Песни жаворонка. Утренняя

Предисловие

Вчитываюсь и удивляюсь, даже восторгаюсь, с какой простотой и легкой непосредственностью наш автор манипулирует сложными сюжетными построениями и образами, которые то и дело меняются в ходе повествования. Наверняка он задумал сосредоточиться на автобиографических моментах своей долгой жизни, но чуть ли не с первых страниц его начинают преследовать картины космического порядка, подчас он надолго уходит в подробности переосмысления отдельных жизненных ситуаций, пускается в опасные дискуссии. Однако такая авторская манера не раздражает, напротив, вызывает неподдельный интерес. Хочется присоединиться к философствующим мужам, ибо их разговоры глубоко содержательны, тематика их у многих на слуху, поэтому мне доставляет удовольствие услышать неординарные суждения.

Очередная рукопись «начинающего» писателя очаровала названием: «Песни жаворонка» – утренняя и вечерняя; как тут не сострить: душа всегда молода, потому и поет! Полистав, и тут же углубившись в рукопись, я понял, что имею дело не с рядовой, а особой работой. Редкий писатель, философ, журналист, политик не оставил после себя книжку «мудрых мыслей». В. В. Розанов, например, их издавал «коробами». Вчитавшись в новое сочинение А. Исаева, я убедился, что оно из этого ряда. Разрозненные, на первый взгляд, заметки, по сути дела, составили завершенную книгу нравственно-философского характера: искренние, осторожные и в то же время во многом неожиданно смелые мысли. Да, в книге нет даже пунктирно намеченного сюжета, но это и не сборник случайных рассказов. По приему подачи собранного материала – это близко к «потоку сознания». Чувствую, непросто было отсеять жизненно важные факты для сборника. Теперь-то они не дают покоя помудревшей душе. Вот один из тех, который зацепил меня. Однажды подросток Алеша влез по стене почти отвесного яра до самого верха, а слезть оказалось много труднее, причем, весьма опасно. Полюбовавшись речными пейзажами (ради них он и взбирался на кручу), осторожно спустился, избежав падения на камни. И вот теперь, много десятков лет спустя, он так переосмыслил это происшествие: оно «столкнуло два великих подвига – подвиги Прометея и Иисуса Христа. Зная, что за похищение божественного огня не поздоровится, Прометей все же передал огонь людям, в наказание был прикован к скале на поживу хищным птицам. Размышляя над подвигом Иисуса Христа, пытаюсь понять, чей подвиг выше? Пока же с выбором не определился. Возможно, и не стоило ставить их рядом. Огонь и Вера – чему отдать предпочтение? Огонь согревает тело, Вера греет душу. Мы, люди практичные, однако, приняв дар Прометея, напрочь забываем молвить слово благодарности античному герою, даже тогда, когда возжигаем свечу в память о подвиге Христа». Не знаю, размышлял ли кто в такой плоскости?

Во время нечастых встреч Алексей то и дело касался тем, которые теперь я вижу развернутыми и обкатанными, и с шуткой просил не очень придираться к написанному: «Я не писатель, я журналист-борзописец». Журналистом он был и остался бы, если бы вдруг уже в очень серьезном возрасте не стал издавать одну за другой книги с разножанровыми вещами – как документальными, так и литературно-художественными. Сейчас с полным правом могу утверждать: Алексей Исаев сформировался как писатель редкого в наше время тонкого лирико-философского склада; доказательство тому – очередное издание – двухтомник «Песни жаворонка». Полагаю, в ее названии – память о коллеге по журналу «Дружба» поэте-лирике Владимире Фирсове, стихотворение которого «Звездная песня неба» легло в основу многолетнего хита.

Алексей как-то сравнил свое сочинение с любимым фирменным продуктом – кофе с черным перцем. Для него, возможно, это и так, а для читателя гамма ощущений от прочитанного, наверное, окажется и мягче, и парадоксальнее, и в итоге он посмотрит на окружающий мир с добрым ощущением света и справедливости. Исаев подкупает честностью и убедительностью монолога, уважительным подходом к своим персонажам, даже к таким, кого прежде мы без раздумий назвали бы отрицательными.

Только к концу повествования начинаешь понимать, что на сложный и неожиданный финал «Утренней песни» сориентированы все авторские размышления, которые сюжетно сливаются вместе. Но уже по пути нас ожидают оптимистические утверждения автора: конца света не будет, о чем так сожалеют участники всяческих ток-шоу, ибо развитие нашей планеты со всеми ее обитателями запрограммировано на прогресс, достижение всеобщей гармонии, совершенства, идеала. Вселенские «программисты» не позволят силам зла помешать этому движению. Бесспорно, он целиком поддерживает Достоевского: красота спасет мир. Приведу его доводы.

«Стоит только оглянуться, посмотреть ввысь, вширь, на растения, на животных и не можем не видеть их красоты, грациозности движений, а насколько гармонична земная природа! Кто ее создает, на каком компьютере рассчитывает?.. Разве не на этих постулатах создан и образ Иисуса Христа и его учение? Добавим еще понятия того же порядка: свет, любовь, благородство. К этому идеалу движется все человечество, преодолевая дьявольские нагромождения зла, подлости, грубости и религиозного устрашения тотальной греховностью. Значит, идея христианства заложена в человеке самой природой? Неминуемо человек должен был преодолеть нелегкий путь от дикости к разуму, к гуманизму… Это – чудо из чудес, видеть неописуемую красоту мира, чувствовать ласковое дыхание Природы, ощущать реальную строгость и опасность Космоса, пусть и мыслящего. Познавая себя, познаем всё, в том числе то. что названо Богом. Самый большой грех – упустить такую возможность… Жаль, что понимание этого приходит слишком поздно. Счастье в жизни и в дарованной тебе редчайшей возможности дать жизнь детям, а затем передать ее внукам. Правильно сказано: не ищи Бога на небе, он на Земле, в тебе, в окружающем тебя мире. Поэтому он так прекрасен и гармоничен. Не бойтесь Бога, он всемилостив, щедр, только, поняв это, будешь счастлив… Не надо бояться смерти, желание бессмертия – глупость, грех, эгоизм».

Все книги А. Исаева наполнены энергией духовного поиска. Правда, он немного лукавит, говоря, что не хотел касаться религиозной тематики: «О, куда меня занесло!» Или: «Я всеми копытами сопротивлялся, однако…» и т. д. Нет, все это не случайно и, больше того, его религиозные изыскания, по моему глубокому убеждению, завершились не случайным авторским открытием: «сценарий» распятия Иисуса Христа разработан и воплощен властями и религиозными кругами Иудеи с одобрения римского наместника, что превратило традиционную мистерию в кровавую трагедию. Однако режиссеры и постановщики просчитались: христианство стало достоянием всего человечества. Вижу, в новое издание автор внес еще одно принципиально важное утверждение: Иисус Христос после распятия остался жив и продолжил подвижническую деятельность. Но этот период остался «за кадром», ибо за три года своей духовной жизни он сполна отработал предназначенное Судьбой.

Казалось бы, автор на этом трагическом открытии поставит логическую точку. Однако неожиданно он обратился к мессианской деятельности Л. Н. Толстого. Иисус Христос и Лев Толстой свои жизни посвятили одному и тому же: один – созданию нового религиозного учения, другой – его воссозданию в изначальной чистоте. За свои подвиги оба заплатили очень дорого.

Завершающим главам, посвященным геополитике послереволюционной и современной России, писатель предпослал парадоксальный эпиграф – финальные строфы поэмы А. Блока «Двенадцать» с Иисусом Христом во главе революционного отряда. По-своему интересно трактует он назначение поэтом на эту «должность» библейского героя. Исходные данные он по-прежнему видит в тех же разлагающих лучшие намерения ветхозаветных иудейских догмах. В значительной степени они были реализованы в феврале-октябре 20 столетия, но снова, утверждает он, ожидания восставшего народа России не осуществились. Разочарование приводит поэта к смерти. Иисус также глубоко страдал, что его не понимают ни друзья, ни иудейские религиозные власти.

Я мог бы по-дружески наговорить еще много лестных слов в адрес человека, который не только по-своему душевно воспринял смысл «песен жаворонка», но и открыл «Закон жаворонка», по которому силы Неба и силы Земли в равной степени поддерживают человека в вертикальном и во всех других положениях, в том числе и в духовно-нравственном. Теперь он соседствует в книге с Ньютоновым Законом всемирного тяготения. Оставим это сравнение без комментария, но без слов восхищения тем, с какой любовью он пишет о матери, отце, братьях, друзьях, сельских учителях, университетских педагогах, обойтись нельзя. Откуда это у него, выходца из крошечной сибирской деревни? Да потому, что ему не надо было что-то искать, чему-то подражать. Он этим жил тогда. Живет и сейчас, перебравшись из Москвы в заволжские леса. Поэтому без большой натяжки книгу в жанровом плане можно отнести и к поэме в прозе. С первых страниц автор насыщает ее лирическими этюдами и стихами русских поэтов о природе, о несчастной нашей деревне и ее жителях. Взгляд самого писателя на эти трогательные картины полон сострадания и надежд на грядущую эпоху подлинного Возрождения, ибо деревня – была и будет прочной опорой государства. Лирический настрой вообще свойствен А. Исаеву. Читатель найдет немало страниц с отсылкой к поэтам Серебряного века. Вызывает улыбку находка, которую не могу не отметить. Автору надоело чинить крышу дачного домика; чтобы избавиться от протечек, он сменил гвозди на шурупы-саморезы. «Пусть бушуют теперь бури, – радуется он, – содрогаются стены, гибнут страны и континенты – в нашем домике тепло и сухо, на полках моим книгам ничто не угрожает. Ни поэзия, ни проза не должны плесневеть!»

Познакомились мы на первых лекциях на факультете журналистики МГУ. Тесными друзьями не были, друг другу в душу не лезли, учились в разных группах: он осваивал телевизионное искусство, я – газетное. Иногда наш курс называют уникальным, но во время учебы мы не замечали ничего особенного. Единственное, чем мы могли отличаться, – некоторым житейским опытом: вчерашние школьники на факультете не приветствовались. Основной костяк – люди с армейским и трудовым стажем, достаточно отесанные, самостоятельные. Мы были среди таких. После университета наши пути разошлись, пока случайно не встретились на мосту возле Белорусского вокзала. Алексей шел к себе, в «Советскую Россию», я в редакцию «Ленинского знамени», где тогда работал. Поговорили, я обмолвился, что начинаю искать работу: в московской областной газете становилось как-то тесновато. Скоро он позвонил мне и пригласил к руководству издания на «смотрины». С той поры остаемся близкими друзьями, и я, находясь вдали от него, не перестаю радоваться его писательскому таланту.

Валерий Лысенко

Пишу уже третью книгу, а всё не могу определиться: для чего? Конечно, надо добить время дожития хотя бы с какой-то пользой, вдруг кто-то, прочитав, призадумается, ведь не сплошная лабуда приходит старикам в голову. Тогда-то вовремя, как школьная подсказка, пришла рукопись от моего друга и коллеги по советско-болгарскому журналу «Дружба» Александра Полещука, где он приводит беспощадно точную фразу писателя Виктора Лихоносова: «Если хочешь почувствовать, как прошла твоя жизнь, навести свою родину, узнай со скорбью, как мало там помнят тебя». Я не безнадежно тщеславен, чтобы предпринять какие-либо усилия для «увековечивания» своей личности в памяти земляков, однако грустно осознавать, что твое появление на земле – факт необязательный, возможно даже ошибочный. Успокаивает только то, что неподалеку от моей малой родины жили и сделали первые шаги большие советские литераторы Галина Николаева и Георгий Марков. Но кто знает их сегодня, еще недавно увенчанных звездами, премиями, славой? Вот ляпнул и не покраснел! Конъюнктурные оценочные времена пройдут, а их имена по-прежнему будут олицетворять наши литературные высоты. С Георгием Мокеевичем познакомился я почти 60 лет назад, в пересчете на социальные отметины времени, сменилось, по крайней мере, три поколения, а в моей судьбе рождением правнуков обозначилась четвертая генерация! Медленно строится лестница в будущее – от поколения в поколение. И я уверенно ставлю ногу на ступени, помеченные именами моих земляков. Сожалею, что моя природная скромность не позволила сдружиться с этим незаурядным человеком. Возможно, моя судьба сложилась бы иначе, не надо было топтаться по второстепенным лестничным пролетам. Из той встречи с первым секретарем Союза писателей СССР – вспоминается лишь незаданный вопрос: как ему удалось в 24 года написать большой роман «Строговы» в строгих классических формах? Потом, уже на факультете, мы расспрашивали педагогов, но и они лишь пожимали плечами, мол, такое было время – время быстрого созревания мальчиков в мужчин, тому яркий пример Шолохов. Сегодня же его творчество вызывает ряд вопросов: математическая проработка показала, что первые два с половиной тома «Тихого Дона» написаны не шолоховской рукой. Для меня этот факт не важен: кто бы ни написал его, все равно это – великое произведение.

Вспомнился эпизод из давнего далека, что называется – «мои истоки». По таежке, окаймлявшей с южной стороны нашу деревню, струился прозрачный ручеек с ключевой водой. Небольшой мосток постоянно разрушался под копытами скота и стальными колесами техники. Один из мужиков, будучи в подпитии, решил раз и навсегда устроить переправу: подогнал тракторную телегу с навозом и завалил ручеек. Разгневанная общественность едва не закопала тракториста там же. Ручей освободили, заодно расчистили русло от коряг, кочек, углубили, перекинули новый мосток, и наш студенец резво побежал к речке, чтобы километров через пять раствориться в ней бесследно. Всякий раз, когда усталые колхозники возвращались с полей, останавливались на его берегу и пили живую воду – кто зачерпывал кружкой, а кто припадал к воде губами, став в молитвенной позе на колени. Глядишь, и мой «ручеек» воспоминаний и размышлений кого-то обрадует. Я не буду спрямлять его русло, мой рассказ без сюжета, поэтому читать его можно с любой главки…

Мысль уехать из Томска вызревала долго, но созрела неожиданно. Сначала, решил я, посмотрю Москву, повидаю брата, потолкуем за жизнь. Попробую поступить, куда – придумать пока не мог. Я уже учился в военном училище, в политехническом институте – там и там не получилось. Не потому, что тупой или понял, что это не мое. Причина в хрущевской дури: придумал связать учебу с производственной практикой. Вместо того, чтобы осваивать военную педагогику, нас отправили на целый год в воинскую часть с целью прочувствовать вкус солдатской каши. В политехническом я поступил на радиотехнический факультет, специальность – диэлектрики и полупроводники. Сплошная математика, наскоком не осилить, надо проявлять усидчивость. Но и тут настигла идея Никиты Сергеевича: в течение двух курсов мы должны были учиться по вечерней системе, а познавать смысл жизни трудящегося человека определили на завод – осваивать рабочую профессию. Три месяца я был учеником фрезеровщика. Сначала не знал, что это такое, но вскоре понял, насколько интересная, с элементами творчества специальность. Однако совместить институт со сложной учебной программой и работу на заводе было выше моих сил.

