Остров пропавших девушек

Размер шрифта: 13

Alex Marwood

The Island of Lost Girls

* * *

Эта книга предназначалась Джейн Миакин.
Теперь она посвящается Фрейе.
Нет ничего более прелестного, чем любовь, утеночек мой.
Пусть твоя жизнь будет наполнена музыкой!

О чудо!
Какое множество прекрасных лиц!
Как род людской красив! И как хорош
Тот новый мир, где есть такие люди![1]
Уильям Шекспир. Буря

Пролог

Она не сводит глаз со скал, нависающих над Гротом сирен. Да он шутит. Тут минимум пятьдесят метров в высоту, а каждый дурак знает, что глубина морского утеса не меньше высоты.

– Феликс, здесь же никто не рыбачит.

– Ну да! В этом-то и дело, – удивленно отвечает он. Видя ее фирменный взгляд, он громко хохочет. – Именно поэтому здесь полно омаров, – говорит он ей. – Настоящая золотая жила.

– Но мы же не просто так… – начинает она, но видит выражение его лица и тут же умолкает.

Феликс Марио раскатисто хохочет. Господи, как же он бесит. У него все вызывает смех. Все.

– Боже милостивый, Мерседес! Ты серьезно? Неужели русалок испугалась?

Она чувствует легкий укол раздражения. Этот грот все обходят стороной уже тысячу лет. Кто он такой, чтобы смеяться над легендами и мифами?

– Не дури, – вскидывается она, но смотрит на воду со смутным чувством тревоги.

– Ну же, Мерседес. Ты ведь знаешь, что ты единственная, кто сможет добраться до омаровых ловушек. Ни у кого больше не получится нырнуть так глубоко. Просто закрой глаза и думай, что они стоят двадцатку за штуку.

– Ой, отстань, – говорит она.

День прекрасный, морской бриз настолько ласков, что от волн, накатывающих на золотистые скалы, почти нет пены. Солнце, преодолев зенит, заливает остров светом. Но все равно. За отмелью на глубине будет темно.

Мерседес вновь чувствует укол тревоги. «А что, если эти мифические русалки услышат меня там внизу? Las sirenas. Что, если они появятся со своими мускулистыми хвостами, похожими на морские водоросли волосами и тысячей серебристых зубов и навечно утащат меня с собой на дно?»

– Как глубоко? – с сомнением в голосе спрашивает она.

Феликс пожимает плечами.

– Не больше шести-семи метров, – отвечает он, а затем умолкает на секунду дольше положенного и добавляет: – Может, десять. Верши за что-то зацепились. Я не могу их вытащить, а если отец узнает, что я здесь был, точно убьет.

Она на мгновение задумывается.

– Якорь сможешь опустить? Чтобы мне было за что ухватиться.

– Конечно.

Он легкой поступью идет на нос и бросает якорь в глубину. Трос легко и ровно опускается в метре от шельфа.

Восторг от погружения в воду. Ощущение, которое нельзя сравнить ни с чем другим. Резкая волна холода после солнечного жара. Когда ныряешь головой вперед, тело инстинктивно напрягается, будто при ударе о твердую стену. Затем внезапный изумительный переход в состояние невесомости. «В жизни больше нет ничего, что так напоминало бы полет», – думает она. Работая ластами, она рассекает воду. Мимо ее плеча струится солнечный свет, все больше тускнея в глубине, пока его окончательно не поглощает чернота.

Со дна к ней спиральками поднимаются фосфоресцирующие бусинки. Мерседес испытывает знакомый озноб – тот самый момент, когда зависаешь на грани паники и должен усилием воли загнать ее обратно внутрь. С ней это случается каждый раз, когда она входит в море, потому что вода сама по себе – живое существо.

Она плывет дальше. Старается не думать об акулах.

У Мерседес есть секрет, которым она ни с кем не делится. Затаенное, но страстное желание, чтобы русалки существовали на самом деле. Чтобы однажды она влилась в их ряды и стала чем-то бо́льшим, чем девочкой с уединенного острова, которая умеет надолго задерживать дыхание.

Она перебирает руками якорный трос и работает ногами, погружаясь все глубже и глубже. Небо над головой становится все более тусклым. Свет распадается на слои: ярко-сиреневый у самой поверхности, чуть глубже переливается оттенками голубого на ее загорелой коже, внизу, где теряется трос, приобретает глубокий зеленый цвет и становится черным в бездне, где лежат верши для омаров. Преодолев очередной такой слой, она задерживается, зажимает нос и продувает уши до тех пор, пока из них не исчезает шум и давление не приходит в норму. С ее опытом на это уходит лишь пара секунд.

Мимо стремительно пролетает стайка серебристых рыбок с желтыми полосками на боках. Сотня. А может, и две. Sarpa salpa, она же сарпа. Распространенный вид. Рыбаки всегда выбрасывают ее обратно в море. Ее мясо вызывает галлюцинации, которые могут затянуться не на один день.

Мерседес едва замечает их. Она полностью сосредоточена.

Сердце в груди бьется медленно и ровно, неторопливо качая по организму кровь. За восемь лет тренировок – сначала ею двигало любопытство, затем решимость, а потом, когда Татьяна Мид подарила ей маску и ласты, безудержный восторг – она научилась впадать в состояние медитации на глубине. Для поддержания жизни внизу ей почти не нужен кислород. В тринадцать лет она умеет задерживать дыхание на шесть минут. А к двадцати планирует увеличить это время до девяти.

«Как же мне повезло жить именно сейчас, когда девочкам без всякого скандала можно заходить в воду, – думает она. – Мое место здесь».

Теперь она видит, почему Феликс не может вытащить вершу с омарами. Веревка запуталась в клубке морских ежей и намертво застряла. Она снимает с пояса нож и начинает осторожно их ворошить. Ежи по цепочке передают друг другу информацию о незваном госте и медленно отодвигаются. «Какие странные создания, – думает она, – будто с другой планеты. Как и многое другое здесь внизу».

Из какой-то щели выскальзывает изящный красный осьминог и отплывает в сторону, предварительно окинув ее злобным взглядом.

Может, подплыть снизу?

Давление шумит в ушах, но она ныряет глубже, перебирая руками трос до самого конца, пока не оказывается под скальным выступом. Здесь холодно, вдали от солнца. И темно. Мерседес пробирает дрожь, и она начинает двигаться быстрее.

А вот и препятствие. Огромный клубок торчащих во все стороны игл, намертво заблокировавших веревку. Она берет нож и начинает их снимать. Поддевает каждого ежа кончиком, используя лезвие как рычаг, сбрасывает и вздрагивает каждый раз, когда натыкается на очередную иголку. «Теперь ты у меня в долгу, Феликс Марино», – думает она. Расправляется с колонией изрядных размеров, скинув ежей дальше в глубину. Чувствует, что веревка освободилась.

Какое-то движение. Что-то бледное и раздувшееся.

Мерседес вздрагивает. Неистово брыкается и дергает за веревку.

Нет. Нет. Без паники. Паниковать нельзя. Паника – это смерть.

Остановись, Мерседес. Спокойно.

Что-то надвигается.

Нестерпимое желание скорее подняться на поверхность. Легкие начинают гореть.

Сохраняй спокойствие. Ты обязана сохранять спокойствие.

Мимо проносится еще одна волна, немного сильнее. От нее вода колышется будто под порывом ветра. От бледной раздувшейся массы отделяется что-то, падает вниз и замирает. Стайка крохотных рыбок, напуганная неожиданным движением, уносится прочь, но тут же возвращается, чтобы и дальше лакомиться своей добычей.

Только через какое-то мгновение Мерседес понимает, что перед ней рука. Белая как снег, которого ей никогда не доводилось видеть, ободранная и раздувшаяся от воды. Пальцы указывают в морскую пучину.

Диафрагму сводит судорогой. Из губ вылетает пузырек воздуха.

Проносится еще одна волна, и тело снова шевелится, переворачивается, и Мерседес видит белые выпученные глаза своей сестры Донателлы.

1

Воскресенье

Мерседес

– Мерси!

Мерседес чувствует, как напрягаются ее плечи. Как же ей ненавистно это прозвище. Уже тридцать лет она вынуждена терпеть его, не в состоянии дать сдачи.

– Как ты, Татьяна? – спрашивает она.

– Отлично, моя дорогая. Кроме того, что мне приходится самой заниматься этими дурацкими звонками.

– Бедняжка. А что с Норой?

Звонка от личной помощницы Татьяны она ждала уже не один день. Видимо, молчавший телефон не зря внушал ей дурные предчувствия.

– Уволена, – отвечает Татьяна с особой веселостью в голосе, обычно не предвещающей ничего хорошего, – я избавилась от этой глупой сучки.

– Вот оно что, – произносит Мерседес.

Нора ей нравилась. Ее деятельный американский тон в трубке гарантировал отсутствие хаоса на пороге.

– Как бы то ни было, – говорит Татьяна. Она отправила бывшую подчиненную в мусорную корзину и уверена, что опасаться ей нечего: Нора подписала соглашение о неразглашении. – На тебя, по крайней мере, я точно могу положиться.

– Я бы не была так уверена, – ровным голосом отвечает Мерседес, – откуда тебе знать, вдруг я шпионка?

Татьяна принимает ее слова за шутку. Боже, этот смех. Дребезжащий светский смех – верный признак, что у смеющегося отсутствует чувство юмора. «Мой величайший талант в том, – думает Мерседес, – что меня все недооценивают. Татьяне и в голову не придет, что у меня хватит воображения на предательство».

– Планируешь нас посетить? – спрашивает Мерседес.

В ожидании новостей они уже не один день сидят как на иголках.

– Да! – восклицает Татьяна. – Я ведь потому тебе и звоню! Мы будем во вторник.

Мерседес лихорадочно обдумывает дальнейшие действия. Что нужно сделать. Кого предупредить. На белом диване до сих пор видно пятно от автозагара, оставленное бывшей женой какого-то олигарха и отвратительно похожее на понос. Урсула сомневается, что его когда-либо удастся вывести.

– Отлично! – весело отвечает она.

Интересно, а когда Нора Ниберголл привезла сюда на прошлой неделе компанию бывших жен олигархов, она еще работала на Татьяну? Скорее всего, нет. Все знают, что олигархи – настоящие животные. Очевидно, что с момента ее увольнения уже прошло некоторое время, но Мерседес никто не сообщил.

– Сколько вас будет? – спрашивает Мерседес.

Небрежное «мы», брошенное Татьяной, наполнило ее дурным предчувствием. «Мы» может означать что угодно – как двоих, так и пятнадцатерых. О господи, где-то теперь Нора? Ну почему Татьяна вечно ссорится с теми, кто облегчает жизнь другим? Цветы. Уже поздно заказать белые розы? Но в вазу в холле подойдут только они, только такого цвета. Таковы правила. Даже в середине декабря.

– Не переживай, только я и пара подружек, – произносит Татьяна.

Мерседес вздыхает с облегчением.

– Точнее четыре, – добавляет Татьяна, – но они будут жить вместе в дальних спальнях.

По этой фразе Мерседес понимает все. Значит, речь на самом деле не о подружках.

– А в четверг на яхте прибудет папочка, – продолжает Татьяна, – плюс несколько его друзей. Но эти, думаю, уже на вертолете.

Понятно, значит, важные шишки. Свой вертолет герцог предоставляет только таким, а остальные пусть арендуют сами.

– Замечательно. Забронировать обслуживание лодки?

– Нет, – возражает Татьяна, – не утруждайся. В этом году папочка отложил мальчишник на более поздний срок. Они уезжают в воскресенье утром, сразу после тусовки. Забронируй после его возвращения. Ну что, умираешь уже от восторга? У вас там, наверное, такие вечеринки – событие года.

Ага, как будто нас туда пригласили.

– Да-да, – отвечает Мерседес после паузы, – неделя Святого Иакова – событие всегда знаменательное.

– Так-то оно так, но я про вечеринку, – продолжает Татьяна, – на острове будет не протолкнуться от кинозвезд.

Кинозвезды – наименьшая из проблем.

– Так сколько гостей нам ожидать? – спрашивает Мерседес. – Чтобы я убедилась, что будет готово необходимое количество спален.

– Точно не скажу, – отвечает Татьяна, на мгновение умолкает и по-детски тянет: – Прости-и-и-и.

Мерседес молчит.

– Думаю, трое, – говорит наконец Татьяна, – ну и, разумеется, папочка. Но ты и сама знаешь, какой он. Нужной информации от него не добьешься.

Яблочко от яблони.

– Может, четверо, – продолжает Татьяна, – так что лучше готовьте все на четверых.

– Я подготовлю спальни, – отвечает Мерседес. – По поводу меню распоряжения будут?

– Ой, да. Скажи… этому, как там его…

Мерседес ждет, когда Татьяна объяснит, кого имеет в виду.

– Шеф-повару, – нетерпеливо бросает Татьяна.

– Роберто.

– Точно. Будет небольшая вечеринка в пятницу вечером. Как всегда, посиделки перед мальчишником.

Вот черт. Мерседес прекрасно знает, что это значит. С другой стороны, вся прислуга в доме на этот вечер получит выходной. Тогда получается… нет, не выходит прикинуть количество гостей в уме.

– Так сколько человек? – спрашивает она.

– Да откуда мне знать? – огрызается Татьяна, но тут же берет себя в руки: – Прости меня, дорогая. Я чувствую себя совершенно беспомощной и от этого вся на нервах. Пытаюсь собрать вещи, чтобы завтра улететь в Рим, а рядом даже нет никого, чтобы помочь.

Она на нервах, ага.

– Бедная, – утешает ее Мерседес, быстро записывая в лежащем на столе блокноте все, что удалось запомнить.

Она ни капли не сомневается, что восемь ее нью-йоркских коллег все же помогут Татьяне уложить чемодан. Порой Мерседес задумывается, сколько человек работает на Мэтью Мида, и у нее голова идет кругом. Сколько человек заботится только о том, чтобы в его ванных комнатах не заканчивалась туалетная бумага.

– А в субботу, само собой, мы отправимся к Джанкарло.

Джанкарло. Мерседес никогда не привыкнет к этому небрежному обращению к их герцогу. Всего два поколения назад крестьянам приходилось отворачиваться к стене, когда его предки проезжали по улице.

Весь июль на острове идут приготовления. Герцогу в этом году исполняется семьдесят, и запланированный по этому случаю в замке бал-маскарад – это Главное Событие Года, если верить журналам, которые регулярно бросают под дверь. Виноградники теперь больше напоминают фон для картин маслом, телята на молочной диете нагуляли жирок, а фасады домов в городке Ла Кастеллана сверкают свежей краской. По сведениям журнала «Хелло!», в этом году он своим шиком перещеголял всех конкурентов. Наконец-то стал Новым Капри.

– Хорошо, – говорит Мерседес.

– Ох, Мерси, – продолжает Татьяна, – жду не дождусь, когда мы с тобой встретимся. Нам обязательно надо будет хорошенько посплетничать.

– Я прослежу, чтобы к твоему приезду приготовили ванну, – отвечает Мерседес, – и прохладительный напиток.

В действительности она не собирается дежурить у ванны. Когда прибывают высокопоставленные гости, ей заблаговременно звонят с вертолетной площадки.

– Боже правый, ты сущий ангел, – произносит Татьяна и кладет трубку.

2

Робин

Робин Хэнсон бросается к корме верхней палубы и перегибается через поручень, от тошноты окружающий мир идет кругом. Жадно хватает ртом соленый воздух, закрыв глаза, дожидаясь, пока уймется внутренняя качка.

«Джемма… – звучит в ее голове голос. – Джемма, Джемма, умоляю, пусть у тебя все будет хорошо. Только бы ты была там. Господи, сделай так, чтобы я могла ее отыскать».

На горизонте видна Ла Кастеллана – золотистые скалы на фоне моря лазури. В любое другое время такая поездка была бы настоящим наслаждением – вновь посетить Средиземноморье, тем более новый остров. Но без Джеммы ей теперь все не в радость.

На нее накатывает новая волна тошноты, мучающей ее с тех пор, как пропала дочь. От бездействия становится только хуже. Когда мозг чем-нибудь занят и Робин убеждена, что не сидит без дела, дурнота отступает, но, как только жизнь вынуждает взять паузу и мысли разбредаются в разные стороны, тут же нарастает вновь. По рукам поднимается холод, охватывает плечи, и ее опять тошнит.

Минувший год обернулся для нее сплошным ожиданием.

* * *

Робин почему-то решила, что направляется в место, где деньги сотворили красоту. И что разрекламированная застройка, «превратившая» этот остров в Новый Капри, производилась с оглядкой на Старую Кастеллану. Но не сделала поправку на вкусы богачей. На новой пристани было яблоку негде упасть. Там ряд за рядом стояли огромные белые яхты, похожие друг на друга как близнецы. А на скалах – неотличимые здания стоимостью в сотню миллиардов долларов и обслуживающий их город из стекла и бетона.

На борту, в том месте, где вот-вот должен опуститься трап, уже собралась толпа. Полагая, что стоять под полуденным солнцем с тяжелым рюкзаком на спине глупо, Робин выходит на нос, чтобы понаблюдать за высадкой пассажиров. Тракторные шины по бокам парома врезаются в берег, пружинят и врезаются вновь. Толпа колышется в предвкушении.

– Забавно, не правда ли? – слышится рядом чей-то голос. – Бежим к выходу, будто нас запрут, если мы не поторопимся.

Повернувшись, Робин видит перед собой облокотившегося на поручни мужчину. На губах – приятная улыбка. Немного моложе нее, может, лет тридцати пяти, но в кремовом льняном костюме и панаме выглядит стариком. Кожа человека, повидавшего на своем веку много солнца. Жидкие брови.

Робин кивает с видом полного достоинства, не решив, хочется ли ей разговаривать.

– Отдыхать? – спрашивает он.

Она снова кивает, не желая делиться с первым встречным своими планами. И к тому же не очень доверяя собственному голосу: у нее до сих пор не получается говорить о Джемме без лавины эмоций.

– В первый раз? – задает он следующий вопрос.

– Да, – отвечает она и, так как она британка и не способна на грубость, добавляет: – А вы?

Она с сомнением окидывает его взглядом. Практически полная карикатура на англичанина за границей. Светлые волосы подстрижены аккуратно, но скучно, и весь этот лен… Еще и акцент типичного выпускника частной школы, от которого ее всегда немного коробило, а в душу закрадывалось недоверие. И броги[2]. На солнце плюс двадцать семь, а он напялил броги.

– Нет-нет, – отвечает незнакомец, – в этих краях я уже далеко не впервые.

– Вот как? У вас здесь друзья?

Он качает головой.

– Нет, бизнес. Я виноторговец. Хотя и правда в моей сфере деятельности грани немного размыты, – со смехом добавляет он.

С какой стати она с ним говорит? Будто действительно выбралась отдохнуть и потрепаться.

– Не думала, что на здешнее вино есть спрос.

Услышав это, он откидывает назад голову и опять смеется. Один из тех людей, кому мир кажется ужасно забавным.

– Боже правый, нет! Я не покупаю! Это мерзость, сущая отрава!

