Монстролог. Дневники смерти (сборник)

Размер шрифта:   13
Монстролог. Дневники смерти (сборник)

The Monstrumologist © Rick Yancey, 2009

The Curse of the Wendigo © Rick Yancey, 2010

The Isle of Blood © Rick Yancey, 2011

The Final Descent © Rick Yancey, 2013

Монстролог © А. Яковлева, перевод на русский язык, 2014

Проклятие Вендиго © С. Меринов, перевод на русский язык, 2014

Кровавый остров © М. Моррис, перевод на русский язык, 2015

Ступени, ведущие в бездну © Н. Екимова, перевод на русский язык, 2016

© «Издательство АСТ», 2018

* * *

Антропофаги – самые жестокие, беспощадные и свирепые представители монстров. Они не признают никаких правил управления, не подчиняются никаким известным законам. У них свой язык, и единственные из всех этих народов они – людоеды.

Геродот «История» (440 г. до н. э.)

Мон-стро-ло-ги-я (сущ.)

1. Изучение злых и опасных по отношению к человеку форм жизни, которые не признаются официальной наукой как реально существующие, особенно если являются персонажами мифов или фольклора.

2. Процесс охоты на вышеозначенных существ.

«Говорят, что Блиммии не имеют головы, а их рты и глаза расположены у них на груди».

Плиний Старший«Естественная история» (75 г. н. э.)

Монстролог

Пролог

Июнь, 2007

Директор Бюро регистрации, жизнеобеспечения и похорон был невысоким человеком, с румянцем на щеках и темными, глубоко посаженными глазами, а его высокий лоб обрамлял густой ореол пышных белокурых волос, редеющих ближе к затылку, – светлые вихры вздымались, словно волны над розоватым островом лысой макушки. Его рукопожатие было уверенным и сильным, хотя не слишком уверенным и не слишком сильным: он привык пожимать и артритные пальцы.

– Спасибо, что пришли, – сказал он. Он выпустил мою руку, обхватил толстыми пальцами мой локоть и повел меня вдоль пустого коридора к своему офису.

– А где все? – спросил я.

– Завтрак, – ответил он.

Его офис находился в дальнем конце помещения – захламленная комната, ужас клаустрофобика. Почти все пространство занимал рабочий стол из красного дерева со сломанной передней ножкой, которую кто-то попытался сделать устойчивее, подложив под нее книгу. На полу лежал потертый, некогда белый ковер. Стол был завален высокими покосившимися пачками бумаги, картонных папок, газет и журналов и книгами типа «Наследование земельной собственности» или «Как сказать “прощай” тем, кого любишь». Позади кожаного кресла на подставке стояла фотография в рамке. На ней была изображена пожилая женщина. Она смотрела в объектив так хмуро, словно говорила: «Как ты смеешь фотографировать меня?!» Я решил, что это жена директора.

Он опустился в кресло и спросил:

– Ну, как, продвигается книга?

– Она уже вышла, – ответил я. – Месяц назад.

Я достал один экземпляр из портфеля и протянул директору. Он что-то пробормотал, пролистал несколько страниц, поджал губы, сдвинул густые брови над темными глазами.

– Что ж, рад, что и я внес свою лепту, – сказал он и протянул мне книгу обратно. Я сказал, что он может оставить ее себе. Книга на несколько минут зависла между нами, пока он судорожно искал взглядом на столе стопку, на которой эта книга имела бы шанс удержаться хотя бы ненадолго. В итоге она исчезла в ящике стола.

С директором мы познакомились год назад. В то время я исследовал вторую книгу в серии Альфреда Кроппа. Там в кульминационный момент герой оказывается в Дьявольской дыре, колодце глубиной в пятьсот футов, расположенном в северо-западной части города. Меня интересовали народные легенды и сказания об этом месте, а директор оказался так любезен, что познакомил меня с несколькими старожилами, которые родились и выросли именно там и знали рассказы об этих мифических «адовых вратах». Теперь на этом месте располагался государственный парк, – видимо, нечистый отступил, узрев такое количество туристов, палаток и путешественников.

– Спасибо, – сказал директор. – Я прочту и дам почитать остальным.

Я ждал, что еще он скажет; я прибыл сюда по его приглашению. Он неловко заерзал в кресле.

– Вы сказали по телефону, что хотите мне кое-что показать, – мягко подтолкнул я его к разговору.

– Ах, да!

Казалось, он испытал облегчение от того, что я первым затронул тему, и теперь быстро заговорил:

– Когда мы нашли это среди его имущества, вы были первым человеком, о котором я подумал. Меня словно осенило – это точно будет по вашей части.

– Что нашли? Среди чьего имущества?

– Уилла Генри. Уильяма Джеймса Генри. Он отошел в мир иной в прошлый четверг. Наш самый старый житель. Не думаю, что вы с ним встречались.

Я отрицательно помотал головой.

– Сколько ему было лет?

– Ну, мы не вполне уверены. Он был нищим – ни документов, ни живых родственников. Но он утверждал, что родился в тысяча восемьсот семьдесят шестом.

Я уставился на него, открыв рот.

– Это значит, ему был сто тридцать один год?!

– Нелепо, да, я понимаю, – сказал директор. – Мы считаем, что ему было за девяносто.

– И что вы там у него нашли, что заставило вас вспомнить обо мне?

Он открыл ящик стола и вытащил пачку из тринадцати толстых тетрадей, перетянутую коричневой бечевкой. Однотонные кожаные обложки выцвели до кремового оттенка.

– Он никогда ни с кем не разговаривал, – сказал директор, нервно теребя бечевку. – Только назвал нам свое имя и год рождения. Казалось, он очень гордился и тем, и другим. «Меня зовут Уильям Джеймс Генри, и я родился в год Господа нашего тысяча восемьсот семьдесят шестой!» – провозгласил он, помнится, так, чтобы его услышали все – и те, кому было до этого дело, и те, кому нет. Но что касается всего остального – откуда он родом, каких кровей, как он попал в дренажную штольню, где он был обнаружен, – молчание. Слабоумие в последней стадии, сказал мне врач, и, разумеется, у меня не было оснований сомневаться в этом… пока мы не нашли вот это, завернутое в полотенце, у него под кроватью.

Я взял пачку тетрадей у директора из рук.

– Дневник? – спросил я.

Он пожал плечами:

– Не смущайтесь. Откройте ту, что сверху, и прочтите первую страницу.

Я так и сделал. Почерк был необычайно аккуратным, хотя и мелким – почерк человека, учившегося в традиционной школе, где программа обучения включала в себя уроки чистописания и каллиграфии. Я прочел первую страницу, потом вторую, затем еще пять. Открыл одну наугад. Прочел ее дважды. Читая, я слышал, как тяжело дышит директор, прямо-таки пыхтит и фыркает, как лошадь после быстрого забега.

– Ну, как? – спросил он.

– Понимаю, почему вы подумали обо мне, – ответил я.

– Разумеется, вы должны вернуть их мне, когда закончите.

– Разумеется.

– Закон требует от меня хранить его имущество на случай, маловероятный, впрочем, если кто-то из родственников будет претендовать. Мы разместили объявление в газете и отправили все надлежащие запросы, но такого рода вещи случаются, боюсь, слишком часто. Человек умирает – и нет никого на свете, кто претендовал бы на его имущество.

– Грустно.

Я открыл наугад другую тетрадь.

– Я не все их читал – у меня просто нет времени, – но мне чрезвычайно любопытно будет узнать, что там. Возможно, это – ключи к его прошлому: кем он был, откуда – все такое. Может, поможете нам найти родственников. Хотя из того немногого, что я прочел, я понял, что это скорее всего не дневник, а вымысел – роман, может быть. Беллетристика.

Я согласился, что, вероятно, почти все это придумано – судя по тем страницам, что я прочел.

– Почти?! – спросил он, как мне показалось, радостно и смущенно. – Ну, я думаю, всякое на свете бывает, хотя некоторые вещи значительно более вероятны, чем другие!

Я забрал тетради домой и положил их на письменный стол, где они пролежали нетронутыми почти полгода – всё руки не доходили. Мне надо было в срочном порядке сдавать другую книгу, сроки поджимали, и я просто не в состоянии был заставить себя погрузиться с головой в то, что я считал тогда бессвязным бредом стопроцентного безумца. Звонок от директора, раздавшийся однажды зимой, вынудил меня развязать потертую бечевку на тетрадях и перечитать первые необыкновенные страницы, но дальше этого дело не сильно продвинулось. Почерк был таким мелким, а страниц так много, и исписаны они были с двух сторон, что я просто пробежал глазами первую книгу, отметив, что записи велись на протяжении месяцев, если не лет: цвет чернил, например, поменялся с черного на синий, а потом снова на черный, как будто ручка исписалась или ее потеряли.

И только после Нового года я прочел первые три книги подряд, не отрываясь, за один присест, от первой страницы до последней. Расшифровка вышеупомянутых книг здесь и прилагается, с исправлениями только лишь в правописании и в некоторых архаичных грамматических формах.

Рик Янси

Гэйнесвилль, Флорида

Январь, 2009

Дневник 1. Ученик

Часть первая. «Из чистого любопытства»

Это – тайны, которые я хранил. Это – доверие, которое я ни разу не обманул.

Но теперь он мертв, и мертв уже более сорока лет – тот, кто оказал мне доверие, тот, ради кого я хранил эти тайны.

Тот, кто спас меня… и тот, кто обрек меня на великие мучения.

Я не помню, что ел сегодня на завтрак, но помню со страшной отчетливостью ту весеннюю ночь 1888-го, когда он выдернул меня из сна, грубо тряся за плечо. Его волосы были всклокочены, глаза широко распахнуты. Они сияли в свете лампы, а точеные черты лица озаряло то возбужденное выражение, с которым я, к сожалению, был уже хорошо знаком.

– Вставай! Вставай, Уилл Генри, да поторапливайся! – шипел он. – У нас посетитель!

– Посетитель? – пробормотал я в ответ. – А сколько сейчас времени?

– Начало второго. Давай одевайся, встретимся у заднего входа. Пошевеливайся, Уилл Генри, поднимайся!

Он вышел из моего алькова – маленькой комнатки на чердаке, – забрав с собой лампу. Я оделся в темноте и помчался вниз по лестнице в носках, натягивая на ходу мягкую шапочку. Для моей двенадцатилетней головы она была слишком маленькой, но я ей очень дорожил, потому что это было единственное, что осталось у меня от прошлой жизни.

Он зажег весь свет в коридоре на втором этаже, хотя только одна лампа горела на первом, в кухне, в глубине старого дома, где жили лишь мы вдвоем, даже без прислуги, которая могла бы следить и убирать за нами. Врач – профессия интимная, дело темное и опасное. Он не может позволить любопытным глазам и болтливым языкам вторгаться в свою частную жизнь, а с прислугой куда ты от этого денешься? Так что когда грязь и пыль в доме едва уже не лезли наружу (примерно раз в три месяца), он совал мне в руки тряпку с ведром и командовал: «Пошевеливайся, Уилл Генри, пока мы совсем не заросли грязью!»

Сейчас я шел на свет из кухни, совершенно позабыв в спешке надеть ботинки. С тех пор как я год назад поселился у Доктора, я привык к ночным посетителям. К Доктору вообще чаще приходили ночью, а не утром. Дневных посетителей я вообще как-то не припомню. И приходили к нему не жизнерадостные жители окрестностей. Дело его, как я уже сказал, было опасным и темным. Такими же, в целом, были и люди, которые к нему обращались.

Человек, который пришел сегодня ночью, стоял прямо за задней дверью – долговязый, неуклюжий и тощий. Его тень, словно призрак в лунном свете, падала на блестящий булыжник мостовой. Лицо было прикрыто широким краем соломенной шляпы, но я видел скрюченные суставы пальцев, торчащие из потрепанных рукавов ветхой одежды, и желтые лодыжки, которые выступали из потертых брюк, а на них – шишки размером с яблоко. За спиной старика переминалась с ноги на ногу и фыркала лошадь, точнее, остов лошади, и пар поднимался из ее подрагивающих ноздрей. Позади лошади, едва различимая в тумане, стояла телега с каким-то очень странным грузом, завернутым в несколько слоев мешковины.

Когда я подошел к двери, Доктор тихо разговаривал со стариком, успокаивающе положив руку тому на плечо, потому что ясно было, что старик с ума сходит от страха. Он правильно поступил, уверял его Доктор. Теперь всю ответственность берет на себя он, Доктор. Все будет хорошо. Бедняга кивал, и его большая голова под соломенной шляпой казалась еще больше на тонкой и длинной шее.

– Это преступление. Преступление против природы! – воскликнул старик в какой-то момент. – Мне не надо было забирать это. Мне надо было зарыть все обратно и оставить на милость Божию!

– Я не теолог, Эразмус, – сказал Доктор. – Я – ученый. Но разве не сказано, что мы – орудие в руках Его? И если так, то Бог привел тебя к ней, а вместе с ней – к моему порогу.

– Так вы не донесете на меня? – спросил старик, пугливо косясь на Доктора.

– Я надежно сохраню твою тайну, так же, как и ты, надеюсь, сохранишь мою. А, вот и ты, Уилл Генри! Уилл Генри, где твои ботинки? Нет, нет, – сказал он, как только я рванул было за ними, – ты нужен мне без промедления. Приготовь лабораторию.

– Да, Доктор, – бодро ответил я и снова повернулся, чтобы бежать.

– И поставь чайник. Ночь предстоит долгая.

– Слушаюсь, сэр, – сказал я. И повернулся в третий раз.

– И найди мои сапоги, Уилл Генри.

– Обязательно, сэр.

Я в сомнении замер, ожидая четвертую команду. Старик по имени Эразмус смотрел на меня во все глаза.

– Ну, чего ты еще ждешь? – прикрикнул Доктор. – Пошевеливайся, Уилл Генри!

– Да, сэр, – сказал я. – Уже бегу.

Я оставил их одних, но я слышал, пробегая через кухню, как старик спрашивает: «Это ваш слуга?»

– Он – мой ассистент.

Я поставил воду на огонь, чтобы вскипятить, а сам отправился вниз, в подвал. Там я зажег лампы, разложил инструменты (я не был уверен, какие именно инструменты понадобятся, но у меня было сильное предчувствие, что то, что принес старик, – уже не живое). Из старой телеги не доносилось никаких звуков, и, судя по всему, никто не спешил как можно скорее доставить ношу в лабораторию… хотя, возможно, в моем предчувствии было больше надежды, чем подозрений. Я вынул из шкафа белый медицинский халат Доктора и полез рукой под лестницу, шаря там в поисках его резиновых сапог. Но их там не было. На секунду я замер перед лабораторным столом; меня окатил холодный пот. Я же мыл их неделю назад! И был уверен, что поставил потом под лестницу. Где же сапоги Доктора?! Из кухни сверху донеслись звуки шагов. Он уже идет сюда, а я потерял его сапоги!

Я нашел их в тот самый миг, как Доктор и Эразмус Грей начали спускаться вниз по ступенькам. Сапоги были под рабочим столом – там, где я их и оставил. Почему я положил их туда? Я быстро разместил сапоги у табуретки и замер в ожидании. Сердце мое билось в горле, дыхание было частым и прерывистым. В подвале было очень холодно, на десять градусов как минимум холоднее, чем в остальной части дома. Так было всегда, круглый год.

Их ноша, туго завернутая в мешковину, должно быть, была очень тяжелой: мышцы на их шеях выступили буграми от напряжения, и спускались они болезненно медленно. Один раз старик взмолился о передышке. Они остановились в пяти ступенях от пола, и я заметил, что Доктора раздражает такое промедление. Он горел нетерпением поскорее развернуть «новинку».

Они уложили ношу на медицинский стол. Доктор подвел старика к табурету. Тот опустился, снял соломенную шляпу и вытер лоб какой-то грязной тряпкой. Он хмурился, его немилосердно трясло. При свете я разглядел, что он был весь грязный и потертый, от покрытых комьями земли сапог, которые явно не мылись неделями, до обломанных ногтей и глубоких черных морщин на спекшемся старом лице. Я почувствовал исходивший от него густой суглинистый запах мокрой земли.

– Преступление, – пробормотал он. – Преступление!

– Да, грабить могилы – это преступление, – сказал Доктор. – Серьезное преступление, Эразмус. Штраф в тысячу долларов и пять лет каторжных работ.

Он надел рабочий халат и потянулся за сапогами. Облокотился о перила, чтобы натянуть их.

– Мы теперь в одной упряжке. Я должен доверять тебе, а ты, в свою очередь, должен доверять мне. Уилл Генри, где мой чай?

Я рванул вверх по лестнице. Внизу старик продолжал говорить:

– Я должен кормить семью. Моя жена, она очень больна; ей нужны лекарства. Я не могу найти работу, а что толку мертвым от золота и драгоценностей?

Они оставили заднюю дверь дома приоткрытой. Я захлопнул ее и накинул крючок, но не раньше, чем осмотрел переулок. Я ничего не увидел, кроме тумана, который сгустился еще больше, и лошади, чьи огромные глаза выделялись на тощей морде и, казалось, молили меня о помощи.

Пока я готовил чай, я слышал голоса, то громкий, то тихий. Эразмус говорил с истеричными тонкими нотами, Доктор отвечал ему ровно и спокойно, но за этим спокойствием я чувствовал скрытое нетерпение, вызванное, вне всякого сомнения, желанием как можно скорее развернуть страшный сверток, привезенный стариком.

Ноги без ботинок очень замерзли, но я изо всех сил старался этого не замечать. Я поставил на поднос сахар, сливки и две чашки – хотя Доктор и не просил о второй, я подумал, что старику неплохо было бы успокоить расшалившиеся нервы и выпить горячего после того, что он пережил.

– …копал, как вдруг земля подо мной сама обвалилась, – рассказывал старый расхититель могил, как раз когда я спускался по лестнице с подносом в руках. – Как будто я докопался до пустоты, до какой-то дырки в земле. Я шмякнулся лицом прямо о крышку гроба. И то ли я ее пробил головой, то ли ее сломал… сломало это… до того, как я упал.

– Крышку сломал не ты, это точно, – сказал Доктор.

С момента моего ухода в лаборатории ничего не изменилось: Доктор все так же стоял, опершись о перила, а старик сидел, трясясь, на табурете. Я поднес ему чашку чаю, и он с благодарностью приник к ней.

– О, меня до сих пор холод пробирает до костей! – простонал он.

– Да, весна нынче холодная, – заметил Доктор.

Мне бросилось в глаза, что его томит присутствие старика. Он жаждал немедленно начать действовать.

– Я не мог просто взять и оставить это там, – объяснял старик. – Просто прикрыть обратно и бросить? Нет, нет. Во мне все же больше уважения. Во мне есть страх Божий. И страх перед Вечным Судом! Преступление, Доктор! Отвратительное, гадкое преступление! Так что как только я собрался с духом, я с помощью лошади и веревки вытащил их из ямы, завернул… и привез сюда.

– Ты правильно поступил, Эразмус.

«Есть только один человек, который знает, что с этим делать, – подумал я. – Простите меня, но вы, конечно, знаете, что говорят про вас и про невероятные вещи, происходящие в этом доме. Только глухой не слышал о Пеллиноре Уортропе и доме на Харрингтон-лейн!»

– Тогда мне просто повезло, что ты не глухой, – сухо сказал Доктор.

Он подошел к старику и положил обе руки ему на плечи:

– Даю тебе слово, что буду молчать обо всем этом, Эразмус Грей. И, надеюсь, ты тоже. Я никому не расскажу о твоей причастности к этому «преступлению», как ты его называешь, и я уверен, ты будешь держать рот на замке относительно меня. Теперь возьми вот это – тебе на нужды…

Доктор достал из кармана несколько купюр и вложил их в руку старика.

– Не хочу, чтобы ты подумал, будто я тебя выставляю, но каждая минута, проведенная здесь тобою, ставит под угрозу твою жизнь и мою работу. И то, и другое важно для меня, хотя одно, возможно, немного важнее другого, – добавил он с натянутой улыбкой и обернулся ко мне: – Уилл Генри, проводи нашего гостя до дверей.

Он снова посмотрел на Эразмуса Грея:

– Сэр, вы оказали неоценимую услугу науке.

Казалось, старика больше заинтересовал денежный эквивалент неоценимой услуги, так как он, открыв рот, во все глаза рассматривал деньги, вложенные в его все еще дрожащие руки. Доктор Уортроп помог ему подняться на ноги и настойчиво подвел к лестнице, одновременно напоминая мне не забыть запереть заднюю дверь и найти свои ботинки.

– И не возись там долго, Уилл Генри. У нас тут работы на всю ночь. Пошевеливайся!

Старый Эразмус Грей еще потоптался на пороге, положив грязную руку мне на плечо, а другой крепко сжимая потертую соломенную шляпу. Его слезящиеся глаза вглядывались в туман, теперь уже полностью поглотивший и лошадь, и телегу. Только лошадиное фырканье да тихий стук копыт о булыжник свидетельствовали о том, что животное все еще ждет.

– Зачем ты здесь, мальчик? – спросил старик неожиданно, сжав мое плечо. – Не детское это дело.

– Мои родители погибли при пожаре, сэр, – ответил я. – Доктор взял меня к себе.

– Доктор, – эхом повторил Эразмус. – Все называют его так, но что именно он за доктор?

Доктор абсурдного и нелепого, мог бы ответить я. Доктор необъяснимого и странного. Доктор невыразимого. Вместо этого я выдал ему тот же ответ, который сам получил от Доктора вскоре после того, как стал жить в доме на Харрингтон-лейн.

– Философии, – сказал я не очень уверенно.

– Философии! – воскликнул старик приглушенно. – Не так бы я это назвал, уж точно – не так.

Он нахлобучил шляпу на голову и побрел в тумане, пока тот не поглотил его.

Несколькими минутами позже я спускался вниз по лестнице в подвал, в лабораторию. Я уже запер дверь и нашел ботинки, после нескольких минут лихорадочных поисков обнаружив их ровно там, где и оставил прошлым вечером. Доктор тем временем ждал меня у подножия лестницы, нетерпеливо барабаня пальцами по перилам. По всему было видно, что «пошевеливался» я, по его меркам, плохо. Что до меня, то я не слишком стремился приступить к предстоящим делам. Уже не в первый раз кто-нибудь подкатывал к задней двери нашего дома среди ночи с жутким грузом, хотя сегодняшний, надо признать, был самым громоздким за все время моего проживания у Доктора.

– Ты запер двери? – спросил он.

Я снова отметил лихорадочный румянец на его скулах, слегка прерывистое дыхание, едва заметную дрожь в голосе. Я ответил, что да, запер. Он кивнул.

– Если то, что он говорит, правда, Уилл Генри, если меня не одурачили (что случилось бы не в первый раз), то это потрясающая находка. Идем же!

Мы заняли свои места: Доктор – у стола, на котором лежал огромный сверток в заляпанной грязью мешковине, я – позади и немного справа от него, у столика на колесах, на котором расположились инструменты. Карандаш и записная книжка также были наготове. Рука у меня немного тряслась, когда я писал число наверху страницы – 15 апреля 1888 года.

Доктор натянул перчатки, и они звонко хлопнули на запястьях. Потопал сапогами по холодному мраморному полу. Надел маску на лицо, оставив открытыми лишь переносицу и темные глаза с напряженным взглядом.

– Уилл Генри, мы готовы приступить? – выдохнул он; звук его голоса приглушала маска. Он пошевелил пальцами в воздухе.

– Готовы, сэр, – ответил я, хотя чувствовал все, что угодно, кроме готовности приступить.

– Ножницы!

Я поспешно вложил инструмент кольцами вперед в подставленную ладонь.

– Нет, не эти. Большие, Уилл Генри, вон те.

Он начал разрезать сверток с узкого конца – с того, где должны были располагаться ступни, – продвигаясь выше, вспарывая толстую ткань. Плечи его ссутулились, челюсти сжались. Один раз он остановился, чтобы разогнуть и размять сведенные судорогой пальцы, потом снова продолжил. Ткань была мокрой и пропитанной грязью.

– Старик скрутил его потуже рождественской индейки, – пробормотал Доктор.

Казалось, прошло несколько часов, прежде чем он достиг противоположного конца. Сверток раскрылся на дюйм-другой вдоль линии разреза, но не больше. Содержимое оставалось тайной, и оставалось ею еще несколько секунд. Доктор протянул мне обратно ножницы и облокотился о стол, делая передышку перед приближающимся ужасным финалом. Наконец, он выпрямился и потянулся, приложив ладони к пояснице. Он сделал глубокий вдох.

– Что ж, очень хорошо, – сказал он мягко. – Давай уже посмотрим, Уилл Генри.

Он стал потихоньку сдвигать ткань, работая в том же направлении, в каком делал надрез. Мешковина раскрылась и упала по обе стороны стола неровными складками, словно лепестки цветка распустились, приветствуя весеннее солнце.

И вот, встав на цыпочки, выглядывая из-за согнутой спины Доктора, я увидел их. Не его, не огромный раздувшийся труп, который я ожидал увидеть, а именно их. Два тела – одно, обвитое вокруг другого в омерзительном объятии. Я сглотнул желчь, подступившую из моего пустого желудка к горлу, и приказал коленям не дрожать. Помните: мне было двенадцать лет. Мальчик, да. Но мальчик, который уже достаточно странностей и мерзостей повидал на своем веку. В лаборатории вдоль стен шли полки, на которых стояли большие медицинские банки, а в них в специальном растворе плавали непонятные предметы, конечности и органы, которые вы бы никогда не узнали и которые уверенно отнесли бы к миру ужасов и кошмарных сновидений. Невозможно было представить, что они – из нашего уютного и реального, такого узнаваемого мира. К тому же, как я уже говорил, я не впервые ассистировал Доктору у этого стола.

Однако ничто не могло подготовить меня к тому, что я увидел той ночью, – к тому, что привез нам старик. Возьму на себя смелость утверждать, что любой обычный взрослый человек, увидев это, вылетел бы из лаборатории, вопя от ужаса, кинулся бы вверх по лестнице и пустился бы бежать – прочь, прочь из этого дома! Потому что то, что оказалось внутри кокона из мешковины, налагало позор на все банальные, избитые фразы и обещания, которые все время произносят проповедники с тысячи кафедр, – о природе справедливого и любящего Творца, о гармоничной и доброй Вселенной, о высоком происхождении Человека. Преступление, так назвал это старый расхититель могил. Вот уж и вправду лучшего слова было бы не подобрать, хотя для преступления необходимо наличие преступника… а кто или что являлось преступником в данном случае?

На столе лежала юная девушка. Ее тело было частично скрыто обнаженным существом, обвитым вокруг нее. Одна массивная нога была перекинута через ее торс; рука закрывала наискось ее грудь. Ее белое погребальное платье было покрыто характерными пятнами цвета охры – пятнами запекшейся крови. И откуда текла эта кровь, тут же стало очевидно: половина лица у нее отсутствовала, а под тем местом, где оно раньше было, я увидел обнаженные кости ее шеи. Оставшаяся кожа свисала по краям лоскутьями треугольной формы, как будто кто-то кромсал тело топором.

Другой труп был мужской, больше ее по меньшей мере раза в два. Он обвивал ее миниатюрную фигурку, словно мать, баюкающая младенца. Его грудная клетка была в нескольких дюймах от ее разорванной шеи, остальная часть туловища плотно прижата к ней. Но самым ужасающим был не размер и даже не сам поразительный факт наличия этого мужского трупа.

Нет, самым поразительным в этой поразительнейшей из сцен было то, что у него не было головы.

– Антропофаг, – пробормотал Доктор. Его глаза расширились и теперь сверкали поверх маски. – Это должно быть… но как это возможно?! Это уму непостижимо, Уилл Генри. Достаточно странно уже то, что он мертв. Но еще более невероятно, и это главное, что он вообще здесь!.. Особь мужского пола, возраст приблизительно двадцать пять – тридцать пять лет, признаков наружных повреждений или травм нет… Уилл Генри, ты записываешь?

Он уставился на меня, я в ответ уставился на него. Зловоние смерти уже заполнило комнату, из-за этого запаха глаза у меня заслезились. Доктор указал на забытую мной записную книжку, которую я зажал в руке.

– Сосредоточься на текущей работе, Уилл Генри.

Я кивнул и вытер слезы тыльной стороной ладони. Я прижал заточенный конец карандаша к бумаге и начал писать под проставленной датой.

– Экземпляр представляет собой биологический вид под названием Антропофаг, – повторил Доктор. – Особь мужского пола, возраст приблизительно двадцать пять – тридцать пять лет, признаков наружных повреждений или травм нет…

Сосредоточившись на задании записывать каждое слово Доктора, я немного успокоился, хотя ощущал нездоровое искушение, тянущее меня вновь посмотреть на стол, – словно откатывающаяся волна, затягивающая пловца обратно в море, когда он хочет выйти из воды. Я покусывал кончик карандаша, изо всех сил пытаясь сосредоточиться на правописании слова «Антропофаг».

– Жертва – женщина, приблизительно семнадцати лет, с ярко выраженной рваной раной на правой стороне лица и шее. Гиоидная кость и нижняя челюсть полностью уничтожены. Остались видны следы зубов особи…

Зубов? Но у этого… у него же нет головы! Я оторвался от блокнота. Доктор Уортроп стоял, согнувшись над трупами, неожиданно закрыв мне обзор. Что это за существо, которое может кусать, не имея рта, которым кусают? И вот именно на границе с этим вопросом в моем сознании произошел переворот. Меня осенило: это существо ее ело.

Доктор быстро перешел к противоположной стороне стола, открыв мне полный обзор «особи» и его жалкой жертвы. Это была хрупкая девушка с темными волосами, рассыпавшимися сейчас по столу роскошными завитками.

Доктор нагнулся над останками и, прищурившись, посмотрел сначала на грудь зверя, прижатую к жертве, затем на тело девушки, чей вечный покой был нарушен безобразным, противоестественным объятием пришельца из мира теней и кошмаров.

– Да! – воскликнул он тихо. – Определенно Антропофаг. Щипцы, Уилл Генри, и поддон, пожалуйста… нет, вон тот маленький, рядом с долотом для черепа. Да, вот этот.

Каким-то образом я нашел в себе силы сдвинуться с места, хотя колени у меня страшно дрожали, и я в буквальном смысле не чувствовал своих ног. Я старался смотреть только на Доктора и изо всех сил сдерживал то и дело подкатывающие рвотные позывы. Я передал ему щипцы и протянул поддон; руки у меня тряслись, я пытался подольше не вдыхать, так как вонь от гниющей плоти обжигала мне рот и оседала слоем в горле, подобно ожогу.

Доктор Уортроп полез щипцами в грудную клетку чудища. Я услышал, как металл наткнулся на что-то твердое – сломанное ребро? Неужели это существо тоже отчасти пострадало? И если так, то где монстр, что проделал с ним это?

– Очень любопытно, очень любопытно, – сказал Доктор; голос его приглушала маска. – На первый взгляд, никаких наружных следов травмы, но, однако, он мертв, как дверной гвоздь… Что убило тебя, Антропофаг, а? Каким образом настигла тебя твоя судьба?

По мере того как он говорил, Доктор стряхивал тонкие лоскутки плоти с щипцов в металлический поддон. Они были темными и волокнистыми, как вяленое мясо; к одной-двум нитям пристали кусочки белой ткани, и я вдруг понял, что он кидает в поддон вовсе не плоть монстра, это была плоть с лица и шеи девушки.

Я посмотрел вниз между своих протянутых рук туда, где работал Доктор, и увидел, что он очищает не сломанное ребро. Он чистил зубы монстра.

Комната вокруг меня начала вращаться. Доктор заговорил успокаивающим, тихим голосом:

– Держись, Уилл Генри. Ты не поможешь мне, если потеряешь сознание. Этой ночью мы исполняем свой долг. Мы на посту. Мы – студенты природы, так же как и ее продукт, все мы, включая и это создание. Рожденные одним и тем же Божественным разумом, если ты веришь в такое, потому что как же иначе? Мы солдаты науки, и мы исполним свой долг. Да, Уилл Генри? Да, Уилл Генри?

– Да, Доктор, – икнул я. – Да, сэр.

– Молодец!

Он бросил щипцы в металлический поддон. Пальцы его перчаток были в крови и ошметках кожи.

– Принеси мне долото.

Я с облегчением вернулся к столику с инструментами. Однако, прежде чем принести долото, я попытался набраться, как истинный солдат науки, решимости для следующей атаки.

Хотя у Антропофага и не было головы, у него имелась пасть. Или зубы. Их концы были, как у акулы, и сами зубы были подобны акульим: треугольные, зазубренные, молочно-белые. Они располагались рядами, которые шли к центру пасти из темной глубины горла.

Сама пасть находилась прямо под гигантской мускулистой грудью, в пространстве между пахом и грудной клеткой. У монстра не было носа (я, по крайней мере, его не видел), а вот слепым он при жизни не был: его глаза (из которых, должен признаться, мне удалось увидеть только один) были расположены на плечах, по обе стороны пасти. Глаза были абсолютно черные. Век на них не было.

– Пошевеливайся, Уилл Генри! – поторопил Доктор. Видимо, я набирался решимости слишком долго. – Подкати столик с инструментами ближе; ты вымотаешься весь, бегая туда-сюда.

Когда столик и я оказались поставлены так, как Доктору было удобно, он потянулся к телам, а я вложил долото в его ладонь. Он просунул инструмент на несколько дюймов в пасть монстра и дернул вверх, используя долото как лапчатый лом, чтобы пошире разомкнуть челюсти чудища.

– Щипцы!

Я вложил ему в свободную руку щипцы. Я стоял и смотрел, как они погружаются в клыкастую пасть… все глубже и глубже… пока вся рука Доктора не исчезла. Мышцы его плеча напряглись – он вращал запястьем там, внутри, исследуя щипцами заднюю часть глотки монстра. Капельки пота выступили у него на лбу. Я промокнул его несколько раз сухой марлей.

– Он сообразил бы вырыть себе дырку для воздуха, чтоб дышать, – так что он не задохнулся, тут что-то другое, – бормотал Доктор. – Ни видимых ран… ни деформаций… ни поверхностных признаков травмы… Ага!

Его рука замерла. Плечо дернулось, пытаясь вытащить щипцы.

– Крепко застряло. Мне понадобятся обе руки. Возьмись за долото, Уилл Генри, и держи его изо всех сил – если надо, то и двумя руками, вот так. Главное, не дай ему соскользнуть сейчас, а то пасть захлопнется, и я лишусь обеих рук. Да, вот так. Молодец. Э-эх!!!

Он дернул щипцы и отлетел от стола, едва не упав, но сохранил баланс с помощью левой руки. Правой он сжимал щипцы, а в щипцах – спутанную нить жемчужных бус, покрытых розовыми пятнами крови.

Крепко встав на ноги, монстролог поднял высоко вверх добычу, полученную им с таким трудом.

– Я знал! – воскликнул он. – Вот они, виновники смерти Антропофага, Уилл Генри. Должно быть, он сорвал бусы с ее шеи в приступе бешенства, и они застряли у него в глотке. Он подавился ими насмерть!

Я выпустил из рук долото, отошел от стола и уставился на алые бусы, свисающие с руки Доктора. Они были матовыми от запекшейся и еще свежей крови, и я почувствовал, что сам воздух вокруг меня загустел, отказываясь полностью заполнить легкие. Колени у меня подогнулись, и я опустился на табурет, изо всех сил пытаясь дышать. Доктор по-прежнему не обращал внимания на то, в каком я состоянии. Он бросил бусы в поддон и потребовал подать ножницы. Да ну его, подумал я. Пусть сам ищет свои ножницы. Он повторил просьбу, все еще стоя спиной ко мне, протягивая руку с окровавленными пальцами, сжимая их и разжимая. Я поднялся с табурета, прерывисто вздохнул и вложил ножницы в его руку.

– Из чистого любопытства, – пробормотал он, разрезая на девушке погребальное платье сверху вниз. – Антропофаги – не местные жители Америки… Северная и Восточная Африка, Каролинские острова, но не здесь. Здесь их никогда не было!

Осторожно, почти нежно, он отделил ткань, обнажая идеальную алебастровую кожу девушки.

Доктор Уортроп прижал конец стетоскопа к ее животу и стал сосредоточенно вслушиваться, продвигая инструмент к ее груди, потом снова вниз, вокруг пупка, пока, вернувшись к тому месту, с которого начал, он не остановился, закрыв глаза, едва дыша. Так, замерши, простоял он несколько секунд. Тишина была оглушающая.

Наконец он вытащил стетоскоп из ушей:

– Как я и подозревал.

Он указал на рабочий стол:

– Подай банку, Уилл Генри. Одну из самых больших.

Он велел мне открыть крышку и поставить открытую банку на пол рядом с ним.

– Держи крышку наготове, Уилл Генри, – скомандовал он. – Мы должны действовать очень быстро. Скальпель!

Он склонился над работой. Признаться ли мне, что я отвернулся? Что я не мог позволить своему взгляду задержаться на этом блестящем лезвии, вспарывающем ее безупречную плоть? Потому что, каким бы сильным ни было мое желание порадовать Доктора, произвести на него впечатление своей безупречной выдержкой истинного солдата науки, ничто не могло заставить меня смотреть на то, что произошло дальше.

– По природе своей Антропофаги не питаются падалью, – сказал Доктор. – Они предпочитают свежую добычу, но бывают стимулы посильнее голода, Уилл Генри. Самка Антропофага может зачать, но не может выносить зародыш… у нее отсутствует утроба, видишь ли, так как это место в ее анатомии отдано другому, более жизненно важному органу – ее мозгу… Так, забери скальпель.

Я услышал тихий хлюпающий звук – это он погрузил свой кулак в надрез в животе. Его правое плечо вращалось по мере того, как его пальцы исследовали пространство внутри девушки.

– Но природа находчива, Уилл Генри, и непревзойденно безжалостна… оплодотворенное яйцо перекладывается в рот самца Антропофага, где оно хранится в «мешочке», расположенном вдоль его нижней челюсти. В течение двух месяцев его задачей является найти приют детенышу, прежде чем защитный «мешочек» лопнет и самец проглотит зародыш или подавится им насмерть.

Тело Доктора напряглось и на миг замерло. Затем одним безупречным движением он выдернул из раскрытой раны в животе корчащееся извивающееся нечто – сплошь зубы и плоть, кукольный вариант чудовища, обвитого вокруг девушки. Оно находилось внутри молочно-белого пузыря, который тут же лопнул, стоило существу, оказавшемуся в руках Доктора, сделать сильный толчок. Вонючая жидкость брызнула во все стороны, промочив Доктору халат и залив его резиновые сапоги. Доктор едва удерживал существо в руках на уровне груди и чуть не выронил: оно извивалось и молотило крошечными руками и ногами, пыталось цапнуть ртом, полным мелких, остро заточенных зубов, и шипело, и плевалось.

– Банку! – крикнул он.

Я подтолкнул банку прямо к его ногам. Он бросил существо внутрь, и меня не понадобилось торопить, чтобы я тут же захлопнул крышку.

– Закручивай крышку плотнее, Уилл Генри! – сказал Доктор, тяжело дыша.

Крошечный Антропофаг плевался и бился о стенки банки, забрызгивая стекло околоплодной жидкостью, когти-иглы царапались и скреблись, а рот в центре груди бешено открывался и закрывался, словно у рыбы, выброшенной на сушу. Его тонкие вопли ужаса и боли доносились даже сквозь толстое стекло – это были дерущие душу, нечеловеческие звуки, которые я обречен слышать до последнего дня своей жизни.

Доктор Уортроп поднял банку с пола и поставил на скамью. Он обмакнул кусок ваты в смесь галотана со спиртом, бросил его в банку и плотно закрутил крышку. Маленький монстр набросился на белый комок, разрывая его своими крошечными зубами на мелкие кусочки и заглатывая их. Его агрессия ускорила эффект эвтаназии: меньше чем через пять минут нечестивое отродье было уже мертво.

Часть вторая. «Его услуги мне необходимы»

Прервавшись всего лишь дважды: один раз – чтобы выпить чашку чаю около трех часов ночи и один – чтобы облегчиться около четырех часов, монстролог работал всю ночь и большую часть следующего дня, хотя уже не с таким поспешным остервенением, с каким он извлекал омерзительную тварь, разраставшуюся внутри трупа девушки.

– По истечении полного срока, – объяснял он мне сухим, лекторским голосом, и этот официальный тон как-то смягчал ужас того, о чем он говорил, – набравший силу зародыш Антропофага вырывается из околоплодной среды и немедленно начинает кормиться телом, приютившим его, – до тех пор, пока не останется ничего, кроме костей. Но и их он просверливает с помощью иглоподобных зубов – чтобы высосать богатый питательными веществами костный мозг. В отличие от Homo Sapiens, Уилл Генри, зубы у Антропофагов развиваются в первую очередь – раньше, чем все остальное.

Тем временем мы не без усилий разделили два тела. Монстр всадил в жертву абсолютно все свои двухдюймовые ногти до основания. Доктор вытаскивал каждый негнущийся палец по одному, используя долото как лом.

– Обрати внимание, как заточены его ногти, – подчеркнул он, – как крюк для охоты на кита или передние лапки жука-богомола. Потрогай кончик, Уилл Генри, – осторожно! Он острый, как шприц, и твердый, как алмаз. Жители тех мест, где обитают Антропофаги, используют их ногти в качестве иголок и наконечников для стрел.

Он снял, наконец, тяжелую лапу с груди девушки.

– Они могут быть крупнее обычного человека на полтора фута. Смотри, какая у него ладонь.

Доктор положил свою ладонь на лапу монстра, запястье к запястью. Рука Доктора выглядела как детская ладошка, приложенная ко взрослой.

– Подобно льву, он использует когти и привычный вид атаки, но, в отличие от других млекопитающих хищников, он не стремится убить добычу, прежде чем съесть ее. Скорее, подобно акуле или насекомому, Антропофаг предпочитает живую плоть.

От нас обоих потребовалось большое усилие, чтобы отцепить ноги существа от девушки. Немного запыхавшись, Доктор сказал:

– У них самые большие среди приматов ахиллесовы сухожилия, которые дают им возможность передвигаться огромными прыжками, вплоть до сорока футов… обрати внимание на тяжелую мускулатуру трицепсов и четырехглавой мышцы… осторожнее сейчас, Уилл Генри, или он скатится на нас.

Доктор отправил меня освободить место на рабочем столе. Уортроп взялся за плечи монстра, я – за ноги, и вместе мы высвободили труп девушки. Она была такой легкой – весила не больше птички. Доктор сложил ей руки на груди и прикрыл плащом ее оскверненный торс.

– Подготовь чистую простыню, Уилл Генри, – скомандовал он и затем укрыл ее. Мы постояли немного над прикрытым теперь телом. Ни он, ни я не разговаривали.

Наконец, он вздохнул:

– Ладно, теперь она освободилась от этого. Если здесь уместно слово «милосердие», Уилл Генри, то я скажу: одно хорошо – она не страдала. Она не страдала…

Он хлопнул в ладоши и повернулся; его меланхолия рассеялась на глазах, как только он направился к лабораторному столу, сгорая от нетерпения продолжить знакомство с Антропофагом. Мы передвинули его в центр стола и перевернули на спину. Черные глаза без век на плечах монстра, его многочисленные острые клыки в глубокой распахнутой пасти – все это больше всего напоминало акулу. Кожа у него тоже была бледной, словно брюхо акулы, и я впервые заметил, что это чудище – совершенно безволосое, что усиливало кошмарное сходство.

– Как и львы, Антропофаги – ночные охотники и способны видеть в темноте, – сказал Доктор, словно читая мои мысли. – Вот откуда слишком большие глаза и полное отсутствие меланина в верхних кожных покровах. Так же, как пантеры, львы, дикие собаки и волки, эти твари – общинные охотники.

– Общинные, сэр?

– Они охотятся стаями.

Он пощелкал пальцами – этот жест означал, что ему нужен новый скальпель.

Началось настоящее глубокое вскрытие. Пока он кромсал чудище, я был занят тем, что писал под его диктовку или подавал инструменты. Я метался от стола к шкафу и обратно к столу, заполнял пустые банки для образцов формальдегидом, в который Доктор погружал органы. Вот он достал один глаз, за ним потянулась перекрученная веревочка нерва. Затем Уортроп вскрыл грудную клетку, как раз прямо над плотоядно распахнутым ртом, используя распорки для ребер, чтобы влезть руками в образовавшееся отверстие и извлечь печень, селезенку, сердце и легкие – серовато-белые и продолговатые, словно спущенные футбольные мячи. Все это время он не прекращал свою лекцию, прерываясь время от времени, чтобы продиктовать измерения и описать состояние некоторых органов.

– Нехватка фолликул, любопытно. Это еще не описано в научной литературе… размер глаза девять и семь сантиметра на семь и три… возможно, это объясняется их естественной средой обитания… Они не эволюционируют в умеренном климате.

Он сделал надрез, погрузил обе руки в образовавшуюся щель и вытащил наружу мозг. Он был меньше, чем я ожидал, размером с апельсин. Доктор положил его на весы, и я сделал запись в маленьком блокноте.

«Ну, – подумал я, – по крайней мере, хоть это хорошо. С таким маленьким мозгом они, вероятно, не так уж умны».

И снова, словно он был способен читать мои мысли, Доктор сказал:

– Сознание у них развито на уровне двухлетнего ребенка, Уилл Генри. Что-то между приматом и шимпанзе. Хотя у них нет языка, они могут общаться с помощью хрюканья, мычания и жестов, чем очень напоминают своих собратьев – приматов, хотя общаются они с куда менее добрыми намерениями.

Я подавил зевок. Нет, мне не было скучно; я просто валился с ног от усталости. Солнце давно уже встало, но в этой комнате без окон, пропитанной смертью и кислотным зловонием химикатов, все еще стояла бесконечная ночь.

Доктор, однако, не выказывал никаких признаков усталости. Я уже видел его и раньше в таком состоянии, когда его охватывала лихорадка работы. Он очень мало ел, спал еще меньше, вся сила и мощь его способности концентрироваться, вся суть его существа, его интеллект, который превосходил умственные способности и знания всех встреченных мной когда-либо людей, – все было направлено на ту задачу, которую он сейчас решал. Бывало, проходили дни, неделя, две недели – а он не брился, не принимал ванну. Он не мог выкроить даже минуты, чтобы причесаться или сменить рубашку, пока, от нехватки пищи и сна, он не начинал напоминать одного из своих исследуемых чудищ: красные глаза, глубоко запавшие в почерневшие круги глазниц, лицо пепельного цвета, одежда, неровно обвисшая на истощенном каркасе тела. Но неизбежно, как ночь сменяет день, огонь его страсти испепелял его сознание и тело, и он, бывало, падал в кровать замертво, словно сраженный тропической лихорадкой, безразличный, болезненно реагирующий на все, – и тем дольше и мучительнее была его депрессия, чем интенсивнее было вдохновение, предшествовавшее ей. Весь день и глубоко за полночь я то и дело носился вверх-вниз по лестнице, таская ему поесть, попить, еще одно одеяло… Я выставлял за порог посетителей («Доктор болен и пока никого не принимает»). Я часами просиживал у его постели, слушая, как он оплакивает свою судьбу: он работает впустую. Пройдет сто лет, прежде чем хоть кто-то вспомнит его имя, осознает его достижения, восхвалит его труды. Я пытался, как мог, утешить его, уверяя, что придет день, когда его имя будут произносить наравне с именем Дарвина. Но эти детские попытки поддержать его часто презрительно прерывались словами: «Да ты же еще мальчишка. Что ты вообще понимаешь?» – отвечал он, отворачивая от меня голову на подушке. В другое время он, бывало, брал меня за руку, притягивал к себе, заглядывал глубоко в глаза и напряженно шептал, пугая меня: «Ты! Ты, Уилл Генри – вот кто обязан продолжить мое дело. У меня нет семьи и никогда не будет. Ты должен стать памятью обо мне, моей памятью! Ты должен взять на себя груз моего наследия! Обещай, что все это не напрасно?! Ну?!»

И, разумеется, я обещал ему. Потому что это было правдой: я – все, что у него было.

Мне всегда было интересно, а приходило ли в голову ему – этому человеку, о котором возможно было сказать, что другого более неистово, ужасно и волнующе поглощенного своими мыслями и интересами больше нет на свете, – что и обратное тоже было правдой. Он – все, что было у меня.

Его выздоровление порой длилось неделю, иногда две, а потом что-нибудь случалось, приходила телеграмма, или газета, или книга почтой с информацией о новейших открытиях, или среди ночи появлялся важный посетитель, и все вновь шло по кругу. Искра поджигала легко воспламеняющееся вещество. «За дело, Уилл Генри! – кричал он. – У нас много работы!»

Искра, залетевшая в наши двери с появлением Эразмуса Грея тем туманным апрельским утром, к полудню разожгла огонь, раскаляющий добела. После того как все органы Антропофага были вынуты, изучены, занесены в каталог и разложены по банкам для сохранения; после того как все замеры были сделаны; после долгих часов диктовки и лекции о происхождении чудища («Наш друг, должно быть, альфа-самец, Уилл Генри. Только он имеет привилегию размножаться») – после всего этого надо было еще закончить работу. Инструменты должны быть вымыты, пол натерт со щелоком, а каждая поверхность простерилизована до белизны. Наконец, ближе к вечеру, не в силах больше ни минуты держаться на ногах, я опустился на нижнюю ступеньку лестницы – мне было уже плевать, станет ли Доктор бранить меня за праздность. Но тут я вдруг увидел, что он вернулся к телу девушки, откинул простыню и стал накладывать шов на разрез в ее желудке. Он пощелкал пальцами, даже не глядя в мою сторону:

– Принеси-ка жемчуг, Уилл Генри.

Я поднялся и, шатаясь от усталости, подал ему поддон, в котором лежало жемчужное ожерелье. Уже несколько часов оно отмокало в спирту; большая часть крови смылась, окрасив жидкость в довольно приятный розовый цвет. Доктор стряхнул остатки растворителя, расстегнул застежку и бережно уложил переливающуюся белую нить вокруг того, что осталось от шеи девушки.

– Что тут скажешь, Уилл Генри? – пробормотал он, пристально глядя на останки грустными глазами. – Все то, что когда-то смеялось, плакало и мечтало, становится кормом для скота. Судьба привела к ней Антропофага, но если бы не он, то, несомненно, червь, этот не менее прожорливый и алчный зверь, добрался бы до нее. Есть монстры, которые ждут всех нас по нашем возвращении в землю, куда денешься?

Он накинул простыню на лицо девушки и отвернулся.

– У нас не так много времени. Где есть один монстр, там и другие. Антропофаги не особенно плодовиты, у них рождается один-два отпрыска в год. Тем не менее мы не знаем, сколько уже времени они, никем не замеченные, живут здесь, на Новой Земле. Безотносительно того, каково их истинное число, где-то в окрестностях Нового Иерусалима живет размножающееся племя этих людоедов. И его необходимо найти и искоренить – в противном случае они нас погубят.

– Да, сэр, – пробормотал я в ответ. Я почти не чувствовал своей головы, ноги и руки отяжелели, а лицо Доктора расплывалось перед глазами.

– В чем дело? – негодующе спросил он. – Что с тобой? Уж не собрался ли ты упасть в обморок, Уилл Генри?

– Никак нет, сэр, – помотал я головой и рухнул на пол.

Он сгреб меня в охапку и понес на руках вверх по лестнице, через кухню, озаренную нежным светом весеннего солнца, на второй этаж, а там поднял по маленькой лесенке на мой чердак, где положил меня на кровать поверх одеяла, не потрудившись даже стянуть с меня измазанную кровью одежду. Однако он снял с меня шапку и повесил ее на крючок на стене. Вид этой поношенной шапочки, жалко и одиноко повисшей на крючке, стал для меня последней каплей. В этой шапке воплощалось все, что я потерял в жизни. Разочаровать Доктора, показать, что у меня не хватает силы духа и мужества, – об этом мне даже помыслить было страшно. Я сломался на ерунде: на контрасте нереального ужаса последних часов и вида своей шапки и воспоминаний, связанных с ней.

Я разрыдался, свернувшись калачиком, всхлипывая и держась за живот, а Доктор стоял надо мной, не выказывая ни малейшего намека на сочувствие или утешение. Он просто рассматривал меня с таким же напряженным любопытством, с каким только что рассматривал самца Антропофага.

– Ты, должно быть, скучаешь по родителям? – спросил он тихо.

Я кивнул, не в силах говорить от рыданий, выворачивающих внутренности. Он кивнул: гипотеза подтвердилась.

– Я тоже, Уилл Генри, – сказал он. – Я тоже.

Доктор был весьма искренен. Оба моих родителя были его слугами; моя мама содержала в порядке жилище, а отец, как и я после его смерти, держал в тайне то, что происходило в доме. На их похоронах Доктор положил руку мне на плечо и сказал: «Не знаю, что мне теперь делать, Уилл Генри. Их услуги были так необходимы мне!» Казалось, он забыл, что разговаривает с только что осиротевшим и потерявшим кров ребенком.

Не было бы преувеличением сказать, что мой отец боготворил Доктора Уортропа. И было бы больше, чем преувеличением – нет, чудовищной ложью! – сказать, что так же относилась к Доктору моя мать. Теперь, оглядываясь назад со всем опытом прожитых лет, я хорошо понимаю, что основные трения между родителями были из-за Доктора. Или, скорее, из-за папиной любви и преданности ему. Преданности, которая была сильнее всего остального в его жизни, даже сильнее супружеских и отцовских чувств. Нет, отец любил нас с мамой, в этом я никогда не сомневался. Просто Доктора он любил больше. И в этом был корень ненависти моей матери к Доктору. Она ревновала. Она чувствовала, что ее предали. И именно ощущение предательства вело к самым яростным ссорам между родителями.

Задолго до той ночи, когда пожар отнял у меня их обоих, я лежал в кровати, не мог заснуть и слушал сквозь тонкие стены своей комнаты в доме на улице Клэри-стрит звуки голосов родителей, нарастающие и разбивающиеся о штукатурку, как штормовые волны о волнорез. Это была кульминация ссоры, начавшейся давным-давно. Обычно это происходило, когда отец возвращался, опоздав к ужину, – опоздав, потому что Доктор задержал его.

Бывало, что отец не возвращался к ужину вовсе. Бывало, что он не возвращался несколько дней. Когда же, в конце концов, он приходил, а я с воплем восторга кидался к нему в дверях, он переводил взгляд с моих восторженных глаз на мамины – отнюдь не такие счастливые, как у меня, – глуповато улыбался, беспомощно пожимал плечами и говорил: «Я был нужен Доктору».

– А как насчет меня? – восклицала мать. – Как насчет твоего сына? Как насчет того, что нужно нам, Джеймс Генри?

– Я – все, что у него есть, – был решительный ответ.

– А ты – все, что есть у нас. Ты пропадаешь целыми днями, не возвращаешься, не предупреждаешь никого, куда идешь и когда вернешься. А когда, наконец, приползаешь, измотанный и обессиленный, ты даже не удосуживаешься сказать, где ты был и что ты делал.

– Послушай, Мэри, вот этого не надо – не надо на меня давить, – решительно предупреждал ее, бывало, отец. – Есть вещи, которыми я могу поделиться с тобой. Но есть то, о чем я не могу рассказать.

– Можешь поделиться? Что же это такое, интересно, Джеймс Генри? Ты ведь не говоришь мне вообще ничего!

– Говорю то, что могу сказать. А могу я сказать, что Доктор проводит очень серьезные исследования и ему требуется моя помощь.

– А мне не требуется?! Ты ввел меня во грех, Джеймс!

– Грех? О каком грехе ты толкуешь?

– Грех лжи! Соседи спрашивают: «Где твой муж, Мэри Генри?», а я вынуждена лгать – ради тебя, ради него. О, как это унизительно – лгать ради него!

– Так не делай этого. Скажи им правду. Скажи им, что не знаешь, где я.

– Это было бы еще хуже, чем солгать. Что они сказали бы тогда обо мне – жене, которая не знает, где ее муж?

– Не понимаю, почему это должно волновать или уязвлять тебя, Мэри. Если бы не Доктор, что бы у тебя было? Именно ему мы обязаны всем!

Этого она не могла отрицать, так что просто ничего не отвечала.

– Ты не доверяешь мне.

– Да нет же. Я просто не могу предать Доктора.

– У честного человека не должно быть секретов.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь, Мэри. Доктор Уортроп – самый честный человек, которого я когда-либо знал. Служить ему – честь для меня.

– Служить ему – в чем?

– В его исследованиях.

– Что это за исследования?

– Он – ученый.

– И что он изучает?

– Некий… биологический феномен.

– И что все это значит? Что за «биологический феномен»? О чем ты говоришь, что это такое? Птицы? Пеллинор Уортроп изучает жизнь птиц в природных условиях, Джеймс Генри, а ты держишь для него бинокль?

– Я не буду обсуждать это, Мэри. Я больше ничего не скажу тебе о характере его работы.

– Почему?

– Потому что тебе лучше этого не знать! – Впервые отец повысил голос на мать. – Говорю тебе как на духу, бывает, что я и сам предпочел бы не знать! Я видел такое, чего не видел ни один человек на свете! Я бывал в таких местах, куда сами ангелы не решились бы ступить. И не пытай меня больше, Мэри, потому что ты сама не знаешь, о чем просишь. Будь благодарна за свое неведение и наслаждайся ложью, которой тебе приходится платить за него! Доктор Уортроп – великий человек, делающий великое дело. Я никогда не предам его, хоть бы сама преисподняя вступила в противоборство со мной.

Вот так обычно все и обрывалось, хотя бы на некоторое время. Обычно – на то время, пока отец укладывал меня спать. Прежде чем присоединиться к матери в гостиной и вновь вступить в противоборство с ее гневом, сравнимым с жаром самой преисподней, отец всегда целовал меня в лоб, гладил по голове, закрывал глаза, пока я читал вечернюю молитву.

Дочитав молитву, я открывал глаза и смотрел, не отрываясь, на доброе лицо отца, в его добрые глаза, уверенный, как все наивные дети, что он всегда будет рядом со мной. Какое трагическое заблуждение!

– Куда ты ходишь, папа? – спрашивал я шепотом. – Я не скажу маме. Я никому не скажу.

– О, я много куда хожу, Уилл, – отвечал он. – Я бывал в очень странных местах, восхитительных, словно сон. Бывал и в менее восхитительных, страшных, как ночной кошмар. Я видел чудеса, которые могут вообразить себе лишь поэты. Но видел и такое, от чего любой взрослый бросился бы прочь, как ребенок, с криком: «Мама!» В мире столько разных вещей. Столько мест…

– Ты возьмешь меня с собой, когда пойдешь туда в следующий раз?

Он улыбался. Грустной, мудрой улыбкой человека, который каким-то образом интуитивно знает, что его удача не беспредельна и что настанет тот день, когда он отправится в свое последнее путешествие.

– Я уже взрослый, – уговаривал я его, когда он не отвечал мне. – Мне одиннадцать лет, папа, почти двенадцать… Я – почти уже мужчина! Я хочу пойти с тобой. Пожалуйста, пожалуйста, возьми меня с собой!

Он гладил меня по щеке. Прикосновение его было теплым и ласковым.

– Может быть, Уилл Генри, однажды возьму. Может быть.

Монстролог оставил меня наедине с моим горем. Он не пошел отдыхать к себе в комнату; я слышал, как он спускается по лестнице, потом скрипнула дверь, ведущая в подвал. Он не собирался ложиться спать. Он все еще был охвачен охотничьим азартом.

Слезы мои иссякли, я больше не всхлипывал. В нескольких футах над моей головой в потолке было окошко, и я видел сквозь него подсвеченные солнцем прозрачные облака, плывущие по ярко-сапфировому небу, словно величавые корабли. В школе мои бывшие одноклассники, должно быть, играют сейчас во дворе в бейсбол. В последний раз замахиваются битой, прежде чем мистер Проктор, учитель, позовет их обратно на послеполуденные уроки. И вот уже звенит звонок, и все орущей радостной толпой несутся к дверям школы, и взрывы смеха сотрясают теплый весенний воздух – единым гомоном счастливых голосов, звучащих в унисон…

Свобода! Свобода! Уроки отменили, день свободен, можно делать все, что угодно! Можно продолжить прерванную посередине игру в бейсбол… Я был невысокого роста для своего возраста и не очень хорошим отбивающим, но я был быстрым. Когда я оставил школу по личному указанию Доктора Уортропа, я был самым быстрым в своей команде и мне принадлежало наибольшее количество полученных баз. Тринадцать – вот был мой рекорд.

Я закрыл глаза и увидел, как бегу третьим, скольжу вдоль задней линии площадки, быстро переводя взгляд с питчера на кетчера и обратно, а сердце подпрыгивает в груди, пока я жду броска. Прыжок – рано. Прыжок – опять нет. Питчер сомневается, краем глаза он видит меня. Пошлет ли он мяч третьему? Он ждет, что я побегу. Я жду, что он подаст.

И я все еще выжидаю, как вдруг громкий голос кричит:

– Уилл Генри! Вставай, Уилл Генри!

Я резко проснулся и открыл глаза – какими же тяжелыми казались веки! – и увидел Доктора в дверном проеме моего маленького алькова. В руках он держал лампу, лицо было небрито, волосы всклокочены, одежда на нем была все та же, что была вчера. Лишь через минуту до меня дошло, что он весь, с ног до головы, в крови. Я вскочил в панике, вскрикнув:

– Доктор, вы в порядке?

– О чем ты, Уилл Генри? Естественно, я в порядке. Тебе, наверное, приснился дурной сон. А сейчас пошли. Время идет, а нам еще многое нужно сделать до рассвета!

Он стукнул кулаком по стене, как бы подчеркивая важность сказанного, и, развернувшись, стал спускаться вниз по лестнице. Я торопливо натянул чистую рубашку. Сколько времени, интересно? Над моей головой звезды прожигали хрустальный полог неба, луны не было видно. Я пошарил по стене, нашел свою шапочку на крючке и натянул ее на голову. Как я уже говорил, она слишком плотно обтягивала голову, но каким-то образом это меня успокаивало.

Я нашел Доктора на кухне. Он помешивал в горшочке какую-то жидкость с нездоровым запахом, и только через минуту до меня дошло, что он готовит еду, а не варит кости и мясо Антропофага.

«Возможно, в конце концов, это и не кровь, – подумал я. – Возможно, он готовит мне обед».

Доктор, конечно, был блестящим ученым, но, как у всех гениев, этот блеск имел узконаправленный спектр. Поваром он был отвратительным.

Он налил черпаком ядовитого варева в тарелку и шмякнул ее на стол передо мной.

– Садись, – сказал он, придвигая мне стул. – Ешь. Позже, вероятно, у нас не будет такой возможности.

Я осторожно поводил ложкой по жиже в тарелке. Что-то серо-зеленого цвета всплыло на поверхность густого коричневого бульона. Фасолина? Для горошины вроде великовата.

– А хлеба нет, сэр? – осмелился я спросить.

– Хлеба нет, – бросил он грубовато и сбежал бегом вниз по лестнице в подвал, не сказав больше ни слова.

Я тут же выскочил из-за стола и полез в корзинку на кухонном шкафу. Маленькая булочка примерно недельной давности лежала там, покрываясь плесенью. Я посмотрел вокруг, не увидел второй тарелки и вздохнул. Ну, конечно: сам Доктор не ел. Я вернулся к своему супу из неизвестно чего, проглотил пару ложек варева, запил его стаканом воды и прочитал молитву – не благодарственную, скорее, моля меня уберечь.

– Уилл Генри! – донесся голос Доктора из распахнутой двери в подвал. – Уилл Генри, где ты? Пошевеливайся, Уилл Генри!

Мои молитвы были услышаны. Я бросил ложку в тарелку – она издала хлюпающий звук, соприкоснувшись с вязкой поверхностью супа, – и рванул вниз по ступеням.

Доктора я обнаружил в лаборатории. Он ходил взад-вперед от стола, на котором лежал труп девушки, до большого медицинского стола, теперь свежевымытого. В панике я стал оглядывать лабораторию, словно мертвое чудовище могло каким-то образом сбежать со стола и прятаться где-то в тени. И вот я увидел Антропофага. Он висел на веревке, подвешенный вниз головой, между скамьей и полками, на которых стояли банки с его органами. Веревка спускалась с потолка и потрескивала под тяжестью туши, а под ней стояла широкая бадья, наполненная черной слякотью с гнилостным запахом. Это была частично свернувшаяся кровь монстра. Вот и объяснение тому, что одежда Доктора была вся в крови. Он выпотрошил Антропофага и отвел ему кровь. Позже он его забальзамирует, завернет в ткань и отправит частным судном в Общество монстрологов в Нью-Йорке, но сейчас монстр висел, как забитый боров в мясной лавке. Его руки с тяжелой мускулатурой свисали по обе стороны бадьи, а концы ногтей скребли по полу, когда веревка медленно покачивалась, поворачиваясь и поскрипывая.

Я отвернулся; оставшийся глаз Антропофага, черный, без века, замороженный смертью в момент последнего пристального взгляда, казалось, смотрит прямо на меня: я видел свое отражение – невысокий такой мальчик – внутри огромного глазного яблока…

С моим появлением в лаборатории Доктор перестал мерить шагами комнату и уставился на меня с открытым ртом, словно его поразило мое внезапное появление. Можно было подумать, что это не он только что громко звал меня спуститься к нему.

– Уилл Генри! – сказал он. – Где ты был все это время?

Я начал было отвечать:

– Ел, сэр, как вы мне и велели…

Но он прервал меня:

– Уилл Генри, кто наш враг?

Глаза его горели, щеки пылали. Все признаки одержимости, о которой я уже рассказывал и свидетелем которой становился дюжину раз, были налицо. Ответ на вопрос, заданный с интонацией, больше похожей на команду, чем на любопытство, был очевиден. Дрожащим пальцем я указал на свешивающегося с потолка Антропофага.

– Чушь! – громко рассмеялся Доктор в ответ. – Вражда – это нормально. В ней нет ничего противоестественного, Уилл Генри. Разве антилопа – враг льва? Разве лоси или коровы испытывают враждебность к волку? Для Антропофагов мы не представляем из себя ничего, кроме одного. Мы для них – мясо. Мы – добыча, а не враги. Нет, Уилл Генри, наш враг – это наш страх. Ослепляющий, безрассудный страх. Страх скрывает от нас истину и искривляет восприятие очевидного, такая это отрава. Страх ведет нас к иррациональным предположениям и ложным выводам. Вчера ночью я позволил этому врагу победить меня; страх ослепил меня, и я не разглядел той правды, которая была на поверхности! Мы не в таком уж безвыходном положении, как страх заставил меня поверить.

– Не в таком? – спросил я, хотя мудрости в его рассуждениях мне было не узреть: разве чудище, свисающее с потолка, не противоречит его суждениям?

– Типичное племя Антропофагов состоит из двадцати – двадцати пяти женских особей, способных к зачатию, небольшой горстки детенышей и одного альфа-самца Антропофага!

Доктор ждал, как я отреагирую, глупо усмехаясь; глаза его горели. Когда же он увидел, что я никак не разделяю его облегчение и экзальтацию, он заторопился:

– Разве ты не понимаешь, Уилл Генри? Их не может быть больше двух-трех. Значит, размножающиеся и распространяющиеся Антропофаги вокруг Нового Иерусалима невозможны!

Он снова принялся шагать из угла в угол, проводя пальцами по густым растрепанным волосам, и, по мере того как он говорил, мое присутствие растаяло перед его взором, как тает солнце в осеннем небе.

– Один только факт породил мой страх – страх, вытеснивший из моего сознания все остальное, а это остальное было чрезвычайно важно и просто лежало на поверхности. Да, это факт: типичное племя состоит из приблизительно тридцати чудовищ. Но правда также в том, что Антропофаги – не местные. С того момента как открыли Америку, здесь не было зафиксировано ни одного случая появления данной особи, не найдено ни следов их пребывания, ни их останков. Нет также ни одного подходящего мифа или легенды о них в национальном фольклоре.

Он остановился наконец и посмотрел на меня:

– Теперь ты понимаешь, Уилл Генри?

– Я… Я… Думаю, да, сэр.

– Чушь! – завопил он. – Ясно же, что ты не понял ни слова! И не лги мне, Уилл Генри! Ни мне, ни кому-то другому – никогда не лги! Ложь – самый дурной вид шутовства!

– Да, сэр.

– Мы должны объединить два факта: Антропофаги не местные на этой земле, и они чрезвычайно агрессивны. Растущее племя не осталось бы незамеченным просто потому, что тогда не хватает кое-чего. Чего нам не хватает, Уилл Генри?

Он не стал дожидаться моего ответа, возможно, понимая, что его у меня попросту нет.

– В этом случае нам не хватает жертв. Жертв! Антропофаги должны питаться, чтобы процветать и размножаться. Однако не было ни одного сообщения о нападении, ни одного свидетеля, ни одной жертвы, ни улик, прямых или косвенных. Кроме этого, – он указал пальцем на монстра, подвешенного на крюке, – и вот этого, – он обернулся к прикрытому простыней трупу девушки, лежащему на столе.

– Поэтому я делаю простой вывод, что их здесь не много. Вот видишь, Уилл Генри, как наш враг – страх – делает невозможное возможным, а нелогичное логичным! Да. Мы имеем дело с недавно прибывшими монстрами. Вот этот и, возможно, еще одна или две самки. Самая большая загадка – не то, сколько их, а как они сюда попали. Они – не амфибии, так что приплыть они не могли. У них нет крыльев, значит, они не прилетели… так как же они сюда попали? Вот на этот вопрос мы и должны ответить, Уилл Генри, в заключение сегодняшнего дела. Итак, где список?

– Список, сэр?

– Да, да, список, список, Уилл Генри. Что ты так на меня уставился? Я что, сумасшедший, по-твоему? Или я неясно выражаюсь?

– Я не… Я не видел… Вы не давали мне никакого списка, сэр.

– Нельзя быть рассеянными сейчас, Уилл Генри. Только не сейчас, когда наша рассеянность может стоить нам жизни. Даже одна или две самки Антропофагов очень опасны. У них все почти так же, как у львов, – самки более опасны, чем вялые самцы, которые довольствуются остатками трапезы после того, как самки убивают.

Он схватил листок бумаги, который лежал на груди мертвой девушки.

– Ах да, вот он, Уилл Генри. Там, куда кто-то его и положил.

В голосе его прозвучал некоторый упрек, словно, будь у него время и факты, он без труда доказал бы, что именно я положил туда список. Он протянул мне листок:

– Держи, упакуй побыстрее и положи у задней двери. Да пошевеливайся, Уилл Генри!

Я взял листок. Его почерк был ужасен, но я уже достаточно долго работал у Доктора, чтобы разобрать написанное. Я побежал вверх по лестнице. Начиналась игра, в которой счет идет на время, – игра по поиску вещей. Именно так можно было назвать то, чем я занялся, потому что насколько Доктор был отвратительным поваром, почти настолько же был он и человеком несобранным. Например, десять минут у меня ушло на то, чтобы найти его револьвер (это был первый предмет в списке), который лежал не на своем обычном месте – в левом ящике стола, – а на полке книжного шкафа, стоящего за ним. И наткнулся я на него, тем не менее, методично находя и собирая другие вещи по списку.

Длинный охотничий нож. Фонари. Мешки для образцов…

Порох. Спички. Палки…

Керосин. Веревка. Медицинская сумка, лопата…

И как я ни старался следовать совету Доктора сосредоточиться только на насущном деле – на предметах из списка и их комплектации, – все же я не мог не догадаться: мы готовимся к вылазке.

И всю дорогу, пока я бегал вверх-вниз по лестнице, из одной комнаты в другую, от одного шкафа к противоположному, перерывая содержимое полок и ящиков, голос Доктора, пронзительный и всепроникающий, доносился снизу:

– Уилл Генри? Уилл Генри, почему ты так долго? Пошевеливайся, Уилл Генри, пошевеливайся!

Когда пробило полночь и я стоял у задней двери, пытаясь коротенькой веревкой перевязать пучок деревянных кольев, под аккомпанемент непрекращающихся разглагольствований Доктора («Я же не требую от тебя ничего невозможного, Уилл Генри, не так ли? Разве я когда-нибудь требовал от тебя невозможного?»), кто-то поскребся в дверь, что прервало наши сборы, мои попытки и его упреки.

– Доктор! – тихо позвал я, как только он вышел на верхнюю площадку лестницы. – Там кто-то за дверью!

– Так открой, Уилл Генри, – сказал он нетерпеливо. Он сдернул свой пропитанный кровью халат и бросил его на стул.

Эразмус Грей, старик – расхититель могил, который приходил почти в это же время вчера ночью, стоял, сгорбившись, на крыльце. На нем была все та же потрепанная широкополая шляпа. За его спиной я углядел все ту же костлявую лошадь и расшатанную телегу; они были наполовину скрыты туманом. У меня возникло отчетливое неприятное чувство, будто все повторяется, как это бывает в кошмарном сне, и на секунду мне показалось, совершенно явственно, что на старую телегу взгроможден еще один страшный сверток.

Как только я открыл дверь, старик стянул шляпу и искоса посмотрел на мое поднятое кверху лицо; его слезящиеся глаза исчезали под нависающими морщинистыми веками.

– Скажи Доктору, я пришел, – сказал он тихо.

Но говорить ничего не пришлось. Доктор вырос у меня за спиной, широко распахнул дверь и втащил Эразмуса Грея в кухню. Втащить его было не лишним, ибо старик еле переставлял ноги, буквально – едва волочил их по полу. И кто бы его осудил? Из троих человек, оказавшихся на кухне, только один с нетерпением предвкушал вылазку, и этим человеком не был ни Эразмус Грей, ни юный ассистент Доктора.

– Погрузи вещи в повозку, Уилл Генри, – скомандовал Доктор. Одновременно он твердо взял старика под локоть и повел его – скорее, потащил – вниз по ступеням крыльца.

Весенний воздух был прохладным и сырым; туман легким поцелуем коснулся моей щеки. Когда я приблизился к лошади, держа в руках первый мешок, она наклонила голову, словно признавая меня своим собратом. Я задержался, чтобы похлопать ее по шее. Лошадь изучала меня большими одухотворенными глазами, и я вспомнил о другом животном, подвешенном сейчас на крюке в подвале, о его глазах – непроницаемых, темных, наполненных такой же пустотой, как пространство меж звезд. Была ли это смерть, что так пугала в тех глазах, или то была еще более страшная бездна? Я уже видел свое отражение в мертвых, бездушных глазах Антропофага – и насколько же иным отразился я сейчас в глазах этой доброй, ласковой лошади! Было ли это просто отличие живого теплого взгляда от холодного пристального взгляда смерти? Или мой образ виделся этим созданиям по-разному? Для одного я был друг, для другого – добыча?

Когда я закинул последний мешок в телегу, появились Доктор и старик. Они несли тело мертвой девушки, все так же завернутое в самодельный саван из простыни, держа его с двух сторон. Я быстро отступил в сторону, уступая им дорогу, и потихоньку встал поближе к теплому умиротворяющему свету, струящемуся из открытых дверей дома. Из-под савана высунулась бледная рука; указательный палец на ней был вытянут, как будто указывал на землю.

– Запри дверь, Уилл Генри, – мягко сказал мне Доктор, хотя его приказ едва ли требовался: я был на полпути к двери и уже держал ключ в руке.

На маленьком сиденье, которое находилось впереди старой телеги, места для меня не хватило, так что я вскарабкался в саму телегу, рядом с телом. Старик повернул голову и нахмурился при виде меня, съежившегося рядом с телом в саване. Он бросил злобный взгляд на Доктора:

– Мальчик что, едет с нами?

Доктор Уортроп нетерпеливо кивнул:

– Естественно, едет.

– Прошу извинить меня, Доктор, но это дело – никак не для ребенка.

– Уилл Генри – мой ассистент, – ответил Доктор с улыбкой. Он по-отечески погладил меня по голове. – Внешне, возможно, он и ребенок, но внутренне он развит не по годам и крепче, чем может показаться тому, кто мало его знает. Его услуги мне необходимы. Он незаменим.

