Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания
© В. М. Фалин, 2016
© ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2016
Посвящается Нине, моей жене.
Ей я обязан жизнью, читатель – появлением этой книги
От автора
Предлагаемая вашему вниманию, уважаемый читатель, книга была написана по настоянию моих немецких друзей. Их интересовала в первую очередь подоплека развития германской политики СССР. Это предопределило структуру и соотношение различных частей изложения. Весьма скупо оказались освещенными американское и китайское направления советских интересов, отношения с Англией, Францией, Италией, с рядом авторитетных стран «третьего мира», с Кубой и нашими бывшими союзниками по Варшавскому договору.
Незаслуженно опущены имена многих достойных людей, особенно из области науки, искусства и культуры, с которыми меня связывали и связывают десятилетия тесных дружеских отношений и симпатий. Это ни в коем случае не должно восприниматься за признак отчуждения или забвения, может быть, самых светлых страниц из собственного прошлого.
Еще одно замечание во избежание недоразумений. Часть диалогов передается в книге в форме прямой речи. Естественно, это не стенографическое, а смысловое воспроизведение имевшихся разговоров. Перед изданием немецкого варианта книги автор во избежание неточностей отдавал соответствующие разделы рукописи на просмотр своим партнерам из ФРГ. В ответ были высказаны пожелания семантического свойства, не менявшие сути. Это укрепляет меня во мнении, что позиция остальных персоналий также не претерпела под моим пером искажений, по крайней мере намеренных.
На мой взгляд, было бы неверно готовить специально русскую версию «Воспоминаний». Тем более что автор не склонен гнуть шею либо вертеться флюгером, согласуясь с новейшими поветриями. Малевать прошлое в один цвет – любой, не только черный – удобно, ибо освобождает от сомнений в настоящем и раздумий о будущем. Стоит ли принимать удобство за позицию – это особый вопрос.
Округа одинаковая, но каждый тем не менее живет в своем мире, подметил умный философ. Значит, чему быть – того не миновать.
Тебе следовало идти путем человечества, а не касты. Сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее.
Из дневника А. В. Никитенко – литератора и цензора, выпускавшего в свет первое посмертное Собрание сочинений А. С. Пушкина. Запись датирована днем кончины поэта
Вместо предисловия
«Как было – не напишешь, как не было – писать не стоит труда» – так на протяжении доброй дюжины лет отнекивался я в ответ на обращения друзей и издателей, многократно побуждавших меня взяться за перо и повести читателя за кулису событий, свидетелем и участником которых мне выпало стать. Это было твердо сложившееся мнение не вверять бумаге чувства и мысли, а чтобы соблазны не искушали, дал себе зарок дневниковых записей не вести, копии служебных документов не снимать, не подбирать вырезок из журналов, газет, кои зачастую и складываются в мемуары. Численник – вот единственное исключение, которое я себе позволил, чтобы не заблудиться в тысячах дат и имен, скапливавшихся с годами. Если возникнет вопрос: «Когда что-то случилось и кто при сем был?» – ответ должен был быть под рукой.
Почему созрело решение отозвать данный самому себе обет молчания? Формально ведь и прежде мне не вешали замок на уста, а сам я в дискуссиях не на публику, при встречах с коллегами по науке или прессе отнюдь не цеплялся за спасительное – чем короче язык, тем целее зубы. Причем не только в пору вседозволенности, прозванной для благозвучия гласностью, но также ранее, в долгую полярную ночь воздержания, когда языки усекались вместе с головой.
Причин и резонов не подражать иным образцам, не доводить, как выражались наши острословы, моду до крика имелось много. И разных. Мои партнеры и собеседники, домашние и иностранные, исходили из того, что я не злоупотреблю их искренностью и доверием, не стану по отношению к ним потребителем.
Почти сорок лет провел я сначала у подножия, затем на разных этажах советского Олимпа. На бумагу, что исписал, сочиняя без счета аналитические записки и ноты, проекты договоров и деклараций, послания и телеграммы плюс речи, интервью, статьи, фрагменты книг, и все под псевдонимами от Н. С. Хрущева до М. С. Горбачева, от официозного А. Александрова до инкогнито В. Капралова, загублен был, наверное, не один гектар леса. Сочинял без лести, преданный интересам Отечества, и без подобострастия к генеральным секретарям, премьерам, министрам.
На вкус некоторых, держался я слишком высокомерно, не по чину независимо. Соответственно меня воспитывали, тщась задеть самолюбие по мелочам, а то и по-крупному.
Представили к высшему ордену. Секретарь ЦК партии М. А. Суслов и другой «старец наверху» замечали: «Непедагогично сразу награду такого достоинства; еще успеет заслужить, ему ведь сорока нет». В 1966 г. мою кандидатуру примеривали на пост посла в Великобритании. Отставили – «склонен к своеволию и нужнее в Центре». Замыслили «обкатать» на должности заместителя министра иностранных дел. Шелестят формуляры, доискиваются, не состоял ли я в родстве с карбонариями или с занесенными в списки безвестно пропавших в войну. Подумали и передумали. Формальный повод: «Не имеет опыта самостоятельной работы».
Чудаки! Им и в голову не приходило, что мое равнодушие к карьере и знакам отличия – не поза. Ни разу я не просил предоставить мне ту или иную должность в государственном или партийном аппарате. Это меня приглашали выполнять определенную работу на приемлемых или называвшихся мною условиях, решающее из которых неизменно гласило – право иметь собственное мнение. Предоставляя мне слово, начальство знало наперед, что услышит не заказную мелодию, ласкающую слух, но, может быть, неудобное, подчас колючее суждение. Постепенно уверовали, что не столкнутся со мной на ярмарке тщеславия, и принимали это как данность, как неудобство.
Невидимые миру слезы, сказал бы Н. В. Гоголь. Они сегодня как прошлогодний снег, заметит циник. Спору нет, но я стараюсь достоверно объяснить, чему обязан относительным политическим долголетием, как удалось во всех передрягах уберечь собственное кредо и не растерять главное свое богатство – расположение друзей, сделать понятным, наконец, почему непросто мне преодолевать звуковой барьер. Даже теперь, когда все рушится, когда сплошь переиначиваются опознавательные знаки, флаги, шкала ценностей и происходят перемены на микро– и макроуровне, требую от каждого занять четкую позицию – без обиняков.
На дворе инфляция, гиперинфляция идеалов. Бывший Советский Союз – сплошное торжище. В политике за жалкие сребреники или вовсе по нулевому тарифу сбываются достоинство и честь, распинаются убеждения. Такие понятия, как уважение к наследию народа и благодарность отцам, вызывают гомерический хохот. История в очередной раз деградирует в королевство кривых зеркал, в прислужку текущей корысти. И чем скуднее знания, тем хлеще набор фраз. Чем безграничнее власть, тем раскаленнее клеймо.
Глядя на рвущихся поплясать на руинах Отечества, невольно ловишь себя на мысли, сколько, оказывается, у нас было потенциальных героев и еще, сверх того, провидцев, отсиживавшихся до поры в кустах. А прилипал, коим быть лишь бы вблизи кормил и кормушек, без разбора, – им несть числа, их – тьма.
Ладно бы молодежь – ей от века положено стоять чуть левее (или правее) здравого смысла, посягать на лежачий камень, под который без ее фрондерства вода не потечет. Но перезрелые мужи и молодящиеся старцы в роли болтающихся между полями притяжения маятников? Постыдное зрелище. О них писал поэт: «Дикость, подлость и невежество не уважают прошлого, пресмыкаясь перед одним настоящим».
Неужто мы все те же язычники, что и в канун возникновения российской государственности? Так же при прощании несем на костры живых и несметные сокровища. Прежде – во славу, ныне – в отместку, раньше – за упокой души человека, теперь – системы. Вот, пожалуй, и вся разница. Зреть подобное и смолчать?
История состоялась. Не по идейному ранжиру и не по графику, вычерченному кабинетными политологами. В нашем столетии она выказала запредельно крутой нрав. Пороки так долго и упрямо теснили добродетели, что от восторгов, которыми привечали рождение «золотого XX века», не осталось следа. И мы, перегруженные разочарованиями и тревогами, понуро плетемся в свой судный день, навстречу третьему тысячелетию.
Да, словно про каждого из нас и наших современников написал французский писатель XVII в. Жан де Лабрюйер[1]: «Большинство людей употребляет лучшую пору жизни на то, чтобы сделать худшую еще печальней». И просится добавить – омрачить не финал лишь собственной биографии, а участь тех, кому придется разгребать напластования проблем, оставляемых нами после себя.
Все стало ныне более относительным и временным, чем когда-либо прежде. Сама жизнь берется взаймы под высокий процент. Уже жизнь не отдельного индивидуума, но наций, человечества в совокупности. А временщики, согласитесь, в любую эпоху и при всяком режиме – почти сплошь хищники, как бы они себя ни величали. Временщики особенно падки сводить дело к категориям чистогана, упрощать сложные проблемы так долго и усердно, покуда целостный мир для всех не сведется к замкнутому мирку для одного себя. Законченному эгоисту и в голову не придет, что его «сегодня» тоже вышло из «вчера» и что своим сиюминутным он не вправе истреблять чужое «завтра». Эгоисту удобнее не донимать себя мыслью, что не столько соседство, сколько связь времен делает нас цивилизацией.
Все стало относительным и лабильным, сказал я и осекся. Неверно это. Не само по себе стало. Наши неразумение и прихоти сделали Землю менее приветливой для житья. Главной заботой ведущих правительств в XX столетии было приспособление планеты к запросам геополитики разных мастей и калибров, к горячим и холодным войнам, «ограниченным» и тотальным. И никто не сможет, не насилуя истину, утверждать, что на этом шабаше он являлся лишь созерцателем.
Говорят, время лечит. По прошествии ряда лет действительно можно более верно оценить масштабы случившегося. Но время не в состоянии отменить того, что свершилось или могло свершиться. Даже богам не дано сделать бывшее небывшим, предупреждали античные греки, призывая – так, наверное, надо их толковать – не совершать ничего, в чем пришлось бы позже раскаиваться.
Чтобы познать явление, надо понять его суть. Но чтобы понять, надо знать. Только знание освобождает от предрассудков, обладающих демонической силой. Запреты на знания, как и опасные для жизни недуги, удается порой одолевать. Хотя делать это не становится проще.
В век сплошного популизма вы лишаетесь права на личную, без соглядатаев жизнь, на неприкосновенность своей чести. Вызвать оскорбителя на дуэль невозможно и даже противозаконно. Извольте просить милости у суда, где вашу честь станут полоскать в параграфах, писанных чуждым почерком, утюжить до стандарта, да еще на виду у любителей таких зрелищ.
Что остается? Не в состоянии вызвать на дуэль – говори правду. Правдой можно сразить, но нельзя никого оскорбить, если она – подлинная правда, вся правда, и только правда. Убежден, что человек сохранит свое достоинство, если будет держаться правды.
Игнорирование фактов не отменяет порожденных ими обстоятельств, но усугубляет последствия. В этом смысле большинство нынешних проблем есть, по сути, плата за недоделанную вчера работу, за не распознанные вовремя императивы, за неумение или нежелание жить по совести. Тут заключен урок на будущее.
Если вспоминать, то очень не хотелось бы, чтобы боль за настоящее и тревога за будущее завели меня на тропу оппортунизма. Конечно, надо бы уберечь себя, читателей и от других крайностей. Воины Тутмоса I, что правил в Древнем Египте, вернувшись из похода, рассказывали о «перевернутой воде» (Евфрат), которая движется вниз, тогда как «истинный поток» должен, подобно Нилу, катить воды «вверх».
Воспоминания есть путешествие в прошлое – в область, которая уже принадлежит всем вместе и никому в отдельности. В любом случае не принадлежит тебе исключительно и ты не вправе распоряжаться им в одиночку. В политике личных воспоминаний вообще не бывает. И для меня это – воспоминания о Родине, о трагедии моего народа и моего поколения, о канувшей в Лету тысячелетней российской истории.
Воспоминания, если заниматься ими всерьез, не придавая новейшим познаниям обратной силы, не выхватывая из прежнего лишь светлые и яркие полосы спектра, – жанр сложный и противоречивый. Заново все пережить, свести воедино то, что лежит на поверхности, и то, что быльем поросло. Предстоит воскрешать то, что терзало душу, приводило в отчаяние, что сам старался предать забвению, как дурной сон.
Воспоминание-раздумье или воспоминание-проклятие? Что на дворе – конец света или свет начала? Образумимся мы, поймем наконец, что из ненависти высеется ненависть, из зла – зло, из низвержения – низвержение? Терпение – основа всякой мудрости, терпимость – единственный путь к согласию. Хотя бы намек на терпимость и терпение, с ними пришла бы надежда. Где они?
Как наловчились мы рассуждать о естественных правах человека, ставя в нужном месте точку и выводя за скобку их же естественные пределы, позволяющие другим членам общества пользоваться одинаковыми свободами. Оглянитесь вокруг, почти никто с открытым забралом не бросается на политическую справедливость. Почему же ее как не было, так и нет? Хотя со времен Аристотеля известно, что она достижима. При некоторых предпосылках. Справедливость «возможна, – учил философ, – лишь между свободными и равными людьми, а гражданин – это тот, кто столько же властвует, сколько и подчиняется власти».
И последнее. Узелков для памяти я не вязал. А если бы попутала страсть стяжательства «будущих разоблачений» и свидетельств человеческих несовершенств, чужих понятно, то, скорее всего, эту гремучую смесь постигла бы та же судьба, что и мой численник. В нем отражались, повторюсь, даты встреч с иностранными деятелями и соотечественниками за последние тридцать лет. Имена и числа. Сотни и тысячи имен. Ничего больше. Численник пропал в августовские дни 1991 г. Мало что говорящий постороннему, он значил для меня не меньше, чем нотные знаки в партитуре для музыканта. Где он, этот численник, что с его использованием разыгрывается?
Крайне урезанными будут возможности воспроизвести тексты телеграмм, писем, докладных записок. Лично я не слишком высокого мнения о мемуарах, сшитых из документальных лоскутков, которые тщательно отбираются по рисунку и цвету, нередко выворачиваются наизнанку в угоду насущному интересу. Но для перепроверки метаморфоз собственных оценок, которые, разумеется, не враз сложились в систему взглядов, они не были бы лишними.
Придется, стало быть, полагаться в основном на память. При всех несовершенствах этот инструмент обладает и некоторыми преимуществами – он более искренен, чем любая протокольная запись, спрессовывающая многочасовой диалог в пару сухих страниц и выпячивающая какую-то грань, которая представлялась утилитарно важной в момент самой беседы и сбрасывающей в небытие детали, возможно служившие прибежищем дьяволу или, напротив, дарившие уникальный, неповторимый шанс.
Как совместить величины несочетаемого порядка, не смешать краски в тусклое бесконтурное пятно, не поддаться искусу нарисовать политическую реплику «Черного квадрата» художника Казимира Малевича, только еще темнее? «Единственная форма, в которой мы можем выразить свое уважение к читателю, – вера в его ум и душевное благородство», – заметил однажды драматург Бертольт Брехт.
Попробуем в меру сил последовать этому доброму совету.
О себе и про себя
С чего начать повествование? Ведь так и подмывает позаимствовать у А. С. Пушкина – «…и с отвращением читая жизнь мою». На что истрачены безвозвратно силы и годы? Не все и не всегда зависело от тебя. Верно. Обстоятельства, в которые ты попадал или сам загонял себя, могли быть сильнее. Тоже факт. Но, положа руку на сердце, разве тебе наглухо была закрыта возможность учинить вселенский скандал системе, когда она попирала здравый смысл и мораль? Почему же ты довольствовался спорами с ее апостолами и полагал, что, не сдавая собственного мнения, исполняешь свой долг?
Толстовская триада «кто ты, что ты, зачем ты», сколько помню себя, не давала покоя. Политику не почитал за призвание свое и чаще тяготился ею. Будь мне дано прожить жизнь заново, держался бы я на почтительном расстоянии от племени, кичащегося присвоенным правом повелевать миллионами людей, вершить за других, знать, в чем должно заключаться их счастье и несчастье.
Вполне может быть, что в науке или искусстве, к которым тянулась моя душа, я затерялся бы среди многих равных. Зато вне политики несказанно проще оставаться в ладах с собственной совестью и в час заката не доискиваться оправданий, ради чего ты существовал на свете и кому-то умышленно или ненароком преступил дорогу.
Друзья подтвердят – эти мои мысли знакомы им издавна, они не рефлекс на события последних лет, круто повернувшие также и мою личную судьбу. Остается сожалеть, что сомнения и размышления не отлились ко времени в решимость подвести черту под одной жизнью, чтобы начать другую, а надежды, что, всем разочарованиям вопреки, общество социальной, национальной, человеческой справедливости достижимо, что гражданин не из-под палки, а по велению разума может стать добрым соседом, даже другом, не теряя при этом собственного лица, побуждали ко все новым и новым повторам официальных догм.
В свое извинение нам нередко говорят – один в поле не воин или одна ласточка весны не делает. Но позволительно взглянуть на это и иначе. Без ласточки весны тоже не бывает, и один воин способен решить исход целой кампании, стань его энергия и самоотверженность той каплей, что склонит чашу весов. Выжидать, пока кто-то другой попотеет и рискнет, и постараться не запоздать к сбору урожая с чужих мыслей и усилий? Обычай распространенный. Он в арсенале и у тех, кто не упустит случая сослаться на И. Канта и его завет – каждый должен действовать так, как если бы он был в ответе за все человечество.
Перебора иллюзий не было у меня. Опыт жизни никак не способствовал тому, чтобы забылся горький сарказм русского юриста А. Ф. Кони: «…в Отечестве нашем, богатом возможностями и бедном действительностью…» Разве что в первичной фазе перестройки я изменил себе.
Моя мать на дух не переносила М. С. Горбачева, поэтому, видно, к ее телефонному аппарату, как выяснилось позже, пристроили прибор для подслушивания. Я пытался безуспешно переубедить родительницу, доказать ей, что новый лидер обладает задатками для возрождения страны. Жизнь матери оборвалась практически день в день с панихидой по Советскому Союзу. Она видела все и сопереживала, но не припомнила мне моего заблуждения. Скорее простила.
Никто из нас внутренне не свободен настолько, чтобы подняться над средой и тем более над собой. Истина в обыденном понимании – чаще всего то, во что хочется верить. Или что мы приучены почитать за истину. В политике это проявляется весьма контрастно. Жизнь каждого вступающего на политический паркет как бы расщепляется, обретает грани с различной конфигурацией и светопреломлением.
Настоящий политик, как и ученый, не может не быть человеком противоречий, то есть постоянно ищущим, опровергающим, не в последнюю очередь самого себя, допускающим и выдвигающим альтернативы. И в политике самые лучшие мысли – незаконнорожденные, не приседающие в тишайшем поклоне перед так называемыми «классиками», или, на британский манер, «авторитетами». Повторенная мысль может стать постепенно убеждением. Что и случилось в 70–80-х гг. Упустили, правда, позаботиться о предотвращении того, чтобы убеждения за отсутствием дел не выродились в слова.
«Мы обещаем соразмерно нашим расчетам и выполняем обещанное соразмерно нашим опасениям». Это не продукт холодной войны, не шлак от противостояния Запад – Восток. Меткое наблюдение сделано в XVIII в. Наше время, однако, придало ему иное качественное измерение.
Люди ведут себя чаще как единоверцы, а не как единомышленники. Общность веры не предполагает обязательно единства действий. В противном случае конфликтов между сообществами одинаковой конфессии не должно было бы быть. Получается, что, провозглашая общие цели, выражая эту общность в совместных коммюнике и декларациях, правительства, партии, политические деятели остаются каждый при своем мнении и интересе.
В 1964 г. мне довелось сопровождать министра иностранных дел А. А. Громыко в Италию. Заключительным аккордом встреч с итальянскими государственными, политическими деятелями, а также деловыми кругами непременно должно было стать двустороннее заявление. Для его составления понадобились затяжные – за полночь – сидения, с привлечением словарей, досье, хранивших формулировки, что применялись в подобных ситуациях на Западе и Востоке. Под свежим впечатлением сизифова труда я набросал эпиграмму: «Сколько сил истрачено, дабы текст отгранить, чтобы твердость звенела, как звенит гранит, чтобы нежность прозвучала искренне, чтобы ложь показалась истиной».
Их было в избытке, дипломатических опусов, подобных итальянскому, до и после. Исполненных пафоса, реже гнева, кратких или длиною с товарный поезд. Конечно, они накрепко забыты, как и положено творениям, обслуживающим преходящую потребность. Так и подмывает пропечатать: безвременье апеллирует к эпохе. Но не станем спешить с обобщениями.
Вспомним, что в 40–50-х гг. демилитаризация международных отношений наравне с нейтрализмом и неприсоединением слыла за нечто «аморальное» (госсекретарь США Дж. Ф. Даллес), за «происки Москвы». Встречи государственных деятелей Запада с восточными коллегами имели тогда главным своим назначением демонстрацию невозможности мирного сосуществования и, следовательно, необходимости продолжения и наращивания гонки вооружений. В такой атмосфере подтверждение – хотя бы словесное – объективной ценности мира и готовности признавать его за путеводную звезду было более чем осмысленным. Как, впрочем, и двадцатью – тридцатью годами позже.
«Разоружение и пацифизм сегодня на подъеме, и это могло бы оказать губительное воздействие на судьбу Запада». Бывший президент США Р. Никсон написал сие не по следам «кухонной склоки» с Н. С. Хрущевым или под гнетом Уотергейтского скандала, а в момент обозначившегося прорыва к договоренности по ракетам средней дальности («Чикаго трибюн», 20 марта 1988 г.). Подобных откровений по обе стороны Атлантики было пруд пруди.
Декарту принадлежит афоризм: «Мыслю – значит существую». В наше время его слагаемые поменялись местами: существую потому, что мыслю. Самое позднее завтра надо будет обязательно добавить: мыслю не вообще, а только категориями взаимопонимания и согласия.
Я еще не объяснил, как меня занесло на орбиту, с которой сорок лет черпались кадры для внешней политики.
Вторая мировая война затронула каждого человека в Советском Союзе. Никому не было дано отгородиться от совершавшейся драмы. По моей семье нацистская агрессия прошлась, не скупясь на жестокости. Ее жертвами стали мать и сестра отца с пятью детьми, трое из четверых детей другой его сестры, их мужья, близкие и дальние родственники по линии моей матери, жившие в Ленинграде и его окрестностях. Если прибавить погибших в семье моей жены, то и получится, что среди 27 миллионов советских людей, чью жизнь оборвало гитлеровское нашествие, 27 человек – мои родственники или свойственники.
О чем должен был я думать, что чувствовать, когда замолкли орудия и разверзлась бездна утрат? Без малого семь десятилетий минуло с тех пор, но ком подступает к горлу, стоит мысленно перенестись в весну 1945 г., с на редкость буйным цветением на пропитанных кровью и потом просторах.
Непостижимо – нация, которую у нас привыкли почитать за образец организованности, порядка, культуры, народ великих философов и ученых, поэтов и композиторов породил океан зла и горя. Что же точнее передает его сокровенную суть – высокий дух или кованый сапог? Не хотелось и невозможно было поверить, что дьявольское наваждение нацизма свело опыт двух тысячелетий к всепожирающей жажде господства над миром, за полдюжину лет превратило немцев в гуннов.
«Гитлеры приходят и уходят, немецкий народ, немецкое государство остаются» – эта высокая политика, продиктованная соображениями державного масштаба, меня в 1945 г. мало трогала. Обещая что-то на будущее, она не отвечала на навязчивый вопрос: кто есть в действительности эти немцы? Оборотни или сами жертвы? Если жертвы, то жертвы кого и чего?
Войн больше не должно быть, никаких: ни малых, ни больших. Ни атомных, ни обычных. Это однозначно. Но желаемое само собой не превратится в действительное. Что нужно застолбить на примере германского агрессора, чтобы никому неповадно было хвататься за меч? Ответ коренился в прошлом. Докопаться до истоков. Иначе останется безвестным палач моего двоюродного не полных пяти лет от роду брата и бабки, которой было уже под семьдесят.
Несчастья, обрушившиеся на семью, понудили меня всерьез заняться германской проблемой в ее самых разнообразных проявлениях. В моей альма-матер, Институте международных отношений, выбран немецкий язык и германистика как профилирующее направление. С одержимостью я набросился на библиотеку, в которую перепало кое-что из трофейного фонда книг по культуре, политике, экономике, истории Германии XVIII–XX вв.
Элемент случайности и тут играл свою роль. Но по закону больших чисел или в силу каких-то других закономерностей почти каждая книга и любая неформально выполненная исследовательская работа, к примеру по буроугольной промышленности Германии, чем-то обогащала. Обогащала хотя бы дополнительными неясностями, сомнениями в том, что кто-то все заранее за нас мог передумать и оставить в подарок толстенный том патентованных решений на все случаи жизни и на все времена.
Студенты склонны к сокрушению святынь. Свежее, неизленившееся и еще не растленное сознание, стремление, присущее каждому или большинству вступающих в жизнь, искать свою идейную высоту, а не обязательно стойло с гарантированным рационом удобств не было изничтожено, несмотря на все старания властей уподобить советскую высшую школу неким прототипам из Средневековья.
О мировоззренческой «чистоте» пеклись не одни дядьки – начальники курсов. В 1946–1948 гг. МГИМО попал в полосу репрессий. Слухи ползли самые разные – кто-то при поступлении на учебу скрыл, что якшался с «врагами народа». Других вроде бы разоблачили в связях с реальным врагом в годы войны. Третьих, как А. Тарасова, моего однокурсника, якобы уличили в принадлежности к «тайной группе», изучавшей по ночам книги Л. Троцкого, Н. Бухарина и других ниспровергателей сталинизма.
Как бы то ни было, вы не могли быть уверены в том, что, придя утром в институт, не обнаружите пустующим стул соседа, вполне приличного, по вашему личному впечатлению, молодого человека. А еще через неделю-две окольными путями становилось известно, что такой-то исключен из партии или комсомола. Далее следовала отшлифованная на тысячах и тысячах жертв формулировка – «за действия, не совместимые с членством в ее (его) рядах».
Мы были не в состоянии пренебречь происходившим, абстрагироваться от реалий. И все же. Даже в удушливой атмосфере подозрительности и доносительства можно было не расстилаться перед оболванивателями, не строить из себя мини-вождей или прихвостней идиотизма с его кампаниями против «формализма в искусстве», «космополитизма», «вейсманизма-морганизма».
Больше того, сходило с рук, когда, скажем, на семинарах по политэкономии и марксизму-ленинизму – к ужасу соответственно доцента Тяпкина и старшего преподавателя Макашова – мой друг Р. Белоусов и я с невинным видом просили разъяснить, как наличие денег совмещается с отсутствием в Советском Союзе рынка или как понимать тезис в «Истории ВКП(б). Краткий курс», что российский рабочий жил в нищете, если несколькими страницами ниже утверждается, что он зарабатывал около рубля в день, по реальному соотношению намного больше советского рабочего.
В 1950 г. я вовсе впал в ересь, выступив с критикой модного тогда фильма «Падение Берлина». Мне, по-видимому, повезло. Так или иначе, слова «фильм вредный и антиисторичный, ибо сопрягает все будущее страны с жизнью и деятельностью товарища Сталина», остались без видимых последствий. Слова неосторожные, сорвавшиеся с языка, потому что кто-то вызвал меня на полемику.
Не исключаю, что благополучным финалом я обязан вдумчивому сотруднику службы безопасности, решившему разобраться, что за фрукт этот студент, который по 12–14 часов на дню корпит над книгами, не посетил за годы учебы ни одной вечеринки, все летние и зимние каникулы провел в библиотеках, живет на стипендию, а когда денег совсем нет, ходит в институт пешком и питается хлебом единым. Сегодня подобный аскетизм мне самому вряд ли оказался бы по плечу. Но в первые послевоенные годы у нас были заниженные представления о насущных потребностях и в чем-то другой взгляд на собственные обязанности.
Июнь 1950 г. Директор Института международных отношений вручает мне диплом с отличием. «Юрист-международник, референт-переводчик по странам Восточной Европы» – так определена в дипломе моя специальность. Что дальше? Есть предложение продолжить учебу в институтской аспирантуре. Заманчиво – не надо менять привычный ритм и образ жизни. Невозможно – болен отец, пора помогать родителям. Последнее, наряду с некоторыми другими личными переживаниями, склоняет в пользу командировки в Берлин, где я должен трудиться в аппарате Советской контрольной комиссии для Германии, пришедшей после образования ГДР на смену нашей военной администрации.
В самой комиссии меня определили в подразделение, занимавшееся сбором и анализом данных по Западной Германии. Это предопределило участие – буквально с места в карьер – в различных мероприятиях, касавшихся проблематики отношений между ГДР и ФРГ, связей между партиями, общественностью, деловыми кругами двух республик, во встречах с видными представителями Запада и Востока, в подготовке предложений и информации, докладывавшихся Сталину.