– В самом деле? А я слышала, что вполне даже ничего.

Собеседник опять хохочет.

– Для туристов пойдет, надо полагать.

«Демонстрирует принадлежность к высшим слоям общества, – думает Робин. – Не хочет, чтобы я посчитала его простолюдином. Не знаю, почему он вообще со мной разговаривает. Во мне за версту видно жительницу окраины».

Он широким жестом указывает на флотилию роскошных белых яхт, затем на виллы, многоквартирные дома и отели. До чего же богатеи любят белый цвет. Скорее всего, хотят показать, что могут себе позволить сохранять его в незапятнанном виде. В конечном счете большая часть их действий и поступков продиктована стремлением выставить напоказ свои деньги.

– М-м, – тянет она.

– Июль – замечательный для бизнеса месяц, – продолжает он, – ну и, конечно же, в этом году в замке состоится пышное торжество. Завтра прибудет контейнер с моим грузом.

– Как интересно, – вежливо комментирует она.

Он тараторит без умолку:

– Вы забронировали где-нибудь себе номер, да? Здесь все кишит светской прессой, а главный отель уже давно заняли для гостей герцога. Очевидно, журналисты чуть с ума не посходили, пытаясь выкупить номера в местных гостиницах. Так что, если вы заранее не подумали о том, где остановиться, шансов у вас ноль.

Робин согласно кивает. Ей чуть ли не вторую ипотеку пришлось оформить, чтобы заполучить здесь жилье, да и то без отдельной ванной.

– Вот и славно, – отвечает он, – а то эти мостовые явно не предназначены для ночлега.

Двигатель в последний раз вздрагивает и затихает.

Она смотрит на выстроившиеся у пристани яхты. Боже мой, какие же они огромные. Резко контрастируют с рыболовецкими судами – и не потому, что те так уж малы. Просто эти яхты – настоящие плавучие дворцы, безвкусные махины с палубами в три яруса, ничем не отличающиеся друг от друга.

– Будь у меня деньги на яхту, – не совсем впопад говорит Робин, – я бы придала ей облик пиратского корабля. А то они все… – она на миг умолкает, силясь подобрать нужное слово, – однотипные, что ли.

Незнакомец снова смеется.

– Послушайте, сложно переоценить конформизм богатых людей. Им не нужно что-то уникальное. Только то, чего хотят другие. Вот почему музеи больше не могут позволить себе полотна старых мастеров[3].

– Это у них вроде клубного значка.

– Точно.

Двое седовласых мужчин в резиновой обуви устанавливают на причале трап. Толпа вновь приходит в движение и работает локтями, будто собираясь подняться на борт самолета «Райанэйр»[4]. Это не богачи, хотя тут и не Айя Напа[5]. Скорее буржазные читатели путеводителей «Лонли Плэнет», приехавшие на здешние острова исключительно для галочки, чтобы сообщить всем, что побывали тут. Пять лет назад каждый из них стремился на Пантеллерию, но лодки с мигрантами несколько охладили их энтузиазм по отношению к Греции, хотя на званых ужинах в Ислингтоне[6] они об этом и не скажут. Им нравится слегка погружаться в местный колорит, но фекалии в пластиковых пакетах для них уже перебор.

Робин хватает свой рюкзак и пытается закинуть на плечи. В последний раз ей приходилось пользоваться рюкзаком четверть века назад, поэтому сейчас она в полную силу ощущает бег времени.

– Давайте я помогу, – говорит мужчина и поднимает рюкзак, чтобы она могла надеть лямки и застегнуть пряжки.

Он продолжает тараторить, не умолкая ни на секунду:

– Так или иначе, летом сюда стоит приехать. Даже в обычный год на день рождения герцога съезжается много народа. Да и Канны под боком, что, конечно же, очень удобно. Потом, когда начнется сезон охоты на птиц, все поедут в Шотландию. В середине августа в Средиземноморье слишком жарко, они сдают дома в аренду тем, кто не может позволить себе свои…

Понимая, что он не собирается умолкать, Робин направляется к выходу. Он идет за ней, треща на ходу. Из багажа у него только небольшая сумка да портплед. Как же мужчинам везет. Сама она и десяти минут не проживет без какой-нибудь мази или чего-то в этом роде.

Когда они сходят на берег и ноги Робин пытаются привыкнуть к твердой поверхности, мужчина останавливается. Круиз с материка занял восемь часов, и солнце уже давно преодолело зенит. Клиенты прибрежных кафе в тени аляповатых зонтов заканчивают обед, а попутчики с парома выстроились в очередь за свободными столиками.

Он задумчиво смотрит по сторонам и говорит:

– Да, здесь и правда многое изменилось.

Но тут же спускается с небес на землю, смотрит на свои массивные часы – на которые Робин наверняка следовало бы обратить внимание, распознав известную марку, – и щелкает каблуками, демонстрируя комичную выправку то ли военного, то ли жителя Изумрудного города.

– Ладно, – говорит он, – мне пора. Свободного времени – ну ни минуты.

И тут же уходит, больше не сказав ни слова, и Робин остается одна. «Болтун, – думает она. – Хрестоматийный английский болтун. Как хорошо, что мы с ним будем жить в разных гостиницах».

3

Мерседес

Мерседес спускается в деревню по асфальтированному шоссе, которое в ее детстве было козьей тропой. Хотя в те времена и надо было постоянно смотреть под ноги, чтобы не оступиться и чего-нибудь не сломать, но стоило остановиться, как перед тобой открывался головокружительный вид. Справа сверкала лазурь Средиземного моря, по волнам которого носились крохотные кораблики всех цветов радуги. Слева до самых крепостных стен замка простирались аккуратные ряды ярко-зеленых виноградников на выщипанном козами газоне.

Сейчас дорога идеальна, и можно ступать без опаски, но любоваться тут можно разве что пурпурной бугенвиллеей да розоватой белизной цветов упорного каперсника, забравшегося на вершины высоких оштукатуренных, беленых стен. Каждые метров сто чернеют массивные, в высоту стен, ворота, снабженные камерами видеонаблюдения, которые поворачиваются на шарнирах, когда Мерседес проходит мимо.

Раньше здесь гулял ветерок, но теперь июльское солнце отражается слепящей белизной, отчего дорога превращается в жаровню. Конечно, это не имеет значения для владельцев домов. Только прислуге приходится добираться в город без кондиционера.

По дороге масса прохладной голубой воды отстоит от Мерседес самое большее на пятьдесят метров. В молодости они соскальзывали вниз по этим скалам, словно маленькие гекконы, чтобы выкупаться на галечном пляже внизу. Теперь туда ведут высеченные в скале ступеньки, но доступ к пляжам открыт только для тех, кто может позволить себе дом наверху.

Только что причалил паром, и кафе «Ре дель Пеше»[7] гудит от наплыва народа. Больше половины столиков заняты, а витрина с выпечкой практически опустела. Увидев, как Мерседес подходит по горной дороге, мама кивает. Слишком занята, чтобы прерваться. Лоренс уже здесь, сидит за семейным столиком, вертит в руках чашечку капучино. Мерседес машет и переступает порог. Замирает на миг – насладиться потоком воздуха из кондиционера над дверью и улыбается шеф-повару, который в этот момент ставит на стойку две тарелки жареной картошки.

– Jolà, – произносит она, подхватывая их. Проверяет карточку заказа.

Для столика на террасе, конечно. В этот час там сплошные туристы. Внутри кондиционеры гонят приятный прохладный воздух, а они все равно сидят на улице, где вид на доки, парясь, как в сауне, под зонтами от солнца и поглощая картошку.

– Jolà, – отвечает он, – ты сегодня рано.

– Я пришла не работать. Извини. Во вторник приезжает семейство.

– Черт, – отвечает он, – похоже на то, что нынешней ночью нас ждет та еще работенка. – И дергает головой с таким видом, будто туристический сезон оказался для него полнейшим сюрпризом. – Хочешь что-нибудь?

– Кофе со льдом, – отвечает она и выходит с тарелками на улицу. Он тем временем поворачивается к кофемашине.

Картошку заказала пара средних лет в одинаковых соломенных шляпах, по форме напоминающих цветочные горшки, и тонких джинсовых рубашках, будто сошедших со страниц одного и того же каталога. «Англичане», – думает она, ставит перед ними тарелки и говорит:

– Ваш заказ. Что-нибудь еще?

Они отрывают глаза от путеводителя, самодовольно полагая, что весь мир говорит на английском языке.

– Нет, спасибо, – отвечает женщина.

Еще одна привычка северян. Какие же они все самоуверенные. В Ла Кастеллане женщины до сих пор не говорят за своих мужей.

Она берет свой кофе и относит его к служебному столику. Обменивается приветствиями и воздушными поцелуями с виноторговцем.

– Хорошо, что ты приехал сегодня, – говорит Мерседес. – Я знаю, что ты собирался во вторник, но мне только что позвонили. Она будет здесь пораньше. К тому времени нам надо пополнить запасы. Прости, что доставила тебе головную боль.

– Да без проблем, – вежливо отвечает он. – Контейнер еще не отправили из Марселя, так что пара часов у тебя есть. К утру вторника я вполне смогу пополнить ваши запасы.

– Ну слава богу, – отвечает она.

– Как думаешь, что именно вам нужно? – спрашивает он.

– То, что думаю я, не имеет никакого значения, – со смехом отвечает Мерседес.

Лоренс тоже смеется и говорит:

– Это точно. Речь же, по сути, о том, что в этом году разрекламировал «Форбс», не так ли? – Потом вглядывается в экран и бормочет: – Блютус у тебя включен?

Она проверяет телефон.

– Извини.

Включает. Телефоны рядом друг с другом отзываются едва заметной вибрацией. Лоренс улыбается.

– Так что вам понадобится? – спрашивает он.

Мерседес кладет в эспрессо ложечку сахара и помешивает. Пробует на вкус, выливает кофе в стакан со льдом. Глубоко вдыхает запах. На свете больше нет кофе, который обладал бы таким ароматом и так бодрил в жаркий день.

– Точно сказать не могу. У нас заканчивается все белое и почти не осталось розового. На прошлой неделе были русские.

Он чуть приподнимает бровь.

– Может, тогда вам привезти еще и водки?

Она согласно кивает.

– Всю, что есть.

Он берет свой крохотный блокнот с такой же крохотной ручкой, прикрепленной к нему цепочкой, и делает в нем небольшую пометочку.

– На данный момент у меня есть поистине восхитительное «Грюнер Вельтлинер».

– Звучит совсем не по-французски, – отвечает она.

Лоренс закатывает глаза.

– То же самое сказала и твоя мать.

– Я в том смысле, что, может, закажем снова то, что ей точно по вкусу?

Он еще раз закатывает глаза.

– Я пришлю лишнюю бутылку вместе с заказом. Может, ты попробуешь подсунуть ей? – говорит он.

Мерседес опять смеется. Для агента Европола[8] он весьма заинтересован в продаже вина.

– Конечно. Но гарантирую, что она меня даже слушать не станет.

Телефоны опять тихонько жужжат. Мерседес и Лоренс опускают взгляд на экраны, потом снова смотрят друг на друга.

– Прости, – тихо произносит она, – но я всегда сомневаюсь, что то, что я тебе сообщаю, может принести хоть какую-то пользу.

– Конкретного ответа на это у меня нет, – отвечает он, – я и сам мелкая сошка. Но что-то из того, что я передаю дальше по цепочке, может иметь для кого-то определенный интерес. Мне вряд ли когда-нибудь расскажут, разве что это повлияет непосредственно на меня. Но нам не дано знать, какая именно информация о том, кто, где и когда был, может оказаться значимой. Именно по этой причине мы объединяем в одно целое все имеющиеся в наличии ресурсы. А с вашим герцогом, который держит в тайне все, вплоть до данных иммиграционной службы…

Он умолкает на полуслове – в этот момент мать Мерседес подходит к их столику, пряча в карман передника блокнот, и целует дочь.

– Ты сегодня рано, – говорит Ларисса.

– Да. Мам, прости, но я пришла сказать, что вечером не смогу выйти на работу. Звонила Татьяна, она во вторник приезжает.

– А-а, – отвечает Ларисса, опускаясь на стул.

– Прости, – повторяет Мерседес.

Ларисса смиренно пожимает плечами.

– Ничего не поделаешь. Ты уже поела или тебе чего-нибудь принести?

– Хотелось бы, но мне сначала надо сбегать в цветочный магазин, а после подготовить дом к завтрашнему визиту уборщиков. Видела бы ты, в каком состоянии эти дамы на прошлой неделе оставили ванные комнаты. Все ванны в буро-коричневых пятнах. Как потеки масла.

– Фу, – говорит Ларисса.

– К тому же, естественно, она заказала на пятницу местных омаров. Поэтому мне еще надо найти Феликса, а это не…

– Не переживай, все нормально, – перебивает ее Ларисса: в голосе ее дочери пробиваются панические нотки. – Ты ведь готовишься к дню Святого, да? Пожалуйста, скажи, что да.

Ларисса до сих пор не может называть их Святого по имени, в определенном смысле возлагая на него вину за всю печаль, которую ей пришлось испытать в жизни.

«Какой усталый у нее вид, – думает Мерседес. – Шестьдесят семь в современном мире еще не старость, но работать ей с каждым годом становится все труднее, а ноги болят все больше и больше. Мне нужно разобраться с Татьяной. Она не может держать меня вечно. Мне сорок три года, мама ближе к ночи начинает хромать, а я большую часть ночей провожу одна в односпальной кровати».

Мерседес накрывает мамину руку своей. Чувствует шрамы, оставшиеся за жизнь, проведенную на кухне.

– Осталось уже недолго, – говорит она, как говорит вот уже двадцать лет, – клянусь, что к концу лета со всем этим будет покончено.

Ларисса хватает с плеча полотенце и слегка хлопает им дочь.

– Не сочиняй! В среду все равно чтобы была здесь. Что, даже сэндвич не съешь?

С этими словами она отводит взгляд и смотрит на четырех туристов (настолько обгоревших на солнце, что в них можно безошибочно признать немцев), которые в этот момент как раз ныряют под зонты. Машет им и медленно поднимается на ноги.

– Спасибо, но нет, – отвечает ей Мерседес.

– А вы? – кивает Ларисса Лоренсу.

– Благодарю вас. Мне нужно поесть на следующей остановке.

– Да? – спрашивает Ларисса, бросая лукавый взгляд. – И где же это?

– В «Медитерранео», – с невинным видом отвечает он.

– О, ну что ж, – угрюмо говорит Ларисса, – конечно, если выдается шанс поесть там…

Он реагирует так, будто это лишь простая конкуренция между ресторанами.

– Да ладно вам, Ларисса. Вы же знаете, что по возможности я всегда завтракаю, обедаю и ужинаю в «Ре». Но он отличный заказчик, и у него много…

– Даже не сомневаюсь, – рявкает она и с гордым видом уходит.

На лице Лоренса отражается смущение.

– Прости, – говорит он, – я, кажется, ляпнул что-то не то…

Скользнув взглядом мимо его плеча, Мерседес видит, что к причалу подходит корабль Феликса Марино, и тут же вскакивает на ноги, радуясь поводу избежать разговора на эту тему. Удивительно, что Лоренс так мало знает историю их семьи. Что мама так и не простила отца, когда он бросил «Ре», променяв его на гламурное заведение на горе. «Хотя чего удивляться, – думает она. – Мы не друзья. Да, мы знакомы уже много лет, но, как ни крути, я всего лишь контакт, как и другие. К тому же это красноречивое свидетельство того, как часто обо мне говорит Серджио. Мы только призраки друг для друга».

– Не заморачивайся, – говорит она, – мама забудет об этом. Так или иначе, я должна бежать – Феликс вернулся. Мне лучше спуститься к нему и заказать омаров, пока он куда-нибудь не исчез.

– Не забудь сказать и ему, что вечером тебя дома не будет! – кричит ей Ларисса, стоя у столика и протягивая новым гостям меню на английском языке. – Jala luego.

– Ensha, мам, пока.

– Терпение у этого парня как у святого.

– Скажешь тоже.

4

Остров

Апрель 1982 года

Вдоль мощеной дороги из города в замок тянется запыленный черный креп. Два километра ткани в три метра шириной, через каждые пятьдесят метров собранные складками и подвешенные к деревянным столбам, указывают маршрут, по которому похоронная процессия герцога двинется в последний путь, дабы он присоединился к своим предкам в церковном склепе. Ало-золотисто-голубые флаги на крепостных стенах сменились атласными угольно-черными стягами из парашютного шелка, развевающимися на легком весеннем ветру.

Над самим городком Кастеллана царит зловещая тишина. Облачившись во все черное, понурив головы и тихо переговариваясь между собой, жители медленно и торжественно переходят от дома к дому, в знак приветствия обмениваясь скорбными поцелуями. На острове с населением меньше тысячи человек даже похороны – знаменательный день: хоть какое-то отдохновение от повседневной рутины, шанс надеть лучшую одежку, всем скопом попировать, да и просто побездельничать.

Однако похороны герцога – событие совсем другого масштаба.

Семья Делиа и семья Марино идут рука об руку от городка Кастеллана до замка выразить свое уважение: Ларисса, Паулина и девочки, которым жарко в наброшенных на голову колючих платках. Донателла без конца жалуется и ворчит.

– Не понимаю, – заявляет она своим звонким, как колокольчик, голоском, – почему все такие грустные. Он же здесь почти никогда не бывал.

Ларисса с Паулиной спешат ее осадить:

– Замолчи, Донателла! Ради бога, замолчи!

И оглядываются по сторонам – убедиться, что рядом нет чужих ушей. По дороге бредут разрозненные группки участников траурной процессии, и никогда не знаешь, кто может тебя услышать, даже в обычный день. Предполагается, что все арендаторы – то есть все население острова – обнажат головы перед своим почившим хозяином. Что с сегодняшнего дня до утра субботы через ворота замка пройдут все здешние обитатели без исключений. И двенадцать лет – возраст вполне достаточный для порицания.

– Он был наш duqa, – говорит Паулина Марино, – и потеря, постигшая его семью – это наша общая боль.

Мимо них громыхает запряженная лошадью телега, тоже украшенная крепом. Женщины сходят с дороги и ждут, когда она проедет мимо. Старые, немощные. И solteronas, островные старые девы. Женщины, само целомудрие которых гарантирует им уважение и почет. Согбенные старухи с клюками, в наброшенных на плечи в знак целомудрия древних мантиях с окантовкой, развевающихся на ветру, известных как faldetti. За ними – низкорослые старички, по одному на пять женщин, кривоногие, прячущие лица под широкополыми фетровыми шляпами.

Мерседес наблюдает за ними из-под опущенных ресниц. «Театр, – думает она. – Для них траур как театр».

– Ты только посмотри на них, – едва слышно произносит Донателла, – прямо как вороны на крыше.

Ларисса больно ее щиплет: перестань, Донателла, не привлекай их внимание.

Губы девятилетнего Феликса Марино расплываются в восхищенной улыбке, от которой Мерседес чувствует легкое раздражение. Любовь, которую все мальчишки питают к ее двенадцатилетней сестре, начинает ее потихоньку бесить.

