Окруженные тьмой

Глава первая. Явление ажана

Дунул ледяной ночной ветер, распахнулось окно, ударилось в стену. Зазвенели, посыпались на пол осколки, свет черной луны проник в комнату.

Саша проснулся, но глаз не открыл: за последний месяц окно билось уже три раза и все вдребезги. Он знал, что это значит – ничего хорошего. Тем более, сам-то он перед сном всякий раз эти чертовы окна запирал собственными руками. Кто отпирал их в темноте, дух ночи или тесть Петрович, с пьяных глаз решивший навести ужасу на весь мир, Саше было уже все равно.

К черной луне он тоже привык. Хотя и знал, что по-настоящему черной она может быть в только при полном затмении. А тут целых три черных луны за месяц – полных и окончательных. Явный перебор. Нет-нет, сказал себе Саша, это все просто кошмар, так что и глаза открывать незачем. Жизнь есть сон, как говорил дон Педро Кальдерон де ла Барка, вот и будем спать, пока сил хватает. Не отступать, не сдаваться, спать до последнего!

Правда, заснуть никак не удавалось, так что он просто лежал в холодной вязкой тьме. Лежал, держался, глаз не открывал. Однако черная луна все равно лезла сквозь веки, затекала через ресницы, плыла по сетчатке, съедала мир. Когда мир был окончательно съеден, он наконец заснул – все равно поделать уже ничего нельзя…

Проснулся он только под утро, лежал, глядел в мутную рассветную пустоту за окном. Окно почему-то оказалось не разбитым, а лишь распахнутым. Значит, прав он был, все это ему приснилось, и нет никакой черной луны – ни черной нет, ни коричневой.

Дождавшись, пока зазвонит будильник, поднялся, прикрыл окно, пошел на кухню.

Проходя мимо гостиной, прислушался. Оттуда раздавался ровный храп с редкими фиоритурами – там спал тесть Петрович, который достался капитану Серегину в наследство от ушедшей жены Кати. Если заглянуть внутрь, можно было увидеть, как Петрович спал чистым, бесстыжим сном новорожденного младенца. Он спал, когда садилось солнце, спал, когда оно взошло, спал, когда капитан поднялся и пошел на кухню готовить завтрак. Он спал, потому что беспокоиться ему было не о чем.

Беспокоиться, конечно, должен был капитан. А ну как Петрович нарежется до свинского состояния и выпадет из окна? Или, напротив, назюзюкается до положения риз и пропьет квартиру. Квартира, конечно, Сашина, но кого такие мелочи останавливали? Уж точно не Петровича. Если надо, он накушается до помрачения спинного ума и весь дом подожжет. Он это может, Петрович, он еще и не то может. Нет ничего такого, чего бы не смог российский пенсионер в ожидании пенсии и социальных льгот.

Таким образом, Петрович все спал, и спал безмятежно, все равно как спящая красавица у Шарля Перро. И спать он так мог, пожалуй, до самого конца света. Но до конца света ему не дали, потому что Саше позвонил глава ОВД полковник Ильин.

Знающие люди, конечно, удивятся – чего это целый полковник звонит капитану с утра пораньше? Есть ведь непосредственный начальник майор Селиванов, в крайнем случае – руководитель следственного отдела подполковник Бузыкин. На это можно сказать, что полковник Ильин не всю жизнь был полковником и главой ОВД, да и Серегин, как ни странно, не всегда был капитаном. В те времена, еще не будучи ни тем, ни другим, Серегин и Ильин тесно работали вместе – так что полковник имел некоторое право звонить капитану с утра пораньше.

– Поздравляю, капитан, – сказал шеф, – встречай гостя из Франции.

– Какого гостя? – не понял Саша.

– Парижский ажан к тебе едет, – объяснил полковник, – по обмену опытом…

Когда новость эту услышал тесть Петрович, он переменился в лице – и без того не особенно симпатичном.

– То есть как это – гость?! – Петрович кричал так, что разбились бы все рюмки в серванте, если бы Петрович по пьяной лавочке не расколол их до этого. – Он еще и жить с нами будет? Да нам самим в помещении тесно! Какой может быть в таких условиях гость, я вас спрашиваю?! Кто он вообще такой, этот вонючий гость, откуда он взялся на наши благородные седины?

Петрович трясся от возмущения, того и гляди, кондратий хватит вместе с благородными сединами. Оно, может, и неплохо было бы, если бы кондратий – надоел хуже горькой редьки, вдруг подумал Саша. Однако, поймав себя на этой мысли, слегка устыдился: нехорошо, Петрович все-таки Катин отец.

– Это гость не простой, это ажан, – объяснил Саша.

Тесть почуял в объяснении что-то французское, неприличное, сделал стойку. И Саша подтвердил его худшие подозрения: да, папа, ваша правда, неприличное. Ажан, говоря по-простому, это французский мент.

От таких слов Петрович даже остолбенел слегка. Ишь ты, французский! От своих не знаем, куда деваться, вся страна – это наш автозак. Честному человеку уже и не продохнуть от внутренних органов. За что сидели? За свободу, понимаешь, за инакомыслие, за наше вам, а ваше не нам. В былые времена, помнится, нам из-за границы еду бесплатную слали, штаны гуманитарные, порошок молочный, а сейчас что – ажанов? Где уважение, где хваленая европейская толерантность? Нет, не за то мы боролись, не за то выходили на площади, не за то в застенках сидели…

– Да сколько вы там сидели-то, папа? – вяло урезонивал Петровича Саша. – Год от силы, а разговоров – на всю оставшуюся жизнь. И дался вам этот газовый баллон, ему цена – копейка. Проще купить было, чем приделывать ноги корпоративному имуществу.

Тесть так изумился, что возвысил голос до потолка. Он, Сашка, не понял главного, основного не понял! Баллон Петрович не просто так скоммуниздил, это с его стороны был акт гражданского неповиновения. Купить-то баллон каждый дурак может. А ты попробуй так, без купить, на одном кураже и томлении духа… Не знаю, как остальные, а он, Петрович, смог. И свое он, извините, отсидел. Так что никаких ажанов вокруг себя терпеть не намерен – просто категорически! Нет такого закона, чтобы дважды за одно и то же страдать хорошему человеку.

Саша только поморщился на это. Петрович со своими крадеными баллонами тут вообще ни при чем – ажана прислали по обмену опытом, по программе Международного полицейского клуба.

– Какой может быть обмен между нами? – взвился тесть. – Это же наши западные партнеры или, проще сказать, смертельные враги. Какой, я вас спрашиваю, тут может быть натуральный обмен?

Да черт его знает, какой – Саша сам ничего не понимал. Не те у нас, конечно, сейчас отношения с Францией, чтобы делегациями обмениваться. С другой стороны, у нас теперь со всеми такие отношения: вставать с колен – дело обидное и болезненное, особенно для окружающих. Как бы там ни было, отказать полковнику Ильину капитан Серегин просто не мог. Почему? Если в двух словах, когда-то Ильин спас капитана. А может, наоборот, капитан спас Ильина – так или иначе, отказать было нельзя.

Да и с какой стати отказывать? Все-таки, как ни крути, это со стороны начальства был знак доверия. Полковник ведь и к кому другому француза мог поселить. Но не стал. Спросите, почему? Может, потому что Саша с женой развелся, что он холостой? А вот и пальцем в небо. Саломатин из дежурной части в три раза холостее его, он с тремя женами развелся, а Саша – только с одной. Нет, не в женах тут дело и не в мужьях даже. Дело тут в особом доверии, которое полковник оказал именно ему, это, если хотите, знак свыше. Ну, не то, чтобы совсем свыше, но так, с некоторой высоты точно – где полковник и где капитан… В общем, пусть поживет ажан, ничего, небось не растаем.

Однако тесть держался на этот счет категорически иного мнения.

– Пускай в гостинице живет, галльский сын! – заявил Петрович. – Там ему покажут родимый сервис, до конца дней своих закается русскую землю топтать. Нет, к себе мы его не пустим наотрез. Да и где, скажите, у нас тут жить ажану? В ванной разве что?

Нет, думал Саша, в ванной он жить не будет, в ванной уже тараканы живут… А вот мы его в гостиной поселим, вместе с Петровичем, а? По-моему, прекрасная мысль!

Тесть, однако, взбунтовался против прекрасной мысли, стал ножкой топать, ручкой махать и вообще выкомаривать сверх положенного. Я, говорит, на такое не подписывался, я говорит, чую в этом опасность для своей бессмертной души. А вдруг ажан вербовать меня начнет? А я языками-то не владею, как я ему отказывать буду, как патриотизм соблюду? Сделают из Петровича пятую колонну, агента влияния и НКО – не отмоешься потом!

Однако Саша его успокоил. Не нужны тут, сказал, никакие языки и агентом, папа, вас никто сделать не сможет – руки у них коротки против нашего умственного превосходства. А если вдруг и возникнет опасный прецедент и вербовка бессмертной души, то на все следует отвечать кратко, но исчерпывающе: «нон, месье». И все будет в порядке.

Петрович, выслушав это, немного успокоился и даже попробовал для тренировки говорить самому себе «нон, месье». Но все-таки полностью этой идеей проникнуться не сумел. Не могу, сказал, «нон, месье» кому попало говорить. Стар я, сказал, для таких экспериментов. В моем, говорит, произношении любая иностранная фраза на «идите в буфер» похожа. Пусть, говорит, этот ажан лучше у тебя живет в комнате, а ты, Сашка, сам ему «нон, месье» будешь говорить по мере надобности.

Слушая Петровича, в конце концов, занервничал и сам капитан. В самом деле, «нон месье» легко говорить тестю, а ну как явится сейчас двухметровый чернокожий ажан, каких за небольшие деньги показывают в кино на Canal+ – и что с ним тогда делать? Куда сажать, чем потчевать?

Не успел Саша ничего ответить на этот резонный вопрос, как в дверь позвонили. Сильно позвонили, резко, неприятно, так позвонили, что нехорошо сделалось на душе. Захотелось уйти куда-нибудь к чертовой матери, а ажаны пусть сами с полковником потом разбираются. Петрович вообще предложил радикальный способ: не открывать, да и баста – авось, само рассосется. Рано или поздно звонить ему надоест – вот и уйдет он, болезный, вот и уйдет, родимец, будь он хоть трижды ажан. Русские-то французских всегда бивали или как? Так неужели же впустим лягушатника окаянного в сердце матушки России, в их, то есть, собственную квартиру?

Но Саша резонов тестя уже не слушал. Скрепя сердце вышел он в коридор, с коричневого дерматина на него укоризненно пялился дверной глазок. Посмотреть или прямо через дверь спросить? Хотя чего там спрашивать – ажан, скорее всего, по-русски и не говорит, они такие, эти ажаны, иностранных языков не уважают. Да и, кстати, зачем вообще спрашивать? Разве он, Саша, кого-то боится? Это он капитан полиции, это его все должны бояться, бояться и трепетать!

Укрепившись этой мыслью, Саша открыл дверь. Открыл и замер, то есть просто застыл как вкопанный, хотя куда там вкапывать было, в линолеум, что ли, коридорный. Но он все равно застыл, замер, потому что на пороге перед ним стоял тот самый французский ажан. Точнее, нет, не совсем тот, и не стоял даже – стояла.

Больше всего ажан был похож на Софи Марсо, но не как она сейчас, а какой была году примерно в 1985-м. Да, лицо чуть длиннее, чем хотелось бы, и темные волосы как будто растрепаны слегка, и рот большой, и глаза зеленые. И вообще, чуть-чуть лягушка, но вот какая лягушка – царевна! Царевной ее делали глаза: один раз посмотришь, и второго уже не нужно, уже ты весь ее, а она, увы, неизвестно чья. Ну, это мы все про Софи Марсо говорим, а эта была хоть и не Софи Марсо, но тоже только держись. Так что ничего странного, что Саша замер, да и кто бы ни замер на его месте.

Да-да, не удивляйтесь, ажаном оказалась француженка, а все феминизм европейский, толерантность и либерализм. Полицейским теперь у них там может стать кто угодно, да вот хоть Софи Марсо, пожалуйста, глядите! А к чему это приведет, так об этом никто не думает. Ну как такой девушке с бандитами дело иметь, на нее же дунешь – взлетит!

Все это пролетело в голове капитана в одно мгновение. А в следующее мгновение там же, в голове, назидательно заговорил внутренний дознаватель. С чего ты взял, спросил внутренний, что эта девчонка и есть ажан? Может, она просто дверью ошиблась? Может, это твоя новая соседка за солью зашла? Может, она сейчас как раззявит пасть, да заговорит чистым русским матом – ах, как будет неудобно и стыдно! Совсем ты, капитан, в людях не разбираешься, а еще следователь.

И девушка, действительно, заговорила. Правда, вопреки убеждению внутреннего дознавателя, вовсе не матом.

– Bonjour, monsieur Seregin. Je m'appelle Geneviève, – сказала она, и зеленые глаза ее блеснули таким озорным огнем, что никто бы уже не усомнился, что перед ним настоящий французский ажан.

Серегин с укором посмотрел в самого себя, прямо на внутреннего демагога. Ладно, ладно, пробурчал внутренний, уж и пошутить нельзя. Я сразу знал, что она и есть ажан, и ты это знал. Ну, чего стоишь, приглашай девушку в дом. Или ты прямо тут ее охмурять начнешь?

– Бонжур, мадемуазель, – отвечал Серегин с изящным полупоклоном. – Антрэ силь ву пле.

Теперь наконец стало понятно, чего полковник послал ажана к нему – изо всего отделения только Саша в школе учил французский и даже, похоже, не окончательно его забыл.

Спустя несколько секунд притаившийся в гостиной Петрович увидел, как туда почему-то входит незнакомая девушка. Ничего себе девушка оказалась: молодая, стройная, не то, что которые на скамейках возле дома – морщинистые, семечки лузгают, внуков бранят, только пенсионный фонд зря напрягают. А эта была такая… худенькая, но фигуристая, все при ней. Как-то сразу захотелось не ударить в грязь лицом.

Девушка оглядела комнату, увидела тестя, который осторожно выглядывал из-за старого плюшевого кресла, улыбнулась, подняла брови.

– Bonjour!

Тесть удивился было, но тут же пришел в себя и отвечал с достоинством, все равно как президент Горбачев перед лицом мирового капитала.

– Вот этого, знаете, не надо нам подбрасывать. Какой еще буржуй? Буржуи все в Париж уехали. И вообще, прошу с уважением. Я ведь в случае чего и по матери могу.

Незнакомка, кажется, тоже удивилась, вопросительно посмотрела на Сашу: дескать, откуда такой неликвид, и по-французски совсем не шпрехает? Капитан поморщился: не обращайте внимания, ма белль, это тесть мой слабоумный, от прошлой жены остался в качестве последнего прости. Так, во всяком случае, расшифровал их переглядывания Петрович и обиделся еще больше.

– А где ажан-то? – спросил он строго – так, чтобы всем было ясно: с ним, Петровичем, не забалуешь. Он сам – да, он может забаловать, особенно под хорошую закуску, а вот с ним – ни-ни.

– А это и есть ажан, – почему-то вздохнув, сказал Саша. – Познакомьтесь. Это вот мадемуазель Женевьев Байо, а это, наоборот, Петр Петрович Шипелкин, тесть от бывшей жены.

Женевьев опять улыбнулась и протянула руку. Что она все улыбается, подумал Петрович, заигрывает, что ли? Но из-за кресла, тем не менее, вылез и поданную руку пожал. Крепко пожал, со значением. Чтобы поняли, есть, значит, порох в пороховницах, можем повторить… Что именно повторить, не знал, наверное, и сам Петрович, но это уж было дело второй важности, если не третьей. Как говаривал Наполеон перед битвой, главное – произвести на людей хорошее впечатление, а там – где наша не пропадала!

Девка эта, Женевьев, между тем уже о чем-то переговаривалась с Сашей. Французского тесть, конечно, не знал, но тут и без французского все было ясно. Женевьев, небось, все выпытывала, что это за старый хрен вместо собаки тут харчуется, а капитан объяснял, что, дескать, жена удрала с богатым, а отца подкинула вместо себя. Чтобы, значит, жизнь медом не казалась. Потом Женевьев оглядела комнату, что-то сказала: видно, не очень ей понравилось их квартирка.

– Да, уж ремонт надо делать, – солидно согласился Петрович. – А денег, понимаешь, нет. Зарплата такая, что даже не подотрешься ей. Я Сашке давно толкую, нужно в ГИБДД переходить – вот и денег будет навалом. Штрафы там, взятки, все дела… Не гордись, говорю, живи, как все люди живут.

Саша поморщился: хватит, Петрович, не устраивай провокаций. Тот махнул рукой – да ладно, она все равно ничего не понимает. И тут вдруг эта самая Женевьев и раскрылась, кто она такая есть на самом деле или, говоря по-ихнему, сделала каминг-аут.

– Я понимаю, – сказала она по-русски, хотя и с некоторым акцентом.

Тут даже Петрович едва не сел мимо кресла, хоть и бывалый человек, разное слышал. Больше того, Саша тоже удивился, вы, спрашивает, что же, по-нашему говорите?

Таки-да, отвечает эта девица, которая Женевьев.

– Таки-да? – окончательно опешил Саша. – И кто же вас учил?

Оказывается, учил ее старый друг их семьи, Моисей Семенович из Одессы, Дерибасовская, угол Ришельевской. А Петрович так и знал, прямо чувствовал, что без какого-никакого моисей семеныча дело не обойдется. Как это там пелось в кино: «Я Буба с Одессы, оригинальный эмигрант». И правильно пелось, везде же наши люди, даже в распоследнем Париже – и то есть. На них, между нами говоря, и держится вся эта Франция и Евросоюз тоже, а иначе давно бы они сгнили и пошли империалистическим рыбам на прокорм.

Женевьев между тем все никак не унималась, про Моисей Семеновича рассказывала. И все к тому выруливало, что Семеныч этот, видите ли, был типичный русский интеллектюэль, интеллигент то есть гнилой, по-другому не скажешь.

– С советской властью боролся? – понимающе кивнул Петрович.

– Очень. Он хотел кушать колбасу, а советская власть не давала ему это делать спокойно. И он бросил свою Родину, и уехал искать счастья во Францию.

Саша, вежливый человек, сказал, что это очень трогательная история. А Петр Петрович ничего не сказал, потому что был тоже вежливый человек и даже почти интеллигент. Но не такой, как ихний Семеныч, а нормальный. Настоящий был интеллигент, прямо за километр шибало от Петровича культурой – если, конечно, присмотреться как следует. В общем, промолчал он вежливо, не стал девушку разочаровывать. А вполне мог бы объяснить, что Моисей Семеныч этот вовсе не за свободой и колбасой во Францию укатил, а французских баб щупать – именно это ему нужно было, а никакое не равенство и братство.

И тут Женевьев опять их удивила.

– Давайте уже знакомиться ближе, – говорит.

Петрович при таких словах, конечно, даже взопрел от неожиданности. Бойкая какая, подумал, на ходу подметки режет. А уж когда она сказала, что много учила про Россию, и знает, что для русского мужчины главное, тут уже и Саша покраснел слегка. А Петрович и вовсе глубоко задумался, не пахнет ли тут бесплатным стриптизом? А на самом деле, почему нет? Женщина иностранная, у них с этим просто, сексуальная революция и все такое. Приехала в гости, хочет уважение оказать. Жалко, шеста нет – поплясать в голом виде, ну да, хороший человек и без шеста сможет, в конце концов, швабра имеется.

Но Женевьев, оказывается, не стриптиз в виду имела и не швабру даже, а что-то еще более сногсшибательное. Она вытащила свой чемодан на середину комнаты, жестом французского фокусника вынула из него бутылку водки. Вот так девка, присвистнул Петрович, с такой не пропадешь – ни у нас, ни в Париже. Неужели и закусь выставит?

И что вы думаете – выставила. У нас все с собой, сказала. Русское застолье, так? Традиционный русский завтрак: водка, блины, черная икра. Потом посмотрела на тестя: ты меня уважаешь?

Глупый вопрос, граждане! Как такую девушку не уважать?

– Вздрогнем!

Вздрогнули. Вместе с водкой в груди Петровича стало расплываться теплое отцовское чувство. Ему уже было почти стыдно, что он хотел от Женевьев стриптиза. Но кто же мог знать, что девушка-то не французская какая малахольная, которой только попой крутить без цели и смысла, а почти наша, русская, которой только бы выпить и только б закусить.

Спасибо, тебе, Моисей Семеныч из Одессы, хорошо ты барышню учил! Кабы все французские ажаны такие – хоть сейчас покупай визу, да и езжай в Париж, в Мулен-Руж прямым ходом.

Неизвестно, чего бы еще сгоряча надумал Петрович, но всю малину обществу испортил Сашка. Попросил, собака, перенести русский завтрак на ужин. Они, дескать, сейчас должны ехать на службу вместе с Женевьев.

Да ты-то езжай, подумал Петрович, кто тебя держит, а девушку зачем увозить? Прямо как в песне выходит: увез бы я красотку за тридевять земель. Песня эта никогда Петровичу не нравилась, он считал ее грустной и издевательской. Все ему казалось, что это от него красотку увозят, это он самый и есть сторож у крыльца. И вот, выяснилось, как в воду глядел. Но сейчас вам, извините, не песня, а жизнь человеческая. Как это – увезти на службу? А если, он, Петрович уже влюбился в девушку по самые брови – что тогда?

Но ничего этого Петрович не сказал, только промолчал скорбно. Вот когда поймут, что наделали, стыдно им станет, что такого хорошего человека обидели. Кровавыми слезами умоются, да поздно будет. Подумал так Петрович и не выдержал все-таки, высказал все Сашке. А тот пожал плечами и говорит:

– Это не ты, Петрович, думаешь. Это водка в тебе думает.

Петрович даже обиделся на такую глупость. Как водка может в нем думать, если в нем ее всего пара стопок? Водка думать начинает от пол-литра, а до этого мысли у нее несерьезные, можно сказать, вообще никаких мыслей.

Короче говоря, слушать Петровича никто не стал, решили ехать на службу, в полицию – бандитов ловить. Петрович предложил Женевьев оставить чемодан прямо здесь, в гостиной, но Саша сказал, что пусть лучше в его комнате постоит. Тесть на это почти обиделся.

– Не доверяет, – пожаловался он Женевьев. – Что я, украду, что ли? Да я в жизни чужого не взял. А про газовый баллон вы не верьте, это клевета… К тому же у вас там, наверное, и красть-то нечего.

– Если очень хочется, найти можно, – загадочно отвечала та, сильно тем самым заинтриговав Петровича.

Потом они уехали на службу, а Петрович остался дома – размышлять над превратностями судьбы. Думал он в основном о том, что Женевьев – девка хорошая и фигуристая, хотя, если разобраться, идейный враг…

О чем думал капитан, везя Женевьев на работу в троллейбусе, сказать довольно трудно. Вид, во всяком случае, у него был угрюмый и рассеянный. Может, ему стыдно было, что он везет девушку в троллейбусе. Может, надо было взять такси. С другой стороны, говорил хмурый голос изнутри, если всех французских ажанов возить в такси, никакой зарплаты не хватит. Можно подумать, ты каждый день ажанов возишь, возражал голосу Саша. На эту провокацию внутренний дознаватель – а это конечно был он – ничего не ответил, и Саша стал еще более мрачно смотреть в окно.

Хорошо хоть, Женевьев не обиделась. Даже, кажется, обрадовалась чуть-чуть.

– О, троллейбус! – сказала она. – Всегда хотела поездить на русском троллейбусе. И какой же русский не любит…

Вот за троллейбус Саше не было стыдно. Что-что, а троллейбусы у нас покупать научились. И неважно, где именно его купили – в Китае, в Белоруссии, еще где-то – он был хороший и даже колеса все на месте. К тому же народу внутри было совсем немного – время близилось к обеду. Вдобавок, если честно говорить, то на троллейбусе ехать быстрее. Машины стояли в пробках, а троллейбус шел по выделенной полосе. В принципе, таксисты тоже имели право ездить по выделенке, но побаивались лютых гаишников, они же – доблестные работники ГИБДД. Те, завидев за стеклом избыточно честную физиономию трудового мигранта, вполне могли поднять свою полосатую палочку и потребовать к ответу. Но даже если мигрант все делал правильно и документы были оформлены как надо, к чему-нибудь прикопаться можно было всегда.

Совсем недавно капитан Серегин одного такого мигранта отбил у гаишника. Не по доброте душевной, конечно, а просто показалось, что это его знакомый, Азамат из Оша. Азамат жил в том же доме, что и капитан, – вежливый, улыбчивый паренек, всегда здоровался первым. Капитан, правда, особенного внимания на него не обращал, кивнул – и пошел своей дорогой.

И вдруг недавно, возвращаясь с работы, увидел Азамата в неурочное время. Тот стоял у дома и кланялся ему, капитану. Чего кланяется, зачем, почему? Оказалось, у Азамата погиб брат. И теперь по мусульманскому обычаю и народной традиции надо было стоять у дома и встречать людей, которые захотят прийти выразить сочувствие. И хоть тут у них Азамата никто не знал и ни с каким сочувствием к нему прийти не мог, он все равно стоял. Глаза его полны были слез, но он стоял и улыбался растерянной улыбкой. Саша был измотан после рабочей недели, но все-таки остановился поговорить.

Брата, рассказал Азамат, сбила машина. Свой же сродственник киргиз сбил, даже претензий не предъявишь. Устал человек. Азамат сам трудовой мигрант, знает, как люди устают. А брат умер, его не вернешь. Все люди умирают, все умрут когда-нибудь… Он, Азамат, тоже умрет. Он один здесь в России остался. Пусть, когда он умрет, капитан Саша стоит на пороге его дома и встречает тех, кто придет его вспомнить.

После этого случая Саша стал задумываться о многом, о чем раньше не думал, руки не доходили. Мысли это были невеселые и нехорошие – и настроения точно не улучшали.

А недавно капитан пошел в магазин, а на дороге, видит, гаишник таксиста обрабатывает. Ему вдруг почудилось, что это Азамат. Сердце капитанское закипело, поднаехал на гайца, конечно, прочел ему лекцию о правовом нигилизме – с употреблением обсценной и прямо матерной лексики. Правда, почти сразу понял, что ошибся, что не Азамат за рулем. Но не назад же теперь откручивать, не хвалить же гайца за беспредел…

Таксист потом очень Сашу благодарил, Жумабек его звали. Предлагал по сниженному тарифу возить капитана на работу и назад. Но Саша отказался, конечно. Во-первых, зачем, и на автобусе сойдет, во-вторых, ему и по сниженному тарифу дорого.

