Божий суд. Утро на закате

I

Я умер в апреле, 9-го числа, в 13 часов 6 минут по местному времени прямо в троллейбусе 1-го маршрута. Сначала в груди что-то сильно закололо, а затем горячее жжение быстро разлилось по левой стороне моего тела. Я с трудом удержался от того, чтобы не застонать. Затем все оборвалось, поскольку я потерял сознание…

Позднее патологоанатом рассказывал моей жене, что если бы меня сразу доставили в реанимацию, то, наверное, еще можно было спасти, но, к сожалению, и «скорую» вызвали слишком поздно, да и медики прибыли без кардиологической аппаратуры. Тут он прав – винить особо было некого.

Потеряв сознание, я потихоньку стал заваливаться влево. И потом, когда троллейбус резко тормознул на остановке, я и вовсе упал набок, заняв все сидение.

Народу в салоне оказалось немного, и мое падение не привлекло особого внимания. Выходившим было не до меня, а входившие думали, что я лежу так на сидении уже давно. Многие из вошедших смотрели с брезгливостью, подозревая, во-первых, что я просто-напросто пьян, а во-вторых, что подобное лежание на сдвоенных сиденьях в общественном транспорте является для меня делом обыденным и привычным. Даже кондуктор – замотанная женщина лет сорока, отвечающая за порядок в салоне, поначалу возмутившись подобным поведением, высказала какое-то нелестное замечание в мой адрес, но затем отвлеклась обилечиванием еще живых пассажиров – план-то все равно надо делать, – и она ушла в конец салона. Только через две остановки, когда кондуктор снова наткнулась на мое бездыханное тело, в душе ее поселилась тревога.

– Эй, мужчина! Вы что лежите? – спросила она. – Вам что, плохо? Запаха вроде нет…

Я ей, естественно, ничего не ответил. Покойники молчаливы и болтать не любят.

Она склонилась надо мной и, сообразив по остекленевшем уже глазам, что со мной действительно не все в порядке, распихивая пассажиров, бросилась к водителю.

Троллейбус сразу же встал на прикол. Водитель по динамику объявила, что человеку в салоне плохо, что она вызвала по рации через диспетчера «скорую» и будет ее ожидать.

Народ сердито заворчал. Столько неласковых слов в собственный адрес я не слышал за всю свою не слишком длинную жизнь. Недовольных можно было понять, ведь этим скоропостижным поступком я срывал столько встреч и разнообразных планов… Кто-то успел оплатить билет, а его дальше не везут; кто-то куда-то опаздывал; кто-то хорошо сидел, а в другом троллейбусе придется стоять…

Поэтому посыпались советы: бабка в шали предлагала дать мне таблетку нитроглицерина; два люмпена предложили вынести меня на улицу и положить на лавочку на остановке, дескать, там я обязательно просплюсь, а самим ехать дальше. Молодой человек, стоявший рядом с двумя хорошенькими и молоденькими девушками, считал возможным ехать дальше. Подумаешь, полежит мужик в салоне, тут до конечной всего ничего осталось, а они в институт опаздывают. Надо, так и к диспетчерской на кольцо «скорая» приедет. А еще один мужик – высокий и очкастый, в кожаной куртке и в кожаной фуражке – даже склонился надо мной и со знанием дела пощупал запястье и возле шеи.

Я почему-то сразу сообразил, что он врач, причем анестезиолог и работает в больнице скорой помощи. Почему я так решил, не знаю.

Через несколько секунд, сообразив, что у меня не только пульса нет, но и рука подозрительно холодная, он, чуть повернув мою голову и заглянув в глаза, вздохнул и вымолвил с некоторым сожалением, что я, похоже, уже навсегда отъездился в троллейбусах. Причем я понимал, что сожалеет он вовсе не обо мне, грешном, а о том, что из-за задержки троллейбуса у него будет меньше времени на свидание с его дамой. Вытерев пальцы носовым платком, медик подхватил под руку свою спутницу – эту самую даму, весьма миловидную высокую блондинку в красном демисезонном пальто, – и вместе с ней быстро вышел из транспорта.

Народ, стоявший вокруг меня, услыхав такое заключение, быстро рассосался. А после того как какой-то чудак, одетый как бомж, с лицом явного идиота, стоявший себе до этого на задней площадке, во весь голос пропел: «Шел троллейбус первый номер, а в троллейбусе кто-то помер…» – и дурацки захихикал над собственной шуткой, самые непонятливые сообразили, что салон надо покидать, тем более что водитель, молоденькая девушка, уже опускала штанги.

Последними, позвякивая стеклотарой в матерчатой сумке, выходили из салона те два люмпена, что советовали вынести меня на улицу и положить там на лавочку. Один из них, тот, что пониже, сумел прихватить на память мою кепку, незаметно сунув ее за пазуху.

Он подумывал и о том, что неплохо было бы осмотреть мои карманы, но присутствие кондукторши его остановило.

Я видел все его действия и отчетливо понимал мысли, но никак не вмешался. Мне была ясна вся тщетность такой попытки, к тому же я и сам почему-то уже никак не ассоциировал себя с лежащим на сиденье телом.

– Ну что же, ты не так плохо выглядишь, – послышался знакомый голос.

Обернувшись, я увидел отца.

– Привет, сын, – произнес он, улыбаясь в седые усы и протягивая руку.

Я машинально протянул свою. И тут до меня дошло, что его внезапное появление абсолютно не удивляет меня, как будто все так и должно быть. И то обстоятельство, что он умер пятнадцать лет назад, никакой роли не играет. Вот он стоит передо мной такой, каким я привык его видеть, даже костюм знакомый – с медалькой участника Великой Отечественной войны на правой половине груди.

Рукопожатие прошло как-то странно, я не ощутил его физически, но какое-то соприкосновение все же произошло, и понял я это по весьма непривычному моральному удовлетворению, охватившему всего меня целиком.

– Привет, – машинально ответил, – если правильно понимаю происходящее, то я, вроде как, того… помер? – Отец согласно кивнул головой. – Жалко, кое-какие дела остались не доделаны. Хотя, – я прислушался к собственным ощущениям, к удивительному покою, охватившему меня, – Бог с ними. Да и тело это мне надоело.

– Ну, не такое уж оно плохое, – возразил отец, рассматривая мое неподвижно лежащее тело. – В этом и есть преимущество скоропостижной кончины. Тело целое, болезнью не изможденное. Мое, после того как я пролежал три недели в больнице, куда вы меня сплавили, выглядело гораздо хуже. Ну да ладно.

– Вот этого я и боялся, что ты будешь сердиться за то, что мы не дали умереть тебе дома, а отправили в больницу. Но ты пойми, Саньке было три года, Ниночке – полтора, а ты почему-то стал заговариваться и был явно не в себе. Я боялся оставлять их с тобой. Я же должен был ходить на работу. А тут ты еще и есть перестал. Два дня ничего в рот не брал… Пришлось супруге вызвать участкового врача, а уж та и отправила тебя в больницу.

– Я стал заговариваться? – переспросил удивленный отец.

– Ну да, – подтвердил я.

– А я вот не помню. Последние дни прошли как в тумане. Да ладно, дело прошлое. Что же, пойдем, провожу тебя.

Я понял, что сейчас мне нужно идти с ним. Я не знал куда, но чувствовал, что так положено и ничего другого мне не остается.

Взглянув в последний раз на тело, которое буквально еще полчаса назад было моим, я отправился вслед за отцом к задней площадке троллейбуса, к выходу из салона. В этот момент путь нам перегородили трое медиков с какими-то саквояжами. С сосредоточенными лицами они решительно направились к моему телу. Нас с отцом они явно не замечали.

– Да ладно, пойдем напрямую: не люблю, когда через меня живые проходят, – произнес отец и свернул направо, а после, проскользнув через сидение и боковую стенку троллейбуса, оказался на улице.

Я, повторив его маневр, тоже прошел сквозь препятствие на свободу.

На улице светило весеннее солнце, но я не чувствовал его тепла или свежести ветра. Материальный мир перестал для меня существовать. Осязание и обоняние исчезли, а вот зрение и слух остались. Это казалось немножко странным.

– Пойдем вон в тот магазинчик, – сказал отец, – там, наверное, удобнее всего будет.

– «Голованов и компания», что ли? – уточнил я.

– Да нет, там двери стеклянные и народ ходит. Вот рядом, в подвальчике, дверь плотная, тяжелая, и ею мало кто пользуется. Эта подойдет.