Они идут дальше.

В летний день все эти платки, равно как и закрытые платья до лодыжек с длинными рукавами, были бы невыносимы. Ей до сих пор не удается представить, как бабушка в ее возрасте могла ходить в таком наряде постоянно. Но в это великолепное весеннее утро с полевыми цветами, пробивающимися из земли вдоль обочин, и жаворонками, кружащими высоко в небе над недавно засеянными кукурузными полями, одежда досаждает лишь самую малость. Мерседес понимает, что ей положено грустить, но ее сердце переполняет тихая радость. После замка они сразу отправятся к западным скалам. Ларисса собрала корзину для пикника с мясом молодого барашка, pastizzi с тмином, foqqaxia с козьим сыром с горных пастбищ, сушеными помидорами прошлогоднего урожая, а также выпечкой с абрикосами и джемом из опунции. И по бутылочке волшебной коричневой пепси-колы, которую они с недавних пор стали закупать в ресторан для туристов. Это настолько бесценная редкость, что Мерседес пробовала ее только дважды. От предвкушения вкуса во рту этой сладкой шипучки у нее текут слюнки.

– А где тогда новый герцог, а? – спрашивает Донателла. – Если мы все так скорбим, то почему здесь нет его?

Гектор Марино бросает взгляд на Серджио: твоя дочь выходит за рамки, заткни ей рот, пока нас кто-нибудь не услышал.

– Заткнись, Донателла, – говорит тот, – придержи язык, хотя бы раз в жизни.

– Он в Нью-Йорке, – отвечает Ларисса, – на другом конце света.

До их слуха доносится цокот конских копыт по мостовой, скрежет колес и скрип сбруи. Обернувшись посмотреть, они видят, как со стороны города сноровисто мчит grande diligence XIX века, принадлежащий замку, с пурпурной обивкой и герцогским гербом. Его отмыли и навели блеск, а лошади выглядят так, будто их тоже отполировали в честь покойного.

Это едут попрощаться друзья старого герцога. С яхт, пришвартованных в гавани и потеснивших рыболовецкие суда.

Существа с другой планеты.

Семья, идущая на сто метров позади них, уже сошла с дороги в канаву и опустила глаза. Серджио и Гектор срывают с голов шляпы и прижимают их к животу. Брыкающуюся Донателлу Ларисса хватает за руку и тащит за собой в канаву. Паулина положила ладонь Феликсу на шею: склони голову, мальчишка, знай свое место.

Мерседес не может удержаться от соблазна. Когда экипаж подъезжает ближе, она украдкой бросает на него взгляд сквозь челку.

Пять лиц, белых как снег, старых, как сам замок, и высокомерных, как завоеватели-корсары, смотрят только друг на друга. Для их утомленных взоров этот прекрасный остров с его зеленью и золотом, с алыми маками, лазурным небом и горами, за вершины которых цепляются облака, не представляет никакого интереса.

«Вампиры», – думает она и ежится, несмотря на теплое солнце. Живут так долго, что им в принципе ничего не может быть внове.

Мерседес торопливо опускает глаза.

Когда очередь медленно движется вперед, Ларисса постоянно тычет ей пальцем в спину. Еще пара шагов, и станет видно лицо герцога. Пока же их взорам открыт только огромный дубовый гроб, выстроганный из трех деревьев, специально посаженных для этой цели давно забытыми поколениями. «Как они были уверены, – думает она, – что их род будет жить тысячу лет. А наследников у нового герцога нет. Даже представить невозможно, что еще при ее жизни все может закончиться».

От скуки Мерседес поднимает глаза на портреты маслом. На них суровые мужчины, черты которых с годами слегка менялись. Откуда они все родом? С орлиными носами и красивые той красотой, какую редко встретишь у их арендаторов. Высокие скулы, ясные карие глаза, благородные римские носы. Как странно… Словно Ла Кастеллана ни для кого из них не была родиной.

Теперь ей в спину тычет Серджио, после чего она выныривает из мира грез и делает шаг вперед.

Когда в поле зрения Донателлы попадает безжизненное восковое старческое лицо, она начинает неловко переминаться с ноги на ногу. Ее влечет только жизнь, а смерть настолько выводит из равновесия, что ее, как правило, не водят смотреть на гробы. Но не сегодня. Отказ выразить последнюю дань уважения стал бы пощечиной наследнику, пусть даже его здесь и нет.

Девочка вдруг поворачивается, прячет лицо на материнской груди и бормочет:

– Хочу уйти, хочу уйти, хочу уйти.

Ларисса замирает на месте. Скандал. Она выставила их на посмешище. Привлекла внимание. Сколько они ее ни учили, сколько ни потратили сил, теперь на них все равно все смотрят.

– Не дури, Донателла, – рычит отец.

– Пожалуйста. – У девочки срывается голос. Из глаз вот-вот брызнут слезы.

Ларисса хватает дочь за плечи и отталкивает.

– Прекрати. Прекрати, слышишь? Сейчас же!

– Я не могу!

Тихий неровный гул голосов вокруг начисто смолкает. Женщины хмурят брови. Всегда женщины. Ларисса и Серджио пристыженно опускают головы. Мерседес слышит, как по всему помещению растекается шепот. Кто это? Кто-кто, дочь Делиа, конечно же. Это у которых ресторан? Они не могут контролировать собственного ребенка? Да как им не стыдно!

Серджио бьет дочь по щеке. Показательная пощечина, но от этого не менее искренняя. Видите, каков я? Глава семьи, держу своих женщин в узде, как и положено мужчине.

– Соберись! – рявкает он.

От испуга голос Донателлы прерывается икотой. Тянущаяся к двустворчатой двери вереница одобрительно вздыхает и шаркает ногами. Девочкам не положено позорить семью. Все об этом знают. Приятно видеть, как отец проявляет авторитет, хотя и с опозданием.

Донателла прижимает руку к лицу. Смиренно идет вперед, как ей и положено.

Дверь зала для приемов открывается, в нее выходит охранник замка и преграждает им путь. На миг до слуха Мерседес доносится гул подвыпивших голосов, но тут же смолкает, когда створки закрываются.

«Значит, у них там пирушка, – думает она, – а мы здесь и без герцога».

Из пьяного гула выплывают три человека. Мужчина, огромный и грузный, в темно-сером костюме и с густой шевелюрой волос, таких же черных, как и его узкий галстук. Красивая меланхоличная женщина с белокурыми шелковистыми волосами и, судя по виду, разбитым сердцем. И девочка, примерно ровесница Мерседес, крепко сбитая и неприметная, с густыми, как у отца, бровями, в белых носочках и такой короткой юбке, что ряды solteronas не могут сдержать сиплого вздоха. Белые носки и черные босоножки в месте скорби! Да к тому же еще и идет вприпрыжку, будто этот замок принадлежит ей!

Мерседес чувствует в душе укол какого-то странного восхищения. Подумать только! Быть настолько уверенной в себе, что правила не имеют значения! Мерседес видела их в гавани. Пассажиры яхты. Она у них точно такая же, как у всех остальных: большая, белая, с острым носом. Женщина постоянно стоит на палубе, трагичное лицо смотрит вниз, в руках стакан с чем-то янтарным и звенящими кубиками льда. Такая женщина есть на каждом корабле, как резная фигура, как те, что в старину крепили на нос парусников, только живая. Ну, или почти. Что у них за яхта? Они ведь все на одно лицо. Мерседес пытается вспомнить написанное на борту название. Какая-то принцесса. Как же там было? Принцесса…

– Татьяна! – звенит мужской голос. – Не торопись!

Девочка останавливается и поворачивается.

– Не отходи от нас далеко, – говорит он и протягивает руку.

Она все так же вприпрыжку возвращается и берет ее.

– Хорошая девочка. – В его голосе ласковое одобрение, будто он говорит не с человеком, а с лошадью.

Девочка широко улыбается ему. Меланхоличная дама бросает на них взгляд, и в ее чертах на миг проглядывает что-то очень неприятное. «Зависть? – гадает Мерседес. – Ненависть? Отвращение?» Она не знает. Уже в следующее мгновение лицо незнакомки принимает свой обычный вид, и на нем больше не отражается ничего, кроме печали.

«Она единственная, кому есть какое-то дело до герцога», – приходит Мерседес в голову мысль.

Остальные даже не думают печалиться.

– Кто это? – тихонько, почти не размыкая губ, спрашивает Донателла. Похоже, она уже забыла и о перенесенном унижении, и о страхе перед покойником.

– Откуда мне знать, – тоже шепотом отвечает ей Серджио.

Ларисса поджимает губы, затем шепчет:

– Это друг нового герцога. Из Лондона. У них общий бизнес.

Серджио окидывает ее скептическим взглядом и говорит:

– Ты же говорила, что молодой герцог в Нью-Йорке.

– Да какая разница! – цыкает она. – Лондон, Нью-Йорк, главное, что не здесь, правда?

– Но откуда тебе это известно? – спрашивает он.

– Я умею слушать, Серджио, – отвечает она, глядя перед собой, – просто я умею слушать.

Тост за герцога они поднимают бокалами с пепси-колой.

Половине жителей городка Кастеллана пришла в голову одна и та же мысль, и на Храмовой равнине, несмотря на печальный повод, теперь царит чуть ли не праздничная атмосфера. И хотя толпа соседей и друзей означает, что ей не удается выпить больше крохотного глоточка этого особенного напитка, прежде чем бутылку выхватывают из рук и передают дальше, Мерседес особо не возражает. Родители настолько увлеклись демонстрацией своего богатства, предлагая всем напиток, привезенный из самой Америки, что перестали обращать на нее внимание. А невнимательные родители, по ее мнению, лучшая версия родителей. И не только по ее мнению, а по мнению всех детей в принципе.

Плотно сжав коленки, она сидит под оливковыми деревьями, чахлыми на этих морских утесах, и вежливо улыбается, глядя, как мама с Паулиной в компании товарок, с которыми они и так общаются каждый день, снова погружаются в бесконечный поток новостей. Кто-то опять забеременел. Чьей-то дочери надо ехать на материк, оперировать заячью губу, это обойдется в тысячу долларов. А вы видели их ткань для штор? Павлиньи перья. Помните сына, уехавшего в Австралию? Это он прислал. Как мило, что на другом конце света он не забыл мамочку. А разве павлиньи перья не дурной знак? Да, но она говорит, что ей наплевать!

Все ахают. Только дурак искушает судьбу.

Мерседес клонит в сон – от всех этих женских пересудов с ней такое часто бывает. Скука взрослой жизни, ограниченность их мира. Мужчины собрались у подножия утеса. Появляется бутылка граппы – как всегда на похоронах. На свадьбах. В дни государственных и церковных праздников. После ужина. Когда приходят гости. Когда достигаются договоренности и разрешаются разногласия. Чтобы скрепить дружбу. Чтобы убить время. Вот как обстоят дела. И так было всегда.

Оглядевшись вокруг, Мерседес видит, что Донателла ушла – вместе с Феликсом и почти всеми остальными детьми. Вот черт, думает она, чуть было не упустила свой шанс. Потом, не торопясь, встает, стряхивает с голеней и бедер старые маслянистые листья и тихонько ускользает, пока взрослые увлечены беседой.

Никто не видит, как она уходит.

* * *

Когда-то храм был просто великолепен. На разбросанных вокруг камнях до сих пор можно увидеть следы элегантных мраморных фризов, в былые времена бежавших под карнизами. Нагие тела, бородатые сатиры, фрагменты сладострастных поз, при взгляде на которые бабушки до сих пор крестятся и просят пресвятую Марию их защитить. Мерседес ступает по растрескавшемуся, покоробленному полу, теплому под ее ногами. Воздух наполняет аромат раздавленных ромашек. Торчат балки обрушившейся крыши. Чтобы храм Гелиогабала не выдержал напора времени, понадобилось две тысячи лет, но совсем скоро от него останется лишь кучка щербатых камней, сломанными зубами вгрызающихся в воздух.

Время от времени сюда забредают туристы с фотоаппаратами, складными брезентовыми стульями и нелепыми наборами акварельных красок, а потом долго вздыхают по красоте одиночества, перед тем как вечером заказать в «Ре дель Пеше» жареную картошку. Делиа им улыбаются, снова и снова, и подают limonxela, но никогда ни словом не обмолвятся о призраках, обитающих на плато. Не стоит пугать призраками дойных коров. И уж тем более – подпускать к призракам детей.

Но у детей есть собственное мнение.

Мерседес торопливо шагает через руины. Мимоходом бросает взгляд на алтарь, вдруг на нем остались следы древней крови. За годы сквозь трещины в его фундаменте пробила себе дорогу пара олеандров, приподняв с одного края, и теперь он клонится набок среди их спутанных корней.

Она идет, прислушиваясь к отдаленному шепоту моря, простирающегося в сотне метров внизу. Голоса взрослых растворяются в легком ветерке.

Мерседес понимает, что на ней до сих пор траурный платок. Она срывает его с головы, сует в карман и ерошит пальцами кудряшки. Потом выходит на солнечный свет и радостно вздыхает, чувствуя, как их треплет бриз. Еще несколько метров, и она будет у цели – на краю утеса, круто уходящего вниз. Мерседес бросается туда, полная решимости собственными глазами увидеть Грот сирен, пока мама не поняла, чем занимается ее дочь.

Остальные ребята уже там. Подойдя к линии мнимого горизонта, она видит целую стайку ровесников, которые сгрудились у отверстия и неподвижно смотрят перед собой. Маленькая шайка Феликса Марино. И ее сестра Донателла, на три года старше ее и на полголовы выше остальных, но по-детски разинувшая рот, как и другие.

– Вы слышите их? – спрашивает Мерседес.

Феликс резко вскидывает глаза и прижимает к губам палец: тихо, они тебя услышат. «Они» – это родители. А еще «они» – это те, кто обитает в этой дыре в земле.

Мерседес замедляет шаг и оставшуюся часть пути проходит на цыпочках, чувствует, как от возбуждения по спине пробегает холодок. Всю свою жизнь они слушали легенды о сиренах – заблудших душах нечестивых девушек, сброшенных во мрак и преображенных океаном. Местные abuejas говорят, что если не шуметь, то можно услышать их стенания. Они оплакивают свою судьбу, вымаливают прощение. Никогда не ходите сюда в одиночку: это опасно. Они хотят только одного – чтобы больше людей присоединилось к ним. Они манят и зовут к себе. От их пения у тебя закружится голова, ты упадешь и пропадешь навсегда.

Донателла смотрит на Мерседес, которая в этот момент подходит к ним, и ухмыляется. Ее лицо сияет. «Она и сама может быть русалкой», – думает Мерседес. Представляет девушек внизу: серебристая чешуя, обнаженная грудь, руки простерты к синему небу над головой – какой безнравственный образ.

Она протискивается сквозь толпу детей и тоже заглядывает во мрак. Воронка морской расщелины совсем небольшая – не более пары метров в диаметре, – поэтому ее взору доступен лишь небольшой участок стен, дальше утопающих во мраке. «Как же там темно», – думает девочка. Что они видели, когда падали? Каково это – когда твое искореженное тело лежит на раскрошенных камнях, омываемое волнами, а глаза смотрят на мучителей сверху?

Мерседес напрягает слух, пытаясь разобрать голоса, но слышит лишь дыхание ребят, шорох одежды, когда они ерзают и пытаются устроиться поудобнее, да стон волн в каменной пещере.

«А ведь их кости лежат там до сих пор, – думает она. – Девушки, может, и превратились в сирен, но спорю на что угодно, если спуститься в грот на веревке, там можно найти целую кучу вдребезги разбитых скелетов».

Она опять прислушивается. Ничего. Где-то вдали блеют овцы. В небе, настолько высоко, что его даже нельзя увидеть, поет жаворонок – в его песне столько чистой, ничем не запятнанной радости, что у Мерседес по коже идет дрожь. Но человеческих голосов не слышно – только Феликса, который дышит ртом, потому что вдали от воды у него закладывает нос. «Они же не могут и правда верить в то, что я выйду за него замуж, – думает она. – Невозможно. До конца своих дней слушать этот звук по ночам. И этот запах рыбы на его одежде, под ногтями. Нет. Парень, за которого я выйду, будет благоухать. И каждый день принимать душ, как мой отец».

Собравшись с мыслями, девочка все больше замечает какую-то странную пульсацию в воздухе. А поскольку она все еще смотрит в провал, на миг ей кажется, что источник именно там. Но когда она глядит на спутников, чтобы подтвердить свою догадку, то видит, что все они повернулись в другую сторону, прикрыли руками глаза, будто отдавая по-военному честь, и пристально вглядываются в море.

Вдали появляется какая-то точка и быстро приближается к берегу. Этот звук они слышат впервые. Загадочный, динамичный, странно зловещий, с каждой секундой все ближе.

– Что это? – спрашивает Эрик.

– Это что, конец света? – ноет Мария.

– Какие же вы дураки! – рявкает Феликс, а Донателла хохочет.

Они щурятся, пытаясь определить источник звука. Пульсация сменяется стрекотом. С северо-запада к ним несется сверкающая серебристо-белая штука, пролетая над рыбацкими шхунами и четырьмя белыми яхтами, бросившими якорь у пристани. Летающий жук. А подлетев ближе, превращается в стрекозу, с такой скоростью машущую крыльями, что те превращаются в размытое пятно.

– Что это? – спрашивает Феликс, всем своим видом пытаясь показать, что ему скучно, хотя визгливый голос выдает его с головой. – Аэроплан?

– Нет, – отвечает Мария, – аэропланы выглядят вот так.

С этими словами она вытягивает руки в стороны. На склоне горы над замком еще с войны лежат брошенные обломки немецкого самолета – излюбленное место игр поколений кастелланских детей.

– Я знаю, что это такое, – уверенно заявляет Мерседес, вспомнив фотографию, увиденную в какой-то книге. – Это вертолет.

Все в изумлении смотрят на нее.

– Jala! – кричит Лисбета. – В самом деле? Это вертолет?

Они даже автомобиль никогда не видели.

– Ага! Смотри! Видишь?

С расстояния в сто метров пропеллер уже отчетливо различим. Они видят пилота в темных очках и тени пассажиров. Вертолет сверкает белизной, по бокам от носа до хвоста тянутся золотистые и лазурные полосы, на дверце – лазурный щит с золотой короной и силуэтом их замка.

Феликс хмурится.

– Это же наш флаг! – Поскольку воздух теперь наполняется оглушительным ревом, ему приходится кричать. – Что за…

– Это герцог! – вопит Донателла. – Это el duqa!

Вертолет проносится над их головами и летит дальше к замку, а они в изумлении смотрят друг на друга. Напрочь позабыв о сиренах, дети мчатся посмотреть, где приземлится эта большая птица.

5

Воскресенье

Мерседес

Феликсу все это совершенно не нравится. Он бросает канат, который сворачивал, и ругается.

– Черт подери, Мерседес.

О нет. Только не начинай.

– Я серьезно. Она держит тебя за рабыню.

Она прикусывает губу.

– Извини, – говорит он и с обреченным видом опять берет в руки канат.

– Все нормально, – отвечает она.