Летом 1951 г. по возвращении в Союз меня сразила болезнь. Осень и зиму провалялся в госпиталях, а когда врачи благословили на продолжение «под наблюдением невропатолога и терапевта» профессиональной деятельности, опять встал перед ребусом, куда податься. Отец готов поддержать план с учебой в аспирантуре. Уже выбрана научная область. В политэкономии видится ключ к пониманию перипетий бытия. Сданы экзамены. Определились научный руководитель и тема диссертации. И тут выявляется – абитуриент должен пройти «собеседование» в райкоме ВКП(б). Политэкономия отнесена к сфере особо опекаемых партией научных дисциплин. У райкома партии, однако, другие заботы – он, как и все остальные партзвенья, занят подготовкой к XIX съезду. Предложено ждать.
Сколько? Месяц миновал, второй, третий. На исходе пятого и терпение, и мои финансовые возможности требуют прекратить научный эксперимент. Я принимаю предложение руководства Комитета информации при МИД СССР стать его сотрудником. Словно в насмешку буквально через пару дней РК КПСС (так теперь именуется партия) уведомляет о согласии «допустить» меня в политэкономию. Это реально теперь лишь в заочном варианте.
Комитет информации (КИ) вышел из недр аналитической службы объединенной внешней разведки, как она возникла по окончании войны на базе Главного разведывательного управления (ГРУ) Генштаба и Первого главного управления (ПГУ) Министерства госбезопасности. Разноплановые интересы вскоре возобладали над идеей координации и централизации. От «большого комитета», устроившегося – кому-то пришла в голову фантазия – в зданиях бывшего Исполкома Коммунистического интернационала и возглавлявшегося первоначально В. М. Молотовым, отпали оперативные разведывательные подразделения, естественно, с соответствующими документами и штатами. КИ досталось в общей сложности примерно 150 должностей и право получать (до середины 50-х гг. оно уважалось) не только дипломатическую почту, но и «специальные» донесения, имевшие политическую ценность.
В момент моего поступления в комитет им фактически руководил рассудительный и незашоренный И. И. Тугаринов, а принадлежность к МИД СССР была более или менее формальной. Продукция КИ отправлялась непосредственно на имя Сталина в его секретариат, копии размечались членам политбюро ЦК КПСС и отдельным министрам по спискам, согласовывавшимся опять-таки с помощниками Сталина («малая» и «большая» разметки). Темы информации, если они не задавались свыше, определялись тенденциями развития и значимостью поступавших по различным каналам данных. И вот что заслуживает быть отмеченным – особый спрос предъявлялся к достоверности сообщаемых или кладущихся в основу выводов сведений. Под личную ответственность исполнителей и руководителя, своей подписью санкционировавшего выпуск материала из стен КИ.
Комитет информации не обладал монополией на разработку проблем и анализ дипломатических и прочих документов. Несколько структур, не имевших доступа к произведениям друг друга, параллельно занимались исследованиями, оставляя доверенным диктатора сопоставлять и делать свои оценки.
Со смертью Сталина постановка информационно-аналитической работы претерпела значительную эволюцию. Не обязательно в лучшую сторону. Постепенно из надведомственного учреждения КИ превратился в подразделение МИД СССР, что сделало его занозой в глазах службы безопасности и Министерства обороны. В начале 1958 г. с подачи И. Серова комитет упразднили.
Вместе с двумя коллегами по КИ мы обратились в ЦК КПСС с аргументированными возражениями против ликвидации в стране центра независимой информации. Они получили отклик. В результате появился Отдел информации ЦК КПСС во главе с Г. М. Пушкиным. Отделу вменялось оценивать политические донесения разведслужб, в частности на предмет выявления в них дезинформации, подготавливать инициативные соображения по всему спектру внешнеполитических интересов страны, информационно обслуживать заседания политбюро.
Г. М. Пушкин пригласил меня перейти в аппарат ЦК. Так началась моя партийная карьера, впрочем, быстро закончившаяся после проявленной нами недогадливости или, хуже того, бестактности, поставившей выводы из фактов выше мнения, рожденного безграничной властью.
Почему довольно пространно рассказываю о Комитете информации и отделе Г. М. Пушкина в ЦК? Я приоткрываю дверь неведомых большинству лабораторий, где шла интенсивная и преимущественно честная работа не с химерами, а с первичными данными, из которых складывается информация – хлеб политики и залог ее качества.
Замечу не в скобках: если бы сильные мира сего чаще прислушивались к суждениям специалистов, естественно, не однобокой, как флюс, апологетической школы, и меньше полагались на наитие, на собственный утробный голос, то цивилизация была бы избавлена от части потрясений, которые ей уже пришлось и еще предстоит претерпеть. Именно в наше время вера и знания могут выступать как противоположно заряженные полюса, и только знание, соотнесенное с нравственными принципами, способно дать человечеству якорь спасения. Односторонность, подчеркивал еще А. С. Пушкин, – пагуба мысли. Односторонность – пагуба морали, справедливости, права. В конечном счете она отрицание гуманности и свободы.
Опыт пребывания в информационно-аналитических учреждениях был исключительно ценным для меня лично. Он привил навыки обращения с фактами, утвердил готовность защищать правду, когда ее хотят согнуть в бараний рог, позволил заложить основательный фундамент знаний, приносивших пользу в течение десятилетий.
В феврале 1959 г. Отдел информации ЦК КПСС был расформирован. Я собрался было в Академию общественных наук. Заместитель заведующего отделом Т. К. Куприков все уладил, чтобы в «порядке исключения» меня зачислили слушателем АОН в середине учебного года. Это не было слишком серьезным отступлением от регламента: к 1957 г. я сдал все положенные по закону экзамены, оставалось обобщить в основном собранный материал, а дальше – защита диссертации на ученом совете.
Не тут-то было. А. А. Громыко, ставший к этому моменту министром иностранных дел СССР, воспылал желанием перековать меня в дипломаты. Л. Орлов, заведующий Отделом загранкадров ЦК, метивший к министру в заместители, счел нужным показать прыть. Трижды меня вызывали «на ковер». Последний раз в присутствии целой комиссии пугали карами, заявляли, что закажут мне дорогу в науку и откроют – на целину. Мой ответ был «нет».
Домой мне звонит Г. М. Пушкин:
– Ну зачем тебе скандал, а он назревает. В моем добром отношении, надеюсь, не сомневаешься. Именно я порекомендовал тебя Громыко и сегодня на его недоуменный вопрос – не отказаться ли МИДу от Фалина – подтвердил свою аттестацию. Давай условимся так: ты своей позиции не пересматриваешь, но будешь согласен с решением, которое я по-дружески предложу.
Умный и деликатный Георгий Максимович. Он умер совсем молодым. Перегрузки выискали слабое место – сердце. Оно не выдержало, открытое человеческому сочувствию, неравнодушное ко всему, что совершалось вокруг него.
Определили меня в 3-й Европейский отдел МИДа. В наказание за строптивость – на самую низкую должность и с минимальным дипломатическим званием по сравнению с другими сотрудниками бывшего Отдела информации, перекочевавшими со Старой площади на Смоленскую-Сенную. Л. Орлов долго еще будет помнить мой с ним турнир и куражиться. Под конец, что называется, себе дороже. Но в дипломаты меня все-таки сосватали на целых два десятилетия.
В конце 50-х – начале 60-х гг. германская проблема заняла центральное место в европейской политике СССР, в международных отношениях вообще. В качестве эксперта я сопровождал А. А. Громыко летом 1959 г. на совещание министров иностранных дел в Женеве. Тогда и на протяжении 1960 г. частенько попадался министру на глаза, а после того, как несколько моих материалов снискали похвалы «наверху», задания по написанию текстов публичных выступлений и проектов нот не успевал проглатывать.
Дебют в МИДе постепенно забылся, обстоятельствами я был введен во внутренний круг седьмого этажа высотного здания, где размещались служебные кабинеты Громыко и его заместителей. Особых удобств от принадлежности к этому кругу мне не выпало познать. Ни разу не наведался в принадлежавшие МИДу дома отдыха. О том, что министерство имеет охотничью базу, услышал, вернувшись из Бонна. И другие материальные стимулы текли как-то мимо меня. Надо было суетиться, умасливать и заискивать, чему я не научился ни тогда, ни позже.
Зато в чем не знал недостатка, так это в работе. Министр держался правила – работать узким составом. Трудно привыкая к новым лицам, он предпочитал навьючивать на, как считалось, своих «любимцев», пока те не спотыкались от изнурения. В 1961 г. мне «повезло» сверх всякой меры. После венской встречи Н. С. Хрущева с Дж. Кеннеди я был прикреплен к первому секретарю ЦК КПСС и председателю Совета министров СССР в качестве эксперта по германским делам и сочинителя проектов его речей. Если учесть, как часто Хрущев выступал, а позже вел интенсивную переписку по германской проблеме, встречался с иностранными лидерами, где Германия тоже не оставалась в тени, легко себе представить, насколько затягивался мой рабочий день. Чаще всего он заканчивался далеко за полночь, а наутро в 9.00 надо было снова занимать свое служебное место.
Но именно тогда я приобщился к тому, что слывет за «большую политику» или что Н. С. Хрущев называл стрельбой из «орудий крупного калибра». Глава правительства не принадлежал к почитателям Громыко и руководства МИДа в целом. Замминистра B. C. Семенова называл «нашим опасным человеком», памятуя его доклады о ситуации в ГДР накануне и после событий июня 1953 г. Насчет министра отзывался так:
– Всегда есть уверенность в том, что Громыко (при мне Хрущев ни разу за глаза не назвал его по имени) буквально выполнит данные ему инструкции, постарается выжать из собеседника максимум, не дойдя сам до края дозволенных встречных уступок. Не ждите, однако, от Громыко инициатив и решений под собственную ответственность. Типичный чиновник.
В мидовских сферах держался упорный слух, что в ходе одного из своих визитов в США Хрущев предлагал послу А. Ф. Добрынину сменить Громыко на посту министра. Посол сумел уклониться от этой царской милости, что, с одной стороны, определило к нему благоволение министра и, с другой, прописало его в Вашингтоне на четверть века.
Громыко боялся Хрущева до неприличия. Когда последний повышал тон, у министра пропадал дар речи. В ответ на тирады главы правительства слышалось дробное «да-да-да», «понял», «будет исполнено». Даже если разговор велся по телефону, лоб министра покрывался испариной, а положив трубку на рычаг, он еще минуту-другую сидел недвижимо. Глаза устремлены в какую-то точку, неизбывная тоска и потерянность во всем облике.
К осени 1964 г. Хрущев просто-напросто третировал министра. Подозреваю, что в это время предвзятое отношение к А. А. Громыко было уже не только рефлексом на несхожесть темпераментов и менталитета, но вынашивавшегося намерения продвинуть своего зятя в руководители дипломатического ведомства. Останься Хрущев самодержцем на несколько месяцев дольше, пост министра иностранных дел достался бы А. И. Аджубею, а его предшественника отправили бы послом, хочу думать, в одну из крупных стран.
Люди есть люди. Сотрудникам МИДа приходилось принимать на себя функцию громоотвода, когда уязвленный Громыко искал выход своему раздражению. Разряды, естественно, чаще били по тем, кто рядом. Резко, наотмашь, несправедливо. В результате министр потерял A. M. Александрова-Агентова, затем А. И. Блатова, ряд других достойных людей. Рикошетом доставалось и мне, что весной 1962 г. дало повод для крупного мужского объяснения.
Выполняя очередное поручение Н. С. Хрущева, я допустил огрех – в несчетных редактурах и перепечатках проекта послания президенту Дж. Кеннеди пропал абзац, а с ним существенное, слов нет, соображение, содержавшееся в диктовке председателя. Его помощник О. А. Трояновский засек пробел. Еще до доклада своему шефу он позвонил Громыко и поинтересовался:
– Как понимать, МИД не согласен с мыслью Никиты Сергеевича или?..
Министр сетует на нерадивых сотрудников, благодарит Трояновского за бдительность и вызывает меня к себе для экзекуции почему-то вместе с А. П. Бондаренко.
Не буду передавать подробностей того, чего мы наслушались. Чести министру его риторика не делала. Окончив монолог, сопровождавшийся выразительными жестами, Громыко опустился в кресло. Наступила тягостная пауза.
– По существу случившегося готов принять критику и с ней кару. Если встанет вопрос о моем отстранении от советско-американского диалога (который велся в высоком темпе), сочту это адекватной реакцией.
Произношу это сухим тоном, без всяких интонаций.
Видано ли подобное – не чувствуется раскаяния, недостает самобичевания. И каток начальственного гнева принимается утюжить нас во второй заход.
Прошу Громыко освободить Бондаренко от тягостного сеанса порки, ибо он ни в чем не виноват. Кроме того, мне есть что сказать министру с глазу на глаз.
Кивком министр позволяет Бондаренко удалиться и, как только за ним закрывается дверь, цедит: «Что там еще у вас?»
Произношу медленно, почти по слогам:
– Приношу извинения за то, что подвел вас. Но я категорически отвергаю избранную вами форму объяснения. Никому и никогда не позволял оскорблять себя и не потерплю этого впредь. В МИД, как известно, я не нанимался. Если министерство в моих услугах не нуждается, то я в приемной оставляю заявление об уходе.
Громыко смотрит перед собой. Непроницаемое, суровое выражение лица. Губы сложены в несмываемую кривую улыбку. Мы шутили в своем кругу: «Громыко улыбается, как Мона Лиза». Пальцы правой руки отстукивают одному министру известную гамму на ручке кресла. И обычным голосом произносятся две фразы:
– Вы свободны. Идите и продолжайте работать.
Не знаю, какие чувства и мысли посетили министра в эту неприятную минуту. Должен, однако, констатировать, что во все последующие шестнадцать лет он не повышал на меня голос, не то что кричал, хотя ситуаций, провоцировавших его на проявление начальственного нрава, случалось предостаточно. Позволю себе даже констатацию, что после необычного для МИДа объяснения в Громыко затеплилось человеческое ко мне расположение.
Проявлялось это чаще всего в специфическом для него виде. Поручения сыпались словно из рога изобилия. Не соблюдалось никаких географических, страноведческих и политических условностей. Европа, Америка, Ближний и Дальний Восток, военно-политические союзы, «третий мир», соцсодружество. Вас оснащают несколькими папками телеграмм, документальными досье и ставят сроки, нисколько не интересуясь, остались ли у вас силы после завершения работы над заданием, законченным накануне.
В январе 1965 г. мне вверяется руководство «группой советников при министре». Я обязан пропускать через себя всю информацию, поступающую в МИД, и дважды на дню делать доклад лично и только А. А. Громыко. Министр мог дать указание ознакомить (устно) с тем или иным документом своих заместителей, но это случалось нечасто. И совсем редко в особо секретные данные посвящались заведующие отделами.
Вскоре стало очевидным, что при любом усердии немыслимо даже бегло прочитать более тысячи страниц текста, которые в течение дня ложились на мой письменный стол. Качество докладов выиграет, если в нашей группе произвести известное разделение труда с правом выхода на А. А. Громыко моих сотрудников. Р. А. Сергеев и А. С. Каплин (будущие послы) торят тропу в министерский кабинет. За мной утренний обзор и общая координация. Экстренные случаи, понятно, не в счет.
Увы, «группе советников» доставалось не больше трети моего служебного времени. Остальное поглощали поручения самого министра, а также задания через министра из Кремля и со Старой площади. Не слишком приятной и весьма трудоемкой оказалась экспертиза проектов, готовившихся в отделах и заместителями министра перед тем, как за них брался Громыко. Неприятной потому, что против желания я попадал в положение цензора или экзаменатора. Трудоемкой – в силу того, что замечания, выраженные письменно или устно, министр тебе же и поручал реализовывать.
И возражать было трудно: проекты следует привести в соответствие с большей суммой первичных данных, ими отделы и заместители министра не располагали. От этого, однако, мое положение не облегчалось. Лишь в одном министр пошел навстречу – мое участие в доводке чужих проектов не должно афишироваться. Будь заранее известно о создании промежуточного корректировочного звена, качество проектов проиграет.
Но самой неблагодарной обязанностью оставалось участие в подготовке текстов выступлений самого министра и некоторых членов политического руководства. Иногда впору было лезть на стену. Представьте себе, речь А. А. Громыко на XXIII съезде КПСС писалась в 17 вариантах. Министр метался – каким темам и мыслям отдать предпочтение? Чувствуя трагикомичность положения, когда счет проектов перевалил за дюжину, он спрашивал: под каким номером внести очередную редакцию в реестр? В тон вопросу я отвечал: мы превзошли Льва Толстого в его работе над «Анной Карениной», но еще отстаем от числа авторских вариантов при создании «Воскресения». В конце Громыко вернулся к четвертой редакции.
Незначительный эпизод, который, однако, как нельзя лучше иллюстрирует, сколько сил и времени уходило на бумагомарание, на суету, в чем-то, возможно, полезную, если принять в расчет, что речи, интервью, статьи стали методом развития теории и введения прецедентов в практику. И все-таки несоразмерную с издержками. В долгий ящик попадали реальные дела. На них уже недоставало ни времени, ни энергии. О готовности критически и системно осмысливать совершенное и совершаемое можно было говорить лишь в порядке исключения.
Бурная жизнь то и дело подбрасывает взрывной материал. После доклада совершенно секретного донесения, касавшегося высказываний нашего посла в Алжире по поводу свержения Бен Беллы, министр заметил: «Больше эту тему не поднимайте». Спустя день поступают дополнительные настораживающие сведения – посол Н. М. Пегов впадает в оппозицию к новому режиму. Обращаю внимание Громыко на опасность осложнений в советско-алжирских отношениях.
Министр снимает очки и строго спрашивает:
– Вам что, устного указания мало? Пегова не трогать. Странный вы человек. Мое слово для всех в МИДе – приказ, а вы…
Моя реакция его озадачивает:
– Пока вы на коне, большинство норовит вам поддакивать. Не дай бог очутиться вам в немилости, и тогда, возможно, я буду среди немногих, кто не бросит в вас камень.
Громыко чуть слышно произносит:
– Любопытно.
В тот же или на следующий день передо мной материал, требующий незамедлительной реакции. Направляюсь в кабинет министра. Мне дано право доступа к нему в любое время, если только он не занят приемом иностранцев или не ведет телефонного разговора. Обращаясь к Громыко, констатирую:
– Вы запретили комментировать данный вопрос. Я оставляю вам материал, который, на мой взгляд, необходимо как минимум принять к сведению.
Громыко пробегает текст и отрывисто бросает:
– Я посоветуюсь с членами политбюро.
Несколькими часами позже министр возвращает материал и извещает, что решено переместить Н. М. Пегова из Алжира в Индию. Послу предложено немедленно сдать дела в Алжире и вылететь в Москву.
Вы уже, вероятно, приметили, что по части внутренней дипломатии больших высот я не взял. Признаюсь, не ведал, что Н. М. Пегов был свояком М. А. Суслову, человеку номер два в партийной иерархии и ключевой фигуре при выдвижениях и возвышениях.
Летом 1968 г. министр отдыхал в «Соснах». Санаторий «Барвиха», его традиционное прибежище, был на капитальном ремонте. Раз в неделю я посещал Громыко для обзора наиболее существенных событий и проблем. В этот день Громыко не расстался со мной, как было заведено, у себя в номере, а пошел проводить меня до машины.
По пути спрашивает:
– Как бы вы отнеслись к предложению взять на себя обязанности первого заместителя начальника Управления внешнеполитического планирования? Одновременно вы были бы введены в состав коллегии министерства. Я не жду от вас ответа сию минуту. Если вы сочтете предложение неинтересным, то можете ограничиться «нет» без раскрытия мотивов.
Соблюдая приличия, благодарю Громыко за доверие. Исключено – я не стану работать под начальством А. А. Солдатова, главы управления. Дипломат старой выучки, он обладал обостренным чутьем касательно «высокого мнения» и готовностью в любой момент подстроиться под него. Сотрудничать с ним было для меня мукой. Подчиняться? Не может быть и речи. Министр, возможно, перепроверяет, насколько я устойчив перед карьерными соблазнами, – ведь мне дается шанс стать самым молодым членом коллегии МИДа.
Ждать новой встречи с Громыко не пришлось. Министр приглашает нас с послом А. Г. Ковалевым обсудить концепцию своего выступления на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. После разговора втроем Громыко отводит меня в сторону и дает поручение ознакомить с некоторыми из докладывавшихся ему материалов замминистра В. В. Кузнецова. Удобный момент сказать о моем отношении к переходу в Управление планирования. Не успеваю произнести до конца домашнюю заготовку, министр перебивает меня:
– Мы условились, что вы говорите «да» или «нет», не вдаваясь в детали. Сосредоточьтесь на проекте для ООН, это сейчас важнее.
По дороге в Москву рассказываю Ковалеву об инициативе министра и моем отклике на нее. Проницательный и умудренный в дворцовых перипетиях, мой давний товарищ вычисляет:
– Министр созрел для того, чтобы ты расправил крылья. Он предпочел бы видеть тебя в Управлении планирования, которое задумано как большой совет при министре. Но раз этот вариант не прошел, вскоре он предложит тебе альтернативный.
Так и случилось. Через неделю я с рутинным докладом в «Соснах». Министр в хорошем настроении. По внешнему виду – отдых идет ему во благо. Меня удивляла способность Громыко быстро восстанавливаться после колоссальных нагрузок, которые он принимал на себя, частично вследствие чрезмерной централизации ответственности внутри аппарата. В завершение собеседования вопрос министра:
– Как бы вы посмотрели на то, чтобы возглавить 2-й Европейский отдел? Лаврова мы отправим за рубеж. МИД войдет в установленном порядке с инициативой о назначении вас членом коллегии. Этим мы дадим понять Англии, Канаде, Австралии и другим странам, что развитие отношений с ними получает приоритет.
Министр ждет, что «нет» не будет сказано. Он предлагает подумать и сообщить мое мнение, заранее обещая выделить в помощь опытных дипломатов, если в этом будет необходимость.
Сомнения в целесообразности смены жанра есть, и скрывать их не в моих правилах. Серьезными знаниями по Британскому Содружеству я не обладаю. Английский язык стал более чем пассивным. Руководить сотрудниками, которые взросли на ниве классической английской дипломатии, будет неловко.
– Вот и прекрасно, – замечает министр с юмором, присущим ему в минуты внутренней уравновешенности, – вы отдаете себе отчет в ваших слабостях. Это предпосылка к их успешному преодолению.
Неисповедимы пути Твои, Господи. Не думал, не гадал, как оказался в море необычных для меня забот, новых персоналий, обширного свода условностей, которыми не всегда можно пренебречь. Прощайте мечты о научной деятельности, о возможности зарыться в книги и архивы.
И без ответа остался для меня вопрос: почему А. А. Громыко отказывался от моих услуг руководителя его тайной канцелярии? В ком-то заронилась тревога, что я стал слишком осведомлен? Не похоже. Сам я поводов для подозрительности не давал. Или имело под собой основание утверждение, что министр не без ревности реагировал на реплики, приписывавшие мне чрезмерное влияние на формирование позиции МИДа и стилистику документов, выходивших из стен министерства?
Надо признать, что в 1964–1967 гг. от четверти до трети серьезных документов МИДа писались или основательно редактировались с моим участием. Не каждому это приходилось по вкусу, хотя меньше всех каторжный труд нравился мне самому.
С перемещением во 2-й Европейский отдел разгрузки от «отхожих промыслов» не наступило. Разве что на первые три-четыре месяца. А потом – до полудня в отделе, затем непонятно где.
С мая 1967 г. стало вообще неясно, где мое рабочее место. Громыко превратил меня в уполномоченного по ближневосточным делам. Об этом опыте стоит рассказать чуть позже, ибо он раскрыл мне глаза на многое и многих, так же как и события следующего, 1968 г., развернувшиеся вокруг Чехословакии. Рассказать в деталях как очевидцу, ничего не убавляя и не примысливая.
В августе 1968 г. снова перемена в моей биографии. Громыко настаивает, чтобы я принял 3-й Европейский отдел МИДа, осиротевший с уходом А. И. Блатова в аппарат ЦК КПСС. Склонность к перемене мест не моя черта. Я не обманывался – радикального обновления британского газона совершить мне не удалось. Подсеяли, местами подстригли, сорняк выпололи. На большее недостало времени и веры сотрудников отдела в собственные силы.
Может быть, 3-я Европа избавит от иррегулярных обязанностей и повинностей? В разговоре с министром ставлю вопрос так: если германское направление будет главным и единственным в моей работе, то предложение принимаю. Совместительство на данном участке делу совершенно противопоказано.
Громыко не связывает себя твердыми обещаниями.
– Будем стремиться входить в положение заведующего, насколько это возможно.
До первых чисел декабря 1968 г. включительно меня не отпускали чехословацкие сюжеты. В канун Нового года удалось в несколько приемов сосредоточиться на критическом осмыслении дальнейшей линии в германских делах. Открывался при всей чересполосице, наверное, самый плодотворный период моей дипломатической деятельности.
При пересказе своей одиссеи я буду придерживаться канвы реальных событий и отношений между их действующими лицами. Внешне многое покажется увлекательным и занимательным. Но по прошествии стольких лет и мне тогдашние подсидки и страсти представляются мелочными, не заслуживающими переживаний и дурного настроения. Но когда-то все воспринималось иначе. Часто с зарубежными партнерами было легче, чем с чиновниками МИД СССР и других ведомств. Вместо координации действий вы наталкивались на обструкцию, на глухое недоброжелательство.
Ю. В. Андропов однажды заметил в разговоре со мной:
– Читая твои телеграммы (из Бонна), живо ощущаю, как ты кипишь. Мне это знакомо. Будучи послом, я тоже пытался прошибить лбом бюрократические стены. Шишки набил, стены не своротил.
В сентябре 1978 г. Л. И. Брежнев, как и обещал, отозвал меня в Москву. Практически он же определил и место моей дальнейшей работы – Отдел международной информации ЦК КПСС. Далеко не Эрмитаж, солнышком ясным взошедший было на горизонте, даже не Институт АН СССР, но поодаль от МИДа – уже хорошо.
Получилось ли из отдела задуманное? И да и нет. Нашел я себя в аппарате ЦК? Покой мне только снился. Л. М. Замятин в функции непосредственного начальника напоминал уравнение с тремя неизвестными. В конце 1982 г. из его интриганства высекся мой конфликт с Ю. В. Андроповым, поднявшимся к тому времени на пост генерального секретаря ЦК партии.
Не сразу получаю место политического обозревателя в газете «Известия». Прежде надо было выстоять перед массированным давлением секретарей ЦК, старавшихся исполнить волю Андропова, уже назначившего меня первым заместителем к С. Г. Лапину, председателю Комитета по телевидению и радиовещанию. Зато впервые за тридцать с лишним лет я овладел правом распоряжаться своим временем, выступать под своим именем с собственным мнением, возможностью читать, читать и читать все, что меня интересовало, а не требовала служба.
За неполных три с половиной года в «Известиях» написаны кандидатская и докторская диссертации. Завершено наконец дело, начатое в 1952 г. Правда, не совсем по теме, облюбованной когда-то («Внешние сферы приложения западногерманского капитала»), и с перепрофилированием из политэкономов в историки. С карандашом проштудированы монографии, документальные сборники, позволившие глубже вникнуть в технологию выработки военно-политических решений Вашингтона, а также Лондона перед, в ходе и после Второй мировой войны. В 1985 г. работу в газете я совмещал с научной деятельностью в Институте США и Канады АН СССР. Планировал сделать затем институтскую часть работы основной, и, честно говоря, постфактум весьма сожалею, что вернулся в политику.
Случилось это так. В начале декабря 1985 г. был завершен труд над текстом докторской, который надлежало представить в ученый совет Института США и Канады (ИСКАН). Четыреста с лишним листов, что отстучала на машинке моя жена, сложились, перечитанные и выправленные, в аккуратные четыре стопки. Часы показывали второй час ночи. Наутро сдаем манускрипт ученому секретарю ИСКАНа Г. М. Пуговкиной и сразу в дом отдыха, что очень кстати, ибо диссертация забрала все силы.
Решаем для себя – максимум времени на воздухе, никакой политики, какие бы маститые собеседники ни втягивали нас в воспоминания или обсуждение текущих проблем. В библиотеке отбираем только художественную литературу в дополнение к захваченным из дома непрочитанным выпускам «Нового мира», «Знамени» и «Октября». Фильмы смотрим с большим разбором, шумные, как и заунывные, не про нас.
Неожиданный телефонный звонок из Москвы. Мужской голос, удостоверившись, что разговаривает со мной, представляется и сразу к сути – министр иностранных дел хотел бы встретиться со мной в ближайшие день-два. Признаюсь, моя спонтанная реакция была щетинистой:
– У меня нет вопросов к Шеварднадзе. Кроме того, я только что вырвался в отпуск и не имею в виду его прерывать.
