За пределами трепета

ЛИЛИЯ

I

Говорят, что первая лилия на Земле проросла из слез Евы, когда та покидала рай. Но, как известно, где находится глубокое раскаяние, там и следует искать обильные слезы. Кто знает, почему Ева с таким отчаянием принимала свой первый свершившийся акт свободной воли? Это остается загадкой для современного мира. Мира, предавшего забвению слово «смирение».

Едва ли Евгения Александровна, мать Лилии, думала о смирении всего человечества, когда назвала свою дочь этим именем. И уж точно она не приносила прощальный дар небесам за ошибки прошлого. Она просто жила в Беларуси всю свою сознательную жизнь и никогда не была за ее пределами. Что самое удивительное, она в этом вовсе и не нуждалась, ни разу не испытав томительной грусти или разочарования от скуки и однообразия окружающего мира. Стабильность, цельность, правильность и систематичность действовали на нее неизменно успокаивающе. Дальние горизонты никогда не влекли призрачным совершенством. Евгения Александровна с неизменной готовностью и упоением довольствовалась необходимым минимумом бытия во времена Советского Союза. Она могла дышать, улыбаться и чувствовать достаточный уровень равенства и свободы. Свобода не угнетала ее как Еву, потому что эта свобода была иного сорта. Независимость Евы возникла в результате падения и явилась как горькое отрезвление и потеря зоны комфорта. Свобода матери Лили была спланированная и цельная, как утренняя гимнастика или пионерская линейка. Евгения Александровна в принципе отметала избыточные терзания разума. Именно поэтому имя дочери не возникло в честь потерянного рая дореволюционной России. Россия в новом переплавленном состоянии Союза Советских Социалистических Республик вполне соответствовала бодрости ее молодых мускулов и непоколебимости убеждений. Мать девочки просто была счастлива. Она просто любила свою страну. Она просто не знала мнимых привилегий прошлого и поэтому не ощущала вкуса нисхождения. Потому что само нисхождение самым неожиданным образом может стать заменой истинному раю для непосвященных и превратиться в спелое счастье.

Первое счастье Лили не было спелым и громким. Робкий луч солнца вкрадчиво проскользнул в сумрак палаты родильного отделения. Смущаясь и съеживаясь, прошел сквозь старую деревянную раму окна, вкрадчиво обогнул щербатую небрежность зеленой стены и плеснул теплым дождем в лицо ребенка, лежавшего на руках Евгении Александровны. На короткий миг матери показалось, что головку ее малышки окружает нежное сияние. Сознание матери еще не вполне восстановилось после пережитых физических страданий, и красота момента спустилась на нее как мистическое откровение. Возможно, первое в ее четкой и рациональной жизни. Евгения Александровна с жадным отчаянием прижала младенца к своей груди и прошептала внезапную молитву человека, который всегда был далек от религий и чудес мира:

– О, мой белоснежный, сияющий цветок. Моя маленькая крепкая девочка. Ты так похожа на лилию в саду моего детства. Как хорошо и тихо там было. Я упивалась летней безмятежностью сада. И воздух был пропитан чистотой, надеждой и свежестью. Ты будешь подобна белому цветку на нашей белой русской земле. Твои волосы будут светлыми как крылья ангела, а лицо прекрасней утренней зари. И ты будешь всегда озарять весь мир своим трепетным сиянием и красотой.

Так редкий осенний проблеск света определил судьбу имени ребенка. Восторженная речь матери, вероятно, так и не была услышана небесами. Евгения Александровна всегда обладала броской и пленительной внешностью. Ее белоснежная копна волос и идеальные пропорции всего тела сформировали высокую самооценку с ранних лет. Женщина всегда выделялась на фоне сверстниц. Мужчины неизменно попадали под влияние ее чар самым естественным способом – просто первый раз увидев ее. Она никогда не прилагала усилий, что понравиться кому-нибудь. Любовь и преклонение людей рядом приходили к ней легко и непринужденно. Возможно, именно эта простота и сформировала ее философию отношения к миру. Она никогда не испытывала страданий от неразделенной любви или дружбы, и ее чувства всегда встречали отклик и одобрение. Лодка ее жизни, спокойная и уравновешенная, плавно скользила по морю жизни без штормов, тревог и волнений. Все восхищались ей и пытались приблизиться к такому явному физическому совершенству. Но именно эта цельная основа жизни сформировала избыточную категоричность суждений по отношению к другим людям. Если человек испытывал сомнения, падал и ошибался, придавленный тяжестью несправедливости, Евгения Александровна редко приходила к нему на помощь. Она предпочитала просто отчитать его и назвать слабым, не понимая милосердия и жалости в целом. Если они и приходили к ней, то в довольно искаженном виде избыточной сентиментальности. И только в случае, если это затрагивало ее личную природу и интересы.

Страдания других людей действовали на нее так же мало, как планеты действуют на Солнце. Они иногда незначительно волновали верхний слой восприятия, но эффект был слишком слабый, чтобы существенно возмущать поток эмоций в самих недрах. Она и не догадывалась о том, что горячая плазма Солнца сама очень чувствительно реагирует на крошечные силы извне. Иногда небольшого импульса бывает достаточно для того, чтобы возмущения начали колебаться. И это колебание в конечном итоге также устанавливает ритм, при котором магнитное поле меняет полярность Солнца. Незнание никогда не избавляло людей от ответственности. Со временем устойчивая полярность Евгении Александровны тоже дала трещину и обратилась в хроническое расстройство. Но в легкомысленную эру поверхностного восприятия и накапливания колебаний она не задумывалась об этом.

Лиля в детстве явилась полным разочарованием для матери, букетом из всех тех качеств, которые были противны Евгении Александровне. Все ожидания по поводу красоты обратились в одно сплошное разочарование. Девочка росла тощей и нескладной. Ее лицо словно было соткано из неправильностей и изъянов. Возможно, только глаза, влажные, темные, полные робкой тайны и любопытства, придавали некоторый шарм ее облику дурнушки. Но для Евгении Александровны этого было слишком мало для признания. Как и было недостаточно заурядного цвета волос ее дочери. Они были просто каштановые, без всех пленительных свойств и исключительности.

Но даже не внешность девочки являлась главным раздражителем для матери. Лиля никогда не обладала твердой и спокойной уверенностью матери. Она с самого детства была рождена с осознанием страданий вокруг и была насквозь пропитана сомнениями. Боль окружающего мира колола ее и рвала на части. Эта же боль служила источником бессонных ночей и постоянных мечтаний. Лиля была наделена слишком обостренной чувствительностью. Она словно родилась без кожи, и судороги раненого мира всегда являлись ее личными судорогами. Мать же дала четкое определение природе своей дочери:

– Она просто самый обычный невротик и с самого детства пьет мою кровь. Ни красоты, ни силы, ни здоровья. Вялая и зажатая до невозможности. А все потому, что я родила ее слишком поздно. Говорили же мне люди, да пока на свои грабли не станешь…

Лиля родилась, когда Евгении Александровне было около тридцати пяти лет. Сын, рожденный до тридцати лет (идеальный возраст для родов каждой советской женщины), был вполне удовлетворителен и по массе тела, и по характеру, и по состоянию физического и ментального здоровья. Да и в целом он был мужчиной. А уж с мужчинами Евгения Александровна всегда умела ладить и находить общий язык. На него мать девочки и решила переключить свою материнскую заботу и любовь. Лиля же осталась в одиночестве. Чему была несказанно рада. Ведь именно одиночество служило неизменным источником ее детского вдохновения. И только в нем она всегда чувствовала себя спокойно и уверенно. Она и не догадывалась о том, что если цветок способен вырасти в полном уединении, без света и полива, он непременно становится сильным.

II

Странная судьба выпала на долю людей, родившихся на территории страны, в которой жила Лиля. Иногда казалось, что когда богини судьбы распределяли муки и истязания при рождении нашей планеты, то отвлеклись, заболтались о вечных проблемах бытия и ненароком просыпали полную чашу испытаний на этот крошечный клочок земли. Просыпали, на миг застыли в немом оцепенении, затем скинули вниз преступную улику, а сами улетели, чтобы скрыться с места нечаянного преступления. Чаша разбилась на тысячи осколков, которые неизменно ранили народ на протяжении всей истории человеческого развития, а пепел страданий серой своей неизбежностью гасил первые пробивающиеся ростки надежды.

Некоторые даже считают, что период расцвета Великого Княжества Литовского, столь любовно воспеваемый всеми историками и писателями родины Лили, всего лишь надуманная и утопичная иллюзия людей, пытающихся ухватиться за любую спасительную соломинку. Людей, твердо верящих, что существовал золотой век развития Беларуси, когда официальным языком служил именно их родной и такой гонимый всей последующей историей язык. Настолько нереальным казался тот факт, что Беларусь могла быть цельным государством, величественным, независимым, сильным. С людьми, гордившимися своими корнями, уважавшими свою культуру. Людьми, которыми могли в любой момент отстоять свой патриотичный взгляд и свободу духа.

Но недолгим был век подъема и национальной гордости. Соседние государства, алчущие новых территорий и завоеваний, змеиными бросками жалили со всех сторон. Обессилена была страна, мощь ее была на исходе. Прекрасна сила мысли, утонченной прелестью своей восхищает высокий уровень культуры, но агрессия силы не разбирает красоты. Слишком тонкое плетение, едва различимое, не рассчитанное на широкий круг почитателей. У большинства же людей в том далеком прошлом были куда более примитивные устремления и желания. В слепом порыве отчаяния гордая страна кинулась к своему ближайшему союзнику – Королевству Польскому. Была подписана спасительная на первый взгляд Уния, объединившая соседние государства в Речь Посполитую. В реальности же этот шаг не только не принес белорусскому краю долгожданное спасение, но вверг в пучину кровопролитных войн и эпидемий. Померкло было величие городов. Они лежали в развалинах, и стон обреченности покрывал некогда мирные и светлые края. Земля истекала кровью, она словно плакала, как обезумевшая мать, теряющая свое величие и вместе с ним горячо любимых детей. Люди все ниже пригибались к земле и все чаще закрывались в себе, стремясь поглубже запрятать остатки своих взглядов и устремлений. Уползти, затаиться, забыться. Только бы не трогали, только бы оставили в покое. Многие сломленные роком страдальцы пытались в разочаровании скрыться за пределами проклятой земли, чтобы зализать на чужой стороне свои раны, чтобы вырвать все связывавшие их с этой неуютной страной воспоминания из своего измученного сердца. Но еще не покрылась прахом связь времен, свежа была память о гордых и славных предках. И даже в беспросветной тьме находились люди с чистыми душами и непобедимой волей. Они словно несли знамя всепобеждающей независимости и силы. Но даже их порывы вели не в стремительное небо, а неизбежно рассекались острым мечом судьбы.

В конце XVIII распалась Речь Посполитая и после долгих и мучительных разделов, отнявших часть жизни многих людей (а у некоторых и саму жизнь), Беларусь была присоединена к Российской империи. Была произведена попытка разбора шляхты, в итоге которой многие из дворянской знати лишились своих титулов. Оглушенные, сломленные очередным ударом люди были накалены до предела. Казалось, если кинуть горящую спичку в эту иссушенную несправедливостью почву, она запылает всепожирающим огнем мщения. И нашлась спичка. Даже не спичка, а настоящий факел, указавший свет многим уставшим от безысходности людям. Кастусь Калиновский скорее не человек, а легенда на территории Беларуси, словно спасительная звезда появился на небосклоне в последующий век. Пришел, чтобы зажечь отчаявшихся и повести за собой в такой рискованный и умытый кровью путь. Поднять тысячи и даже десятки тысяч затаившихся людей – это было сродни неожиданному волшебству. Что удивительно, не был Калиновский отменным оратором, скорее даже наоборот. Секрет его успеха крылся в удивительной простоте. Простоте высшей, зачастую недоступной большинству людей на Земле. Той единственной бесценной простоте, основы которой стоят на трех китах: доброте, справедливости и моральной чистоте.

И запылал костер. И чем благороднее были цели, тем ощутимее жертвы. В пожаре революционных восстаний являлись миру люди, готовые пожертвовать своей жизнью ради цельности и независимости своей страны, ради такого утопического и искромсанного в наш век слова «честь». Но все попытки были обречены на провал. Если бы благородство, идеализм и чистоту души можно было перековать в оружие массового поражения, победа бунтарей была бы очевидна. Но это все лишь тень реальности, ее бесплотный призрак. Калиновский был пойман, сурово осужден и повешен. И словно вечный ветер свободы донес и выжег в сердцах людей его предсмертные строки, посвященные своей любимой девушке и всему народу Беларуси:

Марыська чарнаброва, галубка мая,

Дзе ж падзелася шчасце і ясна доля твая?

Усе прайшло, прайшло, як бы не бывала,

Адна страшна горыч у грудзях застала.

Калі за нашу праўду Бог нас стаў караці

Ды ў прадвечнага суду вялеў прападаці,

То мы прападзем марна, но праўды не кінем,

Хутчэй неба і шчасце, як праўду, абмінем…

Бывай здаровы, мужыцкі народзе,

Жыві ў шчасці, жыві ў свабодзе

І часам спамяні пра Яську свайго,

Што загінуў за праўду для дабра твайго.

А калі слова пяройдзе у дзела,

Тады за праўду станавіся смела,

Бо адно з праўдай у грамадзе згодна

Дажджэш, народзе, старасці свабодна.

Такова была легенда об этом человеке. Лиля, обладая детской доверчивостью и восприимчивостью, сразу поверила в эту легенду. Она еще не знала, что жизнь всегда пишет историю как черновик, а время оформляет ее в чистые страницы. А чистые страницы – это всегда достояние тех, кто владеет миром в определенный период времени. Когда Лиля очнулась от детских грез своего детства, она осознала, что герои – это не те люди, которые описаны в исторических книгах. Герои почти всегда безмолвны и гибнут в полном забвении. Беззвучный подвиг-удел избранных. Но если средства массовой информации описывают отдельных личностей как национальных героев или превращают их в святых в переломный момент существования страны – это значит лишь одно: эти герои служат манящим символом для нового подчинения народа. Подчинения через революцию. Подчинения через протест. Подчинения через утрату настоящей истории и забывчивость новых поколений.

В первую очередь Калиновский через восстание и крестьянскую революцию хотел добиться отделения Беларуси от Российской империи. А дальше, скорее всего, воссоздания Речи Посполитой в виде какой-то федерации, в которой нашлось бы место Литве и Беларуси. В принципе, он действовал в интересах Польши. Кто знает, заглядывал ли он так далеко или просто ставил перед собой цель последующего отделения своей страны от России. Если он не заглядывал дальше обособления, то он был недальновидным политиком, забывшим весь ход предыдущей истории. Если он знал итог присоединения к Польше, то все страдания революционеров, их кровь, пыл и утрата жизней были абсолютно лишены смысла. Потому что вели их по замкнутому кругу нового порабощения.

Лиле еще многое предстояло открыть. Но в раннюю пору детства ее разум не был отягощен обманом двойных стандартов. Девочка с безусловным вниманием впитывала в себя все знания, которыми жизнь щедро делилась с ней. Она была подобна диким цветам в поле, и ветер бытия постоянно наполнял ее душу новыми идеями, эмоциями и смыслами. Лиля радостно смотрела на мир сквозь незамутненное стекло. Она просто испытывала счастье быть, верить и мечтать.

III

Одиночество Лили объяснялось не только разочарованием матери. Роль отца в воспитании ребенка тоже была довольно условной. Это не было роковым стечением обстоятельств или редкостью в то время. Модель семьи в Советском Союзе являла собой примерно одинаковый шаблон качеств родителей: заботливая мать, успевавшая разрываться между основной работой, бытом и воспитанием детей и отец, который являлся сокровищем и достижением по умолчанию и избавлялся от мелкой суетности семейных проблем.

Евгения Александровна с ее красотой, смелым взглядом на мир и отсутствием сомнений примерно до двадцати пяти лет купалась в выборе поклонников и обожании. Она не испытывала тревог даже по поводу своего возраста, который на тот момент уже казался избыточным для начала вступления в брак. Но внезапно все подруги оказались связанными семейными узами, а мать с каждым днем все больше попрекала ее за легкомысленность и перебор женихов. Устойчивая привычка быть на голову выше всех сыграла немаловажную роль в ее решении. Она подумала, что именно теперь пришло удобное время, и с присущим ей спокойствием и уверенностью выбрала себе партнера для жизни. Выбрала не потому, что отчаянно любила этого человека или предельно восхищалась им. Он просто отвечал ее целям и потребностям в определенный период времени. Мужчина был из хорошей интеллигентной семьи, обладал спокойным характером и проявлял к Евгении Александровне неизменный и ровный интерес, не отвлекаясь на другие соблазны. Чувство его было довольно вяло и безынициативно, оно словно плавало в еще не застывшем студне, напрасно силясь обрести цельную форму. Но его привлекла не только внешняя красота будущей жены, но и ее властная сила, которой ему так часто не доставало в жизни самому.

Алексей Леонидович Смирнов вполне оправдывал свою фамилию и безропотно принял узы брака, как и положено примерному члену общества в то время. Манеры его были консервативны и приличны, предложение поступило в сдержанной форме и в положенный срок. Евгения Александровна не обращала внимания на его неказистую и неправильную внешность. Внешний облик человека для нее имел значение только как отражение в зеркале или повод для сравнения в свою пользу. Лилю изначально она видела как продолжение самой себя, боковой побег дерева, который по умолчанию должен быть совершенным. Как только она убедилась в его неказистости и кривизне, побег тут же стал инородным телом в ее глазах.

Алексей Леонидович являл собой образец тщедушности и болезненности. Природа не одарила его крепким телом и физической красотой. Это был мужчина среднего роста и с невзрачным лицом. Вся сила его плоти ушла в густые темные волосы и брови. Напряженные и испуганные черные глаза всегда прятались в этих бровях, как звери в надежных зарослях, защищающих их от выстрелов охотников. Жизнь словно преследовала его и являла угрозу. Дух Смирнова всегда был сомневающийся и болезненный, под стать немощному телу. Но мать воспитала его в безусловной любви и обожании, и это прибавило уверенности слабому с рождения ребенку. Он не смог стать сильным и волевым человеком в естественном смысле, но амбиции его были непомерны и, встречая преграду на пути, он все же преодолевал ее, карабкаясь и спотыкаясь. Вовсе не сила духа определяла победу, а внутренний капризный протест и зависть к более удачливым соперникам. Побеждал не талант и размах, а вкрадчивая усидчивость и терпеливое ожидание.

Так случилось и с матерью Лили. Не обладая качествами более сильных противников, он покорил Евгению Александровну серьезностью намерений и деликатностью подхода. Точнее она увидела все эти положительные смыслы в собственных глазах, потому что жизнь довольно часто отражается в глазах человека в той форме, которая близка его мировоззрению. Мы слепы к чувствам других людей, наделяя их мир нашими собственными фантазиями и домыслами. Так случилось и с родителями Лили. Они вышли за надуманные смыслы, которые исказили реальность. Выбрали иллюзии, а не факты. И разочаровались в конечном итоге. Это было неизбежно.

Отдаление двух чужих людей не было постепенным. Оно возникло в самом начале. Возникло как вынужденная норма, которую сформировало Советское общество, формируя благонравные ячейки, не противоречащие стандартам. Родители Лили притерлись, притерпелись друг к другу, никогда не помышляя о разводе и не изменяя друг другу. Но их взаимное существование не обладало глубоким смыслом и плодотворным взаимообменом. За пределами семьи их взаимное отчуждение выглядело вполне убедительным счастьем. Внутри же серый пепел чувств и желаний рождал только тишину, равнодушие и неизбежное разочарование. Лиля выросла в атмосфере отчуждения и двух телевизоров, включенных в разных комнатах. Иногда случались скандалы (инициатором их неизменно выступала Евгения Александровна), но они редко представляли собой разгул стихии в первозданном виде. Скорее были подобны бесплодному грохочущему небу без дождя. Пустота упреков сгущалась, душила глухой неизбежностью, рокотала в бессмысленном порыве и утихала, не принеся живительной влаги. Компромисс был подобен усталости. Уставала Евгения Александровна не только из-за утраченных надежд, но и от обычной физической нагрузки, которая была непомерной. Труд учительницы выжимал все соки в течение рабочего дня, но вместо отдыха дома она приступала к дополнительной бытовой нагрузке. Роль мужчины в семье редко включала в себя домашние хлопоты. По сложившейся традиции послевоенного времени мужчины воспринимались скорее как домашний бесценный декор, их хранили и лелеяли как редкий феномен, уцелевший после военных событий. Постепенно гендерный перекос и связанное с ним неравномерное распределение домашних обязанностей укоренилось в сознании общества, приведя к полноценному бытовому патриархату. Алексей Леонидович занимался исключительно вопросами выбора и ремонта техники, строительства или обслуживания автомобиля. Все остальное было для него слишком мелко и не мужественно и выполнялось исключительно по велению спонтанного вдохновения. Он приходил домой после работы, плотно ел приготовленный женой сытный ужин и неизменно садился к экрану телевизора, прося, чтобы дети и жена не мешали его отдыху и не беспокоили его. Евгения Александровна занималась отпрысками, но скорее она обеспечивала комфорт их тел, нежели воспитание чувств. Чувства дети черпали из разных источников, впадающих в реку жизни. Некоторые течения были мутные, некоторые полны первородной свежести и глубины. Домашнее детство Лили было практически немым, скорее состоявшим из звуков и шорохов, всплесков и интуитивных прозрений. Она искала слов и объяснений, но жизнь пока была тиха. Тем не менее, ребенок придавал тишине какой-то высший художественный смысл, смутную поэзию, одухотворенное музыкальное наполнение. Тишина Лили не была безмолвной. Она была наполнена фантазиями и мечтами. Моцарт сказал, что «Музыка – это тишина, которая живет между звуками». Тишина Лили была именно этой музыкой.

IV

Время рождения Лили выпало на внезапный штиль в бушующем хаосе XX века. Поколение, возникшее после всех мук и кровавых ужасов этого столетия, затаенно выслушивало пережитое от своих предков, съеживаясь от фантомной боли где-то глубоко внутри. Эта боль словно парализовала сердце с рождения, цепко внедряясь в генетическую память и пульсируя в крови спазмами страха.

Первые осени, зимы и весны Лили проходили в четко установленном ритме однообразного вальса: шаг – детский сад, прогулка по парам за ручку, обязательный послеобеденный сон и насильственное кормление; два – возвращение в уставшие недра семейного очага; три – редкие минуты свободного счастья, потраченные на настоящие удовольствия, питающие радостью ее детскую душу.

Трудно представить себе зрелище более унылое, чем детский сад, существовавший в Советском Союзе на переломе 80-х годов. Лиля каждое утро с отвращением заходила в ветхое, зевающее обшарпанными стенами здание. Покосившийся инвентарь детских площадок, сломанные качели, тесные и темные лестницы с узкой пастью выщербленных зубов-ступеней, словно поглотившие солнечный свет и надежду. Кто знает, чем было вызвано стремление взрослых поместить детей в такую сырую, тесную и неуютную клетку. Но попадающему в лестничную клетку ребенку искренне казалось, что он проглочен неведомым, затхлым чудовищем. Чудовище скалилось покосившейся дверью дверного проема и угрожающе скрипело костями несмазанных петель. Два глаза узких окон в припотолочной выси косились на ошарашенных внезапным переходом детей. И все то, что цвело на улице кипенью сирени, золотилось бликами пробуждающейся природы, было наглухо и с остервенением перечеркнуто нутром безобразного здания.

Детская комната вместо того, чтобы радовать неискушенные сердца яркими цветами и ясным, солнечным пространством, являла собой серый куб с обсыпавшимися стенами и потолком. Окна грозно ощетинились в решетчатом строе стальных решеток. Когда эту комнату прорезал случайный луч солнца, весь затертый до крайности пол покрывался словно сетью, словившей детей в свою неотвратимую западню.

Мир садика представлялся чем-то вроде круга ада, наказанием за несуществующие грехи – собственные, и грехи свершившиеся – родительские. В этом серой мышеловке, такой неуютной, застоявшейся и пыльной внутри светилась только одна мысль: «Когда же наступит вечер?». Она рефреном отбивала ритм в каждом ребенке и душила отчаянием. Время в детстве тянулось неумолимо долго. Судя по забору на детской площадке, состоявшему из толстых выгнутых прутьев, жажда освобождения посещала не одно поколение детей. До какого предела отчаяния следовало довести ребенка, чтобы он всем своим немощным тельцем так бился о стальные прутья? Словно нежная и хрупкая птица, попавшая в силок. Птица с крыльями, перерезанными от самого рассвета жизни.

Как и подобает подобной среде, персонал заведения был выбран в полной гармонии с окружающей атмосферой. Тучная воспитательница Варвара Николаевна служила верным отражением передового социалистического работника. Все, что не вписывалось в формат ее собственных убеждений, расценивалось как отклонение от нормы, губительное для воспитания подрастающего поколения. Слабая попытка ребенка тихим голосом высказать свое собственное мнение пресекалась тупым топором ее непогрешимого жизненного опыта. Заслышав тяжелую поступь и шелест белого халата, дети старались казаться невидимыми, с застывшими масками лиц пытались замаскироваться под серость стен. Всю резвость, свойственную счастливому детству, словно заливало свинцом никогда не улыбающихся глаз воспитательницы.

Лиля еще долго помнила, каким трепетом охватывали ее первые попытки рисования. Яркие линии, неуверенные штрихи и отсутствие ограничений и шаблонов, свойственное каждому в детстве, словно пылающей радугой преображали светлые листы бумаги, такие скучные в своей первородной однотонности. Когда ребенок еще не знает, что солнце непременно круглое, а дом обязан быть нарисован со скатной крышей – его подсознательный мир творит чудеса. Рождаются эфемерные замки, снег падает на южные пальмы, а сами пальмы становятся похожи на сонных медведей. Мир души, грот настоящей внутренней правды, правды не навязанной, а искренней и совершенной в своей первозданности окружал мечтающую девочку.

Перелом произошел резко, стремительной петлей затянувшись на слишком самонадеянной самостоятельности Лили. Суровый лик Варвары Николаевны с волевым тройным подбородком явился в групповую комнату и громогласно заявил:

– Дети! Все взяли по одинаковому листку бумаги, сели тихо по своим местам и не смели шуметь. Даю Вам ровно час, чтобы вы нарисовали дерево!!! Как его рисовать, я сейчас научу.

Толстые пальцы-сосиски цепко схватили запищавший от отчаяния кусок мела и принялись водить по доске кривые жирные линии. Доска прогибалась в ужасе испуганного омерзения, пол скрипел под увесистыми шагами. Малыши застыли, словно прикованные взглядом к черному провалу доски.

– Что за шорохи в группе??!! Всем сидеть неподвижно и следить за моими действиями. Вот ствол!! Он обязан быть тонким, изящным и прямым. Сверху рисуем шарик листвы – это крона. Когда крона идеально вписывается в окружность, дерево приобретает правильную завершенность. Теперь красим!! Я кому сказала, сидеть как мыши???!! Все стволы вы должны будете покрасить в коричневый цвет. Листья следует заштриховать зеленым карандашом. Время пошло, через час я вернусь и все проверю. И если хоть одна тварь будет вести себя громко – поставлю в угол на два часа!

Все принялись усиленно выполнять приказ в отведенное для работы время. Нежным шорохом ласкали слух карандаши. Склоненные головки светились счастьем творчества, позабывшего тюремный регламент задания. Лилю увлек вихрь ее внутреннего дерева. Оно словно выросло из глубин ее сердца, раскинулось стремительными, витиеватыми ветвями. Ветвями, ажурно прочертившими всю поверхность листа. Все дальше раскидывался ствол, переживший не одну историю человеческой жизни. Потом появились листья, разноцветными гроздьями обнявшие своего отца-великана. Ветер свистел в кроне и трепетал осколками звезд. В дупле дерева поселилась птица в средневековом платье, встречавшая гостей гостеприимными трелями. И случилось так, что в гости к ней с самого неба спустился человек в сияющих одеждах, и они еще долго пели друг другу о вечной музыке, пронизывающей все сущее в этом мире. Музыки, воплотившей в себе ветер, свет ночного неба и трели птицы. Мир звезд связался в тугой узел с тихими вздохами засыпающего заката. Дерево все тише склонялось к земле и доверчиво засыпало.

Внезапно цветную канву незаконченного бумажного рассказа прочертил кривой укор огромной тени. Сирена, нарушившая ночную гармонию сказки, выла пронзительно и неумолимо.

– КаааК? Как, я спрашиваю!!? (слюна билась из огромного рта Варвары Николаевны, и казалось, что удар хватит ее такое крепкое и лоснящееся багровым румянцем лицо). Да как ты, мерзавка, могла ослушаться свою воспитательницу и нарисовать такое безобразное дерево?

Мощной пригоршней воспитательница сгребла лист, испуганно затрепетавший в цепких пальцах, и стремительно разорвала.

– Самовольничать вздумала? Тонкий коричневый ствол оказался выше твоего понимания? Немедленно в угол и не сметь возвращаться в детскую до ужина!!

Лиля простояла в углу до вечера. Но не горечь обиды застилала ее воображение. И не покорная усталость сковывала тело. Она скорбела над человеком в серебристых одеждах, которому одним неосторожным движением упитанных пальцев оторвали голову. Лиля плакала над птицей, которой прервали песню, вобравшую в себя все доброту вечера. Девочка молила, чтобы дерево, объединившее в светлой гармонии все сущее на Земле и столь безжалостно убитое, успело заронить семя жизни в такую уставшую землю.

Советских детей с пеленок неустанно приучали к бесспорному правилу: взрослый всегда прав. Нет, уважение это не гнездилось глубоко, оно было сродни защитной реакции организма или инстинкту самосохранения. За углом этого же взрослого не запрещалось поливать грязью ядовитых слов и втайне показывать язык. Но все это следовало проворачивать суетливо и в тихой подлости спасительного угла. Так, чтобы взрослая сила не заметила змеиное движение мелкой робости. Но на глазах высоких авторитетов следовало лицемерно улыбаться и обращаться неизменно вежливо и корректно. Изнанка личности, выдаваемая за реальное лицо, была основным признаком примерного ребенка. Права свои детям были неведомы. Взрослые не приучали их к мысли отвечать смело, если с ними обращаются несправедливо. Зачастую искривления воспитательной системы заходили настолько далеко, что травмировали хрупкую детскую психику в зародыше.

И жизнь словно разрезало на две половины. В одной из них существовал дом с его целительным сном выходных дней, где утро встречало не сизым обмороком ранних подъемов, а солнцем, нежно льющимся сквозь тюль. Уставшая улыбка матери, склонившейся над кроватью, аромат выпечки, умиротворение, разлившееся по всему телу… Жизнь в выходные дни была подобна волшебству. Евгения Александровна словно оживала после череды пригибающих ее душу трудовых будней, ее глаза начинали сиять безмятежным светом. Пятна акварели превращались под ее тонкими руками в стремительный круговорот непрекращающейся сказки. Книжки с картинками, вместившими в себя целый мир, с тихим шорохом ласкали тишину комнаты. Голос матери, такой низкий и полный тепла, растворялся в закоулках восторженного внимания. Дни субботние, дни воскресные… в чем таилась их такая простая и незатейливая прелесть?

Но нож понедельника стремительно разрезал начинающую отвердевать базу счастья. Поезд будильника нервным визгом проносился по остывающим рельсам сна. И снова следовали уроки прогибания под сильную личность, несправедливые обвинения и покорность заведенному режиму. Сложно передать всю дьявольскую изобретательность воспитателей детского сада. Их воображение питалось отнюдь не любовью к расцветающей жизни. Скорее их успех напрямую зависел от ломки личности, словно они вымещали все свои разочарования на детях. Лиле всегда казалось, что когда Варвара Николаевна приходит домой, то первым делом не обнимает любимого супруга, не кушает с влажным хрустом отменного аппетита, а достает огромный блокнот под названием «Мои состоявшиеся жертвы». Сложно представить, чем руководствовалась эта пожилая, грузная женщина, когда в ее воспаленном мозге рождались угрозы, оглушительным потоком падающие на головы детей. Она являла собой пульсирующий фонтан. Правда, вода в нем была отравлена ядом садизма. Лиля очень ясно представляла блокнот воспитательницы. Он был в толстой крокодиловой коже, вытертый временем и состоял из свода законов об укрощении малолетних сволочей. Эти законы выглядели примерно так:

– Всех детей, независимо от пола, социального статуса и психологического типа следует воспринимать как заведомых вредителей. Необходимо вытравить из своего нутра крупицы тепла и дремучую веру в наивность малышей. При предательском покалывании в глазах и вздрогнувшем на миг сердце, следует обратить внимание на закрадывающиеся сомнения и жалость. Это – нездоровый пережиток капиталистических времен. Личность ребенка должна быть выкована в суровых реалиях быта и стальном распорядке дня. Плач стоит воспринимать как попытку бунта на корабле. Дашь слабину раз – корабль начнет крениться, а потом и вовсе пойдет на дно. Дети – это толпа неразвитых уродов и тупых идиотов, с вечно кричащими ртами, потоком соплей и недержанием мочи. Если ребенок не ест – заставь, если не слушается – отлупи. Скудная еда не должна быть оправданием. Дети не достойны лучшей еды, чем водянистый суп, серое пюре, котлеты с прожилками или хрустящими рыбными костями. Если встретишь попытку сопротивления, есть два варианта наказания провинившегося. Первый: немедленно грозишь тем, что вывернешь еду за шиворот. Редко какая гадина мечтает получить в подарок мокрую спину и одежду. Второй: если жертва окажется изворотливой и подлой и станет томиться над миской с выражением унылой ненависти – не сдавайся. Это ее принцип затягивания твоего бесценного времени. Она надеется взять тебя измором, но ты-то похитрее будешь, опыт твой покоится не на тщедушных трех годах, а на глыбе полувека! Не теряй самообладания. Крик введет жертву в состояние паралича, и запихнуть содержимое тарелки станет еще сложнее. Просто зачерпни второе и вывали в недоеденный суп. Третье: пригрози клизмой, желательно огромного диаметра. Ее обтекаемая, кожаная неизбежность позволит тебе решить многие проблемы без излишних усилий нервной системы. Пусть муки воспротивившейся гниды станут сродни отчаянию. Гордость и тщеславие надо высекать в самом зародыше, на то и создана гениальная воспитательская система, ломающая непокорных. Если при этом в тарелку ребенка польются слезы и сопли – это к лучшему. Еда станет противнее в десятки раз, а именно этого ты и добиваешься. Сломай, задуши, но не позволь поднять голову. Гордыня – основа любого мятежа.

Тихий час… Блаженное время, когда затихшее зверье вынуждено находиться без движения. Но всегда попадаются элементы, способные нарушить сладость умиротворенного момента. На это и придуманы будоражащие незрелый ум ужасы. Объясни им, что если кто-то не будет спать:

– Замажешь глаза клеем. Мало кого греет мысль, что видеть он больше не сможет.

– Зашьешь рот нитками, если не замолчит. При этом желательно для пущей убедительности размахивать катушкой ниток и внушительных размеров иглой. Образ кривых стежков рта плотно укоренится в детском сознании и послужит надежным замком для невысказанных вслух мыслей.

– Заимей огромный шприц. Размер его обязан вселять трепет. Достань его перед ослушавшимся и шипящим голосом произнеси: «Еще одно неосторожное слово с твоей стороны, и я проколю тебе мягкое место». Жертва должна при этом застыть с выходящими из орбит испуганными глазами и послужить живым доказательством твоей силы.

– Есть методы еще эффективнее. Для этого и вовсе не стоит заводить подсобный инвентарь. Просто и доходчиво объясни недоумкам, что со всех бодрствующих будут по окончании тихого часа принудительно сняты трусы. Лежать они будут в собственных кроватях до самого прихода родителей. И стыд обнаженного тела не позволит им сделать лишних шагов с места ареста.

– Ходить в туалет все обязаны до тихого часа. Каждый, кто не успел, тот подпольный саботажник, грозящий вырвать бесценные мгновения твоего спокойствия. Просится – пусть терпит. Девять шансов из десяти, что просто не хочет спать и подстрекает остальную свору следовать по его первым свободным шагам по кафелю. Грозно прикрикни, чтобы прекратил свой назойливый, робкий писк. Пытается прорваться повторно – дай шлепка в свернувшийся в тугом сопротивлении бок. Тело должно заткнуться по всем правилам жанра. Случается (но эти единичные факты, скорее фантастические исключения из правил), что маленький тиран не врет и действительно хочет в туалет. Порой это происходит из-за его расхлябанной рассеяности, иногда – по причине запущенного родителями недержания мочи. Не бойся этих случаев. В мокрых простынях – твоя сила. Желтая простыня – знамя победителя, позволяющее тебе впредь без тени сомнения манипулировать сломавшейся личностью. Мальчик бахвалился перед друзьями, что мечтает стать генералом, а потом надул в постель? Воспользуйся этим! Поставь всех в круг по окончании тихого часа, вытолкни его в центр круга, накинь жертве на плечи мокрую простыню и окончательно уничтожь его в глазах остальной своры. Накричи на него, дай обидное прозвище «Зассаный генерал», клейми и позорь. Пусть затухает искра храбрости в его глазах, пусть тело безропотно и покорно обмякнет под прессом твоего давления. Помни! В разобщении детей – твоя спокойная радость. Сначала они начнут гнобить жертву под чутким руководством твоего гения, затем пресытятся и перекинутся друг на друга. Все это приведет их в разные углы комнаты. Каждый из малолетних говнюков заткнется в немом озлоблении, забьется в тихую нору своей собственной надутости, а тебе дышать станет легче. Нет дружного коллектива – нет крика, коварных происков против воспитателя, творческих перегибов детства.

Случается, что ребенок бунтует не только во сне. Все попытки плеваться, сморкаться и ругаться скверными словами в ответ на твое единственно верное приказание должны немедленно пресекаться. Плюющего следует поставить в центре комнаты и позволить остальным детям плевать безнаказанно в его сторону, вдоволь и с чувством. Это убьет двух зайцев: сломает зарвавшуюся жертву и научит детей притеснять ближнего, что в свою очередь приведет к затаенному разобщению и тишине. Сморкание можно убить тем же безошибочным способом. Если же едва вылупившаяся вошь кидается бранной речью, наказание следует избрать следующее. Схватить скакалку, отстегать по голеням ног и, схватив за шиворот, вытащить сопротивляющегося вредителя к раковине. Там ему надо безжалостно промыть рот хозяйственным мылом. Система эта испытала себя неоднократно, и успех ее был закреплен бесчисленную сотню раз.

И запомни на всю оставшуюся жизнь. Слабость рождает наглость. Жалость-инакомыслие. Гнев и сила действуют очищающим спасением.

Страницы этого вымышленного блокнота, преломляясь в испуганном восприятии ребенка, практически отражали существовавшую реальность. Но не только муки губительного воспитания осложняли радость жизни. Садик выжигал свободу ее территории, мыслей, такого продуктивного и сладкого времени в одиночестве. Когда девочке хотелось погладить листья акации во время прогулки, ее руку незамедлительно одергивали и всовывали в потную влажность чужой ладони. Ходить наедине с собой воспрещалось. Неосторожные попытки расценивались, как желание досадить воспитателю, или служили явным доказательством повреждений психики. Лиля так желала ходить одна, иногда стремительно раскидывая руки, подобно птице, обнявшей летний ветер. Свобода ее рук была сразу же скована. Она хотела смеяться во всю силу своего счастья, когда крупными хлопьями падал первый, скрывающий грязные пороки земли снег. Рот незамедлительно закрывали. Разговаривать следовало шепотом, кроме минут шаблонного выступления в хоре на детских утренниках. И эти утренники, с фальшивым оскалом воспитательницы, умиляющимися родителями, не пытающимися копать глубже своего спокойствия, с отвратительным Дедом Морозом, пахнущим потом и дешевой помадой поварихи Люси, наводили только скуку и уныние.

И даже туалет, самое интимное место на земле, был словно самая людная базарная площадь. Место, где человек считанные и бесценные минуты может побыть наедине со своими собственными мыслями, было безжалостно отравлено общественным осуждением. Кабин не было, в полу виднелись пожелтевшие круги, окаймленные черной рифленостью ступеней. Если ребенок не успевал сходить в туалет дома, его последующие терзания равнялись аду. Тихой мышью пытался он проскользнуть в эту комнату и незаметно осуществить задуманное. Ему хотелось стать невидимым, раствориться в серой, обсыпавшейся штукатурке стен и скрежете перекошенного кафеля. Или сжаться до невзрачных пределов бесплотной тени. Но дети прозорливы и неугомонны в своей наблюдательности. Они отслеживали пытающегося опорожниться страдальца, собирались гудящим роем и окружали его плотным кольцом. Указательные пальцы кололи со всех сторон, внешние признаки детородных органов безжалостно осуждались, а крики «Сри-сри!» отнимали последний шанс осуществить задуманное.

Да, Лиля откровенно ненавидела детский сад. Ненавидела его фатальную неизбежность, скотскую агрессивность и двойное дно. Друзей в этом месте она так и не нашла. Непонятно, что этому способствовало: система преподавания озлобившейся на мир воспитательницы или ее собственная зажатость в этом королевстве кривых зеркал. Но раскрыться там и стать настоящей Лиля так и не смогла. Попытки адаптироваться приводили ее душу в состояние сжатого изумления и еще большего отторжения реальности. Двор возле дома Лили будоражил ее творческое начало и заряжал мысли огнем радостного восторга. Детский сад убивал естество и душил свободу. Наверное, отправить ребенка в лес воспитываться животными, было бы актом милосердия на фоне искаженных реалий этого места.

Современная система образования считает, что у ребенка огромное множество прав и ни одной обязанности. Система образования в детстве Лили придерживалась обратного принципа. Она не воспитывала индивидуальность, а боролась с проявлениями ее силы. Ведь индивидуальность рождает мятеж и всегда угрожает стабильности системы. Она постепенно расшатывает ее и уничтожает. В мире, где плотно заклеены окна, приоткрытая створка способна заморозить все помещение.

V

Доверие к взрослым, так же, как и уважение к ним, впервые появилось в жизни Лили в деревне, куда ее отправляли летом уставшие родители, втайне радуясь возможности побыть наедине. Весь искусственный облик города словно растворялся в торжестве природы, и душа девочки не скрывала своего ликования. Связь с естественной средой обнимала счастьем ее внутренний мир, отшлифовывала тонкие оттенки самых затаенных чувств. Чистый воздух и лес стали верными друзьями и надежными защитниками, а река смывала собой все царапины на душе, нанесенные цивилизованным несовершенством привычной среды.

В период социализма не было нужды приобщать людей к спасительному образу религии. Лиля не догадывалась, что существует нечто высшее, находящееся за пределами ее зримого, объяснимого мира. Ее родители воспитывались в лучших традициях атеизма, воспитатели не смели произнести при детях слов, принадлежащих прошлым поколениям. Или просто не хотели произносить, считая их неудобным пережитком былого. Вся духовность сводилась к почитанию яркого алого полотна на высоком древке и культу личности дедушки Ленина. На него следовало равняться, дабы вырасти передовым пионером, а после, при благоприятном стечении обстоятельств, и комсомольцем. Образ вездесущего деда представлялся непогрешимым символом добра, справедливости и милосердия. Лиля не знала, что существует Иисус Христос, но впечатление от подвигов бородатого и лысого мужчины в кепке не менее внушительным значением притягивалось к центру ее детского понимания жизни. Лик отечества у ребенка неизменно сочетался с любимыми родителями и заповедями мудрых вождей. Родина была цельным воплощением передовых идей во всем мире и господствующим центром вселенной. Столь любимые Лилей парады, освобождавшие на целый день от мрачной утробы детского сада, приносили с собой облако воздушных шаров, утопающих в лазури неба, искусственные алые цветы и такие редкие (и потому до невозможности бесценные) прогулки с отцом. Лиля боготворила свою отчизну, не сознавая, что сам смысл этого глагола безжалостно перечеркнут властью из-за неуместности употребления в привычном контексте. Истинное значение божественности осталось где-то в далеком прошлом, бессилие духа заменил страх. Когда Лиля укрывалась одеялом в предвкушении сна, она неистово благословляла неведомого ангела, позволившего ей родиться в гордом великолепии советского края. Иногда ее холодом пронзала мысль, что все могло быть иначе при неблагоприятном стечении обстоятельств. А если бы не случилась удача, забросившая ее жизнь в СССР? А если бы искра ее духа возникла отнюдь не здесь, а в обреченной стране буржуев? Ведь их племя, такое недоразвитое в фантазиях ребенка, должно было непременно погибнуть от собственной алчности. Лиле представлялось, что она вдруг рождается с совершенным сознанием советского ребенка в чужой стране, и ее дни неизменно были подобны шипам и иглам. Она словно видела своих буржуазных родителей, отстраненных и неуклонно стремящихся вниз по лестнице развития. В фантазиях ребенок непременно убегал от них, прорывался сквозь колючую проволоку сотен заграждений и возвращался победителем в свою настоящую, близкую сердцу Родину.