Капитан так глубоко задумался, сидя в троллейбусе, что совсем забыл про Женевьев. Вот только она про него не забыла.

– Почему ты все время молчишь? – спросила она. – Почему такой грустный?

Он вздохнул. Не слишком ли часто он стал вздыхать в последнее время?

– Выходим, – сказал, – наша остановка… Сейчас увидишь, как работает доблестная российская полиция.

Глава вторая. Сильный и опасный

Доблестная российская полиция, если говорить честно, работала спустя рукава. Правда, когда Женевьев с капитаном шли мимо дежурки-аквариума, полиция в лице дежурного все-таки пришла в себя после вчерашнего и начала с Женевьев любезничать. Понять это было можно – женщина, да еще француженка. Между нами говоря, чем еще дежурному заняться в разгар рабочего дня – только француженок охмурять.

Женевьев, однако, на местные ментовские чары не поддалась, отбрила сердцееда – как лезвием полоснула.

– Грубо работает, – сказала. – Ваши мужчины почему-то думают, что они – мечта всех женщин.

Капитан рассеянно кивнул: есть такое. С другой стороны, хватает и женщин, которые думают, что они – мечта всех мужчин. Значит, это не мужское и женское, а просто человеческое. Люди думают о себе лучше, чем они есть.

– Надо не думать, надо быть лучше, – едко заметила Женевьев.

Это, конечно, было очень по-европейски. Хотя ему, российскому капитану, откуда знать, как по-европейски, а как нет? Нет же никакой Европы на самом деле – одно кино про Европу, которое выдумывают всякие там альмодовары и гринуэи, и книжки тоже, уэльбек да бегбедер. В общем, еще большой вопрос, можно ли всему этому верить и не проще ли ввести туда танковую бригаду и устроить им всем по-настоящему счастливую жизнь.

Ответа на этот вопрос найти он не успел – перед глазами уже маячила в меру обшарпанная дверь его кабинета. В кабинете он сидел не один, а вместе с Пашкой, которого, правда, сейчас на месте не было. Пашка – напарник, догадалась Женевьев, вы с ним команда.

– Точно, – согласился капитан, – команда… Железный кулак, бьющий в золотые зубы криминала и организованной преступности.

Вякнул и заговорил селектор – капитана требовал дежурный. Вспомнил, донжуан самодельный, что к Паше как раз пришел посетитель. Ждет, между прочим, уже целых полчаса. Паша, главное, сам назначил и даже пропуск выписал, а потом в отпуск ушел. Забывчивый он, Паша, как девушка на выданье. Может, капитан поговорит с этим, который пришел? А то неудобно выходит, теперь ведь вроде как мы для народа, а не народ для нас. Так что с народом этим лучше не связываться – наскандалит в Фейсбуке и тебя же потом по погонам ударят, прям по звездочкам.

Саша только головой покачал на такие речи. Ладно, сказал с неохотой, давай сюда своего терпилу.

Женевьев удивилась: будешь выполнять чужую работу?

– Чужую?! Да ты что! Мы и со своей-то не справляемся, – язвительно заметил капитан.

– Так много работы?

– Не так работы много, как зарплаты мало.

В дверь постучали, и стук этот не понравился капитану. Слишком он был уверенный, что ли, развязный какой-то. Свои бы стучать не стали, просто вошли, но почему, интересно, так стучат чужие? Можно было сказать «войдите», но говорить это совершенно не хотелось. Выждав секунду, Саша подошел к двери и сам открыл ее. На пороге стоял крепкий высокий мужчина лет, наверное… да Сашиных примерно лет, вряд ли больше. В нем чувствовалась легкая небрежность сильного и опасного человека.

– День добрый, – сказал сильный и опасный, оценивающе глядя на капитана.

Капитан ничего не ответил, кивнул головой на стул: дескать, присаживайтесь, гость дорогой. Сейчас посмотрим, что вы за птица и почему это у вас добрый день, когда все честные люди на службе пуп рвут и день у них обыкновенный, то есть вполне собачий.

Пришелец сел и смотрел на капитана с непонятной улыбкой, а Женевьев как бы и вовсе не видел. Что там, в самом деле, видеть? На ней же не написано, что французский ажан, наоборот, написано, что обычная молодая баба. Это для вас она Софи Марсо, а у него, может, по три штуки таких в каждом лупанарии.

Улыбка гостя раздражала капитана. Не любил он, когда опасные люди улыбаются, это делало их в два раза опаснее. Хотя капитан был полицейским, по жизни он предпочитал ясность, разговор лицом к лицу, прямоту. А судьба угораздила его в следователи. Все эти хитрости, заходы, ловля клиента на слове – противно, но надо. Но противно. Хотя, наверное, он один такой мастодонт остался. Большинство следаков уже давно сидели на простом запугивании да улики подбрасывали, других методов не знали.

Интересно, этот опасный видит, что он, капитан, тоже опасный, что его надо бояться? Или, как и все вокруг, ошибочно считает гуманистом и тюфяком? А ведь на самом деле капитан вовсе не тюфяк. Просто у него… А что у него? Принципы? Мог капитан Серегин сказать, что у него принципы? Вряд ли, вряд ли. Принципы – они в голове. А у капитана не в голове, а в теле было что-то такое, что мешало ему делать то, что преспокойно делали другие. И наоборот, велело делать то, чего другие не делали. Но если это все само собой выходит, то чем тут гордиться, скажите? Нечем. Ну, он и не гордился.

– Я к Павлу Ивановичу, – сказал гость, видя, что заняться им никто не торопится.

Саша выдержал паузу, включил компьютер. Неплохо сбить с клиента лишний гонор, пусть подергается. Наконец вроде как сжалился.

– Павла Ивановича пока нет, – отвечал хмуро, глядя в экран. – Все, что нужно, можете сказать мне.

Услышав голос капитана, гость переменился в лице. Улыбка его стала шире и, как это ни противно, гораздо симпатичнее. Секунду он, прищурясь, глядел на капитана, потом ни с того ни с сего вдруг ткнул в него пальцем:

– Сашка!

Тот даже опешил слегка – до чего дошло, до какого панибратства. Совсем не уважают человека в погонах, хоть снова «черные маруси» по ночам пускай.

– Сашка, – не унимался пришелец, – Сашка Серегин!

Тут уже и сам капитан вгляделся в эту сильную рожу, в эту опасную улыбку и твердый взгляд – и чуть со стула не упал. Валера? Валерка Михеев! Сколько лет, сколько зим!

Бросились обниматься – не удивляйтесь, дорогая французская мамзель, у диких так принято. Обнимаются – и без всяких извращений притом, а некоторые еще и хлопают друг друга по плечу.

– Ах ты, бродяга… – пришлось объяснять Женевьев, что еще за бродяга такой. – Школьный приятель… Сколько же мы с тобой не виделись?

Да черт его знает, сколько они не виделись, а то и побольше. С ума сойти, время-то как бежит… Вот, Женевьев, познакомьтесь. Это Валера, это Женевьев. Прямым рейсом из Парижа. По обмену опытом, так сказать, ну, и всем остальным, что найдется.

Валера посмотрел на Женевьев с интересом, но руку пожал правильно – крепко, доверительно, без глупых заигрываний. Потом снова повернулся к капитану.

– Значит, по силовой части пошел? Уважаю.

Сашка кивнул: как говорится, не погоны красят человека, а звездочки на погонах… Слово за слово – им было, что спросить друг у друга. Борьбой-то, борьбой занимаешься еще, капитан? Да ну, какая борьба. Возраст уже подпирает. У него теперь одна борьба – с преступностью. И как успехи? Ничего успехи, до полного искоренения остались считанные дни.

Посмеялись.

– Ну, а ты, Валера, чем занят?

У Валеры оказался свой бизнес – охранное предприятие. Называется «Красная жара». Как в кино со Шварценеггером, помнишь? Саша умолк, помрачнел, на самом деле что-то вспоминал. То ли Шварценеггера, то ли что-то еще, такое же печальное.

– Скажи, – спросил вдруг, – это правда, что предприятие твое бандиты держат?

Валера искренне засмеялся. Кто держит – бандиты? Да они сами всех держат за все возможные места. И вообще, сейчас не бандитские времена. Сейчас всем рулят силовые люди, ну, типа Сашки, только звездочки у них побольше. А бандитов нынче не осталось совсем: либо приказали долго жить, либо, опять же, в силовиков перекрасились.

Капитан вроде как успокоился немного… Поинтересовался, зачем Валере Пашка. Тот стал серьезным, пустился в объяснения. История, сказал, вышла чрезвычайно хреновая. Орлы полицейские загребли его заместителя Макса. А парень замечательный, можно даже сказать отличный. Морально устойчив, прекрасный семьянин…

– Беспощаден к врагам рейха? – хмыкнул капитан. После того, как ушла Катя, разговоры про семью почему-то раздражали его.

Валера погрозил ему пальцем, засмеялся, потом опять стал серьезным – рассказывал.

– Вечером, понимаешь, шел мой Макс по улице, видит, к девчонке три гопника прикопались. Он взялся их дрессировать, но вежливо, культурно. А один из этих зверюг ему сзади пузырем по черепу. Ну, Максу, конечно, томно сделалось и обидно до невозможности… Он за ствол и давай шмалять вверх – внимание привлекать. Одна пуля задела кого-то слегка. Случайно… А ваши его в отделение загребли, дело шьют. Парень, считай, за свою же доброту и страдает. Нехорошо вышло, Саша, можно даже сказать, некультурно.

Капитан задумался – и тоже нехорошо. Потом поднял глаза на Валеру. Глаза эти горели каким-то недобрым огнем. На миг Женевьев показалось, что сейчас из Сашиного рта, как у Майкла Джексона, полезут вампирские клыки. Но не полезли все-таки, обошлось. Зато он предложил рассказать Валере другую историю, перпендикулярную к предыдущей. Валера напрягся немного, но слушать все-таки согласился. Женевьев почему-то показалось, что если бы даже он и отказался, слушать все равно бы пришлось – уж больно серьезным сделался капитан.

– Макс твой, – это Саша уже свой вариант событий рассказывал, – Макс твой напился вдребезину, сел в джип и поехал домой. По дороге увидел девушку симпатичную. Решил снять. Но девушка была приличная и сниматься не захотела. Он вышел из машины и стал затаскивать ее силой. Она – в крик. Подбежали трое парней, хотели остудить его чуток. А он, скотина, стал палить по ним из травмата. В итоге один лежит в больничке с подстреленным глазом и имеет большие шансы остаться инвалидом. Как тебе история?

Валера молчал, смотрел куда-то поверх капитана и немного вбок. Потом заговорил – медленно, вдумчиво.

Конечно, капитан все это прекрасно рассказал, хоть сейчас вставляй в русскую литературу и потом ЕГЭ по ней сдавай. Может быть даже, из капитана со временем выйдет писатель – инженер человеческих душ, лауреат государственных и нобелевских премий. Однако если брать по существу, то все это лирика и суета сует. У него, у Валеры, задача простая – вытащить Макса из СИЗО. И Саша по старой памяти ему в этом, конечно, поможет.

Но Саша смотрел на ситуацию совсем иначе. Никакой вам, батенька, старой памяти, сказал он, ни старой, ни новой. Если Михееву так проще, то пусть считает, что Сашу накрыл старческий склероз. Так что помогать капитан Валере не будет – ни ему, ни его гопнику Максу, пусть даже не надеется.

Валера на секунду помрачнел, сидел молча. Потом посмотрел наверх и его осенило.

– Видеокамеры, – догадался он, – все записывают, да?

Саша покачал головой: камеры, конечно, есть, но ничего не пишут, сломались.

Тогда взгляд Валерин обратился на Женевьев.

– Коллега из Парижа немножко понимай по-русски? – поинтересовался он. – Могут не то подумать?

Да нет, Париж тут не при чем. Хотя Валера прав, пожалуй, стоит попросить Женевьев выйти. Как же сказать-то? Что-нибудь вроде… Же ву при, Женевьев, дё венир вуар мон шеф. Ву деврие дискьюте дё сэртэн кестьон дё травай авек люй. Сэ лё промье этаж, лё бюро дизьем… Примерно так, хотя за точность он не ручается.

Женевьев не стала поправлять ошибки в его французском – как говорится, кто без греха, пусть первый ткнет в глаз пальцем. Когда дверь за ней закрылась, Валера повернулся к Саше, молча вытащил бумажник, стал отсчитывать деньги. Нет, вы не подумайте, он капитана не осуждает, жить-то надо. А сейчас кто при должности, тот и в дамках – вот такая у нас селяви. Человек же не затем в полицию пошел, чтобы гнилой селедкой питаться, человек в полицию идет за уважением, статусом, новыми возможностями…

– Хватит этого? – спросил Валера, зажав в руке еще одну купюру, как бы давая понять, что если не хватит, он и добавить может, почему нет.

Хватит, решил Саша, сгребая со стола деньги. Даже и больше, чем надо.

– А ты реальным ментом стал, – с некоторым восхищением заметил Валера. – Жадный, хитрый. Уважаю.

– Между прочим, мент – бранное слово, – отвечал капитан. – А за оскорбление меня при исполнении можно и схлопотать.

Валера засмеялся: извини, не знал, больше не буду.

– На первый раз прощаю, – решил Саша. – А что касается денег… Деньги свои засунь себе в службу тыла!

Купюры, как бабочки, полетели Валере прямо в морду. Точнее, полетели в лицо, но долетели уже до морды – так он изменился всего за секунду. На краткий миг Саше почудилось, что Валера сейчас кинется и перегрызет ему горло. Но тот все-таки пересилил себя, остался на месте, не перегрыз. Только побледнел и стал весь как бы мраморным. И таким же точно мраморным, совершенно белым голосом спросил, что сейчас имел в виду Саша.

– А ты догадайся, – отвечал капитан.

Валера криво улыбнулся. Что ж тут догадываться, граждане понятые, все и так ясно. Недоволен наш капитан, обижен. Только вот на что, интересно? Может быть, сумма его не устроила? Или он не патриот: не берет российскими деньгами – только иностранными. Ах, космополитизм безродный, скольким он уже жизнь попортил! Не надо, граждане, не гордитесь, берите, что дают, – хоть даже монгольские тугрики. Если, конечно, они не фальшивые.

Недолгое время они смотрели друг другу в глаза. Почему-то капитан сейчас ясно видел, что думает о нем Валера. Ну, что же ты юлишь, как целка на тракторе, думал тот, цену себе набиваешь? Не надо, здесь не базар. Скажи прямо, сколько нужно, – не обижу.

– Скажи прямо, – попросил Михеев уже вслух, – не обижу.

Капитан прямо и сказал. Повернись-ка ты, сказал, избушка, к лесу передом, ко мне задом – и катись в свою «Красную жару».

Тут уж Валера по-настоящему удивился: что такое? Честный мент? Артефакт и музейный экспонат. Капитан ухмыльнулся. Может, и так, может, и музейный. Вот только не надо его троллить, он этого не любит. И, кажется, уже было сказано, что мент – это оскорбление. Тем более – честный.

– Значит, не поможешь старому другу? – кажется, Валера огорчился всерьез.

Капитан удивился. Другу? Не друг ты мне, сволочь вороватая, потому что и ты, и Макс твой – бандиты, и клейма на вас ставить негде.

Ничего на это не ответил Михеев, только посмотрел прямо в глаза капитану, нехорошо посмотрел, неприятно. Сильный и опасный, почему-то вспомнил Серегин. Очень опасный. Если, например, ударит, не вставая с места, успею уклониться? А если нет, смогу потом подняться?

Но Валера, конечно, бить не стал. Кого бить – капитана полиции прямо в помещении ОВД, с ума вы сошли, что ли? Он просто собрал деньги (унизительно, конечно, но не бросать же, уборщице лишнее беспокойство) и поднялся со стула. Как говорится, спасибо за гостеприимство – было написано на лице его крупным шрифтом. На нет и суда нет, не хочешь, так мы с твоим Павлом Иванычем отлично договоримся сами.

– А вот тут ты ошибаешься, – оказалось, Саша тоже умеет неприятно улыбаться. – Договориться вам будет ой как непросто. Больно много народу в деле. Следователь, свидетели, пострадавшие. Не выйдет договориться.

– За пострадавших, – саркастически заметил Валера, – ты не бойся. С ними столковаться вообще не вопрос. Кто же захочет из просто пострадавшего превратиться в сильно пострадавшего?

Капитан вынужден был признать его правоту: пострадавший нынче пошел жидкий и мелкий. Ладно, пусть так, с пострадавшими договориться можно – но не со следователем. И уж об этом он, капитан, позаботится лично.

– Ты прямо дурак какой-то, – загрустил Валера и сел обратно на стул. – Честное слово, не понимаю. Я тебе что – дорогу перешел? Что-то не то сказал? Или сделал что-то не так? Растолкуй, в чем мой косяк.

Валерин косяк был в том, что он на свет появился и одним этим фактом нарушил мировую гармонию, объяснил капитан. Так что не будет ему, граждане, никакой договоренности, а пойдет его Макс прямым ходом под суд. А оттуда, даст Бог, и на зону. Как в песне поется: «по ту-ундре, по железной доро-оге… где встречается ре-едко… городской экипаж…»

Валера поморщился. Напрасно ты так со мной. Нехорошо это. Непорядочно. Он встал, подошел к выходу, у двери обернулся.

– Имей в виду, Сашка, из меня ведь исус христос неважный, щеки под удары подставлять не умею, – сказал он. – А память, наоборот, имею хорошую, эйдетическую имею память, помню все – и хорошее, и такое.

Капитан искренне удивился. Минутку, это что такое было? Это он, Михеев, ему угрожает, что ли? Ему, стражу закона, целому капитану полиции, выбивающему из пистолета Макарова хрен знает сколько на стенде – угрожают?

Валера тоже удивился. Позвольте, кто угрожает – он? Да чем он может угрожать капитану? У того и наган в кобуре, и погоны, и вся силовая контора в корешах ходит. А что он может Сашке сделать? Телеги во все инстанции накатать? Пожаловаться, что тот у него деньги вымогал? Натравить службу собственной безопасности? Смешно. Разве это может напугать железного борца с преступностью капитана Серегина? А, впрочем, знаете, можно и попробовать. Так сказать, провести эксперимент. Из чисто научного любопытства. И пусть капитан с фактами в руках доказывает, что он не верблюд. Нет, посадить-то его вряд ли посадят, но из работы в органах точно попрут. Но это ничего. Есть еще у нас в городе свободные вакансии дворников. Такого красавца любое ТСЖ с руками оторвет. Выдадут ему метлу, фартук – и пусть ни в чем себе не отказывает.

Сказав это все, Валера любезно улыбнулся и открыл дверь, чтобы выйти. Однако закрыть ее с той стороны ему не дали, Саша не дал. Не люблю, заметил капитан сдержанно, когда мне угрожают, а перед этим еще и взятку сунуть пытаются. Объясняю доступно всем присутствующим, что это статья 291 УК РФ, пункт 3, на срок до восьми лет. Так что присядем, товарищ дорогой.

Валера явно такого не ожидал.

– В каком смысле присядем? – голос у него дрогнул.

– Пока на стул, а там видно будет.

– Значит, посадить меня хочешь? – голос Валерин звучал недобро. – А за что, можно узнать?

– За неправедную жизнь – вот за что, – объяснил капитан.

– Что-то я такой статьи не помню.

– Это ничего. Был бы человек хороший, а статья найдется.

Валера секунду изучал физиономию Саши, а потом попросил не брать его на понт. Капитан огорчился. Он-то думал, что имеет дело с серьезным человеком, а Валера, глядите, как в опере изъясняется. Приличные бандиты давно так не говорят.

– А как говорят приличные бандиты? – вдруг заинтересовался Валера.

– А вот сейчас и узнаешь, – пообещал ему Саша. – Идем-ка, друг сердечный, разомнем твое правовое самосознание.

В серьезных и опасных глазах Валеры вдруг промелькнуло что-то странное: страх не страх, но какое-то смущение. Куда-то делось все его хладнокровие. Идти с капитаном он не захотел, даже голос повысил: никуда я не пойду, да и с какой стати? Серегин отвечал ему в том смысле, что есть подозрение, что он, Михеев, собираетесь воспрепятствовать следствию. Очень грамотно ответил, научно, хоть сейчас выдавай ему диплом доктора юридических наук.

В общем, академический этот спор закончился тем, что капитан взял Валеру за предплечье и твердой рукой повлек вон из кабинета. Однако Михеев вдруг стал, как вкопанный. Саша поднадавил, но тот словно в пол врос – здоровый бугай, не зря всю жизнь борьбой занимался, в отличие от Саши, который ей занимался только в школе. Совсем уж грубую силу Саше применять не хотелось; оперов, что ли, звать на помощь?

– Саня, – заговорил Валера, и лицо его сделалось очень серьезным. – Саня, не надо. Я тебе последний раз говорю. Ты просто не понимаешь, с кем имеешь дело. Если я захочу, от тебя не то, что мокрого места – от тебя даже воспоминания не останется.

Капитан только усмехнулся в ответ: много вас здесь таких ходит, обещальщиков. Но тут в кабинете вдруг замигал свет, а затем раздался отдаленный подземный гул. Саша озаботился: опять электричество барахлит. Валера только головой покачал.

– Это не электричество, капитан. Это конец света. Для одного отдельно взятого мента. Догадываешься, о чем я?

Саша поглядел Валере в глаза и вздрогнул: там, в этих глазах, ясно горела черная луна. Ну откуда, скажите, откуда черная луна в глазах рядового бандюка? Не по чину ему это, не по званию.

Капитан с трудом отвел взгляд от лунных Валериных глаз, подтолкнул его в спину; в камере, сказал, беседу продолжим. И про конец света поговорим, и про лампочки перегоревшие, и про другие интересные дела.

Валера, поняв, что Сашу не уговорить, пожал плечами, отклеился от пола и фальшиво насвистывая, вышел из кабинета. Следом за ним шел помрачневший капитан.

Забегая вперед, скажем, что впереди ждал его долгий и нелегкий день, и до дома ему предстояло добраться только поздним вечером, когда Женевьев, которую он отправил домой на такси, уже крепко спала.

Наверное, это хорошо, что она спала так крепко и что Саши дома не было. Потому что ночные тучи вдруг разошлись, и между штор в комнату заглянула черная луна. Если бы в этот миг сюда вошел капитан Серегин, он был бы сильно удивлен. Он-то думал, что черную луну видит только он один, что это личный его мираж, так сказать, персональное расстройство нервной системы. Но оказывается, черная луна заглядывала в комнату и тогда, когда самого капитана там не было.

Впрочем, еще удивительнее было то, что вместе с луной в комнату заглянул и Петрович. Правда, в окно, в отличие от луны, не полез, хватило двери. Когда глаза его привыкли к полумраку, рожа Петровича – многоопытная рожа старого селадона – осветилась изнутри: одеяло сползло с плеча Женевьев, обнажило белую, нежную руку.

Бесшумно, как барс на охоте, Петрович втек в комнату. Не отрывая взгляда от Женевьев, прикрыл дверь поплотнее, стал стаскивать с себя тренировочные, потом футболку. Остался в одной натуре, если не считать длиннейших синих трусов, в стране более теплой и толерантной вполне могущих сойти за бриджи.

Петрович передвигался тихо, но надо было еще тише. Громом среди ясного неба ударил в него сонный голос Женевьев.

– Петрович, зачем вы раздеваетесь?

Тесть на миг замер, потом стал лихорадочно натягивать футболку и штаны. Спохватился, встал с одной ногой в штанине, спросил сам себя: вот мне интересно, чего она не спит?

– Я сплю, Петрович… – пробормотала девушка, закрывая глаза.

И очень хорошо. И пусть спит. А на Петровича внимания обращать не надо. Он, Петрович, никому не опасен. Он не кусается, если что. Он тут рядом посидит тихонечко. Короче, войны не хотим, но к отпору готовы.

И Петрович, как и обещал, тихонечко сел рядом на стул, только футболку опять натянул. И даже, чтобы Женевьев поскорее уснула, запел ей негромко: «баю-баюшки-баю, уйю-ю-ю-ю-ю-ю!» Но Женевьев спать уже не хотела. Она хотела поговорить о жизни. И первым делом спросила, где Саша.

– Саша? – с горечью переспросил Петрович. – Значит, более интересных вопросов у нас нет? Нужно было чухать сюда из Парижа, чтобы про Сашу спросить?

– Нужно, – отвечала Женевьев. – Где он?

– Бегать пошел, – объявил Петрович с величайшим презрением. – Трусцой.

Тут надо заметить, что Саша не бегал уже очень давно. Почему он решил снова побежать именно сегодня, нам трудно сказать. Может быть, причиной тому стало появление в квартире молодой симпатичной женщины, может быть, его неприятно удивила хорошая физическая форма Валеры, а может быть, имели место какие-то другие, не менее серьезные соображения. Так или иначе, придя с работы, он переоделся и действительно отправился на пробежку.

Женевьев понимающе кивнула и спросила, почему, в таком случае, не бегает Петрович. Все бегают, а он нет. Петрович, разумеется, удивился. Ну, во-первых, куда бежать, все уже тут – выпивка, закуска. А во-вторых, от бега этого проклятого только вред для организма.

– Одних калорий сколько тратится, – объяснял Петрович, положив одну худую ногу на другую. – Не говоря уже о жирах. Вдобавок, амортизация большая… Износ, то есть, нижних конечностей. Ноги-то не казенные, от бега короче становятся. Будешь потом ходить на коротеньких ножках – кому это нужно!?

Женевьев молчала и смотрела на тестя как-то странно. Тот понял ее взгляд по-своему. Заторопился. Я, сказал, интернационалист, интересуюсь жизнью народностей. В связи с этим хотел спросить: как у вас там во Франции обстоят дела с сексуальной революцией?

Мадемуазель Байо сообщила, что эта революция, как, впрочем, и все другие во Франции, уже давно произошла. Тесть очень обрадовался, придвинулся на своем стуле поближе, стал гладить Женевьев по руке. Не так уж сильно, кстати, гладил, деликатно, нежно почти. Но она все-таки подняла бровь, руку его отвела, спросила даже: зачем вы меня гладите, Петрович? Тот растерялся: как зачем, как будто сама не понимаешь? Сексуальная-то революция произошла? Произошла. Ну вот. Он, Петрович, так рассуждает: раз сексуальная революция, значит, всем нужно гладить женщин. Логично?

– Логично, – усмехнулась Женевьев, – но только если женщины согласны.

А она что же, не согласна, удивился Петрович. В его доме живет, его хлеб ест. Благодарность-то должна быть? Должна, но не такая. А какая? Например, дружеская услуга.