Требования семейства Мид омрачали весь их брак. У него есть полное право время от времени возмущаться.

– Ты все равно должна ей сказать. Даже если она раскричится. Ты ничегошеньки ей не должна.

– Будем надеяться.

Контракт. Тот чертов контракт. Проценты на проценты: груз на всю жизнь.

– Поговори с ней. Я больше не могу так жить.

Она холодно смотрит на него.

– Это угроза?

– Нет. Но это дерьмовая жизнь, Мерседес.

– Я знаю, – отвечает она. – Мне жаль.

Извини, мне жаль. Она постоянно просит прощения. Будто вся ее жизнь превратилась в одно сплошное извинение.

– Есть куча других работ, где людям приходится жить в доме работодателя, – продолжает она, – сам знаешь.

– Знаю, – отвечает он. – И все равно думаю, что это отстой. Я просто хочу, чтобы ты вернулась домой.

– Я тоже хочу, – соглашается Мерседес.

С каждым днем она все больше тоскует по их маленькой спальне. Тоскует по совместным подъемам затемно, утренним делам – сварить кофе, а потом пить его в саду, глядя, как горизонт окрашивается солнечным светом.

«Я скучаю по многому, – думает она. – По всему. Мне хотелось бы иметь детей. Я скучаю… просто по возможности болтать целый день или, наоборот, молчать. По возможности интересоваться его мнением, не назначая предварительных встреч. Хочу делиться мелкими новостями до того, как они сменятся чем-то новым и забудутся прежде, чем мы друг с другом увидимся. Заниматься любовью, когда заблагорассудится. Держаться за руки. Не запирать дверь, когда принимаешь душ. Работать бок о бок и шутить, помогая друг другу преодолеть усталость. Я скучаю по мужу».

Он возвращается на лодку, берется за корзины и протягивает ей одну из них, наполненную поблескивающими на солнце сибасами.

– Держи. С минуты на минуту должен подъехать папа, к этому времени у нас все должно быть готово.

Она берет корзину, ставит на пристань и поворачивается за следующей.

– В общем, ей нужны омары.

– Кто бы сомневался, – отвечает он. – К какому сроку?

– К пятнице.

– Угу.

– Может, отправимся в четверг утром? Вместе?

– Да? Отлично. То есть в среду вечером ты будешь?

Она кивает и берет широкую плоскую корзину с камбалой и палтусом. В этом году дела у рыбаков идут хорошо: рестораны на холме платят им по высшему разряду после того, как на острове развили бурную деятельность активисты движения за использование местных ресурсов. Пассажиры яхт демонстрируют озабоченность экологическими проблемами, хотя сами бороздят просторы мирового океана в дизельных дворцах со скоростью пятьдесят узлов в час, а эта публика, стоит ей чего-то пожелать, обязательно своего добьется.

– Мне пора, любимый, – говорит она, – надо съездить в цветочный магазин и выпросить у флориста розы.

Феликс на миг застывает, упершись руками в бока, и говорит:

– Ты же себя побережешь, правда?

– Как всегда, – с улыбкой отвечает Мерседес.

Он подходит к борту судна и целует ее в губы. На публике, у всех на виду. Даже двадцать лет спустя она по-прежнему испытывает от этого трепет.

6

Робин

Робин переводит взгляд с окна на свое временное пристанище, пока сеньора Эрнандес позвякивает в руке ключами.

– Мило, – говорит она, глядя на безвкусное полотно с изображением святого Иакова, убивающего мавров, при виде которого ее лондонские соседи наверняка побагровели бы от праведного возмущения.

В комнате жарко. Ей повезло, что в углу стоит старый расшатанный вентилятор.

Сеньора Эрнандес без особой радости кивает и опять позвякивает ключами.

– Bahnjo туда, – говорит она, показывая через открытую дверь на лестничную площадку с выложенным узорчатой плиткой полом.

Робин очень надеется, что другой постоялец, с которым ей теперь придется делить ванную, будет так же деликатен, как собирается быть она сама.

– Спасибо, – отвечает Робин, ставя на кровать сумку.

Сеньора Эрнандес не торопится уходить, будто носильщик в ожидании чаевых.

– Спасибо, – повторяет Робин и тут же переходит на местное наречие, чтобы посмотреть, не будет ли это эффективнее: – Mersi.

– Вы здесь отдыхать? – спрашивает сеньора Эрнандес.

Сварливая старая калоша. Брови как у Элеанор Брон[9], но без малейшего намека на юмор.

– Да… я… нет…

Но когда-то же надо начинать. Нужно начать задавать вопросы.

– Я ищу дочь, – произносит она.

Брови сдвинулись. Местным нравится хмуриться.

– «Ищу»?

Робин открывает сумку, вытаскивает флаер. Имя Джеммы, последняя ее фотография (ее прекрасная кудрявая дочь хохочет, дразня их придурочного спаниеля теннисным мячом), номер телефона Робин, включая международный телефонный код Великобритании, и ее электронный адрес. «ПРОПАЛА БЕЗ ВЕСТИ», – гласит надпись наверху.

Она протягивает флаер пожилой даме, которая берет его за самый уголок, будто он измазан собачьим дерьмом.

– Джемма… – произносит хозяйка дома. – Хэнсон… Сколько ей?

– Семнадцать.

Sinjora поднимает глаза и спрашивает:

– У вас пропала дочь, всего семнадцать?

Робин робеет от осуждения в голосе женщины.

– Она ушла из дома в прошлом году.

Осуждение никуда не девается. Робин так и не смогла обзавестись броней от него. Каждый раз, когда ты рассказываешь кому-то, что у тебя сбежала из дому дочь, на тебя смотрят так, будто ты только что сознался в домашнем насилии. Ей хочется закричать: «Я ничего такого не сделала. Я ничего не сделала!»

Собеседница немного смягчается.

– Сбежала сюда?

– Нет, – отвечает Робин, – не сразу. Я приступила к ее поискам, как только она сбежала. Но недавно обнаружила, что она отправилась сюда. Увидела… – Ну, вот как объяснить что такое использующее шифрование приложение, человеку, который выглядит так, словно толком еще не освоил телевизор? – Она оставляла сообщения. В интернете. Когда общалась с друзьями. Но они ничего мне не говорили, потому что… впрочем, вы и сами все понимаете, это ведь подростки. В конечном итоге одна ее подруга все же мне написала.

Женщина стоит безучастная, как скала. Для нее все это слишком сложно. Робин сдается. У нее есть скриншоты, если удастся отыскать хоть кого-то, кому их можно будет показать, но демонстрировать их этой даме нет ни малейшего смысла.

– Так или иначе, все ее друзья знали, где она. Они переписывались, но в какой-то момент она перестала выходить на связь…

По идее, Робин должна быть благодарна Наз, что та с ней связалась, но нет, ее разбирает злоба. Целых десять месяцев эти тупые малолетки все отрицали. Подростки и их идиотские фантазии. Думали, что сомкнули плотные ряды, чтобы не дать предкам помешать Джемме взойти на звездный олимп. Разнообразили унылую повседневность своего последнего года в средней школе ее гламурными россказнями и хихикали, прикрыв ладошками рты, в то время как Робин металась в ужасе, разыскивая дочь, плакала и не спала ночи напролет.

Сеньора Эрнандес еще раз смотрит на фото прекрасной дочери Робин с кремовой, чуть смугловатой кожей, спиральками кудряшек и ногами от ушей.

– Нет, – твердо заявляет она, – я такой не видеть. Вы ходить xandarmerie?

Робин отвечает не сразу. Слово вроде знакомое, но вроде и нет.

– Нет, там я еще не была. Это будет моим следующим шагом. Вы не могли бы сказать мне, где она находится?

– Конечно. Идти назад гавань, там.

– Спасибо, – снова произносит Робин и в этот момент чувствует, что невероятно устала.

Оставшись одна, она садится на кровать с золотистой передней спинкой, вырезанной в виде огромного лебедя. Но на роскошной кровати всего лишь две крохотные подушки, белая хлопковая простыня со следами штопки, оранжевое вышитое «фитильками» покрывало да неумолимо твердый матрац.

«Ровно то, что я и заслужила», – думает она.

Робин дает себе несколько минут отдыха и идет в ванную помыться, почистить зубы и привести себя в порядок. Трубы не спрятаны за оштукатуренные стены, а открыты взору, но воду в раковину под зеркалом в золоченой раме изрыгает дельфин, опять же золоченый. Очевидно, здесь любят пускать пыль в глаза.

7

Джемма

Апрель 2015 года

Задним умом все крепки. И когда она оглядывается назад, то очевидно, что все начало разваливаться в тот самый день, когда она купила на обеденные деньги лотерейный билет и выиграла пять тысяч фунтов.

Джемма Хэнсон стоит на тротуаре у супермаркета «Косткаттер» и не сводит с билета глаз. Проверяет снова и снова, но все равно видит перед собой в ряд три символа в виде скрещенных указательного и среднего пальцев и магическое число. Пять тысяч фунтов стерлингов.

Она возвращается обратно в магазин, ждет, когда на кассе станет поспокойнее и никого не будет рядом с холодильниками с пивом, после чего подходит к кассиру и протягивает ему билет. Она ожидает, что деньги ей выдадут наличными прямо на месте в пластиковом пакете или как-то еще. Но на его лице не отражается ничего кроме скуки.

– Выигрыши такого рода мы не выплачиваем, – говорит он. – Вам надо отправить билет по почте, и деньги зачислят на ваш банковский счет.

Ой.

– Но у меня нет банковского счета.

Он вскидывает брови.

– Банковский счет есть у всех.

Джемма в ответ лишь красноречиво разводит руками.

– Как же вы тогда оплачиваете счета?

Вот так вопрос. Счета? По субботам мама дает ей деньги на обеды и карманные расходы. Телефон ей оплачивает тоже мама, номер Джеммы записан на ее имя. Говорит, что так проще и дешевле, но Джемма-то знает, что это просто такая форма слежки.

Пока она размышляет, взгляд кассира становится напряженным.

– И сколько же вам лет? – спрашивает он.

– Об этом надо было спрашивать, когда вы мне его продавали, – отрезает Джемма и выбегает из магазина, потому как ей всего пятнадцать.

– А ты маму попроси, – говорит Харриет, – она сможет зачислить выигрыш на свой банковский счет.

– Не будь дурой, Хэтти, она меня убьет!

– Это еще почему?

Харриет донельзя наивна. Оно и понятно, ведь у нее с родителями полный порядок. А вот Наз понимает Джемму с полуслова. Наз уже не первый год ведет двойную жизнь, имея в запасе большую сумку одежды, в которую можно переодеться в туалете, чтобы никто над ней не смеялся.

– Для начала, – отвечает Джемма, – мне придется признаться в незаконной покупке лотерейного билета на обеденные деньги.

Харриет делает озабоченное лицо.

– Разве это незаконно?

Наз отрешенно закатывает глаза.

– Ну да. Участвовать можно только с шестнадцати. Потом начнется лекция в духе: «А что еще ты от меня скрываешь? Я же говорила тебе, что эти девочки – дурная компания. А что вы вытворяете, когда отправляетесь друг к дружке с ночевкой? Надо полагать, пьете и крутите шашни с мальчишками». Все в таком духе.

Харриет хихикает, потому что на самом деле это правда. Они прикрывают друг дружку с четырнадцати лет. Нет, миссис Хан, она в туалете и не может подойти к телефону. Думаю, решила сходить по-большому. Хорошо, когда она выйдет, я попрошу ее вам перезвонить. Да нет, судя по всему, у нее запор, ага. Да, проект продвигается просто супер, сделаем все в самом лучшем виде.

– Она, конечно же, взбесится, – говорит Харриет, – однако пять кусков – это пять кусков. Ради этого стоит потерпеть лекцию, разве нет?

– Ты просто не знаешь мою маму, – говорит Джемма.

– Да ладно тебе, – отвечает ей Харриет, – не такая она и ужасная. Что она, по-твоему, сделает?

– Позвонит моему отцу, – мрачно произносит Джемма.

– Все, – говорит Робин, – мне придется позвонить твоему отцу.

Из глаз Джеммы уже катятся слезы.

– Нет, мамочка, не надо! Какое он вообще имеет к этому отношение?

– Он твой отец, Джемма, – отвечает Робин, сопровождая эти слова своим фирменным жертвенным вздохом.

Тем самым, от которого Джемма вот уже долгие годы чувствует себя куском дерьма. «Взгляни на меня, – будто говорит он, – посмотри, как мне тяжело с тобой. Подумай, какой груз я на себе тащу. Не могу выбраться никуда поужинать, не могу даже на пару деньков слетать в Амстердам, чтобы отдохнуть, и все только потому, что без конца торчу с тобой. Вот бы у меня не было детей. Не было тебя». Все это – в одном вздохе.

– Я знаю, – горько произносит Робин, – ты не хочешь омрачать свои замечательные выходные. У папы ведь так здорово, правда?

«Каждый раз одно и то же. Каждый раз. Малейший проступок, и она тут же тычет мне в лицо их разводом». Как будто в этом виноваты не они сами, а Джемма.

– Я не просила вас расставаться, – отвечает она.

И это чистая правда. Хотя сказала она это, конечно же, зря. Ей никогда не удается выразить то, что нужно. «Но, мам, мне от этого больно. Когда ты говоришь, как тебе тяжело со мной, мои мысли заволакивает туманом, и тогда мне уже не найти правильных слов. В такие минуты я не могу думать ни о чем, кроме раскаленно-красной… штуковины… которая пожирает меня изнутри. Мне от этого больно!»

И, конечно, мама начинает кричать:

– Думаешь, я этого хотела? Боже правый, Джемма, если тебе сейчас так безумно себя жалко и ты хочешь кого-то обвинить, то почему бы тогда не начать с Кэролайн?

Это слово она произносит тем ядовитым тоном, каким ее одноклассники обсуждают непопулярных девчонок. Эта интонация в нос и ударение на первый слог придают имени ее мачехи привкус прокисшего молока. Осталось только изобразить пальцами в воздухе кавычки.

Робин уже накрутила себя. «Я хочу уйти, – думает Джемма, – знала ведь, что ей ничего нельзя говорить. Хочу, чтобы это прекратилось. Неужели так сложно сказать: „Ты была неправа, а теперь давай найдем решение?“ Хотя бы разок. Почему я всегда должна выступать в роли дьявола?»

– Ах да, я забыла, – продолжает мать, – Кэролайн ведь покупает тебе серебряные ожерелья и готовит цыплят в гранатовом соке по рецепту Оттоленги[10]. Она ведь само совершенство, не так ли? Не то что твоя скучная старая мать.

– Прекрати! – визжит Джемма. – Прекрати немедленно!

– Давай тогда посмотрим, что Кэролайн на это скажет. Как тебе такой вариант?

Джемма вихрем выбегает из комнаты и взлетает по лестнице в свою спальню. Потом с силой захлопывает дверь и подпирает креслом ручку. После чего ложится в постель и смотрит в потолок. Хочется плакать, но она не станет. В последнее время ей постоянно хочется реветь, сдирать с лица кожу и выть на луну. «Ну почему? – думает она. – Почему они произвели меня на свет, если не собирались любить?»

Патрик раздражен. Не из-за лотерейного билета как такового, а из-за доставленных ему неудобств.

«Было бы здорово, если бы слова „семейное собрание“ не означали бы исключительно, что „у Джеммы опять неприятности“. Интересно, они вообще замечают, что собираются под одной крышей, только когда у них появляется повод на меня наорать?»

– У меня сейчас очень важные переговоры! – восклицает отец. – Ты об этом подумала? Ты вообще хоть когда-то о ком-нибудь, кроме себя, думаешь?

– Господи, да я всего лишь купила лотерейный билет. И в тот момент вообще ни о чем особо не думала. Вас послушать, так я кого-то убила.

В прошлом году один парень из их школы и в самом деле совершил убийство. Пырнул ножом другого в идиотской драке у забегаловки на Йорк-роуд, и тот еще до прибытия скорой скончался от потери крови. После суда местные новостные каналы только и показывали, что плачущее семейство убийцы: маму, теток и сестер. На деле он хороший мальчик. И до этого ни разу не доставлял никаких проблем. Мы его любим.

Патрик грохочет кулаком по кухонному столу.

– Джемма! Это противозаконно! – кричит он. – Что тут непонятного?

Робин поджала губы и осуждающе молчит. В этот момент Джемма по-настоящему ее ненавидит. «Никогда в жизни больше тебе ничего не скажу. И никогда, до самой смерти, тебе не доверюсь. Один-единственный раз случилось хоть что-то хорошее, а ты все испортила. А теперь корчишь из себя бедняжку, которой нанесли страшную душевную рану. Да пошла ты. И его с собой прихвати».

– И что же ты ешь в обед, если тратишь деньги на лотерейные билеты?

– Не билеты, а билет.

– А, ну да, – отвечает Патрик, – так мы и поверили. Раньше ты ничего такого не делала и попалась в первый же раз. Конечно.

Я не попалась. Я сама вам сказала, а это совсем другое дело. Тем не менее урок усвоен.

Джемма сдается, перестает сдерживаться:

– Ну что же, приятно видеть, как вы согласны хоть в чем-то. Воодушевляет.

Патрик отодвигает стул, встает и грузно топает к окну.

– Не хами, – говорит ей Робин.

– Но это ведь правда, – отвечает Джемма, – если вы в чем-то и сходитесь, то только в том, что я засранка.

Она сама себя ненавидит, произнося эти слова.

Патрик проделывает ряд дыхательных упражнений, снимает очки, протирает их небольшой тряпочкой из кармана.

«Интересно, почему у салфеток для очков всегда зубчатые края?» – думает Джемма. Такое часто бывает – в ожидании катастрофы в голову лезут посторонние мысли, никак не связанные с происходящим, словно стараясь заполнить собой тишину. «А в постели он тоже в очках?» – всплывает следующий дурацкий вопрос. Ее тут же начинает тошнить – так противно представлять, что родители занимаются сексом. Отец точно занимается. Что до матери, то у нее с развода мужчин даже рядом не было. Непонятно, что хуже.

– Итак, – говорит Патрик, – вопрос в том, что нам теперь делать.

«Уверена, что вы мне сообщите», – думает Джемма.

– Меня так и подмывает отдать этот выигрыш на благотворительность, – произносит он.

– Но это мои деньги! – в ужасе протестует она.

– Не совсем, Джемма, – безжалостно заявляет он.

– Может, объяснишь почему?

– Патрик, по правде говоря, я не думаю, что… – начинает Робин, однако он поднимает руку с таким видом, будто говорит с подчиненными у себя в кабинете.

– Я прекрасно знаю, что эти деньги без остатка ты потратишь на туфли и айпады, – продолжает он.

«Да! – думает Джемма. – Господи, мне пятнадцать лет. И у всех моих знакомых тряпок втрое больше, чем у меня! А если им хочется капучино, они просто покупают его, а не копят! Надоело позориться и выдумывать предлоги, чтобы отказываться от совершенно нормальных штук!»

В ожидании приговора она нервно переплетает пальцы.

– Поступим иначе, – говорит Патрик, – я скажу вам, как мы поступим. Эти деньги я обналичу и положу на сберегательный счет, доступ к которому ты получишь, когда поступишь в университет.