– Там находится их ремонтная мастерская, я как-то видик ремонтировал, – показал я свою осведомленность.

– Да? Впрочем, какая разница, – заметил отец.

И, удержав меня за рукав, добавил:

– Да пропусти ты эту машину.

– А что, задавит?

– Нет, конечно, но в ней люди, а у них души. Столкнешься с душой живущего и самому неприятно будет, и ему вредно.

Я поверил отцу на слово.

Пока мы пересекали проспект Ленина, я поинтересовался:

– А вот встречать своих только что умерших потомков – это что, обязанность такая?

– Да нет. Для этого ты должен быть достоин этой миссии и, конечно, свободен. Сам вскоре поймешь.

Уже на каменной лесенке, ведущей в подвальное помещение мастерской, мы нос к носу столкнулись с миловидной гражданкой лет тридцати, только что сдавшей что-то в ремонт и на ходу прячущей в сумочку квитанцию. Отец недовольно чертыхнулся и прижался к стенке, пропуская ее. Я, последовав было его примеру, в последний момент из-за какого-то дикого любопытства протянул руку и коснулся женщины где-то в районе ее симпатичного декольте.

Лучше бы я не экспериментировал. Моя рука прошла сквозь ее тело. При этом я ощутил не нежную кожу своими пальцами, а какой-то странный спазм, передернувший все мое существо. Очень неприятный. Да и женщину передернуло от моего прикосновения. Она недовольно обернулась, пытаясь выяснить, что это такое, и ее недовольство расстроило меня еще больше.

– Я же предупреждал, – покачал головой отец.

Я виновато промолчал.

– Ну, вот мы и пришли, – сообщил он. – Я пойду первым, а ты уж потом, через некоторое время.

Отец потянул на себя дверь. За ней, я знал, находилась небольшая комнатка с конторкой приемщика и стеллажами, набитыми неисправной и уже починенной техникой. В этот же раз за дверью была непроглядная мгла. Прямо как стена. Даже уличный свет не выхватил ни сантиметра из нее. Отец стал быстро таять, блекнуть, теряя контур и краски, а затем как будто всосался в эту темноту.

Пораженный таким зрелищем, я некоторое время постоял перед захлопнувшейся дверью. Затем, сообразив, что иного пути у меня все равно нет, решительно потянул дверь на себя. Она распахнулась легко и беззвучно. И опять я не увидел перед собой знакомого интерьера радиомастерской. На этот раз вместо тьмы, встречавшей отца, я увидел яркий белый свет, заливавший весь прямоугольник двери. Он, как ни странно, ничего не освещал, и в то же время за ним ничего не было видно. Это была какая-то необычная стена света.

Я протянул руку, и она по локоть исчезла в этой стене. Тогда я, не раздумывая, шагнул вперед.

II

Стена света, ставшая вдруг стеной мглы, осталась за моей спиной. Я оказался в абсолютно стерильной светлой комнате. Белые матовые стены, белые матовые полы, а впереди стеклянная двустворчатая дверь. Любопытства ради я обернулся, подумав о том, можно ли вновь проникнуть через эту черную стену в мир живущих, но за спиной моей уже была все та же белая стена, что и по бокам. Твердость и прочность ее я проверил рукой. Через такую стену я пройти бы не смог.

Тихий женский голос откуда-то со светящегося потолка спокойно объяснил: «Вы находитесь в карантинном блоке, после идентификации сможете пройти в следующий зал».

Я не понял, в чем заключалась эта самая идентификация. Вроде бы мелькнул красноватый луч, осветивший меня на мгновенье, а может, мне это только показалось. Но на двустворчатой двери вдруг клацнул невидимый замок, и тот же тихий женский голос сообщил, что я могу идти дальше.

Коридор, в котором я оказался, был бесконечным. По крайней мере, я не видел, где он начинается и где заканчивается. Стены и пол белые и матовые, а потолок светился. Но главным отличием от предбанника, где я находился до этого, было наличие множества дверей, точно таких же, как та, через которую я сюда и попал.

Ради удовлетворения собственного любопытства я хотел посмотреть, что за ними, но все двери были без ручек, да и внутренний голос мне сразу подсказал, что там нет ничего интересного. Такие же карантинные боксы.

Поэтому я неспешно побрел по коридору. Хотя глагол «брести» тут вряд ли подходит, поскольку способ, с помощью которого я стал передвигаться, нельзя было назвать ходьбой. Я мог и вовсе не переставлять свои нижние конечности, но стоило мне подумать, что я хочу переместиться, как все мое существо передвигалось в нужную точку, причем скорость движения тоже увеличивалась или уменьшалась по моему желанию. Это было весьма забавным, и я даже пожалел, что при жизни не имел возможности перемещаться таким эффективным способом.

Я медленно двигался в надежде, что вдруг откроется одна из дверей, и я увижу еще кого-нибудь. Но двери мелькали одна за другой, а никого так и не было. Мне стало скучно, и я дал сам себе команду: «Ну, что там впереди?» – и почти сразу же оказался перед широко открытой дверью, ведущей в довольно большой зал.

III

Обстановка в этом зале мне напомнила регистратуру то ли в поликлинике, то ли в гостинице. Я собрался было войти туда, как передо мной возник дядечка неопределенного возраста с окладистой бородой, одетый во что-то, напоминающее рясу, и сурово произнес:

– Не суетись. Сначала идентификация. Встань сюда, – и он указал на темный кружок, нарисованный на полу.

Я завис над указанным местом. Снова мелькнул красный луч.

А старичок сердито заметил:

– Ну и почему опаздываем?

Я слегка оторопел и выразил удивление весьма резко:

– Дед, ты уж выбери что-нибудь одно: или я тороплюсь, или я опоздал, а то как-то несуразно получилось.

Вахтер, или кто он тут был, взглянул на меня иронично и ответил:

– Ты вошел сюда уже давно. Где ты так долго шлялся?

– Шел по коридору. Он такой длинный.

– Ты не шел, ёлы-палы. Ты полз, – сердито заявил он, вынимая из какого-то шкафчика и вручая мне что-то вроде пластиковой папочки с документами. – Что там смотреть, где там ходить? Одни двери разглядывал? Так за ними нет ничего… для тебя. Надо было сразу сюда. Теперь ты всю очередь сломал. Вот он 2007040919590110-й! – произнес дед, обращаясь уже к светлым личностям, сидящим за конторкой. – Чей он?

– Ну, слава Богу, нашелся, – произнесла одна из них и добавила, обращаясь уже ко мне, – пройдите сюда.

Я проскользнул к ее конторке, миновав полноватого субъекта в очках и сухонького лысоватого мужичка лет шестидесяти.

– А почему, собственно, вне очереди?! – возмутился толстячок. – Я пришел раньше, он где-то шлялся, как правильно заметил товарищ, – кивнул он головой на швейцара в хламиде. – А теперь его вне очереди. Что, и на этом свете, как и на том, тоже везде блат и кумовство? Я жаловаться буду!

Я притормозил и вдруг в первый раз увидел судьбу. Сроду не замечал за собой такого дара, а тут словно глаза открылись. Я увидел судьбу этого неудачника – человека, которому всю жизнь не везло. У него была плохая, тусклая и неинтересная жизнь, скучная работа и заурядная карьера, некрасивая жена, невоспитанные, не обученные, необязательные и, самое главное, нежеланные дети. Он часто и несправедливо завидовал многим, делая людям мелкие подлости и пакости. Характер у него был поганый: мелочный и склочный. И умер он нелепо: подавившись маслиной во время еды.

Вступать в дискуссию с таким субъектом не хотелось, тем более что вместо меня ответил лысоватый мужичок.

– А кому?

– Что кому? – взвизгнул очкарик.

– Кому ты тут жаловаться собираешься? – поинтересовался лысый.

– Начальству ихнему!

Но тут и до толстячка дошло, что в этой конторе начальство как таковое отсутствует. Вернее, до него уж очень высоко.

– Найду кому, – решительно заявил он, считая, что победитель в споре тот, за кем осталось последнее слово.

Существо за стойкой без тени раздражения заявило толстяку:

– Он умер раньше вас, поэтому он – вперед. Давайте документы!

Это уже относилось ко мне.

Я улыбнулся существу и, замявшись, сказал, что в общем-то не претендую, чтобы меня обслуживали вне очереди. Тем более что впереди у меня вечность, как нам обещали святые отцы.

– Ну, это кому как повезет, – не согласилось со мной существо.