Но случился день, который внес смуту в мысли Лили и отбросил тень сомнения на устоявшуюся крепость убеждений. Стоял тихий летний вечер. Строгий камыш издавал нежный шелест, обнимая сухими ладонями истому сумерек. Небо настоялось в лиловом мареве наслаждения, трепетно вздрагивая, когда солнце прикосновением своих лучей доводило его до золотого помешательства. Тени стрекоз, с расплывчатым треском проносившихся над гладью воды, роняли в воздух свой вкрадчивый шепот. Их ажурные крылья, такие хрупкие и совершенные, множились на тысячи граней блестящей слюды под прощальным взглядом солнца.

Лиля грустно бродила вдоль реки в первый вечер своего летнего пребывания в деревне. Мысли ее были полны непривычной тоски. Она первый раз ощутила горечь расставания с близким человеком – лучшей подругой и главной заводилой их совместных игр. Это была не по годам развитая еврейская девочка с бойким характером и стремительным полетом фантазии. Ее родители старались, чтобы их чадо преуспевало в науке жизни с блеском. В то время как Лиля еще не умела читать, ее подруга уже бодро отчеканивала стальную ленту английских слов. Русский язык, как письменный, так и устный, и вовсе не составлял проблемы для этого продвинутого не по годам ребенка. Родители развивали ее каждый день, но при этом неизменно нахваливали ее бойкость, активность и творческую энергию. Плод их воспитания являлся для Лили образцом для подражания. Она слушала накопленную мудрость, смелые и крамольные мысли и не представляла, что какой-нибудь из последующих дней она проведет вдали от своей новой подруги. Тайна другой жизни приходила из уст еврейской девочки в изумленный мир Лили. Ее мысли пропитывались чужим опытом. Ее скромность стиралась идеалом непоколебимой решительности. Там, где Лиля замыкалась в себе и комкала неуклюжие слова, ее подруга фонтанировала идеально поставленной речью. В ней Лиля видела наглядный пример независимого и умного человека. И вот в один прекрасный день она пришла к Лиле и твердо сказала: «Ты знаешь, это очень грустно, но сегодня мы с тобой видимся в последний раз. Моя семья завтра уезжает в Израиль. И я сомневаюсь, что мы когда-нибудь вернемся в этот город». Девочки сидели на краю песочницы с покосившимся грибком неопределенного цвета и в немой грусти держались в последний раз за руки. Печаль оглушила их, ведь мир до этого казался стабильным и определившимся. Дети не плакали, а только недоуменно внимали новому открытию – жизнь отнюдь не состоит из долгого и устоявшегося однообразия. Иногда она безжалостно срывает листья событий с дерева жизни, сдувая их за невидимый горизонт.

Мысли и чувства Лили разрывала тревога. Она бродила в приступе рассеянной задумчивости, пытаясь осознать свершившуюся неизбежность. Вдруг голос дедушки, сидевшего в лодке неподалеку, окликнул девочку. Его лицо словно полиняло в дымке вечера, вокруг глаз застыла сетка тревог, отразившаяся в глубоких морщинах. Но доброта искрящихся глаз теплым прикосновениям мазнула куда-то в самую глубину смятения.

– Иди в лодку, не бойся воды, здесь не глубоко. Ты почему такая надутая сегодня? Дети должны только улыбаться. Огорчение – метка пройденных порогов жизни. Вот, посмотри (дедушка осторожно перевел глаза на борт лодки, где переливающимся пятном света застыла стрекоза). Ты видишь, как совершенна эта козявка. Каждый изгиб ее тела неповторим и создавался тысячелетиями. Попытайся разгадать зашифрованный узор ее крыльев – и целой жизни окажется мало. Ты смотришь на нее и веришь, что мир, который вобрала в себя стрекоза, подобен волшебной сказке. Но она сорвется и улетит в неизвестном направлении. В путь, захвативший золотые отблески улыбающегося солнца на реке, в дорогу, обнявшую вечернюю молитву камышей и шепот ветра. И этот путь сольется с курсом бесчисленного множества стрекоз. И весь ее хрупкий поток жизни соединится с океанами других направлений и надежд. И все океаны будут объединены в одной целой и нерушимой гармонии созидания. И чтобы они не сбились в бессмысленную кучу и продвигались в органичном естестве, должно быть создание, которое бы стояло выше всего сущего и направляло результаты своего труда. Направляло с любовью и пониманием. И это высшее создание, внученька, называется Бог. И если ты можешь постичь мир стрекозы, то будешь способна узреть в ней и высшее начало, называемое Богом. Главное – смотреть внимательнее, а еще лучше – чувствовать.

Дедушка откинулся, расправив усталые за трудный день плечи. Подбородок его нервно подергивался, словно подтверждая с убеждением все сказанное до этого. Глядя в растерянное лицо Лили, он подмигнул ей черным провалом глаза с отблеском вечернего солнца и тихо добавил:

– Запомни… в жизни возможно все: восторженный полет души и последующее падение, предательство лучших друзей, смерть близких, голод, холод и безграничная боль. Наступит момент, когда ты можешь засомневаться в смысле всего сущего. Но никогда не отрекайся от мироздания и не отчаивайся. Просто вернись сюда на реку. И ты снова увидишь искры в глазах реки. И поймешь, что она безмолвно улыбается. А с нею улыбается целый мир. А если мир вокруг так искренне рад твоему приходу – ничто не потеряно до конца.

Лиля осознала урок деда и с тех пор неизменно искала присутствие Бога в сплетении трав, очаровании цветов, пении птиц, переменчивом настроении неба. Она впитывала в себя краски и звуки мира с невинной доверчивостью. На свежем фоне зелени яркими пятнами противоречивых мнений пели цветы. Бархатный бас ирисов вспоминал о своем первоисточнике – радуге необыкновенной красоты, разбившейся на тысячи осколков-цветов. Лирический тенор флоксов был подобен мерцающим факелам, полным тоски по далекой родине. Драматический баритон нарциссов самовлюбленно отражался в каплях утренней росы. Симфония цветов, запахов, звуков и отражений была религиозным хором для маленькой Лили. Она углублялась в нее всем сердцем и утопала в нежности первого чувственного опыта. Девочка забывала о том, что она человек, сливаясь с миром, окружающим ее. Ребенок не ставил себя выше деревьев, цветов или птиц. Он словно погрузился в те доисторические времена, когда человек был одним целым с вселенной. Это погружение не было неожиданным открытием, оно скорее явилось возвращением в давно известный край. Воспоминанием о потерянном рае.

VI

Оптимизм дедушки Лили был выкован в горниле таких жизненных неурядиц, которых бы хватило не на одну человеческую жизнь. Детства у него практически не было. Фрагменты тепла, призрачным туманом осевшие в его воспоминаниях, были безжалостно уничтожены вихрем времени. Отмеренный ему беззаботный миг бытия был вырван с корнем и варварски уничтожен. В тот самый момент, когда родное село охватила лихорадка коллективизации, а родители его показались враждебно зажиточными. Вся привычная идиллия домашнего очага была скомкана, опорочена и уничтожена. Он помнил телегу, устланную ветхим тряпьем, лошадь с грустными глазами и пелену снега, покрывшую собой весь враждебный воздух вокруг. Дорога в неизвестность была бесконечной. Еды катастрофически не хватало, мать задыхалась на морозе, так как грудь ее было слаба и простужена. Годовалая сестренка робким писком разрезала едва различимый образ дороги, всколоченной гневными плевками зимы. Отец не разговаривал, его молчаливая тень слилась с яростными бросками белой вьюги. Ветер перемен заглушил остатки бодрости духа. Мужчина затих в суровой удрученности, и серая безысходность накрыла весь мир вокруг ребенка.

Они выехали всей семьей. Но дорога, такая долгая и мучительная, убила остатки надежд. Мать умерла, так и не добравшись до нового места. Воспаление легких сыграло свою пагубную роль и подсобило планам смерти. Следом за матерью в вихрях снежных заносов словно растаяла его сестра. Деду Лили на тот момент было двенадцать лет. И он вдруг почувствовал, что время постарело за одну ночь на добрый десяток лет. Засыпал он испуганным мальчишкой, а проснулся взрослым мужчиной. И так же стремительно ребенок принял решение: он уже достаточно взрослый, чтобы висеть на шее у отца, которому и без того приходится нелегко в разбитой картине жизни. И пока скудное солнце февраля чертило в небе свои первые штрихи, дед уже бодро шагал по направлению к ближайшему городу. Он не боялся лишений и неведомых путей. Ведь все самое плохое, что могло с ним произойти, уже свершилось. А тот, кто все потерял, уже не боится поражений.

Пути его разветвлялись с тех пор с причудливостью сотканной паутины. Везде, где требовались подсобные работники, этот вечно одинокий мальчишка был незаменим. Его воспитала сила принятого решения. Решения, достойного уже взрослого человека. Иногда люди вокруг удивлялись силе духа этого вихрастого, и тощего ребенка с черными глазами. Вокруг существовала бездна поводов стонать и жаловаться на причуды судьбы. Летом он зачастую спал просто под открытым небом. Теплый ветер летних месяцев служил ему колыбельной, а звезды – улыбкой матери. Он так и представлял, что души умерших людей непременно перемещаются на небо и там мерцают, посылая человечеству вечное утешение. Когда начинался летний дождь, а влажные стволы деревьев глухо отражали стук падающих капель, он старался выскочить на улицу и там оставаться в длительной, мокрой пустоте вечера. И никто не мог догадаться по его осунувшемуся по возвращении лицу, так ли сильно была виновата в каплях воды на его щеках плачущая природа. На людях он всегда казался неунывающим и полным оптимизма. Но огонек его озорства был скованно-напряженным и пульсировал нервными всплесками. Мальчик мгновенно переходил от ликующего смеха к резкому затуханию зрачков, а после – к замкнутому безмолвию. Тем не менее, среди людей он прослыл славным малым, готовым ради куска хлеба четко выполнить любую подсобную работу. Никто не копался в сломанной душе мальчика, постаревшего раньше срока. Всем казалось естественным, что беспризорник соткан из противоречий и скачков настроения. Каждый был озадачен своим собственным налаженным бытом, а дешевая помощь со стороны вызывала скорее глухое одобрение, а не гуманное соучастие.

Ближе к семнадцати годам с мальчиком произошло событие, которое подросток воспринял, как знак провидения. Он пристроился к местному врачу и помогал ему по хозяйству. Врач был толковый и зачастую благодарности людей, стремительно поднявшихся на ноги с его помощью, были безмерны. Счастливые лица простых горожанок, их неподдельные слова восхищения преображали уставшее лицо целителя. Доктор принимал пациентов до глубокой ночи, порой вызовы заставали его посреди безмятежного сна, но ни одного слова упрека или неодобрения дед от него так и не услышал. Глаза всегда светились мудрым спокойствием, и профессия, выбранная по велению сердца, приносила только удовольствие. Этот же врач впервые доверительно поговорил с мальчиком. С ним первым дед Лили смог поделиться исстрадавшимся грузом своей вечно одинокой души. Глаза его единственного друга застыли в понимающей печали. Врач обнял мальчика и сказал, что придумает для него постоянную работу с надежным заработком.

Надежная работа представляла собой вовсе не сладкий кусок пирога. Но гордость от постоянной должности переполняла подростка неведомой прежде отвагой, а стабильность его быта непривычно успокаивала. Его определили смотрителем в психиатрическую клинику. Никто не доискивался причин, по которым несовершеннолетнего подростка, в жизни своей не работавшего со сложными пациентами, приняли на такую ответственную и опасную службу. Он глотал горькую пилюлю непосильного труда, выворачивающего порой наизнанку силу его терпения. Но место в общежитии, гарантированная еда и первый взрослый заработок питали его своим устоявшимся покоем. Пациенты по большей части были буйные, с резкими порывами обезумевших тел и хитроумными планами. Мальчик с ключами в их понимании выглядел надсмотрщиком, убившим их самостоятельный мир. У него в кармане лежал символ их благословенной свободы – увесистая связка ключей. И охоту за ней они вели беспрестанно, с дьявольской изворотливостью изощренных умов. Зачастую приходилось просить помощи из спасительной кишки грязно-желтого коридора. В проклятом пространстве палаты возникали серые тени медицинских работников, которые с невозмутимыми лицами вводили успокоительное, и бесплотный скрип их ускользающих шагов вносил в кричащее смятение комнаты проблеск передышки. Но недолгая тишина вскоре опять перекрывалась монотонным ревом беснующегося зверья в человеческом обличье.

Раз в неделю жизнь баловала сокровищем выходного дня. В это время у деда появились близкие приятели. В эти же дни он запоем хватал книги из ближайшей библиотеки, потому что где-то в глубине своего отчаяния он непременно решил вырваться из этой клетки и стать врачом. Подросток отчаянно штудировал учебники, и горечь его старания была такой упорной, что мечта осуществилась довольно легко. Он без проблем поступил на медицинский факультет. Там дед обрел первый опыт своей будущей профессии, там же и встретил свою будущую жену. Бабушку Лили.

Как сложно было в ту эпоху отыскать хоть одного человека, которого не коснулось бремя страданий. Бабушка в семнадцать лет представляла собой стальное дерево, стебли которого цеплялись любой ценой за такую вероломную почву жизни. Ее отец был тоже зажиточным в понимании советской власти. А грех состоятельности расценивался в ту пору как смертный порок.

Она родилась в краю бескрайних озер и отлогих холмов. Это был мир плодородных земель, обильных садов и людей, созданных из порывов и дерзких желаний. Но их избыточная эмоциональность и неизменная жажда лучшей жизни сыграли свою роковую роль. В то время следовало лизать горькие изъяны сомнительных нововведений и не отступать от принятой линии вездесущей партии. В головах же людей, родившихся на Украине, всегда царил вольный дух и извечное стремление к свободе. Там, где голова вольно вскидывалась вверх, ее незамедлительно отсекали. Там, где рождался неосторожный рокот инакомыслия, проводилась воспитательная работа.

Украинцы всегда были непокорным и стихийным народом. Казалось, в них живет сила ветра и мятежная природа океана. Они никогда не отличались затаенной осторожностью белорусского брата. Их действия всегда были подобны пушечному выстрелу или разряду молнии. Кто может обуздать стихию? Кому под силу удержать в руках огненное сердце? Это казалось невозможным. На Родине бабушки Лили не знали выражений «так следует поступать» и «ни шага в сторону». Они всегда раскидывались в воздухе жизни трепещущими искрами и переливались, словно радуга, влюбленная в насмешку солнца.

Но оказалось, даже радугу можно поймать в силок и раскатать в серую полосу асфальта. Тридцатые годы задушили Украину мороком голодных страданий. Политика искусственно вызванного голодомора призвана была сломить непокорный народ и уничтожить остатки сомневающейся мысли. К каждому двору подъезжали черные скелеты подвод, словно знаки будущих страданий. На передней кровавым пятном сочился алый флаг и надпись на плакате, бережно закрепленном на боку подводы, гласила: «Ликвидируем кулаков как класс». Такая короткая фраза словно ударом молнии рассекла надвое мирную жизнь многих людей деревни. Бабушка долго пор помнила своего соседа, вернувшегося с войны ослепшим на оба глаза и потихоньку начинавшего отходить от гибельного дыхания кровавой бойни. Буксирная бригада, стаей воронья сорвавшаяся с темных коленей подвод, с каркающим скрипом сапог и оглушительной силой четко отчеканенной команды, влетела в дом соседа. Острые иглы щупов в ощетинившихся руках уставились дюжиной зрачков в белое лицо потолка. В течение трех часов весь дом был словно раскромсан их хищными клювами. Бессильной тоской опадала перед глазами девочки белизна крыльев постельных принадлежностей. Одежда и обувь незадачливых хозяев летела в алчное лоно жадных подвод, словно разогревая их непомерный аппетит все новыми и новыми жертвами. Тонкой струной разрывал небо поросенок, взрывом отчаяния полоснули округлившиеся глаза коровы, мешки зерна, безжалостно выбрасываемые из закромов, роняли на почерневшую душу земли желтые капли своих слез. Все слилось в одну ревущую и сокрушительную боль, сбившую с ног ослепшего хозяина дома. Подводы уехали, в блаженной истоме своего набитого брюха, а он еще долго лежал на влажной тишине осенней земли, бессильно ощупывая рельефные шрамы рассыпавшейся ржи.

Приходы буксирных бригад участились. У людей изымались последние запасы еды, собранные перед холодным провалом глаз наступающей зимы. Эта зима, такая долгая и бесконечная, вспоминалась криком безысходности и затуханием призрачной надежды, что запасов еды хватит на приближающуюся весну. Отец умудрился спрятать в лесу часть запасов своего урожая, и бабушка помнила, что он часто вставал в капели весенних ночей и куда-то уходил. Уходил в неизвестность дремучего леса и оттуда приносил под утро спасительную силу жизни, спрятанную в округлые початки ссохшейся кукурузы или темные головки свеклы. Семья была большая, прокормить пять маленьких голодных ртов в то время было не под силу даже самому всесильному хозяину. Но ему это удалось. Отец рационально распределял остатки бесценных запасов своих сокровищ между всеми членами семьи. И робкая искра жизни не затухала, а продолжала биться в их маленьких телах негасимым огнем.

С приходом весны голод на украинских землях усилился. Оставшиеся в живых люди работали целый день за черпак сомнительной баланды. Первыми умирали мужчины – основные кормильцы семей, взвалившие на себя всю тяжесть непосильного труда и бремя глаз своих домочадцев. Тощие дети лежали в бессилии тел и напоминали призрачные листья бессрочно увядшей весны, так и не успевшей вызреть до совершенства лета. Люди ходили с мутным взглядом потухших глаз и ногами, словно налитыми свинцом. Случаи помешательства стали нормой. Умы людей не выдерживали непосильного страдания и засыхали в бессильной скорби. Из уст в уста переходили пугающие рассказы про женщину, жившую на окраине деревни. В отличие от сонных призраков односельчан, ее лицо всегда лоснилось сытым блеском, а глаза играли бессознательной улыбкой. Когда стал известен смысл, питающий эту безумную радость, ужас сковал сердца людей. Как оказалось, женщина дошла до бессознательного предела выживания. Доведенная до голодного помешательства, она заманила соседского ребенка в свой дом. Она пела ему сладкие песни о полной тарелке еды и обещала заплести красивые косички на светлой головке ребенка. Эту же голову она безжалостно отрезала, как только ребенок с голодными глазами переступил порог ее дома. В общем количестве людей, падающих без сил прямо на улице и там же умирающих, никто не доискивался детей, пропавших в лихорадочном смраде голодных дней. Дети исчезали, но у людей даже недоставало сил отправляться на поиски. И безумная пользовалась этим, наслаждаясь пиром каннибализма. Преступные результаты ее сытого вероломства окрылись совсем неожиданно. Она дошла до последней точки своего убийственного равнодушия и перестала даже закрывать дверь, животными рывками кромсая тело очередной жертвы. Сосед застал ее сидящей на полу в позе озлобленной собаки, стерегущей остатки своей добычи. Съеденные дети не успели написать на грифельной доске сельской школы еще ни единого слова в своей жизни. Они были для этого слишком малы. Они лишь расчертили на черном полу свою прощальную речь остатками костей. Мир утратил свои краски. Дом словно побледнел в монохромной скорби. И только в углу этого ада ярким взрывом отчаяния кричал ворох пестрых лент, сорванных с волос съеденных жертв.

Скоро людей перестали хоронить, сил на утомительную процедуру совсем не осталось. Иногда еще пригоняли подводы к пустующим домам и заставляли сгружать в них не только трупы, но и догоравшие в тумане жизни тела. Бабушка помнила, как на телеге, в завале тел, лежала умирающая женщина (даже скорее не женщина, а бесплотный дух) и тихим шелестом распространяла в темноту вечера свои последние слова: «Милый солдатик, не кидай меня в общую могилу на самое дно. Положи с краю. Не ровен час – очухаюсь, даст Бог – выползу». Бесшумные слезы лились по ее впалым щекам, а в темных глазницах затухал последний отсвет веры в милосердие.

Пригождалось все, что раньше не считалось за еду. Первые зеленые ростки крапивы и лебеды, трепещущие комки воробьев, теплый бархат полевых мышей – все превращалось в пищу и тайную надежду выжить. Военные, расквартированные в деревне, щедрым жестом позволяли пользоваться остатками своих обедов. Очистки от шелухи, свеклы и картофеля давали право пережить еще один день. Люди перекапывали поля в поисках картошки, перемерзлой, приторно-сладкой. Ночью под страхом ареста и последующего суда пробирались на колхозные поля в поисках первого робкого колоска. Случаи каннибализма учащались, помутнение рассудка пришло на смену здравому восприятию реальности. Бывший кузнец, мастер на все руки и гордость деревни, дошел до предела отчаяния, и когда съедено было последнее зернышко в его доме, ночью перерезал всю свою семью кухонным ножом, а сам повесился в сенях.

Голод поселился в каждом доме. Смерть оглушила людей, и каждый день забирала в свои широко расставленные сети. Она стала нормой жизни, превратилась в привычку и утратила свою первозданную трагичность.

Воля людей была переломана надвое, словно сухой прут. Разрушились самые стойкие убеждения, развеялись самые незыблемые установки. Оставшиеся в живых готовы были на все, лишь бы вновь не оказаться в горьком положении. С глазами, полными ужаса, они внимали мудрым речам великого и светлого вождя. Вождя, пообещавшего никогда вновь не допустить подобных бедствий. Голод заставил людей предусмотрительно не доискиваться причин бедствий и впредь молиться исключительно на данность, а не на внутреннее сомнение.

Медицинский факультет связал судьбы предков Лили в один цельный узел. Начиналось время возрождения надежд, таившее в себе обман внезапного затишья. Они были так бесконечно юны, и боль прошлого стиралась широким размахом крыльев бесшабашной весны. Солнце дерзко лизало шершавые бока мостовых своим жарким языком. Полосы вздрагивающих, длинных теней пересекали теплый асфальт, и весна вскрывала тайное нутро вертикальных рядов тополей соками жизни. Черные кляксы грачей бороздили ослепительно-голубое небо и беспечно рассыпались дробью в дыхании пробуждающейся природы.

Бойкая стайка студенток медицинского факультета с ликующими визгами скользила по пестрому полотну студенческой жизни. Они были еще в том переходном этапе обучения, когда наивность жизни не зачеркнута намертво циничным росчерком опыта. Девушки еще любовались волшебными очертаниями цветов на клумбах и не сравнивали их абрис с вагинами пациенток. Они жадно вдыхали светлый воздух молодости, замешанный на оптимизме, доверии и чистоте.

С каждой новой лекцией простота утрачивала свою непогрешимость. Слово «член», такое чавкающее и утробное, частотой своего употребления оседало в их восприимчивых умах. Тела мужской половины института томились непознанной силой сексуальных утех, пытливые глаза прыщавых юнцов преследовали каблучки непорочных девиц и назойливо вились по икрам и бедрам, в высоту непостижимого блаженства.

Занятия были насквозь пропитаны пороками подспудных желаний. Девушки очень четко запомнили одну лекцию, когда полусонную тишину аудитории прорезал вскрик одной студентки, а следом за воплем на паркет шлепнулось сморщенное мужское достоинство, жалким комком плоти оскорбившее пол. Как оказалось, один из учеников решил приударить за симпатичной особой и вместо комплимента выбрал весьма оригинальный способ покорения женского сердца. Он отрезал в морге во время занятия кусок мужского тела и, раскрыв ранец своей пассии, засунул жалкий трофей в пакет с обедом. Шутки подобного рода были в ходу на медицинском факультете. Все, что было связано с физиологией и приносило плотское удовлетворение, старательно обсуждалось, непременно выступало темой сальных шуточек и смаковалось. Тайна первых чувств превращалась в макет или прибор для изучения физиологии.

Девушки жили в общежитии, в затхлой тесноте и искрящемся многоголосье звуков. В этот день в проеме окна виднелся тонкий силуэт перегнувшейся над подоконником студентки Танечки. Ее легкое ситцевое платье в горошек то и дело призывно рябило в глазах сожительниц, подмигивая и волнуясь. Рыжая прядь ослепительно переливалась в косом потоке света. Внезапно Танечка отпрыгнула от окна и ликующим броском кинулась к своей ближайшей соседке – угрюмой брюнетке Светлане. Ее полные губы раскатились хохочущим счастьем:

– Ой, Светка, что расскажу!!! Вчера отправили нас в больничку проходить азы иглоукалывания. Ну и жуткое это дельце. Задницы-то все как на подбор: дряблые и невзрачные. И этот момент, когда надо всадить острие иглы в плоть, такую чужую и неприступную, брр… ну ты понимаешь – дрянь какая. И дали нам для укрепления неопытных рук и строжайшего надзора опытную врачицу. Ну, чтобы мы чужие пятые точки не покалечили своими трясущимися руками и неуклюжестью попыток. А народ за дверью, видимо, в курсе, что студентов привели руку набивать. Никто не торопится на прием, все норовят попасть под иглу опытной садистки. Ну, мы уже совсем отчаялись, народ-то за дверью неглупый, к нам под руку никто не желает добровольно залазить. И вдруг заходит какая-то ледащая старушонка. От горшка два вершка, сморщенная, как печеное яблочко, но вся из себя такая заводная. Мы ее приглашаем на прием, а она тонюсеньким голосочком: «Нет, милая, я пока понаблюдаю, а немного позже решу, кому доверить мой жизненно важный аппарат». Посидела она в уголочке, выждала момент, а потом как рванет в мою сторону! Юбку в момент задрала, панталоны спустила к полу, а глаза зажмурила. Ну, врачица ей сочувственно: «Мать, ты бы лучше ко мне, не ровен час, неверно введет, откачивать будем. Стара ты слишком, не подходишь для пробных бросков». В ответ бабулька лишь шустро скрутила ей дулю и сказанула… ой, девочки, сейчас от смеха на пол упаду… говорит, короче, важным таким голосом независимого эксперта: «Не надо мне, девонька, пургу втирать. Я не первый год замужем и сразу вижу, кто опытен в этом деле, а у кого рука, как у козла нога. Вот эта сестричка перед каждым клиентом попу крестным знамением освящает. Ведь заметно, что всей душой относится к процедуре. Не чета твоим равнодушным уколам безбожницы». И снова повернулась ко мне всем тылом своего убежденного естества. А надо заметить, я перед каждой процедурой расчерчивала поверхность задних половинок йодом на четыре равные доли, чтобы не ошибиться. Это и вызвало со стороны опытной чертовки благосклонность к моей работе.

Громким звоном рассыпался по всей комнате смех девушек. Даже полная и круглолицая Света, вечно пребывающая в состоянии угрюмой меланхолии, беззвучно тряслась скрипом пружинящей кровати. Истории из их медицинской практики каждый день таили в себе бездну анекдотичных происшествий. Каждая из девушек неизменно возвращалась с занятий с забавной историей. Вдруг Танечка снова вскинулась, но уже в другой угол комнаты:

– Сонечка, до чего же ты сегодня хорошенькая! Будь я мужчиной – влюбилась в сию же минуту, обожала бы-преобожала и носила только на руках!!

Соня тихо улыбнулась. Соня была бабушкой Лили. Ужасы голодного детства разучили ее смеяться громко, во всю силу открытых чувств. Она еще только училась веселиться, но еще не привыкла радоваться по-настоящему. Девушка была похожа на стянутый при заморозках бутон, в плотной темноте которого таилась буря нерастраченных чувств. Соня действительно была удивительно хороша в скудном свете этого тесного улья. В то время все девушки старательно укладывали свои волосы в измятые полоски папильоток. Ей это было ни к чему. Ее волосы, волнистые от природы, рядами волн обрамляли чистоту лица, миловидного и правильного. Огромные голубые глаза открыто и строго смотрели на внешний мир. Белая украинская сорочка, так ладно облепившая ее тонкую талию, расцвела у ворота дивной вязью черно-алых вышитых роз. Соня была прелестна в этот робкий апрельский полдень. Она была налита ощущением непонятного внутреннего счастья, без причины заполнившего все ее молодое и гибкое тело.

Девочки вырядились неспроста. Все они собирались на такую редкую воскресную прогулку. Солнце ворвалось в их раскрытые души, едва они переступили порог общежития. Пятнистая радость весенней улицы вонзилась в распахнутые окна глаз. Они долго и бесцельно летали по улицам, словно легкомысленные бабочки в поле. Ветер заигрывал с ситцем, косы расплетались и извилистыми стеблями били по обнаженным шеям и плечам. Жизнь представлялась танцующей лентой, разматывающейся высоко в небо. Внезапно Света схватила трепещущий конец этой ленты и потянула вниз. Ее вечно недовольное лицо вытянулось с тоскливой гримаской: «Меня мучит жажда. Сколько можно ходить по этим бесконечным улицам? Давно пора отправиться в парк и выпить по стакану лимонада. Да и публика там поинтереснее». Предложение было принято с громким восторгом. Девушки вскинулись с места и устремились в сторону городского сада. Каждая из них встала в очередь и принялась отсчитывать круглые монетки своих скудных денежных запасов. Соня стояла последней. Она послала большую часть своего заработка в деревню родителям и теперь не могла позволить себе подобную роскошь. Она рассчитывала затеряться в общем гуле и сделать вид, что стакан, так и не купленный, давно выпит. Бесшумными шагами она тихо отошла в сторону, стараясь не привлекать внимания увлеченных подруг. И вдруг пятно тени, в которой она стояла, словно раздробилось одной-единственной фразой:

– Девушка, позвольте мне угостить Вас лимонадом?

Ничего выдающегося не было в робкой попытке этого предложения. Но воздух вокруг вдруг стал звучать совершенно иначе. Он превратился в мягкое, легковесное облако. Облако, положившее начало их любви. С тех пор они не расставались. Пока Вторая мировая война не ворвалась в их общий воздух. Война была неизбежным преступлением против молодости, красоты и любви. Но она была неотвратима. Как приход зимы, как внезапная болезнь, как духовный суд.

Любовь бабушки и дедушки Лили к своей стране была умной и всепрощающей. Они видели изъяны ее облика и перекосы управления, ощутили все недостатки в полной мере ценой своей детства, гибели молодости и потери близких людей. Они не испытывали слепого восторга, но они прозрели в справедливой защите своего края. Люди осознавали важность борьбы с фашизмом, его опасность для всего мира и они отдали все свои силы, чтобы уничтожить ядовитое зерно. Никто не знал, что спустя время фашизм снова придет к ним на освобожденную землю в довольно цивилизованном облике. Но этот момент еще был очень далек, и люди отдавали свои жизни во имя высшей цели – патриотизма, который в наше время пытаются старательно смешать с понятием национализма. Смешать, чтобы запутать непосвященных и оскорбить великое прошлое. Запутать, чтобы дать забыть великий подвиг наших предков. Каждый третий белорус погиб в этой войне, защищая свое отечество. Земля пропиталась кровью и была скрыта под руинами уничтоженных городов. Транзитная территория, такая комфортная для жизни в мирное время, в военный час превратилась в сгусток обреченной безысходности.

Предки Лили старались не вспоминать то страшное время. Лагерь для военнопленных, где дед не умер на ледяном полу зимой только благодаря тому, что подвесил себя на ремнях, снятых с умерших людей рядом. Бесконечные операции раненых, которые довели бабушку до нервного, бесчувственного истощения. Времени для сна не существовало, люди могли умереть именно в тот час, когда заснул врач. Бабушка выжила только благодаря тому, что внезапно забылась в полуразрушенном доме крепким сном. Бомба попала не в это здание, а в военный госпиталь рядом. Рука судьбы привела ее в безопасное место, но уничтожила всех друзей.

Бабушка предпочитала рассказывать только о взятии Берлина и о том, как она впервые услышала об окончании войны. Эйфория, навсегда поселившаяся в юном сердце после этой новости, громкой радостью стучала в висках, превращала глаза в крылья, а сердце в благодарственный гимн. Она увидела ржавый, покосившийся велосипед, вскочила не него, и, не чувствуя под собой упругости старых педалей, воспарила в голубое небо над Берлином. Ликующий крик освобожденной птицы лился из ее груди, когда она несла людям весть об окончании их страданий и вновь обретенном смысле бытия. Победа не оправдывает войну и не искупает ее, но кто помнит об этом в момент заново обретенного счастья?

VII

Освобождение Лили из детского сада тоже пришло неожиданно. Восприятие детства превращает минуты в часы, а годы в тысячелетия. Время не имеет значения, когда человек влюблен или разочарован в серости дней, сменяющих друг друга с монотонным однообразием. Время Лили было заполнено насыщенным познаванием мира и откровениями новых впечатлений. Она страдала временем, отпущенным ей в детском саду. Но игры со сверстниками и основы кротости, закладываемые в детстве, помогли ей. На дне терпения осела выдержка. Выдержка породила выносливость. Терпение и время стали самой главной силой Лили. Силой ее духовного смирения.

Неуемная энергия детства обрела округлую форму спокойствия. Девочка стала более внимательной к событиям повседневной жизни, она увидела многие вещи в ином свете. Покой и сосредоточенность привели к воспитанию сострадания к ближнему. Личное пространство сопротивления сменилось новой энергией, тянущей ее в сторону от искушений. Покой мудрости, обретенный в ожидании, служил лучшим советником на жизненном пути. Лиля слышала дождь, а не страдала от промокшей одежды. Она ощущала тепло солнца, забывая про назойливость ветра. Звезды дробились в глубине ее мировоззрения и превращались в идеи, и девочка забывала о том, что их ослепительный блеск льется в ночное окно и мешает спать. Сопротивление исчезло, и внезапно открылась дорога, направляющая ее к живительному потоку мироздания.

Течение времени постепенно вынесло ее к первому школьному году. Лиля стояла в колючем шерстяном платье и белом переднике не по размеру, удрученно держа в руке поникшие астры, не пережившие долгую поездку с дачи. Унылое сентябрьское утро находилось в полном ладу с обреченностью букета. Огромный бант на голове съехал в сторону, нарушая гармонию приподнятого настроения ее матери. Та с раннего утра махнула рукой в ее сторону и сказала, что добиться элегантности от этой девочки в принципе невозможно, она рождена распустехой. Сама Евгения Александровна была в идеальном костюме из твида, без единой складки и вооружилась острыми каблучками, строго вонзавшимися в пыльную землю возле школы. Химическая завивка в стиле того времени победоносным шлемом окружала гордую голову. Женщина была подобна безупречному воину перед боем. Алексей Леонидович понуро плелся за непререкаемым авторитетом своей супруги. Ее черная уверенная тень разрезала асфальт, молнией взрывая выбоины тротуара. Смирнов тайно вздыхал, проклиная нарушенный привычный ритм выходного дня. Дети оглушали его своей стремительностью и суетой. Он проклинал все на свете, втайне рассчитывая на то, что линейка в первом классе будет недолгой, и он вскоре сможет опять вернуться в привычное мягкое кресло. Роль отца всегда напрягала его. Он злился на жену за то, что она заставила его заниматься такой неприятной родительской обязанностью. Но высказать свою скрытую ярость не смел и дробно семенил с фотоаппаратом, не забывая делать дежурные снимки своего чада.

Лиля не ждала чудес после событий детского сада. Где-то глубоко внутри пробивалась глухая досада на несправедливость ориентиров, предложенных взрослыми. Стеснение сжимало грудь, неясность будущего томила своим вынужденным ожиданием. Назвав Лилю невротиком, Евгения Александровна, вероятно, оказалась недалека от истины. Лиля была не способна выносить неопределенность. Это состояние душило и мучило ее, оно царапало неизвестностью, когтисто садня глубоко внутри. Лиля не знала, куда идет. Но она не испытывала иллюзий, так как опыт недоверия к учреждениям образования уже отравил прошлый отрезок ее жизни. Но неожиданно путь к неизвестной тюрьме привел к совсем противоположному результату. Наступала эпоха прозрений. Прозрений, рожденных знаниями.

После неудобства линейки, где дети путались в непривычной обстановке в тесноте тел, суетности движений и неуклюжих попытках соответствовать установленным правилам, помещение класса вселяло чувство уверенности и немного усыпляло отсутствием визуального шума. Сдержанность и аскетизм, присущий кабинету для обучения, призывали к собранности и усмиряли буйство эмоций, писков и вскриков. Гвалт перешел в шепот, заполнивший все вокруг. Дети нервно смелись, шикали друг на друга, вздрагивали в предчувствии неизвестности.

Вошла учительница, уже немолодая женщина средних лет. Дети пытливым взглядом вонзили в нее свое острое любопытство и, не найдя интереса в новом объекте, снова рассыпались в шорохах и усмешках.

Марья Ивановна никогда не вызывала интереса своей внешностью. Лицо ее было уставшим, оно немного осунулось и потускнело; глаза были безмятежными и полными тепла, они лучились соучастием, и это всегда придавало смелости даже самым робким ее ученикам. Трикотажная дешевая кофта обтягивала ее немного сутулые плечи, юбка выглядела мятой и грустной, волосы были собраны в нелепый хвост. Мать Лили презрительно скривилась при виде первого педагога своей дочери, но сама девочка не обратила ни малейшего внимания на недостатки внешности Марии Ивановны. Вовсе не это поразило ребенка. Первые слова учительницы вдруг открыли для нее новый смысл ее маленькой жизни, взорвали мозг озарением и обозначили четкую цель в будущем.

– Доброе утро, мои дорогие дети. Я надеюсь, что школа, куда вы сегодня пришли, станет вашим вторым домом. Домом, где вы приобретете самое бесценное в жизни – новые знания. Но всегда помните о том, что главные сокровища не могут быть легкодоступными. Вы должны усердно учиться, постоянно работать и размышлять. Учение – это свет. Не тот свет, который вы видите за окном этого кабинета. Это невидимое сияние внутри вас. Чем больше знаний вы приобретаете, тем ярче становится ваш внутренний мир. Ваша обязанность – постоянно питать свой скрытый источник и позже, когда вы вырастете и станете взрослыми, нести этот свет на пользу общества и согревать им людей рядом. С помощью вашего внутреннего огня вы можете полностью изменить нашу планету, излечить ее недостатки и изъяны, способствовать гуманности и просветлению всего человечества. Объединение людей через просвещение, а не личные корыстные мотивы – истинная задача знаний. Преобразовывайте, созидайте, облагораживайте нашу страну, а вместе с ней и весь мир. Ведь он уже прямо сейчас почти находится в ваших ладонях. Просто потянитесь к нему, приобретая знания, и измените, любя и сохраняя свои теплом. Постоянно ищите ответы на вопросы, удовлетворяйте любопытство, стремитесь к истине. Пусть дух ваш постоянно будет бодрым и внимательным, а глаза наполняются созерцанием, а не сонным равнодушием. Но знайте, что пределы знания безграничны, постоянно совершенствуйтесь и впитывайте новое. Никогда не застывайте в уверенности обретенных навыков. Сомнение и поиск – ваши верные поводыри. Не бойтесь трудных путей. Бездна поэзии согреет вас на дороге приобретенного света. Мир откроется и засияет. Где человек, застывший в развитии, будет скучать, вы никогда не сможете почувствовать пресную скорбь. Увлекаемые знанием, вы спасетесь и обретете внутреннее счастье. Человеку всегда дарована внутренняя свобода. И никто не вправе ее отобрать по причине мнимой идеологии, призванной уничтожить целые народы и государства. Свобода разума, свобода духа – это единственные помощники человека в борьбе за истинную правду и достоинство всего человеческого рода. В добрый путь, милые ученики. Я постараюсь помочь вам сделать первые шаги на этом свободном пути.

Лиля была оглушена. Смысл всего сказанного учительницей поразил ее и отозвался в невинном детском сердце безмолвным согласием. Она сама всегда мечтала об этом, просто еще не знала, как облечь свои мечты в мысли. Мария Ивановна сделала это за нее и приоткрыла дверь, откуда вырвались первые слова поэзии мудрости. Вначале действительно было слово.

VIII

Дни бежали звонко и радостно, наполненные трепетом новых открытий. Нет профессии важнее, чем первый школьный учитель. Нет никого, кто с ним может сравниться. Может быть только врач, который спасает людей. Первый же учитель их создает. Лиле очень повезло, что она столкнулась с яркой, замечательной и глубокой личностью. Это определило всю ее последующую жизнь.

Мария Ивановна не была человеком в обычном понимании. Она была вирусом, заразившим детей интересом, пытливостью ума и гуманизмом. Дети не шли в школу как на казнь. Они бежали туда с живым восторгом, радостно приветствуя каждый новый день. Творчество, полет фантазии и безусловная свобода царили в классе. Но это не нарушало дисциплину, а способствовало развитию личностей. Дети бродили по неведомым, волшебным дорогам. Они заходили в те места, в которые обычный человек не способен отыскать вход. Перед ними ставились вопросы, которые изначально не имели ответов. Они искали выход в неразрешимых лабиринтах. И они нашли его в началах философии и религии, поселившихся в их пытливых умах.

Мария Ивановна видела в каждом ребенке инопланетянина или будущую звезду. Она относилась с уважением к каждому нестандартному слову или непривычному жесту. Она наполняла сосуды восприятия чуткостью и любознательностью. Именно благодаря ей дети научились искренне любить своих родителей и уважать Родину. Уважать не как официальный призыв, героизм по команде или борьбу с инакомыслием. Они преисполнились настоящей любви к своей земле, и это чувство привело в действие основы чести и благородства в их маленьких сердцах.

Учительница учила их раскодировать тонкий смысл символов через чтение, пленительный мир звуков через музыку. Она обучала детей не только словам, но и мелодиям. Мария Ивановна понимала, что, когда ребенок внимательно слушает музыку, он привыкает обращать внимание на мелкие детали, отличать звуки и длительности между собой. И именно в это время формируется тонкая обработка его нейронной сети. Дети проходили ювелирную огранку в ее умелых руках, они превращались в драгоценные камни в их сияющей самобытности.

Лиля училась письму, приноравливаясь к мелким филигранным движениям ручки, лепила сложные скульптуры, вырезала ножницами ажурные детали, перебирала разноцветный бисер, рисовала, клеила и составляла огромные картины из мелких фрагментов, формируя мелкую моторику. Мария Ивановна прекрасно знала, что именно эти маленькие и незначительные действия влияют у маленьких детей на последующие речевые функции. Никто не сдерживал Лилю в творчестве. Чем больше разнился рисунок от первоначального образца, тем счастливее становилась учительница.

Система преподавания в корне отличалась от шаблонных пыток детского сада. И душа Лили расцвела. Мария Ивановна растворила застенчивость каждого малыша теплом своего уважения и объединила весь класс между собой, связав детей общими увлечениями, оригинальными мыслями и уважением к чужой индивидуальности. Дети учились не осуждать, а принимать непохожесть ближнего и черпать в этом вдохновение. И это сблизило их маленькие и доверчивые сердца. Они стали друзьями.

Год прошел незаметно и плодотворно. Приближалось время поздней весны. Трава была еще влажной и сочной, впитав в себя всю влагу земли, бродившей соками жизни. Сирень пела сладкую песню медового торжества, объединив солнце и радугу в своих тяжелых кистях. Черемуха душила своей тяжелой истомой. Мошки суетливо ткали песнь восторга и призыва к радости. Приближалось время летних каникул. И родители Лили решили отправить детей на этот раз не в деревню, а на дачу, которая находилась неподалеку от города. Там в летнее время на постоянной основе жили родители Алексея Леонидовича.

Место, где находилась дача, согревало и успокаивало. Было нечто буржуазное в кисее тенистого покоя, накинутой на двухэтажный деревянный дом. Словно советское время не коснулось певучего треска ступеней крыльца под ногами, сырости воздуха у подножия деревьев, забытой книги на скамье под вьющимся виноградом.

Березы шелестели строгим нравом своих глянцевых листьев, мягкий свет струился сквозь нежность разнотравья, и жужжание шмеля окружало каждый цветок сонной одурью пробуждающегося лета. Дни наливались, обретали силу, благоухали и утопали в роскоши свежих сил, нерастраченного пыла желаний.

Брат Лили научил ее кататься на велосипеде. По приезду на дачу она первым делом нашла в старом, покосившемся сарае свое средство внутренней свободы и, оседлав потрескавшееся седло, с ржавым скрипом скользнула в синеву сумерек. Шины с вкрадчивым шелестом ощущали все мягкие округлости земли, дробным хрустом катились по гравию; ржавая цепь вторила хору шепотов, периодически обрываясь от быстрого восторга движения.