Тон, каким это было сказано, не допускал возражений, нравилось Эразмусу Грею решение Доктора или нет. Старик еще раз бросил взгляд на мою скрюченную фигуру, ибо я согнулся, обхватив руками колени и дрожа от весеннего холода. Мне показалось, что в его глазах промелькнула жалость, и не только горькое сочувствие моему обязательному участию в этой мрачной экспедиции, а нечто большее. Возможно, он интуитивно понял, сколь высока цена «быть необходимым» Доктору Пеллинору Уортропу.

А что до меня, то я вспоминал свои наивные отчаянные просьбы, обращенные к отцу год назад, взять меня с собой. Теперь, по иронии судьбы, он делил свое местопребывание с мертвой девушкой, лежащей рядом со мной. А я-то молил: «Я хочу пойти с тобой! Пожалуйста, пожалуйста, возьми меня с собой!»

Эразмус Грей отвернулся, но неодобрительно крякнул и покачал старой головой. Он взялся за вожжи, телега дернулась, и наше зловещее путешествие началось.

Теперь, читатель, уж много лет минуло с той вызывающей суеверный ужас кошмарной весенней ночи 1888 года. И, однако же, за все эти годы не было ни единого дня, чтобы я не вспоминал ее с удивлением и вечным, непроходящим страхом – безумным страхом ребенка, когда в его сознание брошены первые семена разочарования. Мы можем оттягивать этот момент. Мы можем стараться изо всех сил отложить горький урожай, но день, когда молотят зерна, все равно настанет.

Есть вопрос, который не дает мне покоя до сих пор и будет мучить всегда, покуда я не присоединюсь наконец к своим родителям. Если бы монстролог знал, что за ужасы ждут нас не только той ночью на кладбище, но и в последующие дни, стал бы он все так же настаивать на моем участии? Потребовал бы он в таком случае или нет, чтобы ребенок погрузился столь глубоко в колодец человеческих страданий и жертв – буквально в море крови? И если бы ответом на этот вопрос было «да», тогда можно было бы утверждать, что есть на свете чудовища пострашнее Антропофагов.

Чудовища, которые, с улыбкой гладя по голове и успокаивая, готовы принести в жертву ребенка, положив его на алтарь своего собственного честолюбия и гордыни.

Часть третья. «Кажется, я должен пересмотреть первоначальную гипотезу»

Кладбище Олд Хилл раскинулось на холме за Новым Иерусалимом, за коваными железными воротами и каменной стеной, выстроенными так, чтобы пресечь любые попытки сделать то, что делал Эразмус Грей и что привело его к дверям нашего дома прошлой ночью. Успокоение здесь нашли те, кто первыми приехали в колонию и попали в темные объятия смерти в первых десятилетиях восемнадцатого века. Мои родители тоже были похоронены здесь, равно как и предки из клана Доктора.

Фактически мавзолей семьи Уортропов был самым большим и впечатляющим сооружением на кладбище. Он стоял на самом верху холма; его было видно от любого памятника, от любого могильного камня на кладбище. Это было массивное готическое сооружение, собор в миниатюре. Казалось, он доминирует над другими сооружениями, словно жилище средневекового правителя над окружающими домами. И в каком-то смысле Уортропы действительно были правителями Нового Иерусалима. Прапрадед Доктора, Томас Уортроп, сколотил состояние на судостроительстве и судоходстве, а также производстве текстильных изделий. Он был одним из отцов-основателей города. Его сын, прадед Доктора, шесть раз переизбирался на должность мэра. Я не сомневаюсь, что если бы не работа, практичность, расчетливость и скупой английский прагматизм предков, Уортроп не смог бы позволить себе роскошь оставить труд мирской и стать «философом монстрологии». У него просто не было бы на это денег.

Его особое «призвание» было секретом, о котором знал и шептался весь город. Одни притворялись больными, другие боялись, но все, за малым исключением, оставили его в покое и испытывали уважение, вызванное, как я думаю, скорее огромным, невероятным богатством Доктора, доставшимся ему от предков, нежели его философскими изысканиями, – отношение, идеально отраженное в холодном каменном монументе, возвышающемся над кладбищем Олд Хилл.

Эразмус Грей бросил вожжи у железных ворот, и с минуту мы сидели, пока старая лошадь тяжело дышала, восстанавливая дыхание после долгого, извилистого подъема ко входу на кладбище.

– Мой револьвер, Уилл Генри, – сказал Доктор тихо. Старик посмотрел, как я передал револьвер Доктору, облизнул губы и быстро отвернулся.

– Надеюсь, вы взяли оружие, – сказал ему Доктор.

– Винчестер, – ответил Эразмус Грей. – Самое большее, во что я стрелял из него, – так это в гуся, – добавил он с тоской.

– Целься в живот, – спокойно сказал Доктор, – сразу под пастью.

– Я так и сделаю, Доктор, – сухо ответил Эразмус, – если смогу как следует прицелиться, убегая в противоположном направлении!

И он снова бросил взгляд назад, на мое сжавшееся в комок тело.

– А мальчик?

– Уилл Генри пойдет со мной.

– Лучше бы он остался здесь, у ворот, – сказал старик, – нам нужен кто-то для прикрытия.

– Худшего места, на мой взгляд, для него не придумаешь.

– Я могу оставить ему свою винтовку.

– Он пойдет со мной, – твердо сказал Доктор. – Уилл Генри, открывай ворота.

Я выпрыгнул из телеги. Передо мной были ворота, за которыми возвышался холм с надгробиями и памятниками, ряд за рядом поднимающимися к вершине, скрытой за ветвями старых дубов, ясеней и тополей. За моей спиной, полностью укрытый туманом, остался Новый Иерусалим; жители его спали в сладком забытьи. И не ведали они, и догадываться не могли, что над этой возвышенностью, этим островом смерти, вздымающимся над морем нежного весеннего тумана, обволакивающего все живое, не дремлет такой кошмар, перед лицом которого все человеческие страшные сны померкли бы враз.

Эразмус Грей направил телегу по узкой дорожке, идущей вдоль стены кладбища и окаймляющей его. Справа от нас была стена, слева – мертвецы, а над нами – безлунное небо, усеянное звездами. Ночной воздух был неподвижен – ни дуновения ветерка. Стояла тишина, нарушаемая лишь равномерным постукиванием копыт лошади, скрипом и стоном колес да тихим стрекотом сверчков.

Дорога была неровной, отчего телега кренилась то на один бок, то на другой, по мере того как мы продвигались вперед. Труп, лежащий рядом со мной, качался туда-сюда, и меня поразило чудовищное сравнение: он был похож на завернутого младенца в колыбели – горькая пародия.

Старик смотрел вперед, положив руки с вожжами на колени; Доктор весь подался вперед, с тревогой вглядываясь во мрак между деревьями. Там, где деревья росли слишком густо, образовывая арку над дорогой, по которой мы ехали, Доктор запрокидывал голову и пристально всматривался в листву.

– Теперь, Уилл Генри, нужен глаз да глаз, – прошептал он мне через плечо. – Они легко взбираются на деревья. Если самка Антропофага вдруг прыгнет сверху, целься ей в глаза – это ее самое уязвимое место.

Я вытащил из связки деревянный кол и проследил за его взглядом. Наверху, во мраке переплетенных ветвей над головой, мое воображение тут же нарисовало нечеловеческие силуэты с огромными руками и цепкими когтями, впившимися во многовековые деревья, и глаза, горящие недвусмысленной злобной жаждой.

Мы приближались к восточной границе кладбища – вглядевшись в темноту, я смог различить впереди очертания угла кладбищенской стены. Вдруг Эразмус повернул телегу на крошечную, изрезанную колеями дорожку, которая вилась между деревьями и вела к самому сердцу кладбища. Наше появление потревожило какого-то лесного зверька, возможно белку или птицу, и как только она завозилась и зашуршала в листве, Доктор вскинул револьвер, прицеливаясь. Но прицеливаться было не во что – вокруг стоял мрак, и не было видно ничего, кроме теней. Я услышал, как он прошептал:

– Вот он, настоящий враг!

Мы выбрались из-под деревьев и выехали на открытую местность, сплошь покрытую могильными камнями. Их шелковистый мрамор мерцал при свете звезд. Через полдюжины ярдов Эразмус остановил телегу. Я поднялся с корточек и вперился взглядом в ближайший памятник. Это был большой камень, украшенный геральдическими символами семьи, захороненной в этом месте: БАНТОН.

– Вот, здесь, – прошептал старик – взломщик могил, указывая дрожащим пальцем на камень у дороги, – то самое захоронение, Доктор.

Доктор Уортроп легко спрыгнул с козел и подошел к могиле. Он обошел вокруг нее, тщательно осматривая землю и что-то бормоча себе под нос, в то время как Эразмус Грей и я стояли, боясь пошевелиться, и наблюдали за ним.

Мой взгляд был прикован к могильному камню, у которого расхаживал Доктор, точнее, к имени, высеченном на нем: «Элиза Бантон. Родилась 7 мая 1872 года, умерла 3 апреля 1888 года». Всего месяц пролетел с ее шестнадцатилетия, как безразличная смерть, пренебрегая юностью, заключила в свои холодные объятия едва порозовевший и еще не раскрывшийся бутон ее женственности. И это только для того, чтобы передать ее в объятия существа, менее безразличного, чем смерть, для союза более грязного и оскорбительного, чем смертельные узы. За две недели Элиза Бантон превратилась из невинной невесты Смерти в инкубатор для плода монстров. Я перевел взгляд с холодного камня на тело, завернутое в белую простыню, и сердце мое пронзила боль – потому что вдруг я понял: это больше не безымянный труп в телеге, не безымянная жертва. У нее есть имя – Элиза. И семья, которая, должно быть, любила ее, ибо на похороны ей надели самое красивое погребальное платье, украсили шею ожерельем из чистейшего жемчуга и даже изысканно уложили ее кудри на подушечке из белейшего шелка. Но ей выпала судьба не покоиться с миром среди усопших собратьев, а быть съеденной.

Старик, должно быть, почувствовал мои душевные страдания, потому что он вдруг положил руку мне на плечо со словами:

– Ну, ничего, ничего, малыш…

Внезапно его голос изменился, и вместо сочувствия в нем зазвучало негодование:

– Он не должен был привозить тебя сюда! Это дело грязное и темное! Не место тут богобоязненному христианину, а уж тем более ребенку…

Я стряхнул его руку со своего плеча. Я не искал сочувствия со стороны человека, занимающегося столь бесчестным и постыдным делом, как Эразмус Грей.

– Я не ребенок, – сказал я.

– Ах, не ребенок? Тогда, значит, старые глаза Эразмуса Грея превратили его во лжеца! Дай-ка я взгляну на тебя поближе…

Он снял с меня старую шапочку и уставился на меня сверху вниз; на его губах играла улыбка, и, как я ни сопротивлялся, выражение его лица было столь комично, когда он изображал, что тщательно вглядывается и изучает меня, что я поймал себя на том, что улыбаюсь в ответ.

– Ага! И правда, не ребенок! Что ж, значит – славный молодой человек! А знаешь, Уилл Генри, что именно поначалу сбило меня с толку? Твоя шапка! Уж больно она мала для такого здоровенного парня, как ты. Взрослый мужчина должен носить взрослый головной убор!

С этими словами он водрузил мне на голову свою огромную соломенную шляпу с полями. Она повисла у меня перед глазами, полностью закрыв лицо, к большому удовольствию старика; его смех становился все громче, и старая телега подрагивала в такт. Я сдвинул его шляпу на затылок и увидел старика прямо перед собой – призрачный тощий силуэт на фоне бархатного неба, а на лысеющей голове – моя крохотная шапочка. Я и не заметил, как сам начал хохотать вместе с ним.

– Как ты считаешь, Уилл Генри? Правда ли то, что мы – это то, во что мы одеты? Потому что я действительно чувствую себя теперь на пятьдесят лет моложе – клянусь, это так!

Нетерпеливый крик Доктора прервал наше шумное веселье:

– Уилл Генри, зажги факел и принеси колья! Пошевеливайся, Уилл Генри!

– Вернемся к делу, мистер Генри, – сказал старик с ноткой грусти в голосе. Мы надели каждый свою шапку. Потом старик ласково взял меня за подбородок и приподнял его, чтобы посмотреть мне в глаза. – Ты прикрывай меня сзади, а я буду прикрывать тебя, договорились, Уилл Генри?

Он протянул мне руку, я взял ее и быстро пожал, прежде чем спрыгнуть на землю. Раз Доктор зовет, конечно, я пойду. Я нагнулся над телегой и вытащил факел и связку кольев из наших запасов. Когда я присоединился к Уортропу у могилы Элизы Бантон, Доктор стоял на четвереньках, и нос его был в двух дюймах от свежераскопанной земли. Он принюхивался, как ищейка, напавшая на едва уловимый след добычи. Немного запыхавшись, я стоял перед ним, а он меня даже не замечал. В одной руке я держал фонарь, в другой – колья. Я ожидал дальнейших распоряжений, а Доктор втягивал воздух носом что было сил; глаза его были закрыты, а лоб нахмурен, так сильно он был сосредоточен на своем занятии.

– Я – дурак, Уилл Генри, – сказал он наконец, не поднимая головы и не открывая глаз. – Только дурак считает доказанным то, что мудрый человек оставляет для дураков.

Не поднимаясь, он повернул ко мне голову; глаза его внезапно открылись:

– Зажженный факел, Уилл Генри!

Я сконфуженно отвернулся и тут же снова развернулся лицом к нему, так как он рявкнул:

– Да оставь ты колья здесь! Пойди зажги факел и принеси его мне. Да пошевеливайся, Уилл Генри!

Когда я, запыхавшись, прибежал назад, старый Эразмус Грей уже слез с телеги и стоял, облокотившись о ее край и прижимая к себе винтовку обеими руками. Он молча смотрел, как я роюсь в мешках в поисках спичек. Потом достал из кармана трубку и кисет и принялся набивать трубку табаком. Тем временем я с нарастающей паникой перебирал содержимое мешков; я точно помнил, что брал спичечный коробок с камина, когда собирался. Но вот только положил я его в мешок или оставил у задней двери?

– Что ищешь, малыш? – поинтересовался Эразмус, выуживая из кармана спичку и зажигая ее о подошву сапога. Я оторвался от мешков и сокрушенно покачал головой; на глаза у меня набежали слезы. Можно было забыть что угодно – но не спички! Старик коснулся пламенем трубки, и сладкий аромат табака наполнил воздух.

– Уилл Генри! – позвал Доктор.

Прошло еще немного времени, прежде чем до меня дошло то, на что я смотрел в упор и не видел. Я тут же отчаянно попросил у старика спичку и наконец зажег факел. Руки у меня дрожали. Когда я бежал обратно к Доктору, его рассуждения о «злейшем враге» наконец-то стали мне полностью понятны: ослепленный страхом, я перестал соображать и не видел того, что было у меня под самым носом.

Доктор взял факел из моих дрожащих рук и спросил:

– Кто наш враг, Уилл Генри?

Он не стал дожидаться ответа, а стремительно развернулся и продолжил осмотр могилы, обходя ее со всех сторон.

– Колья, Уилл Генри! – скомандовал он. – И держись поближе!

Со связкой кольев в руках я последовал за ним. Доктор шел, держа факел так низко, чтобы свет падал на землю. Время от времени он останавливался и, протягивая руку назад, требовал кол. Я вкладывал одну из деревяшек в его ладонь. Он втыкал кол в землю и шел дальше – до тех пор пока пять кольев не были воткнуты в землю: два по обе стороны могилы, а три – в разных местах неровных холмиков вырытой из могилы свежей земли. Я не знал, что он отмечает и даже почему он отмечает именно эти места. Земля вокруг ничем не отличалась от той, в которую были воткнуты колья. После еще двух круговых обходов, каждый на несколько шагов дальше от могилы, он остановился, высоко держа факел и обозревая проделанную работу.

– Очень любопытно, – пробормотал он. – Уилл Генри, пойди и воткни колья глубже.

– Воткнуть колья, сэр?

– Постарайся воткнуть их как можно глубже в землю.

Мне удалось протолкнуть их вглубь не больше чем на дюйм – почва была каменистой.

Когда я вернулся к нему, он недовольно качал головой.

– Мистер Грей! – позвал он.

Старик подошел, едва переставляя ноги; он держал винтовку, положив ее на сгиб руки. Доктор повернулся к нему, высоко подняв факел. Свет выхватил из темноты усталые черты лица старика: танцующие тени упали на морщинистые щеки и рассеченную бровь.

– Как ты нашел эту могилу? – спросил Доктор.

– Я знал, где место, принадлежащее семейству Бантонов, – ответил тот.

– Нет. Я имею в виду, было ли видно, что это – свежевырытая могила? Ты заметил, что землю в этом месте копали?

Эразмус отрицательно помотал головой:

– Будь оно так, я бы не полез в нее, Доктор.

– Это почему?

– Я бы решил, что кто-то уже поживился здесь до меня.

Что-то уже поживилось тут до него, это точно. В этом-то и был смысл вопроса Доктора.

– Так ты не заметил ничего необычного прошлой ночью?

– Только когда я открыл гроб, – сухо ответил старик.

– Ни ям, ни насыпей земли рядом с могилой?

Эразмус помотал головой:

– Нет, сэр. Ничего такого.

– Никаких необычных запахов?

– Запахов?

– Ты не учуял странного запаха, похожего на гнилые фрукты?

– Только когда я открыл гроб. Но в запахе смерти для меня нет ничего необычного, Доктор Уортроп.

– Ты слышал что-нибудь странное? Фырканье или такой шипящий звук?

– Шипящий?

Доктор выпустил воздух сквозь сжатые зубы:

– Вот такой.

Эразмус вновь помотал головой:

– Все было, как обычно, Доктор, во всех смыслах. До тех пор, пока я не открыл гроб…

При воспоминании об этом старика передернуло.

– И ты не заметил ничего необычного до этого?

Расхититель могил ответил, что нет, не заметил. Доктор отвернулся и стал рассматривать само захоронение, потом все пространство, принадлежащее семье, затем землю под ним. Он пристальным взглядом окинул ряд деревьев справа, росших вдоль дорожки, за которой была каменная стена, скрытая сейчас за раскидистым кустарником.

– Очень любопытно, – пробормотал Доктор снова.

Он стряхнул с себя задумчивость, и его тон резко изменился: только что он был погружен в размышления, но тут вдруг заговорил твердо, даже жестко:

– Тайна все глубже и непостижимее, но к цели нашего приезда сюда это не имеет отношения. Копайте могилу, мистер Грей. И ты тоже копай, Уилл Генри. Мы вернемся с рассветом и будем молиться, чтобы с первыми лучами солнца удача вернулась к нам. Возможно, дневной свет выявит те улики, которые скрывает ночная тьма. Пошевеливайся, Уилл Генри! Надо закончить поскорее.

И он оставил нас, поспешив к деревьям, низко светя перед собой факелом, наклоняясь вперед по мере того, как продвигался, переводя огонь то вправо, то влево и постоянно бормоча что-то себе под нос.

– На его месте я бы не приближался к тем деревьям, – мрачно сказал Эразмус Грей. – Но я и не охотник за монстрами, так ведь? – Он похлопал меня по плечу твердой мозолистой рукой: – Давай-ка пошевеливаться, Уилл Генри, как говорит твой хозяин. Чем больше рук берется за работу, тем быстрее она продвигается!

Через двадцать минут, когда спина у меня отваливалась, а тонкая кожа ладоней горела, я уже не согласился бы с этим высказыванием. В нашем случае, даже когда мы копали в четыре руки, работа не продвинулась настолько, насколько мы ожидали. Мы вырыли яму глубиной лишь в три фута. Почва Нового Иерусалима, как практически и во всей Англии, была каменистой и твердой, и могила Элизы Бантон упрямо не поддавалась нашим лопатам, несмотря на то что прошлой ночью была перекопана дважды Эразмусом Греем в поисках ужасного «сокровища».

Продолжая копать, я думал об огромном Антропофаге, который без всякого инструмента, только лишь стальными когтями, как-то смог раскопать эту могилу, чтобы добраться до тела. Как и Доктор, я считал наиболее любопытным то, что мы не нашли никаких признаков его вторжения, да и Эразмус утверждал, что ничего не видел прошлой ночью. Мог ли старик просмотреть что-то в темноте? Мог ли он просто не заметить что-то важное в своем желании докопаться до сокровищ или в спешке случайно уничтожить улики, когда отступал с обнаруженной «находкой»?

Мы слышали, как Доктор Уортроп в роще в пятидесяти ярдах от нас ходит по подлеску, как шуршат под его сапогами прошлогодние опавшие листья, как прерываются эти шорохи бессвязными вскриками не то испуга, не то изумления. Когда мы услышали первый такой вскрик, Эразмус Грей встревоженно поднял голову, думая, несомненно, что Доктор нашел – или Доктора нашло – существо, подобное тому, что висело в подвале нашего дома. Но нет – то не были крики паники или страха. Я успокоил старика. То были восклицания рудокопа, чья лопата вновь и вновь вырывает лишь пустую землю.

Тем временем Доктор вернулся и опустился на землю на краю ямы, которую мы копали. Он был подавлен. Факел он воткнул в насыпь из сырой почвы. Он подтянул ноги к груди и обхватил колени своими длинными руками, глядя на наши потные от натуги лица с видом человека, перенесшего невосполнимую потерю.

– Ну? Нашли что-нибудь, Доктор? – спросил Эразмус Грей.

– Ничего! – ответил он.

Эразмус Грей, очевидно, испытывал от этого столь же сильное облегчение, сколь сильное разочарование чувствовал Доктор.

– Это бросает вызов всей логике, – сказал Доктор, ни к кому конкретно не обращаясь. – Это – плевок в лицо здравому смыслу. Антропофаги – не фантомы и не оборотни. Они не умеют летать над землей, как эльфы, или перемещаться с места на место с помощью астральной проекции. Антропофаг, должно быть, нашел ее благодаря тому, что остро чувствует запахи, и запах должен был привести его сюда. Но на этом месте, тем не менее, как и на окружающей территории, нет никаких признаков его продвижения. Ни следов, ни спор, ни сломанных веток – ничего.

Неподалеку от Доктора лежал кол – он дотянулся до него и принялся проворно крутить его быстрыми пальцами.

– Антропофаг оставил бы себе дыру в земле, чтобы воздух мог поступать внутрь могилы. Он оставил бы следы, отпечатки ног на земле – а здесь не примята ни одна травинка.

Его взгляд упал на наши поднятые вверх лица. Он пристально посмотрел на нас сверху вниз, мы пристально посмотрели на него. С минуту никто не произносил ни звука.

– Ну, так что вы застыли-то? Копайте! Копайте!

Он поднялся и, раздосадованный, с силой швырнул кол в подлесок. Густая листва поглотила его с приглушенным звуком треснувшей ветки и шорохом опавших листьев.

С дорожки позади нас донеслось фырканье и сопение; все головы повернулись туда. Старая лошадь, с подрагивающими ноздрями и испуганными глазами, вышла из-за деревьев с тихим ржанием.

– В чем дело, старушка Бесс? – ласково спросил Эразмус Грей. – Что случилось, девочка?

Животное мотнуло головой, вытянуло тощую шею и забило копытом о жесткую землю. Старая телега скрипнула, а расшатанные колеса неприятно заскрежетали.

Я посмотрел снизу вверх на Доктора. Он во все глаза смотрел на лошадь, руки его были опущены вдоль туловища, а все внимание сосредоточено на напряженном состоянии животного.

– Ее что-то сильно напугало, – сказал Эразмус Грей.

– Тише! – сказал Доктор едва слышно, одними губами. Он медленно повернулся вокруг своей оси, пристально изучая прилегающую к могиле землю и дорожку, обвивающую высокие могильные камни, которые тускло мерцали при свете звезд, словно замершие часовые. Вдруг Доктор остановился спиной к нам, вглядываясь во мрак между деревьями. Долгим и страшным было мгновение, когда не было слышно ни звука, кроме дыхания старой Бесс и переступания ее подков. Доктор поднял левую руку, сжимая и разжимая пальцы; спина его напряглась. И кошмарное предчувствие надвигающейся опасности накрыло меня с головой. Еще несколько минут прошли в тягостном молчании – лишь беспокойство лошади нарастало, как нарастал и мой страх. И вот тут, на пределе жуткой затянувшейся тишины, со стороны деревьев послышалось шипение. Это был низкий звук. Ритмичный. Гнетущий. Он исходил не из одного конкретного места, а как бы отовсюду. Не то эхо, не то разговор. Отрывистая череда звуков – хаотичных, живых.

– Шссс… – Пауза. – Шссс… – Пауза. – Шссссссссс…

Доктор повернул голову и посмотрел на меня через плечо.

– Уилл Генри, – прошептал он, – ты не забыл наполнить тигели порохом?

– Нет, сэр, – шепотом ответил я ему.

– Быстро принеси их. Но только осторожно, Уилл Генри, – предостерег он меня, когда я вылезал из ямы. Он опустил руку в тот карман пальто, где у него лежал револьвер. – Не беги и пригнись. А было бы еще лучше, если бы ты добрался до телеги ползком.

– Я оставил в телеге винтовку, – сказал Эразмус. – Я принесу снаряды, а мальчик пусть лучше…

– Нет! Стой, где стоишь! Пошел, Уилл Генри! Потихоньку, давай, и возьми столько тигелей, сколько сможешь унести.

– И мою винтовку, если сможешь, Уилл! – дрожащим голосом произнес Эразмус.

Пока я ползком пробирался к телеге, я слышал, как он нетерпеливо шепчет Доктору:

– Не следует оставаться здесь, Доктор! Мы вернемся, когда рассветет, и похороним ее. Это же безумие – в темное время всякой нечисти…

Доктор отрывисто и грубо что-то ответил – я не расслышал, что именно, но суть его высказывания была ясна: он отклонил просьбу старика.

Последующие события ярко показали, что за упрямое нежелание Доктора подчиняться одному из основных инстинктов, характеризуемому им как «страх», мы заплатили чудовищную цену. Есть в жизни моменты, когда страх – наш самый верный и, возможно, единственный друг.

Я разгрузил содержимое мешка в телеге, а потом упаковал тигели – четыре жестяных цилиндра размером с кофейную банку, наполненные порохом, – обратно в мешок. Бесс повернула голову ко мне и громко заржала – то была мольба сжалиться над ней и покинуть это место – лошадиный эквивалент недавней просьбе ее хозяина. И хотя задание мое было срочным, я погладил ее по гладкой шее, успокаивая. А потом вновь пополз к могиле, держа мешок в одной руке, а винтовку Эразмуса в другой. Каким же долгим показался мне этот обратный путь к полувырытой могиле! Однако же, когда я добрался, оказалось, что за время моего отсутствия ничего не изменилось. Эразмус все так же стоял, согнувшись, в яме; Доктор ждал на краю; факел горел в том месте, куда его воткнули. Свет падал на Доктора, и тот отбрасывал длинную худую тень на землю. Эразмус схватился за ствол винтовки и выдернул ее из моей руки; он лег на край могилы с винтовкой на изготовку, как в солдат в траншее – только макушка торчала над поверхностью ямы. Я прополз мимо него к Доктору.

– Поднимайся, Уилл Генри! – прошептал Доктор. – Потихоньку! Потихоньку…

Шипение между тем прекратилось. Теперь все было тихо, только время от времени раздавалось испуганное фырканье лошади. Если она убежит, кто поможет нам? Если Антропофаги набросятся на нас, а у нас не хватит снарядов, как мы убежим от монстров, один прыжок которых достигает сорока футов?

Время шло. Ночь была тиха. Наконец, Эразмус тихо позвал из своего убежища:

– Они ушли, слава богу. Да и нам пора, Доктор. Вернемся днем. Пусть лучше люди засекут меня роющимся в могиле, чем…

– Тише, старый дурак! – зашипел на него Доктор. – Снаряд, Уилл Генри.

Я вытащил цилиндр из мешка и вложил его в левую руку Доктора (в правой он держал пистолет). Доктор запалил шнур от факела и одним грациозным движением метнул тигель в направлении рощи. Он взорвался среди деревьев, озарив мгновенным ярко-белым светом все вокруг, словно вспышка фотографа. Где-то сзади Бесс задергалась и забилась в своей упряжи. Внизу Эразмус издал испуганный крик. Я ничего не видел, ослепленный вспышкой. Она длилась всего мгновение, оставив перед глазами лишь контурное изображение деревьев. Они словно отпечатались в моих глазах, но там не было никаких семифутовых гигантских очертаний с рядами блестящих острых зубов посереди грудной клетки.

– Очень любопытно, – сказал Доктор. – Дай мне еще один, Уилл Генри.

– Они отступили, говорю вам. – Страх Эразмуса Грея перешел, как это часто бывает, в раздражение. – Если они, для начала, вообще здесь были. Странные звуки на кладбище ночью – в этом нет ничего удивительного, уж можете мне поверить, я частенько здесь бываю. Так что можете оставаться, если желаете, Доктор Пеллинор Уортроп, а мы с лошадью покидаем это место. Я уже говорил вам, что незачем было ехать сюда сегодня ночью и незачем было тащить с собой ребенка. Теперь я уезжаю, и если хотите, чтобы я подвез вас до города, едемте со мной.

Он положил винтовку к нашим ногам и начал быстро карабкаться вверх, вылезая из ямы.

Но Эразмусу Грею не суждено было ее покинуть.

Огромная лапа, в два раза больше человеческой, с двухдюймовыми серо-стальными, острыми, как бритва, ногтями на конце каждого мертвенно-белого пальца, вырвалась из-под земли у него под ногами. За ней последовала мускулистая рука, покрытая черной землей и песчаником, а потом, как в замедленном кошмарном сне, из глубин, раздвигая почву, показались широкие плечи с жуткими немигающими глазами прямо на них, справа и слева – они пугающе мерцали при свете воткнутого в землю факела; и вот, в конце концов, наружу вылез треугольный торс, в центре которого зияла пасть с трехдюймовыми клыками. Антропофаг щелкал пастью, как акула, учуявшая кровь в воде.

Лапа схватила старика за ногу; крючковатые ногти впились ему в бедро. Эразмус протянул к нам руку; его вопль ужаса и боли до сих пор стоит у меня в ушах, как застыл перед глазами и его открытый рот, обнажающий жалкие остатки зубов, а внизу – абсурдной рифмой – усеянная клыками пасть монстра, пытающаяся стащить старика за отбивающиеся ноги.

Инстинктивно я схватил старика за запястье протянутой руки. Это было глупо, и, несомненно, Доктор был против. Он пришел в ужас:

– Отпусти его, Уилл Генри! Отпусти!

Внутри могилы Антропофаг уже целиком заглотил ногу Эразмуса Грея своей слюнявой пастью, и зубы его сомкнулись. Черные глаза вращались в глазницах. Я заскользил к яме, и вот уже мои голова и плечи опустились через край. Крики старика отдавались у меня в ушах, как раскаты грома. А пасть внизу продолжала работать, чавкая, затягивая все глубже. Я почувствовал, как Доктор схватил меня за руку; я едва различал его голос за истошными криками из ямы:

– Отпусти его!!!

Но это не я вцепился железной хваткой в руку другого. Это Эразмус Грей не разжимал пальцев, вцепившись в меня. Его пальцы кольцом обхватили мое запястье и тянули меня вниз, следом за собой. Уортроп на секунду выпустил другую мою руку – и я практически свалился в яму, как вдруг краем глаза увидел, как Доктор обрушил рукоятку револьвера на голову Эразмуса Грея.

Я повернул голову, отвернувшись от ямы, и увидел, как Доктор спускает крючок, прерывая вопли и мучения старика одним щелчком. Грохнуло, полыхнуло – и я почувствовал горячие капли крови, мозга и осколки костей, брызнувшие на мой затылок и на шею сзади.

Пальцы на моем запястье разжались, и безжизненная рука Эразмуса Грея последовала за телом – он обрушился на дно ямы, на мгновение накрыв собой невообразимое существо с окровавленным ртом. Но то, что этот рот продолжает чавкать, я по-прежнему слышал. Слышал, как зубы ломают кости, как лопаются сухожилия – странное хрюканье, словно огромный хряк втягивает носом воздух в подлеске.

Схватив меня за штаны, Доктор оттащил меня от ямы и с удивительной силой – несомненно, силой, которую дает адреналин, поступающий в мышцы, – одним рывком поставил меня на ноги. Он подтолкнул меня к тропинке и сказал только одно слово – в общем-то, лишнее в данных обстоятельствах:

– Беги!

Я повиновался. К сожалению, то же самое сделала и старушка Бесс, рванувшая вперед с силой жеребца вполовину ее моложе. Телега удалялась от меня, я скачками погнался за ней. Перепуганная лошадь свернула с тропинки и бросилась через кладбище – я бежал за ней, лавируя между могильными камнями. Я предпочел не оглядываться, но до меня доносились звуки, подтверждающие, что Доктор бежит следом за мной. А еще я слышал другие звуки – сиплые, резкие, – и они доносились со всех сторон.

Как я уже говорил, для своего роста я бегал весьма быстро, но ноги Доктора были длиннее, и сейчас он обогнал меня. Он дотянулся до бортика подпрыгивающей на камнях телеги, запрыгнул в нее, приземлившись прямо на труп девушки, и протянул мне руку.

Может, у меня воображение разыгралось, но мне показалось, именно в этот момент я ощутил что-то позади себя, почувствовал его горячее дыхание на шее и быстрые тяжелые шаги по вязкой грязи – шаги, настигающие меня. Хрюканье и шипение их голосов теперь стало громче, в этих звуках слышались разочарование и нарастающая ярость.

Доктор лег на живот рядом с телом Элизы, протягивая мне левую руку. Я сделал еще рывок вперед, и наши пальцы уже переплелись. Но тут телега страшно качнулась в сторону. Старушка Бесс бросалась то вправо, то влево, прокладывая себе дорогу между надгробиями, без определенной траектории и цели, ослепленная лишь инстинктом – бежать. Доктор прокричал что-то, и, хотя я был всего в нескольких ярдах от него, я не смог различить слов. Его правая рука взметнулась в направлении меня, в ней блеснул револьвер. Дуло его целилось куда-то чуть выше моего плеча. Доктор закричал во второй раз, грянул выстрел, и рубашка на моей спине треснула, зацепленная лапой монстра. Значит, это был не плод моего воображения – за мной гналось чудовище!

Левой рукой доктор ухватил меня за запястье. Так же, как Эразмус у могилы, он потянул меня на себя, хотя на этот раз потянул в сторону жизни, а не смерти. Он втащил меня в телегу, и я упал рядом с ним. В это было трудно поверить, но он почти тут же бросил меня, сунув револьвер в мою дрожащую руку, лишь крикнув мне в ухо:

– Я перебираюсь вперед!

Что он и сделал, перебравшись на четвереньках к сиденью впереди, к вожжам, которые были сейчас нашей единственной надеждой на спасение. Раньше я никогда в жизни не стрелял из пистолета, но сейчас я стрелял до тех пор, пока не кончился порох и не задымился ствол – потому что я палил по огромным фигурам, несущимся следом за нами в ночи. Они слезали с деревьев, они лезли из могилы Элизы – дюжины, десятки дюжин. Они гнались за нами гигантскими прыжками: руки вытянуты вперед, пасти раскрыты, бесцветная кожа мерцает в свете звезд. Как будто каждая могила и склеп изрыгнули из себя гниющее содержимое.

Было ясно, что нас догоняют. Я смотрел в беспомощном ужасе, как все больше и больше сокращается расстояние между нами и стаей монстров. Возраст старушки Бесс оказался сильнее инстинкта выживания, и ее ноги стали слабеть.

Позади меня Доктор выругался так, что ему позавидовал бы любой моряк с торгового судна. С ужасающим треском ломающегося дерева телега вдруг остановилась. Меня отбросило на спину, и голова только потому не разбилась от удара о доски, что я шмякнулся о мягкое тело Элизы Бантон. Я сел и огляделся. Старая кляча проскакала между двух огромных кленов; она-то проскакала, а вот телега не пролезла. Мы крепко застряли.

Доктор Уортроп отреагировал мгновенно. Он перепрыгнул через сиденье на скамью рядом со мной. Монстры были теперь уже в сотне футов от нас, и я чувствовал их запах – не сравнимый ни с чем, что я знал до сих пор, нездоровый запах, похожий разве что на гнилые фрукты, едкий и терпкий.

– Прочь с дороги, Уилл Генри! – крикнул Доктор.

Я откатился в глубину телеги, а Доктор просунул руки под плечи мертвой девушки и с рычанием, не менее первобытным, чем наши преследователи, сбросил ее вниз с телеги. Мертвое тело ударилось о землю с тошнотворным глухим стуком.

– Сбруя! – крикнул Доктор. – Отпрягай лошадь от телеги, Уилл Генри!

Я понял его намерение, перелез через сиденье и спрыгнул на землю рядом с выбившейся из сил лошадью. Несчастное животное обезумело от страха, ее глаза вылезали из орбит, ноздри трепетали, изо рта шла пена. Метнулась тень, что-то прыгнуло к лошади, и я невольно вскрикнул. Но это был всего лишь Доктор, распрягающий ее с другой стороны.

– Уилл Генри! – крикнул он.

– Готово! – крикнул я в ответ.

Доктор вскочил верхом на Бесс, подхватил меня за протянутую руку и поднял на лошадь, посадив позади себя. Бесс не потребовалось торопить – она рванула вперед, направляемая теперь уверенной рукой Доктора, к воротам кладбища, к дороге. Один лишь раз я обернулся – всего один – и тут же отвернулся, прижавшись щекой к спине Доктора, закрыв глаза, вцепившись обеими руками в его пальто. Я хотел одного – никогда не видеть того, что открылось моему взору, когда я обернулся.

Отчаянная уловка Доктора удалась: монстры бросили преследовать нас и накинулись на труп. Они рвали его на части в ненасытном бешенстве, подбрасывали куски белого савана в воздух, отрывали руки от туловища, отрывали ноги и голову – и отправляли куски плоти в свои глотки, поглощая их с хрустом. Последнее, что я увидел, прежде чем зарыться лицом в пальто Доктора, были роскошные темные кудри, свисающие каскадом с челюсти Антропофага.

К главным воротам… и через них. Прямо на Олд Хилл Семетри Роуд… и потом в направлении Нового Иерусалима. Бесс перешла с галопа на рысь, потом – на усталый шаг. Она шла, тяжело стуча копытами, с низко опущенной головой и слипшейся от пота темной гривой. Мы отдыхали вместе с ней, и тишина оглушала после нашей бешеной гонки. И единственное, что, как я помню, сказал Доктор за всю долгую дорогу домой, было:

– Что ж, Уилл Генри. Кажется, я должен пересмотреть свою первоначальную гипотезу.

Часть четвертая. «Время работает против нас»

По возвращении в дом на Харрингтон-лейн Доктор отправил меня наверх, чтобы я мог помыться и переодеться. Одежда у меня была очень грязная: с ног до головы я был покрыт землей и ошметками человеческой плоти. На правой стороне лица татуировкой запеклась кровь, тут и там пристали осколки черепа и серые кусочки мозга – того мозга, что развлекал Эразмуса Грея на протяжении шестидесяти с лишним лет. В раковину посыпался гравий с моих спутанных волос и обломки веток, тут же засорив водосток. Раковина наполнилась водой, быстро окрасившейся кровью в нежно-розовый цвет. Сморщившись, я погрузил руку в грязную воду, чтобы прочистить отверстие водостока, но тут взгляд моих детских глаз с нездоровым любопытством остановился на серых ошметках плоти, плавающих на поверхности засорившейся раковины. Не столько ужас переполнял меня, сколь изумление: шестьдесят лет надежд и стремлений, голода, любви и тоски выбиты одним молниеносным выстрелом – и нет больше ни сознания, ни мозга. Лишь остатки серого вещества плавают на поверхности воды – почти нематериальные и невесомые, как попкорн. Какой из этих ошметков отвечал за твои устремления, Эразмус Грей? Какая частица – за твою гордость? О, как же род человеческий жеманно гордится собой, как нравится себе! Ну, не самонадеянность ли полагать, что мы – нечто большее, чем содержится в нашей биологии? Какой контраргумент можно найти, какое веское возражение подобрать к утверждению Экклезиаста: «Суета, суета, все суета сует»?

– Уилл Генри! – донесся снизу голос Доктора. – Уилл Генри, где тебя носит? Пошевеливайся, Уилл Генри!

Я нашел Доктора в библиотеке. Приставная лестница высотой от пола до потолка шла вдоль высоких книжных полок. Доктор стоял на середине ее, все еще в пальто и сапогах, покрытых грязью. Очевидно, он не мог позволить себе роскошь тратить время на такие пустяки, как ванна и свежая рубашка. Не говоря ни слова, он указал на полки справа; я подкатил туда приставную лестницу. Позади нас, на длинном столе, занимающем бо́льшую часть комнаты, была разложена огромная карта Нового Иерусалима и его окрестностей. На четырех углах карты стояли четыре стопки книг.

– Так, где это? – пробормотал Доктор, пробегая тонкими пальцами по потрескавшимся корешкам старинных томов. – Да где же?! А, вот. Лови, Уилл Генри!

Он снял с полки толстенный том и бросил его с десятифутовой высоты, книга приземлилась на ковер с глухим стуком, прямо рядом со мной. Я посмотрел вверх на Доктора, он посмотрел вниз на меня. Половина его лица была заляпана грязью; волосы, скатавшиеся и слипшиеся, как шерсть у дворняжки, падали на лоб.

– Я же сказал, лови, – прозвучал спокойный ровный голос.

– Простите, сэр, – промямлил я, подбирая книгу с пола и перетаскивая ее на стол. Я посмотрел на название: Геродот «История». Пролистнул несколько тонких страниц. Текст был на греческом, значит – оригинал. Я перевел взгляд с книги на монстролога.

Доктор резво соскочил с лестницы:

– Что ты так уставился на меня?

– Мистер Эразмус Грей… – начал я, но Доктор меня перебил.

– Мы – рабы, все мы – рабы, Уилл Генри, – сказал он, вынул книгу у меня из рук и положил сверху ближайшей стопки. – Некоторые из нас – рабы страха, другие – рабы разума, третьи – основного инстинкта. Но все – рабы, Уилл Генри, и все чему-то служим. Вопрос должен быть поставлен так: чему мы служим? Чему посвящаем себя? Выберешь ты служение правде или лжи, надежде или отчаянию, свету или тьме? Я выбираю служение свету, даже несмотря на то, что служба эта подчас проходит во мраке. Не отчаяние побудило меня нажать на курок, Уиллл Генри. Моею рукой двигало милосердие.

Я ничего не ответил, лишь сглотнул, изо всех сил пытаясь загнать обратно в глаза навернувшиеся слезы. Монстролог не сделал ни движения, чтобы утешить меня. Да он и говорил все это не для того, чтобы меня утешать. Такой цели он перед собой не ставил. Ему было наплевать, простил я ему убийство старика или нет. Он был ученым; прощение для него ничего не значило. Понимание – вот что было главным.

– Старик был обречен с того момента, как этот людоед зацепил его крючковатыми ногтями, – продолжал Доктор. – Вот говорят: где есть жизнь, там есть надежда. Но ничего более коварного нельзя придумать! Нет, Уилл Генри, он был обречен, как форель, заглотившая наживку. Никакой надежды. Он бы поблагодарил меня, если б мог. Как я бы поблагодарил тебя, Уилл Генри.

– Меня, сэр?

– Если однажды меня постигнет та же судьба, молю тебя, пристрели меня.

На дне его глаз остались невысказанными слова: «А ты должен молить меня в случае чего пристрелить тебя». Да уж не сомневаюсь: если бы в той яме оказался не Эразмус Грей, а я, Доктор не пожалел бы для меня милосердной пули. Однако я не стал ему возражать; у меня просто не было слов для того, чтобы спорить с ним. У меня, двенадцатилетнего мальчишки, был только немой протест ребенка, чье обостренное чувство справедливости было ранено рациональностью благого намерения авторитарного взрослого. И я не стал спорить, потому что не мог. Так что я кивнул. Я кивнул! Даже несмотря на то, что лицо мое пылало от праведного гнева. Возможно, я был рабом чего-то глупого и суеверного, по мнению Доктора, но то была мысль, что человеческая жизнь заслуживает того, чтобы попытаться ее спасти любым путем, а уничтожению жизни нет оправданий. Знал бы я той ночью, что вскоре произойдет в глубоком темном чреве земли, я бы, по всей вероятности, не так желал стереть самодовольное выражение с его лица, врезав по нему своим маленьким кулачком. Скорее, я бы бросился в объятия монстролога в поисках утешения – утешения, которое может дать лишь тот, кто прокладывает дорогу в темноте.

– Однако довольно философии! К делу, Уилл Генри! – воскликнул Доктор, отодвинув меня в сторону так же небрежно, как он оттолкнул мой душевный порыв. Он обошел стол и склонился над картой, вглядываясь в нее. Красным кружком уже был обведен Новый Иерусалим. – Очевидно, что события сегодняшней ночи подтвердили неправомерность моей предыдущей гипотезы. Это целое взрослое племя Антропофагов, чей альфа-самец висит сейчас у нас в подвале. Двадцать – двадцать пять самок и дети. Возможно, всего тридцать, хотя обстоятельства были сложными для установления определенного количества.

Он поднял голову от карты.

– Тебе не удалось подсчитать их, Уилл Генри? – спросил он со всей серьезностью, как будто это было возможным – подсчитывать монстров, одновременно убегая от них.

– Нет, сэр, – ответил я.

– Но их примерно столько, сколько я сказал? – спросил он. – Двадцать пять – тридцать? Как, по твоим наблюдениям, сходится?

Сто тридцать! Вот сколько их было по моим наблюдениям. Но, возможно, это мне показалось из-за страха. Кладбище просто кишмя кишело чудовищами-людоедами, они лезли изо всех дыр, просачивались из теней и скрывались за деревьями.

– Да, сэр, – ответил я. – Я бы сказал, двадцать пять. Двадцать пять – тридцать.

– Чушь! – заорал он и изо всех сил хлопнул ладонью по столу. Его ответ был так резок, что я вздрогнул. – Никогда не говори мне того, что, по твоему мнению, я хочу услышать, Уилл Генри! Никогда! Я не смогу опираться на тебя, если ты выберешь путь попугая. Ложь – мерзкий порок, истинное зло. Всегда говори только правду. Всю правду, во всем, во все времена! Ни один человек не достиг истинного величия на крыльях подобострастия, обмана и хитрости. А теперь честно: на самом деле ты понятия не имеешь, было ли их тридцать, или пятьдесят, или двести пятьдесят?

Я кивнул.

– Да, сэр, – сказал я, – понятия не имею.

– Вот и я, – признался монстролог. – Я могу только предположить как человек образованный. Предположение это строится на том, что написано в книгах.

Он поднял том Геродота и быстро пролистнул несколько древних страниц, пока нашел нужный абзац. Он тихо прочел его по-гречески. Через пару минут он закрыл книгу, положил обратно в стопку и вернулся к карте. Он извлек из кармана линейку, измерил кратчайшее расстояние между Новым Иерусалимом и побережьем, а потом продолжил делать подсчеты в маленьком блокноте, все время что-то бормоча себе под нос. Тем временем я, только что бывший объектом его пристального внимания, стоял, совершенно позабытый. Человека, способного концентрироваться, не жалея сил, так глубоко, с такой самоотверженностью, как Доктор, я больше не встретил за всю свою долгую жизнь. После того как слепящий свет его внимания сместил фокус с меня на другие вещи, я чувствовал себя брошенным в темный колодец.

Доктор произвел несколько измерений, от границ нашей страны до различных морских портов вдоль побережья, тщательно отмечая каждый в своем блокнотике. Он проводил по карте вдоль края линейки тонкие линии, связывающие одну точку с другой. Наш город находился не далее чем в одном дне пути от побережья, так что вскоре весь пергамент был расчерчен десятками сложно пересекающихся линий и стал похож на паутину с ее сложным замысловатым узором. Я был не вполне уверен, но, кажется, Доктор пытался проследить, каким маршрутом монстры могли прийти в Новый Иерусалим.

Признаюсь, я воспринял его действия как очень, даже чрезвычайно странные. Это после того как мы едва унесли ноги, он стоит тут и тратит бесценное время на интересное, но бессмысленное упражнение! Да какая разница, откуда эти твари объявились или каким образом перебрались в наши места? Разве не больше проку было бы собрать со всей округи мужчин, способных сражаться, и объявить охоту на монстров-людоедов? Они же бродят тут, словно звери, выпущенные из клетки, бродят прямо среди нас – и они явно очень голодны! Я не мог стереть из памяти вид локонов Элизы Бантон, свисающих с клацающей челюсти прожорливого Антропофага. Что же мы медлим? Зачем он читает книги, изучает карты, делает замеры, когда стадо чужаков, страшных, как ночной кошмар, бродит за городом? Надо предупредить жителей о приближающейся опасности нападения, надо строить баррикады против близящейся осады. А время разгадывать загадку, как монстры попали сюда и как их искоренить, придет позже, когда жизни людей будут в безопасности! Кто еще, интересно, может погибнуть сегодняшней ночью так же ужасно, как Эразмус Грей, в то время как Доктор чертит свои линии, читает греков и делает записи в блокноте? Кого еще принесут на алтарь науки? Если такие вопросы приходили в голову двенадцатилетнему парнишке, то уж, конечно, они приходили в голову и человеку с интеллектом Уортропа.

Я размышлял над этой загадкой, припоминая его раннее предостережение против опасности страха. Неужели дело в этом? Неужели этот человек, величайший монстролог своего времени, поражен страхом? И все эти незначительные (с моей точки зрения) поиски в решающий момент – всего лишь способ избежать той горькой правды, что обстоятельства оказались сильнее него? Короче говоря, неужели он, Пеллинор Уортроп, боится?

Убедив себя наконец, что я делаю это не для собственного эгоистичного спокойствия, а ради других, я заговорил. Я заговорил ради тех, кто спал невинным сном, даже не предполагая о смертельной опасности, нависшей над ними. Ради старика, похрапывающего в кровати. Ради ребенка, посапывающего в колыбели. Ради них я наконец заговорил:

– Доктор Уортроп?

Он продолжал заниматься картой.

– В чем дело, Уилл Генри?

– Мне сбегать за констеблем?

– За констеблем? Зачем?

– Чтобы… чтобы помочь, – заикаясь, произнес я.

– Помочь кому? Чем?

– Помочь нам, сэр. С этим… вторжением монстров.

Доктор отмахнулся, погруженный в расчеты.

– Антропофаги не станут нападать еще раз сегодня ночью, Уилл Генри, – сказал он.

Его темные волосы почти закрыли лицо, когда он низко склонился над картой; губы были плотно сжаты, как всегда, когда он был предельно сосредоточен.

Я бросил бы эту тему, если бы был уверен в его словах. Но недавняя гипотеза Доктора состояла в том, что Антропофагов всего два-три, и эти слова стоили жизни человеку. Так что я проявил настойчивость, какую никогда не позволил бы себе раньше:

– Откуда вам это известно, сэр?

– Известно что?

– Откуда вы знаете, что они не нападут снова?

– Потому что я умею читать.

В его голосе послышались нотки недовольства. Он похлопал по ближайшей стопке с книгами.

– Две тысячи лет наблюдений подтверждают мою точку зрения, Уилл Генри. Почитай Геродота, Плиния, Вальтера Скотта. Антропофаги наедаются досыта. Они охотятся, едят, а потом отдыхают – несколько дней, а иногда и недель – прежде чем снова выйти на охоту.

Он посмотрел на меня внимательнее.

– А на что ты намекаешь, Уилл Генри? Что это – моя вина? Что кровь Эразмуса Грея – на моих руках? Что ж, возможно, это так. Я ошибся по поводу количества монстров? Очевидно. Но это было утверждение, основанное на имевшихся на тот момент данных, на логических построениях. Если бы мне сейчас дали те же факты, я бы пришел к тем же выводам и все так же рискнул, потому что считал время решающим фактором. Открытие старика заставило меня действовать быстрее, чем мне бы хотелось, и я уверен, что, будь у меня больше времени для тщательного анализа, я бы рассмотрел ту возможность, что Антропофаги могли уже и приспособиться к новым условиям каким-то непредвиденным способом (что они, судя по всему, и сделали). Но ты должен понимать, Уилл Генри, «возможность» – еще не значит «вероятность». Возможно, что завтра солнце взойдет на западе, но это не значит – вероятно. Я остаюсь при своем выводе, хоть я и заблуждался в предпосылках.

Теперь монстролог положил руку мне на плечо, и что-то в его взгляде потеплело.

– Мне жаль, что он погиб. Если тебе будет от этого хоть немного легче, вспомни, что он прожил долгую жизнь – жизнь, полную страданий и потерь, должен тебе сказать. Он полностью отдавал себе отчет в том, какая опасность нам грозит; и я не требовал от него ничего, чего не требовал бы от себя. Я не принуждал его ехать с нами сегодня ночью и не просил рисковать больше, чем готов был рискнуть сам.

Возможно, он заметил, как дрожит мое тело под его рукой, потому что продолжил уже совсем другим, холодным тоном:

– И я должен сказать, Уилл Генри, это чрезвычайно странно, что ты так много размышляешь по поводу его несправедливой кончины, а не по поводу своей спасенной жизни, которая оборвалась бы, не вмешайся я. Теперь ты понимаешь? Ты начинаешь понимать, почему я сказал, что он бы поблагодарил меня, если бы мог?

– Нет, сэр, не понимаю.

– В таком случае, я считал тебя умнее, чем ты есть.

Я стряхнул его руку со своего плеча и закричал:

– Да, я не понимаю! Простите меня, Доктор, но я совсем не понимаю! Нам не надо было идти туда сегодня ночью. Нам надо было дождаться дня, чтобы отнести ее обратно. Если бы мы подождали и сходили за констеблем, старик, возможно, остался бы жив!

– Но это ведь не факты, – ответил Доктор миролюбиво. – Мы не подождали. Мы не вызвали констебля. Ты все никак не ухватишь суть, Уилл Генри. Твой отец давно бы уже сообразил, он бы не стал винить меня или осуждать. Он бы поблагодарил меня.

– Поблагодарил?!

– Как и тебе стоит поблагодарить меня за то, что я спас тебе жизнь, Уилл Генри.

Это было уже не просто обидно, это было оскорбительно, особенно с учетом того, что случившееся с моим отцом было результатом беспрекословного подчинения монстрологу. Из-за него умер мой отец, из-за него я потерял все, что было мне дорого. И вот этот самый человек стоит сейчас и требует моей благодарности!

– Пожалей я Эразмуса, – продолжал он, – старик не пожалел бы тебя и утянул в могилу. Я потерял бы тебя, Уилл Генри, а, как я уже говорил, твои услуги мне необходимы.

Что еще должен я сказать об этом странном одиноком человеке, об этом гении, который всю жизнь трудился как раб, над странностями самой странной из наук? Гении, которого мир почти не заметил и вскоре забыл? Но кому обязан многим. Кто не обладал, кажется, ни малейшей долей простоты и тепла, у которого не было достаточно сочувствия или сострадания, как не было и способности читать в чужих сердцах – равно как и в сердце двенадцатилетнего мальчика, чей мир целиком и полностью перевернулся в одно мгновение. И в такой момент упомянуть моего отца! Что еще могу я предложить в подтверждение моей гипотезы, что высокомерие и надменность этого человека были так высоки – или так низки, – как редко увидишь за пределами греческого театра или трагедий Шекспира? Он не затемнял смысла, не увиливал, говоря со мной. Он не облекал слова в успокоительные формы истасканных клише. Он спас мне жизнь, потому что моя жизнь была ему важна. Он спас мою жизнь для себя, для продолжения осуществления своих планов. Таким образом, даже его милосердие уходило корнями в его эго.

– Поблагодари меня, Уилл Генри, – сказал он мягко, но тон его был настойчив, словно учитель обращался к непокорному ученику. – Скажи мне спасибо за спасение твоей жизни.

Я пробормотал слова благодарности, глядя себе под ноги. Хотя я говорил чуть громче, чем шепотом, он, казалось, остался доволен. Он похлопал меня по плечу и, развернувшись, пересек комнату быстрой походкой.

– Я не забуду его! – бросил он через плечо. Я решил, что он все еще говорит о моем отце, но он говорил не о нем. – Хотя его мотивы были, мягко говоря, нечисты, но его находка, несомненно, спасла жизни и, возможно, открыла нам совершенно новый вид Антропофагов. Я внесу предложение в Научное Общество Монстрологов, чтобы этот вид назвали в честь старика: Антропофаг Американис Эразмус.

Мне это показалось слабой компенсацией, но я придержал язык.

– Потому как если мои подозрения верны, это именно генерация Антропофагов, которые блестяще адаптировались на новом месте – месте, радикально отличающемся от их родной Африки. Новая Англия – не саванна, Уилл Генри. Ха! Совсем не саванна!

Разговаривая, он перерывал газеты на полках.

Монстролог подписывался на дюжины газет – ежедневных, еженедельных и выходящих раз в месяц, от «Нью-Иерусалим газет» до «Глоуб», от «Таймс» из Нью-Йорка и Лондона до крошечного издания в ближайшей деревушке. Каждый вторник толстенная пачка газет падала нам на крыльцо и попадала (приносил ее, разумеется, я) в библиотеку. Там газеты сортировались (мной) в алфавитном порядке, по дате публикации. В начале моего обучения у Доктора мне казалось странным, что, невзирая на количество получаемых газет, он даже не просматривает броские заголовки. Я такого, во всяком случае, не видел. Однако его всегда крайне волновали «события дня», от громких до самых незначительных. Он мог не читать о превратностях рынка ценных бумаг и игнорировать последний показ мод в Париже. Должно быть, решил я тогда, он оставляет их на «вкусненькое» и читает потом ночью, когда я уже уйду в свой альков. Долгое время, на основании этого вывода и кое-каких других фактов, я был уверен, что монстролог вообще не спит. Я никогда не видел его спящим, даже в те периоды меланхолии, о которых я упоминал и которые длились по две недели, а то и дольше. Тогда он просто лежал в постели, и недомоганию его ничем нельзя было помочь.

В первые месяцы моей жизни на Харрингтон-лейн сон никак не шел ко мне. Я не высыпался и одновременно боялся уснуть. Я нуждался в отдыхе, но не в кошмарах, не в ужасных повторениях снова и снова во сне того чудовищного, что случилось с моими родителями. Тянулись мрачные ночные часы, и, наконец, когда изнеможение достигало своего предела, я прокрадывался вниз по лестнице и заглядывал в комнату на втором этаже. Увы, там никого не было, и кровать была пуста. Я тихонько спускался по лестнице еще ниже – туда, где на первом этаже либо свет из библиотеки заполнял холл, либо с кухни доносился стук сковородок и чайника или звон серебряной ложечки о фарфоровую чашку. Чаще всего, однако, Доктор был в лаборатории – возился со своими бутылочками, пузырьками и образцами в банках. Шкафы были заполнены костями и высушенными внутренностями. И всю ночь он проводил там. На рассвете он поднимался по лестнице на кухню – поднимался вместе с солнцем из тьмы причуд и гниения, чтобы приготовить нам утреннюю трапезу (или, как чаще бывало, поспешно съесть то, что приготовил я). Его халат был вечно пропитан кровью, кусочками тканей и других биологических ошметков, природу и происхождение которых я предпочитал не знать.

Однако бывали и другие времена, когда мои ночные вылазки были не нужны. Он приходил сам. Всегда, казалось, в самый страшный ночной час, именно в тот момент, когда я начинал дремать, что было мне все же необходимо, – именно тогда раздавались его тяжелые приближающиеся шаги. Если даже это меня не будило, он влетал внутрь комнаты и стучал кулаком по низкому потолку, громко крича:

– Подъем, подъем, Уилл Генри! Пошевеливайся! Ты мне срочно нужен внизу!

И вот я тащился, едва переставляя ноги, туда, где я больше всего боялся находиться, – в подвал. Там я устало, с трудом взгромождался на табурет, а он принимался диктовать мне письмо или последний отчет для Научного Общества Монстрологов – задача, которая, по моему слабому разумению, вызванному бессонницей, могла бы подождать и до утра.

Иногда, однако, он поднимал меня с постели без видимой причины вообще. Я сидел на табурете, зевая, а он рассуждал до восхода солнца об эзотерике, определенном направлении знаний или каком-нибудь новейшем научном открытии. И хотя это было мне малопонятно, а порой и раздражало, потому что будил он меня всегда именно в тот момент, когда на меня наваливался долгожданный сон без сновидений, я наконец догадался, что и эта моя услуга была ему так же необходима, как любая другая. Возможно, эта даже была самой важной из всех: разделить чудовищное бремя его одиночества.

Я долго смотрел, как он кружил вокруг длинного стола, вдоль полок, собирая газеты в пачку, которую уже едва мог удержать, прежде чем я осознал, что ему, наверное, нужна моя помощь. Но как только я бросился помогать, он остановил меня, приказав приготовить бумагу, блокнот и ручку. Он продолжал сканировать взглядом газеты – особенно некрологи – и делал пометки, диктуя мне и иногда откладывая газеты и блокнот в сторону, чтобы нанести отметки на карте. Постепенно точки на ней стали образовывать некое скопление, продвигающееся с запада на восток, по направлению к побережью Атлантики. Цель графических отображений была очевидна: Доктор отслеживал миграцию Антропофагов.

Первое письмо, которое я отнес вниз, было адресовано Научному Обществу Монстрологов. В нем сообщалось о новом открытии и кратко излагалась история событий, последовавших за вскрытием могилы Элизы Бантон, вместе с которой был обнаружен мертвый самец Антропофаг. Доктор не упомянул о нашей безумной ночной вылазке и невероятном бегстве с кладбища, в ходе которых мы едва не погибли; возможно, он почувствовал, что это могло бы выставить его трусом, но я подозреваю, еще более он защищал свою репутацию и хотел скрыть ту болезненную правду, что он ошибся в своей первоначальной теории.

Он добавил постскриптум, сообщавший Обществу, что он намерен прислать позже специальной почтой свои заметки по поводу вскрытия трупа взрослой особи Антропофага.

Диктуя, он методично просматривал свой блокнот, вырывая листы и тщательно разделяя их на две стопки. Это было виртуозно, потому что в блокноте содержался исследовательский материал за три с лишним года работы. Время от времени он прерывал самого себя пронзительным криком или возгласом, слишком страстным, чтобы я мог понять, был ли то звук радости или горя. В другой раз он, бывало, принимался хохотать до слез, так что голова его тряслась, когда он вносил пометки в блокнот.

– Теперь еще одно, доктору Джону Кернсу, в Институт Смитсона, Вашингтон, округ Колумбия, – приказал Доктор. – Дорогой Джек, – начал он и вдруг остановился, нахмурив брови и закусив нижнюю губу. – Нет, лучше написать письмо Стенли… Ну, конечно, это же ясно, – пробормотал он себе под нос. – Стенли – настоящий эксперт… Вот только он сейчас в Буганде, и даже если он сможет выехать немедленно, это дело разрешится прежде, чем он достигнет Бермуд… Но кто еще есть, кроме Кернса?

Он продолжал рассуждать с оттенком отвращения. Я никогда не слышал от него об этом Джоне Кернсе и решил, что тот тоже, должно быть, монстролог или исследователь-практик в близкой к монстрологии области. Увы, я ошибся по обеим статьям. Джон Кернс не был ни тем, ни другим. Он был кое-кем бо́льшим, как я, к великому своему сожалению, выяснил позднее. Большим – и одновременно несоизмеримо меньшим.

А пока что письмо, адресованное Джону Кернсу, гласило:

Дорогой Джек,

в Новом Иерусалиме завелся потенциально новый вид Антропофагов. Это племя, состоящее примерно из тридцати – сорока взрослых особей. Они выше и агрессивнее, чем Африканские Антропофаги. Требуется твоя незамедлительная помощь. Можешь ли ты приехать как можно скорее? Твой приезд и пребывание будут полностью оплачены. Надеюсь, ты в добром здравии и т. д. и т. п.

Твой покорный слуга,

Пеллинор Уортроп.

Закончив диктовать письмо, Доктор умолк на несколько минут. Он облокотился локтями о стол так, что плечи его приподнялись над головой. Он подался вперед, вперив взгляд в карту, испещренную точками и зигзагообразными линиями, неминуемо ведущими к морю. Потом он выпрямился с тяжелым вздохом, прижал руки к пояснице; затем нервно пригладил волосы своими длинными бледными пальцами. Он снова взял в руки записную книжку и принялся изучать выкладки и расчеты, ритмично постукивая карандашом по странице и продолжая покусывать нижнюю губу. Я стоял в двух шагах от него, но он меня уже не видел. Я снова был забыт. Мне это было не в диковинку, но привыкнуть я так и не смог.

Нет одиночества более сильного, чем рядом с человеком, который не видит тебя в упор, занятый собственными делами. Проходили дни, мы жили бок о бок, работали в лаборатории, а он не замечал меня – я не слышал от него ни слова. Когда же он говорил, ему не требовалось моих ответов. Наши роли были расписаны раз и навсегда: он говорит – я слушаю. Он – оратор, я – аудитория. Я давно научился не заговаривать прежде, чем он обратится ко мне. Я подчинялся любому приказу без лишних вопросов, каким бы загадочным или абсурдным ни был этот приказ. Я был как солдат на службе, хотя редко понимал, чему именно я служу.

Звезды погасли на небе, упрямая хватка ночи ослабла наконец, а монстролог все еще трудился над картами, книгами и газетами, делая замеры и производя подсчеты, записывая все в свою маленькую записную книжку. Временами он вскакивал из-за стола в крайнем возбуждении, размахивал руками и потирал лоб, бормотал что-то себе под нос и ходил туда-сюда. Он был охвачен одним из приступов исследовательской страсти. Повсюду стояли чашки из-под черного чая – в случаях маниакального напряжения мысли он поглощал его литрами. За все годы, что я жил у Доктора, я ни разу не видел, чтобы хоть капля алкоголя коснулась его губ. Уортроп хмурился при упоминании о спиртном и часто высказывал недоумение, как люди могут с таким воодушевлением превращать себя в идиотов.

За окном занимался рассвет, а я, заваривая на кухне очередной чайник чаю, не смог отказать себе в удовольствии съесть несколько черствых галет, чтобы хоть как-то поддержать иссякшие силы, – если помните, все, что я съел за ту ночь, было несколько ложек сомнительного супа, приготовленного Доктором. У меня болела спина, и каждая мышца тела ныла от усталости. Я передвигался неловко, еле-еле, словно в тумане. Тот адреналин, который держал меня на ногах с момента возвращения с кладбища, весь выветрился. Я едва не падал. Мысли с трудом шевелились в голове, тело почти не слушалось – я был в нем словно незваный гость. Когда я принес чайник с чаем в лабораторию, Доктор был на том же месте, что и раньше. Тишина. Только тикают часы на каминной полке. Вот Доктор вздохнул – глубоко, устало и разочарованно. Он пересматривал газеты в стопке, пока не нашел одну, в которой была статья, уже обведенная им прежде в кружок. Он читал ее минуту-другую, бормоча одно и то же слово, потом уронил газету на остальные и обратился к карте, где соответствующим цветом был обведен кружочком – Дедхем.

– Дедхем, Дедхем, – бормотал монстролог. – Почему же это название кажется мне знакомым?

Он склонился над картой так низко, что едва не уперся носом в стол. Указательным пальцем он трижды постучал по точке на карте, повторяя:

– Дедхем (стук пальца), Дедхем (стук пальца), Дедхем (снова стук пальца).

Вдруг он посмотрел на меня в упор осмысленным взглядом. В глазах его виднелась строгая мысль, уверенный логический вывод. Этот взгляд тут же выдернул меня из состояния ступора, в котором я пребывал последнее время. Только что меня не существовало – и вот по мановению руки, руки Доктора, я возник из небытия. Словно я был мертв и родился вновь.

– Дедхем! – воскликнул он, размахивая газетой над головой. Ее шорох разорвал тишину пыльной библиотеки. – Дедхем, Уилл Генри! Я знал, что уже слышал это название где-то раньше! Быстро – беги в подвал. Под лестницей найдешь дорожный сундук. Сейчас же тащи его сюда. Сейчас же! Пошевеливайся, Уилл Генри, пошевеливайся!

Первое «пошевеливайся» было сказано в силу привычки, во втором прозвучала ярость, потому что я не бросился со всех ног в подвал. Само это слово – «подвал» – парализовало меня. Но вторую команду не услышал бы разве что глухой. Я тотчас же рванул из библиотеки, уже чуть медленнее вбежал в кухню, еще медленнее открыл дверь, ведущую к лестнице в подвал… туда, где висел монстр на стальном крюке, а вокруг стояли стеклянные банки, в которых были заспиртованы его органы. Теперь людоед превратился в страшный опустошенный сосуд, а его содержимое располагалось отдельно на полках. Кроме того, там еще стояла банка с зародышем Антропофага, извлеченным из живота девушки, – кошмар кошмаров, безголовая масса с когтями, уже выпачканными человеческой кровью, со скрюченными ручками и зубками-лезвиями на груди. Я вспомнил, как в последней битве за жизнь эти зубы щелкали и кусали пустой воздух вокруг – и содрогнулся.

Утренний свет, по-весеннему щедро бьющий сквозь открытые окна, хлынул вниз по узкой лестнице в подвал, однако тьма у подножия лестницы будто оттолкнула его или послужила волнорезом: весенний свет разбился о нее, словно о каменную глыбу. Снизу потянуло запахом мертвого Антропофага – тошнотворной смесью прогнивших склизких фруктов и биологического разложения.

Я отвернулся от открытой двери, набрал в грудь побольше воздуха и задержал дыхание – так и спускался, одной ладонью зажав нос и рот, а другой опираясь о холодную каменную стену. Старые ступени скрипели и стонали, когда я, дрожа, ступал на них. Ноги немели и подгибались по мере того, как воображение брало верх над холодным разумом. С каждым шагом сердце мое стучало все громче, ибо перед мысленным взором вставал образ безголового зверя, застывшего на всех четырех лапах на каменном полу в ожидании моего приближения. Его пустые черные глаза глубоко посажены на плечах, пасть заполнена несколькими рядами сверкающих зубов. Он, словно лев в саванне, притаившийся в кустах, словно акула, замершая в тени рифа в ожидании добычи. А добыча – хрупкая газель, маленький тюлень – это я. Как только я подойду достаточно близко, он поднимется, перемахнет через перекладину и вцепится мне в ногу своими трехдюймовыми зубищами. И как только это случится, я буду приговорен – приговорен, как Эразмус Грей, схваченный за ногу в могиле Элизы Бантон. А монстролог? Бросится ли он мне на помощь с револьвером, услышав мои вопли, и выполнит ли обещание, данное не больше двух часов назад? Скатившись по лестнице и узрев меня наполовину в пасти чудовища, сжалится ли он надо мной, пустив мне пулю в лоб?

На полпути вниз я понял, что не могу идти дальше. От задержки дыхания кружилась голова, сердце билось в пятках, меня всего трясло с ног до головы. (Кстати, где моя шапочка? Неужели я потерял ее у могилы?!) Я замерз, а моя несоразмерно длинная тень, падающая на ступени, не имела головы, в чем я до сих пор пытаюсь найти скрытый юмор. Итак, я осторожно вдохнул, и холодный воздух наполнил легкие. Я глотнул немного этой отравы, надеясь, что этого хватит для завершения моей миссии. «Давай, Уилл Генри! – скомандовал я себе. – Доктор ждет!» Мне и в голову не могло прийти вернуться к нему с пустыми руками. Итак, оттолкнув врага, известного всем воинам, напоминая себе, что я был свидетелем расчленения Антропофага и видел это собственными глазами – и таким образом задвигая все сомнения в том, жив он или нет, – я преодолел оставшиеся ступени и оказался внизу под лестницей. Сундук стоял там, прислоненный к стене и покрытый слоем пыли. Он издал протестующий звук, когда я потянул его из уютного уголка, где он примостился – словно живое существо заворчало, разбуженное от долгого сна. Ухватив его за старую кожаную ручку, я поднял сундук над полом на пару дюймов: тяжело, но не настолько, чтобы я не мог занести его наверх. Я поставил его на пол и волоком дотащил до первой ступеньки, стараясь смотреть только прямо, хотя краем левого глаза я видел черную тень – чернее обычного мрака старого подвала. Антропофаг. Когда я поднял сундук, чтобы затащить его наверх, заговорил голос моего врага; страх зашептал мне в ухо – эхом отдавались слова Уортропа: оплодотворенное яйцо вкладывается в рот мужской особи, где покоится в мешочке, расположенном вдоль нижней челюсти. У самца есть два месяца, чтобы найти утробу для своего отпрыска, потом защитная пленка рвется, и отец либо глотает зародыш, либо давится им насмерть…

А вдруг во время вскрытия Доктор что-то упустил? Вдруг еще один зародыш Антропофаг спокойно притаился во рту выпотрошенного монстра, развился там и выбрался из своего кокона? А теперь быстро пробирается по полу в мою сторону? Там, на кладбищенской дороге, Доктор говорил, они отлично взбираются вверх. Что, если с помощью своих острых ногтей этот уже взобрался на потолок над моей головой, и, стоит мне сделать еще шаг – он обрушится на меня, и вцепится своими бледными лапками, и вырвет мне глаза? Я прямо увидел, как я кручусь посреди лаборатории, кровь хлещет из моих пустых глазниц, а существо размером с кулачок сползает по моему лицу и обрывает мои истошные вопли, вырывая мне язык мускулистой лапкой и съедая его крошечными острыми зубами. Это было нелепое видение, порожденное паникой, но в момент паники ты не чувствуешь ее нелепости. Паника обладает собственной логикой и силой. Она погнала меня вверх по лестнице, дала мне неестественную силу и стойкость. Я не чувствовал ни тяжести сундука, ни боли в пальцах и плечах, ни того, как сильно бил сундук мне по коленкам, когда я стремительно взбирался вверх. Солнце затопило верхние ступени, купая меня в сверкающем душе торжествующего света. Я закинул короб на пол кухни и протолкнул его внутрь, взобрался еще по трем ступенькам вверх, перескочил через кухонный порог и изо всех сил захлопнул за собой дверь. Я ловил ртом воздух, голова у меня кружилась, перед глазами плясали черные точки. Чувство было такое, будто я избежал страшной опасности – но какой? Так часто и бывает: чудовища, владеющие нашим сознанием, – не более чем наши собственные страхи и фантазии.

– Уилл Генри! – позвал Доктор. – Ты что там, уснул? Или решил поесть? Время сна кончилось, а поесть сможешь позже. Пошевеливайся, Уилл Генри!

С глубоким вздохом – каким же сладким казался воздух здесь, наверху! – я поднял сундук и потащил его через холл в библиотеку. Доктор с нетерпением ждал в дверях. Он принял сундук из моих рук и грохнул его рядом с рабочим столом, едва не проломив доски пола.

– Дедхем, Дедхем, – бормотал Доктор, опускаясь на колени перед старинным сундуком.

Он откинул медные защелки и поднял тяжелую крышку. Я тихонько приблизился, с любопытством глядя через его плечо, – мне не терпелось узнать, что там, внутри сундука, который я, проработавший с Доктором большую часть года, никогда не замечал в углу под лестницей, где он притаился в тени. И какое отношение содержимое сундука имеет к той проблеме, над которой корпит сейчас доктор? И почему это важнее, чем разгуливающие тут и там Антропофаги?

Первым, что Доктор извлек из сундука, была человеческая голова, мумифицированная и сжавшаяся до размера апельсина. Цвет кожи напоминал черную патоку. Глаза были зашиты. Открытый беззубый рот застыл в безмолвном крике. Доктор отложил голову в сторону, едва взглянув на нее. Но, почувствовав мой взгляд, обернулся – и что-то в выражении моего лица рассмешило его. Он улыбнулся, хотя делал это очень редко. Улыбнулся – и улыбка полностью преобразила его черты.

– Голова моего отца, – сказал он.

При этом признании мой болезненный интерес к жуткой голове тут же улетучился, уступив место страху совсем иного рода. Я знал, что Доктор – человек странный, но это было уже слишком. Слишком неестественно. Слишком похоже на сумасшествие. Что за человеком надо быть, чтобы хранить в сундуке под лестницей мумию головы собственного отца? Вдруг Доктор на самом деле – сумасшедший?!

