Фавориты Екатерины Великой

Капитан переворота

Григорий Григорьевич Орлов (1734–1783) был не первым фаворитом Екатерины и не самым выдающимся – в качестве государственного мужа он оказался несостоятельным. Но до конца своих дней он оставался едва ли не наиболее близким императрице человеком. Даже куда более даровитого Потёмкина она ценила в первую очередь как верного и талантливого «ученика» и сподвижника, тогда как к Орлову, несмотря на его неблагодарность, буйные выходки и неспособность к делам, неизменно относилась с признательностью и какой-то особенной теплотой, никогда не забывая, что тот человек возвёл её на престол и был отцом её ребёнка.

«Случаи» людей XVIII столетия всегда порождали байки и легенды. Неизменно популярным являлся сюжет о «подлом» происхождении новоиспечённых вельмож – тем стремительнее и чудеснее выглядела их карьера. Можно вспомнить хотя бы пирожки с зайчатиной, которыми якобы торговал юный Александр Меншиков… Так случилось и с Орловым. Вышедшее в 1791 году в Германии занимательное сочинение «Anekdoten zur Lebensgeschichte der Fürsten Gregorius Gregoriewitsch Orlow» (Frankfurt; Leipzig, 1791)[25] сообщало, что сын безвестного «прусского уроженца» по прозванию Адлер[26] выслужился в рядах русской армии в генеральский чин и перешёл в православие, а его дети скрыли своё происхождение и стали именовать себя Орловыми, что помогло им выйти в офицеры гвардии.

Реальные Орловы по моде того времени считали своего родоначальника выезжим немцем «Пруския земли», однако на деле являлись представителями хотя и незнатного, но всё же «честного» рода, известного с XV века, постепенно возвышавшегося за боевые заслуги. Бежецкие городовые дети боярские Владимир Орлов и его сыновья служили первым царям из династии Романовых «с саблею да парой пистолей». Иван Владимирович стал было выборным дворянином, выходил в поход с двумя боевыми холопами и сложил голову в 1659 году в битве с украинскими казаками и татарами под Конотопом. Его сын Иван уже состоял в жильцах государева двора, воевал с турками и закончил жизнь в 1693 году московским стряпчим[27].

Триггером карьеры Орловых, как и многих других дворянских фамилий, было петровское царствование с его войнами и преобразованиями. Все дети Ивана Ивановича вышли в люди и стали штаб-офицерами: Игнатий – майором, Никита – подполковником, Михаил – коллежским советником[28]. Старший же, Григорий (1672–1746), отец будущего фаворита, воевал с татарами на Днепре, прошёл всю Северную войну, во время которой отличился при Полтаве и в сражении при Гангуте «на море при взятии фрегата и галер». Затем были тяжёлый Прутский поход и бои в Померании. Григорий Иванович стал полковником личного полка А. Д. Меншикова – Ингерманландского, но в 1724 году вместе с братом Михаилом попал под суд по обвинению в скупке предназначенного для солдат хлеба, был разжалован и сослан на каторгу в Рогервик. Только после смерти первого российского императора «вины» с Орлова сняли и чин вернули.

В 1726 году 53-летний полковник венчался вторым браком с шестнадцатилетней Ириной Ивановной Зиновьевой, с которой народил славных сыновей. Он ещё успел послужить в Низовом корпусе в «новоприсоединённых» после Персидского похода Петра I провинциях Ирана, затем заготавливал мундиры для армейских полков, описывал конфискованные пожитки кабинет-министра А. П. Волынского, хоронил государыню Анну Иоанновну. Просился в отставку, но отпущен не был и при Елизавете Петровне стал действительным статским советником и новгородским вице-губернатором.

Дети Григория Ивановича уже относились к новому поколению елизаветинских дворян, которые отчасти усвоили европейские моды и нравы, но ещё не слишком тянулись к просвещению и изящным искусствам; основным делом в их жизни оставалась военная служба, а развлечениями – охота и весёлая гульба.

Собиратель сплетен о происходившем при дворе Екатерины II секретарь саксонского посольства Георг Гельбиг указывал, что трое старших братьев Орловых, в их числе второй по возрасту Григорий, «вступили в шляхетский кадетский корпус, где получили очень хорошее военное образование и особенно изучили главнейшие иностранные языки, немецкий и французский. Из корпуса Григорий вышел в гвардейский пехотный полк»[29]. На деле же он, в отличие от младших братьев Фёдора и рано умершего Михаила и кузена Григория Никитича (1728–1803), сделавшего позднее отличную карьеру при дворе, в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе никогда не учился[30].

В литературе встречаются утверждения, что Орловы служили в Преображенском полку[31]. Братья действительно вступили в ряды гвардии в 1749 году, но в её старейшем полку состоял только старший, Иван; к 1756 году он дослужился до сержанта, но уже в 1761-м считался «в отпуску». Григорий же с младшим братом Алексеем с 1749 года числились сверхкомплектными «без оклада» (то есть без жалованья) рядовыми гренадерской роты не в Преображенском, а в Семёновском полку и в 1756 году также стали сержантами. Братья могли себе позволить столичую службу, поскольку за ними числились 2020 душ[32]. Так что старшим Орловым не суждено было овладеть ни военной теорией, ни иностранными языками. Как и у многих других дворянских недорослей той поры, их образование ограничилось караулами, учениями, парадами, торжественными церемониями во дворце. Свободное время молодые люди посвящали «веселию и роскошеству» и карточной игре…

Братьев ожидала обычная карьера гвардейцев, не замеченных при дворе и не имевших влиятельных родственников: получение первых офицерских чинов, перевод капитанами в армию и в лучшем случае выход в отставку полковниками. Но началась Семилетняя война, и оба поспешили в действующую армию – в созданный по инициативе влиятельного вельможи П. И. Шувалова Обсервационный корпус. Спешно набранные полки оказались не самыми стойкими и дисциплинированными, что не помешало молодому поручику Григорию Орлову отличиться в бою. В кровопролитном сражении при Цорндорфе 14 августа 1758 года он, трижды раненный, остался в строю. В этой схватке в плен к русским попал флигель-адъютант прусского короля Фридриха II граф Шверин, и Орлов с двоюродным братом Степаном Зиновьевым были назначены сопровождать знатного пленника в Петербург.

В Кёнигсберге, находившемся в тылу российских войск, с Григорием свёл знакомство такой же молодой армейский подпоручик Андрей Болотов. Он вспоминал, что Григорий с братом были «первые и наилучшие танцовщики на балах и как красотою своею, так щегольством и хорошим поведением своим привлекали на себя всех зрение»: «Ласковое и в особливости приятное обхождение их приобрело им от всех нас искреннее почтение и любовь; но никто тем так не отличался, как помянутый господин Орлов. Он и тогда имел во всём характере своём столь много хорошего и привлекательного, что нельзя было его никому не любить».

Высокий, широкоплечий и с «прекрасной талиею», Орлов был настоящей душой празднеств в доме генерал-губернатора. Болотов восхищался не только его красотой, но и выдумкой: на одном из маскарадов Григорий и Степан изображали «арапских» невольников в платье «чёрного бархата, опоясано розовыми тафтяными поясами; чалма украшена бусами и прочими украшениями, и оба они, будучи одеты одинаково, скованы были цепьми, сделанными из жести». В другой раз Орлов предстал «в платье древних римских сенаторов». «…мы, – вспоминал Болотов, – любуясь, ему несколько раз говорили: “Только бы быть тебе, братец, большим боярином и господином; никакое платье так к тебе не пристало, как сие”. Таким образом говорили мы ему, не зная, что с ним и действительно сие случится и что мы сие ему власно как предсказывали»[33].

Весной 1759 года Григорий оказался в Петербурге, где продолжил вести рассеянную жизнь. Красавец оказался дерзким – состоя адъютантом генерал-фельдцейхмейстера П. И. Шувалова, соблазнил его любовницу, известную легкостью поведения княгиню Елену Куракину. Пикантная история, как граф Шувалов случайно застигнул их врасплох, наделала шуму в Петербурге, а лихой адъютант вылетел в обычные армейские капитаны. Считается, что именно тогда на него обратила внимание великая княгиня Екатерина Алексеевна – нелюбимая жена наследника престола Петра Фёдоровича, последний возлюбленный которой, молодой саксонский посланник Станислав Понятовский, недавно отбыл в Польшу.