На другом конце провода – молчание. Там ожидали явно иного отклика. Работник секретариата повторяет, что Эдуард Амвросиевич приглашает меня на личную встречу, у него имеются некоторые вопросы ко мне и соображения. Время встречи министр оставляет на мое усмотрение.
Жена удерживает меня от дальнейших резкостей:
– Зачем ты так, Шеварднадзе не сделал тебе ничего плохого.
Уступаю ей.
– Если пришлете машину, готов прибыть в МИД утром завтра или послезавтра.
Самое скверное – неведение. Все равно, пока не узнаю, что к чему, буду не в своей тарелке. Задуманное отвлечение от каждодневных треволнений сорвалось. Надо спасать то, что поддавалось спасению, из трехнедельного отпуска.
В назначенное время я у Шеварднадзе. Он неплохо вписался в знакомый мне интерьер, а бархатная манера говорить придает беседе некую доверительность.
Суть вводного монолога нового хозяина кабинета сводилась к следующему. Положение страны наисложнейшее. На карту поставлена судьба социализма. Успех дальнейшего хода дел зависит от того, удастся ли собрать на платформе новой политики людей, способных и готовых к действию.
– Я давно и с интересом наблюдал за вами и очень сожалел, что в какой-то момент в вашей деятельности произошел перелом. Могу сообщить, что две комиссии по поручению политбюро специально проверяли сигналы (уточняет, о чем шла речь), которые вроде бы поколебали доверие к вам Андропова. Комиссии установили, что претензии были надуманными. Для недоверия оснований не имелось. Дипломатическая служба и я в качестве ее руководителя приветствовали бы, если бы вы вернулись к внешнеполитической работе. Конкретно вам предлагается возглавить управление планирования министерства с самыми широкими творческими полномочиями.
Шеварднадзе просит принести чай. Интересуется моим здоровьем, как идет отпуск, извиняется, что нарушил его течение. Словом – подчеркнутая предупредительность.
– Все, что стряслось в 1982 году, пережито. После вашего сообщения, что претензий ко мне нет, могу умирать спокойно. Вместе с тем, выслушав вас, склонен заключить, что подоплека вашей размолвки с Андроповым в поле зрения комиссий не попала.
Далее отмечаю, что работа в «Известиях» меня вполне устраивает. Она оставляет мне время для науки и для семьи. Снова впрячься в государственные обязанности значило бы (в который раз!) бросить незавершенным труд над диссертацией, теперь уже навсегда.
– По поводу управления планирования могу сказать то, что приготовил для Громыко в ответ на его аналогичное предложение двадцать лет назад. В своем нынешнем виде управление недееспособно и не нужно. Это не рабочий орган, а отстойник, в коем заслуженные и незаслуженные дипломаты пережидают паузу перед очередным выездом за рубеж. Вместо него стоило бы создать подразделение в составе 12–15 специалистов, обладающих глубокими знаниями, а главное – собственным мнением и желанием отстаивать его в диспутах на любом уровне. Сложно сколотить подобную группу. У меня нет ни времени, ни сил, ни особой тяги заниматься этим.
Шеварднадзе перебивает меня – он лично был бы за то, чтобы предложить мне пост заместителя министра. Но ряд членов политбюро относятся к этому «с резервом».
– Вот видите, – подхватываю аргумент собеседника. – Не стоит разочаровывать руководителей-скептиков, а также давать повод для очередных спекуляций обывателям. В конце концов должность политобозревателя в «Известиях» ничуть не хуже и в чем-то заметнее невидимых плодов корпения в МИДе.
Министр вводит в оборот козырной довод:
– Вы, очевидно, догадываетесь, что наша беседа происходит с ведома и по поручению Горбачева. Что я могу доложить ему?
– Доложите, что я искренне желаю генеральному секретарю успеха в реформировании системы. Состояние общества незавидное. Жаль, что признание фактов приходит поздно. За то, что вспомнили обо мне, спасибо. Должности меня не интересовали и не интересуют. С точки зрения интеллектуального самоощущения сегодняшние занятия дают мне больше, чем все, что я делал до сих пор, и потребности к переменам у меня нет.
Шеварднадзе почти не скрывает своего разочарования. Он спрашивает, когда примерно ожидается защита докторской диссертации. Предлагает точек над «i» не ставить. Несколько дней на раздумье, и, как только решение окончательно созреет, переговорим опять.
Раз собеседнику так удобнее, не тактично ему отказать. Обещаю не задержать со звонком. Шеварднадзе уловил, что я намерен отделаться телефонным контактом, и фиксирует, что ждет продолжения беседы у себя в кабинете.
Встреча состоялась меньше чем через неделю. Как только позволил рабочий календарь Шеварднадзе. В течение часа собеседники повторяли в основном ранее сказанное. Когда, однако, из уст министра я услышал о своей «реабилитации», то сказал:
– Как пропасть не перескакивают в два прыжка, так и честь не восстанавливают по частям. Если у ваших коллег по политбюро сохраняются сомнения, то следует повременить, пока они рассеются. Меня политика не влечет.
Расстались прохладно:
– Если вы измените свое мнение насчет возвращения в систему МИДа, просьба сообщить. Мое приглашение остается в силе, но теперь инициатива за вами.
А. Н. Яковлев передавал мне, что министр доложил М. С. Горбачеву о наших встречах так: «Обида засела в Фалине слишком крепко, он не готов к мировой».
От мыслей и переживаний, разбуженных Шеварднадзе, не отгородишься. Они вольно-невольно твои спутники. Достаточно было увидеть среди отдыхающих посла Л. И. Менделевича, моего коллегу еще по Комитету информации, или помощника генсекретаря А. С. Черняева, и вы опять с вопросами без ответов. Пора в редакцию «Известий». За делом легче обретешь душевное равновесие.
Не вышло по-моему. Сразу после Нового года со мной созванивается А. Н. Яковлев и просит подъехать в Волынское. Там в особняках Управления делами ЦК квартировали бригады, формировавшиеся для подготовки материалов к совещаниям, пленумам, съездам.
– Есть потребность посоветоваться, – поясняет Яковлев цель своего обращения.
Особняк номер три. На втором этаже временный рабочий кабинет Яковлева. Рядом конференц-зал, наполовину занятый длинным столом.
– Не утомился отдыхать? Постоял у причальной стойки в тихой гавани, и будет.
И затем всерьез:
– У меня к тебе личная просьба: поучаствуй в подготовке доклада Михаила Сергеевича на XXVII съезде. Кое-какие наброски к внешнеполитическому разделу имеются. Ряд моментов как будто вырисовывается. Но по содержанию и по форме до нужных кондиций на концепцию нового политического мышления не тянет.
Не буду занимать место и время пересказом нашего словесного фехтования. Сошлись на следующем. Мне даются первичные материалы, я делаю вариант с добавлением всего, что сочту нужным. После обмена мнениями с А. Н. Яковлевым готовлю текст для представления заказчику. При условии, что перепечатка будет вестись в Волынском или в секретариате отдела пропаганды на Новой площади, работать над проектом мне дозволено в «Известиях».
Под занавес технические неудобства заставили меня осесть на пару дней в особняке номер три. Там меня ждало открытие – к написанию внешнеполитического раздела был приглашен также академик Г. А. Арбатов и к доводке его стилистики заместитель министра иностранных дел и поэт А. Г. Ковалев.
Сдаю свой вариант Яковлеву. Он нашел, что основа добротная. Ряд положений неплохо бы развить, а если появятся дополнительные идеи, это будет только приветствоваться.
Миновала еще неделя. Яковлев немного торжествует, доверительно сообщает, что Горбачев принял плоды наших трудов. Проекты других разделов доклада генеральный забраковал и возвратил на капитальную переделку. По нашему материалу у докладчика два пожелания: подужать объем и подсушить язык, чтобы не выпадать из общего контекста. И вдруг огорошивает:
– Я намерен назвать твою кандидатуру на пост председателя правления АПН, как ты на это взглянешь?
– Отрицательно. Куча административных обязанностей при минимуме возможностей для творческой работы.
Напоминаю, что только что отклонил приглашение Э. А. Шеварднадзе вернуться в МИД. Один из доводов – не буду, выйдя на финишную прямую, прерывать работу над диссертацией. Нелогично и неоправданно, если бы моя точка зрения изменилась применительно к АПН.
Яковлев не отступает:
– В МИД, на твоем месте, я бы тоже не пошел, даже на роль заместителя министра. В заместителях и подчиненных ты уже насиделся. Попробуй реализовать себя на большой самостоятельной работе, где за тобой распределение обязанностей и формирование собственного графика. Форсируй диссертацию, и думаем дальше.
– Ваши аргументы меня не разубедили. Помимо всего прочего, поздновато в шестьдесят лет менять экипаж и свое кресло в нем.
На этом мы расходимся по своим комнатам, чтобы погрузиться в доводку доклада.
Лукавить не хочу – участие в написании внешнеполитического раздела доклада генсекретаря принесло удовлетворение. Удалось реализовать с разной степенью выпуклости некоторые из давно вызревших оценок. В свете прорисовывавшихся заделов надежды на конструктивный поворот в международной сфере не казались иллюзорными. Много значила для меня открытость Яковлева свежим веяниям и идеям, видение происходящего в реальном масштабе времени. Тогда еще без заносов и самоедства.
Вместе взятое, это и предопределило мое конечное согласие на переход в АПН. Интуиция предостерегала: ты вступаешь на тонкий лед. Что под ним? Бездна? Или рифы? О них при погрешности в курсе корабль, одряхлевший и неповоротливый, может разбиться. Эйфория, по-иному – массовый психоз, захватила.
На три с половиной года моим рабочим адресом стало агентство печати «Новости». Яковлев же сосватал меня затем на заведование Международным отделом ЦК КПСС. Опять-таки с его подачи – дабы обеспечить «преемственность» – Горбачев рекомендует избрать меня в состав секретариата ЦК партии.
«Присматривать» от политбюро за отделом, то бишь за мной, назначили Г. И. Янаева. Это дало пищу для недоумений и спекуляций, а мне повод подтвердить генеральному секретарю желание подвести черту под политической карьерой не позднее 1991 г., когда исполнится полвека моей трудовой деятельности. Горбачев откликнулся своим обычным «хорошо, хорошо, доживем – увидим». Не дожили.
Достойное уважения начинание деградировало, как и его отцы. На глазах угасала великая держава, разваливалась ее экономика, развенчивались идеи, которые совсем недавно вдохновляли целые нации.
Случившееся имеет свои закономерности. Главная из них может быть охарактеризована предельно кратко словами И. В. Гёте: «Беспринципность рано или поздно кончается банкротством». Нельзя быть одновременно демократом и бояться демократии. Невозможно присягать кряду свободе мышления и стать нетерпимым к чужому мнению. Немыслимо одной рукой демонтировать тоталитаризм, а другой – защищать собственный авторитарный стиль правления. Нельзя, наконец, без счета плодить обещания, не удосуживаясь вплотную заняться делом.
Мне не подобает облачаться в мантию судьи. Пусть за себя говорят факты. Из них каждый волен сделать выводы, которые подскажут здравый смысл, опыт, совесть. Одного надо бы избежать – искать соринки в чужом глазу, не замечая бревна в собственном.
Нагородят прописных и приписных истин. А дальше что? Сменят каждый знак минус на плюс и наоборот, полагая, что итог сойдется. Снежный ком можно, конечно, накатать и на бесснежье. Легко начисто разучиться думать, когда можно говорить все, а свободу соперничества групп и фракций за власть, за кусок пирога приравнивать к гражданским свободам.
Нет, подавляющее большинство политиков – явно не саперы. Саперам дано ошибаться только раз. Политики экспериментируют на других. Их не снимают с дистанции даже после полудюжины фальстартов. Они претендуют на вседозволенность, на утверждения, которые, по выражению видного американского государственного деятеля, не требуют «юридического основания». Кажется, и все тут. А мерещится тем чаще, чем более зыбка почва под ногами или чем сильнее желание и предрассудки подминают здравый смысл.
Не будем обманывать себя и забывать, что палитра предрассудков много богаче «измов» идеологического происхождения. Противостояние Запад – Восток слишком долго выступало как ось коловращения. Ныне оно отпало. Обрел ли мир новое состояние, в котором почти сами собой реализуются посулы всех помазать миром? Всегда не хватает минимума, чтобы достичь максимума, подсказывают остряки.
Исторический недород, поразивший Россию, которая семьдесят четыре года называлась советской, будет иметь долгие последствия. Народ талантами не обойден, в терпении поспорит с кем угодно. Труднее ответить на вопрос: не вычерпали ли правители это терпение ниже критической отметки? Инертность, безразличие, неверие ни во что – это даже хуже, чем отчаяние. Остается уповать на знаменитое русское «авось». Пронесет, должно пронести.
Жил когда-то на наших просторах великий народ скифы. Без малого тысячу лет прожил. И исчез, оставив в память по себе курганы. Царские, огромные, и ростом поменьше, временем стертые до нераспознаваемости. Почему так случилось, куда целый народ запропастился, где его потомки? Одни этнографы хотят видеть наследников скифов в аланах, другие тянут нить к осетинам, третьим чутье подсказывает искать следы в калмыцких степях.
Повторения скифского чуда или трагедии не будет. Для этого надо было бы перестараться, превратить русских в диаспору без национального очага и, прежде всего, без самосознания и самоощущения. Такой угрозы вроде бы пока нет. Судя по опросам, почти 70 процентов русских хотели бы родиться именно в России и, несмотря ни на какие трудности, не склонны менять свое Отечество ни на какое иное. Так долго, как долго существует Отечество. Рано сочинять ему реквием, хотя для оптимистов ныне не лучшая пора.
Из последующего рассказа вы, читатель, сможете убедиться, что трудности и препятствия не побуждали меня отступать или менять свои представления в угоду личностям. С упрямством, возможно достойным лучшего применения, я тянул лямку, веря в прозрение.
Мудрый араб изрек: все, что должно сбыться, сбудется, даже если сбудется не так. Назовите это оптимистическим фатализмом. Без него трудно было бы выстоять, не раствориться во мраке, который, между прочим, распространяется тоже со скоростью света.
Берлин и далее с остановками и пересадками
После окончания института, летом 1950 г., я ехал в Берлин, к месту своего назначения, в аппарат Советской контрольной комиссии для Германии, тридцать шесть часов поездом через Смоленщину, Белоруссию, Польшу, которые еще не воспрянули от потрясений войны. Вот и Франкфурт-на-Одере. Молча, пустыми глазницами окон он взирает на приезжающих и проезжающих. У него свои боли и горести. Еще полтора часа – и Берлин. О чем можно думать, глядя на него, тогда четвертованного? Отвоевались? Все: и побежденные, и победители, или?..
В Берлин я приехал с набором сомнений в себе и в других. В детстве они выражаются обычно любознательными «почему». В более зрелом возрасте любознательность трансформируется в обостренную реакцию на несуразности, несправедливости, противоречия. Им не виделось предела.
Безумия насилия не должно больше быть. Никогда. А что делать, если война не кончилась, а лишь сменила обличье? В середине 1950 г. холодная и вовсе переросла в жестокую корейскую бойню. Кто и почему ее развязал? Насколько велика опасность превращения неядерного конфликта в ядерный? Никакой уверенности в завтрашнем дне. Официальные и официозные версии, распространявшиеся на обеих сторонах, убеждали чаще в обратном. Особенно когда имелась возможность смахнуть пропагандистскую пену и прикоснуться к реалиям.
Первый выстрел прозвучал с Севера. Отчего же его жаждал, так на него напрашивался Юг? С чего бы события так «удачно» вписывались в наметки западных стратегов, продвигавших планы обустройства сразу нескольких театров военных действий, не в последнюю очередь европейского? Когда случайностей и совпадений перебор – это уже тенденция, если не закономерность.
Не верилось, что Сталин мог снова так крупно просчитаться. Не должен был, имея первоклассную разведывательную информацию. Она позволяла вычислить, как в действительности зовется распутье.
Подобные вопросы укладывались при «правильной постановке» в понятие идейной чистоты. Ни о каком предмете, ни о какой истине нельзя высказаться полно, не произнося о них два противоположных суждения. К. Маркс пошел даже дальше Гегеля, оставив своим последователям завет – «все подвергать сомнению». В наши времена негласно уточнялось: все, кроме слов «хозяина».
Но вот сотрудник Института современной истории извещает меня – он находился в одном концлагере вместе с сыном Сталина, знает подробности пребывания в заключении Якова Джугашвили, может точно указать место его гибели. Докладываю руководству с советом проинформировать Центр. Телеграмма ушла по назначению. Отсутствие реакции побудило ее повторить с намеком на то, что здоровье у свидетеля некрепкое. Нам дали понять – ответа не будет.
Это вызвало чувство протеста. Как может человек, неспособный быть отцом собственному сыну, претендовать на роль отца народов? Все не так. Слишком много противоестественного в нем самом и вокруг него.
Сталинское сусло кончало во мне бродить. Надобно основательнее разбираться. Беру тайм-аут с оформлением членства в партии. Во второй раз. В войну, работая на заводе токарем, воздержался без раздумий откликнуться на призыв настрочить заявление о приеме в партию. Кривить душой не хотелось, а пришлось бы.
Сказать, что все без разбору мне нравилось, не мог, а уточнять, что не нравится, не должен был. Или вас обязательно спросят, как по части «врагов народа» в семье. Двоюродный брат отца был уведен из деревенского дома и пропал бесследно. Неизвестно даже, в чем его обвинили. Мужа сестры матери, начальника строительства большого оборонного объекта под Хабаровском, приговорили «к десяти годам заключения без права переписки». За «шпионаж в пользу Японии». Лишь в 1956 г. нам стало известно, что дядька тогда же, в 1937 г., был казнен.
В 1937–1938 гг. мы с родителями поджидали в тревоге каждую близившуюся ночь – не раздастся ли в нашу дверь стук карающей руки. А днем я помогал отцу относить в котельную дома собрания сочинений Н. Бухарина, Л. Троцкого и других опальных, чтобы предать книги из его библиотеки огню.
Так как мне надлежало бы отвечать насчет «врагов народа»? Проклясть их и предать себя? Встать на защиту, не зная, в чем состоит вина? Ныне проще некуда. Особенно для вчерашних сверхортодоксов, листающих архивы. Они решают проблемы и угрызения способом «экономного мышления» Авенариуса или Маха, оставаясь все теми же ортодоксами, только наоборот.
Я не обладаю способностями по звону бокала определить, кто и какое вино пил из него десятилетие назад. Требовались опыт и знания. Их предстояло накопить. До обобщений было еще далеко.
Из партнеров моего берлинского заезда выделю В. Штофа, он был заведующим Экономическим отделом ЦК СЕПГ, П. Вернера, К. Ширдевана, Ф. Далема, О. Нушке. С ними встречался чаще других и позволял себе вести менее формальные разговоры. В обстановке всеобщей подозрительности и провокаций ростки доверия пробивались трудно и часто, не окрепнув, погибали. Бургомистр Фриденбург, по-моему, это был он, отчаявшись найти нормальный язык с нашими представителями, заявил: русским нужны рабы, а не друзья.
Некоторым, и не обязательно русским, – возможно. Но не всем и вовсе не большинству. Меня лично рабская преданность не привлекала, а психология подобострастия отталкивала. Именно тогда я крепко-накрепко усвоил мудрость откровения: если хочешь иметь друга, будь им.
На Унтер-ден-Линден, в центре улицы напротив Оперы, большой фанерный щит с портретом популярного в 40-х гг. советского писателя. Надпись: «Да здравствует Илья Эренбург, лучший друг немецкого народа!» Яснее ясного – перед вами образец ядовитого берлинского юмора. Естественно, «лучшего друга» не сыскать, чем человека, все годы войны звавшего: «Где встретишь немца, там его и убей!» Любого немца, без разбора.
Странно, никого это не колышет. Усердие превозмогает даже инстинкт. Обращаюсь в политотдел, что состоял при маршале В. И. Чуйкове:
– Неужели не понятен издевательский или саркастический смысл здравицы Илье Эренбургу? Это даже хуже, чем преподнесение Пику в честь партийного события гинекологического кресла.
– И более умные люди проезжали мимо щита с портретом, и ни у кого не возникало замечаний, – ответствует мне полковник весом пудов десяти.
Именно такие ревнители «дружбы» норовили в каждом восточногерманском городе иметь улицу Сталина и переулок Маяковского, а оперным театрам пришить имя М. Горького или кого-нибудь в этом роде. На месте городских парков, как в Магдебурге, появлялись «кладбища для советских граждан» и т. п. Умри, Денис, хуже не придумаешь. Так и рвалось сказать, переиначивая знаменитое восклицание.
На следующий, 1951 г. я с треском провалился с другой своей затеей. Восточный Берлин готовился принять гостей Всемирного молодежного фестиваля. Надо же мне было вылезти с предложением перестать сотрясать воздух заклинаниями в вечной дружбе, а вместо этого принять участие вместе с немцами в nape-другой воскресников на строительстве спортивных и прочих сооружений. Наши молодые сотрудники застоялись без полезного физического труда, солдаты были рады вырваться за ограду казарм, познакомиться с немецкими парнями и девушками.
– Вы отдаете себе отчет, куда тянете? У нас и без того голова болит за моральное здоровье коллективов. Это вам мало контактов с местным населением, по мне – их слишком много.
Полковник потребовал от меня удостоверение. Наверняка брал на заметку как подозрительный и ненадежный элемент. Где мне было знать, что политсократы готовили проект уникального приказа, который В. И. Чуйков вскоре и подмахнул, «О введении режима оккупации среди советских граждан». Ни до, ни после мировое правоведение ничего похожего не знало.
Пора, однако, обратиться к моим прямым служебным делам.
Ранней осенью 1950 г. в Люкенвальде собрались левые со всей Германии. Помимо коммунистов и узников нацизма здесь профсоюзные и молодежные лидеры. В президиуме политическое руководство ГДР во главе с В. Пиком, О. Гротеволем, В. Ульбрихтом. Присутствующих свело вместе решение о ремилитаризации ФРГ, неподдельная тревога за будущее немцев, которых сбивали на тропу войны.
Такие конференции, митинги, собрания проходили без числа на западе и востоке Германии. В каждой семье велись ожесточенные дебаты вокруг «немец, что дальше?». Из разрозненных протестов, озабоченностей, сомнений составится потом массовое движение «Без нас», которое доставило много треволнений в Бонне и Вашингтоне. Совещание в Люкенвальде не заслуживало бы отдельного упоминания, если бы…
Едва мы возвратились в Карлсхорст, нашу группу вызвал к себе политсоветник B. C. Семенов.
– Почему не докладываете о ЧП, которое произошло на встрече в Люкенвальде? По-вашему, я должен узнавать об этом через Москву?
– О каком чрезвычайном происшествии речь?
– Час от часу не легче! Пик призвал к свержению антинационального режима Аденауэра, а представители Советской контрольной комиссии, делегированные на встречу, и ухом не повели. До Сталина весть об этом докатилась, он встревожен, а вас только пушки проймут.
– Выступление Пика содержало тезис о необходимости сорвать во что бы то ни стало ремилитаризацию, втягивание Германии в войну, не останавливаясь, если не останется выбора, перед свержением правительства Аденауэра. Но присутствующие, мы тому свидетели, не восприняли эти слова как призыв к действию, тем более к немедленному.
B. C. Семенов требует, чтобы каждый из нас троих воспроизвел мысль В. Пика по своим записям. Заметки в двух блокнотах совпали почти текстуально, и это несколько остудило деланый или настоящий его гнев. Никогда нельзя было быть в ту пору уверенным, рисуется самоуверенный тридцатидевятилетний политический представитель Москвы или он серьезен.
– Садитесь и немедля пишите телеграмму товарищу Сталину. Изложите идею Пика, как вы только что доложили. И на будущее зарубите: товарищ Сталин должен узнавать все новое об эволюциях в позиции руководителей ГДР от нас, а не стороной. Хватит нам передряг на Дальнем Востоке.
Осложнения с Федеративной Республикой ни к чему. Конфликты из-за ФРГ с Западом не нужны. У Сталина продолжали теплиться надежды, мечты, иллюзии, как угодно, что немцы не захотят никому прислуживать и сумеют сами распорядиться своим будущим. Надежды, по ряду признаков, не оставлявшие диктатора до смерти.
Позднее, когда различия в нашем служебном положении снивелировались, а на почве искусства возникла даже личная привязанность, мы с Семеновым редко возвращались в 1950–1951 гг. Если и возвращались, то очень избирательно, обходя неприятные или нелестные для начальственной стороны моменты. И как-то получилось, что корейская война в этих разговорах тоже не фигурировала. Поэтому я не могу судить, в какой мере Семенову была известна ее подноготная.
По достоверным данным, Сталин долго колебался, санкционировать Ким Ир Сену план упреждающего удара или нет. Решающей каплей явилось донесение военной разведки, приписавшее администрации США намерение оказать Ли Сын Мыну в случае войны широкую поддержку оружием, советниками, ударами с воздуха и с моря, но не втягиваться в сухопутные операции. Нацеленная дезинформация? Всякое бывало. Когда течение событий приняло нерасчетный оборот, Сталин отправил начальника ГРУ на Дальний Восток – «поближе к району конфликта ему будет виднее».
Писание политических телеграмм для Сталина представляло собой особый жанр. Второй проект вслед за первым бракуется. Чтобы времени не терять и преподать нам, неучам, предметный урок, Семенов берет бланк и привычно бегло выводит: «Собравшиеся горячо приветствовали слова В. Пика о братской дружбе с Советским Союзом… Бурными аплодисментами встречалось каждое упоминание имени товарища Сталина…»
Нектара недоставало в нашем тексте! Не имело ни малейшего значения, несли ли пчелы этот нектар и в чей улей. Будь адресат пресыщен медоточивыми речами, он нашел бы повод умерить восторги. Возможно, тогда Семенов не вставал бы с кресла, когда разговаривал по телефону со Сталиным. Хорошо, что не сгибал нас в почтительном поклоне, хотя порой и выставлял из своего кабинета, чтобы не отвлекали.
Примерно в это же время меня приобщили к подготовке соображений Советской контрольной комиссии (СКК) к совещанию министров иностранных дел восточноевропейских стран в Праге. Оно созывалось, чтобы дать ответ на нью-йоркское решение трех держав от 19 сентября 1950 г., освещавшее то, что давно делалось американцами и англичанами украдкой, – формальный отказ от Потсдамских и других предписаний о демилитаризации Западной Германии. Даже при прочтении с расстояния сорока лет не устаешь поражаться двусмысленностям, коими было переполнено «коммюнике о Германии», выпущенное тремя державами. «Защита свободы Европы». Всей или части континента? Если части, то какой? Свобода – чья и от чего?
В некоторых правительственных документах США той поры внутренние изменения в европейских странах, даже не являвшиеся результатом советского вмешательства или поддержки, но объективно отвечавшие интересам Советского Союза, велись как «неприемлемая угроза», а приобретение СССР технической способности к отражению американского нападения и вовсе выдавалось за «агрессию». В общем, если наступление – лучшая оборона, то ссылки на нужды обороны – лучшее прикрытие для подготовки к собственной агрессии.
Трем державам не пришла также более счастливая мысль, чем впрячь в одну упряжку перевооружение ФРГ и легализацию ее претензий выступать на международной арене «за Германию» в качестве представителя всего немецкого народа. Если толковать коммюнике из него самого, а не «интерпретационного замечания», доведенного до сведения К. Аденауэра, то в борьбе за «свободу Германии» не возбранялись никакие средства и методы. Кроме… «нейтральных».
Соображения СКК к совещанию в Праге были приняты во внимание, а предложенные нами формулировки к Пражскому заявлению (21 октября 1950 г.) отразились в его тексте[2]. Это прибавило мне всевозможных заданий.
В самом конце октября или, может быть, в первой половине ноября 1950 г. мне было доверено участвовать во встрече с доктором Г. Хайнеманном. Незадолго перед этим он вышел из состава правительства К. Аденауэра в знак протеста против перевооружения, которым перечеркивался «шанс на мирное решение для Германии». Центр крайне интересовало, что же реально творится в Бонне, какова диспозиция сил в самом правительстве, в бундестаге, во внепарламентских кругах, что может быть сделано для предотвращения дальнейшего обострения ситуации в Европе.
Известный церковный деятель Пробст Грубер взялся помочь войти в контакт с Г. Хайнеманном. Превзойдя свои обещания, он привез бывшего министра в Карлсхорст, где в одном из особняков, расположенном вне советского городка, и состоялась памятная мне встреча.