– Ну, так и окажи мне услугу – и разойдемся, друг другом довольные, – проворчал Петрович. – Сейчас, только оголюсь…

Женевьев смотрела на него внимательно и чуть насмешливо. Но, когда он, томимый страстью и революцией, снова стащил с себя футболку, вдруг спросила: а хотите, научу вас стрелять из пистолета? Тесть опешил – это еще зачем?

– Это моя вам дружеская услуга, – сказала она. – Будете защищаться от сексуальных домогательств.

Ну, это само собой, сказал Петрович, дело нужное, всю жизнь мечтал. Хотя, между нами, зачем ему, Петровичу, защищаться от домогательств? Ему, может, наоборот, нужны домогательства. Он человек свободный, собой интересный… Ау, есть тут кто-нибудь, кто домогнуться хочет? Никого? Ну, так он, Петрович, сам домогнется. Или, может, он, Петрович, ей не Ален Делон? Может, ей кто другой нравится?

– Нравится, – сказала Женевьев. – Мне Орландо Блум нравится.

Это который актер? Так он же все равно на ней не женится! Она пожала плечами: Петрович же спросил, кто ей нравится, а не кто на ней женится.

Тут уж Петрович разозлился всерьез. Стал говорить, что не дело она затеяла. Что ей настоящего мужика надо. Такого, чтобы ух! Такого, чтобы йех! Петрович, показывая настоящего мужика, сжимал кулаки и вилял бедрами, изображая что-то невообразимо мужественное.

Женевьев смотрела на все это неожиданно кротко. Когда тесть немного запыхался и остановился, она вдруг спросила, кого же он посоветует из настоящих мужиков. Петрович сказал, что тут подумать надо. Во-первых, конечно, чтоб обстоятельный был, а не вертопрах. Красивого тоже не обязательно: с лица воды, а тем более водки, не пить. Пусть уж лучше страшненький, но свой. И вообще, замуж надо за русского. В русском мужике все есть. Он и выпить горазд, и закусить не промах.

Женевьев на это отвечала, что мало знает русских мужчин. Правда, один ей немного нравится. Совсем чуть-чуть. Петрович обиделся: чуть-чуть? Погоди, сказал, разденусь окончательно, увидишь все натюрель, так сказать, без прикрас. Но тут Женевьев вдруг призналась, что ей нравится Саша. Петрович был так оскорблен, что на миг застыл, как вкопанный. Ей, буркнул, нужен не молокосос, а серьезный взрослый мужчина. Лет шестидесяти с гаком. Чтоб и пенсия была, и другие человеческие достоинства.

Но мужчины шестидесяти с гаком лет – пусть даже и с достоинствами – Женевьев не нравились. Ей нравился Саша. И это злило Петровича ужасно. Он стал бранить и Женевьев, и Сашу, говорить, что она должна тут же сейчас сделать правильный выбор. Женевьев, наконец, удивилась.

– Петрович, вы говорите с такой страстью… Вы что – меня полюбили?

От таких похабных слов Петрович замер на месте и сделался помидорного цвета. На миг Женевьев почудилось, что его сейчас хватит кондратий – ну, или как это называется по-русски. Но Петрович устоял, и кондратий прошел стороной. Хотя, признаться, было до него рукой подать. И удивляться тут нечему. Он к ней со всей душой, а она ему такие вещи. Она бы еще жениться на ней предложила.

Женевьев подняла брови. Она ничего не предлагает, это же он сам, Петрович, предлагал ей выйти за него замуж. Петрович пожал плечами. Ну да, предлагал. Но не в том, в каком она подумала. А в каком? В переносном. В каком это переносном? В каком собаки женятся, что ли – пих-пих, и разбежались? Ну, почему сразу собаки… Кошки тоже бывают. Полюбили пару раз и пошли по своим делам. У всех есть свои дела, или она про это не знает?

– Нет, Петрович, – решительно сказала Женевьев. – Я росла в очень строгой католической семье и такие вещи буду делать только с законным мужем.

Значит, если он согласится быть ей законным мужем, то она вот прямо тут и сейчас окажет ему дружескую услугу? Нет, она не окажет, он ей не нравится. Да почему?! Во-первых, у него очень маленькая пенсия, а от этого зависит бюджет семьи. А при чем тут семья? А при том, что он хочет на ней жениться, он же сам сказал!

Петрович только хмыкнул: мало ли, что он сказал. Это всегда так говорят, что женишься. Чтоб девушку не обидеть. А так на каждой жениться – паспорта не хватит. Он имел в виду чисто дружеские отношения. Вот так: раз-два, раз-два! Энергично.

Женевьев удивилась – и это в России называется дружба? Да, дерзко отвечал тесть, так мы и дружим. Мальчик и примкнувшая к нему девочка. Но Женевьев уже не слушала его: нет, Петрович, величайшее вам гран мерси, но от такой дружбы я отказываюсь.

Ах, она отказывается, разозлился Петрович. Она, может быть, не хочет узнать русского мужчину во всей полноте? А что такое? Рылом не вышел? Пенсия наша ее, видите ли, не устраивает. Ей миллионеров подавай! А что хорошего в этих миллионерах? Тебе какой-нибудь миллионер хоть раз налил от чистого сердца, пусть даже и без закуси?

Нет, ей никто не наливал. Но она уверена, если бы ей понадобилось, ни один миллионер бы не отказался. Очередь бы выстроилась из миллионеров, желающих налить девушке. Да, именно очередь, почему нет? Они, в общем-то, славные парни, эти миллионеры, особенно которые холостые. И вообще, деньги – это возможности. Это личная свобода.

Свобода, отвечал на это Петрович, это когда отсидел половину срока и вышел по УДО. Вот это свобода. Все остальное – инсинуации и гомосексуализм. Или вам наша свобода не нравится? Может, вам и демократия наша не по душе? Может, вы приехали наше дорогое правительство свергнуть? Последний раз спрашиваю: будешь со мной дружить? Нет? Ну, тогда пеняй на себя. Сейчас, погоди, только оголюсь перед актом любви.

Нет сомнения, что Петрович, как и обещал, благополучно бы оголился перед актом любви, но тут вошел Саша. Он как раз вернулся с пробежки, открыл дверь своим ключом и заметили его, только когда он появился в комнате.

– Добрый вечер, Саша, – сказала Женевьев.

Саша кивнул: как говорили древние, надо молиться, чтобы вечер был добрым – и тут же увидел тестя со спущенными штанами.

– А ты что здесь делаешь, Петрович? – спросил он, как показалось тестю, с легким подозрением. – Нет, штаны натягивать не обязательно, хоть всю жизнь так ходи, но что ты тут делаешь в таком виде?

Ну что, что он мог делать в таком виде, сами подумайте! Ничего он тут не делает, зашел узнать, не надо ли чего, помощь, может быть, требуется.

Ах, как посмотрел Саша на незадачливого тестя – нет, не тестя, бывшего тестя, который вообще неизвестно чего тут небо коптит. Кивнул головой молча: выйдем-ка, Петрович.

Они вышли. Петрович глядел на Сашу дерзко, даже в наступление перешел.

Воспитывать будешь, догадался. Ну, так поздно воспитывать, я сам уже дочку взрослую воспитал. А ты знаешь, что француженка твоя тут со мной вытворяла? Знаешь? Соблазнить меня пыталась! Но я не дался, нет, я только по любви, абы с кем не хожу. Это вы, молодежь, вам повесь на дерево юбку – тут же и кинетесь, а мы, старая гвардия, мы еще ого-го… В смысле, ого-го какие скромные.

– Ну, какой ты скромный, это я помню, – сказал капитан. – Ты, видно от избытка скромности тогда в квартиру сразу двух проституток привел?

Ну и что, что привел, обиделся тесть, ну, и привел. Во-первых, он что хотел, чтобы трех привел или целую конармию? Он, Сашка, должен спасибо сказать, что две всего. Это во-первых. А во-вторых, это были не проститутки, студентки. Петрович же думал, что студентки бесплатно. А выяснилось, что сейчас даже студентки за деньги – и почище, чем иная проститутка. И вообще, не о том говорим. Он, Петрович, про что толкует? Женевьев эта французская вожделела его – и никак иначе. Всеми парижскими бесами искушала. Он прямо как святой столпник был. Петрович ей говорил: «Как тебе не стыдно, девка! На что я тебе нужен, я же старик? Ты вон лучше на Александра обрати внимание. Такой мужчина пропадает без женщины. Скоро уж вообще ни на что не годен будет…» А она ему в ответ: «Мне, дескать, Саша не интересен как мужчина. Плевать, говорит, мне на вашего Сашу. Я, говорит, Петрович, влюбилась в вас до полусмерти, и если ты сейчас же не будешь моим, я с собой покончу – раз и навсегда». Вот такая вот любовь, капитан Серегин, так что не взыщи, и пришлось, конечно, ее удовлетворить.

День и правда выдался тяжелый – и Саша не выдержал, сорвался. Как же не стыдно, сказал, старая ты сволочь! Человек из Франции приехал, а ты ему голову морочишь. Не говоря уже о том, что просто опозорить девушку пытаешься. В общем, сказал, еще раз домогнешься Женевьев, будут у тебя, Петрович, большие неприятности. И хватит уже свинью из себя изображать, надоело.

С этими словами Саша хотел пойти в душ. Хотел, да не вышло. Дрожащий, как осиновый лист, обиженный голос Петровича вбил его в пол почище любого молотка.

– Погоди, мент поганый… – Саша ушам не поверил, но так и сказал Петрович, из песни не выкинешь. – Выходит дело, она тебе дороже меня? Французская проститутка тебе дороже героя войны?

Саша обернулся и изумленно озирал новоявленного героя невесть какой войны. Тесть был фигура оригинальная, чего угодно от него приходилось ждать, но это уж выходил перебор.

– Ты знаешь сейчас чего? – голос у Петровича не просто дрожал, но как-то мелко взвизгивал, как у собаки, которую догнали и хотят забить до смерти. – Ты меня вот здесь вот пронзил… В самое сердце. Это такое, что я тебе словами не передам. Такого оскорбления я тебе не прощу. И вот тебе мой ультиматум. Или ты выгоняешь эту французскую вертихвостку к чертовой матери, или…

– Или что? – в голосе Саши громыхнуло железо.

– Или сам выметайся! – топнул ногою тесть.

На лицо капитана сейчас было страшно смотреть, хотя не было при нем пистолета и даже самых маленьких погон. Казалось, еще секунда – и Петрович, подобно птицам небесным, возьмет и вылетит в окно: так страшно должен был ударить его Саша. Но Саша не ударил, и Петрович не стал птицей, не покинул отряда приматов, остался в семействе гоминидов. Саша вздохнул пару раз, успокаиваясь, и негромко отвечал.

– Выгонять я ее не буду. Во-первых, выгонять мне ее не за что. Во-вторых – некуда. И сам я не уйду. Если кто не помнит, так я напомню: это – мой дом. Мой, понимаешь?

Петрович снова изменился в лице – второй раз за последние две минуты.

– Я все понимаю… – прошептал он. – Все я отлично понимаю. Мне по два раза повторять не надо. Я и с первого раза… Где моя зимняя шапка? Где шапка…

Он слепо рыскал по комнате. Ничего не нашел, махнул рукой.

– Черт с ней, с шапкой. Оставляю тебе. Можешь подарить ее своей зазнобе французской. Ну, как говорится, спасибо за гостеприимство, не поминайте лихом… Пошел я.

– Отец, что ты валяешь дурака? – голос у Саши был усталый. – Ну куда ты пойдешь посреди ночи?

– Вот туда и пойду… Буду на старости лет искать угол, где меня не попрекнут куском хлеба… Даст Бог, сгину где-нибудь под забором.

Тесть утер старческую слезу, предательски засевшую в уголке глаза и не желавшую выходить на свет божий.

– Ну, не дави на психику, – сказал Саша. – Давай поговорим спокойно.

– Нет. С меня хватит. А вы тут целуйтесь со своим ажаном. Предавайтесь… содомскому греху.

На шум, поднятый Петровичем, выглянула обеспокоенная Женевьев в наспех накинутом халате. Тесть зыркнул на нее злобно.

– Вон она, легка на помине. Прощай, девка. Исполать тебе. Добилась своего. Выгнала старика из дома на ночь глядя. Ноги моей здесь больше не будет. Я-то вас прощу, а вот Господь не простит. Тьфу на вас!

С этими словами Петрович вышел вон, напоследок так хлопнув дверью, что не выдержала и посыпалась штукатурка. Женевьев поглядела на Сашу вопросительно: что с Петровичем?

– Он дурак, – отвечал Саша.

– Это я знаю. Но почему он ушел?

– Обиделся – и ушел.

– А когда вернется?

Сказал, что никогда, то есть через пару часов самое позднее, отвечал Саша. Не волнуйся, Петрович по два раза в месяц из дому уходит и всегда возвращается. Но Женевьев все равно тревожилась. А если все-таки не вернется? Он же беспомощный, как дитя. На улице темно, опасно, случиться может что угодно…

Саша поморщился, сердито набросил куртку, двинул к выходу. Женевьев захотела пойти с ним. Саша покачал головой. Она настаивала.

– Да не надо тебе никуда ходить! – не выдержал он. – Сиди дома…

Она удивилась: почему ты на меня кричишь? Он смутился. Прости. Но это наше, семейное, тебе лучше не встревать.

Он открыл дверь, сказал, что сам запрет ее снаружи. Женевьев подошла, коснулась его руки.

– Пожалуйста, будь осторожен, – сказала. – В Москве ночью очень опасно… Я буду волноваться.

Не волнуйся, Женевьев. Он вернется. Он всегда возвращался.

Глава третья. Все женщины в одной

Всю ночь Женевьев снились плохие сны. Пересказывать их я не возьмусь, да и что поймет нормальный человек в снах французского ажана? Но, проснувшись наутро, Женевьев почувствовала, что в доме нехорошо. Было тихо и как-то… ужасно, что ли.

Она бесшумно поднялась, оделась, очень осторожно открыла дверь и тихо вышла из комнаты. Особенно неладно, чувствовала она, было в гостиной – там, где спал Саша.

Опасения ее подтвердились. Правда, капитан Серегин в гостиной уже не спал. Или еще не спал. Он сидел за столом с бутылкой водки, глаза его были красны, на щеках за ночь выступила щетина. Пару секунд Женевьев внимательно разглядывала капитана, потом сказала негромко:

– Доброе утро, Саша.

Он мрачно кивнул. Она хотела спросить, вернулся ли Петрович, но не стала – и так было ясно, что нет.

– Ничего, вернется, – сказал Саша хмуро. – Небось, нализался вчера и залег где-нибудь под забором. Да не переживай ты так. Не пропадет он. Наверное…

Видимо, Саша пил всю ночь, в комнате стоял сильный запах перегара – вот до чего доводит людей бег трусцой. Женевьев распахнула окно. Посмотрела на улицу. Весна, птицы поют… Как это будет по-русски: пришла весна, отворяй ворота?

Не весна, усмехнулся Саша невесело. Беда пришла.

Она не могла этого понять. Пришла беда – отворяй ворота? Но зачем? Зачем отворять ворота для беды? Все-таки русские – очень мрачные. Они совершенно не умеют радоваться жизни. Даже Моисей Семенович, хоть и давно стал французом и веселым человеком, сохранил в себе эту мрачность где-то на самом дне души.

Но Саша заспорил с ней. Нет, сказал, мы умеем радоваться, очень даже умеем, говорил он, внимательно глядя на бутылку. Иной раз так нарадуешься… Правда, тошнит потом страшно и печенка болит. Но ничего, радость важнее.

Он встал из-за стола, чуть покачиваясь, подошел к окну. И правда, весна. И птицы поют. Все как положено. В России весна – время любви. А во Франции как?

Во Франции весной время любви только у кошек, отвечала Женевьев. А у людей – круглый год. Это и называется свобода. А если ты, как кошка, любишь по расписанию, тут никакой свободы нет. Кстати, почему ушла твоя жена?

Саша посмотрел на нее мрачно: интереснее темы найти не могла? Но слово уже было сказано, и перед внутренним взором Саши снова встал тот теплый весенний день. Теплый, солнечный, страшный весенний день…

Они сидели в кафе на веранде. Ветер погуливал над головой, волновал зеленые листья на деревьях, трогал прохожих за щеки. Два киргиза-официанта вынесли и повесили на стену черную плазменную панель, там надрывался лохматый перец в лосинах, пел что-то чудовищное, непереносимое. Перец казался смутно знакомым, из детства, и мелодия тоже, а слов не разобрать. Первобытный человек, глубь веков, подумал тогда Саша. Они бы еще Филиппа Киркорова повесили. Или Федора Шаляпина – того, который бас, а не который погоду предсказывает.

– Я больше не могу, – вдруг очень тихо сказала Катя. – Ты все время на работе, а я одна. И конца-краю этому не видать.

Говорила она спокойно, но в глазах ее застыло отчаяние. Ветер трепал каштановый завиток на лбу, она смотрела исподлобья, беззащитная, как школьница. Саша вдруг понял, что волосы у нее отросли длиннее обычного, а кудри чуть разгладились. Когда они только познакомились, ему казалось, что кудряшки эти должны быть жесткими, как у африканки. Но нет, они были мягкие и становились еще мягче в постели – потом, после всего…

Катя сказала еще что-то, но Саша так глубоко ушел в себя, что пропустил сказанное. Она поняла это и повторила.

– Я ухожу. Совсем.

Он как-то сразу оглох. Она еще говорила, но он не слышал ее, только смотрел, как шевелились губы. Зато первобытный в лосинах вдруг высунулся из экрана по пояс и, наконец, стало слышно, что он такое поет. Он не просто пел, он выл – волком, оборотнем.

– Только я помню, как лицо наклоня… ты говоришь мне, что не любишь меня, – лицо певца перекосилось, голос дрожал, волосы встали дыбом от ужаса. – И возвращается сентябрь, и опять листья падают… Та-ам, там я остался, где дрожи-ит в лужах вода-а…

Саша встряхнулся, отогнал морок. Волк из телевизора неохотно нырнул обратно, выл оттуда снова невнятно, почти без слов. Саша мог поклясться, что над ним на плазменной панели зажглась черная луна. Зажглась и погасла.

– У тебя кто-то есть? – Саша не смотрел на Катю, не мог смотреть, не было сил.

Она только головой покачала.

– Нет у меня никого…

И он почти поверил. Почти. Конечно, никого у нее нет. Нет и не было. Вот только если нет, почему она уходит? И, главное, куда?

Мысль эта здравая пришла к нему в голову, но думал ее не он, капитан Серегин. Думал ее дознаватель, тот, который внутри него, – холодный, расчетливый, трезвый. За дурака тебя держат, говорил он изнутри. И правильно держат, и на самом деле ты дурак, и свет таких дураков не видывал. Ну ладно, пусть так, пусть дурак, соглашался Саша, но все-таки не до такой же степени, не окончательный – или жены уходят только от окончательных дураков?

Катя почувствовала его настроение. Женщины – они вообще чувствительные, чувствительнее любого следака, хоть по особо важным, хоть по таким. И они страшно не любят, когда их ловят за руку. А если все-таки поймали, выворачиваются так ловко, такой нанесут пурги, что никогда не поймешь, обманули тебя или нет. Да еще и неясно, одного тебя обманули или весь подлунный мир…

Нет-нет, спохватился он, так думать нельзя, всем известно, что женщины не обманывают. Лукавят, недоговаривают, фантазируют – но нельзя, нельзя винить их в обмане. И, кстати, не валяй дурака, не лови женщину за руку, только хуже от этого будет. И тебе, и ей, и, главное, всему подлунному миру.

– Где мы ошиблись? – спросил он.

Точнее, не он, конечно, спросил, не мог он спросить такую глупость. Наверняка спрашивал все тот же невидимый дознаватель. Наверное, куражился, прокурором себя почувствовал. Да еще и повторил, как будто в первый раз позору было мало.

– Так где мы ошиблись?

Она покачала головой, она не знала.

– Может, надо было завести ребенка…

Саша резко обернулся назад – ему показалось, что про ребенка сказал кто-то другой. Но сзади сидела старушка в сиреневой шляпке и жадно ела мороженое, тоже сиреневое. Старушке он позавидовал: вот кому ребенок не грозит, максимум – воспаление легких.

Значит, все-таки это жена сказала. Или как ее теперь называть: бывшая жена, просто бывшая? «Моя бывшая хочет ребенка», – хорошее название для голливудской комедии. Но только тут у нас не Голливуд и на комедию все это мало похоже.

– Я же предлагал, – с трудом выговорил он.

И этого нельзя было говорить, глупо это было, глупо и опасно. Это значило, что он хочет спихнуть вину с себя на нее. Будь перед ним феминистка, она бы ткнула его вилкой. Страшно даже подумать, в какое место. Но, как заметил внутренний дознаватель, настоящих феминисток у нас давно не осталось, все продались мужским шовинистам из конкурирующей конторы. Что же до Кати, то она не успела даже вилку взять в руки, потому что невесть откуда возник Петрович.

– Какого еще ребенка? – Петрович стоял над ними, покачивался от винного градуса. – Какого вам еще ребенка, вам меня мало?!

Сволочь Петрович, подумал Саша, наверное, следил за ними от самого дома. Или нет, не следил, зачем следить? Он просто знал это кафе, они же пару раз ходили сюда вместе с ним.

– Папа, – жена занервничала, только Петровича им сейчас не хватало, – папа, иди уже проспись.

Он думал, что Петрович взовьется, толкнет речь о пользе бодрствования, но тот посмотрел на них неожиданно жалким взглядом и кивнул: хорошая мысль, пойду просплюсь.

Недолгое время они глядели ему вслед – Петрович, покачиваясь, шел прочь, постепенно уменьшаясь, и через минуту стал совсем маленьким. Вообще, все сейчас казались Саше маленькими, почти детьми. Наверное, это горе подняло его вверх, он смотрел на все с какой-то ледяной горы.

– И, кстати, о папе, – вдруг сказала Катя. Ей явно было неудобно, но не сказать она не могла. – Пусть пока поживет с тобой, хорошо? Я освоюсь на новом месте, а потом его заберу.

Он кивнул, ну да, заберет. Конечно, заберет. Хотя, между нами, все это не помещается в голове. Она уходит, а папу оставляет ему. В каком качестве, интересно: залога, выкупа, компенсации?

Впрочем, это неважно. Останется Петрович или нет – ему все равно. Главное, что уходит Катя. Он не спрашивал ее, почему. И себя не спрашивал. Ответ был ясен, как черная луна во время затмения – деньги. Кате просто не хватает денег. Парижа ей не хватает, теплого моря, ресторанов, украшений – вот этого всего ей не хватает, всего, чего не может ей дать он. Зачем Париж, зачем рестораны, спросите вы, если есть отличная домашняя плита, на которой можно готовить хоть круглые сутки, есть стиральная машина и пылесос? Готовь, стирай, убирай – какие еще развлечения нужны женщине? Так думает средний мужчина. Но Саша не был средним. Он знал, что кроме любви, надежности и уюта, женщине позарез нужна роскошная жизнь.

Да, да, роскошь для женщины – не роскошь, а хлеб насущный. И нечего смеяться. Ей нужны рестораны, нужно блистать в свете, иначе кто узнает, что она самая лучшая, самая красивая и желанная? Наверное, если женщина любит, она может обойтись и без этого. В конце концов, обойтись можно вообще без всего, но разве это жизнь? Вот только мужчины этого не понимают, а которые понимают, обычно сволочи и манипуляторы.

Если бы эти его мысли услышала Катя, она бы заплакала от злости. Какое свинство так думать! При чем тут Париж, при чем рестораны, украшения, роскошь какая-то? Ну, даже если и при чем – то только совсем чуть-чуть, немножко. Немного Парижа, малость ресторанов и совсем чуть-чуть украшений… Но ушла она все равно не поэтому, не потому, что не хватало денег. Она ушла, потому что любила его. Да, да, любила – и ушла тоже поэтому. Потому что боялась.

Чего боялась? Господи, да разве непонятно! Он служил в полиции, и сердце ее с утра до вечера разрывал холодный, безнадежный страх. Каждый день, каждый час, каждую секунду она боялась за него. Боялась, что его подстрелят, что привезут раненым, умирающим, что он, наконец, вовсе не вернется. Это был изнуряющий, липкий, чудовищный ужас. Она не могла ни о чем больше думать, ничем заниматься. Даже в школе, во время уроков, все время думала о нем – и часто заговаривалась перед детьми: путала Онегина с Печориным, а Бунина с Куприным. Школьникам-то все равно, им хоть Шекспира с Кинг-Конгом перепутай, но кто-то снял и выложил урок в сеть. Случился скандал, директор школы вызвал ее себе и провел вразумляющую беседу. Катя кивала, но не слушала. Она боялась.

Страх отступал только ночью, когда Саша был рядом. Ночью и в выходные. Но там начинался другой кошмар. По ночам ей снилось, что уже день и он опять ушел на службу, ушел и не вернулся. А в выходные она все время помнила, что завтра настанут будни и он опять уйдет. В конце концов, Катя поняла, что теряет рассудок. Она больше не могла бояться, она решила уйти.

Это покажется диким. Это трудно объяснить, но она надеялась, что после ухода станет легче. Она думала, что если порвет с ним, то уже не сможет так за него бояться. В конце концов, кто он ей тогда будет – посторонний человек. И она решила уйти.

Конечно, ей могли бы сказать – да сам Саша мог сказать, если что – могли бы ей сказать, что все ее страхи бессмысленны. Капитан Серегин – не оперативник даже, он следователь, работа спокойная, практически кабинетная. Пусть это и не было совсем правдой, но сказать-то можно было? Можно. Только она все равно бы не поверила, именно потому, что не совсем правда.

Но ничего этого Саша не знал и ничего этого ему не сказали. Точнее, сказали, да он не услышал. И от беды своей попытался заслониться внутренним дознавателем – наблюдательным, хитрым, холодным.

– Чем он занимается? – глухо спросил Саша, точнее, дознаватель у него внутри.

– Кто? – Катя сначала ощетинилась, но поняла, что глупо пытаться морочить голову следователю, сникла и сказала: – Ничем не занимается.

– Совсем ничем?

– Совсем. Он бизнесмен.

Вообще-то бизнесмен – это было так, лишь бы ляпнуть. Не могла она сказать Саше, кто на самом деле ее бойфренд, он бы не поверил, да и никто бы не поверил. Вот и сказала, что бизнесмен. Саша только головой покачал: даже бизнесмены чем-то должны заниматься, деньги сами просто так в руки не пойдут.