Лиля задыхалась от счастья. Она не могла уснуть в свою первую ночь, ворочаясь в смятой постели под биение сердца и звон комариных безумств. Тихо выбравшись из кровати, ребенок широко распахнул раму окна, забрался ногами на подоконник, сохранивший тепло угасшего дня, и вдохнул в себя звездное небо, шероховатые стволы вишен, запах опьяненного ветра. И глядя на небо, вбирая в себя всю эту бескрайнюю совокупность непознанных смыслов, Лиля пыталась познать, что это значит и кто объединяет все это многообразие в такой торжествующий оркестр. Вспоминая слова деда, она почти приближалась к пониманию, достигала высот непознанного, но усталость и томление плавно закрывали ей глаза, голова мягко кружилась, сознание убаюкивалось, так и не достигнув просветления. Приближался рассвет…

Утро встретило ее прозаичностью советских будней. Дача вовсе не была местом лирических мечтаний, как грезилось в первый вечер. Рядом с домом находился непременный атрибут владения за городом – пять соток города. Функциональность в дачном поселке всегда была выше романтики. Грядки клубники стройными рядами выстроились на плацу. Помидорная ботва остро кусала ноздри своим энергичным задором при прикосновении рук. Стелющийся шершавый стебель огурцов вился по земле, любопытные усики топорщились в прохладе близкой земли, еще не успевшей прогреться. Летний ручной бак был наполнен свежестью воды, которая, оказавших в детских ладонях, зябко окатывала лица и стирала остатки сонной неги.

Дети не отставали от взрослых в сельскохозяйственных заботах. Они пропалывали сорняки долгими часами под жарким солнцем, и капли пота вороватой струйкой стекали в складках их одежды и по напряженной выпуклости лба. Тяжелые ручки леек оттягивали руки, вода расплескивалась на голые ступни и земля, почувствовавшая притяжение влаги, уверенно гнездилась между пальцев. Дети пытались обмануть более сложный ход работ и тайно включали ледяной шланг для полива растений, но это было категорически запрещено. Овощные культуры не любили зябкого прикосновения ледяной воды, они благосклонно принимали только воду, щедро впитавшую в себя тепло солнца в бочках. Дети смеялись, обливали друг друга из резиновой, дрожащей кишки, их загорелые тела шумными бросками заполняли собой дачный участок. Услышав детские проказы, бабушка Антонина Михайловна прибегала из кухни, где находилась почти постоянно у плиты, которая была ее алтарем и смыслом жизни, и кричала, размахивая полотенцем:

– Ах вы, паршивцы! Поймаю – надеру уши. Только попробуйте еще раз не послушаться – посажу в угол на гречку.

Ее сухая фигура, с гордой осанкой и перекошенным от ярости лицом, стремительно приближалась, хватала ближайшего из детей за край растянутой майки, выгоревшие вихры волос, грязные лодыжки и хлестала полотенцем по доступным местам. Дети скользили, увертывались, крутились в недостижимом круговороте тел. Пульсирующий, дрожащий страх внезапно сменялся взрывами смеха. Бешенство бабушки веселило их после ледяного душа, мятежной волной накрывая с головой. Летний воздух заполнялся визгом и переливался через край.

Бабушка редко улыбалась. В ее многодетной семье она всегда была старшей. После смерти отца, расстрелянного в годы войны, ее детство подошло к концу, так и не начавшись. Ей было четырнадцать лет. Мать сидела на лавке, раскачиваясь, воя раненым зверем и не реагируя на последующие события вокруг. Младшие братья и сестры плакали, не понимая, что происходит с человеком, на которого они всегда рассчитывали в равномерной уверенности каждого нового дня. Маленькая Тоня не проронила не слезинки, сердце ее застыло и оборвалось, взгляд стал пугающе уверенным.

Она знала, как поступить. Всегда планировала свою жизнь, не позволяя тревогам ослабить ее дух. Инстинкт самосохранения, такой цепкий и властный, разрушал моральные барьеры. Тоня прекрасно училась до начала войны. Она преуспевала в математике, удивляя учителей непогрешимой скоростью своих решений. Девочка великолепно показала себя в изучении иностранного языка. Он был немецким. Сжав волю в кулак и заглушив панический страх, девочка направилась к зданию клуба, где размещались немцы. Тоня знала, что врагу требуется бухгалтер, знающий русский и немецкий языки. Судьба ее была решена. Она выбрала жизнь, а не гибель во имя Родины. Жалела ли она об этом выборе в будущем? Никто не знал, потому что вся ее последующая жизнь была немногословной относительно прошлого. Бабушка жила настоящим. Так она спасла себя и свою семью.

Муж Антонины Михайловны тоже появился не по велению сердца, а по необходимости выживания. Дедушка Лили, Василий Викторович, родился в обычной русской семье. Все его детство прошло на земле. Почва кормила его, гнула бременем забот, воспитывала и пела колыбельную. Потом пришла война, бесконечные битвы за Кавказ, где солдаты гибли не только от пуль, но и умирали в ночных зимних окопах, окоченев в безмолвии. Вернувшись с войны еще более замкнутым и молчаливым, дедушка Лили всерьез задумался о продолжении военной службы. Он знал только труд на земле и военное дело, жизнь не предоставила ему богатства выбора. Василий Викторович Смирнов выбрал второе. Однажды его вызвали в штаб и поставили перед фактом, что, если он планирует и дальше делать карьеру, то ему следует обзавестись семьей. Приехав в ближайший городок, он осведомился у местных жителей о наличии хороших вариантов для брака. Он искал трудолюбивую, миловидную, скромную девушку. Василий сходил в местный клуб на танцы, долго сидел на скамье, сосредоточенно и серьезно высматривая будущую жену. Но все девицы показались ему легкомысленным и непригодными для брака, он их категорично забраковал. И тогда дед Лили решил проверить вариант, подсказанный ему людьми, которым он доверял, испросив совета по выбору невесты. Он спокойно зашел во двор, где жила Антонина Ивановна, на плечах которой находилась вся семья. Он знал ее прошлое, но также знал и бремя, которое пришлось вынести. Не осуждение вело Василия Викторовича, а твердая уверенность, что с такой девушкой быт всегда будет налажен. Его покорила тихая сила, спокойствие и серьезность будущей невесты при ближайшем рассмотрении. Парень долго смотрел на нее, а потом подошел и просто сказал:

– Я хочу создать семью. Ты мне приглянулась. Увы, я не умею говорить красивых слов. Не жди от меня цветов, свиданий, признаний в любви. Но я могу тебе дать спокойствие, уверенность и избавить от тяжелой работы. Я помогу тебе содержать оставленную семью. Утром вернусь за ответом. Пока подумай.

И он четким, уверенным шагом пошел в сторону дома, где был расквартирован. Антонина Ивановна сразу же согласилась. Тот же инстинкт самосохранения, закрепленный в годы войны, подсказал ей верное решение. Девушка отметала муки выбора, сомнения, капризы, сантименты. Время после войны не рассыпалось богатством ассортимента, оно ставило перед фактом. Бабушку не смутил сухой тон будущего супруга, да она и не искала романтики. Кто ищет флирта в эпоху отсутствия мужчин? Если возник удачный шанс, его следовало использовать. Особенно после двадцати лет. Брак с военным служил пропуском в высший эшелон привилегированных жен и освобождал от нужды, въевшейся во все поры души.

Молодые люди, не знакомые друг с другом, расписались, и вечером этого же дня поезд увез их в сторону Батуми. Шифоновое платье в мелкий цветочек кротким пастельным пятном висело в поезде, оно трепетало в ожидании неизвестности. Это был свадебный подарок мужа. Антонина Ивановна с грустью смотрела на него и вспоминала поле возле своего оставленного дома. Наутро выяснилось, что платье украли.

Они привыкли друг к другу, приспособились, притерлись. Семью объединял сухой быт и взаимное уважение. Жизнь была непростой, и это убавляло значимость отсутствия чувств. Дед Лили почти всегда был на работе, неизменно отдавая все деньги жене. Бабушка хлопотала по дому, большую часть времени проводила у плиты, и дома мужчину всегда ждала накрахмаленная скатерть, вкусная и разнообразная домашняя еда, аккуратная жена, покорная тишина. Ее муж даже не догадывался о том, где находятся столовые приборы. Проблема пребывания чувств молодой жены его тем более не интересовала.

Они редко разговаривали, еще реже произносили слова, присущие взаимному интересу. Даже постель не объединяла их, а служила источником мучительного стыда у бабушки. Она отворачивалась лицом к стене, а Василий Викторович старался быстро и методично выполнить свой супружеский долг, не слишком обременяя не в меру скромную молодую жену. В такой атмосфере появился на свет отец Лили. Родители всегда призывали сына к сдержанности и хладнокровию. И он с блеском преуспел на этом поприще безразличного отчаяния.

Лиля так и не смогла найти подход к сердцам уже пожилых людей, находясь на даче. Эмоциональная открытость и нерациональная поэзия, присущие ребенку, нарушали целостность их настоявшегося вина жизни. Вино стало бродить и волноваться, пузыри на поверхности раздражали и напоминали о чем-то далеко забытом и утерянном. Лиля была их лучшей версией. Версией, которой выпала свобода вместо боли, выбор взамен фатальности. Подспудная зависть, так и не осознанная, саднила и отторгала инакомыслие. Они просто терпели ребенка, отвлекая его работой, и избегали прямых контактов и ненужных расспросов в меру своих сил. Установленные правила и строгость режима стали нормой.

Дед приводил Лилю на луг возле реки, давал в руки маленькую лопатку и ведро и заставлял собирать свежий навоз, оставленный стадом коров, недавно избороздивших копытами прибрежную полосу. Вода в реке становилась мутной, гладкая целостность пляжа лежала в раскромсанной скорби. Лиля, кривясь от отвращения, старалась ловко подхватить лопаткой остатки коровьей жизнедеятельности, мечтая о времени, когда обязанности подойдут к концу, и она с братом отправится на рыбалку.

Вечер наступал и приносил с собой тугую целостность уды, леску, постоянно путавшуюся в ветвях деревьев на пути к реке, тихую улыбку вечерних облаков, плавно движущихся в лиловом небе с нежным румянцем. Брат Коля, предварительно накопав жирных червей под виноградом, помогал насаживать их на непокорный крючок. Сама же Лиля могла только сделать тесто, размочив батон в реке и слепив из него липкий комок, который стягивал ладошки своей шершавой сухостью. Черви пугали ее, извиваясь и обреченно подсыхая под ветром июня. Она кричала брату с просьбой о помощи, а тот сердито шикал на нее, выразительно округляя глаза, заставляя молчать и не распугивать рыбу. Постепенно игрушечное ведерко наполнялось мелкими рыбешками, сначала отчаянно бившимися в последних попытках выжить, а потом переворачивавшимися вверх брюшками, отдаваясь на волю судьбы. Колючие карасики, тупоголовые бычки, такие озорные узкие себельки, легонько покусывающие маленькие детские пяточки, и…о, счастье… полновесная тяжесть подлещика, случайным образом оказавшегося на мели по собственной доверчивой невнимательности. Леска натягивалась, наполняя душу блаженством и восторженным предвкушением, огромная рыба падала на берег, трепеща налитыми боками и сверкающей чешуей. Лиля хватала рыбу, жадно сжимала ее ладонями, усмиряла толчки и, прижимая к сердцу, со всей одури, захлебываясь в восторженной эйфории, бежала к брату, радостным кличем разрывая вечерний воздух. Тот хвалил ее с уверенностью профессионала и приказывал осторожно нести трофей в ведро. Лиля покорно слушала его, Коля служил непререкаемым авторитетом.

Случались дни перед грозой. Рыба теряла голову и с отчаянием мнимого спасения рвалась к крючку. Улов превращался в безумную роскошь пира природы, щедро делящегося с человечеством своими достижениями и плотью. Раздавался оглушительный раскат грома, сметающий следы цивилизации, и первобытный страх сковывал сердце, словно последующая молния была истинным гневом Бога. Дети, скользя и оступаясь на гладком склоне обрыва, быстро забирались вверх и бежали по разнотравью и дико пахнущим цветам, подстрекаемые ужасом открытого места.

Лиля познакомилась с соседскими малышами, и вместе они забирались на самые высокие заборы и деревья, похищали соседские яблоки и черешню, которые всегда казались вкуснее за пределами собственного сада. Бездомная кошка окотилась с поразительной плодовитостью, и каждый ребенок выбрал своего собственного котенка, наделяя его мнимыми свойствами и предсказывая ему будущее. Клубника оказывалась во рту прямо возле грядки, разливаясь ароматной сладостью и оставляя сахарные следы на подбородке, руках и груди. Песок скрипел на зубах, ладошки вытирались прямо об одежду, липкая прелесть первых ягод казалась важнее аккуратности и правил.

В выходные приезжали родители и в дни семейных торжеств привозили с собой маринованное мясо для шашлыка и торт. Они зажигали костер прямо на обрыве над пляжем, и его высокие искры победными бросками сжигали черный покой неба. Мрак создавал вокруг удобные стены, а пламя заполняло храм, охраняемый родительским теплом и искрящимся уютом. Время не ведало будущего, оно было бесконечным и полным надежд. Котелок с самой вкусной ухой из рыбы, пойманной рядом в реке; руки, выпачканные золой; обожженные пальцы с горячей картошкой, подбрасываемой в воздух; нежные прикосновения ночных мотыльков по лицу; волан для бадминтона, безжалостно сносимый прохладой ночного ветра; поиск в темноте сухих веток для поддержания костра, скорее не поиск, а отчаянное приключение в темноте, насыщенной шорохом незримого суетного царства насекомых, кваканьем лягушек, стоном ночных птиц. Эти вечера были тихим торжеством для всей семьи. Даже родители Лили растворялись в величии значимой простоты и превращались в почти идеальных людей, забывая притворяться и судить ближнего. Людей любящих, искренних, наполненных светом, которым они щедро делились с детьми. В такие моменты Лиля купалась в любви и через любовь постигала весь скрытый смысл вселенной.

IX

Еще одной частью жизни маленькой Лили, частью значительной и формирующей ее личность, был двор. Ватага детишек из разных квартир многоэтажного панельного дома пестрой гурьбой выкатывалась в свободу летнего вечера. Самый нетерпеливый ребенок хватал дома затертый мяч, немного растянутую резинку, скакалку или настоящее и столь редкое сокровище – велосипед и вприпрыжку бежал по квартирам, еле дотягиваясь до кнопки звонка, и в затхлой невесомости подъезда звучало звонкое крещендо: «А Маша выйдет гулять?». Машу сменяли Саша, Дима, Коля, Дима, Аня и бесконечное множество соучастников и заговорщиков волшебных событий, царивших во дворе в то время.

Толпа детей была разношерстной и яркой, как нити в персидском ковре. Ковер расстилался по лестнице, дробясь бесконечным множеством оттенков и характеров. Нити детей почетных профессоров смешивались с волокнами отпрысков рабочих, сын уборщицы хватал руку дочки директора, и они смеющимся водопадом выплескивались на улицу. Никто не знал социальных условностей и иерархий, все были связаны и очарованы друг другом в сплоченном единстве. Древняя пословица гласит, что именно равенство создает истинную дружбу и является основой любви. Так оно и было. В настоящее время равенство воспринимается как уничтожение индивидуальности, оно целенаправленно стало словом ругательным. Все разнит людей с рождения: бедность и богатство, здоровье и врожденный недуг, рождение, воспитание, внешность, образование, талант, темперамент и наклонности и еще великое множество тонких теней и подводных течений каждой неповторимой души. Но когда равенство является не лозунгом, а желанием сердца, врожденным убеждением, оно способствует человечности. Никто не кичится мнимыми или ощутимыми достоинствами, но всякий помнит, что, прежде всего, он человек, а не национальность или статус. Все мы равны перед глазами небес.

Дети еще не знали девизов своей страны, они имели только чистоту сердца, принимавшую различия и странности, не задавая вопросов и не отвергая.

Игры во дворе не требовали сложного инвентаря. Они больше основывались на фантазиях и экспромтах, но очаровывали своей незатейливой, ритмично повторяющейся силой. Что-то светлое и теплое было в этом лучезарном потоке, вливавшемся в духовный мир каждого малыша. Искра игр зажигала любопытство, способствовала развитию основы человеческой культуры.

Кто не помнит таинственную загадку стеклышка с сюрпризом сорванного цветка, зарытого неглубоко в земле; красящую шероховатость натертого на асфальте кирпича, служившего первой пудрой; потемневший отпечаток резинки на тонкой детской коже? Мяч подпрыгивал, небо оказывалось внизу, мир превращался в один сплошной калейдоскоп красок, событий и вдохновений.

Как сладко и радостно было затаиться в кустах жасмина, стараясь не реагировать на укусы налитых комаров, свирепо жалящих в дыхании темноты, крошащейся пятнами света. Как радостно было убегать во всю силу своего юного тела, захлебываясь от победного клича. Скакалка хлестала ветер по щекам с разнузданной силой, цепи теплых рук разрывались от усилия напряженной груди, поцелуи солнца покрывали тела ровным загаром, разбитые коленки царапали глаз жесткой коркой своих ссадин. Весь этой чистый разгул рвений и порывов длился до темноты и обрывался с криком матерей в окне, которые звали детей к ужину. Иногда ребенок сопротивлялся заведенному режиму, и зов повторялся, а потом и сама мать оказывалась на улице, густо чернея в освещенном проеме входной двери назойливым напоминанием о реальности.

Командный дух не вызывал раздражения. Он вдохновлял, защищал, способствовал основам гуманного соучастия. Безразличие не могло родиться в такой огромной, шумной, радостной семье. А дети действительно стали семьей. Сила одиночества плодотворна, но способствует ли она настоящему счастью? Уникальность не отрицалась, она приветствовалась и подхватывалась, трансформируясь и наполняясь подсказками со стороны. Многообразие идей пульсировало и переливалось. Это был поток чистого творчества. Не пересохшее русло для избранных, а полноводная река жизни, доступная всем.

Праздники проходили в этой же атмосфере тепла и единства, никто не оставался забытым. Дети еще не знали вымученного оптимизма взрослых, они с радостью принимали и масштабные парады, и новогодние семейные торжества. Мамы из подручных материалов мастерили маскарадные костюмы на Новый год и эта немного нелепая, несовершенная индивидуальность наряда смешила и грела одновременно. Мальчики-зайчики с обвисшими ушами и хвостами из помпонов, оторванных от шапок, выглядели заблудшими душами реальных зверей. Два мягких каркаса из ткани, набитой ватой, смешно топорщились над их коротко стрижеными затылками, а комбинезоны из белого ситца обвисали на неуверенных плечиках. Девочки в белых платьях, украшенных дождиком и мишурой, неуверенно семенили в предвкушении праздника и считали себя маленькими принцессами. Накрахмаленная марля шуршала мистическим шепотом, призывая всех осознать величие момента волшебства. Кто мечтал о золоте, когда сияла елка? Кто грезил величием, когда на голове была корона из картона и ваты? Внутреннее восприятие создавало сказки и легенды, внешние атрибуты служили лишь случайным подспорьем. Мир был глубоко внутри, а не за пределами глаз.

Ближе к вечеру отец вносил с собой запах хвои и связанное тело елки, припорошенное снегом. Острые льдинки таяли в тепле квартиры, и дерево смирно лежало на полу в предчувствии распушившегося величия. Евгения Александровна в атласном платье с широкими плечами, с бигуди на голове, обвязавшись броней фартука, лихорадочно строгала оливье и селедку под шубой. Эти непременные атрибуты новогоднего стола, так же, как и дефицитные деликатесы, запасенные накануне и добытые в бесконечных очередях, ближе к вечеру добивали остатки ее моральных сил и, упав на диван накануне застолья, она так и не могла забыться спасительным коротким сном, переживая за незаконченные блюда. Голова кружилась, ноги отекали и болели, спина ныла. Муж спокойно сидел в кресле и старательно переключал каналы, предвкушая обильный стол. Мысль о том, чтобы помочь жене, методично обслуживающей всю семью, не посещала его. Так было не принято. Когда Евгения Александровна выбивалась из сил, она пыталась воззвать к милосердию супруга громким, отчаянным криком, нарушавшим праздничное умиротворение. Тот лишь раздраженно отмахивался и, пропустив сквозь себя поток гнева, как песок пропускает капли дождя, с сухим безразличием снова погружался в телевизионный экран.

Праздник проходил в блеске, насыщении, стремительной извилистости серпантина, громком безумии хлопушек, осыпавших плечи, волосы и остатки последних мгновений старого года. Сбитый режим и бодрствование в ночи, вылазка по скрипящему снегу к городской елке, толпа радостных людей, обнявших воздух вокруг сияющим теплом – все это давало надежду на что-то прекрасное и вдохновляющее. Жизнь садилась на санки, и головокружительный восторг нес детей по склону, гладкими полозьями прочерчивая доверчивый путь.

А сколько удовольствия было в липком, податливом снеге, когда температура немного повышалась! Детвора выскакивала на улицу и с серьезным усердием катила огромные шары, порой выше своего роста. Сугробы были еще не устоявшиеся, земля прилипала к краю, обрекая непорочность снега на черномазую небрежность. Дети быстро выкатывали шары на центр проезда во дворе, формируя крепостной вал, через который не могла проехать ни одна машина. Они стремительной гурьбой катились, подобно своим снежным шарам, на темный пролет лестницы в подъезде, тесно облепляли окошко в лестничной клетке и ждали первую жертву в сбивчивом сплетении тел и вздохов. Жертва с фарами, разрезавшими двор, вскоре появлялась. Потом выскакивал разъяренный водитель, слышалась отборная брань, после чего дети просто валялись на ступенях, оглушая недовольных жильцов раскатами смеха. Кто-то приносил лоток яиц, фрамуга с трудом распахивалась, обнажая снежную брань вечера, и яйца летели в сквернослова с меткостью и проворством. Позже стояла задача убежать на крышу, плотно закрыв за собой неподатливый люк и, распахнув руки и высунув язык, жадно ловить ртом обжигающие снежинки. Снег окружал их кольцом остывшей нежности дня. Спустя время, когда жертва их баловства все-таки протаранивала снежную стену и освобождала тебе путь, исчезая за пеленой стихии, дети высыпали во двор, сгребали остатки немного озябшего снега и, кидали снежки друг друга, стремясь попасть в открытые участки тела. Высший пилотаж заключался в умении насыпать снега за ворот противнику.

Ближе к середине января приходила новая радость. Приближалось время колядок. Обрядовые песни славян, выросшие из первобытной аграрной магии, вовсе не смущали людей в советское время. Традиции переплетались, формируя хаос убеждений и образов. Дети надевали маски, становились тотемными животными и птицами, несли в маленьких руках обязательный атрибут праздника – Вифлеемскую звезду. Вероятно, когда Лиля была маленькой, она не отличала ее от советской звезды, гордо венчающей верхушку елки дома. Символы переплетались и не имели определенного значения. А взрослые замыкались в собственном мире домашних проблем, не отвлекаясь на подробные объяснения. Время сочельника перед Рождеством совершенно непостижимым образом переместилось на середину месяца, так же, как день зимнего солнцестояния сменился сочельником в свое время. Связь звезд с их влиянием на все сущее была безвозвратно утеряна. Но значение вечера осталось неизменным. Люди верили, что в эту ночь открываются небеса и исполняют любое желание. Бродившая сумятица смыслов и перевернутых идей все же рождала мерцающую магию. Песня набирала силу, ширилась, обливала звонкими, неокрепшими голосами хозяев, открывших дверь:

– Ай, ду-ду, ду-ду,

А я в хату иду.

Печка топится,

Блинов хочется.

Открывайте сундучки,

Доставайте пятачки.

Пятачков нету —

Давайте конфету.

А конфету не дадите-

В гости к нам не приходите.

Колядование было связано с подношением даров поющим. Считалось, что чем щедрее ты одаришь гостей, тем благосклоннее к тебе лично будет весь последующий год. Конфеты и звонкие медяки щедро рассыпались в сумки и пакеты счастливых детей. Дефицит сладостей забывался и расточительным дождем проливался в детские руки. Малыши выбегали на улицу и делились с встречными стайками сверстников местами, где находились самые вкусные конфеты. Одна квартира привлекала не богатством подношений, а нетипичным звонком входной двери, внезапно исполнявшим «К Элизе» Бетховена вместо привычного отрывистого звука. Затем дверь приоткрывалась под мелодичные чары минора, и из узкой щели выезжал смачный кукиш жильца. Этот внезапный спектакль доставлял детям несказанное удовольствие, они неоднократно вызывали его, забыв про конфеты, и хохот разносился навстречу издевке. Ближе к вечеру улицы и подъезды заполняли пьяные взрослые, трезвонящие в первые встречные квартиры в поисках стопки спиртного. Некоторые жильцы благодушно наливали алкоголь, лучась теплом праздничного волшебства, другие гнали их взашей, называя антисоветскими дармоедами. Тазы со сладким уловом истреблялись еще долгие месяцы, вплоть до яркого прихода Масленицы, которая венчала собой окончание зимы. Земледельческий обряд, питающий плодовитость земли в древние времена, приобрел новое значение: вдоволь повеселиться и наесться, разогнав своим неуемным весельем последние усилия холодных дней. Кулачные бои питали силой урожай будущей пшеницы. Чучело, символизирующее зиму, сжигалось, унося вместе с искрами напасти и невзгоды. Мир языческих откровений, соприкасаясь с советской идеологией, не противоречил настоящему, а служил попыткой реставрации первобытной веры в искаженном контексте. Этот сумбур окружал Лилю с рождения, а, как известно, противоречие реальности всегда осложняет поиск истины.

X

Ложь соткана из противоречий. Это глубокий водоем, полный лукавого творчества, в котором легко утонуть, так и не увидев, что находится на самом дне. Тот, кто не сомневается, тот, кто предан, обречен на уязвимость. Созидающий ложь предает его и уничтожает первым. Лиля лишь в общих чертах помнила этот год, полный притворства и замалчивания. Ей было всего четыре года. Весь груз непоправимой неизвестности достался ее родителям.

Весна 1986 года не лгала. Она пришла в положенное время и в полном расцвете своих пленительных сил, неуловимых, живительных. Люди жмурились и улыбались, наслаждаясь долгожданной свободой субботы. Было 26 апреля. Дети играли на улице, почти не замечая теплую мощь ливня, внезапно обрушившегося на них сверху, оставляющего желтый налет на лужах. Цветущие сосны щедро делились своей яркой пыльцой с благоухающей влажной землей.

Маленькие сандалики шлепали по лужам, взбивая прохладное стекло воды. Короткие майки насквозь промокли, волосы топорщились, глаза сияли. День был полон ветра, дующего с запада, но солнце уже пригревало по-летнему, и небо было безоблачным и правдивым.

Так прошли выходные, и постепенно приблизился май. Люди вышли на обязательную первомайскую демонстрацию, бабушки в деревнях угощали детей молоком, крестьяне начинали посевную в привычном режиме. И только цветы в палисадниках, и листья на деревнях как-то странно помертвели, не дожидаясь прихода августа.

Евгения Александровна сидела в классе и, напряженно нахмурив лоб, проверяла детские тетради. Окно было приоткрыто, и ветер заигрывал с прозрачным тюлем, вдувая его невесомость и нежность. Чуть скрипя, приоткрылась дверь, настолько тихо, что мать Лили даже не обратила на нее внимания.

– Позвольте войти? Я не помешаю?

Евгения Александровна вздрогнула. Голос внутри словно заранее подсказал ей, что случилось что-то необычное. Она растерянно посмотрела в сторону посетителя и увидела бледное лицо директора. Взгляд мужчины был непривычно взволнованный, руки тряслись, и дверь немного ходила между его пальцами, преломляя свет из коридора.

– Евгения Александровна, закройте, пожалуйста, все форточки и сразу же приходите на срочное собрание в учительскую. Мы вас ждем.

Методично и ловко женщина захлопнула окна и тут же вышла из класса, забыв запереть дверь. Тревожный гул встретил ее рядом с учительской. Она зашла, села на ближайший стул и, немногословная, немного раздраженная внезапной помехой ее привычного распорядка дня, вперила взгляд в директора.

– Коллеги, я вызвал вас неожиданно, чтобы сообщить очень плохую новость. Мне сложно это говорить, – голос не повиновался, и мужчина сглотнул, суетливо закашлялся, – сохраняйте, пожалуйста, спокойствие. Произошла страшная авария на Чернобыльской атомной электростанции. Разрушение реактора носило взрывной характер, в окружающую среду было выброшено огромное количество радиоактивных веществ. Несчастье произошло всего в 130 км от нашего города и, по стечению обстоятельств, к сожалению, в этот день ветер дул именно в нашу сторону. Я вас всех отпускаю домой и предоставляю отпуск заранее. Быстро идите в детские сады и школы – забирайте детей. Закрывайте все форточки, сжигайте одежду, которая находилась на улице. Окна обязательно закройте мокрой марлей. Постарайтесь дома принять ванну с мылом, волосы остригите, а еще лучше – побрейте налысо. Выходя на улицу, носите головные уборы. Да и в целом, старайтесь находиться там пореже. Попытайтесь найти место в чистой зоне, куда можно вывезти детей. Торопитесь, родные мои, и старайтесь не падать духом. Спасайте себя и свои семьи. Да хранит нас всех Бог.

Тишина словно навечно застыла в кабинете. Тишина нестерпимая, оглушавшая больше раскатов грома или воя сирен. Безмолвие сменила паника. Люди бежали по лестницам, сердца словно переместились в виски и звучали там набатом обреченности. Бам, и Евгения Александровна споткнулась о бордюр и рассекла колено. Бам, и стрелка на колготках поехала куда-то на пыльную землю вниз вместе со струйкой крови. Бам, каблук подворачивался, и песок раздражал своей саднящей тревогой, набиваясь в туфли. Грохот колоколов сердца смешивался со слезами. Ноги не слушались и подворачивались, но продолжали бежать. Бежать из последних сил. Бежать к детям и мужу.

– Боже, о, Господи. Почему это произошло? Как случилось? Кто виноват? – неожиданно дважды за день нарушенный советский атеизм сменился жалобным всхлипом, заполнившим грудь Евгении Александровны, совсем как в далеком детстве, – что с нами будет? Быстро что-то придумать. Надо взять себя в руки. Как все это мерзко, противно, я – просто раскисшая неудачница. Как же не терплю этих слабостей и капризов. Просто дура. Так, не надо реветь, я приказываю тебе не реветь. Слезами горю не поможешь – это всегда надо помнить, не забывать, – женщина пыльным кулаком яростно вытерла глаза и вздернула гордую голову.– Так, сначала в сад, потом позвонить Леше. Затем бежать на вокзал, схватить билеты на поезд, если еще будут, и к тете. Да, я поеду с детьми к тете. Она всегда меня ждет, точно поймет и приютит. Вещи, брать ли вещи? Они ведь заражены… Куплю в Украине, на месте. Что он еще говорил? Ах, да, волосы. Нет, я лучше умру, но волосы оставлю при себе. Что скажет Леша? Лысое чудовище с опухшими глазами. Та еще красота! Но детей остричь обязательно, потом разберусь по приезду. Что с нами будет? Мы все умрем? Сколько осталось? Кто нам поможет?

Бег ускорялся, вихрился, сворачивался в скорые приготовления к отъезду. Хлопоты рвали воздух квартиры всплеском отчаяния. Закрытые окна породили духоту, свежее дыхание весны оказалось запретным и губительным. Кто знал, какой вздох станет последним? Ветер превратился в яд, дождь – в пламя. Все смешалось в вихре безысходности. Тревога стала биением сердца.

Они уехали ночью, по счастливой случайности схватив последние билеты в плацкартном вагоне возле туалета. Без чемоданов, подарков родне, надежд. Алексей Леонидович сутулым манекеном возвышался над толпой на перроне, одинокий, со страхом в глазах. Руки его вяло обвисли вдоль тела, растеряв всю возможную энергию для прощального жеста. Он прощался взглядом под зарослями ресниц. И в зарослях с тех пор навсегда поселилась тревога. Возможно, именно поэтому Лиля запомнила отца именно таким: с этими постоянно напряженными глазами. Глазами, провожающими поезд в бесконечную ночь.

Советское правительство объявило о катастрофе 28 апреля. Это была миниатюрная, невзрачная заметка в углу газетного листа. Она не привлекала внимания. Позже, когда новость разлетелась, проводились масштабные расследования, искали виновных. Выясняя, чем являлась авария: трагической ошибкой или спланированным терактом; была объявлена первая официальная причина происшествия. Но клубок фатального пренебрежения к собственному народу уплотнялся, ширился, полнился слухами. Люди говорили, что правительство все знало, но не отменило первомайскую демонстрацию. Городские автобусы были направлены на место катастрофы для эвакуации людей, а потом, как ни в чем не бывало, вновь возвращались на свои привычные маршруты. Начали выпадать волосы, оставляя в ваннах свои пугающие следы. Немедленно была привезена огромная партия югославского шампуня, и было объявлено, что это просто вина местных моющих средств, не соответствующих стандартам качества. Испуганные люди во многих местах, куда они переехали, превращались в жертв бойкота. Они были изгоями, «чумными». Были случаи, когда их дома поджигались. На работу брали в редких случаях, дети в школы не допускались. Все боялись радиоактивного фона, избегая пострадавших. Начало расти кладбище, врачам под страхом смерти запрещали сообщать о раке, смертях при родах, уродствах и иных последствиях. Приехавшие японцы выполнили диагностику пострадавшей территории и в ужасе умчались, отказавшись находиться в проклятом месте. Запрещали употреблять продукты, пользоваться дарами природы. Пошли слухи, что в день трагедии из пушек разгоняли радиационные облака, меняя их курс, не позволяя двигаться на Москву. Территория Белоруссии была принесена в жертву.

Человеческое жертвоприношение всегда играло огромную роль в истории человечества. Явное физическое насилие в культуре развитых современных стран все больше табуируется, а гипотезы, предполагающие неизбежность человеческого заклания, вытесняются на периферию научного мышления и изучения.

Тем не менее, 26 апреля – это был не просто обычный день. Стояла Лазарева суббота, светлый день накануне Вербного воскресенья. Воскрешение Лазаря – это последнее чудо Христа, одно из самых волшебных и знаковых чудес в христианстве, символ истинного величия веры перед ночью страстей. Это одно из самых важных деяний Иисуса за все время его земного пути. Это символ того, что Бог обладает властью над жизнью и смертью каждого человека. Образ того, что всех, почитающих законы Божьи, ждет исцеление и воскрешение. Чудо Лазаря – это значимое свидетельство того, что Бог любит каждого из нас. Вера в чудо превращается в веру в Господа. Но, только отключив разум и думая сердцем, можно познать чудо. Вера – универсальное орудие спасения человечества. Недаром в трагическую минуту все люди вдруг неожиданно вспомнили молитвы. Но у веры не должно быть строгих правил и догматов. Идти по часовой или против часовой стрелки вокруг храма – бессмысленная игра. Имеет значение только искренность и чистота веры. Именно они рождают истинное волшебство.

Уничтожить субботний символ веры в чудо было очень приятно противоположной силе в оккультном аспекте. Дестабилизация отношений между государствами внутри Советского Союза тоже была также очень выгодна внешней стороне. Став взрослой, Лиля постоянно искала истинную причину Чернобыльской аварии, ее критическое мышление не позволяло так просто принять официальную версию. Времена менялись и обнажали изъяны продавшихся остатков советской власти, их постепенное очарование материей, а не идеей. Детство всегда обрывается в том момент, когда ты осознаешь близкую возможность смерти. Но жизнь после смерти продолжалась.

XI

Что-то нежное, едва уловимое робкими касаниями щекотало лицо. Лиля открыла глаза. Белый снег плавно кружился в воздухе. Солнце щедро окружало водоворот лепестков. Девочка не сразу осознала спросонья, что снег – это танец цветущих садов. Они приехали в Украину. Мать несла ее на руках, отяжелевшую после поезда, и уже в тот миг, почти еще в бессознательном забытьи сна, Лиля полюбила этот край. Мамина любовь позже всегда приходила в мысли ребенка как образ цветущего сада, согретого солнцем. Чувством этим была сама весна.

Тетя Евгении Александровны с размаху открыла калитку в покосившемся заборе, раздался короткий жалобный скрип, тут же заглушенный плачем и громкими вскриками неизвестной родственницы. Она выхватила полными, горячими руками тело ребенка и, заплакав навзрыд, запричитала:

– Ой, моя ты зирочка ридненька, чаривня рыбка. Яке страшне горе. Будь вони прокляти, мерзотники.

Слезы душили пожилую женщину, они обливали лицо Лили жаркой влагой. Вздохи, всхлипывания, колебания сменили уютное спокойствие тела матери. Лиля окончательно проснулась, она ощутила новый, совершенно непривычный мир. Так она впервые узнала Украину. Эта страна всегда была похожа на бурлящий хаос, морской шторм, непокорную стихию.

Место, где родилась Лиля, было совсем иным. Люди были сотканы из покорности, раздумий, выдержки и компромиссов. Они редко торопились, еще реже действовали. Тишина бродила в воздухе. Выжидание было уделом многих, стремительная активность – только случайных безумцев. В то время, когда весь мир пытались научить науке толерантности и объявляли ее основой современного общества, белорусы представляли собой это науку как исконный образец, без примесей и червоточин. Многолетнее рабство, уничтожение и притеснение сыграло свою роль – люди научились принятию без возражений. Боль превратила их в солдат духа, как трудное детство зачастую формирует философов. «Не оцени», «не сравни», «не осуди» – звучали рефреном на протяжении жизни. А еще не критикуй, не возмущайся, не высовывайся, не формируй своего мнения. Когда человек вынужден есть несъедобное блюдо, организм всегда подает ему сигналы, что есть все подряд смертельно опасно, а рвотный рефлекс – это вынужденная мера, естественный инстинкт и защитная функция организма. Белорусы на протяжении долгих веков ели все. Они забыли о том, что приносит удовольствие. Смена удовольствия на полное согласие в конечном итоге притупила чувствительность и сформировала обреченную покорность. Никто не помнил о том, что теневая часть природы человека, вмещающая в себя отвращение, несогласие, критическое возражение, высокомерие, брезгливость формирует важные сигналы. Сигналы, с помощью которых человек узнает, что происходит что-то важное. Люди в Беларуси узнавали конфликт глубоко внутри себя при соприкосновении с реальностью, но постепенно соглашались с ним и принимали, не пытаясь бороться. Затем эта покорность переходила на новый уровень. Уровень экзистенциального смирения, фатальной неизбежности. Это не была ленивая, рабская покорность. Скорее это была попытка усмирить собственную гордыню, наступить на горло внутренней песне, пожертвовать своим собственным благополучием ради ближнего. Притеснение и страх трансформировались в полное уничтожение эго. Это была своеобразная духовная эволюция. Дух соперничества отмирал и постепенно, шаг за шагом, вырастал в цветок любви и милосердия. Ведь смирение стало поистине религиозным.

Украина была иной. Каждый украинец гордился своей особенной ролью вольного индивидуалиста, выставляя напоказ таланты, размахивая обостренным достоинством. Люди в этой стране редко обращали внимание на повседневные мелкие нужды. Тени и полутона – это удел слабаков и трусов. Только великое, только лучшее, только значимое. Эта порывистая и немного болезненная острота нравов всегда колола нарочитым надрывом. Словно зерно сразу перемололось в сталь вместо муки и этим произвело войну и голод вместо мирного спокойствия.

Что такое украинский характер? Ранящая пуля, колючий снег, крапива, обжигающая руку. Комфорт существовал только как накопление скарба по сундукам, он был временным и бездумным, он не писал планов. Отдаться на власть выгоды, объять красоту момента, безоговорочно поверить дающему, а потом погибнуть в горниле собственного сжигающего нетерпения. Украинец был рожден насладиться вспышкой мига, блистательного и истребляющего все на своем пути. Остальная сторона жизни была слишком скучна для врожденного огня. Мудрая черепаха может прожить сто лет, но разве это жизнь?

Природа Украины имела тот же исключительный национальный колорит. Создавалось впечатление, что сама почва производила людей, рождала их в тучном бархате чернозема, маслясь сытым величием. Мать Лили, чтобы вырастить помидоры в Беларуси, пестовала саженцы как маленьких детей. Она тряслась над ними, укрывала, пасынковала, подвязывала к палкам, опрыскивала от фитофторы и производила еще неисчислимое множество различных операций, чтобы получить приемлемый урожай. Томаты в Украине стелились прямо на земле щедрым изобилием, валяясь среди сорняков с ленивой небрежностью. Брошенное семя не требовало дополнительных усилий. Оно сразу замахивалось на самое великое и непременно получало то, что хотело. Чернозем не нуждался в удобрениях. Он сам по себе был подобен сытной колыбельной, родящей переизбыток без усилий и пота. Уверенность матери-земли дала своему народу эту же непоколебимый вызов. Они требовали, а не создавали в муках и трудах.

Труд был вторичен. Строгая и рациональная аккуратность белорусов здесь высмеивалась. Это выглядело бесталанным занудством. Тишина тоже обрекалась на изгнание. Вечер всегда был наполнен мелодией песен, головокружительными танцами, любительскими представлениями. Не проходило ни дня, чтобы совсем еще маленькую Лилю не привлекали к концертам самодеятельности. Она играла роль мухомора в лесу, красной шапочки, бочки с вареньем. Люди ставили в рассеянной тени лип ряды стульев и создавали повседневные чудеса, наполненные хохотом, музыкой и театральными сценками. Праздник был нормой жизни, повседневной молитвой, языческим ритуалом.

Сегодня праздники старательно продумывают маркетологи, чтобы заставить людей неуклонно следовать заведенным ритмам распродаж и поздравительных режимов. Все остальные, выпадая на обочину воинского призыва, вынуждены чувствовать себя одиноко. Иным было счастье праздника в советской Украине. Воздух искрился талантом и многозвучием, никто не был забыт, и время бежало кувырком, не различая сезонов и правил в небрежности экспромта. Елка наряжалась среди лета, дождик тянулся простоволосым блеском к весеннему ветру, стеклянные шары бойко подмигивали среди крупных соцветий каштанов, светящихся румяным озорством.

Потом все бежали под прикрытием ночного неба на берег озера. Звезды срывались с прозрачной высоты и превращались в песок под ногами, забыв о миллионах прошедших лет. Песчинки укладывались спать на влажных ступнях после купания, и каждые ноги уносили с собой песню времени, нарушая целостность окружающего мира. Дух трепетал над водой звонкой песней. Дух мятежный, неугомонный, доверчивый.

Позже все возвращались домой, и Лиля еще долго лежала прямо на полу в общей комнате, не замечая твердости пола, храпа соседей рядом, внезапно нахлынувшей темноты, полной скрытых вымыслов. Чудовища бродили вокруг и приподнимали край одеяла, топорщились рогами вешалки на стене, накидывали саван простыни, висящей на открытой двери в углу комнаты. Девочка всегда призывала утро, придающее вещам привычное звучание. И жизнь неизменно приносила рассвет нового дня после темной ночи.

XII

Кино – это лист акварельной бумаги, на котором остались лишь пятна краски. Вся долгая и кропотливая работа карандаша, затертые неудавшиеся штрихи, напряженный поток творчества, поиска и запретов остались в прошлом – искусство кино дышит в сияющем, словно небрежном вдохновении.

Помня фразу Ленина «Из всех искусств для нас важнейшим является кино», советские идеологи яростно творили шедевры пропаганды, выкристаллизовывая идеальное общество. Режиссеры обязаны были быть безупречными коммунистами и настоящими бойцами идеологического толка. Пока набирающий обороты кинематограф Голливуда развлекал в сиянии бурлеска и создавал удобное общество потребления, советские авторы уничтожали дореволюционную несправедливость, прославляли идеи социалистического общества, сгорали в призыве к светлому будущему.

Перекосы в форме и содержании кинематографа, запреты на и инакомыслие постепенно напрочь убивали критическое мышление в массах. Человеческий разум редко сопротивлялся, ведь до этого он находился в сонном состоянии невежества. Люди пришли в раннюю советскую реальность с сердцами детей; детей необразованных, диких, требующих справедливой отдачи за все обиды прошлого. Они обрели свободу и верили лидерам безоговорочно. Дети всегда требовательны, но их требовательность непременно обречена на доверчивость.

Советский кинематограф служил мягкой силой, бытовым оружием, формирующим мировоззрение каждого отдельного человека. Своей восторженностью и надрывом он воспитал поколение, способное перейти все мосты, сжечь за собой все сомнения, отдаться во имя Родины всем сердцем. Он служил победоносным факелом, формирующим человечность и верность без сомнений. Колебания невозможны, когда весь мир снаружи катится в ад. Отчий дом нуждался в спасении.

Послевоенное время еще долгие годы хранило эту восторженность и однозначность. Но нарастающая сила образования, первые восторги непривычного мирного неба способствовали зарождению новой линии в искусстве – линии мерцающего размышления. Ужасы войны сформировали непривычную до сих пор философию. Кино стало более тонким и осмысленным. Люди перестали нервно пульсировать и ходить по грани обреченного отречения. Они наконец-то обрели спокойствие и уверенность. Время для обучения, созерцания, постижения. Так возник первый критический взгляд на мир. И он не мог не отразиться в искусстве. Покой преобразил ярость зимы в нежную весну. И первые невинные цветы распустились. Цветы над могилами людей, отдавших свою жизнь во имя Родины.