Нас, советских, было на ней двое – майор В. Кратин, до войны научный работник в Ленинграде, и я. Должен заметить, что примерно половину сотрудников нашего подразделения СКК составляли офицеры, на старших должностях они были в большинстве. Недели три-четыре спустя В. Кратина спешно отправили в Союз, как утверждали, «в интересах его же собственной безопасности». В чем майор провинился или где подставился, не знаю. Возможно, вообще ничего и не случилось. Двух других офицеров из отдела информации откомандировали, например, за то, что через книжный магазин в Западном Берлине они заказали у швейцарского издательства несколько книг по истории Второй мировой войны.
Что он включил в беловую запись беседы, В. Кратин мне не показывал. В первичном наброске было порядочно отсебятины, на что я не преминул обратить внимание. Попробую обрисовать встречу, какой она запечатлелась в памяти.
Г. Хайнеманн держался просто. Ничто не свидетельствовало: перед вами сановник, вчерашний влиятельный министр государства, которое вносило свою лепту в политическую карту Европы. Протест против ремилитаризации выражен, и демонстративно, но будущее Федеративной Республики теряется в неопределенности, собственное политическое завтра не поддается расчету. В отличие от иных собеседников, прячущих неуверенность и отсутствие идей в многословии, Г. Хайнеманн скуп на комментарии к произошедшему и неохотно пускается в прогнозы.
Да, интерес США к включению западногерманского потенциала в военные усилия НАТО был решающим при создании Федеративной Республики. Затянись блокада Западного Берлина чуть дольше, ремилитаризация началась бы в день рождения нового государства, причем под лозунгом «самозащиты немцев». Не вышло. Это не значит, что сорвалось. Требовался предлог. «Вы дали его в Корее». Не будь корейской войны, возможно, удалось бы переиграть приверженцев перевооружения. Если бы предпосылок для этого не имелось, он, Г. Хайнеманн, не вошел бы изначально в состав правительства К. Аденауэра.
Нет, он не считает, что кто-нибудь из министров последует его примеру. Для этого нужна в любом случае реалистическая альтернатива решению трех держав в Нью-Йорке. За Советский Союз никто не ответит, готов ли он к этому. Бундестаг на данном этапе больших неприятностей К. Аденауэру не доставит, хотя во всех фракциях есть депутаты, отдающие себе отчет в важности происходящего.
Он, Г. Хайнеманн, подал сигнал тревоги. Тот, кто способен слышать, услышит. Сделать соответствующие выводы перед лицом фактов должен каждый сам. Это вопрос как политических убеждений, так и совести. Имея в виду последнюю, Г. Хайнеманн предполагает на ближайшее будущее посвятить себя деятельности в рамках евангелической церкви – единственном, что еще не поддалось расколу.
Попытки В. Кратина разговорить Г. Хайнеманна, выудить из него детали прохождения решения о перевооружении в переговорах между тремя державами и Бонном, а также в кабинете К. Аденауэра успеха не имели. Г. Хайнеманн, в свою очередь, поинтересовался планами СССР и ГДР в новой обстановке. Поняв, что у нас ничего примечательного за душой нет, гость взглянул на часы и констатировал, что полтора часа, о которых условливались, истекли и ему пора прощаться.
Сыграла ли наша беседа с Г. Хайнеманном какую-то роль в появлении письма О. Гротеволя федеральному правительству, в определении его содержания и тональности? Полагаю, что не помешала. К. Аденауэр фактически втянулся в обсуждение условий включения самих немцев в решение занимавших их проблем. После того как глава правительства ГДР выразил принципиальную готовность рассмотреть требования, выдвинутые Бонном, канцлер впал в агрессивную риторику.
Президент бундестага Г. Элерс дал понять, что не одобряет линии К. Аденауэра, и выступил за продолжение диалога через «железный занавес». Широкие слои немцев на Востоке и Западе, отметил Г. Элерс, не удовлетворены боннской реакцией на обращение О. Гротеволя.
Можно без натяжки говорить о том, что в конце 1950 г. большинство немцев на Востоке не испытывали радости от втягивания Германии в гонку вооружений и обструкции К. Аденауэра, что касается германо(ГДР) – германских(ФРГ) контактов. Результатом действий Бонна могло быть лишь углубление рва между ГДР и ФРГ до размеров пропасти. В этом смысле инициативы О. Гротеволя имели легитимацию независимо от оценок первых после создания Германской Демократической Республики выборов в Народную палату, ландтаги, коммунальные органы власти.
Проводись голосование не по единым спискам Национального фронта, СЕПГ собрала бы в большинстве городов от 30 до 40 процентов голосов, на селе даже меньше и почти нигде не вытянула бы 50 процентов. Всегда глупые, даже когда условно верные, 99,7 процента раздражали, провоцировали несогласие и сопротивление там, где его могло не быть.
Выступление О. Гротеволя в Народной палате с заявкой на ведущую функцию СЕПГ в системе власти было сопряжено с видимостью победы на выборах 15 октября, с самообманом, неизбежно сопутствующим обману других. Как очевидец могу засвидетельствовать, что провозглашение СЕПГ государственной партией застало ее партнеров по Национальному фронту врасплох. Я ждал, что О. Нушке и другие как-то покажут возмущение, хотя бы недовольство. Дальше недоумения не пошло.
Вспомнились беседа с Г. Хайнеманном и его скепсис по поводу открытого сопротивления на верхних этажах власти политике К. Аденауэра. Дисциплина – вторая религия немцев. Государственная дисциплина и вовсе святыня.
СДПГ и прежде всего ее лидер К. Шумахер особых трудностей для официальной боннской политики не создавали. Терпя неудачу в организации оппозиционной фракции внутри СДПГ, руководство СЕПГ пыталось вызвать к жизни леводемократическое течение, которое, как считалось, могло перехватить у социал-демократов сочувствовавших, в особенности из числа интеллектуалов. Я был приглашен в Кириц на крестины одной из подобных групп, которая должна была называться «социал-демократическая» или «социалистическая акция». За главного от СЕПГ на учредительном собрании выступал Ф. Далем.
Это мероприятие напоминало любительский спектакль без малейших шансов утвердиться в политическом репертуаре. Не стоит останавливаться на том, что через «восточное бюро» СДПГ своевременно получала информацию о покушениях на свой домен и имела возможность их обезвреживать.
В известной степени неизбежно перед ГДР должен был встать вопрос не только о направленности политики, но и о самой природе восточногерманского государства. Направленность предопределялась выводившимися из Потсдамского соглашения требованиями выкорчевывания, бескомпромиссного и необратимого, нацизма и милитаризма, демократизации экономической и общественной жизни. Достаточно небольшой тавтологии, добавления к демократизму определения «народный» – и вы одной ногой в социализме.
Отставать ГДР от других или не отставать? Тема дискутировалась на научно-теоретической конференции сотрудников СКК. Различные точки зрения свел воедино и все сомнения разрешил заместитель политсоветника И. И. Ильичев. «В ГДР установился народно-демократический строй, – заявил он в заключительном слове. – Быть по сему». Куда как определенно, хотя не чрезмерно научно и теоретично.
Кто-то должен был, однако, выступить арбитром в спорах, ведшихся не в нашей среде, а в руководстве ГДР. Лучшего «теоретика» марксизма, чем Сталин, тогда не знали. Ведь он собственноручно вписал в макет книги, подготовленной И. Поспеловым и другими, «Сталин – это Ленин сегодня». Он твердо верил, что задача теории – обслуживать практику. А если практика перегружена противоречиями? Тогда и теория не может разыгрывать из себя монашку.
Ясно вам? Не очень. В. Пику тоже не было слишком ясно. Ну, бог с ним, с В. Пиком, одногодок К. Аденауэра угасал, и уже недалеко время, когда он будет выполнять только представительские обязанности во дворце Нидершёнхаузен. Неуютно чувствовал себя В. Ульбрихт – думать и непретенциозно изъясняться в идейной приверженности социализму не возбранялось, но никакого социального раскола Германии сверху, пока «теоретик» Сталин не сочтет, что пора. А может быть, и не придет к такому выводу?
Перспектива строительства социализма в ГДР в ответ на восстановление позиций олигархии в ФРГ и как реакция на перевооружение Западной Германии являлась для советского диктатора пугалом для воздействия на настроения широких слоев немцев и разменной монетой, или, правильнее сказать, золотым слитком в сложной борьбе, что велась с тремя державами. Нет, К. Аденауэр не на пустом месте вычислял, что на четырехсторонней конференции Советский Союз может предложить восстановление единства Германии в качестве демилитаризованного, фактически нейтрального государства. 10 февраля 1951 г. канцлер выступил категорически против такого варианта воссоединения, будто бы навлекавшего великие опасности на немецкий народ как в случае войны (ни один из двух блоков, по его словам, не проявил бы уважение к нейтральному статусу Германии), так и мира (Германия была бы потеряна, попав в поле притяжения Советского Союза, а с ней была бы обречена и вся Европа).
К. Аденауэру верить даже наполовину не обязательно. Но принять к сведению это заявление, сделанное тоже почти на научном собрании – в большом зале Боннского университета, нелишне. Иначе останется неучтенной одна из причин бесплодия предварительной конференции в Розовом дворце (Париж, 5 марта – 21 июня 1951 г.) и непонятой история со знаменитой советской нотой от 10 марта 1952 г.
Официальная западная легенда гласит, что заместители министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции разошлись ни с чем из-за требования обсудить на конференции министров вопрос об Атлантическом пакте и создании американских военных баз в Европе и на Ближнем Востоке. О советских войсках в Германии, заодно в Польше и Венгрии говорить соглашались. Но география размещения войск трех держав интересовать СССР не должна была, ибо эти войска не являлись, по западной версии, «оккупационными».
Министр иностранных дел Великобритании, нарушая традиции Туманного Альбиона, выразился 2 апреля 1951 г. предельно четко – дискуссия о правомерности и неправомерности отдельных решений и заявлений прошлого была бы неплодотворной; непрактично связывать немецкий народ и четыре державы ходом мысли, которого они придерживались в момент капитуляции; необходимо принять к сведению данности в Восточной и Западной Германии и в сотрудничестве с немецким народом положить начало строительству новой демократической Германии. Понятно, полагаю, – на условиях, которые практикуют Вашингтон, Лондон и Париж.
В июне 1951 г., по-моему, газета «Вельт» озаглавила один из своих комментариев «Даже Андрей не знал, что сказать». А содержание было таково: «Вчера состоялось самое короткое заседание в Розовом дворце. Оно продолжалось две-три минуты. Никто не взял слово. В том числе А. А. Громыко» (представлявший на предварительной конференции Советский Союз). И что скажешь, если, как жаловались наши крестьяне в Гражданскую войну, «и белые придуть – грабють, и красные тоже грабють».
Между тем идея изъятия Германии из противостояния Запад – Восток привлекала умы многих немцев. Ко мне попадала обширная документация о дискуссиях в руководящих звеньях свободно-демократической партии, частично в СДПГ, профсоюзах и влиятельных деловых кругах. Ф. Блюхер и его ближайшие коллеги взвешивали, не выйти ли либералам из правительственной коалиции с ХДС/ХСС, чтобы не брать на себя ответственность за курс на углубление и закрепление раскола страны. Судя по материалам, которые доводилось читать, Теодор Хойс развил энергичные усилия, чтобы удержать СвДП от «рискованных акций».
По мнению президента ФРГ Т. Хойса, немцы ставились перед дилеммой – единство из рук Запада, но для этого ФРГ должна была предварительно обязаться за себя и фактически за объединенную Германию интегрироваться в военные структуры НАТО, а также экономические и политические структуры «Свободной Европы», или единство с согласия Советского Союза, которое может быть приобретено лишь ценой военной нейтрализации. Поскольку три державы отвергали немецкий нейтралитет, принятие советского варианта единства, мало что давая практически для преодоления раскола, программировало долговременные осложнения с США и их союзниками.
Оглядываясь назад, не устаешь удивляться капризам истории. Протестуя в 1948 г. против избрания Бонна в качестве временной столицы ФРГ, коммунисты требовали считать таковой… Берлин. Когда в конце 1949 – начале 1950 г. повеяло нейтральным духом как возможной развязкой, против нейтрализации Германии первым резко возразил В. Ульбрихт, ибо она «означала бы самопожертвование» немецкого народа и нации на потребу «монополистического капитала». Или К. Аденауэр в начале сентября 1949 г. в интервью «Манчестер гардиан» потребовал скорейшего заключения ФРГ мирного договора с западными державами, поскольку урегулирования с участием Советского Союза пришлось бы ждать долго. Сказал и осекся – слова «мирный договор» исчезли из его лексикона.
В ноябре 1951 г. США, Англия и Франция подкинули понятие «свободно согласованного (между Германией и ее бывшими противниками – из текста вытекало, что не обязательно со всеми) мирнодоговорного урегулирования». После успешного опыта с Сан-Францисским договором с Японией, от выработки которого СССР был отстранен, примеряли, не удастся ли нечто сходное в Европе. Впрочем, три державы эта идея тоже недолго занимала.
Наблюдать все это чрезвычайно интересно. Накладывая секретные документы на публичные речи и коммюнике, мы знали, что за каким словом прячется, чем вызваны кажущиеся алогизмы или нарочитые повторы. Прекращение США, Англией и Францией состояния войны с Германией на фоне решения о перевооружении ФРГ, а не заключения мирного договора. Общегерманские выборы не до, а после заключения мирного договора. Общегерманские выборы не до, а после раскола. Воспоминания о четырехсторонней ответственности за Германию после формального и фактического разрушения правового, политического и прочего базиса для реального сотрудничества. Конфронтации хотели, ее искали, она была задумана всерьез и надолго.
Вы, читатель, наверное, внутренне подготовились взглянуть, по Гегелю, с противоположных направлений на советскую ноту от 10 марта 1952 г. Ее часто называют «нотой Сталина». Как-то подзабылось, что вручал ее дипломатическим представителям США, Англии и Франции в Москве А. А. Громыко.
Начало нотной переписки, длившейся, как известно, до 25 сентября, я успешно проболел. Из документов, а также бесед с непосредственными советскими разработчиками этой стратегической акции знаю ее основной замысел и примерные пределы допускавшегося Сталиным маневрирования.
Нота от 10 марта может читаться и пониматься только в контексте принципиального решения трех держав – вычленить Федеративную Республику из системы урегулирований 1943–1945 гг., которая концептировалась как основа послевоенного мирового устройства. Руководство СССР оказалось перед необходимостью из нескольких зол выбирать меньшее.
Интерес к использованию экономического потенциала Восточной Германии был весомым. От примитивного «побольше награбить», как Сталин выражался в марте 1945 г., он давно переключился на пользование плодами текущего производства и разделения труда. Но и этот интерес отступил бы перед приобретениями в области безопасности. Идефикс – добрососедство Германии и Советского Союза решает проблему безопасности для нашей страны с запада – побудила Сталина к сговору с Гитлером в 1939 г., а опыт войны лишь укрепил его в этом убеждении. Не были бы, кроме того, лишними некоторые компенсации за советское имущество в Восточной Германии и символические платежи из Западной Германии в окончательное урегулирование проблемы репараций.
Не упустим из виду сам момент выступления с инициативой. Угроза превентивного ядерного нападения США, с чем реально считались с начала 1946 г., несколько притупилась. Как конвенциальный противник США котировались невысоко, особенно если ратный труд в передовом эшелоне не выполнял кто-то другой. В Европе роль «царицы полей» американские штабные документы отводили немцам. Без них «Дропшот» не впечатлял.
СССР сам стал ядерной державой. Несколько десятков атомных бомб переданы вооруженным силам, успешно развертываются работы по изготовлению водородных взрывных устройств, а также межконтинентальных их носителей. Особо впечатляющих результатов достигло конструкторское бюро Мясищева. Для размещения тяжелых реактивных машин строились стратегические аэродромы, в частности на Чукотке. Когда-нибудь по документам мы, возможно, узнаем, насколько далеко продвинулось создание теперь уже советского потенциала для упреждающего удара. На основании того, что через вторые руки доходило до меня, замечу лишь – диктатор усоп кстати.
Одно из главных сомнений в Москве при обмене мнениями вокруг ноты от 10 марта 1952 г. было связано с неопределенностью исхода общегерманских выборов. Влияние на общественные настроения боннского издания антисоветской и антикоммунистической пропаганды было очевидным.
Вести дело к воссоединению Германии, если на выборах парламентское большинство соберут консерваторы, а не социал-демократы и прочие центристы и левые? В беседе с П. Ненни, лидером итальянских социалистов, Сталин уверял, что объединение состоится, если будет выполнено ключевое условие: заключен мирный договор, определяющий приемлемый для СССР военный статус Германии. Это нам известно со слов П. Ненни. Мне не удалось получить записи данной беседы из личного архива Сталина. Помощник Горбачева В. И. Болдин уверял, что она не «нашлась», если таковая вообще существовала. Обнаружили телеграмму, в которой докладывалось, как П. Ненни подавал разговор со Сталиным, отвечая журналистам. На тексте диктатор проставил свои инициалы – читал. И все.
Записи Пика, Ульбрихта, Гротеволя и других руководителей КПГ/СЕПГ, обсуждавших эту проблематику в ходе ряда встреч со Сталиным, дают определенный ответ на вопрос, что было и что не было возможным. Еще до Потсдамской конференции, а именно 4 июня 1945 г., Сталин разъяснил, почему он будет выступать против расчленения Германии, и подтвердил эту свою точку зрения в январе 1946 г.: расчленение Германии вело бы к «безраздельному господству Америки» на мировом рынке; результатом были бы, как он считал, «эксплуатация, новый реваншизм и новая война». Он выступал за «создание антифашистского, демократического режима» западного образца, за «демократический путь» к социализму, поскольку в Германии «ситуация совершенно иная», чем существовала в России.
После решения западных держав расколоть Германию, принятого на совещании в Лондоне в 1947 г., Сталин заявил своим партнерам из СЕПГ: «В вопросе о единстве Германии мы должны шаг за шагом продвигаться вперед. Мы должны продвигаться вперед всем препонам вопреки. Только не следует предаваться иллюзии, что борьбу за единство удастся выиграть скоро. Она может длиться пять, шесть или семь лет. Германии нужно единство и мирный договор. Только в этом случае придет успех и в борьбе за прочный мир. А это главное».
Эта позиция лежала в основе ноты от 10 марта 1952 г. Она не была сдана и по окончании нотной переписки. Стоит добавить, что советский руководитель не был противником американского присутствия в Германии, скорее сочувствовал ему, вернее всего, по мотивам перестраховки.
Результатом переговоров в 1952 г. могла быть, как минимум, конфедерация. В условиях относительно слабо развитых плановых структур в ГДР это неизбежно привело бы к формированию общегерманского рыночного, финансового, транспортного, технологического пространства, и стало бы только вопросом времени согласование правовых норм и административных правил, от которых полшага до государственного единства.
Имеется немало свидетельств, показывающих, что серьезность намерений, стоявших за нотой от 10 марта, понимали на Западе, и лучше всего в Бонне. К. Аденауэр попытался публично выдвинуть ряд предварительных требований к СССР, в зависимости от выполнения которых потом определялось бы, отвечать на ноту вообще или отмахнуться от нее.
Сто сказок у лисы на уме, и все про курочку. К. Аденауэр вел сказку про Одер – Нейсе. За кулисами канцлер развил завидную для его возраста активность, убеждая три державы ни при каких обстоятельствах не доводить дело до встречи представителей четырех держав, особенно до переговоров по предложенным Советским Союзом основам мирного договора. Если Запад позволит себе втянуться в переговоры, которые обозначат альтернативу интеграции Германии в Атлантическое сообщество, то, пугал К. Аденауэр, общественное мнение ФРГ может выйти из-под контроля[3].
Советский Союз не требовал нейтрализации Германии, и не случайно. Как пояснил тогдашний министр иностранных дел А. Я. Вышинский, созданное в результате свободных выборов общегерманское правительство было бы вправе вступать в отношения и союзы с другими странами, поскольку эти союзы не противоречат Уставу ООН. Таким образом, от объединенной Германии ожидалось даже меньше, чем военный нейтралитет типа Швейцарии или Швеции.
Как и с помощью каких аргументов К. Аденауэр воздействовал на позицию трех держав и почему последние «уступили» канцлеру, подробно и объективнее многих описал Р. Штайнингер в книге «Упущенный шанс. Нота Сталина от 10 марта 1952 года и воссоединение». В ней цитируются или упоминаются прежде секретные документы, которые говорят сами за себя и показывают, как «пеклись» К. Аденауэр или те же англичане о немецких национальных интересах и о европейском мире. Не хочу, экономя место, воспроизводить их. Замечу лишь, что советское руководство имело доступ к большинству из упоминаемых Штайнингером материалов не годы, а дни спустя после их появления. Читая книгу «Нота Сталина», я то и дело наталкивался на давно мне знакомые факты, даты, сюжеты и порой сожалел, что автор кое-какие детали опустил.
Зашоренная позиция Аденауэра развела ХДС/ХСС с СДПГ. Предложение социал-демократов, чтобы правительство ФРГ подписывало только такие соглашения, которые позволяют самим немцам в любое время инициировать переговоры четырех держав о мирном воссоединении Германии, было отклонено коалиционным большинством в бундестаге. Э. Олленхауэр, который вскоре сменит К. Шумахера на посту председателя СДПГ, обвинил канцлера в том, что последний приносит единство в жертву своей высшей цели – быстрое и любой ценой включение ФРГ в ныне существующие на Западе структуры – и что он сделал ставку всецело на американскую политику силы.
23 сентября 1952 г. западные державы передали Москве четвертую ответную ноту. В ней откладывалось до морковкина заговенья заключение мирного договора и все сводилось, по существу, к нахождению методы присоединения ГДР к Федеративной Республике. На этой ноте переписка, открывавшаяся советской инициативой 10 марта, заглохла. Надежда на позитивный поворот в развитии была убита.
Двумя днями позже Э. Олленхауэр, теперь как председатель СДПГ, назвал неприемлемыми для социал-демократов три варианта решения германского вопроса: советизацию Германии, признание статус-кво, аншлюс советской зоны с распространением на нее общественных порядков, существовавших на тот момент в ФРГ. Политический и экономический строй объединенной Германии должен определить сформированный в результате свободных выборов общегерманский парламент. Лидер СДПГ выступал за незамедлительные переговоры четырех держав, отвергая политику совершившихся фактов К. Аденауэра, несовместимую с временным характером ФРГ. Можно считать, что с этого выступления Олленхауэра началась собственная восточная политика социал-демократов.
Совершившиеся факты продолжали создаваться и по ходу обмена нотами. 26 мая руководители дипломатических ведомств США, Великобритании, Франции – Ачесон, Иден, Шуман и Аденауэр – подписали в Бонне Германский договор. На следующий день в Париже министры иностранных дел Франции, Италии, Бельгии, Нидерландов, Люксембурга и ФРГ поставили подписи под договором о создании Европейского оборонительного сообщества. Это, если не присягать форме, и был ответ Запада на ноту Сталина от 10 марта и отклик на предупреждение, содержавшееся в третьей ноте советского правительства от 24 мая, о том, что включение Федеративной Республики в Европейское оборонительное сообщество влекло бы «неодолимые препятствия» для воссоединения Германии. Имелось в виду, конечно, мирное объединение.
Не хуже других представляя себе сокровенный мир диктатора, я далек от утверждений, что воссоединение пошло бы как по маслу, прими три державы советскую ноту от 10 марта за основу переговоров. Несомненно, Сталин постарался бы набрать максимум очков в свою пользу. Одним курением благовоний Запад не отделался бы.
Профилирующим и решающим, однако, для тогдашнего советского руководства оставался вопрос: сохранит ли СССР влияние на процессы, совершающиеся в Германии, с тем чтобы это государство или его территория не служили источником угроз советской безопасности, есть ли замена реликтам былого союзнического согласия, которое при всех недостатках и минусах как-то брало в расчет наши интересы?
О восстановлении контроля четырех над Германией не помышляли. Советский Союз готов был идти навстречу немецким пожеланиям в части суверенитета, равноправия и т. д. дальше, чем Франция и Англия. Полагаю, что советская сторона не возражала бы, если бы обязательство по неучастию в военных блоках определенной категории Германия взяла на себя за рамками мирного договора, односторонним добровольным актом. Как позднее Австрия при заключении государственного договора.
Но два требования оставались для Москвы недискутабельными: границы и неучастие Германии не в какой-то теоретической будущей войне против СССР, а в реально ведшейся и для успокоения именовавшейся «холодной».
Место Германии в системе мировых координат было главным также для трех держав (со времен войны). Себе они дали окончательный ответ весной 1947 г. и с тех пор прилагали неустанные усилия к тому, чтобы превратить его в ответ также для других.
Март 1947 г. Нельзя сослаться на берлинскую блокаду – до нее еще далеко. Контрольный совет в своих докладах констатирует, что в советской зоне демилитаризация, денацификация, земельная реформа проводятся, как этого требуют союзнические постановления, и несравненно успешнее, чем в трех западных. Что же стряслось? Изменилась политика США и их друзей. Враги в политике не сами растут, как бурьян и сорняки. Их делают.
На ноту 23 сентября советское правительство отвечать не стало. Повторение в данном случае не было матерью учения. Не буду придумывать, не знаю, какие конкретные военно-политические решения были приняты в Москве после 26–27 мая 1952 г. Они состоялись, двух мнений быть не может. Однако возможность политического выхода в последнюю минуту не исключалась и интерес к нему сохранялся, это тоже несомненно.
В конце 1952 г., уже работая по возвращении из Берлина в Москву в Комитете информации при МИД СССР (КИ), я готовил для доклада Сталину аналитическую записку о настроениях в свободной демократической партии и «плане Мидельхауве». В ней обобщался обширный документальный материал о дискуссиях в либеральном лагере, в его различных течениях (Ф. Блюхер, Т. Делер, К.-Г. Пфляйдерер). Адресат подводился к выводу, что руководство ФРГ не монолитно, некоторые резервы для продолжения и развития мирной инициативы от 10 марта есть.
Мне было неведомо, попала ли эта записка, как, впрочем, и другие материалы Комитета информации (КИ), на глаза Сталину. Скорее всего, нет. Но факт проявления его секретариатом интереса к теме говорил за себя.
Сразу после смерти диктатора КИ получил задание подготовить записку о позиции СДПГ и ее шансах на предстоявших выборах в бундестаг. Социал-демократы школы К. Шумахера не пользовались в Москве симпатиями. Чтобы произнести нечто положительное о них, требовались услуги Эзопа. Мой анализ приглашал отложить в сторону идеологическую призму, сквозь которую обычно смотрелись подходы партий к важнейшим проблемам. Относительно перспектив на выборах давались завышенные оценки – никто не предвидел возможность июньских событий 1953 г.
Записка привлекла внимание. По мнению Л. П. Берии, ряд ее положений страдал двусмысленностью и «заставлял членов политбюро ломать голову». «Не умеете внятно писать – не пишите вообще», – выговаривал он И. И. Тугаринову.
Интерес Берии к такого рода материалам не был платоническим. Он готовил почву для продолжения дипломатического наступления, открытого нотой от 10 марта. Соответствующие распоряжения подчиненным ему службам Берия отдал в конце апреля 1953 г., то есть за несколько недель до июньских событий в ГДР.
В. М. Молотов нашел, что прошлые прегрешения социал-демократов в записке поданы щадяще скупо. Министр был внимательным читателем. Он расписывал время от времени, как с тем или иным материалом поступить. Например, компрометирующая К. Шумахера информация, исходившая от его солагерников, направлялась для использования в прессу. Разведывательные данные 1945 г. из американских источников на В. Брандта («среди молодых социал-демократов выделяется своими способностями и имеет политическое будущее; следует обратить на него внимание») были лишь украшены молотовскими инициалами. В справках, которые он заказывал или ему докладывались, его глаза искали почему-то не новое и малоизвестное, а отсутствие чего-то до банальности знакомого.
В 1957 г. Молотов после столкновений с Хрущевым потерял свой пост министра иностранных дел. Громыко, его первый заместитель, сухо заметил: «Теперь будет работаться легче». Имелись в виду не только ставшие иносказательными молотовские упрямство и догматизм, но и его привычка восседать в нетопленых помещениях. Другие в министерстве враз излечились от заикания, сходного, как утверждали, с дефектами речи бывшего главы дипломатического ведомства. Так что, если присмотреться, кое-какие последствия уход Молотова имел.
Как гром с казавшегося ясным неба были восприняты события, потрясшие ГДР в июне 1953 г. Вполне возможно, что идею повышения норм выработки строителям в Берлине подсказали наши советники. Многих из «советских друзей» раздражало, что уровень жизни у «побежденных» вдвое-втрое выше, чем у «победителей». Подтянуть пояса так и просилось.
Труднее оказалось, однако, признать и проанализировать реальности – корни недовольства, их подлинный размах и истинные последствия. Схватились за самую удобную соломинку – происки врага, контрреволюционная вылазка, незрелое социальное сознание, воинственный национализм. Это – в пропаганде. Во внутренних, строго не для печати, дискуссиях шараханье из одной крайности в другую.