Не поступлю – не беда, думал я под стук колес поезда. С моей специальностью фрезеровщика меня и в столице с руками оторвут. Даже зацепившись в какой-нибудь деревне, не пропал бы, так как еще в школе освоил специальность комбайнера. Кроме того, нас, людей Страны Советов, поддерживала уверенность в том, что советская власть всегда поможет с поиском работы, безработных в СССР не было. Сейчас такой опоры нет, ее вытравили из нашего сознания.

Ехал я налегке – с двумя сотнями рублей, без запаса одежды и без какой-либо надежды на успех. Брат Ваня, будучи глухим с детства, сам влачил жалкое существование, заканчивая машиностроительный техникум.

По большому счету, я был глуп и наивен, хотя не без основания считал, что кое-что повидал, кое-что пережил, испытал. А что, разве это не в счет? На заводе мужики, узнав о моем увольнении, крутили пальцем у виска: до трехсот рублей заколачиваешь! У начальника цеха меньше!

Поздним вечером, перед отъездом в Москву, я возвращался из города в поселок, где жил у старшего брата Анатолия, вышел из автобуса и замер: над нами, еще в светлом небе, распластавшись огромным колесом, висело НЛО, медленно вращавшееся по часовой стрелке. В центре конструкции было нечто похожее на осевую втулку, от нее к ободу отходило шесть «спиц». Народу было много, поэтому галлюцинация исключалась. Примерно треть «колеса» прикрывало жиденькое облако. Минут пять я наблюдал за явлением, никаких интересных эффектов не было, но картина все равно впечатляла. Люди стали расходиться, я тоже пошел домой. Увиденное можно было бы принять за какой-нибудь символический знак, но так и не нашел, с чем связать. Впрочем, колесо – дорога, поездка, вот тебе и напутствие.

В Томск съездил, чтобы попрощаться с дорогими мне людьми, с которыми был связан с детских лет. Жили они возле Белого озера, в 18-метровой комнатушке втроем – мама Мария Ильинична, дочь Людмила, на полтора года старше меня и сын – Сережа, паренек лет десяти. Познакомились мы в деревне, куда был назначен директором МТС их отец Иннокентий Васильевич для подъема сельского хозяйства. В Томске он руководил Электромеханическим техникумом, видно, хорошо руководил, и партия решила, что он справится на новой должности. То, что он ни разу не был на селе, не вникал в его проблемы, – не в счет. В итоге Иннокентий Васильевич потерялся, запил. Приехал он один (был в разводе), моя мама стирала ему бельишко, что-то варила. Толя, мой старший брат, состоял при нем шофером. Летом какое-то время у него гостили его ребята. Года через два директора отозвали. Теперь и в городе он никому не был нужен.

Я сразу сдался на милость горожанки, но с достопримечательностями деревни и ее окрестностей познакомил так, что до сих пор вспоминает некоторые моменты. Недавно напомнила, как я подарил ей целое поле ромашек. Незабываема также ковровая картина из огоньков-жарков на опушке леса; там росли могучие березы, сучья почти касались травы. Я подсадил Люсю на один из них и качал. Она до сих пор в восторге. Сам я был на седьмом небе, хотя Люсе казалось, что проявляю равнодушие к природной красоте, в которой мы вели будничную жизнь. Для меня это было обыденным явлением. Я мог бы показать ей также поляну ландышей, но до ее приезда успел скосить, не зная, что ландыши станут краснокнижными, а сеном с их примесью нельзя кормить домашних животных. А может быть, Люся ждала иных проявлений радости, она уже была юной девушкой, по-городскому зрелой, а я – робкий деревенский пацан, боявшийся взять ее за руку.

Отношения, заложенные в детстве, превратились в дружеские на все времена. Людмила с мамой опекали меня, когда приезжал в город, кормили, хотя сами жили впроголодь, иногда ночевал. Мария Ильинична, – человек своеобразный, любила поговорить, была остроумна, не стеснялась осудить любого, кто казался ей несимпатичным. Доставалось, как обычно, Люсиным кавалерам – университетским однокурсникам. В любимчиках никто не значился. Тетя Маруся была бесподобной портнихой. Люся всегда меняла наряды, удивляя подруг. Старые платья, кофточки перелицовывались, покрывались аппликациями, девочки только ахали, восхищаясь. Мария Ильинична излучала удовольствие от дочкиных похвал и вдохновенно дымила «беломориной», зажатой между двумя последними зубами, будто специально сохранившимися – один сверху, другой – снизу.

С особым чувством вспоминается эпизод моего пребывания в больнице, куда я попал после девятого класса с приступом аппендицита. После операции Люся принесла гостинец – бутылку клюквенного киселя и книжку «Собака Баскервилей». Позднее признавалась: было так стыдно за тот кисель, но ничего более существенного позволить не могла, сами еле сводили концы с концами, папа редко приносил алименты. Для меня ее передачка была первой и последней, а потому несказанно радостной. Выписавшись, я с трудом дошел до их дома. Бинты промокли от крови. Тетя Маруся, отложив папиросу, сделала перевязку из полотенца и, покормив, чем Бог послал, уложила в кровать. К вечеру за мной заехал Толя.

Под Новый год я решил сделать им подарок. Неподалеку от нашего поселка отыскал елку с шишками, взобрался как можно выше и срубил вершинку. Люся всплеснула руками от восторга и расцеловала меня в обе щеки. Я, как говорится, оказался на седьмом небе, румянец долго не сходил с щек, с ним я и уехал в Москву.

Тогда я предположить не мог,  что девушка Люся, окончив престижный Политех, получит от его ректората приглашение читать лекции по курсу квантовой физики. Гордилась, что читала, не заглядывая в конспект. Однако радовалась недолго: либеральное руководство вуза упразднило курс вместе с педагогом. Сорос посчитал, что россиянам  такие науки ни к чему. Людмила не страдала синдромом гордыни: устроилась работать медсестрой в больнице. Неисповедимы пути Господни.

«Фирменный поезд „Томич“ прибывает в столицу нашей Родины город-Герой Москву!» – так извещали тогда пассажиров под бравурную музыку. Грудь переполняла гордость за страну, за себя, достигшего невероятного. Таким, как я, в то время надо бы учредить медаль «За безрассудство и отвагу».

В Москве стояла жара, солнце слепило глаза, а они врастопырку от неожиданной картины: по высокой насыпи на фоне гостиницы «Ленинградская» идет электричка, то ли извещая гудками о своем беге, то ли приветствуя меня; из тоннеля, пробитого в насыпи, вылетает красно-белый трамвай и тоже дает знать о себе настойчивым трезвоном. Для полноты картины не хватало лишь биплана с картины Дейнеки. Но и этого мне было достаточно, чтобы задохнуться от ощущения величавости города и собственного присутствия на этом торжестве.

Когда-то десятилетним парнишкой я, впервые оказавшись в Томске, также был ошеломлен его грандиозностью. Теперь вспоминаю то время с улыбкой.

Даже сейчас не знаю, как сформулировать то, что манит молодого человека в светлую или туманную даль. Кто – за запахом тайги, кто от любви (обычно девочки), а кому просто негде жить. Так бывало в детстве, когда заводь с предполагаемыми окунями всегда находилась у противоположного берега. Однако, чтобы туда добраться, надо было решиться преодолеть стремительное стрежевое течение. Вот и тогда, ступив на московскую улицу, я ощутил тот холодок на загривке, как некогда, делая отчаянный шажок в сторону вызывающе привлекательной и опасной речной стремнины.

Москва встретила меня, как классическая тетушка навязанного ей племянника. Я не сразу почувствовал ее покровительственную поддержку, но она не была и равнодушна к смельчаку, она как бы распахнула свои улицы, приглашая по-библейски: иди и смотри, не только вперед и вверх, но и под ноги! Конечно, излишек пафосности в моем повествовании найти нетрудно, однако, поверьте, я не слишком преувеличиваю. Не пытайтесь представить мое состояние, когда впервые открыл дверь в здании на проспекте Карла Маркса (позднее улице вернули историческое название: Моховая) и шагнул к мраморной лестнице, – тогда я почувствовал себя суворовцем Ваней Солнцевым, героем повести Катаева. Только одежка моя была унизительно бедная… Не этого ли триумфа я ожидал, всматриваясь вдаль с вершины елки или вжавшись в отвесный берег речки? Нет, конечно, горизонт был тогда далеко, а сейчас я реально стоял на мраморной лестнице, которую с обеих сторон окаймляли ряды изящных колонн, подпиравших второй этаж.

На перроне я поискал глазами брата и не нашел. Вышел на улицу, соображая, что делать? Увидев на углу киоск с надписью «Справочное бюро», устремился к нему, как к спасительному буйку на реке. Отчетливо помню, что перед отъездом держал в руках Ванин адрес, но, обшарив карманы и чемоданчик, так и не нашел бумажки. «Найти человека в Москве нелегко, когда не известна прописка», – пели герои фильма. Пели, перевирая факты: они искали девушку по приметам. Как найти человека, проблемы в то время не было, если знал его имя-отчество. Всех делов-то на 15 копеек – и получай адрес со схемой проезда. Улица Богородская, трамвай №7. Где это? А трамвай уже бежал в мою сторону, оповещая звоном о своем появлении. Я поспешил к нему, чувствуя, что где-то здесь должна быть остановка. Интересно, никто не стремится к нему, да и как подойти, если автомобили мчались в четыре ряда! Значит, подход к остановке где-то в другом месте. Отправился на поиск. Пока обошел по периметру всю Комсомольскую площадь от Казанского до Ленинградского вокзала, устал, но подхода к трамваю не обнаружил. И тут заметил: люди выходили из вагона и куда-то исчезали. Наконец-то дошло! Они спускались в тоннель, его-то я и не приметил. В Томске не было подземных переходов. Слово «дошло» я буду не раз ещё использовать в моих записках.

– А я тебя ждал завтра, – оправдывался брат. Обнялись, и у меня отлегло…

Ванина комнатка 3 на 3 м, не более. Чтобы получить ее, ему пришлось устроиться дворником. Кто из советских писателей не вошел в большую литературу с метлой или лопатой в руках, создавая свои шедевры в таких же скромных закутках!

На следующий день пошли знакомиться со столицей. На трамвае тряслись минут двадцать, спустились в метро, еще минут двадцать. Вынырнул на свет – обомлел: с одной стороны – узнаваемый Кремль, с другой – бело-желтый ансамбль университетского комплекса. Тогда я еще не знал, что это он – МГУ, альма-матер многих выдающихся россиян. Черт возьми! – неужели и мне «бысть причислену» к их сообществу! Если бы на мой внутренний возглас восторга объявился бы сам сатана и поинтересовался: «Ты кого имеешь ввиду?» – не удивился бы и указал на себя.

За помпезностью московского фасада, как за дорогой драпировкой, во дворах, даже не окраинных, всё то же, что и в Томске. Я говорю о Москве моего юного времени. Сериал «Москва и москвичи», начатый Гиляровским, нельзя завершить, я тоже мог бы предложить несколько сюжетов.

Поэт Дон—Аминадо (Аминад Шполянский): «Москва не география, а симфония».

Москва в целом, как и ее храм знаний МГУ, не требовали от меня самоуничижения. Напротив, они настраивали на раскрытие таланта. Наши выдающиеся педагоги с одинаковым вниманием и усердием возились с каждым студентом. Однако не каждый откликался на их подвижничество. Я застал еще первого декана факультета Евгения Лазаревича Худякова, фронтовика, война сделала его инвалидом, отняла правую, пишущую руку, но он, как острили мы на капустниках, наши начинания поддерживал обеими руками».

Елизавета Петровна Кучборская, легенда университета, вдруг вычленила студента Исаева, едва связывающего слова в предложения, и однажды предложила мне в течение семестра внимательно прочитать роман Мопассана «Жизнь» и поделиться мыслями относительно его содержания. Почему она соединила меня с этим породистым самцом – писателем очень свободного мышления. Я был тогда скромен как карамзинская бедная Лиза; зачем она заставила меня проанализировать тривиальные отношения любовников? Неужели ей было интересно услышать, как неопытный во всех отношениях юноша, краснея и заикаясь, мямлит о возвышенных идеалах, которыми прикрывают любовники свою нравственную несостоятельность. Именно так я понял тогда суть романа.

Самым нравственным и по-мужски сильной натурой я признал мужа предавшей его жены и без сожаления представлял, как домик на колесах, где парочка занималась любовью, летит в пропасть. Елизавете Петровне понравилось мое прочтение романа, однако выразила недоумение по поводу предположения о неравнодушии Мопассана к Наполеону Бонапарту, которое я обнаружил в каком-то пассаже. «Помилуйте, где же это вы увидели?» – подняла брови Елизавета Петровна. Я стал объяснять, получалось неубедительно, однако нашелся: «Мне кажется, не только французские, но и вообще все европейские и русские писатели были бонапартистами. Елизавета Петровна открыла мою зачетку, что-то черканула и с улыбкой вручила мне. Откинув голову на плечо, она лукаво глядела на меня, пока я машинально смотрел в зачетку, убеждаясь, что так легко отделался от того курса европейской литературы, на котором мой друг Сережа Г. погорел со страшной силой. Не веря, что в графе «оценка» стоит 5 (пять), не зная, как отблагодарить педагога, неожиданно спросил:

– Скажите, как вы освоили такой объем литературы – от древнегреческой, до современной западной? – Елизавета Петровна польщенно улыбнулась и ладонью левой руки похлопала себя по шее: – Только так!