Обстоятельства их первой встречи до нас не дошли, а потому придётся довольствоваться романтическим рассказом Гельбига:

«Екатерина после одной из неприятнейших сцен, которые она имела иногда с императрицей или с своим супругом, открыла, чтоб освежиться, окно, и ея взгляд упал на Орлова. Это мгновение решило всё. Взгляд красивого юноши был электрическим током, одушевившим Екатерину. Одна мысль о нём заполняла в ея сердце ту пустоту, которая образовалась вследствие отъезда графа Понятовского из Петербурга. С тех пор многое производило на неё впечатление, но лишь мимолётное. Григорий Орлов, вполне сознававший свою красоту и поэтому уверенный, так сказать, в своём успехе, очень скоро и не без удовольствия заметил как знаток, какое сильное впечатление произвёл он на великую княгиню. Так зародилась между Екатериной и Орловым интрига, шедшая обычным ходом. Ночныя потёмки прикрывали в комнатах Григория запретные свидания, остававшиеся тайною для дневного света. Последствия этого стали заметны ещё при жизни Елизаветы Петровны и вынудили великую княгиню притворяться, что у неё болит нога, и под таким предлогом показываться императрице не иначе как сидя»[34].

Сама же Екатерина 12 лет спустя в «Чистосердечном признании» Потёмкину многозначительно объяснила свою прежнюю любовь «старательствами кн[язя] Гр[игория] Гр[игорьевича], которого паки добрые люди заставили приметить»[35]. Остаётся только гадать, какие «добрые люди» и с какой целью смогли заставить великую княгиню избрать себе любовника – или же влюблённая в Потёмкина Екатерина старалась представить дело таким образом, будто она-то не очень хотела оказаться в объятиях его предшественника, но мужчины такие коварные…

Единственным подтверждённым событием этой истории стало рождение 11 апреля 1762 года Екатериной, уже ставшей к тому времени императрицей, незаконного сына Алексея Бобринского. Младенец, появившийся на свет во дворце в результате тайных родов, был отдан на воспитание в семью камердинера Василия Шкурина, затем попал в дом другого доверенного лица Екатерины И. И. Бецкого, а оттуда для завершения образования в Сухопутный шляхетский кадетский корпус. По выходе из корпуса он был произведён в поручики Конной гвардии и отбыл за границу, где вёл разгульную жизнь и наделал долгов; после возвращения отправлен матерью в Эстляндию, в Ревеле женился на баронессе Анне Унгерн-Штернберг и жил в имении Обер-Пален под Дерптом. При императоре Павле Бобринский стал генералом, графом и владельцем столичного дома Григория Орлова, но нигде и ничем себя не проявил. «Реабилитировались» его потомки: сын Алексей стал крупным сахарозаводчиком; внук Александр – столичным губернатором и ученым-генеалогом; другой, Алексей – министром путей сообщений; правнук Алексей Александрович – известным археологом.

А вот относительно предполагаемых дочерей Орлова ясности нет, когда они были рождены и являлась ли их матерью Екатерина. Таковыми считаются «девицы Алексеевы» – Наталья, Елизавета и Екатерина, воспитывавшиеся в семействе многодетного полковника А. И. Алексеева и ставшие фрейлинами. Первая, если верна одна из называемых биографами дат её рождения (1758-й или 1759 год), не могла быть дочерью Орлова. Тем не менее в 1777 году тот выдал её замуж за своего адъютанта Фридриха Вильгельма (Фёдора Фёдоровича) фон Буксгевдена, впоследствии боевого генерала от инфантерии; после смерти Орлова им достался его замок Лоде.

Вторая якобы дочь Орлова и Екатерины II, Елизавета, в 1788 году стала женой Фридриха Максимилиана Клингера (1752–1834), немецкого писателя и драматурга, а по совместительству российского генерал-майора и директора Первого кадетского корпуса при Павле I. Младшая из сестёр, Екатерина родилась в ноябре 1763 года и только в 1798-м в 34-летнем возрасте по прямому приказанию императора была обвенчана с полковником Павлом Петровичем Свиньиным[36]. Какие-либо новые обстоятельства, могущие пролить свет на их родство с императрицей, нам неизвестны.

Как бы то ни было, ко времени воцарения Екатерины её с Орловым связывали уже не только интимные отношения, но и заговор против нелюбимого мужа и неудачливого политика Петра III. Сама Екатерина после переворота в не предназначенном для публики письме Понятовскому от 2 августа 1762 года призналась: «Уже шесть месяцев, как замышлялось моё восшествие на престол». Таким образом, временем начала событий, приведших к свержению Петра III, можно считать февраль. У нас нет оснований в этом вопросе не доверять Екатерине, тем более что австрийский посланник граф Мерси д’Аджанто в депеше от 13 июля 1762 года ссылался на свои зимние донесения о том, как Н. И. Панин, воспитатель великого князя Павла Петровича, вёл переговоры с его матерью о низложении её супруга[37].

Однако в рассказе датского посланника барона Ассебурга тот же Панин называет иную отправную точку: он якобы «за четыре недели до переворота озаботился предоставлением престола другому лицу без пролития крови»[38]. Подруга императрицы, честолюбивая княгиня Екатерина Романовна Дашкова, в повествовании о перевороте подчеркнула, что «не спала последние две недели», а до того сообщила, как «в течение десяти дней число заговорщиков увеличивалось, но окончательный и разумный план всё ещё не созревал»[39].

Екатерина в процитированном письме вслед за фразой о вовлечённых в заговор 30–40 офицерах и десяти тысячах солдат заявила: «Не нашлось ни одного предателя в течение трёх недель». И в этом письме, и в мемуарах она акцентировала внимание на 9 июня, когда император публично обозвал её дурой и собрался арестовать. Тогда-то Екатерина, по её признанию, и стала «прислушиваться к предложениям» недовольных и «дала знать различным партиям, что пришло время соединиться». В данном случае императрице было важно подчеркнуть, что она честно исполняла супружеский долг и только прямая угроза беззаконного развода и заточения заставила её пойти навстречу заговорщикам.

На основании этих свидетельств можно сделать вывод, что расширение круга заговорщиков до итоговых размеров произошло именно в последние недели перед переворотом. Разная «протяженность» заговора в приведённых сообщениях Екатерины, Дашковой и Панина, похоже, означает их неодновременное подключение к событиям и различную степень вовлечённости.

Чёткого плана у инициаторов заговора как будто не было, или же Екатерина обсуждала с каждым своим союзником разные сценарии. В письме Понятовскому она сообщила о замысле схватить мужа и «заключить, как принцессу Анну и её детей» в 1741 году, но упомянула и идею Панина совершить переворот в пользу наследника Павла, с которой, по её утверждению, категорически не соглашались гвардейцы[40]. Сам Никита Иванович о таком варианте по понятным причинам умолчал и лишь неопределённо сообщил о некоем «решительном действии»[41]. Однако о плане провозглашения Екатерины «правительницей» знал датский дипломат Андреас Шумахер – но с более радикальным завершением: заколоть императора во время специально организованного пожара и замаскировать убийство под «несчастный случай»[42].

Заговорщикам предстояло заручиться поддержкой «солдатства», при этом до поры не расширяя круг посвящённых. Придворным заговорам XVIII столетия не хватало организованности и конспирации, характерных для более поздних времён. Не случайно Екатерина опасалась предательства, почти неизбежного в придворно-карьерном мире.

Избрана была наиболее удачная тактика. На начальном этапе в заговор, по-видимому, была вовлечена узкая группа близких людей (в том числе Григорий Орлов с братьями и Панин), которая за счёт своих связей и недовольства политикой Петра III смогла за три-четыре недели развернуть его в солидное предприятие; отсюда и разница в точках отсчёта времени подготовки «революции».

Сам же Григорий после назначения А. Н. Вильбоа генерал-фельдцейхмейстером занял при нём в январе 1762 года должность цалмейстера (казначея) Канцелярии главной артиллерии и фортификации, что давало доступ к значительным денежным суммам. А отмеченные Болотовым удаль, обаяние и «в особливости приятное обхождение» блестящего офицера способствовали привлечению сторонников.