Детство Лили прошло именно по такому июньскому полю послевоенного кинематографа. Она познала этот пленительный мир, вдыхая его лучшие ароматы, касаясь доверчивыми пальцами стеблей и соцветий самых высоких трав. Эти фильмы словно излучали серебристое, тихое сияние мудрости. Художники образа прорвались, успокоились и раскрылись всем своим просветленным сердцем. Искусство кино превратилось в медитацию: бесшумную и тонкую. Наивность стала почти религиозной, доброта была возведена в культ. Никто не знал, что существует цинизм, осмеяние, пошлость. Серьезность и нравственность, возможно, дошли даже до пределов отрицания смеха. Ведь Христос никогда не смеялся. Возможно, он обладал тонкой иронией и позволял себе сарказм, но шумное веселье было ему не присуще. Смех оскорблял события недавнего прошлого, он разрушал хрупкость заново построенного мира. Люди новой реальности уже не обладали зубоскальной мощью, они хранили свежую рану в душе. Ведь хохот оскверняет жертвенность.

Таинственное свечение фильмов формировало Лилю. Не меньше она была очарована разноцветными корешками книг, стоящими в недрах грузной немецкой стенки, уродливой как доисторическое чудовище. Добыта мебель была ценой невероятных усилий и слез. Первая попытка приобретения элемента интерьера закончилась крахом.

Евгения Александровна, вынашивая Лилю, получила бесплатную квартиру от государства и переехала от родителей мужа в свое собственное жилье. Подобная практика существовала как обыденная норма жизни, никого не удивляла такая щедрость, как не удивляло бесплатное качественное образование, медицина, льготный отдых на берегу моря. Люди становились в очередь и, по прошествии определенного времени, въезжали семьями в новостройки. Да, это не были роскошные условия проживания, но они давали возможность недавно созданным ячейкам общества обретать свой маленький, комфортный быт, не глядя в будущее со страхом. В наше время многие журналисты пытаются очернить гуманные достижения социализма, но они реально существовали. И не только для номенклатурной верхушки. Евгения Александровна с ее ключами от новостройки служила наглядным подтверждением этого общего правила.

Достать мебель для обустройства квартиры в эпоху тотального дефицита было практически невозможно. Если государство вполне обеспечивало население местом для жизни и заботилось о здоровье и уровне духовного воспитания, то избыточные надстройки быта оставались недостижимыми. Мещанство порицалось, но именно недоступность запретных плодов создавала жадное стремление к ним.

Однажды, когда мать Лили была на работе, ее срочно позвали к телефону. Трубка дымилась рвением свекрови, сбивчивым пылом ее нетерпения:

– Женя, срочно бросай все и беги к мебельной фабрике в Западном. Я все устроила, там тебя будет ждать высокий мужчина. Возьми восемьсот рублей, я договорилась, он вынесет тебе немецкую стенку.

Евгения Александровна быстро вскочила, забыв про тяжесть живота на поздних сроках и легкое головокружение. Она тут же отпросилась, побежала домой и, отсчитав многомесячные накопления, устремилась к забору фабрики, которая, к счастью, находилась неподалеку от ее дома. Ликование наполняло душу, женщина уже представляла, как размещает свой нехитрый скарб в монолитное величие мебели. Снаружи предприятия ждал высокий парень, затертая одежда которого втиралась в доверие доступностью образа. Честные глаза выискали силуэт беременной женщины, и первые же слова покорили запыхавшуюся Евгению Александровну уверенностью пролетарского напора:

– Быстро-быстро, дамочка. Не теряем времени даром – стенок в обрез. А стенка-то первый сорт, поди. Блестит как сопля под носом! Высший класс! – И мужчина цепко подмигнул своим лукавым глазом, распространяя дух победоносного авторитета. – Пошли в цех – покажу модель. Только давай в обход через лаз в заборе, а то зажопят, и останемся с носом. Не зевай.

И они стремительно вонзились в пыльный сумрак случайного здания, находящегося на территории фабрики. Со стучащим сердцем Евгения Александровна вспоминала, как крошащаяся неровность бетона и торчащая арматура царапали ей ноги, как дрожащие руки потом судорожно сбивали пыль с плиссированной юбки, как выбоины в асфальте намекали на преступное вторжение, норовя подвернуть лодыжку.

В подозрительном производственном храме она почти на ощупь различила помпезную глянцевитость новой мебели. Гротескность декора, апломб переусложненных вензелей и молдингов немного устрашали. Но времени для раздумий не было. Следовало хватать случайно подвернувшийся шанс. Вернувшись за территорию фабрики таким же осторожным, вороватым способом, женщина отвернула ворот промокшей от авантюры блузки, вытащила из теплого чрева бюстгальтера пачку банкнот и доверчиво протянула ее случайному добытчику. Тепло на рублях растаяло за считанные минуты. Так же быстро испарился след незнакомого авантюриста. Прошел час, второй. Лиля испуганно билась в животе матери, не понимая, почему такая уютная колыбель вдруг затряслась от рыданий. Трепет перешел в разочарование. Пролетариат вновь поборол интеллигенцию своим беспринципным задором. Ничего принципиально нового не было в такой устоявшейся схеме сосуществования.

Свекровь Евгении Александровны, помня свою ошибку, лично выделила средства для покупки новой мебели, достав ее через неисчислимое множество связей в военном ведомстве. Стенка была бежевая, современная, поражающая неизвестным способом проведения иностранного досуга. Она включала в себя не только закрытые шкафчики и полки для книг, но и обладала центральным сердцем своей новомодной значимости – баром с подсветкой. Когда гости приходили к родителям Лили, они первым делом устремлялись к этому достижению цивилизации и неустанно принимали тусклое свечение за свет в конце тоннеля, забрезживший рассвет в мистическом раю запада.

Милиция нашла обманщика спустя пару лет. Евгению Александровну вызвали в суд, зал был заполнен огромным количеством доверчивых любителей обновления интерьера. Каждое показание разнилось. Мошенник менял облики, локации преступления, времена года. Одно оставалось неизменным – его неуловимость. Спокойствие придавало шарм ему уверенному лицу, словно он продолжал играть свою новую роль и предельно наслаждался красотой процесса, а не освистанием после суда. Деньги не вернулись, но правосудие состоялось. Виновник торжества ни о чем не сожалел, вспоминая годы вольного авантюризма и процветания с ностальгией в преступном сердце. Раскаяние было уделом сомневающихся неудачников.

Постепенно утробу стенки заполняли книги. Моду на чтение незаметно сменило повальное увлечение накопительством красивых обложек. Шкаф, полный полихромного строя плотных корешков, свидетельствовал о достатке жильца, кричал о его преуспевании на сцене жизни. Книга стала декорацией, превратилась в антитезу истинного духовного голода. Она собирала пыль, склеивала собственные страницы в неприкосновенности, верно хранила аромат типографской краски в своих недрах. Редко кто интересовался определенным автором, коллекции классических томов существовали для привлечения внимания и антуража, а не для жадного изучения.

Лиле повезло. Ее семья читала книги. Родители не обладали утонченным вкусом, довольствуясь случайным выбором авторов. Ассортимент книжных сокровищ дома был довольно тривиален и включал в себя только скудный ассортимент советских книжных магазинов. Новинок, по неприхотливому велению судьбы выброшенных на полки. Но книги не были забыты. Они дышали воздухом любопытства, чихая шуршанием перевернутых страниц. Они загибались в уголках, истирались в краях, скользили своими магическими символами между детских пальцев.

Сначала это был просто набор алхимических знаков, таящих в себе философский камень непознанного. Между сложным кодом тайнописи настоящим волшебством произрастали картинки, волнуя детские мысли, направляя их в мир фантазий и чудес. Лиля просила маму почитать сказку, каждый раз замирая в голосе матери, отдаваясь во власть непознанных смыслов. Но Евгения Александровна, перегруженная работой и бытом, обычно прекращала чтение после пары страниц вербального фокуса, засыпая от усталости или вновь устремляясь к неизменным хозяйственным нуждам. Отец подобными глупостями не занимался, да Лиля и не обращалась к нему. Папу после работы нельзя было беспокоить. И Лиля листала книгу в полном одиночестве, рассматривая рисунки и придумывая свой собственный сюжет, отталкиваясь от первоначальной идеи.

Картинки и образы прочитанных историй продолжались ночью во сне, наслаивались, превращались в бурлящую фантасмагорию. Чудо-юдо перелазило через спинку кровати и волосатой лапой перебирало вставшие дыбом волосы. Золушка натирала ступни в неудобных хрустальных туфельках и требовала пластырь, которого не оказывалось в домашней аптечке. Мари вместе со Щелкунчиком кормила белоснежных лебедей, и они били крыльями по зеркальной глади озера, обдавая брызгами постельное белье. Вода обволакивала сны теплой тайной, и крик лебедя разрезал утренний полумрак спальни, постепенно превращаясь в голос матери:

– Лиля, ну что за безобразие? Ты опять надула в кровать! А ведь такая взрослая девочка! И Золушка опять вся мокрая. Снова стирай, как вы мне все надоели, руки уже отрываются!

И Евгения Александровна рывком выдергивала край мокрой простыни из-под ребенка, а кукла падала на пол так же быстро, как фальшивая принцесса бежала с бала, теряя на ходу башмачок из позолоченного пластика.

Позже, когда Лиля открыла магию самостоятельного чтения с помощью терпеливой доброты первой учительницы, она перестала тревожить мать, все больше замыкаясь в иллюзиях придуманных миров. Они были для нее даже более выпуклыми, явными и ощутимыми, чем сама реальность. Девочка с головой погрузилась в этот бездонный соблазн. Чтение служило самым приятным способом пренебрегать жизнью. Иногда, завидев хмурящееся небо в окне, Лиля молила неизвестного повелителя, чтобы пошел дождь и избавил ее от шумных игр во дворе. Ведь она уже попала в плен шуршащих страниц, еще не зная продолжения сюжета. А забавы во дворе оттягивали удовольствие узнавания.

Евгения Александровна злилась на дочь, на ее домашнюю замкнутость, на увядание ее живого задора раньше времени. Они силком выгоняла девочку на улицу, прятала книги, выключала свет, заставляя ребенка укладываться спать раньше времени. Мать раздражала эта тихая страсть, несвойственная детству. Сама Смирнова всегда была активным, спортивным, коммуникабельным человеком. Ее любовь к литературе ограничивалась планами на урок. Подобное уклонение от настоящего мира ее пугало. Она встретила в дочери то, чего старательно избегала сама – затхлость библиотек, тягу к познанию без границ, болезненную самодостаточность. Индивидуализм интроверта в Советском Союзе не приветствовался и был скорее пороком. Лиля постоянно слышала упреки:

– Сначала прочитай свою жизнь, а потом займись чужими выдумками. Хватить наблюдать, надо действовать. Посмотри, в кого ты уже превратилась. Горбыль, да еще слепой. А ну-ка расправь плечи и шагом марш на улицу! Девочка в третьем классе, а уже близорукая, как крот! Что с тебя вырастет?

Лиля пряталась в тусклом свечении настольной лампы и читала украдкой, портя глаза и не задумываясь об этом. Физический мир был не настолько важен, как фантастические, свежие идеи, которые вливались в нее незримым потоком истины. Сказки разных народов мира раскрывали тайны мироздания и скрытые знания, указывали на цикличность бытия и смену стихий, связывали с предками, наполняли на путь внутренних исканий и личностного роста. Это была духовная инициация, а она требовала жертвенности, социальной смерти. Лиля приоткрыла дверь в сверхчеловеческую реальность.

XIII

Маленький черный комок плоти лежал на земле возле дачного дома. Жизнь еще теплилась в чуть вздрагивающей надежде будущих крыльев. Лиля подняла с земли инопланетное, пугающее существо, съеживаясь от отвращения. Любопытство взяло верх, и девочка осторожно держала в руке нечто за пределами ее понимания. Создание с головой гуманоида тянуло головку к неизвестному теплу случайного спасителя. Оно было безобразным чудовищем, словно сотканным из всех ужасов сновидений, но размером не больше спичечного коробка. Лиля застыла в ужасе и разглядывала пришельца.

– Мамочка, мама! – закричала она. – Я встретила инопланетянина. Он упал с летающей тарелки и разбился рядом с нашим домом! Давай спросим его про то, с какой планеты он прилетел, и в чем смысл жизни?

– Глупости какие. – Евгения Александровна спокойно подошла, стянула перчатки с натруженных рук и взяла существо к себе на ладонь, пристально рассматривая.– Не придумывай, Лиля. Вечно ты фантазируешь. Это малыш летучей мыши. Наверняка, он обладал врожденным дефектом развития, и родители выбросили его из дома, понимая, что он обречен на скорую смерть.

– Как? Как выбросили? – Лиля внезапно задохнулась от жалости и, сбивчиво путаясь в словах, застрявших где-то глубоко внутри, в конце-концов собралась силами и, спросила. – Ты меня тоже выбросишь, если я заболею, да? Не пожалеешь?

– Лиля, не неси чушь. – Мать поправила выбившуюся прядь волос плечом. – Мир природы не знает жалости, он не живет по моральным законам. Побеждает сила, выносливость, крепкое здоровье. Животные заботятся только о выживаемости будущих поколений. Это своеобразная гуманность. Ведь оставляя немощную особь в гнезде – они обрекают ее на жизнь в последующих мучениях. Она все равно погибнет, так что проще избавить ее от страданий, пока тварь еще мало осознает окружающую действительность.

Лиля мало что поняла из строгого научного доклада матери. Евгения Александровна редко заботилась о простоте слога. Но девочка поняла всю боль миниатюрного создания на ладони, трепетавшего от несправедливо нанесенной обиды. Существо было предано с рождения, коварно изгнано близкими людьми и, несомненно, по мнению ребенка, нуждалось в защите.

– Мамочка, милая, родная, позволь мне оставить звереныша. Я назову его Гуманоидом и стану ему настоящим родителем. Посмотри, какой он несчастный и одинокий!

Евгения Александровна поначалу возмутилась, но, глядя в глаза ребенка, полные слез и жалости, вдруг неожиданно смягчилась.

– Ладно, забирай этого монстра. Но помни, что будешь сама лично кормить его. И, скорее всего, он все равно не выживет, потом не реви и не порти мне нервы.

Лилю накрыла волна восторга и нежности. Она нашла старую картонную коробку из-под обуви и наполнила ее самым чистым песком, набранным возле реки. Затем нарвала луговых цветов, зеленой травки и соорудила царское ложе своему первому питомцу.

Девочка научилась кормить Гуманоида пипеткой. Он доверчиво выползал из коробки на детскую ручку, не видя ее, так как глазки его были еще слепы и не открылись. Им не хватало силы жизни. Но летучая мышь всегда чувствовала близкое присутствие Лили, ее материнское тепло и участие. Зверек открывал крохотный ротик в приветственном восторге, ловко цепляясь цепкими коготками за указательный палец, и уютно размещался на нем для последующего кормления. Лиля аккуратно набирала молочко в пипетку и по капле, чуть дыша, насыщала такое родное существо. Брюшко у летучей мыши, в отличие от основного кожистого и темного тельца, было абсолютно прозрачным. И девочка знала, что пузо следует заполнить ровно наполовину, чтобы ее прирученное маленькое счастье было сыто и довольно. Иногда Гуманоид расправлял перепончатые крылышки и обнимал пальчик девочки в полную силу своих неуверенных способностей. Обнимал доверчиво, ласково, прижимаясь прохладной щечкой, которая была не больше булавочной головки. Но для Лили он был большой и полный значимости, сердце девочки всегда наполнялось любовью и вторило ответным чувством.

Гуманоида не стало спустя пару месяцев. Он плохо развивался, сил его хватало только на робкую, старательную нежность. Зверек хватался за Лилю как за саму жизнь, обретая в ней смысл и желание двигаться дальше. Но Лиле надо было срочно уехать с классом на выходные, и она поручила малыша матери. Евгения Александровна, не обладая чуткостью ребенка, да и в целом не испытывая нежности к случайному уродцу в доме, случайно влила молока больше, чем следовало. Гуманоид задохнулся. Его скорбная дорога жизни закончилась, так и не успев расправить крылья. Он не познал то, для чего был рожден – полет в ночи. Но его человеческая мама всегда верила, что он воспарил к звездам и там безмолвно улыбается ей, сияя наконец-то раскрывшимися глазками.

Вернувшись из похода и узнав о смерти близкого существа, Лиля была безутешна. Она еще больше замкнулась в себе, плакала, обижалась на мать. Евгения Александровна, чувствуя за собой вину, взяла крохотную мумию, завернула ее в мягкую тряпочку и поместила в спичечный коробок, служивший последним приютом существу, которому изначально не было места в этом мире. Женщина позвала Лилю, и они пошли пешком в ближайший лес, закопали коробок, нарвали прощальный букет из маргариток. Евгения Александровна внезапно осознала скорбь девочки и на короткое, но значимое мгновение стала ближе к своему ребенку.

Мать вернулась домой и приняла решение завести для детей нового питомца-собаку, чтобы загладить свою ошибку и подарить счастье. Счастье, которое заглушит несовершенство прошлого, раскроет неизведанную вселенную эмоций и верности. Но для этого следовало убедить супруга, а он в этом вопросе был непреклонен. Собака в доме означала крах его устоявшегося комфорта.

Сначала дети тайно принесли домой лохматую дворняжку, найденную на ближайшей стройке. Евгения Александровна отмыла ее, вычесала блох, завернула в махровую простыню, и дети с восторгом передавали друг другу тугой кокон с взъерошенной мордой, не веря своему счастью. Когда отец вернулся вечером с работы, то его встретил звонкий лай и ликующие крики детворы. Реакция Алексея Леонидовича была молниеносной. Он схватил взвизгнувшего лохматого пса за холку, открыл балконную раму и выбросил на улицу с высоты первого этажа. Псина отряхнулась и дала деру вприпрыжку.

– Чтобы духу тут не было этого кудлатого дармоеда! Вы что же, решили блох разводить в квартире? Не сметь! Еще раз увижу – всем всыплю ремня!

Поднялись крики расстроенных детей, гневные протесты жены. Все смешалось в сплошной клубок агрессии и слез. Но решение отца осталось неизменным.

Спустя полгода Алексей Леонидович отправился в командировку в Москву. Когда он отсутствовал, Лиля заметила за окном маленькую собачку на раскорячистых лапках. Та странно и нелепо загребала кривым задом, съежившись от промозглого октябрьского воздуха. Уши были прижаты, хвост свернулся в обреченный крючок. Девочка обратила внимание на ее взгляд, полный страха и потерянности. Животное странно жалось боком к случайным прохожим, но после пугливо отскакивало, словно не найдя покоя, которого изначально искало.

– Коля, смотри, какая милая лысая собачка! Она явно замерзла! – Лиля позвала брата. – Пошли спасем ее и согреем!

Дети выскочили во двор, оставив входную дверь открытой в порыве милосердия. Холодный сквозняк взвихрил фартук матери, и она выскочила в коридор, злясь на внезапный беспорядок. Вдруг за окном раздались призывы:

– Мама, мама, собака кусается! Мы не можем ее взять на руки! Что нам делать? Она ведь околеет на улице, тут так холодно.

Евгения Александровна вздохнула, вспомнив печальный опыт прошлого питомца, но скинула им с балкона толстое одеяло.

– Возьмите ее не руками, а замотайте. Так она не сможет сопротивляться. А потом несите домой – на месте разберемся.

В жесткой колкости верблюжьего одеяла испуганно торчали два лупатых глаза. Нижняя челюсть с неправильным прикусом изрядно выдавалась вперед, издавая недовольное, воинственное ворчание. При ближайшем рассмотрении собака оказалась разлапистой, потешной коротышкой. Короткая черная шерсть тряслась больше от страха и напряжения, чем от воспоминаний о холоде осенней улицы. Яркие подпалины на мордочке создавали иллюзию озорного подмигивания. Это был какой-то нелепый метис, выброшенный на обочину жизни в силу своей несовершенной природы.

Дети были в восторге. Они прыгали вокруг матери, старательно пенящей шампунь на мышечной холке. Собака была почти лысая. Шерсть плотно примыкала к телу, моментально высохнув в тепле квартиры. Евгения Александровна достала ливерную колбасу и щедро нарезала ее в чайное блюдце, тем полностью покорив сердце заблудшего уродца. Собака жадно накинулась на еду, забыв про крики опасности рядом, ласковые прикосновения пальцев, случайность встречи. С тех пор она неизменно обладала отменным аппетитом, словно памятуя про все тяготы прошлого. Дети так и назвали ее – Обжоркой.

Вернулся отец, и малыши заранее мысленно прощались с собакой, тесно прижимая к себе по очереди всю ночь. Они уже успели полюбить ее, и пес, словно почувствовав искреннее тепло и участие, ответил их полным доверием и взаимностью. Евгения Александровна безмерно переживала за последующий день. Она тоже привязалась к ласковой приблуде и уже мысленно сочиняла слова оправдания для супруга, подбирала аргументы для того, чтобы убедить его оставить Обжорку.

Дверь с утра в воскресенье открылась с неумолимым фатализмом. Алексей Леонидович с усталым видом после ночного поезда зашел в дверь. Он сухо обнял жену, чмокнул детей, поставил чемодан на пол. И тут увидел в углу два горящих глаза и вызов выступающей нижней челюсти. Вся усталость вмиг испарилась. Мужчина рванул к задиристой морде и попытался схватить ее за загривок по заведенному шаблону прошлого опыта. Но Обжорка неожиданно встала на кривые задние лапы, вжалась в угол и завизжала отчаянной, заливистой сиреной. Нижняя челюсть прыгала в комичной пляске, выпученные глаза выходили из орбит. Алексей Леонидович вдруг рассмеялся от неожиданности. И этот смех прочно закрепил место собаки, он послужил началом принятия нового члена семьи. Более того, пес стал любимцем отца, неизменно гордо восседая на его коленях во время просмотра телевизора. Обжорка была в курсе всех последних новостей. Получала из рук отца лучшие дефицитные лакомства. Спала рядом со Смирновым на подушке, застолбив за собой это почетное право ночи. Она была прирожденной соблазнительницей.

Собака неизменно путешествовала во все места, куда направлялась семья. Без ее гордого участия не происходила ни одна поездка. Но больше всего она любила поездки в деревню, наслаждаясь джунглями высоких трав в поле. Она была настолько миниатюрна, что заросли полностью скрывали ее плотное тельце. Только в просветах между стеблями, пыльцой, всем этим диким разнотравьем и чадом запахов и звуков, временами появлялся влажный нос, курносой нежностью утыкаясь в ноги хозяев. Солнце хлестало пса по блестящей спинке, будоражило инстинкты и порывы.

У бабушки были свои собственные животные. Может быть, поэтому Евгения Александровна, с детства тесно соприкасаясь с преданностью звериного мира, не отрицала его у себя дома. Хитрость котов, щедро наполненных ленцой и самолюбованием. Задиристость коз с их рогатой спонтанностью. Умное соучастие округлых боков свиней. Отчаянный петух, люто возненавидевший детей с самого приезда и норовивший клюнуть в самый неожиданный момент. Рассеянность кур, уютно клокотавших в луче солнца, наполненного пылью. Все это смешивалось, дробилось, окружало мир детей в одном живописном водовороте, полном, насыщенном и неизменно радостном.

Лиля помнила, как коты возвращались после звериных свадеб, наполненных воем, криками, знаками превосходства. Тихий стук в стекло оповещал бабушку, что блудный лохматый сын вернулся. Она снимала крючок с форточки и нечто взъерошенное, задиристое, с порванными ушами и победоносным взором проскальзывало на стол и требовало харчей. Ведь оно так отличилось на арене вызова жизни и, несомненно, заслуживало скромной награды за свои героические подвиги.

Дети познавали мир. Познавали с жадностью, увлечением, восторгом, отсутствием моральных барьеров. Они почти уподоблялись природе при соприкосновении с ней. Коля услышал от малолетних хулиганов на улице, что если коту изо всей силы наступить на хвост, тот начинает судорожно есть все подряд независимо от питательной и вкусовой ценности продукта. Непроверенная антинаучная гипотеза жгла его разум неуемным любопытством. Он тихо, заговорщически подмигнув, позвал Лилю и приказал ей держать кусок сырой тыквы перед отчаянно кричавшей мордой несчастного кота, которому со всей дури тут же коварно наступил на хвост. Лиля плакала, пытаясь защитить животное, кот проклинал детей трехэтажным матом во всю силу своего зарвавшегося отчаяния, да и в целом забыл о существовании еды. Ворвался дед, всыпал всем увесистых подзатыльников, не разбираясь в степени вины соучастников, и методично выдрал за уши. Позже, успокоившись, он позвал детей к себе в спальню и усадил на табуреты возле кровати.

– Послушайте, дети. Очень внимательно и серьезно. Я хочу с вами поговорить о сегодняшнем событии. Ведь вы, наверняка, уже осознали, что животные – наши самые верные и преданные друзья, которые всегда любят нас бескорыстной и безусловной любовью. Когда вас подводила Обжорка? Она всегда сопровождает вас с неустанной отвагой, задором и нежностью. Пока вы спите – уши ее всегда стоят на страже вашего спокойствия. Псина охраняет и ценит вас. Она ваш идеальный учитель, друг, напарник и компаньон. Собака отдает вам неистощимый запас эмоций, сгорая в своем маленьком тельце за очень короткий срок жизни.

Я расскажу вам один случай. Когда Лиля была еще младенцем, она мирно дремала в коляске рядом с этим домом. Ваша мама тоже легла отдохнуть, планируя проснуться спустя несколько минут и проверить малышку. Но усталость бессонных ночей победила ее. И ваша мама забылась глубоким сном на диване. Прошел целый час. В это время соседский хряк ловко подрыл лаз под забором и, заприметив ребенка, решил полакомиться его беззащитной плотью. Но храбрая собака Жучка, жившая у нас в то время, стала отчаянно лаять, оттягивать огромного кабана за копыта, бить лапами в закрытую дверь. Ваша мама проснулась, и жизнь Лили была спасена.

Это настоящая привилегия и дар судьбы – разделить ваш жизненный путь с определенным животным, пусть даже и на очень короткий период времени. Цените их безграничное доверие. Отвечайте им любовью, а не силой, не издевайтесь над их преданными, возвышенными душами. Если вы уверены, что человек стоит во главе этой планеты, только обладая наглостью и хитростью, то я вынужден огорчить вас. Любовь точно выше силы, она побеждает все. Тот, кто позволяет себе жестокое обращение с животными, никогда не станет хорошим человеком. Запомните это.

Дети усвоили урок. С тех пор они никогда не ставили истязательных экспериментов. И верная Обжорка повсюду сопровождала их. Один раз она даже лишний раз подтвердила слова дедушки своим поистине героическим поступком.

Это случилось в лесу поздней осенью. Начинался сезон сбора и заготовки грибов. После Чернобыльской аварии люди на время прекратили привычные вылазки в лес, навсегда мысленно вычеркнув подобное времяпровождение из своей жизни. Белорусский лес, такой могущественный и составляющий треть всей территории страны, осиротел в безмолвии. Щедрая радость грибов, аромат забытых ягод оставались нетронутыми в недрах скучающей чащи.

Время бежало вперед. Военные с дозиметрами шерстили лес, выделяли особо зараженные радиоактивные участки, и на обочинах дорог расцветали металлические цветы запрещающих знаков с тремя черными лепестками. Там, где радиация была несущественная и не угрожала здоровью, люди по-прежнему могли собирать дары леса, предусмотрительно проверив их еще раз в отделении радиационной гигиены.

Алексей Леонидович приобрел собственный дозиметр и, загрузив всю счастливую семью в жигули, выехал в поисках грибного удовольствия. Обжорка радостно визжала и высовывала влажный любопытный язык в открытое окно машины. Ветер пестрил и смешивался с пролетавшей мимо полосой темных деревьев. Предварительно проверив радиационный фон по приезду, отец выдал всем по ведерку и ножику, строго наказав далеко не отходить от машины.

Лиля осталась одна в царственном сумраке ельника. Сказки о посвящении главного героя в дремучем лесу в тайну мироздания волновали воображение девочки. Природа в этом священном месте являла собой задерживающую, защищающую преграду. Это был заслон, за пределами которого дремал воинственный потусторонний мир сущностей, духов и пришельцев. Именно девственный лес служил сетью перед входом в подземный запретный мир. Лиля словно прошла этот портал, окруженная рассеивающимися на ее плечах тенями. Она сама рассеялась, растворилась, исчезла из очевидности всего сущего. Разлетевшиеся атомы ее хрупкого, познающего сознания парили над верхушками сосен, стекали смолой по шершавым, теплым стволам, на миг ослепляя солнце; прорывались сквозь толщу сумрака влажными испарениями мха и обращались в бесплотный дым, изумляя небо.

Когда Лиля пришла в себя и вновь стала человеком, вернувшись из чертога духов и эльфов, она обрела свою земную сущность в совершенно незнакомом месте. Сердце испуганно заколотилось… Ведь время неуклонно катилось к закату. Лес темнел, деревья вокруг словно ощетинились в колючей неприветливости. Лиля замерла в тревоге, а потом с бездумной, тряской прытью помчалась в неизвестном направлении, пытаясь найти знакомые силуэты, очертания, пейзажи. Она кричала, звала родителей, сердце раненой птицей трепетало в безнадежной беспомощности. Но вдруг раздался знакомый приветливый лай, и морда с выдающейся вперед нижней челюстью, такая близкая, забавная и родная, вскинулась к Лиле, и, с разбега облокотившись о детские ручонки, утешительно и проворно облизала лицо. Обжорка нашла потерявшуюся девочку и благородно вывела ее из леса, с блеском завершив второй обряд инициации в жизни Лили. За что получила сладкую косточку с мясом из супа. А Лиля, благодаря верному сердцу пса, обрела новое знание, недоступное ей прежде.

XIV

Начальная школа находилась неподалеку от многоэтажного дома, где жила Лиля. Во втором классе родители предоставили девочке полную свободу, повесив на шею ключ от входной двери. Ключ не только охранял квартиру, но и позволял прятать сокровенное от внешнего мира. Он символизировал нечто совершенно новое – познание тайных горизонтов и обретение открытости людям и знанию. После психологических усилий и философской мудрости третий этап советской инициации наделял силой действия.

Действие ключей носило объективный характер, полный доверия и сплоченности. Ученики младшей школы почти все носили на шее подобный знак независимости и способности познавать любые секреты. Часть родителей оставляла ключи прямо под ковриком у входной двери, абсолютно доверяя вселенной и людям, находящимся в ней. Советское время еще не ведало подозрений.

Обретенная свобода окрыляла. Уроки заканчивались рано, и дети дружной стайкой выпархивали из трехэтажного здания школы. Путь их лежал сначала через уже знакомое гетто детского сада, а после – сквозь владения огромного анклава цыган. Пробегая вдоль забора сада, саднящего раны прошлого, дети жизнерадостно показывали языки, крутили дули малышам за железными прутьями и дерзили:

– Что, рабы, отбываете тюремное наказание? Работайте, работайте, берите в руки мотыгу – солнце еще не зашло. Мотайте свой срок с достоинством!

Разгневанный крик воспитательниц за оградой раздавался вслед хохочущим хулиганам. И яркая, шумная, искрящаяся ватага нарушителей спокойствия удирала в радостном возбуждении.

Дальше наступала полоса препятствий. Гомель исторически являлся крупным местом сбора кочующих цыган. Город располагался на пересечении важных торговых путей, был сердцем славянского мира, находясь на границе с Украиной и Россией. Здесь постоянно проходили крупные ярмарки, разбивались шатры на дне глубокого живописного оврага, который получил название «Цыганский ров». Цыгане гадали, пели, занимались конокрадством и выпрашивали милостыню у доверчивых жителей. Советская власть постепенно стала предоставлять им постоянное жилье, работу, бесплатную медицину и образование. Они пользовались теми же благами, что и остальные жители страны. Во время войны нацистские оккупанты уничтожали цыган по расовому признаку, многие представители этноса сражались в рядах Красной Армии.

Дорога после уроков пролегала по месту их оседлости. Цыгане 80-тых уже не были борцами за освобождение своей страны, едва ли они носили посильный вклад в развитие города. Табор предпочитал заниматься тихими криминальными уловками и приятным времяпровождением. Их постоянно бурлящее естество – дикое, неуправляемое, вольнолюбивое неуклонно устремлялось на путь порока. Они не брезговали даже забирать мелочь у школьников. Перекрывая дорогу преступными, наглыми шайками, заставляли открывать ранцы и вытрясали из них все содержимое с целью поживиться легкой добычей. Едва цыганский ребенок становился на ноги и обучался паре незначительных фраз, он тут же устремлялся на пыльную дорогу с целью аморального промысла. Гордая осанка, чумазое, полное достоинства лицо, босые грязные ноги являли собой образ истинного хозяина жизни уже с рождения. Цыгане отправляли своих отпрысков в начальную школу, где те изучали нехитрую науку не более пары лет, приобретая необходимые минимальные навыки письма и счета. Четыре класса начальной школы практически приравнивались к высшему образованию.

Путь домой превращался в тропу приключений в сложных прериях, бег с препятствиями. Школьники избегали населенных цыганских мест обитания, стремясь обойти зону потенциальной опасности. Зачастую дорога домой становилась длиннее почти в два раза за счет обходных маневров. Но это не смущало детей. Ведь путь в то время вел в волшебную страну неведомых авантюр и открытий. Дети сроднились, чувствовали себя единой семьей, преодолевая опасности и преграды, нарушая привычный взрослый мир своими проделками.

Дома шалости продолжались. Узнав о способе кольцевания голубей на уроке, дети незамедлительно открыли окно в квартире, поджидая за пеленой прозрачной занавески невинных испытуемых. Батон был раскрошен на подоконнике, глаза светились за тюлем в ожидании первой жертвы эксперимента. Голубь доверчиво ковылял увесистой тушкой в кухню, бездумно пересекая безопасный край наружного карниза. Поглощение крошек в ненасытное нутро так увлекало его, что птица становилась слепа к рискам цивилизации. Жажда насыщения вела доверчивую природу прямо в плен тюля и восторженных детских рук. И перепуганная птаха трепетала, позабыв про сытный обед. Затем на каждую простодушную лапку наносилась бордовая ленточка, и птица вновь обретала свободу, скованную изысками орнитологии.

Такая же встревоженная судьба ожидала майских жуков, которые в период мая грузными, налитыми фюзеляжами таранили ближайшие стекла. Гулкие бомбардировщики проигрывали сражение в тени кленов, обретая поражение в спичечных коробках. Дети несли их домой, тщательно изучали, измеряли размер каждого пойманного хруща, соревнуясь масштабом добытых трофеев. Затем жуки выстраивались на газету, беспомощно шевеля усиками с настороженными пластинками. Они образовывали стройные ряды армии, которые отважно боролись с полками сиятельных бронзовок, найденных на цветущих кустарниках во дворе.

Все это детская фантасмагория вносила настоящих хаос в устоявшийся уют квартир. Возвращаясь домой, Евгения Александровна оказывалась в чаду перьев, следов уличной обуви, случайно дезертировавших с поля боя жуков. Она обреченно вздыхала и вновь наводила мир во всем мире после разгула военной стихии и первых научных экспериментов.

Игры были невинны. Дети еще не переступили черту, когда простодушие сменяется беззастенчивостью. Вопросы пола никого не интересовали, вся эта шумная, наивная шумиха несла исключительно свет познания и развлечения, она была без примеси порока.

Первый отпечаток на прозрачном стекле появился в жизни Лили, когда после третьего года обучения в школе весь класс поехал отдыхать на Кавказ. Гостиница в Пятигорске отвечала всем привычным советским стандартам. Она не поражала красотой внутреннего убранства и роскошью номеров, но вполне отвечала запросам для комфортного пребывания. Дети пробрались вечером после ужина в один из номеров и, расшалившись, стали прятаться, играть в слепого кота, догонять друг друга в тесноте непривычного пространства. Бурлящая подвижность, случайные касания вдруг смешались с неизвестным прежде словом для Лили.

– Хватай, хватай Ленку. Мы будем делать секс.

Само по себе слово не имело прямого смысла. Оно скорее отвечало духу забав, насыщая воздух вокруг особой пикантностью, вседозволенностью и копированием речи взрослых. Для Лили оно и вовсе было незнакомо. Девочка представила, что пойманного козла отпущения засунут в выдуманную печь и приготовят как кекс, пропекая со всех сторон. Это было весело и забавно. И она тоже громко кричала, бравируя неизвестностью кулинарной новинки.

Когда учительница внезапно открыла дверь, то сразу раздался строгий вопрос:

– Что тут происходит? Чем вы заняты!? Зачем шумим? Ведь я уже отправила вас всех в кровати, почему нарушаете режим?

Лиля жизнерадостно выпрыгнула вперед, приветствуя учительницу блеском глаз:

– Марья Ивановна, не ругайте нас, мы просто делаем секс!

Греховная сторона познания казалась еще такой неприступной. Они карабкались на вершину незнакомых, будоражащих воображение смыслов как на гору Машук во время спонтанных туристических вылазок. Воды в металлических фляжках не хватало, как было недостаточно опыта в их таких коротких, но таких любознательных дорогах жизни. Дети ощущали новизну в пока закрытых дверях, Они пробовали новые понятия на вкус с нетерпением и беззаветной отвагой. И слова поражали их неиспытанным подтекстом, как изумляла вода с сероводородом в источниках Кавказа. Сердце пока было наполнено скорее лозунгами об отчизне, чем вопросами физиологии.

Лиля стала октябренком, выполняла поручения дружины и гордо носила на белоснежном фартуке портрет Ленина. Значок служил почетной реликвией и напоминал о добрых делах во благо Родины. Сам дедушка Ильич служил наглядным примером мудрости и трудолюбия. Прочитанные рассказы о событиях его славной судьбы после обсуждались в классе. Чернильница, сделанная из хлеба в тюрьме, написанные молоком строки, печь, собранная собственными руками – все служило образцом для подражания. Даже уходя на летние каникулы, дети получали книги с новыми приключениями лидера. Его бытовые подвиги должны были и летом напоминать о благодетельных начинаниях.

Звездочки на груди были металлические, добротные, сияли рубиновой доблестью. Портрет был скорее золотистым барельефом, а не реальным изображением. Вскоре возникла новая коллекция пластиковых значков. Внутри облегченной версии находился фотографический портрет юного Володи. Владеть такой модной звездой было в разы престижнее, дети пытались обменять все свои бесхитростные сокровища на популярный нагрудный знак. Совершенно непостижимым образом пластик вдруг стал цениться выше металла. Причудливые идеи, фальшиво искажая отражение в зеркале жизни, нашли свое воплощение в изменении реального мира. Он рухнул. Пластмассовый суррогат победил.

XV

Это случилось на море. Летом, под ослепляющим солнцем Кабардинки. Лиля сидела на пирсе и болтала ногами в соленой воде, с интересом разглядывая на выщербленной ногами туристов бетонной плите последнее дыхание медузы. Диковинное желе подсыхало под бризом августа и прощалось с остатками лета так же равнодушно, как с заключительными вздохами своей застывшей сущности. Оно покорилось силе момента, соблазну неведомой трансформации.

Август 1991 года покорил девочку. Он подарил ей непостижимое множество новых умений: отец научил Лилю плавать. Произошло знаковое событие еще в Краснодаре, в начале родительского отпуска. Кубань стала колыбелью первых неловких гребков, рискованного доверия течению. Отец держал Лилю в воде надежными руками, она судорожно опиралась животом на его уверенные локти. Потом Алексей Леонидович посоветовал дочери набрать полные легкие воздуха и расслабиться. Она лежала на поверхности воды, раскинув руки и обняв реку. Блики солнца плясали на бугорках позвонков и улыбающемся лице отца, ладони сами собой гладили встречное приветствие прохладной воды. Нежность ребенка превратилась в прикосновение, неизбежность, необратимость одного целого с дыханием реки. И река ответила взаимностью. Лиля плыла в первый раз, не сознавая, что случилось, но доверие закончилось дружбой и принятием.

Дальше август плавно наполнялся загаром на теле, сочными потеками арбузов на подбородке, растресканной пыльной землей. Иссушенное плато города внезапно оборвалось бесконечными ступенями в Кабардинке при спуске к морю. Раскаленные ступени множились, прятались в тени случайных кустарников, выплескивались стремительным пирсом. А тот, в свою очередь, в обнаженном нетерпении заскакивал в море с недостижимой высоты своих первых шагов.

Порывистые первые заплывы Лили были подобны натуре причала. Она вбегала с разбегу в море, кидалась животом в прохладу бирюзовой неги и неслась гребками отчаянных рук к металлической округлости сходней, затем ловко подкидывала упругое тело наверх и возвращалась обратно к берегу, размахивая родителям в порыве блаженства. Мать с отцом лежали на широком галечном пляже, умиротворенно дрейфуя в бархате последнего месяца лета. Коля промышлял рыбной ловлей, затерявшись с местными мальчишками где-то на далеких раскаленных камнях.

Спокойное семейное счастье изжило себя вечером в столовой пансионата. Радио натужно прохрипело об августовском путче, меняя лицо отца в зеркале до неузнаваемости. Государственный переворот свершился молниеносно. Так же быстро оборвалось лето, отпуск и первая встреча с водной стихией.

Вечером они уехали домой, не дождавшись окончания своего приморского отдыха. Поезд уносил их с перрона стабильной и надежной платформы Советского Союза. Земля под ногами дрожала, вагоны тряслись в неизвестности, отец постоянно покупал газеты на каждой станции.

Алексей Леонидович перестал признавать советское правительство еще во времена правления Брежнева. Собираясь на торжественных мероприятиях в кругу семьи, он неизменно заводил спор с дедом о крушении коммунистических идеалов через постепенное загнивание верховного руководства. Брежнев в последние годы власти раздражал Смирнова своей ролью беспомощной марионетки, неспособностью сказать речь без подсказки бумажки рядом. Он называл его дряхлой куклой, горячился после выпитого спиртного, спорил с отцом до изнеможения, пытаясь подобрать значимые аргументы для своего отрицания. Но дед с его военным прошлым всегда оставался непреклонен и не изменял линии партии. Он лишь грустно качал головой и тихо говорил сыну:

– Леша, прошу тебя, не раздражайся ты так. Я тоже понимаю постепенное угасание Леонида Ильича. Но также и принимаю. Не важно, кто представляет власть в определенный отрезок времени. Важно, чтобы линия власти, ее идеология не менялась. И если партия решила оставить старого генсека у руля – доверяй мудрости ее руководителей. Истребив доверие в собственном сердце, ты приблизишься к сомнению. А сомнение и утрата цельности всегда порождают мятеж и измену. Не стремись угробить корабль. Верь привычному курсу. Да, судно порой штормит и оно далеко не идеально. Иногда дно дает течь. Но пока корабль плывет – не мешай ему. Потопить легко, построить заново куда сложнее.

Андропов, Черненко, Горбачев пролетали так же быстро, как исчезали листки отрывного календаря. Время уносило несовершенства, изъяны, слабости. Но календарь подошел к концу, сбылась подспудная мечта отца Лили, бредившего ветром перемен. Советский Союз утратил силу, стирая все свои достижения и заслуги за оглушительно короткий промежуток времени.

1 сентября в последнем году начальной школы мало чем отличалось от заведенного ритуала прошлых лет. Та же поздравительная линейка, тот же задорный первый звонок, те же махровые соцветия астр во влажных ладонях. Астр, источающих сырой, землистый запах терпкой горечи. И только взгляд Марьи Ивановны на уроке непривычно избегал зрительного контакта, скользя в сторону от пытливых глаз детей. Что-то надломилось в спокойной уверенности женщины, и школьники с их нерастраченной чувствительностью незамедлительно это почувствовали. Интуитивная догадка сжалась внутри Лили, и она робко спросила:

– Марья Ивановна, а когда Вы будете нас спрашивать о прочитанных рассказах про дедушку Ленина? Мы все изучили!

Женщина вздрогнула, край губ испуганно дернулся вниз. На лице проявилась непривычная фальшивая улыбка.

– Дети, рассказов о Ленине больше не будет. Забудьте о школьной программе на лето, это уже совсем не важно.

Непривычная краткость ответа оглушила класс. Учительница словно пряталась за банальным равнодушием случайной реплики. Куда исчезли возвышенные речи, пафосный слог прошлого… Все прежние идеалы растаяли, испарились, были отданы на поруганье слепому случаю. В тот самый миг словно произошло короткое замыкание в душах детей. Они не просто разучились доверять взрослым, они утратили веру в чистоту вселенной в целом. Свет погас. Наступала эра цинизма. Внутри каждого полностью разочарованного подростка дремлет утраченный идеалист.

XVI

Поэзия детства испарилась. Иллюзию вседозволенности сменила беспомощность. 90-тые годы накрыли с головой своей шумной, беспринципной наглостью. Наивность стала считаться изъяном, доброта – дефектом воспитания. Все перевернулось, смешалось в ликующую волну освобождения. Смыслы утратили свою значимость, светлые идеи ушли в небытие.

Юность обычно смягчает пороки гнусных времен. Подростковый возраст с его гормональными сбоями, циничным восприятием, протестом против всего скучного и душного был своеобразным альтер эго этого переломного десятилетия. Отчаянное сопротивление отжившему миру полностью отражало бунт мятежной плоти. Бутоны отрочества вспухали, сочились яростью, лопались в кровавом неприятии. Это был не просто бунт нового поколения – это была война миров и идеологий. Война, которая закончилась общим поражением. Победителей не существовало, но ценности изменились.