Маленков и Берия высказывали мнение, что советские позиции в ГДР не удержать, надо сдать республику на максимально выгодных условиях. Каких? Впоследствии меня даже в качестве секретаря ЦК отказались посвятить в эту тайну. По косвенным данным, предполагалось размягчить отдельные пункты мартовского (1952) плана Сталина.
Н. С. Хрущев боролся за лидерство в Советском Союзе и, естественно, искал поводов проявить «солидарность» по отношению к угрожаемым союзникам. Если контрагенты заявляют, что ГДР нельзя защитить, то надо обвинить паникеров в «предательстве завоеваний социализма». Раз непоследовательность в строительстве социализма в ГДР, производная от стратегического маневрирования Сталина, мешала размежеванию, с ней должно было быть покончено. Кризис социализма превращали в пролог форсированного наступления социализма.
Объективность требует отметить, что после июня советская сторона отчасти признала особенности положения ГДР в социальном противоборстве с ФРГ. Было объявлено о прекращении взимания репараций с республики. Советский Союз отказался в пользу ГДР от большей части своего имущества, находившегося на ее территории, платежи на содержание советских войск в ГДР снижены до 5 процентов доходной части государственного бюджета республики.
Руководство самой ГДР вдруг вспомнило, что деятельность государства должна соизмеряться с потребностями человека. Оно провозгласило «новый политический курс», ставивший целью создание в ГДР таких экономических и культурных условий, которые отвечали бы интересам большинства также западногерманского населения. Если принять на веру делавшиеся одновременно предложения об общегерманских усилиях в расчете на проведение свободных выборов во всей Германии и скорейшее заключение мирного договора, то решения могли сойти за признак желания учиться уму-разуму.
В действительности же принялись выявлять и наказывать виноватых. Но где видано, чтобы высшие чины сами себя наказывали? Для этого, если без жертв не обойтись, существует второй и третий гарнитур, а также, понятно, либералы. К. Ширдеван стал бельмом на глазу. Еще бы, в отличие от В. Ульбрихта и некоторых других, он не струхнул 17 июня, не искал укрытия в расположении советских войск. Вскоре будут отжаты от эффективной власти практически все, кто был активным участником антигитлеровского сопротивления внутри Германии, и начнутся гонения на «перерожденцев» и «ликвидаторов» в идеологическом активе СЕПГ и среди интеллигенции.
Массовые протесты 16 июня и в последующие дни были серьезным предупреждением. Приняв не без нашей помощи не истинную, а привычно удобную, паллиативную линию, руководство ГДР превратило предупреждение в начало конца. Не спрашивай Бога о пути на небо – Он укажет самый трудный. Политики и не спрашивали. Особенно политики сталинской и послесталинской генерации.
Как и можно было ожидать, кризис в ГДР обусловил на Западе кучу реминисценций. Погасший было диспут, что раньше – курица или яйцо, – разгорелся с новой силой. Для реакционных западногерманских правящих фракций события в ГДР были сравнимы по значению с поджогом Рейхстага. Таких слов, как «перст божий», избегали, но антикоммунистические волны по заряду энергии и высоте били все прежние рекорды. К. Аденауэр обращался (21 июня) к США, Англии и Франции с призывом «устранить невыносимые условия в советской зоне», «вернуть немецкому народу единство и свободу».
15 июля 1953 г. западные державы направляют советскому правительству ноты с предложением созвать конференцию, вернее – встречу министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции в сентябре для обсуждения: а) организации свободных выборов в ФРГ, «советской зоне» и Берлине и б) образования «свободного общегерманского правительства», наделенного «свободой действий» в решении проблем внутренней и внешней политики. Для «недогадливых» специально оговаривалось, что решение по этим вопросам должно предшествовать «дискуссиям» вокруг мирного договора.
Мы в Комитете информации, между прочим, высказывались за то, чтобы советская сторона научилась уважать самое себя и не принимала ни от кого дипломатических документов, в которых ГДР числилась «оккупационной зоной». Не знаю, ставил ли руководитель КИ И. И. Тугаринов этот вопрос перед В. М. Молотовым или нет, в любом случае нотная переписка возобновилась.
Советское правительство в сжатой и более пространных версиях повторило в августе соображения ноты от 10 марта 1952 г. Свежими моментами были предложения о созыве в ближайшие шесть месяцев мирной конференции при активном участии немецких представителей на всех ступенях ее подготовки; образование «временного» общегерманского правительства с задачей организации выборов во всей Германии; облегчение финансовых и экономических обременений для Германии, являющихся результатом войны.
С моей точки зрения, принципиально важным в этот момент являлось подтверждение, несмотря на кризис в ГДР и разногласия в самом советском руководстве, нашей принципиальной готовности к объединению Германии на условиях равного подхода четырех держав к правам и интересам друг друга. Минимум реалистичности требовался от Запада и добрая порция гибкости. Вместо этого им выдвигались претензии на все и сразу. Федеративную Республику можно было заподозрить в неумении по одежке протягивать ножки, но никак не Англию или Францию. Судя по поступавшей к нам информации, Париж и Лондон, делая вид, что высиживают яйца, были озабочены главным образом тем, как превратить их в болтунов с отнесением вины на кого-то другого.
Знали ли на Западе о спорах в советском руководстве и о растерянности властей в ГДР? Несомненно. О намерении Берии «выдать ГДР» немало было сказано после ареста «советского Гиммлера» (так Сталин представил Берию западным участникам Ялтинской конференции). Почему же вяло разыгрывали выгодную карту? Мешал нейтралитет де-факто, который тот же Берия делал условием объединения Германии.
Загадки Москве задал У. Черчилль. Престарелый премьер-министр вдруг спросил: не перевешивают ли плюсы политической и экономической принадлежности всей Германии к Западу издержки наращивания военного противоборства в Европе с участием на разных сторонах ФРГ и ГДР? Если можно было спорить, пойдет ли Сталин на объединение по удовлетворении его условий в военных делах, то новые руководители СССР, согласно оценкам У. Черчилля, вряд ли уклонились бы от уравновешенной договоренности, особенно на фоне дестабилизации Восточной Германии.
Мне представлялось в то время существенным следующее: опытнейший У. Черчилль допускал возможность военной нейтрализации единой Германии с гарантиями, предполагавшими какое-то взаимопонимание четырех держав взамен Европейского оборонительного сообщества. В последнем Англия не участвовала и в восторг от него не приходила. Премьер хотел иметь более широкий обзор.
Корейская война расширила познания, касающиеся также эвентуального перерастания конвенциального конфликта в ядерный, и не следует недооценивать возникшего на том этапе желания Лондона усовершенствовать конструкцию взаимодействия с Вашингтоном. Желания, подкрепленного вступлением Англии в ядерный клуб. Американский язык – диалект английского. Это не так неудобно, как и когда британскую политику уподобляют диалекту американской. Если в 1956 г. К. Аденауэр заявлял, что интересы Европы и США не всегда и не во всем могут совпадать, то почему эта мысль не могла навестить искушенных политических деятелей на Темзе тремя годами раньше?
У. Черчилль был посрамлен собственным МИДом. «Ни в коем случае», – письменно засвидетельствовали британские дипломаты свою позицию. На повороте, предлагаемом премьером, предсказывали они, у «сердечного согласия» с союзниками случится инфаркт. Невключение ФРГ в систему НАТО свело бы на нет семилетние усилия по демонтажу идейного, правового и политического наследия антигитлеровской коалиции. Кроме всего прочего, освобожденная от военных расходов Германия являла бы собой серьезную экономическую угрозу Англии. Короче, свет в окошке погас, едва зажегшись.
Нотная переписка 1953 г. завершилась договоренностью об открытии 25 января 1954 г. в Берлине конференции министров иностранных дел четырех держав. Тому, кто любит скрупулезную точность, – США, Англия и Франция приняли время и место, предложенные Советским Союзом, в первый день наступившего нового года.
Комитету информации было поручено подготовить свои соображения для Молотова. Не в первый и не в последний раз наши взгляды не совпали с мидовскими.
В подготовленном анализе я проводил мысль о том, что после июньских событий в ГДР у трех держав отпали последние опасения. Они твердо уверовали – общегерманские выборы принесут большинство сторонникам интеграции объединенной Германии в военно-политические структуры Запада. Следовательно, нам надлежало ориентироваться на активную, наступательную линию США, Англии и Франции на переговорах и возможность их более рискованной тактики в расчете на резонанс среди широкой общественности. Например, представлялись вероятными предложения, связывающие стороны обязательством принять любые результаты выборов, чем бы они ни завершились, а сами выборы проводить на условиях, близких к соображениям, высказывавшимся СССР.
3-й Европейский отдел МИДа и верховный комиссар СССР в Германии решительно воспротивились этому выводу. Никаких существенных изменений в поведении трех держав, по их мнению, не предвиделось. Попытка просчитать воздействие на западную позицию июньских событий отклонялась как «домысел», продукт «журнализма». Упор, который делался правительствами США, Англии, Франции и ФРГ на кризис в ГДР, назывался блефом. Позаботились о том, чтобы наша записка застряла у помощников В. М. Молотова.
За день-два до открытия Берлинской конференции к советской стороне попал внутренний документ одной из западных делегаций. Он решил спор между КИ и МИДом: в комитетском и западном материалах содержались сходные акценты, а что касается оценки июньских событий – совпадения в формулировках. Оставалось сожалеть, что советские подходы выстраивались не на базе рекомендаций «журналистов».
На конференции министров в Берлине состоялись крестины «плана Идена», сконцентрированного на теме выборов и лишь формы ради упоминавшего мирный договор. Ему были противопоставлены советский проект мирного договора с Германией и предложения относительно референдума по вопросу: чему немцы отдают предпочтение – договорам, интегрирующим ФРГ в систему НАТО, или мирному договору, предусматривающему объединение Германии и вывод с ее территории иностранных войск?
Достаточно упомянуть содержавшееся в «плане Идена» требование замены правила единогласия четырех держав принятием решений по большинству голосов или советскую идею референдума, чтобы не осталось ни малейших сомнений – ни та ни другая сторона не держали соглашения на уме. Риторическая трескотня в ответ на любые идеи без разбору. Так, предложение о выводе из Германии всех оккупационных войск перекантовывали в намерение выдать Западную Германию «на произвол народной полиции» и одновременно нарушить всю систему западной обороны.
А при чем тут мирное урегулирование для Германии по итогам Второй мировой войны, спросите вы? Ни при чем. Если, конечно, не считать, что побежденным из войны вышел СССР и ему надлежит безоговорочно принять условия, дискриминировавшие советские национальные интересы.
Идея коллективной безопасности, за которую несколько неуклюже выступил советский министр, заслуживала, на взгляд западных держав, поношения. Ее обзывали «своего рода доктриной Монро для Европы», попыткой на полвека сохранить раскол Германии и разрушить НАТО. Как будто начисто выветрилось из сознания, во что обошлось небрежение потребностями коллективной безопасности в канун Второй мировой войны, забылись клятвы никогда не повторять ошибки.
Не забылось – не будем наивными. Шла новая война с ее видимыми и невидимыми фронтами. А на войне как на войне.
Неверно сказать, что Берлинская конференция ничего не принесла. Возможно, вы приметили, что три державы открыли существование «восточногерманского правительства» и ГДР реже называли «зоной». В их проектах восток и запад Германии оптически оказывались почти в одинаковой ипостаси. Подбирались к затяжной двухгосударственности, имевшей, особенно для Парижа и Лондона, свою привлекательность? Несмотря на все старания ее скомпрометировать, возникла альтернатива переустройства подмятой милитаризмом Европы в сообщество государств-партнеров, сообщество, включавшее в себя США. Впервые советская сторона проявила готовность признать возможность стыковки НАТО с общеевропейской системой безопасности. Из намека родится готовность Советского Союза вступить в Атлантический альянс. Объявленная 31 марта 1954 г., она была, однако, выдана на Западе за первоапрельскую шутку.
Хуже, чем ничем, закончилось обсуждение в Берлине австрийского сюжета. Молотов привязал австрийский вопрос к германскому морским узлом, что, по моим впечатлениям, не было большой неожиданностью для Дж. Ф. Даллеса. Американские дипломаты воспользовались ужесточением советской позиции для возобновления диалога с Веной на предмет… раскола Австрии. Не ждать милостей с Востока, а конституировать «свободные» зоны оккупации в некое урезанное, но «суверенное» австрийское государство с его немедленным включением в НАТО (или ЕОС).
Комитет информации готовил для высшего руководства специальные анализы планов расчленения Австрии и реакции на них в австрийских правящих кругах. В отличие от западных немцев австрийцы отказывались подыгрывать инициативам, чреватым расколом. Ю. Рааб и другие не уступали массированному давлению. Сумеют ли они долго сопротивляться проатлантистам? Это оставалось неясным.
Можно ли назвать подобные анализы приглашением к раздумью о плюсах и минусах собственной политики? Не забудем, что КИ формально состоял при МИДе. Не впадая в преувеличения, замечу – наши доклады подтверждали, что у медали, вычеканенной Молотовым, есть оборотная сторона.
Осень 1954 г. дохнула дипломатическим жаром. Мы безвылазно корпели над новостями из разных столиц, выуживая оттенки и свежинки, хотя бы в словах, если не в подходах, после решения Национального собрания Франции, принятого в ночь с 30 на 31 августа, «отложить на неопределенное время» обсуждение договора о ЕОС.
К. Аденауэр потребовал немедленных новых переговоров с США и Англией для спасения планов военной интеграции. Э. Олленхауэр – за решение германского вопроса в рамках широкой системы европейской безопасности. Он предложил созвать с этой целью новое совещание четырех держав. Канцлер категорически против четырехстороннего совещания в момент «возникновения трещины во фронте свободных народов». Председатель СДПГ обвинил Аденауэра в пренебрежении задачей воссоединения, в несбалансированном уклоне в пользу включения Федеративной Республики в НАТО или в «обрубок» от ЕОС.
Лучшее время для продвижения советского предложения о проведении с участием США конференции по вопросам европейской безопасности. Оно сформулировано 24 июля 1954 г. в ноте СССР трем западным державам. 4 августа советское правительство высказалось за то, чтобы четыре министра иностранных дел встретились в августе или сентябре и продолжили обсуждение также германского вопроса.
Понимания в Вашингтоне, Лондоне и Париже эти шаги не нашли. Вместо этого форсировалось включение ФРГ теперь уже прямиком в НАТО. Меняется статус войск трех держав в Западной Германии. Они здесь как бы «по приглашению». Советские предложения о выводе «оккупационных войск» их вроде бы не касаются.
28 сентября – 3 октября конференция «девяти» в Лондоне. В ее продолжение ряд конференций в Париже (19–23 октября). Главное решение – заключить договор, который создавал новую правовую базу для размещения иностранных войск в ФРГ и открывал дорогу Федеративной Республике в западноевропейский союз («брюссельский пакт») и в НАТО. Это не все. Три державы и ФРГ условились не вступать ни в какие новые переговоры с СССР по Германии до ратификации парижских договоренностей.
КИ даются поручения еще и еще раз просеять данные по позициям трех держав и ФРГ. Установка, исходившая от Н. С. Хрущева, нацеливала одновременно на придание советской линии тем большей гибкости, чем сильнее черствела линия Запада.
13 ноября советское правительство рассылает 23 европейским государствам, а также США ноту с предложением созвать 29 ноября в Москве или Париже конференцию для учреждения системы коллективной безопасности в Европе. Особо выделялось, что в части обсуждения германской проблематики эта конференция имеет смысл лишь до ратификации парижских договоренностей.
Ответ трех держав был негативным и поступил не раньше, не позже как 29 ноября. Перед этим глава французского правительства Мендес Франс запустил пробный шар – не к чему копья ломать, СССР волен создать на востоке свою оборонительную организацию (читай – с участием ГДР), а в мае 1955 г., после завершения процедур ратификации в западных странах, могла бы собраться и «большая четверка».
Больше головоломок доставляла реакция нейтральных и, как их позже стали величать, неприсоединившихся стран. Комитет отслеживал их реакцию. Наивысшее искусство упаковывания «нет» в нечто похожее на «да» показали финские мастера. При всем желании я не сумею, особенно по памяти, реконструировать их шедевр. В нем так медоточиво говорилось о достоинствах именно коллективной безопасности, что к концу накатывалась слеза по «светлой памяти…». На вопрос со Смоленской-Сенной, как все же толковать – приедут представители Финляндии или нет, И. И. Тугаринов, исходя из буквы хельсинкской бумаги, заявил: если еще кто-либо из нейтралов решится совершить путешествие в Москву, могут прибыть и финны.
После Московской конференции, прошедшей в своем кругу и декларировавшей намерение в случае ратификации парижских договоренностей создать восточноевропейскую оборонительную организацию, Советский Союз развил сильное давление на три державы. Париж и Лондон были предупреждены, что Советский Союз, если парижские договоренности будут одобрены, денонсирует союзные договоры с Францией (от 10 декабря 1944 г.) и Англией (от 26 мая 1942 г.).
В этом контексте мне показался тогда неожиданным аккорд в виде заявления советского правительства 15 января 1955 г. с предложением без отлагательств провести переговоры четырех держав, в центр которых был бы поставлен вопрос об общегерманских выборах. Проведение выборов и восстановление единства Германии характеризовались как необходимые предпосылки для заключения мирного договора. Далее проводилась мысль о включении Германии в военный союз, не направленный ни против какого государства, каковым мог быть союз на основе коллективной безопасности. Советская сторона выражала готовность нормализовать отношения с ФРГ в интересах решения германского вопроса. Заявление предупреждало, что с принятием ФРГ в НАТО и ЗЕС переговоры об объединении Германии потеряют смысл.
Заявление несло в себе почерк Н. С. Хрущева. Подай мы свою позицию в этих словах и последовательности на конференции 1954 г. в Берлине, возможно, удалось бы не потерять год и выиграть приз в виде разрядки. Сегодня это кажется мне более сомнительным, чем в январе 1955 г. Но ни в то время, ни позже я не мог ответить себе: как поступит Хрущев, если три державы и Федеративная Республика не скажут «нет». Он шел на крайний риск, возможно, чтобы отметиться перед потомками: Советский Союз сделал все от него зависевшее; обструкция Запада сорвала согласие, которое было достижимо.
5 мая 1955 г. парижские договоренности вошли в силу. Федеративная Республика – член Западноевропейского союза и НАТО. Известный поэт Расул Гамзатов как-то в перерыве работы партсъезда отстучал телеграмму жене: «Сижу в президиуме, а счастья нет». Нечто схожее впору было признать и канцлеру. Добился К. Аденауэр, к чему тянулся, но счастлив ли от того, что на треть века продлил раскол страны?
Поставим ряд неудобных вопросов и себе: что выиграл Советский Союз, залив в железобетон в феврале 1954 г. австрийский вопрос? Начни Москва не зимой 1955 г., а годом раньше или, еще лучше, сразу после смерти Сталина переговоры с Веной, за советские инициативы агитировали бы дела – самое убедительное из аргументов. Системное мышление редко навещало нашу внешнюю политику. В австрийском вопросе Советский Союз образумился, будучи загнан в угол.
Субъективизм, импульсивность, любительство на внешнеполитическом направлении озадачивали и настораживали. Как-то пойдет все дальше? Не располагали к спокойствию слухи, что непоследовательность наших поступков есть производное от соперничества уже между Молотовым и Хрущевым. Не дискуссий, а перетягивания каната. Спор умных сближает, ссорит глупых. Как нам было решить, кто есть кто, если тайны коридоров власти охранялись тщательнее, чем водородные бомбы?
10 мая 1955 г. три державы пригласили Советский Союз к новым переговорам: сначала встреча глав правительств; они, так предполагалось, создадут основу для последующей конференции министров иностранных дел. В двух моментах мы отдавали Западу должное – речь шла о новом начале, и положить его было по плечу только руководителям правительств. Германская проблема в части объединения становилась заботой прежде всего двух суверенных германских государств, а в части безопасности – двух самых мощных военных блоков. Демаркационная линия, прошедшая через Германию, превратилась не просто в государственную границу, но во фронтовой рубеж ядерного противостояния.
До того как принять западное предложение, Советский Союз вместе с рядом восточноевропейских государств и ГДР созвал в Варшаве конференцию по безопасности, на которой 14 мая 1955 г. был подписан договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи – ответ на введение в силу парижских договоренностей. Формализация восточного оборонительного сообщества произошла, что симптоматично для понимания развития германской проблемы, не после заключения брюссельского пакта о ЗЕС, не после учреждения Североатлантического союза и его распространения на Грецию и Турцию, но в связи с окончательным и полным разрывом США, Англией и Францией с наследием антигитлеровской коалиции, ее целями и принципами.
Немаловажным элементом в становлении новой ситуации явилось направление 7 июня 1955 г. через советское посольство в Париже тамошнему посольству ФРГ приглашения федеральному канцлеру К. Аденауэру нанести визит в Москву «для обсуждения вопроса об установлении дипломатических и торговых отношений между Советским Союзом и Германской Федеративной Республикой и связанных с этим вопросов». О встрече на высшем уровне в Женеве (18–23 июля 1955 г.) стоит заметить следующее. Обсуждение на ней германской проблемы должно было, по мысли советской стороны, прояснить, обратимо ли решение о милитаризации Западной Германии и включении ее в НАТО. При отрицательном ответе рассмотрение моделей свободных выборов теряло всякий смысл.
Президент Д. Эйзенхауэр верно ухватил суть различий в подходах. Комментируя советские предложения, он отмечал: американская, как и советская сторона, исходит из наличия тесной взаимосвязи между воссоединением Германии и европейской безопасностью. «Единственное различие» состоит в том, что СССР настаивает на урегулировании проблемы безопасности до решения германского вопроса, а США, наоборот, находят воссоединение Германии предпосылкой для обеспечения европейской безопасности.
В итоге обсуждения была принята медузообразная директива, устанавливавшая, что «урегулирование германского вопроса и воссоединение Германии посредством свободных выборов должно проводиться в согласии с национальными интересами европейской безопасности». С миру по нотке, говорили про некоторых композиторов, с каждой короны по жемчужине, да и то погасшей. Все знали – исполняется реквием, но натягивали на лица оптимистические мины. Еще бы, в тот момент три державы и Советский Союз могли испытывать удовлетворение – они добились, каждая сторона в своей специфической калькуляции, желаемого. Проницательный У. Липпман откликнулся на это констатацией: Женевская конференция девальвировала германский вопрос и уменьшила гнет, понуждавший к его решению.
Комитету информации более не давалось заданий исследовать модели воссоединения Германии. Речь вели в лучшем случае лишь о способах сближения и формах объединения двух государств «с различным общественным и экономическим строем» и принадлежащих к противоборствующим военно-политическим блокам. Впервые во внутренних анализах и дискуссиях промелькнуло понятие «конфедерация». В обоих вариантах – как ступень к унитарному государству, так и этап в окончательном размежевании, если бы общая политика в деле безопасности оказалась недостижимой.
В 1954 г. Комитет информации оказался почти причастным к афере О. Йона. Меня приглашает к себе И. И. Тугаринов:
– Вчера ночью в ГДР перешел руководитель западногерманской контрразведки (ведомства по охране конституции). Молотов приказал мне лететь в Берлин на встречу с ним. Есть ли у нас материалы, касающиеся этого ведомства и Отто Йона?
– По ведомству кое-что сыщется. Документов, проливающих свет на Йона, негусто, если не считать его участия в подготовке покушения на Гитлера.
– Что можно почерпнуть из этих документов полезного к предстоящей встрече?
Прошу согласия на то, что пролистаю досье и несколько книг из моей библиотеки и затем доложу соображения.
– Хорошо. Но на все не больше двух часов.
Мой доклад был сжатым. В биографии О. Йона хватало туманных листов. К кому он ближе стоял в июле 1944 г. – к англичанам или американцам? С нами в любом случае ни тогда, ни после контакта не искал.
Можно ли провести параллель с отставкой Г. Хайнеманна с поста министра внутренних дел? Тоже ведь случился сюрприз. Исключать ничего нельзя, но Йон, по материалам, имевшимся в распоряжении, не производил впечатления раздумчивого интеллектуала. Разумеется, О. Йон многое знает. Если он перешел в ГДР с намерением досадить Аденауэру, то худшего канцлеру и во сне не являлось. Но если это не переход, а лишь визит, то вряд ли следует строить воздушные замки. Человек с таким прошлым, как у О. Йона, плохо поддается приручению против его воли.
Тугаринов пробыл в Берлине несколько дней. Вернувшись, в присутствии Т. К. Куприкова, Л. И. Менделевича, А. Е. Ковалева и А. Е. Нестеренко (трое последних станут послами) поделился впечатлениями о беседе с О. Йоном.
– Как Йон оказался в ГДР – ребус. Скорее всего, случайно для себя. Мне не показалось, что его привел в Восточный Берлин конфликт дома. Да, он соглашается, что канцлер жертвует единством Германии в пользу перевооружения ФРГ, сознательно оставлял неиспользованными предоставлявшиеся нами и ГДР шансы на сближение позиций. Йон подтверждает, что линия Аденауэра и деспотичный стиль руководства вызывают массу недовольства даже в ХДС. Но заметьте – соглашался, подтверждал, не оспаривал. Сам почти ничего конкретного не сообщает и разговор вел в общих выражениях.
Ответив на наши вопросы, Тугаринов подытожил:
– Похоже, что Йон постарается не задержаться в ГДР, поэтому мосты не сжигает. К сотрудничеству с Советским Союзом за пределами разговоров о седой старине он не расположен. К опекунам из ГДР теплоты не проявляет. Сомневаюсь, чтобы друзья смогли разбудить в нем антифашиста в нашем понимании. Это человек устоявшихся, причем консервативных, идей.
Говорилось ли это уже со знанием обстоятельств не перехода, а перевоза О. Йона из Западного Берлина в Восточный? Данные на сей счет поступили в КИ значительно позже, но, находясь в ГДР, наш вице-председатель мог кое-что и прознать.
Занятный эпизод – работа над совсем другим жизнеописанием. К приезду федерального канцлера в Москву нам поручается написать политическую биографию К. Аденауэра. Вот когда годы долгой и небеспроблемной чужой жизни ложатся на ваш горб. Одних заявлений у Аденауэра что сочинений Ф. Ницше. Потом статьи почитателей и недругов о нем самом. Булышев делает первичный макет. Мне выпадает «ополитизировать» текст, ужав объем. Потом отжимом мелочей займется Менделевич. Сто страниц – меньше не получается.
Столь пухлые опусы КИ высшему руководству еще не посылал. Поколебавшись, наше начальство кладет биографию Аденауэра членам политбюро на стол. Эффект превзошел ожидания. А. И. Микоян рассказывал мне, что материал о канцлере читался как роман. С его слов, коллеги по политбюро и члены правительства, знакомясь с биографией К. Аденауэра, перезванивались и держали совет, как целесообразнее построить предстоящие переговоры.
Само событие – первый визит главы правительства ФРГ в Москву (9–13 сентября 1955 г.) – подробно описано с обеих сторон. Поэтому лишь несколько штрихов.
Совершалось нечто неординарное. Это видели все. Соответственно имелись радовавшиеся и печалившиеся. Федеративная Республика обретала возможность общаться с Советским Союзом напрямую. Потребность в посредниках отпадала. Не лишенным значения представлялся тот факт, что Аденауэр не испрашивал за кордоном разрешения на установление дипломатических отношений с Москвой. Он ограничился информированием трех держав.
Это совсем не означало, что Аденауэр подновлял набор идей. Можно, наверное, засвидетельствовать нечто противоположное. Навязав в какой-то мере свое видение трем державам, канцлер был не прочь укатать и советского сивку. Нет, он не ведет переговоры за США, Англию и Францию; более того, Аденауэр отказывается вступать в двусторонний советско-германский диалог, ибо восстановление государственного единства Германии является «обязанностью четырех». Ему вполне достаточно расставить вехи допустимого и неприемлемого.
Глубоко символичным оказался финал визита. Специально этот спектакль к заключительному вечеру пребывания Аденауэра в Москве не приурочивался. В Большом театре давали «Ромео и Джульетту». Отзвучала дивная музыка С. Прокофьева. Упал занавес. Через мгновение зал взорвется аплодисментами. А пока урок, поданный Монтекки и Капулетти, находит последователей в правительственной ложе. К. Аденауэр протягивает руку председателю правительства Н. А. Булганину. В знак пресечения бесплодной и опасной вражды? Наступит ли замирение и когда?
Послесловие к переговорам, которое учинил канцлер, обещало все что угодно, только не покой. То, что не сумел, не успел или не захотел при встречах с Булганиным и Хрущевым, Аденауэр столбит в одностороннем письме на имя председателя Совета министров СССР, а именно: установление дипломатических отношений не означает признания существующего территориального статуса, как и отказа ФРГ от претензий в международных делах выступать от лица всех немцев. Советская сторона отвергла эти претензии по существу, но письма автору не возвратила.