Он заметил, как меня перекосило, и позволил себе улыбнуться еще раз:

– Уилл Генри, это не собственная голова моего отца. Это голова из коллекции необычных вещей, которые он собирал во время своих путешествий.

И он спокойно продолжил разбирать сундук. На свет появились кипы бумаг, пачки писем и то, что впоследствии оказалось юридическими документами; большая упаковка, перетянутая шпагатом; кожаный мешок, судя по звуку, с какими-то брякающими штуковинами.

– Вот главная загадка того, что Антропофаги появились в этих краях, Уилл Генри, – сказал он. – Конечно, тебе уже приходило в голову, что это весьма странное совпадение, учитывая то, что я – единственный монстролог в наших краях на пятьсот миль кругом. Разве не странно, Уилл Генри, что необычный, представляющий интерес именно для меня вид монстров появляется вдруг в десяти милях от города, где я живу и работаю?! Беспристрастный наблюдатель сказал бы, что случайность в данном случае слишком маловероятна, а более вероятно то, что я каким-то образом причастен к их появлению. Разумеется, я не имею к этому никакого отношения; для меня это такая же загадка, как для любого беспристрастного судьи. Мы не можем полностью отбросить возможность действительно из ряда вон выходящего совпадения, так как совпадением это, по всей видимости, и является. Хотя я лично сомневаюсь. Да, я сомневаюсь.

Очки. Бархатный футляр с мужскими часами и обручальным кольцом. Старая деревянная трубка, вытертая до кремового цвета за десятки лет использования. Небольшая деревянная шкатулка с коллекцией фигурок из слоновой кости. Эти фигурки Доктор оставил в ладони и продолжал потряхивать время от времени, разбирая сундук дальше, и фигурки тихо брякали одна о другую.

– Нет в мире университета, где преподавали бы монстрологию, Уилл Генри, – сказал он. – Общество регулярно проводит семинары, но только по приглашению. На этих семинарах выдающиеся практики в нашей области читают лекции о достижениях в своей сфере исследований. Большинство из нас, если не все, отдаются в ученики мастеру, который обучает нас этой науке, официально признанной Научным Обществом. А, вот и оно!

Он торжественно вытащил наружу книгу в кожаном переплете, дважды обмотанную бечевкой. Ее обложка и корешок были вытерты до блеска за долгие годы использования.

– Вот, Уилл Генри, возьми-ка, подержи минутку, – сказал Доктор, передавая мне в руки фигурки из слоновой кости. Он разорвал бечевку на книге, а я в это время рассматривал фигурки, все еще теплые от ладони Доктора. Всего их было шесть. Они были вырезаны изысканно и фактурно. Их головы были непропорционально большими, на лицах – гримасы, руки обвиты вокруг туловищ. Фигурки были не объемными, а плоскими, как домино. Хотя Доктор был поглощен чтением старой книги, которая оказалась не то дневником, не то ежедневником, исписанным элегантным почерком с рисунками на полях, он, видимо, заметил, с каким любопытством я изучаю фигурки. Потому что сказал:

– Это гадальные кости из Новой Гвинеи. В последние годы мой отец был увлечен оккультными обрядами одного шаманского племени. Эти были вырезаны их шаманом из костей врага.

Так, значит, это не китовая кость. Человеческая! А Доктор продолжал:

– Хотя «увлечен» – это мягко сказано. Скорее, отец был одержим, это слово больше подходит. Он страшно боялся собственной смерти; как и многие, он рассматривал смерть как вызов человеческой гордости, чувству собственного достоинства. И последние годы его жизни были посвящены попыткам обмануть естественный порядок вещей или хотя бы вырваться из ледяных объятий Смерти на несколько мгновений сверх меры, которая была ему суждена. Кости, которые ты сейчас держишь в руках, как предполагал отец, могут предсказывать будущее того, кто их бросает. Но трактовать значение того, как они упадут – определенную последовательность фигур, упавших лицом вверх или вниз, – он так до конца и не научился. Однако он часами изучал эту науку и вкладывал в это всю душу. Не помню всех формул, хотя помню, что последовательность «шесть фигур лицом вверх» имеет какой-то жуткий смысл – то ли скорую смерть, то ли вечное проклятие – какая-то такая чепуха.

Внезапно он вскочил на ноги с победоносным криком. Я отпрянул на несколько шагов, ошарашенный столь бурным проявлением эмоций. Кости выскользнули у меня из рук и раскатились по ковру с тихим стуком. Я с трепетом нагнулся, чтобы их подобрать, – мне было боязно, что я увижу шесть ухмыляющихся изображений «лицом вверх». Так… Четыре вверх лицом, два – вниз. Конечно, я не знал, что означает такая комбинация, но все равно почувствовал облегчение. Не думая, я положил кости себе в карман.

– Дедхем! – воскликнул монстролог. – Я знал, что уже видел это раньше! Вот, Уилл Генри, смотри, в записи отца значится: «Девятнадцатое ноября, 1871 года: Дедхем. Я в последний раз побывал в «Мотли Хилл». Я просто не могу заставить себя пойти туда снова, чтобы видеть его измученные черты, видеть на его лице отчетливо отраженным вероломство своего греха. При моем появлении он разволновался и требовал, чтобы я раз и навсегда подтвердил его рассказ о страданиях и бедствиях, что поможет ему выиграть судебный процесс и получить, таким образом, полное прощение и освобождение. Но я вынужден был отклонить это требование во имя интересов науки и своих собственных. Уступить и сделать подобное признание значило бы наверняка добиться противоположного результата. Это могло бы, вероятнее всего, продлить его заключение на всю жизнь – равно как заключить на всю жизнь и меня. Так сильно рисковать я не мог и попытался объяснить это ему, и тогда он стал физически угрожать мне, и я вынужден был уйти… Бедный страдалец! Прости меня, В., прости меня! Ты не первый, чья участь – платить за грехи других! Прости мне мой проступок – не первый и, боюсь, не последний. Увидимся снова на Страшном суде. Я отвечу за все, что сделал с тобой… Я не могу продолжать… приближается время ведьм, «когда зевает кладбище и сам ад выдыхает яд». Хотя я заражен до мозга костей, я должен ответить страшному собранию. Колокол звонит, Час ведьм приближается, и сам Христос подвергается насмешкам…»

Уортроп прекратил читать и закрыл книгу, заложив ее пальцем. Тень прошла по его спокойному лицу. Он вздохнул, поднял глаза к потолку и тихонько поскреб себя под подбородком.

– Продолжение следует. Больше душераздирающего бреда, больше самоистязания, самобичевания и вины. Когда отец был молод и начинал свой путь в науке, равных ему не было, Уилл Генри. Его ум только совершенствовался, питаемый неустанным любопытством, неослабевающей тягой к знаниям и беспрестанными поисками истины. Наша наука во многом обязана ему, его работе в юные годы. Но когда он стал старше и страх собственной смерти начал одолевать его, отец принялся стремительно погружаться в пучину глупых примет, суеверий и бессмысленного чувства вины. Умер он испуганным, поглупевшим человеком, совершенно непохожим на того блестящего ученого, каким был когда-то. Он был раздавлен страхом, одержим чувством вины и тянул за лямку баржу вымышленного стыда и выдуманного позора.

Доктор снова вздохнул, на этот раз продолжительнее и горше.

– И умер он в одиночестве. Моя мать отошла в мир иной на десять лет раньше, а я в это время был в Праге; коллеги один за другим покинули его за несколько лет, на протяжении которых он впадал в маниакальное состояние. Я вернулся в Америку уладить его дела, тогда я и обнаружил вот это, – он поднял старую книгу, – летопись медленного падения моего отца в бездну безумия. Очевидно, это всего лишь один том из множества, который он по причинам, мне неведомым, не уничтожил. Я долго недоумевал над смыслом этого пассажа, только что прочитанного тебе, и вплоть до настоящего момента я не был до конца уверен, что он, как и многие предыдущие и последующие, не является бредом больного, одержимого сожалениями и болезнью, подтачивающей здоровье, имя которой Сомнения… Нигде больше на протяжении всего дневника он не упоминает Дедхем, «Мотли Хилл» или этого загадочного В.; не встречал я этих имен и в его опубликованных статьях или отчетах Научному Обществу.

Доктор взял со стола газету, которая лежала наверху высокой стопки.

– Я нигде больше не встречал этих имен до сегодняшнего дня, когда увидел их вот в этой газете, которая хранится у меня вот уже три года. Три года, Уилл Генри! И теперь я боюсь, что грех отца отныне ложится на плечи его сына.

Он уронил газету на стол и прижал кулаки к глазам.

– Если можно назвать это «грехом», – пробормотал он. – Ложный термин для науки, но вот для самих ученых – вовсе нет!.. И вот появляется критический научный вопрос, Уилл Генри: сколько Антропофагов попало сюда, на наши берега? Ответ на этот вопрос будет ключом ко всему, потому что, не зная этого, мы не можем понять, сколько их здесь сейчас. Здесь – это не только в Новом Иерусалиме, но и на всей территории Новой Англии. Инвазия легко может оказаться более экстенсивной, чем показали наши подсчеты на кладбище.

Еще несколько минут он изучал карту, затем отвернулся от стола и, споткнувшись о старый сундук, пошел прочь. Казалось, чертя линии на карте, он нарисовал глаза Медузы Горгоны. Эти же глаза смотрели на него со страниц старого дневника, который он не брал в руки три года, – со страниц, много лет назад испещренных каллиграфическим почерком сумасшедшего. И Доктор не мог встретиться взглядом с этими глазами и смотрел в сторону, дабы не быть обращенным в камень.

– Время работает против нас, – сказал монстролог. – В нашем распоряжении не больше двух, от силы трех, дней. Потом Антропофаги атакуют снова. Иди, Уилл Генри, иди быстрее и отправь письма по почте. Нигде не останавливайся и ни с кем не заговаривай. Туда и обратно. Сегодня вечером мы уезжаем в Дедхем.

Часть пятая. «Порой мне очень одиноко…»

Меньше чем через час, подчиняясь приказу сбегать на почту и обратно без остановок (что было непросто, ибо мой маршрут пролегал мимо пекарни, где запах горячих булочек и хлеба буквально опьянил меня), я вернулся в дом на Харрингтон-лейн и тут же прошел в библиотеку, ожидая увидеть там хозяина, однако его там, как ни странно, не было. Рабочий стол был завален бумагами и записями, сундук стоял с откинутой крышкой, словно он раскрыл рот, зевая, а его содержимое было разбросано кругом – дневник отца, сверху – сморщенная голова с навечно открытым в крике ртом; Пеллинора Уортропа нигде не было. Я вошел через заднюю дверь и потом через кухню в библиотеку, но его не встретил. Я вернулся на кухню, покосился затравленно на дверь в подвал, но свет внизу не горел, и из черного зева не доносилось ни звука. На всякий случай я тихонько позвал Доктора по имени. Ответа не последовало. Возможно, на него навалилась такая же усталость до ломоты в костях, какая одолевала сейчас и его ассистента, и он удалился наверх, чтобы лечь в кровать? Хотя вероятность этого казалась до смешного малой. Как я уже говорил, Доктор, когда был охвачен жаждой деятельности, не хотел или не мог испытывать обыкновенные человеческие потребности в отдыхе и пище. Он жил на каком-то скрытом резерве, который в его тощей угловатой фигуре было трудно разглядеть человеку малознакомому.

Вспомнив свой иррациональный страх, испытанный ранее на ступеньках, ведущих в подвал, – а вдруг какая-то часть монстра, висящего там, выжила? – я быстро спустился вниз к полуоткрытой двери и снова позвал Доктора:

– Доктор Уортроп! Доктор Уортроп, вы там?

Молчание. Я развернулся, пересек холл, прошел мимо библиотеки и вошел в кабинет. Это любимое убежище монстролога в моменты кризиса тоже пустовало. Пустовала и гостиная, и все комнаты на первом этаже. Конечно, если бы он ушел из дому, он бы оставил записку, объясняющую его отсутствие. Я вернулся в библиотеку. Когда я стоял у рабочего стола, взгляд мой упал на статью, обведенную кружочком, – ту самую статью, которая пробудила его воспоминания, вызвав озарение, когда он воскликнул: «Я знал, что уже видел это раньше!» Я взял в руки газету, чтобы прочесть статью. Заголовок гласил:

КАПИТАН ВАРНЕР ВЕРНУЛСЯ В ПСИХИАТРИЧЕСКУЮ ЛЕЧЕБНИЦУ

Вчера, почти двадцать лет спустя после заключения, в Генеральном Апелляционном Суде прошло финальное слушание по делу Капитана Хезекии Варнера. Суд вынес милосердное решение.

Капитан Варнер обвинялся в марте 1865 года в нарушении долга и преступной халатности в море, когда его корабль – грузовое судно «Ферония» – было выброшено на мель в двух милях от побережья неподалеку от Суомпскотта.

Во время первого слушания Капитан Варнер дал показания, что он был нанят определенными сторонниками Конфедерации, чтобы обеспечить движения сопротивления «продуктами и вещами» и что весь его груз и команда были захвачены в море «существами не из этого мира, но из самых глубин преисподней».

Во время нынешнего слушания Капитан Варнер, которому теперь 72 года и который пребывает в плачевном физическом состоянии, сам произнес речь в свою защиту, отрекаясь от своих предыдущих показаний и отмечая, что провел в море два дня в одиночестве после того, как покинул судно и получил сильный солнечный удар. Капитан Варнер не предоставил свидетелей со своей стороны. Доктор Дж. Ф. Старр выступил со стороны Штата, дав показания, что, по его мнению, Капитан Варнер пребывает не в своем уме. «Он был сумасшедшим двадцать лет назад; он является таковым и сейчас», – сказал Доктор Старр. По решению суда, Капитан Варнер возвращен в санаторий «Мотли Хилл» – частную психиатрическую лечебницу Доктора Старра в Дедхеме, где он и был заключен с момента первоначального суда.

«Существа не из этого мира, но из самых глубин преисподней…» Я вспомнил о существе, висящем у нас в подвале на крюке. Я стоял сейчас в комнате как раз над этим местом. Вспомнил бледные мускулистые руки, выскочившие из рыхлой почвы в могиле Элизы Бантон, щелкающий звук зубов, сомкнувшихся на ноге бедного старика. Вспомнил массу тошнотворно-белой плоти, блестящие черные глаза и слюнявые рты с двумя рядами треугольных зубов, мерцающих в свете апрельской луны; огромные, неповоротливые, безголовые туши монстров, выползающие из каждой тени, передвигающиеся гигантскими шагами и прыжками; труп Элизы Бантон, от которого отрываются руки и ноги, ее голова в пасти чудовища, которое любой разумный человек принял бы за адское создание…

Прочтя статью и заметки в дневнике Капитана Варнера, я не сомневался уже, что Доктор сделал правильные выводы: этот Капитан Варнер (или В., как называл его старший Уортроп в дневнике) был как-то связан с Антропофагами. Но это было двадцать три года назад! Как эти странные и ужасные хищники-людоеды умудрились выжить за столь долгое время – более того, размножиться и процветать – никем не замеченные, невидимые, никому не ведомые в Новой Англии?

Погруженный в свои мысли, я не услышал, как открылась задняя дверь, не услышал и шагов монстролога, поднимающегося в комнату. Я не заметил его, пока он не возник в дверном проеме. Лицо его горело, волосы, грязные и мокрые, слиплись, а сапоги были в грязи. В руке он держал шляпу. Я узнал эту шляпу. Именно ее, шутя, надевал мне на голову человек, чьи мозги я потом несколько часов вымывал из своих волос.

– Уилл Генри, – тихо спросил Доктор, – что ты делаешь?

Чувствуя, как краска заливает мне щеки, я ответил:

– Ничего, сэр.

– Оно и видно, – сухо бросил он. – Ты отправил письма?

– Да, сэр.

– Ты дошел до почты и сразу пошел обратно?

– Да, сэр.

– И ни с кем не разговаривал по дороге?

– Только с почтальоном, сэр.

– И оба письма отправил быстрой почтой?

– Да, сэр.

Он кивнул. На минуту-другую он погрузился в молчание, словно мысли его бродили где-то далеко. Взгляд его стал отрешенным, и, хотя он стоял совершенно неподвижно, волнение словно просачивалось сквозь его кожу. В руке его я заметил какую-то грязную тряпицу. Сперва я принял ее за коврик, но тут же узнал кусок порванного савана Элизы Бантон.

– А что ты делаешь сейчас? – спросил Доктор.

– Ничего, сэр.

– Да-да, – торопливо сказал он, – ты уже говорил мне, Уилл Генри.

– Я не знал, где вы, так что я…

– Ничего не делал, – закончил он за меня.

– Искал вас.

– Возможно, ты думал, что я спрятался в сундуке моего отца?

– Я думал, возможно, вы оставили мне записку.

– С чего бы я вдруг стал это делать?

Мысль о том, что он должен держать меня в курсе своего местопребывания, явно не приходила ему в голову.

Лучше сменить тему разговора, подумал я. Если он заведется, не оберешься неприятностей. А он уже и так явно на взводе.

– Вы ходили на кладбище? – спросил я.

Моя хитрость сработала, так как он кивнул и сказал:

– Там по меньшей мере две дюжины четких пар следов. Это значит, есть еще четыре-пять детенышей, спрятанных в логове, где бы оно у них ни было. Общее число взрослых Антропофагов – от тридцати до тридцати пяти. Опасное, уму непостижимое количество, Уилл Генри.

Я посмотрел на шляпу в его руке, и это напомнило мне о пропаже моей шапки, моей единственной собственности, оставленной на поле боя прошлой ночью. Может, рискнуть, набраться наглости и спросить Доктора, не нашел ли он ее? Он проследил направление моего взгляда и сказал:

– Я прибрал там все, как мог. Зарыл ее могилу. Отыскал почти все наши вещи и нашел обломки телеги среди деревьев. Если повезет, мы, возможно, завершим это дело прежде, чем нас обнаружат.

Я хотел спросить, почему он боится, что нас обнаружат сейчас, но все его поведение говорило о том, что ответ очевиден. Теперь я подозреваю, что его опасения были связаны больше с тем, что в этом деле был замешан его отец, нежели с тем, что поднимется волна паники. Доктора больше волновала репутация отца – и, как следствие, своя собственная – нежели общественное благоденствие.

Возможно, я сужу его слишком строго. Возможно, он считал, что цена сделанного открытия намного выше, чем цена вовремя сделанного предупреждения, что монстры вот-вот нападут снова. Возможно. Хотя после долгих лет размышлений над этим вопросом я все еще сомневаюсь. Эго монстролога, как мне казалось, не имело границ, словно бескрайняя Вселенная. Даже во время периодов черной меланхолии, к которой он был склонен, ничто не имело для него большего значения, чем самовосприятие – осознание того, чего он сто́ит как ученый и каково его место в истории. Жалость к себе – абсолютный эгоизм, в конце концов, сосредоточенность на себе в чистом виде.

– Я иду наверх помыться, – продолжал Доктор. – Ты, Уилл Генри, упакуй сундук и убери его. Оседлай лошадей и приготовь себе что-нибудь поесть. Да пошевеливайся!

Он пересек холл, погруженный в свои мысли, потом обернулся и бросил старую шапку и обрывок савана на пол комнаты:

– И сожги это.

– Сжечь, сэр?

– Да.

Он с минуту колебался, а потом быстро подошел к рабочему столу и взял дневник своего отца. Его он вложил мне в руки:

– И это, Уилл Генри. Это сожги тоже.

Что ж, я сжег его. С испачканным кровью обрывком савана и старой соломенной шляпой. Я сидел с минуту на корточках перед потрескивающим пламенем камина в библиотеке, чувствуя жар на коленях и на щеках, на кончике носа и на лбу, который онемел от тепла огня так, словно с головы стягивали кожу. После пожара, унесшего жизни моих родителей, мне казалось, от меня постоянно пахнет дымом. Я чувствовал этот запах в своих волосах и на коже. Я тер себя мылом со щелоком до тех пор, пока кожа не становилась красной и воспаленной. Мне казалось, дым обволакивает меня, и прошла не одна неделя, прежде чем чувство это немного отступило. А пока этого не произошло, я, вне всякого сомнения, был самым чистым двенадцатилетним мальчиком в Новой Англии.

Хотя я был совершенно измотан и очень голоден, я упрямо решил закончить дела в библиотеке прежде, чем идти на кухню и готовиться к отъезду. Я заглянул в старый сундук, из которого было вытащено все, кроме примерно дюжины старых писем, все еще лежащих в конвертах. Любопытство овладело мной, ибо на одном из конвертов я увидел имя, указанное в обратном адресе: Пеллинор Уортроп, эсквайр. Получатель: Доктор А. Ф. Уортроп, Харрингтон-лейн, 425, Лондон, Англия. Почерк определенно принадлежал Доктору, разве что был более аккуратным, чем те образцы, с которыми мне приходилось иметь дело, словно надписывавший конверт старался изо всех сил соблюсти все правила чистописания. На конверте была восковая печать, она была не сломана. Я посмотрел на остальные письма – та же история. Около пятнадцати запечатанных и невскрытых писем с одинаковым обратным адресом. Пройдя длинный путь, эти письма сына к отцу были брошены непрочитанными в старый сундук и хранились там, в дальнем пыльном углу. Ах, Уортроп! Ах, человеческая природа! Знал ли он? Он читал дневник отца, он весьма быстро вспомнил место, где упоминался капитан Варнер. Заметил ли он, роясь в старом сундуке, что эти письма никто не вскрывал? Заметит ли он, если одно из них вскроют?

Это было бы дерзким, нахальным и грубым вторжением в частную жизнь человека. Имею ли я на это право? Вскрыть или не вскрыть? Я воровато оглянулся на дверь, затаив дыхание. Ни звука, только тикают каминные часы да кровь стучит у меня в ушах. В этом человеке столь многое оставалось для меня загадкой, хотя я проводил рядом с ним каждый миг своей жизни и жизни наши были неразрывно связаны. Я почти ничего не знал о нем и совершенно ничего не знал о его прошлом. Письмо, которое я держал в руках, несомненно, даст ключ к разгадке. Сейчас или никогда, Уилл Генри, сказал я себе. Клади его в сундук или вскрой – сейчас или никогда!

Я вскрыл его. В конверте лежал только один листок, исписанный тем же почерком, каким был надписан адрес на конверте. Стояла дата: 14 марта 1865 года. Вот это письмо:

Дорогой отец,

так как прошло почти три недели с тех пор, как я писал тебе в последний раз, я решил написать снова, чтобы ты не думал, что я не вспоминаю о доме. Со времени моего последнего письма мало что изменилось, разве что я сильно простыл, у меня была высокая температура и кашель и все такое, но ты был бы доволен мной – я не пропустил ни одного занятия из-за болезни. Учитель говорит, что он очень доволен моими успехами, а еще он говорит, что намерен отправить тебе личную записку. Пожалуйста, не пропусти этого письма и не откажи ему в любезности – ответь что-нибудь. Он очень высокого мнения о тебе, равно как и я – как все, кто тебя знают.

Жаль, что ты не пишешь мне. Письма из Америки приходят каждую неделю, и я стою в очереди вместе с одноклассниками, когда нам их выдают. И каждую неделю я жду, что вот сейчас выкрикнут мое имя, но этого никогда не происходит. Я не жалуюсь, отец, и я надеюсь, ты не воспримешь это письмо, как жалобу. Просто порой мне очень одиноко, и я не вполне могу сказать, что чувствую себя здесь, как дома. Когда нет занятий, я в основном сижу у себя в комнате, и бывают дни (вот, например, сегодня: холодно, пасмурно, и думаешь – вот-вот пойдет снег или дождь, но они не идут, а над миром словно висит серое покрывало), когда я совершенно одинок. Письмо от тебя могло бы развеять мрак, потому что, как ты знаешь, у меня есть склонность к нашей семейной хандре. Я знаю, ты очень занят исследованиями и путешествиями. Представляю, как мои письма скапливаются на тумбочке у двери в ожидании того часа, когда ты вернешься и прочтешь их. И, конечно, я волнуюсь, что с тобой может что-то случиться и никто не возьмет на себя труд написать мне об этом. Если ты все же получишь это письмо, то не мог бы ты выкроить минутку-другую и набросать мне коротенький ответ? Для меня это было бы настоящим праздником.

Твой сынПеллинор.

Я услышал шаги наверху. Я очень быстро сложил письмо, вложил его в конверт и изо всех сил прижал большим пальцем восковую печать – бессмысленная попытка, ведь с того момента, как оно было запечатано, прошел двадцать один год, и воск был тверже камня.

Письмо осталось полуоткрытым, и я положил его в сундук, прикрыв сверху другими письмами.

«Для меня это было бы настоящим праздником». Судя по всему, для его отца – нет. Все, что писал сын, отец игнорировал. Интересно, он действительно был в путешествии, в то время как Уортроп учился в Лондоне – мальчик моего возраста, одинокий, лишенный семейного тепла, в тоске ожидающий получить весточку из дома? Если так, почему Уортроп-старший не вскрыл конверт, когда вернулся из путешествия? И зачем сохранил его, если ему было наплевать на сына? Я не мог не уловить иронии в том, что я вскрыл это письмо в поисках ответа на вопросы, а вопросов теперь стало только больше.

Как это часто и бывает, мы ищем одно, а находим другое. Теперь в своем воображении я ясно видел его: в длинной ночной рубашке, на маленькой кровати, он писал это письмо между приступами кашля, дрожа от высокой температуры – мальчик, почти такой же, как я, – оторванный от семьи и друзей, а рядом не было ничего и никого, чтобы утешить его. Впервые я почувствовал к монстрологу не страх и благоговение, а что-то совсем другое. Впервые мне стало его жалко. Мое сердце преисполнилось боли и сочувствия к маленькому больному мальчику, находящемуся вдали от дома.

Но дать волю этим чувствам я не успел. Едва я спрятал письмо под другими, как Доктор стремительно спустился по ступеням и ворвался в комнату:

– Уилл Генри! Что ты делаешь?

– Ничего, сэр, – заикаясь, проговорил я.

– Ничего! Я снова спрашиваю тебя, что ты делаешь, и ты снова отвечаешь мне, что ничего! Похоже, это твое основное занятие, Уилл Генри!

– Да, сэр. То есть нет, сэр! Простите, сэр. Я больше не буду.

– Не будешь чего?

– Ничего не делать.

– Мне не будет от тебя никакого проку, Уилл Генри, если каждый раз, как я говорю тебе сделать что-то, ты делаешь наоборот. Пошевеливайся! До Дедхема не меньше трех часов езды!

Он не дал мне времени ответить и стремительно прошел через холл на кухню. Я слышал, как громко хлопнула дверь в подвал. С горящим от стыда лицом я поторопился закончить и стал складывать вещи в сундук. Пришлось подавить врожденную брезгливость и поднять с пола скукоженную голову. Я не ожидал, что она окажется такой легкой. Интересно, подумал я, кому эта голова принадлежала при жизни? И что это было – дружеский подарок старшему Уортропу от одного из вождей племени или что-то более личное? По голове можно было определить только пол; возраст и раса были стерты временем, смеющимся над нашими великими помыслами, делающим равными короля и слугу, стирающим различия между мужчиной и женщиной, героем, мошенником и дураком. Итак, отправляйся обратно в свою коробку, безымянный Йорик с зашитыми глазами и навеки открытым в безмолвном крике ртом! Унижение твоего заключения не хуже, чем наше.

Я бросил голову в сундук. Она отскочила от одной стенки, прежде чем упала на дно и покатилась, остановившись и завалившись набок поверх писем Доктора. Видимо, от удара в ней что-то сдвинулось, потому что теперь я заметил, что из отверстия, где когда-то была шея, торчит красный лоскуток. Я снова достал голову, подцепил краешек лоскутка и стал тянуть, пока не извлек то, к чему был привязан противоположный конец. Это был ключ. От чего он, я не знал – но уж точно не от этого сундука и не от двери. Для этого он был слишком велик.

– Уилл Генри! – крикнул Доктор из подвала.

Я снова бросил голову в сундук, а ключ сунул себе в карман. Покажу Доктору позже, решил я. Он исследовал содержимое сундука; возможно, он все знает о ключе, который был спрятан в полой высушенной голове.

– Лошади, Уилл Генри! Провизия, Уилл Генри!

Мой спуск в лабораторию не имел ничего общего с предыдущим – страха как не бывало. Внизу горел свет, и там был Доктор. Он стоял перед подвешенным трупом Антропофага. Он не обернулся при моем появлении, но остался стоять спиной ко мне, скрестив руки на груди, склонив голову к одному плечу, изучая чудовище, висящее перед ним. Я запихнул сундук его отца под лестницу и только потом подошел к Доктору. Я слегка запыхался.

– Доктор, – спросил я тихо, – что бы вы хотели на обед?

Он не обернулся. Он поднял правую руку и молча помахал пальцами в воздухе, как бы говоря: «Ступай прочь». Я подумал, не сказать ли ему о ключе, но тут же решил обождать с этим до тех пор, пока он не будет в более хорошем настроении. Я вернулся наверх, чтобы посмотреть, что можно приготовить поесть из оставшейся скудной провизии. Я умирал от голода.

Доктор ворвался в кухню полчаса спустя, и, хотя он помылся и переоделся после того, как вернулся с кладбища, за ним тянулся шлейф неживого запаха, словно след аэрозоля. Он увидел, что я сижу за столом, взял дымящийся горшочек, стоявший передо мной, а потом увидел точно такой же на другой стороне стола. Рядом с горшочком лежала приготовленная для него, аккуратно сложенная салфетка и начищенная до блеска ложка, стоял чайник и дымящаяся чашка. Над ней разливался аромат свежезаваренного чая.

– Что это такое? – требовательно спросил Доктор, указывая на горшочек.

– Суп, сэр.

– Суп?

Можно было подумать, он слышит это слово впервые.

– Картофельный суп.

– Картофельный суп, – эхом повторил он.

– Да, сэр. Я нашел в корзине две неплохие картофелины, и немного моркови, и луковицу. У нас не было сливок или мяса, так что я добавил в воду немного муки, чтобы суп был погуще.

– Погуще…

– Да, сэр. Мука, сэр… от нее суп загустевает.

– Мука.

– Это весьма неплохо, сэр, – сказал я. – Я пробегал мимо булочной, когда вы отправили меня на почту, но так как вы велели никуда не заходить, я и не заходил, так что хлеба к супу у нас нет. Поешьте…

– Я не голоден.

– Но вы сказали, мы должны пообедать, прежде чем отправляться в путь.

– Я знаю, что я сказал, – резко перебил он меня. – Мало что раздражает меня больше, чем собственные слова, повторяемые так, словно я не в состоянии запомнить, что говорил. Ты, а не я, не можешь запомнить, что было сказано. А сказано было, что ты должен поесть перед поездкой.

– Но я и ем, сэр.

– Боже мой! – воскликнул он. – У тебя что, мозги заплыли, Уильям Джеймс Генри? Может, у тебя психическое расстройство, о котором я ничего не знаю?

– Нет, сэр, насколько мне известно, нет. Я просто подумал, что вы не откажетесь съесть немного супа.

Я почувствовал, что нижняя губа начинает предательски дрожать.

– Вывод, сделанный на основе ложных предпосылок, – бросил он мне в лицо. – Я не голоден.

Я опустил глаза. Я не мог вынести его пристального взгляда. В его глазах плескалась ярость, его аж трясло от нее. В чем дело? Я не понимал. Неужели он и вправду воспринял мою заботу о нем как акт неповиновения? Или, после недавнего напоминания о холодности и равнодушии его отца, моя забота оказалась для него как соль на рану – рану, которую уже никто никогда не исцелит? И хотя он возвышался над моей ссутулившейся спиной, хотя он был высокий и сильный, а я дрожал, внутренним зрением я видел его больным одиноким мальчиком, чужим в чужом краю, пишущим письма человеку, в любви и внимании которого он так нуждался, человеку, который отверг его, не прочтя ни одного письма, бросив их на дно сундука и позабыв о них. Какой невероятно странной, какой безумно печальной может быть ирония судьбы, ее зигзаги и повороты!

Мы часто мстим, когда прошло уже много времени, тем, кто ни в чем не виноват, кто всего лишь напоминает нам наших обидчиков. Мы грешим, причиняя им тот же вред, что причинили нам, и тем самым до бесконечности продлеваем боль, испытанную нами, передавая ее дальше и дальше по цепочке. Его отец отверг его мольбы, теперь он отвергает мои, а я – вот невероятный поворот! – это он сам, всеми покинутый и одинокий мальчик, жаждущий одобрения и похвалы от единственного человека, который значит для него так много. Это задело его гордость и удвоило злость: злость на отца за то, что тот игнорировал его любовь; злость на себя за то, что ему кто-то был настолько нужен.

– О, прекрати! – рявкнул он. – Что это за невыносимые сопли ты тут развел? Я взял тебя не для того, чтобы ты стал моим поваром или нянькой, и даже не потому, что обязан твоему отцу за его самоотверженную службу. В тебе есть потенциал, Уилл Генри. Ты умен и любознателен. Кроме того, у тебя есть характер и отвага в сердце – незаменимые качества для помощника и ассистента, а впоследствии, возможно, и ученого. Но не бери на себя большего! Ты здесь не для того, чтобы нянчиться со мной и принимать за меня решения. Это я обеспечиваю твое существование и отвечаю за твое будущее. А теперь доедай свой суп, которым ты по непонятным причинам так страшно гордишься, и ступай запрягать лошадей в коляску. Мы выезжаем с наступлением темноты.

Часть шестая. «Откуда столько мух?»

Той ночью мы поехали прямо в Дедхем – трехчасовое путешествие по неровным безлюдным дорогам, с одной только остановкой, чтобы дать отдых лошадям. Еще раз мы остановились сразу за границей города – тихонько переждали в лесу в черной тени деревьев, пока проедет встречная повозка. Нас не должны были заметить. Ночь была весьма холодной. Из ноздрей лошадей валил пар. Доктор дождался, пока стук копыт и скрип колес замерли вдалеке, и только потом мы продолжили наше путешествие. Мы ехали без остановок до тех пор, пока не добрались до первых домов в пригороде. Внутри этих уютных домиков горел уютный свет, и я представил себе семьи, которые мирно живут там, согревая друг друга своим теплом и общением. У них сейчас обычный вечер вторника: отец сидит у камина, мать возится с малышами – и никаких тревог, никаких мыслей о монстрах-людоедах, бродящих в темноте – ну, разве что воображение кого-то из малышей уж больно разыграется.

Человек, который ехал рядом со мной верхом, был чужд наивных иллюзий родителей, тихим голосом успокаивающих воспаленное страхами воображение ребенка, ласково гладя его по голове. Доктор знал правду. «Да, дитя мое, на самом деле монстры существуют, – несомненно, сказал бы он напуганному мальчику или девочке, невыносимо нуждающимся в поддержке. – И один из них как раз висит сейчас у меня в подвале».

Мы совсем немного проехали по главной улице Дедхема, и Уортроп заставил лошадь свернуть на узкую дорогу, петляющую среди густой тополиной рощи. У въезда на дорогу на ржавом стальном столбе висел незаметный указатель: санаторий «Мотли Хилл». Теперь мы ехали вверх по дороге, и над нашими головами возвышались тополя, увитые какой-то травой и диким плющом, образуя свод, который становился все ниже и ниже по мере того, как мы поднимались в гору. Лес окружил нас, звезд уже не было видно. Мы ехали словно в темном петляющем туннеле. Ни звука не раздавалось вокруг, лишь чавканье лошадиных копыт по густой грязи. Ничто не нарушало абсолютной и зловещей тишины, которая становилась все тягостнее – ни стрекот кузнечиков, ни кваканье лягушек. Мы ехали по этой погруженной во мрак Киммерийской дороге, лошади меж тем начали беспокоиться – они фыркали и топали при подъеме. Доктор выглядел собранным и спокойным, но я испытывал страх не меньший, чем наши кобылки. И они, и я со страхом всматривались в непроглядную мглу. Это была уже не дорога, а злоключение. И вдруг она закончилась, деревья расступились, и, к нашему с лошадками облегчению, мы выбрались на открытую заросшую лужайку, освещенную лунным светом.

Примерно в сотне ярдов впереди стояло здание в федеральном стиле, белое с черными ставнями. Вход охраняли возвышающиеся колонны. Окна были темны, и вообще у строения был нежилой вид, словно все жители давно оставили его, переехав в более теплые края. Моей первой мыслью было, что санаторий, должно быть, закрыт и покинут в результате вторичного заключения капитана Варнера тремя годами раньше. Я посмотрел на Доктора: его губы были плотно сжаты, глаза мерцали, словно подсвеченные изнутри.

– Уилл Генри, – сказал он мягко, когда мы подъезжали к дому, – ничего не говори. Молчи. В глаза прямо никому не смотри. Если кто-то заговорит с тобой, ничего не отвечай. Игнорируй. Ни к кому не обращайся и ни на что не отвечай ни словом, ни жестом. Не кивай и не моргай. Ты все понял?

– Да, сэр.

Он вздохнул.

– Думаю, я предпочел бы иметь дело с дюжиной Антропофагов, чем с несчастными душами за этими стенами!

При ближайшем рассмотрении дом был на пару оттенков ближе к серому, нежели к белому. Когда-то он был белым, да, но это было давно, а теперь краска стерлась и начала отслаиваться. Она свисала длинными лохмотьями с голых заплесневелых досок. Окна не мылись месяцами. Дрожащие паутины висели по углам. Будь у меня ум с более метафизическим уклоном, я решил бы, что это дом с привидениями, но, как и монстролог, я был чужд веры в привидения и другие сверхъестественные феномены.

Безусловно, есть многое на небе и на земле, «что и не снилось нашим мудрецам», но то явления и существа физические, такие как Антропофаги, абсолютно естественные, способные вполне удовлетворить нашу странную и непостижимую потребность в ужасном и злонамеренном, так что хватит и этого, спасибо большое.

Доктор громко постучал в дверь набалдашником трости с изображением оскалившейся горгульи. Ответа не последовало. Мы подождали, и Уортроп постучал снова – три отрывистых удара, пауза, еще три отрывистых удара: тук-тук-тук… тук-тук-тук.

Тишина, только ветер шепчет в деревьях да старая листва шуршит, пролетая по доскам покосившегося крыльца. Доктор оперся о трость и ждал с невозмутимостью Будды.

– Здесь нет никого, – прошептал я, испытывая некоторое облегчение.

– Нет, – сказал он. – Нас не ждали, только и всего.

По другую сторону двери послышались шаркающие шаги, они приближались. Казалось, кто-то очень старый и слабый вынужден был встать, чтобы открыть дверь в ответ на требовательный стук Доктора. Послышался громкий металлический скрежет и скрип отодвигаемых засовов, а потом дверь приоткрылась и сквозь щель слабый луч света упал на крыльцо. На пороге стояла старуха в черном, в костлявой руке она сжимала лампу, держа ее высоко, чтобы осветить наши лица.

– Никаких посетителей после девяти! – прокаркала старуха беззубым ртом.

– Но это не светский визит, – бросил в ответ Уортроп.

– Никаких посетителей после девяти! – гаркнула она громче, как будто Доктор был туговат на ухо. – Никаких исключений!

– Возможно, в моем случае вы все же сделаете исключение, – мягко возразил Доктор, протягивая свою карточку. – Скажите Доктору Старру, что к нему приехал Пеллинор Уортроп.

– Доктор Старр закончил работу на сегодня, – сказала она, – и отдал ясное распоряжение его не беспокоить.

– Моя дорогая, уверяю вас, Доктор меньше всего хотел бы, чтобы вы нас прогнали.

– Доктор спит.

– Так разбудите его! – воскликнул Уортроп, теряя терпение. – У меня к нему срочное дело, которое не терпит отлагательств.

Она сощурилась на карточку, которую он протянул ей, и ее глаза почти полностью исчезли под набрякшими веками.

– Доктор Уортроп, – прочитала она. – Ха! Доктор Уортроп умер, это факт, я это точно знаю. Вы, должно быть, самозванец.

– Нет, я его сын.

Она открыла и закрыла рот, подняла свои старые глаза и вперилась взглядом в Доктора, потом снова посмотрела на карточку.

– Он никогда не говорил, что у него есть сын, – сказала она наконец.

– Я уверен, есть много вещей, в которые он вас не посвящал, – сухо ответил Доктор. – Как я уже отметил, я здесь по крайне важному делу, так что если это вас не очень затруднит, не могли бы вы так быстро, как только позволяет ваш почтенный возраст, известить Доктора Старра о моем приезде и безотлагательной необходимости поговорить с ним, желательно раньше, чем закончится ночь и наступит утро.

Она захлопнула дверь у нас под носом. Доктор тяжело вздохнул. Шли минуты. Он стоял неподвижно, словно статуя, облокотившись о косяк. Глаза его были полузакрыты, голова опущена. Было такое ощущение, что он собирается с силами.

– Она вернется? – спросил я, когда уже не мог больше терпеть. Мне казалось, мы стоим на этом крыльце уже много часов. Доктор не ответил. Я снова спросил: – Она вернется?

– Она не закрыла дверь на засов, так что надежда есть.

В конце концов, я услышал торопливые шаги. Они приближались – и вот дверь распахнулась и на пороге возник старик – хотя и не такой дряхлый, как старуха, которая стояла позади него. Он явно одевался впопыхах: на ночную рубашку сверху был накинут сюртук, но ночной колпак он игнорировал, так что седые пряди волос свисали почти до плеч, прозрачным покрывалом прикрывая огромные уши, но оставляя выставленной напоказ макушку в пигментных пятнах. Нос его был длинным и острым, слезящиеся голубые глаза – маленькими, подбородок – безвольным и небритым.

– Доктор Старр, – сказал монстролог. – Меня зовут Пеллинор Уортроп. Полагаю, вы были знакомы с моим отцом.

– Прискорбный случай, – заметил старик, опуская чашку дрожащей рукой. Фарфоровая чашка задребезжала о блюдце, и по ее стенке скатилась коричневая слезинка чая. – Для вашего отца он представлял особый интерес.

– Не только для него, – сказал Доктор.

Мы сидели в маленькой гостиной, примыкавшей к холлу. Комната была такой же, как и весь дом, – холодной, плохо освещенной и душной. Странный, тошнотворно сладкий запах стоял в воздухе. Я почувствовал его, когда мы еще только вошли, – его и неясный, приглушенный шум невидимых людей где-то в глубине дома: стоны, кашель, вопли отчаяния, злобные выкрики и надо всей этой какофонией – высокий истерический смех. И Уортроп, и Старр не обращали на это внимания. Однако я скоро почувствовал, что нервы мои на пределе, и мне понадобилось собрать всю свою силу духа, чтобы не попросить у Доктора разрешения подождать его снаружи вместе с лошадьми.

– Так, значит, вы пошли по его следам и выбрали его профессию, – осмелился спросить психиатр. – Я буду честен с вами, Доктор Уортроп: до сегодняшнего дня я и понятия не имел, что у него есть сын.

– Мой отец был очень скрытным человеком, особенно в том, что касалось его частной жизни, – ответил Доктор. – Он считал интимность человеческих отношений… безвкусицей. Я был его единственным ребенком, но и я едва знал его.

– С такими людьми, каким был ваш отец, это не редкость, – прокомментировал Доктор Старр. – Работа заменяла ему все.

– Я всегда считал, что просто не нравлюсь ему.

Доктор Старр рассмеялся, и что-то забулькало у него в груди.

– Простите, – сказал он. Он извлек из кармана белый платок в пятнах и сплюнул в него обильную мокроту. Потом поднес к глазам и тщательно рассмотрел содержимое платка. Он посмотрел на Доктора и печально улыбнулся: – Прошу прощения, Доктор Уортроп. Боюсь, я умираю.

– Каков диагноз? – вежливо спросил Уортроп. Он вел себя безупречно, но его правая нога так и постукивала по старому ковру.

– Диагноза нет, – сказал Старр. – Я не говорил, что умираю. Я сказал, что я боюсь, что я умираю.

– Страх, посещающий всех время от времени.

– В моем случае он практически постоянный. И тем не менее мое нежелание поставить себе диагноз возрастает по мере того, как растет страх.

– Интересно, – сказал Доктор без особого энтузиазма.

– И, в отличие от вашего отца и, судя по всему, вашего мальчика, мне некому будет передать свой факел, когда я покину этот мир.

– Уилл Генри – не «мой мальчик», – сказал Доктор.

– Нет?

– Он – мой ассистент.

– Ваш ассистент! Он весьма молод для такого важного поста, не так ли?

Он посмотрел на меня слабо видящими глазами, и я быстро отвернулся, вспомнив слова Доктора: никому не смотри прямо в глаза. Если кто-то заговорит с тобой, ничего не отвечай.

– Мне пришлось взять его к себе после трагической гибели его родителей.

– А, акт благотворительности.

– Это далеко не так. Возможно, он еще мал, но у него большой потенциал.

– Примите мои соболезнования, вы потеряли родителей, – обратился ко мне Доктор Старр, но я не поднял головы и даже не кивнул в ответ на его сочувствие. Игнорируй их, наставлял меня Доктор. Он не говорил, что владелец клиники – исключение.

– Итак, Уортроп, – продолжал Старр, – вы желаете переговорить с Капитаном Варнером.

– Я не настаивал бы, не будь вопрос чрезвычайно важным.

– О, я не сомневаюсь, что только срочное дело могло привести вас сюда в такой час без предварительного предупреждения и приглашения. На протяжении многих лет этот пациент не делает секрета из своих историй о каннибализме и убийстве. Если бы он не рассказывал об этом направо и налево, он был бы свободным человеком. Или уже умер бы, потому что, если бы не сумасшествие, его признали бы виновным.

– Мой отец никогда не говорил об этом случае, – сказал монстролог. – Я наткнулся на упоминание в его личных бумагах.

– И любопытство привело вас к моим дверям.

– Исключительно любопытство.

– Воистину так, мой дорогой Доктор Уортроп! Исключительно любопытно, исключительно!

Его тело сотряс приступ кашля, длившийся на этот раз около минуты. Он повторил ритуал с носовым платком.

– Но чистое любопытство, даже такого человека, как вы, не может быть названо необходимостью – или, как вы выразились в разговоре с мисс Браттон, «делом чрезвычайной важности».

– Мой отец верил в правдивость заявления Капитана Варнера.

– Ну, с учетом его профессии, не вызывает никаких сомнений то, что он верил.

– Верил до такой степени, что почувствовал себя обязанным приехать сюда, как приехал сегодня я. Мне известно, что пациент стар и плохо себя чувствует…

– Итак, вы прибыли из Нового Иерусалима и провели в дороге три часа, даже не предупредив о своем визите и не узнав заранее, примут ли вас, потому что чувствовали себя обязанным… а что именно обязанным сделать?

– Как я уже сказал, – ответил Доктор осторожно, – состояние Варнера, давность этого дела и другие, относящиеся к проблеме факторы заставили меня…

– Ах, да! Вот именно! «Относящиеся к проблеме факторы». Вот что вызывает мое любопытство, Доктор Уортроп. Что, ради бога, за «относящиеся к проблеме факторы»?

Доктор глубоко вздохнул, выпрямился в кресле и сказал твердо:

– Я не вправе говорить об этом.

– Тогда вы извините меня, если я возьму на себя право сказать, – с сарказмом произнес Доктор Старр. – Антропофаги. Антропофаги, да? Вы думали, я никогда не слышал о них? Да старый безумец рассказывал о них всем подряд, кто только готов был слушать! Да и тем, кто не слушал, он все равно рассказывал! Я не невежа, Уортроп, я помню Шекспира: «Антропофаги… люди, головы которых находятся между плеч». О да, я весьма хорошо знаю, что привело вас к моим дверям!

– Ну, вот и прекрасно, – спокойно согласился монстролог. – Можно мне переговорить с ним прямо сейчас?

Доктор Старр бросил взгляд в сторону двери, а потом снова посмотрел на Уортропа:

– Как вы правильно заметили, он стар и здоровье его слабее даже, чем мое. Я боюсь, что, возможно, я умираю. Капитан Варнер действительно умирает. И рассудок его, боюсь, уже покинул. Ваш приезд напрасен, Доктор Уортроп.

– Вы отказываете мне? Вы не позволите мне увидеть Варнера? – требовательно спросил Уортроп. Он начинал терять терпение. – Я приехал, чтобы прояснить несколько давних вопросов по старому делу своего отца, но я могу и не прояснять их. Никакого особого интереса они для меня не представляют.

– Тем не менее, – улыбнулся Старр.

Доктор встал с кресла, плечи его были расправлены, руки сжаты в кулаки.

– Идем, Уилл Генри. Здесь мы понапрасну теряем время.

– Это не совсем то, что я имел в виду, – сказал Старр с лукавой улыбкой. – Я лишь хотел заметить, что вашему времени и интересам науки больше послужила бы беседа со мной. Поговорите об этом деле со мной. Капитан Варнер – мой пациент уже почти двадцать четыре года. Я слышал его историю сотни раз и не сомневаюсь, что нет таких деталей, о которых я бы не знал в мельчайших подробностях. На вашем месте я бы рискнул, учитывая ухудшение его состояния и умственных способностей.

Уортроп сказал:

– Я хотел бы услышать историю от Капитана.

– Несмотря на то что я предупредил вас: он вряд ли в здравом уме.

– Я сам смогу судить об этом.

– Вы очень воспитанный и культурный человек, Уортроп. Доктор психологии, равно как и доктор – как там звучит ваша так называемая наука? – монстрологии.

Уортроп ничего не ответил. Напряжение повисло в воздухе, я боялся, что Доктор потеряет контроль над собой, перемахнет через комнату и вцепится старику в горло. Старик-психолог не знал Доктора так хорошо, как я: внешне Уортроп казался собранным и невозмутимым, но внутри у него бушевало пламя, пекущее, как солнце, и только невероятная сила воли Доктора заставляла его сдерживаться.

И снова Старр посмотрел на дверь, словно ожидая чего-то. Потом продолжил с той же заговорщической улыбкой на лице:

– Я не хотел обидеть вас, Уортроп. Моя сфера деятельности заслуживает не больше уважения, чем ваша. У меня и в мыслях не было высмеивать или несерьезно относиться к делу вашей жизни, ибо в определенном смысле оно совпадает с моим: мы посвятили себя погоне за фантомами. Разница лишь в природе этих фантомов. Мои располагаются в том пространстве, что находится у других людей между ушами, ваши живут исключительно в вашей собственной голове.

Когда дело дошло до этого, я ожидал, что Доктор пригласит Старра в Новый Иерусалим, чтобы тот мог увидеть своими глазами, насколько фантасмагорической является природа его деятельности. Но Доктор держал язык за зубами и тоже смотрел в направлении двери. Казалось, оба они чего-то ждут.

– Это трудная и одинокая жизнь, – прошептал старик; его тон как-то смягчился. – Мы оба, Уортроп, вы и я, – глас вопиющего в пустыне. Пятьдесят лет я оказываю неоценимые услуги своим знакомым. Я принес в жертву все, едва сводя концы с концами на крохотные пожертвования и деньги от филантропов. Я мог бы выбрать более стабильное и доходное место в университете, но вместо этого решил посвятить свою жизнь помощи бедным неудачникам, которых судьба и обстоятельства прибили к моему берегу. Не поймите меня неправильно, я не жалуюсь, но все это трудно. Так трудно!

Поразительно, но улыбка чеширского кота растаяла, а ее место заняла дрожащая губа и одинокая слеза, скатывающаяся по старческой щеке.

– И вот как заканчиваю я дни свои! – воскликнул он тихо. – Беспомощный, бедный, сильно нуждающийся жалкий человек, в кошельке у которого едва найдется достаточно денег на собственные похороны. Вы спрашивали про мой диагноз, и я честно ответил вам, что он не поставлен, потому что я не могу позволить себе хорошего врача. Я, будучи сам врачом, принесшим собственное благополучие на алтарь альтруизма, вынужден заканчивать свои дни в страдании и унижении, потому что я отказывался поклоняться золотому тельцу! Ах, Уортроп, как жаль – но я ни о чем не прошу. Моя гордость – моя погибель, но я непоколебим. У меня нет сожалений. Легких, правда, тоже уже, считайте, нет. Но лучше умереть в благородной нищете, чем жить недостойно.

Его снова сотряс приступ сильнейшего хриплого кашля; старик прижал к ослабевшей груди тощие руки. Рукава сползли до локтей, обнажая их – не руки, а, скорее, кости, обтянутые кожей. Казалось, он съеживался прямо у нас на глазах, ссыхался до дрожащего мелкой дрожью куска изнуренной плоти с несоразмерно большими, желтоватыми зубами.

Доктор оставался неподвижен. Он не говорил. Он смотрел, как старик повторил еще раз ритуал с носовым платком, но не вымолвил ни слова. Однако его глаза горели все тем же странным блеском, словно подсвеченные изнутри, а руки были плотно сжаты в кулаки.

Он подождал, пока Старр затихнет, затем спокойно подошел к нему и положил рядом с его чашкой золотую монету. Слезящиеся старческие глаза метнули взгляд на монету, но тут же быстро посмотрели в сторону.

– Я не прошу вашей благотворительности, Доктор Уортроп, – прохрипел скряга. – К моей ране вы добавляете еще и оскорбление.

– Это вовсе не входило в мои намерения, Доктор Старр, – ответил Доктор. – Это – ссуда. Вы выплатите мне ее. Единственным условием, которое я предъявляю, является посещение вами хорошего врача.

Взгляд на монету, еще взгляд…

– Моя единственная надежда – найти хорошего специалиста.

Вторая монета присоединилась к первой.

– В Бостоне.

Третья монета. Когда Старр ничего не сказал, но громко вздохнул в ответ на тихий звон блестящих монет, Доктор добавил четвертую. Старр закашлялся, и в груди у него так защелкало, словно в сухой полой тыкве трясли семечками. Уортроп добавил пятую монету в стопочку. Старр выпрямился, руки его повисли по обе стороны кресла, и он крикнул отчетливым зычным голосом:

– Миссис Браттон! Миссис Брааааттон!!!

Она появилась в дверях в тот же миг – вспыльчивая старая карга, которая не хотела пускать нас в дом. Казалось, она поджидала где-то под дверью, когда ее позовут. При ее появлении в комнате запахло хлоркой.

– Проводите Доктора Уортропа в комнату Капитана Варнера, – приказал Старр.

Он не сделал попытки присоединиться к нам. Он остался сидеть в своем кресле, допивая остатки чая. Теперь его рука держала кружку намного увереннее, чем несколько минут назад. Золото, положенное Доктором рядом с блюдцем, явно укрепило здоровье Старра.

– Хорошо, Доктор, – ответила ему старуха. – Следуйте за мной, – сказала она Уортропу.

Мы уже выходили из комнаты, когда Старр обратился к Доктору:

– Возможно, мальчику лучше остаться здесь со мной?

– Этот мальчик – мой ассистент, – бросил ему Доктор. – Его услуги мне необходимы.

Он пошел следом за старухой прочь из комнаты и даже не обернулся посмотреть, пойду ли я за ним. Он знал, что пойду.

Следуя по пятам за одетой в черное, пропахшей хлоркой миссис Браттон, мы поднялись по слабоосвещенной узкой лестнице, ведущей на второй этаж.

На полпути Доктор прошептал мне на ухо:

– Помни, Уилл Генри, то, что я сказал тебе.

Пока мы поднимались, душераздирающие крики и стоны, которые раньше приглушенно доносились издалека, приблизились и стали громче и отчетливее. Гортанный голос, перекрывая общий шум, произносил яростный монолог, приправленный ругательствами. Женский голос отчаянно звал снова и снова кого-то по имени Хана. Кто-то безутешно рыдал. И надо всем этим стоял пронзительный смех, который я услышал, едва только войдя в помещение санатория. И усиливался, по мере того как мы поднимались, сладковатый запах. Теперь уже было не ошибиться, из чего он состоял, – это была перехватывающая горло смесь запаха немытых тел, застоявшейся мочи и человеческих экскрементов.

По обе стороны коридора на втором этаже располагались тяжелые деревянные двери. На каждой был дверной засов, открываемый ключом, и висячие замки размером с мой кулак. В каждой было окошечко на уровне глаз, прикрытое металлической заслонкой. Старые доски пола скрипели под нашими ногами, когда мы шли по коридору, и этот звук беспокоил жителей камер, заставляя их кричать и стонать еще громче. Одна дверь задрожала и чуть не слетела с древних петель, когда о нее с противоположной стороны ударилось тело. Мы миновали любителя монологов, пересыпавшего свою речь ругательствами, которым позавидовал бы любой моряк. Пронзительные вопли, призывающие Хану, еще долго стояли у нас в ушах. Я заглянул в лицо Доктора снизу вверх в поисках утешения в этом грязном скоплении человеческих страданий и несчастий, но он не подал мне ни знака. Он выглядел как человек, прогуливающийся в парке теплым летним днем.

Для меня же этот тревожный проход по мрачному коридору показался длиннее мили и уж, конечно, совсем непохожим на прогулку в парке. Когда мы остановились у последней двери, я задыхался, потому что вдыхать это зловоние полной грудью было просто невыносимо. Старуха достала из кармана передника связку ключей на большом кольце. Она перебирала пальцами бороздку на каждом из них, низко склонившись над связкой, словно на ощупь определяла скрюченными пальцами, какой ключ от какой двери, – задача более трудная, чем можно было предположить.

Я чуть не выпрыгнул из одежды от неожиданности, когда дверь прямо за моей спиной вздрогнула от сильного удара и скрежещущий голос прошептал:

– Эй, кто здесь? Кто здесь?

За дверью послышалось шуршание и сопение.

– Я знаю, что вы здесь. Я чувствую ваш запах!

– Пациент спал, когда я в последний раз заходила к нему, – сказала миссис Браттон Доктору, любовно перебирая ключи.

– Если он все еще спит, мы разбудим его, – сказал Доктор.

– Вы немного от него добьетесь, – сказала она. – Он уже несколько недель не издает ни звука…

Уортроп не ответил. Миссис Браттон, наконец, нашла нужный ключ и открыла старый замок, потом откинула три задвижки и плечом толкнула громоздкую дверь.

Комната была крошечной, едва ли больше моего алькова на Харрингтон Лейн. Мебели не было, лишь шаткая кровать, расположенная в двух шагах от двери. Около нее горела керосиновая лампа; ее дымящееся пламя было единственным источником света. Оно отбрасывало наши тени на потолок и на осыпающуюся штукатурку на стене напротив грязного окна. Пыльный подоконник был усыпан дохлыми мухами. На стекле жужжали и бились живые.

От едкого запаха хлорки у меня начали слезиться глаза, и я догадался, почему нас с Доктором так долго продержали внизу: миссис Браттон нужно было время, чтобы все тут вымыть и продезинфицировать, прежде чем представить нас Капитану Варнеру.

Он лежал на кровати под несколькими одеялами и простынями, верхняя из которых была белоснежной и свежевыглаженной, словно погребальная. Открытыми оставались лишь его голова и шея. Кровать была небольшой, но казалась еще меньше под весом его огромного тела. Я представлял его хилым, болезненным стариком, от которого осталась одна оболочка после более чем двадцатилетнего заключения. Но передо мной лежал человек богатырского телосложения, весом, рискну предположить, более четырехсот фунтов, и кровать прогибалась под ним гамаком. Голова его тоже была огромной; подушка под ней казалась размером с подушечку для иголок. Глаза утопали в сероватых складках век; нос был алым, выступая над щеками, как красная картофелина на сером поле. А рот был похож на беззубый туннель, в котором раздутый язык неустанно скользил по обнаженным деснам.

Доктор подошел к его постели. Старуха нервно перебирала ключи на связке. Позвякивание ключей, тяжелое дыхание больного да жужжанье мух на окне – вот и все звуки, что заполняли крошечное до клаустрофобии пространство.

– Я не советовала бы прикасаться к нему, – предупредила она. – Капитан Варнер ненавидит, когда его трогают руками. Не так ли, Капитан Варнер?

Он ничего не ответил. Хотя глаза его тонули в глубоких морщинах, я видел, что они открыты. Кончиком языка – серым, как и кожа, – он облизнул губы. На его подбородке, узелком приткнувшемся между шеей и нижней губой, блестела слюна.

Уортроп долгим взглядом посмотрел на несчастный объект своих поисков. Он ничего не говорил и ничем не выдавал своих чувств. Потом он, казалось, стряхнул с себя чары и резко обернулся к старой женщине.

– Оставьте нас, – сказал он.

– Не могу, – резко бросила она, – это против правил.

Доктор повторил команду, даже не повышая голоса, но медленно произнося слова – так, словно в первый раз она плохо его расслышала:

– Оставьте нас.

Она что-то почувствовала в его взгляде, и это что-то напугало ее, ибо она тотчас посмотрела в сторону, яростно затрясла ключами – символом своей власти – и сказала:

– Доктору будет об этом доложено.

Уортроп уже повернулся к ней спиной и смотрел на выброшенного на берег бегемота, лежащего в постели. Звук бряцающих ключей растаял вдалеке; дверь старуха оставила приоткрытой. Доктор велел мне закрыть ее. А когда я закрыл ее и оперся о твердую, успокаивающую поверхность, Уортроп склонился над постелью и приблизил свое лицо почти вплотную к лицу больного. Громким четким голосом он произнес:

– Варнер! Капитан!

Варнер не отвечал. Он неотрывно смотрел на потолок; рот его был открыт; язык без устали облизывал нижнюю губу и возвращался к исследованию беззубой челюсти. Из глубины его груди вырывался не то хрип, не то стон. Но кроме языка, он не шевелил ни одной мышцей (если мышцы вообще остались у него под толстым слоем жира).

– Варнер, вы меня слышите? – спросил Доктор. Он ждал ответа: спина напряжена, зубы плотно сжаты. Только слышно, как мухи жужжат и бьются о стекло. Запах хлорки и духота становились невыносимы. Я часто и неглубоко дышал и думал, рассердится ли Доктор, если я попрошу открыть окно, чтобы впустить немного свежего воздуха.

Уортроп повысил голос и буквально проорал в лицо Капитана:

– Вы знаете, кто я, Варнер? Вам сказали, кто пришел навестить вас сегодня?

Тучный больной издал стон. Доктор вздохнул и посмотрел на меня.

– Боюсь, мы пришли слишком поздно, – сказал он.

– Кто… – простонал старый моряк, словно решил разубедить Доктора. – Кто пришел?

– Уортроп, – ответил монстролог. – Меня зовут Уортроп.

– Уортроп! – воскликнул Капитан.

При упоминании этого имени его глаза вдруг задвигались так же беспокойно, как язык – вправо, влево, – но Варнер никак не мог сфокусироваться на лице Доктора. Его взгляд блуждал по потолку – там, где раздробленная тень Уортропа танцевала в свете керосиновой лампы прямо над Варнером, словно нечистый дух – темный, нелепый и огромный.

– Вам знакомо это имя, – сказал Доктор.

Огромная голова с трудом кивнула.

– Да сжалится надо мною Небо – да. Мне знакомо имя Уортроп, – прозвучал гортанный голос, захлебываясь слюной. – Все это было дело рук Уортропа, дьявольское отродье – он и весь его род!

– Проклятие – лишь одно из объяснений, – сухо сказал Доктор. – Хотя я больше придерживаюсь теории Дарвина. Сейчас доказательства на моей стороне, хотя время может показать, что я ошибался, а вы, Хезекия Варнер, – нет. Алистер Уортроп был моим отцом.

Ответа не последовало – только странные, подавляемые и все ж вырывающиеся стоны.

– Мой отец, – продолжал монстролог, – тот, кто нанял вас отплыть в конце шестьдесят третьего или начале шестьдесят четвертого года на корабле в Западную Африку, возможно в Сенегамбию или Нижнюю Гвинею, и вернуться с грузом, который имел для него особое значение. Да? Так было дело?

– Нет… – пробормотал старик.

– Нет? – эхом отозвался Доктор, хмурясь.

– Не Сенегамбия и не Гвинея. Бенин, – простонал он. – Королевство Бенин! Дом безбожного подражания знати и проклятый правитель этой проклятой земли по имени Оба. И я клянусь, не найдется язычника более мерзкого и распутника более страшного ни в одном уголке мира!

– Этот Оба, король Бенина, захватил в плен весь род Антропофагов? – спросил Доктор.

Казалось, его осенила страшная догадка.

– Целое племя этих страшных чудовищ жило в специальной камере прямо под его дворцом.

– Но Антропофаги не могут жить в плену. Они бы умерли с голоду.

– Не эти, Уортроп, – выдохнул старый контрабандист. – Эти монстры были жирными и счастливыми, благодарю покорно! Я видел это собственными глазами, и, если бы я был более храбрым человеком, я выбил бы всем глаза за их преступления.

– Их кормили? – скептически спросил Доктор. – Чем?

– В основном детьми. Двенадцати- и тринадцатилетними девочками. Девочками, вот-вот готовыми стать женщинами. Иногда и младше. Бывало, им закидывали в дыру и пищащих младенцев. Там в центре дворца есть шахта, соединенная туннелем с камерой Антропофагов. В эту шахту их священники бросают девушку; я видел это, Уортроп, я видел это! Она пролетает двадцать футов и падает на дно, где она кидается на стены пропасти для жертвоприношений, царапает их ногтями в поисках выхода или опоры, но их, конечно, нет. Оттуда никуда не деться! Главный священник подает сигнал; огромная деревянная заслонка поднимается, и появляются они. Сначала слышен только их запах – гнилое зловоние самой смерти, потом слышится громкое пыхтение и щелканье острых клыков. Они приближаются, а невинная жертва начинает визжать и кричать, призывая невидимых судей, что находятся наверху, пощадить ее. Пощадить, Уортроп! Она молит их о милосердии, а они пялятся на нее сверху вниз с каменными лицами, и, когда чудовище врывается в яму, ужас лишает ее последних остатков достоинства: она испражняется, ее кишечник сдается. Она падает в грязь, покрытая собственными нечистотами, а они бросаются к ней со всех сил – самые крупные животные прыгают в тридцати футах от входа в туннель, где лежит она, ягненок на заклание. А над ней – язычники-властители, чья сумасшедшая причуда приговорила ее к судьбе, негодной даже для самого отъявленного преступника. Но жаждущие крови боги требуют и получают свое. Голова – самый желанный приз. Первый, кто добирается до головы, хватает ее и отрывает от туловища, а все еще бьющееся сердце жертвы гонит кровь, и она хлещет через отверстие; дымящийся гейзер забрызгивает их, окрашивая в темно-красный цвет их алебастровые тела. Они с рычанием и хрустом сражаются за кусок мяса; да, теперь она – мясо, она не человек больше. Куски ее плоти летят во все стороны, иногда подскакивая кверху и обрызгивая зрителей кровью, чистой и девственной. Я потерял ее из виду в рукопашной схватке, но то была благословенная слепота после проклятого зрелища. Никакое адское видение не превзойдет этого, Уортроп. Никакой образ или слово, рожденное человеческим сознанием, не выразит того, что увидел я в тот день!

(Хотя я точно и честно записал здесь рассказ старика – все, что я помню, – это остается всего лишь рассказом на бумаге в сравнении с теми стонами, бормотаньем и непонятными отступлениями, которые пронизывали его монолог, длившийся около получаса. Голос Капитана то повышался, то затихал почти до шепота, так что Доктору приходилось наклоняться к самым серым губам больного. Я решил избавить того, кто будет читать мои дневники, от этих отвлекающих внимание и, возможно, раздражающих отступлений.)

– Так я думал, – простонал Варнер после непродолжительного молчания, во время которого слышалось лишь жужжанье мух.

– Так вы думали? Что вы хотите этим сказать?

– Король ни за что не хотел расставаться с ними, ибо какую цену вы назначите за головы ваших богов?

– И все же Оба продал их вам? – заметил Доктор. – Вероятно, так и было.

– Да-да, конечно. После двухнедельного торга он согласился продать их, но не столько, сколько хотел Уортроп. Он хотел четверых – взрослую пару и двоих детенышей. Но мы отплыли только с тремя: двухгодовалым Антропофагом, молодым самцом и…

Капитан закрыл глаза и глубоко прерывисто вздохнул.

– И самкой, настоящей дьяволицей, самой крупной самкой в племени – крупнее самого высокого самца, а он был ростом около восьми футов. Ее Оба боялся больше, чем всех остальных. А мы ее взяли. Мы ее взяли.

В ужасе от этой мысли, хотя миновало уже больше двадцати лет, все еще не придя в себя, Варнер затрясся под подоткнутыми одеялами.

– Но почему он хотел четверых? Он говорил?

– Да боже мой, не говорил он ничего, а я не спрашивал! Я даже не знал, когда отплывал в эту проклятую страну, что за груз мы повезем. Уортроп предложил огромную, королевскую цену за эту работу, и мне было без разницы, нужно ему четыре или восемьдесят! После войны «Ферония» была в плачевном состоянии. Я принял его предложение, не задумываясь и не задавая лишних вопросов!

Уортроп отвернулся от кровати и в два шага достиг окна. Руки его были сложены за спиной, он со всем вниманием пристально изучал подоконник. Доктор осторожно поднял одну из дохлых мух, зажав ее тонкие крылышки между большим и указательным пальцами, и поднес ее к глазам, словно изучая причину ее смерти.

Распростертый на кровати левиафан не смотрел на него. Его взгляд был по-прежнему устремлен в потолок. Какое бы успокоение желтоватая неровная поверхность ни приносила больному, его огромное тело было неподвижно, словно труп, под безукоризненно белой простыней. Интересно, сколько времени он уже пролежал здесь, парализованный, не способный пошевелить ни головой, ни руками, ни ногами, вынужденный смотреть час за часом, день за днем на пустое полотно потолка? И какие адские сцены разворачивала перед ним на этом полотне беспощадная память? Бедное парализованное существо. Неудивительно, что Уортроп-старший покинул тебя! Какое утешение мог он дать тому, чей разум покинул тело, в котором обитал? Даже если он покинул тело по доброй воле, мог ли какой-то разум оказаться сильнее, чем ужас, замораживающий костный мозг и блокирующий движение конечностей? Сильнее, чем самая тяжелая тюремная цепь, сковали тебя метафорические узы, Хезекия Варнер!

Варнер засмеялся. Смех был слабым, шуршащим, как осенние листья под ногами.

– Что-то пошло не так, когда вы возвращались обратно в Америку, не так ли? – настойчиво продолжал монстролог.

– Он пытался предупредить меня, – сказал Варнер. Дыхание его стало свистящим.

– Кто? Кто пытался предупредить вас?

– Оба! В то утро, когда мы отплывали, старый дьявол с усмешкой в лукавых глазах и широкой улыбкой на черных щеках спросил, какую провизию мы заготовили для них. Он сказал мне, что во время путешествия они могут сильно проголодаться без «корма», и предложил взять с собой парочку его рабов. Я гневно отказался. Я сказал, что я – христианин, что во мне есть страх Божий и страх Божьего суда.

– Но вы пожалели об этом, – подвел итог Уортроп.

– Меня заверили, что все будет в порядке, – пробормотал Варнер. – У меня были строгие инструкции от монстролога. Мы укрепили опоры и крепежные детали, приварили железные решетки на иллюминаторы, врезали двойные замки на двери. У нас на борту было двести фунтов соленой свинины, а в Сапеле мы загрузили именно ту провизию и в том количестве, что приказал Уортроп: двенадцать коз, пять телят и семь шимпанзе. «Попробуйте шимпанзе, если они не станут есть другое, – сказал он мне. – Они – ближайшие родственники их привычной добыче». Ближайшие родственники! Да помоги нам Бог!

Уортроп разжал пальцы, и муха упала на пол. Он наступил сапогом на ее сухое тельце.

– Мухи, – пробормотал он задумчиво. – Откуда столько мух?

Он с минуту наблюдал, как они жужжат и бьются о замызганное стекло, прежде чем повернуться лицом к Варнеру.

– Антропофаги отказались это есть, – скорее сказал, чем спросил Доктор.

– О да, именно так и было, как вам известно. Как вам известно и все остальное. Так что я больше не буду ничего рассказывать об этом. Не знаю, зачем вы приехали среди ночи и задаете вопросы, ответы на которые вам известны. Не знаю, зачем вы приехали, если только не для того, чтобы мучить больного умирающего старика. Не знаю, что за удовольствие доставляет вам моя боль, Уортроп, разве только, помилуй господи, вы воистину – сын своего отца! Вы уже знаете, какой специальный приказ отдал ваш отец и какая судьба постигла экипаж «Феронии». Что за садизм привел вас к моему смертному ложу? Чего вы хотите – напомнить мне о тех страшных днях смерти и о смерти приближающейся? Поглубже вонзить в меня нож, который уже вонзил ваш отец? Разбередить мою рану еще раз, прежде чем ангел смерти спустится за мной? Сжальтесь надо мной, Уортроп! Я молю вас о милосердии! Сжальтесь!

Доктор проигнорировал эту обличительную речь, эту страстную мольбу, разбавленную стонами и всхлипыванием. Проигнорировал все это и сказал:

– Они, должно быть, немедленно убивали всех животных, которых вы предлагали им, – они яростно охраняли свою территорию – но не ели их. Через несколько дней трюм корабля, надо думать, напоминал скотобойню, а вонял еще хуже.

– Нет, – прошептал Варнер, закрывая глаза. – Нет, прошу вас, не говорите ничего больше.

– Им как-то удалось выбраться. Нигде в литературе не упоминается, что они умеют плавать, так что они попросту захватили корабль, а не бежали с него. И по крайней мере двое из них выжили до того момента, как «Феронию» выбросило на мель в Суомпскотте. Выжили самец и самка, полагаю?

Варнер вздохнул – это был резкий скрипучий вздох, такой звук издает галька, когда на нее наступает сапог. Глаза его открылись, рот зевнул, язык вывалился, голос стал потусторонним.

– Они съели младшего. Это был ее сын, этой самки Антропофага, по крайней мере, Оба так говорил. Она просто порвала его на куски. Своими собственными глазами – о, как виню я свои глаза за то, что они видели! – я смотрел, как она засовывает его еще бьющееся сердце себе в глотку. То, что осталось, доел самец.

– Она была главная в паре? Она доминировала?

– Самец боялся ее, страшно боялся, это было ясно.

– Тем не менее его она не тронула – или не так? Она одна спаслась с корабля?

– Я не знаю, спаслась она одна, или они оба, или никто не спасся. Меня там не было! Господь в неизмеримой милости своей решил сохранить мне жизнь, чтобы я окончил дни мои здесь, окруженный заботой доброго доктора Старра и этой ведьмы, миссис Браттон!

– Вы бросили ваш корабль на произвол судьбы, вы покинули судно, – настаивал Доктор.

Варнер не отвечал. Его глаза снова закрылись. Возможно, он думал, что, если закроет их, мы исчезнем так же, как чудовищные образы, которые он видел на потолке, и будем преданы забвению. Он стал так неподвижен, что на миг я подумал, что он перестал дышать.

– Вы спрашивали, зачем я приехал, – начал Уортроп, возвращаясь на свое место. – Меня привела сюда она, эта самка, Хезекия, потому что она, как и вы, пережила гибель «Феронии», а ее отпрыски процветают в новообретенном доме. Ее потомство, более тридцати сильных особей Антропофагов, на данный момент находятся в трех часах езды от этого места.

Варнер застонал. К этому времени мы уже столько слышали его стон, что он превратился в постоянный фон, как жужжанье мух, бьющихся о стекло. («Откуда столько мух? – интересовался Уортроп. – Откуда столько мух?»)

– Мой отец измучил себя мыслями о вас, – продолжал Доктор. – Но не выказал заинтересованности в судьбе вашего необыкновенного груза. Он был много кем, но в первую очередь оставался ученым и не пришел бы к выводу, что Антропофаги затерялись или погибли в море от голода. Что-то или кто-то убедили его, что не надо гнаться за ответом. И не было никого, кроме одного человека, кто был свидетелем и мог убедить его. Человека, спасшегося с «Феронии». Из-за этого он нашел вас через двадцать лет? Чтобы снова спросить вас об их судьбе?

Кожа Варнера тошнотворно серого цвета заблестела в свете лампы – он потел под слоями своих одеял, и впервые я почувствовал в воздухе не только запах хлорки, а примешивающийся к нему слабый запах разложения. Я подумал, может, под кровать заползла крыса и там сдохла? Это объяснило бы наличие мух. Я обернулся и посмотрел на усеянное ими окно. Откуда столько мух?