Я никак не мог определить его пол. Фигура у него была какая-то неопределенная, а лицо источало ровный неяркий свет, словно лампа дневного света, и этот свет скрывал черты лица. Голос напоминал то ли мужской тенор, то ли женское контральто.

– Кому-то долго ждать приходится своего часа, а кого сразу по второму кругу заворачивают. И передохнуть не дают. Это уж как суд решит. Давайте документы, – повторило оно равнодушным голосом, не обращая внимания на толстяка, стоявшего рядом.

– Какой суд? – испуганно спросил очкарик.

– Народный, – съязвил стоявший сзади лысый.

– Божий, – вздохнуло существо.

Взяв своими светящимися руками мою пластиковую папочку, чем-то напоминающую современные канцелярские файлы для бумаг, оно положило ее на стеклянный квадрат на своем столе.

Мой пакет засветился ярким алым светом.

– Еще не лучше, – выдохнул регистратор. – Категория «А».

– Серьезно? – удивилось такое же существо за соседней конторкой. – Впервые вижу «Ашку» живьем, вернее, так близко.

И оно всерьез принялось меня разглядывать. Если б я был живым, я бы слегка засмущался, но, похоже, мне, как душе, смущение было неведомо.

Мое регистрирующее существо замедлило свои действия, сосредоточенно решая, как со мной поступить. Только я собрался было спросить, что же мне делать, как оно, видимо, уловив мои мысли, протянув мне мой пакет, произнесло весьма вежливо:

– Вы хотите посетить траурные мероприятия?

– Какие? – не понял я.

– Похороны вашего тела, поминки.

– Это мое право или обязанность? – снова поинтересовался я.

– Это право, правда, предоставляется не всем. Вам можно.

Я задумался и довольно отчетливо представил, как пройдут мои похороны. Картина, возникшая в моем сознании, была довольно унылой и никак не вдохновляла. Я, честно говоря, и будучи живым, не очень-то любил подобные мероприятия, посещая их исключительно в силу необходимости, а уж теперь, когда имелась такая прекрасная возможность сачкануть, причем никто из покинутых мной родственников этого не заметит, было бы странным проявлять активность и тащиться на собственные похороны. Тем более, что в последнее время у меня с моим телом было множество разногласий.

Оно во многом меня не удовлетворяло, и все последние годы жизни я подсознательно чувствовал свою отстраненность от него. Я не слишком его жалел и берег и, возможно, именно поэтому умер так рано. Так что смотреть на бренные останки, когда-то принадлежавшие мне, не было никакого желания. Поэтому я ответил:

– Чересчур скорбное зрелище будет, лучше я на него не пойду. А чего-нибудь повеселей вы не можете предложить? Вроде танцев для тех, кому за тридцать, хотя бы?

– Нет, – ровным голосом ответило существо за конторкой.

Земные шутки их, похоже, не интересовали.

– Тогда немного подождите, – продолжило существо, – я вызову старшего по смене, и он вами займется.

Я не стал спорить, кивнул и отошел в сторону.

Тут же прямо передо мной появилось кресло, которое, как я понял, предназначалось именно для меня. Я не удивился подобному фокусу, а просто в него сел, хотя мог и продолжать стоять, поскольку абсолютно не чувствовал никакой усталости.

Регистрация душ умерших продолжалась. Толстячок в очках, дорвавшись наконец до регистратуры, протянул свой пакет.

Его пакет засиял лиловым цветом.

Существо равнодушно сообщило:

– Третий разряд. Ваш портал номер три. Хотите ли вы посетить собственные похороны и поминальные мероприятия?

– А что, можно? – заискивающе спросил очкарик.

– На ваше усмотрение.

– Сходи, мужик, – с какой-то странной уверенностью посоветовал ему я.

Не знаю откуда, но я вдруг понял, что у души толстяка это последняя возможность побыть в человеческом облике. Сделав вид, что не слышит моей реплики, очкарик спросил у регистратора:

– Меня отпустят на Землю?

– Вы и сейчас на Земле, только в другом измерении. Я выдам вам пропуск на три посещения.

– Почему три? – спросил толстяк.

– Вам столько полагается. Время спрессовать?

– Это как? – недоумевал клиент.

– Это чтобы не ждать между посещениями.

– А что, долго ждать?

– Через три дня вас хоронят, потом девять дней и сороковины. Можно ждать, а можно сразу везде поприсутствовать.

– А потом что?

– Потом вы возвращаетесь в портал номер три на разбор вашего дела, – терпеливо поясняло дежурное существо. – Какого дела? – испуганно переспросил толстяк.

– Уголовного, – встрял стоявший за ним лысый дяденька. – Мужик, ты здесь не один. Решай, короче, в натуре. Очередь же ждет.

Действительно, за спиной лысого уже стояли полная пожилая женщина, пацан лет восьми и весьма симпатичная девушка. Да и очереди к другим регистраторам заметно обновлялись.

– Не торопите меня, гражданин, – взвизгнул толстяк, – я хочу все понять.

– Чего тут понимать, толстый, – удивился лысоватый. – Берешь ксиву и откидываешься на волю, потом возвращаешься и мотаешь свой срок по полной программе от звонка до звонка. Ты по первой ходке, что ли?

Как ни странно, такое объяснение дошло до очкастого легче.

Не желая далее дискутировать с соседом, он повернулся к регистрирующему существу и заявил:

– Лучше сожмите мне время. Я посещу все сразу. А то у вас публика такая…

Чем его не устраивали окружающие, он не пояснил.

– Хорошо, сейчас я надену вам браслет-пропуск, и можете отправляться в шестой портал. Там вас примут.

С лысым разобрались быстрее. Его пакет был грязно-серого цвета.

– Ваше тело еще не найдено, – объявили ему.

– И что, до каких пор мне чалиться здесь?

– До тех пор, пока его там не обнаружат. В принципе, если хотите, можете отказаться от последнего посещения Земли и отправляться на суд. Но вы ведь сами настаиваете. Придется ждать.

Я неожиданно для себя вдруг понял, о чем речь. Словно в убыстренном виде просмотрел фильм с участием этой души. Ее владелец – авторитетный вор – был убит своими подельниками еще в сентябре минувшего года. Труп вывезли за город и запихнули в бетонную трубу водоотвода под каким-то шоссе. С тех пор он ждет, когда его тело обнаружат и похоронят. Вот из таких иногда и получаются приведения, если их отпускают или они проникают на Землю.

Не знаю почему, но я вдруг увидел и дальнейшие события и поспешил обрадовать несчастного.

– Ты не переживай, приятель, сейчас там весна. Снег тает. Скоро, недели через две, будут твою трубу чистить, чтобы вода уходила, и найдут тебя. Твое тело, – заявил я уверенно.

– А ты откуда знаешь, умный такой? – удивился лысоватый. – Ты же только прибыл.

– Он знает, – уважительно сказало дежурное существо. – Он же «Ашка», а у них дар есть.

– Какой дар?

– Судьбы читать, – пояснило существо. – Так что вам в четырнадцатый портал, и через две недели приходите.

– Вот ведь. Опять в эту скукотищу. Чего же у вас там ни баб, ни водяры нет? Даже книжек нет. В другом месте нельзя ожидать?

– Нет, – ответило существо за конторкой довольно-таки строго. – Да и зачем вам женщины и спиртное, если вы ими воспользоваться не можете? Следующий.

Скользя в свой портал, бывший уголовник бубнил про себя:

– Зачем, зачем… Хоть поглазеть, и то интересно.

У стоявшей за ним полной женщины пакет светился голубым – сюда ее привели запущенный диабет и тяжелая гипертония.

«Второй разряд, второй портал», – подумал я за секунду до того, как регистрирующее существо повторило эти мои мысли вслух. Самое странное, что такая непонятно откуда взявшаяся способность читать чужие судьбы и предугадывать некоторые события меня ничуть не удивляла. Я воспринимал ее уже как данность. Просто увидел пакет женщины, и как только он засветился, словно в убыстренном кино, в моем сознании промелькнули все основные события ее жизни. При желании отдельные эпизоды я мог просмотреть подробнее, понять мысли, которыми она обосновывала свои поступки и решения. За шестьдесят четыре прожитых этой женщиной года она родила двоих детей и сделала четыре аборта. У нее было двое законных мужей и несколько случайных партнеров. Работала она в основном по торговой части, хитрила, изворачивалась, иногда обвешивала, порой обсчитывала и дважды увольнялась по недоверию, хотя судимостей не имела. Любила и баловала детей и внуков, закончила заочно торговый техникум, была довольно жалостлива и охотно подавала нищим. В эпоху финансовых пирамид слегка погорела на «Хопре», к концу жизни задумалась о боге и стала захаживать в церковь. В общем, обычный компот из грехов и добродетелей. Чего больше, сразу и не поймешь.