Через три года. Целую вечность. В этом году ей еще только предстоит сдать экзамены на получение аттестата о среднем образовании. А если она вообще не пойдет в университет, что тогда?

– Но хоть что-то из этой суммы я могу получить?

На глаза наворачиваются слезы. Тут ничего не поделать. Джемма уже представила себя в том черном бархатном платье из «Зары», и ей тяжело просто взять и отказаться от него.

– Зачем?

И Джемма опять сдается, лишь прижимает руки к вискам, молчит и наконец говорит:

– Не важно.

– Ну и не дуйся. Радовалась бы, что мы вообще тебе их оставили. Многие родители так бы не поступили, уж поверь мне на слово.

С кончика ее носа на стол срывается крупная слеза. «Дело совсем не в деньгах, – думает она. – Просто я смертельно устала от того, что вы меня совсем не любите».

Джемма точно знает, что оба видели эту слезу, но родители молчат. Да, сейчас они на нее злятся, но им и обычно не приходит в голову ее обнять.

– Ты приходишь, только когда со мной проблемы, – говорит она.

Патрик несколько мгновений молчит, потом отвечает:

– Так не устраивай проблем.

– В таком случае я вообще не буду тебя видеть.

Ножки его стула скрипят по полу.

– Ну все, хватит, – говорит он, – жду тебя в пятницу.

Он не целует ее на прощание.

8

Понедельник

Робин

Полицейский участок и таможенный пост расположены в одном здании. Она трижды проходит мимо, прежде чем заметить его, потому что вывеску xandarmerie наполовину скрывают многочисленные национальные флаги, которыми в честь фестиваля украсили улицы.

Толкнув перед собой дверь, она входит в помещение бывшего склада с высоким потолком, где члены экипажей яхт в форме выстроились в очередь к стойке справа, а слева поигрывают своими дубинками трое загорелых мужчин в мундирах. Она идет налево, к стойке посетителей. Затем ждет, когда на нее обратят внимание.

Троица смотрит на нее как на инопланетянку. Раздражены ее появлением. Шепчутся между собой, окидывая ее взглядом. Наконец, один из них с ворчаньем встает со стула и выходит вперед.

– Что вам надо?

Сразу на английском, потому как ее гражданство представляется им вполне очевидным.

Грубиян.

Робин делает глубокий вдох, следя за тем, как держит себя.

– Помогите мне, пожалуйста, я ищу дочь.

Он вытягивает шею, оглядывает помещение и говорит:

– Дочерей здесь нет.

Он ухмыляется, явно довольный собой.

«Я недостаточно расстроена, – думает она, – он принимает мои английские манеры за спокойствие».

– Нет, я…

Он берет ручку и несколько раз ею щелкает.

– Простите меня, – продолжает она, – но мне действительно нужна ваша помощь. У меня пропала дочь. В интернете мне на глаза попались некоторые сведения, позволяющие предположить, что она здесь.

Он опять делано оглядывает помещение, по-прежнему не воспринимая ее всерьез.

Мужчины.

– Не прямо здесь. На острове Ла Кастеллана. Она сказала, что отправляется на Ла Кастеллану. Что-то насчет дня рождения. Вот я и приехала, чтобы ее найти.

Он смотрит на нее, не говоря ни слова.

– Мои поиски продолжаются уже почти год.

Ее глаза наполняются слезами. Он переспрашивает:

– День рождения?

– Да, она…

Он упирает локти в стол, улыбается и неожиданно тепло говорит:

– На этой неделе все жители Ла Кастелланы отмечать день рождения. El duqa – наш герцог. Его день. Официальный. Как у вашей королевы, да? Праздник. Festa. – Потом он к ней присматривается, и ему приходит в голову мысль. – Ваша дочь – подруга el duqa? – В его голосе явственно пробивается сомнение.

Робин силится подобрать слова. Как же мало она знает свою дочь и ту жизнь, которой та живет. Кто его знает – то, что она наплела Назрин и всем остальным, может оказаться вымыслом чистой воды. Джемма вполне может жить у какой-нибудь подруги или колоться в грязном подвале Ньюэма. Но кое-что из ее рассказов подтвердили поиски в гугле. Места, люди, даты.

– Не знаю, – отвечает она, – возможно, она дружит с кем-то, кто, в свою очередь, дружит с герцогом.

Собеседник мрачнеет еще больше.

– Сколько ей лет?

– Семнадцать. Недавно исполнилось семнадцать.

В ответ на эти слова у него чуть подрагивает бровь, но суть этой его реакции она определить не может. После чего он задает ей тот же вопрос, что и до этого сеньора Эрнандес:

– У вас пропала дочь и ей всего семнадцать?

Робин хочется выть.

– Помогите мне, пожалуйста, – произносит она, – прошу вас. Она всего лишь ребенок.

– А от меня-то что вы хотите?

– Я… может… у пассажиров парома должны проверять паспорта, так? Вы не могли бы посмотреть, может, остались какие-то записи? Чтобы узнать, здесь ли она.

– Конфиденциально, – возражает он.

– Она лишь ребенок! – молит она.

Xandarm вдруг поворачивается к ней спиной и зовет двух других. По полу стучат шаги, они слушают, до ее слуха долетают едва знакомые слова. Filja. Mama. Perdida. Pasaporte. Старший из них что-то говорит, жандарм в ответ согласно кивает, поднимает трубку и набирает номер.

Робин ждет, не вмешиваясь из страха, что что-то пойдет не так.

Когда ему отвечают, жандарм переходит на кастелланское наречие и быстро говорит. Sinjora. Filja. Perdida. Forse loqo. No sé. Si. Si. Потом вешает трубку, опять смотрит на нее, показывает на деревянную скамью, скрывающуюся в тени у двери:

– Ждите.

Она ждет почти три часа. Скамейка узкая, и Робин никак не может найти удобную позу без риска соскользнуть на пол. И очень скоро сожалеет, что не купила бутылку воды, но чувствует, что если хотя бы на пару минут покинет пост, то по возвращении вновь придется начинать сначала. В итоге она просто ждет в этом послеобеденном зное, положив на колени сумку, и смотрит, как минутная стрелка ползет по циферблату огромных часов, унесенных с какого-нибудь давно забытого парохода.

Когда часовая стрелка подбирается к трем, дверь опять открывается и в участок входит человек. Лысеющая голова покрыта капельками пота, живот свисает с ремня брюк. Костюм, правда, хороший, не из дешевых.

Даже со своей скамьи Робин улавливает запах алкоголя и сигар. Но стоит ему войти, как полицейский, которого она уже успела посчитать «своим», вскакивает на ноги. Он указывает на нее, и пришедший поворачивается, слегка покачиваясь, и смотрит на нее. Вразвалку подходит.

– Sinjora?

Она поднимает на него полные надежды глаза.

– Я Космо Альберт, начальник полиции острова Ла Кастеллана. Идемте со мной, пожалуйста.

Он ведет ее в комнату в глубине здания. В ней старый деревянный стол, пять стульев вокруг. На столе – бумажный пакет, нож, остатки салями, открытая банка маринованных огурцов. В помещении пахнет чем-то пикантным, чесночным и сыростью – из-за близости воды. Старый компьютер с большим монитором, а за ним еще одна картина, на этот раз со святым Иаковом, убивающим мавров.

Пока он убирает остатки колбасы, закрывает банку с огурцами и кладет обратно в холодильник, Робин говорит:

– Вижу, у вас здесь святой Иаков. Прямо как в комнате, которую мне удалось снять в penzion.

– Ну да, – отвечает он, спиной к ней, – он наш святой покровитель. Он здесь на каждом шагу. Он оберегает нас. Sant’Iago и наш duqa обеспечивают безопасность наших границ. Поэтому его день рождения в день святого. Когда бы ни родился герцог, его день рожденья вот уже тысячу лет празднуют в один и тот же день. Со времен герцога Лоренцо, прозванного Избавителем Ла Кастелланы. Они оберегают нас от захватчиков.

«За исключением тех, у кого есть деньги, – думает Робин. – Эти, похоже, завоевывают остров, не встречая на своем пути ни малейшего сопротивления». Но свое мнение она держит при себе.

Вернувшись за стол, он немного вторгается в ее личное пространство. Смотрит ей в лицо, широко улыбается и, чуть пыхтя, дышит табаком.

– Некоторые считают нашего герцога потомком святого Иакова, – продолжает начальник полиции, ухмыляясь полным комплектом неестественно-белых, жемчужных зубов. – Но я не уверен. Другие называют его наследником римского императора Гелиогабала, бывавшего в здешних краях. Думаю, это более вероятно. Что ни говорите, а Гелиогабал у нас отдыхал, а вы знаете, каковы были римляне. Императора нельзя было назвать святым. – Оценив собственную остроту, он хрюкает от удовольствия. – Садитесь, пожалуйста, сеньора.

Робин опускается на стул. Он указательными пальцами тычет в клавиатуру, а она ждет. Щелкнув пару раз мышкой, начальник полиции поворачивается обратно к ней.

– Стало быть, вы потеряли дочь, так?

– Нет-нет, не поте… – бросается протестовать она, но через мгновение покорно отвечает: – Да.

– Как это случилось?

– Она убежала… ушла из дома. В прошлом году. Мы поссорились, и она убежала…

– Поссорились?

– Да… я…

– И по какому же поводу?

Тебе-то какая разница?

– Обычное дело. Вы же знаете подростков. Ей не нравились мои правила, мне – ее поведение…

Она достает из сумочки флаер и кладет его на стол. Полицейский бросает на него бесстрастный взгляд и поднимает глаза.

– И почему вы думаете, что она здесь?

– Мне кое-что показала ее подруга. По интернету. Она переписывалась с друзьями через приложение под названием PingMe.

– Приложение, – задумчиво произносит он, будто она дала ему ключ к разгадке какой-то тайны.

– Да. Они считали, что все это страшно весело и они вроде как защищают ее от меня, а я все это время не могла ее отыскать…

Он решает ее перебить и смотрит прямо в глаза. В его взгляде читается намек на презрение.

– А почему, sinjora, – спрашивает Альберт, – вы решили, что она хочет, чтобы ее нашли?

9

Робин

Сентябрь 2015 года

Выключив свет и уставившись в полной темноте в экран телефона, Робин лежит на кровати дочери и ждет. Но затянувшееся ожидание и долгий день на работе берут свое, и вскоре она засыпает. Долго поспать ей не удается – в глаза бьет верхний свет, а до слуха доносятся заплетающиеся ругательства дочери.

Она садится. Джемма стоит в дверном проеме спальни с размазанным макияжем и одетая как проститутка.

– Черт, – произносит дочь.

На часах три часа ночи. Платье Джеммы едва прикрывает ее промежность и выглядит так, будто местами приклеилось к коже. Так оно и есть, в некоторых местах ткань пропиталась потом и стала липкой. Кудрявые волосы дочь стянула в пучок на макушке, так что она похожа на ананас. На вид ей сейчас все сорок, а не шестнадцать. Кожа под слоем тональника бледная, с зеленоватым оттенком.

«Смешно… – думает Робин. – Ты выглядишь просто смешно».

В ушах у дочери бриллиантовые серьги, от нее по комнате плывет аромат Diorissimo[11]. «Боже мой, откуда у нее на все это деньги? – спрашивает себя Робин. – И где она все прячет? В стирке я не видела ничего похожего на это платье. Бриллианты? В ее-то возрасте? Может, это всего лишь бижутерия? Господи, сделай так, чтобы они оказались подарком ее тупого папаши, который он купил в приступе чувства вины. А у туфель, на которых она сейчас пошатывается, ярко-красная подошва, и любой дурак знает, сколько это стоит».

– Где тебя черти носили? – спрашивает она и слышит в своем вопросе голоса всех разгневанных матерей в истории человечества.

Джемма вдруг подносит ко рту ладонь с зелеными блестящими накладными ногтями и выбегает из комнаты. Робин сидит в окружении постеров k-pop[12] и канцелярии всех цветов радуги, слушает, как рвет ее девочку, и думает, где же та была.

Когда Джемма затихает, Робин встает, запахивает старый шерстяной халат и идет устроить ей взбучку. Девочка безжизненной кучей сидит на линолеуме пола в обнимку с унитазом. «Господи, как же она исхудала, – думает Робин. – Она скрывает это, надевая дома побольше одежды, но я все равно должна была заметить». Одна из туфель свалилась, и Робин, чтобы подтвердить подозрения, достаточно лишь заглянуть внутрь. У шестнадцатилетних девчонок не бывает лабутенов.

– Где ты была? – спрашивает она.

Чуть пошевелившись, Джемма поднимает глаза с вызывающим видом. Робин едва может разглядеть ее зрачки.

– Тебе-то какое дело?

– Не говори ерунды.

Вид дочери ей невыносим. Платье собралось на бедрах, и стали видны мерзкие черные нейлоновые стринги, врезавшиеся в ягодицы. «Надо полагать, я должна радоваться, что на ней вообще есть трусы», – думает Робин, чувствуя прилив тошноты.

Она идет в комнату Джеммы, чтобы взять ее халат – розовый, пушистый, в комплекте с такими же тапочками, похоже, ставший дочери великоватым с тех пор, как она подарила его на Рождество в прошлом году, – потом возвращается и швыряет его дочери. Девочка угрюмо берет халат, накидывает на себя, подтягивает коленки, приваливается спиной к ванне и, надувшись, мрачно смотрит на панельную обшивку стен. На ней была красная помада, остатки до сих пор заметны в уголках рта.

– Где ты была, Джемма, черт бы тебя побрал? – повторяет свой вопрос Робин. – Сейчас три часа ночи.

– Отвали, – отвечает дочь.

– Ну уж нет, не отвалю. И не говори со мной в таком тоне.

– Только не делай вид, что тебе вдруг не все равно.

Робин будто бьют кулаком под дых. Чувство вины. Эта воющая гарпия, которая караулит каждую мать и только и ждет, что ей откроют окошко. «Спорю на что угодно, что Патрик никогда ничего подобного не чувствует, – злобно думает она. – И не сидит без сна по ночам, мучаясь вопросом о том, где допустил ошибку». Это же не он покупает ей шмотки? Даже Патрик для этого не так глуп.

– Конечно, мне не все равно, – отвечает она, – я с ума схожу от страха.

– Ага, – презрительно фыркает Джемма, – я только что видела, как ты сходила с ума от страха на моей кровати. Аж храпела.

Первым делом Робин думает: «Боже, неужели я теперь храплю?» Но потом она берет себя в руки, предпринимает еще одну попытку вести себя как взрослый человек, хватает стаканчик для полоскания, наливает в него из крана воды и протягивает дочери.

– Пей.

Джемма берет его в руки, но не пьет, просто сидит на полу, словно обиженный гоблин.

«И не надо смотреть на меня с таким видом, будто я сама во всем виновата, моя дорогая. Мне, между прочим, в семь вставать, а потом колесить по пригородам, продавая дома, чтобы сохранить крышу у тебя над головой».

– Этому надо положить конец, – говорит Робин, – дальше так продолжаться не может.

Дочь вздыхает.

– Джемма, это просто… неправильно. Ты еще слишком маленькая. Понимаешь? Еще слишком рано шляться по ночным клубам. Ты должна взять себя в руки.

– Да кому какое дело?

– Мне, Джемма! – чуть ли не кричит в ответ Робин. – Я за тебя волнуюсь!

– Ты волнуешься, что скажут соседи, – говорит Джемма. – Тебе плевать, чего я хочу.

– Какая разница, чего ты хочешь. Ты несовершеннолетняя.

Джемма отмахивается. Потом, кривляясь, пародирует мать:

– И пока ты живешь в моем доме, будешь следовать моим правилам.

На Робин накатывает новая вспышка раздражения.

– Да! – рявкает она. – Так и есть! Хочешь спустить жизнь в унитаз, ради бога, но только не за мой счет. А если не образумишься, тогда…

– Что? Стану риелтором? – презрительно улыбается Джемма.

Ого. А вот это уже больно.

– Ну да, – говорит Робин, пытаясь сохранять в голосе достоинство. – Когда появляются дети, приходится идти на жертвы. Может быть, ты когда-нибудь это поймешь.

От жалости к себе на глаза Джеммы наворачиваются слезы.

– Значит, это я виновата, что ты старая неудачница, да?

– Помолчала бы, тупая малолетняя эгоистка! – огрызается Робин, не успев себя остановить.

Джемма отшатнулась, будто ей только что влепили пощечину. Робин так и подмывает схватить ее за плечи и трясти, пока у нее не застучат зубы. Посмотри на себя! Ты только посмотри на себя! Сама во всем виновата, а ведешь себя так, будто я твоего котенка утопила!

Надо дышать – один… два… три…

– Попей воды, – строго велит Робин, – и ложись в постель. Завтра поговорим.

Через три с половиной часа придется вставать. И до обеда предстоит показать клиентам целых три объекта. Джемму просто придется оставить в постели – с бутылкой воды и надеждой на лучшее. Что наверняка станет очередным пунктом в списке поступков Дерьмовой Матери.

В такие вот моменты Робин порой размышляет о том, какой была бы ее жизнь, если бы не совершенно обычное решение – выйти замуж и родить ребенка. Если бы она «последовала за мечтой», как пишут на постерах, ей точно не пришлось бы жить в дуплексе в получасе езды до ближайшего метро и таскать депрессивных миллениалов по крохотным студиям, где кровать стоит вплотную к кухонной плите.

Возмущение Джеммы, видимо, поутихло. Она выпивает стакан воды и совсем не сопротивляется, когда мать помогает ей подняться на ноги. Робин выводит ее из ванной, придерживая, так как у Джеммы подгибаются ноги и она опирается рукой о стену.

Но сложно удержаться от соблазна оставить за собой последнее слово.

– Одно точно, – говорит Робин, – с этой Наз ты больше общаться не будешь. Интересно, а ее родители вообще знают, чем она занимается?

Джемма стремительно поворачивается к ней и орет:

– Нет! Нет! Пошла ты! Нет!!!

– Завтра позвоню им, – говорит она, по-детски торжествуя в душе, хотя и не собирается ничего такого делать.

– Не смей, тварь! Не смей! Она моя подруга!

– Да что ты. – Робин нравится накручивать ситуацию, хотя она и знает, что это на руку лишь ее темной стороне. – Откуда тебе знать, что такое подруга. Ты их меняешь как перчатки.

Джемма влепляет ей пощечину.

На миг Робин застывает в немом изумлении. В голове звенит, сердце в груди отдается гулкими ударами.

– Да как ты посмела, – произносит она.

Джемма плюет ей в лицо.

Плотину прорывает, и Робин делает то, что ей так хотелось еще пять минут назад: хватает дочь за плечи, трясет и трясет, глядя, как ее дурацкая голова болтается из стороны в сторону. Вся ярость, вся тревога, вся злость вытекают из ее плеч в руки. А внутренний голос Робин визжит: «Вот тебе! Вот тебе! Вот каково это, мерзкая…»

Она останавливается. Так же резко, как начала. Щеки Джеммы исполосованы потеками туши, рот распахнут.