А теперь сообщу «интимные» подробности этого экзамена: беседовали мы с ней в факультетском скверике, в присутствии каменного Герцена. Все аудитории были заняты, и Елизавета Петровна предложила выйти на пленэр. Интересно было бы понаблюдать за нами: пожилая дама в черном платье (несколько лет после смерти мужа она соблюдала траур) внимательно вглядывается в лицо юноши, то по-детски улыбается, то задумчиво смотрит куда-то далеко через его голову. Кучборская прежде была драматической актрисой и так не вышла из роли. Сейчас сплетни были бы неизбежны, даже желательны.

Там же, под равнодушным взглядом Герцена, мучил меня сушностными проблемами диалектического материализма дотемна Эдуард Христофорович Степанян, пытаясь добиться от меня ответа, который потянул бы непременно на пятерку. Весь курс я был у него в любимчиках, а на итоговом экзамене срезался: не вспомнил, откуда появилась мера длины – метр. Экзамен начался утром, а кончился вечером, без перерыва на обед. Чего добивался уважаемый профессор? Все равно я вытянул только четверку. Таковы были наши университетские педагоги! Да, почему сушностными? Это не ошибка, именно так произносил армянин Степанян важнейшее в философии понятие сущность. Люблю вас и помню!

Не могу без улыбки помянуть добрейшего интеллектуала, заведующего кафедрой стилистики русского языка Д. Э. Розенталя. Мне казалось, он боялся бывать на экзамене: поставить «удовлетворительно» куда ни шло, а если студент не вытягивал и этот минимум, Дитмар Эльяшевич сам переживал больше сдающего. Я только что взял билет, как в аудиторию, мелко семеня, вошел Розенталь. Сел за стол, оглядел присутствующих, облизал губы, убедился в наличии собственного носа, похожего на клюв утконоса, и со свойственным ему польско-еврейским выговором спросил:

– Возможно, кто-то желает побеседовать со мной?

Я сорвался с места, не дожидаясь второго приглашения. Все мы знали слабость профессора: он никогда не срезал студентов на экзаменах, к тому же вопросы билета не были трудными.

– Без подготовки? Браво, браво!

Что нашло на меня, не могу понять, наверное, переволновался и поплыл. речь шла о количественных числительных. На практических занятиях я четко разобрался, сколько было женщин – три или трое и сколько мужчин, а перед знаменитым профессором как бы оробел и запутался в трех грамматических соснах.

– Скажите, пожалуйста, – помогал Дитмар Эльяшевич выйти мне на правильную дорогу, – можно ли сказать: группу составили трое женщин и трое мужчин?

– А почему нельзя? – осмелел я, – говорят же…

– Мне хотелось бы знать, как правильно говорить.

Я призадумался, и совсем запутавшись, произнес: трое женщин и три мужчины.

Профессор сочувственно покачал головой, мне показалось, что его длинный, расширенный книзу нос качнулся из стороны в сторону, как маятник. Я усмехнулся. Что подумал в тот момент Дитмар Эльяшевич, не знаю, но мучить меня дальше не стал.

– Оценка «удовлетворительно» не повлияет на вашу стипендию? – участливо спросил он.

– Нет-нет, конечно, – залепетал я, еще больше заливаясь краской стыда.

– Не понял… Может быть, вы придете в следующий раз? – Именно этого я не хотел.

– Ваша оценка на мою стипендию не повлияет, – собрался я с духом.

– Ну что ж, пусть будет по-вашему…

Неподалеку сидела Людмила Игоревна Рахманина, наш преподаватель русского языка, страдальческое выражение не сходило с ее лица. Я был у нее на хорошем счету. В первом диктанте под ее диктовку я допустил 22 ошибки – грамматических и пунктуационных, однако довольно скоро исправился и вышел в устойчивые хорошисты, но «отлично» никогда не получал. После экзамена я повинился перед Людмилой Игоревной, что так самонадеянно подвел ее перед самим Розенталем.

Дитмар Эльяшевич знал более десятка языков, создал несколько учебников. Долгое время руководил группой дикторов телевидения и радио. Упразднив институт дикторов, новые владельцы «каналов и пароходов» отказались от безупречно грамотной русской речи. Современные ведущие за словом в словарь не лезут, для них, как мне кажется, доставляет удовольствие общаться с зрителями на каком-то искусственном русско-английском «суржике». Вот один из образчиков: «Перформанс проявляет свой бэграунд, чтобы выпустить эго наружу». А такие перлы с привлечением оборота «в хорошем смысле» воспринимаются участниками глубокомысленного разговора даже без тени улыбки: «От этих слов ваши студенты, наверное, писают кипятком… в хорошем смысле этого слова».

«Отлично» чуть ли не с первого диктанта стал получать Сережа Г., он же года два проработал в районной газете. Однако на итоговом диктанте он получил только три балла, а я четыре. В простом слове эшелон он допустил две (!) ошибки: ашилон, придумать нельзя, не то что написать. Описка?

– Да нет, даже не усомнился, – оправдывался он. – Кажется, никогда раньше слово не попадало мне на глаза, запомнил бы.

Ко всем студентам педагоги относились ровно, разве что некоторые с большим пристрастием экзаменовали заносчивых вундеркиндов. Знаменитый шекспировед Юрий Филиппович Шведов позволял себе «дополнительные вопросы» девочкам, которые недостаточно полно отвечали по билету. Мы уже знали, что без «Декамерона» Боккаччо не обойдется. «Жертва», как могла, пыталась обойти смелые сюжетные факты, но Юрий Филиппович настойчиво требовал быть ближе к тексту. Такой номер можно с успехом показывать на сцене. Мы с ухмылкой наблюдали за происходящим. Отпустив наконец испытуемую, раздавал остальным по вопросу, а сам отправлялся в кафе гостиницы «Националь». Через полчаса возвращался в приподнятом настроении с легким запахом коньяка, садился за стол, придвигал зачетки и заполнял их, не вслушиваясь в ответы. Иногда Юрий Филиппович пропадал недели на две, а то и на месяц. Мы знали: выдающийся шекспировед приглашен на подготовку спектакля или на его контрольный прогон, а затем на премьеру в качестве почетного гостя.

Настоящей нашей воспитательницей и нянькой была Элеонора Анатольевна Лазаревич. Помнится вопрос, прозвучавший на капустнике: «Кто главный на факультете?». – «Как кто? Евгений Лазаревич Худяков!» Хотя Элеонора Анатольевна занимала много «места» на факультете (была замдекана, зав. учебной частью, заведовала кафедрой газетной техники), причем по всем статьям была женщиной крупной, доброй и привлекательной; я практически с ней не контактовал, но многие мои коллеги не давали ей прохода – старались понравиться. Однажды я попросил помочь деньгами, и она без каких-либо расспросов подписала заявление. Все мы знали, что в любом случае Элеонора защитит и поможет. Отпечатался в памяти День Советской конституции 1965 года. Факультет вдруг забурлил, задвигался, захлопали двери аудиторий и кабинетов, громкие голоса сменились приглушенным говором, по коридору – туда-сюда – сновала Элеонора Анатольевна, взволнованная, раскрасневшаяся, с повышенными интонациями в голосе, особенно досталось ее любимчику Саше З., тот отчаянно отбивался. Я не понимал, в чем дело, так как не был участником происшествия, Бог миловал. Вскоре всё прояснилось. Накануне праздника тот же Саша настойчиво распространял билеты на какой-то иностранный фильм, идущий в кинотеатре «Россия», что на Пушкинской площади. Я не поддался искушению – у меня не было денег даже на манную кашу. Это спасло меня от неприятностей. После сеанса, когда киноманы заполнили сквер, неожиданно появились плакаты с призывами к правительству освободить недавно арестованных писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Пока толпа соображала, что к чему, милиция и дружинники затолкали всех в автобусы, заранее подогнанные к скверу. Студентов в тот же день освободили, но их фамилии передали на факультет для проработки. Страх быть изгнанным из университета ощутимо навис над многими однокурсниками, в том числе над Сашей З. Однако костер удалось потушить без ритуальных жертв. И Элеонора Анатольевна, и молодой декан Ясен Николаевич Засурский сумели погасить инцидент. За все пять лет учебы я ни разу не общался напрямую с новым деканом. Как всегда, я побаивался общаться с начальниками. Да у меня и не было причин напрашиваться на разговор. А вот лекции Ясеня Николаевича по зарубежной журналистике посещал с большим удовольствием, поражался объективностью и глубиной их содержания. Последнюю его «лекцию» я прослушал в зале Консерватории в 2005 году. Возможно, тогда он произнес точную фразу, о сути журналистики: «Журналистика – не в том, чтобы побыстрее сказать, что произошло. Важнее объяснить, почему это случилось». Незадолго до смерти в интервью западному журналисту он подвел нерадостный итог свободной журналистике в России, которую создавал в непростые годы, в которой находились советские СМИ: «Журналистика в беде… Смотреть [российское] телевидение, чтобы узнать, что происходит в мире, – бесполезно… Вы оказываетесь человеком, у которого глаза зашорены». Я сам окончил отделение телевидения, правда, проработал на ТВ немного, но всегда считал и считаю его возможности несравнимыми с газетными. Но газета – документ, а телесюжет только эмоциональная картинка. Это сейчас появилась возможность пересматривать программы, одна беда: как их отыскать в горах телемусора?

Я не назвал многих достойных педагогов, да недостойных и не было; были необязательные дисциплины, отнимавшие огромное учебное время. Однако базовые предметы подавались замечательно. На лекции Александра Васильевича Калинина мы шли с особым настроением, как на встречу с добрым магом, который покажет нечто такое, что раскроет в нас какие-то новые качества, и мы сами станем чародеями. А читал Александр Васильевич курс «Лексики русского языка»! И это не только мое восприятие – все сокурсники были в восторге от его лекций; вернее будет сказать: он собирал нас не на лекции, а на откровенные беседы, он передавал нам свои новаторские методы чтения как литературных вещей, так и газетных публикаций. Думается, он активно создавал язык современной журналистики – без оглядки на официоз.

Не могу не вспомнить курьезный случай с моим непосредственным участием. Я поджидал Сергея Г., который отлучился на зачет по курсу русской литературы 19 века. Зачет принимал сам Владимир Александрович Архипов – еще один гигант из группы факультетских полубогов-олимпийцев. Не знаю, с чем можно сравнить его лекции: это и спектакль одного актера с остроумными мизансценами, неожиданными поворотами мысли, порой с хохотом и долгими паузами переваривания сказанного. Меня не впечатлило начало «Мертвых душ». Владимир Александрович с первых слов в корне изменил мнение, я даже устыдился за неумение читать. Архипов наизусть и как бы равнодушно представил нам картину въезда экипажа – эка невидаль! И тут наш лектор оживился: «… два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. „Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?“ – „Доедет“, – отвечал другой. „А в Казань-то, я думаю, не доедет?“ – „В Казань не доедет“, – отвечал другой. Этим разговор и кончился». Лекция же Архипова только началась. Заметьте: не простые мужики у кабака, а русские! – примерно так Владимир Александрович начал раскручивать мысль, которую никто из нас наверняка не отметил: русские мужики даже в подпитии озаботились не здоровьем хозяина экипажа – нет! Колесом! Несколько раз подступал он к этому колесу уже не сдерживая эмоций, вслед за ним стали заводиться и мы. Наконец вся аудитория расхохоталась. После лекции я перечитал главу уже по-архиповски. Теперь я по-иному воспринял реакцию Пушкина на чтение Гоголем глав поэмы: поэт хохотал до слез. Потом и у Пушкина, у его друзей, и у меня смех сменился глубокими и далеко не радостными раздумьями.

Однако вернусь к зачету. Вдруг выбегает Сережа и, не давая опомниться, тащит меня в аудиторию, по пути поясняя: «Архипов через полчаса куда-то уезжает, значит, гонять не будет». Пытаюсь сопротивляться, говорю, что не все любимые архиповские вещи прочитал. По расписанию наша группа сдавала зачет на следующий день. Владимир Александрович цепким взглядом оценил мое состояние отчаянного воробья, готового к драке без какого-либо шанса выйти из доя непотрепанным: «Вопросы искусства в творчестве Гоголя», – примерно так сформулировал он свой вопрос. Я уже готов был сбежать, чтобы завтра прийти более вооруженным. Не тут-то было: «Итак, докладывайте», – колючий взгляд педагога не сулил ничего хорошего. Заготовленная фраза, не содержавшая ничего умного, застряла во рту. Однако я решился. «Николай Васильевич Гоголь был не только великий писатель, но и… и…» – «Но и?..» – деликатно подтолкнул меня Владимир Александрович. Тут-то я и брякнул: «…и здорово разбирался в вопросах искусства. Повесть «Портрет»…

«Как, как? Здо́рово, говорите?» – издевался Архипов, ребята ответили дружным хохотом. Владимир Александрович еще что-то проговаривал себе под нос, но уже зачетка была заполнена и подвинута ко мне. «Да-да, – проговорил Владимир Александрович, – это очень точно: здорово! Не иначе». Вышел я «вареного рака краснее», как сказал пародист. Сергей успокоил: «Что я тебе говорил: ему же некогда было выслушивать каждого. А то, что ляпнул с кем не бывает! Пройдет и забудется. Пятнадцать минут позора – и на всю жизнь инженер, говорят студенты-технари». Несмотря на то, что зачет был получен, я тут же прочитал искомые вещи Гоголя и получил огромное удовольствие. Ой и хитрый был хохол! Войдя в круг друзей Пушкина, он так поставил себя, что напрямую попросил быть редактором своих сочинений самого Пушкина. Александр Сергеевич прохладно отнесся к предложению, но щедро одарил молодого писателя сюжетами, которые и сделали малоросса большим русским писателем. Не так давно я осилил семитомное собрание его сочинений – в память о выдающемся педагоге.

Студентов гуманитарных факультетов нередко привлекали к массовым мероприятиям. Мы встречали на Красной площади космонавтов Валентину Терешкову и Валерия Быковского, несколько часов выслушивая речь Хрущева, в которой «наша Валя показала всему миру кузькину мать»; из студентов формировали спортивные группы. В памяти осталась встреча Фиделя Кастро 1 мая 1963 года, прибывшего в СССР с первым визитом. Было очень холодно, дул сильный ветер, а Фидель в шапке-ушанке, подаренной Хрущевым, не думал сворачивать речь. Когда он в порыве экстаза оторвал руки от текста, и ветер смел листы с трибуны мавзолея, мы обрадовались. Но Фидель не мог угомониться еще часа полтора. С нами была и Элеонора Анатольевна, несмотря на то, что 1 мая – ее день рождения.

«Нет Московского университета без России, но и Россия без Московского университета – не Россия». В. А. Садовничий, ректор МГУ.

