андрей Иванович в полумраке не мог определить. Они о чем-то тихо говорили, точнее, говорил старик, а молодой внимательно внимал ему и лишь изредка нарушал монолог то коротким вопросом, то междометием. Гостя, свидетеля их разговора, они не замечали, а может, присутствие его просто игнорировали. Кручинин, чтобы обратить на себя внимание, кашлянул, но ни тот, ни другой никак не среагировали на это. Кручинин подвинул кресло и столик поближе к паре, желая послушать их разговор.

Продолжить чтение