Женщина тоже хотела посетить свои поминальные мероприятия и, естественно, получила браслет-пропуск.

Стоявший за ней щуплый восьмилетний пацан был из категории современных беспризорников. Вообще-то родители у него имелись и даже были живы на момент смерти сына, но воспитанием этого отпрыска и еще трех его братьев и сестер не занимались ввиду отсутствия такой возможности. Папочка отбывал долгий срок за убийство собутыльника, а мамочка после заочного развода очень увлеклась своей личной жизнью, меняя вечно нетрезвых партнеров с калейдоскопической быстротой. Парнишка успел изрядно настрадаться за свою короткую жизнь: и голодал, и холодал, и лупили его часто. Сам он тоже подворовывал. Отбился от семьи, предпочитая улицу со всеми ее приключениями. Погиб глупо и нелепо: забрались компанией в колодец теплотрассы нюхать бензин, случайно облился горючей жидкостью, а потом, не подумав, закурил. Одежда вспыхнула как факел; пацаны, испугавшись, выскочили, а он, получив сильнейшие ожоги лица и рук, через два дня скончался в больнице. В общем, на ангела никак не тянул. Его пакет светился зеленым.

«Тоже второй разряд, второй портал».

На вопрос о посещении собственных похорон парнишка отрицательно замотал головой.

– Не-е, я похороны не люблю. Покойников боюсь. Еще встанет из гроба и схватит за руку, – честно признался он, абсолютно не отдавая себе отчет в том, что в бесплатном, плохо выструганном гробу для неимущих будет лежать его собственное тело. – Да и мамка с дядей Петей опять напьются, драться будут, как на поминках бабушки. Не-е, не хочу.

Тут он оказался прав. Примерно так все и должно было произойти.

Я откуда-то знал, что мамаша его уже суетилась в надежде заполучить похоронное пособие, но в то же время она совершенно не собиралась заниматься похоронами сына, надеясь, что эту обременительную для нее функцию выполнит государство.

Дошла очередь и до симпатичной девушки. Ее пакетик осветился ярким желтым светом.

«Самоубийство, – с огорчением подумал я. – Такая хорошенькая…»

– Ваш портал восьмой, – произнесло существо за стойкой. – Пройдите туда.

Впервые, как мне показалось, в его сухой интонации прозвучало что-то человеческое. Какая-то легкая тень сожаления.

– А мне можно будет посетить траурные мероприятия? – с надеждой спросила девичья душа.

– Нет, вам не полагается.

– Почему? – неприятно удивилась девушка. – Всем предлагают, а тут вдруг не полагается. А мне очень надо.

Последнюю фразу она произнесла с некоторым надрывом в голосе.

– Потому и не полагается, что очень хочется, – произнес ей в ответ неизвестно откуда взявшийся мужчина в синем рабочем халате. – Все из-за вашей причины, по которой вы сюда прибыли. Наказание в вашем случае действует незамедлительно. Да и незачем, милая, вам туда отправляться. Ничего вы не дождетесь. Не придет он и каяться не станет. Так и будет весело проводить время с Маринкой, а потом Аленой, Катериной и другими. А вот для вас уже ничего никогда не будет. Отправляйтесь, милая, пожалуйста, в восьмой портал.

Мужчина легко мотнул кистью правой руки, как бы отправляя душу в путь. Девичья душа, прижав к груди пластиковый пакет со всеми своими деяниями, медленно, но послушно поплыла к соответствующим дверям.

– Судя по всему, я за вами, – произнес мужчина, обернувшись уже ко мне.

Его лицо мне показалось знакомым. Было оно благожелательным и интеллигентным. Не сразу, но чуть попозже я сообразил, кого мне напоминал этот субъект – киноактера Георгия Жжёнова в ту пору, когда он снимался в фильмах про резидента. Даже тембр голоса был похож.

– Наверное, если вы – начальник смены, – согласился я, вставая.

Он протянул мне руку, и мы поздоровались, как люди. Живые люди.

Не знаю, почему мы поступили именно так. Обычно души не касаются друг друга и держатся на расстоянии. По крайней мере, пока я здесь находился, мне и мысль такая не приходила: прикоснуться к кому-либо. Даже если это была симпатичная девушка, как та, что пошла в восьмой портал. А тут вдруг я понял, что это – ровня, и если я протяну ему руку, ничего страшного не произойдет.

Это просто обряд для посвященных. Действительно, ничего такого не произошло: ни спазма, как в том случае на лестнице, когда я пытался коснуться живого существа, ни каких-либо других неприятностей.

После этого символического рукопожатия мы сразу же, не сговариваясь, перешли на «ты».

– Давай я гляну твои документы. Формальность, понимаешь, – сказал он.

Взяв мою папочку, он подплыл к столику регистратора. Она вновь запылала ярким алым светом.

– Ну, все в порядке… – успел было произнести начальник смены, как мирное течение регистрации душ было прервано чрезвычайным происшествием. Одна из вновь прибывших – это была женщина лет около сорока – вместо того чтобы встать в указанный старичком-вахтером темный круг для идентификации, вдруг упала на пол. Именно упала, а не легла. Это было странно. Все удивленно уставились на нее – нормальные души себя так вести не могут, это понимали все. Лежащая фигура вдруг дернулась несколько раз подряд, словно через нее пропустили электрический ток.

– Всем стоять! – крикнул начальник смены. – Никому не приближаться!

В помещении регистратуры все остановилось.

– Петр Андреевич, следи за дверями, – продолжал командовать мой новый знакомец, – чтоб не закрылись.

Старичок-вахтер проскользнул ко входу и стал придерживать ту створку дверей, которую лежащая при конвульсиях эпизодически пинала ногой. Вдруг женщина стала блекнуть. Изображение ее словно бы таяло: становилось все более прозрачным. Потом вроде опять проявлялось. После еще одной конвульсии женщина умиротворенно вытянулась, сделала глубокий вдох, очень быстро поблекла и растворилась окончательно. Только голубоватый дымок тянулся куда-то в глубины коридора вечности.

Начальник смены тяжело вздохнул.

– Вот ведь, опять объяснительные собирать. Второй раз в моей смене такое безобразие. Ты ее идентифицировать успел? – спросил он у стража ворот.

– Никак нет, к счастью, – ответил тот.

– Тоже мне счастье. Что же, приступайте к работе, – скомандовал начальник регистраторам.

Те сразу принялись опрашивать очередных клиентов.

А он, взяв мою папочку под мышку, сказал, обращаясь уже только ко мне:

– Ну все, пошли, – и на ходу стал делиться своими мыслями. – В прошлый раз был маленький ребенок. А сейчас вот взрослая женщина. Тот-то ничего не расскажет, а этой рот не заткнешь. Именно после таких случаев и появляются среди живых легенды про светлый тоннель, в который улетали их души.

– Так что, она ожила? – удивленно спросил я.

– Да. Там, в мире живых, ее все-таки откачали. Надо признать, что медицина на Земле не стоит на месте. Раньше таких эпизодов практически не было, а теперь случаются, и не по одному в год. Но это проблема не нашего отдела. Это «смертники» пусть теперь отчитываются, почему они дату ее появления здесь неправильно определили.

– А мы куда? – спросил я.

– Прогуляемся по помещению, – ответил мой спутник.

IV

– «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» – процитировал я классика. Начальник смены оглянулся на меня с любопытством.

– Приятно общаться с культурным человеком. Неужели старика Данте еще кто-то читает? – спросил он.

– Да практически нет. Мне не попадались люди, которые бы сознались, что одолели его целиком. Видимо, времени не хватает. Быт заедает.

– В мое время тоже его редко кто читал, – согласился мой спутник. – А я, значит, получаюсь вроде как твой Вергилий? Ну что же, что-то в этом есть, похоже. Тогда и зови меня Валерием. Тем более что однажды меня именно так и звали. Нам сюда.

При этом он показал на дверь без каких-либо надписей, после чего прошел сквозь нее, не открывая створок. Я же решил не экспериментировать и дверь открыл.

Помещение было пустым. Это я успел разглядеть еще на пороге. Стоило же Валерию выйти на середину комнаты, как в ней самым волшебным образом появилась мебель.