Установление дипломатических отношений – никто не обманывался – было лишь увертюрой к многочастному произведению, которое предстояло писать и писать. Общественное мнение ФРГ восприняло открытие новой главы в советско-западногерманских отношениях сдержанно. Генетическая специфика боннского государства пронизывала как его официальные, так и неофициальные структуры. Отчужденность, неприязнь, недоверие – с ними советские представители сталкивались на каждом шагу. Всех входивших в здание советского посольства или торгпредства брали на пленку или заметку. Не каждый немец рисковал приблизиться к советским дипломатам на расстояние слышимости даже на светских раутах.
Посол В. А. Зорин помыкался полгода. Финская сауна хоть чередует парилку с ледяными купелями. Ее боннская разновидность пользовала советского дипломата только прохладой. Решили, что высококаратному представителю, располагавшему доверием Хрущева, полезнее вернуться в Москву.
Новый посол А. А. Смирнов, по моему разумению, не уступал предшественнику, а собранностью и твердостью характера даже превосходил его. Смирнову приписывают несколько афоризмов. Он прибыл на Рейн, как известно, из столицы Австрии и, отвечая на вопрос о первых впечатлениях, будто бы заметил: «В чем разница? Штраус в Вене – это вальс, Штраус в Бонне означает марш».
Так или иначе, вживался Смирнов в боннскую атмосферу трудно. Слова в наших отношениях с ФРГ долго, слишком долго обслуживали что угодно, только не здравый смысл. Они передавали, смаковали любые оттенки вражды и почти никогда не апеллировали к высоким чувствам. Кто больше был повинен в сих бесплодных упражнениях? Каждая из сторон по-своему. Итог закономерен. С установлением дипломатических отношений мы преуспевали главным образом во взаимных оскорблениях, зато действительно без посредников.
Наверное, надо было вволю выговориться, отторгнуть душевные шлаки, кожей прочувствовать, куда лихо может занести, прежде чем задать себе вопрос: как дальше, не пора ли менять саму шкуру? Перед глазами – австрийское решение и тут же венгерские события. Вроде бы ничья в Корее и развал колониального господства Франции в районе Индокитая, Англии – восточнее Суэца. Африка клокочет. Центральная и Латинская Америка не хотят оставаться чьим-то «подбрюшьем». Политика – занятие не для слабонервных.
В окружении К. Аденауэра неспокойно. Не менял общей картины тактический маневр канцлера, пригласившего СССР осенью 1956 г. вступить с Федеративной Республикой в «двусторонний обмен идеями» по проблеме объединения Германии ввиду бесплодия четырехсторонних переговоров. Пригласить-то пригласил, но прежних идей замешал даже погуще.
Маневр призван был не переубедить Советский Союз, а рассеять беспокойство и притушить недовольство дома. Не удалось. Ставка не просто на силу, но уже на атомную мощь заставляла пристальнее присматриваться к сути курса канцлера. Если он всерьез принимает тактическое ядерное оружие за «модификацию артиллерии», то дальше некуда.
Через некоторое время федеральный министр финансов Ф. Шеффер отправится в Восточный Берлин, чтобы встретиться с руководством ГДР для обсуждения германо-германских моделей урегулирования. Встреча на должном уровне сорвалась по вине ГДР, усомнившейся, что Ф. Шеффер явится самолично. Фиаско с О. Йоном давало себя знать. Шанс для фундаментального проговора проморгали.
В либеральной среде повеяло чем-то свежим. Э. Менде выдвигает план, который, по моему восприятию, мог стать важной отправной точкой: сначала согласие четырех о военном статусе объединенной Германии, затем практические шаги по воссоединению. Т. Делер предлагает вынести вопрос о будущем военно-политическом статусе Германии на референдум.
Социал-демократы ФРГ решением своего съезда (июнь 1956 г.) закрепляются на позиции – воссоединение Германии недостижимо без отказа Запада и Востока от планов ее вовлечения в свои военные блоки. Э. Олленхауэр и другие лидеры СДПГ настойчиво проводили тезис о необходимости конструктивного рассмотрения предложений о коллективной безопасности в Европе. Подходы западногерманских социал-демократов находят массированную поддержку со стороны британских лейбористов, влиятельных американских политиков (сенатор Хэмфри) и дипломатов (бывший посол Дж. Кэннан), в определенной степени У. Черчилля.
Нас в Комитете информации озадачивал вместе с тем провал попыток СДПГ найти общий знаменатель с либералами. На вопрос, чем это объясняется, убедительного ответа я дать не мог. Казалось, после встречи Э. Менде, В. Шееля, В. Дёринга в Веймаре с членами правления ЛДП ГДР логика поведения свободных демократов должна была быть другой.
На новый, 1957 г. В. Ульбрихт выдвигает идею конфедерации как переходной ступени к воссоединению Германии посредством свободных выборов. Затем она будет конкретизирована в выступлении первого секретаря на пленуме ЦК СЕПГ, чтобы в конце июля 1957 г. превратиться в официальную программу правительства ГДР.
Мне было поручено собирать и анализировать все данные, поступавшие в КИ по закрытым и открытым каналам. Собственно родоначальником идеи конфедерации был Фриц Шеффер, подвигнутый на свой смелый шаг примером заключения австрийского государственного договора. Баварского политика сначала не засвечивали. Ему оставляли простор для маневрирования и привлечения на сторону этой модели друзей в правительственной коалиции и деловых кругах.
Не знаю, разочарование было тому причиной или стремление отвадить ходоков – честных приверженцев единства, но грубое «нет» Аденауэра на инициативу Ульбрихта послужило поводом для нарушения договоренности с Шеффером о конфиденциальности. Министр, между прочим, беседовал в Восточном Берлине одновременно с представителями ГДР и СССР. Следовательно, обязательство насчет конфиденциальности принималось также нашей стороной. Но аннулировалось оно без предварительного обговора с нами. По меньшей мере, иное мне неизвестно.
Единственным серьезным откликом с Рейна на идею конфедерации стала инициатива Олленхауэра. Мы вели эти предложения, развитые Г. Венером, К. Шмидом, В. Брандтом, под названием «германский план СДПГ». Точки соприкосновения имелись, и немаловажные, но в общем и целом сей план был не дополнением, а противовесом идее Шеффера.
Память подсказывает: это было уже в 1958 г. – поступили сведения, что Дж. Ф. Даллес советовал Аденауэру добавить гибкости. Госсекретарь не отвергал конфедерацию в качестве полустанка. Перед притягательной силой Федеративной Республики в рамках конфедерации ГДР не устоит. Таков был его аргумент. Аденауэр не уступил – «конфедерация для восточных немцев – способ добиться признания ГДР».
Собеседники остались недовольны один другим. Упрямство канцлера ускорило отход США от ультимативного требования «свободные выборы – единственный путь к преодолению раскола Германии». В большой американской прессе появился комментарий, ставивший под сомнение практичность все сводить к свободным общегерманским выборам. Журналисты приписывали его авторство Р. Мэрфи, заместителю госсекретаря США. В следующем январе заговорили даже о «плане Мэрфи», привязанном к идее конфедерации с перенесением столицы ФРГ в Западный Берлин и установлением официальных отношений между двумя германскими государствами.
Насколько сгущены или даже смещены здесь тона, способны прояснить западные архивы. Неоспоримо, однако, заявление Дж. Ф. Даллеса (13 января 1959 г.) о том, что помимо свободных выборов имеются другие методы, относительно которых он не хотел бы пускаться в спекуляции.
Конфедерация – другой упущенный правительством Аденауэра шанс. Пользуясь приемом – доказательство от противного, могу сказать, что советское руководство не горело желанием втягиваться в обсуждение практических вариантов конфедерации, хотя время от времени ее для порядка поминали.
Еще коротко два сюжета из жизни в Комитете информации, для меня по-своему важные.
Вместе с Л. И. Менделевичем и М. В. Сениным мне довелось готовить записку по Югославии. Около ста страниц текста. Два раздела – политика и социально-экономическое устройство. Выводы. Главный из них – отлучение Югославии случилось не по причине ее перерождения, как официально утверждалось, а из-за того, что с подачи П. Ф. Юдина, распознавшего «уклоны» И. Тито, у нашего диктатора «крыша поехала».
Политбюро согласилось с оценками КИ. Были предприняты шаги к нормализации отношений с Югославией. О восстановлении прежней дружбы, к сожалению, нельзя было и мечтать.
За себя и моих ближайших товарищей могу сказать, что разрыв с Югославией в конце 40-х гг. был тяжелым разочарованием. Я считал и считаю, что наша страна многим обязана народам Югославии. И не только потому, что партизаны И. Тито сковывали всю войну больше гитлеровских дивизий, чем до июня 1944 г. любые из союзных государств. В самом грозном 1941 г. мужественным сопротивлением агрессорам югославы, а также греки оттянули нападение на Советский Союз на шесть недель, возможно решавших исход битв той поры.
В 1957 г. партию и страну застигло известие: разоблачена и изгнана «антипартийная группировка» В. М. Молотова, Г. М. Маленкова и Л. М. Кагановича. Подробностями не баловали. Примите на веру – оппозиционеры, причастные к преступлениям периода культа личности, хотели остановить десталинизацию. Партийным организациям вменялось осудить Молотова и других, поддержав соответствующее решение пленума ЦК КПСС.
На собрании в комитете беру слово. Говорю не об отношении к постановлению пленума. Ставлю в центр совсем иной аспект:
– В прошлом году партия узнала, каким в реальности был Сталин. Общество не успело прийти в себя, как ему сообщили – у Сталина имелись сообщники. Что уготовлено узнать нам завтра или послезавтра? Дело не выиграет от дозированного вхождения в правду. Из одного кризиса партия будет попадать в следующий. Может, поступить иначе? Немедленно разобраться, кто причастен к беззакониям, творившимся при Сталине, и еще до установления персональной вины каждого всех отстранить с партийных, общественных и государственных постов. Независимо от занимаемого положения.
Далее я говорил о необходимости регулярной сменяемости состава руководящих органов партии и прочую крамолу. Участники собрания встретили ее одобрительными аплодисментами. А на другой день меня пригласили в партком. И. о. секретаря майор Юдкин (часть сотрудников комитета, прибывших из Министерства обороны и ряда других ведомств, носили воинские звания) заявляет:
– Вы, вероятно, догадываетесь, как расценено ваше вчерашнее выступление, – де-ма-го-ги-я. Вы предлагаете чистку в партии. А требование «независимо от занимаемого положения» более чем двусмысленно. Исполняя поручение, рекомендую вам сделать выводы.
Выводы я пытался извлечь в 1958 г., когда Г. М. Пушкин пригласил к сотрудничеству с ним во вновь созданном Отделе информации ЦК КПСС. Партийный аппарат для меня совершенно необозрим. Наихудшим вариантом могло быть: вас сватают на Старую площадь и в последнюю минуту «отказывают в доверии». С «недоверием» из такого высокого дома, каким являлся ЦК, даже места на приличном кладбище не сыскать, не то чтобы сколько-нибудь стоящую работу. А за мной числилась свеженькая антиначальственная «демагогия» на партсобрании.
Сам Г. М. Пушкин попал в аппарат ЦК при не совсем обычных обстоятельствах. После XX съезда КПСС с осуждением Сталина покатилась волна разоблачений также в европейских странах народной демократии. Где покруче, где поплоше. В. Ульбрихт в разговоре с послом Г. М. Пушкиным заявляет: в СЕПГ тоже был культ – культ личности В. Пика.
Председатель партии с некоторых пор пребывает вне времени и пространства. При фотографировании с избранными иностранными гостями выручает его улыбающееся фотогеничное лицо.
Наш посол выразил В. Ульбрихту свое непонимание и не скрыл прохладного отношения к затеянному в ГДР преследованию старой гвардии. Первый секретарь ЦК СЕПГ поставил перед Н. С. Хрущевым вопрос об отзыве Г. М. Пушкина домой «по-хорошему». Иначе… Советское руководство спорить не стало, но, назначив посла в центральный аппарат партии на должность, равную тогда положению министра, дало понять, что поведение Пушкина одобряет, а «материалам», посланным послу вдогонку, не верит.
Работу с Пушкиным вспоминаю по-доброму. Вам поведаю историю, ставшую для нас обоих Рубиконом.
В начале осени 1958 г. Н. С. Хрущева озарило – водим мы хороводы вокруг воссоединения Германии, уговариваем три державы и ФРГ, а те ломаются, набивают себе цену. Между тем в руки сам просится Западный Берлин. Не осталось ни буквы, ни запятой из прежних четырехсторонних соглашений, которые бы три державы, не спросив СССР, не отменили или не порушили. Но в отношении Западного Берлина они требуют, чтобы все урегулирования конца войны и послевоенного времени действовали без изъятий и даже с приращениями. Подобный дисбаланс нетерпим.
Объявляем Западный Берлин «свободным демилитаризованным городом». Оккупационный режим отменяется, оккупационные войска выводятся. СССР сдает свои полномочия в части обеспечения внешних связей Западного Берлина властям ГДР, на «территории которой город находится». Четыре державы, два германских государства или ООН гарантируют новый статус Западного Берлина.
В сентябре – октябре 1958 г. нашему отделу поручено изучить проект провозглашения Западного Берлина вольным городом и доложить свое мнение. Г. М. Пушкин, зная, кто автор, не спешит с заключениями. Три державы идею не примут. Если бы мы задумали навязать ее, разразился бы острейший кризис. Попытки воспрепятствовать военным перевозкам в Западный Берлин или из него силой, а также непосредственно вмешаться во внутренние дела города вызовут вооруженный конфликт. Какими могут быть встречные предложения трех держав, как компромиссные, так и ультимативные?
По какой форме докладывать? Обычно наши материалы рассылались через Общий отдел без указания фамилий членов политбюро. Советуем Пушкину условиться с Хрущевым о встрече и, прокомментировав наиболее существенные положения, передать только ему из рук в руки выводы отдела. Заведующий – той же точки зрения.
Время аудиенции назначено. Мы с Т. К. Куприковым на своих рабочих местах поджидаем возвращения Пушкина. Он вернулся совсем скоро. Хрущев, услышав, что его идея не проходит, деталей слушать не захотел. Наш прогноз, что ломка сложившейся практики спровоцирует вооруженный конфликт, он назвал «ерундой».
– Руководители США не такие идиоты, чтобы ставить себя под удар из-за Западного Берлина, – уверенно заявил Хрущев. – Если бы мы даже силой выпроводили их из города, войны американцы не развязали бы.
Такой, в передаче Пушкина, оказалась реакция первого секретаря ЦК и председателя Совета министров СССР. От заслушивания соображений по вариантам он отказался, сославшись на занятость.
Интерес и время для отдела были потеряны Хрущевым навсегда. Мы писали свои бумаги к заседаниям политбюро, выполняли поручения секретарей ЦК Мухитдинова, Кириченко и кого-то еще. В феврале 1959 г. Н. С. Хрущев спрашивает коллег по партруководству:
– А что, отдел Пушкина еще существует?
Ему дается справка – существует.
– Правильно ли, что он существует? Без него не обойдемся?
Кто будет возражать лидеру? Конечно, обойдемся. Принимается решение об «упразднении» отдела.
Почему Хрущев не разогнал наш отдел тотчас, когда выпроводил за дверь Пушкина? Выпятилась бы чрезмерно субъективная мотивировка.
Пребывал ли он в непримиримо задиристом настроении, в пресловутой решимости драться «до победного конца», в любом случае до чьего-то конца, мне неведомо. Фактом оставалось, что советская нота от 27 ноября 1958 г. с ультимативным требованием в течение шести месяцев превратить Западный Берлин в вольный город отражала начальную версию советского лидера. Но начиная с января она стала обрастать как рождественская елка игрушками и бенгальскими огнями.
Прибавили предложение о созыве конференции для выработки мирного договора, который был бы подписан ФРГ и ГДР, если к моменту его готовности не возникла бы «немецкая конфедерация». Наряду и параллельно с переговорами по мирному договору должны были бы вестись переговоры заинтересованных сторон по Западному Берлину. Тональность еще не кооперативная, но все же менее ультимативная. Полугодовой лимит не снимался, но каждому видно – он маркирует не конец маршрута, а начало движения по нему.
Капризная дама судьба. Не без моего участия возник Отдел информации ЦК, призванный заземлить политику на строго выверенные данные. Я же и поспособствовал его кончине. Вслед за тем мне, против желания приписанному к МИДу, еще выпало трудиться над тем, чтобы из лихого замаха Хрущева получилось нечто дельное.
В дипломатическом ведомстве (с 1959 г. я стал работать в его 3-м Европейском отделе) меня ждали открытия. Опыт прежней работы подсказывал – разведай броды до того, как вступишь в воду. В политике это означает прежде всего – подними документы.
Интересуюсь, где документация Европейской консультативной комиссии, Контрольного совета и его органов, имеющая отношение к разделению Германии на зоны оккупации и учреждению четырехстороннего механизма управления ею? Отдельные документы и материалы разбросаны по разнородным папкам и даже по различным отделам министерства. Отсутствует всякая система их учета. Каждый дипломат от атташе до советника волен вести досье так, как заблагорассудится. Правил передачи реферата от одного исполнителя к другому не существует. Хаос, да и только.
Где документы Контрольного совета начального периода его функционирования, в частности определявшие порядок координации действий зональных властей? Я их читал, работая в Берлине, а что-то держал в руках, посещая служебную библиотеку МИДа на последних курсах института и проводя исследования в Комитете информации. Никто не ведает. Возможно, слышу в ответ, их в МИДе уже нет. Часть документации Контрольного совета попала в архивы Министерства обороны или в Центральное государственное архивохранилище. Есть в отделе несколько шкафов с бумагами, не разобранными после переезда (в 1952 г.) с Кузнецкого Моста на Смоленскую-Сенную площадь. Может быть, там.
Ладно. Что-нибудь МИД да писал – справки, обзоры документов и т. п. в канун выдвижения требования о превращении Западного Берлина в вольный город? Писал. Несколько вариантов нот, заявлений, памяток к беседам. И это все? В основном.
Картина удручающая. Неужели и во всех остальных случаях мы полагаемся на Провидение?
Западные дипломаты ломали себе голову, почему Москва не вводит в оборот те или иные неудобные для трех держав прецеденты, документы, доводы. В 1947 г., к примеру, в документах Контрольного совета была совершена запись: Берлин является местом пребывания четырехсторонних органов и одновременно столицей советской зоны. Весь Берлин. Инициаторами записи были англичане, задумавшие пропустить щупальца в восточную часть города и, если получится, в Восточную Германию. Имейся у трех держав нечто отдаленно похожее, оправдывавшее превращение Берлина в землю ФРГ, с Советским Союзом и говорить бы не стали. Пользовались же четыре с половиной десятилетия воздушными коридорами на основании рекомендаций административного департамента, хотя они не были утверждены, как положено, Контрольным советом.
Раскрою секрет. Ни в 1958-м, ни в 1959 г. про упомянутую запись в МИД СССР никто не слышал. В 1960-м или даже 1961 г., когда у меня зашел разговор с А. А. Громыко на данную тему, министр буркнул:
– Почему мне не показали этот документ до посылки нашей ноты 27 ноября 1958 года?
– Я работаю в МИДе с марта 1959 года.
Это дало тогда же повод для разговора с Громыко о необходимости создания в МИДе службы централизованного учета, систематизации и хранения официальных документов. Компьютерами, замечу, у нас еще в ту пору не пахло. Вместо капитального решения – были даны поручения генеральному секретариату министерства, историко-дипломатическому и договорно-правовому управлениям «улучшить», «заняться», «следить».
Или: специалистам не забылся затяжной спор о демаркации границы между ФРГ и ГДР в нижнем течении Эльбы. В 60-х гг. я затребовал документы в подтверждение западной версии, что договоренность имелась. Их не оказалось ни в МИДе, ни в МО, ни в других местах. Кто-то припоминал, что по просьбе британского офицера волей его советского коллеги в звании не старше полковника разделительная линия на одном из участков была проведена не по фарватеру, а по правому берегу реки.
Как поступим? Решаем обратиться к британским дипломатам: возникла потребность в перепроверке имеющихся картографических материалов, определявших согласованную на местности линию прохождения границы между Западной и Восточной Германией; были бы признательны за копию карты, касающейся прохождения линии по Эльбе.
Два германских государства в прямой диалог о демаркации границы еще не вступали. Запрос не несет в себе и тени чрезвычайности. Но пока я пребывал в 3-м Европейском отделе, копией англичане нас не пожаловали и оригинала не показали.
Если мелочи вас не утомили, пример, который частично относится ко мне. Четырехсторонние переговоры. Эксперты уточняют советские претензии по имуществу в Западном Берлине. К ним относятся несколько земельных участков, принадлежавших до войны СССР. Представитель США переспрашивает нашего делегата, полный ли список этих участков отдан трем державам или будут дополнения. Полный.
Американцы, вероятно, полагали – какие советские дипломаты все же деликатные. Не хотят осложнять и без того непростой вопрос требованиями об имуществе в Западном Берлине, некогда принадлежавшем Литве, Латвии и Эстонии. Для США нож острый все, что связано с Прибалтикой.
Между тем причина сдержанности на нашей стороне – бескультурье в делопроизводстве, издержки работы зауженным составом в самом МИДе, отсутствие координации с республиканскими правительствами. Никто вовремя не вспомнил про прибалтийский сюжет. Может, и к лучшему, но соображения высшей политики были здесь явно ни при чем.
Мой дебют в МИД СССР пришелся на период подготовки и проведения конференции министров иностранных дел четырех держав в Женеве (11 мая – 20 июня, 13 июля – 5 августа 1959 г.). Впервые на политическом мероприятии такого ранга представлены ГДР (д-р Л. Больц) и ФРГ (д-р В. Греве). Я участвовал в первой фазе конференции.
Занятного увидел и услышал много, существенного по делу тоже. Действующие лица мировой политики, не исключая А. А. Громыко, обрели в представлении плоть, аргументы, сопряженные с конкретными личностями и манерой их подачи, – новое звучание. Положительно никакие учебники и монографии не заменят живую жизнь, даже отгороженную массой условностей от жизни естественной. Ведь если одежда – прародитель стыда, то условность зачала обман.
Избавлю читателей от хронологии и перипетий происходившего в то женевское лето. Расскажу о том, что почти незнакомо и в чем-то расходится с обычно заниженными оценками этой конференции. Посмотрим на дискуссии в Женеве не с зауженной позиции – завершились они готовым к подписанию соглашением или нет, а под углом выявления эволюций в политике сторон. Отбросим за ненужностью и вредностью методу, вычисляющую, кто кому больше уступил. Поставим вопрос так: шло дело к сближению представлений или они расходились все дальше?
Ответ Громыко – в аккуратных выражениях министр излагал его в беседах один на один, изредка в присутствии также А. Г. Ковалева еще до смещения Н. С. Хрущева – был однозначным: к июлю 1959 г. вырисовывалась основа практической договоренности по Западному Берлину. Возможно, промежуточной, но готовившей почву для политического соглашения в обозримом будущем. Каждая из четырех держав руководствовалась своим прочтением перспектив, но стыковочные узлы наметились, и при уравновешенном ведении дальнейших переговоров Западный Берлин мог получить новый статус из рук четырех держав не без последствий для германского ландшафта в целом.
Неожиданно ворвавшийся личностный момент поставил женевские переговоры на холостой ход. Хрущев уловил – назревает благополучная развязка. Кому, как не ему, снять навар с грозного ультиматума и заодно стушевать его одиозность?
7 июля 1959 г. Хрущев приглашает президента Д. Эйзенхауэра в Москву. Ф. Р. Козлов, второй человек в партруководстве (и первый пьяница), отправляется за океан. Вице-президент Р. Никсон едет для открытия американской выставки в Москву.
В день закрытия Женевской конференции глава советского правительства фактически отзывает свой ультиматум – пока продолжаются переговоры, статус Берлина меняться не будет.
В сентябре 1959 г. происходит знаменательное открытие Хрущевым Америки и Америкой – Хрущева. Похоже, что торжествует принцип неприменения силы, – все международные проблемы должны решаться мирными средствами за столом переговоров. При берлинском урегулировании, в частности, необходимо «принимать во внимание интересы всех, кого это затрагивает», не устанавливая для переговоров временных пределов, но и не затягивая переговоры искусственно. Путь к встрече в верхах расчищен, а с нею и к лавровому венку, который Хрущев уже видел водруженным на себя благодарными современниками.
Через два года я познакомлюсь с Хрущевым достаточно близко, чтобы ответственно сказать: это была незаурядная личность. Природа не поскупилась, давая ему пропуск в жизнь. Пройди он хорошую школу, которая, не убивая индивидуальность, привила бы ему строгие понятия о дисциплине и общей культуре, научила бы не путать желаемое и действительное, гляди, и оставил бы он после себя не просто яркий, но по качеству лучший след. При прочих равных условиях – обязательно надо оговориться. Человек более разборчивый в средствах едва ли выжил бы в пещерном климате сталинизма.
Силу политика Хрущева нельзя, наверное, отделить от его человеческих несовершенств. Особенно если мы учтем, в какое бесчеловечное время он действовал. Это ни в коей мере не извинение, а всего лишь объяснение. И когда я пишу о времени, то не замыкаю его на России или Германии. 40–60-е гг. снесли мораль на погост, отказали ей в праве голоса, по сути, в любом углу земного шара.
И все же. Крестьянская смекалка могла бы предостеречь Хрущева – дважды на одной мякине тертых западных политиков не проведешь. Для этого требовалось совсем ничего: немного критического отношения к себе самому. Именно сие немногое отсутствовало. Если нельзя, но очень хочется, то можно. Это приложимо ко многим. К Хрущеву подходит, как по мерке скроенный сапог, коим он стучал по столу в зале заседаний Генеральной Ассамблеи ООН.
Все пошло не так, как задумывалось в сентябре. Новые риторические заявления и угрозы с обеих сторон. Зачатки доверия терялись, едва возникнув. Не хватало искры. И она не заставила себя ждать.
1 мая 1960 г. в районе Свердловска, что на Урале, был сбит американский разведывательный самолет. Извинений Советскому Союзу не принесено. Больше того, Госдепартамент и президент Д. Эйзенхауэр обосновывали претензию на «право» разведывать советскую территорию и в будущем исходя из потребностей «национальной безопасности» США.
На подготовительной встрече к конференции «большой четверки» в Париже 18 мая Д. Эйзенхауэр, обещая, что полеты разведывательных самолетов США над Советским Союзом возобновляться не будут, предлагает отделить эту конфликтную тему от предмета самой конференции. Его поддерживают де Голль и Макмиллан. Хрущев требует извинений и наказания виновных. Глава американской администрации отклоняет «ультиматум». Конференция сорвана.
Насмарку идут усилия почти десяти лет. Громыко, по моим наблюдениям, переживает случившееся. Он не может открыто усомниться в разумности «накручивания хвоста». Но в прикидках шагов на будущее министр против подыгрывания тем фракциям в американском руководстве, которые стоят за полетом Ф. Пауэрса. И почти не скрывается разочарование тем, что надежды на «большую» конференцию в Париже сгубили «малую» конференцию в Женеве. В середине 60-х гг. министр превратил суждение в обвинение:
– Жаждой прослыть первым дипломатом Хрущев деформировал развитие, сорвав Женевскую конференцию.
Мне представляется, что постфактум Хрущев не испытывал особой радости от раздрая с Д. Эйзенхауэром. Не вспомнил ко времени, что Париж стоит мессы, а цветущий в мае – даже двух. Поостыв, глава советского правительства обещал ничего не менять в существующем положении в Германии до начала следующего года. Потом предлагал новую конференцию в верхах. Требование об официальных извинениях было снято. Президенту США достаточно выразить «сожаление».
На примирительной ноте, однако, он долго не задержался. Опять угрозы заключить мирный договор с ГДР так, чтобы депутаты бундестага, которые отправятся в сентябре на свое заседание в Западный Берлин, получили разрешение ГДР на возвращение в Бонн. То же заседание на Шпрее парламентариев с Рейна дало повод для введения разрешительного порядка посещения западноберлинцами столицы ГДР. Западноберлинцам запрещено использование паспортов ФРГ при нахождении в ГДР или проезде через ее территорию. Внимательное око могло уловить контуры будущего оползня. Реакционной Федеративной Республике и прогрессивной ГДР не по пути. Размежевание – их рок, размежевание по идейному, политическому, социально-экономическому и блоковому признакам.
Выборы в США. Нового американского президента зовут Джон Ф. Кеннеди. Небезынтересен и его госсекретарь Дин Раск. Большой ясности насчет их планов нет. Бравада Хрущева в разговоре с послом Ф. Колером («Хотите, покажу, что вы пишете в Вашингтон?») обошлась советской стороне утратой исключительного канала информации.