Деньги стали единственной мерой добра и зла. Накопления людей обесценились. Началась денежная реформа, которую в истории потом назвали «конфискационной». Буквально за одну ночь люди потеряли все нажитое непосильным трудом. Недостаток товаров в советской стране способствовал устойчивому накоплению капитала. Граждане не имели возможности потратить заработанное, так как полки магазинов обычно пустовали. В доступе был только скромный ассортимент продуктов и изделий. Дефицитные товары выбрасывались изредка как исключительное чудо. Эти эпизодические всплески торгового торжества неизменно порождали огромные очереди. Люди выстаивали в них сутками, чтобы приобрести венгерские сапоги, французские духи, зеленые бананы. Размер обуви был неизвестен заранее, как и аромат приобретенной парфюмерии. Вкус незрелых бананов и вовсе оставлял желать лучшего. Но покупателей это не смущало. Запретный плод всегда можно было продать или обменять на что-то более необходимое. Отец Лили, порой ездивший в командировки в Москву, привозил из столицы домой сумки, набитые сластями, косметикой, колбасой. Колбасу ели еще очень долго, край ее становился скользким и немного зеленел. Но в ту пору привередничать не имело смысла. Край обрезался, как и отметались слабые попытки протеста против просроченного трофея. Ведь провинция не обладала возможностями крупных городов. Она была обречена на аскетизм.

Президент СССР Михаил Горбачев, повинуясь внешней силе, издал указ о прекращении приема к платежу денежных знаков Госбанка. Он же подписал ограничение о выдаче наличных денег с вкладов граждан. Это сообщение стало шоком для всех жителей огромной, неизменно стабильной страны в прошлом. Государство, где цены всегда были настолько постоянными, что выбивались даже на нержавеющей стали, опустилось на дно отчаяния.

Реформа готовилась тайно. После выпуска новостей оставалось всего три часа, чтобы не потерять накопления. Вокзалы были запружены. Скупали целые вагоны, чтобы назавтра иметь возможность сдать билеты и частично сберечь деньги. Это была общая, болезненная судорога, паника, крик отчаяния. Люди были недовольны, что пропали все деньги, заработанные честным непосильным трудом. Ведь они рассчитывали купить в будущем квартиры для своих детей, построить дома, улучшить условия своей жизни. Все те бесчисленные вклады, которые люди скрупулезно хранили на черный день в 80-е годы, вылились в случайный ширпотреб, имитацию благополучия, полное банкротство. Деньги на книжках сохранились, но запредельная инфляция нескончаемым потоком уничтожила все сбережения граждан.

Деньги родителей Лили тоже пропали. Спокойствие и уверенность в завтрашнем дне улетучились, будущее заглядывало в глаза неизвестностью. Утро переломного периода накрылось пеленой тумана, в тусклых недрах которого таились когти голода. Предприятия разорялись, люди перестали получать зарплаты, настоящее крошилось острым стеклом безысходности.

Евгения Александровна лишилась дохода. Выплаты бюджетникам задерживали на долгие месяцы и не гарантировали в будущем. Она уволилась и пошла в лабораторию на завод. Там зарплату выдавали колбасой, макаронами, водкой. Отец Лили, работая инженером, приносил домой сумму, которая равнялась плате за коммунальные услуги. И подобное положение семьи в то время еще являлось показателем стабильного достатка. Они не выживали по меркам 90-тых, а процветали. Макароны варились нескончаемым пресным потоком, душили углеводной неизбежностью. Однообразие меню и вовсе притупило их вкус. Когда Коля в школе опрометчиво пожаловался одноклассникам на то, что видеть уже не может постылые рожки, дети искоса посмотрели на него, как на зарвавшегося буржуя. Вымя заменило мясо, горькие зеленые орехи из ближайшего заброшенного сада – сладости. Хозяйки творили буквально из пыли и стружек чудеса кулинарии. Голод – изобретательный субъект. Он преподает разуму горькую науку с особым искусством, мотивируя на творчество из пепла.

На смену выдержанной монохромности телевидения пришли яркие всполохи кричащей рекламы и низкопробных сериалов. Они словно оглушали тот тихий, вдумчивый прежний мир своей нарочитой беззастенчивостью. Отсутствие социальной помощи и глубокий кризис превращали экран телевизора в единственную отдушину, мечту о далеком зарубежном рае. Западные страны в их непознанной красоте сияли как что-то недостижимое, элегантное, благородное. Контраст нищих дворов, пустых полок магазинов, талонов, выделенных на социально значимые продукты, с картинкой на светящемся экране был очевидный. Люди слепо подражали телевизионным героям, которые уже жили в мире их грез. Все это не могло не повлиять на культурные особенности и на лексикон граждан. Уровень мышления стал неуклонно скатываться вниз и деградировать. Он базировался не на сфере интеллектуальных достижений, а обладал оскалом меркантильного желания получить все и сразу. Но разве это не было задумано изначально правительством, изменившим ход истории? Великая держава за короткий промежуток времени была осквернена в грубой форме и продана за тридцать сребреников.

Опороченная земля мгновенно пропиталась развратом и криминалом, словно кто-то ловко совершил жертвенное кровопускание. И вся та лишняя накипь, зараженная жижа, бурлящая в чреве первого этапа капитализма, хлынула всей мерзостью прорвавшегося нарыва.

Проституция уже не являлась чем-то выходящим за рамки привычной морали. Она была источником спасения, пропуском в лучший мир. Мир, где всегда есть ужин, импортная одежда, гарантированное жилье. Сегодня эскорт – дело не почетное, но доходное и вполне добровольное. В лихие 90-е ночные жрицы были поставлены в совершенно иное бесправное положение. Они превращались в запуганных сексуальных рабынь без права на побег. Молодые девушки являлись в лучшем случае выгодным товаром, в худшем – одноразовой игрушкой со смертельным исходом. В сексуально рабство даже отдавались дети, не имеющие никакой возможности защитить себя в то безумное время. Некоторых рабынь оставляли для использования в российских борделях, остальных продавали за рубеж. Девушек и детей похищали прямо на улицах. Газовый баллончик, казалось, навсегда поселился в сумке Лили и пугал ладонь, постоянно засунутую в приоткрытый замок, своей стальной прохладой. Игры во дворе в темное время суток стали попросту опасны. Сколько юных надежд, непрожитых судеб было уничтожено в то время? Сколько понятий извращено, сколько фальшивых соблазнов целенаправленно создано? Ад перестал существовать на страницах книг, он спустился на землю и воспламенился в распутном величии.

Денег не было почти ни у кого, кроме первых зарвавшихся нуворишей, подмявших под себя народные ресурсы, и чиновников высокого ранга. Пенсионеры дрожащими тенями искали бутылки на улицах, чтобы позже сдать их в пункты скупки вторсырья и заработать копейку. Они экономили на еде, лекарствах, лишившись прочного запаса накоплений за все советское время, который они с грустной ностальгией величали «гробовые». Бюджетники вынужденно уходили торговать на улицу, ездили в Польшу на заработки. Среди новоявленных челноков можно было встретить преподавателей ВУЗов, инженеров, врачей. Это перестало удивлять. В душах поселился постоянный страх, что завтра на столе может не оказаться привычного куска хлеба. Если у кого-то были родственники в деревне, то такой человек считался любимцем фортуны, так как имел гарантированную возможность выжить.

Романтика не жила в 90-е. Точнее она имела тлетворный криминальный привкус. Анархия и бессилие породили мощную волну разгула преступности. Аморальная сила стала иконой, кумиром, идеалом для подражания. Органы правопорядка не просто бездействовали, они находились в одной цельной спайке с процветающим бандитизмом. Игровые комплексы во дворах лишились цепей. Металл стал орудием преступления, а не поддерживающей опорой. Качели больше не начинали разбег в апреле, они застыли в растерянности. Разборки, расстрелы, нападения, изнасилования стали нормой. Двор наполнялся слухами. Рэкетиры приходили к нищим должникам прямо в квартиры. Они глумились над женщинами, убивали кормильцев семьи, переламывали позвоночники младенцам голыми руками. Все садистские наклонности, греховные фантазии и затаенные извращения выползли наружу как ядовитые змеи. Они культивировались обманом нового киноискусства, старательно взращивались правительством, обрекая страну на целенаправленную агонию.

Государство бездействовало. Оно не просто утратило значение, оно позабыло свое собственное имя. Власти, пребывая в избыточном материальном блаженстве, допустили полный провал на международной арене и сдали все позиции, завоеванные СССР. Собственность страны продавалась за копейки, армия никого не защищала, МВД стало отдельной преступной группировкой. Социальные обязанности были позабыты: зарплаты, и пенсии не были гарантированы, образование и медицина трепыхались в предсмертных конвульсиях. Лиля по инерции приобретала качественные знания только благодаря остаткам «старой гвардии» в образовательных учреждениях. Ей несказанно повезло, ведь, как известно, остатки сладки.

Народ отвечал государству тем же пренебрежением. Понятие чести было забыто. Все, что было не прибито гвоздями, раскрадывалось, а что прибито – исчезало вместе с гвоздями. Мать Лили напрасно вязала красивые рукодельные коврики для входа в квартиру. Их растаскивали в первую же ночь. Алексей Леонидович один раз даже приколотил коврик в порыве гнева. К утру его срезали ножницами.

Страна стояла на грани развала, раскалывалась на части, медленно умирала. Философия «один в поле не воин» перестала действовать. Каждый был сам за себя, позабыв про основы соучастия и гуманизма. Человечность и справедливость, по мнению всех новостных каналов и потока иностранных фильмов, хлынувших на экран, существовали только на западных, далеких берегах. Только в странах заходящего солнца царили покой и величие. Цветущий сад противопоставлялся диким джунглям, сияя призрачной недоступностью. Мечта о работе за рубежом стала спасительным маяком, брак с иностранцем рассматривался как подарок судьбы.

Первой на путь низкопоклонства стала элита страны. Она же, имея возможность выездов за пределы Родины, постепенно попала под очарование «настоящей цивилизованной среды». Восхищение ярко освещенными вечерними проспектами, богатым выбором торговых сетей, отсутствием дефицита прочно поселилось в советских сердцах. Раскрепощенный воздух проникал куда-то глубоко внутрь, лаская пороки игривой прелестью.

Горбачев буквально продал свое отечество по цене гамбургера. Особняк в Лондоне и пожизненный высокий уровень жизни, вероятно, имели в его глазах куда более высокую стоимость, чем страдания всей страны после предательства. Люди спивались от безнадежности, умирали от наркотиков, сгорали в огне отчаяния без надежды на будущее. Уровень суицидов взлетел на рекордную отметку. Государство забралось на самый высокий пик равнодушия и пренебрежения. И только ласковый голос первого всенародно избранного президента нежно шипел из мерцающего в темноте экрана телевизора: «Господи, благослови Америку».

XVII

Спасение принимает разные облики. Иногда средства избавления от мук настоящего имеют фальшивую подоплеку, но самым непостижимым образом, чисты в основе своей. Люди 90-тых, опираясь только на свой собственный инстинкт самосохранения, искали способ защиты от внутренней боли. Они неуклонно гребли к спасительному берегу, теряя остаток терпения и твердости. Никто не требовал гарантий, их попросту не было.

Государство пыталось завуалировать всепоглощающий сумрак нищеты обходными маневрами. Оно предлагало красивый мираж в пустыне отчаяния, который отвлекал и временно убаюкивал. Поток низкопробных сериалов рос с каждым днем, но картинку следовало подкрепить некой спасительной философией. И все новое оказалось давно забытым старым. Так возродилась религия.

«Религия – опиум для народа» – был неизменный лозунг советского времени. Благодаря Карлу Марксу, отрицание христианства превратилось в его гонение. Атеизм стал базисом новой религии – коммунизма. Жесточайшие гонения на служителей разных конфессий, отделение церкви от государства и системы образования, лишение всех форм собственности стали обыденностью. Законодательные инициативы вылились в настоящий кровавый террор и варварское разрушение храмов. Культурная, нравственная и историческая ценность архитектурных святилищ была забыта. Редко кто думал о потаенном шепоте духа, громкие призывы заглушали голос совести.

Почти каждый советский гражданин знал изречение Иосифа Сталина о том, что «Марксизм – истинная религия нового класса». Но редко кто догадывался о том, что вождь, будучи еще совсем юным, обучался не только в Тифлисской духовной семинарии, но и в Александропольском колледже иезуитов. Это учебное заведение было своеобразной кузницей богоборцев, осиным гнездом для поклонников темных оккультных практик. Елена Блаватская, известный религиозный философ теософского направления, тоже проходила там обучение. Сталин был посвящен в адепты Вавилона. Возрождение города, способного уничтожить все прежние церковные каноны, объединить мир в борьбе с навязанными правилами и обрести безграничную власть – эти цели не давали покоя иезуитам на протяжении всей истории существования их ордена. После кровавой борьбы при построении нового государства, унесшей около двадцати миллионов людей, Сталин пытался воссоздать своеобразную сатанинскую матрицу нового эзотерического учения. Тело Ленина на красной площади было размещено в символическом зиккурате, имитирующем символ власти и могущества богов. Темная энергия сердца нового Вавилона направляла страну на своеобразный путь мистического рабства и послушания.

Мужской монашеский орден Римско-католической церкви был упразднен в России еще в начале XIX века. Император Александр I запретил деятельность иезуитов на территории Российской империи, а всех его членов велел выслать за пределы страны. Иезуиты сыграли значительную роль в Контрреформации, активно занимались образованием, наукой и миссионерской деятельностью. Еще в далеком Средневековье они на постоянной основе использовали казуистику, извлекая из нее приемы для трактовки вещей в выгодном для себя свете. Подобная мораль привела к тому, что постепенно слово «иезуит» стало синонимом двуличного, хитрого человека.

После первого раздела Речи Посполитой Екатерина II приютила несколько сотен членов этого ордена, бежавших с польских и литовских территорий, и взяла над ними покровительство. Царица ввела запрет на католическое влияние в пределах собственной страны. Члены ордена тайно вели пропаганду в высшем обществе, вербуя последователей, активно внедрялись в помыслы подрастающего поколения, привлекая обширными знаниями и богатством накопленного интеллектуального опыта. Мистический свет знания всегда будоражил воображение человечества. Желание приоткрыть непознанную сторону жизни, приблизиться к магическим истокам привлекало неисчислимое множество заинтересованных лиц. Все мечтали сорвать плод с древа познания и прозреть.

К сожалению, высокие идеи всегда прикрывали исключительно корыстный контекст. Это была не просто невинная группа людей, призывающая к духовной эволюции человечества и способствующая ее воплощению. Скрытый смысл подводных течений был всегда одинаков – обрести безграничную власть и подмять под себя все ресурсы страны. Сильные мира сего не заботились о спасении человечества, они просто производили очередной передел мира тайными, изысканными тропами. Прикрываясь всеобщим гуманизмом, состраданием к простому люду, они целенаправленно использовало невежественное стадо.

Сатана не является творцом, но он необычайно искусный имитатор. Создатели нового советского Вавилона тоже не обрекали себя на мучительные поиски. Они взяли оккультную пятиконечную звезду, как печать власти над миром, и использовали ее в новой интерпретации, объединяя доверчивые души. Образ Венеры или утренней звезды, тесно связанной с Люцифером, полностью соответствовал идее падшего ангела, отколовшегося от общей системы мятежника. Еще в древности пентаграмма звезды трактовалась двояко. С одной стороны она оберегала от внешнего зла и служила своеобразным амулетом. Но с другой – была могущественным знаком власти над всем земным миром, мистическим закабалением всего сущего тайными владыками. Сила ее распространялась еще с древних шумерских цивилизаций.

Серп и молот как знак победы над пространством и временем вместо привычного значения простых орудий труда, яблоневые сады Москвы, так горячо любимые Сталиным, и их райское, мятежное значение приобретения знания украдкой и вопреки – все горело символизмом, скрытым от непосвященных. Так и осталось загадкой, что на самом деле преследовала советская власть: идею создания совершенного, свободного общества или тайное грехопадение через объединение ослепшего разума.

Однако приверженность традициям оказалась в народе слишком сильна. Даже молодое поколение советских граждан, тщательно воспитанное в идеологической среде строителей новой религии, оказалось подвержено соблазнам «опиума». Сквозь стальное неприятие тонких христианских смыслов прорастали тщедушные ростки православия. Алексей Леонидович был крещеным человеком. Его бабушка еще в младенчестве способствовала тихому таинству в ближайшей к деревне церкви. Она же, узнав, что Евгения Александровна была атеисткой, рожденной в семье врачей, бодро отрицающих религию, печально вздохнула и молвила:

– Дитятко мое, покрестись, Христа ради. Ведь защиты у тебя нет, открыта ты всем злым ветрам. Не ровен час – дьявол тебя погубит. Сними все грехи с души и обретешь покой.

Мать Лили лишь равнодушно отмахнулась от такого робкого совета. Ее круглый мир катился по склону жизни так гладко и целенаправленно, что избыточные терзания о духе скорее казались помехой. Колея была ровная, ритм колес завораживал. Кто нуждается в знании, порождающем скорбь? А ведь именно нетипичные размышления порождают уныние. Советская же власть же призывала к действию, а не к пыткам разума.

90-те годы изменили все. Евгения Александровна почувствовала, что земля под ногами рушится. Ее привычная гармония дала трещину, стабильность иссякла. Женщина нуждалась в надежной опоре. И та пришла в моде того времени – религии. Именно в моде, ведь православие стало трендом. Люди приходили туда, не только исходя из болезненного ощущения надлома внутри, они пытались популяризировать свою привычную активность. Влиться в массы по инерции прошлого. Индивидуализм больно ранил своим непривычным холодом, нуждался в броне причастности к общей идее. Храм служил спасительным прибежищем для растерянных душ.

Лиля стояла ранним июньским утром возле деревянной церкви и терпеливо ожидала своей очереди для крещения. Ветер заигрывал с концами платка на голове, на шее непривычной тяжестью покоился стальной крест. Сменился символ подвески, но вес предмета остался прежним. Ключи уже не отпирали двери, само здание прошлого было разрушено до основания. Мама с Колей находились рядом, слившись с шумным гулом людей, ожидающих таинства. Время томительно тянулось под небом, затянутым перистыми облаками. Редкие капли срывались с высоты и оседали на щеках почти невесомой влажной пылью. Утро хмурилось, сомневалось в истинной вере пришедших, оплакивало равнодушие случайной моды.

Лиля запомнила непрерывный поток согнутых спин рядом, долгое отсутствие батюшки по причине болезни, его неуверенную замену хилым, трясущимся дьячком, золотистые оклады икон, округлую массивность купели. Священник суетливо путался в словах, и свеча в его руках вихрилась взволнованным пламенем. Крещение самой девочки и ее брата прошло неприметно, но Евгения Александровна в момент ритуала вдруг услышала неожиданную фразу:

– Дочь моя, снимай колготки для миропомазания.

Строгая, почти целомудренная аккуратность наряда всегда была сильной стороной женщины. Ни одной неровной строчки, ни единого взъерошенного волоска. Приказ служителя церкви в таком людном месте смутил ее, выбил из колеи, застал врасплох. Тесное пространство церкви ограничивало движения, любопытные взгляды рядом превратили ее в неловкую юную девушку на первом свидании. Вся непоколебимость исчезла. Она не просто снимала дрожащими руками нижнее белье – она обнажала душу. Как мы не чувствуем пульс времени, хотя он и оглушает вселенную, так незримо для телесного взора и духовное возрождение.

XVIII

Каникулы вновь вступали в свои нерушимые права. В воздухе стояло какое-то странное цветочное благоухание с примесью молочной, отчетливо летней томности. Яркая нежность шиповника сменилась чем-то непривычным, окутавшим россыпью белоснежных соцветий на незнакомом кустарнике. Лиля вдохнула чарующее дуновение ветра и спросила мать:

– Мам, что это за белый куст? Тот, который так приятно пахнет? Я никогда его раньше не видела.

Евгения Александровна равнодушно бросила взгляд на сияющий дым насаждений и тихо процедила:

– Понятия не имею, Лиля. Я тебе не ботаник-профессионал. Вот рядом куст с розовыми цветами – точно шиповник. А это что-то странное. Может, волчья ягода какая. Не лезь к цветам – они могут быть ядовитыми. Ты уже один раз довела меня почти до кондрашки своим экстравагантным поеданием растений. Надеюсь, что это не повторится. Еще дуба дашь со своими дегустационными изысками.

Девочка затихла, припомнив недавний печальный опыт с красными сальвиями. Лиля с друзьями пробовала на зуб все подряд. Отсутствие реальных сладостей порождало неизменные поиски аналога. Тягучая смола с деревьев, битум с ближайшей стройки служили достойным заменителем недоступной жвачки. Лепестки сальвии и вовсе оказались сахаристым чудом в самой глубине своих алых лепестков. Сочная сладость затаенного белого кончика напоминала вкус почти забытых конфет. Дети примечали красные цветы на каждой клумбе, рыскали в тенистых палисадниках в поисках природного манящего леденца. В конечном итоге лихорадочные трапезы закончились тошнотой и головокружением. Уже в кабинете врача родители Лили выяснили, что сальвия является психоактивным галлюциногеном. Она даже называлась цветком предсказателей. Концентрация ядовитого вещества в организме была невелика, и девочка скоро поправилась, но с тех пор мать неустанно журила ее, и выходка детей служила постоянным предметом для шуток в семье.

– Ты посмотри на себя! Только закончила начальную школу, а уже идешь по пути маститых наркош! На сладенькое потянуло? Ты совсем испортилась, Лиля, вот что я тебе скажу. Сначала вместе с пацанами разбиваешь тачкой соседнюю машину, заигравшись в «такси-такси-вези-вези», а сейчас еще и торчком хочешь стать. Любопытство тебя погубит в один прекрасный день. Что за поколение растет, ни стыда – ни совести! Мальчики мечтают стали бандитами и бизнесменами, девочки – моделями и путанами. Мир перевернулся. Одна надежда на воскресную школу. Я надеюсь, здесь тебя приведут в чувство.

Хоть Евгения Александровна и подтрунивала над своим ребенком, бравировала нервным оптимизмом на грани отчаяния, но в глубине душе она ощущала тайную печаль. Мать понимала, что не может так легко, как прежде, купить своему ребенку даже простых конфет. Вспоминалась недавняя ярмарка в городе. Баранки и сушки висели нарядными цепями над прилавками, круглясь своей румяной привлекательностью. Дети не смели попросить родителей о простом лакомстве, они уже понимали, что безденежье страны обрекает на вежливую скромность. Слезы матери после работы стали ранящей обыденностью. Евгения Александровна открыла кошелек, с грустью оглядела свои скудные запасы и купила одну маленькую сушку, а после разломала ее и протянула детям половинки. Нервный спазм свел ее горло и, не выдержав, женщина разрыдалась, уткнувшись лицом в ладони. Праздник был безнадежно испорчен.

Крыльцо старого кирпичного домика, утопающего в цветочном дыме, испуганно заскрипело под ногами матери. Окна были невелики, толщина отсыревших стен таила защитную уверенность. Время словно застыло в этом чисто выбеленном, внутреннем пространстве с рядами раскладывающихся стульев. Постепенно зал наполнялся пришедшими детьми. Кого-то в первый раз привели родители. Таких новичков выдавал растерянный вид и неуклюжесть движений. Некоторые дети спокойно и уверенно заходили в огромную дверь, занимая свободные места, и сонно зевали в своих неуютных твердых гнездышках. Родители легкомысленно отправились по своим взрослым делам, и, спустя несколько минут, в помещение зашел приятный седой мужчина средних лет. Откашлявшись в скудную бородку и сияя голубыми глазами, он поприветствовал присутствующих детей и начал свою речь:

– Милые дети, вы находитесь в месте, где, я надеюсь, с Божьей помощью, мы посеем в вас зерна добра, мудрости и прилежания. Наша православная школа растолкует вам Евангелие, научит молитвам, которые всегда помогут вам на жизненном пути. Сейчас очень сложное время перелома в стране. Нарушены заповеди, сбиты курсы и ориентиры. Многие люди используют бранные слова, творят дела, которые искренне огорчают нашего создателя. Наркомания и разврат становятся современной моралью. Наша школа будет служить вам островком спасения в бушующем океане, тихой пристанью для души.

Когда вы заходили в школу, то могли заметить цветущие кустарники рядом. Присмотритесь к ним внимательно, они не так просты, как кажутся на первый взгляд. Шиповник – это терновый венец Иисуса Христа, а из такой белоснежной в начале лета бузины, возможно, был сделан крест, на котором его распяли. Бузина – очень опасное, колдовское растение, символизирующее грехопадение и нижний мир. Даже растения поют нам о греховности сущего, окружающего нас, о его несовершенстве. Надо прикладывать много усилий, чтобы обрести спасение и выйти на правильную дорогу.

Душа каждого ребенка – чистое полотно для живописи. Мы же будем художниками вашего сердца, поможем вам выйти на тропу милосердия и справедливости. Будьте прилежными и чистыми, как и завещано в Священном писании. Ведь каждого отрока можно узнать по занятиям его, чисто или правильно его поведение. Будьте богоугодны в деяниях своих: почитайте родителей, творите, храните невинность голубиную. Ведь Иисус наказал нам всю жизнь пребывать в прозрачном состоянии детства. Сохраняйте свой чистый свет и берегите его. В добрый путь!

Лиля поначалу с недоверием относилась к словам этого седовласого и щуплого человека. Она уже научилась смотреть на мир с подозрением, обжегшись на раскаленном песке двусмысленности. Цинизм, выросший на зараженной лицемерием почве, не позволял сердцу принять все открыто и радостно как прежде. Невинность была практически утрачена в тумане раскрепощающих лозунгов современности. Но постепенно душа ее вновь открылась навстречу истокам. Ведь невинность была изначальным состоянием рода человеческого.

Девочке и в этот раз повезло. Школа не являлась одной из случайных сект, так щедро расплодившихся в то страшное время, она действительно представляла Русскую православную церковь. В те годы возникло немало общин языческого толка, порой даже близких к сатанизму, поскольку в основе их мировоззрения было неприятие христианства. Население, ощущавшее болезненный духовный голод, доверчиво ринулось в многочисленные капканы оккультных организаций, теряло имущество, рассудок, жизнь. Но Лилю хранило само небо. Несмотря на небрежность случайного выбора школы, постоянную занятость и усталость родителей, их нежелание вникнуть в истинную суть заведения. Возвращение к состоянию праведности проходило сквозь богословские дисциплины, творчество, таинства церкви, архитектуру храмов, притчи, песни, основы психологии и философии и, конечно, спасительные молитвы. Воскресная школа мягкой рукой направляла неокрепший детский дух в радостный путь познания и доброты. Что-то иррациональное было в этих встречах, стирающее изъяны окружающего мира снаружи. Это действительно был независимый остров. Обитель спасения для неокрепшего сердца изменила судьбу Лили. Духовные наставники обнаружили у нее талант к рисованию. Это послужило причиной того, что родители девочки отдали ее в художественную школу.

XIX

Художественная школа являлась своеобразным пережитком давно утраченного времени. Она лежала на берегу жизни как красивая раковина, почти незаметная под безобразными водорослями и слоем тины. Память лучшей версии страны была глубоко и надежно спрятана в ее недрах. И только случайные фрагменты прошлого напоминали о чем-то уже почти недоступном. В блестящем потоке мишуры трудно было различить прежнее величие. Дух медленно стагнировал, к нему уже прикасались корыстные мотивы и медленно пятнали, забывая о тонкой неприступности.

Все изменилось. Прежняя свобода начальной школы отошла на задний план. Дни были забиты муштрой, строгими правилами, полным отсутствием времени для досуга. Школа хранила в себе идею давно забытого института благородных девиц, позиционируя себя хранителем культурных и нравственных идей. И если, благодаря учителям, которые еще не до конца забыли профессиональные основы советских стандартов, первая миссия учебного заведения неукоснительно выполнялась, то со вторым целеполаганием начинали формироваться проблемы. Облик морали, надтреснутый и искривленный, стремительно деградировал в тумане новых течений. Гуманность изжила себя, постепенно приходило время капиталистических канонов. Учителя не были исключением. Они начинали видеть детей скорее как инструмент для достижения своих личных целей. Благодаря ученикам, преподаватели старательно карабкались по карьерной лестнице и зарабатывали деньги через серые схемы продаж работ школьников. Наставники выживали в эпоху отсутствия выплат за рабочее время всеми мыслимыми и немыслимыми путями. Кто мог судить человека, которому нечем было кормить семью?

Нравственные барьеры стремительно рушились, гуманные основы человечества исчезали. Это не могло не отразиться на характере детей, старательно копировавших взрослое окружение. Подростки теряли ориентиры в мире язвительной растерянности, коррупционных ядовитых испарений, смещения смыслов. Вечно подозревающий индивидуализм хищнически обосновался в самой системе образования, он стал базисом и кумиром. Корыстные мотивы последовательно расхищали соучастие и доброту. Дети превращались в затаившихся единоличников, отвергающих авторитеты в окружающем среде. Существовал только один идеал – мир запада с его непререкаемыми рекламными призывами. Материя подмяла дух, капитализм набирал обороты, формируя культуру потребления всего сущего: товаров, руководителей, одноклассников. Земля под ногами учеников старательно насыщалась порочными идеями, переполнялась мутными водами. Это зараженное удобрение давало лицемерные ростки, которые не гнушались предательством близких друзей в угоду своим собственным эгоистическим интересам. Лизоблюды окружали преподавательский состав в поисках личных выгод, культура сообщничества была почти полностью утеряна. Угождать, чтобы выгадать момент случайного торжества – вот что стало истинным мерилом успеха и процветания.

Несмотря на то, что основы чести и благородства рассыпались под гнетом современных реалий, мир образования остался неукоснительно требовательным в своем алчном сухом остатке. Чтобы получить прибыль – надо сделать образцового солдата, покоряющего мир своими талантами. Такого простого принципа придерживалась администрация школы, после побед потирая руки, мявшие хрустящие купюры. Выгода ставилась даже выше безучастной апатии. Можно было вовсе не напрягаться и пустить образование на самотек, предоставляя ученикам достаточную свободу. Проверки в то темное время не утруждали себя достаточным рвением. Но преподаватели живо смекнули, что усердие всегда принесит золотые плоды. Ученики побеждали в олимпиадах, художественных выставках, участвовали в зарубежных ярмарках с экстравагантным флером жертв Чернобыля. Все это приносило дополнительный доход в карман учителей. И они не могли этим не пользоваться. Профессиональная этика пришла на службу продажному блеску в глазах. Но ученики мало что потеряли при таком печальном раскладе. Самая черная ночь таит в себе первую искру рассвета. Дети скорее бесконечно выгадали в натужном натиске образования, этой бесконечной стихии накопительного безумия верхушки системы.

Обширные знания в сфере искусства и практические навыки в рисунке и живописи, достойное обучение иностранным языкам, прививание любви к классической литературе и музыке и еще неисчислимое множество предметов, предельно далеких от окружающей действительности за стенами школы, со стремительной яростью обрушились на юные умы, забирая весь остаток свободного расписания дня. Деградация образования, когда меркантильность побеждает профессионализм, еще не была достигнута. Система хранила величественные остатки советского прошлого. Учителя были наполнены знанием и щедро разливали его, поражая восприимчивые молодые натуры. Таланты распускались как цветы после дождя, обретая полновесную значимость. И, безусловно, приносили ощутимые доходы.

День был наполнен до отказа огромным количеством основных уроков, дополнительными часами внеклассных занятий, общественной трудовой деятельностью. Администрация школы скрупулезно экономила на работниках хозяйственного отдела, дети сами убирали классы, общие коридоры и рекреации после обучения, пололи и расчищали палисадники возле школы, подавали обед в столовой.

Столовая представляла собой неуютное гулкое помещение с известковой побелкой стен сверху и масляной панелью мрачного синего цвета внизу. Лиля, съежившись от омерзения, вытаскивала из алюминиевой кастрюли с надписью «ветошь» слизкую плоть тряпки, чтобы протереть столы после основной трапезы. Столешницы с длинными скамьями бравировали шумной всеобщностью. Наиболее скромным ученикам мест для сидения не хватало, и они усаживались на край выщербленного подоконника, тщетно пытаясь принять правильную позу для употребления еды сомнительного свойства и происхождения. Хотя меню никогда не славилось разнообразием, поварихи умудрялись испортить даже самые простые блюда. Часто их творения получались недоваренными или превратившимися в один сплошной слипшийся ком неопределенного цвета, пресными или пересоленными. Сложно сказать, что служило причиной подобного кулинарного провала. Возможно, это было полное пренебрежение самих работников столовой или примитивное воровство ингредиентов в самом начале готовки. Повара старались выжить за небольшую зарплату, и их халатное отношение к работе и лень распространялись на несчастных детей. В придачу к неудобоваримому качеству еды, блюда часто подавались уже в холодном виде, малопригодном к употреблению. Молочный суп в большинстве случаев подгорал и находился в тарелках уже холодный, с противной пенкой. Макароны разваривались в отвратительное месиво. Печенка была пережаренной и твердой как резина. Манная каша и кисель изготавливались с тошнотворными комками. Рыбные котлеты хранили в себе всю вонь несвежей рыбы и тесно дружили с хлебным мякишем. Запах сомнительной еды распространялся уже на входе в столовую, отбивая напрочь все остатки молодого, растущего аппетита. Это не смущало работниц столовой. Они мало заботились о том, чтобы дети правильно и вкусно питались. Скорее повара ненавидели эти шумные, многоголосые налеты саранчи, приносящей хаос в настоявшийся пар столовой. Круглые лица женщин, раздающих еду, плавно круглились в клубах чадящих испарений, поражая своей непримиримой ожесточенностью. Кто заботился о том, чтобы юные силы восстановились? Дети были не избалованы в то голодное время и старательно пытались впихнуть в себя средство для восстановления собственных физических возможностей, потому что факт наличия ужина дома был, увы, не гарантирован. Назвать это едой было довольно сложно. Это скорее был препарат для укрепления сил, и, если закрыть глаза, можно было на миг представить, что обед вполне съедобен. Даже голодные дети относили почти полные тарелки к мусорным бакам. Бесплатный сыр для детей в радиационной зоне не обладал вкусом настоящей пищи.

Здание школы было очень старым. Деревянные полы рассохлись и скрипели. Неисчислимое количество слоев масляной краски уже не спасало. Было принято решение настелить светлый линолеум по центру мест общего пользования для эстетического и функционального усовершенствования пространства. Бюджетных средств катастрофически не хватало, финансовые возможности родителей были еще более жалкие. В конечном итоге линолеум лег на пол узкой невнятной полосой, не спасая ситуацию. Более того, этот бессмысленный кусок настила обрек детей на постоянную работу по его очистке от следов обуви. По непонятной причине каждый неосторожный след школьников оставлял черные шрамы на теле напольного покрытия. Ученики были вынуждены после уроков вооружаться лезвиями, и скрести пол для воссоздания первоначальной белизны. Нелепый акт выполнялся под неусыпным контролем классных руководителей. Этот процесс занимал довольно длительное время и крал у школьников такие редкие часы свободного времени. Сомнительная красота интерьера морально и физически душила детей, бессмысленность их усердия становилась очевидной уже на следующий день.

Дети мстили взрослым вне зоны видимости. Уборка класса превращалась в водную вакханалию. Один ученик выплескивал ведро воды, как на палубе корабля, а второй молниеносно развозил грязь и воду тряпкой по всему помещению, не особо вникая в тонкости наведения порядка. Мокрая швабра после стремительного пробега устремлялась в недоступную высь и протирала скорбное лицо на портрете Пушкина, настороженно скрестившего руки на груди. Вся грязь мирская непосильным бременем восторжествовала над уровнем культурного развития.

Лиля усердно училась, вопреки внешним смыслам, невзирая на очевидность всех утопающих надежд на возрождение культуры. Все грело и направляло ее на этом пути: красота живописных полотен и архитектуры на уроках истории искусств, магия краски, сияющим торжеством растекающейся по пространству листа, сияние нравственного, духовного богатства в русской классической литературе. Искусство охраняло ее от иллюзорных привилегий внешнего хаоса, спасало и поднимало над общим уровнем развития. Оно выводило из лабиринта двусмысленности того времени, позволяло найти истину.

Девочка погрузилась в неизведанный океан творчества. Сначала искусство было заключено в привычной, но такой значимой простоте природы, теперь оно переместилось в область абстрактных знаков и символов. Значение его переливалось, пульсировало, питало дух. Но неуклонно отстраняло от внешнего мира, замыкая в своей собственной башне из слоновой кости, укрепленной контрфорсами религиозных установок. Друзья были забыты, призыв рекламы стал невесомым. Высшее наслаждение творца смыло песчаные замки кричащей цивилизации.

XX

Физическому воспитанию школьников в советское время уделялось достаточное внимание. Считалось, что культура спорта помогает взрослеть, становиться лидером и действовать в команде на благо общества. Она также формировала уверенность в себе через испытания и трудности тела. В момент перелома страны сильная личность уже не требовалась. Больше ценилась бесплатная рабочая сила и покупательская способность. Эта философия упадка и увядания незамедлительно отразилась на системе образования. Уроки физкультуры стали лишь привычным придатком в общей схеме воспитания молодежи.

Спортивный зал в школе Лили был достаточно просторным и функциональным. Но основное пространство для физической активности открывалось при входе в отдельную часть здания не сразу. Оно пролегало через узкий капкан темного коридора с тесными раздевалками с одной стороны и тренерской с обратной. Света там практически никогда не было. Зато царила душная теснота, пропитанная миазмами и пылью. В этом скованном чреве без воздуха и присутствия солнца въедливой ноткой резвились алкогольные испарения. Они служили постоянными гостями коридора, его охранниками, ловко и беспринципно прорываясь из логова преподавателей.

Сам учитель физкультуры Михалыч, как по-свойски звали его дети, был мужичонкой хилой комплекции, да и росточком мал. Но глазки его всегда горели скользким, мутноватым блеском проворства. Спортивная судьба его по молодости не сложилась, планы на карьеру рухнули, и мужчина, махнув рукой, подался в школу тренером. После развала страны запас его жизненных сил и вовсе иссяк. Михалыч редко задумывался о спортивной форме, все больше погружаясь в стеклянное величие горлышка бутылки. Дети редко видели его в трезвом состоянии. Он вечно был под мухой и тепленький. Гордо расправляя тощую грудь под неизменной майкой-алкоголичкой, он влажно улыбался и мягко вещал заплетающимся языком: «Детки, ступайте вы домой с Богом. На кой хрен вам сегодня занятия? Погода прекрасная, идите гулять. Только тихо, никому ни слова. Не шестерить!». Прекрасная погода случалась даже в самую суровую зиму. Но так как уроки физкультуры обычно стояли последними в расписании школьного дня, ученики редко спорили, радостно вскидывали сумки на плечи и устремлялись к выходу. Михалыч стоял в проеме и благословлял их расползшимся от благолепия лицом, загадочно крутя почти оторванную пуговку на куртке. В эти моменты он напоминал поддавшую Мону Лизу.

Но случались моменты ожесточенной борьбы с алкогольной зависимостью. Происходили они не по собственной воле физрука, а благодаря отсутствию финансов. В эти дни тренер срывался на детях, пытаясь восполнить пробел в их спортивном образовании за все долгие месяцы. Он заставлял их прыгать через козла, крутиться на брусьях, лезть на канаты, бежать на длительные дистанции. Затеи были бесконечные и изобретательные. Словно Михалыч хотел за один единственный урок сделать всех подопечных олимпийскими чемпионами. В руках тренера в эти скорбные дни появлялась увесистая связка ключей и, если ученик выполнял задание ненадлежащим образом, то вся сила металла обрушивалась на его пятую точку с разлету. Учителя мало заботили синяки, оставшиеся на теле школьников. Он вскидывал тонкие бровки в морщинистую мятежность лба и орал хриплым голоском: «Всех отпердолю, лоботрясы! Работать, сукины дети! Совсем распоясались, распустил я вас! Подняли жопы, и бежать, мать вашу за ногу!». Далее сквернословие и вовсе принимало удручающие масштабы. Михалыч кричал, надрывался, брызгал слюной в бессильной злобе. Но злился он не на детей, а скорее на свое незадавшееся утро без присутствия верной подруги – бутылки беленькой. Школьники понимали боль мужчины своим прозревшим подростковым разумом. Знали они и то, что в глубине души Михалыч – все равно добрый мужик и в конечном итоге простит все нарушения, неудавшиеся сдачи нормативов, промахи. Так и случалось. В конце урока физрук открывал журнал и неизменно выводил всем жирные пятерки, ласково приговаривая: «Ну все, дембельнулись, жертвы аборта. Расслабьтесь, пионеры вы мои лагерные».

Лиля росла. Тело ее приобретало вытянутую, неуклюжую нелепость. Девочка была немного похожа на жеребенка на дрожащих ножках. Пытаясь спрятаться от внешнего мира в прибежище уединения, она словно запирала свое тело на прочные засовы и не позволяла ему распрямиться в полную силу. Свобода мышц и движений застыла в неприкосновенности робкого цветка. Лиля спряталась в травах, затаилась, не смея поднять к солнцу скромный бутон своего естества. Неожиданно жизнь сама грубо вмешалась в ее пробуждающуюся природу. На урок физкультуры нагрянул тренер из школы олимпийского резерва, присматривая юные дарования. Он заметил не по годам вытянувшегося подростка, потер руки и сказал: «Высокая. Будет толк». Никто не разбирался в притязаниях самой Лили, ее затаенных желаниях. Мать, услышавшая интересное предложение, тут же согласилась. Интерес к этой рекомендации скорее испытывала она сама. Женщина всегда блистала в спорте, обладая всеми необходимыми талантами для этого: ладностью, ловкостью, силой командного духа. Дочь не нравилась ей своей нескладностью и робостью; замкнутая и нелюдимая девочка попросту удручала Евгению Александровну. Слабые попытки протеста закончились тем, что Лилю определили на постоянные тренировки по баскетболу.

Трудно было найти место, где ребенок бы ощущал себя наиболее некомфортно. Лиля, поддавшись очарованию творчества и познания, на дух не переносила шумный и грубый командный дух. Она пыталась убедить мать отдать ее в конный спорт, если нет возможности избежать спортивного насилия. Но Евгения Александровна была непреклонна:

– Вот еще, придумаешь ты наихудший вариант для развития событий. Сядешь на коня – станешь кривоножкой. У тебя сейчас этап формирования тела. Только волейбол или баскетбол – с остальным ко мне и не приставай. Ноги колесом – тот еще подарок для жизни.

И муки начались. Тренер, грозно командовавший с трехэтажными матами, бодро пинал в потолок увесистый мяч от неустанной ярости. Нахрапистое окружение, попирающее все деликатные свойства и наклонности. Резкие телодвижения, окрики, оскорбления. Все смешалось в дикий хаос, все тяготило. Более того, было опорочено лето – самое любимое время для Лили. Родители отправили ее вместе с этой шумной сворой в спортивный лагерь, который находился слишком далеко для посещений близких людей. Это не была столь привычная тихая прелесть деревни, медовый аромат лугов возле дачи иссяк в бурном течении отчаяния. Тренировки занимали почти целый день, изматывая нерушимой стремительностью. График был забит плотно: ранний подъем на заре, бесконечный кросс, выворачивающий легкие наизнанку, двухчасовая тренировка после завтрака, послеобеденное время тоже принадлежало спорту. Это была бесконечная гонка на износ. Из детей лепили стальных роботов, не выделяя времени на размышление и несогласие с режимом. Очередную тренировку сменял сбалансированный прием пищи, далее следовал положенный сон, и так по кругу, без изменений и разнообразия. Это было почти животное существование, полное движения и напора.

Поначалу болели все мышцы, ныла каждая клеточка тела. Спуск по лестнице приравнивался к прохождению полосы препятствий. Через неделю уже никто не ощущал боли. Мышцы наливались, круглились, становились сильнее. Тело тоже приобретало почти идеальные формы. И если в начале каникул подростки сразу же стремились в долгожданную постель после изматывающих тренировок, то вскоре они задумались о других способах проведения досуга. Дети стали посещать ближайшую дискотеку. Резерв молодых сил безграничен, любопытство неизмеримо. Им хватало энергии и на дневную активность, и на праздные вечерние шатания.

90-е годы провоцировали раннее употребление алкоголя и сексуальное раскрепощение. Молодые силы сочились и искали выхода в блудливом безумии. Отсутствие моральных рамок, пропаганда раннего опыта и связанных с ним неизвестных удовольствий захлестывали неразвитые умы. Дети не воспитывались нравственно, но укреплялись физически. Это провоцировало ранние сексуальные сношения, похотливые, развязные искания. Девушки возвращались из темноты сумерек в тесную комнату и с гордостью делились пережитыми утехами, бравируя своей мнимым взрослением. Все эти хвалебные речи подкреплялись сквернословием и пьяным угаром.