– Я заказал деловой кабинет, – сказал он, – так разговаривать будет удобно. Садись в кресло.

Я опустился на предложенное место. Валерий сел за шикарный письменный стол.

– На той Земле, где все еще живы, для завязки разговора я предложил бы тебе сигарету или выпить, – сказал он. – Здесь у нас всего этого, понятное дело, нет, да и, как мне кажется, ты в этом не очень-то нуждаешься.

Я прислушался к своим ощущениям. Действительно, я ничего подобного не хотел: ни есть, ни пить, ни курить. Я даже не нуждался в женской ласке. У меня ничего нигде не болело, не чесалось, не свербило. Я не ощущал собственного веса, а также хоть какой-либо усталости от своих действий. Не пробовал, но был полностью уверен, что запросто смогу сесть на шпагат, подтянуться на перекладине тысячу раз, встать на голову и совершить еще множество подобных оригинальных поступков из категории тех, которые ранее были мне абсолютно недоступны. Но в то же время, честно говоря, я не мог сказать, что эти вновь появившиеся способности сильно меня радовали. Я ведь осознавал, что с потерей своего тела, своих мускулов, пусть и дряблых от сидячей работы, своего изработавшегося сердца и почти здоровых легких, с потерей своих хронических болячек в виде гипертонии, колита, перхоти на голове и грибка на ногах я потерял все.

У меня не сохранилось ни чувств, ни желаний, ни нормального тела. Я был уже не я. У меня не было ни фамилии, ни имени, только временный номер для той регистратуры, где я только что был. Существо с моим именем и фамилией прекратило свое существование и после захоронения на одном из кладбищ перейдет в другую субстанцию. А что же осталось?

Я вытянул вперед руку. Я видел ее. Но не совсем так, как раньше. Я вдруг понял, что это была только видимость руки. При желании я мог – я чувствовал это – сделать ее мускулистой, как у культуриста, или изящной, как у девушки, но зачем? За те сорок восемь лет, что успел прожить на Земле, я привык к своему прежнему телу и, видимо, по этой причине и теперь неосознанно продолжал сохранять его формы. Хотя в последние лет десять я не был от него в восторге. Здесь же эта сохраняемая мной видимость была нужна как оболочка для моего разума, моего сознания.

Ведь от меня прежнего до этого момента только сознание еще и существовало. Так что же, может, именно наше сознание мы и определяем как душу? На этот вопрос я пока еще не знал ответа.

Валерий сидел молча и с любопытством смотрел на меня. Вряд ли он мог в точности читать мои мысли, но, судя по всему, догадывался, о чем я думаю.

– А ты дозреваешь, – произнес он, как только я перестал думать о себе и обратил свое внимание на него.

– Как это? – спросил я.

– В этом и заключается твое отличие от тех душ, что ты видел в приемной. Сначала ты вроде как они. Ни внешне, ни внутренне ничем не отличаешься, но чем больше здесь находишься, тем больше начинаешь понимать. Здесь в тебе просыпаются все предыдущие знания, которые ты приобрел за прошлые воплощения или реинкарнации, если тебе это слово понятнее.

– Так что, я уже жил на Земле?

– Да и, наверное, неоднократно. Это можно выяснить по уровням, пройденным тобой.

– Ничего не помню, – признался я.

– Да сейчас это и не важно, – ответил мой собеседник. – Перед уходом, возможно, вспомнишь. Если захочешь уходить. – Куда уходить?

– Куда-куда – на Землю. Но это все, если суд пройдешь нормально.

– Так что, меня еще могут оживить? – удивился я.

– Нет, конечно, – ответил Валерий. – Кому это надо. Начнешь все заново с пеленок, с чистого листа, так сказать, с нового незамутненного сознания. Как говорят в некоторых местах: «На свободу с чистой совестью».

– Ничего пока не понял.

– Поймешь. Да вот сейчас можно пролистать твое дело и на твоем же примере пояснить. Хочешь? – спросил он.

Я кивнул и сказал:

– Давай попробуем.

Валерий снова взял мой пластиковый пакет и положил его на стеклянный экран, вмонтированный в его рабочий стол. Точь-в-точь такой же, как в регистратуре.

Пакет снова засветился алым цветом.

– Цвет свидетельствует о категории души, – начал он свое пояснение.

– Это я уже понял, – ответил я.

– А вот теперь мы определим твой уровень… О, у тебя был четвертый.

– И что это значит?

– Ты должен был заниматься развитием своих творческих задатков. Писать, рисовать, ваять, снимать фильмы, быть артистом или музыкантом, выступать с концертами, – ответил Валерий. – Было такое?

Несколько озадаченный я недоуменно произнес:

– Не совсем. Насколько помню, ни артистом, ни художником я не был. И как-то даже не тянуло. Работал обычным инженером, и меня это вполне устраивало. Я даже не был изобретателем и рационализатором, просто тянул профессиональную лямку и выполнял то, что от меня требовали. Хотя в одном месте свербило, и я пописывал.

– Стихи?

– В основном прозу. Мне казалось, что проза у меня получается лучше, хотя и стишками баловался, особенно когда на знакомых дам хотел произвести впечатление.

– Ну и как успехи?

Валерий смотрел на меня не без интереса.

– Дамам нравилось, а вот редакторам почему-то нет, – ответил я. – Несколько раз я пытался ступить на тропу большой литературы, посылая рукописи в различные издательства и «толстые» литературные журналы, но на все мои обращения только один раз пришел вежливый отказ, а из остальных мест даже не соизволили ответить.

– Не… Ну, значит, ты все-таки хоть что-то пытался сделать?

– Да, но, видимо, не слишком настойчиво. Мне это могут поставить в вину?

– Могут, – вполне серьезно ответил Валерий.

И я понял, что действительно могут и поставят. Впервые я почувствовал какое-то беспокойство. Знакомое с детства сочетание слов «Божий Суд» наконец-то произвело конкретное впечатление, это впечатление и поселило в душе беспокойство.

– Ну вот и попробуй обосновать свои аргументы, когда тебя об этом спросят, – посоветовал Валерий, почувствовав мое напряженное состояние. И, видимо, пытаясь отвлечь меня от размышлений, он продолжил свой рассказ: – Итак, как я говорил, ты проходил четвертый уровень. Достаточно высокий. Первый – самый легкий. Либо за счет безгрешной жизни, либо по праву рождения ты должен был попасть в состав избранных. Попасть в избранные по праву рождения – скорее исключение, чем правило. Для этого нужно, чтобы твоими родителями оказались двое избранных более высокого уровня – второго или даже выше. Это событие маловероятное. Их так мало на этой земле. Проще за счет безгрешной жизни.

– Безгрешной жизни? – удивился я. – Кем же надо быть? Монахом?

– Совсем нет, – ответил мой собеседник. – Монахом – это перебор. Вера – во втором уровне. Чаще всего это происходит, если ты просто не дожил до той поры, когда грешат. Хотя, впрочем, всякий из вновь живущих имеет право на избранность, и совсем не обязательно для этого умирать в младенчестве. Можно прожить долго по земным меркам и заслужить это право, но жить надо порядочно. Только трудно это.

Он опять положил мою папку на свой экран и совершил действие, похожее на перелистывание страницы. Я увидел самые яркие страницы своей первой судьбы: я – восьмилетний мальчишка – стою на каком-то высоком косогоре. За спиной вздымаются заросшие лесом горы, а внизу бежит быстрая и холодная речка, голубая-голубая под заливающим все солнечным светом. Дальше, за рекой, – наше село с приземистыми домишками и высокой церковью с зелеными куполами. Рядом со мной другие мальчишки, мы вместе пасем коней. Ребята болтают о чем-то, смеются, а я, не слушая их, завороженно любуюсь окружающим прекрасным миром…

Все это было достаточно давно, где-то в конце XIX века. Потом я увидел мать. Она любила и баловала меня, младшенького. Были у меня еще два старших брата и сестра и отец – строгий, высокий черноусый мужчина, почему-то всегда с топором за поясом…

Валерий снова убрал папку с экрана.

– Это твое последнее лето. 1867 год. Осенью этого года во время сплава леса – твой отец был лесорубом и сплавщиком – ты упал с плота и утонул, не дожив до девятого дня рождения трех недель. Так почти все мы. Я тоже в первой жизни прожил недолго, умер от тифа.

– Значит, попадание в наши ряды – это судьба всех рано умерших детей?

– Тот пацаненок, про которого ты сейчас подумал, такой участи не удостоится. Даже ребенку не позволено нарушать заповеди.