– Да откуда я знаю, – отвечала она с раздражением, – поджуливает чего-то. Отпилы, раскаты, вся эта ерунда. Слушать противно.

Он не стал ее поправлять и уточнять, что не отпилы и раскаты, а распилы и откаты, и что этим занимаются не бизнесмены, а чиновники. Ему это тоже было противно. Время от времени такие вот ухари попадали и к ним. Но только средней руки – тех, что покрупнее, разбирали себе ФСБ и прокуратура, ну, или наши же, но уже в генеральских погонах – по договоренности…

Все-таки Катя тогда ушла не насовсем, то есть не исчезла окончательно. Время от времени они еще встречались. Это были странные, мучительные для обоих свидания все в том же самом кафе.

– Почему ты меня отпустил? – однажды спросила она. – Ты должен был меня удержать. Если надо, то силой.

Он удивился: я удерживал…

– Нет, не удерживал. Ты вообще ничего не делал! – Катя смотрела на него с непонятной досадой. – Ты так ничего и не понял в женщинах!

А меня и не интересовали другие женщины, подумал он с горечью, я любил только тебя.

– Нет! – она повысила голос. – Нет и нет! Я не о том говорю! Если бы ты понял меня, ты понял бы всех женщин.

Он пожал плечами:

– Зачем мне все? Я любил только тебя…

– Это не важно! – закричала она так, что повернулись с других столиков. – Неважно, неважно… Может быть, смысл твоей жизни в том и был, чтобы понять меня. А через меня – всех остальных женщин.

Он тогда подумал, что обычно мужчины не понять всех женщин стремятся, а познать их – и это разные вещи. А когда тебе нужна одна-единственная, она почему-то вдруг начинает тебя упрекать, что ты любил только ее.

Он молча смотрел на Катю, сердце его сжималось. Она порозовела, была похожа на обиженного ребенка, сердито шумела, а ему больше всего на свете хотелось ее обнять. Но обнять ее было нельзя, он знал это точно. Обнять его Катя должна была первой. Иначе объятия станут клеткой, из которой она все равно вырвется, как однажды уже случилось…

Он смотрел на нее тогда и думал об иронии судьбы. Он так боялся потерять ее, боялся, что она попадет в аварию, погибнет – а она просто ушла. Ушла к другому…

Саша встрепенулся, приходя в себя, взглянул на Женевьев, которая ждала его рассказа.

– Моя жизнь, – заметил он хмуро, – никого не касается. Никого.

Между нами говоря, в метафизическом смысле у всех жена ушла. Просто не все об этом еще знают. Но этого он не сказал, это было слишком сложно. Надо выпить, понял Саша. А то дело зайдет слишком далеко. Выпить – и разрубить этот гордиев узел тоски и бессмысленности. А мадемуазель Байо из Парижа ему компанию составит. Вон там в шкафу еще стакан – пусть возьмет.

Женевьев подошла к шкафу, но вместо того, чтобы стаканы взять, стала разглядывать медаль «За доблесть в службе».

– Это твоя медаль?

– Нет, это Петровича, – съязвил Саша. – Он ее на конкурсе служебного собаководства получил, как лучшая собака года.

Но Женевьев не обратила внимания на его сарказмы.

– Почему твоя медаль в шкафу? Ее надо вешать на стену, чтобы все знали.

– Еще чего не хватало! – Саша хмуро поднялся, забрал медаль, положил подальше. Потом сел за стол, налил себе и Женевьев. – Вздрогнули!

– Вздрогнули, – послушно повторила она, щеки ее налились легким румянцем.

Но Саша ее остановил. Они не будут пить просто так, как рядовые алконавты. Они выпьют на брудершафт. Что такое брудершафт? Ну, это, словом… Это значит, что они с Женевьев после этого станут… очень близкими друзьями.

Она посмотрела на него зелеными глазами: очень близкими? Он не выдержал ее взгляда, опустил глаза.

– Давай руку, вот так…

Саша поставил ее руку со стаканом на локоть, переплел со своей.

– Ну, на брудершафт?

Да. На брудершафт.

Они выпили. Женевьев стала шумно дышать, обожженная водкой.

– Ох, горячо!

Не горячо, поправил он, а хорошо пошла. Протянул ей кусок колбасы: закуси. Женевьев откусила кусок, стал жевать, замерла от испуга.

– Ты чего?

– Странный вкус, – сказал она. – Как будто лошадь в рот плюнула… Какой это сорт? Как называется?

– Колбаса съедобная, импортозамещенная – вот как.

Нет, она такую съедобную не может. Она лучше еще водки выпьет.

– Погоди. Сначала надо поцеловаться…

Она всполошилась. Как – целоваться? Зачем?!

– Так положено, – Саша говорил непреклонно. – По правилам. Старинный русский обычай.

Не дожидаясь, пока она придет в себя, Саша поставил стакан и поцеловал ошеломленную Женевьев старинным русским обычаем. А как же Катя? – спросил его внутренний голос. А никак! Пропадай все пропадом!

– Зачем ты это сделал? – Женевьев никак не могла опомниться.

А что, ей было неприятно? Нет, но это насилие, это принуждение. Если бы дело было на Западе, его бы не поняли…

– Но мы ведь не на Западе, правда? – он глядел на нее в упор.

– Правда… – она улыбнулась и вдруг попросила. – Поцелуй меня еще.

Он посмотрел ей в глаза. Это уже серьезно. Опять Катя? Да что, в конце концов…

Самого поцелуя он как будто и не застал. Вот только что она была в пяти сантиметрах от него, глаза полузакрыты, а вот уже и… Резко, страшно зазвонил городской телефон.

– Телефон, – сказала она, мягко высвобождаясь.

– Ничего, – сказал он, не отпуская ее. – Позвонит и перестанет.

Он снова упустил этот момент. Вот только что смотрел на нее, а теперь… Но что-то все время мешало. Телефон продолжал трезвонить – резко, громко.

– Не перестает, – виновато сказала Женевьев.

Он взял трубку, заговорил отрывисто, как Ленин в Разливе. Если бы на месте Женевьев была русская девушка, залюбовалась бы: настоящий Ленин, только что не картавит, и лысины нет, и бороды с усами, и роста нормального, и помоложе – а так Ленин и Ленин, хоть сейчас в Мавзолей клади.

– Да! Кто это? – отрывисто говорил Саша. – А-а… Здравствуй, Валера. Нет, не удивился. Как там твой Макс? Не выпустили? Облом… Ну, ты-то на свободе. Меня можешь не благодарить.

Тут он прервался, некоторое время слушал – и лицо его помрачнело.

– Ну, это ты врешь, – сказал он наконец. – Хочу. Дай послушать. Петрович, это ты? Та-ак… Старый ты дурак, как же тебя угораздило… Ну, ладно, ладно, не стони. Что он с тобой делает? Понятно. Дай-ка мне Валеру. Алло, Валера? Со стариком – это ты погорячился… Это ты совсем зря. Это все наши дела, а дедушка тут ни при чем… Ну да, ну да. Тебе же не он, тебе же я нужен. Ну да, я приду, а ты меня со своими волкодавами почикаешь. У меня к тебе встречное предложение. Давай встретимся один на один, по-мужски. А? Или кишка тонка? Ну, чего? Решился? Тогда где?.. Хорошо. Буду.

Саша повесил трубку, сквозь утреннюю небритость на лице проступили желваки.

– Валера Петровича взял. В заложники.

Господи… Женевьев всплеснула руками. И что он с ним делает?

– Что делают с заложниками… – Саша пожал плечами. – Пытает. Утюг прикладывает к животу. Пока, правда, холодный, но скоро обещает в розетку включить.

– Что же мы будем делать?

Не будем – буду, поправил он ее. Как это у них там в кино говорят – это моя битва. Валере же не Петрович, ему сам капитан Серегин нужен. Встретятся, потолкуют, как мужик с мужиком.

Она покачала головой: им нельзя встречаться. Валера ненавидит Сашу, он убьет его! Обманет и убьет.

– Не обманет. Это ему западло будет. По бандитским законам так поступать нельзя. У них там свой кодекс чести.

– Саша, у бандитов нет чести.

Это верно. Чести нет, а кодекс почему-то есть. Они ведь там не просто бандиты. Они – благородные разбойники.

– Я никогда не видела благородных разбойников, – сказала Женевьев.

– Потому что их не существует, – кивнул Саша. – Все сказки о благородных разбойниках придумали сами разбойники.

И пошел к выходу.

– Но у тебя даже оружия нет, – сказала она.

Хорошо, что напомнила. Он вернулся, полез в шкаф. Вообще-то пистолет следует в сейфе хранить. Не говоря уже о том, что дома вообще не положено, на работе оставлять надо, нудил внутренний дознаватель… Да где же он, собака? А, вот! Саша вытащил пистолет, проверил, заряжен ли, положил в карман. Посмотрел на девушку. Глаза какие зеленые, прямо мороз по коже…

– А можно звать тебя не Женевьев, а как-нибудь по-другому?

– Как – по-другому?

Он пожал плечами. Ну, как-нибудь на русский манер. Например, Женя.

– Женя… А что это значит?

– Женя, это… Это Евгения… То есть благородная.

– Хорошо, я согласна. Я буду благородная. Буду Женя.

Ну, и отлично. Он направился к двери – который уже раз за утро.

– Подожди, – сказала она. – Почему ты не вызовешь полицию?

– Жень, я сам – полиция.

Да, он полиция, но он один. Ему нужна помощь. Нужно позвонить в отделение ребятам.

– Нет, нельзя. Если я приду с ребятами, неизвестно, что Валера сделает с Петровичем. И потом, я слово дал. У меня тоже свой кодекс.

– Это не кодекс, а глупость.

– Сам знаю.

– Я пойду с тобой.

Нет, она не пойдет. Почему? Потому что. Улыбнулся ей, открыл дверь. От улыбки этой дрогнуло сердце, она бросилась за ним: я с тобой!

– А я сказал: нет!

Секунду они молча смотрели в глаза друг другу.

– На всякий случай, – проговорил Саша. – Если не появлюсь до вечера, там, на столе, телефон полковника, Григория Алексеевича. Позвонишь ему. Все. Я пошел.

И вышел, оставив ее совсем одну…

Глава четвертая. Страх и трепет

На улице бушевала весна. Свежий ветер, зелень на деревьях, девушки в легких платьях. Капитан с удивлением подумал, что видит весну словно в первый раз, и уже давно ничего не замечал вокруг. Вот что поцелуи с человеком делают, сказал ему тайный дознаватель, но капитан отмахнулся – не до тебя.

Ему нужно было к Валере. Сначала капитан хотел вызвать такси. Но место встречи было совсем недалеко, да и автобус уже подошел. Так на так выходило, да еще и экономия будет – и он прыгнул в салон, случайно вспугнув приютившуюся на крайнем сиденье старушку.

Старички и старушки, он заметил, в последнее время стали сильно пугливые. Увидев человека помоложе, останавливаются, сжимаются, уходят с дороги – лишь бы, не дай Бог, не вызвать неудовольствия. А что будет, если вызовут? Неужели изобьют? Или просто отпихнут в сторону, что для старого человека избиению подобно: упал, ногу сломал, очнулся – гипс. Или не очнулся. Как, откуда взялась эта дикость, Саша не понимал, а понять хотелось бы. Казалось, если поймешь, то можно будет и бороться с ней…

Между тем капитана Серегина уже ждали на пустыре. Пустырь этот с трех сторон был обнесен забором, в котором имелся небольшой самодельный проход, с четвертой стороны его глухо прикрывало трехэтажное ремесленное училище, выкрашенное в кирпично-красный цвет.

Сегодня пустырь не совсем соответствовал определению. Пусть пыльный, заброшенный, забытый человечеством – сейчас пустырь все-таки не был пуст. Прямо посреди него стояли собака и человек. Впрочем, стоило подойти поближе, как становилось ясно, что первое впечатление обманчиво. Рядом с давним знакомцем и лютым врагом капитана Валерой стояла отнюдь не собака, а далекий от всяких собак тесть Петрович. Правда, стоял он на четвереньках, понурив голову, и оттого издали его можно было принять за собаку, а Валеру, который держал его на поводке, – за человека.

– Валерий Мироныч, – говорил тесть жалобно, – Валерий Мироныч, можно я на ноги встану? Коленям твердо.

– Стой, как стоишь, Петрович, – отвечал ему Валера. – Ты у меня теперь заместо собаки.

Но Петрович заспорил – не может он быть собакой, у него ревматизм.

– Фу, Петрович! Молчи, а то заставлю за палкой бегать.

Тесть угрюмо замолчал, озирая окрестности. Может быть, думал сбежать, но сбежать было совершенно невозможно. Для этого, во-первых, требовалось порвать поводок, во-вторых, рвануть с низкого старта, в третьих, пробежать не останавливаясь хотя бы метров пятьдесят до пролома в стене, чтобы оказаться на улице. Ни то, ни другое, ни третье было ему не под силу.

Валера с некоторым нетерпением смотрел на часы: капитан запаздывал. Не ценит, видно, тестя, не боится, что его в расход отправят.

– Наверное, найти не может, – робко проговорил Петрович.

– А ты погавкай… На голос он быстро прибежит.

Тесть подобострастно засмеялся – шутите, ваше превосходительство. Но Валера вовсе даже не шутил, глядел строго: давай, старая сволочь, а то намордник надену.

Петрович растерянно заперхал, потом возвысил голос, залаял звучно, гулко: гау, гау! Гау! Но Валера остался недоволен: формально лаешь, для галочки. Не слышу настоящего чувства. Но ничего, научим. Время пока есть. Давай, лай по нотам.

– Как это – по нотам? – не понял тесть.

– А вот так – гамму лай. До, ре, ми, фа, соль – и так далее.

Тесть угрюмо отказывался, упирал на человеческое достоинство.

– Утюга захотел?! – вид у Валеры сделался грозным.

– Хау! Хау! Хау! Хау! Хау… – залаял Петрович по восходящей.

Валера слушал и морщился. У него был вид ценителя классики, неожиданно для себя оказавшегося на концерте Монеточки или Гречки.

Но вдруг лай прекратился. Оказалось, дальше идет не его, Петровича, октава – высоко слишком. Валера слегка нахмурился, но все-таки милостиво разрешил лаять вниз. Концерт продолжался: Петрович усердно лаял, горючие слезы обиды текли по морщинистому лицу.

Наконец Валера махнул рукой, велел замолчать. Иди, сказал, облегчись, старинушка. Старинушка захотел подняться, но Валера дернул его за поводок.

– На четвереньках, – сказал, – облегчайся, извращений нам тут не надо.

Тесть глядел на него, ополоумев: как я тебе на четвереньках буду?

– К стене, – сказал Валера. – Как все нормальные собаки делают.

Но Петрович не был нормальной собакой. Он был ненормальной собакой, то есть такой, которая облегчается на задних ногах. Однако Валера это к сведению не принял. Это, сказал, твои проблемы.

– Совести у вас нет, – вид у Петровича был угрюмый.

– У нас все есть. Надо будет – и совестью обзаведемся. За такой товар много не запросят, – Валера снова посмотрел на часы. – Двадцать минут уже жду. Похоже, зять твой меня кинуть решил. Совсем он тебя не любит, старичок.

И Валера дернул тестя за поводок – идем. Тот до смерти перепугался: куда? не пойду! Петрович зарычал, залаял, настоящая собака, только сунься – разорвет.

– Не подходи, я психический! У меня бешенство! Наследственное… – кричал он и лаял, лаял.

Валера железной рукой взял тестя за шкирку. Тот завизжал, потом заскулил, затих… Неизвестно, что бы случилось дальше, но тут, наконец, на пустыре появился Саша. Поморщился, глядя на происходящее.

– Что тут у вас за цирк с конями?

Тесть вскинулся, глаза его засверкали надеждой.

– Саша, Сашенька! Убивают! Спаси!

Валера оставил старика, повернулся к капитану. Некоторое время смотрел на него молча, без всякого выражения. Саша развел руками: вот он я, явился. Однако Валеру интересовал лишь один вопрос – зачем капитан засунул его в обезьянник?

Тот, услышав это, даже удивился:

– Что же тебя, за твои художества в «Хилтон» поселить?

– Нельзя его в «Хилтон», он меня истязал, поганка! – наябедничал Петрович. – Утюг холодный к животу прикладывал, а у меня ревматизм, мне холодного нельзя.

Саша сочувственно смотрел на Петровича, Валера как будто исчез из его поля зрения.

– Знаешь что, отец? Иди-ка ты домой. Мы тут сами, без тебя, разберемся.

Однако уйти не вышло. Валера натянул поводок и скомандовал Петровичу «сидеть!» Тот тихо заскулил от страха и обиды.

– Голос, Петрович! – велел Валера.

Тесть молчал. Валера вытащил пистолет.

– Голос, я сказал!!

Саша изумился, снова посмотрел на Валеру: ты что, совсем обалдел? Пистолетом в живого человека тычешь!

– Будет дурить, так я из этого живого быстро мертвого сделаю, – посулил Валера. – Лай, Петрович!

Тесть залаял, с каждым выдохом все злее, все страшнее.

– Гау! Гау! Гау!! Чтоб ты сдох! Сволочь такая! Я тебе в отцы гожусь, а ты меня собакой лаять заставляешь! Да я тебя… Я тебе горло перегрызу! Понял?! Голыми руками задушу!

Не выдержав, Петрович бросился на Валеру. Тот небрежно, но как-то очень чувствительно ударил его в грудь. Петрович отлетел, повалился на землю, застонал. Лицо у капитана стало очень серьезным.

– А вот это ты, Валера, зря сделал. Бить старого человека – это даже для бандита перебор.

Петрович скулил, лежа лапами вверх.

– Сволочь, сволочь какая… Саша, покажи ему козью морду.

– Не волнуйся, Петрович, он свое получит. Сам-то до дома доберешься?

– Ничего, смогу… Ты, главное, осторожно. У него ведь пистолет.

– Не беспокойся, отец. Все нормально будет. Иди.

Тесть с трудом поднялся, не оглядываясь, потрусил прочь.

Саша повернулся к Валере. Тот стоял, направив пистолет прямо ему в лицо. Ага, понятно. Сразу стволом в морду. Какая пошлость! Они же вроде как поговорить собирались. Да, собирались. Но Валера передумал.

– Не о чем нам говорить, – сказал он. – Прощай, Саша. Мир праху твоему.

Секунду Валера смотрел на Сашу, а Саша – на Валеру, прямо в черный, пустой, идеально круглый глаз пистолета. Секунды тянулись неимоверно долго, и Саша, наконец, выдохнул, поняв, что Валера не выстрелит, что он только попугать его хотел. И, выдохнув, капитан открыл рот, чтобы со смешком сказать: ну ладно, хватит, сдаюсь… но тут ударил гром, и во всем мире сделалось очень тихо.

Да, сделалось тихо. И не только тихо, но и очень темно. И еще пусто, как будто пустота вылезла из пистолета и заполонила весь мир. Не было теперь ни Саши, ни Валеры, ни Петровича, ни Женевьев. И даже Кати уже не было. Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и только дух Божий носился над водами.

Да, так бывает, и ничего тут нового нет. Потому что когда убивают человека, на миг исчезает весь мир. На короткое мгновение исчезает, но совершенно, полностью. И всякий раз Бог страшным усилием восстанавливает мир таким, каким он был до этого. Хотя и не совсем таким – одного человека в нем уже нет. Те люди, которые находятся неподалеку от места убийства, могут почувствовать это мгновение. Им кажется, словно на короткое мгновение мигнула темнота. Ты не закрывал глаз, но мир как бы мигнул, как бы на долю секунды выключился свет – и тут же включился. Это значит, что где-то рядом убили человека, в нашем случае – капитана Серегина, который всего за полчаса до этого вдруг почему-то почувствовал весну в самом своем сердце. Но вот мир мигнул и в его адрес – и где весна, и где капитан? Примерно об этом думал сейчас Валера, и думы его были темны и мрачны.

Правда, в этот раз что-то пошло не так. В этот раз мигалось как-то очень долго. Мир, пропав, никак не хотел восстанавливаться, и в глазах Валеры посреди тьмы мерцали какие-то блеклые точки. Наконец из этой мерцающей тьмы до Валеры донесся Сашин голос:

– Зачем же так-то…

– Промахнулся? – разочарованно спросил Валера и покачал головой.

Нет, такого быть не могло. Валера не мог промахнуться, он всегда попадает. Просто он э… ну, давайте так считать, не в Сашу стрелял. Он пристреливался. А вот сейчас все будет по-настоящему.

Валера снова поднял пистолет, и теперь не просто пустота, а черная дыра глянула на капитана из ствола. Черная дыра эта была страшнее любой космической. Там хоть какой-никакой горизонт событий, а тут ничего. Единственная различимая перспектива – умереть. Однако даже в этом случае просто так стоять и смотреть, как тебя убивают, нельзя. Саша, по крайней мере, был к этому не готов. Больше того, это его почему-то не так пугало, как раздражало.

– Вот так, по-твоему, мужской разговор выглядит? – хмуро спросил капитан. – Как стрельба в безоружного человека?

– А как еще он должен выглядеть? – удивился Валера.

Саша покривился. Он-то думал, они сойдутся один на один, без оружия. Поговорят, как мужчина с мужчиной…

Валера неожиданно возражать не стал, даже пистолет спрятал. Давай, сказал, как мужчина с мужчиной. Только ответь на один вопрос: ты зачем мне поперек дороги встал?

Саша задумался. Черт его знает, в самом деле, чего он так завелся. Шлея какая-то под хвост попала. А может, наглость Валерина довела. Уверенность, что все на свете продается и покупается.

– А разве не так? – удивился Валера.

– Ну, ты же видишь, что нет.

Они помолчали, каждый думал о чем-то своем.

– Все-таки я не понимаю, – наконец заговорил Валера. – Ну, вот что ты против меня имеешь?

– Что имею… – задумчиво проговорил капитан. – Да, в общем, ничего. Если не считать, что ты бандит и вор.

Тут Валера неожиданно улыбнулся, обаятельно так, хорошо. Подмигнул даже. Ну, то, что он вор, – это еще доказать надо. У нас в стране, между прочим, презумпция невиновности. Слышал капитан про презумпцию, мать ее, невиновности?

– Слышал-слышал…

– Вот, – кивнул Валера. – Тем более, я к тебе не как вор к менту пришел, а как человек к человеку. Зачем ты так со мной, а, Саш? Я ведь против тебя ничего не таил… Обрадовался даже, когда увидел. Молодость вспомнил. Школу. Дружбу нашу мальчишескую. А ты меня так обломал. Ну, не хочешь помогать – так и скажи. Но зачем палки в колеса ставить? Унижать меня зачем? Ты думаешь, если я бандит, я что – зверь?

– Вообще-то была такая мыслишка…

Валера только головой покачал. Ошибается Саша. Он, Валера, далеко не зверь. Более того, он, Валера, человек. У него своя гордость имеется. И люди есть, которых он любит, и друзья, дорогие сердцу, за которых он кому угодно горло перегрызет. И капитан, кстати, вполне мог быть в числе этих друзей. Хочет он быть в числе Валериных друзей?

Капитан помолчал немного, как бы взвешивая предложение, но потом все-таки покачал головой. Нет уж, спасибо, он как-нибудь так, без дружбы бандитской и без любви. Перетопчется.

– Ох, и дурак же ты… – голос у Валеры был невеселый. – Ты хоть понимаешь, что я тебя теперь грохнуть должен?

Грохнуть? Да за что?! За то, что он Валеру денек в камере попоститься заставил? И теперь его за это грохнуть? Да он, Валера, вообще в своем ли уме? Как это можно – живого человека убивать. Да еще такого, которого ты с младых ногтей знаешь. Вот как он себе это видит?

Валера ничего на это не ответил, только молчал недолгое время. Потом поднял голову.

Пойми, сказал, это не я тебя убиваю (в глазах его стояла тоска), это другой мир тебя убивает.

– Какой еще другой мир?

А то капитан не знает, что есть два мира. Один – это мир порядка, то, что у обывателей называется общество, и все, кто к нему принадлежит. А другой мир – это Валерин мир. Мир тьмы, хаоса, свободной воли. Мир величия и славы.

– Ого! Это ты про бандюганов с таким пафосом? – удивился Саша.

– Бандюганы, Сашка, – это только верхушка айсберга. За ними стоят куда более мощные силы. Если хочешь, стихийные, космические.

Ну, началось, поморщился капитан. Космические силы. Про Гагарина сейчас будут лапшу вешать. Про Белку и Стрелку. Про конструктора Королева и труд Циолковского «Основы русского метеоризма».

– Дослушай, баран, что тебе говорят, – разозлился Валера. – Два этих мира находятся рядом, но смешиваться не могут. У вас одни законы, у нас другие. Все законы у нас другие, понимаешь, все! Моральные, юридические и даже физические. И наш мир сожрал бы ваш, растворил, как соляная кислота.

– Чего же не растворяет? – полюбопытствовал капитан.

Оказывается, между мирами есть невидимая граница. А на границе этой стоят Блюстители миров. Каждый охраняет свой мир, его законы и его традиции.

Саша смотрел на Валеру и думал, что сверхценным идеям подвержены даже бандиты. Но ведь это надо было выдумать – миры какие-то, блюстители. Нет, не мог Валера это все сам сочинить. Наверняка вычитал где-то. Вычитал и крышей поехал. Только не надо это ему говорить. У него ведь пистолет, он от расшатанных нервов и выстрелить может.

– Блюстителей, говоришь? – капитан откашлялся, изображая интерес. – Любопытно. И сколько их всего, этих самых блюстителей?

– Теперь немного, – Валера был абсолютно серьезен, кажется, искренне верил в свои собственные байки. – В вашем мире вообще один остался. А когда последний блюститель у вас падет, тогда мы вас сожрем. И будет только один мир – наш.

Ну, бог с ними, с блюстителями, в конце концов. Но чем же это наш мир так не угодил этим, которые из хаоса?

Валера с ответом не затруднился. Мир ваш, объяснил, фраерский и гнилой. Возомнившие о себе лохи напридумывали несуществующих законов. Кто сказал, что эти законы – правильные? Чем вы за них заплатили? Мы, сказал Валера, за свою правду кровью платим.

– Чужой кровью, – уточнил Саша.

– Да хоть бы и так – какая разница?

– А что это за правда у вас такая – жить на чужой крови?

А это единственная правда. Другой нет. Все вокруг так живет – на уничтожении. Все – от микроба до акулы. Это правда жестокая, но она одна. И почему кто-то решил, что будет жить по-другому? На загробное воздаяние надеется? На Бога?