Какое-то время меня угнетала моя деревенская непосредственность. Хорошо, что однажды открылись глаза, и я понял преимущества моей рабоче-крестьянской корневой системы: в любых ситуациях она позволяла сохранять равновесие. А Марксов «идиотизм деревенской жизни» обратился реальным преимуществом жизни в городе. Город – камень, деревня – растение. У камня нет души, растение – живой организм, поэтому оно от природы наделено красотой и одухотворенностью. Даже беднота деревенская преисполнена доброты, всепрощения, понимания и христианского сочувствия. Эти природные основы я пытался вытравить, стать жестким, прагматичным, бесстрастным, но ничего не получалось, отчего становился противным самому себе. До сих пор мне стыдно за некоторые проступки по отношению к моей по-деревенски ранимой совести.

Позднее я пришел к важному пониманию: у русского всегда, при всех катаклизмах перевешивают нравственные категории: совестливость, честность, правда. Видно, эти качества пробивали зачерствевшие души моих будущих начальников. Решающим для зачисления стажером в газету «Советская Россия» стал тот факт, что в биографии я упомянул свою первую профессию – комбайнер, о которой никогда не заикался, стыдясь. Первый зам. главного редактора Виктор Яковлевич в молодости тоже работал на комбайне. Мы профессионально поговорили о делах минувших лет, и понял, что в его лице нашел покровителя. Остальное – за малым: два месяца стажировки должны были показать мои потенциальные возможности. Газета не резиновая, а конкуренция за право публикации была жесткая даже среди ведущих «перьев». Вклиниться в их ряды – задача не из простых. Как мне удалось? Думаю, дело не только в моем таланте – все молодые люди по-своему талантливы и амбициозны. Важно, чтобы их разглядел кто-то из признанных и взял под свою опеку. Можно сказать, мне повезло: на публикацию обратил внимание сам председатель правительства России (РСФСР).

Удивляюсь, как я не потерялся в мегаполисе, не оступился, хотя возможностей для этого было предостаточно. Смотрю сейчас в ту даль и вижу… А вижу скромно одетого, голодного парня, ступившего на первую ступень бесконечной лестницы с картины Ильи Глазунова. Подумалось – и холодок в груди остудил сердце до перебоя: как же долго придется мне топать наверх, а что ожидает там? Художник оставил этот вопрос открытым, его лестница вела хотя и вверх, но в никуда. Однако пойти на попятную не собирался; поддавшись молодому азарту познания, решил-таки подняться на самую верхнюю площадку лестницы, а там – хоть трава не расти! – что-то придет в голову. Побывать на верхотуре, оглядеться, поймать кураж – разве мало? Зачем же люди лезут на Эверест? Полная бессмыслица, но лезут. Калечатся и даже умирают.

Нечто подобное я испытал в детстве. Чтобы искупаться, мы, ребятня, напрашивались в грузчики гравия. Загружали его в 15-ти километрах от села на реке Китат возле села Мазалово, где родилась Галина Николаева. Шофер успел к обеду изрядно набраться, что было тогда в порядке вещей, поставил машину под загрузку, а сам развалился на песке. Скоро речную гладь зарябило от богатырского храпа. Разбудить шофера после загрузки не удалось, и мы помчались к воде. Теплая, прозрачная, с пескарями, пытавшимися ухватить за пальцы ног, она не отпускала нас, а мы и не спешили. Бравады ради, я решил взобраться на противоположный берег – яр, высотой метров десять. Оставалось одолеть метра два, когда понял, что без специальных приспособлений подняться не получится. Посмотрел вниз – душа замерла от высоты и открывшегося вида: серебрящаяся, словно большая рыба, река с резвящимися над ней стрижами, светло-бежевая полоса песка с нашим грузовиком и шофером, раскинувшим руки-ноги, дальше – изумруд травы и глубокая до горизонта пойма, поросшая ярко-зеленым кустарником и более темным лесным многообразием. Наверное, такое ощущение восторга вскружило голову легендарному Икару полететь к солнцу. Известно, чем закончился его полет. В тот момент я не был таким отчаянным романтиком. Лихорадочно соображая, как мне без особого вреда для здоровья спуститься, я еле держался, вцепившись в глинистую стену, одно неловкое движение – и полетишь не к солнцу, а к подножию яра на закаменевшие глыбы глины. Вжимаясь всем существом в стену, стал нащупывать ногами отметины, по которым взбирался. Помогли стрижиные норки и собственные ногти, которые мы никогда не обстригали.

Позднее, на выставке Глазунова в Манеже, я был поражен безумным видом «русского Икара», летящего над Ивановской площадью Кремля. Тот полет реальному мастеру Никитке стоил головы, царь Иван Грозный был скор на расправу за любой вызов Богу. По другой легенде, царь велел посадить грешника на бочку с порохом и поджег фитиль. «Пусть полетает!» – съязвил он.

То незначительное приключение, пришедшее на ум сейчас, неожиданно столкнуло два великих подвига – подвиги Прометея и Иисуса Христа. Зная, что за похищение божественного огня не поздоровится, Прометей все же передал огонь людям, в наказание был прикован к скале  на поживу хищным птицам. Размышляя над их подвигами, пытаюсь понять, чей выше? Пока же с выбором не определился. Возможно, и не стоило сравнивать. Огонь и Вера – чему отдать предпочтение? Огонь согревает тело, Вера греет душу. Мы, люди практичные, однако, приняв дар Прометея, забываем молвить слово благодарности античному герою, даже тогда, когда возжигаем свечу в память о подвиге Христа». Мой опыт был кое в чем полезен. Убедился, например, что лезть вверх легче, чем спускаться. И я лез, интуитивно понимая, что это интересный путь, хотя и не всегда безопасный. Обычно мы влезали на высоченные кедры за шишками. Созревшие легко отпадали при стуке колотушкой по стволу. Но разве мы могли ждать! Однажды я взобрался на кедр, сплошь усыпанный крупными плодами. На самых концах красовались особенно породистые, похожие на фонарики. Вытянувшись в струнку, я все-таки ухватил одну и потянул на себя. И в этот момент сук, за который держался другой рукой, хрустнул.

Как удержался, до сих пор понять не могу, холодок прокатывается с головы до пят. Потом долго перед глазами маячила та шишка, как укор глупой браваде. Вид сверху всегда завораживал меня, и я не упускал возможности получить лишний глоток адреналина. Поэтому не понимаю молодого человека, который не стремится подняться над землей и посмотреть на нее – со всех ракурсов она необыкновенно красивая. В детские годы увидеть всё это позволяли походы на рыбалку за десяток километров от дома, причем с ночевкой. Ночь на реке у костра диковинная, одновременно она и торжественная, и жуткая: металлическую гладь воды то и дело разрывали глухим всплеском незримые чудовища, обычно под самые страшные моменты рассказов взрослых ребят; от уханья филинов, переклички выпей, пулеметными перестрелками деркачей, сопровождаемые соловьиными трелями. Детская душонка то замирала в страхе, то наполнялась смелостью, поднимая тебя с нагретого места.

– Ты куда? – интересуется старшой.

– Отлить.

– Отливай здесь, а то еще на гадюку наступишь, – резонно наставлял 16-летний старшой Гена.

О, неужели все пойдет насмарку —

И эта ночь, и эта тишина,

И эти зеленеющие арки

Листвы, в которых прячется луна?

О, неужели все пойдет насмарку —

Сонаты Гайдна, и стихи Петрарки,

И болдинских деревьев желтизна?

О, неужели вместо звезд огарки

В последний раз мелькнут нам из окна?

…………………………………………………………………

Нет! С этим невозможно примириться,

И с лирами иль без певучих лир,

Мы будем страстно каждой строчкой биться

За радость жизни и за вечный мир.

Рюрик Ивнев, (Михаил Ковалёв)

На шестом десятке лет я попал в инфекционную больницу. Мы жили уже в новом обществе, с высокими идеалами в светлое будущее распрощались, новых не обрели. Болезнь проходила тяжело, меня трясло, корежило, температура не опускалась. Угнетало, что не мог читать. Соседи один за другим поправлялись, а мне не могли даже поставить диагноз. Однажды освободившуюся кровать занял 19-летний парнишка. Познакомились, разговорились. Работает шофером в иностранной компании, заработок больше моего, хотя я не жаловался. Спрашиваю, почему не стал учиться? – А зачем? – флегматично ответил он. – Как зачем! – удивился я, стараясь говорить ровно, – знаешь ли ты, что есть одно животное, которое Бог обделил возможностью видеть небо? Ему вообще трудиться не надо, его откармливают от пуза. Как, по-твоему, оно счастливо, довольно жизнью? Неужели ты, молодой, красивый хочешь походить на него? Юноша промолчал. Больные в палате тоже притихли, прислушиваясь. Вскоре его выписали, но к тому разговору мы не возвращались.

Поначалу в Москве казалось, что все смотрят на меня снисходительно, недоумевая, как этот недотепа поступил на факультет журналистики. Прежде всего, девочки-сокурсницы, москвички, с театрализованной манерой в голосе. Моя уверенность была в ином, что не осознавали московские приятели: я твердо верил в силу и справедливость нашей советской власти, поэтому уверенно ходил по улицам в любое время суток, даже по темным аллеям лесопарка Сокольники, где когда-то был ограблен сам вождь мирового пролетариата. Это, во-первых. Во-вторых, мое деревенское воспитание не допускало даже малого помысла кого-то обмануть, что-то украсть. Эти качества тоже были заложены с малолетства. Единственное, что мы позволяли – забраться в чужой огород и скрутить несколько подсолнухов. Но и тут я не был инициатором.

По большому счету, ограбить меня нельзя было – ну что взять с нищего, разве что душу. В ситуации один на один я вполне мог постоять за себя. Не бравада, а уверенность сопровождала меня всегда. Вспоминается первый обход строительной площадки, когда подрабатывал сторожем на прокладке Нового Арбата. Смешно и грустно подумать: что я мог сделать, если бы оказался лицом к лицу с реальными грабителями? Милицейский свисток – единственное мое оружие. Не скажу, чтобы я так бесстрашно патрулировал вверенную мне территорию. Я стучал палкой, бодрился. Заваленный штабелями стройматериалов двор представлялся мне Большим каньоном, по дну которого пробирался одинокий индеец. По иронии судьбы, а может быть, так было определено свыше, там же, много лет спустя, на 19 этаже размещалась редакция нашей газеты. Правда, вскоре оттуда нас турнули золотопромышленники. С чиновниками всегда боролись в России, однако они свято придерживались божьему наставлению от начала мира: плодились и размножались справно, несмотря на глобальные земные катаклизмы.

Более уверенно я проходил через деревенское кладбище или тропой через мрачное ущелье на окраине Томска, лишь бы срезать путь к дому. Там, в начале тропы, темнела тюрьма, по соседству – такие же мрачные ангары кирпичного завода, где работали зеки, иногда они сбегали. Меня это не могло не страшить, но не настолько, чтобы делать из-за этого многокилометровый крюк. В детстве мы считали, что свирепые звери скрываются в глухом лесу, там же прятались и беглые заключенные. Ни зверю, ни человеку в чащобе делать нечего, все обитают там, где есть еда, а еда есть у людей.

Месяца три я работал на зоне в Томске: заключенные строили «секретный» завод, необходимость в продукции которого показал Карибский кризис. В составе бригады я принимал смонтированные фрезерные, токарные и другие станки. Проблем не возникало, мы прекрасно понимали друг друга. После того, как уважил просьбу их бригадира и принес две пачки индийского чая со слоном, они вообще зауважали меня и подарили добротную телогрейку. «Держи, чего треплешь «москвичку»! – упрекнул меня бригадир. «Москвичка» – модное полупальто с шалевым воротником. Пришлось еще пригнать пару «слонов». В знак благодарности подарили мне еще очень пеструю рубашку-безрукавку. Зеки вели себя с нами, работягами, вполне нормально. Котелок для приготовления чифира и алюминиевую «неупиваемую» чашку хранили за кожухом фрезерного станка. Охранники не мешали ритуалу, уходили в дальние углы цеха. Предлагали и мне принять глоток варева. Отказался, больше не приставали.

На журфаке, в группах, часто затевались умные разговоры. Я не стремился на равных участвовать в дискуссиях, обычно говорили о кино, о модных художниках, о поэтах. Вопросы политики и экономики молодежь тогда не поднимала; ее привлекали на стройки коммунизма, и молодые люди с энтузиазмом ехали, куда укажет комсомол. Комсомол выдавал путевки всем желающим – женам, убегающим от мужей, мужьям, скрывающимся от жен. Особенно много было молоденьких девочек, разочаровавшихся в чувствах. Однажды начальник строительного управления под Тобольском прямо заявил мне, корреспонденту Центрального телевидения, что самая большая проблема на строительстве объектов нефтянки – размещение вчерашних школьников, особенно девушек. Одну я пытался разговорить, но откровенной беседы не получилось. 18-летняя грузинка, тростинка, по-восточному красивая, ничего не умеющая, поссорилась с мальчиком, пошла в райком комсомола, и ее направили в эту глушь. Какова же была реакция начальника? Он мог бы вручить девочке обратный билет и соответствующего содержания письмо в адрес комитета комсомола, но пожалел несчастную и лично под нее распорядился организовать художественную самодеятельность: пела девочка очень хорошо.

В студенчестве, как и в иных интеллигентских кругах, было модно следить за спорами физиков и лириков, поучаствовать в разговорах о героизме подлинном и мнимом. К тому времени мой интеллектуальный багаж был невелик, я мало что успел увидеть и мало прочитать. Мне оставалось только прислушиваться и наматывать на ус, правда, часто удивлялся, как им всем не стыдно молоть банальную чепуху. И копил впечатления, подобно скупому рыцарю, – денежка к денежке. Тем не менее, бывало, мои реплики ставили споривших в тупик. Как-то зашел разговор о нашумевшей выставке Ильи Глазунова, после которой легкая на сенсации критика, разделившись во мнении, разразилась как восторженными, так и осуждающими рецензиями. Вскоре по прибытии в Москву брат, москвич уже поднаторевший, подсунул мне в порядке культурного развития номер журнала «Юность» с благожелательной статьей о художнике. Рисунки мне понравились, но я не мог принять нереалистически огромные глаза его персонажей.