Я не удивился, что Валерий прочел мои мысли о мальчишке-токсикомане, виденном мной в регистратуре.

– Какие заповеди? Библейские? – не без иронии поинтересовался я.

– Это скорее наши заповеди в несколько искаженном, упрощенном виде вписаны в Библию, а не наоборот, – достаточно сурово ответил Валерий. И тут же без паузы добавил: – Сложней пройти второй уровень. Это уровень веры и убеждений. Тут у каждого свой путь. Самая закавыка в том, что ты получаешь все, чтобы не пройти его. Искушения на каждом шагу.

– Проделки дьявола? – поинтересовался я.

Мой собеседник только улыбнулся.

– Дьявол как субъект – падший ангел, не имеет к этому никакого отношения, – пояснил он. – Ведь дьявол – он не вне, он внутри нас. Всякое благо сверх меры является искушением. Дьявольским искушением. Когда тебе все дано от рождения: сила, молодость, красота, богатство, власть, – трудно быть скромным и обходиться минимумом. Именно в этом и проявляется искушение. Зачем трудиться, когда ты можешь просто эксплуатировать то, что дано тебе от природы. Главное на этом этапе – выработать в себе упорство, терпение, трудолюбие и закрепить в своем характере те же заповеди. Нужно твердо усвоить, что можно, что нельзя, как можно поступать, а как нет. На этом этапе самый большой отсев. Процентов девяносто пять новых избранных прекращают свое существование во второй жизни, не получая нового тела для третьей. Ведь совсем не трудно умереть в младенчестве или детстве, не совершив грех. Трудно так прожить целую жизнь. Ну а что касается тебя, то ты выбрал путь служения Господу.

От вновь положенного Валерием на экран пакета и возникшего при этом красного свечения мысли мои прояснились, и я, как и в прошлый раз, увидел второй этап своей судьбы.

Немецкий поселок где-то возле Николаева, на юге Малороссии.

Меня зовут Хайнрих, я средний сын Фердинанда Горха. Мой отец, полноватый краснолицый мужчина – богатый и крепкий хозяин. У него пашня, скот, батраки. Мать – тихая забитая женщина, свято соблюдающая традицию трех немецких «К»: дети, церковь, кухня. Видимо, именно в нее я довольно тихий и религиозный мальчик. В отличие от других детей, мне нравится ходить в кирху, нравится торжественность обрядов, одеяния священников, запах свечей. Я выучил все молитвы и знал все обряды, совершаемые в нашей церкви. Через некоторое время по просьбе матери отец разрешил мне стать служкой в церкви.

Ему не очень нравилась эта идея, по его мнению, и в хозяйстве мне бы нашлось дело. Нужен и свой агроном, и свой ветеринар, и есть возможность отдать меня – очень способного в учебе мальчика – в любой университет, но, скрепя сердце, он согласился с матерью и моим желанием, надеясь, видимо, таким образом через меня заключить с Господом Богом взаимовыгодную сделку. Для отца это едва ли не единственная возможность соблюсти долг христианина, поскольку жить он любил, не особо оглядываясь на заповеди Господни: и служанки от него беременели, и выпить он был не дурак, и объедался сверх меры, однажды даже до апоплексического удара…

Боже, как я гордился собой, когда мне впервые разрешили облачиться в нарядную церковную одежду. Как сейчас помню, это было на Пасху.

Потом была учеба в семинарии, первый приход недалеко от Варшавы, тогда Польша входила в состав Российской империи. Конфликт со сластолюбивым и жадным епископом и, как следствие, ссылка в маленький и бедный приход где-то под Саратовом. Потом две революции в России. Одна минула меня своим черным крылом, а вот вторая зацепила. Чекистские застенки, объявление врагом народа и расстрел в декабре 1918 года.

Все эти картинки промелькнули в моей памяти с невероятной быстротой, а Валерий между тем продолжал:

– Самое забавное на втором этапе, что большинство избранных женского пола, прошедших его, отказываются от дальнейших испытаний, переходя в обслуживающий персонал.

– Почему? – удивился я.

– Потому что они женщины. Сейчас одна из них сюда войдет, и ты все поймешь сам.

Действительно, через несколько секунд в кабинет, открыв дверь, вплыло одно из тех существ, что сидели за конторкой в приемной. Валерий улыбнулся ему и сказал, что оно может присесть. Существо присело на появившееся кресло и словно сняло с себя какое-то покрывало. То, что я увидел, производило впечатление: очень, очень красивая темноволосая женщина с изящной фигурой сидела перед нами, положив ногу на ногу. Это была женщина без изъянов, любое ее движение было прекрасным. Природное изящество сквозило в каждом ее жесте. Валерий спросил у нее что-то про их дела. Красавица ответила приятным грудным голосом.

Да, если бы я встретил такую особу при жизни, я бы, пожалуй, мог влюбиться в нее с первого взгляда, а здесь и теперь мне оставалось только на нее любоваться. Что я и делал.

Надо заметить, что и прекрасная незнакомка, отвечая на вопросы Валерия, поглядывала на меня не без любопытства. Только одно почти незаметное обстоятельство слегка портило красавицу. Она не дышала. Почему-то до встречи с ней я не замечал этого свойства ни у себя, ни у других встреченных душ, а сейчас вот у нее отчего-то заметил. Наверное, потому, что женская грудь, не вздымающаяся слегка от дыхания и волнения, напоминает скорее о каменной статуе, чем о живом существе.

Как только я это осознал, мне стало грустно. Все-таки у живого существа есть некоторые свойства, о которых можно сожалеть, даже имея право на вечность.

Поговорив с Валерием на производственные темы и получив от него пластиковую карту с заданием внимательно над ней поработать, красавица встала с кресла и, вновь превратившись в бесполое существо, удалилась.

– Ну, теперь понял?

В ответ я молча кивнул.

– Не каждая женщина готова отказаться от права на такую внешность, от такой красоты ради надежды на возможность сделать карьеру в вечности, – продолжил свою мысль Валерий. – Тем более что на третьем этапе ей предстоит превратиться в сушеный синий чулок.

Я понял его без лишних пояснений. Третий этап означал бесконечную учебу – этап получения знаний. Здесь красота тела и физическая сила были не нужны, и все избранные получали заурядную внешность и незавидные стартовые возможности.

Лично я родился в 1919 году в семье сапожника Якова Ласкина недалеко от Могилева. Шесть сестер и братьев. Крикливая и неряшливая мама, в то же время добрая и заботливая. Отец – маленький, суетливый человечек, часто слегка поддатый. На этом фоне третий ребенок – мальчик, с детства проявивший недюжинные склонности к обучению. Я сам в пять лет научился читать, используя для этой цели вывески и плакаты. Поскольку книг дома было мало – в основном учебники старшего брата, – то я стал читать их. К семи годам я прочел все за первые три класса. Не только прочел, но и усвоил. Тут родители почувствовали неладное и с не свойственной им до этого предприимчивостью стали заниматься моим образованием.

Я помню, как мы с отцом ехали на поезде в Могилев к его двоюродной сестре. Отец был в черном драповом пальто, считавшемся парадным, тщательно выбрит, а к привычному запаху кожи и клея, исходящему от него, примешивался ядреный аромат дешевого одеколона.

В разговоре со своей кузиной он был подобострастен, но настойчив, и они сошлись в цене за мое проживание. Как результат, отец один вернулся домой, а я поступил учиться в городскую школу. Я оправдал ожидание родителей: не только с отличием закончил сначала семилетку, а затем и десятилетку, но и сразу поступил в Московский медицинский институт.

С какой гордостью родители демонстрировали меня родственникам в нашем местечке, когда я приезжал на летние каникулы! Мать не знала, куда меня посадить, и смотрела снизу вверх. Как же – московский гость!

А потом была война. В какой-то мере мне повезло. В то лето я сначала сдавал летнюю сессию, а потом с друзьями собирался ехать в Крым. Ведь я, в отличие от своих родных, не попал на шестой день войны в оккупацию – немцы появились в нашем местечке так быстро и неожиданно, что никто не успел уехать.

Я не был, подобно родным и большинству наших соседей, отправлен в минское гетто и уже оттуда не прошел скорбным путем на Голгофу – в лагерь смерти Саласпилс. О том, что я остался один на всем белом свете, мне довелось узнать лишь в марте 45-го года.