– Кто как. Кто на Бога, кто на совесть.

– Да нет никакой совести! – свирепо сказал Валера. – И Бога никакого нет, понимаешь? И рая нет, и ада. Ничего нет!

Да он-то откуда знает? Да потому что он был там. Там, за гробом… Не веришь? Ничего, скоро сам все увидишь. Своими, так сказать, глазами.

И Валера поднял пистолет.

– Опять он за ствол… – сказал Саша с досадой. – Хлебом не корми человека, дай из пушки пострелять.

– А что не так? – удивился Валера. – Мы же поговорили. Пора и честь знать.

Пора-пора. Все-то он, Валера, предусмотрел. Но допустил одну маленькую промашку. Саша ведь мент. А им, ментам, тоже стволы выдают.

Капитан еще не закончил свою маленькую речь, еще только собирался ее заканчивать, а в лоб Валере уже глядело дуло его пистолета. Щелкнул предохранитель.

– Шустро, – вынужден был признать Валера. – Как в вестерне. Ну, и что теперь? Стрелять будешь?

– Понадобится – буду.

– А как же закон?

– А это самозащита.

И тут Валера начал смеяться. Сначала негромко, потом все сильнее и сильнее, и, наконец, зашелся в страшном хохоте. Чего угодно ждал капитан, но не вот этой истерики. Не выдержал, спросил грубо, чего он ржет, жеребец мафиозный?

– Да потому что… – Валера все не мог успокоиться, – потому что, Шурик, это ты.

– Что – я?!

– Ты – тот, кого я искал…

– И кого же ты искал?

– Блюстителя я искал, Сашка. Блюстителя. И, похоже, нашел его…

Теперь они стояли, направив друг на друга пистолеты, и оба, кажется, хорошо понимали ситуацию, но каждый на свой лад.

– Хватит, – сказал вдруг Валера. – Убери свою пукалку.

– У кого пукалка? – удивился Саша. – Пистолет Макарова – безотказное оружие работника полиции.

– Это кто такое сказал?

– Кто-кто… В инструкции написано.

Но Валера не настроен был обсуждать полицейскую инструкцию. Саша явно не понимал всей серьезности положения. Вот это все – миры, блюстители – это ведь не шутка, это очень серьезно, а он кривляется сейчас, как враг народа на госдеповских печеньках. И зря кривляется, потому что все эти разговоры значат одно – пришел ему, Сашке, кирдык, окончательный и бесповоротный.

– Ну, так и тебе тогда кирдык, окончательный и бесповоротный.

А вот тут капитан ошибся. Или, выражаясь по-русски, лоханулся. Вместе они не умрут. Кто-то один все равно останется. Так что хватит болтать, пора и делом заняться. Но для начала нужно обнулить ситуацию.

– Сейчас, – негромко сказал Валера, – мы тихонечко опустим стволы, потом на раз-два-три поднимаем – и стреляем. Готов, капитан?

А сам Валера готов? Да он-то готов, он готовился к этому всю свою жизнь. Но перед тем, как выпустить капитану мозги, все-таки хотел бы услышать от него признание.

– Какое еще признание?

– Что ты, капитан, блюститель.

– Нет уж, лучше давай стреляться.

Саша, конечно, шутил, он все еще не думал, что Валера это всерьез. Но проклятый псих только плечами пожал: стреляться так стреляться. Ну, по команде, на «раз-два-три».

– Ага… Чур, я считаю.

– Ладно, считай ты, – Валера смотрел на него презрительно.

Однако Саша, вместо того, чтобы сосчитать до трех и честно получить пулю в лоб, закатил цирковое представление. Все спрашивал, не лучше ли сосчитать до десяти. Когда сказали, что не лучше, стал сбиваться со счета, все не мог вспомнить, с чего начинается.

Тогда Валера взял дело в свои руки. Один, сказал он. Два, сказал он.

«Три!» они выкрикнули одновременно и вскинули пистолеты. Раздались два сухих щелчка, две осечки.

– Живой? – с какой-то странной интонацией спросил Валера.

– Не мертвей твоего, – огрызнулся Саша.

Помолчали. То есть Валера молчал, а Саша утирал рукавом пот, который почему-то все струился со лба, хотя было совсем не жарко. Наконец Валера поинтересовался, не кажется ли Саше странным, что оба пистолета одновременно дали осечку. Саша это странным не казалось, скорее приятным. Все хорошо, что хорошо кончается. Поговорили, стрельнули пару раз, пора и по домам: чайку выпить, да на боковую. Завтра на службу с самого утра, и вообще день выдался тяжелый, не находишь?

– Не заговаривай зубы, – прервал его Валера. – Стреляться будем до упора, по самое не могу.

Как скажешь. Снова они подняли стволы, снова Валера считал. Откуда-то из глубин пустыря дохнуло на Сашу холодом, дохнуло смертью.

– Раз… два…

Капитан не успел нажать курок. «Три» прозвучало слишком внезапно, и он не успел. Но если он не успел, почему же он слышал выстрел, почему до сих пор на ногах? И, наконец, почему напротив него стоит бледный как смерть Валера и пистолет у него опущен. Может быть, они выстрелили одновременно и одновременно умерли, и они теперь не люди, а бесплотные духи, привидения?

– Ты живой? – разлепил губы Валера.

– Ага… – капитан, впрочем, был не до конца уверен.

– Я тоже.

– А кто умер?

– Пока никто. Но может умереть.

Это сказал не Валера. Это сказала… меньше всего ждал сейчас капитан увидеть тут Женьку. Да не просто Женьку, а Женьку с пистолетом, Женьку, целящуюся в Валеру. Похоже, конец этой бесконечной дуэли. Ну, если только девчонка не выкинет какую-нибудь глупость. Впрочем, почему она должна выкинуть глупость? До сих пор глупости выкидывал только он, Саша.

Продолжая держать Валеру на прицеле, Женевьев подошла поближе. Тот криво улыбнулся.

– А, наши французские друзья. Вечно суют нос не в свое дело. Я вам еще отмену франка не простил, а вы уже новую пакость задумали.

– Наши франки – не ваша забота, – сказала Женевьев хмуро.

Валера посмотрел на Сашу: что ж ты врал, что она не говорит по-русски? Саша, однако, и сам смотрел на Женевьев с большим удивлением.

– Женька? Откуда ты взялась?

Откуда взялась, там уже таких нет. А если серьезно, ей Петрович дорогу сказал. Петрович – ладно, но капитан же просил за ним не ходить. Она бы и не пошла, но должен же быть хоть один нормальный в этом asile d'aliénés.

Здесь, веско заметил Валера, выясняют отношения два блюстителя. Так что смертным лучше не соваться. Но Женевьев не была настроена на долгие беседы.

– Молчать! – сказала она. – Положить пистолеты, оба!

Ах да, у них же пистолеты. Только толку от этих пистолетов, как от козла молока. Не стреляют почему-то…

– Я кому сказала! Стволы на землю! Быстро!

– Интеллигентный подход, сразу видно работника полиции, – кисло улыбнулся Валера. – Все так чинно, благородно. А ты, Шурик, что скажешь?

А что он должен сказать? Ему эта история надоела хуже горькой редьки. Не хотелось признаваться, но появлению Женевьев он был рад. Или даже так – очень рад. Не хватало еще, чтобы Валера все испортил.

– Бросай ствол, – внушительно сказал Саша. – Я ее знаю, она бешеная. Будешь дергаться, она из тебя чайное ситечко сделает.

Валера пожал плечами. Он, значит, отдаст пистолет, а они потом на пару из него будут делать мелкое ситечко для индийского чая. Но Саша так не думал. Во-первых, он все-таки полицейский, то есть худо-бедно должен законы соблюдать. А, во-вторых, Женевьев велела положить пистолеты им обоим. Вот он сейчас медленно кладет его на землю – пусть то же самое сделает и Валера.

Валера сопротивляться не стал, положил пистолет на землю, подтолкнул его ногой к Женевьев. То же проделал со своим пистолетом и Саша. Она, не сводя глаз с парней, подобрала оба ствола.

– А теперь ты назад, а Саша – ко мне!

Ну, что сказать, Сашок. Шустрая у тебя баба…

– Пошел вон, – Женевьев выражалась кратко, но энергично.

Валера удивился: это они ему? Боже мой, как все это грубо и неженственно. Совершено непонятно, чем он заслужил такое отношение. А, впрочем, если они настаивают, то пожалуйста, он исчезнет, проливая горькие слезы, отправится в скит, в монашество, возможно, даже примет схиму…

– Хватит болтать, – Женевьев, которая сначала только нервничала, начала уже злиться.

– Ухожу, друзья мои, ухожу… Ариведерчи, оревуар и бон апети! Уверен, мы еще встретимся.

И походкой чуть более небрежной, чем требовали обстоятельства, Валера двинулся прочь с пустыря. Женевьев и Саша проводили его долгим взглядом и только после этого выдохнули: наконец, свободно.

– Вежливый какой стал, – сказала Женевьев.

– Будешь вежливым, когда в тебя из пистолета целятся, – хмуро отвечал капитан.

Однако, несмотря на счастливый исход всего дела, что-то явно беспокоило девушку. Некоторое время она крепилась, но все-таки не выдержала и спросила:

– Как думаешь, он еще придет?

Капитан оглядел окрестности и пожал плечами. Мир вокруг стоял пустой и притихший, но в нем появилось что-то лишнее, тревожное…

Глава пятая. Наследие бога Индры

Домой Женевьев с капитаном возвращались на троллейбусе. Народу было мало, в открытое окно врывался неясный городской шум, в дальнем конце салона тихо скандалили две старушки.

Можно было, конечно, доехать и на такси – черт с ними, с деньгами, но Женевьев опять захотела на троллейбусе. Романтика, сказала. И какой же русский не любит, сказала. На такси я и во Франции могу, сказала. В общем, загадочная французская душа потребовала троллейбуса – и русская душа вежливо уступила требованию гостьи.

Пока ехали, Саша попросил отдать ему пистолеты.

– Оба? – спросила Женевьев.

– Все, – отвечал капитан, – весь цейхгауз сдавай.

Та неожиданно заупрямилась. Говорила, что это трофеи, что получены они в честном бою. Пришлось даже припугнуть строптивую француженку. Отдай, сказал капитан, стволы, если не хочешь проблем на свою… ну, будем считать, что голову.

Женевьев вспыхнула, посмотрела с упреком, но без слов отдала оба – и Сашин, и михеевский. Однако капитан не унимался, требовал, чтобы и свой отдала. Женевьев сверкнула зелеными глазами: какой свой, нет у нее пистолета. А из чего же, простите, она в Валеру целилась? Ах, в Валеру – так это пугач. Ненастоящий. Звук дает, а стрелять не может.

И в самом деле оказался пугач – черный, блестящий, красивый. Повертев его в руках, Саша смилостивился: ладно, владей. Мало ли, как дальше дело пойдет. С пугачом все-таки лучше, чем без пугача. Главное, не нервничать без особой нужды и не пугачить из него налево и направо.

– Какие нервы, я же полицейский, – напомнила Женевьев. – У меня подготовка, я даже террористов могу ловить.

Насчет террористов капитан ничего не скажет, ловите сколько влезет, а вот в историю с Валерой впуталась она совершенно напрасно. Раньше Валера мстил ему одному, а теперь и за Женевьев возьмется. Да, да, он знает, что она не боится. Зато он боится – за нее. Сидела бы дома, и ничего бы не случилось.

– Если бы я дома сидела, он бы тебя убил…

Саша только плечами пожал: ну, и убил бы. У них профессия такая, время от времени убивают. А, может, и не убил бы – кому он, капитан, вообще нужен?

– Мне нужен.

Она сказала это так серьезно, что Саша поежился. О господи, как же все неуклюже… Капитан отвел взгляд, заговорил, не глядя на нее. Жень, сказал, ты хорошая девчонка и очень мне нравишься. Только весь этот праздник жизни плохо кончится. Ты молодая красивая иностранка, а я – бедный никчемный лузер. Понимаешь, о чем я говорю?

– Понимаю, – сказала Женевьев, наморщила лоб, вспоминая. – Лузер… Как это по-вашему? Это… Это… Вспомнила! Лох помятый.

Нет, ну помятый – это уже перебор… Хотя кто его знает. Может, и не перебор никакой. Может, так оно и есть. Лохом помятым родился, лохом и помрешь, хихикнул внутренний дознаватель.

Но у Женевьев на этот счет имелось свое мнение.

– Саша, ты совсем не лох. Ты полицейский, ты офицер. Страна должна тобой гордиться. И не только страна. Я тобой горжусь, Петрович, и даже товарищ полковник тобой гордится.

Полковник гордится? А он-то откуда взялся в этом парадном ряду?

– Он считает, что ты – лучший офицер среди его подчиненных.

Даже так? Чего же он это капитану ни разу не сказал? А он и ее просил не говорить, Чтобы Саша не загордился.

Капитан только засмеялся невесело. Не загордился – это хорошо, это смешно. Ему, правда, одно неясно. Если он, Саша, такой блестящий профессионал, почему же до сих пор в капитанах ходит? В его годы остальные давно майоры, а то и подполковники. А у него все один просвет на погоне. Почему?

Женевьев знала, почему.

– Потому что ты блестящий, но ненадежный. Потому что ты проявляешь слабость. Потому что ты выпиваешь – вот почему!

Так, дожили… Сейчас ажан французский будет учить его трезвости. Лекции о вреде этилового спирта читать – в разведенном и природном состоянии. Да что она о нем знает, в конце-то концов, чтобы так с ним разговаривать?

Она, как выяснилось, знала о нем практически все. Знала, что у него ушла жена, которую он любил. Знала, что хотел умереть, но его спасли. Знала, что когда-то он был самым перспективным офицером в управлении. Знала, что жизнь очень несправедлива. Но он мужчина. Он человек. Он должен был найти в себе силы и жить дальше. Но вместо этого он проявил слабость. Он специально пошел к Валере. Капитан думал, что тот может его убить и тогда все кончится. Или она не права? Ну, пусть ответит – она не права?!

Саша вздохнул. Он ответит. В другой раз. А сейчас надо выходить – их остановка…

До дома дошли молча. Так же молча поднялись в лифте, позвонили в дверь. Там отозвались не сразу, пришлось звонить снова. Капитан хотел уже вытащить ключи, но тут из-за двери раздался дрожащий от страха голос Петровича:

– Кто там?

– Открывай, свои, – сурово пробасил Саша, подмигнув Женевьев.

– Какие еще свои?! – недоверчиво заблеял Петрович. – Свои все в ресторанах сидят, водочку пьют, по домам одни чужие ходят. Кто, говорю, там?! Сейчас полицию вызову, мать ее так!

Капитан махнул рукой: ну его ко псам, шуток не понимает.

– Здесь полиция, Петрович! Открывай. Это мы, я и Женька.

– Сашка, ты, что ли? – Петрович все еще не верил, видно, мысленно он капитана уже похоронил.

– Нет, папа римский пришел тебя проведать, – начал злиться Саша. – Открывай!

Тут и Женевьев подала голос, окончательно развеяв все сомнения тестя. Щелкнул замок в двери, тесть запричитал:

– Живы… Здоровы… Миленькие вы мои… Родненькие вы мои. Уж и не чаял вас увидеть. Дайте, я вас расцелую…

– Меня – спасибо, меня не надо! – решительно заявила Женевьев.

Тесть сразу ожесточился.

– А тебе что – жалко? Я ж не невинности хочу лишить… Просто поцеловать в сахарные уста.

Но Женевьев категорически не хотела целоваться – ни в сахарные уста, ни в любые другие. Тем временем Саша осмотрелся и с изумлением узрел в прихожей некоторые изменения или, проще сказать, бардак и свинство совершенно невиданные. Под ногами валялись какие-то молотки, шуруповерты, пилы, не говоря уже о более мелких гвоздях и винтах, на которых запросто можно было поскользнуться и свернуть последнюю шею.

– А что это ты тут делаешь, Петрович, в наше с Женевьев отсутствие?

Оказалось, в их отсутствие Петрович пытался заколотить двери. Чтобы никто не вошел. А кто, по его мнению, мог войти, Петрович не говорил, только со страхом поглядывал в сторону выхода. Выяснилось, кстати, что заколотить дверь будет мало, надо еще и забаррикадировать. Шкафчик бы сюда еще. И диванчик.

И тесть потрусил в гостиную – нет ли где лишнего шкафчика. Женевьев напряженно смотрела ему вслед: Петрович что – сошел с ума? Зачем заколачивать двери? Или он думает, что бандит придет за нами прямо сюда?

– Да нет, конечно, ерунда это все, – бодро отвечал Саша, но спустя пару секунд зачем-то добавил: – Хотя почему не забаррикадироваться, если можем?

Женевьев на это ничего не сказала, только выругалась про себя одним из тех замысловатых одесских ругательств, которым научил ее приснопамятный Моисей Семенович. Тем не менее, когда тесть и Саша выволокли в коридор шкаф и шкафом этим прижало Петровича, в стороне она не осталась. Подбежала, стала шкаф поднимать. Но, как говорится, дурной помощник хуже грабителя…

– А-а-а-а! Уау! – заорал тесть.

– Придавило? – испугался капитан.

– Да!

– Ногу?

– Да… Или нет. Сейчас посмотрю. Слава Богу, не нога, тапок только.

Тьфу, нечистая! А что же он орет как резаный? А от испуга, отвечал тесть. Саша посмотрел на Петровича весьма сурово. Сказал бы он ему пару ласковых, жалко – нельзя, дама рядом.

– Да ладно, дама… Эта дама сама кому хочешь скажет чего хочешь. Ты видел, как она водку глушит?

– Ну, мы будем ставить или нет?! – не выдержала Женевьев, потому что мужчины, забывшись, как-то незаметно ослабили хватку, и теперь весь шкаф висел на ней одной.

Подхватились, доволокли шкаф до входной двери. Прислонили. Выдохнули.

– Я одного не понимаю – зачем все это? – сказала Женевьев, лицо у нее раскраснелось от усилия. – Двери забивать, шкаф ставить – зачем?

– Как – зачем? – удивился Петрович. – Чтоб никто не вошел.

Секунду она как-то странно смотрела на тестя и потом спросила тихим голосом:

– Петрович… Скажи мне, пожалуйста, кто может войти через запертую железную дверь?

Ответное молчание показалось всем долгим и страшным. Наконец Петрович проговорил с с ужасом:

– Спаси и помилуй!

Саша отвел Женевьев в сторону и попросил таких вопросов больше не задавать. Не надо, сказал, старик и так весь на нервах. Да и он, капитан, признаться, тоже. Так что обойдемся пока без лишних глупостей.

Петрович тем временем стал примериваться, чем бы заткнуть щели.

– Думаешь, через щели полезут? – с серьезным лицом осведомился Саша.

Полезут или нет, неясно. Но подстраховаться никогда не помешает, еще более серьезно отвечал тесть.

Однако квартира была старой, и щелей в дверной коробке оказалось слишком много. Тогда Петрович предложил покропить их дихлофосом, а поверх «Отче наш» прочитать. Саша только рукой махнул безнадежно: бог с ним, захотят – все равно пролезут.

Некоторое время стояло напряженное молчание. Потом тесть не выдержал, заговорил тревожно:

– Думаешь, не выстоим?

Саша, однако, был настроен оптимистично. Считал, что какое-то время они все-таки продержатся, а там уж как бог даст. Но Женевьев все равно не улавливала. Что значит – продержимся? Против кого? Кто должен прийти?

– Он, – как-то слишком спокойно отвечал капитан.

Женевьев почему-то сразу поняла, кто такой этот «он». Но ведь Саша же сам говорил, что он не придет! Ну мало ли, что говорил. Саша просто не хотел ее пугать – вот и все. А на самом-то деле он, конечно, придет, даже не сомневайтесь.

– Может, выпустить девку, пока не поздно? – вдруг тонким голосом сказал Петрович. – Пусть бежит, спасается. Авось пронесет.

Саша согласился, что попробовать стоит. Например, взять такси – и прямиком в отделение. Ребята ее там прикроют. Однако уходить Женевьев отказалась наотрез, просто категорически. А если Сашу убьют, и Петровича тоже? Саша только плечами пожал – значит, такая у него, у Саши, судьба. И у Петровича тоже.

– Твоя судьба – быть рядом со мной, – вдруг сказала Женевьев.

– И со мной, – добавил тесть.

Помолчали. Значит, точно не уйдет? Решено твердо и окончательно? Ладно. На нет и суда нет. Как ни странно, но Саша ощутил облегчение, когда стало ясно, что Женевьев остается. С ней он почему-то чувствовал себя защищенным. Это все поцелуи глупые виноваты, шептал внутренний дознаватель, поцелуи и ничто другое.

И хотя капитан просил Женевьев не задавать вопросов, та все-таки стала его донимать. А он, в общем-то, был готов и даже не рассердился. Он видел, что это не обычное любопытство. Просто женщинам всегда нужно знать, что происходит. Иначе они могут пропустить что-то интересное, а это совершенно невозможно. Правда, в нашем случае интересного было мало, больше страшного и непонятного. Именно поэтому ничего толкового он и не мог ей ответить. Сами подумайте: все эти блюстители, миры, вся эта война – сумасшедший дом, да и только…

– А почему он сказал, чтобы я, смертная, не вмешивалась? Он что – бессмертный?

– Чушь собачья. Выдумки. Бессмертных не существует, – отрезал Саша.

– Дай-то бог, чтобы так, – ввязался тесть, и вид у него при этом сделался самый мрачный.

Все эти разговоры только распалили Женевьев. А если все-таки, спросила она, если все-таки он бессмертный? Есть у нас шанс с ним справиться?

– Откуда я знаю?! – не выдержал капитан. – Есть шанс! Нету шанса! Я с бессмертными не воевал ни разу. Я не Дункан Маклауд, у меня другая профессия – это ты понимаешь?

Женевьев понимала. Он и правда не похож на Дункана Маклауда. Но ведь Валера думает, что Саша какой-то там блюститель, и поэтому хочет его убить. Почему же Саша не сказал Валере, что он обычный человек? Капитан рассердился: что за глупый вопрос? Валера этот, похоже, просто с дуба рухнул. И чего теперь, с каждым психом теоретические беседы о бессмертии вести?

Тут забрюзжал тесть. Не знаю, сказал, как остальные, а лично он, Петрович, – старый человек. Без пяти минут персональный пенсионер и патриот своей родины. И как пенсионер и патриот он категорически отказывается принимать смерть от какого-то коня в пальто, пусть даже и бессмертного.

– Ну, хватит, хватит! Нет никаких бессмертных, – Саша вытащил пистолет, поднял, показал. – Вот, видите ствол?! Если эту штуку приставить ко лбу и нажать вот сюда, ни один человек – ни смертный, ни бессмертный – не устоит. Любой к праотцам отправится. Это понятно?

Это было понятно.

– Значит, все! Сидим и ждем.

Он спрятал в карман пистолет и сел. Ненадолго установилось мрачное молчание. Первым опять не выдержал Петрович. Предложил все-таки позвонить на работу. Пусть ребята приедут, прикроют нас. Капитан только плечами пожал. Позвонить можно, а что мы им скажем? Должен прийти неизвестно кто, неизвестно зачем и неизвестно что с нами сделать?

Однако звонить никуда не пришлось. Им самим позвонили, причем прямо на домашний телефон. Тесть хотел взять трубку, но Саша его одернул. Велел сидеть: если кому что нужно, наговорят на автоответчик.

Телефон продолжал звонить. Наконец включился автоответчик. Сначала на том конце жутковато молчали. Потом послышался вкрадчивый и тяжелый голос Валеры.

– Капитан, ты правильно догадался – это я. И я знаю, что ты дома. Не хочешь брать трубку? И не надо. Все равно я уже тут. Встречай.

С той стороны повесили трубку, и наступила мертвая тишина. Все трое молча глядели друг на друга. Внезапно тишину эту мертвую потряс тяжелый удар – один, второй, третий. Били в дверь. Казалась, что от ударов завибрировал весь дом, еще секунда – и начнет оседать, рушиться, расползаться по частям.

– А вот теперь, – поднялся Саша, – самое время звонить ребятам!

Бледный, сосредоточенный, он подошел к телефону, снял трубку. Секунду слушал, потом нажал на рычаг, снова послушал, с досадой бросил трубку.

– Провод оборвал, скотина!

– Давай я по мобильнику, – сказал тесть, стал было тыкать пальцами в смартфон, но прервался, в ужасе поднял голову.

– Нет сети!

Не было сети и у Женевьев с Сашей, интернет тоже не работал.

Удары в дверь усилились, стали страшнее, тяжелее. Теперь чудилось, что грохот идет отовсюду: от стен, потолка, даже пол потряхивало.

– Со всех сторон лезут, сволочи, – глаза у Петровича от ужаса стали совершенно круглыми. – Что делать будем, Сашенька?

– Ничего не делать. Драться будем. На вот, держи, – и капитан сунул Женевьев михеевскую «беретту».

Петрович тоже хотел пистолет, но ему пришлось обойтись шваброй – на его долю другого оружия не припасли. Он впился в эту швабру, как клещ, глядел из-под кустистых бровей испуганно и сурово. Грохот между тем усилился, удары стали еще страшнее. Кто-то снаружи тяжело надавил на дверь, уступая напору, она затрещала.

– Ну, ребята, держитесь! – крикнул Саша, перекрывая шум.

Тесть задрожал.

– Неужто убьют нас?

– Не посмеют! – успокоила его Женевьев. – За мной стоит все НАТО с его военной мощью.

Саша кивнул.

– Ага, – сказал саркастически, – за мной тоже… все мое отделение стоит.

Петрович не захотел отставать.

– А за мной… – он лихорадочно соображал, – за мной весь собес стоит! Во главе с лично товарищем Пяткиным!

– Ну, значит, не пропадем, – подытожил капитан.

И тут грохнул выстрел – сухо, страшно. Женевьев и Саша вскинули пистолеты. Но это был не выстрел, это с треском вылетел сломанный замок. Шкаф, стоявший у двери, зашатался и упал. Раздался тяжелый хруст, будто лопнули чьи-то кости.

– По моей команде – огонь! – крикнул Саша, прижимаясь к стене.

– Не стрелять! – проревел голос с лестничной площадки.

Саша, конечно, все равно бы выстрелил – спасибо, Женевьев схватила за руку, удержала в самый последний миг. И слава богу, что удержала. Спустя секунду в квартиру вдвинулся полковник Ильин. Несколько мгновений все разглядывали его с величайшим изумлением и в полной тишине. Казалось, явись сюда на легком облаке сам господь Саваоф – и то удивления было бы меньше. А капитан так и просто глазам своим не верил. Если бы не Женька, прямо в лоб Ильину пулю бы всадил – от такой мысли его пробил холодный пот.