Екатерина II указывала на «четыре отдельных партии, начальники которых созывались для приведения [плана] в исполнение»; «узел секрета находился в руках троих братьев Орловых». Такой представляется структура заговора «по горизонтали». «По вертикали» же он включал недовольных вельмож; некоторые из них (например, гетман, фельдмаршал и подполковник гвардейского Измайловского полка К. Г. Разумовский) были связаны с Екатериной ещё с 1756–1757 годов. Эти-то два «этажа» заговора и имел в виду бывший секретарь французского посольства в Петербурге Клод Рюльер, книгу которого о «революции» 1762 года всеми силами стремилось запретить российское посольство. А писал Рюльер о том, что Екатерина «управляла в одно время двумя партиями и никогда их не соединяла»[43] – пока это не стало необходимым. К примеру, амбициозная княгиня Дашкова до конца своих дней считала себя центральной фигурой переворота и не подозревала об истинной роли Орловых – для неё они были простыми исполнителями; восемнадцатилетняя княгиня даже считала себя вправе вечером 27 июня отдавать им указания[44].

Вельможи же, подобные Панину, Разумовскому, генерал-поручику и подполковнику лейб-гвардии Конного полка М. Н. Волконскому, преображенским подполковнику Ф. И. Ушакову и майору А. А. Меншикову, семёновским майорам Ф. И. Вадковскому и Я. А. Брюсу, в сходках и «вербовке» не участвовали. В привлечении людей такого ранга главную роль сыграла сама Екатерина, но об этом умалчивала: молодые офицеры представляли собой более выигрышный фон переворота, чем придворные интриганы. Императрица же умело связывала горячих гвардейских поручиков с «генералитетом»; Дашкова писала, что офицеры-измайловцы Рославлёвы и Ласунский чуть ли не шантажировали своего полковника тем, «что и он завлечён в заговор».

Состав названных Екатериной II «партий» гвардейцев указан в наградных документах – списках пожалованных за участие в перевороте в 1762 году и получивших за то же серебряный сервиз в 1765-м. В них выделяются три группы офицеров: преображенцы во главе с капитан-поручиком П. Пассеком, измайловцы с премьер-майором Н. Рославлёвым и конногвардейцы с ротмистром Ф. Хитрово. По непонятной причине в списках отсутствуют семёновцы; но в то же время миссию доставки арестованного «бывшего» императора в Ропшу возложили на двух семёновских офицеров – Щербачёва и Озерова. Похоже, четвёртую «партию» составляли братья Орловы, ведь Григорий и Алексей с 1749 года служили именно в Семёновском полку.

Екатерина знала больше, чем рассказала Понятовскому. Спустя 27 лет после переворота она писала графу Алексею Орлову: «Никогда не забуду 24, 26 и 28 июня». Что именно сделали Орловы 24-го и 26 июня, мы уже не узнаем. Непонятно также, каким образом участвовали в событиях некоторые лица, в том числе французский граф Сен-Жермен, которому через несколько лет отдадут должное вошедшие в силу Орловы: «Вот человек, который сыграл большую роль в нашей революции»[45]. Чем-то важным была обязана Екатерина и актеру Фёдору Волкову, которому вместе с его братом после переворота пожаловала дворянство и 700 крепостных душ. Мемуарист А. М. Тургенев назвал знаменитого комедианта «секретным деловым человеком» императрицы, получившим от неё пожизненное содержание и право входа без доклада[46].

Накануне переворота, в июне, Екатерина, нуждавшаяся в средствах, обратилась за помощью к французскому послу Бретейлю. Просила она не то чтобы много – 60 тысяч рублей; однако дипломат, собиравшийся выехать из России, уклонился от деликатной операции, поручив её секретарю посольства Беранже. Но теперь уже отказалась сама просительница, пояснив во вручённой Беранже записке: «Покупка, которую мы хотели сделать, будет сделана, но гораздо дешевле; нет более надобности в других деньгах»[47].

Очевидно, Екатерина нашла иной источник финансирования. О получении ею «ссуды» в 100 тысяч рублей у английского купца Фельтена сообщают только французские авторы сочинений о перевороте Лаво и Кастера[48]. Любопытно, что в числе главных героев переворота оказался скромный разночинец, кассир банковской конторы Алексей Евреинов. Как и Фёдор Волков, он стал потомственным дворянином, к коронации был награждён капитанским чином и в придачу десятью тысячами рублей (эквивалент трёмстам душам), закончил же необычную карьеру в 1765 году майором, получив при выходе в отставку четыре тысячи рублей за неведомые нам заслуги[49].

Внешняя сторона переворота известна и подробно освещена[50]. Ранним утром в Петергофе якобы ни о чём не подозревавшую Екатерину разбудил прискакавший из столицы Алексей Орлов и повёз в город, где у слободы Измайловского полка их встретил Григорий. Измайловцы дружно принесли присягу государыне и во главе с ней, Орловыми и Разумовским двинулись на Фонтанку. Там их встретили выбежавшие навстречу семёновцы. Затем процессия вышла на Невский проспект к Зимнему дворцу, куда прибыли преображенцы и конногвардейцы. Во время молебна в Казанском соборе царицу окружали уже не только солдаты и офицеры, но и подоспевшие вельможи – К. Г. Разумовский, А. Н. Вильбоа, М. Н. Волконский; туда же явился Панин с наследником Павлом.

Заговорщики сумели правильно настроить солдат и не допустить никакого замешательства, что требовало предварительной подготовки и благожелательного отношения большинства офицеров. Сопротивление, если и имело место, было быстро сломлено.

Без какого-либо выражения недовольства на сторону Екатерины перешли Сенат и прочие учреждения. Утром 28 июня Пётр III даже не подозревал, что его власть уже не распространяется за пределы петергофской резиденции. Даже бегство в расположение действующей армии было уже невозможно. Посланный приказ о присылке из ямских слобод пятидесяти лошадей дошёл по назначению тогда, когда его никто уже не собирался исполнять, и был доставлен в Сенат[51]. Ночью гвардия двинулась на Петергоф, в пять часов утра гусары под командованием Алексея Орлова заняли посты в Ораниенбауме. Григорий Орлов и генерал-майор М. Л. Измайлов явились к императору, и Измайлов убедил его написать отречение от престола. К вечеру бывший государь был отправлен под конвоем во главе с Алексеем Орловым к месту своего последнего заключения – в пригородную «мызу» Ропшу.

Трагическая судьба пленника вызвала немало вопросов и предположений относительно обстоятельств его смерти и степени участия в ней Екатерины и её окружения. Уже современники отвергали и официальную версию кончины свергнутого императора от «прежестокой колики», и дату – 6 июля. Недавно обнаруженные документы ропшинского караула из библиотеки Зимнего дворца подтверждают, что к 5-му числу Пётр был уже мёртв[52]. Как бы ни хотелось иным авторам считать его гибель итогом «пьяной нежданной драки», поверить в это трудно. Но и современные исследователи могут только строить догадки, последовала ли гибель монарха с молчаливого согласия его супруги или явилась результатом действий «вельможной партии», желавшей обезопасить себя и связать руки императрице[53].

Приходится согласиться с мнением прусского посла Гольца, 10 августа доложившего в Берлин: «Невозможно найти подтверждение тому, что она (Екатерина. – И. К.) лично отдала приказ об убийстве», – но считавшего, что смерть её мужа слишком выгодна тем, «кто управляет государством сегодня». Это были не столько Орловы, сколько Панин. Помимо исполнения обязанностей воспитателя наследника, Никита Иванович заседал в Сенате, приступил к делам внешнеполитическим и стал кем-то вроде шефа службы безопасности: именно он отправлял в Ропшу Петра, ведал охраной другого царственного узника – Ивана Антоновича – и возглавлял целый ряд следственных комиссий.

Царская благодарность

Лихой переворот стал началом стремительного взлёта артиллерийского капитана. В собственноручно составленном Екатериной списке её награждённых «пособников» Орловы числились первыми:

«Григорий Орлов камергером, александровская кавалерия.

Алексею Орлову быть майором в Преображенском полку, лента александровская.

Фёдор Орлов в Семёновском полку поручиком.

Всем троим в Серпуховском уезде Оболенское село Ильинское с приписными 2929 душами, да пятьдесят тысяч, да российскими графами»[54].

Уже 28 июня Григорий Орлов был награждён орденом Святого Александра Невского и получил генеральский чин действительного камергера с жалованьем в 1500 рублей, а Алексей 29 июля стал секунд-майором Преображенского полка. 3 августа Григорию, Алексею и Фёдору было пожаловано по 800 душ крестьян, а спустя два дня – 50 тысяч рублей, из которых Григорию «на известное употребление» было выдано три тысячи; от остальных денег братья отказались – но, как увидим, нисколько не прогадали[55].