– Ей на руку сыграли две вещи: прихоть природы и человеческая глупость, – глухо простонал Варнер, откликаясь наконец на вопрос Доктора. – На девятнадцатый день в море наступил штиль. Кругом было только море – бесконечное, как прерии Канзаса, а сверху палило жестокое тропическое солнце. И так продолжалось день за днем, восемь дней, пока экипаж не начал нервничать, сходить с ума от скуки и, наконец, пить. Они почти постоянно были пьяные. И мучили чудовищ просто ради развлечения. Они делали ставки, кто из монстров первый загнется без еды, кто первый начнет убивать. Они открывали дверь трюма и дразнили их через решетку, бросались в них чем попало и наслаждались вызванной яростью. Самый крупный из монстров, самка, мог допрыгнуть со дна трюма, с двадцатифутовой глубины, почти до прутьев решетки; на это они тоже делали ставки – как далеко дотянется она лапами. Уилсон, первый помощник, был заводилой. Именно он придумывал большинство издевательств. И именно он первым поплатился за это.

За день до того, как снова подули ветры, после еще одного жаркого, праздного, пропитанного ромом дня, Уилсон и двое его приятелей решили забить теленка и попробовать накормить Антропофагов.

Пьяная логика Уилсона была такова: зверюги отказываются есть то, что им предлагают, потому что видят, что это – не человеческое мясо. Ни один уважающий себя людоед не станет есть какого-то там теленка! Но если они не будут знать, что за мясо им бросили, они могут принять его за человеческое и проглотят за милую душу! Таков был план. Капитан его не одобрил. Он лежал в своей каюте с малярией, как он полагал. Команда судна забила орущего теленка на палубе и выкинула внутренности за борт поджидающим акулам. Пребывая в пьяном дурмане, они не осознавали и не обратили внимания, что неистовство и бешенство, с которым акулы набросились на потроха, были всего лишь прелюдией, страшным предзнаменованием последующих событий.

Уилсон и рабочий по имени Смит отрезали толстый кусок телячьего бока и насадили его на гарпун. Крюк они привязали к концу тридцатифутовой веревки, сложенной кольцами, и Уилсон спустил наживку сквозь прутья решетки, лежа на животе так, чтобы видеть результаты эксперимента. Для Антропофагов это было тихое и спокойное время суток – время, когда они прячутся в своем жилище и отдыхают, лежа в соломенных гнездах, которые, как предупредил нас капитан, они сначала подолгу сооружают, а потом еще тщательнее поддерживают в порядке. Антропофаги – ночные охотники и проводят большую часть дня высыпаясь, нянча малышей или тренируя соплеменников. Главный – и самый странный – вид тренировки – это навык извлечения кусочков человеческого мяса друг у друга из зубов. Делают они это кончиком самого длинного ногтя, расположенного на среднем пальце. Это упражнение вырабатывает у них осторожность, внимание и самоконтроль, потому что тот, у кого копаются в пасти, должен сохранять полную неподвижность, в то время как его товарищ забирается ему в самую глотку, чтобы почистить задние зубы. Если первый пошевелится, второй может поцарапать ему десны, что вызовет рефлекторное смыкание челюсти на руке, чистящей зубы, – руке, оказывающей бесценную услугу.

Уилсон почти не видел их – как они уютно устроились, прижавшись друг другу, на соломе в дальнем углу трюма. Решетки на окнах плохо пропускали свет даже в полдень, а сейчас солнце уже садилось; монстры казались скорее темными тенями среди более светлых теней от холмиков соломы, в которую они зарылись. Уилсон принялся раскачивать приманку туда-сюда, покрикивая, что пора вставать – обед подан. С тех пор как они ели в последний раз, прошло уже три недели, и они, должно быть, сильно страдали от голода. Приятели Уилсона, Смит и навигатор Бернс, стояли по обе стороны от него, низко наклонившись, вглядываясь во мрак трюма, не в силах удержаться от веселого смеха. «Ниже, – подначивали они Уилсона, – раскачивай пониже, чтобы они могли унюхать запах!» Так кричали они в темную дыру трюма – тюрьму, знававшую тысячи тонн человеческого груза для работ на хлопковых плантациях Джорджии и плантациях индиго в Луизиане – ибо «Ферония» была работорговым судном еще до войны. Теперь этот трюм был завален гниющими скелетами коз и неузнаваемыми останками разодранных шимпанзе – монстры порвали их так же легко, как дети отрывают крылышки мухам.

«Ну же, зверушки! Просыпайтесь и покушайте!» Призывы оставались без ответа. Стараясь раскачать приманку так, чтобы она была поближе к спящим Антропофагам и те смогли ее унюхать, Уилсон просунул правую руку сквозь прутья решетки, и веревка опустилась вниз еще на пару футов. «Приготовьтесь в любой момент выдернуть меня, – сказал он своим товарищам, раскачивая все сильнее из стороны в сторону кусок жирной телятины, с которого капала свежая кровь. – Вы же видели, как быстро они могут…»

Его фраза оборвалась, как оборвалась за полминуты и его жизнь.

Позже, прежде чем встретить ту же судьбу, что и глупый Уилсон, Бернс ворвался в кабину капитана и, забаррикадировав дверь, рассказал Варнеру, что случилось за те страшные полминуты. Выпрыгнула ли самка из-за соломенного гнезда или с другой стороны, никто не знает. Бернс – потому что не видел, Уилсон и Смит – потому что были мертвы. Уилсон, боясь уронить веревку, обмотал ее вокруг запястья, так что когда самка атаковала и повисла на крюке всем своим весом, плечо Уилсона полностью провалилось за решетку, хотя он и ослабил хватку, как только самка набросилась на дичь. Веревка размоталась и упала на пол трюма, но плечо Уилсона было теперь крепко зажато между прутьями решетки. Хриплым голосом Уилсон истерично закричал, чтобы его вытащили обратно. Разглядел ли он ее в темноте внизу? Встретился ли взглядом с ее черными бездушными глазами, расположенными на плечах, мерцающими в свете заходящего солнца? Но вот пасть ее разверзлась, и она подскочила на двадцать футов вверх. Вцепившись когтями в его руку, она подтянулась и другой лапой достала до прутьев решетки, до которых не могла дотянуться раньше, – его плечо стало ей опорой. Товарищи Уилсона отскочили в панике при виде ее кошмарной пасти. Уилсон вопил от ужаса и боли; его ноги дергались, ступни пытались найти опору, чтобы выбраться, но тяжесть туши, повисшей на его руке, тянула вниз. Он застрял в решетке еще крепче. Он откинул назад голову, так как она принялась полосовать ногтями его лицо, и тогда она проколола средним пальцем его сонную артерию – кровь брызнула во все стороны, и самка Антропофаг подставила пасть под ее фонтан. И вот его голова глухо стукнулась о металлические прутья, ноги еще раз дернулись в предсмертной судороге – и Уилсон замер.

Слишком поздно Смит вспомнил, что у него на боку есть кольт. Но пока он извлекал его из кобуры, она уже выломала два железных прута решетки – так легко, «как мы ломаем зубочистки». Эти прутья находились как раз под телом Уилсона, и теперь он полетел вниз в трюм, где поджидал самец Антропофаг, разбуженный возней и запахом человеческой крови. Смит принялся палить из револьвера, а самка, цепляясь лапой за решетку, продолжала выламывать следующие прутья. Бернс не мог сказать, попала ли в нее хоть одна пуля, потому что он повернулся и бросился бежать. Доски дрожали под его ногами. Все помещение вибрировало от пистолетных выстрелов и истерических воплей Смита. Когда он поднялся по узкой лестнице на квартердек, выстрелы внезапно прекратились: то ли у Смита кончились патроны, то ли она доломала прутья и Смит последовал за Уилсоном. В любом случае, когда «Феронию» обследовали уже после того, как судно село на мель, останки Смита, по словам Варнера, могли уместиться «в мешочек для пороха».

В этом месте своего мрачного повествования Варнер остановился. Все краски покинули его лицо; тело тряслось под одеялами. Воспоминания могут принести успокоение старику и укрепить его дух, но они же могут обернуться армией призраков, лишающей его последних сил. Он молил Уортропа не заставлять его вспоминать те ужасные события, которые и так невозможно до конца забыть, как показал и мой собственный опыт, сколько бы времени ни прошло.

И хотя он замолчал, Уортроп не настаивал на продолжении. Возможно, он понимал – как, к сожалению, понял потом и я, – что мы не можем остановиться, начав вспоминать что-то из своего прошлого. Пути назад уже нет и быть не может. Растревоженные воспоминания должны дойти до своего завершающего этапа. Тот же импульс, то же больное любопытство заставляет нас смотреть на несчастный случай, на канатоходца, упавшего с высоты… Воспоминания последних дней на «Феронии» не принадлежали Капитану – они владели им.

– Мы воровато спустились вниз, подняли на верхнюю палубу все запасы еды и воды, до каких смогли добраться, и заколотили нижнюю палубу, – продолжил наконец старик свой рассказ. – Мы выставили круглосуточную вооруженную охрану. Погода была нам на руку: дул попутный ветер, небо было ясным. Все шло хорошо. Дни проходили спокойно, но это было кажущееся спокойствие. Как только садилось солнце, внизу начиналось движение, слышно было, как там ходят и скребутся. Мы слышали, что они проверяют на прочность каждую доску у нас под ногами. Команда разделилась надвое, и все отчаянно ссорились между собой. Одни предлагали покинуть корабль на спасательных шлюпках и молиться о том, чтобы нас спасли. «Мы подожжем корабль, – говорили они, – мы сожжем его дотла!» Другие считали, что наше единственное спасение – в неожиданной атаке. «То, что они прорвутся наверх, – лишь вопрос времени, – говорили они. – Нужно напасть на них, пока они спят. Столкновение неизбежно, так лучше самим выбрать время и место». Я запретил и то, и другое. Мы шли с хорошей скоростью; корабль явно выдерживал ярость странных тварей; покинь мы его – и нас ждет если не участь Уилсона, то гибель от солнечного удара или голода. И мы плыли дальше…

Поначалу решение капитана показалось мудрым, тем более что погода действительно благоприятствовала. Так прошла неделя, потом другая, пока однажды утром, на тридцатый день плавания, когда к северу уже показался Бермудский архипелаг, ветер, неизменно дувший с востока, резко изменил направление.

Южное небо почернело, как смоль, а уровень воды в море поднялся на фут за один час, потом на два фута, на четыре – и солнце исчезло за темными, стремительно летящими тучами; «Ферония» оказалась в объятиях бушующего моря, гигантские волны захлестывали палубу. Ветер усилился до пятидесяти узлов, и команда вынуждена была спустить паруса, чтобы их не оторвало вместе с мачтой. Дождь хлестал немилосердно, а люди должны были оставаться на палубе, в то время как людоеды сидели себе в сухом теплом трюме. И споры возобновились. Одного человека уже смыло волной за борт, шторм с каждым часом нарастал, вспышки молний озаряли палубу, ветер гнал дождь наискось, так что передвигаться вдоль перил становилось все труднее. День заканчивался, температура падала, и возникла опасность заболеть. Все посты были покинуты.

С наступлением ночи экипаж «Феронии» сбился в одну кучку дрожащих людей на верхней палубе. Их страх перед яростью природы боролся со страхом перед ее прожорливыми детищами.

– Не знаю, кто заметил Антропофага первым, – признался Варнер. – Лампы уже не горели, молнии были единственным источником света в непроглядной штормовой мгле. «Что-то принесло с волной на палубу!» – закричал кто-то. Мы ждали, затаив дыхание, следующей вспышки молнии, но когда она озарила палубу, мы не увидели ничего, кроме теней да стены дождя. «Вон, видите, он там! К оружию!» Они подняли винтовки, но я приказал не стрелять. Куда можно попасть в таком водовороте? Честное слово, я готов поклясться, что не предполагал, что эти скачущие тени – чудовища из трюма. Тот человек видел, как что-то перемахнуло через борт, – но разве есть существо, способное подняться по скользкому борту корабля при ветре в пятьдесят узлов? Скорее всего это выбросило из моря какую-то большую рыбу – акулу или что-то еще. Другого я и предположить не мог, это было невозможно.

– Нет, – сказал Уортроп тихо. – Это возможно.

Слушая рассказ Капитана, он стоял, облокотившись о стену, скрестив руки на груди, опустив подбородок на грудь и закрыв глаза. Я вспомнил, как он предупреждал меня на кладбище: «Будь очень внимателен и смотри в оба, Уилл Генри. Антропофаги способны стремительно взбираться по любым поверхностям».

– Он выбрался через боковой иллюминатор, это наиболее вероятно, – рискнул предположить Варнер. – А потом он взобрался на палубу по внешнему борту корабля – но это только мои предположения. В Бенине я видел череп жертвы со сквозными дырками от когтей Антропофагов, длинных, как у ленивца, и крепких, как сталь. Невозможным это казалось мне тогда, невероятным представляется и сейчас, но он взобрался по борту «Феронии» на верхнюю палубу, хотя я до сих пор не знаю, что заставило его покинуть убежище и так рисковать.

– Возможно, им двигал голод, – сказал Доктор. – Хотя сомневаюсь. Он мог бороться за территорию, но во время шторма немедленной угрозы никто не представлял. Возможно, страх перед совершенно неведомыми метеорологическими условиями… или, что более вероятно, страх перед самкой. В этом они похожи на людей: в моменты наивысшего напряжения и паники они бросаются друг на друга.

– Не той ночью, Уортроп, – простонал Варнер. – В ту ночь он выбрал более легкие жертвы. Страх или голод заставил его напасть, я не знаю. Но он напал. Он был быстрее молнии, одним прыжком преодолел сорок футов и приземлился прямо посреди нас. Раздались вопли и крики перепуганной команды, ворчание и рык атакующего зверя, пальба из винтовок и пистолетов – из этого кровавого бедлама меня выволокли на лестницу и стащили вниз в мою каюту…

Не кто иной, как навигатор Бернс, единственный, выживший в первой схватке с Антропофагами, затащил капитана в его каюту и закрыл дверь, пока наверху над ними бушевала битва. Капитан, все еще слабый и немощный после приступа тропической лихорадки, рухнул на пол, а Бернс отодрал от стены тяжеленный шкаф и забаррикадировал им дверь. Потом он вернулся к капитану, но вместо благодарности услышал проклятия – капитан потерял на палубе пистолет, и теперь они оказались запертыми в мышеловке – сухой – но мышеловке! Бернс стойко перенес оскорбления и без лишних слов уложил капитана в кровать, попросив его не двигаться и оставаться на месте. С этой позиции дверь хорошо просматривалась, а капитана не было видно снаружи, если бы кто-то заглянул в окно, расположенное над кроватью.

– В шкафу, – крикнул капитан, когда ровно над их головами раздался грохот. – Быстрее, Бернс!

Бернс перекатился по полу (он не рискнул подниматься во весь рост, чтобы его не увидели через окно) и обнаружил в шкафу ружье для охоты на слонов и кое-какую амуницию. Варнер вырвал ружье у него из рук и горько рассмеялся, заряжая.

– Это – подарок короля Асанты. Из него никогда не стреляли. Давай надеяться, Бернс, что нам не придется воспользоваться им сегодня ночью.

Они сидели рядом у подножия кровати. Молнии сверкали через окно, отбрасывая на пол длинные, дрожащие, угловатые тени. Корабль продолжало швырять в разбушевавшемся море. Хлопки выстрелов скоро стали более редкими и совсем прекратились. Вопли экипажа тоже внезапно стихли. Был слышен лишь шум волн, гром, завывающий ветер… и больше ничего. Как ни напрягали они слух, сверху больше не доносилось ни одного человеческого звука. Выиграли ли они битву? Нашли ли приют на другой палубе? Сколько человек выжило и выжил ли кто-нибудь вообще? И что там с монстром? Разумеется, он, должно быть, умер или серьезно ранен. Даже такое огромное чудовище не может выдержать атаки двадцати вооруженных мужчин в ближнем бою… или может? Так они спрашивали себя, тяжело дыша и перешептываясь, в промежутках между вспышками молний и грохотом грома. Зубы у них стучали, они промокли до костей, их пальцы нервно поглаживали спусковые крючки оружия; они гадали и успокаивали друг друга, но не могли представить, какого плана им придерживаться дальше. Что делать? Каждая секунда, когда ничего не происходило, была уже победой; каждая секунда без изменений была триумфом. Но секунды ползли, превращаясь в минуты, и минуты медленно шли, и вот уже пленники затихли, измученные вопросами, на которые у них не было ответов. Никто ничего не говорил, пока Варнер не спросил Бернса ровным спокойным голосом, сколько пуль у того в пистолете.

– Я стрелял дважды, сэр, – ответил навигатор. – Так что в барабане осталось четыре.

– Оставь две, – сказал Варнер.

– Две, сэр?

– Если потребуется, выстрелишь дважды, но две последние оставь. Одну – для меня, а одну – для себя, Бернс, если дойдет до того. Я не хочу умереть так, как Уилсон.

Бернс сглотнул комок в горле и помолчал с минуту. Возможно, он хотел поспорить, возразить что-то насчет веры и здравого смысла, но, по всей вероятности, не нашел что сказать.

– Хорошо, капитан, – только и произнес он.

– Скажи мне, Бернс, ты знаешь какую-нибудь молитву? – спросил капитан.

– Я христианин, сэр.

Варнер усмехнулся и поудобнее устроил ружье на коленях. Оно было очень тяжелым и отдавило ему ногу.

– Я тоже, но христианин христианину рознь, Бернс. Ты молишься?

– Когда был юным, не молился, – признался Бернс. – Сейчас делаю это чаще, капитан.

– Хорошо, – сказал капитан. – Прочти молитву, Бернс, и вставь словечко за своего капитана.

Бернс послушно склонил голову и начал читать «Верую…». Он произносил слова тихо, вкладывая в них всю душу. Когда он закончил, оба мужчины были глубоко тронуты, и Варнер спросил, не знает ли Бернс двадцать третий псалом.

– Это – мой любимый, – признался он. – «И когда пойду я дорогою смерти, то не убоюсь…» Ты знаешь его, Бернс? Прочти, если знаешь.

Бернс знал, и Варнер прикрыл глаза, пока тот произносил. «Господь – пастырь мой. Не будет у меня…» Слова молитвы успокаивали Капитана, они напомнили ему детство, мать и то, как она держала его за руку во время церковной службы, напомнили долгие поездки на лошадях воскресным днем и восхитительные семейные обеды, переходящие в ужин. «Душу мою оживляет…» Как мимолетны безмятежные дни детства! Как странно, что будущее представляется таким далеким, и как мгновенно, словно на крыльях птицы, оно прилетает! Не успеешь и глазом моргнуть, а маленький мальчик, сидящий с мамой в церкви, уже зрелым мужчиной в страхе прячется в темноте каюты корабля.

– Спасибо, Бернс, – пробормотал капитан. – Так хорошо.

– Спасибо вам, капитан, – сказал Бернс. – Теперь стало легче.

Его ноги задергались. Голова откинулась на ступеньку с глухим стуком, глаза закатились, а из открытого рта хлынула кровь, заливая грудь, заливая дергающиеся ноги. Живот вздулся и лопнул, словно воздушный шар, наполненный воздухом. Пуговица пролетела через кабину. И тут рука, в два раза крупнее руки взрослого человека, вспорола пропитанную кровью материю. Алебастровая кожа была в пятнах крови, куски порванного кишечника свисали с трехдюймовых ногтей. Рука высунулась дальше, повернулась на девяносто градусов, и в следующий момент голова Бернса оказалась зажата в гигантской лапе. С тошнотворным хлопком зверь целиком оторвал голову от туловища и утащил ее назад сквозь рваную дыру в животе.

С криком ужаса Варнер отполз в сторону, волоча за собой тяжелое ружье. Времени поднять ружье у него не было, так что он просто положил его поверх обезглавленного тела своего друга. Дрожа, с болью в предплечье от тяжести ружья, стараясь изо всех сил удержать баланс, в то время как корабль бросало на волнах, Варнер задержал дыхание и прицелился, приказывая сердцу успокоиться. Свет сменялся тьмой, молнии вспыхивали и тут же гасли, погружая комнату во мрак.

Но зверь под кроватью был терпелив; это была самка, и она была готова ждать наступления темноты, чтобы выиграть схватку. Она будет атаковать, когда жертва станет наиболее уязвима, когда потеряет от страха свой драгоценный рассудок. Миллион лет эволюции подготовили ее к этому моменту. Она была хищником, на голову выше других, имеющим неоспоримое превосходство, в отличие от своей жертвы – представителя вида, который лишь в последние десять тысяч лет вообразил себя главным на Земле.

Антропофагов прогнали с потомственных земель саванны и прибрежных прерий. Те, кого не убили или не захватили племена, такие как Бенин, для развлекательных жертвоприношений, скрылись в лесах Конго и на побережье Гвинеи. С течением времени количество Антропофагов все сокращалось. Но, даже несмотря на это, власть человека на Земле пошла им на пользу, обеспечив не только добычей – ведь люди размножались, и на них стало легче охотиться, – но и кое-чем еще: чтобы выжить в новых условиях, Антропофаги стали больше, быстрее и сильнее.

Когда первые пирамиды поднялись над песками Египта, среднестатистический самец Антропофаг был ростом чуть более шести футов от стоп до плеч. За какие-то пять тысяч лет – краткий миг с точки зрения эволюции – он поднялся более чем на семь футов над землей. Его когти стали длиннее, длиннее стали ноги и мощные руки. Глаза превзошли по размеру наши в три раза, потому что мы загнали его во мрак, в ночь, согнали с акации в холодные леса и сырые пещеры Киншаса и Атласных гор. Природа создала зверя, сидящего сейчас под кроватью, но именно превосходство человека, установление его главенства, довело этого хищника до совершенства.

У Варнера был всего один шанс: он выронил коробку с патронами, когда в диком ужасе отползал по полу от кровати. Промахнись он сейчас, в следующий же миг самка уже окажется сверху. Образ обнаженной девушки в яме, ее обезглавленный труп, валяющийся в грязи и собственных испражнениях, мелькнул в его голове. И тогда, словно это воспоминание было вопросом, самка-монстр ответила: она атаковала.

Ступенька треснула и разлетелась в щепки, когда та выпрыгнула из своего укрытия; именно громкий треск ломающегося дерева подтолкнул Варнера. Он выстрелил. Выстрел был оглушительным. Что-то яростно дернуло его за ногу: она вцепилась зубами в каблук его сапога. Он принялся наносить тяжелые удары ружьем ей между плеч, а она тянула его к своему жадному рту. Он надавил носком сапога на захваченный каблук другой ноги и пнул изо всех сил. Его нога выскользнула из ловушки, и он пополз к своему рабочему столу, едва удерживаясь, чтобы не скатиться по качающемуся полу.

Много лет назад он приобрел в Борнео у одного малайца крис – кинжал с волнистым лезвием. Варнер использовал его, чтобы вскрывать письма или, когда ничего более подходящего под рукой не было, ковырять им в зубах. Провидение улыбнулось ему в тот момент, ибо комната озарилась вспышкой молнии, и в ее свете кинжал блеснул на столе. Варнер схватил кинжал и, обернувшись, изо всех сил сделал выпад и вонзил клинок в темноту.

– Я до сих пор не могу сказать, что это было, – задыхаясь, говорил прикованный к постели старик двадцать лет спустя, – случай или судьба, удача или рука ангела-хранителя, направившая мой кинжал ровно в черный глаз проклятой зверюги. Да, я сделал выпад вслепую – и ослепил ее! Громче, чем волны, бьющие о корабль, были ее рев и рычание от страха и боли. Она отступила, и я услышал, как она повалилась на мою сломанную кровать. Возможно, она споткнулась о тело бедняги Бернса; не могу сказать. Я уже был у двери.

Случай или судьба подарили ему возможность спасения. Теперь страх и его неизменный спутник, адреналин, дали ему силы использовать ее: он отпихнул в сторону шкаф, распахнул дверь и нырнул под пелену дождя.

– Я не смотрел ни направо, ни налево, – сказал он. – Я не думал о том, что меня может смыть волной или ударить молнией. Я бросился к спасательным шлюпкам.

Но веревка, которой были привязаны шлюпки на «Феронии», перекрутилась под порывами ветра, и размотать ее было невозможно. Сжимаясь от холода в ледяной воде, затопившей лодку, Варнер щурился под стекавшим по лицу дождем и негнущимися пальцами пытался развязать узлы на веревке.

Все так же опустив голову и не раскрывая глаз, Уортроп тихо произнес:

– Нож.

– Браво, Уортроп! Нож! А знаете ли вы, что все то время, что я пытался развязать узлы, лезвие было зажато у меня между зубами, чтобы они не стучали так сильно? Истерично хохоча над собственной глупостью, я вспорол наконец узлы ножом и тут же свалился на лодке в море.

По окончании его рассказа все некоторое время молчали. Уортроп оставался стоять у стены, а Варнер лежал, как лежал с момента нашего прихода, неподвижный, словно труп, и язык его облизывал посиневшие губы, и глаза блуждали по потолку. Я стоял у двери – там же, где встал, как казалось, много часов назад. Если бы я не видел Элизу Бантон в оскорбительных объятиях Антропофага, если бы не был свидетелем гибели Эразмуса Грея, я, несомненно, подумал бы, что весь этот рассказ – плод больного, измученного воображения, галлюцинация, порожденная старческим слабоумием, и что стоит он не больше чем сказки о русалках и левиафанах, способных проглотить корабль вместе с командой. Жестокая ирония. Как же так? Как, после чудесного спасения, правда и правдивость привели его сюда, в сумасшедший дом?

Но ведь только сумасшедший верит в то, что известно наверняка каждому ребенку: монстры, которые лежат в ожидании под нашими кроватями, существуют.

– Какая невероятная удача, – сказал Доктор, прерывая наконец молчание. – Не только сбежать той ночью с корабля, но и выжить в море, дождавшись спасения.

– Я всех их потерял, каждого, – отозвался Варнер. – И я провел двадцать лет в этом ужасном месте, последние пять – прикованным к этой постели. Со мной – только мои воспоминания и эта отвратительная старуха с гремящей связкой ключей. Вот вам и удача, Уортроп! Так что если жизнь – это вопрос, у меня есть на него ответ: сбежать и спастись нельзя. Судьбу не проведешь. Я был капитаном. «Ферония» принадлежала мне, а я – ей. И я ее предал. Я предал и покинул ее, но судьбу не предашь и не проведешь. То, что предначертано, можно только отсрочить. Видите ли, мне было суждено быть съеденным, и, несмотря на то что я выбил себе отсрочку, долги все же надо отдавать. И я плачу по счету.

Уортроп застыл. С минуту он пристально рассматривал раздутое лицо, слезящиеся, бегающие глаза, суетливо двигающийся язык. Он поднял с пола лампу и передал ее мне.

– Подержи-ка, Уилл Генри, – сказал он мне, – да повыше. И отступи немного назад.

Он схватился обеими руками за одеяла. Варнер скосил на него глаза и прошептал:

– Нет!

Но пошевелиться он не мог.

Уортроп откинул одеяла – и я отпрянул с невольным вскриком.

Хезекия Варнер лежал обнаженным, как в день своего рождения, под слоями студенистого жира. Кожа его была того же серого оттенка, что и лицо, а на разных участках его огромного тела были наспех прикреплены неровной мозаикой марлевые компрессы. Более тучного человека я в жизни не видел, но не это заставило меня вскрикнуть и отпрянуть. То был запах. Запах гниющей плоти, который я почувствовал ранее, – тошнотворный запах, принятый мной за дохлую крысу под кроватью. Я посмотрел на Доктора – вид его был мрачен.

– Подойди, Уилл Генри, – сказал он, – и держи лампу над ним, пока я осмотрю его.

Я подчинился, конечно, стараясь осторожно дышать ртом, но и тогда чувствовал привкус на кончике языка – пощипывающую кислинку, сопровождающую любой едкий запах.

Итак, я держал лампу над неподвижным телом капитана, а Доктор склонился над ним и осторожно принялся снимать один из компрессов. Варнер застонал, но не шевельнул ни мускулом.

– Не надо, – взмолился он. – Не трогайте меня!

Уортроп был глух к его мольбам.

– Глупо с моей стороны было бы не осмотреть вас и не увидеть все сразу. Для них может быть только одно объяснение, Уилл Генри.

Я кивнул. В одной руке я держал лампу, освещая Доктору его работу, а другую прижал к носу и рту. Я кивнул, но не понял – для кого может быть только одно объяснение?

Кожа Варнера натянулась, когда Доктор отлеплял марлю. Компресс казался слишком белым на фоне его серой кожи. Его сделали недавно, миссис Браттон пришлось потрудиться, пока Старр заговаривал нам зубы в гостиной. Да, ей пришлось немало потрудиться – вычистить комнату, обработать ее хлоркой, стянуть с Варнера грязную одежду, наложить свежие марлевые компрессы, и все это ради того, чтобы скрыть… что? Уж, конечно, не пролежни, потому что при комплекции Варнера они были неизбежны. Тогда что же? Ответ, конечно, жужжал и бился о стекло позади нас.

Откуда столько мух?

– Не трогайте меня, – прошептал с кровати человек, превратившийся в корм.

Компресс, снятый Уортропом, покрывал почти весь правый бок Варнера. Под ним оказалась рана размером с блюдо, овальная, с неровными воспаленными краями – влажная полость, ведущая прямо к ребрам. Кровавый гной стекал с нижнего края полости по складкам жира на заплесневевшую простыню – ее старуха не смогла поменять, уж больно тяжел был Варнер.

Уортроп что-то промычал, склонившись над раной так низко, что едва не касался ее лицом, и заглядывая внутрь.

– Нет, – пробормотал он, качая головой, – здесь нет… А! Вот они! Все же миссис Браттон пропустила парочку. Видишь их, Уилл Генри? Наклонись пониже – видишь, вон там, под вторым ребром?

Я проследил взглядом за его пальцем и увидел. Они извивались и скручивались в гниющей массе внутри бессильного оскверненного тела Варнера: три личинки, исполняющие запутанный сложный танец на зараженном мясе. Их черные головки блестели, как отполированные бусинки.

– Не… прикасайтесь… ко… мне…

– Обрати внимание, Уилл Генри: мы близоруки в своем восприятии, осмыслении и понимании, – вздохнул Доктор. – Подумать только: простейшие личинки потребляют сырого мяса больше, чем львы, тигры и волки вместе взятые. Так, а это что такое?

Он метнулся мимо меня к подножию кровати. Я ошибался, думая, что капитан полностью раздет. Нет. На нем были сапоги. Кожа на них потрескалась, шнурки скатались в узлы. Доктор слегка надавил пальцем на воспаленную кожу прямо над правым сапогом, и Варнер тут же хрипло закричал от боли. Уортроп просунул руку между каблуком и матрасом, и одно только это движение заставило Капитана застыть в агонии.

– Ради бога, Уортроп, имейте хоть каплю милосердия!..

– Стопа воспалена, инфицирована, так же как и левая, я полагаю, – пробормотал монстролог, не обращая внимания на мольбы Варнера. – Поднеси лампу поближе, Уилл Генри. Стой здесь, у изножья кровати. Жаль, у меня нет острого ножа – я мог бы срезать его.

– Только не сапоги! Только не мои сапоги!

Уортроп ухватил гниющий сапог обеими руками и потянул изо всех сил. Интересно, подумал я, это те самые сапоги, которые спасли ему жизнь двадцать лет назад? Неужели он так и проносил их все это время в суеверном страхе? У Доктора вены вздулись на шее, так сильно приходилось тянуть сапог. Варнер выл и сыпал ругательствами, а потом разразился слезами.

Наконец сапог оторвался от ноги и буквально развалился в руках Уортропа. Вонь гнилого мяса окатила нас волной. Когда сапог был сдернут, вместе с ним отодралась кожа, и густой гной цвета болотной жижи хлынул на простыню.

Уортроп отступил с выражением отвращения и смятения на лице.

– Да будь они прокляты за это, – сказал он низким зловещим голосом.

– Наденьте его назад! – орал капитан. – Мне больно! Мне больно!

– Слишком поздно! – пробормотал Уортроп.

Он посмотрел на мое залитое слезами лицо.

– Инфекция распространилась внутрь костей, – прошептал он. – Ему осталось жить несколько часов, не более одного дня.

Он бросил рваный сапог на пол и вернулся к изголовью кровати. С огромной нежностью он приложил руку ко лбу исстрадавшегося старика и заглянул ему глубоко в глаза:

– Хезекия, Хезекия! Все очень плохо. Я сделаю все, что смогу, но…

– Я хочу только одного, – прошептал Варнер.

– Скажите мне, я сделаю все, что в моих силах.

Последним усилием воли – вот триумф человека над бесчеловечной судьбой – старик приподнял голову с подушки и прошептал Доктору в ухо:

– Убейте меня.

Доктор ничего не ответил. Он продолжал молчать, тихонько поглаживая старика по горячему лбу, потом медленно выпрямился и едва заметно кивнул. Он повернулся ко мне:

– Уилл Генри, подожди меня снаружи.

– Сна… снаружи? – заикаясь, переспросил я.

– Если увидишь, что старая карга шпионит в коридоре, дважды стукни в дверь.

Он снова повернулся к умирающему, уверенный, как всегда, что я в точности выполню его указания. Он подсунул одну руку под голову Варнера, а другой выдернул из-под нее подушку. Не оборачиваясь ко мне, он сказал глухим голосом:

– Делай, что велено, Уилл Генри.

Я поставил лампу на пол, и тень, упавшая на кровать, закрыла лицо Доктора и лицо умирающего – темный экран для темного дела. Так я и оставил их, прикрыв за собой дверь. Всей грудью вдохнул я воздух в коридоре и облокотился о стену между двух дверей – Варнера и его соседа, – медленно сполз на пол, обхватил колени руками и спрятал в них мокрое от слез лицо. За дверью соседа послышалось царапанье, и все тот же гортанный голос, который я уже слышал раньше, заговорил:

– Привет еще раз, малыш. Ты вернулся, чтобы проведать меня? Не смущайся. Я знаю, что ты здесь. Я чувствую твой запах. Подойди же, будь хорошим мальчиком и открой дверь. Мы можем поиграть. Я буду хорошо себя вести, я обещаю.

Я закрыл ладонями уши.

Я не знаю, сколько я так просидел в злосчастном коридоре. Так же, вероятно, томился и экипаж «Феронии» когда-то… Время идет иначе в таких местах, как санаторий «Мотли Хилл». Час за день, ночь – за год. Какое успокоение можно найти в том, что ночь сменяет день в местах, подобных этим, когда один день неизменно похож на другой? Какое значение имеет час, когда этот час ничем не отличим от другого? Наступает новый день, сменяют друг друга времена года, и год за годом проходят и выстраиваются в двадцать лет. Ах, Хезекия, неудивительно, что ты помнишь свое последнее плавание с такой ясностью. Все твои последующие годы ты не видел ничего, кроме потолка над головой, и измерял время лишь жужжаньем мух на окне.

Каким глупцом чувствовал я себя теперь за то, что осуждал Доктора, когда тот убил Эразмуса Грея. Случай Хезекии Варнера полностью опровергал утверждение, что «там, где есть жизнь, есть надежда». У него оставалась жизнь, но надежда? Его судьба ничем не отличалась от судьбы несчастных девственниц, брошенных в яму на съедение Антропофагам. Что может быть страшнее, чем знать, что ты – живой труп? Без сомнения, Эразмус умолял бы Уортропа, как Варнер: «Убейте меня!» И, без сомнения, как Доктор и говорил, поблагодарил бы его за то, что он сделал.

Я даже удивился, когда Доктор наконец открыл дверь. Его длинная тень упала на пол и на противоположную стену. Он опустился рядом со мной и принял ту же самую позу усталого смирения и прижал кулаки к глазам, вокруг которых залегли черные тени.

– Я не могу сделать этого, Уилл Генри.

Он рассмеялся и добавил:

– Не знаю даже, что это – триумф воли или поражение. Возможно, и то и другое. Видишь, почему я предпочитаю морали науку? Что есть, то есть. Что возможно будет, то возможно будет. Ему позволили лежать в этой постели, не двигаясь, пока под тяжестью его собственного тела у него не образовались язвы, они воспалились, и мухи стали откладывать в них личинки, а теперь эта инфекция дошла до костей. Он приговорен, Уилл Генри, надежды на выздоровление нет.

– Тогда почему вы не можете?.. – прошептал я.

– Потому что я не понимаю, что движет мной. Я сам себе не доверяю. Я не знаю, чьи руки держали бы подушку – его… или мои.

Он резко поднялся и подтолкнул меня тоже вставать.

– Идем, Уилл Генри. У нас осталось здесь лишь одно небольшое дело. И касаться оно будет возмещения ущерба. Действительно, откуда столько мух! Личинки, пожирающие тело Варнера, черви сомнения и вины, пожиравшие душу моего отца. Есть такие монстры, как Антропофаги, но есть еще и монстры другого порядка. Так было, Уилл Генри, и так будет.

Он стремительно пошел по коридору, не оборачиваясь. Я поспешил следом за ним, испытывая облегчение при мысли, что наше пребывание здесь подошло к концу. Мы прошли по длинному коридору, в котором даже в этот поздний час раздавались крики, жалобы и призывы приговоренных к заключению здесь «гостей». Мы спустились по узкой скрипучей лестнице на первый этаж, где ждала суровая миссис Браттон, и на ее крючковатом, как у ведьмы, носу было пятно белой пудры. С момента нашей последней встречи она нацепила передник и страдальческую, неестественную улыбку.

– Ваше посещение больного завершено, Доктор? – спросила она.

– Нет, – бросил Уортроп, – а вот жизнь больного уже почти завершена. Где Доктор Старр?

– Доктор Старр закончил на сегодня, – сухо ответила она, подлаживаясь под его тон. – Уже слишком поздно.

Монстролог глухо рассмеялся горьким смехом:

– Вне всякого сомнения, моя дорогая! Что у вас есть из обезболивающего?

На ее лице появилось хмурое недовольное выражение, гораздо более естественное, чем улыбка:

– Обезболивающего, Доктор?

– Опий… или морфий, если есть.

Она покачала головой:

– У нас есть аспирин. А если пациент совсем плох, доктор позволяет дать ему глоток виски.

– В нашем случае не поможет ни то, ни другое, – сказал Уортроп.

– Он плохо себя чувствует? – поинтересовалась она безо всякого выражения на лице. – Мне он не жаловался.

– Он не доживет до утра, – сказал Доктор, и лицо его вспыхнуло. Ему потребовалось все его мужество и самоконтроль, чтобы не схватить старуху за тощее горло и не свернуть шею. – Принесите виски.

– Я не могу без разрешения доктора, – протестующе воскликнула она. – А он отдал ясный приказ не беспокоить его.

– Я даю вам разрешение «побеспокоить» его, миссис Браттон, – прорычал Уортроп. – В противном случае я привезу городскую полицию, чтобы дать вам разрешение.

Он развернулся на каблуках и зашагал прочь к лестнице. Сердце у меня упало. Этому ночному посещению не будет конца. Когда мы проходили через гостиную, Уортроп велел мне взять маленькое кресло-качалку, которое стояло у камина. Я пошел за ним вверх по лестнице, волоча кресло за собой.

– Виски, миссис Браттон! – крикнул он через плечо. – И пузырек аспирина!

Мы вернулись в комнату Варнера. Уортроп уже снова прикрыл его одеялами, но запах разложения все еще стоял в воздухе. Я поставил кресло рядом с кроватью, Уортроп сел – и началось ожидание смерти. Пришла миссис Браттон с виски и аспирином. Она отказалась переступать порог комнаты, лишь взгляд ее метал молнии в сторону Уортропа. Я взял поднос из ее рук.

С беспечностью, попросту ненормальной в этих трагических условиях, она спросила:

– Я там испекла булочки с клюквенной начинкой. Принести вам или вашему мальчику?

– Нет, спасибо, – ответил Доктор сквозь зубы. – Я не голоден.

– Как угодно, – сказал она насмешливо. – Что-нибудь еще, Доктор?

Он не ответил. Тогда она посмотрела на меня. Я отвел глаза. Она оставила нас в покое.

– Закрой дверь, Уилл Генри, – мягко сказал Доктор.

Он приподнял голову Варнера и сунул ему в полуоткрытый рот четыре таблетки аспирина. Потом он прижал к его бесцветным губам бутылку.

– Пейте, Хезекия. Пейте.

В течение следующего часа капитан то отключался, то приходил в себя, бессвязно бормоча, вздыхая и постанывая. Даже с закрытыми глазами зрачки его продолжали двигаться. Доктор Старр так и не появился.

– Это дело – многоголовая гидра, Уилл Генри, – говорил Уортроп, поглаживая Варнера по лбу. – Стоит найти один ответ, как на его месте тут же возникают два новых вопроса. Теперь мы знаем, что на наши берега попало только два монстра. Учитывая среднестатистическое появление потомства – два детеныша в год – и принимая в расчет несчастные случаи и болезни, да и то, что время от времени один самец погибает во время вынашивания плода – похоже, оба монстра пережили гибель «Феронии» и племя Антропофагов, которое мы имеем, – целиком потомство той пары. Это значит, тридцать – тридцать пять монстров… и не больше.

Он вздохнул.

– Что ставит перед нами еще один вопрос – зачем? Зачем отцу понадобилось больше одного монстра? Если он хотел изучать этот вид, в естественных условиях или в заключении, как в Бенине, почему он сам не поехал в Африку? Моя мать к тому времени уже умерла, я постоянно жил в школе в Лондоне, его ничто не держало в Новом Иерусалиме. Он никогда не сомневался, ехать ему куда-то или нет, если это требовалось, и был не чужд сомнительным экспедициям. Но он захотел, чтобы ему привезли нескольких живых представителей этого вида и заплатил королевскую цену за их доставку. Почему? Зачем?

Доктор продолжал рассеянно поглаживать по лбу Варнера, словно этот ритуал мог помочь ему с ответом. Но ни умирающий, ни я не были способны найти объяснение поступку его отца. Варнер – потому что был без сознания, я – потому что дошел до точки. Я сидел, облокотившись спиной о стену, не в силах подавить зевоту, не в силах бороться с закрывающимися глазами. Силуэт Доктора расплывался, звук его голоса сливался с расползающимися по комнате тенями. Жужжание мух, сиплое дыхание капитана, ритмическое поскрипывание кресла-качалки, даже симфония стонов, доносившихся из коридора, – все слилось для меня в единую колыбельную. Я уснул на рассвете. Но Доктор не спал. Согнувшись, он примеривал и принимал на себя ношу, возложенную на него отцом. Он не отдыхал, он бодрствовал и дежурил у ложа умирающего. И хотя тело его было неподвижно, ум его неустанно работал.

Я проснулся с затекшей шеей и страшной головной болью. Сквозь грязное окно светило утреннее солнце. Доктор по-прежнему сидел в кресле-качалке. Он не спал, положив подбородок на сомкнутые в замок руки. Глаза его покраснели. Он, не мигая, смотрел на бесформенное тело. Уортроп уже закрыл лицо Варнера простыней.

Хезекии Варнера больше не было.

Я поднялся на дрожащих ногах, опираясь о стену, чтобы не упасть. Доктор не смотрел на меня, но потер лицо, и я услышал, как трется щетина о его ладони.

– Все кончено, Уилл Генри, – сказал он.

– Мне так жаль, сэр, – слабо промолвил я.

– Жаль? Да, мне тоже жаль. Все это, – он указал рукой на постель, – достойно величайшего сожаления, Уилл Генри.

Он поднялся на ноги и с минуту покачался с пятки на носок – похоже, ноги у него затекли, как и у меня. Я вышел из комнаты вслед за ним. Вместе мы молча пересекли коридор, наполненный, как обычно, стонами и криками измученных людей. Миссис Браттон ждала нас у подножия лестницы. Она безмятежно кивнула Доктору:

– Как чувствует себя капитан Варнер сегодня?

– Он умер, – ответил Уортроп. – Где Старр?

– Доктора Старра вызвали по неотложному делу, – был ответ.

Монстролог пристально посмотрел на нее и вдруг горько рассмеялся.

– Ну, разумеется, его вызвали! – воскликнул он. – Даже не сомневаюсь! А вы будете очень заняты в его отсутствие, я уверен. Очень много надо сделать, раз я поставил в известность местную полицию, не так ли, миссис Браттон?

– Я не понимаю, о чем вы говорите, Доктор Уортроп, – холодно отозвалась она.

– Очень жаль, вероятно, вы действительно не понимаете, – признал Доктор ледяным голосом. – Но еще ужаснее, если понимаете! Если воспринимаете свою бесчеловечность как гуманность. Можете передать своему хозяину, что я просто так этого не оставлю. «Мотли Хилл» пришел конец. Я лично прослежу за тем, чтобы Старр получил по заслугам по всей строгости закона за убийство Хезекии Варнера.

Он сделал шаг навстречу старухе. Она вздрогнула, глянув в его пылающее лицо, преисполненное негодования.

– И я молюсь о том, чтобы закон «смилостивился» над ним – и над вами – с той же немилосердной жестокостью, с какой он доверил вам эти несчастные души.

И Доктор прошел мимо ее съежившейся фигуры, не дожидаясь ответа. Он рывком открыл дверь – так, что она громко стукнулась о стену. На заросшей лужайке Доктор опустил вожжи и повернулся в седле, чтобы еще раз взглянуть на старый дом с осыпающейся краской и провисшей крышей – тягостное зрелище даже в лучах утреннего солнца.

– Хотя Варнер мог бы поспорить относительно такого утверждения касательно своей жизни, но смерть его не будет напрасной, Уилл Генри, – сказал Доктор. – Я добьюсь справедливости для Хезекии Варнера и всех тех, кто страдает в этих проклятых стенах. Они будут отомщены, я лично прослежу за этим, да поможет мне Бог!

Дневник 2. Residua[1]

Часть седьмая. «Ты предал меня»

Я не знал, чего ожидать по возвращении на Харрингтон-лейн, 425. Я только надеялся, там найдется какая-нибудь еда для моего пустого желудка да подушка для моей усталой головы. Судя по письмам, которые я отправил днем раньше, я подозревал, что доктор ждет прибытия Джона Кернса, чтобы начать действия против Антропофагов. Но я не решался спросить Уортропа, ибо настроение его становилось тем мрачнее, чем ближе мы подъезжали к дому.

Я отправился на конюшню, а Доктор пошел в дом. Когда я напоил и накормил лошадей, смыл с них дорожную грязь и пыль, навестил старушку Бесс, я тоже отправился в дом, тая в душе крошечную надежду обнаружить на кухонном столе что-нибудь аппетитное. Надежда была напрасной. Дверь в подвал была открыта настежь, свет внизу ярко горел, и, поднимаясь вверх по узкой лестнице, раздавались звуки хлопающих дверей шкафа, падающих на пол полок и перетаскиваемых волоком предметов. Через несколько минут звуки сражения поутихли, и Доктор поднялся наверх с пылающим лицом, тяжело дыша. Даже не взглянув на меня, он пронесся через холл в кабинет, где снова начал хлопать дверьми, что-то рушить и бросать. Когда я заглянул в кабинет через дверную щель, он сидел за рабочим столом, выдвигая ящики один за другим.

– Что-то должно было остаться, – бормотал Доктор себе под нос, – письмо, счет, контракт оказания услуг, ну, хоть что-то…

Я аж подпрыгнул, когда он с треском задвинул последний ящик. Доктор поднял голову и посмотрел на меня, возникшего в дверном проеме, с таким недоумением, словно не я был его единственным компаньоном на протяжении последнего полугода.

– В чем дело? – требовательно спросил он. – Что ты там топчешься, Уилл Генри?

– Я хотел спросить…

– Да, да, спрашивай. Спрашивай!

– Да, сэр. Я собирался спросить, сэр, не хотите ли вы, чтобы я сбегал на рынок?

– На рынок? Зачем это нужно, Уилл Генри?

– Купить что-нибудь поесть, сэр.

– Боже милостивый, ты вообще думаешь о чем-нибудь еще?

– Да, сэр.

– О чем же еще?

– Еще?

– Да, о чем еще, кроме еды, ты думаешь?

– Ну, я… я много о чем думаю, сэр.

– Понятно, но о чем конкретно – вот мой вопрос.

Он бросил на меня сердитый взгляд, барабаня тонкими пальцами по полированной поверхности стола.

– Ты знаешь, что такое обжорство, Уилл Генри?

– Да, сэр. И что такое голод.

Он улыбнулся в ответ. Ну, хоть так, сказал я себе; мог бы и запустить в меня чем-нибудь тяжелым.

– И что же? – спросил он.

– Сэр? – спросил я.

– Что еще занимает твои мысли?

– Я пытаюсь… понять, сэр.

– Понять что?

– Для чего я… смысл того, что… того, чему вы учите меня, сэр… но в основном, честно говоря, сэр, ибо ложь – худший вид шутовства, сэр – я пытаюсь не думать о большем количестве того, о чем думаю, если вы понимаете, сэр…

Махнув на меня рукой, как бы отпуская, он сказал:

– Ты знаешь, где у нас лежат деньги. Беги на рынок, раз тебе так надо, но только одна нога здесь – другая там. Ни с кем не говори, а если кто-то заговорит с тобой, скажешь, что у нас все в порядке – я работаю над новым трактатом или что-нибудь в этом духе. Главное, не говори правду. Помни, Уилл Генри, есть ложь, порожденная необходимостью – не глупостью.

С более легким сердцем я оставил его предаваться поискам. Я был рад получить передышку. Не все представляют себе, что такое жить рядом с монстрологом. Начинаешь ценить очень простые вещи. И после ночи, проведенной за занесением в каталог внутренних органов монстра, я с удовольствием начищал столовое серебро.

Так что теперь я с радостью отправился наверх, чтобы помыться. Запах комнаты капитана Варнера, казалось, въелся в кожу. Я освежился и переоделся, но одной детали все же не хватало, и, прежде чем отправиться на рынок, я снова зашел к Доктору. Он был в библиотеке, вытаскивал с полок одну книгу за другой и бегло перелистывал, а затем, не глядя, бросал на пол.

– Ты вернулся? Хорошо, мне нужна твоя помощь, – сказал он. – Начинай просматривать книги с противоположного конца полки.

– Вообще-то, сэр, – сказал я, – я еще не уходил.

– Прошу прощения, тебя ж не было столько времени. Что ты делал?

– Мылся, сэр.

– Зачем? Ты испачкался?

Он не дождался ответа.

– Стало быть, ты решил, что не так уж и голоден?

– Нет, сэр.

– Ты не голоден?

– Очень голоден, сэр.

– Но ты только что сказал «нет».

– Сэр?

– Я спросил тебя, решил ли ты, что не голоден, и ты сказал: «Нет, сэр». По крайней мере, это то, что я запомнил.

– Да, сэр. То есть. Нет, сэр. Я хочу сказать… Я хочу спросить… Вы не находили мою шапку, сэр?

Он уставился на меня непонимающим взглядом, как будто я спросил его что-то на неизвестном языке.

– Шапку?

– Да, сэр, шапку. Я думаю, я потерял ее на кладбище.

– Не знал, что у тебя была шапка.

– Была, сэр. Я был в ней на кладбище той ночью, и она, должно быть, свалилась у меня с головы, когда они… когда мы покидали кладбище, сэр. Вот я и хотел спросить, не находили ли вы ее, когда возвращались туда, чтобы… чтобы все прибрать.

– Я не видел ничего, кроме шляпы старины Эразмуса, которую ты сжег. А откуда у тебя шапка, Уилл Генри?

– Она уже была, когда я переехал, сэр. Она была моя.

– Куда переехал?

– Сюда, сэр. Когда я переехал к вам жить. Эта шапка – подарок отца.

– Понятно. Это была его шапка?

– Нет, сэр, моя.

– А… Я-то подумал, она хранит для тебя сентиментальные воспоминания, поэтому представляет такую ценность.

– Так и есть, сэр.

– Почему? Что особенного может быть в шапке, Уилл Генри?

– Ее дал мне отец, – повторил я.

– Твой отец. Уилл Генри, могу я дать тебе совет?

– Да, сэр. Разумеется, сэр.

– Не вкладывай столько души в материальные ценности.

– Хорошо, сэр.

– Разумеется, совет не нов. И все же более ценен, чем твоя шапка, Уилл Генри. Я ответил на твой вопрос?

– Да, сэр. Полагаю, я потерял ее навсегда.

– Ничего нельзя потерять. Кроме, пожалуй, свидетельств того, что мой отец заказывал привезти ему Антропофагов. Почему ты все еще здесь?

– Сэр?

– Или иди на рынок, или давай помогай мне, Уилл Генри. Пошевеливайся! Не понимаю, как ты втянул меня в этот философский диспут! Я отвлекся.

– Я просто хотел спросить, не находили ли вы мою шапку, сэр.

– Нет, не находил.

– Это все, что я хотел узнать, сэр.

– Если тебе нужно мое разрешение, чтобы купить новую шапку, можешь зайти к скорняку.

– Мне не нужна новая шапка, сэр. Мне нужна была та.

Он вздохнул. Я поспешил удалиться прежде, чем он что-нибудь ответит. Для меня все было просто. Или он нашел шапку на кладбище, или нет. Сказал бы просто: «Нет, Уилл Генри, я не видел твоей шапочки». Мне этого было бы достаточно. Я не чувствовал себя ответственным за то, что разговор у нас вышел таким запутанным. Бывало, несмотря на то что он родился в Америке и получил образование в Лондоне, Доктора ставил в тупик самый обычный разговор.

Я пошел в город без шапки, но счастливый. На короткое время – драгоценное время – я чувствовал себя свободным от всего, связанного с монстрами и монстрологией. Тем более что последние четыре дня были не из легких. Неужели всего четыре дня прошло с тех пор, как Эразмус Грей постучал в нашу дверь со своей жуткой ношей? Казалось, что вечность. Топая по булыжным улицам Нового Иерусалима, глубоко вдыхая чистый свежий весенний воздух, я подумал на краткий миг и уже не в первый раз с того момента, как я поселился у Доктора (а кто бы не подумал?), о побеге.

Доктор не устанавливал решетки на окна, он не запирал меня в комнате на ночь, как маленькую птичку в клетке. Когда ему не нужны были мои «незаменимые» услуги, он вообще меня едва замечал. Если бы я исчез во время одного из его приступов меланхолии, он вообще заметил бы мое отсутствие только через месяц. Как раб, гнущий спину на хлопковых плантациях Старого Юга, я мечтал сбежать и не задавал себе вопрос, куда я подамся и чем займусь. Это все казалось мелочами. Главное, я был бы свободен! А ценность свободы – в самой свободе.

Часто на протяжении многих лет я задавал себе вопрос, почему я не сбежал тогда? Что удерживало меня рядом с ним? Это были не кровные узы, не клятва, не буква закона. И все же каждый раз, как мысль о побеге посещала меня, она, пощекотав нервы, испарялась. Не то чтобы я не мог помыслить сбежать, я думал об этом довольно часто. Но остаться без него – вот что невозможно было себе представить. Страх ли удерживал меня рядом с ним – страх неизвестного, страх одиночества, страх встретить судьбу более страшную, чем служба у монстролога, – не знаю. Может, я просто выбирал синицу в руках вместо журавля в небе. Все это было, но это было не все.

Первые одиннадцать лет своей жизни я был свидетелем того, как был признателен ему горячо любимый мной отец, как восхищался им. Задолго до того, как я впервые встретил Пеллинора Уортропа, я рисовал его в своем воображении – гигант, гений, которому наша семья обязана всем. Мы словно жили в его тени. Доктор Уортроп – великий человек, занимающийся великим делом. Не преувеличением будет сказать, что отец не просто любил его, но в какой-то мере поклонялся ему, и именно эти любовь и поклонение заставили отца принести себя в жертву: он умер за Пеллинора Уортропа. Любовь отца стоила ему жизни. Возможно, именно она и удерживала меня от побега. Не любовь к Доктору, конечно, а любовь к отцу. Оставаясь с Доктором, я чтил память отца. Сбежать значило бы свести на нет все, во что отец верил, а верил он в то, что, служа «великому делу», ты становишься частью великого. Сбежать значило бы признать, что отец мой умер напрасно.

– Мать честна́я, ты посмотри только, кто к нам пожаловал! – воскликнул Фланаган, распахивая дверь лавки после того, как я позвонил в колокольчик. – Эй, хозяйка, выходи-ка, взгляни, кого к нам ветром занесло!

– Я занята, мистер Фланаган! – громко крикнула его жена из подсобки. – Кто там?

Владелец лавки, Фланаган, со щеками, похожими на два спелых яблока, схватил меня за плечи и устремил взгляд искрящихся зеленых глаз на мое поднятое вверх лицо. От него пахло корицей и ванилью.

– Малыш Уилл Генри! – крикнул он через плечо. – Пресвятая Дева Мария, да я не видел тебя больше месяца, – обратился он ко мне, и его пухлое розовощекое лицо озарилось улыбкой. – Как поживаешь, мой мальчик?

– Кто там? – крикнула миссис Фланаган из подсобки.

Фланаган подмигнул мне и, обернувшись, крикнул в ответ:

– Житель дома четыреста двадцать пять по Харрингтон-лейн!

– Харрингтон-лейн! – вскричала она в ответ и тут же появилась в дверном проеме с тяжеленным разделочным ножом в большой красной руке.

Миссис Фланаган была в два раза больше своего мужа и в три раза громогласнее. Когда она говорила, даже стекла в рамах позвякивали.

– О, мистер Фланаган! – пророкотала она при виде меня. – Это же всего лишь Уилл Генри.

– «Всего лишь»! Ну, ты и сказала! – Он улыбнулся мне. – Не слушай ее.

– Хорошо, сэр, – по инерции ответил я. И тут же подумал, что обладательницу ножа это может обидеть, так что я добавил: – Здравствуйте, миссис Фланаган. Как поживаете, мэм?

– Могло быть и получше, если бы меня все время не отвлекали, – прорычала она. – Мой муж, за которого мама справедливо советовала мне не выходить, считает, что я – подходящий предмет для его глупых шуточек и насмешек, которыми он отвлекает меня целыми днями.

– Она в плохом настроении, – прошептал продавец.

– Я всегда в плохом настроении, – гаркнула она в ответ.

– С момента картофельной голодухи сорок восьмого года, – прошипел Фланаган.

– Я это слышала!

– Сорок лет, Уилл Генри. Сорок лет, – сказал он и театрально вздохнул. – Но я люблю ее. Я люблю тебя, хозяюшка! – крикнул он ей.

– О, перестань. Я и так слышу каждое твое слово! Уилл Генри, ты что, похудел? Отвечай честно.

– Нет, миссис Фланаган, – сказал я, – просто вырос немного.

– Вот именно, – вмешался Фланаган, – не потеря в весе, а перераспределение! А?!

– Ерунда, – пророкотала она. – Мои глаза еще хорошо видят! Ты посмотри на него, Фланаган. Посмотри на эти впалые щеки и выпуклый лоб. Почему у него запястья не шире цыплячьей шеи? Вот и вспоминай о голоде сорок восьмого. Голод и сейчас царит в этом ужасном доме на Харрингтон-лейн.

– И не только голод, если то, о чем поговаривают люди, хотя бы отчасти правда, – осмелился сказать Фланаган, озорно приподнимая одну бровь. – А, Уилл Генри? Знаешь, что за истории нам тут рассказывают? Таинственные исчезновения и появления, какие-то мешки, которые доставляют среди ночи, полуночные посетители и затем внезапное, долгое отсутствие твоего хозяина – это что, правда?

– Доктор не обсуждает со мной свою работу, – сказал я осторожно заученную фразу.

– Да, Доктор… А все же он Доктор чего? Каких наук? – пролаяла миссис Фланаган, и в том, что она слово в слово повторила вопрос Эразмуса Грея, было что-то зловещее.

– Доктор философии, мэм, – ответил я, как и в тот раз.

– Он – глубокий мыслитель, – серьезно закивал мистер Фланаган, – и Бог свидетель, мы нуждаемся в таких людях; их должно быть как можно больше.

– Он странный, и привычки у него чудны́е, – подтвердила миссис Фланаган, потрясая ножом. – Такими же были его отец и дед.

– Мне больше нравился его отец, – сказал ее муж. – Намного более – как сказать? – представительный. И доброжелательный, хотя и смотрел немного свысока. Скрытный, конечно, и немного – ну, как это? – надменный, но не заносчивый, не высокомерный. Образованный человек, в нем чувствовалась порода.

– Ну, муженек, ты можешь говорить что хочешь, как обычно, но Алистер Уортроп был таким же, как и все Уортропы: скупой, самодовольный, чопорный – вот каким он был. И друзей у него не было, кроме тех странных отвратительных типов, которые жили у него время от времени.

– Сплетни, дорогая, – настаивал Фланаган. – Все это сплетни и праздное чесание языком.

– Он был сторонником. Это уж точно не сплетня.

– Не слушай ее, Уилл Генри, – предостерег он меня. – Она любит, чтобы последнее слово оставалось за ней.

– Я все слышу! Мои уши слышат не хуже, чем глаза видят, мистер Фланаган!

– Да плевать мне, слышишь ты или нет! – проорал он в ответ.

Это уже всерьез напоминало домашнюю ссору. Я занервничал и схватил яблоко с прилавка. Может, если я начну выбирать товар, они отвлекутся и скандал сойдет на нет?

– За ним приходили, про него спрашивали, – продолжала миссис Фланаган, высунувшись из-за двери с таким же красным лицом, как яблоко в моей руке. – Вы так же хорошо помните это, мистер Фланаган, как и я.

Фланаган ничего не ответил. Искорки в его озорных ирландских глазах погасли. Он недовольно поджал губы.

– Кто разыскивал его? – не удержался я.

– Никто, – отрезал Фланаган. – Просто у хозяюшки…

– Пинкертоны, вот кто! Устроили бурю в стакане воды, – сказала Фланаган.

– А кто такие пинкертоны? – спросил я.

– Детективы! – ответила она. – Целый взвод детективов!

– Их было всего двое, – тихо сказал Фланаган.

– Они приехали из самого Вашингтона, – продолжала она, не слушая его. – Это было весной шестьдесят первого года.

– Шестьдесят второго, – поправил Франаган.

– С приказом из военного департамента – за подписью самого Секретаря Стэнтона!

– Нет, это был не Стэнтон.

– Точно Стэнтон!

– Значит, это был не шестьдесят первый год, моя милая, – сказал Фланаган. – Стэнтон стал Секретарем только в январе шестьдесят второго.

– Не заговаривай мне зубы, я видела приказ своими глазами!

– С чего бы вдруг секретный агент правительства стал показывать тебе, жене продавца, приказ?

– А что им было нужно? – спросил я.

Год (или годы), когда это происходило, совпадал с путешествием в Бенин. Была ли близость этих двух событий простым совпадением? Не могло ли правительство каким-то образом узнать о намерении старшего Уортропа привезти Антропофагов в Америку? Сердце мое забилось часто-часто. Кажется, эта встреча, этот разговор – счастливый случай, который может дать мне ключ к разгадке тайны, мучающей Доктора. Что, если я вернусь сейчас домой с ответом – и это после намека, что у меня маловато мозгов в голове! Как я сразу вырасту в его глазах, превращусь из глупого заикающегося мальчишки в человека действительно незаменимого!

– Они хотели узнать, был ли он преданным американцем, – ответил мне Фланаган прежде, чем его жена успела открыть рот, – и он, несомненно, был. И спрашивали, кстати, не столько о нем, сколько о двух джентльменах из Канады, дорогая, если ты помнишь. Не назову их сейчас по именам, все-таки двадцать пять лет прошло…

– Слайделл и Мейсон, – бросила миссис Фланаган. – И они были никакие не канадцы. Они были шпионы от бунтовщиков, так-то.

– Ну, пинкертоны ничего такого не говорили, – подмигнул он мне.

– Обоих видели в доме Уортропа, – сказала она, – в этом доме на Харрингтон-лейн. И не один раз.

– Это ничего не доказывает насчет Уортропа, – не согласился он.

– Это доказывает, что он сотрудничал с агитаторами и предателями, – крикнула она в ответ. – Это доказывает, что он был сторонником.

– Ну, ты вольна думать все, что пожелаешь, миссис, и повторять слова других, но правда от этого не изменится. Пинкертоны покинули город, а Доктор Уортроп остался, не так ли? Если бы у них были доказательства против него, его бы забрали, верно? А ты теперь поливаешь грязью этого хорошего человека, который никому из известных мне людей не причинил зла. Нехорошо это, дорогая. И вообще – о мертвых плохо не говорят.

– Он был сторонником восстания! – настаивала она. У меня уже в ушах звенело от ее крика. – Он изменился после войны, и вам это хорошо известно, мистер Фланаган. Он временами по несколько недель не выходил из дома, а когда выходил – безучастно бродил по городу, как человек, потерявший лучшего друга. От него даже «как поживаете» было не услышать, хоть под самым носом у него пройди. Он онемел, как человек, у которого сердце разбито, вот что я вам скажу.

– Что ж, женушка, возможно, и так, – уступил наконец Фланаган с тяжелым вздохом. – Но не скажешь, что это было из-за войны. Сердце мужчины – сложная штука. Признаю, не такая сложная, как сердце женщины, и все же… Возможно, его сердце и было разбито, но мы не знаем кем.

Я этого тоже не знал, но у меня была догадка: к концу войны руки Алистера Уортропа были в крови. Не той, что проливалась на поле боя, а той, что пролилась на борту «Феронии», – да еще той, что прольют монстры, которых он так настойчиво стремился привезти на родные берега – жертва, возложенная им на алтарь своей «философии».

Я нашел Доктора в кабинете. Он сидел в своем любимом кресле у окна. Ставни были закрыты, и в комнате царил мрак; я едва не проглядел Уортропа, когда заглянул внутрь. До этого я сперва искал его в подвале, но нашел лишь перевернутые коробки и папки, разбросанные по его столу; потом я был в библиотеке, которая тоже была в беспорядке, и книги валялись на полу повсюду. Вообще весь дом выглядел так, словно здесь побывали грабители.

– Уилл Генри, – сказал он. По голосу было слышно, что он страшно устал. – Надеюсь, твои заботы оказались более плодотворными, чем мои.

– Да, сэр, – откликнулся я, тяжело дыша. – Я пришел бы пораньше, но я забыл зайти к пекарю, а я знаю, как вы любите его ватрушки с малиной, так что мне пришлось вернуться. Я купил последние, сэр.

– Ватрушки?

– Да, сэр. И еще я был в лавке мясника и у мистера Фланагана. Он передает вам привет, сэр.

– Почему ты так тяжело дышишь? Ты заболел?

– Нет, сэр. Я бежал домой, сэр.

– Бежал? Почему? За тобой гнались?

– Мне миссис Фланаган рассказала кое-что.

Меня переполнял восторг. Вот сейчас я расскажу ему все – и его меланхолию как рукой снимет, я уверен. А все потому, что я такой умный.

Доктор хмыкнул:

– Что-то обо мне, несомненно. Не стоит тебе разговаривать с этой женщиной, Уилл Генри. Разговаривать с женщинами вообще опасно, но с этой разговор превращается в серьезный риск.

– Не о вас, сэр. О вашем отце.

– О моем отце?

Я рассказал ему все, захлебываясь и едва переводя дыхание, – о Слайделле и Мейсоне, об агентах Пинкертона, которые рыскали по городу (что подтвердил мясник Нунан и пекарь Таннер), про расхожее мнение, что его отец был сторонником конфедератов, о его замкнутости и тяжелой реакции на падение Юга, и что все это совпадало по времени с экспедицией «Феронии». Доктор прервал меня лишь один раз – чтобы я повторил имена людей, в сотрудничестве с которыми обвиняли его отца. Все остальное время он сидел и нетерпеливо изучал меня поверх сложенных рук. Я ждал, затаив дыхание, что он скажет в заключение моего рассказа. Я был уверен, что он вскочит с кресла, обнимет меня и благословит за то, что я разрубил гордиев узел.

Вместо этого, к моей огромной досаде, он покачал головой и сказал тихо:

– И это все? Ты мчался сюда со всех ног, чтобы рассказать мне это?

– Вы это знали? – спросил я упавшим голосом.

– Мой отец был много в чем виноват, – сказал он. – Но не в измене и не в предательстве. Возможно, что он встречался с этими людьми. И возможно также, что их задачей было склонить его на сторону мятежников. Может быть, у них на уме был хитрый план – особые взгляды моего отца были небезызвестны в определенных кругах, – но какой бы план они ему ни предложили, он отверг бы его немедленно.

– Но как вы можете знать это наверняка, сэр? Вы в это время здесь не жили.

Он нахмурился, глядя на меня:

– Откуда ты знаешь, где я тогда жил?

Я опустил голову, не в силах выдержать его пристального взгляда.

– Вы говорили, он отправил вас учиться в школу во время войны.

– Не припомню, чтобы я говорил тебе это, Уилл Генри.

Разумеется, он не говорил; я знал это из письма, которое нашел в старом сундуке и бессовестно вскрыл. Но есть ложь, порожденная необходимостью.

– Это было давно, – неуверенно выговорил я.

– Должно быть, так, потому что в моей памяти это не сохранилось. В любом случае, то, что два события произошли одновременно, еще не значит, что они связаны друг с другом, Уилл Генри.

– Но они могут иметь отношение друг к другу, – настаивал я. Я не хотел уступать, мои доводы казались мне ясными. – Если это были шпионы конфедератов, он бы никому ничего не сказал и не оставил никаких записей или контракта с Капитаном Варнером. Вот почему вы ничего не можете найти, сэр! И это объясняло бы, зачем он хотел привезти больше, чем одного монстра. Вы сами сказали, что, вероятно, они были предназначены не для изучения, так для чего? Может быть, они нужны были вовсе не вашему отцу, а им – Слайделлу и Мейсону! Может быть, это они заказали Антропофагов, Доктор!

– И для чего же? – поинтересовался он, глядя, как я в волнении перепрыгиваю с ноги на ногу.

– Я не знаю, – ответил я. – Чтобы разводить их, возможно. Чтобы сделать из них армию! Можете себе представить наступление такого войска – штук сто – в ночной тишине?

– Антропофаги производят на свет одного или двух отпрысков в год, – напомнил он мне. – Представь, сколько времени понадобилось бы, чтобы их собралась сотня, Уилл Генри.

– Но потребовалось всего двое, чтобы уничтожить полностью команду «Феронии»!

– Счастливое стечение обстоятельств – в смысле, для Антропофагов счастливое. Они бы не пошли в наступление против полка вооруженных солдат. Интересная теория, Уилл Генри, не подтвержденная, однако, никакими фактами. Даже если мы предположим, что эти таинственные посетители искали помощи моего отца, чтобы обеспечить восстание монстрами, которые бы убивали или пугали врагов, он должен был бы доставить им полдюжины Антропофагов, а это уже совсем другой риск и другие расходы, нежели пара, «самец и самка». Ты следишь за ходом моей мысли, Уилл Генри? Если бы задача состояла в этом, он бы отказался, судя по всему, что я знаю о нем. А даже если бы и принял их предложение, то выбрал бы другой вид чудовищ – не Антропофагов.

– Но вы не можете знать наверняка, – протестующе сказал я, не в силах отказаться от своей теории. Я отчаянно хотел думать, что я прав; не столько доказать, что Доктор заблуждается, сколько оказаться правым самому.

Реакция Доктора последовала незамедлительно. Внезапно он вскочил с кресла, лицо его перекосила ярость. Я сделал шаг назад – никогда еще я не видел его таким злым. Я всерьез ожидал, что он влепит мне пощечину за мое упрямство и упорство.

– Да как ты смеешь так говорить со мной! – заорал он. – Кто ты такой, чтобы ставить под сомнение честность моего отца?! Кто ты такой, чтобы очернять доброе имя моей семьи? Мало того, что весь город судачит обо мне; теперь мой собственный ассистент, мальчик, к которому я был добр, которого жалел, ради которого отказался от неприкосновенного права на частную жизнь, опустился до того, чтобы злословить и заниматься клеветой вместе с остальными! И, словно этого недостаточно, мальчик, который обязан мне всем вплоть до спасения его жизни, не слушается моего запрета – единственного запрета, который я ему дал. Что это был за запрет, Уилл Генри? Ты помнишь или ты был так одержим желанием добраться до ватрушек, что забыл? Что я сказал тебе перед твоим уходом?

Я запинался и заикался, подавленный свирепостью его обличительной речи. Возвышаясь надо мной, он прорычал:

– Что я сказал?!

– Ни с… к-кем… н-не… разг-говаривать.

– Что еще?

– Если кто-нибудь заговорит со мной, все хорошо.

– И какое впечатление ты произвел на них, как ты думаешь, Уилл Генри, с этими вопросами про шпионов-конфедератов, правительственных детективов и дом Уортропов? Объясни.

– Я только старался… Я только хотел… Не я завел этот разговор, сэр, клянусь вам! Это Фланаганы!

Он прошипел сквозь зубы:

– Ты разочаровал меня, Уилл Генри.

Он повернулся ко мне спиной и пошел прочь из комнаты, пнув по дороге кучу бумаг.

– И даже хуже. Ты предал меня.

Он снова обернулся, посмотрел мне в лицо и заорал в темноте:

– И ради чего?! Чтобы поиграть в детектива-любителя, чтобы удовлетворить свое ненасытное любопытство, чтобы унизить меня, распространяя ту же сплетню, которая сломала моего отца, сделала его несчастным и нелюдимым и в конечном итоге свела в могилу! Ты поставил меня в безвыходное положение, мастер Генри, потому что теперь я знаю, что твоя верность и преданность не простираются дальше твоего эгоизма и себялюбия. Мне же нужна только твоя безоговорочная, абсолютная преданность – только это качество является незаменимым для меня. Никто не просил меня взять тебя к себе жить, работать с тобой и делиться результатами работы. Этого не требовала даже верность памяти твоего отца. Но я пошел на это, и вот мне награда!.. Что? Это разозлило тебя? Я тебя оскорбил? Отвечай!

– Я не просил, чтобы вы меня забирали!

– А я не просил проводить расследование!

– Я бы и не стал. Я делал это ради вас.

Доктор шагнул мне навстречу. В сумерках мне было не видно его лица. Между нами пролегла тень.

– Твой отец понимал, что такое риск, – сказал он тихо.

– А мама не понимала! И я тоже!

– Что ты хочешь от меня, Уилл Генри? Чтобы я поднял их из могил?

– Ненавижу этот дом, – крикнул я, обращаясь к тени монстролога, моего учителя – и моего мучителя. – Ненавижу этот дом, и то, что вы взяли меня сюда жить, и вас я ненавижу!

Я бросился бежать прочь – через холл, вверх по ступенькам – влетел в свой маленький альков и захлопнул за собой дверь. Я упал на кровать и зарылся лицом в подушку, громко рыдая. Сердце мое разрывалось от гнева, горя и стыда. Да, стыда, потому что Доктор был всем, что я имел, а я его предал. У Доктора была его работа; у меня был только он. И для каждого из нас то, что мы имели, было всей нашей жизнью.

Облака в окошке над моей головой проплывали по апрельскому небу – синему, как купорос. Солнце, садясь, окрашивало снизу золотом их мягкие формы. Когда слезы мои иссякли, я перекатился на спину и принялся смотреть на тающий день. Тело требовало еды и сна, душа – основательной передышки. Можно поесть, можно поспать, но что делать с этим изматывающим одиночеством? Чем облегчить разрывающее меня сожаление, невыносимый страх? Неужели, как Эразмус Грей, утаскиваемый монстром в могилу, или Капитан Варнер, пожираемый личинками, я тоже уже проскочил тот момент, когда спасение было возможно? Неужели все мои надежды сгорели в том пожаре, в котором погибли мои родители? Смерть приносит облегчение, так неужели только ее темный ангел способен помочь мне?