– Товарищ полковник, это вы, что ли?

– Так точно, – ворчливо отвечал половник. – По вашему приказанию прибыл.

То есть что, по какому-такому приказанию – Саша ничего никому не приказывал. Полковник поглядел на него хмуро: ты что, капитан, совсем уже очумел? Шуток не понимаешь? Напоминаю, что я твой начальник. Это я к тому, что субординацию никто не отменял. И над шутками начальства нужно смеяться.

Ах, вот оно что! Ясно, учтем на будущее.

– Да уж, учти, если не хочешь до пенсии в капитанах ходить… – Ильин смотрел сурово. – Это что за старичок? Тесть твой, что ли? Почему одет не по форме?

Петрович вытянулся: разрешите доложить, товарищ полковник, освобожден от службы по слабости здоровья! Ну, все равно, проворчал Ильин, рубашку-то можно было надеть. Взрослый человек, а в одной майке шлендаешь.

– А это мы мигом, товарищ начальник… Это мы мигом, – и тесть побежал за рубашкой, а то и, чем черт не шутит, за пиджаком.

Ильин повернулся к оставшимся, буравил взглядом: трое вас тут? больше никого нет? Нас-то трое, так же, взглядом, отвечал ему Саша, вопрос в другом: чего это вы, товарищ полковник, так страшно в квартиру ломились? Дверь вышибли, замок, понимаете, сломали, шкаф завалили. Зачем?

Ильин вынужден был признать, что получилось неловко, нехорошо, и даже обещал все починить за счет управления. Впрочем, капитана больше интересовало, почему так упорно ломился внутрь полковник Ильин и чего вообще он так взволновался. На что полковник сердито заявил, что ничего он не волновался и вообще нервы у него, как у холодильника – железные.

Но Саша не отступал: полковник явно заговаривает им зубы. Они уже решили, что их взвод спецназа штурмует. Что все-таки случилось?

– Что случилось? – Ильин хмуро посмотрел на Женевьев. – Вон у нее спроси, она знает.

Капитан глянул на девушку: она? А она-то тут при чем?

Женевьев смутилась. Покраснела, заговорила сбивчиво. Саша не должен на нее сердиться, пожалуйста. Это она позвонила Григорию Алексеевичу. Она решила, что ситуация того требует. Она и сейчас так считает, потому что все это очень опасно…

Но тут ее перебил полковник. Это все лирика, сказал он, расскажите-ка лучше, каких это гостей вы к себе ждете? Саша не стал скрывать – да и какой смысл – рассказал все как было. Дескать, так и так, образовался один бандюган, с которым когда-то вместе в школе учились. А теперь вот капитан ему хвост прижал, так бандюган затаил против него некоторое хамство. И отблагодарить обещал – по полной бандитской программе.

Полковник обрадовался: вот видишь! Значит, не зря я ехал. Как бандюгана звать? Саша открыл рот, но ответить не успел.

– Михеев меня звать, Валерий Миронович, – раздался голос с лестничной площадки.

Все притихли и только молча смотрели, как Валера перешагивает через сломанную, лежащую на полу дверь. В руке он держал пистолет (похоже, он и в бане с оружием не расстается, хмыкнул внутренний дознаватель). Какой именно марки пистолет – не разглядеть, да и не до того было. Капитан и Женевьев переглянулись исподтишка, полковник незаметно потянулся рукой к своему ПМ, но Валера улыбнулся, покачал головой.

– Ну-ну, вот только эксцессов не надо! Стреляю я быстро и без промаха. Так что в ваших интересах…

Вид у него был очень неприятный, и почему-то верилось, что стреляет он на самом деле без промаха.

– Капитан, ты чего же дверь-то не запер за мной? – громко спросил Ильин у Саши.

– Так ведь вы же ее сломали, товарищ полковник.

Полковник не нашелся, что ответить, и стал недружелюбно глядеть на Валеру. Того, впрочем, взгляд полковничий не смутил. Наоборот, взгляд этот он встретил милой улыбкой. Значит, проговорил, это и есть наш доблестный полковник Ильин? Рыцарь, так сказать, без страха и упрека. Очень приятно познакомиться.

Ильин на это только плечами пожал и довольно вежливо порекомендовал Валере опустить ствол – неровен час, выстрелит, пиджак кому-нибудь попортит. А у них в полиции не те зарплаты, чтобы пиджаками налево и направо разбрасываться.

Валера отвечал в том смысле, что бояться не надо, сам по себе пистолет не стреляет, это вам не пьесы Чехова. Пистолет выстрелит только в том случае, если кто-то, например, полковник, поведет себя неразумно.

Полковник удивился. Это что, угроза?

– Ну что вы, ни в коем случае… – вежливо отвечал Валера. Потом подумал и неожиданно добавил: – А, может, и угроза, черт ее знает. Впрочем, мы что-то заговорились. Прошу всех выложить оружие.

Ильин пожал плечами: это еще зачем? Неужели господин Михеев им не доверяет?

Нет, господин Михеев доверяет им, как родной матери. Однако на всякий случай пистолеты лучше отдать. Вдруг рука дрогнет. Загоните господину Михееву пулю прямо в лоб. Друзья и родственники господина Михеева будут безутешны. Да и он сам, признаться, немного огорчится. Так что стволы, пожалуйста, наружу. Нет, не все сразу. По очереди. Начнем с вышестоящих. Полковник, что у вас?

– У меня именное, – сказал полковник. – Так что не хотелось бы…

– Память о героических подвигах? Понимаю, – кивнул Валера. – Но все равно, прошу сдать.

Полковник замялся. А может, он просто патроны высыплет? А? Валера покачал головой. Нет, патронами дело не обойдется. В руках такого аса, как полковник, и незаряженный пистолет способен сработать. Им можно, например, в висок швырнуть. Очень эффективно бывает. Так что будьте добры, пукалку свою на пол, и так ее… ножкою подтолкните.

Полковнику ничего не оставалось, как положить пукалку на пол и подтолкнуть ее ножкою к господину Михееву. Тот взял пистолет и вопросительно посмотрел на капитана. И тут оказалось, что Саша свое оружие отдать никак не может. Дело в том, что оно у капитана служебное, табельное. Так что за ствол ему придется отчитываться. Что он потом скажет? Что своими руками отдал его бандиту? Так его же за такое в пожарники разжалуют – и правильно сделают.

Валера мягко улыбнулся. Ничего страшного, они вот сейчас попросят товарища полковника отдать Саше приказ, так что отвечать будет уже не капитан, а сам полковник Ильин. Полковник слушал эти предательские слова с кривой улыбкой. Потом развел руками и велел Саше отдать оружие.

– Григорий Алексеевич? – Саша посмотрел на начальство удивленно.

Но голос у полковника был железный: это приказ, капитан. А приказы не обсуждаются.

Саша чертыхнулся, и его пистолет тоже перекочевал к Валере. Дело, наконец, дошло и до Женевьев. Той милостиво разрешили отдать ствол Валере прямо в руки, так сказать частным, интимным образом. Женевьев послушно подошла и возвратила Михееву его «беретту». Тот произнес краткую прочувствованную речь о том, как он скучал по своему старому доброму стальному другу. Потом лицо его переменилось и сделалось суровым.

– Вас бы следовало строго наказать за ваши шалости… – заявил он, обводя присутствующих неприязненным взором. – И, может быть, я это сделаю. Не исключено, что прямо сейчас. Вы посмели мне угрожать. Это оскорбительно и глупо. А дураки, как известно, долго не живут.

Тут полковник опять не выдержал.

– Послушайте меня, Михеев, – сказал он, и голос его звучал чрезвычайно внушительно. – Мы отдали вам наше оружие и вашу замечательную «беретту» тоже. Так, может, уйдете, пока сюда не нагрянул полицейский спецназ? Уверяю вас, с ними договориться будет куда сложнее.

Все ждали, что Валера заартачится, но он неожиданно согласился с полковником. Однако один уходить не решился. Хочется, сказал, теплой компании. А для компании выбрал себе капитана. У нас с ним, заметил интимно, осталось одно незаконченное дело.

– Вы же видите, я добрый человек, – Михеев по-прежнему был сама любезность. – Мне нужен только капитан. Я даже девушку насиловать не буду.

Женевьев воспротивилась: она не девушка, она парижский ажан.

– Даже ажана насиловать не буду, – согласился Валера. – А вот с капитаном сложнее… капитану придется пройти со мной.

Полковник быстро покосился на Сашу и прочел в его взгляде обреченность. Отдавать капитана Валере было нельзя, гуманнее было просто выбросить его с десятого этажа.

Ильин откашлялся.

– Слушайте, Михеев… Вы ведь пока ничего страшного не совершили. Если уйдете тихо-мирно, пистолеты мы оформим как утерянные. И искать вас не будем, слово офицера.

– Миль пардон, – вежливо отвечал Валера, – но слову вашему мусорскому грош цена. Да и не интересуют меня ваши слова. Меня вот этот гражданин в звании капитана интересует. А вы делайте что хотите. Хоть стратегическую авиацию на меня науськайте. Все равно не поможет.

Полковник еще пытался убедить Михеева, что тот совершает ошибку – тяжелую ошибку, непоправимую, но тот только отмахнулся: хватит с него болтовни. И выразительно поглядел на Сашу.

– Ну, – сказал тот дрогнувшим голосом, – не поминайте лихом…

И тут Ильин решился.

– Секунду!

Валера недовольно посмотрел на него. Что за глупые проволочки, все уже сказано, переговоры закончились. Он забирает капитана и уходит. К чему все эти секунды, минуты и прочие семнадцать мгновений весны?

– А вот к чему, – сказал полковник веско. – Взгляните-ка сюда!

Валера взглянул и вздрогнул. В руках полковник держал какой-то компактный, но страшноватый предмет. Предмет этот был похож на маленькую двустороннюю булаву, но пустую внутри и словно бы сделанную из человеческих костей. Валера секунду-другую разглядывал пугающую игрушку, потом переменился в лице и даже издал какое-то змеиное шипение.

– Узнаете? – Ильин нехорошо улыбался. – Я вас спрашиваю: узнаете?

Секунду Валера, не отрываясь, глядел на булаву, потом перевел взгляд на полковника.

– Да, – пробормотал он. – Это ваджра. Но вы… кто вы такой?!

Улыбка полковника стала просто очаровательной: догадайтесь, любезный.

– Хотите сказать, что это вы – блюститель? – Валера не отрывал взгляд от Ильина.

– Может, нет. Может, да, – похоже, полковник от души веселился.

Было видно, что голова у Валеры работает быстро и лихорадочно. Ваджра – оружие Индры, сказал он. Если вы не блюститель, в ваших руках оно не сработает.

– Хотите рискнуть? – осведомился Ильин.

Валера скрипнул зубами, рисковать он явно не хотел.

– Отпустите капитана! – в голосе полковника лязгнула сталь.

А если нет, поинтересовался Валера, если не отпустит, что будет делать многоуважаемый полковник? Приведет ваджру в действие и уничтожит все вокруг – в том числе и себя, так, что ли?

Но многоуважаемый полковник не собирался себя уничтожать («да кто он, черт возьми, на самом деле?» – спросил внутренний дознаватель). Ваджра, напомнил он, действует только на тварей хаоса, так что все предприятие чревато неприятностями только для господина Михеева. Господин Михеев, впрочем, почти не слушал его патетическую речь и лишь некрасиво корчился, пытаясь понять, кто же этот наглец, так грубо сорвавший все его планы.

– О, это вы узнаете в свое время, – заулыбался Ильин. – А пока… Капитан, давай ко мне. Иди, не бойся. Он не тронет.

Капитан, не глядя на Валеру, двинул прямо к полковнику. И все было бы хорошо, все было бы замечательно, но тут притаившийся в соседней комнате тесть с криком «получи, гад!» бросился на Михеева.

– Петрович, нет! – дружно крикнули Женевьев и полковник.

Но было поздно. Тесть ударился о Михеева, как о каменную стену, и повалился на пол. Валера криво улыбнулся.

– Партизан развели? Очень удачно, его-то я и заберу. Ради него вы ваджру рвать не станете.

И он, встряхнув, за шкирку поднял обалделого Петровича. Капитан метнулся вперед, подхватил лежавший на полу пистолет.

– Отпусти его!

Валера с ухмылкой глядел на Сашу, кажется, не верил, что тот выстрелит.

– Отпусти, – повторил капитан, играя желваками.

– Да иди ты… – взвалив на плечо тестя, Михеев как-то очень быстро двинул к выходу.

Лицо Саши перекосило ненавистью, он скрипнул зубами.

– Отставить! – рявкнул полковник.

Но выстрел все равно грянул… Валера замер на месте, потом медленно повернул голову к Саше, сузил глаза.

– Так, значит? – сказал. – В спину? Хорошо, буду знать…

И вышел вон с Петровичем на плече. Пару секунд Саша стоял, остолбенев, потом, выйдя из оцепенения, бросился следом.

– Не надо! – отчаянно закричала вслед ему Женевьев.

Но полковник только рукой устало махнул: ладно, пусть, все равно не догонит. И в самом деле, спустя минуту капитан возвратился обратно. Вид у него был растерянный – Валера с Петровичем пропали, как сквозь землю провалились! Но куда, куда они могли деться?

– Лучше не спрашивай, – вздохнул Ильин.

Тут, наконец, Саша поглядел на полковника и поглядел очень внимательно. Тот только руками развел: ну, а на меня что глядеть, ушел твой Михеев, радоваться надо, что все живы-здоровы. Ну, может быть, не все, может быть, некоторым не повезло, но, в общем, можно считать, что отбились.

– Значит, отбились? – повторил Саша. – И это все? Все, что вы мне можете сказать?

Ильин только головой покачал. Эх, Саша… Я так много хочу тебе сказать, что не знаю, с чего начать. А, впрочем, можно начать с главного. Только давай все-таки сперва дверь поправим и на место вернем. А то еще одного такого Валеры, пожалуй, я уже не выдержу. Стареем… да, капитан, стареем… А вот, кстати, раз пошла такая пьянка, может, нам Женевьев чайку организует?

– Организует, товарищ полковник. Можете даже не сомневаться…

Когда Женевьев вышла в кухню, Ильин снова посмотрел на Сашу.

– Давай тогда так, капитан. Будем потихоньку дверь чинить, а по ходу дела я тебе кое-что расскажу. Кое-что интересное…

Глава шестая. Бог с ограниченными возможностями

То, что услышал Саша от полковника Ильина, пока они чинили дверь, напрочь расходилось не только с уставом полиции, но и с простым здравым смыслом. В какой-то момент капитан даже подумал, что его разыгрывают. Сначала Валера, свинья, ему голову морочил на правах старой дружбы, теперь вот полковник за то же самое взялся. Какой космос, какой хаос, какие твари, граждане понятые, о чем вообще речь?!

Женевьев втолкнула в прихожую сервировочный столик, а потом и сама появилась с подносом. На подносе стоял белый до прозрачности фарфоровый чайник и самого партикулярного вида чашки, в которых мирно благоухал зеленый чай. Казалось, и не было тут только что никакого сумасшедшего дома, не являлся проклятый Валера, чтобы уволочь – во второй раз уже, да сколько ж можно! – несчастного Петровича. Мир, мир и в человецех благоволение – может, и правда ничего не было, только показалось? Саша уже было потянулся к чашке с чаем, но полковник – вот оно, начальство! – внезапно махнул в ее сторону шуруповертом.

– Спасибо, Женечка, с чаем чуть попозже, – сказал он озабоченно, и Женевьев ушла, оставив капитана с пустыми руками и с горьковатым привкусом разочарования на кончике языка.

Правда, горевать о невыпитом чае было некогда. Внутренний дознаватель, словно охотничья собака, сделал стойку: как, простите, как товарищ полковник назвал нашу француженку?

– Не помню, – Ильин равнодушно пожал плечами. – Ажаном, кажется…

Нет, граждане понятые, не ажаном он ее назвал и даже не Женевьев, торжествовал внутренний – он назвал ее Женей, Женечкой! А ведь так ее зовет только сам Саша. Ну, и назвал, и что из этого следует такого особенного, вяло возражал дознавателю капитан. А следует из этого, господа, ни много ни мало то, что она все докладывает полковнику! В том числе и то, что между ними было личного, особенного. Во всяком случае, так посчитал дознаватель, а следом за ним и Саша насторожился.

Ильин, конечно, отнекивался, но капитан надавил, и железный, как казалось раньше, полковник все-таки сдался. Вздохнул, кивнул головой. Хитер, сказал, мудер, черт с тобой – прищучил. Докладывает. Но исключительно ради его же, Сашкиной, безопасности.

– Ради моей безопасности? – вспылил Саша. – Моей? Может, вы, Григорий Алексеевич, ради моей безопасности еще и в постель ко мне залезете?!

Ильин нахмурился: успокойся, ни я лично, ни родина-мать в лице прокуратуры к тебе в постель не полезет. И вообще, капитан, будь добр, держи себя в руках. Я все-таки старше тебя – и по возрасту, и по званию. А ты и субординацию забыл, и нормальное человеческое уважение.

Согласитесь, однако, трудно, очень трудно оказывать уважение человеку, который своими хитрожопыми комбинациями сам ставит себя ниже плинтуса – пусть даже это целый полковник. Может быть, полковник вообще нарочно Женьку подослал, чтобы она за капитаном приглядывала, желчно заметил внутренний дознаватель. Ведь он же сам, Ильин, говорит, будто Саша – какой-то особенно важный человек, а такого, конечно, надо охранять.

Да в том-то и дело, что не человек, поправил дознавателя полковник. Не простой человек, во всяком случае. Капитан – не кто иной, как блюститель миров. И полковник ту же самую примерно завел шарманку, что и Валера до него, – мир хаоса, мир космоса, блюстители-пограничники и все в таком роде. Скажем честно, звучало это хоть и мутно, но довольно лестно для Сашиного самолюбия. Особенно, если учесть, что, как сказал полковник, блюстители тут фигуры очень важные, можно сказать, ключевые.

Хотя, между нами говоря, это все, конечно, сумасшедший дом, заметил внутренний дознаватель. Однако Саша в его словах вполне законно усомнился. Странно, сказал, что с ума сошли сразу два таких разных человека, как полковник и Валера, – да еще на одной и той же теме. Неважно, отмахнулся внутренний, не об этом сейчас думай. Думай о том, что главное в общении с сумасшедшими. И что главное? – заинтересовался капитан. Главное с сумасшедшим – не злить его, отвечал дознаватель. Особенно, если он – в чине полковника, а ты – простой капитан. Саша про себя с этим, в общем, согласился, а вслух Ильину сказал буквально следующее.

– Хорошо, – сказал Саша, – предположим, я блюститель. И что от меня теперь требуется?

Полковник обрадовался его покладистости – идешь навстречу, молодец! – и сразу пришел в хорошее настроение. Выяснилось, что пока что от Сашки требуется не очень много. Для начала он должен войти в свою полную силу. И чем раньше это случится, тем лучше. Рассусоливать им некогда, а то грохнут их всех за милую душу и не посмотрят, кто здесь капитан, а кто – целый полковник.

Говоря это, Григорий Алексеевич глядел на Сашу неприятно круглыми глазами. («Ну вылитый сумасшедший, – забеспокоился внутренний дознаватель, – того и гляди с балкона сбросит, неплохо бы тему сменить»).

И Саша сменил тему, но только так сменил, что лучше бы уж вообще молчал в тряпочку.

– А что это за ваджра, которой Валера так испугался?

Полковник улыбнулся тонкой улыбкой человека, допущенного к государственным харчам.

– Ваджра, капитан, – один из самых сильных видов оружия на земле. С санскрита переводится как «молния». По преданию, создал его бог Индра. Ну а нам, так сказать, по наследству досталось. Действует оно сейчас только на тварей хаоса. Хотя поначалу могло уничтожить кого угодно – демона, бога, человека. Нас, правда, это немножко не устраивало. И тогда мы, говоря современным языком, перезагрузили его. Перенастроили, короче. Теперь ваджра бьет только по темным. Правда, не всегда убивает. Иногда убивает, иногда лишает сознания. А иной раз отбрасывает в такие глубины хаоса, откуда даже тварям добираться назад очень и очень непросто.

– А почему так? – удивился Саша. – Почему такое мощное оружие действует не абсолютно?

– Результат перенастройки, – объяснил Ильин. – Выиграли в точности, проиграли в силе. Это и с обычным оружием бывает.

А что же он не использовал ваджру, когда тут был Валера?

– Ну, во-первых, я не знал точно, кто он такой, – отвечал полковник. – Я же говорю, на разных тварей ваджра действует по-разному. А во-вторых, силу ваджры надо беречь. Ей же можно сразу кучу тварей вырубить. И да, разрушения она производит огромные, но энергии требует массу. Один раз использовал, и потом надо долго заряжать. Это тебе не автомат Калашникова, очередями не стреляет.

– А чем она стреляет? – поинтересовался капитан. – Каков, так сказать, принцип действия? Это что-то вроде направленного взрыва в сторону врага?

Что-то вроде, кивнул полковник, вот только взрыва никакого нет. Точнее, он есть, но его никто не видит. Ваджра действует как психическое оружие, она разрушает сознание. И поразить тварь из хаоса гораздо сложнее, чем человека. У них, как бы это сказать, сознание находится частично на свету, а частично в хаосе. Вот дотянуться до той, темной стороны их мозгов очень трудно. Но ваджра это может.

Выслушав это все, капитан поневоле задумался. Что мы имеем в сухом остатке? Есть некий мир порядка или космоса, к которому принадлежит и он, капитан. Есть враждебный ему мир хаоса, некая инфернальная тьма, откуда к нам приходят твари, замаскированные под людей. С одной стороны, гарри потер какой-то. С другой, может, не нужно это воспринимать так буквально? Может, речь идет о метафорах. Ну, грубо говоря, тьма – это криминальное сообщество, наши западные партнеры, иностранные агенты и прочие гады на печеньках у Госдепа. А свет… Свет – это, во-первых, он сам, капитан Серегин, во-вторых, полковник, а также полиция, росгвардия, прокуратура, ну, и все люди доброй воли, конечно. Как-то так получается…

Ага, закивал внутренний дознаватель, росгвардия, прокуратура – типичные люди доброй воли. Ты еще про добрых людей из ФСБ вспомни. Где ты видел, чтобы криминальное сообщество глушили психотронным оружием? В сказках про властелина колец? Ты в таком случае Нео, избранный, где твой черный халат и шланг в спине, пошли уже летать! Отвянь, несколько смутившись, велел капитан, а сам снова обратился к Ильину.

– Товарищ полковник, я вот одного понять не могу. Если все так, как вы говорите, то почему же я узнал об этом обо всем только сейчас?

– Потому что раньше нельзя было, – отвечал полковник строго. – Сила Блюстителя начала просыпаться в тебе только сейчас. Или ты думаешь, Валера на тебя просто так вышел? Ему тоже надо было понять, убедиться – ты это или не ты.

Когда полковник вспомнил про Валеру, Саше сделалось как-то не по себе. Так ведь до сих пор и неясно, кто он такой, этот Валера. Ну, помимо того, что бандюган… Там, в хаосе, он кто такой? На этот вопрос Ильин ему почему-то не ответил. Не могу, сказал, и все тут. И не потому, что не доверяю, просто сам не знаю точно.

Капитан припомнил, что когда на пустыре появилась Женевьев, Валера сказал, чтоб смертная не совалась и что блюстители между собой отношения выясняют. Так, может, он, Валера, тоже блюститель?

– Ну, это вряд ли, – усмехнулся Ильин. – Это он мог просто из хвастовства сказать. Блюстители – высочайшая каста. Почти каждая тварь хотела бы быть блюстителем.

Бог с ними, с тварями, подумал Саша, но про себя-то я могу спросить? Спросить-то он, конечно, мог. Но и опять, как выяснилось, далеко не на все вопросы Ильин готов был ему ответить. Не имел права – опять же, пока. Но на какие все-таки мог – на те обещал.

В таком случае Саша хотел бы вот что знать: кто вообще такие эти блюстители? Какова, так сказать, их природа и откуда они берутся. Вот полковник недавно заявил, что блюститель – это не совсем человек. Значит, и он, Саша, тоже не совсем человек? Тогда кто же он?

Полковник вздохнул.

– Ох, Сашка… Ну и вопросики ты задаешь.

– Григорий Алексеевич, вы обещали.

– Да обещал, обещал, не отказываюсь… – несколько секунд он думал, потом поднял на капитана глаза, посмотрел очень серьезно. – А что бы ты сказал, если бы узнал, что блюститель – это что-то вроде бога?

Саша вытаращился на Ильина, да и кто бы ни вытаращился, люди добрые? Чего угодно он ждал, но не такого. То есть как это – бог, говорил его взгляд. Это я, что ли, сижу на облаке, вокруг меня порхают серафимы, мне молятся, а я в ответ исполняю пожелания трудящихся?

Ильин усмехнулся: не совсем так, конечно. Во-первых, зачем самому утруждаться – есть же уполномоченные ангелы. Во-вторых, блюститель – не такой бог. Он не Господь-вседержитель. Он – локальное божество, хоть и с большими полномочиями. Типа древнегреческих богов. Ну, или древнеримских. Златокудрый Аполлон, хитроумный Гермес, Венера Каллипига…

– Каллипига? – переспросил Саша.

– Именно. В переводе с латыни – прекраснозадая.

– Это хорошо, что у вашей Венеры прекрасная э-э… фигура. Но я тут при чем?

– Ты спросил, что собой представляет блюститель. Я тебе отвечаю.

Понятно. Но он же, Саша, не Венера?

– Нет, прости, не дотягиваешь, да я и не рекомендовал бы.

Тогда кто он? Зевс-громовержец?

– Это тоже вряд ли.

Тут капитану пришла в голову новая мысль, точнее – внутренний дознаватель нашептал. Если ты, сказал, бог, то у тебя должны быть сверхспособности. Услышав это, полковник немного замялся, но возражать не стал.

– В целом, да, – кивнул он. – Какие-никакие сверхспособности должны быть, почему нет?

Теперь оставалась самая малость: выяснить, какие именно у него есть способности. Может он, например, ну… взглядом сдвинуть коробку сигарет?

Такой постановки вопроса полковник не понял. А зачем взглядом? Рукой же проще. Взял и закурил.

– Ладно, – согласился Саша, – пример неудачный. Могу я стать невидимым?

– Опять же, смотря для чего? В бане за девушками подглядывать?