Президентская избирательная кампания, однако, шла как турнир культуристов. Дж. Кеннеди надавал обещаний материализовать американскую мощь в решительные действия в Европе, Юго-Восточной Азии, Центральной и Латинской Америке. Клекотать ястребом и на пробу снести первое яйцо голубиное? Не получалось.
Лично у меня сложилось неоднозначное впечатление от Дж. Кеннеди в Вене (3–4 июня 1961 г.). Молодой, энергичный, интеллигентный. Такие приемы Хрущева, как «я старше вас, надеюсь, вы не сочтете неуместным, если, исходя из своего жизненного опыта, дам совет…», как в вату. Дж. Кеннеди пропускает их мимо себя, переводя разговор для профилактики атмосферы в какую-нибудь нейтральную сферу:
– Есть ли объяснение, почему продуктивность животных в Советском Союзе так отстает от американских показателей?
– Да. Я объездил много стран и пришел к твердому заключению: коров надо кормить, – с улыбкой отвечает Хрущев.
Куда сложнее найти разумное толкование обстановки в центре Европы и, главное, добиться того, чтобы ее нормализация вобрала в себя законные интересы всех сторон. За 133 дня президентства Дж. Кеннеди вкусил не только пьянящее зелье власти, но успел и обжечься. Ведь этапом подготовки к венской встрече с Н. С. Хрущевым была высадка «бригады 2506» в заливе Свиней на Кубе.
Рассчитывал, похоже, запечатлеть новый стиль – сплав решимости и эффективности. И не где-нибудь, а на «главном направлении конфронтации с социализмом», в борьбе за «третий мир». Уже 28 января 1961 г. Куба и Вьетнам получили в табели приоритетов Дж. Кеннеди статус «заглавных проблем». А тут вместо «пришел, увидел, победил» – провал и скандал. Вместо козыря, которым собирались бить карты Хрущева, необходимость менять 1100 наемников, угодивших в плен к Ф. Кастро, на тракторы.
Кеннеди признал, беседуя с Хрущевым в Вене, что лично он отдавал приказ вторгнуться на Кубу. Создавалось впечатление, что, выкупавшись в заливе Свиней, США поумнели. Впечатление – да. Ни намеком президент не выдал, что вывод из провалившейся авантюры гласил – готовить новую авантюру. Чтобы на сей раз не сорвалось, было решено проводить ее соединениями сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил самих США. В ноябре 1961 г. готовившейся операции присвоили кодовое название «Монгуз».
Упоминаю это не для того, чтобы кого-то упрекать или другого оправдать. На мой взгляд, в июне 1961 г. Дж. Кеннеди был до крайности ограничен в поиске компромисса. Он мог бы, как говорилось советским представителям, принять к сведению заключение Советским Союзом мирного договора с ГДР при условии, что фактически подтверждались бы права трех держав в Западном Берлине. Новый президент не молился на воссоединение Германии и, как мы вычисляли, был готов втихомолку перенести эту проблему во второй эшелон.
Хрущев ставился перед дилеммой – принять малое и в общем формальное за компромисс, который свяжет ему руки, или сориентироваться на напряженность, дающую возможность реализовать ряд военно-технологических планов и аргументы для односторонних «защитных мер» в интересах ОВД и союзной ГДР. Судя по всему, советский лидер прибыл в Вену с более или менее оформившимся решением: или договоренность, делающая предсказуемой и в основном приемлемой для СССР американскую политику по германской проблематике, или уравнение с тремя державами вправе отрицать чужие права и нарушать четырехсторонние урегулирования. Если не первое, то второе. В известном смысле ставка на «холодную зиму», которую предсказал Кеннеди, прощаясь с Хрущевым, тоже была компромиссом. По разным причинам напряженность устраивала тогда оба правительства.
Вена открыла шлюзы возведению в ночь с 12 на 13 августа Берлинской стены, устройству после 29 сентября разделительной полосы вдоль всей границы между ГДР и ФРГ, гигантской серии ядерных испытаний, увенчанной в СССР взрывом 57-мегатонного заряда над Новой Землей. Хотим мы или не хотим признать, это было совместное поражение восточной и западной политики.
Внешне 13 августа внесло какое-то движение в контакты великих держав по германской проблематике. Дж. Кеннеди принимает А. А. Громыко, советский министр встречается с премьером Англии Макмилланом. Условлено продолжать «зондирующий обмен мнениями». Во взаимосвязь с этими встречами можно поставить отказ Хрущева от требования, чтобы германский мирный договор в том или ином виде был заключен до 31 декабря 1961 г.
Но в какой контекст вписать действия американцев на секторальном переходе Фридрихштрассе, стартовавшие 22 октября 1961 г. и аргументированные намерением «продемонстрировать право на свободный доступ в Восточный Берлин»? Как очевидец происходившего утверждаю, что от великой беды всех тогда отделяли секунды и метры.
Срочный вызов в Кремль, где заседают делегаты XXII партийного съезда. Нас с Громыко и Ильичевым проводят в рабочую комнату Хрущева. Он уже там и беседует с маршалом И. С. Коневым. Присутствуют министр обороны Р. Я. Малиновский и первый замначальника Генерального штаба С. П. Иванов.
Н. С. Хрущев повторяет для нас:
– Получены данные, что американцы затевают в Берлине пробу сил, они собрались пройтись танками, оснащенными бульдозерными ножами, по пограничным сооружениям ГДР. Вопрос стоит так: или мы дадим отпор, или утратим контроль над ситуацией. Решено командировать в ГДР Конева, чтобы он принял на себя командование советской группой войск. Маршал наделяется широкими полномочиями. Если американцы выведут на исходные позиции свои танки, наши выдвинутся навстречу в полной боевой готовности. Если американские машины начнут крушить погранзаслоны, приказываю стрелять по ним на поражение.
Обращаясь к Малиновскому и Коневу, спрашивает:
– Не упустил ли я чего? Вроде главное, что дипломатам надо знать, сказано (маршалы подтверждают). Скрывать, что Конев берет на себя оперативное командование, не станем. Напротив, широко объявим об этом. Характер Конева хорошо известен, и его появление в ГДР охладит не одну горячую голову. А вы, дипломаты, готовьтесь к обоим вариантам развития. Надо постараться разъяснить общественности, что мы не искали конфликта, его нам навязывают. Еще. Друзья должны быть уверены, что мы их не оставим один на один с США, и нервничать причин у них нет.
И. И. Ильичева, С. П. Иванова и меня отпускают выполнять данные поручения. Хрущев, Громыко и два маршала что-то обсуждают в узком составе. От Конева знаю, что речи о послаблениях не велось. В то же время отмечалась необходимость, прежде чем открывать военные действия с нашей стороны, убедиться, что США бросили нам перчатку. Громыко должен был найти способ довести по дипломатическим каналам до сведения американцев советскую решимость ответить на силу силой.
До битвы брони не дошло. Танки развели политики и дипломаты. Можно по-разному читать летописи. Для меня последняя декада октября 1961 г. – самое близкое прикосновение к горячей войне в Центральной Европе после 1945 г., которая почти автоматически могла бы перерасти в третью мировую. Двести метров и нервы отделяли Европу от непоправимого.
Отливы были и в это время. Не одни приливы.
В конце 1961 г. мне поручается подготовить записку для передачи ее в форме «нон-пейпер» канцлеру К. Аденауэру. Наставляя, министр говорит:
– Доверьте бумаге ваши сокровенные мысли. Порассуждайте в ключе, который может показаться интересным правящим кругам ФРГ, о перспективах развития в Европе и о месте в будущей мирной Европе советско-западногерманских отношений. Не обязательно повторять то, что у нас кочует из ноты в ноту. Докладывать будем непосредственно Хрущеву. Это его задание.
Писал, как думалось тогда. «Нон-пейпер» получилась около 20 машинописных листов. Главная забота – выразительность логики рассуждения и нескованность самих мыслей. Не позиция судьи по отношению к Федеративной Республике, а обеспокоенность и добрая воля соседа, предлагающего себя в партнеры. Впервые в советском дипломатическом документе той поры появляется право каждого народа определять свой общественный строй, необходимость преследовать общие человеческие цели, заменить военное соперничество экономическим соревнованием двух систем, отказаться на взаимной основе от «оттеснения» как капитализма, так и социализма от применения силы.
Немало мест в «нон-пейпер» представляются сегодня наивными. Прогнозы жизнеспособности социалистических стран, потенций их экономики вызывают улыбку. Горькую или злорадствующую – в зависимости от мировоззренческих симпатий. Но ведь это писалось не для истории, а для конкретной ситуации, пропитанной напряженностью. До нового политического мышления в СССР было четверть века, а до речи Горбачева в ООН еще дальше.
Как ни странно, материал сначала с легкими царапинами миновал синий карандаш Громыко, потом не смутил Хрущева. Видно, логика, предназначавшаяся для Аденауэра, произвела известный эффект на мое руководство.
А 27 декабря 1961 г. И. И. Ильичев пригласил к себе посла ФРГ в Москве д-ра X. Кролля. Как они объяснялись без переводчика, лишь Богу известно. Посол покинул кабинет нашего заведующего довольно скоро, всем своим видом олицетворяя необычность случившегося.
Д-р X. Кролль был заметной фигурой в московском дипломатическом корпусе. Думаю, никого не обижу, сказав, что его следует отнести к самым интересным иностранным представителям. Хотя бы потому, что понимал он себя делегатом интересов не партий и коалиций, а нации, время от времени загадывая нам загадки.
Завтрак в резиденции X. Кролля на улице Воровского. От нас приглашены замминистра B. C. Семенов, кто-то из замминистра внешней торговли, пара дипломатов, я в их числе.
Все как всегда. Повод для сбора – обмен мнениями в Москве по торгово-экономическим вопросам – задает тематику разговорам за столом и даже анекдотам. Вдруг перед десертом посол произносит:
– Я никак не определюсь с отпуском в нынешнем году. Не отправиться ли мне в Локарно?
Присутствующие приняли это за намек на Рапалло. Я до сих пор не уверен, может быть, X. Кролль и сказал «Рапалло». У западногерманских участников завтрака лица подвытянулись, советские гости молчат, как партизаны на допросе. Отпускной сюжет развития не находит.
В другой раз X. Кролль решил пооткровенничать в разговоре сам с собой в помещении, в котором, как он допускал, глас вопиющего да услышан будет:
– Перевооружение окончательно стагнирует раскол. Не обменять ли нам ядерное оружие на единство? Каждая сторона получила бы свое.
«Вольности» посла улавливали также в Бонне. После того как его оппоненты продвинули в шпрингеровскую газету «Вельт» сообщение о попытках «часто упоминавшихся чиновников» выкупить благоволение Советского Союза, X. Кролля зовут на Рейн для «внушения». В 1962 г. ФРГ представлена в Москве новым послом.
Вернемся к «нон-пейпер». К. Аденауэр не счел обязательным ставить в известность о ней три державы. Это сделали за него «информанты» союзников, сидевшие в ведомстве канцлера и МИД ФРГ. Поднялась шумиха. Она застала меня в поездке в Румынию и Болгарию, где по поручению Н. С. Хрущева я должен был заручиться «добром» тамошнего руководства на нашу дальнейшую линию в германских делах. Беседа с Г. Георгиу-Дежем (январь 1962 г.) знаменательна еще и тем, что он обнажил назревавший конфликт с Мао Цзэдуном и высказался за своевременное информирование о нем общественности дома и за рубежом.
С одной стороны, занятно было читать спекуляции, домыслы и вымыслы, с другой – сразу поселилась тревога. Задуманную как акт «тихой дипломатии» и приглашение к несуетливому самоанализу, «нон-пейпер» стилизовали почти во второе издание «письма Коминтерна»[4].
Западные державы намеренно делали вид, что не считают «исчерпывающей» информацию К. Аденауэра, требовали «секретных приложений». Поныне кое-кто допускает, что приложения имелись. Приложить могли лишь автора «нон-пейпер», и он под присягой подтвердил бы: каюсь, не догадался сочинить тайны.
Что оставалось делать Бонну? Погасить недовольство и деланые подозрения друзей на Западе легче всего раздуванием противоречий с недругами на Востоке. Подобно тому как тушат лесные или степные пожары, пал пускают против пала.
Памятная записка правительства ФРГ от 21 февраля 1962 г. в ответ на «нон-пейпер» разочаровала не столько своим содержанием. В конце концов не обязательно прибегать к высокому слогу, чтобы выразить оригинальную мысль. Виршами можно наговорить не меньше гадостей. Федеративная Республика не откликнулась на приглашение встретиться на мосту или на плоту, вместо того чтобы кричать через каньон или стремительно текущую воду. Не откликнулась, и это показательно, когда Вашингтон и Москва сами вступили в чрезвычайно интересный контакт. Н. С. Хрущев лишь пожал плечами, ознакомившись с боннской запиской. Хотят походить в коротких штанишках? Несмотря на холодную зиму? Кто что любит.
Советский Союз и США повели двусторонний обмен мнениями по германской проблематике на уровне глав правительств. Мне неизвестен непосредственный импульс, побудивший Кеннеди направить личное послание Хрущеву. Я соотносил обращение президента к эпистолярному жанру и избранную им неполемическую форму с благополучным исходом противостояния в Берлине.
Однажды в ноябре 1961 г. звонок из Кремля – в 11.00 быть у Хрущева. В кабинете председателя Совета министров В. В. Кузнецов, и. о. министра иностранных дел, помощники Хрущева B. C. Лебедев и О. А. Трояновский, его стенографистка Надя.
Хрущев делится впечатлениями от встреч с учеными-атомщиками, рассказывает, что они отговорили от испытания 100-мегатонного заряда. Излагает существо своего диспута с А. Д. Сахаровым. «Я ему посоветовал сосредоточиться на физике, политикой будем заниматься мы».
– Слово МИДу, – замечает председатель.
Кузнецов докладывает текущие дела:
– Албания обратилась с просьбой, несмотря на случившееся в наших отношениях и в Варшавском договоре, не отлучать ее от сотрудничества в СЭВ. Можно было бы пойти навстречу албанцам, я полагаю.
– Что-о?! – взрывается Хрущев. – Больше ничего не захотели? Гнать их поганой метлой, чтобы и духу не было. Вы поняли? Еще что-нибудь?
Дальше у Кузнецова была мелочевка. Или, учитывая настроение председателя, он от постановки крупных вопросов воздержался.
Оказалось, что настроение у Хрущева было даже хорошее. Он всего лишь спешил поскорее перейти к предмету, его занимавшему. В другой раз, возможно, и Албании больше повезло бы, а тут хлоп – и кончилось ее членство в СЭВе.
Выпит чай. Мы, как призвал хозяин кабинета, поудобнее усаживаемся в креслах. Хрущев надевает очки, берет из папки, лежавшей перед ним, какую-то бумагу и начинает читать вслух:
– Уважаемый господин председатель…
Со второго абзаца очевидно, что нас знакомят с посланием президента США. Хрущев, видно, не раз пропустил текст через себя, наиболее важные места он выделяет голосом или темпом.
По ходу чтения делаю пометки и под конец не очень представляю себе, на скольких листах Кеннеди уместил свои соображения. Кратким послание не было, содержательным было безусловно. Хрущев острым своим глазом верно схватил суть, послание может сигнализировать начало чего-то существенного.
Медленно снимаются очки. Хрущев собирает листы в папку. О чем-то размышляет. Потом говорит:
– Чувствуется, что сам руку приложил… Не то что его предшественник… Быстренько он с доставшимся наследством разделался.
О. А. Трояновский замечает:
– Да и вы тоже.
Пауза. Пристальный взгляд на помощника.
– Пожалуй.
Н. С. Хрущев все с теми же интервалами между фразами продолжает:
– Перед нами программа… Что за ней? Покажет время… Будем отвечать, и так, чтобы не ударить лицом в грязь… Я сейчас продиктую несколько соображений. То, что Надя отпечатает, не принимайте за Священное Писание… Лишнее отбросьте, все стоящее, умное добавьте.
Дня три-четыре я просидел за сочинением проекта ответного послания. В одном преуспел точно – в объеме. Громыко пропустил текст без значительных замечаний. Хрущев, увидев в руках Трояновского увесистое произведение, поинтересовался – сколько? Двадцать страниц. Вздохнул – многовато. Читай. Когда помощник дошел до заключительной формулы вежливости, глава правительства сказал:
– Длинновато. Но что-либо вычеркнуть жаль. Давай, Олег, подпишу.
Ответ на первое послание Дж. Кеннеди писался по странной, с любой нормальной точки зрения, методе. Хорошо, что догадался сделать заметки. Ведь ни перевода, ни тем паче оригинала я в глаза не увидел. Громыко ссылался на то, что это не его документ, и обещал поинтересоваться у председателя. Идиотская конспирация. Отослав Трояновскому мой проект, делаю представление – в следующий раз без текста, на который надо отвечать, писать ничего не стану. Трояновский несказанно удивился:
– И всего-то надо было мне позвонить. Министру, между прочим, копия тоже посылалась.
Вам, конечно, интереснее узнать содержание переписки, продолжавшейся до лета 1962 г., чем читать про обстоятельства, ей сопутствовавшие. Частично я смогу удовлетворить этот интерес. Частично потому, что по прошествии тридцати лет затрудняюсь восстановить динамику развития позиций сторон, почти выведшей их, как казалось, на взаимопонимание.
Основные параметры и материальный подтекст были заданы стартовым посланием Дж. Кеннеди – не «обмен сада на яблоко», а баланс интересов; отталкиваясь от прежних союзнических урегулирований, признать и оформить практику, в частности по Западному Берлину. Наша реакция: из попыток за одними признать права, за другими обязанности – ничего не выйдет; к договоренности на равных советская сторона готова.
В центре обмена мнениями – Западный Берлин. В принципе нет возражений против отмены оккупационного режима, размещения в городе символических контингентов иностранных войск на основе нового соглашения и под флагом ООН. Вот только неясно, из кого иностранные контингенты будут состоять. США, понятно, за войска трех держав. Изменится правовая база поддержания связей Западного Берлина с внешним миром, но суть урегулирований не ухудшится. Не исключается превращение города в политически самостоятельную единицу.
Последнее представляется не совсем достоверным. Слишком контрастирует с позицией Аденауэра. Следует вопрос: как отнесутся к обсуждаемой модели на Рейне? Получение согласия Бонна – не ваша забота, слышится в ответ.
В конце лета спад интенсивности обмена мнениями как на уровне Дж. Кеннеди – Н. С. Хрущев, так и А. А. Громыко – Л. Томпсон, А. Ф. Добрынин – Д. Раск, Роберт Кеннеди – полковник Большаков. Мне ничего не было известно тогда о двух авантюрах – размещении советских ядерных РСД на Кубе и параллельно форсировавшихся приготовлениях США к сокрушительному военному удару по режиму Ф. Кастро, начатых за полгода до хрущевского решения о советском военном присутствии на острове и независимо от него.
Напоминаю – ноябрем 1961 г. датируется начало переписки Кеннеди с Хрущевым и утверждение президентом операции «Монгуз». Случайное совпадение? Позвольте. На «Монгузе» были задействованы ближайшие советники президента – Банди, генералы Тэйлор, Лемницер, Макклоун, заместитель министра обороны Джонсон и, понятно, брат главы Белого дома Роберт. В одном ЦРУ новое нападение на Кубу готовили около 400 сотрудников.
Переписка – прикрытие «Монгуза»? Или часть задумки «разменять» Западный Берлин на Кубу? Ведал ли Н. С. Хрущев об антикубинских планах США? При мне никаких разговоров об этом не велось. Гадать не считаю уместным.
Советский руководитель вступал в обмен мнениями, чтобы побудить Кеннеди поверить в мирное сосуществование не только на принципе равенства, но и на равных принципах? Если принципы равны, то размещение американцами ракет в Италии, Англии и особенно в Турции оправдывало появление советских систем по соседству с США. Базы на Кубе – преимущественно военный или политический аргумент?
Вашингтон задолжал с ответом на эти вопросы. Послания по германской тематике, которыми обменялись главы двух правительств, до недавнего времени не были рассекречены. С чего бы такая сдержанность? Положим, наша многогрешная сторона. В разгар гласности М. С. Горбачев отрезал не внешний мир, а правительство и парламент страны, политбюро, секретариат ЦК партии (о науке и речи не могло быть) от стоящей информации. Но американцы, они же такие открытые! Или чем шире распахиваются ворота, тем уже в них проход?
Последнюю работу для Хрущева я выполнял в июне – июле 1963 г. Потом нервное переутомление больше чем на полгода вывело меня из строя. Эта работа касалась Кубы. Вместе с О. А. Трояновским нам поручалось написать объяснение-оправдание Хрущева, которое он собирался разослать членам политбюро. В краткой задиктовке с юга, где председатель отдыхал, ни малейшего намека на взаимосвязь кубинского предприятия с германскими делами не было. Симптоматичным являлось другое: трактовка единоличному акту давалась с отсрочкой в полгода после завершения тяжелейшего кризиса, а не за несколько месяцев до его начала.
Надеюсь, это сделает вам более понятным многое из непонятного, что происходило в Москве и совершалось «от имени и по поручению» партии, правительства и советского народа. И до «рождества» Хрущева, и после его «распятия», и в эпоху гласности. С точки зрения организации власти, не номинальной, а реальной, мало что менялось. «Коммунистическая диктатура»? Во-первых, сплава двух политических начал-антагонистов быть не может. Во-вторых, это была диктатура одной личности в отношении многомиллионной партии. Так же как диктатуру пролетариата переиначили в диктатуру над пролетариатом. Я изложу свои мысли и эмоции на сей счет, когда мы достигнем берега перестройки.
Пока ставлю точку на следующем: противоречивым, многоярусным и многозаходным двусторонним контактам, имевшим целью, согласно январской (1963) версии Госдепартамента, «изыскать базу для разумных переговоров по берлинскому вопросу», недостало на обеих сторонах дальновидности, доброй воли и доверия. Десять лет после мартовской ноты Сталина германские интересы снова оказались пленниками советско-американского противоборства. За рамки «зондирования» дело не вышло.
Вашингтон прощупывал с приходом к власти Дж. Кеннеди многое. Скажем, как прореагировала бы Москва на налет «ВВС националистического Китая» против ядерных объектов КНР? Был ли бы приведен в действие союзный договор с Пекином 1951 г.? Или как «в перспективе», с учетом деколонизации и пр., может выглядеть карта Земли, где американские зоны высокого давления и низкого давления советские или наоборот.
Задержавшись у кубинской грани Бермудского треугольника, Соединенные Штаты и Советский Союз протрезвели. Дж. Кеннеди держит речь в Вашингтонском университете: США не могут изменить на свой манер окружающий мир, они должны научиться жить в согласии с ним. Советскому Союзу обещаны пересмотр обращения с его интересами и американской позиции в холодной войне, поправки к ультимативной политике США в целом, ставящей другую сторону перед дилеммой – унижение или атомная война. Наша оценка выступления президента, как она докладывалась Н. С. Хрущеву и А. А. Громыко, – расставание с догмами дорого достанется Дж. Кеннеди. Никто и в мыслях не держал далласовской трагедии. Хотя, возможно, прямой взаимозависимости и не было.
Договоренность о прекращении ядерных испытаний в трех средах (5 августа 1963 г.) – пожалуй, оптимальное на тот момент добро, которым было беременно худо. Остается глубоко сожалеть, что переговорщики престижную арифметику не подчинили политической математике. Дж. Кеннеди настаивал на 8-10 инспекциях на месте в год, Хрущев соглашался на 3–5. Сблизиться не успели, так как услужливые модераторы предложили данайский дар – не распространять запрет на подземные испытания. Будь иначе, вполне могло случиться, при условии, конечно, выполнения принятых обязательств, что проблема ядерного оружия стояла бы ныне по-другому.
Под германским углом зрения договор об испытаниях также знаменовал известный этап развития. ГДР без формального ее признания Западом вводилась в единое с великими мира сего правовое пространство. Не преувеличу, заметив, что «зондирующие контакты» 1962 г. подготовили почву для взятия этого перевала. Не слишком густой навар, но лучше, чем никакой.
Со стороны трудно себе представить, чем мне только не приходилось до этого заниматься. Вот МВД пересылает грубо сколоченный ящик с сопроводительным пакетом: «По принадлежности, в МИД СССР направляются зубные протезы служащих вермахта, осужденных за военные преступления…»
Эти служащие давным-давно вернулись в Германию. Кто-то не дожил до освобождения. Протезы в посылке россыпью без указания владельцев. Что прикажете делать вот с таким отзвуком бездумного исполнения жестокосердных инструкций? Возвращаю в МВД с рекомендацией действовать через Красный Крест. Чиновник в разговоре по телефону признается: забыли в 1955 г. про протезы; пять лет спустя случайно на них наткнулись; подумали, может быть, МИД заинтересуется.
Пробелы в памяти и рассеянность – явление очень даже человеческое. В 1961 г. первый секретарь посольства ФРГ просит его принять. В согласованное время он у меня. Едва поздоровавшись, строгий, подтянутый гость чуть театрализованным голосом выводит:
– Мне поручено вручить вам…
Его рука опускается в портфель, ворошит содержимое, но нужной бумаги нет как нет. Лицо первого секретаря розовеет. Он для чего-то протирает очки и чуть слышно произносит:
– Забыл… вербальную ноту забыл.
– О чем, простите, в ноте речь?
– Я должен был заявить вам протест…
– Протест заявить никогда не поздно. Если вам от этого полегчает, считайте, что протест вы заявили; я к нему отнесся с резервом. По поводу чего протест?
– С вашего согласия я пришлю вам его по почте.
Ни в записи беседы не стал расписывать конфузную историю, ни кому-то рассказывать о ней. Когда первый секретарь, выросший к тому времени до посла, давал прощальный прием, спрашиваю его:
– Не припоминаете нашу первую с вами встречу?
– Сколько лет прошло, но по сию пору меня в жар бросает, стоит вернуться в мыслях к тому вечеру. Я ведь долго старался избегать попадаться вам на глаза.
Мило посмеялись. С кем не случается.
Гораздо хуже, если забываются военные. Причем не на своей территории, а последствиями должны заниматься дипломаты.
Из множества нарушений американскими военными самолетами воздушного пространства ГДР два закончились трагически. После второго инцидента Вашингтон потребовал доказательств, что сбитый самолет действительно занимался разведывательной деятельностью (советское заявление), а не отклонился невзначай от курса в сложных метеоусловиях (версия США).
Через Генеральный штаб запрашиваю подробные данные. Сбитый самолет был оснащен для разведки. При падении фото – и радиометрическая аппаратура разрушилась. Подполковник, оставшийся в живых и помещенный в советский госпиталь, не отрицает, что экипаж выполнял задание командования, но, ссылаясь на устав, от любых уточнений уклоняется.
Прошу наших военных выполнить эксперимент – проявить пленку, которая считается засвеченной, и попытаться дешифровать ленты самописцев, любых имевшихся на самолете приборов. На следующий день в моем небольшом кабинете полно высших и старших офицеров. Эксперимент удался – у нас в руках широкоформатные кадры, зафиксировавшие электронные сигналы советских и гэдээровских постов наблюдения за воздушным пространством. На мой соответствующий вопрос дается справка: нет, из центрального или южного коридора, по которым осуществляется авиасообщение с Западным Берлином, подобные данные снять нельзя.
– Что ж, придется делиться доказательствами с Вашингтоном. Какой из снимков, перейдя в руки другой стороны, нанесет нам наименьший ущерб?
– Ни в коем случае фотокадры не должны попасть к США. Любой из них стоит жизни пары летчиков, – заявляет генерал, старший группы.
– Это будет решать Хрущев, который держит вопрос на контроле. Пока не последовала команда отдать все, определитесь, где меньшее зло.
Представители США два или три кадра получили. Дж. Кеннеди на этом инцидент закрыл, воздав должное своим подчиненным, которые и его потчевали «отвлекающими заявлениями». Последовал приказ, если мы были правильно информированы, запрещавший самолетам ВВС США подлетать ближе чем на 30 миль к границе ГДР.
В январе 1965 г. я на три с половиной года распрощался с 3-й Европой. Стал руководить группой при министре, а затем заведовать 2-м Европейским отделом. От германской проблемы, в ее европейской и мировой проекции, никуда не укроешься, но повседневные немецкие заботы перешли к другим.
Кого будет недоставать, уйдя из 3-го Европейского отдела, так это собеседника типа советника Хартлиба. Необычайный был дипломат. Стоило ему перевоплотиться в оракула, и вы пробуете на вкус тонкости боннской политической кухни:
– Китай окрепнет и предъявит вам счет. Вашей основной тревогой станет Дальний Восток. Федеративная Республика терпеливо подождет, пока советско-китайское противоборство не накалится до крайности, и от нашего благоволения будет зависеть, в чью пользу склонится чаша весов. Тогда-то Бонн продиктует вам свои требования. Посмотрим, сможете ли вы их отвергнуть.