Лиля не вписывалась в подобную систему. Размышление и созерцание пришли к ней раньше физической активности. Она не обладала разухабистой силой товарищей по лагерю, была тонким и ранимым ребенком, постоянно искавшим уединения. Выполнив официальную часть программы, она устремлялась в комнату, спрятавшись за случайной книгой. Лиля отказывалась идти на дискотеки и вечерние сборища. Это привело к постепенной изоляции от коллектива. Она стала изгоем. Роман был прочитан, новых книг попросту не было. Внимание в лагере уделялось исключительно физическому воспитанию, библиотеки напрочь отсутствовали как давно забытый атавизм. Девочка смотрела в окно и погружалась в величие окружающего пейзажа, искала тонкие изменения по сравнению с прошедшим днем. Скуку сменило любопытство, затем пришло полное проникновение в созерцание, полуобморочное величие которого полностью поглотило подростка. Лиля почти сроднилась с деревьями за окном, погрузилась в своеобразный транс. Это было сродни медитации.

Никто не говорил ей прежде, что созерцание – это древнейшее на земле искусство. Но эта высшая форма внимания к миру и познанию своих истоков полностью поглотила ее. Это была дань космосу, тихая молитва, которая шагнула за границы законов бытовой активности и спасла девочку от варварской реальности. Лиля оказалась в качественно новом измерении, вне пространства и времени. Бодрый ток крови в течение дня замедлялся, проходил все стадии успокоения и внутреннего движения, а после переходил особую черту, вливаясь в исконный покой, в котором пребывает ритм сердца вселенной. Это чистое, бесцельное бытие уж находилось за пределами человеческой реальности, оно освобождало от ее изъянов и пороков действительности. Спасение от внешнего мира реализовывало в самом себе высшую форму любви. Энергия необладания и чистой созерцательности заменяла грубое эротическое чувство. Набожность, святость бездействия противостояла агрессии всего сущего. Все самые активные вещи на земле: войны, распри, переделы территорий, страсти были максимально деятельными. Западная идея нарочитой активности погубила естественный, тихий, созерцательный поток славянского характера. Лиля же, неожиданно для самой себя, обрела первооснову «я есмь» и вернулась к глубинному смыслу своего духа. Ее прозрение было тихим и пассивным. Но гармония всего сущего сохранялась в священной безучастности. Ребенок не противостоял, а объединялся с мирозданием, и это инерционное погружение формировало любовь. Зло не может быть не активным, и Лилю постепенно выносило к берегу дремлющего добра. Она была подобна полевому цветку в новом завете.

Однако внешние раздражители неизменно проникали в сознание, нарушая обретенную внутреннюю гармонию. Мать купила девочке на рынке обтягивающие лосины для занятий спортом. Самый дешевый вариант обладал кричащим анималистическим принтом. Когда Лиля возвращалась с очередной тренировки, какой-то парень в окне заприметил ее и постоянно кричал в полную силу легких: «Зебра, зебра, пошли на танцы». Девочка не обращала на него ни малейшего внимания, погружаясь в свой внутренний воздух. Внешние раздражители мало влияли на нее в то время, они скорее отвлекали от новых открытий. Но соседки по комнате один раз почти насильно уговорили ее пойти на вечеринку. Вероятно, заранее поступил запрос от наглого субъекта из соседнего общежития и они, сдружившись с шумной ватагой раскрепощенных парней, обрекли Лилю на последующее знакомство.

Зал для проведения дискотек не мог похвастаться стильным убранством или современной техникой. Это был сумрачный холл в обычное время. Вечером администрация вешала одинокий зеркальный шар на потолок, и помещение превращалось в призрачное подобие танцпола. Одиночные софиты с тусклыми глазами таращились на потные тела, объединенные дыханием тесноты. Сиплый магнитофон издавал словно плюющие звуки, выкрикивая в толпу поток громких ругательств. Лиля содрогнулась в непривычной обстановке. Призрачный свет лампы трупным свечением выхватил наглые зеленоватые глаза приближающегося парня. Это оказался законодатель клички «зебра». Он приблизился молодцеватой походкой, дерзко схватил девочку за локоть.

– Ну что, зебра, попалась? Не смоешься теперь.

Треугольный подбородок залихватски вздернулся, перемалывая жвачку. Затуманенный взгляд наглядно демонстрировал наличие наркотических веществ и алкоголя перед развязной выходкой. Случайный кавалер не обладал достаточными манерами для покорения женского сердца. Он скорее отпугивал своей оглушительной бравадой, прикрывающей детские комплексы. Да и в общем, деликатность не была присуща отношениям того времени. Ценилась дерзость, сила и уверенность. Лиля испуганно отпрянула, вырвавшись из цепкого капкана рук. Все ее отношения с мальчиками прежде были основаны на платоническом доверии и такте. Она впервые встречала навязчивую невежливость, основанную на зове плоти. Освободившись, девочка просто убежала по бесконечным пролетам лестницы обратно в комнату, не дождавшись танца, которому противилась ее застенчивая природа. После случая безмолвного отказа парень преследовал ее активно и действенно, проявляя все допустимые чудеса изобретательности. Его неожиданные появления за поворотами, неусыпный контроль стали навязчивым кошмаром наяву. Лиля еще больше сковалась и погрузилась в себя. Мучитель достал ее даже в комнате в последний день перед отъездом. Парень еще не умел правильно проявлять свои чувства в силу небогатого жизненного опыта и наконец, добравшись до недоступной жертвы своей привязанности, выразил их в потоке оскорблений.

– Зебра, ты просто зомби. Долбанутая на всю голову. Отмороженная баба.

Подчеркнув свою любовь в ругательном спазме отчаяния, мальчик моментально скрылся за дверью. Он использовал свой последний шанс на откровение перед полным исчезновением объекта своего обожания. Напряжение было основано на взаимодействии жадной природы влечения и агрессивной формы общения в конце XX века. Парень не был виноват в том, что время обучило его только брани и враждебности. Доброта вышла из моды. Обладание ставилось превыше восхищения. Обаятельный и наэлектризованный цинизм ценился выше романтики. Ведь романтизм – это потребность духа, а не плоти.

XXI

После Чернобыльской аварии исследование радиационного фона стало привычной обязанностью. Всех учеников периодически водили в больницу, где стояло современное оборудование, определявшее отклонение от нормы в каждом развивающемся теле. Превышения случались практически у всех, редко кто избежал последствий трагедии. Катастрофа оставила след в судьбе каждого ребенка, вмешавшись в естественный ход созревания и формирования физиологии. Подростки не являлись ликвидаторами Чернобыля, они находились в момент взрыва дальше от основного места событий. Лучевая болезнь обошла их стороной, но последствия все равно были неутешительными. Нарушались функции щитовидной железы, пищеварения, кровообращения, сердца. Почти каждый ребенок носил в себе отсвет недавнего печального дня и не мог похвастаться идеальным здоровьем.

Постепенно в Беларуси стали появляться фонды, которые помогали временно вывозить детей с зараженных территорий. Поездки на море и за границу в летнее время стали обыденностью. В каждом отчаянии мерцает искра отрады, мир не может существовать без надежды. Так несчастье помогло школьникам расширить свои границы познания, путешествуя по местам, которые, вероятно, они бы никогда не посетили, не родившись на зараженной территории. Нищее последнее десятилетие двадцатого века не способствовало туристическим планам. Оно было обречено на голодное выживание.

На летних каникулах детей привезли в Юрмалу. Это был скорее не город, а вереница курортов, тянущихся по бесконечному пляжу. Поселения для туристов нанизанными бусинами круглились на сосновой, серьезной безмятежности ландшафта. Угрюмые деревянные домики ютились в тенистой прохладе, спокойствие и гармония были разлиты в воздухе. Море было неприступно для детских забав даже в летние месяцы, обдавая леденящим неприятием. Ветер, тихий, вкрадчивый, вежливый, каждый день нашептывал тайны. Он словно составлял единое целое с размеренной жизнью Латвии. Бушующий угар послесоветский реалий неожиданно сменился контрастом буржуазной неги и умиротворением. Волны сонно накатывали на ленивое побережье, в минуты серого отчаяния неба выбрасывая солнечные фрагменты своего доисторического прошлого. Пахло водорослями, ступни увязали в плотном и влажном песке береговой полосы. Песок никогда не был ярким, как и пейзаж вокруг. Некая серая дымка, призрачный налет непритязательной скорби окружал детей. Природа Латвии не была яркой и вызывающей, она растворялась в сдержанности. Единственные броские осколки появлялись на берегу после мятежных всплесков моря ночью. Даже бунт случался украдкой, ненавязчиво выдыхал морские сокровища и вновь погружался в сонное оцепенение. Найти янтарь среди почерневших водорослей было высшим наслаждением. Кусочки морского дара лежали на детских ладошках, сияя скрытым волшебством. Они несли в себе идею своеобразного тайного послания стихии, щедро подаренную человечеству. Дети не задумывались об эликсире вечной молодости, который средневековые алхимики пытались извлечь из природной смолы. Они просто любовались мерцающим оптимизмом камня, вбирая в себя его непринужденное спокойствие и уверенность.

Экскурсия в Ригу окружила детей средневековой поэтичностью. Серая монохромность сменялась колоритными проблесками случайных зданий. Стили архитектуры смыкались вокруг в гармоничном симбиозе. Дети еще не могли понять все величие музыки в камне, но они ощущали присутствие чего-то высшего, так безнадежно разрушенного на их собственной земле. Они посетили зоопарк, но впечатление от этого насильственного прибежища животных было не таким благоприятным. Лилю особенно поразил амурский тигр в огромной клетке с металлическими прутьями. Тюрьма для животного была круглой формы, она изначально задумывалась так, чтобы посетители могли беспрепятственно со всех сторон осмотреть редкое создание природы. Но задумка не увенчалась успехом, заключенный зверь вызывал скорее грустные мысли об утраченной свободе. Он бродил в отчаянии вокруг клетки, терся мордой о прутья и стонал, оглашая воздух вокруг болезненным отчаянием. Оторопь брала от такого сильного животного, утратившего надежду. Мир его привычной воли был полностью утерян, и мольба о помощи светилась в глазах. Эта скорбная морда еще долго жила в сознании Лили, и ее воспоминания о Прибалтике неизменно были связаны с каким-то переполненным отчаянием. Девочка не могла вытравить из памяти эту заунывную молитву о возвращении привычного прошлого.

Отдых в Алуште был иного свойства. Бодрящий ток жизни ослепил детей. Солнце сияло на белоснежных плитах, стволы пальм приветливо качались с хлестким шуршанием, трепеща пальцами на ветру. Море тепло обнимало, живительные горные ветры сквозняком проносились по коже, насыщая тела здоровьем и радостью. Подростки вдыхали ароматы южных растений, всем своим естеством растворяясь в воздухе и благоухании. Кустарники поднимались из недр земли, источали зрелые силы, и дети тоже постепенно теряли свою первую оболочку невинности, пробуждаясь в благоприятной среде. Тела вытягивались, устремлялись к солнцу, питались силой пробуждающегося созревания.

Душевая была общая и находилась за пределами территории пансионата. В начале отдыха классная руководительница повела девочек для водных процедур. Они робко стянули свою одежду в раздевалке и стояли с растерянным видом в общей комнате, напоминая ощипанных цыплят. Их неоперившаяся, неразвитая природа вдруг встретила кричащий контраст с телом одной из школьниц. Грудь этой девочки уже налилась раньше срока, черная поросль лохматилась где-то в месте их привычной гладкости. Дети были шокированы, возмущены, Что-то инородное резко ворвалось в их мир, сбивая с ног и дразня чуждой примесью. Не по годам развитую особу, выбивающуюся из стандартного восприятия мира, тут же окрестили свиноматкой. Весть об обидном прозвище и обескураживающем отличии незамедлительно распространилась по всей курортной зоне. Мальчики приняли слух еще с большим интересом, распаляясь в преследовании раскрывшегося бутона.

Дискотека на территории пансионата была громогласной и ослепительной, в отличие от первого неудавшегося опыта Лили. Модные попсовые песенки того времени не поражали глубиной текстов и смыслов, но очаровывали прямолинейной незатейливостью. Примитивность слов соседствовала со скудностью мелодии, но этого было вполне достаточно для юного поколения. Подростки не требовали интеллектуальных изысков. Редкие родители объясняли величие настоящей музыки. Все популярные коллективы того времени при помощи нескольких невыразительных деталей и щепотки иронии изображали типичных героев своего времени: бухгалтеров, американских принцев, криминальных авторитетов, женщин с низкой социальной ответственностью. Часто использовались каверы иностранных коллег по цеху, создавались старые хиты, звучащие по-новому, приобретающие налет вульгарной незамысловатости. Музыка превратилась в своеобразную жвачку, которую с бездумным видом употребляли, портя зубы, которые уже успели забыть вкус хлеба настоящего искусства.

Мальчики потихоньку начинали проявлять интерес к женскому полу. Пока еще бессознательно, следуя модным принципам, вслепую. Они обращали внимание только на брендовую одежду и общую развитость тела. Развязные манеры их тоже привлекали, сигнализируя о доступности в эпоху стеснения и неуверенности. Свиноматка пользовалась неизменным успехом. Девочки в модных шмотках, а в то время это были яркие обтягивающие лосины и майки с кричащими надписями, тоже приобретали первую популярность. Лиля вновь выпала из колеи. Евгения Александровна, не обладая достаточными финансовыми средствами, пошла по пути классической элегантности. Создав строгий минимализм в образе своей дочери, женщина удовлетворенно успокоилась. Она не прогадала с точки зрения мимолетности моды и истинной красоты, но обрекла подростка на высмеивание со стороны более современных сверстников.

Лилю никто не приглашал на медленные танцы. Девочка обладала сложной, неправильной внешностью, сотканной из угловатостей и искажений масштабов. Слишком длинное тело, вытянутое ассиметричное лицо, неразвитая плоть не добавляли ей шарма. Выражение на лице и вовсе было какое-то избыточно детское, не отвечающее томным, зрелым канонам того времени. Лиля стояла робкой сироткой в углу танцевального зала, завороженно наблюдая за более счастливыми подругами. Потому что сердце юной девочки уже было наполнено предчувствием первой любви. Она хотела, чтобы ее желали, соблазняли, очаровывали. Но чудес не случалось. Мальчики пробирались ночью тайно в комнаты и мазали своих пассий во сне пастой. Лиля всегда была исключением, никогда не являлась объектом влечения. Она просыпалась с чистым лицом, пока девочки, хохоча и притворно ругаясь, смывали с рук остатки ночных безумств.

Любовь в то лето так и не пришла к Лиле в образе прекрасного принца. Но она обернулась чувством иного свойства. И это тоже было одним из проявлений симпатии мира к каждому отдельному человеку. В один из теплых вечеров дети пришли в кинотеатр под открытым миром, находившийся неподалеку от побережья. Самое красивое звездное небо освещает море и пустыню, так же и как самую глубокую пустоту мы ощущаем в толпе людей. Лиля не была исключением, ожидая начала сеанса. Школьники жарко делились секретами первых объятий и поцелуев, оставляя робкую девочку в стороне от тайн прибоя жизни. Она лежала как выброшенная рыба на берегу, всей чешуей ощущая равнодушие звездного света.

Начался фильм. Это был драматический боевик «Профессионал», культовая картина того времени. Но не сюжет захватил Лилю и не игра французского актера. Музыка Морриконе ворвалась в ее сердце божественным приливом, полностью отвечая россыпи звезд на небе и головокружительной стихии моря рядом. Именно она была главный героем фильма, полностью погружая в замысел режиссера. Слезы выступили на глазах, дыхание остановилось. Лиля падала в непрерывный поток звенящей, ускользающей красоты. Это не была банальная фальшь популярных хитов. Весь их вульгарный посыл оказался очевидным на поверхности мелодии, обреченной на бесконечность. Были забыты терзания непризнанных желаний, ростки зависти засохли, так и не успев сбыться. Музыка принесла с собой понимание высшего намерения бытия. Она окрыляла дух и уносила с собой в мир грез и блаженства. Боль от мнимой чужеродности мира растворилась в совершенстве утешения и любви.

XXII

Евгения Александровна ни разу в жизни не была за границей. Именно поэтому ее привычная невозмутимость была разрушена новостью о поездке в Болгарию. Женщине поручили вывезти группу детей для оздоровления. Эта страна не считалась чем-то истинно зарубежным в представлении человека из постсоветского пространства. Религия там была православная, русский язык не являлся чужеродным. Но все равно это была какая-то неизвестная, будоражащая земля, которая служила переходной ступенью к подлинному западу.

Мать Лили немного тревожилась о внешнем облике, так как привыкла всегда быть на высоте. Она даже взяла у подруги кричащее серебряное платье, которое переливалось в руках бесстыдной пошлостью. Сомнение отразилось в глазах всегда элегантной Евгении Александровны, когда на металлизированной ткани задергались блики, но подруга тут же остепенила женщину, закатив подведенные глаза:

– Ну, Женя, ну ешкин кот, высший же класс. Ты же в загранку едешь, надо блеснуть всеми талантами. Мы же не лыком шиты. Не хуже буржуев. Давай, давай, бери – еще спасибо скажешь. Не выделывайся.

Так в чемодане матери Лили оказался этот броский раритет. Дети погрузили свои нехитрые дорожные сумки в автобус, и началось долгое, утомительное путешествие. Путь пролегал через умопомрачительные пейзажи Западной Украины, бесконечные кукурузные поля Румынии. Они планомерно направлялись к морю, манившему своей необъятной красотой. Ехали без остановок в гостиницах. Ноги опухали, мигрени иссушали терпение. Туалеты случались прямо в полях. Лиля навсегда запомнила мощное сопрано на рассвете, когда она присела справить нужду на очередной остановке. Как выяснилось, в автобусе вместе с ними на отдых ехала грузная оперная певица, и утренние распевки были ее профессиональным ритуалом. Но это узнали позже, а когда оглушительный крик прорвал безмятежность зари, многие люди обрели возможность избежать проблем со стулом в один-единственный миг озарения.

Приехали рано утром на следующий день, после изнурения очередной ночью в дороге. Выжженные солнцем холмы в своем однородном безразличии вдруг распахнулись, и сияющая полоса моря разрезала глаза как острый клинок, подмигивая бессловесной радостью. Вода всегда была теплой, солнце никогда не подводило. Песок был настолько раскален, что ходить по нему в послеобеденное время попросту не представлялось возможным. Лиля прижимала к груди босоножки и, закрыв глаза, пробегала по огнедышащей прибрежной полосе прямо в прохладные объятия моря. Водная гладь таила в себе неведомые сокровища. Все росло, множилось, трепетало под толщей воды. Шустрые крабы устремлялись прямо к туристам, рискуя собственной жизнью. Раковины пленяли богатством размера и рисунка, лениво нежась на золоте пляжа. Огромные рыбы рыскали прямо под проплывающими телами, с любопытством выглядывая из-под дрейфующей тени. Берег действительно был солнечным, и дюны золотились, выгревая бока в послеобеденной неге.

Евгения Александровна еще больше похорошела, когда ее кожа покрылась первым загаром. Привычный налет усталости улетучился, глаза вновь обрели искру жизни. Она была удивительно хороша в своих легких ситцевых платьях, трепетавших на ветру. Белокурые волосы сливались с золотым естеством пляжа. Вся ее плоть словно была выточена из единого материала с пространством вокруг. Она обрела облик возвышенной богини, сотканной из солнечного света и воздуха. Не удивительно, что все окружающие мужчины теряли голову, преследуя ее на побережье. Она привыкла к вниманию с рождения, это не явилось откровением. Но воздыхатели в ее собственной стране всегда вели себя более сдержанно и деликатно. Женщина в советской реальности в первую очередь была товарищем и другом, без гендерного различия. Культура соблазнения была чуждой для неискушенного сердца. Это приносило стеснение, столь несвойственное Евгении Александровне. Она действительно не могла понять, почему, объяснив случайным поклонникам, что она замужем, проблема не исчерпывала себя, а разрасталась. Советская нравственность не поддавалась искушению, а скорее негодовала. Мать Лили называли холодной, неприступной, ледяной. Но это мало волновало женщину. В ее понимании брак должен был быть с единственным мужчиной и на всю жизнь. Так гласило основное правило ее бывшей Родины, так как новую она никогда не принимала. Вновь изобретенная страна не отвечала ее понятиям о справедливости и чести.

Каждому человеку выделили по пятьдесят долларов на покупки и развлечения на курорте. Это были исключительные, немыслимые деньги в то время. Товар в Болгарии оказался в свободном доступе. Полки в магазинах ломились. Ассортимент был сомнительного качества, но заграничное очарование сопровождало каждую приобретенную вещь. Люди хватали джинсовые куртки не по размеру, майки из тонкого одноразового трикотажа, серебряные изделия низкой пробы. Все вокруг поражало неискушенные сердца и было в новинку. Один раз Лиля увидела на прилавке незнакомые плоды зеленовато-коричневого цвета и вскрикнула:

– Мама, смотри какая странная волосатая картошка!

Этой фразой девочка привела продавца в неописуемый восторг. Тот загоготал как откормленный гусь, растрясая оплывшую пирамиду своего полного тела. Даже земля заходила под ногами от такого громогласного веселья.

– Какая еще картошка? Иди сюда, попробуй. Это киви.

И тропический плод пушисто-колючей нежностью лег в руку ребенка. Он оказался с кислинкой, изумрудная сердцевина таила множество мельчайших зернышек. Новизна фрукта покорила девочку.

В первой половине 90-тых годов люди массово увлеклись астрологией наравне с религией. Их не смущал очевидный контраст магии и православия. Суеверные знания сливались с верой в естественной, непритязательной дружбе. Это говорило о легкомысленном, поверхностном увлечении чем-нибудь новым. Не обязательно правильным, но будоражащим рецепторы свежестью и необычностью. Это были уже не вдумчивые взрослые, а доверчивые дети, увлеченные новой игрушкой. Женщины особенно попадали под очарование астрологии. Это объяснялось, скорее всего, тем, что резкое падение уровня жизни большей части населения, неуверенность в завтрашнем дне служили поводом искать хоть какую-то определенность в мистических сказках и прогнозах. Чтение психологических характеристик по знакам зодиаком служило утешением и проливалось бальзамом на сердце. Лженауки процветали, люди верили и в стакан воды, заряженный у телевизора во время сеанса очередного шарлатана, и в еженедельных гороскоп, который гарантировал неделю, полную успеха и процветания. Никого не смущало то, что предсказание никогда не сбывалось. Ощущение робкой надежды во время чтения окрыляло.

Евгения Александровна тоже поддалась обаянию лженауки. Мать приобрела книгу, где в подробностях и деталях объяснялись черты каждого знака зодиака. Купив Лиле серебряную подвеску в виде скорпиона в Болгарии, она тут же повесила ее девочке на шею и объявила:

– Все, Лиля, теперь ты под защитой своего знака. Ты, конечно, обладаешь скрытой силой, но пассивная и выжидающая. Амулет придаст тебе уверенности.

Лиля вдумчиво ощупывала мерцающий барельеф. Скорпион выглядел вполне боевым созданием, с задиристо задранным хвостом. Крест с таинства крещения был утерян где-то в недрах домашних косметичек и полностью забыт.

Ресторан при гостинице потрясал новомодным величием. Зеркала сияли, разбрасывая бесчисленные отражения посетителей, мраморные столешницы поражали массивным великолепием. Бра приветствовали позолотой, официанты были вышколены как солдаты на плацу. Лиля с удивлением пробовала непривычные блюда. Дома кусок мяса был нечастым гостем на кухне. Он появлялся только в редкие дни праздников и скрупулезно делился между всеми членами семьи. Здесь же огромные ломти томились на каждой отдельной тарелке, благоухая хищным совершенством. Иногда посетители заказывали представление, и стейк готовили прилюдно прямо в зале. Пламя бесновалось, праздничные искры взлетали к потолку. Восторг детей был непрекращающимся, они рукоплескали. Морские богатства, обильные десерты, мягкие вина сменяли друг друга в хороводе непрекращающегося блаженства. Это был гастрономический рай, сменивший обыденную пытку, направленную на выживание. Щеки разгорались от изобилия, глаза блестели.

Осознав всю непривычную роскошь этого места, Евгения Александровна в следующий раз достала из чемодана сияющее сокровище одолженного платья. Она стянула талию до треска блестящим ремешком, надела туфли на высокой шпильке, соорудила лакированный начес на голове, навела толстые стрелки и во всеоружии выдвинулась покорять иностранную публику. Официант мазнул ее перетянутую фигуру масленым взглядом на входе и торжественно шепнул коллеге: «Русскую туристку я узнаю из тысячи. Суровое, напряженное лицо и неизменный перебор с одеждой. Точно шлюхи перед состоятельным клиентом». Евгения Александровна обладала довольно хорошим слухом и больше не предпринимала попыток надеть на себя сияющую броню. Платье так и пролежало в чемодане до конца отпуска.

Но запомнилась Болгария Лиле не гостеприимным теплом местных жителей и не обильной пышностью меню ресторана. И даже старинный Несебыр, словно выточенный из филигранного достоинства камня, не поразил ее настолько сильно, как визит в деревню Бата. Все фешенебельные развлечения забылись, осталась только бархатная, чернильная ночь и искры костра, спорящие со звездами. Сверху висел сверкающий ковш Большой медведицы, который словно расплескивал гулкие звуки волынок и обретал мощь барабанного боя.

Вышел мужчина в белой рубахе и штанах, закатанных на плотных икрах. Он аккуратно распределил граблями кучу красных от жара углей. Они легли равномерным слоем на остывшую вечернюю землю, вгрызаясь в безмятежность своего ложа. Далее появилась из толпы молодая девушка в белом, хрупкая как тростинка. Она подняла икону над головой и сначала просто прошла по краю тлеющего поля, пробуя босыми ступнями ног тлеющий жар. Потом в бессловесной молитве постояла, устремив взгляд в звездное небо, снова приблизила икону к небосводу и вдруг пошла по раскаленным углям словно по привычной земле. Она кружила в священном трансе, обретая силу, описывая магические круги. Вихрь женского начала соприкоснулся с противоположным потоком – мужчина вновь выступил на горячую сцену и слился с девушкой в непостижимом, чарующем танце. Позже искусство хореографии растворилось в ночном воздухе так же непостижимо, как началось. Пошлое обрамление начала праздника бесследно истлело в могуществе истинного благородства. Болгария так и сохранилась в памяти Лили в образе этой ночи, наполненной одухотворенной мистикой и внутренней силой.

XXIII

Запад неизменно идеализировался. В сознании каждого постсоветского гражданина существовала обыденная реальность, ограниченная и ущербная, и мир заграницы с чарующим совершенством достатка. Вероятно, преклонение перед всем иностранным возникло еще в период правления Петра I. Государь первый заметил, что технически, культурно и организационно западная культура находится далеко впереди России. Еще в детстве пережив страшный и беспощадный стрелецкий бунт, который способствовал истреблению многих родственников царя по материнской линии, Петр возненавидел сам образ исконного русского боярства. Эмоционально-психологическая травма из детства привела к тому, что все бояре и стрельцы стали отождествляться у монарха с чем-то варварским, диким и требующим скорейшего уничтожения.

Мальчик в малолетстве жил со своей матерью в селах, рядом с которыми сформировалась Немецкая слобода, собравшая всех иностранцев на Руси. Именно это привлекательное место и стал посещать юный Петр и полностью попал под влияние всего заграничного. Одежда была непривычно элегантной, алкоголь струился рекой, доступные и раскрепощенные женщины окружали будущего царя. Сосредоточение аферистов и проходимцев в слободе, которые искали наживы и приключений, трогало вольнолюбивую натуру отрока. В этом сомнительном месте молодой царь предельно очаровался немецкой мягкой силой, преследующей собственные интересы на территории развивающегося государства. Юноша был взят в оборот заграничными вещами, попал под влияние ловких иностранных агентов. Он просто заболел всем иноземным и слушать не хотел о русских традиция, которые ассоциировались только с кровавым бунтом, казнями и ссылками.

Став единоличным правителем русской земли, Петр I начал в приказном порядке, без учета русского менталитета и уклада жизни, насаждать все иностранное и заморское. Огромное количество казненных и сосланных на каторгу людей, не согласных с его политикой, возникло в то время. Отрицание преклонения перед западом приравнивалось к государственной измене. Так царь нарушил естественный эволюционный ход России. Последующие монархи только укрепляли эту культуру подобострастия, переписывая настоящую историю России, романтизируя чуждые каноны, да и сама аристократия со временем соблазнилась дальними землями, забыв о своих корнях. Вся хронология развития славянского пространства была исковеркана, искажена, глубинные истоки названы варварскими и не заслуживающими внимания. По сути, Петр I заложил бомбу замедленного действия под всю последующую историю русской земли. Государство было обречено на вечные поиски правды, неустанную борьбу между славянофилами и западниками. Именно благодаря этому вечному конфликту, искусственно питаемому хитрым разумом, Россию раздирали на клочья войны, революции, интриги, междоусобицы. С тех пор страна не знала покоя, ее использовали, душили и уничтожали, зачастую ее же собственными руками.

Даже в советское время привлекательность запада была неистребима, невзирая на активную пропаганду неприятия и подробное объяснение причин ненависти. Любовь ко всему чужеродному словно проросла в русскую натуру, навечно поселилась в генетической памяти. Эта же любовь вновь уничтожила великую державу. 90-тые годы еще более укрепляли это страстное чувство иностранными фильмами, мифами о совершенстве цивилизации снаружи, лозунгами о собственной неполноценности. Люди почти поверили в то, что они на голову ниже иностранных небожителей.

Лиля тоже бредила западом. Кинематограф и поездка в Болгарию еще более укрепили подобное чувство. Они разожгли жгучее любопытство, которое было дополнено подарками, которые брат Коля привез из Германии. Он попал за рубеж по причине подозрительных пятен на его теле после Чернобыльской аварии. Волосы на голове мальчика тоже вылезли странными очагами. Фонд Чернобыля отправил его на лето в немецкую семью, и брат вернулся в полном восторге от чудес увиденного. Он привез Лиле восхитительную куклу Барби, вероятно, уже бывшую в употреблении, с отломанной ступней. Но какое это имело значение, когда весь кукольный ассортимент Лили ограничивался только брутальными пупсами с суровыми лицами? Игрушка в облаке розового платья просто парила в руках заветной мечтой, была подобна неземной фее. Лиля еще долго не могла заснуть, посадив ее рядом на кровати и наблюдая за точеным совершенством куклы.

Все было каким-то инопланетным дивом. И блок ярких шоколадок «Альпен Гольд», и белоснежные кроссовки брата, и крем в изысканной упаковке для матери. Запад прокрался в неокрепший дух через блестящую, пленительную материю. И Лилия поддалась искушению так же необратимо, как это сделал в свое время Петр I.

В следующем году девочку отправили в Германию. Чернобыльским детям, как бы в компенсацию ко всем болезням и дозе облучения, был дан такой волшебный навык тестового познания мира. И Лиля ждала этого опыта с нетерпением, жаждой и даже молитвой в сердце. Ночи перед отъездом превратились в бессонный поток сознания, иррациональную тревожность. Ей казалось, что она едет не просто в другую страну, а летит в космос на другую планету. Лиля представляла себе райский сад, полный откровений и сбывшихся грез.

Еще сходя с трапа самолета в Германии, каждый ребенок получил связку желтых бананов в одну руку и жестяную банку «Пепси» в другую. Обезьянье счастье обладания захватило с той минуты непостижимым блаженством и больше не отпускало на протяжении всего отдыха. Семья, которая приютила Лилю на время летних каникул, была очень сплоченная и дружелюбная. Она с теплом и вниманием приняла девочку. Больше всего подростка поразило отношение взрослых: они никогда не отмахивались, не критиковали и не прогоняли, даже если были предельно заняты. Принятыми подопечными всегда занимались, им были искренне рады. Подарки стали правилом каждого дня, развлечения – привычной формой проведения досуга. Женщина, принявшая Лилю в семью, с жалостью осмотрела тощую девочку, поставила ее на весы и объяснила через переводчика, что к концу сезона она обязательно должна поправиться и окрепнуть. Так и случилось. Разнообразное и качественное питание, поездки в аквапарк и к озерам, горный альпийский воздух благоприятно сказались на внешности девочки. Она приобрела более мягкие очертания тела и женственные изгибы. Это не мог не заметить рыжий мальчик, который жил по соседству. Утонченная и хрупкая прелесть девочки прельстила его воображение. Не обладая достаточными навыками соблазнения и владения русским языком, парень приносил с собой подушку для розыгрышей и, садясь на нее, производил громкие газоиспускающие звуки с регулярной периодичностью. Такой способ привлечения внимания иностранной принцессы не увенчался успехом, попытки были изначально обречены на провал. Возможно, если бы подушка обладала еще и ароматической способностью портить воздух, парень достиг успеха. Во всяком случае, именно так он объяснял самому себе неудачу на любовном фронте.

Физическая активность сменялась культурной программой, дни мчались в радостном разнообразии. Врачи также постоянно обследовали чернобыльских детей и старались вылечить в полную силу своих возможностей. Все немецкие силы словно сплотились в едином порыве помощи и соучастия.

Место, где гостила Лиля, находилось у подножия Альп. Сказочные небольшие городки пряничной прелестью раскинулись в долинах. Черепичные терракотовые крыши, старинные колокольни, округлые площади с каменными фонтанами, горные реки, заливные луга, прозрачные озера с кишащей форелью, утопающие в голубом небе вершины гор – все пленяло сентиментальным уютом и благополучием. Этот край словно никогда не ведал потрясений и горя. Он цвел и утопал в мещанской безмятежности.

Дом приютившей семьи был просто огромный. Стильная выдержанность интерьера поразила Лилю. Она впервые встретила на своем пути гармонию продуманного минимализма. Зайдя в ванную комнату, девочка осознала, что только одно это помещение больше всей ее квартиры на родине. Уровень благоустройства был очень высокий, терраса и бассейн во дворе пленяли непривычной роскошью. Лилю охватила грусть. Вряд ли это была зависть, скорее обида за своих соплеменников, которые, потеряв почти все в годы Второй мировой войны, так и не пришли к подобному уровню жизни. Скорее они упали на самое дно жизни. И девочка силилась понять, что послужило причиной такой несправедливости и обрекло ее страну на немыслимые пределы выживания.

Эхо Второй мировой войны напомнило о себе в момент, когда Лиля дарила семье сувениры, привезенные из дома. В числе подарков была иллюстрированная книга с достопримечательностями ее родного города. Кто знает, что послужило причиной того, что никто не заметил фотографию сцены спектакля, где изображался суд над фашистом в нацистской форме. Была ли это общая беспечная невнимательность родителей Лили или врожденный сарказм отца, решившего разыграть «немчуру поганую» – так и осталось тайной. Но принимающие немцы сразу же обратили внимание на кота в мешке. Лица их побледнели и вытянулись, а хозяйка Лили принялась горячо лепетать извинения за своих предков в присутствии шокированного переводчика.

Германия ощущала вину за содеянное преступление в прошлом даже в конце XX века. Вероятно, степень этого чудовищного проступка намеренно усугублялась в СМИ на западе с течением времени, грех целенаправленно культивировался и порицался. Простые немецкие люди, слишком правильные и доверчивые, покорно принимали на себя ошибки, которые сами лично никогда не совершали. Насилие всегда кормилось кротостью и послушанием, как костер сухой травой. Отсутствие сопротивления неизбежно порождает деспотизм.

XXIV

Каждый акт официального милосердия всегда имеет обратную сторону. Благотворительность должна быть тихой и в некотором роде жертвенной. Она не терпит огласки. Доброта не нуждается в лицедеях, она признает только призвание духа. Меценатство – палка о двух концах. Привычная схема общества состоит в том, что сначала кто-то грабит людей, а после помогает им с уродливой затеей мнимой помощи. Это неполноценная компенсация призвана радовать пострадавшую сторону. Крошки с барского стола делают счастливым человека, у которого отобрали сам хлеб. Чтобы сделать людей радостными, надо сначала их лишить всего, а уже после проявить себя в величественном образе дарителя. Это привычная психология манипуляций. Мощная схема «Отбери, а потом верни» разворачивает людей, ненавидевших врага прежде, лицом к нему.

Благотворительные фонды во всем мире – это своеобразная теневая мафия, мало заботящаяся о странах третьего мира. В большинстве случаев организаторы фондов преследуют только свои собственные интересы: финансовые накопления и политические игры. Ведь, обладая реальной властью, они понимают, что, приучив жертву к бесплатному подаянию с рождения, они формируют ее полную зависимость в будущем. А заодно и полное уважение к себе. Основная проблема нищеты в мире не устраняется, а скорее разрастается и плодится целенаправленно. Ведь благодаря мнимым актам милосердия скапливаются немыслимые капиталы, и укрепляется власть над массами покорных.

Даже конгрегация «Миссионерок любви», которой руководила мать Тереза, являлась ярким примером лицемерия. Это была богатейшая благотворительная организация, но в домах милосердия никогда не хватало денег на лекарства, еду и кровати. Больницы ордена получали многомиллионные пожертвования, но никаких признаков притока этих денег в бюджет не было. Мать Тереза часто отказывала умирающим в помощи, призывая молиться и страдать «Во имя Христа», но при этом сама пользовалась современными лекарствами и высококлассной медицинской помощью. Она носила простое сари и перебирала старые четки, но всегда прибегала к услугам частных самолетов и первосортных отелей.

Организаторы благотворительных организаций неизменно множат свое состояние, прокручивая пожертвования через банковские счета фондов. Прибыль от помощи детям еще выше. Люди более охотно расстаются с последними деньгами для помощи пострадавшему будущему поколению. Агрессивная реклама насыщенной сентиментальностью еще больше возбуждает милосердные порывы. Но есть еще одна грань прибыли в этих местах – продажа детей в семьи, которые мечтают завести ребенка. Здесь суммы и вовсе становятся баснословными, обогащая организаторов. Редко кто следит за дальнейшей судьбой живого товара, ребенок остается беззащитной жертвой последующих решений судьбы.

Чернобыльский фонд не был исключением. Он целеустремленно и методично преследовал меркантильные интересы купли-продажи. Принимающая сторона тоже не была полностью святой в своей гуманности. Льготное налогообложение в семьях, которые принимали пострадавших детей, способствовало увеличению числа благодетелей. В случае Лили это был действительно акт самоотверженного соучастия с небольшими личными преференциями, возмещающими уход за ребенком. Но такое счастливое стечение обстоятельств не было повсеместным. Девочка убедилась в том, как ей повезло за рубежом, посетив семьи, где гостили ее подруги. Она поехала в Германию с двумя приятельницами из двора, и их участь была далеко не такой же удачливой.

Первый визит привел Лилю к суровому строению, где проживала семья фермеров. Работники сельского хозяйства, перегруженные работой и множеством забот, попросту не уделяли ребенку никакого внимания. Они кормили подопечную в положенное время скудной, однообразной пищей, заботясь лишь об ее физическом комфорте, а дальше предоставляли свободное время на целый день. Из развлечений был только горный велосипед, на котором подруга Лили и ездила изо дня в день по головокружительному серпантину гор. Никто не наблюдал за ее путешествиями в уединенном месте. Волновали принимающую сторону только скидки на налогообложение. Фермеры мечтали приобрести новый трактор, так как прежний уже почти вышел из строя. То, что девочка рисковала жизнью, разъезжая по сложному рельефу и не могла перекинуться ни с кем даже словом, осталось за гранью их осмысления. Она была сыта, обладала минимальным набором бытовых удобств, и этого было вполне достаточно по представлению угрюмых, замученных жизнью и непосильным трудом хозяев. Фермеры были уверены, что овчарка во дворе – достаточный компаньон на летние месяцы для чужого ребенка.

Вторая поездка и вовсе ужаснула Лилю. Никто не мог ожидать, что пленительный вид, возникший за поворотом трассы, таит в себе такие неприятные тайны. Особняк поражал строгим благородством. Это был скорее замок, а не привычный дом. Что-то давно утерянное, буржуазное и неуловимое витало в каменной элегантности старинных стен и стрельчатых окон. Аристократизм присутствовал во всем: во вкрадчивом шуршании шин автомобиля по гравию, в идеально выстриженных газонах, в живописной обветшалости стен, увитых зеленью. Хозяйка Лили неуверенно вышла из машины, хотя визит в семью был заранее согласован. Дверь открыла девушка в униформе, она же проводила внутрь изумленных посетителей.

В огромном холле шахматная плитка на полу, эклектичный баланс мебели, почерневшая от времени лестница, старинные портреты окружили посетителей. Высота помещения немного кружила голову. Обветшалость окружающего вносила ноту какого-то неприкосновенного величия. В центре лестницы стояла огромная античная скульптура с мрачным взглядом, словно отвергающая все неожиданные визиты. И вдруг Лиля обратила внимания на маленькие белые клочки бумаги, которые были приклеены буквально к каждому предмету в комнате. Она подошла ближе и стала читать надписи. Они, на удивление, были написаны на отличном русском языке и гласили примерно следующее: «Не прикасаться к статуе», «Не садиться на диван», «Не трогать вазу». Все антикварное пространство словно отстраняло от себя поток жизни, накладывая запреты и не давая ни одного права. Ребенок из третьесортной страны не являлся здесь долгожданным гостем. Он просто служил выгодным элементом сделки.

Представители аристократии поместили детей в крошечной каморке под крышей. Обшарпанные стены соседствовали с матрасами на полу. Развлечений как таковых не было. И даже общение с соотечественницей не могло спасти подругу Лили. Семья взяла детей, не особенно заботясь о возрастных совпадениях и психологическом комфорте подопечных. Вторая гостья была гораздо старше и болела аутизмом с непрекращающимися припадками эпилепсии. Периодически она начинала кататься по полу и истошно кричать. Пена покрывала дрожащие губы, и слуги тут же прибегали, вытаскивая почти бездыханное тело из комнаты. Никто не интересовался состоянием подруги Лили в этот момент. Девочка оставалась одна, напуганная непривычным стечением обстоятельств, в мрачном безразличии замка, и только портреты ехидно поглядывали со стен прямо в глаза несчастного подростка.

Великолепный деревянный пирс на озере, окруженном горами, обширные конюшни, корты для тенниса – все мягко шептало о достоинстве представителей дворянства. Но кто мог слышать безмолвный крик о помощи чернобыльской гостьи, покинутой на полное одиночество в чужой стране? Главное мерило истинного милосердия – чистая совесть. Благотворительность – это переваренный компот. Сладкая вода никогда не заменит пользы правдивого плода.

XXV

Гибель искусства в 90-е носила методичный, целенаправленный характер. Странное это было время. Все перевернулось с ног на голову, и составные части единого целого тоже рассыпались хаотичными, ранящими осколками. Ранение это не было прямым, она играло вдолгую, медленно разлагая основы человеческого разума и нравственности.

Множество противоречивых явлений и двусмысленность пропаганды сказались на литературе. Детективные и любовные романы самого низкого качества, магический реализм сомнительной пробы, возвеличивание опальных авторов советского времени, второсортная зарубежная литература, недоступная прежде – все смешалось на прилавках вокзалов и ларьков. Книги наполнялись неким сюрреалистичным сумбуром, жонглированием слов, сентиментальным фантазированием. Извлечение страшных сторон и темных энергий затронули разные сферы искусства. Тяга к эротизму увлекла многих людей. Это была некая греховная вакханалия, сочащаяся пороками и извращенными деяниями. Сознание постсоветских людей было подобно мышлению подростка, который рвался к запретному плоду, стремясь подглядеть в замочную скважину и увидеть недоступную прежде распущенность.

Появились частные издательства с возможностью продвигать любые книги за собственные деньги. Это привело к еще большему снижению качества прозы. Капитализм не заботился о развитии населения, во главу угла ставились только успешность и финансовая отдача от продаж книг. Читатель уже не рассматривался как личность, он был лишь источником прибыли. На полках появлялись издания очень низкого качества – и с точки зрения художественной ценности, и в отношении уровня печати. Книгоиздательская политика советского времени была забыта. Классические художественные произведения, научная литература, философские труды казались скучной пылью разрушенного государства. Привлекали только яркие обложки, нехитрый сюжет, сексуальная подоплека. Низкокачественная беллетристика заслонила собой истинный лик настоящей литературы. Она была съедобна, как беляш на вокзале, удобоварима в дороге и не мешала полноценному сну после прочтения. Фастфуд в искусстве стал нормой, люди забывали о вкусе здоровой пище, перекусывая на ходу и не мучаясь размышлениями после. Вкусовые рецепторы постепенно притуплялись, возврат е чему-то серьезному казался все более нерациональным. Если можно наслаждаться моментом без головной боли, надо отдаваться этой идее с бездумным наслаждением. Так началась игра по построению покорного стада. Ведь там, где умирает настоящее, общество превращается в бездумных коров на лугу. По-прежнему светит солнце, молодая трава насыщает брюхо, голубое небо не грозит дождем, но все это утопическое благое намерение неизбежно ведет к распаду.