Я ожидал сна, как спасения, как родного брата смерти. Я так хотел оказаться в его милосердных объятиях, но напрасно. Пришлось встать. Голова болела от рыданий, желудок – от голода, так что я спустился на кухню. Там я обнаружил, что дверь в подвал заперта. Я не сомневался, что Уортроп там, внизу. Я убегал в свой альков, он – в лабораторию. Стараясь производить как можно меньше шума, я поставил чайник и поджарил себе два куска отменной баранины на кости, купленные с дружеской скидкой у мясника Нуны. Я обтер тарелку куском хлеба (от пекаря Таннера) с той же скоростью, с которой поглотил ее содержимое.

Дверь в подвал открылась, на пороге появился Доктор.

– Ты что-то готовил, – сказал он.

– Да, – ответил я нарочито небрежно, без почтения в голосе.

– И что ты готовил?

– Баранину.

– Баранину?

– Да.

– Отбивные?

Я кивнул:

– Со свежим горошком и морковью.

Я отнес тарелку в мойку. Я чувствовал его взгляд на себе, когда мыл посуду. Я поставил чашку и тарелку на сушилку и обернулся. Он так и стоял в дверях, не двигаясь.

– Я вам нужен для работы? – спросил я.

– Нет… Нет, ты свободен, – ответил он.

– Тогда я пошел в свою комнату.

Он ничего не сказал, когда я проходил мимо него, но когда я подошел к лестнице, он сделал шаг вперед и крикнул мне вслед:

– Уилл Генри!

– Что?

– Сладких снов, Уилл Генри, – сказал он примирительно.

Позже, демонстрируя свою извечную способность будить меня именно в тот момент, когда, проворочавшись и промаявшись несколько часов, я наконец забывался благословенным сном, Доктор громко позвал меня снизу:

– Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и!

Ничего еще толком не понимая, ибо проспал я всего ничего, я выбрался из постели с тяжелым вздохом. Знал я эту его интонацию, слышал много раз. Я сполз вниз по лестнице на второй этаж.

– Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и!

Он был в своей комнате и лежал на кровати поверх покрывала, не раздеваясь. Он увидел мой силуэт в дверях и махнул рукой, приглашая войти. Все еще помня о нашей ссоре, я не подошел к его постели, а сделал всего один шаг и остановился.

– Уилл Генри, что ты там делаешь? – требовательно спросил он.

– Вы меня звали.

– Не сейчас, Уилл Генри. Что ты делал там? – Он махнул рукой в сторону кухни.

– Я был у себя в комнате, сэр.

– Нет-нет, я определенно слышал, как ты гремишь чем-то на кухне.

– Я был у себя в комнате, – повторил я, – возможно, вы слышали мышь.

– Мышь, которая гремела кастрюлями и сковородками? Признайся, Уилл Генри, ты что-то готовил.

– Я говорю правду. Я был у себя.

– Ты хочешь сказать, у меня галлюцинации?

– Нет, сэр.

– Я знаю, что я слышал.

– Я схожу и проверю, сэр.

– Нет! Нет, останься. Должно быть, у меня воображение разыгралось. Может, мне приснилось.

– Да, сэр, – сказал я. – Это все, сэр?

– Я не привык к этому, как ты знаешь.

Он замолчал, ожидая, что я задам соответствующий вопрос, но я был уже опытным игроком в этой печальной игре: он впал в одну из своих частых депрессий, рожденных переутомлением. Моя роль в таких случаях была одинакова, и обычно я играл ее безукоризненно, но события последних дней подкосили меня. У меня просто не было сил.

– Жить с кем-то под одной крышей, – продолжил он, так и не дождавшись моего вопроса. – Я подумывал о том, чтобы сделать эту комнату звуконепроницаемой. Малейший шум…

– Да, сэр, – сказал я и демонстративно зевнул.

– Мне показалось, наверное, – кивнул он, – без нормального отдыха сознание начинает чудить. Не помню, когда я спал в последний раз.

– Дня четыре назад, – сказал я.

– Или когда нормально ел…

Я не ответил. Раз он не может просто попросить, я не буду ничего предлагать. Хочет проявить упрямство – что ж, на здоровье. Мне его тоже не занимать.

– А знаешь, Уилл Генри, когда я был помоложе, я мог неделю прожить без сна, на одной только буханке хлеба. Однажды я отправился в поход в Анды с одним только яблоком в кармане… Так ты точно уверен, что это не ты гремел на кухне?

– Да, сэр.

– Шум прекратился, когда я позвал тебя. Может, ты ходишь во сне?

– Нет, сэр. Когда вы меня позвали, я был в постели.

– Ну да, ну да.

– Это все, сэр?

– Все?

– Вам нужно что-нибудь еще?

– Может, ты не признаешься мне из-за ватрушек.

– Из-за ватрушек, сэр?

– Ты спустился вниз среди ночи, чтобы перекусить, а теперь не признаешься, потому что знаешь, как я их люблю.

– Нет, сэр. Ватрушки на месте.

– Да? Что ж, это хорошо.

Ладно, все равно это неизбежно. Сам он не пойдет на кухню и не попросит меня принести ему поесть. Но как только я вернусь в постель, он снова станет звать меня, пока моя воля не будет сломлена. Так что я поплелся на кухню, поставил чайник, заварил свежий чай и выложил на блюдо ватрушки. Зевая, я поставил все это на поднос и понес в его комнату.

Пока меня не было, Доктор приподнялся. Он сидел, облокотившись о спинку кровати, скрестив руки на груди и опустив голову, погруженный в свои мысли.

– Что это? Чай с ватрушками! Как предусмотрительно с твоей стороны, Уилл Генри!

Он рукой указал мне на стул. Подавляя глубокий вздох, я сел. Это тоже было неизбежно – посидеть с ним рядышком. Уйди я – и через пару минут он снова меня позовет. Если отказаться сидеть с ним, он с презрением спросит, не устал ли я случайно.

– Вкусные ватрушки, – похвалил он, откусывая маленький кусочек. – Но мне не съесть обе. Возьми одну себе, Уилл Генри.

– Нет, спасибо, сэр.

– Видишь ли, я могу расценить отсутствие у тебя аппетита как свидетельство того, что ты все же был на кухне, когда я слышал там грохот. Кстати, ты ничего там не видел?

– Нет, сэр.

– Наверняка это была мышь, – сказал он. – Ты уже поставил мышеловку?

– Нет, сэр.

– Не уходи пока, Уилл Генри, – сказал он, хотя я сидел не шелохнувшись, ведь это может подождать до утра. Он сделал глоток чая. – Хотя что это за мышь должна быть, чтобы наделать столько шума! Я думал об этом, пока тебя не было. Возможно, как Протей, она обладает способностью менять форму, от мыши до человека, и она просто хотела взять немного сырного соуса для своей семьи. Ха! Смешная мысль, а, Уилл Генри?

– Да, сэр.

– Я вообще-то редко шучу, мне это не свойственно. Только если очень устану, Уилл Генри.

– Я тоже устал, сэр.

– Тогда что ж ты сидишь здесь? Иди спать.

– Хорошо, сэр. Я, пожалуй, и правда пойду.

Я встал, пожелал ему спокойной ночи без особого энтузиазма, потому что хорошо знал, что мне спокойной ночи ждать не приходится. Вышел из комнаты, но даже не успел пересечь холл. Выходя, я начал считать, и уже на счете «пятнадцать» он снова позвал меня.

– Я не закончил свою мысль, – пояснил он, махнув на стул, чтобы я садился, – думая о нашей гипотетической мыши, я вспомнил о Протеус Ангуинус.

– Нет, сэр, вы упомянули Протея, – напомнил я ему.

Он нетерпеливо помотал головой, разочарованный моей тупостью.

– Протеус Ангуинус – Протей Змеевидный. Вид слепой амфибии, обнаруженной в Карпатских горах. Эта ассоциация повлекла за собой следующую: Гальтон и вопрос евгеники.

– Конечно, сэр, – сказал я, хотя, разумеется, понятия не имел, о чем он. Я в жизни не слышал ни о Протеус Ангуинус, ни о Гальтоне или евгенике.

– Потрясающие существа, – сказа монстролог. – И превосходный пример естественного отбора. Они обитают глубоко в беспросветных пещерах, однако у них сохранились глаза. Гальтон привез первый экземпляр этого вида домой в родную Англию после своей экспедиции в Адельсберг. Он был другом моего отца – и Дарвина, конечно. Отец очень ценил его работы, особенно по евгенике. В нашей библиотеке есть подписанная автором книга «Наследственная гениальность».

– Неужели? – пробормотал я механически.

– Я знаю, что они регулярно переписывались, хотя, судя по всему, и эту переписку отец уничтожил – как и все письма, полученные им когда-либо.

Все письма? Я вспомнил о пачке нераспечатанных писем сына к отцу, пылящихся на дне старого сундука. «Как бы я хотел, чтобы ты написал мне…»

– Когда я вернулся из Праги в восемьдесят третьем, чтобы похоронить его, не осталось ничего, кроме книг. Только еще тот сундук и некоторые записи о видах, представлявших для него особый интерес, которые он, вероятно, не в силах оказался уничтожить. А уничтожил он все вплоть до последнего носка и шнурков – все свидетельства того, что он жил на свете. Он и сундук бы уничтожил, если бы не проглядел его в темноте под лестницей. Последние годы своей жизни он был одержим ненавистью к себе и религиозной лихорадкой. В конечном счете, когда его нашли мертвым, он лежал голым на кровати в позе эмбриона.

Доктор вздохнул.

– Я был в шоке. Я понятия не имел, как далеко все зашло. – Он прикрыл глаза. – Отец всегда был человеком с чувством собственного достоинства, обладавшим благородной внешностью, гордым вплоть до тщеславия. И вдруг такой унизительный конец… этого даже представить себе невозможно было. Мне, во всяком случае.

Он погрузился в молчание и уставился в потолок, а я подумал о Хезекии Варнере, у которого и занятия-то другого не было.

– Но в моей памяти он остался другим, я сохранил иной образ – образ Алистера Уортропа десятилетней давности, когда мы виделись с ним в последний раз.

Уортроп стряхнул с себя задумчивость и повернулся ко мне, положив голову на свою ладонь. Его темные глаза поблескивали при свете ночника.

– Я опять отвлекся, да, Уилл Генри? Ты должен прочесть «Наследственную гениальность» когда-нибудь. После того как прочтешь «Происхождение видов», но прежде, чем возьмешься за «Закат человечества». Это будет правильно и тематически, и хронологически. Влияние этой книги может оказаться очень полезным. Революционная идея того, что потомству передаются как ментальные, так и физические черты. Отец подхватил ее сразу и даже написал мне об этом. Это – одно из его немногих писем; я до сих пор храню его где-то. Гальтон делился с отцом первыми выводами, а отец считал, что эта теория применима и в его сфере изучения. Захватывающая альтернатива: взять наиболее злобные виды – такие, как наши друзья Антропофаги, и попытаться усилить те черты вида, которые мы хотим, а плохие черты подавить путем селективного разведения. Это могло бы перевернуть нашу отрасль знаний – монстрологию. Евгеника могла бы стать ключом к спасению предметов нашего изучения от уничтожения и вымирания. С приходом человека дни монстров оказались сочтены, а с помощью науки (и отец верил в это) можно найти способ «приручить» людоедов – так, как приручили вероломного волка, превратив его в верную собаку.

Он сделал паузу, ожидая, что я скажу. Не дождавшись, он вскочил и восторженно воскликнул:

– Да разве ты не видишь, Уилл Генри?! Это же и есть ответ на вопрос «почему»! Вот именно поэтому отец хотел, чтобы ему доставили самку и самца Антропофагов, способных к деторождению, – чтобы применить теорию Гальтона на практике! Чтобы вырастить у этих монстров потомство, чуждое свирепости и равнодушное к человеческой крови! Уму непостижимая затея, к тому же очень дорогостоящая – дороже, чем он мог себе позволить, что и объясняет, зачем он встречался с загадочными агентами в шестьдесят втором. Конечно, все это только догадки; это невозможно доказать, разве что разыскав тех двух людей, если они еще живы. Или, возможно, сохранилось что-то типа договора. В любом случае, это – единственная причина, по которой он мог встречаться с подобными людьми; единственная, в которую я могу поверить.

Доктор снова замолчал, ожидая моей реакции. Он хлопнул рукой по матрасу и сказал:

– Да не сиди ты просто так! Скажи, что ты обо всем этом думаешь!

– Знаете, сэр, – начал я медленно. Правда заключалась в том, что я не знал, что об этом думать. – Я не знал вашего отца, а вы его знали.

– Я его тоже почти не знал, – сказал Доктор просто. – По крайней мере, не так, как большинство сыновей знают своих отцов, рискну предположить. Но эта теория совпадает с известными мне фактами. Только страсть к работе могла заставить отца сотрудничать с предателями. Работа была для него всем; ничего другого он не любил. Ничего.

Он лег на спину, сжав голову руками, остановившимся взглядом глядя на полотно потолка, на котором его воображение рисовало картины, видимые ему одному.

Мы плохо знаем близких нам людей. Это распахивает широкие ворота предположениям, даже если речь идет о нашем собственном отце. Этот экзистенциальный вакуум наполняется нашими пожеланиями и сомнениями, нашими мечтами и сожалениями по поводу «отца такого, каким он был» и «отца такого, каким он должен был быть». И хотя мой отец был не таким холодным и отстраненным человеком, как Уортроп-старший, мы с Доктором были братьями в одном: наши отцы не оставили нам ничего, кроме воспоминаний. Огонь украл у меня все зримые приметы отца, оставив лишь его подарок – маленькую шапочку; Алистер Уортроп уничтожил почти все, что могло напомнить или рассказать о нем Пеллинору. Все, что осталось от наших отцов на земле, были мы сами. И когда нас не станет, не станет и их. Мы были скрижалями, на которых была записана их жизнь.

– И больше ничего, – повторил монстролог. – Вообще ничего.

Я сидел у его постели всю ночь. Доктор то дремал, то просыпался, и его силуэт так же размывался у меня перед глазами, как и предыдущей ночью. Ну и, разумеется, стоило только задремать мне, как Доктор вдруг вскочил и закричал:

– Уилл Генри! Уилл Генри, ты что, уснул?!

В голосе его звучала паника. Поэтому я бодро ответил:

– Нет, сэр, я не сплю.

– Жаль, – сказал Доктор, – тебе надо поспать, Уилл Генри. В ближайшие часы нам потребуется все наше мужество. Сейчас он, должно быть, уже получил мое письмо, и либо он приедет ближайшим поездом, либо я плохо знаю Джона Кернса.

– А кто такой Джон Кернс? – спросил я. – Он тоже монстролог?

Доктор суховато рассмеялся:

– Не в научном смысле слова, нет. По профессии он – хирург, причем блестящий хирург, смею заверить. А что до его характера… он так непостоянен; он совсем не такой, как мы. Если бы я только знал, где найти Генри Стенли, я, бесспорно, предпочел бы его. Оба они – охотники на Антропофагов, но при всем при этом Стенли – джентльмен старой школы. Чего не скажешь о Кернсе.

– Кернс – охотник на Антропофагов?

– Полагаю, его можно так назвать, в определенном смысле. Конечно, в этом у него опыта больше, чем у меня, потому что я вообще никогда не охотился на Антропофагов. И я должен предостеречь тебя, Уилл Генри, – добавил он и стал очень серьезен, даже мрачен. – Не поддавайся слишком сильно влиянию Джона Кернса – не вникай в его философию и не очень-то доверяй ему. Вообще, держись от него по возможности подальше.

– Почему? – спросил я с естественным детским любопытством, заинтригованный предостережением, как любой ребенок.

– Он слишком много читает, – был странный ответ Доктора. – Или недостаточно много. Я все никак не могу понять. В любом случае, держись подальше от Джона Кернса, Уилл Генри. Он – опасный человек, но в нынешней ситуации необходимо призвать опасных людей. Мы обязаны использовать все инструменты, которые судьба дает нам в руки. Антропофаги не ели двое суток; они снова выйдут на охоту, и выйдут скоро.

– А что, если они уже вышли? – спросил я, и мороз прошел у меня по коже. Комната, казалось, уменьшилась и наполнилась зловещими тенями.

– Уверяю тебя, не вышли. Несчастный мистер Грей накормил их собой на день или два.

Я не озвучил возражение, мгновенно пришедшее мне в голову – а что, если вы ошибаетесь? Я уже пробовал возражать и заплатил за это высокую цену. Так что я придержал язык. Господи, прости меня за это! Возможно, если бы я возразил ему тогда, если бы заставил его усомниться в своей правоте хоть на миг, шесть невинных людей не умерли бы столь страшной смертью. Потому что в то время как мы разговаривали, была забита и съедена целая семья. Пока мы коротали ночь в пустых разговорах, монстры занимались тем, что проливали реки крови.

Часть восьмая. «Я – ученый»

Уже рассвело, когда я наконец нехотя выбрался из постели. Ложась спать, я едва успел скинуть одежду и натянуть одеяло, но недолгие часы сна изобиловали наглядными видениями прожорливых паразитов, червяков и личинок, и невидимых безымянных существ, которые обитают в темноте под большими камнями и гнилыми бревнами. Я проснулся, чувствуя себя еще более усталым, чем когда ложился спать. Во рту у меня стоял кисловатый привкус, а на сердце была смертельная тяжесть.

Утреннее небо проглядывало в окошке над головой. Оно было безоблачным, прозрачно-синим, и словно по-весеннему смеялось надо мной и моим мрачным настроением.

Я принял решение не рассказывать Доктору о своих дурных предчувствиях; он отверг бы их со смехом, а потом прочел бы мне лекцию о том, что предзнаменования и приметы – это отголосок нашего примитивного прошлого, когда предчувствия были действенным откликом на окружающую среду, населенную хищниками.

Я спустился вниз в кухню, еще не до конца проснувшись, но заметив краем глаза, что дверь в подвал приоткрыта и там горит свет. Я поставил воду на огонь, чтобы приготовить чай, и облокотился лбом о печь, стараясь унять демонов физического и умственного переутомления. Те, кто испытывал нечто подобное – когда твои собственные мысли и тело кажутся чужими, – поймут, почему я не сразу отреагировал на громкий стук в дверь. Они поймут, почему я вскрикнул от неожиданности, когда Доктор снизу закричал:

– Уилл Генри! Открой дверь! Открой дверь!

– Да, сэр, – ответил я, – сейчас, сэр!

Я открыл дверь настежь. Высокий тощий человек стоял, ссутулившись, на ступенях крыльца. Его голову обволакивало облако сладко пахнущего табака, лениво струящегося из пенковой трубки. Утреннее солнце бросало блики на его очки. В сочетании с безупречным овалом лица и кустистыми усами он всем своим видом очень напоминал сову.

– А, Уилл Генри! Прекрасно, прекрасно! – воскликнул констебль Морган ласково, переступая через порог, за который его не приглашали. – Где Доктор Уортроп? Мне надо с ним поговорить.

Неожиданное появление городской полиции, казалось, нимало не встревожило Доктора.

– Что случилось, Роберт? – спросил он ровным голосом. Его абсолютное спокойствие было контрапунктом очевидно взволнованному и тревожному возбуждению констебля.

– Омерзительное, отвратительное происшествие! – воскликнул констебль; слюна повисла у него на кончике усов. – Иначе не скажешь! Ужас! Я не сталкивался ни с чем подобным за все годы моей службы!

– Но, похоже, вы полагаете, что я могу помочь.

Констебль кивнул, дернув головой.

– Произошло кое-что из ряда вон выходящее, – выдохнул он. – Вы должны это увидеть немедленно.

Несколько минут спустя экипаж констебля уже летел на полных парах по булыжной мостовой Нового Иерусалима. Доктор и констебль повысили голоса, чтобы перекричать скрип колес, стук подков и свист ветра, врывающегося в открытые окна.

Констебль был весь на взводе; Доктор оставался бесстрастен.

Вопросы сыпались один за другим, ритмично барабаня по мозгам.

Доктор:

– Когда доложили о преступлении?

Констебль:

– Утром, на рассвете.

– Свидетели?

– Да. Один свидетель – единственный выживший. Пока я не увидел место преступления собственными глазами, я думал, что он не только свидетель, но, возможно, и преступник. Его рассказ так нелеп, что явно не может быть правдой.

– Вы арестовали его?

Констебль кивнул, нервно вытряхивая трубку. Сидя рядом с ним и прижатый к нему на повороте, я не мог не различить исходящий от его одежды запах – слишком узнаваемый в последнее время запах крови и смерти. Его не отбивал даже аромат табака.

– Мы до сих пор держим его под арестом, – сказал констебль, – ради его безопасности, Доктор Уортроп. Не по обвинению. Как только я увидел место преступления… Нет человека, способного совершить такое. И я подозреваю: то, что увидел свидетель, совершенно лишило его рассудка.

– Что он увидел?

– Пусть он сам расскажет. Но то, что я увидел в доме, полностью совпадает с его рассказом. Это… не выразить словами, Уортроп, не выразить словами!

Доктор больше не задавал вопросов. Он смотрел в окно на весенний пейзаж, на залитые солнцем холмы и луга, на зацветающие деревья.

«Они нашли старика – или то, что от него осталось, – и остатки трупа девушки, – подумал я. – Интересно, Доктор тоже так считает? Похоже, мы снова едем на кладбище».

Я удивился, когда экипаж свернул на небольшую улицу, уходящую в сторону от старого кладбища. Западная стена кладбища была уже в поле зрения, но экипаж замедлил ход и остановился перед одним из домов в конце улицы. Солнце припекало все сильнее, и легкий ветерок дул сквозь открытое окно. Этот ветерок отогнал тошнотворный запах, исходивший от констебля. Из окна повеяло жимолостью, и я глубоко и с удовольствием вдохнул свежий воздух.

Но передышка оказалась недолгой. Мы въехали на холм. Уортроп спрыгнул на землю прежде, чем кеб окончательно остановился. Больше из чувства долга (все-таки мои услуги были для него незаменимы), нежели из желания поскорее увидеть то, что констебль назвал «омерзительным, отвратительным происшествием», я последовал за Доктором. Перед нами на вершине холма стояла церковь, а прямо рядом с ней – каменный дом пастора с двускатной крышей. Клумбы полыхали весенними цветами – белыми, розовыми, голубыми и золотистыми. У входа в дом стояли два вооруженных охранника. Завидев нас, они опустили пальцы на спусковые крючки винтовок, пока не заметили, что с нами идет констебль. Однако, признав Доктора, они снова изменили настроение и принялись бросать на него мрачные взгляды, полные подозрения и страха: Уортропа не очень-то любили в Новом Иерусалиме. Живи мы в другую эпоху, я не сомневаюсь, его бы сожгли на костре как колдуна.

– Слава богу, сегодня не воскресенье! – вздохнул Морган. – Паства была бы в ужасе от такого зрелища в благословенный день.

Глаза его за стеклами очков были точь-в-точь как у совы, кроме одной черты – в них не было прозрачной пустоты, ледяного спокойствия, свойственного охотникам. Он посмотрел на меня и сказал:

– Несомненно, Доктор Уортроп, путешествуя, сталкивался с вещами и похуже, но я не думаю, что ты, Уилл Генри, привык к подобным зрелищам. Не стоит тебе идти с нами.

– Он пойдет с нами вне всякого сомнения, – невозмутимо отозвался Доктор.

– Но зачем? – не унимался констебль. – Ради чего?

– Он – мой ассистент, – ответил Уортроп, – он должен «привыкнуть к подобным зрелищам».

Констебль слишком хорошо знал Доктора, чтобы продолжать спор. Подавив тяжелый вздох, он передал трубку одному из своих помощников, достал носовой платок и прижал его к лицу, закрывая нос и рот. Мое присутствие все-таки беспокоило его; он посмотрел сверху вниз на поднятое к нему лицо и сказал мне сквозь ткань носового платка, приглушающего звуки:

– Уилл Генри, у меня нет слов. Просто нет слов!

И мы вошли. Над дверью висела табличка с надписью: «Господь – пастырь мой», и в этом предисловии к тому, что мы увидели, была горькая ирония.

Тело лежало лицом вниз в шести футах от входа. Обе руки были вытянуты, ночная рубашка в крови. Ноги отсутствовали. Недоставало пальцев на руках: трех – на правой, и двух – на левой. Голова лежала поверх одной руки почти перпендикулярно к туловищу, потому что шея была практически полностью оторвана от тела, обнажая позвоночник с ответвлениями основных кровеносных сосудов и сухожилиями соединительных тканей. Затылок был разбит, мозг выцарапан – только по краям висели серые ошметки. Доктор говорил мне во время вскрытия, что Антропофаги предпочитают этот самый благородный человеческий орган – высшее творение природы – мозг.

Комната пропиталась запахом крови, и к нему примешивался уже знакомый тошнотворный запах гнилых фруктов, который я чувствовал на кладбище, когда Антропофаги гнались за нами. Смесь этих двух запахов была столь невыносима, что желудок немилосердно скручивало – недаром констебль, уже побывавший здесь, приложил к лицу платок.

Мы с Морганом задержались на пороге, не решаясь переступить грань между светом и тьмой, но Уортроп такой неприязнью не страдал. Он бросился к телу, оставляя липкие следы в крови, затопившей пол наподобие неглубокого рва. Он присел на корточки рядом с головой трупа и низко склонился над зияющей раной. Потрогал ее. Затем растер между большим и указательным пальцами кусочки мозгового вещества. На секунду он замер, упершись локтями в вывернутые наружу колени, пристально рассматривая останки. Он низко склонился над телом – так, что едва не упал, – и вгляделся в лицо жертвы – точнее, в то, что осталось от лица.

– Это Стиннет, да?

– Да, преподобный отец Стиннет, – подтвердил Морган.

– А остальные? Где остальные члены семьи?

– Двое в гостиной: его жена и самая младшая дочь, Сара, я полагаю. Еще один ребенок в холле. Четвертый – в спальне.

– И ребенок, который скрылся. А где же еще один? Не хватает еще одного ребенка.

– Нет, Уортроп, он здесь.

– Где?

– Он повсюду вокруг вас, – ответил констебль, и было слышно, что горло его сжал спазм.

А ребенок действительно был повсюду. Священник, чье тело осталось более-менее целым, привлек наше внимание в первую очередь. И мы не заметили сразу, что вокруг него, словно кусочки, вылетевшие от зловещей центрифуги, на стенах, на полу и даже на потолке у нас над головами, были части и обрывки человеческого тела. Какие именно, было не различить, но они прилипли с кровью почти к каждой поверхности. Это были клочки волос, куски внутренностей, осколки костей, стружки мышц. В некоторых местах стены были настолько пропитаны кровью, что она почти сочилась наружу. Было такое впечатление, что ребенка впихнули в дробилку и она извергла его наружу во всех направлениях. В нескольких футах от правого сапога Доктора лежала оторванная нога мальчика, единственный целый кусок, оставленный разбушевавшимися хищниками Антропофагами.

– Его звали Майкл, – сказал констебль. – Ему было пять лет.

Доктор ничего не ответил. Упершись руками в бока, он поворачивался из стороны в сторону, пытаясь охватить всю панораму кровавой бойни. Лицо его выражало и какую-то зачарованность, и отстраненность. Он словно беспристрастно изумлялся абсолютной, чистой жестокости, свирепости и злобе этой атаки Антропофагов, как будто, отключив сердце и эмоции, он способен был смотреть на все это глазами ученого независимо от того, что сам он – человек. Так стоял он, живой храм среди руин, выражаясь фигурально, и что бы он ни думал в эту минуту, это осталось неведомым – спрятанным ото всех и вся – в священных глубинах его сознания.

Констебль, недовольный медлительностью Доктора в условиях чрезвычайной срочности, сказал нетерпеливо:

– Желаете осмотреть других?

И жуткая экскурсия продолжилась. Первой была спальня, где спали старшие дети. Там растерзанное туловище девочки, которую звали, как сказал нам констебль, Элизабет, лежало на подоконнике. Шелковые занавески, пропитанные ее кровью, хлопали при дуновении все того же легкого ветерка, и сквозь осколки оконного стекла я увидел весеннюю лужайку, залитую утренним солнцем.

– Они проникли через это окно? – спросил Морган.

– Возможно, – ответил Доктор, наклоняясь, чтобы изучить раму и осколки оконного стекла. – Хотя вряд ли. Скорее, через это окно скрылся наш свидетель, я так думаю.

Дальше Морган повел нас по коридору, где за углом мы обнаружили четвертую жертву, тоже изуродованную и обезображенную, с проломленным черепом и выскобленным мозгом. Куски и обрывки плоти были так же разбрызганы по стенам и полу и прилипли с кровью к потолку. Здесь же, на окровавленных досках пола, мы обнаружили первые следы Антропофагов, отпечатавшиеся в крови их жертв. Доктор издал торжествующий возглас, уткнулся носом в пол и замер, изучая следы несколько минут.

– От восьми до десяти по меньшей мере, – пробормотал он. – Следы самки, хотя вот этот и вон тот могут принадлежать и молодому самцу.

– Самки? Вы говорите, самки? Со следами больше, чем у взрослого мужчины?!

– Взрослая самка имеет рост семь футов от подошвы до плеча.

– О каких самках речь, Уортроп?

– О самках Антропофагов. Монстров-людоедов.

– Антро… попи…

– Антро-по-фаги, – повторил Доктор. – Плиний называл их Блеммиями, но Антропофаги – их научное определение, действующее ныне.

– И откуда, господи, помилуй, они взялись?

– Их родина – Африка и некоторые острова Мадагаскара, – осторожно ответил Доктор.

– Далековато от Новой Англии, – сухо констатировал констебль и, сощурившись, посмотрел на Доктора в ожидании ответа.

– Роберт, даю тебе слово ученого и джентльмена, что я не имею никакого отношения к их появлению здесь, – ответил Доктор осторожно.

– А я, Уортроп, даю вам слово полицейского, что найду того, кто несет ответственность за эту бойню.

– Это не я, – жестко сказал Доктор. – Я шокирован не меньше, чем вы, Роберт, и не меньше, чем вы, намерен докопаться до правды, можете мне поверить.

Морган кивнул, но в голосе его звучало сомнение, когда он произнес:

– Мне просто кажется очень странным, что монстры вдруг объявляются именно в том городе, где живет самый известный в стране – если не во всем мире – монстролог.

И хотя сказано все это было очень мягко, от слов констебля Доктор окаменел и глаза его полыхнули негодованием.

– Вы называете меня лжецом, Роберт? – спросил он тихим голосом, в котором звучала угроза.

– Мой дорогой Уортроп, – ответил Морган, – мы знаем друг друга всю жизнь. И хотя вы самый скрытный и замкнутый человек, какого я знаю, и многое, что вы делаете, остается для меня загадкой, я никогда не слышал, чтобы вы произносили намеренную ложь. Вы говорите мне, что присутствие Антропофагов здесь шокировало вас, и я вам верю. Но моя вера не меняет того факта, что это совпадение – чрезвычайно странное.

– Я не упустил иронии в ваших словах, Роберт, – кивнул мой хозяин. – Можно сказать, странное и необъяснимое – это и есть моя профессия. А в этом случае хватает и того, и другого. – И быстро добавил, пока констебль не продолжил развивать эту тему: – Давайте посмотрим на остальных.

Мы вернулись по коридору к центральной комнате. Здесь, в уютной обстановке, семья собиралась по вечерам, чтобы послушать фортепиано и пообщаться, устроившись поудобнее в уютных креслах, в то время как холодный ветер завывал за окном. Теперь здесь лежал труп женщины с оторванной головой. Даже мертвая, она продолжала прижимать к себе то, что осталось от ее ребенка. Когда-то ее халат был белым, а теперь лежал, залитый кровью там, где раньше были ее ноги. Одну ногу мы нашли под окном, выходящим на дорожку, ведущую к дому. Другую не нашли, как не нашли и голову, хотя Доктор заставил меня искать со всей тщательностью, ползая на коленках по полу и заглядывая во все углы.

– Оба плеча вывихнуты, – констатировал Доктор. Он провел вниз по рукам женщины, умелыми пальцами обследуя ее все еще мягкую плоть. – Правая плечевая кость сломана. – Теперь его пальцы сомкнулись на крошечном тельце. – Пять пальцев сломаны, два на правой руке, три – на левой.

Он попробовал вынуть ребенка из ее рук. Несмотря на трупное окоченение, ему удалось ослабить ее хватку и осмотреть тело ребенка, не вынимая его из ее замерзших рук.

– Множественные раны от проколов и разрывы, – сказал он. – Но тело цело. Младенец истек кровью, или его легкие были повреждены. Или мать задушила его, прижимая к груди. Жестокая ирония судьбы, если так… Насколько силен материнский инстинкт, Уилл Генри! Ей вывихнули плечи и переломали кости, но она так и не выпустила ребенка из рук. Она держала его, даже когда ей сломали руки и оторвали голову. Держала крепко! Даже когда она превратилась в жестокую имитацию тех, кто убил ее, она продолжала прижимать к себе дитя. Это – загадка и чудо.

– Простите меня, Уортроп, но я не вижу в этом ничего, что можно было бы назвать чудесным, – сказал констебль с отвращением.

– Вы неправильно поняли меня, – возразил Уортроп. – И вы судите преждевременно о вещах, о которых вам ничего не известно. Разве осуждаем мы волка или льва? Разве виним беспощадного крокодила в том, что он следует велению природы, создавшей его?

Говоря все это, Доктор исследовал кровавое месиво у себя под ногами. Теперь он выглядел отстраненным, его лицо стало непроницаемой маской. Что за чувства обуревали его под этим ледяным фасадом, если они вообще были? Напомнила ли ему эта чудовищная картина о его собственных словах, сказанных несколькими часами раньше, – что мистер Грей удовлетворил их голод на пару дней? О словах, произнесенных с характерной самоуверенностью и самонадеянностью? Или он не вспомнил этого вовсе? Я солгал бы, если бы сказал, что понимаю этого человека, которому был стольким обязан; этого человека, который взял бездомного, лишившегося родителей мальчика под свой кров и сделал из него того человека, каким я стал. Как часто они спасают или разрушают нас своими причудами, или планами, или тем и другим – эти взрослые, на чьи плечи ложится забота о нас и кому мы доверяем! Я честно признаюсь: я не понимаю его. Даже по прошествии долгого времени я не понимаю Доктора Пеллинора Ксавьера Уортропа. Неужели он действительно принял как исходное условие то, что он не имеет отношения к жестокому убийству шестерых невинных? Какой искаженной логикой он обладал, чтобы проигнорировать символическое значение крови семьи Стиннетов на своих руках? Или он просто смотрел на факты таким же равнодушным взглядом, какого удостоилась Элиза Бантон, чтобы добиться вывода, очевидного даже для двенадцатилетнего мальчика? Любая из этих теорий могла оказаться правдой – но ничего нельзя было прочесть на его непроницаемом лице. Он ничем не выдал себя, обследуя в тишине обезглавленную мать и мертвого ребенка у нее на груди. Они лежали у его ног, словно жертвы, принесенные кровожадному божеству.

– Где свидетель? – спросил он.

Во дворе мы остановились, чтобы отдышаться от удушливого запаха смерти, а констебль заново набил трубку. Лицо его пылало, а пальцы, в которых он держал спичку, дрожали.

– Должен признаться, Уортроп, все это не укладывается в рамки моего жизненного опыта.

Взгляд его застыл на выгравированной над дверью надписью: «Господь – пастырь мой». Казалось, его это не успокоило. Скорее, потрясло еще больше, глубоко задев религиозные чувства. Будучи городским констеблем, он был свидетелем негуманного обращения человека с человеком, свидетелем жестокости и превратностей судьбы, от несчастных случаев до намеренного нанесения увечий, от простого воровства до злонамеренных побоев. Но даже все это, вместе взятое, не подготовило его к тому, что он увидел здесь. К тому, что человек – вершина творения – может быть просто добычей. Кормом. Для существ низшего порядка – таких, какие снились мне накануне.

Антропофаги самим фактом своего существования высмеивали высокие порывы и возвышенные стремления, и это не укладывалось в голове констебля со всем его опытом, не могло ужиться с его чуткой натурой.

– Свидетель в церкви, – сказал он. – Сюда, пожалуйста.

Мы пошли за ним следом по гравиевой дорожке к церквушке на холме. Внизу вилась дорога к Старому кладбищу. У входа стоял еще один охранник. Он пропустил нас без слов.

Внутри было холодно и темно. Утренний свет струился косыми лучами сквозь витражи, вспыхивая то синим, то зеленоватым лучом в пыльном воздухе. Наши шаги разносились эхом под сводами. Две ссутулившиеся фигуры сидели на передней скамье. При нашем приближении одна из них поднялась – это оказался еще один охранник с винтовкой в руках. Другая фигура не двигалась, даже не подняла головы.

Констебль тихо сказал человеку с винтовкой, что скоро прибудет катафалк и надо подождать его снаружи, чтобы помочь погрузить тела. Охранник явно был не очень рад такому поручению, однако лишь коротко кивнул головой и вышел. Шаги его стихли. Мы остались наедине со свидетелем. Он сидел, сжавшись в комок, на краешке скамьи, со сложенными на груди руками, придерживающими плед, который был накинут на голое тело. Это был всего лишь мальчик лет пятнадцати-шестнадцати, как мне показалось. У него были темные волосы и ярко-синие глаза, выглядевшие огромными на худом лице. Хотя он и сидел, я понял, что он высокий для своего возраста; его ноги были вытянуты далеко вперед.

– Малакки, – ласково обратился к нему констебль, – Малакки, это Доктор Уортроп. Он здесь, чтобы… – Констебль запнулся, не зная, что бы такое придумать. – …чтобы помочь тебе.

Прошла минута. Малакки ничего не говорил. Его пухлые губы беззвучно шевелились, а глаза вперились, словно у восточного волхва, в пространство за пределами земной реальности, как будто он видел нечто по ту сторону.

– Я не ранен, – сказал он наконец тихим шепотом.

– Уортроп не совсем обычный доктор, – сказал констебль.

– Я – ученый, – сказал Уортроп.

Малакки рассеянно перевел свои невероятно синие глаза в сторону, и его блуждающий немигающий взгляд застыл на моем лице. Я заерзал; смотреть Малакки в глаза было невыносимо.

– Кто ты? – спросил он.

– Это Уилл Генри, – сказал Доктор. – Он – мой ассистент.

Малакки продолжал смотреть на меня невидящим взглядом. Это было совершенно ясно – он смотрел как бы сквозь меня на то, что мог видеть только он один. Не знаю, как восприняли это другие; мне было совершенно ясно, что его психика не выдержала пережитого шока, хотя физически он и не пострадал от нападения – и, кстати, как такое могло случиться?

Доктор опустился перед ним на одно колено. Мальчик не обратил внимания; его взгляд был по-прежнему устремлен на меня, и даже ресницы не дрогнули, когда Доктор положил руку ему на ногу. Уортроп тихо позвал его по имени, слегка надавив на ногу, словно призывал его вернуться обратно из недостижимого далека.

– Малакки, ты можешь рассказать мне, что случилось?

И снова его губы беззвучно шевельнулись, не издав ни звука. Мне было неловко под его взглядом, но я не мог отвести глаза.

– Малакки! – снова позвал доктор, теперь слегка тряхнув его за ногу. – Я не смогу помочь тебе, пока ты не скажешь…

– Разве вы не были там? – крикнул Малакки. – Разве вы не видели?!

– Да, Малакки, – ответил Доктор, – я все видел.

– Тогда зачем вы меня спрашиваете?

– Потому что мне надо знать, что видел ты.

– Что я видел.

Глаза его, огромные, синие и бездонные, не выпускали меня из-под своего гипноза. Он отвечал Доктору, но говорил со мной:

– Я видел, как открылись двери ада и извергли из себя порождения Сатаны. Вот что я видел!

– Малакки, существа, убившие твою семью, – это не сверхъестественные чудовища. Это хищники, у них земное происхождение, они реальны, как волки, как львы. А мы, к сожалению, их добыча.

Даже если он и слышал Доктора, он не подал виду. Даже если понимал его, он никак это не выразил. Несмотря на то что он был закутан в плед, его била крупная дрожь. Но вот его губы приоткрылись, и теперь он спросил меня:

– А ты видел?

Я колебался. Доктор жарко прошептал мне на ухо: «Отвечай, Уилл Генри!»

– Да, – выпалил я, – я видел.

– Я не ранен, – повторил Малакки. Теперь он говорил это именно мне, словно боялся, что я не расслышал его раньше. – На мне нет ни царапины.

– Поразительный и невероятно удачный исход твоего сурового испытания, – заметил Доктор.

Его слова снова не встретили ответа. Недовольно фыркнув, Уортроп подал мне знак подойти к Малакки поближе. Похоже, тот готов был говорить, но только со мной.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Двенадцать.

– Как моей сестре. Элизабет. Сара, Майкл, Мэтью и Элизабет. Я старший. У тебя есть братья или сестры, Уилл Генри?

– Нет.

– Уилл Генри сирота, – сказал Доктор Уортроп.

– Как это случилось? – спросил Малакки у меня.

– Был пожар, – сказал я.

– Ты был там?

– Да.

– И что?

– Я убежал.

– Я тоже убежал.

Выражение его лица не изменилось, взгляд оставался пустым, но слеза скатилась по его впалой щеке.

– Как ты думаешь, Господь простит нас, Уилл Генри?

– Я… Я не знаю, – ответил я честно. Мне было всего двенадцать, и я не разбирался в тонкостях теологии.

– Так всегда говорил отец, – прошептал Малакки. – Если мы раскаемся. Если будем молить о прощении.

Его взгляд переместился на распятие за моей спиной.

– Я молюсь. Я прошу простить меня. Но не слышу ответа. Я ничего не чувствую!

– Самосохранение – твоя первейшая обязанность и неотъемлемое право, Малакки, – сказал Доктор несколько раздраженно. – С тебя не спросится за использование этого права.

– Нет-нет, – пробормотал констебль Морган. – Вы не понимаете, о чем он, Уортроп.

Он опустился на скамью рядом с Малакки и обнял его за узкие плечи.

– Возможно, есть причина, по которой тебе удалось спастись, Малакки, – сказал констебль. – Ты не задумывался об этом? Всему, что происходит, есть объяснение… разве не на этом зиждется наша вера? Ты здесь – как и все мы – находишься в соответствии с замыслом, рожденным еще до сотворения мира. Наш скромный долг – сыграть свою роль в этом замысле. Я не притворяюсь, что знаю, какова моя или твоя роль. Но, возможно, ты был спасен, чтобы другие невинные люди не пострадали. Ибо, останься ты в доме, ты бы точно разделил участь своей семьи, и тогда кто бы донес до нас предостережение? Твое спасение спасет бесчисленные жизни других.

– Но почему я? Почему я был спасен? Почему не отец? Или мама? Или братья с сестрами? Почему?

– На этот вопрос никто не сможет ответить, – сказал Морган.

Фыркнув, Доктор перестал делать вид, что сострадает мальчику, и резко спросил несчастного:

– Ты жалеешь себя, Малакки Стиннет? Это сводит на нет твою веру. Каждая минута, когда ты купаешься в этой жалости, – потерянная минута. Сейчас не время предаваться саморефлексии и религиозным дебатам! Скажи, ты любил свою семью?

– Конечно, я любил их!

– Тогда откажись от чувства вины и похорони свое горе. Они умерли, и их не вернешь. Я предлагаю тебе выбор, Малакки Стиннет, – выбор, перед которым рано или поздно оказываются все: ты можешь остаться оплакивать свое горе или взять оружие и пойти на врага! Твою семью истребили не демоны, на нее напали хищники-людоеды, которые будут нападать снова – это так же точно, как то, что солнце сегодня зайдет за горизонт. И тогда пострадают другие семьи – если только ты не расскажешь, и не расскажешь мне здесь и сейчас, что ты видел.

Говоря так, Доктор наклонялся к съежившемуся Малакки все ниже и ниже, пока не уперся руками в скамью по обе стороны от мальчика. Теперь они смотрели друг другу глаза в глаза, и взгляд Уортропа горел страстной убежденностью.

Они несли одно бремя, хотя только Уортроп знал об этом, так что лишь у него были силы сбросить его. Я тоже знал, конечно. И теперь, будучи старым человеком, глядя сквозь глаза двенадцатилетнего себя, я могу различить в этом горькую иронию и странный, ужасный символизм: на своих не обагренных кровью руках Малакки почувствовал кровь своих родных, в то время как человек, чьи руки были действительно в крови, бранил его и призывал отвергнуть все чувства от ответственности и сожаления до угрызений совести!

– Я видел не все, – сказал Малакки, запинаясь. – Я сбежал.

– Но когда все началось, ты же был в доме?

– Да. Конечно. Где еще мне было быть? Я спал. Мы все спали. Раздался страшный треск. Звук бьющегося оконного стекла – они вломились через окна. Даже стены в доме задрожали. Я услышал, как закричала мама. В дверях моей спальни появилась тень, и комната наполнилась непереносимой вонью, от которой у меня дыхание сперло. Тень полностью закрывала собой дверной проем… огромная, без головы… Она фыркала и принюхивалась, как собака. Я лежал неподвижно, парализованный страхом. А потом тень исчезла. Я не знаю почему… Весь дом был наполнен криками. Нашими. Их. Элизабет залезла ко мне в постель. Я не мог пошевелиться! Мне следовало забаррикадировать дверь. Я мог разбить окно в двух шагах от постели и сбежать. Но я ничего не делал! Я лежал в кровати, прижимая к себе Элизабет, зажав ладонью ей рот, чтобы она не закричала и не привлекла их внимание к нам, а сквозь дверной проем я видел, как они идут мимо – безглавые тени с руками столь длинными, что пальцы почти касаются земли. Перед нашей дверью двое из них устроили драку. Они рычали, сипели, хрюкали и злобно шипели, не поделив между собой тело моего брата. Я понял, что это, должно быть, Мэтью. Для Майкла он был великоват… Они разорвали его прямо у меня на глазах. Порвали на куски и бросили его торс без рук и без ног вниз, где он упал с жутким хлопком. А потом стало громко слышно рычание и чавканье, когда на него налетели другие. Именно тогда я почувствовал, как Элизабет обмякла в моих руках – она потеряла сознание. Потом крики прекратились, хотя я все еще слышал, как чудовища ходят по дому, рыча, шипя и похрюкивая. Я слышал их чавканье и хруст костей. Я все еще не смел шевельнуться. Что, если они меня услышат? Они передвигались так быстро, что я боялся не успеть открыть окно… и потом, неизвестно еще, что за ужас притаился снаружи. Что, если вокруг дома дежурят еще такие же? Я старался встать с постели, но не мог, не мог!

Он замолчал. Судя по глазам, он снова ушел в себя. Взгляд его стал пустым. Пока он говорил, констебль поднялся со скамьи и тяжелой походкой подошел к витражу с изображением Христа.

– Но, конечно, в конце концов, ты встал, – подсказал Доктор.

Малакки медленно кивнул.

– Тебе было никак не открыть окно, – подгонял его Уортроп.

– Да, откуда вы знаете?

– Так что ты разбил его.

– У меня не было выбора!

– И звук привлек их.

– Да, наверное.

– И, однако, ты не выпрыгнул в окно, хотя свобода и безопасность были на расстоянии нескольких футов от тебя.

– Я не мог бросить ее.

– И вернулся к кровати за ней?

– Они приближались.

– Ты слышал их.

– Я подхватил ее на руки. Она была словно мертвая. Я потащил ее к окну, споткнулся, и она упала. Я наклонился, чтобы поднять ее, и тут…

– Ты увидел их в дверях.

Малакки снова кивнул, теперь порывисто, глаза его были широко раскрыты, словно он сам удивлялся тому, что говорил.

– Откуда вы знаете?

– Это был самец или самка, не припомнишь?

– О, ради бога, Пеллинор! – взмолился констебль.

– Ну, хорошо, – вздохнул Доктор. – Ты бросил сестру и убежал.

– Нет! Нет, я бы ни за что не бросил ее! – закричал Малакки. – Я бы ни за что не отдал ее этим… чтобы они… Я схватил ее за руки и потащил к окну…

– Но было слишком поздно, – подсказал Доктор, – над вами уже нависло чудище.

– Оно так быстро двигалось! Одним прыжком оно перескочило через комнату, схватило зубами ее за ногу и выдернуло ее у меня так же легко, как взрослый может вырвать куклу из рук ребенка. Оно подбросило ее вверх, и голова Элизабет ударилась о потолок с тошнотворным глухим стуком. Я услышал, как хрустнул ее череп, и затем ее кровь дождем обрушилась мне на голову – кровь моей сестры!

Он потерял самообладание и закрыл лицо руками. Все его тело содрогалось; он душераздирающе рыдал.

Доктор потерпел немного, но лишь чуть-чуть.

– Опиши чудовище, Малакки, – скомандовал он. – Какое оно было из себя?

– Семь футов… может, выше. Длинные руки, мощные ноги, бледное, как труп, без головы, но глаза – на плечах… скорее, один глаз. Второй был выбит.

– Выбит?

– На месте второго глаза чернела пустая глазница.

Доктор многозначительно посмотрел на меня. Слова нам были ни к чему; мы подумали об одном и том же. Точнее, о той же, которая была ослеплена когда-то волею случая или судьбы.

– За тобой не погнались, тебя не преследовали, – сказал Доктор, снова глядя на Малакки.

– Нет. Я бросился в разбитое окно и даже не поцарапался! Ни единой царапины, вы только подумайте!.. А потом я вскочил верхом на лошадь и поскакал что было сил к дому констебля.

Уортроп положил руку, обагренную кровью этой семьи, на вздрагивающее плечо Малакки.

– Очень хорошо, – сказал он, – ты все правильно сделал.

– В чем хорошо? – вскричал Малакки. – Что в этом было правильного?!

Доктор подал мне знак оставаться рядом с мальчиком на скамье, а они с Морганом отошли в сторону, чтобы обсудить план дальнейших действий. Во всяком случае, я так понял. Судя по обрывкам разговора, доносившегося до нас.

Констебль говорил:

– … агрессивно и незамедлительно… каждый здоровый мужчина в Новом Иерусалиме…

Доктор отвечал:

– … опрометчиво и безрассудно… это обязательно вызовет панику…

Малакки пришел в себя, пока они переговаривались. Всхлипы его затихли, остались только слезы, текущие по щекам. Его уже не била крупная дрожь, только слегка потряхивало, как при ознобе.

– Что за странный человек! – сказал Маллаки, имея в виду Доктора.

– Он не странный, – возразил я, немного защищая Уортропа, – у него просто профессия странно называется.

– А как называется его профессия?

– Монстролог.

– Он охотится на монстров?

– Ему не нравится, когда их так называют.

– Тогда почему он называет себя монстрологом?

– Он не сам выбрал это слово.

– Никогда не знал, что есть монстрологи.

– Их не так много, – сказал я. – Его отец был монстрологом, и я знаю, что есть Научное Общество Монстрологов, но не думаю, что в нем много членов.

– Не трудно понять почему! – воскликнул Малакки.

В другом углу церкви спор разгорался и грозил выплеснуться, как раскаленная магма через кратер вулкана.

Морган:

– … эвакуировать! Эвакуировать немедленно! Эвакуировать всех!

Уортроп:

– … глупо, Роберт! Глупо и безрассудно! Это не принесет желаемых результатов. Все еще можно взять под контроль… пока не поздно…

– Я никогда не верил, что монстры действительно существуют, – признался Малакки.

Его взгляд снова утратил осмысленность. Он смотрел внутрь себя. Интуитивно, как все дети, я чувствовал, что он опять потерял связь с реальностью и, не в силах контролировать себя, погрузился в пучину, словно Икар с опаленными крыльями. Он вновь видел кровавые ужасы той ночи, где осталась его семья, обреченная на вечные муки, в то время как он, Малакки, лежит в кровати и не может пошевелиться, чтобы спасти их от хищников.

А тем временем спор констебля и Доктора достиг своего апогея. Доктор каждое свое слово подтверждал, тыкая пальцем констеблю в грудь:

– Никакой эвакуации! Никаких охотничьих отрядов! Здесь я – эксперт. Я один – один-единственный – достаточно квалифицирован, чтобы принимать решения!

Ответ Моргана был сдержанным и взвешенным, словно взрослый разговаривал с разбушевавшимся ребенком:

– Уортроп, если бы у меня было хоть малейшее сомнение в вашей компетентности, я бы никогда не привез вас сюда сегодня утром. Вы разбираетесь в этом ужасающем феномене лучше, чем кто-либо. В силу своей профессии вы обязаны понимать этих тварей. А я, в силу своей, обязан защитить от них людей. И эта моя обязанность не терпит отлагательства.

Доктор, сдерживаясь изо всех сил, процедил сквозь зубы:

– Уверяю вас, Роберт, я готов поставить на кон свою репутацию – они не будут атаковать ни сегодня, ни завтра, ни еще несколько дней.

– Вы не можете знать точно.

– Разумеется, я знаю это точно! И опыт трех тысячелетий, изученный мной досконально, подтверждает мою правоту. Вы обижаете меня, Роберт.

– Это не то, к чему я стремился, Пеллинор.

– Тогда почему вы признаете мою компетентность и в следующий же миг игнорируете ее? Вы привозите меня сюда, чтобы я проконсультировал вас и объяснил, что происходит, но не пользуетесь моими советами. Вы утверждаете, что хотите избежать паники, и одновременно принимаете решение, основанное только на том, что паникуете вы сами!

– Пусть так, – согласился Морган, – но эта паника может оказаться нашей самой успешной тактикой.

Лицо Доктора стало красным, он резко выпрямил спину, руки его сжались в кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

– Очень хорошо. Вам безразлично мое мнение. Прекрасный выбор, Роберт. Придерживайтесь своей точки зрения. Ваша обязанность, как вы говорите, призывает вас к подобному выбору, и, стало быть, ответственность за этот выбор полностью ложится на ваши плечи. Так что когда вы и ваши люди поплатитесь жизнью за это безрассудство, вина за это не ляжет на меня. Я умываю руки.

«Есть от чего умывать, – подумал я. – У вас все руки в крови жертв людоедов!»

– Идем, Уилл Генри! – крикнул Доктор. – Здесь искали нашей помощи, но не приняли ее. Хорошего дня, констебль, и удачи вам, сэр. Если понадоблюсь, вы знаете, где меня найти.

Он пошел по центральному проходу к двери, крикнув на ходу так громко, что голос разнесся под сводами:

– Уилл Генри! Пошевеливайся!

Я поднялся со скамьи, но, как только я это сделал, Малакки выпрямился и вцепился в мою руку, не отпуская.

– Куда ты? – требовательно спросил он. На лице его было отчаяние.

Я кивнул в сторону двери:

– Я ухожу вместе с ним.

– Уилл Генри-и-и-и! – прокричал Доктор.

– Можно мне с тобой?

Перед нами появился констебль:

– Не бойся, Малакки. Ты останешься со мной, пока мы не подыщем тебе более… – Он запнулся, подыскивая слово: – … что-то более подходящее.

В дверях я обернулся. Малакки все так же сидел на скамье, констебль положил руку ему на плечо.

Когда мы вышли, Доктор глубоко вдохнул теплый весенний воздух с жаждой наркомана, вдыхающего опий. Потом, не обращая внимания на охранников с винтовками, он быстро зашагал к экипажу констебля.

– На Харрингтон-лейн, – скомандовал он вознице, широко распахнул дверь и уселся внутри. Он нетерпеливо пощелкал пальцами, поторапливая меня, и я вскарабкался следом за ним.

Мы тронулись по узкой дороге, остановившись один раз – чтобы пропустить три черных катафалка, и другой раз – телегу с несколькими людьми, вооруженными винтовками, с охотничьими собаками на поводках. Доктор покачал головой и пробормотал что-то саркастическое себе под нос. Потом, стиснув зубы, он недовольно проговорил:

– Я знаю, что ты думаешь, Уилл Генри, но даже основные принципы и догматы веры этих жертв несут в себе ошибку, которая – не проступок. Просчет – не халатность, благоразумие – не преступление. Я основываю свои действия или свое бездействие на возможности и вероятности, на фактах и доказательствах. Есть причины, по которым мы называем науку дисциплиной! Недалекий человек убегает или строит погребальный костер, чтобы жечь на нем ведьм. Я – ученый. Я не лезу в ложные споры; и то, что мы не видим фей, танцующих на лужайке, ничего не доказывает – ни их наличия, ни их отсутствия. Факты и доказательства рождают теорию. И теория развивается с появлением новых фактов и доказательств. Три тысячи лет исследований, серьезного научного наблюдения и сбора материала – я что, должен был плюнуть на все это и подвергнуть все это сомнению? В любой критической ситуации должны ли мы отрекаться от здравого смысла и отдаваться на волю основных инстинктов? Люди мы или пугливые газели? Тщательное изучение фактов привело бы любого здравомыслящего и разумного человека к выводу, что меня не в чем винить, что я вел себя в этом случае благоразумно и терпеливо. И не было повода тратить силы и энергию на преследование фей, танцующих на лужайке, которых никто не видел!

Он хлопнул ладонью по колену.

– Так что отодвинь в сторону свои юношеские суждения, Уильям Джеймс Генри. Я не больше в ответе за эту трагедию, чем тот мальчик, наблюдавший за ней. Меньше – да! – если кто-то приложит тот же жестокий критерий оценки к моим действиям!

Я не ответил на этот страстный монолог, потому что и обращен он был не столько ко мне, сколько к своему внутреннему «я». Я был всего лишь свидетелем. И всю дорогу он чувствовал, конечно, не меньше меня запах крови и смерти, которыми пропитались наша одежда и кожа, чувствовал кисловатый привкус на языке.

По возвращении на Харрингтон-лейн Доктор спустился в подвал, где встал и замер, уставившись на подвешенный труп Антропофага. Была ли эта неподвижность просто иллюзией? Внешне он сохранял ледяное спокойствие, но бушевала ли буря под этой маской самообладания? Я слышал, как он бормочет себе под нос вариации речи, произнесенной им в экипаже, словно поэт, которому не удается подобрать нужную рифму.

Потом и бормотание иссякло. Несколько минут он молчал и не двигался. Стоял как статуя.

– Это она, – изрек он наконец. В голосе его послышалось изумление. – В доме пастора была та самая одноглазая самка Антропофаг, глава и мать нынешнего племени, которую в свое время ослепил капитан Варнер. Какой-то злой рок привел ее сюда, Уилл Генри. Как будто…

Он колебался, боясь озвучить мысль, которая пришла ему в голову. Она противоречила всему, во что он верил.

– Как будто она пришла, потому что ищет его.

Я не спросил, о ком он говорит. Мне не нужно было спрашивать, я знал ответ.

– Интересно, – сказал он задумчиво, словно адресовал свой вопрос монстру, висящему перед ним на крюке, – ей будет достаточно его сына?

Часть девятая. «Я должен кое-что показать вам»

В тот день констебль снова приехал на Харрингтон-лейн, и его появление было предсказано монстрологом.

– Надо бы сделать уборку, Уилл Генри, – сказал он. – Наш друг констебль скоро опять пожалует с просьбой о помощи, когда его полицейские с собаками выбьются из сил, а беспорядочная пальба не принесет результатов.

Уборка, после того как вчера Доктор перевернул вверх дном весь дом, потребовалась основательная. Пока я наводил порядок в библиотеке, расставляя по местам книги и протирая полки, Доктор направился в кабинет. Оттуда не доносилось ни звука, и, когда я закончил и вошел к нему, мои подозрения подтвердились – он вовсе не прибирался. Он сидел в своем любимом кресле среди груд мусора, погруженный в раздумья. Ничего не говоря, я продолжил уборку в этом помещении, а Доктор сидел и смотрел на меня – но не отсутствующим взглядом, как Малакки Стиннет, а вполне осмысленно.

В четверть четвертого в дверь постучали. Доктор встал и сказал:

– Закончишь позже, Уилл Генри. Пока просто закрой дверь и проводи констебля в библиотеку.

Морган пришел не один. Позади него стояли кучер с блестящим серебряным значком на груди и револьвером на правом бедре и Малакки Стиннет. У него было грустное выражение лица, но, когда он увидел, что дверь открыл я, он просиял.

– Уилл Генри, Доктор дома? – спросил констебль сухо и официально.

– Да, сэр. Он ждет вас в библиотеке.

– Ждет меня? Кто бы сомневался!

Они прошли в комнату следом за мной. Уортроп стоял у длинного стола, на котором я оставил карту с яркими пересекающимися линиями и неровными кружочками, звездочками, прямоугольниками и квадратами. В спешке я позабыл свернуть ее, но Доктор, казалось, не замечал, что она лежит на самом видном месте. А может, ему это было все равно. Он застыл при нашем появлении и сказал, обращаясь к Моргану:

– Роберт, я удивлен.

– Да? – холодно спросил Морган. – А вот Уилл Генри сказал, что вы ждете меня.

Доктор кивнул головой в сторону сопровождавших констебля:

– Вас. Но не их.

– Малакки попросил взять его с собой. О’Брайана позвал я.

Констебль бросил что-то на стол. Предмет проехал несколько дюймов и оказался прямо под рукой Уортропа. Это была моя любимая шапочка, потерянная на кладбище. Теперь ее нашли.

– Думаю, это шапка вашего ассистента.

Уортроп ничего не сказал. Он смотрел не на шапку, он смотрел на Малакки.

– Уилл, разве не твои инициалы на шапке – «У.Г.»? – спросил констебль, не сводя обличающего взгляда с Доктора.

– Уилл Генри, ступайте с Малакки на кухню, – сказал Доктор тихо.

– Никто не покинет эту комнату, – пролаял Морган. – О’Брайан!

С многозначительной ухмылкой дородный и крепкий помощник перегородил дверной проем.

– Я считаю, будет лучше, если Малакки… – начал Доктор.

Морган прервал его:

– Я здесь решаю, что лучше. Как долго вы знали, Уортроп?

Доктор колебался. Потом сказал:

– С ночи пятнадцатого.

– С ночи… – Морган задохнулся. – Вы знали о людоедах четыре дня и никому не сказали ни слова?!

– Я полагал, ситуация не…

– Вы полагали?!

– Я сделал вывод, что…

– Вы сделали вывод?!

– Основываясь на всех известных мне данных, я сделал вывод, что… можно направить силы и энергию на вторжение Антропофагов с хладнокровной и бесстрастной осмотрительностью, не возбуждая ненужную панику и… без привлечения чрезмерных сил.

– Утром я спрашивал вас, Уортроп, – сказал Морган, которого, очевидно, не тронуло рационалистическое обоснование Доктора.

– И я сказал вам правду, Роберт.

– Вы сказали, что шокированы их появлением здесь.

– Так оно и было. Так и остается. Их нападение прошлой ночью было несомненным шоком, так что в этом смысле я вам не солгал. Вы пришли меня арестовать?

Глаза констебля блеснули за стеклами очков, усы задрожали.

– Это вы привезли их сюда, – сказал он.

– Я этого не делал.

– Но вы знаете, кто это сделал.

Доктор не ответил. Он не успел. Потому что в этот момент Малакки, который слушал их разговор с нарастающим ужасом – приехал-то он сюда, не ведая о дедуктивных выводах констебля, а теперь оказался лицом к лицу с человеком, чье молчание явилось проклятием его семьи, – так вот Малакки бросился на не Доктора, а на О’Брайана и вырвал у него из-за пояса пистолет. Он налетел на Доктора, сбил его с ног и приставил дуло к его лбу. В оглушительной тишине громко щелкнул затвор предохранителя.

Сидя верхом на Докторе, Малакки выплюнул ему в лицо одно только слово:

– Вы!

О’Брайан бросился вперед, но констебль остановил его, упершись рукой ему в грудь, и крикнул ошалевшему от горя мальчику:

– Малакки! Малакки, это ничего не решит!

– А я и не хочу ничего решать! – крикнул обезумевший Малакки. – Я хочу, чтобы справедливость восторжествовала!

Констебль сделал шаг ему навстречу:

– Это будет не справедливость, малыш. Это будет убийство.

– Он сам – убийца! Глаз за глаз, зуб за зуб!

– Нет, Бог ему судья, а не ты, мой мальчик.

Разговаривая с ним так, Морган потихоньку продвигался к нему поближе. Заметив это, Малакки с силой впечатал дуло пистолета в лоб Уортропа. Мальчик весь дрожал от переполнявших его чувств.

– Больше ни шагу – или я выстрелю! Клянусь, я выстрелю!

Его тряхнуло, но он так давил на пистолет, что дуло царапнуло Доктора по лбу, ободрав тонкую кожу, и хлынула кровь.

Не останавливаясь, чтобы подумать – потому что если бы я задумался, я, вероятно, не стал бы рисковать нашими жизнями, – я проскочил мимо Моргана и опустился на колени перед ними, беднягой Малакки и распростертым Уортропом. Мальчик повернул ко мне заплаканное лицо, в котором читались ярость и замешательство. Я посмотрел ему в глаза молящим взглядом, словно в моих глазах он мог найти ответ на вопрос «почему», хотя ответа на него вообще не было.

– Он забрал у меня все, Уилл! – прошептал он.

– А ты заберешь все у меня, если сделаешь это, – ответил я.

Я потянулся к его руке с пистолетом. Он вздрогнул. Его палец сильнее надавил на курок. Я замер.

– Он – все, что у меня есть, – сказал я, потому что это было правдой.

Одной рукой я взял его за трясущееся запястье, другой осторожно вынул оружие из его дрожащих пальцев. В два шага Морган оказался рядом со мной, он выхватил у меня пистолет и передал его сконфуженному О’Брайану.

– В следующий раз потренируйся, как с этим обращаться, – отрывисто бросил он.

Я положил руку на плечо Малакки – рука дрожала почти так же, как у него. Он отлепился от Доктора и упал в мои объятия, спрятав лицо у меня на груди и сотрясаясь от рыданий. Доктор с трудом поднялся на ноги, оперся о письменный стол и приложил носовой платок к ране на лбу. Лицо его было бледно и измазано кровью. Он пробормотал:

– Если бы я только знал…

– Вы знали достаточно, – бросил в ответ Морган. – И теперь вы должны во всем признаться, Пеллинор, во всем, или я арестую вас сегодня же, не откладывая.

Доктор кивнул. Он неотрывно смотрел на несчастного Малакки Стиннета, которого я тихонько баюкал.

– Идемте, я должен вам кое-что показать, – сказал Доктор Моргану. – Но только вам, Роберт. Я уверен… – Он оборвал сам себя. – Мне кажется… – Он оборвал себя снова и прокашлялся: – Не в интересах Малакки видеть это.

Я, разумеется, понял, куда они сейчас пойдут, и был более чем согласен с Доктором – определенно не в интересах Малакки видеть то, что висит у монстролога в подвале.

Крепыш О’Брайан направился было следом за ними, но Морган приказал ему оставаться с нами, так что он встал в дверях. Он был явно недоволен и бросал на меня такие взгляды, как будто я был виноват в том, что произошло. Возможно, я и был виноват, а в тот момент я был просто в этом уверен. Тень от вины Доктора ложилась и на меня. И хотя я спрашивал его в ночь нашего бегства с кладбища, не сообщить ли о происшедшем властям, я недостаточно сильно настаивал. В конце концов, Доктор не запирал меня в комнате и не привязывал к перилам лестницы. Я мог тогда еще, ночью, побежать к констеблю и поднять тревогу. Но я этого не сделал. Смягчающие факторы – мой возраст, моя подчиненность Доктору, мое преклонение перед его умом и зрелостью суждений – превращались в прах сейчас, когда рядом был Малакки с его болью и чудовищной потерей.

Взглянув наверх с затуманенным от сочувствия выражением (а мне было жаль и Малакки, и, признаться, себя), я встретился взглядом с О’Брайаном. Он смотрел на меня сверху вниз, и губы его кривились в саркастической усмешке.

– Надеюсь, его повесят за это, – сказал он.

Я отвернулся и посмотрел в глаза Малакки, покрасневшие, широко открытые. Он прошептал:

– Ты тоже все знал?

Я кивнул. Ложь – как учил меня Доктор – самый отвратительный вид шутовства.

– Да.

Казалось, прошло несколько часов прежде, чем они вернулись. На самом деле – несколько минут. У Моргана кровь отхлынула от лица, и его движения, замедленные и нескоординированные, напоминали движения оглушенного в бою солдата. Он кое-как добрался до кресла и медленно опустился в него. Дрожащими пальцами он набил трубку, но смог прикурить ее только со второй попытки. Уортроп тоже выглядел ошеломленным и периодически вздрагивал. Еще бы, так приблизиться к темной пучине смерти… Кровь запеклась, и теперь, в дюйме над глазами, ровно посередине лба у Доктора была круглая рана. Она напоминала каинову печать.

– Уилл Генри, – тихо сказал он, – отведи Малакки наверх, в одну из свободных комнат.

– Хорошо, сэр, – тут же ответил я.

Я помог Малакки подняться, положив его руки себе на плечи. Он облокотился на меня, и, спотыкаясь, мы покинули комнату. Ноги у меня подкашивались под его весом – он все-таки был на голову выше меня. Я помог ему подняться вверх по лестнице и затащил в ближайшую спальню – комнату, где пять лет назад нашли обнаженное тело Алистера Уортропа. Я опустил Малакки на матрас, закрыл дверь и упал в кресло, чтобы перевести дух. Малакки тут же свернулся калачиком, как и отец монстролога. Его коленки упирались в подбородок.

– Не стоило мне приходить, – сказал он.

Я кивнул; возразить мне было нечего – он был прав.

– Он предложил взять меня к себе, – продолжал он, имея в виду Моргана. – Потому что мне больше некуда идти.

– Других родственников у тебя нет? – спросил я.

– Все мои родные умерли.

Я снова кивнул.

– Малакки, мне очень жаль.

– Ты все для него делаешь, да? Даже извиняешься за него.

– Он не хотел, чтобы все так вышло.

– Он ничего не предпринял. Знал – и ничего не предпринял. Почему ты защищаешь его, Уилл? Кто он тебе?

– Дело не в этом, – сказал я. – Дело в том, кто я для него.

– В каком смысле?

– Я его ассистент, – сказал я не без гордости, – как и мой отец. После того как он… после пожара Доктор взял меня к себе.

– Он усыновил тебя?

– Он взял меня к себе.

– Почему он сделал это? Зачем он взял тебя?

– Потому что больше никого не было.

– Нет, – сказал он, – я не о том. Почему он сделал этот выбор – взять тебя жить к себе?

– Не знаю, – сказал я, немного опешив. Этот вопрос никогда не приходил мне в голову. Я никогда не спрашивал Доктора об этом. Думаю, он решил, что это будет правильно.

– Из-за того, что твой отец служил ему?

Я кивнул.

– Мой отец любил его. – Я кашлянул, проглотив комок в горле. – Доктор – великий человек, Малакки. Служить ему… – И теперь с моих губ слетели слова, которые так часто повторял отец: – … служить ему – великая честь.

Я попробовал извиниться и уйти. Мое собственное признание напомнило мне, что мое место – рядом с Доктором. Но Малакки отреагировал так, словно я угрожаю задушить его. Он вцепился мне в запястье и умолял не уходить, и в конце концов я не смог ему отказать. Не только потому, что, похоже, надо мной висело проклятье сидеть у постели больных, но еще и потому, что я болезненно ясно вспомнил другого мальчика, потерявшего родителей. Я вспомнил, как он лежал в незнакомой кровати ночь за ночью, и никто не приходил его утешить. Он лежал в своем маленьком алькове, всеми забытый и никому не нужный, как фамильная драгоценность, доставшаяся по наследству от дальних родственников – слишком вульгарная, чтобы ее носить, слишком ценная, чтобы от нее избавиться.

Время от времени, в самом начале моей службы у монстролога, я был уверен, что он слышит мои душераздирающие рыдания по ночам – слышит, но ничего не предпринимает. Он редко вспоминал моих родителей или ту ночь, когда они умерли. А когда вспоминал, это было скорее в целях наказания, как в ту ночь на кладбище: «Твой отец понял бы».

Так что я остался еще на некоторое время с Малакки. Я взял его за руку, присев на краешек кровати, в которой скончался Алистер Уортроп. Малакки, ясно, был измучен суровыми испытаниями, выпавшими на его долю. Я уговаривал его отдохнуть, но он хотел все знать. Как мы обнаружили монстров, уничтоживших его семью? Что делал Доктор в промежуток между тем, как мы их обнаружили, и той ночью, когда они вломились в дом Стиннетов? Я рассказал ему о ночном визите Эразмуса Грея с чудовищным грузом; о нашей поездке на кладбище и сумасшедшей битве, которая последовала; о нашей поездке и остановке в Дедхеме. И пересказал историю капитана Варнера. Я не упомянул только причастность старшего Уортропа к появлению Антропофагов в Новом Иерусалиме, но сделал акцент на невиновности Доктора и на его попытках ответить на критические вопросы, возникшие в связи с их появлением.

– Если бешеная собака впадает в состояние амока, какой дурак будет искать, кто виноват в ее бешенстве? – спросил Малакки. – Сначала пристрели собаку, а потом ищи источник ее безумия, раз уж ты считаешь себя обязанным его найти.

– Он думал, у нас есть время…

– Что ж, он ошибался, не так ли? А теперь моя семья мертва. И я тоже, Уилл, – добавил он будничным голосом, без тени жалости к себе. – Я тоже умер. Я чувствую твою руку, я вижу, что ты сидишь здесь, я дышу. Но внутри ничего нет.

Я кивнул. Как хорошо я его понимал! Я пожал его руку.

– Потом станет легче, – заверил я его. – Мне стало. Никогда не будет так, как раньше, но легче станет. И я обещаю тебе, Доктор убьет этих тварей, всех до одной.

Малакки тихо покачал головой, глаза его горели.

– Он – твой хозяин, он взял тебя, когда ты осиротел, – прошептал он. – Я понимаю, Уилл Генри. Ты чувствуешь себя обязанным прощать и оправдывать его, но я не могу простить этого твоего… как, ты сказал, называется его профессия?

– Монстролог.

– Этого монстролога. Охотника на монстров… Что ж, он не отличается от тех, на кого он охотится.

Он замолчал, произнеся этот приговор. Веки его дрогнули, ресницы опустились, и он наконец закрыл глаза. Но, даже заснув, он продолжал крепко держать меня за руку, и мне пришлось потихоньку приподнимать его пальцы один за другим, чтобы высвободиться.

Спускаясь вниз по лестнице, я вздрогнул, ибо вечернюю тишину разорвал барабанный стук в дверь и крик Доктора пойти и открыть. Что еще случилось? Я не знал, что и думать. Вдруг монстры опять напали на кого-нибудь? Час был поздний, и, возможно, их снова обуяло полуночное буйство? Или о смерти Стиннетов прослышали в городе, и люди явились к дому Уортропа со смолой и перьями? «Он не отличается от тех, на кого он охотится», – сказал Малакки. Сам я так не считал, но понимал, почему Малакки такого мнения о нем. Такого же мнения будет, вероятно, и весь город, когда узнает о зверском нападении Антропофагов.

Я не считал Доктора монстром, охотящимся на монстров. Но в самом скором времени мне предстояло познакомиться с человеком, который полностью соответствовал этому описанию.

Часть десятая. «Лучше его никто не справится»

Он был высокого роста, выше шести футов – человек, стоявший на крыльце дома. Атлетически сложен и по-мальчишески красив. Черты его лица были приятны, длинные льняные волосы модно уложены. Глаза у него были странного серого оттенка. При комнатном освещении они казались почти черными, но позже, на дневном свету, я увидел, что они приобрели более мягкий пепельный оттенок, оттенок золы. Словно тень. Словно обшивка облицованного железом военного корабля. На нем был дорожный плащ и перчатки, сапоги для верховой езды и фетровая шляпа с узкими полями, небрежно загнутыми под углом. Усы у него были тонкие и аккуратно подстриженные, того же золотистого оттенка, что и копна волос, а губы – полные и чувственные.

– Итак? – сказал он с оттенком удивления. – Добрый вечер, молодой человек.

Он говорил на рафинированном британском английском, с этим львиным мурлыкающим акцентом – мелодичным, успокаивающим.

– Добрый вечер, сэр, – сказал я.

– Я ищу дом моего близкого друга. Боюсь, кучер завез меня не туда. Его зовут Пеллинор Уортроп. – В глазах его запрыгали искорки, и он добавил: – Друга зовут Пеллинор Уортроп, а не кучера, разумеется.

– Да, это дом Доктора Уортропа, – сказал я.