– Марина, – сказал я девушке, затеявшей разговор, – если бы у тебя были такие глазищи, стала бы ты красивее, чем сейчас?» – Марина с постоянно стреляющими глазками, замялась, не зная, что сказать, и так и этак – все получалось не в ее пользу: с подобными очами она выглядела бы больной базедкой. Но сказать что-либо, оправдывающее художественную манеру автора, она также не смогла. И я толком не знал, но постепенно начинал понимать, что мои однокурсники за душой имеют не больше моего. Однако моя деревенская душа никак не хотела выйти из тени. Ей было неуютно в застенке, порой возмущалась, требовала поднять планку собственного достоинства. Но я так и не решился дать ей полную свободу. А зря: скромность у нас поощряется, но бедствует. Смысл этой аксиомы я познал позднее. когда мне посоветовали мудрые люди не проявлять лишний раз инициативу, ибо инициатива наказуема.

Мой вегетационный период длился довольно долго. По сути – всю жизнь. Созрев, вдруг осознаешь, что время твое прошло, ты свободен! Свободен? А что дальше? В любую сторону – шаг вниз, где тебя уже не ждут и никому там не нужен. Срок дожития… Выбор альтернатив небольшой: ворчать на жизнь, из которой ты окончательно выбыл, наставлять внуков, читать философские труды, писать никому не нужные мемуары. Можно, конечно, воспользоваться советом Вольтера и возделывать свой сад. Сейчас многие пенсионеры живут в виртуальных садах интернета. Наш реальный сад возделывает жена, я у нее на подхвате, на что не обижаюсь: садоводство и огородничество требуют знаний и немалых физических усилий. С удовольствием каждую весну сколачиваю и вывешиваю скворечники. Зимой мешками покупаем семечки. Мне кажется, что птицы благодарят нас, но и наглеют: бывает, по какой-то причине задерживаем открытие «столовой», так они не стесняются напомнить дробным стуком в окно.

Можно и так позиционировать себя и наслаждаться выжатой слезой у сентиментального читателя. Ехал я в Москву не зеленым пацаном, кое-какой жизненный багаж был, однако интеллектуально бедным. Чтобы поднять уровень, принялся, было, читать классику, в городской библиотеке взял стопу книг и усадил себя за их изучение. Мама боялась пройти мимо, чтобы не помешать. Сначала одолел двухтомник Лермонтова, прозу Пушкина, несколько романов и повестей Тургенева; передохнув, открыл сборник комедий Аристофана. «Лягушки» читались легко, с улыбкой, но сюжет меня не захватил: совершенно другая жизнь. Но кое-что отложилось, именно Аристофан помог мне без особого напряжения получить зачет по курсу античной литературы. Попробовал осилить Гомера, однако тот не поддался, читать вещи, написанные гекзаметром, надо уметь. На том и сошел с дистанции интеллектуального древнегреческого марафона.

На первом же курсе Елизавета Петровна Кучборская, педагог с манерами, вынесенными из Древней Эллады, обложила нас таким объемом литературы, что перелистать и то не хватило бы времени. Однако, как-то справлялись, постепенно открывая, вернее, приоткрывая необыкновенно яркий, развратный, веселый и трагичный мир греческой древности, – мир коварных богов, подлинных и мнимых героев, высокой эстетики, поэзии и философии. Тогда мы возмущались: зачем современным журналистам эти химеры древнего мира? Ответ пришел позднее – для широты восприятия нового мира, в котором ты живешь, понять, что каждому от роду предопределен свой Олимп, но чтобы на него взойти и чувствовать себя богом, должен пройти определенные круги ада и вкатить на вершину судьбы свой камень. Однако сделать это дано не каждому. Не хватает времени не потому, что его мало, а потому что не умеем пользоваться и тратим его преступно легкомысленно.

Боже, куда все это сгинуло, почему те гениальные наработки человечества не приложились сегодня, одухотворив и оплодотворив наш век высоких технологий?! Напротив, наш век почему-то отторгает духовные ценности, созданные многими поколениями. Боюсь, что тут я не совсем прав, чего-то не понимаю: духовно опустошенные люди не выстраивались бы в гигантские очереди, чтобы посмотреть Айвазовского или Поленова. Предположу, что тяга к прекрасному заложена в наших генах, жаль, что она не стала определяющей в конкретных планах развития страны. Почему? Это точно сформулировал Л. Н. Толстой: «Сила правительства держится на невежестве народа, и оно знает это и потому всегда будет бороться против просвещения. Пора нам понять это».

Развивать тему не буду, так как за сто с лишним лет со дня рождения этой мысли много изменилось, и плоды просвещения при желании может собрать каждый по своему вкусу, хотя их выбор все еще ограничен, и причин тому множество, главная же опять декларируется правительством: «Денег нет, но вы (пенсионеры) держитесь!» За что держаться? Где национальная опора? Ее тоже нет. Остается только легендарная дубина. «Эх, дубинушка, ухнем!» Нет, опять не то… Будем надеяться на новые грабли. Не дай Бог, если кому-то под горячую руку попадутся вилы…

Знакомство с Москвой, ее достопримечательностями доставляло большое удовольствие. Это был мой медовый месяц познания! Прежде всего, побывал в Третьяковке, одного дня не хватило, приходил еще не раз и не два. Невыразимо это ощущение – рассматривать оригиналы творений великих художников. Мало, непростительно мало, знакомили нас в школе с шедеврами русских живописцев. Понимаю, были трудности, было голодно, хватало лишь на минимум, заключенный в бесцветных учебниках. Но сегодня – неужели нельзя завалить школы, библиотеки разными изданиями, доступными бюджету и бизнесу? В дореволюционное время издатели находили возможность насытить Россию изданиями просветительного характера. На корпоративах отваливают исполнителям сомнительного таланта миллионные гонорары, а чтобы направить их на действительно благое дело, ума не хватает? Смена ценностей как смена вех. Но почему уровень их идет по наклонной. Хотя нас уверяют в обратном.

Однако отвлекся. Не знаю, что заставляло меня каждое воскресенье направляться в какой-нибудь музей или на выставку. Жалко было ботинок, но я забывал обо всем, если открывалась возможность что-либо открыть. Да мне и открывать ничего не надо было. Москва сама открывала передо мной двери своих хранилищ. Для студентов были копеечные билеты, а то и вообще впускали бесплатно. А какие шикарные библиотечные фонды в самом МГУ! Мне часто снятся стеллажи с толстенными фолиантами в кожаных переплетах с бронзовыми застежками. Пытаюсь открыть, но почему-то не поддаются. Во время учебы так и не отважился полистать какую-нибудь инкунабулу.

Не так давно внук Руслан проехал по Европе, однако, вернувшись, не стремился поделиться впечатлениями.

– Ну скажи, что потрясло тебя в Лувре?

– В Лувре я не был.

– Почему же?

– Дорого.

Однажды, еще при Советской власти, я встречал томского академика-физика после его месячной командировки в США. Не зная об особенностях американской жизни, ориентируясь на наши цены и ценности, поинтересовался, много ли книг привез он? Мой багаж из частых поездок в Болгарию в основном состоял из книг. В социалистической Болгарии они стоили также дешево, как и в СССР.

– Две—три купил сам, несколько подарили коллеги, – сказал академик.

– Там тоже книги в дефиците?

– Нет, – застеснялся ученый, – книг много, но они очень дорогие… Не по моим командировочным.

Любуюсь своим собранием альбомов русских художников 19 века, массой других больших и малых художественных альбомов, в том числе уникальный о живописи импрессионистов и постимпрессионистов, приобретенным в последние годы эпохи застоя и стагнации. Не думал, не гадал, что пройдёт всего-то ничего, как большинство наших книголюбов будут обходить книжные магазины стороной, не имея возможности сделать покупку. Возродится ли интерес к этому культурному богатству в новую эру с ее цифровыми электронными возможностями?

Осознание себя адекватной личностью произошло, наверное, в конце второго курса, а то и в начале третьего: почто я зажат? Чем плоха моя рабоче-крестьянская корневая система? Напротив, она всегда питала город хлебом и стойким народом.

Как хорошо стало, свободно, словно взлетел и передо мной открылся городской горизонт, а за ним – всё остальное пространство. Притом поэзия деревенской жизни давала мне определенное преимущество: природный лиризм иногда прорывался в товарищеском общении. Кто-то воспринимал это за наивность, инфантилизм, однако девочки одаривали обещающими взглядами. Постепенно обосновался в группе студентов, которые знали себе цену: хорошо учились, имели свое мнение и определенный авторитет у преподавателей. И в какой-то момент я потерял бдительность. На семинаре по политэкономии, когда «проходили» различные политические режимы, меня зацепило сходство программ, казалось бы совершенно полярных, государственных строев. Сама постановка вопроса могла грозить мне серьезными последствиями. Не помню ни имени, ни фамилии моего педагога (преподавала лишь один семестр). Выслушав меня, она еще раз повторила тезисы из своей лекции и намекнула, что такие вопросы требуют осторожного подхода и выносить их на дискуссионную трибуну не стоит. Речь шла о фашизме и коммунизме. По моим понятиям они мало чем отличались, как родные братья. Лучше бы помалкивать в тряпочку, а я, умник, пристал с разъяснениями. Однако мне повезло: стукачей среди педагогов не было.

Чем наше слово отзовется?

Я не бросал Сибирь, только уехал посмотреть столицу и задержался на полвека. За это время старая Москва умерла и возродилась новой – стеклянной, железобетонной, холодной, бездушной, как Снежная королева. Нет-нет, она не умерла, а как бы шагнула в новый временной портал и вышла обновленной.

И перед новою столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова.

Так Пушкин воспел Петербург, сейчас эти строки можно отнести целиком к Москве – новой и прежней.

Л. Н. Толстой И. А. Бунину: «Не ждите многого от жизни… Счастья в жизни нет, есть только зарницы его – цените их, живите ими»

Под марш Мендельсона легко и торжественно идти под венец. Попробуем представить похороны под Мендельсона. Было бы вполне по-христиански – торжественно и с любовью к умершему.

Как красивы птицы в полете, и как жалко опущены крылья убитой. Я сам добывал птиц и никогда трофей не вызывал во мне восторга. Правда, курам рубил головы без сожаления. Картина Давида «Смерть Марата» – это тот же натюрморт. Морально ли тиражировать смерть Иисуса Христа, хотя бы и сострадая? По-моему, картину Ганса Гольбейна младшего «Иисус во гробе» вообще надо убрать из экспозиции. Надо иметь очень прочные нервы, чтобы не упасть в обморок, рассматривая ее. Даже смерть злодея – не предмет искусства. Искусство, как и поэзия, должны возвышать.

Поэзия – не только красивые слова, образы, мысли, чувства, которые люди ощущают, хотят высказать, но не хватает образного мышления и языковой гибкости. Хулить поэта – всё равно, что ругать солнце, когда у тебя на душе пасмурно. Действительно, за что же его преследовать? Ведь и блошки необходимы собакам, чтобы те не жирели. Цари содержали юродивых и слушали их бредни. Но, выслушав, поступали по-своему – кого выносили без головы, а кто-то уходил по-прежнему босой, но с сумой денег. Бесспорно, поэт в России – больше, чем поэт, он громоотвод. Иногда – всех поднимающий набат. Русское просвещение привело Россию к революции. Мысль не моя, ее по-разному высказывали многие российские мыслители. Я ее только подхватил.

«Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии». Вся проза Чехова поэтично страдает в сторону милосердия, великодушно сочувствуя обиженным, которые не устают говорить, говорить, говорить, сотрясая разве что воздух на расстоянии протянутой руки… Ну и что из того? Кому от этих слов становилось плохо? Как сказать! От ветра и других вибраций на моем дачном домике постоянно отходили 120—миллиметровые шиферные гвозди, я регулярно подбивал их, чтобы не допустить протечки. Наконец мне это надоело, и я поступил революционно: купил оцинкованные листы профнастила и притянул их шурупами-саморезами. Пусть бушуют теперь бури, содрогаются стены, гибнут страны и континенты – в нашем домике тепло и сухо, на полках моим книгам ничто не угрожает. Ни поэзия, ни проза не должны плесневеть!

На Руси всегда боялись слова, точно заметил Даниил Гранин, осмысливая «Медного всадника» Пушкина. У меня нет под рукой той статьи из «Нового мира», кажись, 1967 года. Герой поэмы, плюгавенький чиновник Евгений, свихнувшийся после того, как наводнение разлучило его с любимой Парашей; оказавшись перед памятником Петру и признав императора виновным в беде, вдруг осмелел и погрозил пальчиком: «Ужо тебе!» Петр возмутился и, вонзив коню в бронзовые боки такие же бронзовые шпоры, бросил его с пьедестала на жалкого наглеца. Чего же он напугался? Сло́ва, такого же ничтожного, как и сам грозивший.

За что мордовали поэтов-символистов, вообще – писателей? Что они такое сотворили беззаконное, за что их надо было казнить? Боялись слова. Время спустя, я купил книгу публицистики Гранина. Перечитал новомирскую статью по слогам – той фразы уже не нашел. Статья лишилась стержня. Так боевой жеребец после кастрации превращается в смирного мерина. Убери с пилотки звездочку – и головной убор солдата потеряет свой воинский символ, превратившись в кошелку для яиц или зерна.

Тяжелозвонкое скаканье, сопровождаемое стрельбой и ночными облавами, продолжалось почти весь 20—й век. Пожалуй, никогда в истории ни одной страны не было уничтожено столько поэтов и прозаиков. Век просвещения, изящной словесности, высоких чувств и идеалов сменился деградацией чувств и морали. Многие жертвы даже пальчиком не успели погрозить узурпатору.

Да, Гранин смирился с потерей фразы, образующей статью, мне же было неприятно, что такой гигант не сумел ее отстоять – свою идейную жемчужину. Зато я нашел другую фразу,  которая предопределила его дальнейшую судьбу: «Я думаю, что советская литература была великой, советское кино было великим кинематографом, то же можно сказать и о театре, музыке». Впрочем, я готов поддержать эту мысль. На эту реальность хорошо ложатся строки «кузнеца» советской поэзии Николая Тихонова:

Гвозди бы делать из этих людей:

Крепче б не было в мире гвоздей.