У Робин горит щека в том месте, где ее ударила дочь.

– Иди спать, – говорит она.

Джемма плачет, потирая ладонями плечи.

– Иди спать, – приказывает мать.

– Ненавижу тебя! – кричит Джемма.

Робин в упор смотрит на нее – не зная, разумеется, что это их последний разговор.

– Уж поверь, дорогуша, сейчас ты мне тоже не особо нравишься, – надменно отвечает она.

10

Понедельник

Мерседес

Женщины убирают второй этаж. Комнаты для гостей сияют чистотой: серебро, золото, мрамор и хрусталь блестят так, будто их только-только привезли с завода. Окна от пола до потолка, выходящие на море и бассейн, вымыли, насухо протерли и отполировали с такой тщательностью, что об их наличии теперь свидетельствует разве что кондиционированный воздух. Даже пятно от автозагара, и то исчезло без следа.

Во всем доме стоит восхитительный запах хлорки. Позже ей, конечно же, придется заглушить его ароматизатором от Jo Malone. Если Татьяна и ненавидит что-то больше грязной комнаты, так это свидетельства того, что в ней наводили порядок.

Несколько минут Мерседес удаляет с телефона фотографии, которые накануне переслала Лоренсу: паспорта, карты и чеки Банка Кастелланы. Женушки, тусовавшиеся тут на прошлой неделе, разбросали их по всему дому. Во многих отношениях богачи беспомощны как младенцы, особенно жены и дети: полагаются на других буквально во всем.

Она идет на кухню, где пересчитывают лангустинов и надраивают стойки, берет торт с апельсином и фисташками, идет в комнату охраны, чтобы отдать его Пауло. Мерседес всегда кажется, что ему там очень одиноко, и, хотя у него стальные мышцы, в кобуре под мышкой пистолет и он старше ее на пару лет, она помимо своей воли питает к нему материнские чувства. Как говорит он сам, для человека действия довольно странно оказаться в таком месте под занавес карьеры. Но после девяти лет в парашютно-десантных войсках две тысячи фунтов стерлингов в день с лихвой компенсируют скуку. В основном он с утра до ночи читает Платона, качается и загорает, а раз в полтора месяца отправляется домой в южный Лондон, чтобы потратить все заработанное на жену и дочерей. Для них он Пол, а не Пауло.

– Ух ты, – говорит Пауло при виде ее подарка, – ладно, сегодня в последний раз, а потом сделаю перерыв. С завтрашнего дня сажусь на безглютеновую диету.

Пауло отрезает большой кусок и ест, под футболкой от Армани перекатываются бугры мышц. С друзьями он само дружелюбие, но при этом одним движением может сломать тебе шею.

– Все готово? – спрашивает он.

– Если бы, – вздыхает она. – Я пришла сообщить, что уборщицы уйдут через несколько минут.

– Понятно, – отвечает Пауло. – Только дай мне доесть. Когда сюда заявятся телохранители, здесь будет та еще суматоха. Последний шанс насладиться тишиной.

– Телохранители? У тебя есть список гостей?

Он на миг поднимает глаза от торта и удивленно говорит:

– Само собой.

– О господи, Пауло, дашь копию? А то мы как слепые котята.

– Конечно.

Он выводит на экран компьютера файл и нажимает CTRL-P. А когда принтер под столом выплевывает лист бумаги, выуживает его оттуда.

Мерседес с жадностью читает список.

– Жаль, что Нора ушла, – говорит Пауло, – с ней тебе было полегче.

Мерседес переворачивает страницу посмотреть, кто в четверг приедет с Мэтью, и бледнеет.

– Это кто, кинозвезда? – спрашивает она, тыча пальцем в очередное имя.

Пауло согласно кивает.

Джейсон Петтит. Она помнит его еще с 90-х годов.

– А почему без жены? Он же вроде женился?

Пауло фыркает.

– О господи, Мерседес. Я понимаю, что ты выросла на острове, но нельзя же быть настолько наивной.

Она пожимает плечами и заливается краской. Читает дальше. Останавливается.

– Принц?

Пауло отправляет в рот еще один кусок торта, жует и кивает.

– Oao.

– Ну да. Они должно быть в полном восторге. Наконец-то сорвали куш. Конечно, в идеале это был бы настоящий принц со своей страной, но все же. Это же ее мечта.

«Надо будет выяснить, как принимают принцев… – думает Мерседес, нервно сглатывая. – Вполне возможно, что по примеру старых герцогов он посчитает, что мы, завидев его, должны отворачиваться к стене».

– Если он водит знакомство с Мидами, значит, дела у него не очень, – говорит Пауло, – или ему что-то от них нужно.

– Действительно, что же, – отвечает Мерседес, но Пауло молчит. Как все они обычно замолкают, когда разговоры переходят незримую черту.

– А вот это… – продолжает он, показывая на некоего Брюса Фэншоу, – кинопродюсер. Насколько я понимаю, актеришка едет сюда ради него. Возможно, желает заполучить роль. Пригляди за ним. Лично я бы с ним девушку в одно такси не посадил. Лезет ко всем подряд и сильный, как горилла.

– Я и о принце слышала то же самое, – говорит Мерседес.

– По сравнению с продюсером принц просто душка.

– Поняла, – мрачно отвечает она.

Пауло переводит компьютер в режим ожидания. Потом отрезает еще один кусочек торта, смотрит на него и со вздохом кладет обратно.

– Ты чего? – спрашивает она.

– Да так, ничего… – отвечает он, берет пистолет и прячет его в кобуру.

Она никогда не привыкнет к оружию. К мысли о том, что оно может понадобиться.

Доев торт, Пауло поднимает на нее глаза.

– Строго между нами, договорились?

Мерседес согласно кивает.

– Не знаю, долго ли я буду еще всем этим заниматься, – продолжает он.

– Вот оно что… – отвечает она. – Сочувствую.

– Дело не в этом. Меня здесь любят. Она постоянно прибавляет мне жалованье.

Мерседес молчит. Пауло вздыхает.

– Просто… Не к этому я стремился… В смысле, в жизни.

– По крайней мере, тебе не приходилось подтирать им задницы, – говорит Мерседес.

Пауло ухмыляется.

– Я серьезно. Мне все труднее смотреть девочкам в глаза. Да, деньги любят все, но тем не менее. Думаю, это мой последний год в частной охране. Если честно, то у обычного наемника и то больше причин себя уважать.

– Да, – говорит Мерседес. Она прекрасно понимает, о чем он.

– Ты вообще когда-нибудь подумывала отсюда уйти? – спрашивает Пауло. – Ведь проводить вдали от дома столько времени не очень-то весело. Ди уже который месяц мне покоя не дает. А твой Феликс не возражает?

Может, рассказать ему? В сложившейся ситуации она испытывает чувство какого-то непонятного стыда. Ее держит в тисках контракт и долг, который и не думает уменьшаться.

– Да, бывает одиноко, – наконец произносит она.

Небольшая беленькая комнатка экономки порой кажется ей тюремной камерой. Но при мысли, что она расскажет Пауло, почему застряла здесь, Мерседес делается дурно.

Перед тем как лечь спать, надо переделать еще кучу дел, поэтому Мерседес идет в кладовку, скрытую незаметной дверью в конце лестничного коридора. Там она снимает со стен абстракционистские картины маслом с изображением тропических цветов, которые последний дизайнер интерьеров назвал воплощением совершенства. Эти картины висели тут весь последний месяц, но в жилье под сдачу ценности не оставляют, даже если твои арендаторы буквально спят на деньгах. Потом достает картины, изначально предназначенные для этого дома, и ставит их в ряд вдоль стены.

Первый из этих портретов она помнит с того самого момента, когда в 1986 году его выгрузили с парома. Ее до сих пор коробит несходство его с реальным человеком.

Мэтью Мид, которому здесь чуть за сорок, стоит, опираясь локтем о каминную полку и сунув руку в карман брюк. Пиджак щегольски распахнут. На нем твидовый костюм (в этот летний зной на него даже смотреть жарко) и коричневые броги, в которых отражаются отблески пылающего в камине огня.

Хотя картину написали всего лет за пять до их знакомства, мужчина на ней – существо из другой реальности. Тогда он сидел на палубе, а она все смотрела и смотрела на него, размышляя, понимает ли он, до какой степени ему польстил художник. В действительности у Мэтью Мида уже тогда лицо покрывали бородавки, брови были такие кустистые, что частично закрывали глаза, а безвольная рыхлая челюсть без всякого перехода сливалась с шеей. На картине же из-под выдающего недюжинный ум лба настороженно смотрят пронзительные голубые глаза, челюсть хорошо очерчена и массивна, а кожа гладкая, словно лайка. А на месте заплывшей жиром груди и обвисшего брюха – статная фигура человека, не вылезающего из-за гребного тренажера.

Мерседес уносит портрет в главный корпус, а когда вешает на стену, нечаянно задевает полотном сосок и вздрагивает, будто вживую коснулась изображенного на нем человека. Потом говорит себе: «Скоро он будет здесь. Ты должна взять себя в руки. Так что надевай свою фирменную верноподданническую улыбку и подпускай в голос побольше уважения. Феликс сколько угодно может думать, что ты вольна просто уволиться, но в действительности все далеко не так просто. Ты по-прежнему принадлежишь ему».

На следующем портрете изображена Татьяна – в стиле 1950-х годов, в черном атласном платье с плотно подогнанным корсетом и жемчугах, сидит на небольшой элегантной скамеечке, раскинув на ней юбку и чуть наклонившись вперед, дабы самую малость продемонстрировать ложбинку меж грудей. Жемчуг у нее повсюду: на декольте, запястьях и в ушах. Землистая от природы кожа отливает сиянием, которого в реальности Мерседес сроду не видела. Как и на портрете отца, данные ей от природы челюсть и бесформенный нос живописец заменил более аккуратными, точеными версиями. Но, в отличие от портрета ее родителя, врать художнику не пришлось, потому как к пятнадцати годам, когда они приехали на открытие «Медитерранео», нос Татьяны приобрел совсем другую форму. А когда она поступила в университет, челюсть у нее уже заострилась, и к ней прилагалась соответствующая короткая стрижка.

Мерседес приходит в голову, что в определенном смысле они обе наследницы. Деньги Мэтью, долги Серджио. И то и другое перешло следующему поколению.

Портрет Татьяны она вешает в противоположном конце комнаты, напротив отцовского, а сама возвращается за последней картиной, семейным портретом.

Семья уменьшилась. Сейчас единственная родственница Мэтью Мида – это Татьяна. С того момента, как ее прекрасная мать приготовила себе янтарного цвета коктейль со снотворным, чтобы умереть в собственной спальне на Беркли-сквер, прошло тридцать лет, и ее следов в доме уже не осталось. Ни фотографий, ни милых безделушек, ни случайных упоминаний. К тому времени, когда Мерседес впервые поднялась на борт их яхты, мать Татьяны уже практически исчезла. Поговорив с ее дочерью, даже не заподозришь, что она вообще когда-то существовала. Будто Татьяну сотворили, вырвав одно из глубоко запрятанных ребер ее отца.

Какими самоуверенными, какими довольными они выглядят. Их писали в этом самом саду: зеленая лужайка, белые статуи и ярко-синее Средиземное море. Король на золоченом троне поглаживает бокал вина с такой же золоченой каймой, щеголяет в непринужденном выходном наряде – розовая рубашка поло и шорты в клетку, – закинув одна на другую волосатые сверх всякой меры ноги в парусиновых туфлях. А его наследница в открытом сарафане, в своей обычной позе, знакомой Мерседес с детства, присела к нему на колени, ладони сложены. Глядя прямо на зрителя, оба улыбаются во весь рот. «Ты только посмотри на нас, – гласят их улыбки, – мы одно целое». Улыбка Татьяны при этом выражает и много чего еще. «Я папина дочка, – будто говорит она, – он создал меня. А все, что у него есть, в один прекрасный день станет моим».

Мерседес помнит те летние дни еще на первой их яхте. Татьяна тогда все кокетничала с отцом, без конца то присаживаясь к нему на колени, то вспархивая обратно, и строила глазки состоятельным старикам, которые поднимались к ним на борт выпить шампанского. «Я знала, – думает она. – Наверное, я всегда знала». Но богатство содержит в себе столько соблазнов, что за его лучистым сиянием можно не разглядеть даже самую жуткую реальность.

Этот портрет написали десять лет назад. Мэтью тогда было за шестьдесят. Татьяне – тридцать четыре.

11

Остров

1982–1985

Новый Капри. Такой же, но другой.

Сначала он строит вертолетную площадку. Затем дорогу. Твердую и с асфальтовым покрытием, которое впитывает жару, а потом выбрасывает ее обратно. Но это покрытие защищает подвеску роскошного лимузина. Потом приходит черед яхты, «Принцессы Татьяны», которая бросает якорь у пристани, потеснив рыболовецкие суда. На Рождество герцог приводит в церковь крупного мужчину и представляет его как архитектора Нового Капри, которым теперь станет их родной остров.

– Слушайте, а что такое Капри? – спрашивает Мерседес, когда они в сгущающихся сумерках идут домой.

Во многих окнах горит по свече в честь младенца Иисуса, а сквозь щели на улицу пробивается аромат пряностей и жареного мяса.

– Понятия не имею, – отвечает Ларисса. – Может, корабль?

– Это остров, – объясняет Донателла, – рядом с Италией.

– А почему бы нам не остаться старой доброй Кастелланой? – спрашивает Мерседес.

– Потому что на Капри ездят богачи, – отвечает ей Донателла, – раньше там были одни только козы да рыболовецкие лодки, а теперь полно дворцов.

– Да ты что? – говорит Серджио, тут же оживляясь. – Прямо-таки дворцов?

– Ну ладно, особняков, – отвечает Донателла, – роскошных особняков для богачей.

– Откуда ты все это знаешь? – спрашивает Ларисса.

Донателла пожимает плечами. В их школе есть библиотека, в которой полно книг и журналов, не нашедших применения в замке. Донателла прочла практически все, что там есть. Она заядлая читательница. И в придачу такая же мечтательница. Мерседес боится, как бы сестру в жизни не постигло разочарование.

Армия выписанных из Китая рабочих строит на голых скалах по обе стороны от города новые коммуникации, а заодно новые ответвления западной магистрали, ведущие к заброшенному карьеру, из которого когда-то брали камень для строительства как храма, так и замка. Вскоре у жителей острова появится установка по опреснению воды, работающая по принципу обратного осмоса. Дети, по два часа в день изучающие английский язык в надежде потом передать это умение своим родителям, не расслышав толком название новой технологии, говорят, что теперь вода в Кастеллану будет подаваться прямо из космоса.

Тем не менее Мерседес все равно встает в шесть утра, чтобы подготовить ресторан для завтрака, и только потом карабкается на гору в школу.

– А где они будут жить, эти твои богачи? – спрашивает Мерседес.

– Он построит дома. Большие-пребольшие. И еще одну пристань, чтобы у нее можно было бросить якорь даже зимой.

– Понятное дело, – произносит Серджио, – если они сюда понаедут, становиться на якорь в открытом море уже не получится.

В прошлом году во время шторма в заливе Рамла на скалы выбросило яхту размером с дом Мерседес. Хозяева яхты в это время гостили в замке. Чтобы спустить ее обратно на воду, из Монако вызвали команду специалистов, но для спасения судна все равно понадобилось объединить усилия почти всех мужчин острова и включить на всю мощность насос, выкачивавший воду, набравшуюся через огромную пробоину в корпусе.

– Но если у них будут яхты, то зачем им дома? – спрашивает Мерседес.

– Да господи! – восклицает Серджио. – У Марино же есть дом, правда? Или ты хочешь сказать, что им лучше жить на лодке?

Повсюду деловито расхаживают мужчины в костюмах и светоотражающих жилетах поверх, осматривают заведения и дома местных жителей, записывают что-то, раскатывают по новым дорогам с Мэтью Мидом на гольф-каре его тучного архитектора и взирают с высоты скал на крыши домов внизу.

Однажды паром приходит три дня подряд, и армия китайцев перетаскивает на берег пугающее количество тяжелого груза. Огромные работающие на бензине машины, которые нужно собрать после установки на берегу. Лес металлических рамок вздымается в воздух – важного вида портовый инспектор называет их кранами. Погрузчики, экскаваторы, сваебойные коперы… Он отбрасывает список в сторону, потому что и сам не знает названия остальных. И так понятно, что с их помощью будет построена новая гавань, в пять раз больше нынешней! А Мэтью Мид стоит на палубе и попыхивает сигарой, глядя на железные балки и мотки кабеля на пристани, слушая раздающиеся по всему острову взрывы динамита, ставшие еще одной привычной частью жизни.

– Может, у нас построят сухой док? – говорит Ларисса. – Тогда у многих могла бы появиться работа.

– Не смеши меня, – отвечает на это Серджио, – у него на уме совсем другое.

– Откуда мне знать! – огрызается она. – Им же надо будет где-то обслуживать свои дурацкие суда. Так почему бы не здесь?

– Ты что, совсем не слушала, что он говорил? У него полно амбиций. А та публика, которая будет сюда приезжать, наверняка не пожелает, чтобы ей досаждали краны и электросварка.

Даже в десятилетнем возрасте Мерседес понимает, что родители говорят друг с другом неправильно. И что мужчина не должен говорить с женой с тем презрением, которое слышится в голосе Серджио.

И снова: вроде бы все такое же, но вместе с тем другое. Родители забрали Донателлу из школы, чтобы она помогала им в ресторане. Они хотели поступить так и с Мерседес, но им помешал закон, в соответствии с которым до тринадцати лет она должна оставаться в школе. По ночам Донателла беззвучно плачет в подушку, ведь ей так нравилось учиться, а теперь ей пришлось столкнуться с суровыми реалиями жизни в Кастеллане.

Мальчишки заново учатся давно забытым профессиям штукатуров, маляров, отделочников и сантехников, ведь город ждет косметический ремонт, чтобы казалось, что он выглядел так всегда. Они осваивают специальности, которые позволят им как зарабатывать на острове, так и отправиться искать счастья где-то еще. Выбирать им самим. Те же самые занятия, древние как мир, ждут и девочек: драить полы, стирать, мотыжить и полоть, стоять у плиты и ухаживать за детьми, пока не поседеешь. С той лишь разницей, что теперь они будут убираться не у себя, а в чужих домах. И воспитывать чужих детей, питая к ним безответную любовь.

То же самое. Но другое.

Старая «Оберж де Кастиль», единственная на всем острове гостиница, так долго не знает отбою в постояльцах, что вскоре сможет позволить себе оборудовать туалеты. В гавани открываются две новые лавки и кафе, но это никак не влияет на благосостояние «Ре дель Пеше», а каждый дом, в котором есть хоть одна свободная комната, размещает туристов. На площади на деньги герцога открывается кабинет самого настоящего врача – для всеобщего пользования. В примыкающей к нему аптеке предлагается поистине райское изобилие товаров, на которые местные жители могут тратить свои новые доходы. Шампунь! Пластыри, которые приклеиваются к коже! Вставки в обувь для страдающих плоскостопием! И целая полка ярких красок, чтобы красить глаза, губы и даже ногти на ногах! Одноразовые гигиенические салфетки! Кто бы мог подумать, что в мире есть такая роскошь!