– Даже так? Доктора? – Он мягко рассмеялся. – А кто же вы такой, молодой человек?

– Я – его ассистент. Начинающий, – добавил я.

– Начинающий ассистент! Ему повезло. И вам, молодой человек, не сомневаюсь, тоже. Скажите-ка мне, мистер начинающий ассистент…

– Уилл, сэр. Меня зовут Уилл Генри.

– Генри? Звучит знакомо.

– Мой отец служил у Доктора много лет.

– Его звали Бенджамин?

– Нет, сэр. Его звали…

– Патрик, – сказал он, щелкнув пальцами. – Хотя нет, постой, ты слишком молод, чтобы быть его сыном. И даже сыном его сына, если у него таковой имелся.

– Его звали Джеймс, сэр.

– Да? Ты вполне уверен, что не Бенджамин?

Из-за двери послышался голос Доктора:

– Кто там, Уилл Генри?

Мужчина в дорожном плаще склонился ко мне и заглянул прямо в глаза, прошептав:

– Скажи ему.

– Но вы не представились, сэр, – заметил я.

– Разве в этом есть необходимость, Уилл Генри?

Он достал из кармана конверт и покрутил им у меня под носом. Я мгновенно узнал почерк – это был мой почерк.

– Я знаю, что не Пеллинор написал это письмо. Продиктовал – да, но написать… Это невозможно! У него же ужасный почерк!

– Уилл Генри! – Голос Доктора резко прозвучал у меня за спиной. – Я спрашиваю, кто…

Он замер, увидев на пороге высокого англичанина.

– Это Доктор Кернс, сэр, – сказал я.

– Мой дорогой Пеллинор, – промурлыкал Кернс с теплотой в голосе, проходя мимо меня, чтобы пожать Доктору руку. Он решительно сдавил ее и энергично потряс. – Сколько же мы не виделись с тобой, старина? Со Стамбула?

– С Танзании, – ответил Доктор сдержанно.

– С Танзании! Неужели и вправду так долго? А что это за великолепие у тебя на лбу?

– Случайность, – пробормотал монстролог.

– А, хорошо, а то я уж испугался, что ты стал индусом. Ну что ж, Уортроп, ты паршиво выглядишь. Сколько времени ты уже не спишь и не ешь? Что случилось? Ты уволил служанку и повара? Или они ушли по собственной воле, так им стало противно? И скажи-ка мне, когда это ты стал «Доктором»?

– Я рад, что ты смог так быстро приехать, Кернс, – сказал Доктор все таким же сдержанным тоном, не обращая внимания на допрос. – Я боюсь, ситуация оказалась хуже, чем я предполагал.

– Это неизбежно, старина.

Доктор понизил голос:

– В доме констебль.

– То есть все настолько плохо? Ну, и сколько еще народу скушали негодники с момента написания твоего письма?

– Шестерых.

– Шестерых? Всего за четыре дня? Очень своеобразно!

– Вот именно! Для этого вида – вообще из ряда вон выходящее поведение.

– И ты вполне уверен, что это – Антропофаги?

– Вне всякого сомнения. Один висит у меня в подвале, если хочешь…

В этот момент констебль Морган вырос в дверях библиотеки. Его круглые глаза подозрительно сощурились за стеклами очков. Кернс увидел его через плечо Доктора, и его лицо озарила ангелоподобная улыбка. Для англичанина у него были необыкновенно белые и ровные зубы.

– А вот и Роберт, – сказал Доктор. Казалось, появление констебля доставило ему облегчение. – Констебль Морган, позвольте представить Доктора…

– Кори, – сказал Кернс, энергично протягивая руку Моргану. – Ричард Кори. Рад знакомству. Как идут дела?

– Не очень хорошо, – ответил констебль. – Сегодня выдался долгий день, Доктор Кори.

– Прошу вас, называйте меня Ричард. Доктор – это все-таки слишком высокое звание.

– Да? – Морган откинул голову, стекла его очков блеснули. – А Уортроп говорил мне, что вы – хирург.

– О, это я баловался в юности. Скорее хобби, чем что-то серьезное. Я не оперировал уже много лет.

– Вот как? И почему же? – учтиво поинтересовался констебль.

– Честно говоря, мне стало скучно. Мне очень часто становится скучно, констебль, что, кстати, объясняет, почему я так быстро приехал, когда Пеллинор пригласил меня. Это дело тут же пробудило во мне дикий азарт!

– Дикий – да, – согласился Морган, – а вот азартным я бы его не назвал.

– Нет-нет, я признаю – это не крикет и не сквош, конечно, но все же интереснее, чем охотиться на лисиц или перепелок. Извините за сравнение, Морган.

Он повернулся к Доктору:

– Кучер ждет. Надо заплатить ему, да и багаж неплохо бы разгрузить.

До Уортропа не сразу дошел смысл его слов.

– Ты хочешь сказать, что намерен остановиться у меня?

– Я считаю это наиболее разумным, конечно. Чем меньше народу меня увидит, тем лучше, не правда ли?

– Да, – согласился Доктор после недолгой паузы. – Разумеется. Вот, Уилл Генри, – он сунул руку в карман и достал кошелек, – заплати за экипаж Доктора Ке… Доктора Кори…

– Ричарда, – перебил его Кернс.

– За экипаж Ричарда, – продолжил Уортроп. – И отнеси его вещи в свободную комнату.

– В свободную комнату, сэр?

– В бывшую комнату моей матери.

– Ну, надо же, Пеллинор! Я польщен, – промурлыкал Кернс.

– Пошевеливайся, Уилл Генри. Нам предстоит долгая ночь, так что тебе надо будет еще заварить нам чаю и приготовить что-нибудь перекусить.

Кернс стянул перчатки, снял шляпу, расстегнул плащ-пелерину и сбросил все это мне на руки.

– Там два саквояжа, три дорожных чемодана и один большой деревянный ящик, мастер Генри, – поставил он меня в известность. – Саквояжи ты сможешь унести сам, чемоданы и ящик – не сможешь, но если добавить к стоимости проезда поощрительную сумму, кучер тебе поможет. Предлагаю чемоданы унести сразу на конюшню. А саквояжи и ящик надо будет поднять ко мне в комнату. Будьте очень осторожны с ящиком: содержимое чрезвычайно хрупкое. И чашечку чая потом – было бы воистину великолепно. Представляете, здесь в поезде не подают чай! Америка до сих пор потрясает меня своей нецивилизованностью. Я пью чай со сливками и двумя ложечками сахара, мастер Генри. Ну, вот и славно, хороший мальчик.

Он подмигнул и взъерошил мне волосы, потом хлопнул в ладоши и сказал:

– Ну что ж, джентльмены, за работу? Может, у вас был и трудный день, Роберт, но ночь будет куда труднее, уверяю вас!

Мужчины удалились в библиотеку, а мы с кучером, которому я заплатил за помощь, принялись разгружать багаж гостя. Самым громоздким оказался вышеупомянутый деревянный ящик. Хотя он был и не тяжелее чемоданов, отнесенных нами на конюшню, но имел длину шесть футов и был обернут гладкой шелковой тканью, так что его никак было не ухватить как следует. Особенно трудно пришлось нам на лестнице, где ящик было не развернуть. Пришлось поставить его вертикально, чтобы затащить за угол. Кучер ругался на чем свет стоит, обильно потел и жаловался на больную спину, руки и ноги и на то, что он не грузчик, а кучер. Мы оба занозили пальцы о деревянную нешлифованную поверхность под шелком и удивлялись, почему было не приделать к ящику ручки и зачем заворачивать деревяшку в покрывало.

Потом я отправился на кухню готовить чай с пирожными и, наконец, вошел в библиотеку, держа в руках поднос. Тут я вдруг понял, что поставил только три чашки, а надо бы четыре, но выяснилось, что О’Брайана нет. Возможно, Морган отправил его домой, не желая, чтобы у зарождающегося здесь тайного сговора был лишний свидетель.

Мужчины стояли, склонившись, вокруг стола, рассматривая карту; Уортроп указывал на определенное место побережья:

– Вот здесь отмечено, где «Феронию» вынесло на мель. Невозможно, конечно, сказать точно, где именно Антропофаги вышли на берег, но вот тут, – он взял газету, которая лежала наверху пачки, – напечатана статья, сообщающая о том, что пропал мальчик. Это было двумя неделями позже и в двадцати милях от моря. Каждый кружок – здесь, здесь и здесь – это потенциальная жертва. О каждом писалось в газетах. Их объявляли либо пропавшими без вести, либо находили изуродованные тела и приписывали это нападению диких животных. Я проставил соответствующие даты в каждом кружочке. Как видите, джентльмены, хотя мы и не можем приписывать каждый случай нападению Антропофагов, в целом линия их продвижения прослеживается – и это путь в Новый Иерусалим.

Все слушали молча. Морган посасывал трубку, которая давно погасла, и рассматривал карту сквозь опущенные стекла очков. Кернс издал непонятный смешок и теперь поглаживал тонкие усы большим и указательным пальцами. Уортроп продолжал; голос его был таким же, как всегда – сухим, бесстрастным, словно он читал лекцию. Он говорил о том, что понимает: маловероятно, что за двадцать четыре года миграции никто не обратил внимания на эти загадочные исчезновения и смерти, но, так как другого разумного объяснения нет, все, видимо, так и было.

Тут Кернс перебил его:

– У меня есть другое объяснение.

Уортроп оторвался от карты:

– Другое что?

– Разумное объяснение.

– С удовольствием выслушаю его, – сказал Доктор, хотя было совершенно ясно, что никакого удовольствия это ему не доставит.

– Прости меня за наглость и бесцеремонность, Пеллинор, но твоя теория – это полная чушь. Накрутил, навертел, усложнил – все это бессмыслица и вздор. Наши ребята-людоеды шли сюда пешком не больше, чем я.

– А у тебя что за теория? Они сели в поезд?

– Это я сел в поезд, Пеллинор. Их вид транспорта был несколько более частным.

– Я не понимаю, – сказал Морган.

– Да все же яснее ясного, констебль! – сказал Кернс со смешком. – Любой ребенок поймет. Держу пари, Уилл уже давно все понял. Что скажешь, Уилл? Какова разгадка?

– Я? Что скажу я?

– Ты – умный мальчик. Уортроп не случайно взял тебя ассистентом. Какова твоя теория случившегося?

Кончики ушей у меня загорелись, и я сказал:

– Ну, я думаю, сэр…

Все трое повернулись и уставились на меня. Я сглотнул комок в горле и продолжал:

– Они здесь, это очевидно, и они должны были как-то сюда добраться, а это значит, что либо они добрались сюда сами и никто этого не заметил, либо… либо…

– Так, так, очень хорошо, Уилл Генри, продолжай. Либо – что? – спросил Кернс.

– Либо кто-то все-таки знал.

Я смотрел в пол. Взгляд Доктора был особенно неприятным.

– Вот именно, – кивнул Кернс. – И этот кто-то знал, потому что именно он организовал их прибытие из Африки в Новую Англию.

– О чем ты, Кернс? – требовательно спросил Уортроп, забываясь, так как разговор начал принимать опасный поворот.

– Кернс? – спросил Морган. – Я думал, его зовут Кори.

– Кернс – мое второе имя, – нашелся бывший хирург, – по материнской линии.

– Это не менее абсурдно, чем моя теория, – настаивал Уортроп. – Предположить, что кто-то привез их сюда, не будучи компетентным, где-то поселил их и кормил… как? Точнее, кем?

– И опять, мой дорогой Уортроп, это вопросы, ответы на которые очевидны. Разве ты не согласен, Уилл Генри? Так очевидны, что это просто смешно. Я понимаю твою близорукость при рассмотрении данного случая, Пеллинор. Должно быть, тебе больно и трудно принять правду и смириться, вот ты и искажаешь факты до неузнаваемости, делая низ – верхом, черное – белым, а квадратное – круглым.

– Джон, ты оскорбляешь меня, – рявкнул Уортроп.

– Джон? Но вы говорили, его зовут Ричард, – захлопал глазами Морган.

– Это кличка, в честь Джона Брауна. Агитатора. Моя мать была, видите ли, американка, сторонница аболиционизма.

– Я – ученый, – настаивал Уортроп. – Я иду туда, куда меня ведут факты.

– Пока не затронуты твои самые глубокие чувства, которые тянут тебя назад. Давай же, Пеллинор! Неужто ты и вправду веришь в свою вздорную теорию? Антропофаги бредут по суше, но их никто не замечает. Двадцать четыре года они умудряются кормиться местным населением и производить на свет ребятишек Антропофагов. И не оставляют после себя ни улик, ни выживших людей, ни свидетелей, пока чудесным образом не появляются на пороге дома того самого человека, который их изучает и не возражает против их компании?

– Но это возможно, факты говорят «за», – настаивал Доктор.

– Как?

– Адаптация, естественный отбор – ну, и немного удачи, я признаю. Но потенциально это возможно…

– Ох, Пеллинор, – вздохнул Кернс, – потенциально возможно, что луна сделана из голубого сыра.

– Не могу себе этого представить, – встрял Морган.

– Вы не можете доказать, что это не так, – резко возразил Кернс. Он положил руку Доктору на плечо, но Доктор тут же стряхнул ее.

– Когда он умер? – спросил Кернс. – Четыре, пять лет назад? Посмотри на свои кружочки здесь. Ты сам нарисовал их, Пеллинор! Посмотри на даты. Видишь, как они группируются здесь и здесь? Видишь временной зазор между вот этим кружком в двенадцати милях отсюда и вот этим, в полумиле от кладбища? Вот эти, в радиусе десяти миль, начиная с конца восемьдесят третьего года и до сего дня, – эти могут обозначать реальные нападения; остальное – лишь твои домыслы, которыми ты себя утешаешь. На самом деле, Антропофагов сняли с корабля, перевезли сюда и содержали в довольстве и безопасности, пока их владелец не смог больше снабжать их кормом.

Уортроп влепил Кернсу звонкую пощечину. Звук был таким громким, что все на какое-то время смолкли. Выражение лица Кернса практически не изменилось; на нем играла все та же ироническая улыбочка, с которой он приехал на Харрингтон-лейн, 425. Морган занялся своей трубкой. Я крутил чашку; чай давно остыл.

– Ответ у тебя под носом, – сказал Кернс тихим голосом. – Просто раскрой глаза.

– В словах Джона Ричарда Кернса Кори есть смысл, Пеллинор, – сказал Морган.

– Или Дик, – встрял Кернс, – иногда меня еще называют Диком вместо Ричарда. Или Джеком. Или Джоном.

– Отец никогда не пошел бы на это, – сказал Уортроп. – Не тот человек, которого я знал.

– Значит, ты плохо его знал, – подытожил Кернс.

– Когда я говорил про смысл в его словах, я имел в виду идею раскрыть глаза и посмотреть на то, что у нас под носом. Что теперь гадать, как Антропофаги попали сюда? Они здесь, и мы должны решить – причем решить быстро! – каким образом их истребить.

– Я думал, этот вопрос решен, – сказал Кернс. – Или зачем тогда меня пригласили?

– Утром я позвоню в правительственный офис, чтобы потребовать мобилизации полиции штата, – объявил Морган. – И я прикажу полностью эвакуировать город – хотя бы женщин и детей.

– Никакой необходимости, – отмахнулся Кернс. – Сколько их там, Пеллинор? Тридцать – тридцать пять? Обычное племя?

Уортроп кивнул. Он все еще не пришел в себя от спора с Кернсом.

– Да, – буркнул он.

– Я бы сказал, нам потребуется не больше пяти-шести ваших лучших стрелков, Морган, – сказал Кернс. – Это должны быть люди, которым можно доверять, которые умеют держать язык за зубами, предпочтительнее мужчины, прошедшие службу в армии. Хорошо бы, чтобы двое или трое из них умели держать в руках молоток и пилу. Я составил список того, что потребуется; остальное у меня с собой. Можем приступать на рассвете, к ночи закончим.

– Пять-шесть человек? – скептически воскликнул Морган. – Да вы хоть видели, на что эти твари способны?

– Да, – просто ответил Кернс, – видел.

– Джон много охотился на людоедов в Африке, – сказал Уортроп со вздохом.

– Джек, – поправил Кернс, – я предпочитаю, чтобы меня звали Джек.

– Это не может ждать до утра. Мы должны пойти на них сегодня же, прежде чем они снова набросятся на кого-нибудь, – настаивал Морган.

– Сегодня не набросятся, – сказал Кернс.

Констебль посмотрел на Уортропа, но Доктор отвел взгляд. Обернувшись снова к Кернсу, Морган спросил требовательно:

– Да откуда вы знаете?!

– Ошибка Уортропа была в том, что он забыл вторую причину, по которой Антропофаги нападают. Не только из-за голода – они еще постоянно защищают свою территорию. Как близко от кладбища находится дом священника? В сотне ярдов? Их нападение было ответом на вторжение Уортропа на территорию кладбища, которое они считают своим владением. Они не были голодны. Если бы были, от семейства священника вообще ничего бы не осталось. Удовлетворены?

– Нет, я не удовлетворен.

– Ну, это вряд ли имеет значение. Значит, так: есть условия, которые надо оговорить прежде, чем мы начнем.

– Условия чего? – спросил Морган.

– Условия, на которых я работаю. Разумеется, Пеллинор поставил вас в известность.

– Пеллинор предпочел не ставить меня в известность по многим вопросам.

– Ну, вряд ли вы можете винить его, не так ли? Он уже обещал оплатить все расходы, так что осталось решить лишь маленький вопрос – вопрос моего гонорара.

– Гонорара?

– Пять тысяч долларов, наличными. Выплата – по успешном окончании проделанной работы.

У Моргана от изумления буквально открылся рот. Он обернулся к Доктору:

– Вы ничего не говорили о том, что этому человеку надо будет платить.

– Я заплачу ему из собственного кармана, – сказал Доктор устало.

Он стоял, опершись о стол. Лицо его было бледным и осунувшимся. Я испугался, что он вот-вот потеряет сознание. Я непроизвольно сделал шаг ему навстречу.

– Мне эта сумма кажется справедливой, – сказал Кернс.

– Пожалуйста, Джек, – взмолился Доктор. – Пожалуйста.

– Отлично! Будем считать, это дело улажено. Остальные условия должны выполнить вы, констебль: в сложившейся ситуации я не должен отвечать перед законом за возможные потери, будь то потеря жизни или ноги. В течение нашей охоты юридические законы ко мне не применяются, договорились?

– Что вы хотите этим сказать, Кори, или Кернс, или как вас там? – возмутился Морган.

– Кори. Мне казалось, я ясно представился.

– Да мне плевать, будь вы хоть Джон Джейкоб Джингхаймер Шмидт!

– О, Джейкоб – имя, данное мне при крещении.

– Меня не касается, о чем вы там договорились с Уортропом, но я – офицер полиции, я – представитель закона…

– Нет неприкосновенности для меня – нет уничтожения Антропофагов для вас, Роберт. Или, может, называть вас Боб?

– Мне плевать, как вы меня называете. Я не могу гарантировать неприкосновенность!

– Что ж, отлично. Пожалуй, я буду называть вас Бобби. Боб – палиндром, а я ненавижу палиндромы.

Теперь настала очередь Моргана двинуть Кернсу. Уортроп вмешался, когда удар уже казался неизбежным, сказав:

– У нас нет выбора, Роберт. Лучше него никто не справится, иначе я бы не пригласил его сюда.

– На самом деле, – сказал Кернс, – с этим вообще никто, кроме меня, не справится.

Их дискуссия длилась почти всю ночь. Замкнутый и одинокий, Уортроп угрюмо сидел в кресле, в то время как Морган и Кернс вели словесный бой, нанося ложные удары, делая обманные выпады, парируя, кружа вокруг друг друга, ища слабое место в обороне противника.

Уортроп почти не вмешивался, только когда несколько раз снова попытался вывести их на тему, как Антропофаги попали в Новый Иерусалим, а не только как их истребить. Но его не слышали.

Кернс настойчиво хотел добиться от констебля права полностью командовать операцией.

– Есть только один способ провести успешный захват – при полном подчинении мне, при беспрекословном исполнении моих команд. Любое отклонение повлечет за собой провал.

– Разумеется, я понимаю, – говорил Морган.

– Что именно вы понимаете? Необходимость строго соблюдаемой последовательности команд или то, что именно я должен отдавать эти команды?

– Я служил в армии, Кори, – говорил Морган, отказавшись от всех других предложенных имен, – не надо говорить со мной так, словно я – неотесанный мужлан.

– Так мы договорились? Вы объясните своим людям, кто главный?

– Да, да.

– И дадите инструкции четко следовать моим приказам, какими бы странными или абсурдными они ни были?

Морган нервно облизнул губы и посмотрел на Уортропа. Доктор кивнул. Казалось, констебля это не успокоило.

– Чувствую себя Фаустом, но да, я согласен. Я отдам такой приказ.

– Вот он – образованный человек! Я знал это! Когда все будет позади, Бобби, я хотел бы провести с вами тихий уютный вечер с бокалом бренди, беседуя о Гёте и Шекспире. Скажите, а Ницше вы не читали?

– Нет, не читал.

– О, вам-то уж точно стоит его почитать. Он – гений. И – кстати, не случайно – мой хороший друг. Правда, он позаимствовал у меня пару мыслей – уж не буду говорить, что украл, но на то он и гений.

– Никогда о нем не слышал.

– Я дам вам почитать. Вы ведь читаете по-немецки?

– Да к чему все это? Уортроп, что за человека вы пригласили?

– Он уже сказал вам, – жестко напомнил Кернс.

В одно мгновение веселое выражение стерлось с его лица. Искорки в серых глазах потухли, а сами глаза стали черными – черными и пустыми, как у акулы. Лицо, такое живое и подвижное секунду назад, стало вдруг непроницаемо, как и глаза. Оно застыло неподвижной маской – хотя, скорее всего, как раз маска-то и спала, обнажив истинное лицо этого человека. Обнажившийся человек был безлик: ни веселый, ни строгий. Его ничто не трогало, он не испытывал ни угрызений совести, ни раскаяния – как хищники, на которых он охотился. На долю секунды Джон Кернс позволил своей маске соскользнуть. Я увидел истинное лицо этого человека – и холод прошел у меня по позвоночнику…

– Я не хотел вас обидеть, – быстро пробормотал Морган, потому что и он, должно быть, увидел нечто античеловеческое в глазах Кернса. – Я просто не хочу доверять свою жизнь и жизнь своих подчиненных сумасшедшему.

– Уверяю вас, констебль Морган, я вполне в своем уме, если я правильно понимаю значение этого слова. Возможно, я самый нормальный человек в этой комнате, потому что я единственный не питаюсь иллюзиями. В отличие от большинства людей, я освободил себя от груза притворства и лжи. Как и те, на кого мы сейчас охотимся, я не налагаю на себя ненужных запретов, не стараюсь увидеть то, чего нет, и не воспринимаю человека – себя или вас – как нечто большее, чем есть на самом деле. В этом суть красоты Антропофагов, Морган, первобытная чистота их существования, и это меня восхищает в них.

– Восхищает?! И после этого вы еще говорите, что вы не сумасшедший?!

– Мы многому можем научиться у Антропофагов. Я настолько же их ученик, насколько и их враг.

– Может, закончим? – обратился Морган к Уортропу. – Или нам необходимо и дальше слушать эту чепуху?

– Роберт прав, уже очень поздно, – сказал монстролог. – Или ты хочешь сказать что-то еще, Джон?

– Разумеется, но это может подождать.

В дверях Морган обернулся к Уортропу:

– Я чуть не забыл… Малакки…

– Уилл Генри, – позвал Доктор, но Морган передумал:

– Нет, не будите, он, наверное, спит. Я пришлю за ним утром.

Его взгляд остановился на ране у Доктора на лбу:

– Если только вам не…

– Все в порядке, – перебил Уортроп. – Пусть останется на ночь.

Морган кивнул и глубоко вдохнул ночной воздух:

– Что за странный человек этот англичанин, Уортроп!

– Да, удивительно странный. Но он, как никто, подходит для выполнения задачи.

– Молюсь, чтобы вы оказались правы. Ради всех нас.

Мы пожелали констеблю спокойной ночи, и я пошел за Доктором обратно в библиотеку, где Кернс, усевшись в кресло Уортропа, попивал холодный чай. Он широко улыбнулся нам и поставил чашку. Маска снова была на своем месте.

– Что за несносный тип! Помеха, а не человек, да? – спросил он, имея в виду констебля.

– Он испуган, – ответил Уортроп.

– Еще бы!

– Ты ошибаешься насчет моего отца, и сам это знаешь.

– Почему, Пеллинор? Потому что я не могу доказать, что ошибаешься ты?

– Даже если не принимать во внимание его характер и забыть на секунду о том, каким он был человеком, твоя теория все равно не более убедительна, чем моя. Как бы он мог скрывать их столько времени? Или поддерживать их страшный рацион питания? Даже сделав в угоду тебе из ряда вон выходящее предположение, что Алистер был способен на такую вопиющую бесчеловечность, где он находил жертвы? Как он мог на протяжении двадцати лет, не будучи пойманным и даже не вызвав подозрения, скармливать им людей?

– Ты преувеличиваешь ценность человеческой жизни, Пеллинор. И всегда преувеличивал. Вдоль всего восточного побережья тянутся города, полные человеческого «мусора», прибитого из европейских трущоб. Таких набрать и заманить сюда обещаниями работы и других благ – не гераклов труд. А если не получится, просто натаскать из гетто с помощью людей, не страдающих твоим романтическим идеализмом. Поверь мне, мир полон таких людей! Конечно, я не исключаю той мысли, что он пытался адаптировать своих питомцев к более низким формам жизни – особенно принимая во внимание то, что это и было его целью, с твоей точки зрения. И даже возможно, что они привыкли есть куриц. Возможно, но верится с трудом.

Уортроп покачал головой:

– Ты меня не убедил.

– Да я и не старался. Мне просто любопытно. Почему ты сопротивляешься объяснению, значительно более правдоподобному, чем твое собственное? Правда, Пеллинор, ты что, действительно веришь, что они случайно мигрировали сюда, прямо к тебе под нос? В глубине души ты знаешь правду, но отказываешься принять ее. Почему? Потому что не можешь думать о нем плохо? Кем он был для тебя? И что важнее, кем ты был для него? Ты защищаешь человека, который с трудом сносил твое существование.

Мальчишеское лицо Кернса озарилось улыбкой:

– Ага! Я попал в точку? Ты до сих пор стараешься быть достойным его любви – даже сейчас, когда он не может дать ее тебе? И ты еще называешь себя ученым! Ты лицемер, Пеллинор. Глупый, сентиментальный лицемер. Слишком чувствительный – себе во вред. Мне всегда было интересно, зачем ты стал монстрологом? Ты достойный человек с приятными чертами, а монстрология – дело темное и грязное, так что ж ты сюда полез? Неужели из-за него? Чтобы угодить ему? Чтобы он наконец заметил тебя?

– Ни слова больше, Кернс!

Доктор был так ранен этими колкостями, бьющими прямо в цель с хирургической безошибочностью, что я думал, он снова ударит Кернса, но уже не рукой, а кочергой от камина.

– Я не для того тебя пригласил.

– Ты пригласил меня убить дракона. Я этим и занимаюсь.

Я тихонько выскользнул из комнаты. Смотреть на все это было больно, и даже сейчас, спустя годы, больно вспоминать. Пока я поднимался вверх по лестнице, я вспомнил слова Доктора, сказанные на кухне над тарелкой с супом: «Не питай никаких иллюзий: ты – всего лишь ассистент, волею судеб оказавшийся рядом со мной, не больше». Почему-то эти слова врезались мне в память. Теперь я понимал почему.

Я остановился у двери Малакки и заглянул внутрь. Он не шевельнулся с тех пор, как я его оставил. Я с минуту посмотрел, как он спит, потом тихонько закрыл дверь и отправился в свою комнатку в надежде тоже урвать пару часиков сна. Не тут-то было. Уже через час я снова был на ногах, потому что услышал, как меня зовут пронзительным и несчастным голосом. Шатаясь спросонок, я решил сперва, что это Доктор, и кинулся вниз, но на втором этаже оказалось, что крик доносится из комнаты Малакки.

По дороге к нему я проходил мимо двери Кернса. Я притормозил, потому что дверь была приоткрыта и луч света падал на пол темного коридора. Я заглянул внутрь и увидел, что Кернс стоит на коленях перед деревянным ящиком. Крышка была снята и лежала на полу позади него. Я заметил, что в ней просверлено несколько отверстий. Кернс потянулся к несессеру, стоящему рядом, и извлек из него похожий на карандаш предмет, тонкий и, как мне показалось, сделанный из стекла. Он дважды щелкнул по нему пальцем, потом склонился над ящиком, загородив все своей спиной. Мне больше не было ничего видно, да я и не хотел. Я быстро пошел в комнату Малакки и закрыл за собой дверь.

Он сидел в кровати, облокотившись о спинку; его ярко-синие глаза испуганно бегали.

– Я проснулся, а тебя нет, – сказал он обиженно.

– Меня позвали, и мне пришлось уйти.

– Сколько сейчас времени?

– Не знаю. Очень поздно.

– Мне снился сон, и меня разбудил громкий звук. Я чуть не выпрыгнул в окно.

– Комната на втором этаже, – напомнил я, – ты мог сломать ногу.

– Что это был за шум?

Я помотал головой:

– Не знаю. Я ничего не слышал. Может, доктор Кернс?

– Кто такой доктор Кернс?

– Он… – По правде говоря, я не знал, кто он такой. – Он приехал, чтобы помочь.

– Еще один охотник на монстров?

Я кивнул.

– Когда они планируют начать охоту? – спросил он.

– Завтра.

Он помолчал.

– Я пойду вместе с ними, – сказал он.

– Тебе могут не разрешить.

– Мне все равно. Я пойду.

Я снова кивнул. Боюсь, я тоже пойду.

– Это была Элизабет, – сказал он. – В моем сне. Мы были в каком-то темном месте, и я ее искал. Она звала меня, снова и снова, а я не мог ее найти. Искал – и не мог найти.

– Она сейчас в лучшем мире, Малакки, – сказал я.

– Я хочу верить в это, Уилл.

– И мои родители тоже. Придет день – и мы встретимся снова.

– Но почему ты веришь в это? Почему мы верим в такие вещи? Потому что хотим верить?

– Я не знаю, – честно ответил я. – Я верю, потому что не могу иначе.

Я вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Развернувшись, чтобы идти к себе в комнату, я чуть не врезался в Кернса, который стоял прямо за дверью. Вздрогнув, я отпрянул назад. Кернс улыбнулся.

– Уилл Генри, – сказал он тихо, – а кто там, в комнате?

– В какой комнате, сэр?

– В той, из которой ты только что вышел.

– Его зовут Малакки, сэр. Он… это его семью…

– А, мальчик Стиннетов. Сперва он берет тебя под свое крылышко, теперь еще одного. Пеллинор становится филантропом.

– Да, сэр. Пожалуй, сэр.

Я отвел взгляд, чтобы не смотреть в его дымчатые глаза, и вспомнил слова Доктора: «Держись подальше от доктора Джона Кернса, Уилл Генри!»

– Генри, – сказал Кернс. – Теперь я вспомнил, почему это имя знакомо мне. Думаю, я знал твоего отца, Уилл, и ты прав: его звали Джеймс, а не Бенджамин.

– Вы знали моего отца?

– Я встречался с ним однажды, на берегах Амазонки. Пеллинор был там в одной из своих донкихотских поездок. Кажется, в поиске мифического, с моей точки зрения, паразитического организма, известного как Биминиус Аравакус. Припоминаю, твой отец был очень болен. Кажется, у него была малярия или какая-то еще гадкая тропическая болезнь. Мы изводимся по поводу таких существ, как Антропофаги, но мир кишмя кишит теми, кто не прочь нас съесть. Вот ты слышал когда-нибудь про Кандиру? Это тоже житель Амазонки, и, в отличие от Аравакуса, этого паразита встретить нетрудно, особенно если тебе не повезло или ты был настолько глуп, чтобы облегчить мочевой пузырь или кишечник рядом с местом его обитания. Это крошечная, малюсенькая рыбка, похожая на угря, с острыми, как лезвия, гребешками вдоль жабр. Эти жабры она раскрывает, словно зонтик, едва оказавшись внутри жертвы. Обычно, следуя за запахом мочи, она проникает в мочеиспускательный канал, где устраивается и начинает поедать внутренности, но были случаи, когда она проникала через анус и прогрызала себе дорогу сквозь толстый кишечник. Конечно, она растет и растет, наедаясь, и мне говорили, боль при этом такая, что не описать словами. Такая мучительная, на самом деле, что обыкновенное местное лекарство – это просто отсечение пениса. Что ты думаешь на этот счет? – закончил он с широкой улыбкой.

– Что я думаю, сэр? – произнес я дрожащим голосом.

– Да, что ты думаешь? Какие выводы можешь сделать? Или есть вот еще Спирометра Мансони, в простонародье называемая плоским червем. Он может вырастать в длину до четырнадцати дюймов внутри черепа, питаясь серым веществом головного мозга, пока жертва не превратится в «овощ»… А еще есть Вучерерья Банкрофти – паразит, атакующий лимфоузлы, отчего у жертв мужского пола яички вырастают размером с пушечное ядро. Так какие мы должны сделать выводы из всего этого, Уилл Генри? Какой урок извлечь?

– Я… Я… Я правда не знаю, сэр.

– Смирение, Уилл Генри! Мы – малая часть большого целого и ничем не лучше остальных. Вовсе не ангелы в смертном одеянии, какими мы притворяемся. Не думаю, что Кандире есть хоть какое-то дело до того, что мы родили Шекспира и построили пирамиды. Я думаю, мы просто очень вкусные… Что с тобой, Уилл? Ты как-то побледнел. Что-то случилось?

– Нет, сэр. Я просто очень устал, сэр.

– Тогда почему ты не в постели? Нам завтра предстоит трудный день и еще более трудная ночь. Спи крепко, Уилл Генри, и не позволяй клопам кусаться!

Дневник 3. Бойня

Часть одиннадцатая. «Теперь у нас нет выбора»

Утро выдалось пасмурное. По небу неслись хмурые облака, словно бесконечная серая рябь на холодной воде; дул сильный западный ветер. Когда я вынырнул из вязкой полудремы (сном это даже с натяжкой нельзя было назвать), на Харрингтон-лейн стояла тишина, только ветер гулял по карнизу да поскрипывал, точно вздыхая, старый дом.

Двери в комнаты Доктора и Кернса были закрыты, а вот дверь в комнате Малакки – нет, и кровать его была пуста. Я поспешил вниз и увидел, что дверь в подвал тоже нараспашку, а внизу горит свет. Я думал, что увижу там Доктора; вместо этого я обнаружил Малакки. Он сидел, скрестив ноги в шерстяных чулках, на холодном полу, пристально рассматривая монстра, висящего вниз головой в паре шагов от него.

– Малакки, – сказал я, – тебе не надо было сюда спускаться.

– Я не мог никого найти, – ответил он, не отрывая взгляда от мертвого Антропофага. – Чуть не спятил сначала, – добавил он будничным голосом, – думал, что это – она. Глаза-то нет.

– Идем, – потянул я его за рукав, – я приготовлю завтрак.

– Я тут подумал, Уилл. Когда все кончится, давай сбежим, ты и я, вместе. Можем записаться в армию.

– Меня не возьмут, я еще не дорос. Пожалуйста, Малакки, пойдем, Доктор не…

– Или можем податься на китобойное судно. Или уехать на Запад. Вот было бы здорово! Мы могли бы стать ковбоями, Уилл Генри! Или солдатами в Индии. Или вне закона, как Джесси Джеймс. Хочешь быть вне закона, Уилл?

– Мое место здесь, – ответил я, – с Доктором.

– А если он уедет?

– Тогда я уеду вместе с ним.

– А если умрет? Если не переживет сегодняшний день?

Я окаменел от такого предположения. Мне никогда не приходило в голову, что Уортроп может умереть. С учетом того, что я был сиротой и моя наивная вера в то, что родители будут жить вечно, была сломлена, я мог бы и рассмотреть такую возможность. Но нет – до сегодняшнего дня я и помыслить об этом не мог. Теперь меня передернуло. Что, если Доктор и правда умрет? Свобода? Да, свобода от того, что Кернс назвал «темным и грязным делом». Но свобода для чего? Куда я денусь? Что буду делать? Наверное, меня определят в интернат или подберут мне семью. Что хуже: жить под опекой такого человека, как монстролог, или влачить несчастное одинокое существование сироты, никому не нужного, лишенного всех надежд?

– Он не умрет, – сказал я больше самому себе, чем Малакки. – Он и раньше попадал в передряги.

– Я тоже, – ответил Малакки. – Прошлое не дает никаких гарантий на будущее, Уилл.

Я снова потянул его за рукав, поторапливая. Я не знал, как отреагирует Доктор, если обнаружит нас здесь, и у меня не было никакого желания выяснять это. Малакки оттолкнул меня, ткнув рукой в ногу. Что-то брякнуло у меня в кармане.

– Что это? – спросил он. – Что у тебя в кармане?

– Не знаю, – честно ответил я, потому что напрочь забыл. Я вытащил их из кармана, и они, щелкая и ударяясь друг о друга, легли у меня на ладони.

– Это домино?

– Нет, кости, – ответил я. – Они называются Кости судьбы.

Он взял одну и принялся рассматривать; его синие глаза восторженно заблестели.

– А для чего они?

– Предсказывать будущее, кажется.

– Будущее? – Он провел пальцем по хитрому лицу на изображении. – А как ими пользоваться?

– Я точно не знаю. Они принадлежат Доктору, точнее, принадлежали его отцу. Думаю, их подбрасывают в воздух и то, какой стороной и в какой последовательности они упадут, должно о чем-то говорить.

– О чем?

– О будущем, но…

– Вот и я говорю! Прошлое ничего не значит. Дай-ка мне их!

Он взял фигурки, сжал их между двух ладоней и потряс, перетасовывая. Фигурки заклацали – громкий звук разнесся эхом в холодном сыром воздухе подвала. Я увидел отражение его рук, встряхивающих Кости судьбы, в огромном черном глазу мертвого Антропофага. И вот Малакки подбросил кости в воздух – они закрутились, переворачиваясь, и дробью осыпались на цементный пол. Малакки согнулся над ними, рассматривая, что получилось.

– Все – лицом вверх, – пробормотал он. – Шесть черепов. Что это значит, Уилл?

– Я не знаю, – сказал я. – Мне Доктор не рассказывал.

Вот я и соврал, пусть это и худший вид шутовства.

Я еле уговорил его пойти со мной на кухню, чтобы поесть что-нибудь. Я как раз ставил чайник на огонь, когда распахнулась задняя дверь и в комнату ввалился Доктор. Лицо у него было перекошено от тревоги и беспокойства.

– Где он? – взревел Доктор.

В этот момент Кернс вошел в кухню из холла, и вид у него был настолько же спокойный, насколько у Доктора взбудораженный. Кернс был элегантно одет и причесан; Доктор был растрепан и небрит.

– Где кто? – спросил Кернс.

– Кернс! Где вас носит?!

– «Я ходил по земле и обошел ее…» А что?

– Все приготовлено почти час назад. Ждут только нас.

– А который час? – Кернс театральным жестом вытащил из кармана жилета часы и открыл крышку.

– Половина одиннадцатого! – воскликнул Доктор.

– Да? Так поздно? – Он потряс часами под ухом.

– Мы не успеем, если не поторопимся прямо сейчас!

– Но я еще не завтракал.

Он посмотрел на меня, а затем заметил Малакки, который сидел за столом и смотрел на него завороженно, полуоткрыв рот.

– О, привет! Ты, должно быть, бедняжка Стиннет. Прими мои соболезнования. Такая трагедия. Не так обычно встречают Создателя, но как бы то ни было, все мы там будем. Вспомни об этом, когда в следующий раз приставишь пистолет к голове Уортропа.

– У нас нет времени завтракать! – настаивал Уортроп; он покраснел.

– Нет времени завтракать? Но я никогда не выхожу на охоту на пустой желудок, Пеллинор. Что ты там готовишь, Уилл? Яйца? Свари и мне два – без скорлупы в кипятке. Один тост. И кофе – самый крепкий, какой только можешь сделать!

Он опустился в кресло напротив Малакки и широко улыбнулся Уортропу, сверкнув идеальными зубами.

– Тебе бы тоже поесть, друг мой. Уилл Генри, ты вообще когда-нибудь кормишь этого человека?

– Я пытаюсь, сэр.

– Возможно, у него кишечный паразит. Меня бы это не удивило.

– Я подожду на улице, – сказал Доктор сдержанно. – Посуду мыть не надо, Уилл Генри. Констебль и его люди ждут нас.

Он вышел, хлопнув дверью. Кернс подмигнул мне.

– Голый нерв, – заметил он.

Он перевел взгляд своих пепельных глаз на Малакки:

– Насколько ты приблизился?

– Приблизился? – эхом отозвался Малакки. Казалось, он немного ошалел от мощи, исходящей от Кернса, от его притягательности.

– Да. Насколько ты приблизился к тому, чтобы нажать на курок и выбить ему мозги?

Малакки опустил глаза в тарелку:

– Не знаю.

– Не знаешь? Хорошо, я спрошу иначе: в тот самый момент, когда ты приставил дуло к его лицу, когда ты мог всадить ему пулю в лоб, разнести его череп на части, лишь слегка нажав на курок, – что ты почувствовал?

– Страх.

– Страх? Хммм… Ну, возможно… Но не почувствовал ли ты также определенного… как бы это сказать?.. Определенного восторга?

Малакки помотал головой. Он был потрясен, но одновременно, как мне показалось, заворожен и как-то подчинен, покорен этим человеком.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Да прекрасно ты понимаешь! Момент эйфории, когда чья-то жизнь оказывается вот здесь, в твоей власти!

Он вытянул вперед руку, раскрыв ее ладонью вверх.

– И ты решаешь их судьбу – ты, а не невидимое сказочное нечто. Было у тебя так? Нет? Ну, что ж, надо полагать, для того, чтобы испытать это, нужно иметь настоящее намерение. Желание. Волю. Ты не намеревался его убивать, ты не хотел на самом деле снести ему череп.

– Мне казалось, хотел. А потом… – Малакки посмотрел в сторону, не в силах закончить фразу.

– Поэтическая натура и правосудие… Слушай, а вот мне интересно, если бы Уортроп постучался в дверь вашего дома и сказал твоей семье: «Скорее бегите отсюда, поблизости разгуливают безголовые людоеды!» – твой отец просто захлопнул бы дверь или отправил бы Уортропа в ближайшую психлечебницу?

– Это глупый вопрос, – сказал Малакки. – Потому что Уортроп нас не предостерег. Он никого не предостерег.

– Это не глупый, а философский вопрос, – поправил его Кернс, – и потому бессмысленный.

Когда мы наконец вышли, Доктор мерил шагами двор. О’Брайан стоял поблизости, рядом с большой телегой, в которой уже лежали чемоданы Кернса. Взглянув на них, английский денди всплеснул руками и воскликнул:

– Да что ж это со мной?! Я чуть не забыл! Уилл, Малакки, бегите скорее наверх и тащите мой ящик и маленький черный несессер, да поживее! Несите очень осторожно, особенно ящик – в нем хрупкий груз.

Оказалось, он уже закрыл крышку ящика и обмотал его шелком, обвязав той же веревкой, что и раньше. Я поставил маленький черный несессер сверху, но Малакки сказал:

– Нет, Уилл, так он упадет, когда мы будем спускаться по лестнице. Давай его сюда, я повешу его на руку… А он легче, чем я думал, – сказал он, когда мы несли ящик вниз, – что в нем?

Я признался, что не знаю. Я говорил правду; я не знал, но я подозревал. Это было жутко – так жутко, что и в кошмарном сне не привидится; просто уму непостижимо. Но это и была монстрология – наука, изучающая непостижимое.

Мы погрузили ящик рядом с чемоданами. Кернс то подбадривал нас, то предостерегал:

– Грузите, грузите, мальчики! Не так быстро, не так быстро – аккуратнее!

Потом он осмотрел весь груз, быстро кивнул и затем вытянул шею, глядя на небо изучающим взглядом:

– Будем надеяться, эти облака развеются, Пеллинор. Сегодня ночью нам позарез надо, чтобы было полнолуние.

Доктор, Кернс и О’Брайан отправились с грузом; мы с Малакки поспевали за ними верхом: Малакки – на жеребце Доктора, я – на своей кобылке.

С каждым шагом, неумолимо приближающим нас к месту жестокого убийства его семьи, Малакки все больше замыкался в себе; взгляд его снова приобрел то жуткое потустороннее выражение, которое было в нем в день нашей встречи в церкви. Знал ли он уже, в глубине души, что за судьба уготована ему? Предчувствовал ли, что едет навстречу черной пропасти? Если и так, он не свернул назад.

Около полудня мы встретились с Морганом и его людьми у дома Стиннетов. Между Доктором и Кернсом вспыхнул спор, не в первый и не в последний раз за эти два дня. Кернс желал осмотреть место кровавого побоища; Уортроп хотел немедленно начать приготовления к страшному, вселяющему суеверный ужас, ночному предприятию.

– Я не ради извращенного удовольствия хочу осмотреть дом, Уортроп, – сказал Кернс. – Ну, не только ради этого. Вы могли что-то упустить, а оно может оказаться полезным.

– Что, например? – спросил Доктор.

Кернс повернулся к Моргану; тот выглядел измученным, глаза покраснели – было ясно, что он не спал всю ночь.

– Констебль, вы охраняете место преступления. Пожалуйста, могу я его осмотреть?

– Если вы считаете это настолько необходимым, – раздраженно ответил Морган. – Я дал согласие полагаться на ваши суждения и ваше руководство, так что…

Кернс коснулся шляпы кончиками пальцев, подмигнул и исчез внутри дома. Констебль повернулся к Уортропу и выдохнул:

– Если бы вы не поручились за него, Уортроп, я принял бы его за шарлатана. Он слишком весел и беспечен для такого жестокого и беспощадного предприятия.

– Это веселье и радость человека, идеально подходящего для такой работы.

Морган приказал О’Брайану ждать Кернса у дверей, а мы присоединились к его помощникам, ожидающим в церкви. Констебль выбрал для участия в охоте шестерых мужчин. Они сидели на передней скамье – там же, где вчера сидел, сжавшись в комок, Малакки. Сбоку у них стояли винтовки, выражение лиц было твердым и решительным, взгляд – пристальным, когда Морган представил им монстролога.

– Это Доктор Уортроп, для тех из вас, кто его не знает или не слышал о нем. Он… крупный специалист в этой области.

Доктор серьезно кивнул, но никто ему не ответил и не кивнул в ответ на его сдержанное приветствие. В удручающем молчании мы ждали, пока Кернс закончит свою отвратительную инспекцию. Один из мужчин поднял винтовку и как бы прицелился; потом перебрал ее и, удовлетворенный ее состоянием, снова поставил рядом с собой.

Малакки сидел рядом со мной. Он не шевелился и не говорил, только смотрел вверх на распятие. В какой-то момент Морган остановил взгляд на нас и прошептал Уортропу:

– Вы, конечно, не собираетесь брать мальчиков с собой?

Доктор помотал головой и прошептал что-то в ответ, но что – я не смог разобрать.

Через полчаса двери распахнулись, и Кернс стремительно зашагал по проходу. За ним поспевал О’Брайан, словно обломок, несущийся в стремительном потоке.

Он прошел мимо нас, не обращая внимания, к центру, где с минуту стоял, не оборачиваясь, спиной к нашей маленькой пастве, задумчиво глядя на крест; по крайней мере, так могли подумать те, кто его не знал. Морган терпел, сколько мог, потом встал с места, и голос его раскатисто пронесся под сводами церкви:

– Итак, чего мы ждем?!

Кернс скрестил руки на груди и наклонил голову. Так он постоял еще немного, прежде чем повернуться, и, когда он поворачивался, по лицу его скользнула эдакая улыбочка, словно он вспомнил скабрезный анекдот.

– Да, это Антропофаги. Сомнений нет, – констатировал он.

– Их и не было, – зло бросил Уортроп, – давай ближе к делу, Кернс.

– Меня зовут Кори.

– Ну все, – пробормотал Морган, – с меня хватит.

Он повернулся к снайперам, сидящим на скамье в первом ряду:

– Доктор Уортроп пригласил… этого человека, чтобы он помог нам в деле, в котором, как он утверждает, у него есть опыт…

– Огромный опыт, – поправил Кернс.

– …в уничтожении этих тварей. Я представил бы вам его, но не уверен, что на данный момент он сам знает, как его зовут, если вообще зовут хоть как-то.

– Напротив, у меня имен больше, чем я сам могу сосчитать.

Кернс улыбнулся, но лишь на мгновение.

– Спасибо, констебль, за то, что вы так тепло представили меня, за ваше одобрение и поддержку. Я приложу все усилия, чтобы оправдать ваши ожидания.

Он обратил свой взгляд на сидящих перед ним людей (в полумраке церкви глаза его были черными, как ночь). Из кармана брюк он извлек вогнутый предмет размером с монету.

– Может мне кто-нибудь сказать, что это такое? Пеллинор, тебе отвечать не разрешается… Нет? Никто? Тогда даю подсказку: я нашел это в доме преподобного только что. Ничего, даже никаких догадок? Прекрасно. Это, джентльмены, фрагмент височной кости взрослого мужчины примерно сорока – сорока пяти лет. Для тех из вас, чье знание анатомии немного поистерлось, напоминаю: височная кость – часть черепа, и не случайно самая твердая часть вашего тела. Несмотря на это, в центре вы видите большую овальную дыру.

Кернс поднес кость к глазам и посмотрел в упомянутое отверстие, как в «глазок».

– Эта дыра не была просверлена при помощи хирургического инструмента. Ее проткнули зубом, и пробивная сила укуса этого существа такова, как если бы на нашу самую твердую кость, джентльмены, обрушился груз весом в тонну.

Он опустил обломок черепа обратно в карман.

– Такую невероятную силу укуса Антропофаги обрели в ходе эволюции, так как они лишены коренных зубов. Два ряда меньших зубов обрамляют большие, центральные зубы. Передние зубы служат для того, чтобы схватить и зажать жертву; остальные – количеством примерно трех тысяч – чтобы разрезать и нарубать. Проще говоря, они не жуют свою добычу; они глотают ее целиком. И мы, джентльмены, как эвкалиптовые листья для коалы, содержим в себе весь необходимый рацион для данного вида существ. Они буквально рождены, чтобы есть нас. Естественно, данный факт вызывает некоторые трения между нашими видами: им нужно питаться, мы предпочли бы, чтобы они этого не делали. С развитием цивилизации мы получили в наши руки такие средства защиты, как копья и ружья; это склонило чашу весов в нашу пользу. Антропофаги оказались вынуждены прятаться. Но одновременно у них развился адаптационный инстинкт, проявление которого привело вчера к столь печальным последствиям. Антропофаги стали яростно защищать место, где им удалось спрятаться и которое они считают своим домом; и они будут бороться за принадлежащую им территорию до последнего вздоха – все, от мала до велика. Иными словами, джентльмены, беспощадность и жестокость, с какой они охотятся, превышает только безжалостная свирепость, с которой они защищают свою территорию. И именно на ней нам предстоит встретиться с Антропофагами сегодня – на их земле, не на нашей. Мы сами выберем время, но не место. Мы бросим им вызов – и они ответят нам! И вот когда это случится, джентльмены, вы можете ожидать нечто сродни детской истерике, только вот закатят эту истерику существа семифутового роста весом приблизительно в двести пятьдесят фунтов, с тремя тысячами острых, как бритва, зубов, расположенных в центре грудной клетки.

Кернс улыбнулся. Просветленное выражение его лица никак не соответствовало произнесенным словам.

– Сегодня вы станете свидетелями кошмарного сна наяву. Вы увидите такое, от чего у вас сердце уйдет в пятки и кровь застынет в жилах. Но если вы будете делать все, что я скажу, вы доживете до рассвета и увидите зарю нового дня. Но только если будете делать все, что я скажу. Если вы готовы дать такой обет сейчас – без оговорок и замечаний, – вы доживете до того дня, когда будете очаровывать ваших внуков страшилками, вспоминая сегодняшнюю ночь. Если же нет – предлагаю вам забрать ваши винчестеры и идти домой. В этом случае – спасибо за внимание и попутного ветра вам в спину.

Повисло молчание. Кернс ждал, каков будет их вердикт. Вряд ли им нужна была эта лекция; все они видели человеческие останки в доме пастора и представляли, на что способны Антропофаги. Они понимали, на что идут. Понимали, но не дрогнули. Никто не принял предложение Кернса удалиться.

Один из мужчин откашлялся и яростно крикнул:

– Не только они умеют защищать то, что им дорого, гады! Что вы хотите, чтобы мы сделали?

Кернс тут же приставил мужчин к работе. Из лесоматериалов, хранящихся на центральном дворе, требовалось соорудить две платформы размером четыре на восемь футов. Закончив, надо будет доставить их на кладбище, поднять с помощью блока и системы веревок на высоту десять футов на деревья, расположенные вдоль западной границы кладбища, и закрепить там.

– Почему десять футов? – спросил Доктор у Кернса, в то время как вокруг стучали топоры и раздавался пронзительный звук пилы. – Они могут легко запрыгнуть на высоту в десять футов.

– Десять – достаточно высоко, – рассеянно ответил Кернс. У него явно было что-то на уме на этот счет, но в данный момент его сильнее беспокоила погода. Он все осматривал свои чемоданы и таинственную коробку и кидал взгляды на небо. Около трех часов дня, как раз когда был вбит последний гвоздь, заморосил мелкий дождь. Его капли падали на очки констебля, заставляя того все время стаскивать их с носа и вытирать о жилетку. Дождь потушил его трубку и слегка погасил боевой настрой. Кернс заметил это и сказал:

– Когда все закончится, пришлю вам хорошего табаку. Намного лучше этого заячьего помета, который вы курите.

Констебль не обратил внимания на его слова.

– Пеллинор, я волнуюсь насчет мальчиков, – кивнул он в нашу с Малакки сторону. – Я считаю так: надо либо оставить их здесь, в церкви, либо отправить обратно к вам домой. Им нет смысла…

– Напротив, – перебил его Кернс, – мне это на руку.

– Возможно, вы правы, Роберт, – неохотно признал Уортроп.

– А вот и нет! Для меня в этом – весь смысл! – зло бросил Малакки. – Я не мальчик, и я не уйду!

– Я не могу взять на себя такую ответственность, Малакки. Мне совесть не позволит, – беззлобно сказал констебль.

– Совесть? – закричал Малакки. – А как насчет моей совести?!

– Браво! – рассмеялся Кернс. – Правильно, Малакки, надо было остаться в комнате, чтобы тебе тоже оторвали голову после того, как переломали все кости твоей сестренке. Иначе что ты за брат такой?

С криком ярости Малакки бросился на своего мучителя. Доктор перехватил его, когда тот уже готов был вцепиться Кернсу в лицо, и прижал ему руки к туловищу, крепко держа.

– Ты сделал верный выбор, Малакки, – прошипел Уортроп ему на ухо, – у тебя было моральное обязательство…

– На твоем месте я не говорил бы о моральных обязательствах, Пеллинор, – предостерег Кернс, и глаза его блеснули от удовольствия. – И в любом случае, это абсурдное знание непреложной морали – целиком и полностью причудливое изобретение человека, капризная выдумка толпы. Нет никакой морали, кроме морали данного мгновения.

– Я начинаю понимать, почему вы с таким удовольствием охотитесь на Антропофагов, – сказал Морган с отвращением. – У вас так много общего!

Малакки обмяк в руках человека, которого вчера чуть не убил. Ноги мальчика подкосились, и теперь Доктор держал его, чтобы тот не упал на мокрую землю.

– А что, констебль, это правда, – согласился Кернс. – Мы во многом на них похожи: неразборчивые убийцы, движимые мотивами менее ясными и едва понятными, мы так же яростно боремся за территорию. Единственное существенное различие между нами и Антропофагами заключается в том, что им еще недостает опыта в притворстве и фальши, лицемерии и лжи. Они еще не обрели умения забивать и кромсать толпы себе подобных, мотивируя это благими намерениями и благословением свыше.

Он обернулся к Малакки:

– Так что давай, мой мальчик, отомсти! Ты вновь обретешь «моральный» выбор, который разрывает твою душу на части. И если сегодня ночью ты встретишь своего Бога, ты сможешь посмотреть ему прямо в глаза и сказать: «Да будет воля Твоя».

Он развернулся на каблуках и зашагал прочь. Морган отвернулся в сторону и демонстративно плюнул. Уортроп поспешно успокаивал Малакки; сейчас не время поддаваться чувству вины и жалеть себя, говорил он.

– Вы не сможете оставить меня в стороне, – был ответ. – Меня ничто не удержит.

Уортроп кивнул:

– Никто не будет тебя удерживать.

Он посмотрел через плечо мальчика на констебля и сказал:

– Дайте ему винтовку, и мы найдем ему место, Роберт.

– А Уилл Генри? Его-то, конечно, вы не возьмете с собой?

Я заговорил, сам едва веря словам, сорвавшимся у меня с губ:

– Не отсылайте меня, сэр. Пожалуйста.

Еще не ответив, Доктор улыбнулся тихой и печальной улыбкой:

– Ох, Уилл Генри. После всего, что мы пережили вместе, как я могу отослать тебя сейчас, в самый критический момент? Ты для меня незаменим.

Платформы были слишком большими и тяжелыми, чтобы везти их на телеге. Из-за дождя уже начинало смеркаться. Так что люди Моргана понесли их сами по длинной дороге, ведущей к кладбищу, а потом еще полмили до главных ворот. Там они перевели дух перед последним броском до пункта назначения – места, где старый Эразмус Грей встретил свой бесславный конец в могиле, которую сам же и вскрыл.

Теперь стало ясно, почему утром Кернса не было дома. Когда мы добрались, оказалось, что он уже хорошо ознакомлен с ландшафтом, уже выбрал деревья, на которые, как на крючья, надо будет вешать платформы, и тщательно начертил на листе бумаги план местности вплоть до расположения могильных камней.

Между могилой Элизы Бантон и ближайшими деревьями он нарисовал красный круг и надписал изысканным шрифтом с виньетками: «Кольцо забоя».

Начали поднимать платформы, вбивая якорные крепления в деревья при помощи обмотанных тряпками молотков, переговариваясь только при помощи жестов или тихим шепотом, так как Кернс дал строгие указания, прежде чем мы покинули церковь: как можно меньше шума и только тогда, когда это совершенно необходимо.

– Хотя Антропофаги – страшные сони (кроме как есть и спариваться, они только и делают, что спят), слух у них, как и чутье, крайне развит. Даже находясь на много футов от нас, под землей, сквозь почву и камни, они могут нас услышать или учуять. Так что хотя бы в одном дождь нам на руку: он увлажнит землю и приглушит звуки.

В то время как трое мужчин висели, натягивая своим весом веревки, которые крепили заднюю часть платформ к деревьям с крюками, другие вставляли квадратные скобы размером четыре на четыре вдоль переднего края платформ. Оставшиеся доски были прибиты гвоздями к стволам двух деревьев по обе стороны в качестве импровизированных лестниц. Затем Кернс отправил О’Брайана, Малакки и меня принести его чемоданы.

– Кроме ящика и несессера. Их пока оставьте, не хочу, чтобы они намокли. Ах, проклятая погода!

Уортроп отвел его в сторону, так, чтобы и без того взволнованный констебль их не слышал, и спросил:

– Возможно, я буду жалеть, что задал тебе этот вопрос, – прошептал он, – но что в ящике?

Кернс посмотрел на него с притворным изумлением:

– Шутишь, Пеллинор?! Да ты прекрасно знаешь, что в ящике!

Он подошел к одному из чемоданов и открыл крышку. Внутри, упакованная в отдельные ячейки, лежала дюжина черных цилиндров. По форме они напоминали ананасы, и каждый был обложен соломой. Кернс вытащил один из них и тихо позвал меня:

– Уилл Генри! Лови!

И он бросил мне цилиндр. Тот ударил меня прямо в живот, и я еще некоторое время смешно жонглировал им, пытаясь удержать в руках, такой он был скользкий.

– Осторожно! – предупредил Кернс. – Только не урони!

– Что это такое? – спросил я.

Я наконец поймал «ананас» – он был весьма тяжелым для своего размера.

– Как?! И ты еще называешь себя начинающим ассистентом монстролога?! Незаменимый инструмент в нашей работе, Уилл Генри. Граната, конечно. Дерни вон за то маленькое колечко.

– Он шутит, Уилл Генри, – тихо сказал Доктор, – не дергай, не надо.

– Как с вами скучно, – пожаловался Кернс. – Вот что, Уилл, назначаю тебя ответственным за гранаты. Будешь моим гренадером. Разве не прекрасно, а? Ладно, будь молодцом, и как только платформы установят, можешь поднимать гранаты наверх.

Он откинул крышку второго чемодана. Оттуда он вытащил длинную и очень прочную веревку, к одному концу которой была прикреплена тяжелая железная цепь, а к противоположному концу цепи был приварен крюк.

Потом он достал металлический столбик длиной в четыре фута и в два фута в окружности, заостренный снизу, а сверху имеющий отверстие типа «глазка». Столбик был похож на гигантскую швейную иголку.

Последнее, что он вытащил из чемодана, был большой молоток, каким забивают железнодорожные штыри. Он перебросил веревку через одно плечо, в другую взял молоток и столбик и позвал меня идти за ним.

Я поспешил следом и услышал, как у меня за спиной констебль спрашивает шепотом у Уортропа:

– А это-то для чего ему понадобилось? Жуть какая-то…

А Уортроп ответил с отвращением:

– Это – чтобы привязать и закрепить приманку.

Кернс отмерил шагами примерно двадцать ярдов от деревьев в направлении могилы Элизы Бантон, опустился на одно колено на мокрую землю и прищурился, примериваясь сквозь серую пелену дождя, какое расстояние отделяет его от платформы.

– Да, так будет верно. – Он взял металлический столбик. – Уилл Генри, держи этот штырь вот так вертикально, двумя руками. А я буду забивать его в землю. Главное, не шевелись. Дернешься – и я расплющу тебе руку.

Я встал в грязь на колени и сжал двумя руками столбик, направив его острым концом в землю. Кернс поднял молоток высоко над головой, размахнулся и ударил с такой силой, что крошки шрапнели полетели во все стороны. Отзвук удара эхом разнесся над кладбищем. Мужчины, которые прибивали гвоздями поперечные доски к ногам платформы, обеспокоенно повернули головы на звук. Дважды Кернс поднимал молоток и опускал на столбик. Мои руки вибрировали при каждом ударе, и я крепко сжимал зубы, чтобы случайно не прикусить себе язык.

– Отлично, еще разок – и сойдет. Хочешь попробовать стукнуть, Уилл Генри?

Он протянул мне молоток.

– Не думаю, сэр, что смогу даже поднять этот молоток, – честно ответил я. – Он же размером с меня.

– Хмм… А ты маловат росточком-то для своего возраста. Сколько тебе, десять?

– Двенадцать, сэр.

– Двенадцать?!

– Надо будет поговорить с Пеллинором. Он морит тебя голодом.

– Я сам готовлю, сэр.

– Почему меня это не удивляет?

Он стукнул по штырю еще раз, отставил молоток и потянул за штырь двумя руками, кряхтя от напряжения.

– Нормально, – сказал он задумчиво. – Сколько ты весишь, Уилл?

– Не знаю точно, сэр. Семьдесят пять или восемьдесят фунтов.

Он покачал головой:

– На Уортропа надо подать в суд. Ладно.

Он продернул свободный конец веревки сквозь «ушко» столбика и завязал ее каким-то сложным узлом. Потом велел мне взять другой конец – тот, к которому прикреплялась цепь, – и идти к деревьям, пока веревка не натянется.

– Теперь дерни за веревку, Уилл! – крикнул он. – Дерни изо всей силы!

Он стоял, упершись одной рукой в бок, а другой поглаживая свои прозрачные усы, и смотрел, какой эффект оказывает дерганье веревки на металлический столбик. Я тянул изо всех сил, ноги мои скользили по мокрой липкой грязи. Он махнул мне, что достаточно, поднял молоток и еще раз сильно стукнул по штырю. Потом подозвал меня взмахом руки.

– Веревка длинновата, Уилл Генри, – сказал он.

Он развязал узел, приподнял одну брючину и извлек длинный охотничий нож из-под ремня, стянутого на икре. Он укоротил веревку примерно на два фута, обрезав ее – а она была толстая и крепкая – так легко, словно нитку.

– В том же чемодане у меня лежат три связки деревянных кольев, Уилл Генри, давай сбегай и притащи их.

Я кивнул и бросился за кольями, хотя и так уже тяжело дышал от усилий с веревкой. Добежав до чемоданов, я обнаружил Уортропа и констебля все там же, и между ними разгорался яростный спор, хотя они говорили шепотом. Каждый свой аргумент Морган подтверждал, тыкая Доктора в грудь концом трубки:

– Обязательное расследование! Тщательное следствие! Я не могу быть связан словом, данным под давлением и по принуждению, Уортроп!

Когда я вернулся, Кернс сверялся с промокшим планом на своем листочке, отмеряя шагами расстояние от центра – столбика – до границ «Кольца забоя». Отмерив, он стал указывать мне, куда вбивать колья с интервалом в четыре фута – пока не получился ровный круг окружностью примерно в сорок футов с металлическим штырем в центре. Западная часть круга была в пятнадцати футах от платформы. Кернс с удовольствием оглядел свою работу и похлопал меня по плечу:

– Прекрасно исполнено, Уилл Генри! Даже в племени Маори, которое изобрело этот метод, не смогли бы сделать лучше.

К этому всремени мужчины закончили с платформой и взяли в руки лопаты. Кернс помахал им рукой, приглашая присоединиться к нам, и они собрались вокруг, мрачные, тяжело дыша. Они уже падали от усталости. Кернс обратился к ним, в голосе его слышалось нетерпение:

– Ночь наступит раньше, чем мы могли предвидеть, джентльмены. Теперь надо действовать быстрее. Быстрее! Так быстро, как вы только можете! Копайте, джентльмены, копайте!

Вдоль воткнутых кольев, которые были для них указателями, мужчины, методично работая, рыли неглубокий ров. Каменистая влажная земля скрипела под их лопатами. Этот звук приглушал дождь, который лил теперь сплошной стеной, барабаня с частотой в тысячу крошечных ударов в секунду, так что все промокли до нитки и у всех волосы прилипли к голове. Как жаль, что я забыл дома свою шапочку! Со стороны мужчины с лопатами казались серыми тенями наподобие привидений за темной матовой стеной дождя.

– Пеллинор! – сказал Кернс. – Помоги мне с ящиком, пожалуйста.

– Да, кстати, вот еще об этом ящике, – пробормотал Морган, в то время как его сгружали с телеги, – я хотел бы точно знать, что у вас в нем лежит, Кори.

– Терпение, констебль, терпение. Вы узнаете совершенно точно, что в нем… Осторожнее, Пеллинор, опускаем потихоньку! Уилл Генри, захвати мой несессер, хорошо?

Он содрал шелк с ящика и снял крышку. Доктор отшатнулся, словно отказываясь верить своим глазам; он знал, что в ящике еще до того, как Кернс открыл его, но знать и видеть – не одно и то же.

Морган шагнул вперед, чтобы рассмотреть содержимое ящика, – и ахнул. Кровь отхлынула от его лица. Он смог только промямлить что-то нечленораздельное.

Внутри ящика лежало тело женщины, облаченное в белое полупрозрачное платье. Она лежала как в гробу – глаза закрыты, руки сложены на груди крестом. Не старше сорока. Возможно, когда-то она была красива, но теперь лицо ее отекло, на нем просматривались рубцы – возможно, от оспы, нос увеличился и был красным от просвечивающих капилляров – несомненно, результат пристрастия к алкоголю. Кроме платья, на ней ничего не было, ни колечка на руке, ни браслета на запястье, только вокруг шеи была туго повязана лента цвета старой меди, и к этой ленте под подбородком было прикреплено металлическое кольцо.

Через несколько секунд потрясенного молчания Морган обрел наконец голос:

– Это ваша приманка?

– А какую приманку вы бы хотели увидеть, констебль? – спросил Кернс. Вопрос был, конечно, чисто риторическим. – Козленка?

– Когда вы требовали неприкосновенности, вы не упоминали об убийстве, – в негодовании воскликнул Морган.

– Я ее не убивал.

– Тогда откуда у вас…?

– Это уличная девка, Морган, – бросил Кернс. Казалось, его вывела из себя ярость констебля. – Один из человеческих отбросов, какими полнятся закоулки Балтимора. Грязное существо, пропитанное ромом и болезнями, чья смерть послужит более благородной цели, чем вся ее промотанная жизнь. И если то, что мы используем ее, оскорбляет ваши чувства и идет вразрез с вашей моралью и нравственностью – что ж, предложите в качестве приманки себя.

Морган повернулся к Уортропу:

– Пеллинор, но должен же быть какой-то другой способ…

Доктор покачал головой.

– Она уже отстрадала свое, Роберт, – заметил он. – У нас сейчас нет выбора: надо сделать это.

Он наблюдал, как Кернс вынимает неподвижное тело из самодельного гроба, и в глазах его стоял немой вопрос. Голова женщины откинулась назад, руки соскользнули вниз и безжизненно повисли, пока Кернс нес ее в «Кольцо забоя».

– Уилл Генри! – кинул через плечо Кернс. – Подай мой несессер!

Работа остановилась, когда мужчины с лопатами увидели Кернса с ношей. Рты у них открылись, глаза перебегали с Кернса на Моргана. Констебль подал им знак – копайте, копайте! Кернс бережно уложил тело рядом с железным столбиком, вбитым в землю, заботливо приподняв и поддерживая рукой голову женщины. Он кивнул на веревку. Я поставил несессер рядом с ним и протянул веревку с цепью на конце. Он зацепил крюк, припаянный к концу цепи, за кольцо на шее женщины.

– Не понимаю, из-за чего Морган так расстроился, – сказал он. – Маори используют в подобных случаях четырнадцатилетних девственниц – рабынь. Дикие животные, Уилл Генри!

Он подергал за цепь. Голова женщины дернулась, прицепленная за крюк.

– Хорошо.

Он опустил ее голову на землю, размытую дождем. Потом поднялся и оглядел поле деятельности. Я взглянул направо, в сторону платформы, и увидел одинокую фигуру, стоящую там, с винтовкой на изготовку, словно часовой на посту. Это был Малакки. Он пристально смотрел на нас.

Хотя монотонный дождь все лил и лил, а серый день переходил в вечер почти незаметно, все же возникло чувство, что время побежало быстрее, что часы-то тикают. Из повозки выгрузили две большие бочки со смесью керосина и растительного масла и вылили содержимое в ров, окружающий тело женщины. Кернс приказал всем подняться на платформу и еще раз повторить то, что он называл Основными правилами Маори.

– Я стреляю первым, – напомнил он промокшим до нитки, запачканным грязью с головы до ног людям. – Вы ждете моего сигнала, чтобы открыть огонь. Цельтесь им в то пространство, которое расположено прямо под пастью, либо в нижнюю часть спины. Выстрелы по другим частям тела будут для них безвредны.

– Сколько у нас будет времени? – спросил кто-то.

– Рискну предположить, что при такой погоде – меньше десяти минут. Этого более чем достаточно, чтобы сделать дело, по крайней мере завершить эту фазу дела. Но и десять минут покажутся вам вечностью. Помните, мы покидаем платформу только в двух случаях: если мы закончили работу или если кому-то из людоедов удалось перебраться через ров. Кто дежурит у рва?

Мужчина с узким лицом по имени Брок поднял руку. Кернс кивнул и сказал:

– Стойте рядом со мной и ждите приказа – ничего не предпринимайте, пока я не скажу! Правильное распределение времени и синхронизация, джентльмены, – вот что главное, как только мы заметим первого «разведчика» Антропофага… Ну, хорошо. Вопросы есть? Может, кто-то передумал? Сейчас еще можно уйти. Время пришло. – Он поднял к небу лицо и закрыл темные глаза под дождем. На его чувственных губах играла улыбка. – Роковой час пробил!

Мы все подошли к краю платформы, вглядываясь, прищурившись, в сгущающуюся тьму. Кернс тем временем спустился к телу в центре круга, опустился на колени и раскрыл несессер, который я ему принес. Он склонился над телом спиной к нам, так что ничего не было видно.

– Что, прости, господи, он там делает? – спросил Морган.

– Не знаю точно, – ответил Доктор, – но я ставлю под сомнение все, за что Господь может не простить.

К нашему несказанному удивлению, тело женщины вдруг дернулось, словно от жестокого спазма, ноги засучили в воздухе, руки вцепились пальцами в размякшую землю, сгребая грязь и кусочки травы. Кернс откинулся назад, чтобы осмотреть произведенный им феномен, а я услышал, как Доктор выдохнул рядом со мной:

– О нет!

У Кернса в правой руке как бы невзначай появился уже знакомый охотничий нож; одновременно кончиками пальцев левой руки он надавил женщине на горло.

– Уортроп, – прорычал Морган. – Уорт-роп!!!

Одним легким движением руки Кернс провел ножом вдоль дергающегося туловища пленницы, вскрывая ей брюшную полость острым, как скальпель, лезвием. Один бессердечный и варварский жест – и тут же пронзительный крик боли взорвал сумеречную тишину ударом грома. Звук эхом разнесся среди деревьев и кладбищенских камней, заполняя собой, нарастая, все пространство и время. Каждая секунда, казалось, длится час. Женщина перекатилась на бок и протянула руки к Кернсу – к человеку, распоровшему ее пополам, но он уже торопливым шагом возвращался к нам, с окровавленным ножом в руке. Взбираясь на платформу по приставной лестнице, он зажал лезвие между зубами и, должно быть, в этот момент почувствовал вкус ее крови на языке. Благополучно поднявшись на платформу, он выплюнул нож, и тот упал на доски. Однако мы этого почти не заметили, потому что взгляды наши были прикованы к тому, что происходило внизу. Нас сковал страх, пронизал ледяной ужас. Женщине удалось встать на карачки и поползти нам навстречу, крича и визжа, словно недобитый поросенок, захлебывающийся в собственной крови. Но веревка сыграла свою роль; цепь, прикрепленная к ее шее, натянулась.

Кернс схватил винтовку, вскинул на плечо и уставился в прицел, поворачивая дуло с севера на юг и обратно, не обращая внимания на наше оцепенение и испуг от этого неожиданного – и ужасающего – поворота событий. Он, казалось, даже не слышал истошных криков женщины, сотрясающих воздух вокруг. Теперь ей удалось встать на колени, и она протягивала руки к нам, ее лицо перекосила гримаса боли; недавно белое платье было заляпано кровью и грязью. Цепь на ее шее звякала и поскрипывала каждый раз, как она отчаянно дергала головой.

– Будь ты проклят, Кори! – заорал Морган. – Она жива!

– А я никогда и не говорил, что она мертва, – резонно возразил Кернс. – Наблюдатели, видите что-нибудь? Смотрите внимательно! Мистер Генри, ты тоже смотри!

Я оторвал взгляд от несчастной жертвы и стал пристально вглядываться в ветви деревьев и кладбищенские камни – нет ли где какого движения? Но пелена застилала все вокруг, и я не высмотрел ничего, кроме земли, деревьев, камней и теней.

А потом боковым зрением я заприметил темный силуэт, метнувшийся от одной могилы к другой. Да, он низко пригибался к земле, продвигаясь зигзагообразно все ближе и ближе. Я подергал Кернса за рукав и указал на силуэт.

– Где? – прошептал он. – А, молодчина! Вижу. Джентльмены, спокойно, первый выстрел – мой.

Он встал прямо, расставил ноги для правильного баланса и прицелился, поглаживая спусковой крючок.

– Иди, иди, дружочек, – пробормотал он, – обед уже подан.

Одинокий «разведчик» Антропофаг лишь на секунду замер в нерешительности на краю рва. Дождь переливался на его молочной коже, и даже с этого расстояния в наступающих сумерках я видел, как его рот открывается и закрывается и как его зубы злобно поблескивают в бездонной глотке. Массивные руки были такими длинными, что костяшки пальцев буквально царапали землю, когда он стоял, немного кривоногий, на краю ловушки.