Хотя он и профессионал, но не знал, что гвозди делают из мягкой, незакаленной, т.е. низкосортной стали. «Крестный отец» поэта Вани Исаева Анатолий Софронов в молодости работал молотобойцем, этим фактом он гордился. Удивительно, как из-под его кувалды вышел гимн советским партизанам – «Шумел сурово брянский лес…». Видно, настоящая поэзия рождается в экстремальных условиях. Вспомним для подтверждения знаменитую «Землянку» А. А. Суркова. Да, для памяти поэта достаточно одного стихотворения. Если честно, и у Тихонова есть тонкая поэзия:

Когда же за нами в лесу густом

Пускают собак в погоню,

Мы тоже кусаться умеем – притом

Кусаться с оттенком иронии.

Так пусть непогодами был омыт —

Сердца поставим отвесней.

А если деревья не пляшут – мы

Сегодня им спляшем песней.

«Листопад»

Хорошо, правда ведь?

«Человек создан для счастья, как птица для полета», – говорил Владимир Короленко, выходя на охоту.

От нас требовали не кривить душой, не бояться признавать ошибки, говорить прямо, откровенно, критиковать, невзирая на лица, – как настраивает партия, однако резать правду-матку находилось не много смельчаков. Я не говорю о диссидентствующих, я говорю о честных перед собой и обществом. Такими принципалами выполнялись планы по лесозаготовкам. Если кому повезло вернуться, возвращались большими литераторами, учеными, добрыми людьми. Добрые не злобствуют. Они всегда патриоты: из зоны рвались на фронт, в штрафбаты – лишь бы защитить страну, родной дом.

Либерал же генетически не изменился с прошлых веков. Даже стал более изощренным и агрессивным в способах насолить руководству страны даже тогда, когда возникает реальная опасность.

Н. С. Лесков: «Около 30—ти лет вся русская журналистика была одного направления, и была очень скверна. Теперь начинается партийность, выходят способные люди того и другого направления: дайте же им выговориться! Кто ошибается и кто прав – толкач муку покажет, но измените лозунг, дающий право обществу, которое вы поучаете гражданским добродетелям, засмеяться вам в глаза и сказать: врачу! исцелися сам! А потеряв кредит в обществе, подумайте: кому вы его отдадите? – злу и неправде, с которыми сражались, «и будет последняя вещь горче первой».

Е. И. Мартынов (генерал майор царского генштаба, военный историк): «Попробуйте задать нашим интеллигентам вопросы: что такое война, патриотизм, армия, военная специальность, воинская доблесть? Девяносто из ста ответят вам: война – преступление, патриотизм – пережиток старины, армия – главный тормоз прогресса, военная специальность – позорное ремесло, воинская доблесть – проявление глупости и зверства…»

Ближе к нам Л. Н. Гумилёв: в ответ на вопрос «Вы интеллигент?» ответил: «Боже меня сохрани! Нынешняя интеллигенция – это такая духовная секта. Что характерно: ничего не знают, ничего не умеют, но обо всем судят и совершенно не приемлют инакомыслия».

Хочу понять, что подтолкнуло людей умных, образованных взметнуть пламя поэзии Серебряного века? Да не только поэзии – во всех искусствах авангарда: символизм, декаданс, модерн – в живописи, архитектуре, когда 80% жителей России были безграмотны.

Корней Иванович Чуковский предположил, что всплеск эмоциональной энергии общества происходит на сломе эпох. Тот же выброс земной энергии происходит при тектонических разломах. Со смертью А. Блока угас и Век серебряный. Начался не менее замечательный период русской советской литературы и искусства, к сожалению, полный трагизма.

А. Ремизов: «Хотел бы иметь литературный язык богатый, наваристый, как щи. И такой же вкусный в оценке читателей».

Увы, мои щи были жидкие, постные. Однако вслед за братом, и я восклицал:

Солнца и гроз взахлеб —

Жить только так и стоит!

Любой хилый физически поэт сильнее Голиафа.

Творческое credo Ивана Шмелева: «В гримасах жизни находить укрытую красоту».

На днях в телеигре выпал вопрос: «Поэт Серебряного века?» После совещания капитан команды актеров отвечает: «Евтушенко».

Всё это было бы смешно,

Когда бы не было так грустно…

М. Ю. Лермонтов.

Программа классической русской литературы в МГУ на факультете журналистики была необъятно огромная. Прочитать за пять лет учебы не реально, вот уже полвека читаю непрочитанное ранее, многое перечитываю – и конца-края не видно. Не забываю поэзию. Русская поэзия – на все случаи жизни, она как ежедневная молитва, она – душа русского человека, шепот ангела и религия влюбленных. Зачем она придумана, зачем она нужна? Если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно, чтобы они светили! Кому? Прежде всего – читающему поэзию и ее авторам.

Не сразу, но вскоре до меня дошло, что поселились мы здесь не случайно. Место было выбрано и зарезервировано под наше строительство кем-то еще пятнадцать лет назад.

После публикации в «Советской России» повести Тамары Воронцовой, был подготовлен очерк о ней самой. Фотокорреспондент долго выбирал место для съемки ее портрета, наконец снял Тамару на фоне того самого покосившегося домика, возле которого мы, спустя полтора десятка лет, поставили свой дом! Ну чем иным, как не Промыслом Божьим, подвигом нашего Ангела-Хранителя можно объяснить этот факт? Я мог бы еще шутить, иронизировать на эту тему, если бы не прекрасная характеристика нашего покровителя, данная старцем архимандритом Иоанном (Крестьянкиным):

«Всё, что есть в нас доброго, чистого, светлого: всякая хорошая мысль, всякое доброе движение сердца, наша молитва, покаяние, добрые дела – всё это в нас рождается и совершается по внушению незримого нашего Ангела-Хранителя. Действуя через нашу совесть и наше сердце, это он, наш Ангел, удерживает нас от греха и соблазна, это он помогает нам бороться с искушениями, это он внушает нам страх пред тяжким грехопадением… Как же близок должен быть каждому из нас наш Ангел-Хранитель! Какое доверие мы должны питать к нему! Ему мы при жизни можем поведать самые сокровенные тайны своей души. Те тайны, которые мы не доверили бы самым близким людям. И это потому, что в Ангеле-Хранителе мы видим самого мудрого в советах, самого бескорыстного в любви и помощи, нежного в привязанности к нам, попечительного в наших нуждах».

Песня жаворонка

Память – крепкая сеть с волшебным свойством: попав в нее, не стремишься освободиться и, чем больше в ней барахтаешься, тем радостнее становится на душе, причем радость с оттенком грусти, однако сожалеть о невозвратно прошедшем тоже не приходится.

«Скорбя об ушедших товарищах, – вспоминал Сент—Экзюпери, – втайне грустишь о том, что и сам стареешь». Старость – не дряхлость, не болезнь, а новое качество: обретение мудрости, нового взгляда на вещи и события, она как бы очищает их от патины, просветляя лики и лица, как при очистке древней иконы; она не позволяет опошлить приятные моменты минувшего, кого-то унизить. Тиран на старой монете уже не воспринимается узурпатором, он придал не только ценность находке и напомнил о многом, более интересном исторически, чем его отдельная личность.

Я не сопротивляюсь, оказавшись в ловчей сети памяти. Впрочем, попав однажды на реке в реальную рыболовную сеть, причем ночью и на речном дне, не запаниковал, а, собравшись, сначала освободил сеть от зацепа, потом и сам выбрался из-под ее покрова. Конечно, пришлось пережить несколько тревожных минут, уже на последних секундах все-таки хлебнул глоток-другой воды, но откачивать меня не пришлось.

Феномен молодости: она проходит, но не покидает тебя, я и сегодня смотрю на природу, окружающий мир все теми же глазами, умиляюсь, радуюсь. Это глаза души, она не стареет, говорят знатоки, пережившие клиническую смерть. Иногда пытаюсь смотреть глазами внуков, однако не получается: глядим на одну и ту же картину, а видим разное – для них в фокусе контуры, для меня – содержание. Не от собственной недоразвитости – они от рождения запрограммированы на иное восприятие явлений, в которых и которыми жили мы. Чтобы растение лучше укоренилось, ему делают прищипку центрального корешка. У нас же с молодых лет подрубают чуть ли не всю корневую систему. Причем подрезчики не испытывают сопротивление обрезаемых, напротив, юные космополиты сами подставляются, а потом и вовсе привыкают к кнуту погонщика. Так, бурундуки, потеряв по весне бдительность, откликаются на манок и с удовольствием вытягивают шеи, когда их касаются охотничьи петли. Кое-кто из моих приятелей такой охотой пополнял семейный бюджет, сдавая шкурки по 15—20 копеек за штуку. Ради чего мои сегодняшние соотечественники уподобляются глупым зверюшкам? Видимо, мы не знаем, как тактично прививать им чувство опасности, вот и бегут на соблазнительные звуки манков.

В телешоу перед игроками был поставлен простой вопрос: «Что защищают в мирное время?» Разброс во мнениях был огромный. Мы с женой дружно сказали: «Родину!» Десять игроков – актеры и телеведущие – угадали пять из шести ответов: «граница», «честь», «здоровье», «недвижимость». О Родине никто не подумал – ни игроки, ни сто опрошенных. Оказывается, важнее защищать банковские вклады или что-то аналогичное.

Закон всемирного тяготения, сформулированный Ньютоном, знаком нам со школьной скамьи: сила гравитационного взаимодействия, способствующая притяжению двух тел, находится в прямой пропорциональной связи с массами этих тел и в обратной пропорциональной связи с расстоянием между ними. Я открыл свой похожий закон – то ли всемирного равновесия, то ли растяжения, не важно. Пока уточняю, подыскиваю допустимые формулировки. Вспомним, как былинный богатырь Святогор пытался поднять мужицкую суму с тягой земной. По колено увяз, но оторвать от земли не смог ни на вершок. А мужик легонько подхватил, нацепил на посох и – на плечо.

Тут и я в замешательстве, как Святогор: земля меня тянет к себе, да так сильно, что приходится горбиться, отвисает живот, подгибаются ноги, скоро понадобится клюка. В то же время меня тянет небо, и я не сопротивляюсь, тянусь, как могу, к звездам, к солнцу. Задумываясь над таким раздвоением сознания, прихожу к выводу: земля не стремится затянуть меня в свое чрево, она всеми силами поддерживает меня, сгибающегося под тяжестью собственного тела. Тем же благородным делом занимается и небо. И пока они – небо и земля – меня поддерживают в равновесном вертикальном положении, я не умру, не сформулировав мной открытый закон. Возможно, назову его поэтически: «Закон жаворонка». Я всегда завороженно наблюдал за пичугой, зависшей между небом и землей, поющей в самозабвении.

Владимир Фирсов,

светлой памяти, главный редактор журнала «Дружба»

Сила слова

Прежде чем продолжить свои записи, должен пояснить, что они – лишь попытка разобраться в некоторых эпизодах, на которые натолкнулся при чтении религиозной и духовной литературы. И чем больше вчитывался, тем больше возникало вопросов. Ищу убедительных разъяснений и не нахожу, вместо ясных идеологем вижу апологетику церковных догм, описание ритуалов церковной жизни. Иногда просматривается откровенно корыстный интерес или политический контекст. Но идет ли современная церковь в ногу с обществом? И на этот вопрос я пытался найти ответы; кое-что находил, но в большинстве своем они меня не удовлетворяли. Видимо, дело не в уровне подготовленности просветителей, а в уровне моей некомпетентности. Не потому ли церковь прежде всего требует от потенциального верующего безоговорочного принятия веры и тогда, как заметил блаженный Августин, «Если Бог на первом месте, все остальное на своем». Мысль восхитительная, но не упрощает ли она подход ко всем вещам, а как быть с той функцией человека, которая выделила его из животного мира? Религиозный подход, наверное, сгодился бы для библейского первочеловека, но у меня иной взгляд на мое и моих предков происхождение. Церковь и религия, как я понимаю, не одно и то же. Несмотря на частые гонения, они продолжают сосуществовать рядом с гонителем – государством, активно участвуют в его делах. Вот тут-то и возникают важные для меня вопросы: адекватно ли это участие и в чем их взаимопонимание, их интерес?

Мой интерес к делам духовным проявился после переезда в Нижегородскую область. Супруга привезла с десяток изданий, собранных в Москве. На новом месте количество книг стало быстро увеличиваться, так как я стал сотрудничать с православным журналом «Лампада», сдружился с редактором Павлом Демидовым, бывшим известинцем. Вместе с авторскими экземплярами он присылал по нескольку книг, отобранных на свой вкус. Ольга, сотрудница журнала Нижегородской епархии «Дамаскин», указала на труды архиепископа Иоанна Сан-Францисского, митрополита Антония Сурожского.

Журнал «Дамаскин» до недавнего времени был весьма интересным и смелым изданием, в его публикациях рассматривались актуальные проблемы светской и духовной культуры, иных проблем современности. Например, исследования отдельных концепций творчества Достоевского, Чехова, Булгакова. Новый для меня подход к их творчеству доставлял большое удовольствие, ибо оно расцвечивалось неожиданными философскими и нравственными суждениями, восхищало широтой миропонимания. Жаль, что журнал изменил свою направленность, вернувшись в колею строгих религиозных догм, чем отдалил от себя светского читателя.

Мой интерес к личности Иисуса Христа проявился спонтанно, когда решил внимательно прочитать все четыре евангелия Нового завета. Для себя я сразу ограничил интерес к его главному персонажу рамками историчности личности. Скоро понял, что сделать это практически невозможно, легче отделить зерна от плевел. И сделано это преднамеренно под утверждение: не копайтесь, а примите за аксиому, сомневаться – самый большой грех. А почему? Да не твоего ума дело! Такой подход меня не устраивал. И я углубился в изучение личности пророка, пытаясь отделить божественное от земного. Казалось бы, с веками тут все четко прописано – перед тобой идеал нового человека. К сожалению, канонического образа Христа нет, каждый евангелист по-своему изобразил его. С точки зрения светского писателя, так и должно быть, но как быть религиозному читателю, не привыкшему к художественному многообразию трактовки одного и того же образа?

Наука и Церковь – тягловые силы, объединенные единой целью разносторонне развивать человечество, цивилизуя и направляя. Куда? Цель обоих институтов – трудная и возвышенная, а пути, хотя и параллельно идущие, разные. Наука ищет физические объяснения божественного происхождения человека в жутких условиях Космоса, а Церковь, особо не утруждая себя поиском истины, настойчиво требует принятия того же феномена исключительно на веру. Логично было бы сначала побольше узнать и тогда либо поверить, либо продолжить поиск. Мне близка именно такая ментальная парадигма. Тогда любая самая утопичная утопия обретет черты достижимой реальности; станет возможным легко, с полным осознанием, всеми помыслами, всеми делами приближать себя не только к пониманию подвига Иисуса Христа, но и возможности его повторения. Причем не за мнимые грехи человеческие, а ради создания общества высокопросвещенных, физически и нравственно безупречных людей, готовых на любое самопожертвование.