В июле был создан корпус кавалергардов, куда включили участвовавших в перевороте лейб-компанцев и вновь отобранных кандидатов не только из гвардии, но и из провинциальных полков. Григорий Орлов стал сначала поручиком, а затем командующим этой личной охраной государыни.

Предосторожности не были излишними. Прусский, французский и голландский дипломаты уже в августе сообщали о волнениях в армейских частях и в самой гвардии и о симпатиях к покойному императору. Кабинетские ведомости подтверждают донесения дипломатов о поощрениях недовольных. Уже 14 июля Алексей Орлов получил для раздачи солдатам восемь тысяч рублей[56]; кроме того, на «секретные выдачи» ушло ещё 12 тысяч и три тысячи «на секретное употребление» через Н. И. Панина[57].

Ведомости Кабинета за январь – апрель и декабрь 1763 года и за 1765 год показывают, что выплаты «секретных» сумм продолжались и позднее: в марте – апреле 1763-го Алексей и Григорий Орловы получили в общей сложности 13 тысяч рублей для «известных лиц»; прочие «секретные» раздачи составили 12 тысяч рублей[58]. Деньги шли также через других Орловых и К. Г. Разумовского; иногда в расходных документах прямо указывалось, что суммы предназначены для гвардейцев. Так, измайловскому капитану А. Рославлёву в январе – феврале 1763 года было выдано 1300 рублей на 26 человек, а преображенский сержант Толстой удостоился награды в 1500 рублей[59].

В декабре 1763 года на анонимные «секретные» выдачи ушло ещё девять тысяч рублей, а на обмундирование телохранителей-кавалергардов – 30 тысяч. В 1765 году только «секретные» расходы составили 15 тысяч рублей, к тому же входившие в ближайшее окружение Екатерины Орловы, Панин, Теплов, Шаховской, Чернышёв, Талызин единовременно получили из «комнатной суммы» 246 900 рублей[60]. Ведомости за 1764 и 1766 годы отсутствуют; но по документам 1767 года «секретные» расходы выросли до 136 275 рублей, в 1768-м обошлись в 120 тысяч рублей[61].

В день коронации Екатерины, 22 сентября 1762 года, все братья Орловы были возведены в графское достоинство[62], а Григорий произведён в генерал-поручики и назначен генерал-адъютантом[63]. Во время парадного обеда в Грановитой палате Московского Кремля он «исправлял функцию при столе» в качестве форшнейдера – разрезал и подавал мясные блюда. В апреле 1763 года Григорий получил высшую награду империи – орден Святого Андрея Первозванного. Таким образом, за год капитан-артиллерист стал камергером, графом, генерал-лейтенантом, генерал-адъютантом и кавалером высших орденов Российской империи. О его статусе ближайшего и доверенного лица императрицы свидетельствует тот факт, что управляющий Кабинетом Адам Олсуфьев рекомендовал должностным лицам «о нужных делах» писать государыне «под кувертом его сиятельства графа Григорья Григорьевича Орлова»[64].

Фаворит жил на всём готовом в Зимнем дворце; его покои находились в нижнем этаже, под комнатами императрицы, куда можно было подняться по особой лестнице. Екатерина не раз навещала своего любимца, и в его «квартире» устраивались приятные вечера: «…по прибытии туда забавлялась с кавалерами в карты; в продолжение оного играно на гуслях. Потом вечернее кушанье изволила кушать у его ж сиятельства с дамами, фрейлинами и кавалерами, в 19-ти персонах; после стола возвратилась в свои апартаменты»[65]. На уборку покоев фаворита ежегодно выделялось 1008 рублей из «комнатной суммы» императрицы[66]. Во время пребывания Екатерины в Москве Григорию предоставлялись апартаменты в деревянном царском дворце в Коломенском.

Орловы, строя столичную карьеру, продали ставшие ненужными московские владения своему кузену:

«Лета тысяча семьсот шестьдесят третьяго февраля в четвёртую на десять день ея императорскаго величества генерал адъютант, действительный камергер, орденов Святаго Александра Невскаго и Святой Анны кавалер, граф Григорий; от армии генерал-майор и лейб гвардии Преображенскаго полка секунд-майор и ордена Святаго Александра Невскаго кавалер граф Алексей; ея императорскаго величества камер-юнкер и лейб гвардии Семёновскаго полка капитан граф Фёдор; лейб гвардии подпоручик граф Иван Григорьевы дети Орловы, в роде своем не последние, продали они обще брату своему двоюродному унтер-шталмейстеру Григорию Никитину сыну Орлову в московском его дворе состоящия за Никитскими ворота в Земляном городе в приходе церкви Великомученика Георгия что словёт на Сполье в Гранатной улице надлежащия им в том дворе поля дяди его родного покойнаго майора Игнатия Ивановича Орлова по наследству указанныя части изо всякаго каменнаго и деревяннаго строения и земли, что следует им всё без остатка…»[67]

В 1764 году государыня купила для Григория дом покойного придворного купца («гоф-фактора») Г. Х. Штегельмана. По вкусу нового владельца дом переделывал любимый архитектор Екатерины Антонио Ринальди. Там Григорий принимал гостей, в том числе саму императрицу, а 6 октября по случаю своего дня рождения устроил затянувшийся далеко за полночь бал. В дневнике воспитателя великого князя Павла Петровича Семёна Порошина встречаются записи о таких приёмах – например, 27 декабря 1765 года:

«Вчерась ввечеру её величество изволила быть у графа Григорья Григорьевича Орлова в штегельманском доме, что на Мойке; там, как сказывают, компания была человек около шестидесяти. Её величество возвратиться изволила в час по полуночи. Ужин там был, танцы, песни, пляска и святошные игры. Гости часа в четыре по полуночи разъехались»[68].

Посещала императрица и дома Алексея Орлова – в Петербурге на Крюковом канале и «новокупленный» на Большой Невке[69] (бывшую дачу английского консула барона Якова Вольфа с обширным садом на французский манер), – а также в подаренном ею подмосковном селе Остров.

Высокой наградой и свидетельством особой монаршей милости, о котором мечтали все придворные, стал усыпанный бриллиантами миниатюрный овальный портрет государыни, обошедшийся в девять тысяч рублей, пожалованный Григорию в июле 1764 года.

Состояние фаворита и его семьи быстро выросло. Братья Орловы бедными не были – в их владении находились (под надзором старшего, Ивана) вотчины с двумя тысячами душ. За участие в перевороте трое братьев получили в 1762 году 2929 душ. В ноябре 1764-го Григорию было пожаловано имение Ропша с двумя мызами и 1975 душами, а в 1765-м он получил ещё земли с 1845 душами[70] и огромную мызу Лигово по Петергофской дороге с деревнями Ивановская, Новая, Старое и Новое Паново, Новое Коерово и Сосновка. Только в одном Копорском уезде столичной губернии ему принадлежали мызы Кипень, Греблова, Лапинская, Шундорова, Новая, Скворицкая, Орлина и пустошь Пакость – всего 5929 душ[71].

В 1765 году Екатерина подарила своему фавориту купленное у наследников покойного князя Б. А. Куракина имение в Гатчине (12 992 десятины, или 140 квадратных километров) с деревянной усадьбой на берегу Белого озера – господским домом с флигелями, служебными постройками, – огородом, двумя десятками окрестных деревень, рыбными ловлями, скотным двором, винокуренным заводом и мельницей[72].

Братья оказались привередливыми. Алексей в 1765 году попросил заменить подаренное ему село Ильинское и вместо него получил большие подмосковные сёла Беседы и Остров с 1540 душами. 8 сентября 1767 года императрица отдала письменное распоняжение тайному кабинетскому советнику, директору Кабинета и сенатору Олсуфьеву:

«Адам Васильевич! Прикажи сделать золотой кубок тысячи в две с моим медальоном и подписать так, как в старину подписывали, что оный кубок мною пожалован гвардии Преображенского полку графу Алексею Орлову на новоселье в село Остров и прикажи скорее сделать.

Екатерина».

В 1768 году после путешествия фаворита с государыней по Волге по совместному прошению братьев состоялась новая «перемена деревень»: в дворцовое ведомство было взято 7036 душ из орловских имений в Казанской, Тверской, и Ярославской и Московской губерниях, а взамен пожалованы 218,5 тысячи гектаров с 9571 душой на богатых землях в Самарской Луке на правом берегу Волги[73]. Всего же Орловы получили от Екатерины не меньше 24 тысяч душ[74] – больше никому из её любимцев такое богатство не доставалось.