Если он и чувствовал нас поблизости, то все равно был настолько одержим жаждой крови или мы были настолько ему безразличны, что он бросился вдруг вперед со страшным рыком, одним махом преодолев расстояние между ним и раненой женщиной. Их разделяли примерно тридцать футов, и он уже подпрыгнул, выпустив когти и разинув пасть, когда Кернс выстрелил.

Монстр перевернулся в воздухе: пуля Кернса прошила ему плечо в дюйме от выпуклого глаза. Он камнем упал на землю, и его мычание и рев перекрыли на какое-то время вопли женщины. Но потом он быстро поднялся, плюясь и хрюкая, протягивая когтистые руки к жертве и упрямо двигаясь вперед. Женщина обернулась на странный хлюпающий звук и на миг замолчала, парализованная ужасом, а потом дернулась на цепи так сильно, что я думал, она сломает себе шею.

Кернс перезарядил винтовку и выстрелил вновь, попав монстру в верхнюю часть бедра. Тот споткнулся, но продолжил движение. Вот их с жертвой разделяет уже лишь пятнадцать футов… десять… Кернс перезаряжает, щелкает затвор…

Третий выстрел попал Антропофагу в другую ногу, и он рухнул, царапая когтями землю, мыча и воя, беспомощно меся ногами грязь. Кернс опустил винтовку.

Морган заорал на него:

– Да ради бога, что вы творите?! Стреляйте же! Вы его не убили!

– Идиот, – бросил Кернс, – я и не собирался его убивать.

А женщина тем временем лежала, не двигаясь. То ли она сломала шею, то ли лишилась сознания от страха или от потери крови. Доктор протолкнулся мимо Кернса к краю платформы и подобрал нож, который тот бросил.

– Уилл Генри! Пошевеливайся!

Он спрыгнул вниз. Я выбрал более долгий маршрут и спустился по приставной лестнице, нагнав Доктора уже около тела жертвы. Я с опаской посмотрел через плечо Уортропа на кричащего, извивающегося Антропофага. Я боялся, что он недостаточно сильно ранен и в любой момент соберется с силами, подскочит и оторвет нам головы своими огромными руками. Но Доктору было не до того; он целиком и полностью сосредоточился на женщине. Он перекатил ее на спину и прижал пальцы к ее горлу под челюстью.

– Еще не слишком поздно, Уилл Генри, – сказал он, повышая голос, чтобы перекричать вой Антропофага у нас за спиной.

Он перерезал веревку одним сильным движением, сунул мне нож и поднял женщину на руки.

– За мной! – скомандовал он, и мы побежали, скользя и спотыкаясь в грязи, перепрыгнули через наполненный керосином и маслом ров и оказались под платформой, прямо под тем местом, на котором стоял Кернс и другие. Он прислонил женщину к стволу дерева и низко склонился над ней, чтобы осмотреть рану в ее животе.

Прямо над головой я услышал, как Кернс крикнул вниз:

– На твоем месте, Пеллинор, я бы поторопился.

Доктор не обратил внимания. Он сбросил куртку, сорвал с себя рубашку – так, что пуговицы брызнули во все стороны, – потом туго скрутил ее и наложил на рану, а сверху прижал моей рукой.

– Постоянное давление, Уилл Генри. Но слишком сильно не нажимай.

В этот момент я услышал, как Морган закричал громким голосом, в котором звучала паника:

– Вот там! Вы видите? Что это там такое?!

Доктор схватил меня за плечо и низко склонился к моему лицу, глубоко заглянув в глаза:

– Ты сможешь, Уилл Генри? Ты сможешь?

Я кивнул:

– Да, сэр.

– Держи.

Он вложил мне в руку револьвер и повернулся, чтобы идти, но вдруг замер как вкопанный. Я решил, что нам конец, что один из людоедов прокрался между деревьев и уже навис над нами. Я проследил за взглядом Доктора и увидел высокую тощую фигуру с винтовкой. Синие глаза блестели в темноте.

– Я останусь с Уиллом Генри, – сказал Малакки.

Он остался.

И тут появились Антропофаги, привлеченные воем и стонами своего подстреленного собрата. Сама земля изрыгала их; могилы вздымались и словно выплевывали их наружу. Долгие годы они рыли туннели, расширяя свои подземные владения, чтобы было где разместить подрастающее поколение. В твердой, каменистой почве Новой Англии, глубоко под могилами, они прорыли сеть туннелей, сравнимых по сложности переплетения с лабиринтом.

Теперь, в ярости от того, что кто-то посмел вторгнуться в их владения, что кто-то ранил их одноплеменника, они приближались со стороны восточной границы «Кольца забоя». Шипящей, хрюкающей, рычащей и клацающей зубами молочно-белой массой они скопились на краю рва… и остановились. Возможно, они учуяли что-то, что им не понравилось, а может, и более глубокий инстинкт подсказал им что-то – инстинкт, приобретенный за годы сражений со своей добычей.

Я услышал, как Кернс крикнул наверху:

– Тихо, ребята, тихо! Только по моему сигналу. Брок, ты готов?

Брок бросил что-то в ответ. Рядом со мной Малакки опустился на одно колено и взвел винтовку. Я был так близко к нему, что слышал его прерывистое дыхание и чувствовал запах его мокрого шерстяного пиджака. По другую сторону от меня безымянная жертва Кернса пришла в себя и схватила меня обеими руками за запястья, непонимающим взглядом глядя мне в лицо.

– Кто ты? – прохрипела она. – Ты ангел?

– Нет, – ответил я, – меня зовут Уилл Генри.

Вдруг голос Кернса громко разнесся над кладбищем:

– Давайте, давайте, красавцы мои! Идите, идите скорее! Праздник начинается!

Эффект, произведенный криками на Антропофагов, был мгновенным. Гигантскими прыжками они двинулись вперед, внутрь «Кольца забоя» – две дюжины сильных, разъяренных монстров, со сверкающими глазами-луковицами и раскрытыми пастями. Как только последний из них перепрыгнул ров, Кернс крикнул:

– Брок, огонь!

И Брок бросил в ров горящую тряпку. Огонь взметнулся на пять футов в высоту. Я ощутил его жар на своих щеках, огонь мгновенно охватил весь ров, заключив внутри «Кольца забоя» всех монстров. Они забегали и заметались в панике, а вокруг взметались языки пламени и черные клубы дыма. Завладев огнем, человечество предопределило судьбу чудовищ.

– К оружию, джентльмены! – крикнул Кернс, перекрывая треск огня, шипение и шорох дождя, визгливые вопли ужаса Антропофагов. – Огонь!

Над нами раздался треск выстрелов, такой сильный, что я испугался, что платформа вот-вот рухнет нам на голову. Уже совсем стемнело, но теперь все озарялось сполохами света из горящей траншеи, а в «Кольце забоя» забоя метались и дергались монстры. Кернс проорал:

– Это все равно что забивать рыбу в бочке!

Что-то размером с мяч приземлилось внутри круга, и тут же земля дрогнула, и раздался оглушительный взрыв гранаты.

– Не вижу, не вижу! – отчаянно бормотал Малакки, поворачивая винтовку то вправо, то влево. – Хоть бы одного подстрелить, Господи, только одного!

И тут его желание было исполнено.

Антропофаги не рождаются с жаждой человеческой крови. И, в отличие от одинокой акулы или орла, не рождаются они и охотниками. Им приходится, как львам и волкам – как и людям, кстати, – учиться у старших. Взрослыми Антропофаги становятся в возрасте тринадцати лет, а до этого они кормятся тем, что осталось после взрослых. Это период обучения, проб и ошибок, наблюдений и подражания. Один из поразительных фактов: Антропофаги очень заботятся о своих младших. Только в экстремальных случаях – одним из таких был случай на злосчастной «Феронии», описанный капитаном Варнером, когда младшего съели, – Антропофаги приносят их в жертву. Такие случаи и ввели в заблуждение Вальтера Скотта и Шекспира, называвших Антропофагов каннибалами (с тем же успехом людей тоже можно было бы назвать так, ибо известны случаи, когда в экстремальной ситуации мы поедали себе подобных). Всем племенем Антропофаги обучают и защищают своих отпрысков и в случае опасности прячут их подальше.

Один молодой Антропофаг примерно моего возраста не перепрыгнул через ров вместе со всеми. Может, испугался, а может, просто не успел, как уже взметнулся огонь. Невидимый за языками пламени, он обогнул «Кольцо забоя» и оказался между деревьями как раз в том месте, где прятались мы. Его нападение было неуклюжим, а возможно, и первым в его жизни.

Мы не слышали, как он подкрался, и только когда он вышел из-за дерева, открывая пасть и протягивая вперед когтистые руки так, как это делали взрослые Антропофаги, Малакки обернулся и заметил его. Этих нескольких драгоценных секунд было достаточно, чтобы Малакки развернулся и выстрелил, не прицеливаясь. Я не сомневался, что он промахнулся, как промахнулся бы я или любой другой на его месте. Он попал Антропофагу ровно между глаз – рана, смертельная для человека. Но, как заметил Доктор, у Антропофагов между глаз не располагается никаких жизненно важных органов. Выстрел просто замедлил его приближение, но не настолько, чтобы Малакки успел перезарядить ружье. Он и не попытался, а просто изо всех сил вбил винтовку прямо в разверзшуюся над ним пасть. Пасть захлопнулась – и щепки винтовки вместе с кровью и зубами полетели во все стороны. Малакки сделал шаг назад… оступился… упал… Еще секунда, и ревущий Антропофаг схватил бы его – но я был всего в трех-четырех футах, и пуля из моего револьвера вонзилась ему в руку, протянувшуюся к лицу Малакки и уже царапнувшую его ногтями по щеке. Это был мой первый – и последний – выстрел. Безголовая тварь тут же позабыла про Малакки и сосредоточилась на мне. Я и глазом не успел моргнуть, как молодой Антропофаг вырвал пистолет Доктора из моей руки и схватил меня за горло. Он приподнял меня за шею на несколько дюймов над землей и потащил к себе в клацающую пасть.

Я никогда не забуду, хотя с тех пор прошла уже целая жизнь, ужасный запах, которым он дохнул на меня, и вид спускающихся вниз по глотке рядов острых зубов. Этот вид я смог бы рассмотреть и получше, если бы не Малакки. Он накинулся на монстра сзади и повис у него на спине. Мне этого было достаточно. Слова Доктора эхом отозвались у меня в голове: «Если не прицелиться получше, бей его в глаз – это их уязвимое место». Я выхватил из-за пояса нож и вонзил его Антропофагу в черный непроницаемый глаз по самую рукоятку. Антропофаг забился в агонии, пытаясь еще и сбросить Малакки со спины, а я для верности провернул лезвие пару раз, выдернул нож и вонзил монстру в другой глаз. Ослепленный, окровавленный, он с рычанием заметался, хлопая когтистыми лапами, словно мы играли в прятки – страшная пародия, – и рухнул на колени, бешено раскачиваясь взад-вперед.

Нас спасло то, что в бессонную ночь, когда Доктор делал вскрытие в лаборатории, я вынужден был делать записи под его диктовку. И хотя тогда я валился с ног от усталости, я наблюдал и запоминал, как и младшие Антропофаги. Так что теперь, видите ли, я знал, в отличие от многих, где именно у этих монстров находится мозг.

И я вонзил нож Антропофагу именно в это место – между нижней челюстью и гениталиями. Вот и все. Монстр окаменел и рухнул на землю, раскинув руки.

Я тоже рухнул рядом, прижимая к животу нож дрожащими руками, едва переводя дыхание после пережитого шока. Рука опустилась мне на плечо, я инстинктивно поднял нож – но это был всего лишь Малакки. Его лицо было заляпано грязью, на щеке виднелись царапины от когтей Антропофага.

– Уилл Генри, ты ранен?

Я помотал головой.

– Я – нет. Но он – да. Я убил его, Малакки. Убил гада!

Он улыбнулся. И улыбка оказалась ярко-белой на грязном лице.

Кернс был прав в своем предсказании: все заняло не более десяти минут. Вскоре появился Доктор.

– Что случилось? – обеспокоенно спросил он.

– Уилл Генри убил Антропофага, – объяснил Малакки.

– Уилл Генри! – воскликнул Доктор. Он посмотрел на меня с удивлением.

– Он спас мне жизнь, – добавил Малакки.

– И не только твою, – сказал Уортроп. Он опустился на колени перед женщиной, потрогал пульс, поднялся.

– Она потеряла сознание – и большое количество крови. Мы должны немедленно доставить ее в больницу.

Он поспешил прочь, чтобы организовать перевозку, а Малакки подобрал черенок винтовки и подошел к «Кольцу забоя», где уже собрались все мужчины. Я не видел Кернса. Доктор почти тут же вернулся с О’Брайаном, и все вместе мы отнесли женщину к телеге.

– Что я скажу врачам? – спросил О’Брайан.

– Правду, – ответил Уортроп. – Вы нашли ее раненой в лесу.

Мы тоже подошли к «Кольцу забоя». Никто не говорил. Как будто мы все ждали чего-то, но никто не мог сказать чего. Казалось, все в шоке. Лица мужчин раскраснелись, дыхание было прерывистым. Дрожащими руками Морган набил трубку, и огонь спички отразился в его запотевших очках. Уортроп кивнул мне следовать за ним и перепрыгнул через ров. Мы оказались внутри «Кольца забоя», тут я и увидел Кернса. Он бродил среди оторванных конечностей и бледных тел, от которых в сыром воздухе поднимался пар.

– Уортроп, дай мне свой револьвер.

Я протянул револьвер Кернсу.

Он пнул ногой одного монстра, тот слегка схватил его за ногу – и Кернс добил его из револьвера… Так он сделал еще несколько контрольных выстрелов. Потом вернул пистолет Доктору.

– Сосчитайте их, потом сравним результаты, – сказал он.

Я насчитал двадцать три, Уортроп тоже. И Кернс.

– Есть еще один, сэр, – сказал я, – он под платформой.

– Под платформой? – удивленно поднял брови Кернс.

– Я убил его.

– Ты убил Антропофага?

– Я подстрелил его, а потом выколол глаза и выбил мозг.

– Выбил мозг! Вот уж действительно начинающий ассистент монстролога! – рассмеялся Кернс. – Уортроп, наградите мальчика главной медалью Общества Монстрологов за храбрость!

Улыбка растаяла на его лице, глаза потемнели.

– Итак, в сумме – двадцать четыре. Добавим еще трех-четырех молодых, которые сбежали и спрятались где-то. Получится двадцать семь – двадцать восемь.

– Но мы предполагали, что примерно столько и будет, – сказал Уортроп.

– Да, вот только… Мы, конечно, подсветим сейчас, чтобы удостовериться, но пока я что-то не вижу среди них той одноглазой – матери всего племени. Уортроп, ее здесь нет.

Когда Морган присоединился к нам среди трупов Антропофагов, над которыми вздымался пар, он уже немного пришел в себя. Самообладание постепенно возвращалось к нему, хотя возвращаться-то было особо нечему, настолько события последних дней выбили его из колеи. Но, по крайней мере, он был снова в состоянии почувствовать себя слугой закона. Он строго обратился к Кернсу тоном, не допускающим возражений:

– Вы под арестом, сэр.

– На каком основании? В чем меня обвиняют? – спросил Кернс, кокетливо похлопывая глазами.

– В убийстве!

– Она жива, Роберт, – сказал Уортроп. – По крайней мере, была жива, когда ее увозили.

– Тогда в попытке убийства! В похищении! В безрассудном риске! И…

– В охоте на безголовых монстров до наступления сезона охоты, – с готовностью предложил Кернс.

Морган обернулся к Доктору:

– Уортроп, я опирался на ваше мнение в этом вопросе. Я доверился вам как эксперту!

– Ну так и что? – сказал Кернс. – Проклятые твари мертвы. В чем претензии?

– На вашем месте я приберег бы эти аргументы для суда, мистер Кернс.

– Доктор, – поправил его Кернс.

– Доктор Кернс.

– Кори.

– Кернс, Кори, мне плевать! Пеллинор, вы знали, что он собирается сделать? Вы знали, что находилось в том ящике?

– На твоем месте, Уортроп, я бы не стал отвечать, – сказал Кернс. – Я знаю прекрасного адвоката в Вашингтоне. Если хочешь, я тебя с ним познакомлю.

– Нет, – ответил Доктор Моргану. – Я не знал, что в ящике. Но я подозревал.

– Я не виноват в том, что они – людоеды и ничего другого не едят, – сказал Кернс. – Равно как не виноват и в том, что они здесь появились. Но я понимаю, констебль. Это – ваша благодарность. Вы – человек закона, а я – человек… – Он не стал заканчивать фразу. – Вы наняли меня для выполнения определенной работы и дали определенные обещания, которые вы обязались соблюсти по окончании этой работы. Так позвольте мне действительно ее закончить прежде, чем вы нарушите свое слово.

– Я не давал вам никакого слова! – замотал головой Морган и вдруг замер. Кое-что из того, что сказал Кернс, начало доходить до него. – Что вы имели в виду, сказав «действительно закончить»?

– Есть большая вероятность, что Антропофаги еще остались, – осторожно сказал Уортроп.

– Еще? Сколько еще? Где? – Морган стал судорожно оглядываться по сторонам, словно ожидая, что сейчас следующая партия монстров возникнет прямо на краю рва.

– Мы не узнаем где, пока не попадем туда, – сказал Кернс.

– Попадем куда?

– В их милое гнездышко, констебль. Туда, где они живут.

Но констебль отказался даже говорить на эту тему. Вместо этого он собрал своих людей, поблагодарил их за храброе участие в сражении, которое он сравнил с битвой при Ватерлоо, и отдал команду собрать тела монстров в одну кучу, чтобы их уничтожить.

Мы с Малакки присоединились к грязной работе. Мы притащили тело убитого мной молодого Антропофага из-под платформы и положили его в общий погребальный костер. Дальше ужасный холм облили остатками горючего из канистры.

Кернс зажег спичку и сказал:

– Покойтесь с миром.

И только тогда бросил спичку в центр кучи. Пламя взлетело до самого неба. Вскоре послышался запах горелой плоти. Я не впервые чувствовал его. Глаза у меня заслезились, не столько от дыма, сколько от воспоминаний, вспыхнувших ярко вместе с пламенем. Чья-то рука легла мне на плечо. Я обернулся и увидел Малакки. В его синих глазах отражался свет костра. По раненой щеке скатывалась слеза. От костра шло тепло, но Малакки был скован ледяной тоской – ледяной, как могильные камни.

Бедный! О чем он думал, глядя на горящих монстров, как не о своей семье, о Майкле и об отце, о матери, прижимающей к себе младенца переломанными руками, о любимой сестре Элизабет, которая прибежала к нему за спасением, а встретила смерть? Чувствовал ли он облегчение сейчас? Свершилось ли, по его мнению, правосудие? «Я тоже мертв… внутри ничего нет», – сказал он мне. А сейчас? Воскресил ли его этот костер из оторванных конечностей и торсов, сваленных в кучу?

Я остро сочувствовал его горю, потому что мы были братьями по несчастью – такому, когда все дороги ведут только к неизбывному горю и чувству вины. Есть ли чудодейственное средство, волшебный эликсир, придуманный людьми или богами, способный исцелить нас и облегчить агонию? Вот уже год прошел с тех пор, как я потерял своих родителей, а память все еще терзает мою душу, словно та ночь, когда наш дом сгорел дотла, была только вчера. Да и сейчас, восемьдесят лет спустя, они все еще тлеют в руинах – черные, скрюченные трупы моих родителей. Я слышу их крики так же отчетливо, как скрип этой ручки по бумаге, когда я пишу сейчас, как шум вентилятора на своем столе, как щебет птицы за окном. Я вижу отца таким, каким он был перед смертью, с той же отчетливостью, с какой вижу календарь, висящий сейчас на стене, отмеривающий дни моей жизни, или солнечный свет на лужайке, над которой порхают стрекозы и бабочки.

Почти неделю отец лежал в постели, охваченный жестокой лихорадкой, накатывающей и спадающей, как прилив и отлив. Только что он горел, как в огне, а уже в следующий миг стучал зубами от холода, и не хватало одеял, чтобы его согреть. Ничто не задерживалось у него в желудке, а на третий день страданий по всему телу у него стали появляться ярко-красные пятна размером с полмонеты. Моя мать, игнорируя его протесты («Это просто температура, ничего страшного»), пригласила семейного врача, который поставил диагноз «опоясывающий лишай» и обещал полное выздоровление. Мать это не убедило: отец недавно вернулся домой из поездки с Уортропом неизвестно куда, и она подозревала, что он подхватил какую-то редкую тропическую болезнь.

У отца стали выпадать волосы; они вылезали клочьями, и даже его борода и брови осыпались, как осенние листья. В панике мать послала за Уортропом. К этому моменту красные пятна на теле отца стали воспаляться, на них появились молочно-белые точки размером с булавочную головку, дотрагиваться до них отцу было больно. Даже прикосновение ночной рубашки к одной такой точке заставляло его биться в агонии. Поэтому он вынужден был лежать неподвижно поверх одеяла, беспомощно отдавшись боли. Он не мог есть. Он не мог спать. К тому моменту как пришел Уортроп, он впал в состояние почти полного беспамятства. Казалось, он не узнал Доктора и был не в состоянии отвечать на вопросы о своем состоянии. Доктор осмотрел язвы и взял кровь на анализ. Он посветил ему в глаза и посмотрел горло, взял образцы волос, оставшихся на подушке и одеяле. Отец к тому времени был уже совершенно лысый. Уортроп измерил и нам с матерью температуру, и нам посветил в глаза, и взял анализ крови.

– Вы знаете, что с ним, – сказала мать.

– Возможно, это лишай, – сказал Доктор.

– Но это не лишай, – настаивала она. – Вы это прекрасно знаете. Скажите, что на самом деле с моим мужем. Пожалуйста, Доктор Уортроп!

– Не могу, Мэри, потому что я не знаю. Мне нужно сделать анализы.

– Он выживет?

– Думаю, да. Возможно, он будет жить еще очень долго, – добавил он загадочно. – А пока попробуйте прикладывать ему горячие компрессы – такие горячие, какие он только сможет выдержать. Если что-то изменится – в лучшую сторону или в худшую, – немедленно пришлите ко мне вашего мальчика.

Предписанное Доктором лечение дало временную передышку от боли. Мать опускала кусочки нарезанной простыни в чан с кипящей водой и, вытащив их щипцами, прикладывала к язвам на теле отца. Но стоило только ткани начать остывать, как боль возвращалась. Теперь к ней добавился еще и невыносимый, сводящий его с ума зуд. Компрессы превратились для матери в изнуряющую, непрекращающуюся работу. Она только и делала, что перебегала от кровати к печи и назад, и так час за часом, день и ночь, пока наконец она однажды не выдержала и упала на мою кровать вздремнуть хоть чуть-чуть, а ее обязанности перешли ко мне. Мои тревога, забота и страх – невыносимо острые на ранней стадии его болезни – теперь вылились в беспрерывную заботу и уход. Ребенок беззащитен перед болезнью родителя, он не может видеть, как тот лежит в постели и страдает. Родители – они же как солнце над к головой – всегда были, есть и будут, ребенок себе и представить не может по-другому. Если слег отец, где гарантия, что завтра солнце не упадет в океан?

Заключительный этап наступил в одну из тех полночных передышек матери, когда она удалилась в мою комнату, чтобы приткнуться поспать на пару минут. Я выскочил на улицу принести дров, а когда вошел обратно в кухню, обнаружил, что отец встал с кровати впервые за очень долгое время. С момента болезни он похудел на двадцать фунтов, и ночная рубашка болталась на нем. Он беспокойно стоял у печи с безумным выражением глубоко запавших глаз. Он пристально посмотрел на меня, повернув скелетообразную голову, когда я позвал его, и прошипел тихо:

– Горит. Горит.

Он протянул мне одну руку, изъеденную язвами, со словами:

– Они не оставят меня в покое. Смотри!

В немом ужасе я смотрел, как он провел ногтем по одной из язв, вскрывая белый нарыв. Извивающаяся, волокнистая масса бесцветных червячков выдавилась наружу. Они были не толще человеческого волоса.

– Даже мой язык, – простонал он. – Когда я говорю, нарывы лопаются, и я глотаю этих червей.

И отец заплакал. Слезы его были с примесью крови, и в них тоже извивались маленькие червячки.

Я почувствовал отвращение и ужас, но не мог двинуться с места. Мне было не постигнуть меры его страданий, и я не мог ничем облегчить их. Тогда я не знал, что это за существа, населившие тело отца и атакующие его изнутри. Я не был еще под опекой Доктора и ни разу не слышал слова «монсторология».

Я знал, как выглядят монстры – какой ребенок не знает? – но, как все дети, когда я думал о монстрах, я представлял себе жутких уродливых зверюг, и характерным для них всех было только одно – их огромный размер. Но монстры, как я знаю теперь, бывают всех возможных видов и размеров, и только их аппетит к человеческому телу определяет их суть и название.

– Убить их, – пробормотал отец вслед за этим, не имея в виду, что это должен сделать я, а просто как вывод его измученного ума. – Убить их.

Прежде чем я успел как-то отреагировать, он открыл дверь печи, голой рукой вытащил тлеющее полено и приложил его горячим концом к язвам на руке. Тут же он запрокинул назад голову и издал нечеловеческий крик, но сумасшествие большее, чем боль, двигало его рукой. Рукав его рубашки занялся пламенем, огонь перекинулся на всю рубашку, и через пару секунд мой отец превратился в пылающий факел. Обожженная кожа стала трескаться, словно земная кора во время землетрясения. Трещины, странно обескровленные, пробегали от одной язвы к другой, и из вскрытых нарывов вытекали белые тонкие черви. Они каскадом стекали с его плачущих глаз, вываливались из носа, вытекали из ушей, фонтаном били изо рта. Он упал спиной на раковину, и пламя перекинулось на занавески. Я стал кричать и звать маму, потому что дым и запах горящего тела уже наполнил кухню. Она ворвалась в кухню с моим детским одеялом в руках и попыталась накинуть его на остов отца, не переставая кричать мне:

– Беги, Уилл Генри! Беги прочь! Беги!!!

К этому времени пламя уже достигло стен и взбиралось к деревянным перекрытиям потолка. Дым был таким густым, что я стал задыхаться и открыл дверь за спиной, чтобы впустить немного воздуха, но ворвавшийся воздух лишь еще сильнее разжег огонь. Сквозь рыжую пелену огня и вихри сажи я увидел, как отец вцепился в мать. Так их и запечатлела моя память: она – в объятиях отца, оба – в объятиях пламени.

Сейчас, стоя у костра, в котором догорали Антропофаги, я с содроганием вспоминал ту ночь. Малакки спрашивал меня, что же я тогда сделал, и я ответил ему – сбежал. И это было правдой: я сбежал тогда, и я бегу до сих пор. Бегу от запаха горящей плоти, запаха горящих волос моей матери, бегу от криков и воя, когда позади меня обрушился потолок. Бежал тогда, бегу сейчас и буду бежать еще бог знает сколько. Говорят, время лечит, но это – не мой случай. Нет лекарства, нет облегчения моей ноше. Я все еще слышу голос матери, когда пламя уже охватило ее рот, она продолжала кричать:

– Уилл! Уилл! Уилл! Где ты?!

И я отвечаю: «Я здесь, мам. Я здесь, уже старик, чье тело время милосердно подточило, но чью память немилосердно оставило нетронутой».

Я вырвался; я связан по рукам и ногам.

Я сбежал; я навсегда остался там.

Часть двенадцатая. «Кормушка»

Обращаясь к до смерти уставшим людям, собравшимся вокруг черных обуглившихся остовов Антропофагов, под непрекращающимся проливным дождем, монстролог заговорил:

– Джентльмены, наша работа еще не закончена. Есть еще один монстр, который смог спрятаться, прихватив с собой нескольких самых дорогих соплеменников – своих отпрысков. Это самка, и она будет защищать свое потомство до последнего дыхания с яростью, во сто крат превосходящей всю ту, что вы видели сегодня ночью. Она – их праматерь, Ева их клана. Правительница, не имеющая себе равных. Она – самый коварный и беспощадный убийца в этом племени убийц. Ее превосходство – в обостренных инстинктах и несгибаемой воле. Она – их сердце, их алмаз, их путеводная звезда. Она – глава рода – и она ждет нас.

– Вот и пусть ждет, я так считаю, – крикнул констебль. – Мы перекроем все выходы, и она сдохнет от голода. Нет никакой необходимости гнаться за ней.

Уортроп покачал головой:

– В их логово может вести куча ходов и отверстий. Перекрыть все невозможно. А пропустив один, мы все наши усилия сведем на нет.

– Мы выставим круглосуточный патруль, – настаивал Морган. – Рано или поздно она должна вылезти наружу, и когда это произойдет…

– Она снова убьет кого-нибудь, – закончил за него Уортроп. – Сейчас или никогда. Пока она уязвима, защищая потомство. Все ее внимание сосредоточено только на этом. Другой, лучшей возможности, чем сегодня ночью, нам может не представиться. Потом она может перенести своих отпрысков в другое место – и тогда пиши пропало. Весь ритуал Маори можно будет проводить еще раз с самого начала.

– Найти ее сегодня? Но как? И где? Как вы предполагаете ее разыскать?

Уортроп мялся с ответом, зато Кернс взял слово:

– Не знаю, что предложит Пеллинор, но я думаю, стоит воспользоваться центральным входом в логово Антропофагов.

Он повернулся к вершине холма, и все, проследив за направлением его взгляда, уперлись в мавзолей семейства Уортропов. Его алебастровые колонны отсвечивали, как отполированные кости, при свете пламени.

Мы поднялись на вершину холма к последнему месту отдыха предков Доктора. По обе стороны от нас шли помощники Моргана, усталые, с покрасневшими глазами; двое – впереди как разведчики, двое – с факелами в руках, освещая дорогу, еще двое несли один из чемоданов Кернса. Мы с Малакки шагали вместе, немного позади Моргана и Докторов. Они переговаривались всю дорогу от костра до мавзолея, но слов я разобрать не мог. Подозреваю, они снова спорили, каким образом Антропофаги попали сюда. У портика Уортроп приказал людям Моргана оставаться снаружи. Он был уверен, что все это глупая ошибка и мы не пробудем долго внутри мавзолея.

Центральный коридор разделял здание на две секции. Предки Доктора покоились под каменными плитами по обе стороны. Их имена были выгравированы на памятниках. Прапрадед Уортропа построил этот фамильный склеп так, чтобы он прослужил еще дюжине поколений. Оставалось еще много свободных мест, ждущих своих владельцев, – белые мраморные плиты, пока без гравировки.

Мы прошли по всей длине отзывающейся эхом гробницы, немного притормозив, когда Уортроп остановился на мгновение перед могилой своего отца. Он посмотрел на надгробие в молчании; лицо его было непроницаемо. Кернс провел пальцем по гладким стенам, непрерывно обшаривая взглядом все вокруг – стены, потолок, пол. Морган нервно потягивал погасшую трубку, и этот звук, как и наши шаги, эхом разносился под высокими сводами и арками мавзолея.

По дороге обратно к выходу Уортроп обернулся к Кернсу и сказал, не в силах сдержать победоносную улыбку:

– Я же говорил.

– Это был бы самый логичный выбор, Пеллинор, – рассудительно сказал Кернс. – Меньше риск того, что за ним будут следить, далеко от посторонних взглядов, а если кто-то и увидит, то вряд ли спросит, что он здесь делает. По этой же причине он выбрал кладбище как место, где их можно держать.

– Я бывал здесь неоднократно, я заметил бы, – настаивал Уортроп.

– Ну, я сомневаюсь, что твой отец повесил бы над дверью в мавзолей табличку «Осторожно! Монстры!», – ответил Кернс с улыбкой.

Вдруг он остановился, и его взгляд впился в блестящую медную табличку, украшенную семейным гербом Уортропов, привинченную к каменной стене. К нижней части таблички была прикреплена витиеватая серебряная буква «У».

– А это что такое? – спросил он.

– Это семейный герб, – сухо ответил Уортроп.

Кернс похлопал себя по ноге и пробормотал:

– А где мой охотничий нож?

– Он у меня, сэр, – сказал я.

– Отлично, – воскликнул он, – окропленный кровью Антропофага. Я забыл! Спасибо, Уилл!

Он подцепил концом ножа одну сторону таблички, пытаясь отсоединить ее от стены. Когда не получилось, он попробовал с другой стороны. Уортроп потребовал сказать, что он делает; Кернс ничего не ответил. Он рассматривал табличку, хмурясь и поглаживая усы.

– Интересно… – Он протянул нож мне назад и положил ладонь на серебряное «У». Буква повернулась по часовой стрелке под его рукой и остановилась, перевернутая. Кернс удовлетворенно хохотнул.

– Ах ты хитрец, Алистер Уортроп. Теперь буква «У» превратилась в стрелочку! А стрелочка – это указатель. – Он мягко надавил на букву, и табличка откинулась с одной стороны, как дверца, обнаруживая в стене небольшое углубление, похожее на тайник. Внутри были часы, стрелки стояли, замерев, на цифре двенадцать.

– «Все чудесатее и чудесатее», – процитировал Кернс. Мы собрались вокруг него, заглядывая внутрь через его плечо. – Поставить часы не где-нибудь, а здесь! Какое дело мертвецам до времени?

– Какое дело? – эхом отозвался Морган.

Кернс протянул руку и дотронулся до минутной стрелки. Он склонился ухом к отверстию в стене и, прислушиваясь, перевел стрелку на пятнадцать минут первого. Затем хмыкнул и выпрямился, чтобы улыбнуться Моргану.

– Мертвецам нет дела до времени, констебль. И это – никакие не часы.

Он повернул часовую стрелку на 12, надавил руками на мрамор, расставил ноги для баланса и изо всей силы оттолкнулся от камня.

– Это же нелепо! – воскликнул Уортроп. – Мы теряем драгоценное вре…

– Нет, должно быть какое-то число, которое имело для него определенный смысл, – прервал Кернс, – не настоящее время суток. Какая-то дата, или номер псалма из Библии, или что-то из Евангелия. – Он пощелкал пальцами. – Ну, вспоминайте, какие-нибудь самые цитируемые слова!

– Псалом двадцать три, – предложил Малакки.

– Недостаточно часов, – возразил Морган.

– Может, военное время?

Кернс поставил часы на 8:23. На этот раз они вместе с Малакки, который, казалось, заразился возбуждением Кернса, надавили на часы, но огромная плита не шелохнулась.

– От Иоанна 3:16, – предположил Малакки.

Безрезультатно. Уортроп хмыкнул с отвращением.

– Пеллинор! – позвал Кернс. – В каком году родился твой отец?

Доктор отмахнулся от него. Кернс снова принялся вглядываться в часы, поглаживая усы.

– Возможно, год рождения Пеллинора?

– Или его жены, или его годовщина, или вообще любая комбинация, – раздраженно пропыхтел констебль. – Это безнадежно.

– Час ведьм, – раздался позади нас голос Уортропа. Я заметил печаль в его глазах – приятие неприемлемого, признание неизбежного. Сделанный вывод.

– Час ведьм приближается, – сказал Уортроп. – «Колокол звонит, Час ведьм приближается, и сам Христос подвергается насмешкам…» Это цитата из дневника моего отца.

– Полночь? – спросил Кернс. – Но мы это уже пробовали.

– Час ведьм – на час позже. Час ночи.

Кернс колебался, но, пожав плечами, перевел стрелки на час ночи. Но стена снова не поддалась, даже когда мы все навалились на нее.

– Скажи-ка еще раз, как там у него написано? – спросил Кернс. – «Тот час, когда сам Христос подвергается насмешкам»?

– После суда над ним насмехались римские солдаты, – сказал Малакки.

– Во сколько это было?

Малакки покачал головой:

– В Библии ничего об этом не говорится.

Уортроп задумался на мгновение, сосредоточив все свои силы на решении загадки.

– Не римские солдаты, – сказал он медленно, – а ведьмы. Час ведьм – три часа ночи, в осмеянии Троицы и искажении часа Его смерти. – Он глубоко вздохнул и решительно кивнул: – Три часа, Кернс. Я уверен в этом.

Кернс установил стрелки на три часа, механизм внутри мягко щелкнул, и, прежде чем Кернс или кто-нибудь другой успел попробовать, Уортроп сам навалился на плиту. С гулким скрежетом потайная дверь отъехала внутрь, образовав с одной стороны проход, через который могли одновременно пройти два человека. Из темной расщелины не доносилось ни звука, только повеяло запахом разложения и гнилых фруктов, который мне, к сожалению, стал уже хорошо знаком. То, что было за мраморной дверью, было черным и глухим, как могила, и пахло смертью.

– Отлично! – радостно воскликнул Кернс. – Может, нам кинуть монетку, кто пойдет первым?

Малакки выдернул лампу у меня из рук.

– Я пойду, – заявил он хмуро. – Это моя работа; я заслужил ее.

Кернс выдернул лампу из рук Малакки:

– Это моя работа; мне за нее платят.

Уортроп выдернул лампу из рук Кернса:

– А я – наследник.

Он посмотрел на Моргана, тот понял его взгляд по-своему:

– Я присмотрю за Уиллом Генри.

Прежде чем Малакки или Кернс опомнились, Уортроп нырнул в проем. Свет лампы стал меркнуть и вот совсем пропал. Несколько невыносимо долгих минут мы ждали, не говоря ни слова, напрягая слух в надежде услышать хоть какой-нибудь звук из непроницаемой тьмы за потайной дверью. Наконец, мы вновь увидели свет лампы и прямую тень Доктора, а потом и его самого. Я никогда еще не видел его таким изнуренным.

– Ну что, Уортроп, что вы там нашли? – нетерпеливо спросил Морган.

– Лестницу, – тихо ответил Доктор. – Узкую лестницу, спускающуюся вертикально вниз. Она упирается в дверь. – Он обернулся к Кернсу: – Ты был прав, Джек.

– А разве я хоть раз ошибался, Пеллинор?

Доктор не ответил.

– Эта дверь заперта.

– Хороший знак, – сказал Кернс, – но при плохих обстоятельствах. Сомневаюсь, что отец завещал тебе ключ от нее.

– Отец завещал мне много чего, – мрачно ответил Уортроп.

Кернс приказал принести в усыпальницу свой чемодан и быстро разложил предметы для охоты: дополнительную амуницию для винтовок; шесть оставшихся гранат; сумку с мешочками какого-то порошка – примерно две дюжины (по форме и размеру они напоминали чайные пакетики); туго свернутый моток толстой веревки; связку длинных трубок с короткими толстыми наконечниками, выступающими с одной стороны.

– Что это, Кори? – спросил Морган, указывая на связку. – Динамит?

– Динамит! – воскликнул Кернс и хлопнул себя по лбу. – Вот о чем мне надо было подумать!

Он вытащил из чемодана три сумки из мешковины и упаковал в каждую по две гранаты, пули и горсть пакетиков с порошком. Потом похлопал себя по пустым ножнам на икре и потребовал свой нож.

– Он у меня, – сказал я и протянул ему нож.

– Как это он все время оказывается у тебя, Уилл Генри? – спросил он игриво.

Он перерезал ножом веревку, стягивающую трубки, и положил по одной в каждую сумку.

– Это осветительные ракеты долгого горения, констебль, – сообщил он Моргану. – Яркий свет для темного дела.

Он перекинул одну сумку через плечо, другую протянул Доктору. Третья сумка качнулась в направлении констебля.

– Бобби, ты с нами? – спросил он. – Или предоставишь эту привилегию одному из своих храбрых волонтеров?

Малакки вырвал сумку из рук Кернса:

– Я пойду!

– Твое рвение достойно восхищения, но я боюсь, оно повлияет на твои суждения, – резонно ответил Кернс.

– Эта одноглазая тварь разорвала мою сестру у меня на глазах, – бросил Малакки в ответ, – я иду с вами!

Кернс ответил лучезарной улыбкой:

– Очень хорошо. Но если твоя жажда крови будет мешать мне выполнить свою задачу, я пущу тебе пулю в лоб.

Он повернулся спиной к измученному мальчику, и его серые глаза радостно сверкнули в свете лампы.

– Все преимущества, джентльмены, на стороне самки Антропофага. Она быстрее нас, сильнее, а хитрость и сообразительность с лихвой заменяют ей недостаток ума. Она знает здесь весь подземный ландшафт и может ориентироваться в непроглядной темноте, чего, как вам известно, мы не умеем. Выбора у нас, разумеется, нет, но свет, освещающий нам путь, нас же и выдаст; она устремится на него, как мотылек на пламя. Ее единственная слабость – основной инстинкт защитить своих отпрысков. Тут она уязвима, и мы сможем этим воспользоваться, если нам повезет оторвать их от нее и лишить материнской заботы. Когда Антропофагам грозит опасность, они прячут младшеньких в самых глубоких местах своего логова. Вот туда-то мы и должны проникнуть, хотя, возможно, нам это и не удастся. Она может встретить нас на полпути или просто подкараулить. Но тут уж ничего не поделаешь. Мы – охотники, но мы же – и добыча!

Он обернулся к констеблю:

– Вы и ваши люди остаетесь наверху: двое патрулируют кладбище по периметру, двое – внутреннюю территорию кладбища, двое – остаются на посту здесь. Она может выскочить наружу, но я сильно в этом сомневаюсь, для нее это не характерно.

– А что, если выпрыгнет? – спросил констебль, часто заморгав совиными глазами.

– В этом случае предлагаю убить ее!

Он хлопнул в ладоши и, светясь от счастья, посмотрел на наши лица, вытянувшиеся от его резкого ответа.

– Ну, вот и прекрасно! Вопросы есть? Дураки рвутся в бой, как говорится. Уилл Генри, будь другом, захвати эту веревку.

– Я так понял, вы идете втроем, – сказал констебль, кладя руку мне на плечо.

– Его мы берем только спуститься до двери, констебль, – сказал Кернс. – Чтобы нам не пришлось возвращаться еще раз за веревкой. Но ваша забота о мальчике – это так трогательно. Ладно, держите. – Он пнул носком сапога скрученную веревку к ногам Моргана. – Несите сами.

Морган посмотрел на веревку так, словно то была змея, свернувшаяся клубком у него под ногами. Его рука соскользнула с моего плеча.

– Что ж… если только до двери, я думаю, тебе ничего не грозит.

– Трогательно, – повторил Кернс с легкой насмешкой. Он повернулся к Доктору, а я поднял веревку. – Пеллинор, после вас.

И вот сквозь черный проем в стене мы последовали за танцующим светом лампы в руке Доктора: сначала Кернс, потом Малакки и в конце я – шаркая и сгибаясь под тяжестью веревки, висящей у меня на плече. Узкая лестница ожидала нас по ту сторону стены. Она спускалась на тринадцать ступеней к небольшой площадке, а там, после крутого поворота направо – еще на столько же. Внизу была узкая камера шесть на шесть футов. Ее стены и потолок были укреплены широкими деревянными досками, похожими на те, какими покрывают корабельную палубу. Вот в это крошечное пространство мы и набились вчетвером; наши бесформенные тени скрючились на деревянной обшивке.

– Вы говорили, здесь есть дверь, – прошептал Малакки, обращаясь к Доктору, – где же она?

– Мы на ней стоим, – ответил Доктор.

Мы посмотрели себе под ноги.

На полу был люк. С одной стороны он был укреплен на шарнирах, а с другой закрыт на массивный навесной замок.

– И нет ключа? – спросил Малакки.

– Конечно, ключ есть, – сказал Кернс. – Просто его нет у нас.

– Не совсем так, сэр, – встрял я. – Думаю, он есть у меня.

Все взгляды устремились на меня, но больше всех удивился Доктор. Я совсем забыл в этой бешеной суматохе рассказать ему про ключ, который я нашел в сундуке его отца. Щеки у меня загорелись от смущения, я сунул руку в карман и извлек старый ключ.

– Уилл Генри?.. – начал Доктор.

– Простите, сэр, – выдавил я, – я собирался вам рассказать, но когда я его только-только нашел, вы были в плохом настроении, так что я решил рассказать вам попозже, а потом я забыл… Простите меня, сэр.

Уортроп взял ключ, изумленно его рассматривая.

– Где ж ты его нашел?

– В голове, сэр.

– Где?!

– В скукоженной голове, сэр.

– А, ясно, – сказал Кернс, – в голове у констебля! – Он отобрал ключ у Уортропа. – Что ж, Уилл Генри снова спасает нас всех. Давайте-ка посмотрим, улыбнется ли нам удача…

Он встал на колени перед замком и сунул ключ в замочную скважину. Раздался скрежет, как в часах в склепе, ключ повернулся – и замок открылся с громким щелчком!

– Полная боевая готовность, – прошептал Кернс. – Она может караулить нас прямо за дверью, хотя я сомневаюсь в этом.

Он взялся за ручку люка и эффектным движением откинул ее – так фокусник открывает свой волшебный ящик, чтобы извлечь оттуда нечто совершенно замечательное, чего никто и никогда раньше не видел.

Крышка люка с силой стукнула об пол, едва не оцарапав мне голень, с громким стуком. Сверху донесся встревоженный крик констебля:

– Что там у вас?!

Раздался шум и топот сапог, быстро спускающихся по ступеням. А снизу, из открывшегося проема, на нас дохнуло такой гнилью, мгновенно заполнившей все крошечное пространство камеры, что Малакки отпрянул в угол и, схватившись за живот, согнулся в три погибели. Сверху, на ступенях, появились констебль и Брок. Они сжимали револьверы в дрожащих руках.

– Боже мой! – воскликнул констебль, судорожно шаря по карманам в поисках носового платка. – Что это за дрянь там внизу?

– Кому дрянь, а кому кормушка, – мрачно сказал Уортроп. – Уилл Генри, передай-ка мне свою лампу.

Он встал на колени у отверстия напротив Кернса и опустил лампу вниз, максимально вытянув руку. Мрак, царящий внизу, казалось, сопротивляется свету. Но я различил гладкую цилиндрическую стену, похожую на перевернутый ствол гигантской пушки. Этот крутой скат спускался вниз футов на десять, а там резко обрывался. Что под ним, я не видел.

– Умно, – пробормотал Кернс с искренним одобрением в голосе. – Кидаешь жертву в дыру, а гравитация делает все остальное.

Он достал из сумки осветительную шашку и зажег. Мрак озарился ярким голубоватым светом. Кернс бросил шашку в яму. Шашка полетела вниз, освещая шахту, потом перекувырнулась в пустом открытом пространстве – и приземлилась на сплошной ковер жуткого мусора, устилающий пол какого-то помещения. Нездоровое любопытсво победило отвращение, и все мы склонились над шахтой, чтобы рассмотреть получше, что там, внизу. Рассмотрели…

Все пространство, что освещала шашка, было сплошь покрыто человеческими костями – их было столько, сколько невозможно сосчитать или представить. Тысячи, тысячи тысяч и даже больше. Это были фаланги пальцев и кости бедра, ребра и кости таза, скелеты грудной клетки и позвоночники, некоторые из которых так и торчали вертикально, словно поднятый вверх палец. И черепа, некоторые с остатками волос, большие и маленькие, с открытыми ртами, навсегда закоченевшими в отчаянном крике.

– Да их тут тысячи, – пробормотал Морган сквозь спасительный носовой платок, который он наконец-таки нашел и приложил к лицу.

– Тысяч шесть-семь, полагаю, – бесстрастно высказался Кернс. – В среднем два-три в месяц на протяжении двадцати лет, если хотите, чтобы монстры были счастливы и не похудели. Изобретательный и остроумный способ устройства кормушки: при падении жертва, вероятнее всего, ломает себе ноги, сводя к нулю возможность сбежать.

Он поднялся на ноги, перекинул винтовку через одно плечо, а сумку-мешок – через другое.

– Что ж, джентльмены, труба зовет. Констебль, если вы с Броком не откажетесь подержать для нас веревку, то мы, я думаю, готовы к спуску. Мы готовы, Малакки? Пеллинор? Я – готов. У меня прямо голова кружится от предвкушения. Ничто не заставляет мою кровь так быстро бежать по жилам, как настоящая охота!

Выражение его лица полностью отражало его слова: глаза горели, лицо пылало.

– Когда мы окажемся внизу, нам потребуется, чтобы туда спустили наши лампы, констебль. Не хочется тратить осветительные шашки понапрасну. Итак, кто первый? Отлично! – крикнул он, не дожидаясь добровольцев. – Первым пойду я! Констебль, мистер Брок, держите веревку крепче. Пеллинор, Малакки, встретимся в аду – я имею в виду, внизу.

Он сбросил один конец веревки вниз, перекинул ноги через край люка и, ухватившись за нее обеими руками, завис над шахтой. Прежде чем начать спуск, он посмотрел на меня и почему-то подмигнул. Потом, переставляя руки, стал спускаться – веревка натянулась, а Кернс погружался все глубже и глубже в камеру смерти. Наконец, я услышал тошнотворный хруст костей – он приземлился; натяжение веревки ослабло.

– Следующий! – донесся снизу его голос.

Доктор и глазом не успел моргнуть, а Малакки уже ухватился за веревку. Прежде чем исчезнуть в дыре, он посмотрел на меня и сказал:

– Скоро увидимся, Уилл Генри!

Теперь была очередь Доктора. Должен признаться, слова вертелись у меня на кончике языка: «Возьмите меня с собой, сэр!» Но я их не произнес. Что, если он откажется? Что, если согласится? Еще неизвестно, что хуже. Словно читая мои мысли, Доктор посмотрел на меня и сказал:

– Подожди меня здесь, Уилл Генри. Никуда не уходи, пока я не вернусь.

Я кивнул; глаза защипало от подступающих слез.

– Хорошо, сэр. Я буду ждать вас здесь, сэр.

Вот и он скрылся в шахте, отправившись на дно кормушки.

Мы спустили им лампы, и началось томительное ожидание. Я сидел на краю шахты и смотрел на голубоватый свет от шашки, пока он не погас. Еще некоторое время были видны отсветы ламп, но вскоре и они скрылись во мраке.

Брок устроился на нижней ступеньке лестницы и сосредоточенно чистил ногти перочинным ножом. Морган шумно затягивался погасшей трубкой и нервно то снимал и протирал очки носовым платком, то снова водворял их на нос, а платок прикладывал к лицу. Так прошло несколько минут: пыхтение трубкой, протирание очков, возня с платком – и по новой. Наконец, взгляд его беспокойных глаз остановился на мне, и он прошептал:

– Час расплаты настанет, Уилл Генри, я обещаю тебе. О да. Виновные ответят за все свои преступления, я позабочусь об этом!

– Доктор не сделал ничего дурного, – сказал я.

– Что ж, я придерживаюсь другого мнения, мой мальчик. Он знал и ничего не предпринял. И его бездействие привело к убийству, вот и все. Он может говорить себе и тебе, что это было продиктовано осторожностью и рассудительностью, что это было во имя так называемой науки, но все это было не научным исследованием и не зарядкой для ума. Это был вопрос жизни и смерти, и мы оба знаем, что он выбрал! И мы оба знаем причину, по которой он хотел сохранить эту грязную тайну. Чтобы защитить доброе имя Уортропов, ради необоснованной преданности человеку, который, совершенно ясно, был сумасшедшим!

– Не думаю, сэр, – сказал я как можно вежливее, – не думаю, что он верил в виновность своего отца, пока мы не нашли потайную дверь.

Констебль только фыркнул:

– Даже если это так, это не оправдывает его, Уильям Генри. Твоя преданность была бы достойна восхищения, будь это преданность достойному человеку. Я понимаю, ты, пережив такую потерю, боишься потерять теперь и его, но я лично прослежу за тем, чтобы тебе подобрали достойные дом и семью, вне зависимости от того, чем закончится все это жуткое дело. Даю тебе слово: я не успокоюсь, пока ты не обретешь новую достойную семью.

– Мне не нужна семья, я хочу остаться с ним.

– Даже если он выживет, ты не сможешь последовать за ним туда, куда он отправится.

– Вы собираетесь арестовать его? За что?

Я был вне себя от негодования.

– И этого мерзкого Кори, или Кернса, или как там его зовут. Пожалуй, я еще никогда в жизни не встречал более отталкивающего и страшного человека. Он должен молиться, чтобы та бедная женщина выжила после всего того, что он с ней сделал. А он! Мне кажется, он прямо-таки получал удовольствие от этого. Мне кажется, ее страдания доставляли ему удовольствие. Что ж, мне тоже доставит чрезвычайное удовольствие увидеть его на виселице! Вот там и посмотрим, как он будет отпускать свои безобразные шуточки, когда ему на шею накинут петлю!

– Это была ошибка, – настаивал я, продолжая говорить о Докторе. Мне было наплевать, что там будет с Джоном Кернсом. – Вы не можете арестовать его за то, что он просто ошибся, – молил я.

– Еще как могу!

– Но ведь Доктор – ваш друг!

– Я отвечаю в первую очередь перед законом, Уилл Генри. И, честно говоря, хотя я всю свою жизнь знаю Уортропа, я не знаю его вообще. А ты? Ты целый год прожил с ним под одной крышей, ты был его единственным и постоянным напарником – и что, ты можешь сказать, что понимаешь его? Понимаешь, что им движет, какие силы владеют им?

И это было правдой. Я признался себе в этом. Я знал его не лучше, чем он знал собственного отца. Возможно, это наша судьба, проклятие человечества, – никогда не знать и не понимать друг друга. Мы создаем свое мнение о другом человеке, основываясь на его словах и поступках, и получается хрупкая конструкция, почти мираж, существующий только в нашем сознании. Это – словно храм античным богам, в котором сами боги никогда не жили. Мы понимаем, мы чувствуем структуру, мы любим его – наше собственное произведение. И в то же время… разве нашу любовь можно считать ненастоящей, если она направлена не на настоящего человека – не на того, кем он является на самом деле? Не подумайте, что я любил монстролога. Этого я не говорю. Нет ни дня, чтобы я не вспоминал о нем и о наших многочисленных приключениях, но это вовсе не свидетельство любви. Не проходит и ночи, чтобы я не увидел во сне его спокойное красивое лицо, не услышал далекое эхо его голоса, но это ровным счетом ничего не доказывает. Повторяю: ни тогда, ни сейчас (надеюсь, я не слишком сильно протестую) я не любил и не люблю монстролога.

– Кто-то зовет, – сказал Брок, и его лаконичное замечание подтвердилось подергиванием веревки. Я склонился над ямой и увидел внизу Доктора; он держал лампу высоко над головой.

– Уилл Генри! – крикнул он. – Где Уилл Генри?

– Здесь, сэр, – отозвался я.

– Ты нам нужен, немедленно спускайся, Уилл Генри!

– Спускайся?! – крикнул констебль. – Что значит «спускайся»?

– Эй, Роберт, немедленно помоги ему спуститься к нам. Пошевеливайся, Уилл Генри!

– Если вам нужна еще пара рук, может спуститься Брок, – крикнул Морган в яму.

Брок оторвался от маникюра; его лицо смешно вытянулось.

– Нет, – отозвался Уортроп, – нужен Уилл Генри.

Он снова нетерпеливо подергал за веревку:

– Быстро, Роберт!

Морган нерешительно пожевал трубку.

– Можешь отказаться, я не заставляю тебя спускаться, – прошептал он мне.

Я отрицательно помотал головой. У меня как гора с плеч свалилась.

– Я должен спуститься. Я нужен Доктору.

Я ухватился за веревку. Морган схватил меня за запястье и сказал:

– Ладно, отправляйся к нему, но хотя бы не так.

Он обмотал меня веревкой вокруг пояса, так что теперь, спускаясь, я упирался руками в одну стену, а ногами – в другую. Это напомнило мне Санту – как он спускается по каминной трубе.

Потом отвесный туннель закончился, и я повис в воздухе, медленно покачиваясь. Я посмотрел наверх и увидел лицо констебля в рамке люка. Свет лампы отражался в его очках, делая его глаза абсолютно круглыми и слишком большими для его лица. Сейчас он был похож на сову больше, чем когда бы то ни было.

Затем мои ноги коснулись твердой поверхности, и человеческие кости тошнотворно захрустели под моими подошвами, когда я всем своим весом опустился на пол. Запах смерти и разложения был здесь так силен, что я закашлялся, а глаза заслезились. Я смотрел сквозь дрожащую пелену, как Доктор развязывает веревку у меня на поясе.

– Морган! – крикнул он наверх. – Нам понадобятся лопаты!

– Лопаты? – переспросил констебль. Его лицо было теперь очень далеко, почти невидимо в темноте. – Сколько?

– Нас здесь четверо, так что… четыре, Роберт. Четыре.

Уортроп взял меня за локоть и потащил вперед, тихо предупредив:

– Осторожно, не оступись, Уилл Генри.

Это помещение оказалось меньше, чем я предполагал – где-то четыре-пять ярдов в окружности. Стены его, как и стены крошечной площадки у нас над головами, были укреплены широкими деревянными досками, пропитанными влагой. На них были видны выбоины, вмятины и царапины. У подножия стен громоздились останки, иногда высотой в фут, словно штормом прибитые к берегу обломки. Не все жертвы ломали ноги во время падения, как предположил Кернс. Некоторые были в состоянии биться о стены и царапать их ногтями в тщетной попытке выбраться отсюда. Я представил их себе – бедных, отчаявшихся, приговоренных созданий, скребущих и царапающих бездушные доски за секунду до того, как чудовище выскочит из мрака и сомкнет свою пасть над их головой.

Я пытался не наступать на них – когда-то они были такими же, как я, – но это было невозможно; просто их было слишком много. Земля была мягкая, она проминалась под каждым моим шагом, а временами вода булькала под моими подошвами – вода и красновато-черная слякоть. Здесь, куда не проникало солнце и где не дул ветер, вся жидкость из их тел впитывалась в почву и оставалась там. Я шел в буквальном смысле слова по кровавому болоту.

Мы остановились в дальнем конце помещения. Там у входа в туннель ждали Малакки и Кернс. Этот туннель был единственным входом сюда, за исключением люка наверху. Двери не было. Зев туннеля был семь футов в высоту и шесть в ширину.

– Наконец-то наш разведчик, – сказал Кернс, широко улыбаясь мне. Лампа отбрасывала темные тени на его мягкие черты лица.

– Туннель впереди обвалился, Уилл Генри, – объяснил мне Доктор.

– Или его взорвали. Динамитом, я полагаю, – добавил Кернс.

– Идите за мной, – скомандовал Уортроп.

Примерно через двадцать ярдов перед нами выросла стена из неровных глыб земли, камней и разломанных досок. Доктор указал на небольшой лаз внизу.

– Этот проход слишком узок для кого-либо из нас, – пояснил он, – но он может оказаться сквозным. Что скажешь, Уилл Генри? Мы должны знать, насколько велик завал… имеет ли смысл раскапывать его или нужно искать другой способ.

– Динамит! – воскликнул Кернс. – Я же знал, что надо было взять динамит!

– Ну, как? – спросил меня Доктор. – Попробуешь пролезть?

Конечно, я не мог сказать «нет».

– Да, сэр.

– Молодчина! Вот, возьми лампу. И еще – держи, это мой револьвер. Нет, засунь его за пояс, он на предохранителе. Давай, осторожнее, Уилл Генри. Осторожнее и не слишком быстро. Возвращайся при малейшем намеке на опасность. Над тобой, должно быть, несколько тонн земли.

– А если ты все же сумеешь проникнуть на другую сторону, было бы полезно, если бы ты осмотрелся немного, – добавил Кернс.

– Осмотрелся, сэр?

– Да, произвел разведку. Пригляделся бы, что там за место. Ну и, конечно, приметил бы, где прячется враг, если можно.

Доктор помотал головой:

– Нет-нет, Кернс, это слишком опасно.

– А карабкаться через дыру, когда над тобой нависают тонны земли и камней, не опасно?

– Ты же знаешь, Уилл Генри, я ни за что не стал бы просить тебя об этом, если бы была альтернатива, – сказал мне Уортроп.

– У меня есть альтернатива, – встрял Кернс. – Динамит.

– Умоляю тебя, – сказал Уортроп, прикрыв глаза, – ну, помолчи ты хоть раз. Один раз. Пожалуйста.

Он по-отечески похлопал меня по плечу и слегка сжал его:

– Пошевеливайся, Уилл Генри. Но осторожно, осторожно…

Держа лампу перед собой, я пополз через узкий лаз. Спиной я царапался о верх, и земля сыпалась мне между лопаток. Крошечными движениями я продвигался вперед, толкая лампу перед собой. А лаз становился все уже; я вынужден был лечь и ползти на животе; в него впивались камни. Не знаю, сколько я так прополз, сжатый со всех сторон. Я не мог даже повернуть голову, чтобы оглянуться. Время тянулось так же медленно, как я продвигался. Воздух стал совсем холодным; пар шел изо рта; я перестал ощущать кончик носа. Спина теперь постоянно прижималась к верху лаза, и я уже боялся, что вот-вот застряну здесь намертво, как пробка в бутылке. И сколько я так продержусь, если меня не откопают?

Дополнительная трудность состояла еще и в том, что лаз не был прямым – он то зигзагообразно петлял, то шел вверх – так, что я должен был отталкиваться пятками.

Вдруг я остановился. Я лег щекой на землю, пытаясь унять заколотившееся сердце и восстановить дыхание. Только бы не впасть в панику! Потому что это, похоже, конец. Передо мной была глухая стена из комьев грязи и камней. Дальше пути не было. Может, стена и не толстая, а может – в несколько футов, кто знает?

Или узнать все же возможно? Я протянул вперед левую руку и поскреб землю ногтями. Ретироваться сейчас – значит, проползти весь путь, только еще и пятясь назад. Но, что хуже, это значит вернуться без ответа на вопрос, который так нужен Доктору. А я хотел поразить его; я хотел утвердить его во мнении, что я незаменим для него.

То ли подействовало то, что я скреб и царапал стену, то ли вес моего тела пришелся на несчастливое место, но земля подо мной внезапно разверзлась, и я полетел вниз вместе с потоком почвы и камней, выронил лампу, перевернулся вверх тормашками и, наконец, приземлился на попу, клацнув зубами. К счастью, лампа не разбилась при падении; она лежала на боку всего в паре футов от меня. Я дотянулся до нее и поднял над головой как можно выше, но не увидел никакого отверстия или прохода – за моей спиной случился обвал, и я даже не знал теперь, с какой стороны ввалился в эту пещеру. Я измерил ее шагами, беспокойно шаря руками по земляным стенам, и не обнаружил ничего, что указывало бы на то, где я и как мне выбраться. Я оказался в ловушке.

На миг мне почудилось, что сейчас я грохнусь в обморок. Я потерял голову от отчаяния: все люди были по другую сторону завала, через который невозможно пробиться; мне нечем сигнализировать о своем местоположении; я могу прождать здесь помощи не один час, а то и дольше, если меня вообще смогут найти. Спокойно, Уилл Генри, сказал я самому себе. Спокойно! Что бы Доктор хотел, чтобы ты сделал? Думай! Вернуться ты не можешь. Даже если ты найдешь то отверстие, через которое упал сюда, ты не сможешь подняться обратно, потому что летел ты долго. Так что выбора у тебя нет: сиди и жди, пока они спасут тебя.

Что это было? Мне послышалось или кто-то подкрадывается ко мне сзади? Что-то зашуршало? Какое-то шипение или пыхтенье? Я развернулся кругом, лампа, как сумасшедшая, запрыгала в моей трясущейся руке. Другой рукой я потянулся за револьвером Доктора. Слева от меня прыгнула тень, и я инстинктивно повернул револьвер дулом туда и нажал на курок, ожидая услышать выстрел, которого так и не последовало, – я не снял револьвер с предохранителя. И тут, в довершение моего полного провала, я осознал, что тень была моей собственной. Я сделал глубокий вдох и снял револьвер с предохранителя. Чтобы успокоить расшалившиеся нервы, я стал вспоминать свою победу над Антропофагом под платформой – как я его, можно сказать, голыми руками уложил! Я сделал шаг вперед и принялся осматриваться.

Эта яма была примерно такого же размера, как и кормушка. Маленькие кости – кусочки сломанных ребер, зубы и другие части тела, уже невозможно было определить какие, покрывали пол, хотя не таким толстым слоем, как в кормушке. Сам пол был твердым, как цемент, утрамбованный за двадцать лет тяжелыми ступнями Антропофагов. По всему помещению, расположенные на расстоянии друг от друга, возвышались холмики в форме гнезд, примерно восьми футов в диаметре. Всего я насчитал их семнадцать. Странно, но они были разноцветными и переливались, словно украшенные алмазами. После тщательного осмотра с лампой в руке я нашел причину этой странности: гнезда были украшены туго переплетенными обрывками одежды, блузок, брюк, колготок, юбок, нижнего белья. А сверкали при свете лампы многочисленные вкрапления бриллиантовых колец, сережек, ожерелий и браслетов – короче говоря, украшений, которыми мы, люди, так дорожим. Антропофаги украшали свои гнезда нарядами и драгоценностями своих жертв. Я представил себе, как они используют осколки костей, разбросанных по полу, чтобы вычищать из зубов кусочки нашей плоти.

Вдруг из темноты позади меня раздалось пофыркиванье и чмоканье. Я развернулся, выставив перед собой револьвер, но никто не набросился на меня из темноты, ни один монстр не поднялся из гнезда во весь рост. Я задержал дыханье и весь обратился в слух, пока мне не показалось, что я понял, откуда исходит этот звук, ритмичный, немного сдавленный. Сравнение может показаться абсурдным, но он был похож на посапывание спящего младенца. Немного учащенный вдох – выдох, вдох – выдох…

Я пошел на звук, и он привел меня к дальнему углу логова, к гнезду у самой стены. Очень медленно я поднял лампу и заглянул через край. Внутри на подстилке в форме половинки скорлупы спал небольшой самец Антропофаг. Он был на удивление маленьким, всего лишь на два-три дюйма выше меня, хотя наверняка килограммов на пятьдесят тяжелее. Чересчур большие глаза на плечах не были закрыты – у этих существ отсутствовали веки, – но были подернуты молочно-белой пленкой, влажной и мерцающей в свете моей лампы. Рот размером с футбольный мяч был открыт, в нем виднелись треугольные зубы. Тут я заметил, что у него нет половины руки, – возможно, подергивания во сне говорят не о сновидениях, а об инфекции. Рука в районе локтя была явно воспалена. Я вспомнил, как мне рассказывали про их ритуал возмужания – доставать остатки человеческой плоти из зубов друг у друга. Возможно, этот сделал неверное движение и ему не повезло – свой же соплеменник оттяпал ему полруки… Из раны шел желтоватый гной. Может, Антропофаг и не спал вовсе? Может, он был без сознания? Обычно бесцветная, кожа его лихорадочно горела и поблескивала от пота. Да, он просто-напросто умирал.

Это все объясняет, подумал я, становясь на колени перед гнездом и с жутким, но завораживающим интересом рассматривая маленького монстра. Одноглазая самка бросила его, потому что теперь он – только бесполезная лишняя ноша. Должен признаться, во мне боролись противоречивые чувства. Я видел собственными глазами жестокость этих существ, видел разрушения и смерть, которые они несли; я чуть сам не лишился жизни в одной из таких пастей. Но все же… все же. Страдание есть страдание, и не важно, что за существо страдает. А это существо, как видно, страдало жестоко. Часть меня испытывала отторжение, а другая часть – огромную жалость. Первая часть была больше, но вторая тоже присутствовала. Я не мог бросить его на произвол судьбы, просто взять и оставить здесь умирать. Это было безрассудно, потому что вдруг он проснется и начнет плакать, прибежит его разъяренная мамаша и съест меня. Я же не знал, где она затаилась с другими малышами, – может, в нескольких ярдах отсюда, а может, ушла глубоко под землю, в самое дальнее потайное логово?

И я решился: жалость к этому страдающему Антропофагу пересилила здравый смысл. Я решил положить конец его мучениям. Я наклонился, касаясь животом края гнезда, и приставил револьвер доктора к глотке маленького монстра, к месту, расположенному прямо под нижней челюстью. Мне не пришло в голову, что звук выстрела и крик умирающего Антропофага могут далеко разлететься эхом. Я подобрался поближе, чтобы выстрелить наверняка, навел дуло и взвел курок. Этого тихого щелчка оказалось достаточно, чтобы Антропофаг проснулся. Быстрее, чем я успел моргнуть, он вырвал у меня пистолет здоровой рукой. Он поднялся, рыча и похрюкивая, и ярость его была тем сильнее, что он был ранен и горел в лихорадке. Он навалился на меня. Лампа отлетела в сторону. Мы скатились на пол клубком переплетенных рук и ног, он уже вцепился зубами в мой пиждак и дернул, разрывая. Его левая когтистая лапа тянулась к моему лицу, я перехватил его запястье и вцепился изо всех сил. Прямо над собой я видел его глаза, блестящие от лихорадки. В них я увидел отражение своего лица, искаженного страхом. В этом нелепом танце смерти мы врезались в стену, я оттолкнулся и пнул его ногой по гениталиям изо всех сил. Это только взбесило его еще сильнее. Он принялся дубасить меня по голове здоровой рукой, я дернулся вдоль стены в сторону, чтобы избежать очередного удара, – и провалился спиной назад в пустоту.

Наша битва привела нас к горловине в узкой шахте, куда я и полетел, увлекая Антропофага за собой. Мы кувыркались в воздухе, переплетясь руками и ногами, переворачиваясь, как цирковые акробаты, пока не приземлились на кучу камней и рыхлой земли. От удара хватка моя ослабла, и я на миг выпустил его запястье. Это было все, что требовалось монстру: он сунул мою руку себе в пасть и сомкнул зубы. Боль была невыносимой, я взвыл и принялся бить свободной рукой куда попало, пока не задел его рану. Я в отчаянии схватил обрубок его руки и впился в него зубами что было сил. Густой, липкий гной наполнил мой рот и потек мне в горло. Желудок свело судорогой, но план сработал – его хватка ослабла, он выпустил мою руку и отвалился от меня. Рыча от боли, он покатился по полу. Я тоже откатился в сторону и в кромешной тьме разглядел белеющий булыжник размером с дыню. Я схватил его, поднял высоко над головой и что было сил обрушил на извивающегося монстра. Еще, и еще, и еще. Мои крики и рев были еще громче, чем его. Кровь и вонючие куски плоти летели во все стороны, забрызгивая меня с ног до головы, залетая даже в открытый в крике рот. Рубашка моя стала мокрой насквозь, кровь монстра стекала по моему телу спереди и сзади, пропитывая и штаны, и сапоги. Вдруг он смолк и обмяк, а я все продолжал обрушивать на него удары, пока не выдохся окончательно и камень не вывалился из моих оцарапанных рук. Я рухнул прямо на его труп, задыхаясь и рыдая в воцарившейся внезапно тишине. Немного придя в себя, я заставил себя встать, и меня тут же вырвало. Я сполз по стене, прижимая к себе и баюкая левую укушенную Антропофагом руку, которая горела, как в огне.

Несколько раз я сплевывал, все пытаясь избавиться от гадкого привкуса во рту. Здоровой рукой я осторожно ощупал рану и насчитал семь проколов от зубов: три сверху и четыре снизу. Надо было в первую очередь остановить кровотечение. Доктор говорил, у Антропофагов сверхразвито обоняние. Я сдернул куртку, порвал на себе рубашку и обмотал ее несколько раз вокруг прокушенной руки. Потом неловко и медленно, как ребенок, который только учится одеваться сам, я натянул куртку обратно. Ну что ж, пока все не так плохо, успокоил я себя. Два убитых монстра за одну ночь – это уже что-то. Теперь, Уилл Генри, давай-ка попробуй выбраться отсюда и найти своих.

Я пошел вперед, пока не наткнулся на тело своей жертвы. Я перепрыгнул через него и, вытянув руку вперед в поисках стены, медленно пошел, едва дыша и стараясь ступать как можно тише. Я то и дело останавливался и прислушивался. Я не представлял, на какую глубину попал, свалившись в эту шахту. Боль в руке была нестерпимой. Я все еще чувствовал запах крови Антропофага и привкус гноя на кончике языка. Я все шел и шел, опираясь правой рукой о стену. Иногда она проваливалась в пустоту, и это означало поворот туннеля. Может, падая, мы просто попали на другой уровень лабиринта и я теперь брожу по нему из одного темного туннеля в другой, без надежды выйти к свету? Я прислонился к стене, весь дрожа. Да, видимо, все так. Сколько времени прошло? Куда я иду настолько долго? От догадки, пришедшей мне в голову, меня сковал ужас. Но я тут же отбросил эту мысль. Ты, Уилл, идешь вверх, а вверх – значит, к свету. Туда тебе и надо. Интересно, там все еще идет дождь? Как прекрасно было бы почувствовать дождь на своем лице! Вдохнуть сладкий прохладный весенний воздух! Это желание было почти таким же невыносимым, как и боль в руке. Так что я побрел дальше по лабиринту, уверяя себя, что движение вверх – это движение к свету, дождю и легкому ветерку. Все эти воспоминания, казалось, остались в другом времени, в другом измерении, даже принадлежали они как будто не мне, а другому человеку. Словно я украл чужие воспоминания – воспоминания другого мальчика – мальчика, который не заблудился в подземном лабиринте и не борется с безумной паникой и страхом, сковывающим сердце. Потому что теперь ошибки быть уже не могло; пол выровнялся. Я больше не поднимался вверх, а значит, где-то я свернул не туда. Я остановился и прислонился к стене, прижав больную руку к животу. Кроме моего прерывистого дыхания, вокруг не раздавалось ни звука. Света не было. Все мои инстинкты призывали меня начать кричать и звать на помощь. Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я полез в узкий лаз, но достаточно, чтобы они уже раскопали завал. Они должны быть где-то здесь – возможно, они совсем близко. Но рискнуть и крикнуть было бы сумасшествием, потому что самка Антропофаг тоже могла оказаться за любым поворотом. С другой стороны, Кернс сказал, что она понесет потомство в самое глубокое и потаенное логово. А я, вне всякого сомнения, последнее время поднимался вверх, а не спускался. Значит ли это, что больше шансов, что мой крик услышат мои друзья, а не она? Может, я больше рискую, сохраняя молчание, бродя в темноте, без воздуха и воды, истекая кровью? Так, во внутренней борьбе – то ли звать на помощь, то ли хранить молчание – шли секунды, превращаясь в минуты, превращаясь в бесконечность…

В конце концов сила духа покинула меня. Я же был всего лишь мальчиком. Мальчиком, много повидавшим на своем веку, испытавшим столько, сколько не испытывает и иной взрослый, но все же мальчиком, все же ребенком. Я соскользнул вниз по стене и сел, положив лоб на согнутые колени. Я закрыл глаза и стал молиться. Отец был не слишком верующим человеком, и моим религиозным воспитанием занималась мать. Она молилась вместе со мной каждый вечер, а по субботам водила в церковь. Но я был в отца, и молитвы для меня были простым повторением слов. Когда я стал жить у Доктора, все вечерние молитвы и походы в церковь по субботам, конечно, прекратились. Я не расстроился. Но сейчас я молился неистово, я вспомнил все молитвы, которые знал, а когда они закончились, я стал молиться всем своим существом. И вот в тот момент, когда я, раскачиваясь из стороны в сторону, молился с закрытыми глазами, я услышал голос. В отчаянии я сперва решил, что слышу Того, к кому обращаюсь. Но нет, голос был другим. Совершенно другим!

– Так-так, что у нас тут?

Я поднял голову и сощурил глаза от света, исходящего от лампы в его руке. Она ослепила меня, как тысяча солнц. Он взял меня за локоть и помог подняться на ноги.

– Заблудшая овечка нашлась, – прошептал Кернс.

Оказалось, я уступил навалившемуся отчаянию в нескольких шагах от логова Антропофагов.

– Ты везунчик, начинающий ассистент монстролога, – как всегда, игриво сказал Кернс. – Я чуть не пристрелил тебя.

– А где остальные? – спросил я.

– От главного логова Антропофагов – кормушки, в которую мы все спустились, – ведут две основные артерии. Малакки и Уортроп пошли по одному ходу, я – по другому, по тому же, что и ты. А что у тебя с рукой?