Как-то раз Мерседес видит, что Донателла стоит у столика, из-за которого совсем недавно встали посетители, сжимая что-то в ладошке и хмурясь.

– Что случилось? – спрашивает она и подходит ближе, чтобы посмотреть.

В руке сестры американский доллар. И даже не один, а два.

Никаких зарплат в ресторане, вполне естественно, нет, ведь на доходы от него существует вся их семья. Поэтому два американских доллара – это событие.

– Странно, – говорит Донателла, – такое случается уже в третий раз.

– Они просто их забыли?

– Да нет, – отвечает она, – когда они уходили, я хотела вернуть им доллары.

– А они что, не взяли?

– Нет! Это-то и странно. Лишь отмахнулись от меня и сказали: «Это тебе!»

– Типа подарка или чего-то такого?

Донателла согласно кивает.

– Иностранцы такие чудные.

– Это точно, – говорит Донателла, засовывает деньги в лифчик и добавляет: – Только папе ни слова. У меня есть уже пять долларов.

В свой выходной она отправляется в новую аптеку, покупает черную краску, которую надо мазать на ресницы специальным ершиком, и бутылку пепси-колы для сестры. Мерседес единолично ее выпивает в бабушкином саду, считая, что в жизни еще не пробовала ничего вкуснее.

Пока из моря вырастает порт, на скалах поднимается целый город. Огромный отель с фонтаном в вестибюле. Жилые дома с балконами – сначала один, два, три, затем пять, затем пятнадцать. Plasa, которая вскоре обрастет магазинами, и канатная дорога, соединяющая ее прямо с пристанью для яхт, чтобы богатеи не утруждали ножки. Мерседес учит новые английские слова и фразы, которые в школе им никто даже не думал преподавать. High-end. Six-star. Premium luxe. Bidet. Перерезая путь пешеходам, в конце Виа дель Дука появляется исполинский сверкающий ресторан: стеклянные стены и терраса с видом на пристань и океан. Серджио с блеском в глазах часами наблюдает за тем, как его строят.

– Я должен поговорить с el duqa, – произносит он с таким видом, как будто общался с ним уже не раз, – им нужен будет управляющий.

– У нас уже есть ресторан, – возражает на это Ларисса, – и ты и там будешь готовить чужакам еду и убирать за ними дерьмо.

Но она видит, как его взгляд темнеет, и замолкает – его взбучек ей и без того хватит на всю оставшуюся жизнь.

На восточном утесе вырастает величественный дом с внушительным видом на все Средиземноморье. Стеклянные двери до потолков и собственная башня. По слухам, его выкрасят в желтый цвет. Такое даже представить невозможно! Желтый дом! Но вскоре Кастеллану запруживают подмастерья: они обдирают до голых камней фасады, шлифуют их, заново штукатурят и каждый из них красят в свой цвет – один в желтый, другой в бирюзовый, третий в розовый, оттенка лосося.

«Красиво, – говорит молодежь. – Наша столица окрасилась всеми цветами радуги!» Solteronas при этом поджимают губы, а старики говорят, что с таким же успехом они могли бы жить в Италии.

А Мерседес все растет, растет и Донателла, Ларисса становится все печальнее и злее. А после того как остров успевает трижды отметить День святого Иакова, начинают прибывать люди-с-яхт. И вместе с ними, в то лето, когда Мерседес двенадцать, девочка, которая изменит всю ее жизнь.

12

Дом их бабушки когда-то был римской гробницей. Хотя после смерти Гелиогабала его дворец утех сровняли с землей, а камни побросали в море, остальные особняки никто трогать не стал. Их превосходные фундаменты, мозаичные полы, подвальные помещения для печей (великолепные кладовки!), канализация, бани, сады во внутренних двориках и резервуары для дождевой воды – слишком хорошие, чтобы практичные люди крушили их в угоду историческим обидам, – легли в основу города Кастеллана.

А через пару сотен лет здешнее римское кладбище – небольшая вереница квадратных увенчанных куполами строений с прекрасным видом на море, выстроившихся вдоль скал, – утратило мистическую таинственность. Местные где-то прилепили к склепам по комнатке, где-то поставили перегородку, под шумок выбросили с утесов в воду бренные останки и устроили маленькие дома там, где когда-то покоились мертвецы. Этот крохотный квартал взирающих сверху на город лачуг был особенным и в другом отношении. Поскольку кладбище существовало задолго до того, как к власти пришли герцоги, это единственные здания на острове, которые находятся в частной собственности. На остальной территории в случае смерти арендатора имущество автоматом возвращается к герцогу, и покинутая семья обязана обратиться к нему с прошением переоформить аренду на кого-то из них. Чтобы обременить еще одно поколение долгом за дом, за который платили все предыдущие. Но дома на кладбище попросту переходят от хозяина к наследникам, и хотя в них нет ни водопровода, ни канализации и они не имеют никакой ценности (ценность появляется, когда у населения есть деньги) – на острове эти дома имеют очень высокий статус.

Свой дом мать Лариссы завещала внучкам, прекрасно видя, куда дует ветер с ее зятем.

Мерседес находит Донателлу на старой кухне – сестра плачет, привалившись к стене и поджав под себя ноги.

– Боже мой, Донита! – восклицает Мерседес, стремительно опускается на пол и обнимает ее. – Ох, kerida.

Когда она касается щекой лица сестры, та болезненно морщится. Синяк от отцовского кулака скоро будет виден, еще немного, и сначала заплывет, а потом почернеет глаз. Донателле уже пятнадцать, а каждому известно, что девушку этого возраста надо наказывать, дабы уберечь ее от ада. Так было, есть и будет.

Протянув руку, Мерседес кончиками пальцев касается ушибленного места. Донателла шипит.

– Больно?

Ей самой только двенадцать, поэтому отец, наказывая ее, обычно не поднимается выше ягодиц. Тут ему пока не нужно демонстрировать solteronas свою сильную руку. Мерседес знает, что ее час еще настанет, но в данную минуту лишь смотрит в гипнотическом ужасе на то, как плохо сестре.

– А ты как думала, конечно, больно, – рычит Донателла.

– Погоди, я сейчас, – говорит Мерседес, вскакивает на ноги, находит на привычном месте на полке над каменной раковиной тупой кухонный нож и выходит на солнечный свет.

У двери, пробив себе путь через побитую временем мозаичную плитку, растет большое старое алоэ. Девочка отрезает пару дюймов его побега, снимает кожистый покров с твердыми, как камень, колючками, обнажает кусок нежной сочной мякоти, возвращается в дом, протягивает его сестре.

– Держи.

Донателла берет его, прикладывает к щеке, опять морщится и прижимает сильнее.

– Бедная моя, – сочувственно произносит Мерседес. – За что он тебя так?

– Ни за что, – отвечает Донателла, и из ее глаз опять катятся слезы. – Ни за что!

– Ты наверняка что-то натворила, просто так не наказывают.

– Заткнись, – говорит Донателла, – подожди, придет и твой черед.

– Но, если бы ты делала, что велено, он бы не злился на тебя, – стоит на своем Мерседес. Убеждение, что бездумно передается из поколения в поколение.

– Даже если он несет чушь? – кривит губы Донателла.

Мерседес непроизвольно чуть дергает головой. Чушь? Конечно же, нет, он же их отец.

– Если бы он велел тебе сунуть руку в чан с кипятком, ты бы его послушалась?

– Да хватит тебе, он не стал бы ничего такого просить.

Донателла с отвращением качает головой.

– О господи. Ладно, забудь, проехали. Когда-нибудь сама все поймешь.

Как же ее расстраивает поведение Донателлы. У нее есть все, что только можно пожелать. Она находчива, умна, хорошеет день ото дня, а их семья по сравнению с огромным множеством других живет в достатке. Если бы она только была добродетельнее, вела себя скромнее и не дерзила в ответ…

– Ты правда думаешь, что этого довольно? Что достаточно быть послушной и тогда все будет в порядке?

С этими словами Донателла прикладывает алоэ под глазом ближе к носу. В дополнение к щеке у нее начинает распухать и переносица. Стоит ей вернуться в «Ре дель Пеше», чтобы подавать клиентам frijoles и пасту al’arabais с кроликом, как весь остров тотчас узнает, что дочь семейства Делиа опять вообразила о себе невесть что.

Мерседес пожимает плечами.

– Ради спокойной жизни можно пожертвовать чем угодно, – произносит она любимое изречение их матери.

Донателла с силой бьет ее кулаком по ноге и кричит:

– А если мне не нужна спокойная жизнь! Неужели ты думаешь, что это все, что есть в жизни?

Мерседес потрясена до глубины души.

– Что ты хочешь сказать?

– Это! Все это… убожество! Все одно и то же, одно и то же. И так всю жизнь!

Мерседес вконец озадачена. Все так живут уже тысячу лет. Зачем что-то менять?

– А что еще то нужно?

– Да что угодно! – опять срывается на крик Донателла. – За пределами этого острова целый мир!

Потом шипит от боли и опять прикладывает алоэ.

Слова сестры повергли Мерседес в ужас. Большой мир таит в себе множество опасностей – так все говорят. Нет ни одной женщины, которая уехала бы из Ла Кастелланы, а затем вернулась обратно.

– Не говори так, Донита! – восклицает она.

Сестра отталкивает ее, встает, идет по выложенному известняком полу к старым воротам в виде арки и смотрит на море. У самого горизонта надрывается от натуги контейнеровоз, ржавый и черный, следующий мимо Алжира в свободную экономическую зону Мальты. Ближе к берегу на перекатывающихся волнах к заливу мчит белое суденышко размером с дом, но отсюда для нее совсем маленькое. На передней палубе несколько крохотных ярко окрашенных фигурок греются на солнышке, будто тюлени. Иногда Мерседес видит проходящие мимо суда размером с целый город, там люди лежат рядами, будто тела утопленников, вытащенные из воды после кораблекрушения. И всегда радуется, что они здесь не высаживаются, что у них слишком тесный порт, да и виды с достопримечательностями далеко не сногсшибательные. Ей кажется, что, если бы все они в одночасье сошли на берег, это было бы сродни нашествию саранчи.

– Я не могу так жить до конца своих дней, – говорит Донателла, – не буду. Если придется, то буду каждый день молиться о смерти.

Мерседес застывает от ужаса.

– Тише, святой Иаков услышит!

– Я тебя умоляю! – восклицает старшая сестра, вихрем врывается обратно в комнату, злобно смотрит на Мерседес. – Ты же не веришь в это все?!

– Во что?

– Что святой Иаков убивает грешников, как мавров. Ты серьезно? Он же умер тысячу лет назад!

– Но потом вернулся, чтобы принять участие в битве при Клавио…

Донателла в ответ только фыркает.

– А все эти девушки? Марсела Перес, Елена Эру, Кариза Дракулис…

Донателла закатывает глаза.

– Боже мой, Мерседес, какая же ты наивная.

– Почему это?

– Никакой святой Иаков их не убивал. Они просто уехали. Уехали, и все.

13

Вторник

Мерседес

Зал для приемов забит народом. Гости высокие, как боги. У них вечеринка.

Как вы вообще здесь оказались?

Мерседес бросается от одного бога к другому, дергает их за рукава и взывает к ним. Вам нельзя здесь находиться. Это не ваш дом. Уходите отсюда. Убирайтесь! Вскоре вернутся хозяева и вас не должно быть здесь!

Слышится звон стекла и взрыв смеха. Кто-то перевернул стол, и пол теперь усыпан осколками. Когда она в ужасе подносит к лицу руки, боги закатываются от хохота. Они пьют пепси-колу из бокалов для шампанского, таких же тонких и высоких, как они сами.

Ее накрывает волна паники. Нет! Нет! Я ведь только-только здесь убралась! Вы что, не видите? Не видите, да? Она вот-вот придет и тогда все сразу закончится! Если Татьяна увидит весь этот бардак, мой долг опять вырастет и я никогда не смогу уйти.

Мерседес плачет. Чувствует, как у нее содрогаются плечи, а по щекам текут слезы. Открывает рот, чтобы взвыть, но не может издать и звука.

Боги не обращают на нее никакого внимания.

Сквозь панику пробивается только одна мысль: я должна здесь убрать. Если их нельзя заставить уйти, то надо хотя бы навести порядок.

Гости становятся все выше и говорят все громче, и она не может заставить их уйти, но если она будет мести и мести, то, может, тогда к приходу Татьяны стекла больше не будет.

Лавируя между их ног, она направляется к кладовке за лестницей, где хранятся веники, тряпки и портреты. Если открыть дверь…

В дальнем конце коридора стоит ее сестра Донателла. Умершая тридцать лет назад. Мокрая до нитки. К синюшному лицу водорослями прилипли волосы. Она тянет вперед руки. «Помоги мне, Мерседес. Помоги».

Услышав ее зов, Мерседес вдруг понимает, что все это сон. «Ты умерла, моя дорогая. Тебя давно нет, а я пропала».

Донателла поднимает руку и показывает на безупречно белую стену позади нее. «Я здесь, Мерседес. Помоги мне. Я здесь».

Она рывком садится в своей узкой белой кровати. Сквозь шторы проникают первые рассветные лучи. Простыни насквозь мокрые, будто она только что вылезла из моря.

Мерседес закрывает руками лицо и заставляет себя сделать вдох.

Сразу после обеда над головой рокочет вертолет, а через три минуты звонят с вертолетной площадки, сообщая о прибытии гостей. Еще каких-то двадцать минут, и Татьяна будет здесь. Звонили заботливые соседи – ее нанимателям даже в голову не придет позвонить заранее. Порой ей кажется, что в их представлении прислуга в этом доме сродни роботам – стоят на зарядке, пока какой-нибудь датчик движения или кнопка не приведут их в действие.

Униформа Мерседес черного цвета. Старомодное платье-рубашка с белыми кантами и обтянутыми белой же материей пуговицами от воротника до колен. Не самая практичная одежда для физической работы. Оно задирается, когда ей приходится за чем-нибудь потянуться или нагнуться, поэтому ей приходится надевать под него черную комбинацию, в которой ужасно жарко. Но в семье Мидов любят униформы, а остальное не имеет значения.

Она оглядывает себя в большом гримерном зеркале, утыканном по периметру светодиодными лампочками, способными высветить любой изъян. После бессонной ночи под глазами залегли темные круги, хотя Татьяна в жизни не обратит на них внимания. Но из пучка, в который Мерседес стягивает волосы на работе, выбилось несколько прядок, а это Татьяна заметит сразу же. Порывшись в кармане, Мерседес находит пару запасных невидимок и возвращает пряди на место. После чего оглядывает лицо и руки, дабы убедиться, что на них нет ни пятнышка грязи, и идет в своих ортопедических туфлях вперед, чтобы провести смотр вверенных ей подразделений до того, как это сделает хозяйка.

Татьяна похудела. Для дочери Мэтью Мида это неустанная борьба. Перешагнув сначала двадцатилетний, а затем и тридцатилетний рубеж, она постоянно сидела на диете, состоявшей из приготовленной на пару рыбы, вареных яиц и амфетаминов, но каждый год срывалась, и тогда вновь в полный голос заявляла о себе ее тяга к печенюшкам «Поп-Тартс». Ее несчастный изголодавшийся организм за каких-то пару недель набирал восемь килограммов, после чего она отправлялась на месячный курс реабилитации. Когда в мире, где половина женщин выглядят миниатюрными куколками, на тебя насылают проклятие в виде телосложения грузчика с размером никак не меньше сорок восьмого, это может стать настоящей пыткой.

Мерседес нацепляет свою самую лучезарную улыбку и выходит вперед. К классу улыбающихся она принадлежит всю свою жизнь. И нередко завидует Феликсу, который может хмуриться на работе, сколько ему заблагорассудится.

«Кожа да кости», – думает Мерседес. Татьяна выглядит изможденной. Значит, у нее все получилось. Она все-таки нашла специалиста, сделавшего ей бандажирование желудка.

– Ого! – произносит Мерседес вслух. – Выглядишь просто фантастически!

Татьяне ее слова явно нравятся.

– Ты мне льстишь, – говорит она, разглаживая на бедрах узкую атласную прямую юбку и поворачивается обратно к машине.

От ее ягодиц ничего не осталось. Вместо них ей теперь придется ставить импланты.

Прислуга выстроилась в тени крыльца. Тоже с улыбками на лицах.

Из машины со стороны переднего пассажирского сиденья выходит Майк, личный телохранитель Татьяны, и хмуро оглядывает из-за стекол своих очков дорогу, будто ожидая, что из-под асфальта вот-вот вырастут призраки «Аль-Каиды». Пауло говорит, что у Майка слишком большое самомнение. Но Майка наняли в том числе и для того, чтобы он выглядел профессионалом. Только звезды первой величины велят своим охранникам выглядеть так, будто их и нет рядом.

Удовлетворившись осмотром, Майк поворачивается, смотрит на Пауло и кивает ему. Тот в знак приветствия отвечает аналогичным жестом. Водитель начинает вытаскивать из багажника вещи. И пока на подъездной дорожке растет куча Татьяниных чемоданов от Виттона, из мрака салона появляется худенькая ножка шести футов в длину в туфельке на дешевой платформе, а за ней такая же худенькая миниатюрная девушка в топе-бюстье и коротких облегающих джинсовых шортах.

Садовники бросаются за сумками. Багаж – их единственный шанс провести немного времени в прохладном, кондиционируемом помещении. А порой и получить на чай. Хотя сегодня явно не тот случай: нынешние гостьи почти что дети, а такие чаевых, как правило, не дают.

Из лимузина выходит другая девочка, худобой затмевающая первую, настолько белокурая и бледная, что ее вполне можно принять за альбиноску. «На вид лет двенадцать», – думает Мерседес, но тут же отгоняет от себя эту мысль.

И еще одна девочка в топе с открытыми плечами – миниатюрное создание из Восточной Азии с волосами до пояса и янтарными глазами. И последняя. Лет, пожалуй, семнадцати. Смуглая кожа с золотистым отливом, копна каштановых кудрей с отдельными выбеленными прядками, небольшой пухленький носик и полные красивые губы. На лице – выражение невинности, стоящее, пожалуй, целое состояние.

«Татьяна притащила с собой полную палитру», – думает Мерседес, снова и снова улыбаясь направо и налево. На любой вкус. Видимо, очень надеются ублажить того принца. Может, эти девочки и выглядят молоденькими, внутри они уже старухи.

Не улыбается один только Пауло. Ему за это не платят.

Наконец Татьяна поворачивается к прислуге и с сомнением ее оглядывает, будто совершенно не знает. Впрочем, если вдуматься, так оно и есть. Слуги приходят и уходят, неизменный атрибут у этого дома только один – Мерседес.

Один из садовников берет небольшой розовый рюкзак и закидывает его на плечо. Бледная девчонка с визгом бросается к нему.

– Ханна! – рявкает Татьяна, а когда девочка застывает на месте, продолжает прежним медовым голосом: – Не волнуйся, он здесь для этого. Ты сейчас не у себя в Магалуфе.