Не принятые братьями в 1762 году 50 тысяч рублей – не столь уж существенная сумма по сравнению с последующими денежными выдачами. Алексей Орлов с 1766 по 1796 год получал особый секретный «пенсион» в 25 тысяч рублей[75]. Григорию же 28 января 1764 года по повелению Екатерины было выплачено из Кабинета 20 тысяч рублей золотыми империалами[76]. Надо полагать, по этой причине императрица на следующий год не включила его, в отличие от Алексея и Фёдора, в число награждённых (каждый четырьмя тысячами рублей) основных «пособников» переворота[77]. Но в 1765 году из «комнатной суммы» государыни Алексей получил 40 тысяч рублей, а Григорий – 50 тысяч[78]. Деньги дарились и другим братьям: в 1768 году Ивану достались 50 тысяч рублей «на известное ему употребление», а Владимиру – 100 тысяч на свадьбу[79].

С 1767 года государыня ежегодно делала Григорию подарок из своей «комнатной суммы» до конца его пребывания в «должности» фаворита: «Граф Григорий Григорьевич. Извольте взять из Кабинета моего сто тысячи рублёв, коими на именинах вам челом бью»[80]. Похоже, их не всегда хватало; во всяком случае, в январе 1768 года Григорий попросил выдать ему ещё 50 тысяч. Екатерина немедленно написала управлявшему Кабинетом А. В. Олсуфьеву: «Адам Васильевич! Отпустите к графу Григорию Григорьевичу Орлову пятьдесят тысячи рублёв, не требуя отчёта»[81], – что и было исполнено в несколько приёмов.

В 1765 году по случаю трёхлетия вступления на престол Екатерина повелела изготовить для основных участников переворота по серебряному сервизу[82]. Но для Григория, Алексея и Фёдора Орловых она ещё раньше заказала «обще тройной сервиз». Уже в декабре 1763 года презент был готов: «сервиз № 8 большой 74 пробы… в 279 штуках весом 8 [пудов]39 [фунтов] 95 [золотников]» (147 килограммов). Сервиз был выполнен ведущими петербургскими серебряниками того времени И. Ф. Кёппингом, И. Фейербахом, Г. Гинцем, З. Дейхманом[83].

Тогда же Екатерина отдельно заказала и подарила своему ненаглядному фарфоровый сервиз императорского завода. «Орловский» сервиз состоял из трёхсот предметов (помимо собственно посуды, в набор входили шкатулки, подсвечники, флаконы, табакерки, зеркала), украшенных росписями на военные темы и золочёной монограммой владельца[84]. И это был не последний подарок такого рода.

Общую же сумму трат на Орлова (как и на других фаворитов) едва ли удастся вычислить, поскольку многие из них фиксировались как личные расходы Екатерины; в финансовых бумагах Кабинета обычно указывалась лишь общая стоимость товаров, приобретённых государыней. В этих тратах она не отчитывалась и даже не указывала, на какие надобности изволила взять 5, 10 или 20 тысяч рублей. Порой же суммы были намного более существенными – например, употреблённые «секретно» в 1765 году 200 тысяч. Лишь изредка в подобных записях проскальзывает информация, что приобретения делались не только для императрицы. Так, 18 августа 1769 года она приказала оплатить счёт на 31 743 рубля 72 копейки, выставленный купцом Биллиотом; из записи следовало, что купленные обои и «разные товары» предназначались не только на нужды государыни, но и для украшения «штегельманского» дома Григория Григорьевича. Добавим, что в 1765 году на перестройку этого дома было потрачено 15 тысяч рублей[85].

Стройный, сильный, мужественный и обаятельный красавец буквально приворожил Екатерину – до такой степени, что она была готова выйти за него замуж. 7 июня 1763 года прусский посол граф Виктор Сольмс сообщил в Берлин, что императрица испытывает к Орлову «страсть самую пылкую и самую решительную» и по столице ходят слухи об их предстоящей свадьбе. Затем он же доложил, что возвращённый Екатериной из ссылки бывший канцлер А. П. Бестужев-Рюмин сочинил «проект», в котором верноподданные просили её сочетаться законным супружеством с достойным кандидатом. Прецедентом мог послужить тайный брак императрицы Елизаветы Петровны.

Тогда в подмосковном Перове ещё стоял нарядный усадебный дом, где протекали счастливые дни дочери Петра Великого и её фаворита Алексея Григорьевича Разумовского. Влюбчивая и капризная Елизавета всё же не до конца прониклась свойственными веку Просвещения рационализмом и снисхождением к человеческим слабостям и была по-дедовски набожна: всё же краткие «любы телесные» – это одно, а многолетнее «блудное» сожительство – совсем другое. Окружение государыни, посвящённое в тайну её личной жизни, умело молчать. Лишь в 1747 году саксонский резидент И. Пецольд написал: «Все уже давно предполагали, а я теперь это знаю достоверно, что императрица несколько лет тому назад вступила в брак с обер-егермейстером». По преданию, венчание состоялось там же, в Перове, в церкви Иконы Божией Матери Знамение.

По рассказу Алексея Кирилловича Разумовского, племянника елизаветинского фаворита, в царствование Екатерины срочно прибывший из Петербурга канцлер М. И. Воронцов явился к его дяде, чтобы тот по просьбе императрицы подтвердил или опроверг слухи о его тайном браке. Разумовский задумался, а потом достал из шкатулки грамоту с печатями, дал её прочитать гостю – и бросил в горящий камин… Фамильным преданиям полагается изображать предков великими и благородными. Таковым и предстал Алексей Григорьевич: подтвердил свой брак с государыней – и тут же уничтожил драгоценную бумагу: «Я не был ничем более, как верным рабом её величества, покойной императрицы Елизаветы Петровны, осыпавшей меня благодеяниями превыше заслуг моих. Теперь вы видите, что у меня нет никаких документов»[86].

Но после совещания с Воронцовым государыня отвергла «проект»[87]. Екатерина, какой бы страстной она ни была, не могла не понимать опасности непомерного возвышения фаворита. Дипломаты уже в 1762 году отмечали недовольство выдвижением Орловых: против бывшего предводителя заговора интриговали его недавние друзья и сторонники. Так, в дни коронационных торжеств возникло дело поручиков Петра Хрущова и Семёна Гурьева, намеревавшихся возвратить на престол «Иванушку» – свергнутого в 1741 году императора Ивана Антоновича. Инициатива ограничилась «матерной бранью» в адрес императрицы и высказанным в «велием пьянстве» желании похитить Орлова, но власти отреагировали серьёзно: виновные были «ошельмованы», лишены дворянства и отправлены на Камчатку.

Предполагаемый «марьяж» – брак Екатерины и Григория Орлова – спровоцировал следственное дело камер-юнкера Ф. Хитрово и его друзей, измайловских офицеров Рославлевых и М. Ласунского, героев 28 июня. «Орловы раздражили нас своей гордостью», – заявляли недовольные гвардейцы и выражали намерение убить выскочек, а Екатерину выдать замуж за кого-нибудь из братьев заточённого Ивана Антоновича[88]. Наказание последовало без суда – виновные отправлены в ссылку. В свои деревни поехали «титулярный юнкер» Воейков и поручик Пётр Савельев, «разглашавшие» настолько «непристойные слова», что их даже не рискнули оставить на бумаге – следственное дело было сожжено[89].

Производства в чины и награды обеспечили Орловым сторонников в гвардии. Но оставались недовольные – они обсуждали незаслуженное возвышение братьев и возможность нового переворота: «Не будет ли у нас штурмы на Петров день? Государыня идет за Орлова и отдаёт ему престол»[90]. «Што ето за великой барин? – возмущался в марте 1764 года семёновский солдат Василий Петелин. – Ему можно тотчас голову сломить! Мы сломили голову и императору; мы вольны, и государыня в наших руках. Ей де года не царствовать, и будет де у нас государем Иван Антонович». Гренадеры-измайловцы Михаил Коровин и его друзья заявляли: Орлов «хочет быть принцом, а мы и прочие етова не хотим»[91].