«Аve, Caesar, morituri te salutant!» – «Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!» Так якобы встречали императора гладиаторы перед выходом на арену Колизея. Во имя какой идеи шли они на смерть, причем, многие по собственной воле? Тщеславие – не более того. Иное содержание в подвиге самопожертвования во имя высокой гуманной идеи, идеи защиты отечества или дорогого человека. Почти шесть веков гладиаторы тешили свою гордыню – не на поле брани, а перед массовым зрителем. Особый восторг вызывала финальная сцена, когда гладиаторы, отработав положенное, уходили – кто в мир иной, кто в общежитие к любовнице, а публика требовала продления зрелища. Тогда стража выхватывала простолюдинов из числа зрителей и травила их голодными львами. Такие сцены вызывали не только бурю восторга, но и обмороки. Некоторые выскакивали на сцену и припадали к ранам убитых, жадно высасывая кровь и зверея больше, чем львы.

Интересно бы знать, сколько переплачивали «счастливчики» за лучшие места на трибунах Колизея? Так ведь не прятались, а сами подставлялись.

Иисус начал свой путь на Голгофу, когда кровавые потехи в честь обожествляемых императоров давно вошли в моду, как ныне Олимпийские игры. Не подобная ли атмосфера, в которой проходила жизнь римлян, направила их взгляд в сторону христианства?

Митрополит Антоний Сурожский: «Отец мне несколько вещей привил. Он человек был очень мужественный, твердый, бесстрашный перед жизнью; помню, как-то я вернулся с летнего отдыха, и он меня встретил и сказал: «Я о тебе беспокоился этим летом». Я полушутливо ему ответил: «Ты что, боялся, как бы я не сломал ногу или не разбился?» Он ответил: «Нет. Это было бы все равно. Я боялся, как бы ты не потерял честь». И потом прибавил: «Ты запомни: жив ты или мертв – это должно быть совершенно безразлично тебе, как это должно быть безразлично и другим; единственное, что имеет значение, это ради чего ты живешь и для чего ты готов умереть». (Выделено мной. – А. И.).

Всю ночь я искал ответ, нашел много интересного и мудрого в рассуждениях митрополита, но он так умело уходил от поставленных им же вопросов, что я по нескольку раз вчитывался в отдельные отрывки, восхищаясь его умением вести беседы, убеждать, оставляя вопрос открытым, а тему «рая» вообще окутал дымовой завесой образов и символов, хотя в самом начале своих «Последних бесед» обещал нам раскрыть смысл слов и даже того, что находится «за их пределами», как я понимаю, их аллегоричность. Мы уже не задумываемся, читая: «В начале было Слово». Важно услышать или прочитать, что же случилось потом. Обычный рассказчик восклицает: «И тут началось такое!..» Слово – великая сила, особенно, если это слово – Бог. Странное дело, чем мудренее были смысловые конструкции моего проповедника, тем яснее я сам доходил до смысла, который убеждал меня простотой восприятия и логичностью.

Я не спорю с выдающимся богословом, а лишь попытаюсь изложить некоторые мысли, возникшие попутно чтению его замечательного труда «Уверенность в вещах невидимых…» И вот недавно, неожиданно для меня, в Обращении нашего президента прозвучало: «Жить стоит только ради того, за что стоит умереть». Оказывается, эта цитата – не повтор мысли митрополита Антония, принадлежит она русскому философу Ивану Александровичу Ильину – тонкому религиозному мыслителю и в то же время монархисту, стороннику жесткой политики. Мне стало неловко: президент знает, за что стоит умереть, а у меня на уме со школьных лет лишь напыщенная фраза Павки Корчагина о бесцельно прожитых годах. Не автор романа ее придумал, а редактор издательства. Если поискать, найдется множество глупостей, внедренных ими в редактируемые тексты. Напомню очень популярную в СССР цитату, к которой великий селекционер не имел никакого отношения: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача». Ее кабинетное происхождение видится невооруженным глазом. Мичурин обожествлял природу и был любим ею.

Итак – за что же надо жить и умереть, если придется делать выбор? Воспользуюсь ответом Героя России Вячеслава Бочарова, смотревшему смерти в глаза: «За убеждения. Люди совершают поступки не ради славы, денег или наград. Служить можно за деньги, а умирать за деньги нельзя…». Пожалуй, именно эта фраза русского офицера раскрывает обеспокоенность отца будущего митрополита, как бы его сын «не потерял честь». Девиз «За Веру, Царя и Отечество» традиционно обозначал основные заповеди русского офицера: «Душу – Богу, сердце – женщине, долг – Отечеству, честь – никому. Даже Богу»! Отец Антония был профессиональный дипломат, причем в Персии, где на посту служения Отечеству, погиб Александр Грибоедов – честнейший гражданин и патриот России.

С первых слов меня привлекло обещание митрополита Антония Сурожского «говорить, как можно яснее», чтобы каждый мог «услышать за пределами слов» то, что он пытается донести. Разве можно после такого вступления отложить книгу и пропустить мимо сознания сокрытое «за пределами слов»! Одно дело – слово изреченное, которое есть ложь, совсем иное – послесловие! Тексты Шекспира, говорил один знакомец, вторичны, важнее примечания к ним. Вот я и решил почитать и подумать, прежде чем делать выводы. Тем более, что о. Антоний умело набросил сеть интереса на мою неискушенную душу.

«Несколько лет тому назад мне предложили выступить на Би-би-си с беседой о вере, и когда я закончил свою беседу, человек, ответственный за передачу, сказал: «Отец Антоний, мы вас больше никогда не пригласим в наши религиозные передачи». Я спросил: «Что, моя беседа была безнадежно плохой?» Он ответил: «Нет, не в этом дело. Нам не нужна ваша уверенность. Нам нужны сомнения и вопросы». Не знаю, почему радиожурналисту не понравилась уверенность праведника? Мне как слушателю, переполненному сомнениями, как раз нужны были точные и уверенные формулировки богослова. К сожалению, автор не стал ни оправдываться, ни переубеждать журналиста, а заговорил о постепенной утрате в обществе веры как философской, так и религиозной.

Приведу еще одно рассуждение о. Антония, на этот раз о безграничной любви, милости и прочих божьих добродетелях. С большим интересом я окунулся в рассуждения, надеясь найти убедительные слова, касающиеся моих сомнений. У меня было немало причин недоверия. Они полностью совпали с вопросом дискуссии, поставленном опять же самим автором.

«Твоя милость безмерна? Господи, я смотрю на окружающий меня мир, на мир, который Ты любишь, и в нем столько ужаса, что я не могу понять, как Ты можешь это терпеть. Ты дал миру, людям в особенности, свободу, и в результате – весь ужас истории. Как мне понять Тебя? Неужели это – акт любви, неужели это – любовь к человечеству, милость?»

Я ищу конкретные ответы на вопросы, но их нет в авторском тексте. Приведу странный, на мой взгляд, довод не довод, но, мягко говоря, притянутый к случаю контраргумент: «У одной верующей русской женщины был внук. В возрасте семи лет он заболел и умер, и я помню, как она мне сказала: «Я больше не верю в Бога. Если бы у Него была хоть капля милосердия, Он не позволил бы моему внуку умереть от долгой и мучительной болезни». Я был молод, нечуток, резок и спросил ее (…): «А вы никогда не задумывались о тысячах детей, которые умерли от болезней, были убиты во время войны и на протяжении всей человеческой истории? Это Вам не помешало верить в Бога?» Она посмотрела на меня с искренностью, о которой я до сих пор вспоминаю с изумлением, и сказала: «Что мне было до них? Теперь мой внук умер».

Ответ женщины не озадачил будущего митрополита, напротив, он принял его как обычную реплику.

«Это очень резкий, грубый пример, но поставьте перед собой вопрос: не оказывались ли мы в нашей жизни, короткой или долгой, перед лицом подобной проблемы? Мы готовы верить в Божью любовь, в милосердие, во все Его положительные качества до тех пор, пока вдруг что-то не случается с нами или с теми, кого мы любим гораздо больше себя, и тогда наша уверенность и доверие рушатся. Но чаще всего, когда доверие рушится, мы не признаемся себе в этом и не делаем вывода, что теперь я больше не верю в Бога, а просто восклицаем: „Как это может быть? Как ужасно!“ Мы замыкаемся, закрываем глаза, ум, сердце».

И без перехода о. Антоний продолжает:

«Возьмите эту короткую молитву, четыре слова – «слава, держава, милость, человеколюбие», – каждое из них ставит нас перед проблемой нашей собственной веры и нашего собственного опыта. Мы можем отчасти ее решить, сказав: «Верую, Господи, прости мое неверие!» (ср. Мк. 9:24). И если наши слова искренни, если они действительно крик боли, вырвавшийся из нашего сердца, тогда мы имеем право их произнести, тогда они станут началом наших правдивых отношений с Богом. Но если это просто способ избежать ответственности, попытка воспользоваться словами Евангелия, чтобы, пожав плечами, сказать Богу: «Что я могу сделать, таково положение: если Ты мне не поможешь, я останусь неверующим», тогда слова «если Ты мне не поможешь» (их в тексте нет, я их прибавил), эти слова, обращенные к Богу, ко Христу, будут означать: «Ты должен мне помочь, иначе Ты будешь виноват».

Из этих размышлений, на первый взгляд умных, глубоких и искренних, я так и не вынес обещанных истин. Прежде всего, убедил ли митрополит несчастную, разуверившуюся в Боге из-за смерти любимого внука?

Митрополит Антоний Сурожский: «Каждый человек – икона, которую нужно отреставрировать, чтобы увидеть Лик Божий».

Не хотел касаться этой темы, упирался всеми «копытами», однако не смог устоять от соблазна. Вынудил меня вступить в разговор все тот же митрополит Сурожский своими ответами на самые актуальные вопросы его прихожан и журналистов. Не буду оспаривать доводы теолога, которыми он оправдывает кровавый путь человечества от дня сотворения мира, скажу только, что он лукавит, оправдывая этот путь какой-то божественной необходимостью. Он даже сына обрек на крестные муки и не откликнулся на его мольбы о пощаде. Эта сцена по своему драматизму, пожалуй, ужаснее описания самой сцены казни. Припав лбом к земле, обливаясь кровавым потом, Иисус молился: «Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты», – свидетельствует апостол Марк (Мк. 14, 35—36). Не надо быть глубоким психологом и лингвистом, чтобы почувствовать, что последняя часть предложения чужая. Лука вообще ее подает без чувства, словно по требованию редактора: «… впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет». (Лк. 22, 42).

Я сам немало редактировал текстов, вписывая «обязательные» фразы.

Перечитал сцену распятия в изложении апостола Матфея, и сделалось не по себе: представить невыносимо, а я пытаюсь сравнивать два жутких по трагизму эпизода: моление в Гефсиманском саду в ночь перед арестом и вопль отчаяния Иисуса уже с креста, когда ему, видимо, раскрылся подлог свершаемого: «Боже Мой, Боже Мой! – для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:45—46). Мороз по коже! Так вот, апостол Матфей, как писатель, оказался выше, как мне кажется, уже ангажированного Луки: он не стал прояснять, пал ли духом Иисус. Главное – он сполна исполнил жертвенную миссию. Сильный духом человек не будет прятаться ни за приказ Отца-Бога, ни за приказ комиссара, свой долг он выполнит с осознанием необходимости. Так поступил 10 июля 2016 года лейтенант Магомед Нурбагандов. Боевики потребовали от него призвать своих товарищей сдаться, прекратить сопротивление. Он знал, что за отказ тут же получит пулю, однако, стоя на коленях перед камерой и дулом пистолета, четко произнес: «Работайте, братья!»

Образец мужества и достоинства проявил Ю. А. Гагарин. Перед полетом в космос, откуда вернуться живым было немного шансов, он написал своим родным такое письмо. Приведу его с небольшими сокращениями:

«Здравствуйте, мои милые, горячо любимые Валечка, Леночка и Галочка!

Решил вот вам написать несколько строк, чтобы поделиться с вами и разделить вместе ту радость и счастье, которые мне выпали сегодня. Сегодня правительственная комиссия решила послать меня в космос первым. Знаешь, дорогая Валюша, как я рад, хочу, чтобы и вы были рады вместе со мной. Простому человеку доверили такую большую государственную задачу – проложить первую дорогу в космос!

Можно ли мечтать о большем? Ведь это – история, это – новая эра! Через день я должен стартовать. Вы в это время будете заниматься своими делами. Очень большая задача легла на мои плечи. Хотелось бы перед этим немного побыть с вами, поговорить с тобой. Но, увы, вы далеко. Тем не менее, я всегда чувствую вас рядом с собой.

В технику я верю полностью. Она подвести не должна. Но бывает ведь, что на ровном месте человек падает и ломает себе шею. Здесь тоже может что-нибудь случиться. Но сам я пока в это не верю. Ну а если что случится, то прошу вас и в первую очередь тебя, Валюша, не убиваться с горя. Ведь жизнь есть жизнь, и никто не гарантирован, что его завтра не задавит машина. Береги, пожалуйста, наших девочек, люби их, как люблю я. Вырасти из них, пожалуйста, не белоручек, не маменькиных дочек, а настоящих людей, которым ухабы жизни были бы не страшны. Вырасти людей, достойных нового общества – коммунизма. В этом тебе поможет государство. Ну а свою личную жизнь устраивай, как подскажет тебе совесть, как посчитаешь нужным. Никаких обязательств я на тебя не накладываю, да и не вправе это делать.

Что-то слишком траурное письмо получается. Сам я в это не верю. Надеюсь, что это письмо ты никогда не увидишь, и мне будет стыдно перед самим собой за эту мимолетную слабость. Но если что-то случится, ты должна знать все до конца.

Я пока жил честно, правдиво, с пользой для людей, хотя она была и небольшая. Когда-то ещё в детстве прочитал слова В. П. Чкалова: «Если быть, то быть первым». Вот я и стараюсь им быть и буду до конца… Надеюсь, что через несколько дней мы опять будем вместе, будем счастливы.

Валечка, ты, пожалуйста, не забывай моих родителей, если будет возможность, то помоги в чем-нибудь… До свидания, мои родные. Крепко-накрепко вас обнимаю и целую, с приветом ваш папа и Юра.