Советник посольства ФРГ, не вахтер это говорил. Не слушать его нельзя, даже если не всегда хотелось.
Опускаю не одни детали, но целые разделы работы руководителем «тайного совета» при министре и заведующим 2-м Европейским (британским) отделом МИДа. Польза от знакомства с классиками дипломатии была. Ведь все познается в сравнении. И не только, скажем, Федеративной Республики с Великобританией или Канадой. Немало говорило сопоставление наших политических деятелей, парламентариев, отраслевых министров с Г. Вильсоном, П. Трюдо, Дж. Брауном, лордом Чалфонтом, постоянным заместителем в Форин-офисе Гринхиллом. А возьмите московское созвездие послов из британской гирлянды! Каждый второй – поэт.
Именно работе во 2-м Европейском отделе я был обязан знакомством с рядом выдающихся советских ученых – П. Л. Капицей, Н. Н. Семеновым, М. А. Лаврентьевым, М. В. Келдышем. У П. Л. Капицы бывал дома и в институте, наслышался от него всякой всячины о его передрягах со Сталиным, Берией и пр. Спорили с участием другого нобелевского лауреата Н. Н. Семенова – кончатся ли войны на бедолаге Земле, если удастся овладеть управляемым ядерным синтезом.
Несмотря на кратковременность работы на британском направлении, сделать можно было значительно больше, если бы а) не отвлечения на ближневосточные и чехословацкую проблемы и б) несчастливое соперничество и капризы в советском руководстве.
На Громыко его британский коллега Дж. Браун действовал как красная тряпка на быка. И не потому, что неотъемлемыми аксессуарами Дж. Брауна были красный галстук и красные носки. По-видимому, что-то засело у моего министра во время поездки с Хрущевым в Великобританию и его «разночтений» с тамошними лейбористами.
В свой первый визит в Москву Дж. Браун предпринял столь же бесхитростную, сколь и неловкую попытку установить с Громыко неформальные отношения. Приветствуя министра, прибывшего в резиденцию посла Великобритании на завтрак, он обращается к нему:
– Андрушка!
Гость холодным, словно из заморозки, тоном наставляет:
– Если вы хотите обратиться ко мне неофициально и одновременно вежливо, то надо говорить Андрей Андреевич.
Для неславянина легче выучить по-латыни что-нибудь из Виргилия. Дж. Браун схватывает вторую часть – «Андреич». Громыко больше его не поправляет. Кредо отлито в металле: Дж. Браун – нон-персона. Переговоры обрекались на срыв. Из его рук англичанин сухой корки не получит.
Поездка А. Н. Косыгина в Великобританию. Благодаря не в последнюю очередь сотрудничеству Дж. Брауна переговоры протекают весьма продуктивно. Косыгин конкретен, четок, деловит. Англичанам нравится отсутствие у него позерства. Главу правительства вызывает Москва:
– Алексей Николаевич, мы слушали твое выступление в парламенте. Получилось. Вообще визит удался. По причинам, которые объясню в Москве, важно вовремя остановиться.
Таким по смыслу был «стоп-сигнал» Л. И. Брежнева. А то возьмет председатель Совета министров и решит проблемы, на которых, как в известной притче про французского нотариуса, кормятся поколения дипломатов. Не все помнят?
Прошедший медные трубы нотариус просит сына, начинающего нотариуса, представлять его в суде при рассмотрении давней имущественной тяжбы. Вечером осведомляется, как сложилось судебное заседание.
– Не понимаю, чего разводили волынку. Все уладили за час, – замечает сын.
– О боже! Мой отец кормился этим делом, отец моего отца довел на нем до расцвета нашу контору. Тебя я вырастил и твоих сестер с братьями на доходы от него. Что же ты натворил?!
Испортил тот звонок Косыгину настроение на всю оставшуюся поездку и годы вперед. Давалось понять: не ваше, премьер, дело – внешняя политика. Занимайтесь бухгалтерией, государственными похоронами и тушением пожаров. А внешняя политика, так сказать, фундаментального достоинства должна делаться генеральным секретарем. Можно вместе с министром иностранных дел.
Узнаю, что и мной недовольны. Разбирается кое в чем. Дж. Брауна в Чеккерсе усадил на ковер перед собой. Это не каждому удается. Настоящему дипломату, однако, два уха для чего даны? Чтобы по меньшей мере одним внимать, как там – на самом верху. Наивысшие отметки в бывшем Советском Союзе собрал дипломат, провозгласивший, что солнце восходит не на востоке, а на севере. Если глазеть на него с юга.
С мая 1967 г. меня и мое время располовинили. До обеда я принадлежу Британскому Содружеству, затем, как в песках нефть, из меня соки выкачивает Арабский Восток. Подступает война. Вместе с аналитиками Генерального штаба и КГБ, при участии востоковедов АН СССР пишем записку – если немедленно не сбросить давление в котле, вооруженный конфликт разразится. Начнись война, Израиль возьмет верх в течение недели-двух. Арабские армии по своей выучке и моральному состоянию к войне не готовы.
Записка послана политическому руководству. Но Л. И. Брежнев и другие убыли на военные маневры. Будут обратно в понедельник. Наша рекомендация немедленно связаться с Насером и убедить его разблокировать Акабский залив – зависла. В воскресенье она стала интересна для истории – Израиль массированным налетом авиации со стороны Средиземного моря нанес удар по боевым порядкам египтян.
Скоротечность событий предопределяла конвульсивность реакции советской стороны. Политические решения приняты: СССР встает на сторону жертвы агрессии и разрывает дипломатические отношения с агрессором; необходимо максимально задействовать механизм ООН и попытаться наладить деловое сотрудничество с Соединенными Штатами, тем более что в первые часы войны американский постоянный представитель посол А. Гольдберг заявлял требования, в существе совпадавшие с нашими, – немедленное прекращение военных действий и возвращение войск сторон на исходные позиции.
Меня приглашают на основные сборы, которые созывает Л. И. Брежнев. Как правило, в обсуждениях участвуют А. Н. Косыгин, Н. В. Подгорный, А. А. Громыко. Если рассматриваются преимущественно военные дела, то появляются А. А. Гречко, министр обороны, с первым заместителем и начальником Генштаба М. В. Захаровым. В этом случае премьера и председателя Президиума Верховного Совета может и не быть.
На третий-четвертый день, не позднее, мольба из Каира: делайте что хотите, но спасайте. В телеграмме Насера предлагается установить союзные отношения, предоставить СССР военные базы в районе Александрии и Суэца или в любом другом месте по нашему усмотрению. Сквозная мысль – эффективная помощь нужна немедленно, завтра может быть поздно.
Что будем делать? Предложение о союзе и базах – это от отчаяния. Но воздушные мосты в Каир и Дамаск должны быть проложены. Один над проливами, другой через Иран, используя права по договору 1921 г.
Иранский маршрут едва не вызвал инцидент. Советский посол в Тегеране информировал шаха Резу Пехлеви в момент, когда наши военно-транспортные самолеты уже были в воздушном пространстве Ирана. Из своего кабинета Реза отдал распоряжение дать отбой средствам ПВО, если они засекли появление с северного направления ранее не объявленных летательных аппаратов, а нас предупредил, что права, во избежание недоразумений, не следует в будущем использовать явочным порядком.
Основные расчеты, однако, возлагаются на взаимодействие с Соединенными Штатами. Посол Гольдберг явно дрейфует. Контратаки сирийцев отбиты. Иордания как военный фактор выключена из игры. Успехи Израиля в поле впечатляют. Призыв к прекращению военных действий звучит все приглушеннее, слово «немедленно» добавляется реже, а требование возвращения на исходные позиции вообще опущено. Оппортунизм прямо-таки хрестоматийный. Все это регистрируется, но надежда и здесь умирает последней.
Новое обращение Насера – израильские бронетанковые части форсируют Суэцкий канал. Каир не прикрыт ни с земли, ни с воздуха. Или СССР вмешивается в конфликт на стороне Египта, или конец.
Брежнев зовет к себе Косыгина, Подгорного, дипломатов и военных. Как поступим? Без всяких задержек перегоняем по воздуху предельно возможное количество боевой техники и противотанковых средств, а также ракет ПВО, одновременно доставляем в Каир египетских военных, которые обучались или проходили переподготовку в Советском Союзе. Все за, кроме Подгорного. Если один в триумвирате против, решение не принимается.
– Что ты предлагаешь, Николай? – спрашивает Брежнев.
– Подумать.
– Но времени нет. Ты же видишь.
– Утро вечера мудренее, – произносит Подгорный, собирает свои бумаги и удаляется.
Генеральный секретарь замечает ему вслед:
– Ну что можно при таком своенравии сделать?
Конкретных идей нет. «Подумать» – это не предложение. Поступаем так: машины под загрузку – и, как только Николай одумается, в воздух.
Наутро, которое должно было умудрить вечер, телеграмма-молния советского посла С. А. Виноградова: у Насера инфаркт, исход неясен, президент ограничен в исполнении своих обязанностей. Груженные оружием транспортные самолеты уже по распоряжению Брежнева задерживаются на земле, а в воздух впору поднимать машины с медиками для помощи самому Насеру.
Часов в одиннадцать того же дня генеральный секретарь вызывает на Старую площадь А. А. Громыко с советниками. Министр берет с собой А. А. Солдатова и меня. Кроме дипломатов приглашены маршалы А. А. Гречко и М. В. Захаров.
– Не хватало еще, чтобы в Каире разгорелась борьба за власть. Придет на место Насера такое ничтожество, как Амер, Египет потеряет все, чего добился после революции и отражения тройственной агрессии. И мы, великие стратеги. Выбей одного человека – и все насмарку. Почему американцы не останавливают израильтян? Израиль ведет и американскую войну против нас. В Суэцком канале нас уже макнули физиономией. Скоро черед дойдет до Нила. Столько советников держим в египетской армии. Ни черта они не насоветовали, как не научили египтян наши училища. Вместо того чтобы принять бой, твои, Матвей, ученики, завидев израильский самолет, катапультируются.
К чопорному Гречко генеральный обращался на «вы» и шерстил его, используя как прокладку начальника Генштаба Захарова.
– Матвей, среди советских технических специалистов, помогающих египтянам обслуживать наши самолеты, есть бывшие летчики?
– Это надо проверить.
– А сколько их, технарей, всего прикомандировано к египетским ВВС?
– Затруднюсь на память сказать.
– Матвей, так-то тебя перетак, не выводи меня из себя. Для чего я вас к себе зову? Генштаб обязан знать обстановку назубок. Иначе как определишь, что мы в состоянии или не в состоянии делать. В Израиле полно американских добровольцев, летчики также есть. Мы даже их имена знаем. А что у самих за душой? Иди выясни, чтобы не спрашивать Вашингтон.
Захаров возвращается через несколько минут с сообщением:
– Число техников (если не ошибаюсь) – двадцать шесть. Никто из них навыками вождения самолетов поставляемых Египту типов не обладает.
Ни реального, ни символического нашего военного присутствия в Египте как заслона продвижению израильтян не вырисовывалось. Поставками оружия и оснащения советская помощь исчерпывалась. Советники не в счет. Когда армия Египта разваливалась, никем не ведомая, советники не помогали, а действовали на нервы.
Нашелся человек, который проаттестовал в подходящих выражениях ситуацию, – Н. Г. Егорычев. До того руководитель 9-го Главного управления КГБ (охрана генерального секретаря и политического руководства в целом) возглавлял московскую городскую парторганизацию. С трибуны пленума он заявил (по смыслу): бахвалимся мы нашим военным могуществом, а надо помочь жертве вооруженной агрессии – нас нет.
Егорычеву, добровольцу 1941 г., определили после этого быть послом в Датском королевстве, чтобы к легендарным гамлетовским местам поближе искал более мудрый ответ на извечный вопрос: быть или не быть?
Потом чрезвычайная сессия Генеральной Ассамблеи ООН. Меня включили в состав делегации А. Н. Косыгина. По пути в Нью-Йорк промежуточная посадка в Париже. Косыгин и Громыко наносят краткий визит президенту де Голлю. Нас с Л. И. Менделевичем оставляют на взлетно-посадочной полосе дописывать будущую речь премьера. В первое посещение прекрасной Франции в 1965 г. я видел в основном Громыко. Во второй заезд с Косыгиным соприкоснулся лишь с ее жандармами, потребовавшими предъявить паспорта: ну кто, кроме злоумышленников, прилетев в Париж, застрянет на аэродроме?
Специальная сессия 1967 г. не украсит истории ООН. Соединенные Штаты вывернули многим делегациям не только руки. Представьте себе, арабы нанесли удар по ключевым пунктам Израиля и захватили часть его территории. Посол Гольдберг зажег бы своим красноречием море, убеждая, что зачинщик войны и виновник гибели десятков тысяч человек должен быть примерно наказан. Чтобы другим неповадно было. Но шестидневная война начата друзьями и закончилась их триумфом. Это меняет дело. Разделенное с другом горе – полгоря, разделенный триумф – двойной триумф.
Вы понимаете, что я хочу сказать. Израиль торжествовал над арабами, США – над Советским Союзом. Прокрутите видеопленку с записью голосования по проектам резолюций Генеральной Ассамблеи перед закрытием специальной сессии. Сколько удовольствия на лицах иных государственных мужей, твердо уверовавших: не тот прав, кто прав, а кто силен. Между тем лучшие качества человека, народа, государства проявляются не в минуты упоения победой, но слабости. Как своей, так и чужой.
Попытки удержать Организацию хотя бы оптически на позициях арбитра успеха не имели. Они лишь посеяли неприязнь к тому же К. Вальдхайму, тогдашнему Генеральному секретарю ООН, не оставшуюся для него без последствий.
А. Н. Косыгин встречался с президентом Л. Джонсоном и приложил максимум усилий для того, чтобы Генеральная Ассамблея не погрязла в полемике, а стала отправной точкой к долговременному политическому урегулированию на Ближнем Востоке. Напрасные хлопоты.
После отъезда председателя Совета министров домой советскую делегацию возглавил А. А. Громыко. Он регулярно контактировал с арабскими представителями, используя каждый разговор для разъяснения элементарной истины – если не будет признания Израиля и его права на безопасное национальное существование, не видать мира в регионе. Египетский делегат давал понять, что Насер отдает себе в этом отчет, но если он выскажется за признание израильского государства, то на следующий же день будет свергнут или убит каким-нибудь фундаменталистом. Время не созрело.
Громыко получил полномочия решать по ситуации, как голосовать по проамериканскому проекту резолюции Ассамблеи, внесенному послом Соломоном из Тринидад и Тобаго и группой других делегаций. Не исключалась и ее поддержка. Вышло, однако, следующим образом.
Нас трое – А. А. Громыко, слева от него А. А. Солдатов, справа я. Председательствующий объявляет о начале голосования. Кто за? Министр, он уступил нажимать кнопки пульта голосования своему заместителю, качает головой. Кто против? Солдатов сразу нажимает кнопку. Громыко чуть слышно говорит:
– Зачем же так? Вы поторопились. Можно было бы и воздержаться.
Вот еще одна маленькая тайна большой дипломатии. У нее было отдаленное эхо, когда осенью Совет Безопасности ООН занимался текстом резолюции № 238. Министр вызвал меня к себе.
– Ознакомьтесь с проектом резолюции Совета Безопасности по Ближнему Востоку. Через несколько часов голосование, наш постпред ждет указаний.
– С моей точки зрения, текст страдает нечеткостью формулировок. Это может быть использовано в дальнейшем, чтобы уклоняться от урегулирования.
– Согласен, что проект мог бы быть и менее расплывчатым. Но все же думаю так: если он приемлем для Египта, а из Каира докладывают, будто Насер не против, нам возражать не резон.
Дипломатия тем прежде всего отличается от науки, что ищет не истину, а некое усредненное приближение к ней (можно и отдаление от нее). Оппоненты за, партнеры не против. Стало быть, сгодится принципиальности в нашу базарную эпоху…
Мыкаемся мы с этой резолюцией поныне. Должен Израиль вернуть «все оккупированные (им) территории» или «оккупированные территории». Во французском и русском альтернатах сказано «все», а в англо-американском определенного артикля нет. Можно возвращать по выбору, исходя из понятия «безопасные границы». Само собой разумеется, резолюцию читают политики, а остроту зрения политиков определяет политика.
Ладно. О Ближнем Востоке воспоминаний наберется, если во все закоулки памяти влезать, на обширную главу или целую повесть. Пора сменить тему.
Весна 1968 г. В Москве, не только в Праге яркое солнце. По разным приметам погода не готовит подвохов, и можно приглашать послов и старших дипломатов посольств Великобритании, Ирландии, Канады, Австралии и Новой Зеландии за город на Масленицу в живописное Мещерино. Долго притирали сроки, наконец сошлись, к общему удовлетворению.
После прогулки по парку и снежных затей, слегка уравнявших возраста и ранги, дипломаты занимают места за столами. Протокольные условности сведены к минимуму: места обозначены лишь для послов и их супруг. Остальным гостям подарена возможность выбирать соседей по симпатиям и интересам.
Как и заведено на Масленицу, трапеза открывается блинами. Мне, в роли хозяина, их предложат последнему. Но блинов я не вкусил – подходит дежурный и извещает: срочно просят к телефону из приемной Громыко.
Беру трубку – «Соединяем вас с министром».
– Я в курсе, что вы проводите протокольное мероприятие для послов. Обстоятельства, однако, требуют вашего незамедлительного прибытия на совещание в ЦК. В четырнадцать ноль-ноль я жду вас в зале секретариата.
– О чем хотя бы речь?
– Узнаете по приезде.
– Что можно сообщить гостям? У них, естественно, внезапный мой отъезд вызовет недоумение.
– Сошлитесь на «неотложное дело» или что-нибудь в этом роде.
Часы показывают 13.25.
– При всем желании я не смогу добраться из Мещерино до центра Москвы к назначенному времени. Гололед, дорога разбита, полно грузовиков.
– А вы постарайтесь. Дело важное.
Прошу дежурного найти водителя машины 22–17 и предупредить: едем в город. Сам прохожу к гостям и спокойным голосом говорю:
– Я вынужден вас покинуть ввиду «неотложных дел», о которых меня только что известил министр. Не придавайте этому незапланированному эпизоду значения, тем более что дела, вырывающие меня из вашего общества, никак не связаны с отношениями СССР ни с одной из представленных здесь стран. Прошу моих вице доказать, что в отсутствие заведующего их таланты раскрываются особенно ярко.
Дежурный докладывает: машина у подъезда, и несолоно хлебавши я отправляюсь на свидание с Громыко и еще с кем-то, мне пока неведомым. Водитель, проявляя чудеса изворотливости, глотает километры. Постовые милиционеры пропускают нас на красный свет, освобождают резервную полосу, где она имеется. С опозданием в пять минут мы на Старой площади, только тут с «лихача» потребовали документы. Объясняю капитану – срочный вызов в секретариат ЦК.
– Вас, надо понимать, вызывают, а с водителем мы сами разберемся.
Вхожу в зал секретариата. Министр показывает на часы: негоже, мол, заставлять ждать. Кроме него за столом Ю. В. Андропов, К. В. Русаков, политсоветник председателя КГБ В. Р. Ситников и руководитель группы консультантов отдела ЦК Г. Х. Шахназаров. Все мои вычисления, которым я предавался по дороге – Ближний Восток и т. п., – отпадают. Что-то стряслось на социалистическом направлении нашей политики. Неужто Китай или Куба?
Ю. В. Андропов как кандидат в члены политбюро за старшего называет предмет предстоящего совещания:
– Процессы в Чехословакии вызывают все большую озабоченность. Смена личностей во главе партии и государства оборачивается изменением политического курса. Реальна угроза ниспровержения существующего в стране строя. Советское руководство пока воздерживалось брать чью-либо сторону, оставляя друзьям самим разбираться в своем доме. Но дольше ограничиваться ролью наблюдателя нельзя. Союзники по Варшавскому договору в свою очередь требуют – надо определяться.
Видимо, продолжал Андропов, не избежать объяснений начистоту с товарищами Дубчеком, Черником и другими новыми лидерами. Надо дать им понять и почувствовать, что на карту ставятся интересы всего социалистического содружества и обороноспособность Варшавского договора. А. Дубчек сам должен проявить заботу о том, чтобы развитие не вышло из-под контроля и не потребовало принятия помимо политических других мер.
Присутствующим на этом совещании поручено подготовить соображения и материалы к встрече партийно-правительственных делегаций государств – участников Варшавского договора с руководством ЧССР. Эта встреча должна состояться через пару недель в Дрездене, заключил Андропов.
Слово берет Русаков. Он знакомит с подробностями внутренних событий в Чехословакии. Его оценки подкрепляются ссылками на разговоры с Дубчеком и оппонентами нового первого. Суть высказываний Русакова: товарищи Дубчек и Черник ведут себя неискренне, обещая одно и делая противоположное, или они уже не владеют положением.
По моему впечатлению, сообщения Андропова и Русакова были во многом новостью также для Громыко. И как результат, довольно стандартный для министра в сходных ситуациях, – его рассуждения характеризовались бесконтурностью по сути и жесткостью по тону.
Поручение нам, исполнителям, гласило: проработать концепцию встречи в Дрездене, подготовить проект указаний совпослам в столицах Организации Варшавского договора, в соответствии с которыми должны были быть проведены беседы с генеральными секретарями, а также тезисы к выступлению Л. И. Брежнева. На вопрос, можно ли будет прочитать первичную информацию, было сказано коротко и внятно:
– То, что вам нужно знать, вы получите.
Если не просветимся по Чехословакии, то узнаем по меньшей мере, что нам положено знать. Уже недурно.
Процессы в ЧССР вписывались в общий контекст противостояния Запад – Восток. Упор делался на то, что НАТО во главе с США не отреклось от планов отбрасывания коммунизма и заявки на гегемонию. Показатели – война во Вьетнаме, интервенционистская политика Вашингтона в Центральной и Латинской Америке, непризнание ГДР. Дезинтеграция на этом фоне социалистического сообщества, подрыв его способности противостоять давлению извне поощрили бы реакционные, агрессивные силы и явились бы ударом по антивоенным, демократическим движениям, выступающим за нормализацию обстановки в Европе на основе добрососедства.
Таковы были пафос и лексика готовившихся нами проектов. Призывы к солидарности, к чувству товарищества – и этот момент присутствовал, но пока без угроз вмешательства или применения силы.
Насколько я мог судить по комментариям коллег, сопровождавших советскую делегацию, наше руководство осталось недовольным разговорами с чехословаками в Дрездене. За уверениями в лояльности и дружбе – стремление выиграть время. Выводы отсутствовали, но шаг к ним сделан – предлагавшийся экспертами политический метод решения не удовлетворял, а возможно, и раздражал.
Как бы то ни было, я выпал из обоймы и до конца июля ни в какие комиссии не вводился. Не нравилась, предполагаю, также моя привычка задавать «лишние вопросы». Даже если ответа не находилось, они, без сомнения, нарушали атмосферу. Это не значит, что я так и остался за кадром.
Днями напропалую вместе с A. M. Александровым и А. И. Блатовым мы корпели неподалеку от служебного кабинета Л. И. Брежнева, выуживая в потоке бумаг всяческие нюансы, необходимые, в частности, при написании памяток генеральному. Он почти каждодневно вел телефонные диалоги с Варшавой, Берлином, Будапештом, Софией.
То, о чем вы прочитаете сейчас, случилось где-то во второй декаде июля. Приняв порцию бутербродов, заменявших нам обеды, мы вышли размяться в коридор, примыкавший к приемной Брежнева. Александров заметил, что от прогнозов по Чехословакии он воздержится, но насчет разыгрывающегося у него гастрита сомнений нет. Открылась дверь, и дежурный секретарь, приложив палец к губам, произносит: у Леонида Ильича гости, он просил, чтобы в коридоре никого не было.
Часа полтора спустя Александров отправляется на разведку и приносит весть, что генеральный обедал с А. Дубчеком и О. Черником, которые специально прилетели для беседы один на один с нашим лидером. Из этой встречи Брежнев вынес впечатление, что в Праге дело близится к развязке. Черник, ведший в разговоре главную партию с чехословацкой стороны, раскрыл план кадровых обновлений и перестановок, которые были равнозначны сквозной чистке партийного и государственного руководства.
На следующий день Брежнев заглянул накоротке к нам в комнату.
– Что, отшельники, все формулировки точите, – обронил он вроде бы мимоходом. – Боюсь, словами не обойдется.
Дело принимало новый оборот. Венгерский вариант сопряжен с громадным риском, надежды на разрядку и прекращение гонки вооружений придется похоронить, начали было аргументировать Блатов и я.
– Вам не все известно, – отрезал генеральный и, явно не желая продолжать дискуссию, удалился.
В начале августа вызывает меня Громыко.
– Свяжитесь с Лаптевым. Это помощник Андропова. Не знакомы? Вот и познакомитесь.
Впервые оказываюсь на председательском этаже КГБ – свидетеле несчетных трагедий. Комната П. П. Лаптева по площади немала, но, уставленная шкафами, стеллажами, столами, стульями, на которых штабелями и россыпью лежали книги, газеты, досье, несброшюрованные бумаги, она напоминала мелкооптовый склад.
Пал Палыч, как его все звали, с черными кругами под глазами от нескончаемых бдений, настроен на «трудный август». Он вручает мне несколько справок и проектов с просьбой ознакомиться, не покидая его кабинета.
Два-три часа каждый из нас занят своим делом. Несколько раз по прямому телефону Лаптев общался с председателем КГБ. Из птичьего наречия, на котором велись беседы, трудно было расшифровать даже предмет разговора. Положив трубку на рычаг после последнего по очереди звонка Андропова, Лаптев говорит – нас торопят, если я в основном закончил чтение, то, пожалуйста, мнение о проектах межведомственных групп.
Речь шла об обращениях к чехословакам, а также руководителям ряда иностранных государств и о сообщении, предназначенном нашей общественности.
Задаю Лаптеву прямой вопрос:
– Есть решение о военной операции?
– Нет, такого решения еще не принималось. Но никакой из возможных вариантов не исключается. Отсюда заблаговременное составление материалов также на случай конфликтного исхода.
Дополнительный вопрос:
– Политические, экономические и прочие несиловые рычаги воздействия исчерпали себя?
Лаптев со свойственной ему осторожностью замечает:
– Все нити сходятся у Брежнева. Никто, кроме него, не в состоянии предсказать развитие обстановки и на ближайшие двадцать четыре часа.
Свое нелестное суждение относительно проектов я не счел нужным лакировать. Либо от авторов скрывали задачу, либо они не приняли ее. Подготовленные обращения не убедят даже друзей, верящих в справедливость социалистической идеи и в миролюбие Советского Союза. Что же тогда говорить о недругах и сомневающихся?
Не ведаю, как докладывал Лаптев мою точку зрения, но до 19 августа меня снова оставили в покое. Зато потом впрягли так, что приходилось удивляться собственной выносливости.
Между тем я принял дела в 3-м Европейском отделе МИДа. У меня вдосталь вопросов: отчего наша сторона не по-хозяйски обошлась с интересными идеями и зондажами «большой» боннской коалиции? Почему фактически полностью свернут флаг единства и отодвинут на задворки мирный договор? Надо разбираться и разбираться, но трудно отделаться от впечатления, что о перспективах мы думали не в первую и даже не во вторую очередь. Или собрались снимать урожай обязательно после заморозков?
Звонок министра по прямому телефону – зайдите. Очень хорошо – сразу и выложу свои впечатления. Он, кстати, доверяет свежему взгляду. Но мне не дано было даже рта раскрыть. Без вводных фраз Громыко предлагает, чтобы я считал себя мобилизованным со следующего дня. Моя рабочая комната – «предбанник» министра, где он принимает иностранцев. Ночлег, если выпадет время на сон, в собственном служебном кабинете. Пока же, для вхождения в курс, надлежит ознакомиться со всеми телеграммами за август и спецдонесениями, которые адресованы Громыко лично и о существовании которых никто не должен знать.
– Многообещающее начало, – попытался сыронизировать я.
– Не до шуток, – отрезал министр. – Условимся вот еще о чем. Я ночую в городе. Если будут поступать данные, которые потребуют реакции или непременной моей осведомленности, сразу звоните.
– Для ориентировки я должен знать, принято или не принято решение о применении силы или угрозы применения силы против ЧССР?
– Во-первых, не против Чехословакии, а группы политиканов, сбивающих страну с курса сотрудничества с нами. Во-вторых, никаких окончательных решений еще не выносилось. Это должно случиться, строго для вашего сведения, в ближайшие день-два.
– Есть ли ясность, как откликнется внешний мир на силовой вариант развития? Судя по открытым публикациям, рассудительной реакции не предвидится.
– Оваций никто не ожидает. Но сдавать из-за этого свои позиции мы не собираемся. На остальные вопросы вы найдете ответ, ознакомившись со спецматериалами.