Другие девочки фыркают от смеха у нее за спиной.

– Ваши вещи разнесут по комнатам, – объясняет Мерседес.

Девочки не сводят с нее своих огромных глаз. «Интересно, где они их берут?» – думает Мерседес. Этот вопрос всегда не дает ей покоя. Не с улицы же их приводят, правда?

– А Мерси их распакует, – произносит Татьяна. – Правда, моя дорогая?

– Ну конечно, – вежливо отвечает Мерседес. – Может, принести вам что-нибудь попить? Или перекусить? Вас, наверное, замучила жажда.

– Думаю, нам всем неплохо бы искупаться, – говорит на это Татьяна. – Как вы на это смотрите, девочки?

– Я принесу все к бассейну, – говорит Урсула.

«Мы словно хорошо смазанный механизм, – думает Мерседес, – никому из них даже в голову не приходит, сколько нам вчера пришлось попотеть».

Потом под плеск воды и звонкий девичий смех, доносящиеся из сада, поднимается наверх. Багаж Татьяны навален у двери. Она затаскивает его внутрь, большой чемодан кладет на стойку, косметичку относит в ванную, а шкатулку с драгоценностями убирает в сейф.

Со стены над кроватью на нее глядит интимный портрет нагой Татьяны, который обычно живет в кладовке наверху. Выгнув спину и прижав к нижней губе палец, она следит за тобой глазами, куда бы ты ни пошла. При виде этой картины Мерседес всегда хотелось отвернуться. «Я же знала ее еще ребенком», – думает она. Но тут же ей в голову приходит следующая мысль: «Да была ли она когда-нибудь ребенком? На самом деле?» После чего она решает сначала разобраться с комнатами для девочек, пока все заняты своими делами.

Их поселили в глубине дома. По двое в спальне, окна выходят на дорогу и верхний этаж «Каса Амарилья», скрывающий за собой вид на горы.

«Эти маленькие девочки», – думает она. Все прекрасно знают, зачем их сюда привезли. И все мы будем молчать – потому что если не они, то это будут наши сестры и дочери. Герцоги всегда обеспечивали нашу безопасность, и жизнь на острове стала лучше, чем когда-либо. Кто станет раскачивать лодку, когда на кону все? Еще вчера эти девочки для нас просто не существовали. И перестанут существовать, как только исчезнут отсюда.

Оштукатуренные белым комнаты вроде спальни самой Мерседес. Узкие кровати, больше подходящие для женского монастыря, на каждой лежит сумка. Если эти девчонки и думали, будто их пригласили в гости, то при виде этих комнат они поймут, как заблуждались. Хотя они вряд ли будут проводить тут много времени. Только когда их отпустят.

У них милый детский багаж. Поскольку им велели не брать ничего, кроме ручной клади, они набили сумки так, что те чуть ли не лопаются. Мерседес их осторожно распаковывает. В одной комнате розовый рюкзак и твердый чемодан на колесиках с хромированной отделкой, которым владелица в момент покупки, должно быть, невероятно гордилась. В другой сумка из мягкой ткани с узором из тропических цветов и черный кожаный саквояж, в котором, когда она его открывает, обнаруживается великое множество карманов и полдюжины вакуумных пакетов, набитых настолько мятой одеждой, что Стефани, чтобы все это выгладить, придется работать сверхурочно.

Мерседес старается угадать, кому что принадлежит. Черный саквояж, вероятно, принадлежит девочке, первой вышедшей из машины, той, у которой такие длинные ноги. У нее такой вид, будто все это для нее уже не ново. Твердый чемодан на колесиках, видимо, принадлежит азиатке, а сумка с цветочным узором – кудряшке. Мерседес выкладывает на кровати вещи и какое-то время их разглядывает. Все короткое, облегающее, узкое, с вырезами. Явно не для девочек, которые хотят быть незамеченными. Четыре небольших ювелирных набора, совершенно одинаковых, будто их им подарили: скромные ожерелья из олова, кулоны на цепочках, браслеты с шармами и серьги. Изредка попадается драгоценный камень, такой крохотный, что его жизнь, по всей видимости, началась, когда его смахнули со стола на пол в мастерской у Тиффани.

Мерседес развешивает платья, складывает нижнее белье – миниатюрные откровенные изделия из атласа из кружев, скорее намек на одежду, чем полноценный предмет гардероба, – и раскладывает по разным ящичкам в верхней части комодов. Затем разворачивает ювелирные наборы и кладет их на виду, чтобы их сразу было видно и понятно, что ничего не пропало. Косметички уносит в отделанные мрамором ванные и выставляет на стеклянные полки каждый пузырек, каждый тюбик, каждую зубную щетку с торчащей во все стороны щетиной – будто безделушки в сувенирном магазине.

Потом находит во внешних боковых отделениях паспорта и засовывает их в большой карман своего форменного платья – единственная полезная деталь ее наряда. Собрав их все, идет в туалет, садится на унитаз, где ее не могут увидеть даже камеры видеонаблюдения Мидов, и фотографирует их для Лоренса.

14

Робин

Она полагала, что почетный консул – это какой-то дипломат, но увидела перед собой самого обычного пьяницу, который болтается в предобеденный час в вестибюле отеля «Гелиогабал» и объясняет просителям, чем именно он не может помочь. Чопорный человечек из другой эпохи по имени Бенедикт Герберт. Но при этом в хороших туфлях – аверняка сшиты в Лондоне на заказ.

– Да поймите вы наконец, – произносит он, – на этой неделе у всех полно дел. Во вторник festa, а в субботу герцог устраивает в честь своего дня рождения bal masqué. Ему, знаете ли, исполняется семьдесят лет, поэтому к нам толпами съезжаются знаменитости.

«К нам». Легко понять, кому он предан.

Герберт потягивает мартини. Запотевший бокал на ножке с одной оливкой на зубочистке. Он без конца крутит его на столешнице, игнорируя подставку и оставляя на деревянной поверхности влажные следы, которые потом кому-то придется вытирать. Делает вид, что с интересом ее слушает, но на самом деле обводит взглядом толпу, выискивая истории полюбопытнее.

– Это мне известно, – отвечает Робин, – поэтому я здесь.

Он тут же оживает:

– В самом деле?

На его лице отражается испуг. Ха! Он думает, что ошибся и что перед ним важная дама инкогнито. Наверняка жалеет, что до этого почти не прислушивался к ее словам.

– Моя дочь, – напоминает ему Робин. – Она сказала, что едет на вечеринку.

Свет в его глазах снова гаснет. Он осматривает ее с головы до ног, бросает взгляд на украшения, рассчитывает в уме их стоимость. Переводит ее обратно в низшую категорию.

– Это вряд ли.

Увидев какую-то проходящую мимо женщину, он приветственно приподнимает бокал, стучит пальцем по циферблату часов и закатывает глаза. Даже не пытается скрыть свои жесты. То обстоятельство, что консульский статус порой влечет за собой тяжелое бремя общения с британскими налогоплательщиками, для него, очевидно, просто лишняя головная боль.

– Да? И это все? Больше вам сказать нечего?

Он со вздохом кладет оливку в рот и начинает медленно ее жевать – не исключено, что это единственная твердая пища, которую он съест сегодня.

– Миссис…

– Хэнсон.

– Ах да, Хэнсон. О. Послушайте, а вы случайно…

В его глазах опять мелькает проблеск интереса.

– Нет, к тем Хэнсонам я не имею никакого отношения.

– Да? Ну что же, хорошо.

– Мы говорили о моей дочери.

– Да-да. Послушайте, миссис Хэнсон, мне очень неприятно разрушать ваши иллюзии, но так не бывает. Герцог много лет трудился, чтобы превратить этот крохотный уголок в место, куда смогут съезжаться знатные гости со всего света. И он бы не достиг этого, если бы приглашал к себе на вечеринки случайных подростков. Неужели вы думаете, что Берни Экклстоун раздает бесплатно билеты на Гран-при Монако, в кофейнях «Старбакс»? Я это к тому, что… где бы они вообще могли познакомиться?

– Вы тоже туда пойдете?

– На бал? – Он самодовольно надувается.

– Да.

– Разумеется.

Она смотрит на него, ожидая продолжения.

– Мы с герцогом вместе учились, – с гордостью заявляет он.

Скорее всего, в Итоне.

– Мило. Значит, вы с ним старые друзья?

– Да. Очень старые.

– Тогда… могли бы вы просто спросить его, есть ли моя дочь в списке гостей? Ведь есть же хоть маленькая вероятность, что ее позвали?

– Пригласили… – поправляет ее он. – По правде говоря, я не…

– Не забывайте, она британская гражданка.

– Боюсь, вы переоцениваете те возможности, которые дает мой статус, – произносит он.

– Мистер Герберт, я в отчаянии, – гнет свое она.

– Ничуть в этом не сомневаюсь, – надменно отвечает он.

Она стискивает зубы, так что хрустит челюсть, и говорит:

– Она просто ребенок.

– Это не совсем так. Впрочем, вы и сами это прекрасно понимаете.

– Да, но…

– Надо полагать, в английскую полицию вы обращались, так?

– Да, но…

– И что они вам сказали?

Он говорит нарочито тихо и спокойно. У нее на глаза наворачиваются слезы, но она сглатывает и смотрит на него, теряя последнюю надежду.

Герберт с довольным видом кивает.

– Как и положено, когда начальник местной полиции сообщил мне, что вы здесь околачиваетесь, я сделал несколько звонков.

Околачивается? Серьезно? Так это называется?

– И насколько я понял, строго говоря, ваша дочь не находится в розыске, так?

– Ей всего семнадцать лет, и ни я, ни ее отец не знаем, где она.

– Послушайте, полиция не может заставить семнадцатилетнюю девушку возвратиться домой, если сама девушка против. Это просто невозможно. Обычно они снова сбегают. Она явно жива, миссис Хэнсон, явно не имеет проблем с психикой, ее очевидно никто не похищал. Да, ваша дочь ушла из дома в возрасте… скажем так, далеком от идеала… но называть ее «пропавшей» нет никаких оснований. У нее попросту нет желания сообщать вам о своем местонахождении. И насколько я понимаю, все это время она общалась с друзьями.

– Я же так и сказала! Они, по сути, тоже не знают, где она. Она просто заходила в этот идиотский… веб-чат, или как там…

– Там теперь все и общаются, – с новым вздохом отвечает он. – Нам всем нужно смириться с той эпохой, в которой мы живем. Послушайте. Если бы у кого-то были… хотя бы малейшие подозрения, что вашу дочь удерживают против ее воли… если бы на нас вышел Интерпол… В случае необходимости герцог придерживается самых строгих правил сотрудничества с международными организациями. Но ведь ничего такого не было, не так ли?

– Я…

– Да или нет?

– От полиции в таком деле пользы никакой! – возмущенно восклицает она. – Возьмите хотя бы этих девочек из Ротерема. Полиция и пальцем не пошевелила![13]

Он общепринятым жестом подзывает официанта. Его голос источает снисходительность:

– Ох, миссис Хэнсон. Ваша история вряд ли тянет на громкий скандал с сексуальными преступлениями против несовершеннолетних.

Он опустошает бокал и смотрит на нее – скорее сочувственно, чем гневно.

Слезы так сдавили горло, что она едва может говорить. Слезы ярости. Никакой печали.

– Насколько я поняла, помогать вы мне не собираетесь?

У его ног на полу стоит броская сумка. Он поднимает ее.

– Миссис Хэнсон, вы правда считаете, что правительство обязано улаживать семейные раздоры? Мне, конечно, жаль, что вы рассорились с… – Он заглядывает в блокнот с отсыревшими страницами и продолжает: – …с Джеммой, но подобные дела не в моей компетенции, равно как и не в компетенции xandarms. Боюсь, что право на личную жизнь заодно подразумевает и личную ответственность за нее. Вот и все. Меня ждет еще одна встреча, поэтому мне, боюсь, надо идти.

– И что мне теперь делать?

– Ну… вы вольны остаться здесь и подождать, вдруг она объявится, – отвечает он, поднимаясь на ноги. Потом машет рукой нескольким новым гостям, которые только что вошли в вестибюль и в этот момент направляются к стойке «Сифуд гриль». – Это свободная страна. Конечно же, до тех пор, пока вы придерживаетесь установленных правил. Но позволю себе дать вам небольшой дружеский совет. Не досаждайте полиции, у которой сейчас дел выше крыши. И частных лиц тоже не донимайте. Прошел слух, что с момента вашего приезда вы бросаетесь… определенными намеками, и людям это не очень нравится.

С этими словами он сует сумку под мышку и неспешно направляется к выходу. Робин смотрит ему вслед, в ее голове бушует шторм из ярости и слез.

В этот момент подходит официант, убирает бокал и протирает стойку.

– Sinjora, вам что-нибудь принести? – спрашивает он. – Может, коктейль?

Она даже не поднимает на него глаз. Просто смотрит в спину удаляющемуся Бенедикту Герберту. Потом быстро прикидывает в уме, что коктейли здесь стоят по восемнадцать фунтов, а сегодня она и без того уже достаточно выставила себя дурой.

– Благодарю вас, но нет, – звучит ее ответ, – мне уже пора.

Шагая по вестибюлю, свои эмоции Робин держит в узде. Снующие вокруг лакеи окидывают ее взглядами, относят к категории неплатежеспособных и тут же отворачиваются. Когда она подходит к вращающейся двери, ее щеки полыхают ярким румянцем. В смятении она пытается толкнуть дверь, чтобы выйти, но по другую сторону ей противостоит тот самый виноторговец с парома. Лоренс, как там его. Надо сказать, что он выглядит в сорокаградусный зной невероятно свежим, в то время как от каждого дюйма ее кожи исходит жар.

Он замирает, поднимает руки, ухмыляется и отступает на шаг назад. Показывает пальцем на землю и рисует в воздухе круг против часовой стрелки.

Робин перестает толкать, разворачивается, толкает противоположную створку. Дверь поддается и движется плавно, как по маслу. Когда холодный воздух соприкасается с горячим, раздается едва слышный чмокающий звук.

– Прошу прощения, – говорит она, выйдя на улицу.

– Все в порядке, – отвечает Лоренс, – рано или поздно такое с каждым случается. Забежали чего-нибудь выпить?

– Вроде того, – говорит она, и из ее глаз ручьем льются слезы.

С лица Лоренса мгновенно слетает улыбка.

– О господи… – произносит он.

Робин становится стыдно. Это же надо – разреветься на пороге дурацкого отеля в присутствии какого-то постороннего англичанина, да еще и на глазах у проходящих мимо женщин: все в платьях подороже годового взноса Робин за ипотеку и отводят взгляд от такого зрелища.

– Простите, – бормочет она, размазывая по щекам слезы и стараясь закрыть ладонями лицо, – простите.

– Вам определенно надо выпить.

Она качает головой и говорит:

– Я в порядке.

– Непохоже, – возражает он. – Собирайтесь, и пойдемте.

– Только не здесь.

– Не здесь? Ладно.

Он переводит ее через дорогу и усаживает напротив отеля на скамейку у отвесной каменной стены. Услужливо помогает сесть, будто старушке с хозяйственной сумкой на колесиках, достает из кармана небольшой пакетик, вытаскивает из него салфетку и протягивает ей.

Она громко сморкается и опять говорит:

– Простите.

– Ну что, могу я угостить вас выпивкой?

– Нет, спасибо.

– Может, хотя бы воды?

– Не надо, я…

Но он уже направился к уличному торговцу, болтающемуся без дела в тени огромного красного зонта у массивного холодильника в стиле 50-х годов.

Робин шмыгает носом, опять сморкается и пытается собраться. Со скамейки, на которой она сидит, открывается живописный вид. Геометрически правильная пристань для яхт; канатная дорога, ползущая среди пальмовых деревьев по склону, как серебристая многоножка; и сине-черное Средиземное море, тянущееся до самого горизонта. Где бы сейчас ни находилась Джемма, Робин надеется, что дочь любуется таким же видом.

Лоренс возвращается с двумя бутылками воды «Эвиан», одну из них протягивает ей и садится.

– Ну что, вам лучше?

Она открывает бутылку, делает глоток, неожиданно понимает, что ее измучила жажда, и одним махом выпивает половину.

– Да, простите, – отвечает она. – Пообщалась тут с одним засранцем.

Лоренс смотрит на пассажиров, выходящих из кабинок фуникулера.

– Здесь таких много.

– Вы, вероятно, с ним сталкивались? – спрашивает Робин. – Некий Герберт?

– Это вы о Бенедикте?

Она кивает.

– Вот оно что, – отвечает он, – он и правда совершенный засранец.

Робин вдруг чувствует, что ее губы растягиваются в улыбке.

– Один бог знает, как ему удалось заполучить эту работенку, – продолжает Лоренс.

– Он учился вместе с герцогом, – говорит она.

– Хм-м… В самом деле? С учетом того, сколько здесь отмывается денег, мог бы уже возвыситься до ранга настоящего дипломата. Хотя он, судя по всему, даже портфель-дипломат открыть бы не смог…

– По крайней мере, мне он помочь не рвался, – произносит она.

– Могу я спросить вас…

– Да, конечно… У меня пропала дочь.

– Как, здесь? Но я с вами никого не…

– Нет-нет, – перебивает она, – еще в Англии. Она убежала из дома. Ну, точнее, ушла, и я уже почти год не могу ее найти.

– А здесь вы ищете, потому что…

– Из-за сообщения, которое она прислала друзьям, – объясняет Робин, – сказала, что едет сюда на вечеринку.

– Понятно, – отвечает Лоренс.

– Герберт, конечно же, так не считает.

– Мысли этого человека весьма ограничены его воинственным снобизмом. Вам известно, где она остановилась?

– Если бы знала, отправилась бы туда, не так ли?

– Ах да, простите. Глупость сказал.

– Как бы то ни было, наше государство мне вряд ли поможет, – горько заключает она.

– Сочувствую вам, – говорит он. – Есть фотография?

– Ох, конечно, – отвечает она, достает листовку и протягивает ему.

Лоренс стал первым, кто по-настоящему внимательно изучил листовку.

– Джемма Хэнсон, – произносит он, – сколько ей лет?

– Семнадцать, – отвечает она, и из ее глаз опять катятся слезы.

– Сочувствую вам, – повторяет он, – и, разумеется, буду смотреть в оба.

15

Джемма

Июнь 2015

1 Перевод Михаила Донского.

2 Классические британские туфли с декоративной перфорацией.

3 Старые мастера – собирательное обозначение творчества великих художников Западной Европы XIII–XIX веков.

4 Крупнейшая лоукост-авиакомпания Европы.

5 Курортный город на Кипре.

6 Район Лондона.

7 Король рыбы (исп.).

8 Полицейская служба ЕС, борющаяся с терроризмом, наркоторговлей, отмыванием денег и прочими преступлениями.

9 Британская актриса.

10 Йотам Оттоленги – известный британский шеф-повар и ресторатор.

11 Духи от Диор.

12 Корейская поп-музыка.

13 Речь идет о чудовищной истории насилия над детьми в городе Ротерем на севере Англии, долгое время остававшейся неизвестной.

Продолжить чтение