10.04.61 г.

Валентина Ивановна прочитала это письмо только через семь лет – после гибели мужа 27 марта 1968 года.

Я не противопоставляю подвиги наших героев подвигу Иисуса Христа, я не приемлю то, как современный священник, убеждает нас в необходимости жертвы и совсем иной реакции жертвы на предчувствие неизбежности смерти: «Что же значит этот ужас, охвативший Иисуса при наступлении часа Его страданий? Что значат Его скорбь и смертельная тоска? Неужели Он поколебался в Своем решении умереть? Нет, Он не поколебался, так как, подчиняя Свою волю воле Отца, Он тут же говорит: „Впрочем, пусть будет не так, как Я хочу, а как Ты!“, пусть даже во имя нашего спасения». Давайте признаемся, что эта фраза совершенно не убедительна. Все молитвы к Отцу, стенания, показные муки Иисуса считаю писательскими приемами евангелистов, хотя всей душой сострадаю Иисусу, обреченному на распятие по решению якобы своего Отца. Думаю, Иисус (я воспринимаю его как реальную историческую личность) продемонстрировал не меньшую стойкость и самообладание, чем Магомет Нурбагандов. Следуя христианской идее, каждый из порядочных людей пойдет на жертвенный подвиг во имя жизни ближнего, не говоря о такой великой личности как Иисус Христос. Что же такое произошло на земле, если первое испытание – жертвоприношение сына старозаветного Авраама – все-таки осталось неисполненным, а казнь сына новозаветного Бога исполнена со всеми немыслимыми жестокостями? Что-то не связывается в логическую концепцию. Видимо, идеи Христа воспринимались иудеями более опасными, чем испытание их праотца Авраама на прочность веры. Первосвященник Каиафа, отправляя на Голгофу популярного проповедника, проявил себя в высшей степени лицемером: пусть умрет один человек, чем целый народ, заявил он. Разве можно заподозрить Иисуса в таком коварстве? Иудеи не могли допустить, чтобы кто-то покусился на ветхозаветные традиции, особенно религиозные. «Не думайте, что Я пришёл нарушить закон или пророков: не нарушить пришёл Я, но исполнить», говорил Иисус. (Мф, 5.17). Почему еврейская элита пропустила мимо ушей эти слова приговоренного к смерти?

Простите меня, уважаемые читатели, за возможную, на ваш взгляд, ересь: из всех сборников мифов, сказок и легенд Библию поставлю по занимательности на первое место. И как бы я ни старался, воспринимаю их именно так, а не как реальные чудеса. Однако я глубоко верю в реального исторического прототипа Иисуса Христа, отдавшего свою недолгую жизнь, как принято считать, за каждого из нас. Скажу больше: в жестокое время, когда человеческую душу ценили не очень дорого, он возвел каждого человека на уровень Бога и до конца жизни неистово вбивал в сознание каждого этот постулат, поднимая окружающих его сподвижников на путь самосознания и утверждения божественности каждой личности. Отправной тезис его гениально прост, он давно, в течение тысячелетий, укоренялся в сознании человека: все мы созданы Богом по его образу и подобию. Иисус Христос четко понял глубочайшую идею, заложенную в этом тезисе, и развивал в своих проповедях, содержание которых, опять же подчеркну, было почерпнуто из древнейших заповедей, данных еврейским богом Иеговой пророку Моисею. Так бы и пылились эти истины в ограниченном сознании Иисусовых земляков, пока он не предпринял решительный шаг к самопожертвованию.

Так началась Новая эра человечества, эра Христианства как либеральная альтернатива диктатуре ветхозаветного бога Яхве—Иеговы—Саваофа. Беру в свидетели Марка Твена. Он по-своему любил людей, хотя был безбожником:

«Все его деяния, изображённые в Ветхом завете, говорят о его злопамятности, несправедливости, мелочности, безжалостности, мстительности. Он только и делает, что карает, – карает с тысячекратной строгостью; карает невинных младенцев за проступки родителей; карает ни в чём не провинившихся обитателей страны за проступки их правителей; и снисходит даже до того, что обрушивает кровавую месть на смирных телят, ягнят, овец и волов, дабы покарать пустяковые грешки их владельцев. Более гнусного и разоблачающего жизнеописания в печатном виде не существует. Начитавшись его, начинаешь считать Нерона… ангелом света и совершенства».

Марк Твен – человек принципиальный, но тактичный. Он наверняка знал цитаты, из Талмуда, однако обошелся общими фразами. Я также хотел бы посчитать их антисемитскими фейками. Однако высокие законоохранительные структуры не сомневаются в их подлинности.

«Убийство гоя подобно убийству дикого животного».

«Даже лучших из гоев следует убивать».

«Гой, сунувший нос в Закон (Талмуд) виновен и карается смертью».

«Сексуальные сношения с девочкой (еврейкой?) разрешены, если девочке есть 3 года».

«Еврей может иметь всё, что он найдёт, если это принадлежит акуму (гою). Тот, кто возвращает собственность (гоям) грешит против Закона…»

«Евреи – человеческие существа, а другие нации мира не люди, но звери».

«Когда придёт Мессия, каждый еврей будет иметь по 2800 рабов».

«Иегова создал неевреев в человеческом обличии, чтобы евреям не пришлось пользоваться услугами животных. Следовательно, неевреи – это животные в форме человека, которые приговорены служить евреям днём и ночью».

«Девочки гоев с 3-летнего возраста могут подвергаться насилию».

«Вся собственность других наций принадлежит еврейской нации, которая таким образом имеет право пользоваться всем без стеснения».

«Бог дал евреям власть над имуществом и кровью всех наций».

«Дозволено испытывать на акуме (нееврее) лекарство, – полезно ли оно?».

Это – «цветочки», которыми приукрашены глобальные проекты порабощения человечества, прописанные в Ветхом Завете: «…введёт тебя (еврейский народ) Бог твой, в ту землю, которую Он клялся (…) дать тебе с большими и хорошими городами, которых ты не строил, и с домами, наполненными всяким добром, которых ты не наполнял, и с колодезями, высеченными из камня, которых ты не высекал, с виноградниками и маслинами, которых ты не садил, и будешь есть и насыщаться (Второзаконие 6:10—11) … Вы овладеете народами, которые больше и сильнее вас; всякое место, на которое ступит нога ваша, будет ваше; никто не устоит против вас» (Второзаконие 11:23—25) и тогда «…Бог твой благословит тебя, как Он говорил тебе, и ты будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы; и господствовать будешь над многими народами… (Второзаконие 15:6).

А что же «многие народы»? Удивительно, они безмолвствуют. Наше законодательство весьма лояльно: оно запрещает считать эти поучения из Талмуда экстремистскими и поощряющими педофильство. Почему? Да потому, что Талмуд, Тора и прочие еврейские древности – «культурное наследие».

Естественно, такая идеология «богоизбранного» народа не могла не вызывать глубокое неприятие «прогрессистов» уже в древности. Значит, требовался новый, более благоприятный образ божественной сущности иудеев – с философией человеколюбия, всепрощения, несущего идеалы свободы, равенства и братства. Вот и был продуман ход, который бы всех устроил, а главное – сохранил бы в незыблемости его абсолютную мудрость. Поэтому не искуплением грехов человеческих руководствовался Бог, отправляя Сына на Голгофу, а исключительно идеей собственной реабилитации в новых исторических условиях, когда люди стали осознавать свое положение заложника или скота с миссией «козла отпущения», хотя нормальному человеку жалко и козла, и агнца, не говоря о человеческих жертвах, обыденных в доисторические времена. Иисус не только смертию смерть попрал, главное – ему удалось ценой смерти сменить религиозный вектор беспощадной деспотии на вектор любви и гуманности. Многочисленные «чудеса» ему приписали богобоязненные сподвижники и примкнувшие к новому религиозному направлению попутчики. Свежая религиозная идея, осмысленная и посеянная в сознание первых христиан, стала перспективной силой, объединяющей запуганных строгостью древних религиозных догм. Она, как освежающий глоток воды, укрепляла дух жизни – праведной, красивой, обращенной к всеобщей любви и внутренней свободе. К сожалению, эти идеалы были извращены, потому и не получили должного развития. Так что Иисус Христос был принесен в жертву не ради мифического спасения падшего человечества, а во исполнение разработанного религиозными апологетами грандиозного плана выправления репутации собственного Божества, как и принято в приличном обществе. Впрочем, Бог-Отец не мучился жертвенным выбором: у него детей – всё человечество, ни из легенд, ни из свидетельств древних источников не видно, чтобы Он страдал, посылая на братоубийственные войны многотысячные армии лучших своих сынов…

Иудеи много веков шли к тому трагическому дню, когда решили не дожидаться далее обещанного пришествия Мессии. Сценарий мероприятия был расписан еще в Ветхом Завете, надо было только подобрать достойного героя. На роль жертвы и был назначен властями Иудеи беспокойный проповедник Иисус из Назарета. Он хорошо знал, как надругались иудеи над пророком Моисеем, получившим скрижали с заповедями, данными еврейскому народу его Богом: увидев, что на них выбиты заповеди весьма либеральные, устроили праздник поклонения золотому тельцу, прямо указывая, что им нужно. Кстати, «скульптором» тельца-молоха выступил старший брат пророка первосвященник Аарон. Раздосадованный Моисей разбил каменные скрижали, поняв, что не нравственные заповеди нужны иудеям. Однако народ, общество не могут жить без законов, поэтому был придуман устный свод, позволявший импровизировать, насколько позволяет воображение. Вот почему, как мне думается, «Талмуд» был издан много веков спустя. Когда Папа Римский Григорий IX (1227 – 1241) ознакомился с его содержанием, весьма впечатлился. Вот что он писал королям и епископам:

«Если то, что говорят о евреях (…) является правдой, то никакое наказание не будет достаточно большим и достойным, принимая во внимание их преступления. Поскольку они, как мы услышали, не удовлетворяются законом, который был передан Богом через Моисея в письменном виде. Они даже полностью игнорируют его и заявляют, что Бог передал другой закон, называемый „Талмуд“ или „Учение“, который был сообщён Моисею устно. Они ложно утверждают, что этот закон был внедрён в их сознание и сохранялся в неписьменной форме, пока не появились люди, которых они называют „мудрецы“ или „писцы“. Опасаясь, что этот закон будет забыт, они привели его в письменном виде, объём которого намного превышает текст Библии. В нём содержится материал настолько оскорбительный и невыразимо возмутительный, что он навлекает стыд на тех, кто его упоминает, и ужас на тех, кто его слышит».

В результате «расследований», в Европе запылали костры, на которых горели не только еврейские религиозные книги, но и люди, уличенные в ереси. Заодно сжигали книги и христианских авторов. Однако «Тора» и «Талмуд», вобравшая традиционные иудейские религиозные законы, стала основной частью «Ветхого Завета», где представлена Пятикнижием Моисеевым. Действительно, при чтении легко прийти в ужас от жестокости и античеловеческой направленности древних иудейских законов – угрозы, жертвы, экзекуции вплоть до всемирного потопа, вызванного гневом Божьим. А ведь сам виноват, что распустил род человеческий за рамки приличия и религиозного смирения.

На земле весь род людской

Чтит один кумир священный,

Он царит над всей вселенной,

Тот кумир – телец златой!

……………………………………………..

Этот идол золотой

Волю неба презирает,

Насмехаясь, изменяет

Он небес закон святой!

В угожденье богу злата

Край на край встаёт войной;

И людская кровь рекой

По клинку течёт булата!

Ж. Барбье, М. Карре

Перевод с французского П. Калашникова

«Золотой Телец» стал символом и идеологией еврейского финансового экспансионизма, успешно «забодавшего» многие страны и народы. Не раз подступал он к России, но получал по рогам. Теперь мы находимся в длительной и беспощадной осаде. Нельзя забывать, как жестоко расправились иудеи с Иисусом Христом, первым поднявшим руку на торгашей, менял, ростовщиков, а вместе с ними и на администрацию иерусалимского храма, превративших «дом Отца Христова» в торгово-банковское предприятие.

Такие дела, управляющие «Золотым Тельцом», не прощают по сей день. Достаточно вспомнить печальный случай, когда Владислав Листьев решил разобраться в денежных потоках на телевидении. Только он не учел серьезных последствий рискованного шага, не понимал, что доллар строго предупреждал амбициозные натуры: «In God We Trust» – «С нами Бог». Напрашивается уточнение: чей Бог? Думаю, что не христианский, а древний иудейский Яхве. Православному на долларе США делать нечего, ибо однодолларовая базовая купюра разрисована именно иудейско-масонскими символами. Да откуда взяться христианским символам, если в правительстве 46-го президента США девять из десяти министров – евреи? Не поэтому ли современные американские властители настолько агрессивны в отношении к нашей православной стране? Вспомним, что творили иудеи, захватив власть в России в 1917 году. Но пока продолжим разговор о символах и неизбежных сомнениях, когда они навязываются, причем довольно безапелляционно.

О природе божественного, его символах и законах написано очень много и, на первый взгляд, вполне убедительно. Но, читая их, возникают новые и новые уточняющие вопросы. Причем, возникают неожиданно и отмахнуться от них нельзя. В очерке о моем друге-художнике Юрии Семенове я окунулся в понятие Святой Троицы, с которой он начал писать серию икон для своего домашнего киота. Вокруг шедевра Андрея Рублева проведено столько исследований, что докопаться до нужной информации потребовалось немало времени. Меня интересовала природа художественной привлекательности образов Троицы, их божественная тайна, понимание троичности в одном. Бог един, но в трех ипостасях. Как постичь это? Мнений много, приведу каноническое: «Бог имеет три лица – Отец, Сын, Святой Дух. Каждое лицо является Богом, но это не три Бога, а один Бог. Лица отличаются свойствами, но не сущностью. Сын предвечно рождается от Отца, Святой Дух предвечно исходит от Отца». Ну как, всё поняли? То-то и оно, что сами выдающиеся богословы признают, что тайна троичности Бога недоступна человеческому разуму. Остается уповать на веру. Не хотелось бы, но приходится (по наводящей мысли Л.Н. Толстого) удивляться: неужели Церковь и впрямь считает, что разум – источник заблуждений?

Разочарованный результатами поиска, я вдруг пришел к простому и ясному пониманию: если каждый из нас по природе своей сотворен по божьим лекалам, значит, он, как и Бог троичен!