Наряду с бульварным постмодернизмом книг возникли глянцевые журналы. Для неизбалованного советского читателя, видевшего только суровую, идеологически вымеренную прессу прежде, они являлись рупором поколения. Обложки пестрили кричащими картинками и заголовками, сладким дурманом непривычной рекламы. Эпатаж возводился в культ, развязность целенаправленно культивировалась. Заголовки «Марихуана – это музыка современности», «Трансвеститы покоряют Москву», «После встречи с президентом тигрица родила троих тигрят», «Десять советов насчет поведения в постели» громко вопили с киосков, дурманя своей экстравагантной пошлостью и отсутствием профессионализма. В некоторых изданиях ненормативная лексика стала нормой, реклама секса по телефону печаталась в открытом доступе, уважению к читателю и вовсе испарилось. В моду пришел циничный вызов, намеренное оскорбление, пошлый слог. Никто уже не был шокирован непривычным обращением. Это громогласное поругание скорее расценивалось как разухабистое панибратство, дружественная близость. Утонченность изжила себя, растворившись туманной дымкой в кричащем глянце и гламуре. Неформальность и вызов уничтожили тонкую красоту мира.

Лиля впервые увидела «Cosmopolitan» в руках одной из одноклассниц в школе. На обложке сияла девушка из недостижимого рая, божество, отливающее глянцевым совершенством обложки. Она призывала, манила к себе томностью и лукавством, завлекала в мир неведомых утех и удовольствий. Внутреннее наполнение журнала было еще более ошеломляющим, пленяя сочностью печати, неземными моделями, живописными видами. Все девочки из класса, жадно перешептываясь, тянули к себе переливающееся изысканное чудо. Периодическое издание было подобно волшебной птице с радужным опереньем, внезапно присевшей на серый карниз привычной реальности. Модные решения, советы психологов, интервью звезд, секреты шоу-бизнеса, кулинарные рецепты, гороскопы, и еще тысячи таких милых сердцу подростка мелочей рассыпались щедрыми дарами на благоухающих страницах, пропитанных ароматом пробников парфюма. Зрительные ощущения подкреплялись тактильными и обонятельными. Это была чистая магия. Все сердца, листавшие бумажное чудо, были покорены. Каждая школьница бредила тем неведомым, мерцающим миром, который переливался в утробе журнала. Реклама не смущала девочек и не раздражала, а, напротив, таила в себе новый заряд для неподдельного восхищения. Самый горячий приверженец рекламы – неискушенный разум. Реклама – это способ заставить людей мечтать о том, о чем они раньше даже не догадывались.

Строгие фильтры советского времени обрекали людей на стерильную аскезу. Если долго находиться в идеальном пространстве, вымеренном с точки зрения масштаба, цвета, эстетики, функциональности и пользы, человеческая душа непременно захочет красок, хаоса и разрушения. Реклама пользовалась этим, насыщая людей радужным месивом прибыльной новизны. Дуализм человеческой природы взыграл и взбунтовался, прорвался нерастраченным могуществом темной стороны человеческой натуры. Насыщать тень и заглушать голос света; потворствовать плоти, а не воздерживаться, ведь жизненная суть важнее духовных исканий; ценить момент, а не думать о вечности; мстить, а не прощать; никогда не просить, а пребывать в гордыне; ставить индивидуализм и карьерный рост превыше милосердия и доброты; классифицировать общество и неизменно считать себя выше быдла; осмеивать простоту и стремиться к переусложненности разума – эти громкие постулаты в то время напоминали некое люциферианское учение, пока еще скрытое, таящееся, но уже вполне полнокровное. Иррациональная, безграничная свобода породила неизбежные противоречия. Декаденты серебряного века и масонская символика романов Булгакова еще больше укрепили мощь сатанинского романтизма. Возрожденное православие обладало слишком тихим голосом на фоне взбунтовавшегося информационного шума.

XXVI

Солнце неизбежно заканчивает свой путь на западе. Свет плавно угасает, поддается пятнистому разброду последних выдохов сумерек, сознает собственное бессилие и истончается, признавая ошибки, приведшие к исчезновению. Доминирующее, властное светило перед своей смертью словно склоняется перед западом, где большинство людей отвечают его активной энергии, его опаляющему безразличию ко всему отжившему и окружающему. Для большинства людей там карьера и самореализация являются первейшей целью. Они горят, подобно Солнцу, питаясь эго собственного одиночества. Царство Луны, напротив, связано с одухотворенной энергией востока. Для восточных людей очень важна связь с предками, родом, кастой, семьей. Покидая Родину, восточный человек всегда будет страдать, он станет обречен на воспоминания и угрызения совести. Луна направлена на сохранение, спокойствие, размышление и преумножение. Солнце – на проживание альтернативного сценария, нарушение привычных основ бытия. Луна – это уважение, мягкость и забота. Солнце – дерзость, насилие, напор и вызов. Лунная сторона мира наполнена внутренними ощущениями и сомнениями, солнце – это броское внешнее социальное проявление или маска человека в обществе. Наказанное Солнце с каждым новым днем приобретает новый шанс на осознание своего импульсивного равнодушия и себялюбия. Но проходит день, и оно вновь неуклонно стремится к эгоцентрическому захвату, отрицая принципы добра и справедливости. Жажда власти испепеляет попытки, обрекает на кармическую неотвратимость привычного долга.

Западное светило опаляло не только литературой и журналистикой. Мир кино ворвался в жизнь постсоветских людей не менее страстно и активно. Все новинки, хлынувшие на экраны, обладали нарочитой порочностью и призывали следовать определенным сценариям жизни. Романтизация проституции, профессиональное бездействие, криминальный вызов выработали в неокрепших умах искаженное восприятие действительности. Страна третьего мира нуждалась в приобретения синдрома Золушки для женской половины и прославлении преступной деятельности – для мужской. Люди из павшей, презренной страны рассматривались исключительно как работницы секс-туризма или дешевый обслуживающий персонал для грязной работы. Интеллектуальное развитие за пределами избранных государств являлось скорее неудобством, которое следовало искоренить. Ведь избыточное размышление и тяга к образованию неизменно рождают неприятие и последующее сопротивление. Человек, обладающий знанием и нравственностью, никогда не станет удобным рабом. «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит».

Воспитание удобного поколения началось в стремительном темпе. Жадное светило стремилось как можно скорее испепелить роскошь советского образования. На телевидение долгожданным потоком хлынули мультфильмы Уолта Диснея. Советская анимация была тщательно отфильтрованным воспитательным развлечением и несла в себе светлые основы дружбы, веры в себя и своих товарищей, заботы о ближнем, превосходства внутреннего наполнения человека над внешней оболочкой, отсутствия хвастовства и попытки казаться не тем, кем являешься, равенства каждого человека рядом и еще бесконечное множество назидательных смыслов. Дети того времени вырастали в атмосфере полной моральной безупречности.

Мультипликация Диснея не могла похвалиться подобными благородными начинаниями. Империя занималась сферой мысленных образов, прописывая в сознании детей манеру будущего поведения. Когда человек рождается, период его чувственной адаптации к окружающей реальности длится примерно до двенадцати лет. В этот период закладываются шаблоны поведения, которые будут диктовать человеку, что делать, как реагировать на реальность и каким способом действовать до конца его жизни. В это время формируются характер, привычки и предпочтения будущего члена общества. Если бы какой-то зловещий разум задумал идею подчинения всего человечества, то он непременно бы поместил детей до двенадцатилетнего возраста в ограниченное пространство без внешней коммуникации, рассказывая захватывающие истории, несущие специальные социальные функции. Образы мифов он бы неизбежно подкреплял яркими, запоминающимися образами. Затем манипулятор бы просто сел на берегу реки и спокойно ждал, когда проплывет труп врага. Формируя мировоззрение в раннем возрасте, система устанавливает предсказуемое, планомерное поведение общества. Даже контроль является лишней надстройкой, потому что шаблоны активности каждого члена социума предначертаны.

Компания Диснея на постоянной основе сотрудничала с внутренней разведкой США, и даже спустя более полувека со дня смерти художника многие материалы об этой стороне его деятельности остаются секретными. В Голливуде знали о том, что Дисней обладал неприязнью к коммунистам и всегда симпатизировал фашистам. Мультипликатор был частью секретной программы МК Ультра Монарх, главной целью которой было создание идеального раба с контролируемым сознанием, который может быть вызван в любое время для совершения всех действий, необходимых разработчикам проекта.

Техники Монарх содержат в себе основы сатанинских ритуалов злоупотребления и расщепления личности. Жертвы манипулирования затем активно используются в военной области, сексуальном рабстве, индустрии развлечений.

Главный герой в мультипликации Диснея часто ищет место, где нет никаких проблем, он сознательно избегает боли привычной реальности, забывая о том, что именно через реальные потрясения человек укрепляет свой дух и растет в эмоциональном и психологическом аспекте.

Дисней создал место «за радугой», своеобразное инфантильное «Зазеркалье», куда попадал персонаж, чтобы отречься от собственной воли. Цвета радуги использовались в Монарх-программировании для расщепления сознания и в дальнейшем для усиления эффекта влияния. Это было своеобразное нейролингвистическое программирование для впечатлительной природы детей. Оно устраняло все моральные убеждения и стимулировало примитивный половой инстинкт, лишенный ограничений. Все сексуальные модели поведения в будущем были заданы хитроумными программистами. Раннее начало сексуальной жизни приводит к нарушениям в половом поведении и используется для закрепления контроля над массами. Обработанные рабы всегда будут иметь способности, выходящие за допустимые пределы в нравственном обществе. Они будут идеализировать сексуальную распущенность, следовать зову плоти, а не голосу совести. Верность и моногамия назовутся атавизмами, полная свобода станет обыденностью в отношениях. Смысловая нагрузка в мультфильмах усугублялась зрительными образами. Главные героини имели гипертрофированно оформившиеся формы. Метафоры с сексуальным подтекстом, легкомысленное поведение главных героев, замки и деревья на заднем плане в образе детородных органов формировали качественно новое поколение, полностью подвластное контролю и манипулированию со стороны. Люди становились предсказуемыми потребителями с рождения, слабыми слугами своей собственной плоти.

Вредное очарование зарубежной мультипликации пленило и Лилю. Сложно было устоять перед красочными образами, которые будоражили детей еще в советское время, когда фантики от жевательной резинки с героями Диснея тщательно коллекционировались, обменивались и хранились. Персонажи зарубежного мультипликатора старательно перерисовывались в тетради с детскими анкетами. Лиля постепенно вступала на трепещущий путь. Ведь именно так древние скандинавы называли в мифологии радугу, служившую мостом между небом и землей. Дальний предок девочки пришел из Финляндии, но едва ли его шаги отрывались от реальной почвы. Мир изменился, Лиля почти падала в кроличью нору.

Время падения самым странным образом совпало со смертью любимого дедушки. Он ушел внезапно, в единый миг, словно отрезал свой жизненный путь острыми ножницами. Лиля пришла домой после школы и нашла на столе записку. Девочка не обратила на нее ни малейшего внимания, Евгения Александровна довольно часто оставляла послания назидательного и бытового содержания. Там описывались: суп в холодильнике, задание на уборку квартиры, планы на вечер и иные случайные вещи, пришедшие в голову ответственной матери. Лиля открыла холодильник, достала тарелку и, плюхнувшись на стул, равнодушно уставилась на клочок бумаги на обеденном столе. Там было только три коротких предложения, но мир вокруг вдруг разъехался влажными пятнами, а земля непривычно задрожала: «Дедушка умер. Я уехала в деревню. Папа заберет тебя вечером».

Весь образ романтики и философского умиротворения расплылся, закапал, сжался комком в груди. Но душа сохранила в себе мягкую силу ушедшего близкого человека, его тихие наставления о вечном. Это помогло Лиле зацепиться за склон норы и не упасть. Дедушка всегда собирал в поле для своей жены дикие цветы. Он не искал для этого особого повода, он просто любил ее. И каждое утро бабушка Лили находила под подушкой сонеты Шекспира на красивых открытках. Они обрели друг друга после войны вопреки всему: ужасам войны, соблазнам со стороны, лишениям, ударам судьбы. Легковесность Диснея и сексуальная раскрепощенность никогда не входила в их планы на жизнь. И своим примером простого, чистого чувства они избавили внучку от искушения иллюзией.

XXVII

Выходные превратились в коленопреклоненное поклонение огороду. Земля была единственным надежным кормильцем в то лихое десятилетие. Государство обмануло надежды на светлое будущее, забрало накопления на достойный уровень существования, но природа неизменно была рядом, отвечая урожаем на усилия, принесенные ей как сакральные подношения неведомым богам. Люди неосознанно вернулись в своеобразную эпоху языческих ритуалов и ведических знаний, молясь на силу матери-земли, пестуя ее своими неисчислимыми усердиями и начинаниями. Инстинктивный пантеизм управлял отчаявшимися жертвами исторического перелома. Старые боги с плотоядной улыбкой вглядывались в лица обреченных служителей, земля туманилась сытым признанием своей важности.

Родители Лили тоже взяли в пользование десять соток огорода. Целина лежала нетронутым сокровищем перед глазами новобранцев. Для возделывания целомудренной земли требовался мощный трактор. Корни многолетних трав сделали почву непригодной для использования обычной лопаты. Твердые напластования царства неисчислимых корней были подобны каменным породам. Луг отторгал неумелые попытки человеческих рук и смирился только под техническим напором машины. Вспашка целинной земли оставила после себя огромные нагромождения грунта, выше детского роста. Лиля с интересом рассматривала ровную плоть пластов с разноцветными кровеносными сосудами корневищ. Это был таинственный подземный мир, оголенный в порочном бесстыдстве и бесславно выставленный на всеобщее обозрение.

Свободные дни переросли в рутинную каторгу подготовки почвы, посева, ухода за растениями, сбора урожая. Пригодные для работы сезоны отличались лишь незначительными колебаниями погоды. Общая же суть поездок на огород была едина – бесконечный круговорот усилий, вызывающих к концу дня неизменную тошноту и приступы мигрени. В месяцы излишней солнечной активности работа становилась и вовсе непереносимой. Пот стекал прямо под одеждой, солнце слепило глаза, влажность сырой земли поднималась в воздух удушающим отторжением. В придачу ко всем неудобствам в период цветения сосны просыпались агрессивные мошки, плотной пеленой застилая уставшие глаза, жаля с неутомимой энергией гулкой короткой жизни. Позже наливались комары, звеня своим пронзительным задором. Насекомые жадно припадали к влажности разгоряченной кожи, высасывали остатки терпения алчным хоботком.

Поначалу Лиля просто помогала взрослым, выполняя мелкие поручения, она была скорее подсобным работником. Вскоре родители поручили ей после многочисленных просьб вырастить собственную грядку лука, не особо надеясь на успех предприятия. Огород был предназначен в основном для выращивания картофеля. Для посадки лука был выделен оставшийся затененный участок земли возле деревьев. Так как эта культура любит больше открытые солнечные пространства, то и требования к потенциальному урожаю выставлялись минимальные. Лиля не обращала внимания на скепсис родителей. Просеяв между пальцами каждый комок земли, не допуская ни единой инородной травинки на собственной грядке, она относилась к будущим луковицам как к собственным детям. Девочка поливала их первые начинания, пела пробуждающие песни, обращалась с ласковыми просьбами о последующей отдаче. Лиля словно исполняла своеобразные религиозные мессы на матери-земле, и волна ее пламенных воззваний проникла глубоко за пределы материального мира, отозвалась в самом сердце природы. Лук вырос просто огромным. Он лежал плоскими блюдцами на поверхности гряды вопреки всем неблагоприятным внешним факторам. Родители и бабушка охали и изумлялись полученному результату. Они решили, что лук должен немного подсохнуть под солнцем, и через неделю они начнут его собирать. На следующие выходные щедрый подарок природы растворился в неизвестности. Видимо, кто-то со стороны тоже поджидал вызревания чужого труда и воспользовался результатом без излишних усилий. Лиля словно лишилась остатка своих сил, все ее затраты тела и духа оказались воровато уничтожены неизвестной преступной рукой. Она полностью разочаровалась в огороде.

С тех пор поездки на сельскохозяйственный участок стали для нее еще более бессмысленной мукой. Они воспринимала работу как посильную помощь изможденным родителям, но рвение ее иссякло. Интерес к земле полностью пропал. Она просто сухо и методично выполняла свой дочерний долг, не задумываясь о потере драгоценного времени. Полосы обработанной земли тянулись к необозримому горизонту. Иногда привычная скука ловкой лопаты сменялась голодным озорством лошади. Животное осторожно поворачивало голову назад, щурило лукавый глаз и украдкой хватало картошку в лунке, щеря крупные зубы в усмешке. При попытках возмущения со стороны человеческой расы, лошадь только натужно поводила бархатными ноздрями и выдавала глухой залп, выгнув хвост дугой. Сложно было представить более проказливого хулигана, но очарование хитрой морды заставляло тут же забыть обо всех глумливых нарушениях.

Обед проходил в ржавом автобусе, давно утратившем свою функциональную прыть. Это был скорее металлический труп, скелет бывшего транспортного средства, весь покрытый ржавчиной и следами дорожной усталости. Но каркас без колес спасал от случайных дождей, а внутри находился самодельный стол со скамьями из заскорузлой, необработанной древесины. Сами хозяева отжившего транспорта работали даже в обеденное время, пытаясь напором беспрерывного рвения победить все мыслимые законы земледелия. В конечном итоге пожилой мужчина – глава соседнего участка упал прямо на землю, получив сердечный приступ. Мать-сыра земля равнодушно приняла исступленную дань своему величию, покрывая пылью навек закрытые глаза. Она давала жизнь, она же ее и отнимала.

Богиня Мать, главное божество древнего мира, приняло в свои служительницы и Лилю, высасывая из ее пробуждающейся плоти первую каплю крови. Девочка стала девушкой именно во время удовлетворения прихотей плодородной богини. Почувствовав легкую тошноту и тянущую боль внизу живота, Лиля плавно осела на землю, держась рукой за сухие стебли высокой травы. Она легла ничком на пыльную гряду, прижавшись щекой к безмятежности земли, прислушиваясь к тайному смыслу видоизменения внутри нее. Женская инициация взросления влилась в тело бывшего ребенка прямо из глубин почвы, наделила способностью к магическим ритуалам. Сила земли плавно устремлялась в лоно пробудившегося женского естества и, переливаясь через край, возвращалась обратно в подземное царство. Это был непрерывный круговорот волшебства, единения человека с природными истоками. Все стало сплошным потоком, черным, темным, мистическим. Источник вращательного движения переливался по кругу, не ведая начала и конца своего пути. Круглящая, засасывающая новизна распахнула портал в неизвестность. Связь с тонким планом обнажилась в первозданном доверии. Лиля приблизилась к миру взрослых.

XXVIII

Неравенство людей постепенно становилось обычным явлением. Сначала оно вызывало недоумение и отрицание, позже последовала зависть. Люди еще не пришли к смирению и принятию расслоения общества. Слишком свежа была память о другом типе государства, основанном на равенстве и братстве. Славянский человек всегда пытается жить по понятиям и, если закон нарушает основы справедливости, он отвергает все установленные правила. С одной стороны исконная тяга к правде не позволяет закабалить свободный дух, но с другой делает народ слишком податливым к революциям и мятежам, что можно легко использовать в корыстных целях. Где англичанин сохраняет традиции и принимает классовую градацию с терпеливой улыбкой, славянин взорвет все традиции пылом своего рвения к истине. И этим обречет себя на последующее выживание на длительное время, ослабит свое могущество. Ведь почти все революции – это игрушки в руках сильных мира сего, обычный передел капитала. Святая идея освобождения в корне своем непременно порочна и обладает тайным умыслом. Если забрать деньги у самых богатых людей на планете, то революции и войны попросту исчезнут. Никто не рассматривает подлинное спасение человечества как главную идею. Человеческая масса – это ресурс для достижения своих целей. И пока простые люди отвлекаются на провокационные импульсы с внешней стороны и ненавидят друг друга – некто с довольной улыбкой потирает руки. Удивительно, но люди постоянно спорят друг с другом в бессильном бешенстве, не сознавая, что спор их был предопределен заранее. Редко кто задумывается о цикличном лике истории, о кровавой цепи равновеликих манипуляций. Хозяева мировых богатств даже не обязаны изобретать новые пути, они прекрасно знают, что каждый человек любит наступать исключительно на свои собственные грабли. Сей невежество или искаженное знание, разрушай традиции, видоизменяй историю, разделяй людей – вот простой рецепт накопления капитала и его последующего сохранения на протяжении веков. Единственная плодотворная революция для простого человека – это духовная эволюция. Начиная бороться с самим собой, облагораживая каждый свой шаг, пропитывая мир вокруг себя основами любви и милосердия человек способен выйти на правильную дорогу и изменить мир. Все остальное – лишь имитация справедливого будущего и потеря времени, выстрел вхолостую.

Изменения в обществе подкрались незаметно. Внезапно выяснилось, что часть одноклассников вынуждена практически голодать и забирать лучшие часы досуга для непосильной сельскохозяйственной работы, чтобы прокормить себя. Но среди этой изголодавшейся, уставшей нищей прослойки вдруг появилась сильная поросль сорняка, живучая и цепкая. Своей наглой мощью она вгрызалась в народное достояние и оттягивала лучшие соки жизни, не гнушаясь тем, что она обделяет соседние хилые ростки. В ход шли интриги, козни, коррупция. Рука грела руку, ценная информация распространялась только между своими.

В класс Лили пришла учиться девушка, отец которой пришел к управлению заводом, построенным еще в советское время. Пришел не благодаря профессиональным качествам, а основываясь на связях и ловких увертках. То, что раньше принадлежало народу и равномерно распределялось между рабочими, попало в одни руки, хищные и хваткие. Люди годами не получали зарплату, а сам директор нежился в бесконечных заграничных поездках и скупал недвижимость в столице для членов своей семьи. Понятия чести и совести не обременяли его сердце. Он рвался к управлению в свое время не для того, чтобы размышлять и сомневаться в содеянных беззакониях.

Дочь его, хвастаясь постоянными обновками, каждый день будоражила одноклассников. Вещи были импортные и высокого качества, меняла она их с завидной регулярностью. Это была эпоха хвастовства для нуворишей. Богатство еще не выкристаллизовалось в тихое достоинство старых денег. Кто не знает, как хочется девушке в подростковом возрасте блистать в новом платье? В цвете своей красоты, созревающей и наливающейся силами жизни, так тянет сделать себя еще привлекательнее, ярче, заметнее. Юношеский вызов миру еще не обладает мудростью, он торопится нравиться без раздумий, очаровывать без колебаний. Такова природа розы в цвету, она еще не обладает размышлениями о нагой первооснове духа. Она увлечена тугим блеском лепестков, пленяющим ароматом своей плоти.

Девушки завидовали. Да, почти все пали жертвой очевидного неравенства. Возникли и льстивые прилипалы, пользующиеся потенциальной выгодой отношений в виде заграничных конфет и маленьких подарков. Наряды угнетали их еще больше, чем несправедливость учителей по отношению к разным ученикам. Взрослые словно подхватили эту невидимую эстафету и стали по-разному относиться к школьникам в классе. Дочь директора обладала неоспоримым преимуществом, когда наставники оценивали ее знания. Несомненно, они имели от этого лояльного отношения последующие преференции. Эта вопиющая несправедливость еще больше способствовала к скрытой вражде между подростками. Дружба, возводимая на незапятнанных основах прошлого, начала разлагаться изнутри и преследовать только корыстные интересы. Дети копировали стиль взрослых, извиваясь в причудливых хитросплетениях нового времени. В классе возникла некая змеиная ловкость, с каждым днем обширно расползаясь в неокрепших умах.

Лиля задыхалась в подобной обстановке. Занятия в воскресной школе уже изжили себя, школа закрылась так же стремительно, как и открыла двери в свое время. Девушка одевалась, благодаря пожертвованиям западных фондов, вполне прилично, но, конечно, не могла приблизиться к роскоши своей одноклассницы. Да она и не задумывалась об этом, так как одежда мало интересовала ее в то время. Дух ее мало увлекался самолюбованием в зеркале, Лиля попросту считала себя обычной серой дурнушкой. Она убедила себя в том, что никакой наряд не украсит ее посредственную внешность. Больше девушку смущало то, что одноклассники вдруг стали кружиться вокруг состоятельных планет, восхищаясь их ослепительным совершенством. Она не понимала важности материальных основ, ведь мир книг, в котором она хаотично и увлеченно бродила с раннего возраста, учил полностью противоположным принципам. Вероятно, именно ее равнодушие к выгодным знакомствам привело к тому, что дочка директора стала сама искать ее тихого, вдумчивого общества. Кичливый мир раннего состояния тянулся к неким давно забытым первоосновам. Девушки подружились, благотворно влияя друг на друга своей полярностью и несхожестью. Одноклассница привозила Лиле из Турции восточные сладости, Лиля открывала для нее красоту поэзии. Если Лиля избыточно парила в облаках, подруга приземляла ее и возвращала к реальности. В случае, если материализм в мышлении дочки директора завода зашкаливал, ее одноклассница мягко направляла ее в бесплотный мир красоты. Их дружба не была долгой, она растворилась после школы, но она создавала гармоничный баланс, не отравляясь завистью и презрением. Девушки принимали друг друга, а не внешние признаки различия или статуса. Они были просто людьми, рожденными на общей планете.

Один раз зажиточная подруга позвала Лилю к себе домой. Это была роскошная многокомнатная квартира в центре города. Новые деньги кричали со всех стен масляными портретами в золотых рамах, отражались в огромных хрустальных люстрах, играли на лоске сложного узора паркета, ютились в мягких коврах с толстым ворсом. Шик, чрезмерность, показная роскошь закружили Лилю в своем кричащем вызове. Это была полная противоположность сдержанности замка в Германии. И девушка сразу почувствовала разницу, ее глаз уже не принимал грубую эстетику. Это был момент своеобразного прозрения, головокружения от неприятия китча. Лиля остро ощутила недостаток образования в заново сформированном обществе, его неумеренную гордыню и слепое потребление. Даже шальные украденные деньги не спасали ситуацию, сам взгляд на окружающий мир был пропитан пошлостью и безвкусицей. Тонкая магия искусства захлебнулась в непомерном тщеславии. И Лиля решила действовать решительно, чтобы облагородить мир вокруг собственным разумом. В тот самый миг рвотного рефлекса от перегруженного интерьера она решила стать архитектором.

XXIX

Первая любовь – это чувство, которое люди скорее ищут внутри себя, на ощупь пробираясь сквозь таинственные заросли непривычных желаний. Отношения, показанные на экране, не идут ни в какое сравнение с кротостью первых мгновений, с чистотой и мягкостью теплой волны, поднимающейся при виде любимого человека. Радость эта робкая, она ускользает и наполняет мечтаниями, открывает бессонные глаза по ночам, окутывает жаром нестерпимого любопытства.

Лиля влюбилась сразу, как только он вошел в классную комнату. Это был холеный чернявый практикант из педагогического университета. Учительница химии представила его и объявила, что весь последующий месяц студент будет вести у них уроки. Мужчины в эпоху падения государства имели всегда какой-то серый, выцветший, потрепанный вид. Они старились раньше срока, невзрачность окружала их облаком безразличия. Пагубные привычки, сформированные крайней нуждой и безысходностью, полное отсутствие спорта превращали мужские тела в обрюзгшие обломки потерянной страны. Сила маскулинной природы была вялая, нейтральная, основанная на тотальной отреченности и принятии ударов судьбы. Культура соблазна изжила себя, мода казалось пережитком былых времен. Неудовлетворенные базовые потребности еще в ранней молодости отражались на внешнем облике, мешали расслабленному флирту с противоположным полом. Физическая изможденность со временем приводила к своеобразной апатии, глаза становились угасшими и мутными еще в достаточно молодом возрасте. Покорность року сменила увлечение жизнью.

Молодой учитель был иным. Волосы его были уложены с роскошной небрежностью, классический костюм ладно облегал мускулистое тело. Было заметно, что студент явно не страдал равнодушием к собственной персоне, а, скорее наоборот, чрезвычайно увлечен своим внешним обликом. Классические элементы гардероба были редкостью в то время. Парни ходили в затертых старых джинсах, редко видевших стирку. Свитеры с катышками накидывались на торс лишь с целью прикрыть тело от погодных капризов. Они были безразмерными или, напротив, натягивались на грудь куцей тетивой. Майки были неизменно потрепанные, обувь редко грешила элегантностью. Культура фешенебельных образов осталась на далеком берегу благополучной жизни. Преподаватель словно вынырнул блестящим угрем из глубин давно забытых времен. Он мало увлекался основным предметом, органическая химия претила ему, казалась невыносимо скучной. Но парень неизменно любил свое отражение в зеркале, лаская влажным удовлетворением каждое встречное зеркало. Родители-бизнесмены буквально заставили его поступить на педагогический факультет только по причинам недобора студентов на курсе и получения заветной корки без излишних усилий. Профессия учителя в те времена не пользовалась особой популярностью. Она попросту не гарантировала достойной жизни в будущем. Экзамены проскочили условной обязанностью, парню в женской среде были изначально рады. С самого начала обучения баловень судьбы возненавидел бесконечный поток сухих формул и лабораторных исследований. Тошнота к предметам постепенно сменилась полным отвращением. Его интересовали только девушки на потоке. Точнее, даже не девушки, а их безграничное разнообразие. Монополия по гендерному признаку, смазливая внешность и полная уверенность в своих силах сделали парня безусловным любимцем студенток. Он раскидывал их как карты, тасовал колоду, крапил и скидывал, как отработанные, изжившие себя прихоти. Молодой покоритель сердец часто цинично сравнивал новую пассию с сигаретой, которую предстоит выкурить. Он пользовался только табаком, вдыхая бодрящий аромат, пепел же оставался за пределами его понимания и сочувствия.

Школа была для молодого сердцееда скорее источником вдохновения, чувственным экспериментом. Он не воспринимал преподавание в образовательном учреждении как профессиональный рост, не собираясь работать учителем в будущем. Трудно думать о дисциплине, когда рядом находится такой пробуждающийся цветник в мини-юбках. Мысли о прелестях розовых щечек и пленительных глазок манили студента куда больше. Он начал свою избирательную охоту.

Лиля тоже попала под чары ловкого фокусника. Девушка просто цепенела, когда открывалась дверь в класс, и входил Он в своей неизменной вальяжной непогрешимости. Жаркая волна обожания накрывала с головой, туман плотным чадом оседал на возможности трезво мыслить, оценивать и рассуждать. Под ложечкой екало, способность к связной речи полностью утрачивалась. Он был центром мира девичьих утопий. Всегда стильный и уверенный, студент гордой походкой проплывал к учительскому столу, и все внимание тока крови, ритма сердца тут же устремлялось к нему. Это был магнит, влекущий своим притягательным совершенством.

Лиля решила действовать, вопреки робости своего характера, невзирая на сопротивление зажатого тела. Она в слепом вдохновении наделила возлюбленного лучшими чертами характера. Девушка слепила объект своего влечения из собственных надежд и фантазий. В ее представлении студент обладал глубокими знаниями по химии, был интеллигентным и мудрым. Красивая оболочка гармонировала в изобретенном образе с силой ума и характера. Он был благородный рыцарь, без изъянов и теней. Чтобы дотянуться до уровня мнимого божества, Лиля штудировала толстые учебники, зубрила сложные очертания формул органической химии. Весна пролетала в угаре нерастраченных чувств. Настольная лампа слепила глаза, заменяя теплый трепет первых лучей солнца. Буйство цветения осталось за пределами оконной рамы. Жизнь вне учителя утратила свой смысл. Идеальный образ заменял собой все летящие краски весны, он сам стал весенним пробуждением, смыслом, возрождением. Жертвовать своим зрением, своим юным временем было так сладко. Томительная истома смешивалась с тоской ожидания. Ведь вечер без субъекта обожания казался вечностью. Даже грусть была утешительной, сочилась медом и терпкой горечью.

Лиля сразу же подняла руку на уроке, надеясь вызвать неподдельный интерес практиканта к своей неприметной персоне блестящим ответом. Она безупречно расчертила витиеватую вязь формулы на доске, расплетая белое безумие. Она словно творила кружево мелом, разворачивала силу своего влюбленного усилия. Студент откинулся на стуле, лениво закинув ногу за ногу, и изумленно наблюдал за старательной ученицей, не допустившей ни единой ошибки. Сам он толком не знал ни одной структуры соединений, связи атомов и вовсе не интересовали его. Он признавал только связи между своим собственным эго и случайной попутчицей. Сверив схему в учебнике с тайным признанием в любви на доске, учитель и вовсе ошалел от безукоризненного совпадения. С испугом и немного пристыженно он поставил девушке самую высокую отметку в журнал и велел садиться. С тех пор он немного опасался ее, невольно сравнивая непогрешимый пыл со своим собственным профессиональным бессилием. Лиля, сама того не ведая, нанесла удар под дых его мужской гордыне, не подкрепленной знанием. Учитель впредь избегал немного сумасшедшей школьницы, предпочитая вызывать к доске других учениц, выбравших правильный путь соблазнения через сексуальную одежду и дерзкое невежество. Прелесть спотыкающейся невинности обладала куда большей силой. Если бы Лиля была порасторопнее и искушеннее в вопросах любви, она бы тоже оголила свои длинные ноги и распустила волосы, вечно стянутые в тугой хвост. Но девушка была чиста, и любовь ее была подобна невесомому шепоту, она никогда не скрывалась за шумными личинами. Влюбленность выставлялась в целомудренной наготе и естественности, все уловки и игры остались за бортом безмолвного признания. Студент же искал грома и молний. Он обращал внимание только на вызывающие явления природы, яркие и возбуждающие интерес.

Время практики закончилось. Лиля утратила последние надежды. Объект любви всегда смотрел сквозь нее, она была невидимым воздухом, за спиной которого сидела одноклассница с предельно соблазнительными формами. Чувства и старания не увенчались успехом, взаимность так и осталась в стране несбывшихся грез. Но она продолжала идеализировать и оправдывать педагога, полностью принимая свое внешнее несоответствие ослепительному светилу. Безусловное одобрение любимого человека внезапно нарушила учительница химии по кличке «Кобыла». Она бодро ворвалась в класс своей грузной походкой тяжеловоза и торжественно объявила:

– Поздравляю вас, дети, отстрелялись. Ушел ваш проходимец. Туда ему и дорога – тупой, как валенок.

Главный секрет реального мира – не заблудиться в собственных иллюзиях.

XXX

Новоиспеченная система капитализма не могла обеспечить достойное образование. Остатки былого величия немного спасали в старших классах школы, но университет уже целенаправленно выбрал курс на медленное угасание. Болонская система с ее ощутимыми изъянами уже подбиралась к просвещению, стремилась к ослаблению интеллекта в пределах целой страны. Умный, мыслящий член общества всегда является неудобным элементом общей структуры. Восточная мудрость «хочешь победить врага – воспитай его детей» набирала обороты на постсоветском пространстве с усиленной энергией. Комплексный подход к обучению немного позже был полностью уничтожен, студенты приобретали лишь отрывочные, узкие знания, что негативным образом сказывалось на развитии критического мышления и их способности рассуждать. Они превращались в персону с ограниченным разумом, которая оказывалась недееспособной вне профессиональной деятельности и не обладала широким кругозором.

Время прихода Сталина к власти ознаменовало собой общий подъем народного образования. Вождь планомерно создавал общество знания и созидания. В центре этой политики был не раб капиталистической системы, не потребитель, а человек-творец. Это была мощная альтернатива западному рабовладельческому и паразитарному порядку. Сталин в начале своего правления принял абсолютно обескровленную, выгоревшую страну и восстановил ее практически из горстки праха. Можно сказать, что он произвел не только промышленную, но и культурную революцию, основываясь на этике совести, правды и справедливости. Общество выходило на новый уровень знания. Образование и здравоохранение стали передовыми, доступными простому народу. Знания формировали эру интеллектуального процветания. Трудно сказать, преследовал ли Сталин идею истинного гуманизма или просто упивался властью, но период его правления вывел страну на качественно новый уровень. С ней стали считаться во всем мире.

Конец XX века уничтожил все достижения. Западное правительство, по сути, стало во главе новообразованного государства, ослабило и разорвало его в клочья. Страна рассматривалась исключительно как источник сырьевых ресурсов. Население просто было накипью, придатком побежденной земли. Образование стало рассматриваться как лишняя трата средств и усилий для насекомых, которые в принципе перестали восприниматься людьми. Демиург был уничтожен, раб воспевался. Вместе с общим разрушением величия страны произошло масштабное очернение всех людей, способствовавших ее подъему в прошлом. Так Сталин стал кровавым тираном и диктатором за одно десятилетие. Снимались фильмы, писались разгромные статьи, культивировались мятежные литераторы. Историю переписывали с центростремительным ускорением, пытаясь как можно раньше воспитать детей оппонентов в правильном ключе.

Лиля поступала на архитектурный факультет именно в это оглушительное время хаоса и унижения знаний. Школа с художественным уклоном одарила ее достаточной базой для поступления. Девушка, благодаря врожденному таланту и профессиональной шлифовке ее способностей, вышла из стен среднего образовательного учреждения ярким и блистательным самородком. Она без особых проблем поступила в столичный университет, обогнав соперников в огромном вступительном конкурсе.

Войдя в этот новый, пленительный мир знаний, Лиля питала иллюзорные надежды на просветление собственных мыслей и идей. Жизнь огорчила ее. Лик высшего учебного заведения был пыльный и равнодушный к юным дарованиям. Стены безразлично осклабились с тлетворным зевком былого достоинства, преподаватели, как заведенные ржавые игрушки, сухо исполняли свои социальные роли. Лекции скорее напоминали замирающий скрип старого механизма перед его окончательной погибелью. Близилась эпоха тестирования вместо экзамена и могущества компьютера против таланта человеческих рук. Цифра уже почти приблизилась к обреченному человечеству, обесточивая его природные инстинкты и врожденный гений. Старая гвардия солдат в преподавательском составе тщетно силилась подставить плечи под стремительно обрушающееся здание образования, но их силы были уже не актуальны.

Если сама система обучения привела только к разочарованию и ослаблению накопленной прежде базы знаний, то однокурсники Лили приятно удивили ее. Она наконец-то обрела настоящих друзей, соратников по разуму и духу. Если школьники всегда интересовались только модными шмотками и противоположным полом, то интересы талантливых подростков, оказавшихся на общем факультете, кардинально отличались. Они постигали мир искусства, высших идей и тонких смыслов, скрытых в истории человечества. Студенты самообразовывались без участия безликих преподавателей, раскапывали скрытые сокровища среди затхлой пыли. Лиля начала жить, заново раскрывшись, щедро обмениваясь мировоззрениями и чувствами. Стеснение, опасавшееся непонимания и неприятия в прежней жизни испарилось. Студенты активно принимали даже самые безумные экспромты, противоречащие мнения. Они разыскивали истину, не гнушаясь чужеродности истоков.

Общежитие в своей бытовой непринужденности еще больше раскрепостило разум. Комнаты были тесные и неуютные, сетки кроватей стояли прямо на кирпичах, так как сами спинки съедали пространство. Металлическое старое основание растягивалось до пола под весом человека и, чтобы избежать подобного конфуза, студенты подкладывали метровые планшеты под самой сеткой. Система планировки объединяла две комнаты в единый блок; коридор, душевая и туалет были общими. Вода часто пропадала в самый неожиданный момент, и только громкие проклятия из душа оповещали о проблеме. Первокурсники жили в максимально стесненных условиях, в комнате, рассчитанной на трех человек, ютились одновременно пять-шесть студентов. Готовили на электроплитках в этих же комнатах, полное отсутствие функционального зонирования наполняло помещение душным чадом. Мест для обучения попросту не существовало. Для этого занятия предназначались условные рабочие комнаты, на постоянной основе занятые старшекурсниками. В принципе, сама система общежития была рассчитана скорее на утрату знания, чем на его приобретение. Кто знает, задумывалось ли это преднамеренно или нет. Выручала библиотека в ближайшем корпусе, она скромно хранила остатки былого рвения.

Последние годы лихих 90-тых еще несли в себе отрывочные фрагменты беззакония. Студенты, даже не достигшие восемнадцатилетнего возраста, всегда знали, в какой комнате можно купить алкоголь, а в какой приобрести коробок марихуаны. Паленое огнестрельное оружие тоже было в открытом доступе за символическую цену. Плотские утехи распространялись довольно широко, но первокурсники, еще не совсем потеряв невинный взгляд на окружающую реальность, стремились пока постигать лишь области наук и искусств. Но они уже с любопытством принюхивались к порочному дыханию большого города.

Сами общежития находились неподалеку от лесного массива. Но это не был знакомый лес из детства Лили. Случайная совокупность зеленых насаждений словно испускала из собственных недр извращенные испарения похотливых желаний. Онанисты из города приезжали сюда, пользуясь близостью студенческого городка. Молодые тела привлекали развратников всех мастей. Детородные органы торчали прямо из кустов, греховные телодвижения таились за стволами смущенных деревьев. Город начинался прямо в этом лесу. Вся его порочная, ястребиная суть словно ядовитый концентрат настаивалась и выплескивалась волной на непорочное естество новоприбывших студентов. Столица была развитым, цивилизованным пространством, полным безграничных возможностей, но она имела в то же время противоположное, раздражающее значение. Человек мог легко раствориться в этом шумном потоке, утратить свои истоки и погубить незаурядность, отдаваясь на волю уравнивающего течения. По сути, город крал индивидуальность, в лицемерном лозунге призывая к ней. Со временем он стирал утонченную красоту мгновения, притуплял одухотворенное восприятие. Многообразие рождает слепоту, обилие возможностей обесценивает достижение.

Студенты первого курса еще не успели познать обратную сторону цивилизации. Они жадно втягивали в себя воздух возбуждающей новизны. Мир устремлялся к их ногам, сворачивался льстивыми кольцами и стелился плотной пеленой обольщения. Кто бродит в тумане – всегда ожидает встретить первые лучи солнца.

XXXI

Правда и простота деревни редко вызывали сочувствие у большого города. Лучшие светлые души устремлялись в столицу, но чтобы их начали уважать и воспринимать всерьез – надо было прожить в мегаполисе сотни лет. За это время самобытный облик терялся, гениальность улетучивалась. Все таланты и оригинальные проявления приводились к общему знаменателю. Это новое среднее арифметическое было шумное, суетное, пропитанное неосознанной спесью.

Лиля ощутила высокомерие столичных жителей не сразу. Студенты пытались казаться простыми и демократичными, но вскользь оброненные фразы выдавали их с головой. Порой горожане даже забывали, что рядом находится представитель деревни или маленького города. «Баба из села решила захомутать столичного идиота для прописки», «Общежитие – это бордель для колхозных алкашей», «Можно вывезти девушку из деревни, но деревню из девушки никогда» – это был стандартный набор расхожих фраз в то время. Редко кто задумывался о том, что реальность куда более сложная и построена на нюансах, а не на черных и белых тонах. Скрытое презрение не обладало собственным достоинством, оно скорее основывалось на невежестве и ограниченности снобизма. Если житель деревни внезапно проявлял блестящие успехи во время учебы, заслуги его словно не замечались и мгновенно забывались. В случае неудачи и недостатка умений провал воспринимался как предопределенная норма и высмеивался. Сарказм за спиной чужака был привычным явлением. Провинция имела облик голубя, которому перебили лапу. Куры, прежде опасавшиеся вольной птицы, которая сильно отличалась от них, с восторгом необоснованного преимущества бросались к жертве и клевали ее в голову до смерти. Помощь и поддержка не обитали в царстве гордыни.

Света появилась на архитектурном факультете вопреки всем обстоятельствам и предначертаниям. Это была огромная, непомерно высокая девушка с плотным костяком и силой воина. Даже облик ее разнился от привычной хрупкой рафинированности городской жительницы. Она не вписывалась ни в какие рамки и, естественно, возмущала инородностью. Что самое поразительное, Света никогда не пыталась спрятаться и уйти в себя, стать незаметной или скрыться. Девушка принимала свою богатырскую мощь с открытым забралом, словно вызывая жизнь на откровенный разговор.

Она выросла в неблагополучной семье. Отец бросил жену, когда ребенок еще не начал разговаривать, Света совсем не помнила родителя. Мужчина был типичный ходок налево и, воспользовавшись доверчивостью забитой матери, вырвал кусок лакомого счастья и скрылся в неизвестном направлении. Покинутая страдалица, тихая и вдумчивая деревенская жительница, и раньше не могла похвастаться силой характера, а после измены и вовсе потеряла смысл жизни, потянулась к спасительной бутылке. Дома всегда было грязно, неуютно. Тощие животные сидели прямо на столе, разбитые в пьяном угаре стекла без лишних усилий заменялись мутным целлофаном. Полиэтиленовая пленка не спасала от холода зимой и только портила вид из окна летом, но эти обстоятельства мало заботили обреченную волю матери. Она опустилась на самое дно дымно-серого безразличия. Попытки Светы создать уют в собственном жилье закончились плачевно, мать до синяков избила ее поленом и приказала учить уроки вместо приобретения замашек уборщицы. Спала девочка на старом сыром матрасе, вата серыми сбившимися комками торчала из прохудившейся обивки. Животные справляли нужду прямо в доме, в том числе и на видавшее виды ложе. Света тщетно пыталась отмыть зловонный запах, миазмы заскорузлого отчаяния словно въелись в само дыхание дома. Еды практически не было. Случайный кусок хлеба, картофель из заросшего пыреем огорода, кислое недозревшее яблоко. Света хватала случайные дары жизни жадно, часто мучилась муками голода и резями в животе от несбалансированного питания. Сердобольная соседка-повариха, работавшая в детском саду, сжалилась над несчастным ребенком и приносила ей тайком от матери то несъеденную малышами котлету, то тарелку борща. Она забирала оставшуюся еду с работы для собак, но голодные глаза соседской девочки в просветах покосившегося забора взывали к милосердию. Света хватала все, не веря своему счастью. С тех пор хороший аппетит всегда был ее отличительным признаком. Она никогда не могла насытиться, словно жадно вбирая в себя все то, что ей не досталось в детстве.