Почему сразу в бане, обиделся капитан, может, он чего-нибудь хорошее сделает. Правда, если исходить из логики полковника, что хорошего может сделать невидимка? Банк грабануть, а деньги – на благотворительность?

– Вот именно, – кивнул Ильин. – Объясни ты мне доходчиво, зачем честному человеку невидимость?

Внутренний дознаватель был недоволен: то Ильину не то, это не се. Если так дело дальше пойдет, вообще без способностей останешься. Ну хорошо, пес с ней, с невидимостью, но хотя бы летать он сможет?

– А вот это – пожалуйста, – оживился полковник. – Выпишем тебе командировочные, купим билет – и летай, сколько влезет, хоть даже боингом, не говоря уже про эйрбас. Но тоже, конечно, в рамках служебной необходимости.

Саша расстроился: я смотрю, от моего божественного статуса никакой мне выгоды. Ну, знаете… А от полицейского статуса есть ему выгода? Нету, но в полицию он пошел не за выгодой, а с преступностью бороться.

– Сейчас тоже будешь бороться с преступностью, – сказал полковник. – В космическом масштабе. Надо только тебя инициировать. Чтобы все твои силы, все способности в тебе проснулись.

Внутренний дознаватель не возражал. Как говорится, с худой овцы хоть шерсти пук. Если уж не разрешают в бане подглядывать, так пусть хоть какую способность дадут. Полковник в ответ на это только головой покачал: нет, друг ситный, мы способностями не торгуем. Чтобы пробудить в тебе силы, понадобится тяжелая изнурительная тренировка.

Ах, вот оно что, протянул внутренний дознаватель. Тяжелая изнурительная… А нельзя как-нибудь попроще? Вот он слышал, один мужик шел по улице, а ему на голову упал цветочный горшок. Горшок вдребезги, а мужик научился по-английски разговаривать.

– Капитан, поверь, я бы тебя с удовольствием горшком по башке шарахнул, – задушевно сказал Ильин. – Только это не поможет. Мы же не английский язык учим. И даже не французский. У нас все гораздо серьезнее. Так что без тренировок не обойтись.

Ну, не обойтись, так не обойтись. Хотя вот, честно, как-то не так себе это все представлял Саша. Как-то совсем иначе. Но полковник ему все объяснил. Нас ведь, сказал, не спрашивает никто. У жизни свои законы. Наши божественные силы очень ограничивает наша смертная оболочка. Так что для их освобождения нужно это ограничение перейти. А это очень непросто.

В голову Саше тут же пришел естественный вопрос: зачем оно тогда, такое тело, если оно так сильно ограничивает? Опять же, сказал Ильин, правила игры. Не нами придумано, не нам отменять. Впрочем, Сашке об этом подробнее Женя расскажет. Которая Женевьев.

Вот это был сюрприз так сюрприз. Это что же выходит, Женевьев тоже из наших? А он как думал? Капитану же сказали, что он блюститель. Если с ним что случится, им всем кранты. Вот и пришлось опекать его круглые сутки. Полковник на работе, Женя – дома. Она, кстати, их работник во французском управлении космоса.

Саше почему-то вдруг стало очень горько. Сразу сделались ясными все ее заходы, все эти касания рук и поцелуи. Тоже мне, Мата Хари… Ну, и черт с ней тогда! Забудем о личном, работа есть работа. Зовите своего штирлица в юбке.

Ильин смотрел на него внимательно.

– Я смотрю, ты на что-то обижаешься. А на что – понять не могу.

Да ни на что он не обижается, зовите Женевьев.

– Мадемуазель Байо! – громко позвал полковник.

Женевьев вошла шагом почти строевым, отрапортовала:

– Товарищ полковник, чай уже остыл, я два раза заваривала. Прикажете заварить снова?

– Не надо. Бог с ним, с чаем. Вот, даю тебе задание в кратчайшие сроки подготовить нашего капитана к выполнению им профессиональных обязанностей.

– Слушаюсь, товарищ полковник, – сказала Женевьев – а что еще она могла сказать?

– Ну ладно, дальше вы тут сами, а я побежал… Дела, дела.

Полковник пошел к двери, но остановился на пороге, посмотрел на Сашу.

– И кстати, капитан, имей в виду, Женевьев – наш лучший инструктор практической магии. Так что слушайся ее во всем и повторяй за ней все в точности. От этого не только твоя жизнь зависит. От этого теперь весь наш мир зависит… Звучит глупо, конечно, но факт остается фактом. Все, бывайте.

За Ильиным закрылась дверь, которую они только что худо-бедно починили. Саша покосился на Женевьев. Та смотрела куда-то в сторону, вид у нее был немножко виноватый.

– Примите мое глубочайшее почтение, госпожа инструктор, – саркастически произнес Саша. – Как теперь прикажете к вам обращаться? Гуру, учитель? Или, может, госпожа главная ведьма?

Та удивилась – не надо никаких ведьм, можешь обращаться ко мне, как раньше. Но Саша только головой покачал: как раньше не будет, не может быть. А наставницу свою он станет звать просто ажан Байо.

Женевьев подняла на него глаза. В чем дело? Она его чем-то обидела? Она? Ну что вы! Как она могла его обидеть?! Как она вообще могла обидеть хоть кого-то?! Женевьев кивнула, она догадывается о его чувствах. У него, как это… когнитивный диссонанс. Капитан думал, что мир такой. А теперь узнал, что он сякой. Такой-сякой. И он не понимает, как быть дальше.

Все он отлично понимает, желчно отвечал Саша, и вообще – хватит разговоров на пустом месте. Ее дело – тренировать, а не болтать языком. Сказано – практическая магия, значит, практическая магия. Чего мы там делать будем? Глазами искрить, палками волшебными размахивать, еще чего?

Женевьев закусила губу, глаза ее вспыхнули зеленым огнем.

– Палками – нет, – сердито бросила она. – В свободное время палкой своей размахивать будешь. И не со мной.

Ну вот, теперь никакого диссонанса. Полная и окончательная ясность во всем. Хотя нет, один вопрос задать стоит. Они с полковником давно знакомы? И как она к нему относится – к полковнику, имеется в виду.

Но Женевьев не собиралась отвечать. Это, по ее мнению, был слишком личный вопрос. А им пора заняться делом. Так что идем.

– Минутку, куда это мы идем? – поинтересовался капитан.

Он задает слишком много вопросов. А блюститель должен быть сдержанным, стойким и немногословным. Быть настоящим человеком и настоящим мужчиной.

– Вот как?! – Саша поднял брови. – А я, по-твоему, не настоящий?

– Пока неясно, – сухо отвечала она.

Возникло молчание – настолько долгое и тягостное, что сразу стало ясно: ничем хорошим оно разрешиться не может. Ничем хорошим оно и не разрешилось. – Ну тогда, ажан Байо, идите вы туда сами, – сказал Саша.

Она не поняла: в каком смысле – идите сами? В смысле – скатертью дорожка. Он не хочет тренироваться? Нет, не хочет. Но тогда он не сможет быть блюстителем. А ему и не нужно. Он вообще не подписывался на эту вашу ненаучную фантастику. За дурака его держите, любители ролевых игр?

Женевьев заволновалась: он совершает глупость. А вот это уже его личное дело. Нет, не его. Это дело всего мира.

– Раньше без меня мир обходился и теперь как-нибудь перетопчется, – усмехнулся Саша.

Он не понимает. Если к нам хлынут твари…

– Ничего страшного, взорвете свою ваджру. Или как там она называется, ваша ядерная бомба.

– Но полковник приказал…

Что касается полковника, то он может приказывать капитану только по службе. А быть богом ему никто не может приказать. Такой должности и в штатном расписании нет.

В таком случае она вынуждена будет доложить Ильину.

– Ну беги, докладывай, тебе не впервой, – он скрипнул зубами, вспомнив, как ему морочили голову. Вся эта история на самом деле пахнет каким-то дрянным розыгрышем, шепнул ему дознаватель, какой нормальный человек поверит во все эти миры, этих блюстителей. Нет, совершенно очевидно, что его просто дурят.

Однако Женевьев разволновалась не на шутку – похоже, вошла в роль по-настоящему.

– Ты что, не понимаешь? Он уволит тебя из полиции! Ты останешься без пенсии. Ты вообще до пенсии не доживешь. Тебя убьет первая же тварь из хаоса.

Ничего. Убьют его – убьют и всех остальных. Как говорится, на миру и смерть красна. А что касается пенсии, так он все равно не доживет, ее скоро лет на девяносто передвинут.

– Саша, – Женевьев, волнуясь, сжала ладони. – Саша, я тебя очень прошу… Я умоляю тебя, опомнись! Что ты делаешь, зачем?

Ей все равно не понять.

– Но хотя бы скажи…

Да не хочет он с ней ни о чем говорить. Пусть идет, ищет мужчину своей мечты где-нибудь в другом месте.

– Саша!

– Все. Разговор окончен.

Несколько секунд она смотрела на него, как будто все еще не верила. Что за глупость, зачем, почему? Но он молчал. Молчал и не глядел на нее. Ну что ж, как это там в вашей русской пословице говорится – на нет ничего нет? Пусть будет так. Что передать полковнику Ильину?

– Передай полковнику мой пламенный привет.

– Это что, ирония такая?

– Нет. Это жизнь такая.

Женевьев подошла к двери. На пороге все-таки остановилась, как будто еще на что-то надеялась. Но, впрочем, на что тут еще можно надеяться. Он сам все разрушил.

– Не забудь вставить замок, – голос у нее был грустный. – Нехорошо, что дверь открыта.

– Разберусь, – сухо отвечал он.

Она не выдержала.

– Саша, я боюсь за тебя!

– Не нужно.

Но он понимает хотя бы, что он теперь совсем один? Один в страшном и чужом мире, законов которого он даже не знает. А она понимает человеческий язык? Сколько раз ей надо повторить, чтобы его оставили в покое?

Услышав такое, Женевьев молча вышла.

– Так бы и сразу… – проворчал Саша. – А дверь надо вообще поставить новую. Дует…

Выйдя на улицу, Женевьев позвонила полковнику и доложила о случившемся. Слушая ее, Ильин с каждой секундой становился все мрачнее. Когда она дошла до слов «ищи себе настоящего мужчину в другом месте», не выдержал и чертыхнулся.

Вот именно поэтому и ни по чему другому полковник терпеть не мог, когда личное мешают с работой. Все эти романтические отношения, вся эта любовь и ревность могут сломать любое, самое продуманное предприятие. Еще неизвестно, что там за любовь такая и есть ли она вообще, а уж ревности – целый океан. Пришлось перейти к интимным, а потому особенно неприятным вопросам.

– Прости, Женевьев, у вас с капитаном что-нибудь было?

На том конце помолчали, прежде чем сказать: не было. Но пауза показалась полковнику подозрительной.

– Совсем не было? – уточнил он.

Выяснилось, что не совсем. Что чуть-чуть все-таки было.

Ильин встал из-за стола, прошелся по кабинету. Чуть-чуть! Это она думает, что чуть-чуть. А капитан, может, уже бог весть что себе навоображал. Здесь вам не Париж, у наших это быстро. Раз – и в квас, по самые уши. А дальше понятно. Появляется товарищ полковник, то есть он, Ильин, – и возревновал Сашка. Просто возревновал. А уж после того, как Женевьев назвала его не настоящим мужчиной… В России это нельзя говорить, даже самому смирному мужику нельзя – взбесится. А Сашка к смирным никогда не относился. В общем, поломали два дурака полковнику всю малину, и без того не особенно пышную. Или малина пышной не бывает? Тогда какую – кудрявую, может? «Ой, малина кудрявая, белые цветы», – так, кажется, народ поет. Развесистая малина еще бывает. Или развесистая – это уже клюква? Короче, неважно, поломали – и все.

– Может, мне попробовать вернуться? – спросила Женевьев виновато.

А вот этого не надо. Капитан ее прогнал, он в бешенстве, еще силой ударит.

– Но я же его пока не учила, – пробормотала она.

Какая разница: учила – не учила! Он может ударить спонтанно. Блюститель, даже еще не инициированный, все равно опасен для окружающих. Нет уж, с капитаном он сам разберется. А Женевьев пусть сидит рядом с домом и незаметно за ним присматривает. Только осторожно, темные наверняка уже где-то неподалеку.

Ильин прервал связь и натыкал в смартфоне номер капитана.

– Алло, – сказал, – башибузук… Значит, снова за старое?

Глава седьмая. Забыть Вольфа Мессинга

Но поговорить с капитаном Серегиным Ильину не дали. Крякнул селектор, голосом дежурного бессвязно затрещал что-то про ограбление. Полковник отложил мобильник, нахмурился.

– Какое ограбление, о чем ты?

– Банк грабят, товарищ полковник, заложников взяли, – возвысил голос селектор. – Тут прямо рядом с нами, за углом…

Этого только не хватало для полного счастья, думал Ильин, идя быстрым шагом по длинным коридорам ОВД. Нет, что ни говорите, а совсем глупый пошел грабитель, идиот, олигофрен в стадии дебильности, да просто деревенский дурачок. Неужели же бандит не понимал, что еще до появления спецназа окажутся на месте преступления бравые оперативники из ОВД и порвут налетчика на мелкие ажурные трусы, какие не наденет и последний парижский ажан? Нет, судя по всему, не понимал, измельчал грабитель, опустился совершенно, до ручки дошел…

Именно по этой грустной причине – всеобщего падения и безмозглости – спрятавшись за полицейской машиной, вел сейчас Ильин по телефону неприятные переговоры с бандитом, который мало того, что банк по-человечески ограбить не сумел, так еще и заложников взял для полного счастья. Полковник оказался ближайшим из силовых начальников, так что именно ему пришлось морочить дураку голову, пока на месте не появились снайперы, спецназ и люди с большими звездами на погонах.

– Да… – говорил он в трубку, – это полковник Ильин. Как – не узнаете? Мы же разговаривали только что… Послушайте, Игорь, я уполномочен вести переговоры… Но условия, которые вы выдвигаете, выполнить нелегко… Нет, я действительно уполномочен. Но вопрос о миллионе долларов решает вышестоящее начальство… Да, я уже сообщил… Но это большая сумма, ее надо собрать… Игорь, прошу вас не нервничать… Ваши требования будут удовлетворены, даю вам слово офицера… Игорь! Игорь! Подождите! Вот черт…

– Отключился? – спросил Саша небрежно. Он легко прошел через хилое оцепление из оперативников, пока полковник разговаривал по телефону.

Ильин посмотрел на него недобрым взглядом:

– Ты что тут делаешь? Ты следователь, а не опер, твое место в буфете.

Капитан только плечами пожал. Может, он и не опер, конечно, но только тут ограбление банка, заложники. А он, между прочим, сорок восемь из пятидесяти выбивает.

– Вот врешь же, врешь! – разозлился Ильин. – Никогда у тебя не было сорока восьми, сорок шесть – твой потолок.

– Все равно, товарищ полковник, лучшие показатели по управлению.

Полковник еще раз окинул капитана взглядом. Что-то ему не нравилось в Саше, что-то казалось подозрительным, чужим. Вот только что? И вдруг его осенило.

– Это что за чемодан у тебя?

Саша улыбнулся застенчивой улыбкой самурая. Это, Григорий Алексеевич, никакой не чемодан, а отличный офисный портфель из кожи молодого дерматина. Внутри деньги, точнее сказать, миллион долларов. Тот самый миллион, который грабитель требует, и если ему не дать, покоцает всех заложников.

Полковник, ясное дело, в миллион не поверил, велел показать, что внутри – с капитана станется, он и ядерную бомбу в портфель запихать может, и любое другое дерьмо. Саша на бомбу не обиделся, только кивнул, приоткрыл портфель аккуратненько, чтобы больше никто не видел, со всеми предосторожностями показал полковнику пустые внутренности.

– Так тут же ничего нет, – удивился Ильин.

Капитан не возражал. Ну, не скопил он миллиона долларов пока, что же его – казнить за это теперь? В портфеле пусто, но грабитель-то об этом не знает. А когда поймет, поздно будет. Шашка – раз! – и пройдет в дамки.

– Я тебе сейчас покажу дамки! – рассвирепел полковник. – Я тебе такие дамки устрою – ты у меня до конца жизни заикой останешься…

Но Саша довольно невежливо перебил начальство: он там один? Да бандит-то один, отвечал Ильин, несколько опешив, вот только у него ствол имеется и люди в заложниках.

– Ну, и у меня тоже ствол, – сказал капитан, – а заложников я у него позаимствую. Вы, товарищ полковник, предупредите этого дурака, что парламентер с деньгами идет. А то как бы он меня ни подстрелил с перепугу.

И Саша размеренным шагом двинулся к банку.

– Какой еще, к матери, парламентер? – рявкнул полковник. – Ты куда?! Стой! Стоять, капитан Серегин! Я приказываю! Ах ты черт…

Бежать за Серегиным было уже поздно, и полковник, скрежеща зубами, стал связываться с грабителем, говорить, что идет парламентер и чтобы тот не стрелял, если хочет свой миллион получить.

Когда капитан вошел в холл, заложники (три женщины и двое мужчин) сидели на полу, прикрыв головы руками – прямо как в кино. Грабитель сразу взял капитана на прицел. Однако Серегин первым делом не пистолет разглядел, а синие, холодные глаза бандита.

Не боится, огорчился капитан. С одной стороны, это плохо. С другой – хорошо. Уверен в себе, значит, в истерику не впадет. То есть подойти смогу максимально близко. Самое теперь время узнать, есть ли у меня хоть какие-нибудь способности, которые должны быть у Блюстителя…

Он шел, подняв обе руки вверх, в правой качался портфель. Шел неторопливо, подчеркнуто неуклюже. Грабитель все смотрел своими синими глазами прямо ему в лицо, и туда же, в лицо, смотрел пистолет. Непрофессионал, подумал капитан. Профи бы целился в туловище, в голову попасть труднее. С другой стороны, может, наоборот, так в себе уверен, что не боится промахнуться.

– Стоять, – сказал грабитель.

Капитан послушно встал. Смотрел налетчику прямо в глаза, честно, чуть испуганно, рук не опускал. Правая стала слегка затекать – вот что значит форму потерял. Ну, сказал сам себе, пора, что ли? Саша не знал, какие у него есть способности, сам он их не чувствовал, а прямо ему так никто и не рассказал. Но капитан помнил, как полковник говорил, что все чудеса идут от сознания. То есть, видимо, стоит напрячь мозги. Однако что значит напрячь, граждане понятые, спросил внутренний дознаватель. В какую сторону их напрягать, к чему стремиться? Вот это было совершенно неясно. И тогда Саша решил использовать самое простое – гипноз. Правда, была тут одна сложность. Говорить вслух он не мог, не рискуя получить пулю в лоб, так что пришлось гипнотизировать напрямую, без звука.

«Спокойно, парень, – думал капитан, глядя прямо в синие глаза. – Вокруг тебя все спокойно, тихо, безопасно. Повторяю, опасности нет. Никто тебе не угрожает. Пистолет опусти. Опусти пистолет, он тебе не нужен. Рука тяжелеет, начинает опускаться сама. Опускаем, опускаем…»

Но то ли гипнотизер из Серегина был хреновый, то ли еще что, но проклятый бандит гипнозу почему-то не поддавался. Он все так же неотрывно и холодно смотрел на капитана. Зато у самого Саши поднятые руки почему-то начали тяжелеть. Или сам себя загипнотизировал, или просто устал.

– Портфель на пол, – негромко выговорил грабитель.

Вот черт… О таком повороте событий Саша почему-то совсем не подумал. Ему казалось, что с налетчиком он справится до того, как тот заглянет в портфель. Прикидывать другие варианты как-то не хотелось. Неприятно было думать, что сделает этот милый человек, когда поймет, что с миллионом его обманули. В лучшем случае – возьмет еще одного заложника. А в худшем…

Саша замер, мысли его неслись и прыгали, как обезьяны в цирке. Вдруг его осенило. Может быть, снайперы уже заняли позиции? Сто пудов заняли, согласился с ним внутренний дознаватель, выводи его ближе к окну, прямо под выстрел.

– Портфель, – повторил грабитель и качнул пистолетом.

– Все-все, кладу, – Саша поднял руки еще выше и, как бы испугавшись, отступил на пару шагов назад. Здесь вроде нормально, в зону обстрела попадаешь, подсказал ему внутренний, и капитан стал медленно опускать портфель на пол.

Однако грабитель был тоже не дурак.

– Ближе, – сказал он.

– Что?

– Ближе подойди! – синие глаза полыхнули раздражением.

Ах, как нехорошо выходит, думал капитан, совсем отвратительно. Похоже, все пойдет по наихудшему сценарию, где под занавес он получит заслуженную пулю в лоб. Но переспрашивать снова и строить из себя дурака было уже нельзя. Саша сделал шаг вперед, потом другой, третий… Может, еще не все потеряно? Захочет же он открыть портфель, чтобы посмотреть на деньги – вот тут у капитана и появится миг для удара. Это будет совсем краткий миг, вряд ли больше секунды, но, наверное, должно хватить. Или как думаете?

Серегин аккуратно положил портфель на пол, сам стоял рядом, чуть ссутулившись, стараясь выглядеть как можно более безобидно.

– Открой, – сказал грабитель.

Что? Хотите, чтобы он сам, своими руками…

– Да, открывай.

Вот тут Саша окаменел по-настоящему – и без всякого гипноза притом. Что делать, граждане понятые? Швырнуть в лицо портфелем, самому попробовать подскочить и ударить? Не успеет, сработают рефлексы, выстрелит… Тогда что?

Серегин медленно наклонился, медленно ощупывал портфель.

– Что ты там копаешься? Быстрее!

– Замок тугой, – не разгибаясь, пожаловался капитан. – Не могу никак.

Но долго ломать комедию ему не дали.

– Считаю до пяти, – сказал бандит. – Не успеешь открыть – стреляю.

За его спиной испуганно охнула женщина.

– Тихо, – сквозь зубы велел бандит. – Один…

Ну, вот и все. Не вышло из Сашки ни Блюстителя, ни даже захудалого майора. Налетчик внимательно следил за капитаном, а тот смотрел на его пистолет.

– Три… – сказал грабитель. – Четыре…

Внезапно глаза у Саши округлились, и он что-то прошептал. Спустя мгновение за спиной у бандита завизжали женщины. Тот дернулся, обернулся назад всего на миг, но этого мига хватило. Капитан взвился в воздух, как камень из катапульты. Налетчик еще успел повернуть к нему лицо, но пистолет довернуть уже не успел…

– Ну, рассказывай, как ты его взял, – полковник сам налил Серегину чаю в стакан, поставил на стол, глядел с интересом.

– Сверхспособности, – улыбнулся капитан.

Однако полковник посмотрел на него так серьезно, что Саше стало стыдно за свое ребячество.

– Шучу, – повинился он. – Просто увидел, что среди заложниц есть одна особо нервная. Понял, что это мой шанс.

– И что ты сделал?

– Мышь.

– Что? – удивился полковник. – Ты сделал мышь?

– Да не сделал – сказал. Тетка завизжала, бандос отвлекся. Дальнейшее было делом несложной техники. Как говорится, старый конь борозды не портит, и все в таком роде.

Полковник сидел напротив, задумчиво постукивал ручкой по столу. Странно, что грабитель попался на такую простую уловку. Он же должен был понять, что никакой мыши нет, что его просто отвлекают.

– А он и не слышал, что я сказал, – победительно заметил капитан. – Я сказал очень тихо, чтобы только женщины уловили. Вот он и не понял, что происходит.

Полковник наконец улыбнулся. Ну конечно, у баб слух в полтора раза лучше, чем у мужиков. Молодец, капитан Серегин, чемпион. Хвалю за оперативную смекалку. А раз ты такой у нас умный и ловкий, сам этим грабителем и займешься.

– Я?!

– Ну не я же.

Капитан удивился: я думал, им СК займется.

– Вот когда Следственный комитет научится брать вооруженных грабителей голыми руками, тогда и будет ими заниматься, – веско сказал полковник. – Кто первый взял, того и тапки. Так что давай, капитан, не тяни резину, сам знаешь, время дорого.

Капитан ничего не оставалось, как отправиться на рандеву с неудачливым грабителем. Теперь тот сидел в Сашином кабинете и вид имел печальный до умопомрачения. Глазки голубенькие, бровки домиком, губы куриной жопкой, мордочка испуганная. Если бы Саша не видел его с пистолетом в руках – в жизни бы не поверил, что перед ним отмороженный на всю голову бандит. Такого на улице встретишь – милостыню подать захочешь, а не то, что в тюрьму его сажать.

– Ну что ж, – вздохнул капитан, – начнем, пожалуй. Фамилия, имя, отчество?

– Бусоедовы мы, – жалобно и совершенно по-деревенски отвечал тот. – Игори Анатольевичи…

Саша хмыкнул – Бусоедовы они! И сколько же их таких, которые Игори Анатольевичи? Однако комментировать колхозные манеры не стал, просто вбил в компьютер имя, фамилию, отчество – в единственном, разумеется, числе.

– Отпустил бы ты меня, начальник, – вдруг проговорил Бусоедов тонким голосом.

Саша на это только плечами пожал. Отпустить грабителя, взявшего заложников? Вы идиот, гражданин арестованный?

– Отпусти, капитан, – заныл Бусоедов, помаргивая выцветшими глазками.

– Не надо мне тыкать, – сухо отвечал Саша. – Не нужно лишнего интима, я с вами заложников не брал… Вы лучше ответьте, самостоятельно готовили ограбление банка или у вас были сообщники?

И тут случилось что-то странное и, даже можно сказать, необычайное. Бусоедов ответил, но ответил, не разжимая губ – примерно как это делают чревовещатели. Казалось, голос даже не из него доносится, а откуда-то сверху или наоборот, снизу, а то ли, может, вообще со стороны.

«Так я тебе все и сказал, – проговорил этот голос, – держи карман шире».

– Я же, кажется, просил обращаться ко мне на вы, – поднял брови капитан.

– А я на вы, – развел руками Бусоедов. – И вообще, гражданин начальник, не путайте рамсы, я чист, как слеза, на месте ограбления случайно оказался.

Ага, случайно… Тут полон банк свидетелей, как ты случайно оказался на месте.

«Свидетели? Да пинал я их во все локации», – отвечал голос.

Капитан начал раздражаться. Думает, научился чревовещанию и будет тут ему мозги парить? И вообще, хватит хамить, а то ведь огорчит он гражданина Бусоедова до невозможности.

– Да кто хамит, – заволновался Бусоедов, – кто хамит?