В 1769 году под следствие попали преображенский капитан Николай Озеров и его друзья – бывший лейб-компанец Василий Панов, отставные офицеры Ипполит Степанов, Никита Жилин и Илья Афанасьев. Заговорщики не просто ругали императрицу и её фаворита – критике подвергалась внутренняя и внешняя политика: «народ весь оскорблён»; «государственная казна растащена»; гвардия пребывает «в презрении», а Орловы за границу «пиревели через аднаво немца маора двацать милионов»; в екатерининском «Наказе» «написана вольность крестьяном, это де дворяном тягостно, и буде разве уже придёт самим пахать»; наконец, осуждался разрыв с Австрией, «с коею всегда было дружелюбие». Недовольные офицеры желали возвести на престол цесаревича Павла Петровича, Екатерину же намеревались заточить в монастырь; а если бы она, как царевна Софья, попыталась оттуда вырваться, «во избежание того дать выпить кубок, который она двоим поднесла». Накануне ареста Озеров уже успел приготовить план Летнего дворца[92]…

Тем не менее уже в 1763 году начались переговоры с венским двором о возведении Григория Орлова в княжеское достоинство Священной Римской империи – то ли в связи с намерением императрицы вступить с ним в брак, то ли в качестве утешения за неудачу этого проекта. В итоге диплом на княжеский титул для Орлова, оформленный 21 июля 1763 года, Екатерина II получила от венского двора с большим трудом, поскольку, писал австрийский посланник Мерси, Орлов не имел перед Австрией «ни малейшей заслуги», да и Россия под конец Семилетней войны не выполнила своих союзнических обязательств. Но объявление о пожаловании пришлось отложить на несколько лет[93].

Служба при дворе

Чем занимался близкий друг императрицы, став влиятельным и богатым вельможей? Пожалуй, самой важной и ответственной стала должность генерал-адъютанта. В очередь со своими знатными «коллегами» – фельдмаршалами К. Г. Разумовским и А. Б. Бутурлиным – он заступал на недельное дежурство: ведал дворцовыми караулами, сопровождал императрицу на выходах и выездах, докладывал о рапортах по гвардии, выдавал пропуска мастеровым и прочим людям для входа в императорские резиденции. Главная же обязанность генерал-адъютанта состояла в исполнении распоряжений государыни, как правило, касавшихся дворцовых дел и приказов по гвардейским полкам. Особо ответственной миссией была передача устных повелений государыни, в некоторых случаях конфиденциальных и не допускавших письменного объявления. Так, в апреле 1765 года Григорий Григорьевич опечатал бумаги только что скончавшегося академика М. В. Ломоносова, опередив чиновников, явившихся по поручению академической канцелярии отобрать «надлежащие до Академии книги, письма и инструменты». Не очень понятно, что рассчитывала в них найти императрица, но затем бумаги и библиотеку учёного Орлов «выпросил» (или купил) для себя. После смерти фаворита они попали во дворец, где разошлись по рукам; часть их оказалась у семейства Раевских[94].

В круг обязанностей генерал-адъютантов входило также заполнение журнала, куда заносились поступившие приказы. Похоже, Григорий Григорьевич относился к делу старательно. Журнал 1763 года показывает, что он записывал не только распоряжения государыни, но и её визиты («соизволили выезжать к англинскому посланнику»), походы в театр («представлена была российская трагедия»), куртаги; иногда же скучавший генерал-адъютант отмечал: «Оного числа в записке ничего не имелось»[95]. Примечательно, что, даже выйдя из «случая», Орлов не потерял августейшего доверия и в 1770-е годы по-прежнему исполнял генерал-адъютантские обязанности.

В качестве доверенного лица, вхожего в апартаменты государыни, приходилось передавать ей прошения тех, кто не был удостоен такой чести. Именно к Орлову обратился фаворит покойной императрицы Елизаветы Петровны Иван Иванович Шувалов – испросить отпуск «в чужие краи», пожаловаться на «худое моё домостроение» и выразить чаяние, чтобы императрица «мой дом под Академию и картины купить повелела», обеспечив полуопальному вельможе заграничную жизнь «с некоторой благопристойностью»[96].

На протяжении десяти лет Орлов являлся ближайшим к Екатерине человеком. С 1771 года камер-фурьерские журналы стали поимённо указывать присутствовавших за обеденным столом императрицы; согласно этим записям он неизменно оказывался её гостем. Екатерина не единожды оставалась на ужин в покоях своего фаворита[97], а в марте 1764 года в полковой праздник Конной гвардии там же устроила торжество по случаю получения им нового чина: «27-го числа, в субботу, ея императорское величество, оказывая свое высочайшее и всемилостивейшее благоволение его сиятельству графу Григорью Григорьевичу Орлову, на пожалованный ему чин гвардии Конного полка подполковником, высочайшею своею особою, гвардии всех полков с господами штаб- и обер-офицерами, соизволила быть в комнате его сиятельства и кушать обыденное кушанье в 26-ти персонах»[98].

В ближайшем окружении Екатерины оказались родственники фаворита: в 1767 году его двоюродный брат камергер Григорий Никитич Орлов стал гофмаршалом двора, а двоюродная сестра Анна Степановна Протасова – доверенной камер-фрейлиной Екатерины.

В качестве начальника охраны («кавалергардского корпуса шефа») Григорий со своими подчинёнными сопровождал государыню в ближних и дальних поездках. В июне 1767 года во время путешествия императрицы по Волге фаворит организовал её высадку с галеры на покрытую красным сукном пристань и визит в вотчину Орловых, где высокую гостью встретил его старший брат:

«…шествовать изволила в каретах в село, имянуемое Вознесенское, принадлежащее его сиятельству графу Ивану Григорьевичу Орлову, в разстоянии от берега в 10-ти верстах. И как ея величество изволила приближаться к помянутому селу, то из поставленных пред домом его сиятельства небольших пушек производима была пушечная пальба из 101-го выстрела. При въезде в помянутое село по обеим сторонам стояли его сиятельства крестьяне, с жёнами и дочерьми, и держали в руках сплетённые из цветов венки, которые бросали под карету ея величества, и от всех восклицаемо было ура. По прибытии к дому у крыльца паки встретил ея величество его сиятельство и приносил ея величеству всеподданнейшую свою благодарность о высочайшем посещении и пожалован к руке; и изволила проходить в покои, где тамошнее дворянство обоего пола паки приносило всеподданнейшия поклонения и жалованы к руке. Обеденное кушанье ея императорское величество изволила кушать с прибывшими в свите своей в 20-ти персонах. При столе пили здоровье ея императорского величества, зачинал его сиятельство граф Иван Григорьевич Орлов; при чём из поставленных пред домом пушек производилась пушечная пальба из 51-го выстрела. Потом ея величество зачинала пить здоровье того дома хозяина, при пушечной же пальбе. Пополудни в 6-м часу ея величество для прогуливания соизволила следовать в шлюпке на другую сторону реки Урени и там в роще дубовой прогуливалась до трёх вёрст, потом возвратилась обратно в покои. По прибытии вечернее кушанье изволила кушать в 19-ти персонах; в продолжение стола играно на валторнах и кларнетах»[99].

Братья не случайно выпросили себе богатые поволжские земли. От увиденного Екатерина пришла в восхищение и наутро написала Н. И. Панину: «Хлеб всякого рода так здесь хорош, как ещё не видали; по лесам же везде вишни и розаны дикие, а леса иного нет, как дуб и липа; земля такая чёрная, как в других местах в садах на грядах не видят…»[100]

Иван Григорьевич при дворе бывал редко. Григорий же в качестве камергера должен был присутствовать на выходах, богослужениях, приёмах иностранных послов, прочих дворцовых церемониях и увеселениях и, конечно, находиться по вечерам в избранном обществе в личных покоях императрицы – этой чести завидовали многие, а добивались далеко не все. Обычным занятием в это время была карточная игра в ломбер, где фаворит всегда составлял компанию императрице.

Орлов в 1760-е годы нередко заходил к юному наследнику престола Павлу отобедать, поиграть в «воланы», поговорить с любознательным мальчиком о славном воре и разбойнике Ваньке Каине, о том, «как вешают в Англии» преступников или как там же «живых скотов анатомят». Фельдмаршал П. С. Салтыков умел повеселить августейшего отрока, вращая «правой ногой в одну сторону, а рукой в другую», но и Григорий Григорьевич не оплошал – «разные такие ж штуки делал»[101].