Училась Света вполне сносно, словно вступив в бой с покорностью среды, откуда она вышла. Врожденный дар и смекалка, оригинальность разума заставляли ее побеждать в самых каверзных ситуациях, отвечать на сложные вопросы, следуя лишь инстинктивному наитию. Она шокировала учителей уникальностью ответов, нестандартными решениями. Словно сам дух деревни, чистый и глубокий, подсказывал школьнице выход из положения. Света была дитя природы, без примеси мудрствования и лукавства.

Детство закончилось рано, уже в старших классах школы. Начались будни аграрного колледжа. Грубость сотоварок, похотливость простых рабочих не сломили исконную невинность Светы. Она была как величественный монумент, который поливал кислотный дождь и с яростью обжигало солнце, но он все равно оставался цельным и нерушимым. Хваткие ухаживания и сальные шуточки вокруг стекали с каменного изваяния и не оставляли следов. Света росла, крепла и уже содержала семью случайными подработками. Она штукатурила стены вне занятий вместо влюбчивых утех юности, натирая руки до кровавых мозолей, наращивая мускулатуру. Девушка всегда любила шершавую прохладу стен, податливость отделочного материала. Самые большие выбоины и раковины бетона превращались в зеркальную гладь с помощью ее умелых рук. Здания покорили ее, срослись с ее могущественным, крепким телом. Она чувствовала себя дома скорее на стройке, чем в затхлом унынии собственного крова.

Мысль стать архитектором посетила ее не случайно. Она любила величие камня, тепло дерева, арматурную мощь бетона. Но вместе с тем ей не хватало красоты и разнообразия. Пытливый ум искал то, что объединит все элементы ее чувства в одно целое, раскроет потенциальные возможности врожденного гения. Она пришла к зодчеству на ощупь и благодаря практике, сухая теория никогда не питала ее цели. Света скопила немного денег и поехала на подготовительные курсы в Минск. Там обучали академическому рисованию, рассказывали об основах композиции и начертательной геометрии. Талантливой девушке хватило всего пары недель. На вступительном экзамене по рисунку она удивила всю приемную комиссию, начав построение гипсовой головы с глаза. Преподаватель подскочил к ней и, засмеявшись, принялся мягко убеждать:

– Милая барышня, но позвольте, позвольте… гммм… голову начинают от общего и двигаются к деталям, а у Вас все наоборот. Вы просто не попадете в пространство листа и провалите экзамен.

Света лишь повела мощными плечами, вскинула на преподавателя взгляд ясных глаз и самоуверенно провозгласила:

– Вся исконная красота находится в глазах человека. Они никогда не лгут. Глаз – это не декоративная деталь, как Вы утверждаете, а главная первопричина. Я начинаю с зеницы ока, это единственный правильный путь.

Педагог был ошарашен. Но еще больше его удивил финальный результат. Света справилась, получила высший балл и с легкостью влетела в университет, оставив далеко за собой более покорных студентов со стандартным мышлением.

На потоке ее остерегались, тайно смеялись за могучей спиной, ехидно оскорбляли, прикрывая собственное подлое бессилие. Одежда у Светы была всегда неряшливая, ответы прямые и грубые. Непривычная правда болезненно била по криводушной интеллигентности, вдавливала в землю как сваю. Не смотря на рост великана, лицо и тело девушки были кинематографично прекрасны. Лик напоминал об итальянском кинематографе былых времен. Крупные черты, выдающаяся лепка скул, бездонные глаза притягивали к себе внимание противоположного пола. Соблазнительное тело плавилось в роскоши телодвижений, манило зрелой округлостью. Никто из парней не рассматривал Свету как потенциальную девушку, все находили ее неотесанной, громоподобной деревенщиной. Редкое сердце в городе способно рассмотреть истинное величие простоты. Но как случайная компаньонка для утех она их вполне устраивала и возбуждала. И вместе с искушенными столичными жительницами они задумали коварный план: пригласить гордую недотрогу на дачу, напоить и дальше воспользоваться ситуацией. Люди мало отличаются от животных в первородных инстинктах, только они редко руководствуются очевидными законами выживания, а больше предпочитают тихую подлость. План был выполнен с коварным блеском, неопытная жертва тут же поддалась очарованию совратителя в состоянии непривычного алкогольного опьянения. Наивная доверчивость сыграла со Светой злую шутку. Парень получил желаемое и тут же удалился к общему столу, не особо интересуясь состоянием оставленной девушки. Он словно сходил по малой нужде или выпил чашку чая. Мишень для издевок испуганно застыла в комнате, недоумевая, что произошло, протрезвев в предчувствии непоправимой беды. Она быстро накинула одежду дрожащими руками и приоткрыла дверь в общее помещение. Раздался взрыв пьяного хохота и голос ее недавнего любовника громко и надсадно кричал, булькая от удовольствия:

– Эта колхозная громила даже не сопротивлялась. Она еще и целка. Даже в общаге никто не клюнул на такого слона, не хотел рисковать. Конечно, ведь там и кроватей нормальных нет, еще развалятся под этой тушей.

Свет померк среди дня, так же, как и сама Света. Тьма человеческого зла окружила девушку, загасила фитиль ее внутренней свечи. Она медленно умирала от человеческой жестокости. Вырвалась опрометью из комнаты, затем распахнула наружную дверь и убежала от этого удушающего смрада гнусности и предательства. Люди в комнате продолжали смеяться вслед, бросая в спину оскорбления вместо камней. Ближайшая электричка, к счастью, увезла ее довольно скоро. Света бросилась к лесу возле общежития, не имея внутренних сил для возвращения в многолюдную комнату. Она села на пень, закрыла лицо руками и горько заплакала, не имея возможности противостоять нахлынувшему отчаянию от непредвиденной черствости знакомых. Там ее и нашла Лиля, возвращавшаяся из магазина.

– Что случилось, Света? Что с тобой? Кто тебя огорчил? – Лиля испуганно прикоснулась к плечу задыхающейся однокурсницы. – Чем я могу тебе помочь?

Необычное человеческое участие еще больше распалило боль в груди. Слезы хлынули жарким потоком, грудь вздымалась с громкими всхлипами. Перед Лилей словно сидел обиженный маленький ребенок, впервые столкнувшийся с беспощадностью окружающего мира. Она обняла этого ребенка, словно он был продолжением самой себя родом из детства, и мягко заставила рассказать о проблеме.

– Ты понимаешь, я ведь не виновата. Я всегда мечтала о большой ответной любви, хранила себя с самого детства. Надо мной смеялись, меня попрекали, унижали. Говорили, что глупо ценить то, смысл чего уже давно утерян. Ты ведь не знаешь, как меня донимали на стройке, за грудь лапали постоянно, прижимали к стене. Но я искала только честного чувства, своего возлюбленного. И тут такое… как мне жить после этого? Как смотреть в глаза однокурсникам? И даже не это самое главное… как видеть собственное отражение в зеркале? Это непереносимо. Просто падение, крах всех надежд, насмешка жизни. За что жизнь так меня ненавидит? Я – вечный объект для презрения. Неизменный козел отпущения. Отец меня бросил, мать ненавидела всю жизнь, била и издевалась. Я думала, что хоть здесь, в сфере искусства, обрету свое счастье, подлинную свободу. И вновь разочарование, и опять обман. Это бесконечный, замкнутый круг унижений. Я просто проклята, проклята.

– Не надо, милая, пожалуйста, не стоит так не любить себя. Бог создал тебя такой прекрасной, невинной, открытой миру. Он одарил тебя гораздо больше твоих мучителей. Да, они имели благополучное детство, не ведали забот и горя, учились в лучших школах. Но разве это помогло им? Они сгубили главное человеческое достоинство – доброе сердце. Только добродетельный разум наполнен и велик, без любви даже самый блестящий мозг – просто центральный отдел нервной системы, заполнение черепной коробки. Это не ты утратила честь сегодня, они потеряли ее и даже не поняли этого. Ты же осталась чиста. По крайней мере, в моих глазах.

Так началась их дружба. Более странного союза сложно было представить. Тихая и деликатная Лиля обрела абсолютную гармонию с кипящей энергией Светы. Более того, эта энергия воздействовала на нее благотворно, питала ее, открывала дверь в реальный мир, которого она застенчиво сторонилась прежде в силу своего кроткого характера. Девушки даже поселились в общей комнате, настолько они сроднились и сблизились.

Света после несчастного случая обрела некую надрывную озлобленность в отношении противоположного пола. Она словно мстила всем мужчинам за утраченные иллюзии. Даже входя в общежитие, она резко отвечала парню на вахте на запрос о студенческом билете «Есть!». И когда тот робко интересовался, Что есть, то бодро вскрикивала без тени стеснения: «На жопе шерсть!». Подобное обращение преследовало практически всех парней. Света пользовалась могучей хваткой своих крепких рук и исполинским ростом. Она хватала низкорослых студентов за шкирку, развлекалась, кружа их в воздухе, опускала спинами на лед. Девушку забавляла мужская нелепая беспомощность, они немного напоминали ей неуклюжих жужжащих жуков на панцире. Позже Света придумала новое развлечение: привлекая незнакомых мужчин на приличных иномарках, она садилась в салон с компанией своих подруг, пользовалась щедростью ухажера, ужиная в лучших ресторанах, выпытывала у него подробности личной жизни, а после начинала прилюдно стыдить за аморальное прелюбодеяние с молоденькими студентками. Неудавшийся любовник внутри чертыхался, но боялся озвучить свое негодование. Гигантский рост Светы, огромная ватага щебечущих девушек и боязнь скандала всегда останавливали взрыв возмущения, и проделки никогда не бывали наказаны.

Света обладала фонтанирующим естеством, страх был чужд ее натуре, море всегда оказывалось по колено. Жизнь вокруг нее взрывалась фейерверками, выпуская в небо несчетное количество сияющих огней. Она не дышала, а дымилась драконьим жаром. Не шла, а танцевала в диком обнажении страсти. Скука ее удручала, разрушала изнутри. Душа Светы требовала впредь только праздника, сияния, восторгов от безумств. Огни ночного города неуклонно манили изголодавшееся сердце. Она брала с собой Лилю в непредсказуемое приключение почти каждую ночь, и чуть припудренное розовым лоском небо города вспенивалось искрящимся бурлеском.

Света всегда знала места, где можно понаблюдать жриц любви в их экстравагантном оперении и подключиться к гневной перепалке. Бывало, что машина с клиентом останавливалась прямо возле студенток, из нее выскакивал плюгавый мужичок с признаками очевидного полового зуда и сбивчиво пришепетывал беззубым ртом:

– Девочки, помогите. Я знаю, что вы не те самые девочки. Но мне это… ну… требуется. Свербит – не могу. Где найти тех, подскажите, родимые, а? Погибаю.

Света также владела информацией обо всех бесплатных входах в ночные клубы для девушек. Дешевый алкоголь выпивался заранее перед входом, сосиски воровато ютились в сумках. Для жителей ночного Минска стало привычным явлением видеть высокую девушку с бутылкой кефира в одной руке и кольцом колбасы в другой. Работники фейсконтроля в элитарных клубах смеялись над потрепанными сосисками в кармане сумки и всегда пропускали миловидных студенток, ведь именно они привлекали внимание более состоятельной публики.

Лиля поначалу зажималась в таких ночных вылазках. Она тихо сидела в уголке, с интересом оглядывая непривычную ночную вселенную. Мир гулкого ритма, отдававшегося где-то глубоко внутри, свечение изысканного неона и зеркальных шаров, раскрепощенность общего опьянения, человеческое месиво, пропитанное потом и флиртом – все вызывало какое-то недоумение и общее напряжение. Но со временем Света научила ее раскрываться и чувствовать себя уверенно вопреки всему. Ведь главное не то, что окружает тебя, а твое собственное отношение к играм судьбы. Принимать жизнь во всем ее разнообразии, наслаждаться и чувствовать, постигать и слушать биение пульса бытия – это ли не подлинное очарование юности? Вся книжная премудрость не идет ни в какое сравнение с философией случайного встречного человека, с его уникальным мировоззрением. Доброта и понимание рождаются не в пыльном знании, а в подлинном соприкосновении с опытом. Зло представляется совсем не таким порочным, многие ошибки прощаются, если знать подоплеку ожесточения и цинизма. Лиля знакомилась с разными людьми. Она танцевала и беседовала со студентами, мажорами, разочарованными семьянинами, криминальными отморозками, профессорами, легкомысленными прожигателями жизни. Это был вводный курс в психологию человеческого духа. Лиля выслушивала пьяные исповеди о боли, отчаянии, обреченной тоске. Редко кто был действительно счастлив. Люди приходили скорее не веселиться, а изгнать избыточные размышления об утраченных надеждах юности. Они даже не настолько нуждались в случайном сексе, их скорее влекла обитель забвения. Клуб стал своеобразным храмом современности, единственной возможностью выплеснуть свою боль в танце и смешении тел. Горожане искали даже не тела, а тепла, постепенно разрушаясь в клоаке отчуждения.

Лиля открыла сердце для всех одиноких странников, заблудившихся в ночи. Даже представительницы эскорта больше не вызывали у нее отторжения. Это случилось не сразу, вначале она с недоумением поглядывала на их выхоленный, порочный промысел. Вышло так, что в одном из самых дорогих ночных клубов города девушка по вызову догнала Лилю на террасе, куда та вышла подышать в перерыве между танцами и полюбоваться ночным небом. Короткое платье с пайетками тугим коконом облегало тело жрицы любви, длинные безупречные волосы лежали пышным покрывалом на глубоком вырезе на спине. Умопомрачительные каблуки дробно выстукивали ночной гимн, аромат дорогого парфюма мягким облачком обнял Лилю.

– Иди сюда и слушай меня внимательно. Ты ведь новенькая пока, да? Пытаешься подработать с голодухи? Не бойся, я не скажу руководству. Сама жрать хотела поначалу, понимаю. Ты ведь постоянно танцуешь с тем мужиком в костюме с блеском? Мой тебе добрый совет – вышли его куда подальше. И впредь смотри клиенту на обувь. Если старая и стоптанная – беги от него. Завезут за город и оттрахают всем составом, костей не соберешь. Хорошо, если жива останешься.

Лилю поразила не кривая логика предположения, ведь она никогда не искала корыстных мотивов, а просто вливалась в потоки жизни, изучая все невинными глазами, а взаимопомощь отверженных. Девушка вовсе не оскорбилась, а скорее наоборот, осознала спасительное соучастие незнакомого человека, упавшего на самое дно по неизвестным причинам, но не озлобленного и не жаждущего мести. Проститутка увидела опасность и не прошла равнодушно мимо, как многие знакомые Лили в прошлой жизни. Блудница обладала глубинной отзывчивостью и милосердием. И когда друзья позже интересовались с любопытством, не видела ли она случайно шлюх в ночном городе, Лиля неизменно отвечала: «Там никогда не было шлюх».

XXXII

Голод – не самый страшный враг студентов. Когда полностью заканчиваются запасы съестного, а в чашке есть только кипяток без намека на заварку – выручают оптимизм молодости и непобедимое чувство юмора. Стипендия еще только через неделю, но дух не унывает, резвится с усмешкой, не жалуется, а ищет пути. В общежитии голод и вовсе не помеха. На исходе века еще сохранилась культура взаимовыручки, полки в холодильнике были общими. Гастрономический индивидуализм не прижился в период выживания, едой делились щедрым жестом, абсолютно не задумываясь о завтрашнем дне. Ведь будущее всегда возвращалось сытным бумерангом, исключений не было. В одной из комнат находилось пару картофелин, в другой – луковица, в третьей – банка маринованных грибов из дома. Все это скудное богатство в умелых руках превращалось в настоящий шедевр кулинарии, казавшийся непостижимо вкусным для неискушенных голодных желудков. Бывали дни, когда еды и вовсе не оставалось. Ловкие мальчишки, обходя все ловушки первых примитивных камер в супермаркетах, притаскивали под объемными куртками настоящее состояние: сало, колбасу, зефир, мороженое и другие влекущие лакомства.

Комплекс общежитий представлял собой своеобразный ансамбль современных пирамид. Каждый последующий верхний этаж сужался, устремляясь к небу, и это уменьшение площади оставляло на кровле предыдущего уровня эксплуатируемую террасу. Металлические лестницы соединяли плоские крыши друг с другом мистической хваткой, порождая гулкие ржавые связи между студентами. Лиля видела много красивых ландшафтов и зданий в своей последующей жизни, но ничто не могло сравниться по настроению с мерцающей романтикой этого места. Проказливые невинные воришки вытаскивали через тамбур старый стол, чертыхаясь в темноте, случайно вступая в собачьи экскременты. Девушки зажигали свечи, усиливая звездную нежность неба, нарезали украденные запасы и начинался пир, наполненный философскими беседами, чувственными шутками, очаровывающим теплом гитар. Небо города казалось таким близким и родным, свет звезд словно ласкал грифы и отражался в глазах, утонувших в безмятежной радости. Это было время рока, прорвавшихся голосов поколения, надрыва и всеобъемлющей музыки. Тексты были вторичны, они просто дополняли оглушительную магию мелодий. Время русских рок-групп, несущих смысловые нагрузки, отражающие протест, заканчивалось. Лаконичная простота Цоя и лиричный мятеж Наутилуса сменялись постмодернизмом Земфиры с музыкальным потоком сознания. Это был новый вид боли, выплеснутый прямо в лицо, взорвавший привычную рациональность. Западные исполнители все еще бережно хранились в сатанинском, зрелом совершенстве, вырываясь из открытых окон с безграничным упрямством превосходства.

Студентов мало заботило угасшее электричество в комнатах из-за переизбытка нагревательных приборов и электрочайников, завтрашний день их тоже мало волновал. Они жили в настоящем моменте непостижимого счастья и восхищения молодостью. Звезды в то время не оставались где-то высоко, они предпочитали танцевать рядом и делиться своими секретами. Все было наполнено светом, диким весельем и ликующим вызовом голодной бездне.

Возможностей для реального изучения архитектуры практически не было. Все лучшие достижения зодчества постигались только благодаря книгам и открыткам. Иллюстрированные учебники в библиотеках тоже хранились в ограниченном количестве, практически недоступном для вдумчивого ознакомления. Конструктивизм Минска растерянно выглядывал из пышных послевоенных ансамблей, модернизма периода застоя и современных хаотичных наслоений. Сталинский ампир, как визитная карточка столицы, лучезарно осанился с непоколебимым, устоявшимся достоинством. Восстановленный мегаполис рассматривался как город солнца, с широкими улицами и домами-дворцами. В свое время планировалось, что Минск станет своеобразными воротами Страны Советов, на расходы при строительстве не скупились. Масштабная помпезность чрезвычайно контрастировала с родным городом Лили, сохранившим более тесную, историческую застройку, частично уцелевшую после военных событий недавнего прошлого. В Гомеле дома конца XIX – начала XX веков соседствовали с модерном, классицизмом, конструктивизмом и сталинским барокко. Этот многоликий винегрет был узким и сплоченным, отвергая размах и считая его слишком выхолощенным и антигуманным. Разноцветная камерность областного города противостояла монохромной торжественности столицы.

Бойкие активисты на курсе организовывали почти бесплатные автобусные туры по западным областям Беларуси. Страна словно географически разламывалась по Минску на две половины, между которыми постоянно происходила борьба двух враждебных влияний. Война за власть никогда не прекращалась, она с тихим шипением подкрадывалась к усыпленному вниманию и пользовалась моментом благодушной рассеянности. Воздействие было ненавязчивым, мягким, оно таилось в диалектах, образе мышления, внешних противоречиях. Архитектура выступала отраженным зеркалом этих разногласий, мерилом антагонизма.

Лиля в детстве жила в славянском ядре, пропитанном этикой востока. Западный культурный код смягчался православным смирением, исконной жаждой справедливости и милосердия. Внутренняя глубинность сознания всегда имела преимущество перед практической деятельностью. Обстоятельная погруженность в размышления неизменно побеждала юркий прагматизм. Коллективизм ценился превыше собственнических интересов, единство в трудную минуту являлось основополагающим. Славянская ментальность распыляла семена православных храмов с византийской эклектикой. Мощное российское влияние порождало классицизм и ампир. Запад Беларуси был иным. Готика нервно карабкалась ввысь, барокко струилось экспрессией и чрезмерностью, романский стиль поражал средневековой неприступностью. Католическое присутствие ощущалось даже в архитектурных деталях и декоративных элементах. Это была неизведанная личина своей собственной страны, притягательная и затаившаяся в тайном ожидании.

Все очаровывало Лилю. Троицкий костел в Ишкольди служил ярчайшим образцом поздней готики, пленяя сдержанным благородством. Церковь в Сынковичах, в которой течения запада и востока сливались в блестящем симбиозе, словно объединяла своей непоколебимой статью все переломы и смены настроений, гордо возвышаясь над топкой трясиной. Храм-крепость в Мурованке изысканно круглился башнями, утопая в розовом опьянении сумерек. Дворцовый комплекс в Ружанах отражал увядающую роскошь неравенства, время присасывалось к нему и наделяло живописным аристократизмом. Чудеса архитектуры затерялись на просторах Беларуси как одинокие призраки. Почти никто не писал о них, не рекламировал, не вешал указателей для туристов. Забвение страны начиналось с убийства культуры. В голодном отчаянии трудно различить красоту искусства.

Почти все студенты архитектурного факультета бредили Санкт-Петербургом. Эта жемчужина мирового зодчества влекла как вершина творческого гения, эталон для профессионального подражания. Заграница была доступна только для избранных счастливчиков, ее не рассматривали в силу полного отсутствия финансовых возможностей. О златоглавой Москве не мечтали по причине гарантированной близости, возможности доступа, пестрой эклектичности. Почти каждый студент совершил в детстве обязательную экскурсию на Красную площадь и повидал дедушку Ленина. Петербург был иным. Он манил сдержанным совершенством образа и идеальностью масштаба. Это был неприступный бастион, изящный мираж из серебристого желания, таинственный небожитель.

Денег никогда не было. Необратимость отсутствия финансов вынуждала крутиться вне занятий. Студенты подрабатывали в кафе официантами, бегали по городу в роли случайных курьеров, выполняли курсовые работы для иностранных однокашников. Приезжие китайцы и арабы имели поблажки со стороны преподавателей, являясь стабильным источником дохода. Они платили за образование. Материальный уровень в странах, откуда они приехали, тоже оставлял желать лучшего, но на фоне провальной нищеты 90-тых в Беларуси иностранцы выглядели олигархами. В общежитии им предоставлялась целая комната на одного человека, учебой они и вовсе не интересовались, больше прожигая жизнь в угарных тусовках. Многие из них даже не могли общаться на русском языке, еле связывая пару незнакомых слов. Естественно, с таким легкомысленным подходом к саморазвитию курсовые для них выглядели как параллельная вселенная. Но это мало волновало элитарную прослойку университета, они платили лишнюю копейку вечно готовым белорусским студентам, и те блестяще справлялись с поставленной задачей.

Накопив за счет бессонных ночей денег на Санкт-Петербург, Лиля и Света решили поехать летом к объекту своего желания. Хватало только на билеты туда и обратно, на проживание средств не было. Но они решили рискнуть и добраться в город вперед автостопом, снять дешевую комнату для отдыха и, передохнув, осмотреть красоты, а на обратном пути вернуться на поезде.

Дорога манила предвкушением эстетического рая. Воодушевленные и еще полные свежих сил, девушки удачно воспользовались проезжающей в сторону севера фурой и спокойно доехали до Витебска. Водитель оказался добродушным и словоохотливым парнем без похотливых приставаний. Он поднял им настроение и зарядил уверенностью на весь последующий путь. Ничто не предвещало беды. Она нависла ближе к вечеру, когда солнце стало заходить над бесконечными полями приграничных территорий. Срывался промозглый дождь, навесов вокруг не было. Девушки почти половину дня бодро шагали, деятельно устремляясь к идеалу, но силы были уже на исходе. Молодость беспечна в вопросах практической хватки. Предусмотрительность не ее сильная сторона, всем правит безумие экспромта.

Ночь черными когтями раздирала бессилие затухающего светила, дождь становился все сильнее, запирая собой обозримость горизонта. Он прорвал укрытие одежды, забрался сырой подлостью прямо к озябшей коже. Ветер трепал волосы на голове, сдувал с ног. Опрометчивые путешественницы осознали свою ошибку и, забыв о данном самим себе обещании не садиться в легковые машины, обреченно согласились на предложение встречной иномарки довезти их до северной столицы России.

Поначалу ничто не предвещало подвоха. Двое мужчин в машине перебрасывались случайными банальностями. После выяснилось, что водитель является нанятым работником своего попутчика. Вскользь оброненная мерзкая фраза постепенно сгустилась в плотный ком оскорблений и угроз. Лиля и Света были словно парализованы, вся их уставшая воля была уничтожена грубостью, жестоким ментальным насилием, безысходностью. Сюжеты про бандитский Петербург нашли свое полное воплощение в кошмаре наяву. Жизнь не пощадила студенток и обрекла их на эмоциональное выгорание в течение этих бесконечных часов в салоне автомобиля. Травля продолжалась с усиленным упоением. Владелец автомобиля с уверенной усмешкой хозяина жизни крутил в руках пистолет, с изощренным сладострастием описывал ужасы своего развращенного прошлого. Женщины в жизни бизнесмена играли роль разового мяса. Он пользовался ими и удалял из своего поля зрения, иногда полностью стирая их физическое существование. Все это долгое время отчаяния и подавленной воли пропиталось кровью его бывших жертв, извращенными фантазиями, предчувствием будущих пыток и измывательств.

Санкт-Петербург вынырнул в ночи внезапно, сияя погребальными огнями. Он хищно скалился разводными мостами и зевал бесчувственным камнем. Сталь Невы вонзалась в самое сердце, напоминая о скоротечности жизни. Мучитель находил наслаждение в экскурсионной программе для трагических неудачниц, обреченных на казнь. Он долго и методично, с географической точностью маньяка рассказывал о светящихся в ночи достопримечательностях, словно не веря в истинную цель их визита и умышленно утрируя ложную идею путешествия. Дуло чернело перед глазами, медленно раскачиваясь среди всполохов переднего стекла, омытого слезами дождя. Водитель, суровый парень славянской наружности при подъезде к дому вдруг нарушил обет молчания и тихо сказал:

– Айрат, не бери грех на душу, отпусти девок. Найдем порасторопнее, с этих воды не пить.

– Молчи, гнида, ты мне не указ. Открывай двери и можешь ехать домой. Твое дело – помалкивать и обслуживать.

Дверь захлопнулась, ключ повернулся в скважине и лег в карман тирана, словно провалившись в омут тупика.

– Раздевайтесь, суки, да поживее. Трахаться хочу, а потом сразу спать. Отрабатывайте дорогу.

Света резко сорвала с себя майку, стянула спокойными руками джинсы. Немного поколебавшись, она смахнула униженные остатки своего гардероба и обнаженная, удивительно прекрасная, как древнее греческое изваяние, гордо подняла голову:

– Бери одну меня. Лилю не трогай, она – девственница. Побойся Бога. И не говори, что я недостаточно хороша для тебя, не поверю.

Образ самой богини плотской любви словно возник в кромешном аду опороченного мира. Это было не предложение, а своеобразный вызов, война, кровавое жертвоприношение во имя дружбы. Мужчина заерзал глазами по обнаженной плоти, скользнул вниз по ногам и вдруг брезгливо сморщился:

– Фу, сука, отбила все желание. Земля под ногтями, позорище, колхозная дура. Я тебя не хочу больше, займусь твоей подопечной идиоткой.

Лиля внезапно утратила страх, изумившись непоколебимой воле человека, решившего спасти ее ценой собственной жизни. Девушка подошла к мужчине, прямо подняв на него свои самоотверженные глаза, полные слез от смелости подруги. Она безмерно уважала ее.

– Зачем Вам это? Отпустите нас, пожалуйста. Я не знаю, как убедить Ваше ожесточенное сердце, но я надеюсь, что Вы еще сохранили в нем остатки любви к людям. Я верю в Вас.

Слова лились многоводной рекой, словно вырвавшейся из глубин подсознания. Лиля плохо помнила свой монолог позже. Но он длился долго, почти в течение получаса. Она была в своеобразном трансе, вещая нечто за пределами ее понимания. Что-то необычайно простое, но легко открывшее двери, прорвавшее плотину недоверия. Мужчина словно окаменел. Внезапно он поднялся и сказал:

– Все, кладите деньги за проезд на стол. Брать с вас много не буду, цену билетов на поезд. Еще отдали паспорта. Не бойтесь, верну, просто спишу паспортные данные. Насвистите ментам – порешу.

После он открыл дверь, проводил их до перекрестка и, махнув рукой, растворился в сером бессилии ночи.

Лиля и Света стояли в рассеянном оцепенении. Пару часов назад они уже мысленно простились с жизнью, но судьба внезапно вновь приподняла покров надежды. Последующие блуждания по городу связались в один сплошной мутный образ посещения Кунсткамеры. Уродливость словно породнилась с недавним прошлым, мешая эстетическому восприятию и здоровой эмоциональной отдаче. Это был вид психологического выгорания, нервного бессилия. Словно депрессия накрыла собой все недавние восторги и упования.

Они вернулись домой ближайшим ночным поездом, не заметив обратной дороги, провалившись в глубокий сон. Отдых восстановил силы, придал обнадеживающую бодрость телу. Рассвет в Минске мягко прикоснулся к лицу спасительным утешением, его нежный румянец отразился на бледной коже, словно слившейся с бесцветным воздухом конца ночи. Лиля вздрогнула, глубоко вздохнула и, взяв Свету за вялую руку, вдруг просияла улыбкой, непроизвольно отражая солнечный свет:

– Посмотри на эту зарю. Разве ради этого не стоит жить? Ночь не может длиться вечно даже в самом загубленном сердце.

XXXIII

Эффект 1999 года активно повлиял на все последующее десятилетие начала XXI века. Курс рубля упал до критической отметки, и сначала все восприняли это как катастрофу. Жизнь уже научила людей бояться резких обвалов, они опасались худшего. Но внезапно экономика России самым непостижимым образом стала вставать с колен. За счет дороговизны доллара потребитель не смог покупать импортные товары, предпочитая отечественные аналоги. Постепенно доходы населения подтянулись к новому курсу иностранной валюты, и зарубежные продукты и изделия перестали казаться дорогими, они стали народными.

Рост благосостояния населения страны стал производной от подъема цен на нефть. Неожиданно огромные деньги, свалившиеся на голову чиновникам и хватким бизнесменам, экспроприировавшим народное достояние за копейки и благодаря связям, породили целую культуру под названием «гламур» и развитую индустрию развлечений. Эти деньги отнюдь не были найденным кладом, они были получены исключительно благодаря неожиданно высоким ценам на нефть и разграблению ресурсов страны.

Приток валюты, в которой начальство и первые олигархи буквально купались, стали своеобразной гарантией выполнения властью собственных бюджетных обязательств. Запустился механизм кредитования потребительского рынка. Люди были счастливы первой возможностью жить здесь и сейчас, не задумываясь о последующих выплатах с огромными процентами. Империализм проявляется не только в прямом насилии, он таится и в теневых формах – кредитовании и последующем грабеже простых людей. Владельцы капитала всегда были заинтересованы в создании общества потребления. Эта идея активно проталкивалась в эпоху тучных нулевых.

За расширением потребительских кредитов последовал просто нереальный рост инфраструктуры обеспечения продаж. Супермаркеты стали расти как грибы после дождя. Торговые центры раскидывались с исполинским размахом. Благодаря притоку нефтедолларов стали вовремя выплачиваться зарплаты бюджетникам и пенсии. Офисы развивались в геометрической прогрессии. Тяжелый люкс, фирменные бутики, модные рестораны и клубы, глянцевые журналы, создающие иллюзорную реальность и усыпляющие разум, внезапно стали привычным явлением. Первые поездки в заграничный рай тоже перестали быть роскошью, особенно благодаря жизни взаймы. Пока основные владельцы капитала открывали для себя элитные европейские курорты, люди радовались остаткам с барского стола.

Обогатилось телевидение и кино, стали снимать отечественные блокбастеры и сериалы, несущие идеи прожигания жизни в слепом порыве и ненасытном потреблении. Возникла культура комиков, цинично высмеивающих консервативные традиции и скрепы, убивающих моральные основы здорового общества. Жизнь превратилась в сплошную шутку, сарказм, насмешку. Быть серьезным и вдумчивым стало не модно. Философ выпадал из актуальности навязанного способа жить. Точнее казаться, а не быть. Стремление к роскоши стало предельно пошлым и вульгарным, уничтожало основы здравого смысла и саму культуру человечности. Это было начало информационной войны, формирующей новое удобное поколение, отвергающее критическое мышление как неудобный пережиток былых времен. Детская радость материальных первооткрытий, недоступных прежде, заглушила голос тихой совести.

Охота на разум усугубилась с приходом первых компьютеров. Материальный уровень населения, наконец-то поднявшего голову, позволил покупать иностранную технику. Студенты на старших курсах уже почти все владели вожделенными машинами для работы. Массивную неуклюжесть кульманов и планшетов и синие от краски губы заменило подслеповатое свечение монитора и абстрактные электронные файлы. Кинотеатры были вытеснены фильмами, скачанными в сети. Время царапало зеркальную непогрешимость музыкальных дисков. Вся нужная музыка уже находилась в папке на компьютере, медленно умирая в шуме несовершенного звучания.

Внезапно почти у каждого появились мобильные телефоны. Лиля еще помнила, как зажиточный студент Миша, учившийся с ними на первом курсе, горделиво бахвалился огромной трубой с антенной, перемотанной скотчем для пущей сохранности. Он многозначительно набирал номер и, делая полные важности глаза, вещал в трубку:

– Алло, привет, звоню тебе с моего нового зубила. Просто вещь!

Округленные глаза студентов вокруг с затаенным восхищением следили за диковинным достижением цивилизации. Сами они, чтобы связаться с домом, ходили на далекую почту и, отстояв длинную очередь, заказывали кабинку для разговора. Затем, прокручивая тугой круг с треском ожидания, ждали в ритме гудков родной голос в душной влажности стесненного пространства. Миша не был против нарушения интимности собственных телефонных разговоров, он скорее целенаправленно набирал аудиторию для своих громких публичных понтов. Когда мобильные телефоны стали доступным способом связи, парень использовал свой первый раритет для раскалывания скорлупы и ласково величал «Орехокол».

На улице появились люди, разговаривающие сами с собой. Это настолько непривычно искажало привычную повседневность, что мир выглядел немного съехавшим с катушек. Привычная коммуникация была нарушена. Возможность найти каждого человека в любое время сужала границы добровольного одиночества и провоцировала трагедию кажущегося многообразия. Человек в широком доступе был обесценен. Он уже не казался сокровищем, которое можно утратить и не обрести заново. Возможность легкого достижения породила предсказуемое равнодушие.

Лиля окончила университет и тут же приступила к работе по распределению в своем родном городе. Подъем строительства в нулевых был колоссальный, бурлящие новые деньги порождали повышенный спрос на проектирование. Но чистое творчество так и осталось непризнанным. Идею диктовали сами заказчики, архитектор зачастую оставался в стороне. Частные бизнесмены организовали маленькие архитектурные конторы за деньги советского времени, сохраненные, благодаря связям и знанию о будущем крахе. Некоторые проектные бюро и салоны мебели опирались на кровавые финансы 90-тых. Бывшие лидеры бандитских группировок тешили самолюбие своих жен и любовниц, приобретая им дорогие игрушки. Пассии криминальных авторитетов не обладали талантом и вкусом, но имели отменное самолюбие, помноженное на апломб и снобизм. Излишняя самоуверенность и желание выглядеть хозяевами жизни выливались в безденежное издевательство над нанятыми работниками и вульгарные оскорбления. Профессионализм стал жертвой невежественных нуворишей. Попытка оспаривать пожелание хозяина приравнивалась к увольнению. Капитализм постепенно прорастал в своей искаженной, кичливой форме на белорусской земле. Начинался безнравственный вертеп первого поколения плутократов. Искусство подчинилось насилию товарооборота и неразвитому вкусу, наемные творцы сами стали орудием производства. Это вылилось в уродливый облик вычурных интерьеров и пошлую несоразмерность зданий. Мнение профессионала подавлялось нажимом хозяев жизни. Доверие и уважение основывались только на количестве награбленных денег. Сам художник был неизменно нищим в своих духовных исканиях. Следовательно, он не имел слова или выбора. Творец подчинялся или оставался за бортом жизни. Угодничество и смирение стали привычным лицом сытого начала века.

Появились интернет и первые соцсети, произошел выход на новый уровень информационной мягкой силы. Зло подавления сознания постепенно расставляло свои терпеливые капканы, хватая неискушенные души в притягательную сеть. Это было время паучьего ожидания, коварной игры на будущий результат без излишних усилий. Никто еще не знал, что первые шаги неведомого чудовища станут началом воспитания предсказуемого поколения. Первый пользователь тщательно рассматривался под стеклом, расчленялся на отдельные желания и запросы, старательно направлялся на потребление и разделение с реальным миром. Лакомая новая игрушка, убивавшая время, самый бесценный ресурс человеческой жизни, постепенно приводила к полной зависимости. Редко кто действительно пользовался накопленным знанием человечества в информационном пространстве, обычно люди сжигали часы и годы в бессмысленном баловстве различных социальных сетей.

Объем информации отрицательно влиял на нервную систему. Люди часто становились раздражительными и агрессивными по неизвестным причинам. Изменялся даже гормональный фон человека. Решение почти всех вопросов в режиме онлайн провоцировало безразличие к собственному внешнему виду и превращало многих людей в асоциальных личностей и психопатов, они стремительно деградировали. Скорость поиска унижала величие результата. Память стала не самым важным инструментом человечества, ее заменил бездумный набор текста в браузере. Утрачивалась мотивация к созиданию, наращивался инстинкт бессмысленного потребления. Капитализм вооружился интернетом, чтобы убить творца и стереть уникальные проявления и различия между людьми. На планете, где умер последний художник, разум превращается в пластилин, а вечность в культ скорости.

И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих (Матф.4:3)

ДАВИД

I

Достаточно ли для того, чтобы влюбиться, видеть только текст в интернете? Кто в параллельной вселенной отвечает тебе? Зачем? С какой целью? И почему возникает чувство, когда человек сидит просто наедине с самим собой напротив монитора? Парадоксальность виртуальных свиданий состоит в том, что чем больше пользователь общается в сети, тем сильнее его изоляция, тем более он одинок. Это уже не любовь к конкретному человеку, это привязанность к своей собственной фантазии и символизму. Ведь именно внутренний мир реален, внешний лишь следует за ним. Фальшивое ощущение взаимной связи рождает эпидемию замкнутости в глобальном масштабе. Человечество тратит бесконечную энергию на общение в сети, и у него просто не остается времени на крепкие, искренние и по-настоящему близкие отношения.

Вероятно, сама суть социальных сетей заключается в том, что они умышленно превращают уединение в болезнь и, усугубляя ее течение, предлагают сомнительное лекарство. Даже обычное состояние человека, намеренно обостренное, выступает ресурсом для накопления капитала. Иллюзия бытия, пузырь отношений, капкан реальных чувств – все это олицетворял новый вид массового развлечения. Социальные сети выступали в качестве спасательного круга в ледяном океане. Они замазывали прохудившееся судно одиночества пеной иллюзий.

Лиля зашла на страницу к Давиду случайно. По иронии судьбы это был День святого Валентина. Редко кто обращал внимание на новый праздник в то время, маркетологи в Беларуси еще не прибрали его к рукам и не обременяли влюбленных обязательными покупками в угоду потреблению. Лиля очень тосковала по связям, утраченным после студенческих лет. Интернет помогал заглушить печаль и связаться за считанные секунды с людьми, к которым она привыкла и без которых жизнь в городе детства казалась пустой. Первые платформы для общения в оглушительной новизне непривычной коммуникации открывали легкий доступ к потерянным друзьям. Все они сидели там, увлеченные нестандартным способом связи. Она просто ввела данные о годах обучения в университете, и список знакомых лиц расцвел в многостраничном одобрении фотографий и имен.

Лиля могла встретить Давида в темных коридорах высшей школы, общем лекционном зале, многолюдном кафетерии. Она имела возможность улыбнуться ему на скамейке в тени липовых деревьев возле главного корпуса, расслышать его голос в мерцании гитарных струн в общежитии. Ведь они учились почти вместе, Давид был старше всего на год. Но реальность обманула ее, она украла возможную встречу и предложила только абстрактную картинку в сети. Это был необычный портрет, рисунок женского лица, выполненный с выразительной грацией линий. Штрихи трепетали в лаконичном минимализме. Из одной черты, проведенной по бумаге, рождалась идеальная красота. Оболочка плоти растворялась в эмоциональности и смелости, выпархивала духом свободного искусства. Это было прямое отражение минимализма Пикассо, переведенное на современный язык.

Лиля зашла на страницу, оценивая галерею работ, падая в омут изысканной утонченности. Статус на аккаунте чужака загадочно гласил: «Играю музыку и в любовь». Затем девушка закрыла незнакомый профиль, но образы словно парящих женских лиц поселились в ее сознании поднебесной прелестью.

Внезапно пришло новое сообщение. Лиля спокойно открыла его, еще не подозревая о том, какой глубокий смысл таится в горящей точке на вечернем мониторе. Это был Давид. Сложно сказать, что привлекло его в чертах девушки на фотографии. Но сам ее облик показался каким-то подозрительно знакомым, словно напоминал о самом начале жизни, когда мутная вода была прозрачной. Лицо Лили никогда не было правильным, но оно обладало драматическим шармом, покоряя игрой контрастных линий и теней, в нем сохранилась сияющая невинность. Кто сумел разглядеть ее красоту, вероятно, всегда тосковал по утраченной элегантности. Внешность Лили была создана для черно-белых фотографий, изысканных гостиных, старого кинематографа. Она была идеалом для ценителя ускользающей красоты. Кроткое изящество газели было не в моде, в воздухе гремела зрелость и сексуальность. Весь соблазн Лили на главной фотографии в интернете заключался лишь в черных сияющих глазах и строгом платье, разрез которого оголял колено в кружевном чулке.

– Ах… кажется, мы с вами учились на одном факультете. Я считаю, Вам не стоит выставлять в сети такие милые фотографии. Я сам не смог устоять и дарю Вам мою скромную валентинку. Но прошу, не сидите здесь долго, это опасно.

– Чем же мне это грозит? Придет серенький волчок и укусит за бочок?

– Хуже. Не хочу Вас пугать, но тем барышням, которые поздно находятся в сети, начинают предлагать вирт. Знаете, что это такое?

– Понятия не имею. Куда мне до Вашего профессионализма в такой таинственной области. Странные ассоциации вызывает Ваше слово. Звучит довольно гордо, но с порочным подтекстом. Вроде, как и флирт, и мир во всем мире, и еще вертолет немного примешан. И почему-то именно вертолет рисуется в воображении особенно четко со всеми его пропеллерами и винтами. Чувствую, что если ко мне действительно обратятся с виртом, и я начну разглагольствовать в подобном детском ключе – мне в вирте попросту откажут. Так что я в безопасности, не беспокойтесь. У меня есть словесное противоядие.

– Вирт – это МАНЬЯКИ. Лилия, отказывайтесь. Ну, или соглашайтесь не меньше чем за десять долларов.

– Я боюсь, это метод здесь не подействует. Виртуальные маньяки на то и виртуальные, что боятся дневного света, живой женской плоти и личного реального общения. Так что никакой гарантии последующей оплаты мне не предоставят.

– Ну, они на Вашу НОЖКУ в чулочке посмотрят… и им, наверное, понравится…

– Возможно. Пора фотографию менять, подруга оставила коленку в кружевах на мою голову в кадре. А то одних предложений руки и сердца уже дюжина накопилась. Все, полетела я в кровать – книжку почитаю. Удачной, плодотворной ночи.

– Спасибо и Вам успехов в чтении.

Лиля была слишком невинна, чтобы осознать сарказм прощальной фразы, но ее зацепило прямое указание на порок, скрытый в собственном фото. Она удалила картинку на следующий день и поставила черно-белый портрет без тени чувственной провокации. Но реакция Давида не заставила себя ждать.