По состоянию здоровья – большая близорукость и плоскостопие – я не был признан годным для действующей армии, да и в медиках страна нуждалась не меньше, чем в солдатах, а у меня уже было четыре курса за спиной. Сперва учебу приходилось совмещать с работой в госпитале. Тяжелое было время, но зато какая практика! Потом звание военврача и служба в эвакогоспитале.

Осенью 1945-го меня демобилизовали, и я смог заняться самостоятельной научной работой в одном из ведущих институтов страны. В 28 лет я уже кандидат наук, множество работ и блестящие перспективы. Но вскоре затеяли борьбу с безродными космополитами, и на некоторое время я был отстранен от дел.

Спустя несколько лет умер Сталин, и всех врачей реабилитировали. Я был восстановлен в правах и стал дальше заниматься наукой: защитил докторскую по органам внутренней секреции и довольно рано стал профессором. Научные симпозиумы, печатные труды, которые переводили и публиковали даже за границей. Еще немного, и меня бы избрали членкором медицинской академии, но в 1958 году я трагически погиб по довольно нелепой причине: отдыхая на природе, подцепил клещевой энцефалит…

Валерий, ознакомив таким образом меня с моим прошлым, продолжал:

– Вскоре тебе предстоит предстать перед Высшим Судом. Он основательно разберет твое дело и решит, как с тобой быть. Если признают, что ты достойно прошел четвертый уровень, то у тебя будет выбор: приступить к пятому или же перейти, подобно мне, в технический персонал…

После небольшой паузы он добавил:

– Я здесь тоже после четвертого этапа… Ну, а если Суд посчитает, что ты не справился: жил не по укладу или же задание не выполнил, – то не обессудь, накажут. Кому много дается, с того и спрос соответствующий.

– Как накажут? – спросил я. – Отправят в ад?

Валерий только усмехнулся.

– Понятие рая и ада привили людям священники разных религий, пытаясь втолковать своей пастве наше учение о заповедях и о нас, избранных, несущих это учение людям. Рай и ад – своеобразные кнут и пряник для простодушных мирян. Станешь жить честно, по законам и заповедям, и будет тогда тебе спасение и вечная жизнь.

Начнешь нарушать, и ждут тебя вечные муки и наказание ужасное. Даже в античные времена это пропагандировалось. Вспомни хотя бы мифы про Геракла, вознесенного на Олимп к богам, и про Тантала, обреченного на голод и жажду. Ну, а поскольку наших избранных среди священников всех религий было меньшинство, то учение искажалось и в разные времена принимало причудливые формы. Ведь как порой расписывали рай? Как некий вечно цветущий сад с мягким приятным климатом, со сладкоголосыми птичками и невероятно вкусными фруктами, где каждому верующему будет предложен заслуженный им вечный отдых. Короче, что-то вроде элитного комфортабельного санатория для пенсионеров. Ну и что, ты хочешь такого отдыха? – спросил мой собеседник.

Я прислушался к своим ощущениям. Есть и пить не хотелось. Ни сладкого, ни горького, ни вкусного, ни безвкусного. Ведь у меня уже не было тела, нуждавшегося в физическом подкреплении. Слушать пение птиц? Не знаю. Не более, чем поиграть на балалайке. Я никогда ни в одной жизни на ней не играл, и хоть было ощущение, что в нынешнем моем положении смог бы исполнить мелодию любой степени сложности, играть все равно не хотелось.

Погулять по тропическому саду? Боюсь, что скоро мне стало бы скучно. Что же мне нравилось в моем теперешнем состоянии? И я понял: мое сознание! Вот что мне дорого. Я жил четырежды, пусть в первый раз совсем мало – только восемь лет, но в каждой своей жизни что-то узнавал, приобретал опыт, и позитивный, и негативный, ну а главное – мне нравилось думать. Думать и понимать, накапливать знания – вот что мне нравилось в мире живых. Воистину: я думаю, значит, я существую.

Похоже, Валерий понимал, о чем я размышляю. Улыбнувшись, он продолжил:

– То же и с адом. Только во времена Средневековья можно было пугать людей рассказами о раскаленных сковородках и котлах со смолой, в которых жарятся грешники. Для человеческих душ есть другое наказание, и страхи у них другие. И ты знаешь, какие.

Он поглядел на меня испытующе, и я понял, о чем он говорит.

– Действительно, зачем мучить бестелесную душу огнем или кандалами, все равно она не почувствует боли, а вот стыдом и страхами – пожалуйста. Ведь, пожалуй, у каждого, да, я думаю, у каждого в жизни случались эпизоды, которых он стыдится. Каждый чего-то или кого-то в прожитой жизни боялся или хотя бы чувствовал ужасный дискомфорт от определенной обстановки и обстоятельств. Вот эти-то страхи, отрицательные эмоции, уже записанные в нашей памяти и подсознании, никуда не деваются. Они всегда с нами. Вспоминая о них, мы вновь невольно переживаем стыд, страх или дискомфорт, что испытывали в ту минуту. Мы с этим живем все время, но в обычной жизни старательно забываем или стараемся забыть обо всем неприятном. Подобными эмоциями и можно мучить грешную душу. И никакого черта с вилами при этом не надо. На Суде все всплывает. Порой в качестве наказания достаточно оставить душу наедине с самыми постыдными нашими воспоминаниями и скрываемыми страхами, и от них уже никак нельзя будет откреститься, спастись, их только можно переживать вновь и вновь. А если ты кого-то унижал или обижал, то могут и тебя заставить пройти через подобные унижения и обиды. Так что, если заслужишь, то качественные душевные мучения тебе будут обеспечены. Но это все для простых душ, – продолжил Валерий. – Тебя еще кроме этого могут лишить сана избранного, и уже осознание этого мучительно. А ведь еще твою душу могут нивелировать, и быть тебе тогда тварью бессловесной или предметом бездушным.

Это было уже серьезно. Потерять мыслящую душу, стать в следующей жизни животным или насекомым или того хуже – прахом, строительным элементом вселенной без права восстановления, – это для мыслящей субстанции действительно катастрофа.

– А что ожидает нас на пятом этапе? – спросил я, стараясь не думать о грядущем Суде.

– На пятом дают власть. Власть над людьми. Большую. И смотрят, как ты с ней справляешься. Это этап воспитания ответственности. На предыдущих этапах ты отвечаешь только за себя. Там ты сам должен жить достойно. На пятом тебе дают возможность распоряжаться судьбами других людей. Это очень жестокое испытание.

– Как дают? Кто-то помогает? Какие-то агенты продвигают тебя по службе? Что, все президенты – это избранные? – удивленно спросил я.

– Нет. Два раза нет! – ответил Валерий. – Во-первых, нет у нас никаких агентов в том мире. Ведь все мы бестелесны – мы просто сгустки информации, неясные тени для живущих тамошней жизнью.

Просто когда тебя инкарнируют, то делают так, что ты рождаешься в новой жизни с задатками лидера и с некоторыми амбициями. Ну, а когда есть упорный властный характер и соответствующие склонности, тебе остается только приобрести знания и некоторые навыки для того, чтобы добиться успеха в жизни. А как ты понимаешь, для избранного это не слишком трудная задача. Во-вторых, если я говорю – власть над людьми, то не надо понимать, что власть эта именно верховная. Много ли ты знаешь безукоризненно честных, бескорыстных и порядочных руководителей государств?

Я отрицательно помотал головой. Вернее, тем, что изображало мою голову.

– Ни одного, пожалуй.

– Вот и я о том же. Ведь властью над людьми в разной степени обладают не только президенты, министры и короли, но и военачальники, представители правопорядка и спецслужб, судьи, многие хозяйственные руководители и тому подобное… Так что простор для начальственной деятельности, как видишь, огромный. Главное – это не количество людей, тебе подчиненных, а то, как ты с ними обращаешься. Именно это оценивается на нашем Суде. Так что совсем не обязательно думать, что всякий служитель культа – избранный второй категории, а все те, кто занимается наукой и культурой и руководит государством, проходят соответственно третий, четвертый и пятый этап божественных испытаний. Это совсем не так. Людей, занимающихся всем этим, много, а избранных среди них мало. Очень мало. Как говорится, много званых, да мало избранных. И все прочие деятели искусств, работники культа и науки просто создают атмосферу, в которой должны сформироваться настоящие избранники.

Для того чтобы земля дала урожай, ее надо унавозить, напитать минералами и полезными микроорганизмами, и только тогда в плодородной почве обязательно взойдет полезный росток.

– Сколько же всего этапов нужно пройти? – спросил я. – И чем это все кончается? Или вечная жизнь – это бесконечный переход с этапа на этап?