Впрочем, у него были и более серьёзные занятия. Созданный в 1762 году Кавалергардский корпус формально возглавил прежний шеф елизаветинской Лейб-компании камергер И. С. Гендриков; реальным же командиром «избранной стражи при лице императорском» стал Григорий Орлов в качестве поручика, а с 25 марта 1765 года шефа корпуса. Уже летом 1763-го «его высокографское сиятельство» и генерал-поручик отдавал приказы: требовал являться на дежурство в «сапогах без раструбов», заставлял нерадивых писать объяснения, передавал подчинённым списки лиц, которым предосталялась привилегия входить в личные покои государыни[102]. Кавалергарды сопровождали Екатерину в поездках, охраняли внутренние покои дворца и получали особые приказы насчёт персон, которых можно было допускать туда из «общей залы». В корпусе, в отличие от елизаветинской Лейб-компании с её вольными порядками, царила жёсткая дисциплина; провинившихся немедленно отправляли в армию. Императрица сама отбирала кандидатов, следила за их карьерой, давала ответственные поручения[103]. На роскошные «римско-российские» мундиры телохранителей Екатерина выделила из своей «комнатной суммы» 30 тысяч рублей, распределением которых занимался Григорий Орлов[104].

Все эти должности были весьма почётными, но за некоторыми исключениями не касались государственных дел. Однако, вступив на придворное поприще, Григорию и его братьям неизбежно пришлось в них участвовать.

После переворота на первый план выдвинулись семейство Паниных и его окружение. Никита Иванович оставался воспитателем наследника, однако в связи с делом Хрущова и Гурьевых был назначен совместно с генерал-прокурором А. И. Глебовым управлять делами «особой важности» по ведомству бывшей Тайной канцелярии – политической полиции; сосредоточенной в Померании армией вместо отстранённого П. А. Румянцева стал командовать Пётр Иванович; старшим сенатором остался зять Н. И. Панина И. И. Неплюев. Вслед за ними выдвигалось младшее поколение панинских родственников – племянник Б. А. Куракин и будущий фельдмаршал Н. В. Репнин. Весьма важную роль в этой группировке играл Григорий Теплов, вскоре сделавшийся статс-секретарём императрицы.

На другом полюсе придворного мира находились Орловы. Сам фаворит не был силён в интригах; но на него сделал ставку возвращённый из ссылки бывший канцлер А. П. Бестужев-Рюмин. Его записки и письма фавориту показывают, что он пытался таким образом «провести» самые разнообразные дела: добивался льгот для «фабрикана» Пастухова, старался определить президентом в Рижский магистрат своего человека; просил о «протекции» для некоего коллежского советника Сукина, о награждении архитектора Растрелли, а заодно и о финансовом «вспоможении» себе, поскольку кредиторы «неучтиво» требовали от него уплаты долгов[105].

Полем битвы придворных группировок стала внешняя политика. Провал первой международной инициативы нового царствования – попытки посредничества между Пруссией и Австрией – стал платой за неуклюжие действия Петра III. Надо было заново определять внешнеполитический курс, по поводу которого в окружении императрицы возникли принципиальные разногласия.

Бестужев, осуждавший отход от «старой русской политической системы», к весне 1763 года подготовил «великий проект» российско-австрийского союза, о чём не раз сообщал имперскому посланнику Мерси[106]. Панин же накануне начала этого года в беседе с прусским послом графом Виктором Сольмсом дал понять, что союз с Пруссией является для России более предпочтительным, и сделал это так убедительно, что его собеседник доложил в Берлин: «Даже подкупленный министр не мог бы говорить более доверчиво»[107]. В августе состоялись переговоры о заключении нового союза.

Весной 1763 года Бестужев взялся за дело заключения брака Екатерины и Григория Орлова. Он обещал австрийскому дипломату, что скоро свергнет Панина, но уже в августе жаловался и Мерси, и его сопернику Сольмсу, что его не ценят и платят всего 20 тысяч рублей в год[108].

Новое обострение борьбы придворных группировок в октябре совпало по времени со смертью польского короля Августа III. Собравшаяся по этому случаю конференция екатерининских министров явно не поддержала Панина, но и протежирование Бестужевым саксонского кандидата на польский престол не увенчалась успехом. И всё же сообщения иностранных дипломатов свидетельствуют, что Бестужев утрачивал позиции. В раздражении старый дипломат в беседе с английским послом позволил себе открыто выказать неодобрение действий российского двора и уведомил собеседника о вскрытии его корреспонденции[109]. Австрийскому же дипломату он демонстрировал свою переписку с Екатериной в качестве доказательства своего прочного положения при дворе и во хмелю заявил ему, что больше ценит союз с Англией[110].

Бестужев поделился с Мерси информацией о намерении императрицы выдвинуть на польский престол кандидатуру Станислава Понятовского, рассказал о переговорах с Пруссией, а заодно сообщил о переводах Екатериной денег за границу. После отъезда Мерси бывший канцлер продолжил с ним переписку, на основании которой австрийский дипломат не только действовал в поддержку саксонского курфюрста, но и предполагал возможность переворота в самой России в пользу свергнутого в 1741 году и заточённого в Шлиссельбургской крепости императора Ивана Антоновича[111].

Однако второй раз войти в ту же реку не дано; вернуть себе прежнее могущество, которым он обладал в 1740-е годы, Бестужев не смог – иная политическая атмосфера не дала возможности тайно осуществить комбинацию с браком Екатерины. Впрочем, в этом был повинен и сам кандидат в мужья императрицы. Дипломаты дружно отмечали его неспособность и нежелание вникать в дела, на что жаловался и Бестужев. Фаворит не знал французского языка, хотя и пытался им овладеть и позднее мог даже вставить в письмо пару строк по-французски; но послания владетельным особам от его имени писала сама Екатерина, признававшаяся Вольтеру, что её любимец не в состоянии оценить изящество французских стихов. Остаётся, правда, неясным, кто же во время путешествия по Волге в 1767 году переводил за Орлова на русский тринадцатую главу романа французского писателя Жана Мармонтеля[112]…

Орлов, тушевавшийся в изысканном придворном кругу, предпочитал ему весёлое общество, где можно было «куликнуть» при спуске на воду яхты или отправиться на охоту с собаками и при случае похвастаться охотничьими подвигами – «как он там убил медведя и принял его сам на рогатину»[113]. В высшем свете его насмешливо называли «кулачным бойцом» и, кажется, считали человеком недалёким – настолько, что член Придворной конторы Антон Вальтер позволил себе пообещать ему за содействие какую-то «серебряную позолоченную вещь»; тут уж Григорий не выдержал и официально обратился в Сенат с жалобой на наглого чиновника[114].

Не давалось Орлову и искусство политической интриги. При обсуждении кандидатуры Понятовского на польский трон он сначала обложил своего предшественника в сердце императрицы «ругательными именами», а затем признался ей, что сделал это с подачи Бестужева-Рюмина[115]. Да и на язык он был невоздержан и, по словам посла Бретейля, вполне мог спроста заявить, «что гвардия испытывает к нему такое расположение, что, если в течение месяца он захочет, он её (Екатерину. – И. К.) лишит трона».

Оба, Бестужев и Орлов, олицетворяли прошлое: один – дипломатическую систему 40-х годов XVIII века, другой – тип вышедшего «из народа» фаворита в стиле елизаветинского любимца Алексея Разумовского. Но судьба их сложилась по-разному.

Екатерина не только не рассталась с Орловым, но и направляла карьеру других членов преданного ей семейства. В 1764–1765 годах Григорий получил чин генерал-аншефа и должности подполковника Конной гвардии, шефа Кавалергардского корпуса и генерал-фельдцейхмейстера. Тогда же его брат Алексей стал премьер-майором, а в 1767 году подполковником Преображенского полка и 21 апреля 1768 года был награждён высшим русским орденом Святого Андрея Первозванного – пока авансом за будущие заслуги. Позднее Алексей Орлов сумел себя показать во время экспедиции русского флота в Средиземном море, а сам Григорий – при успокоении Москвы после «Чумного бунта» 1771 года.

Время же Бестужева ушло, как и выстраивавшаяся им внешнеполитическая система с ориентацией на союзы с Англией и Австрией. Панин, ещё в начале осени 1763 года сетовавший на противодействие «австрийской партии», 27 октября был назначен «старшим членом» Коллегии иностранных дел и занимал этот пост почти два десятка лет, тогда как имя Бестужева с конца 1763 года исчезло из депеш иностранных дипломатов.