И Саша вновь услышал голос, гулкий, словно из бочки. Голос этот был отдельным и никак с Бусоедовым не вязался, но Саша точно знал, что голос этот его.

«О чем он вообще? – спрашивал голос. – Надо бы с ним поаккуратнее. Какой-то он нервнобольной, еще бросится…»

Секунду капитан сидел молча, внимательно глядя на собеседника. Тот тоже глядел на него выцветшими голубенькими глазками, волновался, помаргивал.

– А скажите-ка мне, любезный, что у вас сегодня было на завтрак? – неожиданно спросил Саша.

Любезный не помнил, да и какое это имеет значение? Но Саша настаивал. Бусоедов замялся, стал елозить на стуле.

«Ну, бутерброды были с красной икрой, – голос теперь звучал прямо в Сашиной голове, – а тебе чего, завидно?»

Капитану не было завидно, тем более что Бусоедов открыл все-таки рот и сказал, что завтракал яичницей. Саша только головой покачал: зачем же врать, если всем известно, что тот ел бутерброды с красной икрой…

«Всем известно? – поразился голос. – Откуда? Кто мог стукануть? Неужели Пашку взяли, только он в курсе…»

Капитан, не дожидаясь, пока арестованный заговорит ртом, сказал, что про икру им стуканул Пашка и что они его уже взяли. Так что теперь между Бусоедовым и Пашкой будет соревнование: кто быстрее начнет сотрудничать с органами правопорядка.

После этого Саша положил перед арестованным ручку и бумагу и потребовал, чтобы тот подробно описал, как они решили ограбить банк. И про Пашку тоже пусть пишет, не стесняется. Адрес его пусть укажет, имя-отчество, фамилию…

– Имя-отчество? – изумился тот. – А вы чего, сами у него фамилию спросить не можете?

Они, конечно, могут. Они все могут, они же органы. Но просто порядок такой. Бусоедов скроил физиономию: знаю я ваш порядок, хотите, чтобы все ссучились, все друг на друга стучали.

– Ну, чего мы хотим, об этом только Господь Бог знает и прокуратура. А вы пишите, пишите. Я вас отвлекать не буду…

– Да чего я напишу, я же в наручниках?! – возмутился Бусоедов.

– Это не страшно, – сказал капитан, – вы пока подумайте, а напишем потом, вместе.

И вышел из кабинета. Арестованный проводил его долгим странным взглядом.

Спустя минуту Саша уже стучался в кабинет полковника.

Ильин встретил его недовольно. Но Саша на это внимания не обратил. Он вошел и сразу сел на стул напротив полковника. Потом встал, сказал «извините». Снова сел.

– Что ты мне тут прыгаешь, как черт на пружинах, – рассердился Ильин. – Будь добр, доложи по форме.

Но капитан не мог доложить по форме. И партикулярно тоже не мог. Он просто не понимал, о чем докладывать и как это вообще назвать – вот это, то, что с ним сейчас было. Только открой рот, а полковник уже решит, что он с ума сошел. Это же не отделение полиции, это какой-то Вольф Мессинг получается. Но делать было нечего, капитан вздохнул и приступил к рассказу.

Услышав про телепатию, Ильин посмотрел на него с любопытством. Потом покачал головой. Не хочу тебя огорчать, сказал, но это невозможно. У этого мира свои законы. Нет, при определенной наблюдательности можно считывать настроение человека, его чувства, понимать его отношение к тем или иным событиям или людям. Зная механизмы человеческого мышления, в некоторых обстоятельствах можно даже угадывать направление его мыслей, но читать их невозможно. То есть вот буквально так, по словам, как рассказывает капитан – не-воз-можно!

– Вот, значит, как… А Вольф Мессинг? – капитану почему-то сделалось обидно, что мысли читать нельзя.

Про Вольфа Мессинга полковник посоветовал Саше забыть. Мессинг за свои шалости заплатил слишком дорогую цену. Хотя его и предупреждали, лично полковник предупреждал. Только ему это все было как об стенку горох, ничего не слушал. Так что… не будет больше Вольфа Мессинга.

– Григорий Алексеевич, но я ведь Блюститель, – запротестовал капитан. – Значит, у меня должны быть сверхспособности. Вы сами говорили, что они у меня будут.

Вот именно, что будут, кивнул полковник. Не есть, а только еще будут. Капитан ведь еще даже тренировок не начинал. Не говоря уже о том, что инициацию не прошел. А значит, все его способности еще в зачаточном, стихийном, неупорядоченном состоянии. Так что извини, капитан. Насчет чтения мыслей это тебе просто почудилось.

Но Саша был уверен, что не почудилось. Он готов был голову отдать, что читал мысли Бусоедова. И чем убежденней говорил капитан, тем серьезней становился полковник.

– Ну ладно, – сказал он в конце концов. – Пойдем, посмотрим на твоего этого деятеля поближе. Чем черт не шутит, может, и в самом деле…

Выйдя из кабинета полковника, они двинулись по коридору к лестнице.

– А кто там у тебя с ним сидит? – вдруг спросил полковник.

– С кем? – не понял Саша.

– С Бусоедовым этим твоим.

– А кому с ним сидеть, он сам с собой сидит.

Полковник остановился, нахмурился.

– Ты что, одного его оставил? Без охраны?

– Ну как одного… В наручниках, кабинет на ключ заперт. На окнах решетки.

Полковник на это ничего не сказал, но капитан почему-то засомневался и невольно ускорил шаг. Полковник шел за ним хмуро, но размеренно, не торопясь. Однако когда они добрались до кабинета капитана, тот уже был уверен, что Бусоедов сбежал. Как, каким образом он мог сбежать, капитан не знал, одно знал точно – сбежал.

Так оно и вышло. Когда капитан Серегин открыл дверь, в кабинете было пусто, как при начале времен, разве что дух Божий над водами не летал. И чревовещателя тоже не было. То есть совсем.

– Не понимаю… – растерянно пробормотал Саша. – Только что тут сидел. В шкаф, что ли, спрятался?

Нечего сказать, отличился капитан, на наручники понадеялся. На формальную логику, так сказать. Но и она тоже подвела. Бусоедова в кабинете категорически не наблюдалось, хотя решетки на окнах все были на месте, сами окна закрыты на шпингалет изнутри, дверь заперта на замок.

Впрочем, замки-то у них не бог весть что, все-таки не тюрьма, а всего-навсего полиция. Такой замок опытному человеку открыть – раз плюнуть. Ну, так ведь капитан не просто наручники на него надел. Он же ему руки за спиной сковал. Как бы тот дверь открывал, стоя к ней спиной? А как бы потом снова запер, ключа-то нет?!

– По твоей логике выходит, что он сквозь стену прошел? – спросил полковник насмешливо.

Насчет сквозь стену – это полковнику виднее, прошел или нет, это он по магической части шуршит, Саша в этом деле новичок. А если серьезно, то, может, сообщники освободили?

Может, и сообщники, конечно. Все может быть. Только Сашиного положения это не улучшает. Прохлопал он подследственного, да еще какого – грабителя, налетчика, без пяти минут террориста. Начальство – то есть полковник Ильин – его за это по головке не погладит. Вот и думай теперь, что в рапорте писать.

Саша посмотрел на Ильина и прищурился. А что это сам Григорий Алексеевич такой подозрительно спокойный? Ему ведь, поди, тоже за это орден на грудь не повесят.

Ильин возражать не стал. Твоя, сказал, правда, не повесят. Достанется и ему, и капитану. Так что надо Бога молить, чтобы дальше выговора не пошло… А спокойный он, потому что отделались они на этот раз легким испугом. Скорее всего, сидел у капитана в кабинете не простой налетчик Бусоедов, а что-то гораздо более серьезное.

Сказано это было таким тоном, что переменился в лице капитан и даже побледнел слегка.

– Что – более серьезное? – спросил. – Что именно сидело?

Вот и полковник, хотел бы знать – что. А еще он хотел бы знать, почему оно – или он – отпустило Сашу живым и здоровым.

– Чертовщина какая-то… – сказал Саша, поежившись.

Да никакой особенной чертовщины тут нет, отвечал полковник. Эта чертовщина – самая обычная, рядовая. Еще и не такое увидишь, если доживешь. Пойдем-ка лучше на проходную, поглядим записи видеонаблюдения. Может, что интересное обнаружим…

Они спустились в дежурку, там скучал лейтенант Капустин. Увидев полковника, подскочил, вытаращил глаза: «Здравия желаю, товарищ по…»

– Вольно-вольно, – сказал Ильин. – За последние пятнадцать минут кто-то выходил?

– Так точно, Григорий Алексеевич, выходили…

Дежурный наморщился, вспоминая, но полковник прервал его служебную натугу – из посторонних кто-то выходил? Выяснилось, что из посторонних – никак нет. Точно никак? Совершенно никак, товарищ полковник! Но товарищ полковник почему-то не поверил, велел видеозапись показать.

Оказалось, прав был полковник, что не поверил, ошибался дежурный. На видеозаписи необыкновенно ясно было видно, что выходил все-таки из здания посторонний, и не какой-нибудь там терпила или свидетель, а именно, что сам Бусоедов своей собственной бандитской персоной. Видно было, как прошел он по коридору и приблизился к проходной…

– Заметил, – спросил полковник у Саши, – наручников на нем уже нет?

Капитан кивнул, не отрывая глаз от экрана. Видно было, что за секунду до того, как Бусоедов появился в поле зрения, дежурный задел локтем чайник и опрокинул его на пол. Лейтенант, конечно, бросился чайник поднимать, а Бусоедов в это время спокойно прошел мимо.

– Значит, не выходил никто? – повторил полковник, глядя на дежурного с упреком. Тот сделался красным, почти пунцовым, заохал ртом, как рыба, выброшенная на берег, силился вдохнуть, сказать что-то. Вдохнуть, однако, не смог и так и замер виновато, поедая начальство глазами.

Полковник кивнул Саше – за мной, они вышли на улицу.

– Что делать будем? – спросил Саша.

– Бежать, – отвечал полковник мрачно, – бежать сломя голову.

Капитан Серегин не успел еще уточнить – как бежать, куда, – а полковник уже садился в свой серенький «хёндай». Молча кивнул застывшему капитану: что стоишь, залезай. Тот обреченно полез внутрь.

Отъехали от ОВД, вырулили на проспект. Пробок, на их счастье не было, ехали резво, споро. Некоторое время полковник молчал и сосредоточенно глядел на дорогу. И когда лейтенант совсем уже решил, что Ильин принял великую схиму и обет молчания, тот все-таки заговорил. Нет, сказал полковник, не к добру они взяли Бусоедова, и не к добру он смылся от них. Теперь ничего хорошего им не светит. Больше того, это нехорошее, по прикидкам Ильина, должно было наступить очень скоро.

– Ты понял, каким образом сбежал Бусоедов? – спросил он.

К великому сожалению, этого Саша как раз и не понял. Все остальное на свете он понимал – и специальную теорию относительности, и дольней лозы прозябанье, и гад морских подземный ход, а вот этого не понял, не взыщите, дорогой Григорий Алексеевич. Нет, он, конечно, видел, что прошел Бусоедов как раз в тот момент, когда дежурный полез за чайником, но что, вообще говоря, это значит? Подгадал момент?

Подгадал – это бы еще ничего, отвечал полковник. Хуже, если организовал. И ведь мог. Вся эта история с чтением мыслей – это ведь все было им самим подстроено. Не Саша ловил мысли Бусоедова, а тот сам ему мысли внушал – и смотрел на реакцию.

Но как же это, помилуйте, мысли? Сам же полковник заявил, что мысли читать нельзя.

– Читать нельзя, а внушать можно. Квалификация, правда, нужна высокая. Но у них там, в хаосе, такие твари есть, которые не то что мысль внушить – начисто мозги отшибить могут.

Саша по-прежнему не понимал. Ну, пусть так, пусть внушал – но зачем? Отвечать на этот вопрос полковник не стал. Хотя, если подумать, и самому догадаться было можно. Скорей всего, они капитана прощупывали. Тренировался ли он уже, инициирован ли…

– А я тренировался? – на всякий случай уточнил капитан – черт их в самом деле знает, этих магов, может он на самом деле тренировался, только не понял этого.

– Нет, конечно, – сердито отвечал Ильин, – когда бы ты успел. Не тренировался и не инициирован. И все потому, что дурак дураком.

– Григорий Алексеевич!

Да, именно так. И обидчивый к тому же… Женьку зачем выгнал? Из ревности? И к кому ревновал – к нему, полковнику. Стыд и срам, глупость несусветная! Но теперь все, хватит. Конец пришел и обидам твоим, и вольнице. Теперь будешь с утра до ночи тренироваться. Мы из тебя сделаем Блюстителя!

Капитан кивнул – и пожалуйста. Он не возражает. Он уже согласен, делайте. Но ответьте на вопрос: если этот Бусоедов – тварь, то почему он Сашу не убил? Ну, это не так просто, как кажется. Даже не инициированного Блюстителя защищает особая сила. Не всякой твари он по зубам. Если бы нас так просто было уничтожить, так от нас давно бы и ничего не осталось. Но те, кто устанавливал равновесие, обо всем подумали. Ну, или почти обо всем.

– А кто устанавливал равновесие?

– Те, кто были до нас.

– А кто был до нас?

– Много вопросов задаешь, капитан.

Вот это интересно! Надо же ему знать, чего ради он собственной шкурой рискует.

– Неправильная постановка вопроса. Не чего ради, а почему.

– И почему?

– Потому что другого выхода у тебя все равно нет…

И полковник выжал педаль газа.

Глава восьмая. Подлинная Инь

Комната, куда доставили Петровича, была очень странной. Как, впрочем, и дом, в котором эта комната располагалась. Ни описать этот дом толком, ни сказать хотя бы, где он находится, было совершенно невозможно. Во всяком случае, Петрович ни за что бы не взялся за такое глупое, чтобы не сказать дурацкое, предприятие. Тем более что сюда его доставили в полубессознательном состоянии и тихо сгрузили на диван – так что извините, граждане дорогие и примкнувшие к ним работники собеса, не будет вам никаких описаний.

Впрочем, нет, не совсем так. При желании комнату описать было бы все-таки можно, вот только поди опиши почти полную пустоту: белые стены, пол да потолок. Имелась тут, впрочем, одна тонкость – все детали интерьера, от дивана до бара, вынимались из стен, как вставные зубы изо рта, а если надобность в них отпадала, задвигались обратно. Когда все оказывалось выдвинуто, комната принимала вид человеческого жилья, только стены слепили глаз полярной белизной. Когда же все задвигали, жилец оказывался в обычной тюремной камере, только без нар и без окон. Кому и за что предназначалось такое заключение, сказать было трудно – вероятно, люди эти много грешили в прошлой жизни, и поганку такую им заворачивали для их же собственной пользы.

Тем не менее Валера, приволокший сюда тестя в виде бездыханного тела, настроен был мирно, и даже предложил выпить. Выпить Петрович был завсегда согласный, лишь бы яду не подлили.

– Смешно, Петрович, – укорил его Валера, – какой тебе яд, тоже мне Ромео и Джульетта. Пей, пока дают, на том свете, поди, предлагать не станут.

И Петрович уступил – буду пить, на том свете действительно не предложат. Только просил не наливать иностранной гадости, своей просил, русской водовки, потому что он настоящий импортозамещенный патриот, а не квасной какой-нибудь, безымянным пальцем деланный. А еще, сказал, в водке спирту больше, если не разбавлять ее слишком сильно – поэтому, опять же, водка лучше. Валера возражать не стал: если, сказал, станешь делать по-моему, так ты эту водку будешь пить, есть и купаться в ней в свободное от пенсии время.

Михеев пообещал открыть тестю самую страшную тайну современности – хотя, конечно, не сразу. Сначала требовалось выпить как следует. Петрович только после пятой дозрел до того, чтобы эту самую тайну узнать. Но тайна оказалась не про масонов, масоны – тьфу, ерунда. Мы все, если приглядеться, масоны в этом лучшем из миров. Хотя, наверное, если это правда, лучше тогда и вовсе не приглядываться. Слышал ли Петрович сказку про Робин Гуда?

Петрович слышал, хотя и краем уха – а при чем тут вообще Робин Гуд?

Робин Гуд при том, отвечал Валера, что обычно человека в жизни окружают одни враги. Все вокруг прессуют его, строят, нагибают и вяжут по рукам и ногам. Даже в туалет человек ходит не когда захочется, а когда туалет рядом. А вот Валерина организация ставит своей целью освобождение человечества от всех и всяческих пут.

Про освобождение Петрович уже кое-что слышал, конечно. Сначала освободят от денег, потом от имущества, от недвижимости, а под конец и от самой жизни – и добро пожаловать в Мавзолей, в компанию к лысому Ленину. Нет уж, спасибо, нам такой радости не надо.

Но Валера все равно настаивал, предлагал перейти на их сторону. Говорил, что Ленина они у себя не допустят, и вообще, говорил, если перейдешь к нам – будешь в полном и окончательном шоколаде.

Тесть все-таки сомневался. Полный и окончательный шоколад – это как-то уж больно торжественно звучит. Нет, все тут очень непросто. Он ведь, Петрович, не дурак. Он ведь понимает, что если на сторону Валеры перейдет, придется ему с Сашкой воевать. А Сашка Петровичу все-таки не последний человек, Сашка Петровичу какой-никакой, но зять. Когда Катька из дома ушла, он Петровича не выгнал, терпел его пьяные выходки. А когда Петровича собакой назначили, капитан вообще жизнью своей рисковал, чтобы тестя выручить. И не действующего тестя к тому же, а бывшего. Так сказать, почетного тестя, тестя хонорис кауза. Нет-нет, он капитана не сдаст, даже не уговаривайте!

Валера на это заметил, что Петрович просто цену себе набивает, чтобы подороже продаться. Но Петрович на такие грязные подозрения не соизволил даже отвечать. Он, Петрович, чист, как граненый стакан после посудомойки, он что думает, то и говорит. А если вы по-другому считаете, вы, значит, не доросли до общепланетарного масштаба, и махатма ганди из вас – как из говна пуля.

Правду сказать, внутри себя Петрович вовсе не был таким уж железным человеком и акваменом, каким хотел остаться в памяти грядущих поколений. Внутри он скорее был мягким человеком, интеллигентом и гуманистом вроде Моисей Семеныча из Одессы, который хотел кушать колбасу, а ему не дали. И если бы Петровичу, как любому гуманисту, оказать уважение, привести резоны, да еще бы утюгом по нему горячим пройтись – прогнулся бы Петрович под изменчивый мир, прогнулся бы как миленький.

Но Валера, как выяснилось, и не собирался его особенно-то уговаривать. Ты, сказал, нашему благородному собранию нужен не как человек, а как опарыш. Мы, сказал, на тебя капитана Серегина будем ловить. А когда он поймается, мы его – нет, не убьем и даже не покалечим. Когда он поймается, мы его перевербуем, чтоб на нашей стороне играл. А тебя, Петрович, мы попросту разжалуем в опарыши, и тебе придется с нами сотрудничать. И никаких тебе тогда льгот и преференций, так и знай.

Но Петрович, конечно, не поверил этим словам – как это вы меня заставите быть опарышем?

– Очень просто, – отвечал Валера. – Надавим. Потому что есть у тебя, старик, одно слабое место.

– Какое это мое слабое место? – вскинулся Петрович. – Утюг на животе?

– Нет, папаша, не утюг. Дочка – вот твое слабое место. И она у нас. А ты, старый дурак, сделаешь все, лишь бы ей вреда не причинили.

И через минуту в комнату на самом деле вошла женщина, как две капли воды похожая на Катерину. Петрович, когда ее увидел, чуть в обморок не упал. Но все-таки быстро понял, что не она. Во-первых, дочка неделю назад со своим хахалем в США улетела – на гринкарту и постоянное место жительства. А во-вторых, вела она себя совсем не так, как Катька, хотя тоже звалась Катериной. Так что, может, это, конечно, и была дочь, но никак не его, Петровича. А чья именно – тут уж, как говорится, пес ее знает, или, говоря научно, располагает самой подробной информацией на этот счет.

На такие его правдивые слова чужая Катя, как и следовало ждать, обиделась. Стала объяснять Петровичу, что это он сам и есть старый пес, и отец его – пес, и мать – псица, и бабушка – сучка… Это генеалогическое древо прервал Валера, который предложил тестю немного остыть и подумать над своим поведением. Потому что руки у них, темных, длинные, и этими самыми руками они смогут закопать Петровича в такие глубины земного шара, что никакая буровая установка не достанет.

Напоследок Катя, желая обидеть, обозвала Петровича самой отвратной рожей, какую она в своей жизни видела.

– Несогласный я с такими словами, – сердито отвечал Петрович. – Считаю свое лицо вполне пригодным для отображения в зеркале, а также… для любительской фотографии годится мое многострадальное лицо. Сэлфи там, и прочее остальное.

Выслушав эту мудрость, достойную Сократа и Платона, Валера с Катей молча вышли из комнаты. А Петрович, наоборот, стал в ней обживаться. Поначалу его томили горькие мысли и страх перед будущим, но через пару часов он понял, как открывать встроенный в стену бар, и стало гораздо веселее.

– Ну, будем здоровы! – говорил сам себе тесть и залпом выпивал стопочку. – Хух! Хорошо пошла…

И наливал снова.

– Ну, – говорил, – будем обратно здоровы…

Вероятно, так он мог бы копить здоровье до скончания веков и даже дальше. Но точно выяснить это не удалось – в какой-то момент в камеру зашел Валера. Некоторое время он смотрел на тестя с искренним удивлением. Судьба твоя висит на волоске, а ты тут пьешь, как пожарная лошадь, говорил его укоризненный взгляд. Но Петрович не застыдился, напротив, осуждающий вид Валеры показался ему очень смешным.

– Наше вам, гражданин начальник, – проблеял Петрович и опрокинул очередную стопочку.

Валере шутка не понравилась: какой он, к чертовой матери, гражданин начальник, эти заходы ментовские пусть к зятю своему применяет. Ну, а как велите вас звать, удивился Петрович, владыкой изначального Хаоса, может? Нет, это чересчур. Это ему пока не по рангу. Зови лучше просто Валерой, они же теперь друзья.

– Еще бы мы не друзья, – сказал Петрович. – Кто тебе не друг, тот, считай, покойник.

– Я рад, Петрович, что ты правильно понимаешь диспозицию…

Валера взял пустую почти бутылку, посмотрел, покачал головой. Поинтересовался, как Петрович себя чувствует и не передумал ли он насчет опарыша?

– Не знаю, – отвечал Петрович, печально икая, – ничего-то я теперь не знаю. Знаю только, что если стану наживкой для Сашки, совесть меня замучает, а не стану, так ты меня в блин раскатаешь. В общем, кругом я выхожу подлец и предатель.

Никакой он не предатель, не согласился Валера, и даже ни капельки не подлец. Просто люди с ним плохо обходились, не уважали его, не любили. И поэтому он у них теперь будет народный мститель, типа Робин Гуда или Жанны д’Арк. Так сказать, исполнитель великой идеи. Правда, до исполнения великих идей придется сперва разобраться с ведьмой, то есть с Женевьев.

Тут Петрович что-то вспомнил, и лицо у него сделалось чрезвычайно сердитым.

– С Женькой – это да, – буркнул он. – Она не Сашка, с ней разобраться надо. Ведь какая стервоза, словами не передать. Старость мою совершенно не жалеет. Я ей говорю: смилуйся над персональным пенсионером! Хоть один, говорю, разик дай. Убудет от тебя, что ли? А она ни в какую.

– Это ничего, – утешил его Валера. – Ты ей как мужчина не интересен, а как человека она тебя жалеет. И мы этим воспользуемся. Напустим тебя на нее.

– Напустим? На Женьку? Это и есть твоя великая идея?

– Она, Петрович. Или тебе не нравится?

Да Петровичу-то чего, он, как говорится, за милую голову. Вот только как бы она его ни колданула, Женька-то, Валера же сам говорит, что она ведьма. Но Михеев его успокоил.

– Не колданет, не успеет. Мы рядом будем.

Посомневавшись немного, Петрович все-таки согласился, чтобы его напустили на Женьку – примерно как собаку на лису. Пусть уж так… Вот только что с ней делать в связи с этим? Выяснилось, что ничего сложного делать не придется. Надо, во-первых, заставить ее открыть дверь – там, где она прячется. Во-вторых, отвлечь.

– А что с ней потом будет? – робко спросил Петрович.

А вот это уже не его, Петровича, забота. Достаточно того, что эта ведьма крайне опасна. Если ей не помешать, она инициирует светлого Блюстителя. То есть пробудит в нем силу. Вот это да! А Петрович думал, дамы в нас только слабость пробудить способны. Женевьев, веско заметил Валера, не просто дама. Она у светлых – носительница подлинного Инь, то есть истинного женского начала.

Петрович почесал в затылке, хотел спросить про Инь, но спросил почему-то про совсем другое.

– Светлые, – спросил, – это которые мы?

– Не валяй дурака, Петрович. Светлые – это они, а мы – темные.

– И я тоже темный? – заробел тесть.

– И ты, конечно. Зря я на тебя, что ли, столько водки извел?

Беседа приобрела нежелательный характер и Петрович поспешил переменить тему, вернуться к загадочному инь. Вообще-то про инь он и раньше слышал. У него кореш был, Стасик, в пищевом техникуме философию преподавал. Потом его из техникума оптимизировали, и он запил. Но человек был умнейший и золотой души голова. Вот он, как подопьет, сразу начинает Петровичу про философию рассказывать, вот про все вот это… Только Петрович все путал, как говорить: то ли инь и янь, то ли, наоборот, ин и ян. Непонятно, где мягкое, а где твердое. А друг этот его тогда стихотворению научил, чтобы запомнить. Хорошее стихотворение, звучит примерно так: «Вот это инь, а это ян, куда ни кинь, а всюду пьян». И, поверите, сразу все затвердил… Вот это инь, а это ян, куда ни кинь…

Но Валера не стал слушать Петровича, даже напротив, грубо перебил. Сказал, что он про тайны мира объясняет, а Петрович ему про каких-то алконавтов втирает. Если он думает, что можно тут нести любую пургу и все ему будет как с гуся вода, то ничего подобного даже близко нет. А сейчас пусть имеет в виду, что ведьму надо обезвредить, пока она за Блюстителя не взялась как следует. Потому что после этого сила его возрастет многократно и тогда всем им капец, полный и бесповоротный, и Петровичу в том числе.

– А если ее обезвредить – не возрастет сила?

Нет, возрастет, конечно, но медленно и не до конца. А подлинную силу Сашке может дать только ведьма.