– Сколько этапов? Точно не знаю. Я слышал, что девять. Якобы на шестом тебе бы предстояло стать философом, – продолжал рассказывать Валерий. – Обогащенный знаниями и опытом предыдущих жизненных воплощений, ты должен был бы создать свое учение, новое и дополняющее осмысление этого мира. Так говорил тот, кто встречал меня после моего пятого этапа. Вот там-то, среди философов, в отличие от правителей, якобы уже все наши. Демосфен, Аристотель, Экклезиаст, Эразм, Кант, Гегель, Булгаков – это все наши: избранные, в разное время проходившие шестой этап. Обрати внимание, как невелико их число. Всех более-менее известных философов можно, поименно переписав, уместить на одной странице. Это за всю многовековую историю человечества. Так что можешь представить, как мало избранных добирается до этой ступени. На седьмом этапе ты должен стать мессией и проповедовать божественные истины людям, не исключено, что и создать новое религиозное течение, способное привлечь новых или разуверившихся людей к соблюдению божественных истин. Что же там еще выше, я, право, не знаю.

Слушая Валерия, я подумал, что для избранного прохождение по этапам чем-то напоминает компьютерную игру. Только у тебя нет права переиграть все по новой, исправить ошибку, и ты собственной судьбой отвечаешь за каждый свой шаг и за любой свой поступок.

– Что же касается конечной цели, – продолжил Валерий после паузы, – она мне неведома. Но думая об этом, я пришел к выводу, что предназначение избранных – в познании этого мира. Всевышний, Создатель, или Бог, если тебе так понятней, предназначил нас для этого, поэтому мы накапливаем знания и опыт, изучаем Вселенную, природу и законы мироздания. А по поводу вечной жизни – что бы ты хотел? Вечное пребывание в райском саду? Вечный санаторий? Я боюсь, что тебе это скоро наскучит. Разве не лучше вечное развитие твоей личности, вечное самоулучшение, вечный труд. Лично я рад, что у меня есть дело.

И в этот момент на столе Валерия ярко засветился желтый шар, и нежный колокольчик отстучал приятную мелодию.

– Вот, опять вызов от смены. Прибыл кто-то интересный. Хочешь, пойдем со мной, посмотрим, что там случилось.

Я согласно кивнул. Мы поднялись, и мебель, окружавшая нас, исчезла. Через закрытую дверь мы заскользили в фойе.

V

Там были те же очереди к столикам регистраторш, только души в этих очередях другие. И точно так же, как я до этого, немного в стороне от всей этой суеты в кресле сидел молодой человек лет двадцати приятной наружности, одетый в военную форму. При нашем появлении он резко встал, вытянувшись – сказывалась армейская выучка, – и пристально посмотрел, пытаясь понять, кто же из нас начальник.

Валерий усмехнулся и сказал:

– Вольно, сынок, вольно! Теперь ты уже не солдат, и командиров здесь нет.

Сам он при этом немного изменился обликом и стал похож на некрупного Пьера Безухова. Полноватое добродушное лицо в старомодных очочках сразу навевало мысли о доме, уюте, покое. Да и одежда на нем изменилась; это уже был серый свитер ручной вязки и темные брюки. Не знаю, читал ли этот парень роман Льва Толстого, но по тому, как он сразу обмяк и перестал напрягаться, было ясно, что доверяет он начальнику смены абсолютно. – Ну, как он тебе? – спросил Валерий у меня.

– Герой, только что с поля боя, – ответил я уважительно, мысленно анализируя жизненный путь солдатика.

– Сейчас посмотрим.

И Валерий положил пакет парня на экран столика дежурной.

Пакет засветился алым светом. Точь-в-точь, как мой.

– Ну вот, еще один ангел, – произнес Валерий.

Он дольше обычного не убирал пакет с экрана, словно изучая.

– Что ж, все правильно, первый портал ждет тебя, парень, – произнес Валерий, обращаясь к молодому человеку. – Или ты хочешь побывать на своих траурных мероприятиях?

– Похоронах, что ли? – спросил солдат. – Да там хоронить нечего – мне весь бок разворотило. Чуть ли не пополам разорвало. Посмотреть если, как мама плакать будет… Я хотя бы смогу с ней как-то поговорить, успокоить?

Валерий тяжело вздохнул, что и без слов ясно означало: «Нет».

– И даже во сне? – парень смотрел с надеждой.

– Это же ее сны, из ее мыслей, из ее ощущений и воспоминаний. Ты никогда не сможешь в них попасть.

– Тогда чего там делать, – солдатик махнул рукой. – Сердце себе рвать. Где он, ваш первый портал?

– Я провожу тебя.

– А мне что делать? – спросил я.

– Пойдем с нами. В зал тебя не пустят, а вот на зрительских местах можешь поприсутствовать. На то ты и избранный. Кстати, у тебя, оказывается, великолепный дар читать судьбы, – заметил Валерий. – Тебе даже экран для этого не нужен.

– Не знаю, откуда это берется, – честно признался я. – Я просто вижу судьбы этих людей как какой-нибудь телефильм, но не изнутри, как свои прожитые жизни, а словно со стороны. А ты разве так не можешь?

– Похоже, что у меня этот талант слабее.

И после паузы, обращаясь уже к парню, он сказал:

– Тебе сюда, друг. Главное, не волнуйся. Все будет хорошо.

Парень шагнул за занавеску, прикрывающую вход в первый портал.

– Ну а тебе сюда, – показал мне Валерий другую портьеру.

VI

То место, где я оказался, напоминало ложу оперного театра. Чувствовался какой-то барьер передо мной, и все действие, которое я собирался смотреть, происходило чуть ниже меня и чуть сбоку. По крайней мере, подсудимого я видел скорее в профиль, чем анфас. А его фигура была единственным объектом, который я смог разглядеть в кромешной тьме, заполнявшей весь зал. Даже не могу сказать, насколько этот зал был велик или мал и каково его убранство. Я не видел также и членов суда и не могу сообщить, сколько их было. Просто внизу подо мной в столбе света стоял здоровый крепкий малый лет тридцати пяти, одетый в странное рубище. И все, больше я ничего и никого не видел.

Парень стоял совершенно один и, чуть прищуриваясь, пытался разглядеть то место, откуда падал на него свет. Но это не получалось даже у меня, поскольку у луча было одно очаровательное свойство – поднимаясь вверх к источнику, он не становился ярче, как это бывает у луча прожектора, а, наоборот, рассеивался и в конце концов сходил на нет. Свет исходил из темноты и пустоты.

– Подсудимый, что вы можете сказать по поводу ваших действий 2-го августа 1997 года?

– А чё было-то? – удивленно переспросил малый.

И ему напомнили. Я не знаю, как это сделано, но видно было, что он сразу все вспомнил. Все до малейших деталей. Я тоже увидел все словно в ускоренном кино: и то, как он познакомился с молоденькой девчонкой, и то, чем закончилось для нее это знакомство.

– А чё такого-то? Девочка осталась довольна, – самодовольно сказал подсудимый.

– Но ведь она плакала и говорила вам, что не согласна, – не соглашался голос с небес.

Голос был внятный, но негромкий и безэмоциональный. Я бы даже сказал – бездушный.

– Они всегда сначала говорят «нет», а потом им нравится, – отвечал мужчина.

– Сейчас мы это проверим, – пообещал голос.

Тут же и подсудимый, и я, и, наверное, все, кто еще мог присутствовать на этом суде, осознали, прониклись чувствами девочки, которую насиловал этот молодец. Это была весьма неприятная смесь страха, стыда и брезгливости. Какое уж там удовольствие, если он, как выяснилось позднее, еще и заразил ее постыдной болезнью. Одно время девочка даже подумывала о самоубийстве, но, слава Богу, удержалась. Но душа у этого молодца была каменная. Он хладнокровно воспринял чувства девушки и даже не поморщился.

После этого ему приводились и другие похожие эпизоды его жизни, числом с дюжину. Похоже, этот молодой мужчина чувствовал себя по жизни этаким Казановой и срывал цветы удовольствия повсюду, куда дотягивались его похотливые ручонки. Аргументы защиты с его стороны звучали достаточно однообразно: дескать, все они сначала говорят «нет», а потом получают удовольствие, да и если не считать той девочки, оказавшейся девственницей, но почему-то согласившейся заглянуть к нему домой «на чашечку шампанского», моральный облик большинства его знакомых не соответствовал ангельскому. А с некоторыми он позже еще встречался.