Оставшись без опытного наставника, Григорий Григорьевич в новой для него сфере государственного управления выглядел сущим профаном. Граф Мерси д’Аржанто уже в 1762 году прямо информировал австрийское правительство, что фаворит в политику не вмешивается, а потому «было бы совершенно напрасно обращаться к нему по чему-либо касающемуся дел»[116]. Правда, его саксонский коллега граф Фридрих Христиан фон дер Остен-Сакен в сентябре 1764 года сообщил, что Орлов якобы станет гетманом Украины вместо фельдмаршала К. Г. Разумовского, недавно вынужденного оставить этот пост. Однако к тому времени Екатерина и её советники уже пришли к выводу, что автономное гетманство «с интересом государственным весьма не сходно». В августе Коллегия иностранных дел подготовила проект учреждения Малороссийской коллегии из четверых российских и стольких же украинских членов, но среди представленных ею кандидатов в «главные командиры» Григорий Орлов не значился[117].

Прусский посол граф Сольмс лично убедился в бесполезности фаворита на дипломатическом поприще и доложил своему королю в 1766 году:

«Он, кажется, совершенно равнодушен ко всяким делам; быть может, он и склоняется несколько на сторону венского двора, но так как лично он ничего не имеет против всех прочих, то и незаметно, чтобы он желал содействовать восстановлению кредита этого двора. Кажется, что его собаки и охота для него выше всяких других соображений. Кажется даже, что его удовольствия не позволяют ему очень усердствовать при дворе. Он ездит охотиться в свои поместья, расположенные в окрестностях столицы. Князь Лобкович, по приезде своём сюда, сильно старался свести дружбу с графом Орловым, но должен был отказаться от частых посещений его, как это мы все делаем, потому что он стесняется с нами, избегает нас и чувствует себя хорошо только в небольшом кругу близких друзей, разделяющих его вкусы»[118].

Оценку кругозору и привычкам фаворита дал в «секретных мемуарах» 1765 года окончивший свою миссию в России английский посол Джон Хобарт граф Бекингемшир:

«Он любит англичан, считая их откровенным и мужественным народом, но больше из рассказов, услышанных им о цирке Браутона, представления которого вполне согласуются со вкусами его семьи… Из того, что было случайно высказано им в частном разговоре со мною, видно, что он, кажется, считает искусства, науки и производство изящных вещей вредным для великой и могущественной страны, поскольку они расслабляют ум и тело людей, а поддерживать надо только сельское хозяйство и производство предметов, которые можно вывозить в необработанном виде… В последнее время он принял ужасно надутый и глубокомысленный вид, что придало ему натянутость и угрюмость, вовсе не свойственные его характеру. Он небрежно одевается, курит, часто ездит на охоту и не так неуступчив встречным красавицам, как следовало бы из политических соображений и из благодарности»[119].

Известный моралист князь М. М. Щербатов слухи о любовных интрижках Орлова доводил до крайности: «…он учинил из двора государева дом распутия; не было почти ни одной фрейлины, которая не подвергнута была бы его исканиям, и коль много было довольно слабых, чтоб на оные преклониться»[120]. Вероятно, придворным барышням и вправду трудно было устоять перед красавцем графом; но ведь знали же они, кто является его почти законной женой… А ей, видимо, временами бывало несладко – позднее по дворцу ходили сплетни, что неудержимый в гневе Григорий, случалось, «бивал» государыню императрицу[121].

Художник Фёдор Степанович Рокотов знал братьев Орловых, более того – находился под их покровительством. Григория на парадном портрете он изобразил бравым военным в мундире и кирасе; звезда, крест и лента ордена Святого Александра Невского подчеркивают его высокий статус. Уверенная осанка, прямой взгляд, широкое, простое румяное лицо… Правая рука лежит на парадном шлеме, левая картинно опирается на декоративный эфес богато украшенной шпаги. Лихому герою ещё нет и тридцати лет (портрет написан в 1762–1763 годах), но он предстаёт уже солидным вельможей и покорителем дамских сердец – по мнению Екатерины, он, «безусловно, самый красивый мужчина империи» (впрочем, через 20 лет эстетические вкусы государыни по этой части несколько изменились). И никакой фирменной рокотовской загадочности: портретируемый – уверенный в себе, сильный, решительный; попал «в случай», но считает, что находится на своём месте. Видимо, таким Григорий себя и ощущал – не случайно именно этот портрет хранился в фамильном собрании Орловых в подмосковном селе Отрада.

Вскоре понадобилось увековечить очередные монаршие милости, и тот же Рокотов снова изобразил (или, как полагают искусствоведы, творчески скопировал работу Стефано Торелли) Орлова. Композиция портрета повторяется, вплоть до сучка на дереве и мизинца на шпаге. Те же кираса и шлем, та же поза вполоборота – но ещё более роскошный красный кафтан; александровский крест едва заметен, зато во всём блеске представлены звезда и синяя лента высшей награды империи – ордена Святого Андрея Первозванного, кавалером которого граф стал в апреле 1763 года. Пожалуй, герой смотрится более благородным, чем был в действительности. Однако интеллигентность и утончённость императорского двора той эпохи не стоит преувеличивать – Екатерине в 1771 году пришлось официально запрещать своим придворным бить лакеев и других «ливрейных служителей»[122].

Григорий и его братья, по характеристике английского аристократа, и в фаворе оставались «молодыми офицерами, получившими воспитание как бы в Ковент-Гардене, в кофейнях, тавернах и за бильярдом»:

«Храбрые до крайности, они считались скорее смирными, чем задиристыми. В своём неожиданном возвышении они не забыли старых знакомых и вообще обладают изрядной долей беспринципного добродушия, которое располагает оказать услуги другим без ущерба для себя, и хотя в решающий момент они способны к самым отчаянным действиям, они, без сомнения, не будут творить зло ради зла. Они совсем не мстительны и не стремятся вредить даже тем, кого не без причины считают своими врагами»[123].

Клан Орловых и до, и после своего возвышения оставался патриархально сплочённым, а его члены не стремились делать карьеру любой ценой. Братья занимали разное положение, но не только не конфликтовали, а всегда помогали друг другу. Когда «случай» Григория закончился, они солидарно ушли со службы, но при этом даже много лет спустя сохраняли особые, дружеские отношения с императрицей. «…По уши в делах, в делах очень важных; успевать во всём и не забыть безделки, вспомнить меня – похожа тол[ь]ко на нашу милую и несравненную боярыню»[124], – писал Екатерине 26 мая 1791 года Алексей Орлов. Брат фаворита, к тому времени давно покинувший службу, не терпел Потёмкина, отказался возглавить флот во время предполагавшегося в 1788 году нового похода к средиземноморским берегам Турции, но к самодержавной императрице обращался запросто, чего в письмах не мог позволить себе даже светлейший князь. «Боярыня» же в письмах Потёмкину ворчала на Орлова, называла его «козьими рогами», но терпела…

Орловы не гнались за чинами и наградами. Старший из братьев, Иван Григорьевич, давно вышел в отставку, жил в своих имениях и вёл хозяйство фамилии – до 1773 года оно было нераздельным. Братья называли его «старинушкой», а младшее поколение – «гроспапинькой». Он предпочитал проводить время в провинции, но умел о себе напомнить при дворе – к примеру, в 1769 году прислал ко двору «арапа и арапку», за коих государыня заплатила 900 рублей[125].

Алексей Орлов стал в 1762 году секунд-майором, а в 1765-м премьер-майором гвардейского Преображенского полка с чином армейского генерал-майора, а три года спустя возглавил экспедицию российского флота в Эгейское море, где успешно воевал с турками. Фёдор получил придворный чин камергера и с 1763 года служил обер-прокурором в Сенате, затем перешел на военную службу, под начало Алексея, проявил геройство в Чесменском сражении, стал генерал-поручиком и кавалером ордена Святого Георгия II степени. Младший, Владимир, не желал строить карьеру, но по совету братьев отправился на учёбу в Лейпцигский университет. По возвращении на родину практичная Екатерина пристроила его к делу – в октябре 1766 года назначила директором Академии наук за «довольное в науках сведение, охоту и наклонность к оным». Правда, на научном поприще особых лавров младший Орлов не стяжал, с профессорами обращался самодержавно (даже не позволил им обсуждать новый академический устав), а в 1771-м отбыл за границу и до своей отставки делами учёной корпорации не занимался.