Я рассказал о своих приключениях с того момента, как мы расстались. Кернс выразил восхищение моей смелостью в борьбе с молодым монстром. Казалось, он удивлен, с какой ловкостью я выбрался из этого затруднительного положения.

– Бесподобно, просто бесподобно! Отлично сработано, Уилл! Пеллинор будет страшно рад. Он был очень встревожен, когда ты не вернулся. Прямо-таки впал в отчаяние. Никогда еще не видел, чтобы человек работал лопатой с такой скоростью. Развернуть бы его тогда слегка в другом направлении, и он докопался бы до Китая! Ну да ладно, давай лучше посмотрим, что у тебя с рукой. – Он размотал рубашку, заменившую мне бинт. Укусы все еще кровоточили. Кернс повесил окровавленную рубашку мне на плечо. – Надо дать ранам подышать. Иначе они могут воспалиться, а инфекция нам ни к чему.

Он положил руку мне на плечо и подтолкнул ко входу в туннель, который вел на свободу.

– Посмотри под ноги, – сказал он.

Под ногами была мерцающая россыпь каких-то мелких частиц.

– Что это? – спросил я.

– Крошки, Уилл Генри, отмечающие путь домой!

Так вот что было в пакетиках, разложенных Кернсом в каждую сумку, – порошок с фосфором, светящийся в темноте!

– Иди вдоль этого следа, – сказал Кернс, – отметки будут встречаться каждые двадцать ярдов. Не возвращайся. Если заблудишься, возвращайся к предыдущей отметке и смотри под ноги внимательнее. Они выведут тебя к началу пути. Вот, возьми лампу.

– А вы разве не пойдете со мной?

Сердце у меня упало.

– Мне монстров ловить надо, забыл?

– Но вам же понадобится лампа.

– Не волнуйся за меня. У меня есть сигнальные шашки. Да вот, возьми, ты уронил.

Это был пистолет Доктора. Кернс твердо вложил мне его в руку.

– Не стреляй, пока не увидишь их глаза совсем близко. – От собственной шутки в его серых глазах заплясали озорные искорки. – Надо пройти примерно семьдесят шагов, Уилл.

– Шагов?

– Возможно, чуть больше – ты же пониже меня. Сначала сорок шагов – и ты сворачиваешь в главный проход. Не пропусти поворот – это очень важно! Там дорога немного идет вниз – ты не бойся, потом она снова пойдет вверх. Когда выберешься наверх, скажи констеблю, что я по нему страшно скучаю. По его носу «пуговкой». По его детской непосредственной улыбке… если мы не вернемся через два часа, пусть он и его люди спускаются вниз. За долгие годы зверюги нарыли здесь столько проходов и переходов, что нам может понадобиться дополнительная помощь. Что ж, удачи тебе, начинающий монстролог! Да хранит тебя Бог!

С этими словами он развернулся на каблуках и, словно привидение, испарился. А мое отчаяние быстро уступило место радости. С лампой в руках, с легким сердцем я двинулся вперед, по следам светящегося порошка. Я уже предвкушал, как вдохну воздух свободы, уже чувствовал его сладость. В экстазе от того, что мои молитвы были услышаны, я позабыл считать шаги, но, казалось, в этом не было необходимости – я все время видел под ногами светящуюся россыпь.

Я дошел до поворота, про который говорил Кернс, и свернул в туннель: он приведет меня в покинутую кормушку Антропофагов, а там Морган вытащит меня веревкой наверх! Тут я остановился в замешательстве. Серебристой пудрой было отмечено два пути – один вел в пересекающий проход, другой – прямо, продолжая тот путь, по которому я до этого следовал. Наверное, подумал я, он сначала свернул направо, чуть-чуть прошел, а потом вернулся, обнаружив, что дороги там нет. Он дал мне ясные инструкции: не пропустить поворот, это очень важно. Так что я свернул и стал отсчитывать шаги. Этот туннель был поуже, потолок – намного ниже. Несколько раз я вынужден был пригнуться, чтобы пройти. Путь был извилист, петляя то вправо, то влево, под ногами стало скользко, и дорога пошла вниз, как Кернс и предупреждал. Через несколько шагов позади меня послышался какой-то звук – или мне показалось? Я остановился и задержал дыхание. Ничего. Просто немного осыпается земля, не больше. Я снова двинулся вперед и возобновил счет. Еще несколько шагов. Снова этот шум. Определенно у меня за спиной. Может, туннель осыпается? Я долго прислушивался, но не услышал ничего, кроме тихого шипения лампы. На всякий случай я проверил револьвер. Мои нервы были напряжены от блуждания в темноте, и воображение рисовало бледные безголовые тени, преследующие меня. Здравый смысл все же не до конца покинул меня. Либо меня преследуют, либо нет. Если да – сражаться с моим преследователем в этом узком туннеле было бы просто глупостью, если же нет – я только зря теряю время, оттягивая момент освобождения. Вперед!

Интересно, как Кернсу удалось пробраться сквозь этот узкий туннель? Взрослый человек должен бы был здесь ползти, а если он полз – как он мог считать шаги? Да что там взрослый человек? Здесь же должны были ходить монстры; они что, ползали на животах и извивались, как змеи? Стены почти касались меня слева и справа, и сомнения, а за ними и страх снова одолели меня. Должно быть, я свернул не в том месте… но ведь путь был отмечен, он и сейчас отмечен, хотя расстояние между светящимися пятнами и увеличилось… А туннель-то все спускается, а не поднимается снова вверх, как обещал Кернс. Лампа освещала лишь влажные стены. Я был так глубоко, что сюда не добирались корни даже самых древних деревьев. И тут я почувствовал его – запах гнилых фруктов. Сначала он был почти неуловимым, но становился все отчетливее, все тошнотворнее. Этот до спазмов в животе знакомый запах – я чувствовал его на кладбище, когда погиб Эразмус Грей; он въелся в мою одежду после сражения с юным Антропофагом. Это был нечеловеческий запах. Это был их запах.

Не могу сказать, что в тот момент я в полной мере осознал значение и смысл того, что представляется очевидным сейчас: два пути, отмеченные фосфоресцирующим порошком – один прямой и широкий, другой – петляющий и узкий; туннель, спускающийся все ниже и ниже; преследующий меня звук; мои раны, разбинтованные, «чтобы дать им подышать»… Столь вероломное предательство не укладывается в голове даже взрослого человека, что уж говорить о доверчивом, наивном ребенке! Нет, я был просто сбит с толку и напуган, у меня не было никаких подозрений, когда я встал на колени, вытянув перед собой лампу, а другой дрожащей рукой сжимая пистолет. Уклон был крутой, а пол скользкий. Повернуть назад? Или не обращать внимания на ужасный запах (может, им просто вся земля здесь пропиталась?). Что-то мне подсказывало: развернись! Возвращайся! В конце концов, решение было принято за меня. Из мрака на плечо мне опустилась рука. Вскрикнув, я развернулся, и лампа ударилась о стену, озарив неровным светом его измазанное грязью лицо, оживленный взгляд и ироническую полуулыбку.

– В чем дело, Уилл Генри? Ты куда собрался? – прошептал он. Его дыхание было сладким и каким-то липким. – Разве я не велел тебе не оборачиваться?

– Это не дорога назад, – выдохнул я в ответ.

– Я надеялся этого избежать, – непонятно ответил он. – Запах крови давно должен был привлечь ее; теперь я в растерянности, я не понимаю, почему она не идет?

Он мягко отобрал у меня лампу и вытащил из сумки сигнальную шашку.

– На, возьми вот это. Держи ее у основания, чтобы не обжечь руку. Не выпускай ее, что бы ни случилось!

Он поджег шашку от лампы, та задымила в замкнутом пространстве. Туннель озарился ослепительным светом, мрак отступил. Кернс положил руку мне на грудь и сказал с насмешливым сожалением:

– Мне так жаль, мистер Генри, но выбора действительно нет. Это – мораль данного момента.

И с этими прощальными словами Кернс изо всех сил толкнул меня в грудь.

Мое падение было вертикальным, стремительным и непреклонным. Его согнувшаяся над обрывом фигура быстро удалялась от меня, а я скатывался во мрак по скользкому желобу, пока столкновение с изгибом стены не перевернуло меня на спину и я не проехал оставшиеся несколько футов, взрывая пятками грязь в безнадежной попытке замедлить свое соскальзывание в дыру, которая поджидала меня на дне.

Каким удивительно странным должно было бы показаться наблюдателю, стоящему внизу, в яме (если бы таковой имелся), мое падение. Девственная темнота, никогда не тронутая благословенным поцелуем света, вдруг вся озарилась голубоватым пламенем световой шашки, сжатой в моей руке. Я падал вниз, во мрак, как звезда с небосвода.

Я упал на спину, и ударом от столкновения с твердой поверхностью шашку выбило у меня из рук. С минуту я лежал неподвижно, ошарашенный, тяжело дыша, и медный вкус горячей крови заполнял мой рот – я прикусил кончик языка, когда упал.

Я перекатился на живот, выплюнул изо рта кровь и едва только поднялся с колен, как он двинулся на меня с шипением и хрипом. Его руки были вытянуты вперед, черные глаза вращались на мощных плечах, из распахнутой пасти стекала слюна. Я выхватил пистолет и нажал на курок. Молодой Антропофаг упал к моим ногам, его тело извивалось в вонючей грязи, покрывавшей пол. Выстрел оказался удачным, но порадоваться или удивиться этому я не успел, так как на меня надвигался теперь его брат. Раздался выстрел из ружья – это Кернс, лежа на животе в туннеле над моей головой, палил сквозь отверстие, через которое я – наживка! – упал в яму.

Я уперся спиной в стену, съехал вдоль нее, раскинув ноги, и пальнул еще два раза в надвигающийся силуэт. Оба выстрела были впустую, но вот следующий выстрел Кернса достал его – пуля попала гаду в правое плечо. Он опустил одну руку, но продолжал приближаться, не сбавляя темпа. Они очень быстрые, так рассказывал мне Доктор когда-то своим лекторским голосом. Одним прыжком они покрывают расстояние до сорока футов. К счастью для этого молодого Антропофага, нас разделяло только десять. Он бросился на меня, его левая рука была вытянута перпендикулярно к туловищу по направлению к моей голове. У меня оставалась всего одна пуля и одна секунда, чтобы принять решение. Удача оказалась на моей стороне: уже в прыжке, Антропофаг замер, плечи его дернулись назад и, получив удар рукояткой пистолета в глаз, он отпрянул. Сзади него грохнул выстрел. Он пришелся на середину спины – монстр упал, меся грязь когтями, и испустил дух.

Я услышал тихий довольный смех над головой, а из дальнего конца ямы, оттуда, куда не проникал свет, донесся знакомый голос:

– Уилл Генри, это ты?

Я кивнул. Я не мог ничего сказать. Казалось, прошло сто лет с тех пор, как я в последний раз слышал этот голос – голос, который, бывало, выводил меня из себя, пугал меня, вселял в меня бессознательный страх и мрачные предчувствия… Но сейчас этот голос заставил меня прослезиться от радости.

– Да, сэр, – крикнул я в ответ Доктору, – это я.

Монстролог бросился ко мне со всех ног. Он обнял меня за плечи и заглянул в глаза. Его взгляд отражал заботу и беспокойство.

– Уилл Генри! – тихо воскликнул он. – Как ты оказался здесь?

Он притянул меня к себе, прижал к груди и яростно зашептал мне на ухо:

– Я же говорил тебе, что ты мне необходим, – ты думаешь, я обманывал тебя, Уилл Генри? Возможно, я дурак и плохой ученый, ослепленный амбициями и гордостью, не дающими мне разглядеть очевидную правду, но только не лжец.

С этими словами он отпустил меня и на миг отвернулся, словно стыдясь своего признания. Потом снова взглянул на меня и резко спросил:

– Теперь скажи мне, глупый, безрассудный мальчишка, ты ранен?

Я поднял руку, и он посветил на нее лампой сверху вниз, осматривая по всей длине. За его плечом, довольно далеко, я различил в полумраке Малакки. Он пристально смотрел вверх, туда, откуда я свалился.

Доктор бережно смахнул грязь и мелкие камушки с моих ран и низко склонился, изучая их в неровном свете лампы.

– Это чистый укус и относительно неглубокий, – вымолвил он, – антибиотики, несколько швов – и будешь как новенький, Уилл Генри, только с небольшими боевыми шрамами.

– Там кто-то есть, – хрипло крикнул Малакки, указывая пальцем на потолок пещеры, – прямо над вами!

Он вскинул винтовку на плечо и выстрелил бы, если бы Кернс сам не заявил о себе и не прыгнул вниз сквозь дыру. Он опустился на ноги с ловкостью гимнаста, раскинув в стороны руки, чтобы сохранить равновесие.

– Итак, все хорошо, что хорошо кончается, – тепло сказал он. – Или лучше сказать: все хорошо кончается и почти что подходит к концу. Или: пока что все хорошо. Ну, вот и ты появился, Пеллинор, в самое время, слава Небесам!

Сощурившись, Малакки произнес:

– Это очень странно.

– О, мой милый друг, был бы ты со мной в Нигерии в восемьдесят пятом. Вот где было странно!

– Мне тоже кое-что кажется странным, – сказал Доктор. – Скажи-ка, Кернс, как так случилось, что Уилл Генри оказался здесь внизу, а ты – там, наверху?

– Уилл Генри свалился вниз, а я – нет.

– Свалился? – эхом повторил Уортроп. Он обернулся ко мне: – Это правда, Уилл Генри?

Я отрицательно помотал головой. Ложь – худший вид шутовства.

– Нет, сэр, меня столкнули.

– Свалился, столкнули – какая разница? – фыркнул Кернс. Он удивленно смотрел, как Малакки наставляет дуло винтовки прямо ему в грудь. – Ну что ж, давай! Пальни уж наконец, ты, невыносимо напыщенный, аффектированный, не способный даже на самоубийство, слезливый и жалкий мальчишка! Ты что, правда думаешь, мне есть разница – жить или умереть? Ты только не забудь – поработай мозгами хоть недолго, – что наше дело еще не закончено и закончить его без меня вам будет затруднительно. А самка еще жива! Она бродит здесь, где-то рядом. В остальном же, сэр, я не возражаю против вашего суда и осуждения. Стреляйте, сэр, и я умру, как жил, без сожаления! – Он шагнул Малакки навстречу и уперся грудью в ствол винтовки, широко улыбаясь.

– Зачем он толкнул тебя, Уилл Генри? – спросил Доктор, почти не обращая внимания на эту драматичную сцену. Он знал Кернса давно, и ему неинтересно было его ломание.

– Он обманул меня, – сказал я почти шепотом, не глядя на предателя. – Он обвел меня вокруг пальца. Я думаю, он нашел эту яму и знал, что Антропофаги там, но ему было до них не добраться, так что он пометил место светящимся порошком. А найдя меня раненым, он решил, что запах крови может выманить их из убежища, и отправил меня ближе к яме. А когда они все же не вылезли, он столкнул меня вниз.

– Могу сказать в свою защиту, – встрял Кернс, – что я снабдил тебя оружием, а не просто бросил на съедение волкам. И я был все время рядом, наверху; я тоже стрелял в них. Я просто подчинился требованию обстоятельств. Как Малакки, когда бросил сестру в тот момент, когда она больше всего в нем нуждалась…

– Кернс, прекрати! – предостерегающе рявкнул монстролог. – Или, клянусь, я пристрелю тебя!

– Знаешь, почему человеческая раса обречена, Пеллинор? Потому что люди влюблены в сказку, что правила, придуманные ими, должны соблюдаться всеми и всем.

– Не понимаю, о чем он говорит, – сказал Малакки, – но мне нравится его идея. Давайте раним его и, когда он будет истекать кровью, используем как наживку.

– Я с радостью согласился бы, – легко подхватил Кернс, – но в этом больше нет необходимости.

Он выхватил лампу из рук Доктора и бросился в сторону. Его сапоги скользили по слякоти, каблуки проваливались в грязь и выскакивали с чмокающим звуком. Когда он добрался до стены, он обернулся и жестом позвал нас присоединиться к нему. Он приложил палец к губам, затем указал вниз. Маленькое отверстие, всего раза в два шире, чем я в плечах, располагалось у подножия стены. Кернс приставил лампу к самому отверстию, а мы всмотрелись вниз, в мрачную горловину этого хода. А ход шел под углом сорок пять градусов вниз. Кончиками пальцев Кернс указал на следы у стены и неглубокие царапины и выемки, оставленные их когтями вдоль первых нескольких футов туннеля. Мы отодвинулись на безопасное расстояние, и Кернс тихо сказал:

– Два четких типа отпечатков – так, Пеллинор?

Доктор кивнул, а Кернс продолжал:

– Совсем маленький Антропофаг и большая самка. Они оба вошли, и ни один не вышел. Почему она взяла с собой одного, а остальных оставила, это непонятно, но именно так она и поступила. Может, эти двое, – он кивнул в сторону убитых Антропофагов, – вернулись зачем-то сюда сами, хотя по следам этого не скажешь. Я вижу здесь две возможности: этот ход, видимо, ведет в другое, более глубокое логово или это – спасительный выход на поверхность. Есть только одна возможность проверить, что это за ход. Согласен, Пеллинор?

Доктор кивнул через силу:

– Согласен.

– А если они не пробрались еще на поверхность, шум, который мы тут устроили, уже встревожил ее, и она знает, что мы здесь. Вне всякого сомнения, она нас поджидает.

– Я не прочь встретиться с ней, – сказал Малакки, сурово сжимая винтовку. – Я ее не разочарую.

– Ты остаешься здесь, – сказал Кернс.

– Я не подчиняюсь вашим приказам, – хмыкнул Малакки.

– Хорошо, – сказал Кернс мягко. – Но ты подчиняешься приказам Пеллинора. Нам нужно, чтобы кто-то остался здесь и охранял вход, а также присмотрел за Уиллом Генри, разумеется.

– Я проделал весь этот путь не для того, чтобы нянчиться! – закричал Малакки. Он с мольбой бросился к Уортропу: – Умоляю, это же мое право!

– Да неужели? И в чем оно, по-твоему, заключается? – взъелся Кернс. – В ее действиях не было ничего личного. Она поступала, как любая мать, защищающая своих детей, которым грозит опасность.

Уортроп положил руку на плечо Малакки:

– Кернс должен пойти, он – профессионал и эксперт в этом деле. И я должен пойти, потому что если кто-то и заслужил «право», так это я.

Я вспомнил, как Доктор сказал тогда в подвале: «Интересно, будет ли она удовлетворена, получив его сына?»

– А если она вернется каким-то образом сюда, кто-то должен здесь караулить, – продолжал увещевать Малакки Доктор. – Не оставлять же для этого одного Уилла Генри? Ты только посмотри на него, он же всего лишь мальчик.

Ярко-синие глаза посмотрели на меня, и я отвернулся – такая в них стояла мука.

– Я могу остаться здесь и охранять вход, – предложил я. – Возьмите Малакки с собой.

Конечно, на мои слова не обратили никакого внимания. Малакки мрачно смотрел, как Доктор и Кернс проверяют, сколько у них осталось боеприпасов и в каком состоянии оружие. Кернс взял две световые шашки и несколько пакетиков со светящимся порошком из сумки Доктора, проверил гранаты. Доктор отвел меня в сторону и сказал:

– Здесь что-то не так, Уилл Генри, хотя я и не могу за это поручиться. Она не из тех, кто забивается в угол – она слишком хитра для этого, – как не оставила бы она нам двух отпрысков на растерзание, не будь в этом необходимости. Все это крайне любопытно и странно. Так что смотри в оба и зови нас сразу, как только заметишь хоть что-нибудь необычное.

Он сжал мою руку и добавил строго:

– И на этот раз ни шагу отсюда! Чтобы, когда я вернусь, ты был здесь, Уилл Генри!

– Хорошо, сэр, – сказал я, стараясь изо всех сил, чтобы голос мой не дрогнул.

– И я предпочел бы, чтобы ты был жив.

– Я постараюсь, сэр.

С тяжелым сердцем смотрел я, как они спускаются с Кернсом в узкий проход. Что-то беспокоило меня, какая-то мысль не давала покоя. Надо было что-то спросить у него, что-то важное, что-то я должен был вспомнить, но, вот досада, все забывал.

– Сколько нам ждать? – крикнул им вслед Малакки.

– Чего ждать? – спросил Кернс.

– Сколько нам ждать, прежде чем последовать за вами?

Кернс помотал головой:

– Не ходите за нами.

У стены Кернс сделал широкий приглашающий жест, пропуская Доктора вперед. Минута – и они исчезли, потом исчез и свет их ламп.

Несколько минут Малакки молчал. Он подошел к одному из поверженных Антропофагов и ткнул его пару раз винтовкой.

– Этот вот мой, – сказал он, указывая на черную дыру в центре спины монстра.

– Значит, ты спас мне жизнь, – сказал я.

– Думаешь, это поможет, Уилл? Теперь мне надо убить всего лишь еще пятерых.

– Ты не мог помочь своим близким, – сказал я. – Ты был в своей комнате, как в ловушке. И на самом деле, ты и Элизабет не мог помочь. Как бы ты мог спасти ее, Малакки?

Он не ответил.

– Как во сне, – сказал он вместо этого, грустно помолчав.

Он смотрел на тело, распростертое у его ног.

– Не сейчас. Сон – моя жизнь до всего этого, до встречи с монстрами. А, пожалуй, должно быть наоборот. Это очень странно, Уилл.

Он рассказал мне, что случилось после того, как я отправился в узкий лаз на разведку. Они действительно нашли два основных хода из кормушки, куда мы спустились по веревке в самом начале. Казалось, оба пути ведут вниз. Они с Доктором пошли по одному туннелю, а Кернс – по другому. Очевидно, по тому самому, куда попал я и где лежал брошенный больной Антропофаг. Я подозреваю, что, будучи отменным следопытом, Кернс заметил следы нашей борьбы и понял – но не сказал другим, – куда именно я исчез.

Проход, по которому шли Доктор и Малакки, все время разветвлялся на несколько других, и у каждой развилки они выбирали тот туннель, который уходил вниз. На полпути Доктор обнаружил следы самки, они пошли по этим следам и оказались в той яме, куда я свалился и где мы сейчас находились.

– Она пришла вон оттуда, – сказал Малакки, указывая на темную стену позади убитых монстров. – Мы знали, что Кернс, должно быть, уже нашел это место, потому что видели свет и слышали выстрелы. Но я никак не ожидал, что здесь окажешься ты, Уилл.

– Да, я тоже не ожидал.

Малакки оперся о винтовку, и она медленно ушла прикладом в мягкую почву. Он вынул ее и смотрел, как вода заполняет неглубокую ямку.

– Земля здесь пропитана водой, – заметил он. – И стены влажные. Должно быть, где-то рядом протекает подземный ручей или река.

Он был прав: ручей был. Он протекал перпендикулярно к пещере примерно в двадцати футах под нами, а весной становился в два раза больше. С каждым годом он все больше пропитывал водой почву и стены, с каждым годом пол размывало, и ходить по нему становилось все труднее. Антропофаги заметили это; это был их первый источник воды. Благодаря этому новорожденным и молодым монстрам не было нужды вылезать на поверхность, чтобы попить. Путь, которым отправились Кернс и Доктор, вел прямо к углублению на берегах этого ручья, куда Антропофаги ходили на водопой и купаться – хотя они купаются не так, как мы. Они не умеют плавать и боятся глубины, но они должны, как еноты, вымывать запекшуюся кровь и потроха из-под длинных ногтей. Им также нравится (если слово «нравится» вообще уместно по отношению к ним) кататься в воде на спине там, где не глубоко, набирать воду в пасть и выплевывать, извиваться в воде, вспенивая ее, как крокодилы. Цель этого странного ритуала неизвестна, но, возможно, как и доставание остатков пищи из зубов, это часть их гигиены.

И вот на эти безопасные берега подземного ручья самка Антропофаг и понесла своего годовалого «малыша», самого младшего и самого дорогого ей из всего племени. Как отметил Доктор, было очень странно, что она оставила двух старших, но я подозреваю, она планировала вернуться за ними позже. А может, они сами, испугавшись чего-то, не последовали за ней. Так или иначе, именно «малыша» Доктор и Кернс обнаружили, спустившись по проходу к берегу подземного ручья. Он мяукал и ворчал у кромки животворной воды, не в состоянии ни убежать, ни защитить себя. В этом возрасте Антропофаги, как и их добыча, не умеют еще быстро бегать. Кернс подошел к нему и уложил одним выстрелом. Звук эхом донесся до нас, и Малакки прирос к месту, услышав этот звук. Он вскинул винтовку и повернулся лицом к выходу из туннеля. А там, внизу, охотники ждали, зная, что она точно прячется где-то поблизости, и были уверены, что она выйдет.

И они оказались правы: она действительно вышла.

Она возвращалась за оставленными детьми. Кернс и Доктор не столкнулись с ней, спускаясь в туннель, потому что она выбрала другой путь – путь, пролегавший под землей ровно под ногами Малакки Стиннета.

Земля позади него разверзлась, подняв в воздух, словно взрывом, фонтан воды и грязной тины. Пол ушел из-под ног, Малакки потерял равновесие и упал на колени, винтовка отлетела в сторону, а сумка соскользнула с его плеча, когда он повернулся, чтобы не упасть лицом прямо в грязь. Он покатился спиной вперед по слякотной жиже к расширяющейся воронке в полу. Выражение его глаз было до ужаса мне знакомо: так смотрел на меня Эразмус Грей и мой бедный отец. Это был взгляд приговоренного человека, еще не до конца поверившего, что приговор уже приводится в исполнение. Вцепившись пальцами в землю, он сползал все ниже, и на мокрой почве оставались борозды; ноги его беспомощно дергались, погружаясь в центр круговорота оседающей земли и воды позади него. Потом вдруг что-то дернуло его за сапог и потащило вниз. В следующий миг он увяз уже по колено. Он кричал и звал меня. Тело его вращалось вместе с грязным водоворотом с такой скоростью, что мне казалось, мальчик вот-вот сломает себе шею. Над поверхностью оставался уже только его торс – вертикально – с протянутыми ко мне руками. Так же тянули руки ко мне и Эразмус Грей, и отец, и эта немая мольба вывела меня из ступора. Я бросился к нему, ухватил за руку, но он оттолкнул мою руку и неистово стал махать на сумку, брошенную рядом. Он утопал теперь по грудь, его затягивал вниз тот же монстр, который пробил насквозь тело навигатора Бернса на борту «Феронии», и кровь хлынула из его раскрытого рта. Самка вонзила когти ему в спину, так глубоко, чтобы ухватиться за позвоночник и вцепиться в него, как в ручку, за которую она тянула его вниз.

Но я неправильно трактовал отчаянный призыв Малакки. Он не имел ничего общего с мольбой о спасении. В отличие от Эразмуса Грея и отца, Малакки не стремился освободиться. Никогда. Для этого было уже слишком поздно. Сведенными судорогой пальцами он все указывал на сумку. Я поднял ее и подал ему. В немом смятении я наблюдал, как он вытаскивает гранату. Он прижал ее к груди, продернул палец в кольцо и только потом посмотрел на меня с торжествующей улыбкой. Зубы его были в крови. Он закрыл глаза; голова его откинулась назад; на лице было выражение покоя и смирения. Он погружался постепенно – сперва руки, потом шея, а потом в последний раз открылись его глаза – он пристально и бесстрастно смотрел на меня, не мигая.

– За Элизабет, – прошептал он и исчез в кровавой пене.

Я отпрянул, а потом быстрее кинулся прочь – подальше от этого места. Земля задрожала, стены тряхнуло, и огромные куски камней и земли посыпались с потолка. От последовавшего за этим взрыва меня подбросило в воздух. Падение, как ни странно, оказалось не фатальным – я упал на тело Антропофага, которого подстрелил Малакки. Я шмякнулся на него и замер. В голове гудело, я насквозь промок в воде и тине, был весь в грязи, ошметках плоти и осколках костей. Я сел и протер глаза. Горло драло от висевших в воздухе осадков пороха и земли. Я обернулся посмотреть на место жертвоприношения: взрыв образовал десятифутовый кратер, в центре которого лопались розовые пузыри.

А как же Доктор? Я посмотрел на вход в туннель. Вдруг там завал? Вдруг они с Кернсом оказались в подземной ловушке? Или, что еще хуже, погребены под обломками, закопаны заживо?

Я встал, покачиваясь на нетвердых ногах, сделал шаг по направлению к стене и… замер. Дым немного рассеялся, и я увидел вход – его не завалило. Но не этот утешительный знак заставил меня замереть. Я кое-что услышал. Кое-что поднимающееся из кровавого кратера у меня за спиной. Волоски на моей шее встали дыбом. Кожу между лопатками стянуло. Все мои мышцы свело. Очень медленно я повернул голову – и увидел ее. Огромная самка Антропофаг на моих глазах вырастала из вспученной рокочущей земли, словно страшная пародия на Венеру, рождающуюся из пены. Ее молочно-белая кожа была вся изрезана и залита кровью – ее собственной и Малакки. Взрывом ей целиком оторвало одну руку, тело ее было изувечено, но воля не сломлена. К сожалению, тело Малакки защитило ее, хотя и не полностью, от взрыва. И теперь она, глава рода, мать всех Антропофагов, возвышалась надо мной, вращая одним глазом. А рядом лежали два ее отпрыска, которых, по словам Доктора, она готова была с беспощадной яростью защищать до последнего дыхания. Ее собственная боль не имела значения. То, что сама она смертельно ранена, не имело значения. Имел значение только древний как мир материнский инстинкт, сила, которой невозможно противостоять, что так недавно отметил Доктор в спальне убитого священника: «Что может быть сильнее материнского инстинкта, Уилл Генри!» И вот этот-то инстинкт и руководил сейчас огромной самкой. Она двинулась на меня, сжавшегося в комок, скованного ледяным страхом. Бежать было некуда, учитывая скорость ее передвижения и размеры помещения. Я просто врос в землю, а она шла на меня – оставшаяся рука вытянута, пасть раскрыта, единственный глаз горит смертоносным огнем. Я собрал все свое мужество и выдернул из-за пояса пистолет. Каким же я был глупцом! Я не попросил Доктора дать мне еще патронов, а в барабане оставался только один. Одна пуля. Один шанс. Попасть в жизненно важный орган или умереть, пасть жертвой собственной забывчивости.

А она уже приготовилась к последнему прыжку. Не успеть…

И тогда я обернул ее материнский инстинкт против нее самой. Я бросился к одному из убитых Антропофагов и приставил к нему пистолет. Я смотрел на нее в упор и молился, чтобы никакой животный инстинкт не подсказал ей, что монстр уже мертв. Вдруг моя нога поскользнулась на слякотном полу, я завалился на спину, едва успев ухватиться за безголовое плечо Антропофага. Тем не менее мой трюк сработал. На пару секунд самка замерла, потом издала жуткое мычание наподобие того, каким корова подзывает к себе теленка, только во сто крат громче. А потом снова двинулась на меня, но уже не прыжками, а шагами. Я должен был подпустить ее поближе, в этом был мой единственный шанс. Еще шаг ко мне… Я уже совсем близко видел ее распахнутую пасть, чувствовал вонь ее дыхания, видел ряды клацающих зубов, спускающихся в глотку. Жди. Жди, Уилл Генри. Подпусти ее еще. Близко. Очень, очень близко! Десять футов. Еще ближе. Пять. Три. Два…

И когда она была уже так близко, что я увидел свое отражение в ее бездушном глазу, когда весь мир для меня сошелся в одном ее зловонном дыхании, острых зубах и гладкой светящейся мертвенным светом коже, когда я сделал последний вдох, который отделял мою жизнь от смерти, – я изо всех сил ткнул дулом пистолета ей в пах и нажал на курок.

Часть тринадцатая. «Ты продолжаешь нести его ношу»

Майским утром того же года, месяц спустя с того дня, когда старик – расхититель могил постучался в нашу дверь и «из чистого любопытства» началась охота на Антропофагов, я бежал вверх по лестнице на беспрерывный крик Доктора (что-то меня задержало, и теперь он кричал в два раза громче). Дом 425 на Харрингтон-лейн сотрясался до основания.

– Уилл Генри! Уилл Генри!!!

Я нашел его в ванной с лезвием в руках. Его наполовину выбритый подбородок был весь в мелких порезах, а вода в чаше приобрела не сказать чтобы неприятный розовый оттенок.

– Что ты делаешь? – требовательно спросил Доктор, когда я, едва дыша, ввалился в дверь.

– Вы звали меня, сэр.

– Нет, Уилл Генри. Я имею в виду, что ты делал, прежде чем я позвал тебя, и почему тебе потребовалось столько времени, чтобы прекратить это делать и в первую очередь отозваться на мой зов?

– Я готовил завтрак, сэр.

– Завтрак?! А который сейчас час?

– Примерно девять часов, сэр.

– Ненавижу бриться.

Он протянул мне лезвие и сел на комод, а я принялся его добривать.

– Готов?

– Нет, сэр, осталось побрить еще на шее.

– Я имею в виду завтрак.

– Нет, сэр, пока нет.

– Почему?

– Пришлось прерваться.

– А что случилось?

– Меня позвали вы, сэр.

– А ты обнаглел, Уилл Генри.

– Это не специально, сэр.

Он усмехнулся. Я вытер бритву о рукав своей рубашки. Его взгляд последовал за моим движением.

– Как рука, Уилл Генри?

– Намного лучше, сэр. Вчера ночью я заметил, что шрамы светятся в темноте.

– Это оптический обман.

– Да, сэр, именно так я и решил.

– А что у нас на завтрак?

– Картофельные оладьи с колбасой.

Он состроил гримасу. Лезвие оказалось у его горла. Я продолжал брить, а он смотрел мне прямо в глаза.

– Почта есть?

– Нет, сэр.

– И вчера не было. Как странно…

– Вчера было воскресенье, сэр.

– Воскресенье! Ты уверен?

Я кивнул и продолжил бритье.

– Думаю, ты вряд ли покупал ватрушки.

– Покупал, сэр.

Он облегченно вздохнул:

– Хорошо. Пожалуй, съем одну.

– Нет, сэр.

– Почему это нет? Опять твоя наглость, Уилл Генри. В конце концов, я – хозяин дома; полагаю, я могу есть все, что захочу.

– Вы не можете съесть ватрушку, потому что вы все их съели вчера.

– Съел вчера? – Он казался искренне удивленным. – Правда, что ли? Не помню… А ты уверен?

Я сказал, что уверен, и вытер остатки пены с его лица теплым полотенцем. Он мельком посмотрел в зеркало.

– Как жалко, – задумчиво сказал он. – Жалко вдвойне. Во-первых, мне нечего есть. Во-вторых, я даже не помню, как я их ел! Где моя рубашка, Уилл Генри?

– Кажется, видел у вас в шкафу, сэр.

Я пошел следом за ним в спальню. Когда он застегивал рубашку, я сказал:

– Я могу сбегать сейчас, сэр.

– Сбегать куда?

– На рынок, за ватрушками.

Он махнул рукой, типа: незачем.

– Да ладно, я в общем-то и не голоден.

– Но вы должны поесть.

Он вздохнул:

– Нам правда необходимо снова затевать сейчас эту изнурительную ссору, Уилл Генри? Ты что сейчас делаешь?

– Ничего, сэр.

Он хотел что-то сказать, но передумал.

– В газетах что-нибудь есть?

Я помотал головой. Одной из моих обязанностей было просматривать ежедневные газеты на предмет новостей, которые могли бы его заинтересовать. Из последних только одна возможная новость занимала его.

– Замечательно, – сказал он, – даже в «Глоуб»?

Я снова помотал головой. Прошло две недели с тех пор, как он сообщил в полицию об убийстве, а пока всего лишь небольшая заметка и некролог были напечатаны в Дедхемском еженедельнике. Оказалось, полиция не приняла всерьез заявление Доктора об умышленном убийстве.

– Ну и бог с ним, – проворчал монстролог. Я не знал, относятся ли его слова к Дж. Ф. Старру, жертве, или к Доктору Джону Кернсу, убившему его.

Доктор пообещал справедливый суд Хезекии Варнеру и другим несчастным, страдающим за тяжелыми запертыми дверьми психиатрической лечебницы «Мотли Хилл». Он сдержал обещание, хотя и не совсем таким образом, как намеревался. Я даже думаю, что это обещание было не на первом месте, когда однажды утром мы въехали в Дедхем – Доктор, я и Кернс. Это было через три дня после того, как последний монстр – глава рода, самка Антропофаг, была повержена. Мне кажется, направляясь в Дедхем, Доктор больше жаждал ответов на вопросы, чем справедливого суда.

«Очаровательно» – так охарактеризовал Кернс облупленный санаторий, когда мы к нему подъехали. Он настоял на том, чтобы сопровождать нас сюда перед своим отплытием из Новой Англии. Он тоже хотел подтвердить видоизмененную теорию Уортропа о цели и условиях пребывания Антропофагов в Новой Англии. По крайней мере, он говорил, что ему это интересно.

– А знаете, меня тоже однажды упекли в такой вот «санаторий». Я не рассказывал тебе, Пеллинор? Да-да, на три бесконечных года. Потом я ухитрился сбежать. Мне было семнадцать лет. И все это было делом рук моей дорогой матушки, да упокоится ее ангельская душа.

Он посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся.

– Ее можно было бы включить в каталог Общества на букву «М», в разделе «Монстры. Материнский инстинкт». Через четыре дня после моего побега она, бедняжка, сломала шею, упав с лестницы.

– А за что она упекла вас? – спросил я.

– Я был развит не по годам.

Старая миссис Браттон в черном платке не выказала ни малейшего изумления, увидев нас. Доктор протянул ей свою визитку и двадцать долларов золотом, и нас тут же провели в маленькую гостиную с задернутыми шторами, где у камина, завернувшись в халат, под потертым одеялом, сидел старый психиатр. Несмотря на огонь в камине, он ежился и дрожал от холода. Все обменялись формальными любезностями. С блеском в темно-серых глазах Кернс представился как Доктор Дж. Дж. Шмидт из Уайтчепела.

– И какова область ваших исследований, Доктор? – спросил старик.

– Анатомия, – ответил Кернс.

Уортроп положил две золотые монеты на столик рядом со Старром и бесцеременно приступил к допросу.

– Кем были Слайделл и Мейсон? – спросил он.

– Сумасшедшими, – пробормотал Старр.

– Это официальный диагноз? – удивился Кернс.

– Нет, но, уверяю вас, доктор Шмидт, это было так. Поверьте моему опыту.

– Они были агентами Конфедерации? – настойчиво продолжал Доктор.

– Они не заявляли об этом напрямую, Уортроп, по крайней мере, не мне. Да я и видел-то их один раз, и то мельком. Конечно, они были фанатиками. Фанатиками «Дела», как они это называли. И они относились к самому опасному типу: фанатики с большими деньгами.

– Мой отец представил вас им, – сказал Доктор. Это был не вопрос.

Старик кивнул, и даже этот незначительный жест вызвал приступ мучительного кашля, который продолжался не меньше двух минут. Затем старик вытащил все тот же засаленный платок и сплюнул в него. Кернс, сидевший рядом со мной, захихикал – его явно позабавил этот ритуал.

– А как мой отец представил их? Кем они были, по его словам?

– Филантропами.

Кернс захохотал в голос. Доктор бросил на него недовольный взгляд и повернулся к старику:

– Филантропами?

– Заинтересованными – крайне заинтересованными, по их словам, – в развитии евгеники.

– Фанаты-филантропы, – подвел итог Кернс, все еще смеясь.

– Мой отец, – сказал Уортроп, – он объяснил, в чем состоит цель эксперимента?

Старр кивнул:

– Как я понял, эксперимент подразумевал спаривание, слияние двух видов.

– О боже! – воскликнул Кернс с напускным негодованием и ужасом.

Реакция Уортропа, однако, не была притворной:

– Антропофагов и людей? Для чего?!

– Пеллинор, это же очевидно, – сказал Кернс. – Машина-убийца с интеллектом и жаждой крови. Предпоследний хищник. «Сверхчеловек» Ницше.

– Не думаю, что Алистер Уортроп смотрел на это подобным образом, доктор Шмидт, – сказал Старр. – Возможно, Слайделл и Мейсон – да. Но не Уортроп. «Возможно, в наших силах будет дать душу бездуховному, – сказал он мне как-то в личной беседе. – Дать милосердие тому, кто милосердия не ведает. Вселить человеческое в бесчеловечное!»

– И вы согласились, – сказал Уортроп.

– Не сразу. Сперва я категорически отказался. У меня не было никакого желания переигрывать Создателя.

– Но потом вы передумали. Почему?

Старр молчал, только тяжело и хрипло дышал. Уортроп положил еще несколько золотых в стопочку.

– А почему вы решили, что я передумал? – прокряхтел старик.

– Ради них вы спрятали Варнера. Убедили суд, что он не в своем уме, и заперли его здесь, чтобы никто уже не поверил его рассказу.

– Варнер и вправду съехал с катушек.

– И вы согласились на вторую часть сделки.

Старр облизнул сиреневые губы:

– Не было никакой второй части. О чем вы вообще, Уортроп? Что вам от меня надо? Я старый, умирающий человек. Зачем вы приходите мучить меня прошлым?

Уортроп развернулся и, схватив мою раненую руку, ткнул ее под нос Старру.

– Потому что это – не прошлое! – рявкнул он.

Он отпустил меня и склонился к самому лицу старика.

– Вы спрашиваете, что мне надо. Я задам вам тот же вопрос: что вам надо, Джеремия Старр? Даю слово джентльмена: я никому не расскажу о нашем сегодняшнем разговоре. Вы не проведете остаток вашей несчастной жизни в тюрьме, вас не повесят, хотя ваши многочисленные жертвы и взывают к этому с Небес! Я знаю почти все и догадываюсь об остальном. Мне нужно лишь подтверждение, нужно услышать правду, а на свете больше не осталось никого из живых свидетелей этой истории, кроме вас. Я даю вам слово: что еще вам нужно?

Старр не хотел отвечать, но жадность подвела его: на миг глаза его остановились на стопочке золотых монет на столе. Уортроп открыл кошелек и высыпал все содержимое на стол. Монеты зазвенели, скатываясь на вытертый ковер. Одна упала на колени старику.

– Берите! – закричал Уортроп. – Это все, что у меня есть с собой. Завтра я дам вам в десять раз больше, только ответьте на вопрос, чтобы прояснить все раз и навсегда. Существа, привезенные моим отцом, нуждались в двух вещах, чтобы выжить в ходе эксперимента в области евгеники, назовем это так. Им надо было где-то жить – тут, несомненно, помогли с деньгами Мейсон и Слайделл. И второе: им надо было что-то есть. Так? Мейсон и Слайделл построили подземный лабиринт, а вы снабжали их «едой». Да? Ну, скажите же вы «да», проклятый монстр!

– Да, – сказал Старр.

Приступ кашля согнул его пополам, а когда он снова выпрямился, лицо его было цвета спелой клубники. Слюна повисла на небритом подбородке. Уортроп с отвращением отвернулся.

– А когда закончилась война?

– Он предложил собственное финансирование, – признался Старр. – Он не мог это бросить.

– Не мог бросить? Что? – не понял Уортроп.

– Я думаю, ваш отец привязался к этим чудищам, даже полюбил их. Ну, как любят домашних животных или детей. Я не хочу обидеть вас, Уортроп. Но он очень заботился о них.

– А вам было все равно, от кого получать деньги?

– Уортроп, – ответил Старр снисходительно, – на самом деле, эти… – Он неопределенно взмахнул в воздухе скрюченной рукой, как бы подбирая нужное слово: – … эти так называемые пациенты – это отбросы общества. Они попадают сюда, потому что они в буквальном смысле слова больше нигде не нужны. Все они сумасшедшие – большинство преступники, а другие по уровню мышления – овощи. Это – человеческий мусор, ядовитый для здоровых людей. Они могут гнить здесь или быть принесены в жертву благому делу.

– И что удобно: если они исчезнут, их никто не будет разыскивать.

Старр кивнул, довольный тем, что Доктор его понимает.

– И вы сдержали свое обещание, – подтолкнул его к продолжению Уортроп. Челюсти его были сжаты, но он твердо решил узнать правду, какой бы она ни была. Монеты поблескивали при свете лампы. – Каждый месяц, пока отец не умер и деньги не перестали поступать, вы отправляли в Новый Иерусалим две-три жертвы.

– Нет, нет, нет, – возразил Стар. – В целом, правда. Но в деталях… Сам я никого никуда не отвозил. У меня всегда был для этого специальный надежный человек. И я не прекращал поставки после смерти вашего отца.

Уортроп был ошеломлен.

– Что значит, не прекращали?!

Рядом со мной Кернс пробормотал:

– Не может быть.

Доктор схватился за голову. Он рухнул в кресло и уперся локтями в раздвинутые колени. Теперь он говорил, обращаясь к своим сапогам:

– Почему вы не прекратили поставки?

– Ваш отец умолял меня продолжать кормить их. Он основал фонд их защиты. Его беспокоило то, что этот эксперимент поставил его в безвыходное положение: у него не было больше выбора. Если бы им прекратили давать еду, они бы просто начали добывать ее сами. Я согласился с ним. Джинн был выпущен из бутылки, ящик Пандоры открыт, действительно не было другого выхода, как продолжать их кормить.

– Или стали бы умирать настоящие люди, – добавил Кернс.

Он кивал и улыбался коварному старику, как будто говоря всем своим видом: уж мы-то с вами понимаем друг друга.

– Да! Именно так! – охотно закивал Старр. – Так что после его смерти ничего не изменилось. Раз в месяц, в полночь, я отправлял Петерсона на кладбище с грузом.

– Три часа от Дедхема до кладбища – и груз прибывал ровно в Час ведьм, – сказал Кернс.

Уортроп покачал головой:

– Ваш рассказ не согласуется с уликами по этому делу, Старр. Недавно был обнаружен самец Антропофаг, пытавшийся есть мертвечину. Для этого Антропофаги должны были изголодаться до безумия. Они никогда не едят мертвых. К тому же недавно они прорыли путь на поверхность, а в этом у них не было бы необходимости, снабжай вы их едой каждый месяц.

– Да, да, да, – сказал нетерпеливо Старр. – Вы заметили верно, я должен был остановить поставки после смерти вашего отца, и я сказал, что не сделал этого, потому как он оставил деньги на расходы и заплатил мне за услуги. Эти деньги, Уортроп, закончились в декабре прошлого года. Антропофагов кормили последний раз на прошлое Рождество.

– Праздничный ужин! – захохотал Кернс.

– А потом Петерсон взорвал туннель, заперев их внутри.

– Петерсон, – эхом отозвался Кернс.

– Да, Петерсон. Я полностью ему доверяю. Он выполнял эту работу с самого начала.

– Как его зовут?

– Джонатан. А что?

Уортроп не дал Кернсу ответить:

– Так вы решили, что они умрут от голода?

– Я подумал, это единственно мудрое решение. Мы обсуждали такую возможность с вашим отцом до его смерти. Если вам станет легче от этого, Уортроп, он чувствовал невыносимую вину и испытывал страшные угрызения совести. Не думаю, что весь этот эксперимент доставил ему радость. Он неоднократно хотел его прервать, он говорил мне об этом. Уморить их голодом, отравить, сжечь. Но в глубине души он, я думаю, был оптимистом, – добавил Старр. – Он искренне считал, что постепенно сможет их приручить.

– Приручить? – спросил Уортроп. – Я так понял, идея заключалась в том, чтобы создать помесь с человеком.

– А, нет, эту идею он оставил после нескольких неудачных попыток уже через несколько лет. Каждого потенциального партнера или партнершу, которых я присылал, они просто разрывали на куски.

Кернс громко захохотал:

– Не слишком-то отличается от человеческого брака!

– Почему вы позволили Варнеру выжить? – продолжил допрос монстролог после паузы. – Разве не безопаснее было бы отправить его в кормушку с другим «человеческим сбродом»?

– Боже мой, Уортроп, за кого вы меня принимаете? Возможно, я скуповат, но я же не продажная сволочь!

Я вспомнил мух, бьющихся о стекло в спальне Варнера, об их «кормушках» в открытых ранах еще живого человека, о сапогах, наполненных липким гноем. «Я же не продажная сволочь».

– О, конечно, нет, – согласился Кернс.

Он пересек комнату и встал перед сморщенным, тяжело дышащим стариком. Очень нежно он сказал:

– Наоборот, вы – гуманист, доктор Старр. И пусть никто не скажет обратного! Антропологический алхимик, превращающий свинец в золото! Цепи, сковывающие большинство людей, не сковывают вас, и в этом мы с вами – братья, дорогой Джереми. Мы – новые люди нового славного века, свободные ото лжи и нелепой нравственности.

Он низко склонился над стариком, взял его голову двумя ладонями и притянул к себе, шепча в большое ухо:

– Единственная правда – правда данного момента. Нет ни «хорошо», ни «плохо», если не думать об этом. Нет никакой морали, не так ли, Джереми, кроме морали одного момента.

С этими словами Джон Кернс, доктор анатомии и охотник на монстров, голыми руками крутанул голову Старра в сторону, мгновенно сломав ему шею, порвав позвоночник, убив.

И, быстро проходя мимо застывшего, онемевшего Уортропа, он сказал уже без тени иронии:

– Никто не будет скучать по нему.

И покинул комнату.

Доктор едва мог сдерживать ярость, хотя по всем внешним признакам он казался идеально собранным. Но я-то слишком хорошо его знал. Он молчал, пока мы не свернулся с узкой тропинки, ведущей к «Мотли Хилл», а потом он повернулся к Кернсу:

– Это убийство, Кернс, явное и очевидное.

– Это было актом милосердия, Уортроп, простым и ясным.

– Ты не оставил мне выбора.

– Выбор есть всегда, Пеллинор. Могу я тебя кое о чем спросить? Что, если бы сердце твоего старика вдруг забилось и он признался бы на смертном одре во всех своих преступлениях? Разве ты не захотел бы продолжить свою работу – дело всей твоей жизни?

– У меня есть вопрос получше, – резко ответил Уортроп, – какой у меня есть выбор, если, сохраняя молчание, я позволю тебе продолжать твою работу и дело твоей жизни?

– Зачем, Пеллинор? Ты ранишь мои чувства. Кто может сказать, чья работа представляет собой бо́льшую ценность и достойна большей похвалы? «Не судите, да не судимы будете».

– Говорят, никто не знает Библию лучше Нечистого.

Кернс весело рассмеялся, натянул вожжи, разворачиваясь, и поскакал в направлении города.

– Эй, куда ты направляешься? – требовательно крикнул Уортроп.

– Ждите меня с восходом луны, я вернусь!

Он пришпорил лошадь и поскакал галопом. Мы с Уортропом смотрели ему вслед. Доктор беспокойно покусывал нижнюю губу.

– Вы знаете, куда он отправился, сэр? – спросил я.

Он кивнул:

– Думаю, что знаю.

Он вздохнул, а потом рассмеялся. Он смеялся долго, негромко – каким-то горьким смехом.

– Джон Дж. Дж. Шмидт! Слушай, Уилл Генри, а я думаю, что Кернс – это тоже его ненастоящее имя.

Несмотря ни на что, Кернс сдержал слово, как бы там ни звали его на самом деле. Он вернулся вечером, когда взошла луна. Он вернулся – и тут же поднялся к себе в комнату, откуда спустился полностью переодетым в дорожный костюм, с чемоданами в руках.

– Что ж, Пеллинор, я уезжаю, – объявил он. – Не хочу злоупотреблять твоим гостеприимством.

– Что ты сделал с Джонатаном Петерсоном? – спросил Уортроп.

– С кем? – Кернс казался совершенно сбитым с толку. – А! Тот слуга старика-психолога? Да, точно… А почему ты спрашиваешь?

– Где он?

Кернс покачал головой:

– Печальный случай, Пеллинор. Его вряд ли когда-нибудь найдут.

Уортроп помолчал с минуту, а потом сказал серьезно:

– И все же я обязан известить полицию.

– Давай, я не виню тебя в этом. Знаешь, чем ты мне так нравишься, Утороп? Ты всегда такой важный и серьезный!

Он повернулся ко мне:

– А ты, Уилл Генри? Никаких обид, надеюсь? Там, в пещерах, у меня не было другого выбора. Но ты проявил такую храбрость в сражениях! Расскажи я кому об том – и все решат, что я – лжец. Со временем ты станешь прекрасным монстрологом, если выживешь под опекунством Уортропа. Прощай, Уилл.

Он пожал мне руку и взъерошил волосы. Доктор спросил:

– Куда отправишься теперь, Кернс?

– Ну же, Уортроп! Ты говоришь, что заявишь на меня в полицию – и тут же спрашиваешь, где я буду. Я же не законченный идиот, не Бобби Морган, в конце концов. Кстати, как тебе удалось убедить его не бросить тебя за решетку?

Уортроп напрягся, но сказал:

– Мы с Робертом – давние друзья. Он понимает и осознает важность моей работы.

– Ему кажется безопаснее жить в Новом Иерусалиме, когда под рукой есть охотник? Расскажи об этом преподобному Стиннету и его семье.

– Мне показалось, – сказал Доктор без тени эмоций, – что ты уезжаешь.

– Так и есть! Серьезно, мне абсолютно необходим отпуск. Неспешная охота, легкая добыча с простой наживкой – особенно с учетом того, что я буду лишен незаменимых услуг мастера Уилла Генри.

– Этого я тоже не забыл, – мрачно сказал Доктор. – Тебе лучше уйти, Кернс, пока я не вспомнил все как следует.

И Кернс последовал совету Доктора, тут же покинув дом.

На следующее утро Доктор сдержал слово и сообщил в полицию об убийстве, хотя из этого, насколько я знаю, ничего не вышло. В газетах появилась одна заметка о таинственном исчезновении Джонатана Петерсона, а больше – ничего. Его тело так и не нашли.

После той весны 1888-го мы нечасто говорили о Кернсе. Воспоминания о нем неизбежно приводили Доктора к необходимости решать моральные дилеммы, к решению которых он не был готов. Но вот поздней осенью того же года вопрос всплыл сам собой.

Я был в гостиной и чистил семейное столовое серебро, как вдруг услышал громкий крик из библиотеки и звук от падения чего-то тяжелого. Встревоженный, я бросился туда, думая застать Доктора свалившимся с приставной лестницы (последнее время он работал день и ночь). Вместо этого я застал его шагающим из угла в угол. Он проводил рукой по волосам и покусывал нижнюю губу и что-то гневно шептал себе под нос. Увидев меня, он остановился и молча смотрел, как я поднимаю журнальный столик, который он уронил, даже не заметив. Рядом с упавшим столиком лежала газета с броским заголовком: «Потрошитель снова нападает. Возбуждено дело о четвертой жертве Уайтчепелского убийцы».

Уайтчепел. Где-то я уже это слышал. Да, в гостиной «Мотли Хилл» в тот вечер, когда Кернс свернул шею психиатру. Он представился тогда Доктором Дж. Дж. Шмидтом из Уайтчепела.

Доктор ничего не сказал, и я прочел отвратительную и страшную статью в молчании. Наконец, я заговорил первым:

– Вы думаете?..

Не было смысла заканчивать вопрос.

– Что я думаю? – сказал он задумчиво. – Я думаю, нам надо было послушаться Малакки и сделать так, как он предлагал.

После того как он оделся и нехотя съел картофельные оладьи, не притронувшись к колбасе, Доктор отправил меня в подвал. Пришло время ежемесячного медосмотра.

Я сел на высокий металлический табурет. Доктор посветил мне в глаза ярким светом, измерил температуру, пульс, посмотрел горло. Затем он набрал пузырек крови из моей руки. Я наблюдал за его действиями. К этому времени я уже был знаком с ритуалом. Доктор капнул в пузырек немного раствора йода и взболтал содержимое. Я выпил несколько глотков сока, затем присоединился к нему у рабочего стола.

– Тебе нужно знать, как это делается, Уилл Генри, – сказал он мне. – Мы не всегда будем вместе. Подай пипетку.

Я вложил пипетку в его протянутую руку. Он набрал в нее немного моей крови из пузырька и капнул на предметное стекло микроскопа, сверху положил еще одно и подставил стекло под микроскоп. Я затаил дыхание, пока он изучал, что там. Он что-то промычал и отодвинулся в сторону, пропуская меня посмотреть.

– Видишь эти продолговатые крапинки? – спросил он.

– Да, сэр, кажется, вижу.

– Кажется или видишь? Выражайся точнее, Уилл Генри!

– Я вижу их. Да, сэр.

– Это – личинки.

Я сглотнул. Они были похожи на крошечные стеклянные шарики, тысячи мертвых черных глазок, плавающие в одной лишь капле моей крови.

Доктор снял перчатки и сказал так, словно речь шла о пустяке:

– Что ж, их количество остается более-менее постоянным.

Он открыл папку, лежащую рядом с микроскопом, на которой было написано: «У. Дж. Генри. Диагноз: заражение паразитами Б. Аравакус». Он поставил дату и сделал небрежную пометку.

– Это хорошо? – спросил я.

– Ну… Да, это хорошо. Никто не знает, почему в некоторых случаях Аравакус составляет симбиоз с организмом, в котором поселяется, продлевая ему жизнь на необычайно долгий срок, а в других случаях – размножается в нем в невообразимых количествах, убивая. Твой случай очень любопытен, Уилл Генри, потому что ты определенно попадаешь под первую категорию, в то время как твой несчастный отец был, к сожалению, из второй. Существует сложная теория, из которой следует, если изложить кратко, что произошедшее с твоим отцом было для паразитов средством найти себе новое пристанище.

– Новое пристанище, – эхом повторил я, – это я.

Он пожал плечами:

– Не думаю, что это произошло в ночь пожара. Ты был недостаточно близко от него, чтобы они могли перекинуться на тебя. Все это только теория. Каким образом они проникают в организм человека, неизвестно.

– Но это ведь была случайность, правда?

– Ну, не думаю, чтобы твой отец заразил тебя специально!

– Нет, я не о том… Я хотел сказать, сэр: то, что случилось с моим отцом, – это была случайность? Он заразился случайно?

Доктор нахмурился:

– О чем ты спрашиваешь меня сейчас, Уилл Генри? О том, не был ли твой отец инфицирован намеренно?

Я не ответил, потому что ответ был не нужен. Доктор положил руку мне на плечо и сказал:

– Посмотри на меня, Уилл Генри. Ты знаешь, я никогда не лгу. Ты знаешь это точно, да?

– Да, сэр.

– Я не способствовал твоему недугу, если это вообще недуг, а не дар. Я не знаю, где и как заразился твой отец, хотя, вне всякого сомнения, это было результатом работы со мной. В этом смысле, я думаю, то, что произошло с ним, – не случайность, как и то, что произошло с тобой. Ты – его сын, Уилл Генри, и, как любой сын, ты продолжаешь нести его ношу. – Он посмотрел в сторону: – Так же, как любой сын.

В тот же день – возможно, из-за того, что наш разговор напомнил ему кое-что, – Доктор отправил меня в подвал принести сундук его отца. На этот раз задача была значительно проще, чем в предыдущий. Не потому, что сундук был легче (он был все таким же тяжеленным), но потому, что в подвале больше не висела на крюку туша Антропофага. Он был давно упакован, обложен сухим льдом и отправлен в Общество Монстрологов в Нью-Йорк.

Когда я втащил сундук в комнату, Доктор разжигал камин. Я сел рядом, Уортроп откинул крышку сундука и один за другим стал бросать в огонь все предметы, что были в нем. Пламя вспыхивало и потрескивало (особенно едко воняла, сгорая, сморщенная голова). Наши лица раскраснелись от тепла камина. Последним, что оставалось на дне сундука, были нераспечатанные (за исключением одного) письма. Но если Доктор что-то и заметил, он не подал виду. Его лицо вообще ничего не выражало – ни сожаления, ни злобы, ни печали, ни смирения. Его больше занимали проблемы космического масштаба, нежели последние вещи, оставшиеся от отца. Когда сундук опустел, он откинулся назад и несколько минут просто смотрел на огонь. Пламя осветило его лицо так, что видимое осталось в тени, а скрытое проступило в заостренном профиле. Отец назвал его Пеллинором в честь мифического короля. Тот охотился за зверем, которого никто не мог изловить. Что за бездумный, жестокий выбор имени! Предзнаменование судьбы, клеймо наследия веков, семейное проклятье.

– Кто знает, Уилл Генри, – сказал он. – Возможно, эта тяжкая ноша окажется благословением.

– Благословением, сэр?

– Мой коллега прозвал паразита Аравакуса «Инфекция молодости».

– Это значит, я никогда не вырасту?

– Или будешь жить вечно – чтобы продолжить мое дело. Это к вопросу о превращении проклятия в благословение.

И монстролог рассмеялся.

Эпилог

Май, 2008

Через сто двадцать лет после окончании Дела об Антропофагах я позвонил в контору Директору, чтобы сказать ему, что я закончил чтение первых трех томов необыкновенных воспоминаний Уильяма Генри.

– И что вы думаете? – спросил Директор.

– Определенно, это беллетристика.

– Ну, разумеется. – В его голосе слышались досада и раздражение. – Вы нашли что-нибудь, что помогло бы нам установить его личность?

– Ничего существенного.

– Город, откуда он родом…?

– Он называет его Новый Иерусалим, но такого города нет, по крайней мере в Новой Англии.

– Он изменил название. Но должен же он быть откуда-то родом.

– Ну, – сказал я, – он упоминает еще два города, Дедхем и Суомпскотт. Города с такими названиями есть в Массачусетсе.

– А семья? Братья, сестры, двоюродные братья… хоть кто-нибудь?

– Я прочел только три первые тетради, – ответил я. – Но там он говорит, что его единственной родней были его родители. – Я прокашлялся. – Полагаю, полиция взяла его отпечатки, когда его нашли?

– Да, разумеется. Никаких соответствий.

– Его осматривали врачи, когда его доставили, не так ли?

– Да, это стандартная процедура.

– И они… обычно берут какой-нибудь анализ крови?

– В каком смысле? Типа на ДНК?

– Ну, и этот, возможно, тоже, но как часть осмотра, вы там разве не делаете полный анализ крови?

– Разумеется. Почему вы спрашиваете?

– И в его анализах не было… чего-нибудь необычного?

– Мне нужно будет найти папку, но я бы запомнил, если бы доктор сказал о чем-то таком. А к чему вы ведете?

– А как насчет вскрытия? Это – стандартный порядок действий?

– Только в случаях, когда есть подозрения, что человек умер неестественной смертью, или по запросу семьи.

– И ни то, ни другое не имеет отношения к Уиллу Генри, – сказал я. – А какова была причина смерти?

– Остановка сердца.

– Хотя он не болел перед смертью, так? Температура или, может быть, какая-нибудь сыпь?

– Он мирно умер во сне. А что?

– Он, так сказать, намекает на причину своего долголетия. Должно быть, выдумал это, как и все другое.

Директор согласился.

– Что ж, спасибо, что изучили его записи.

– Я еще не закончил, – сказал я. – И я хотел бы дочитать до конца, если это возможно. Вы не возражаете, если я подержу у себя его тетради еще какое-то время? Может, и наткнусь на что-то полезное.

Он сказал, что не возражает. Никто не откликнулся на объявление в газете и все запросы и поиски, как и мои личные, ни к чему не привели. Я обещал перезвонить, если найду что-то, и с облегчением повесил трубку. Я боялся, что он может потребовать вернуть дневники Уилла Генри прежде, чем я закончу читать оставшиеся тетради.

На протяжении нескольких последующих месяцев все свое свободное время я посвящал поискам в Интернете информации, которая могла бы подтвердить достоверность событий, излагаемых в дневниках. Конечно, я нашел много ссылок на мифических существ, описанных ранее многими авторами, от Геродота до Шекспира, но ничего – об их проникновении в Америку в конце девятнадцатого века. Ничего не нашел я и об Обществе Монстрологов (или о монстрологии; этот термин явно был изобретен Уиллом Генри), и ничего, что указывало бы на то, что человек по имени Пеллинор Уортроп когда-либо существовал. Я нашел упоминание в Сети клиники для душевнобольных, которая действительно была в Дедхеме в конце девятнадцатого – начале двадцатого века, но она называлась не «Мотли Хилл» и владельцем ее был не доктор Старр. Я не нашел никаких упоминаний о корабле «Ферония», выброшенном на мель неподалеку от Суомпскотта в 1865 году. Там вообще в тот год не было кораблекрушений.

Я внимательно прочел все материалы о более чем реальном персонаже Джеке-потрошителе, но не нашел ни одного упоминания о вымышленном имени Джон Кернс или о теории, подтверждающей поразительное утверждение Уилла Генри, что Кернс охотился на монстров тогда, когда был свободен от охоты на людей.

Очень любезная сотрудница Британского музея в конце концов ответила на мои запросы о личных бумагах сэра Френсиса Гальтона, отца евгеники, которого Уортроп упоминал как близкого друга своего отца. Как я и подозревал, ни упоминания об Алистере Уортропе, ни о ком-либо, кто хоть отдаленно напоминал бы его, в письмах Гальтона не было.

Также я не нашел никакой информации о Биминиусе Аравакусе. Не существует ни мифа, ни тем более упоминания в научной литературе о паразитическом организме, который каким-то образом продлевает жизнь человека, в которого вселяется.

Временами, погруженный в эти бесплодные поиски, я смеялся над самим собой. Для чего я стараюсь найти хоть тень правдоподобия в том, что столь очевидно было лишь воображением больного? Я сочувствовал ему. Может, отчасти дело в этом. Не думаю, что Уилл Генри считал, что он выдумал события, о которых повествует. Полагаю, он действительно верил в то, что все это – правда. Это было вымыслом, да, но не сознательной выдумкой.

Примерно через четыре месяца после нашего разговора я позвонил Директору снова и спросил, где похоронен Уильям Джеймс Генри. Муниципальное кладбище оказалось всего в десяти минутах от моего дома. Я нашел его могилу: одинокий камень с выгравированным именем – и только. Если это было его настоящее имя, а не очередная выдумка. Может, сделать вскрытие? Интересно, какие процедуры требуются для того, чтобы назначили эксгумацию? Стоя у его могилы, я не переставал себе удивляться – ну, зачем мне это? Почему я так хочу, чтобы его странный рассказ оказался правдой?

Подчиняясь внезапному порыву, я присел на корточки и выкопал палкой небольшую ямку в песчаной почве – на четыре-пять дюймов в глубину. После недавней грозы земля была влажная, и вода тут же начала заполнять ямку.

Я увидел его только через пару минут – крошечного червячка. Не толстую гусеницу или надутого дождевого червя. Нет, это было что-то тонюсенькое, извивающееся на поверхности темной воды. Не толще человеческого волоса, как писал Уилл Генри о червяках, пожиравших его отца.

Концом палки я выудил неопознанное беспозвоночное из ямки и приподнял, разглядывая в неярком свете сгущающихся летних сумерек. Я вспомнил слова из дневника Уортропа – неизвестно, как они попадают в организм жертвы, – и мигом отбросил палку в слепой панике.

«Да ладно, спустись на землю, ты живешь в реальности», – сказал я себе и тут же вспомнил еще кое-что из дневника Уилла Генри. Эти слова преследовали меня, когда я быстрым шагом устремился к машине и вообще к своей жизни в современном мире, где места для монстров с каждым часом становится все меньше. А слова все звучали у меня в ушах:

«Да, дитя мое, на самом деле монстры существуют. И один из них как раз висит сейчас у меня в подвале».

Монстролог. Проклятье Вендиго

Посвящается Сэнди, моему лучику света в темноте

Ужасное индейское убийство

ВИННИПЕГ, 14 декабря. – Индейский агент Шорт прибыл сюда из Беренс Ривер с подробностями ужасного убийства, случившегося в восьми милях к западу от резервации Беренс Ривер. Индеанка, страдавшая от брюшного тифа, впала в бредовое состояние. Ее муж подумал, что она превратилась в «вендиго», и решил, что ее надо убить, чтобы не позволить ей пожрать других членов племени. Он выкручивал ей голову, пока не сломал шею. Индейца арестовали по обвинению в убийстве.

Нью-Йорк таймс. 15 декабря 1897 года

Застрелил вождя по его приказу

ВИННИПЕГ, Манитоба, 27 октября. – Р. Дж. Чемберлен из канадской полиции, Оттава, и Б. Ж. Банналатин, индейский агент из Лаксеула, прибыли сегодня с тремя арестованными индейцами. Двое индейцев обвиняются в том, что прошлой зимой они застрелили своего вождя у Кошачьего озера, в 350 милях к северо-востоку от Динордвика. Оба арестованных рассказывают примерно следующее.

Вождь индейцев Кошачьего озера по имени Аваса Кемиг стал «вендиго», или безумным, и приказал арестованным пристрелить его. Был созван совет племени, который обсуждал вопрос в течение двух дней и пришел к заключению, что приказу вождя надо подчиниться. «Вендиго» лег в своем вигваме и рукой указал, куда в него надо стрелять.

Когда он умер, на его тело насыпали дрова, и костер горел два дня, чтобы, по верованиям индейцев, полностью уничтожить злой дух вождя. Дело было доложено г-ну Банналатину, но, поскольку племя Кошачьего озера не имеет договора с канадскими властями, это дело будет рассмотрено по специальной процедуре.

Констебль Чемберлен поехал в Лаксеул. Там к нему присоединились г-н Банналатин и двое проводников. Они за двадцать дней проделали путешествие в семьсот миль. Двое индейцев были арестованы и сегодня доставлены сюда для суда.

Пролог. «Вырезки»

Сентябрь, 2009

Чтица была бывшей учительницей английского в средней школе, а ее мать жила в приюте с 2001 года. С тех пор чтица в течение пяти лет раз в неделю полчаса ехала из Алачуа в Гейнсвилль, чтобы навестить свою мать. В хорошую погоду они сидели в том же мощеном дворе между двумя жилыми зданиями, где теперь она сидела со мной. Посередине двора журчал фонтан, с трех сторон окруженный столиками в стиле бистро – крашенными и перекрашенными, чтобы устоять в тропическом климате Флориды. Даже сейчас, в конце сентября, воздух казался густым от влажности, и температура была под сорок – и это в тени.

Ее мать скончалась в 2006 году, но чтица все равно по доброй воле каждую неделю приезжала, чтобы читать обитателям приюта, у которых не было семьи или которых редко – если вообще – навещали. Директор приюта назвал мне ее имя и дал номер ее телефона. Нет, сказал он мне, насколько ему известно, человек, который называл себя Уильям Джеймс Генри, не общался близко ни с кем из других постояльцев. Единственным его посетителем была эта самая волонтерка, которая сейчас сидела напротив меня, потягивая из высокого стакана чай со льдом, в котором не оставалось никакого льда. Возможно, она мне поможет, сказал директор.

– Ничем не могу вам помочь, – сказала мне сейчас чтица.

– Он никогда ничего не говорил? – спросил я.

– Он называл только свое имя и год рождения.

– Тысяча восемьсот семьдесят шестой.

Она кивнула.

– Я подшучивала над ним. Я говорила, да ладно вам, Уильям, вы не могли родиться в этом году. Он кивал, а потом снова это повторял.

– Что он делал, когда вы ему читали?

– Смотрел в никуда. Иногда засыпал.

– У вас когда-нибудь создавалось впечатление, что он слушал?

– Не в этом было дело, – сказала мне она.

– А в чем же?

– Общение. У него никого не было. Только по вторникам в два часа у него была я.

Она потягивала чай. Фонтан журчал. С одного края бассейна вода вытекала и выплескивалась на булыжник. Фонтан был установлен на мягком песчаном грунте, и его немного перекосило. На другой стороне двора за столиком сидели двое постояльцев, мужчина и женщина. Они держались за руки и смотрели – или казалось, что смотрели, – как играл свет в струях фонтана. Она кивнула в их сторону.

– Одно время у него была и она.

– Была она? А кто она?

– Ее зовут Лиллиан. Она была подругой Уильяма.

– Его подругой?

– Не только его. С тех пор как я здесь бываю, она поменяла примерно двенадцать друзей. – Чтица коротко рассмеялась. – У нее, бедняжки, болезнь Альцгеймера. Она ходит от мужика к мужику, липнет к ним по несколько недель, а потом теряет интерес и подбирает кого-то другого. Персонал называет ее сердцеедкой. Некоторые постояльцы очень переживают, когда она их бросает и уходит к другому.

– А Уильям переживал?

Она покачала головой.

– Трудно сказать. Уильям был… – Она подыскивала слова. – Иногда казалось, что он был аутистом. Не полное помешательство, но что-то такое, от чего он страдал всю жизнь.

– Он не был аутистом.

Она отвела взгляд от Лиллиан и ее компаньона и изучающе посмотрела на меня, подняв брови.

– Да?

– Когда он умер, у него под кроватью нашли старые блокноты. Что-то вроде дневников или мемуаров, которые он написал еще до того, как попал сюда.

– Правда? Тогда вы знаете о нем больше, чем я.

– Я знаю, что он написал о себе, но я не знаю ничего о нем, – осторожно сказал я. – Я прочитал только первые три дневника, и это… очень отвлеченные вещи.

Я чувствовал себя неуютно под ее взглядом. Я повернулся в кресле и посмотрел через двор на Лиллиан.

– Она бы его вспомнила? – поинтересовался я вслух.

– Сомневаюсь.

– Думаю, стоит спросить, – сказал я без большого энтузиазма.

– Они сидели часами, – заметила чтица. – Не разговаривали. Просто держались за руки и смотрели в никуда. Это было мило, если только не думать о неизбежном.

– О неизбежном? – Я решил, что она говорит о смерти.

– О том, что она уже положила глаз на следующего. Видите того, с кем она сейчас сидит? Его зовут Кеннет, и она с ним уже около месяца. По-моему, их хватит еще на неделю, и бедняга Кеннет снова окажется в одиночестве.

– Как Уилл это воспринял – то, что она его бросила?

Чтица пожала плечами.

– Я не заметила, чтобы он как-то переживал.

Я еще с минуту наблюдал за Лиллиан и ее кавалером.

– Но это еще не значит, что он не переживал, – сказал я.

– Нет, – согласилась она, – не значит.

В тот же день я повидался с лечащим врачом Уилла Генри, человеком, который объявил о его смерти ночью 14 июня 2007 года. Он наблюдал Уилла все время, пока тот находился в приюте.

– Знаете, – сказал он с игривой искоркой в глазах, – он уверял, что родился в тысяча восемьсот семьдесят шестом году.

– Я слышал об этом, – сказал я. – Как, по-вашему, сколько лет ему было на самом деле?

– Трудно сказать. За девяносто, может, ближе к ста. И для своего возраста он был в прекрасной форме.

– Если не считать слабоумия.

– Ну, если вы живете достаточно долго, то слабоумие неизбежно.

– От чего он умер?

– От старости.

– Инфаркт? Инсульт?

– Скорее всего, одно из двух. Без вскрытия трудно определить. Но результаты его последнего обследования были просто замечательными.

– Вы когда-нибудь находили… Было ли какое-то проявление… Может, что-то странное с его… Скажите, вы когда-нибудь брали у него анализ крови?

– Конечно. Это была часть регулярных обследований.

– А вы когда-нибудь находили что-то… необычное?

Доктор вопросительно повел головой, и мне показалось, что он сдерживается, чтобы не улыбнуться.

– В чем, например?

Я кашлянул, прочищая горло. Высказанная вслух, эта мысль казалась еще более смехотворной.

– В своих дневниках Уилл Генри говорит, что в одиннадцать-двенадцать лет он был… э-э… инфицирован каким-то паразитом. Беспозвоночным, вроде солитера, только гораздо меньшего размера. И что этот паразит позволяет людям неестественно долго жить.

Доктор кивал. На долю секунды я ошибочно принял это за знак согласия, за признание того, что он слышал о таком симбиозном существе. И если эта часть фантастической истории жизни Уилла Генри была правдой, то что еще в ней могло быть правдой? Могла ли существовать такая наука, как монстрология, которую в конце XIX века практиковали люди вроде его опекуна, блестящего и загадочного Пеллинора Уортропа? Возможно ли, что в моих руках оказалась не фантастика, а мемуары о действительно экстраординарной жизни, растянувшейся больше чем на столетие? И главный вопрос, от которого я просыпался глубокими ночами с дрожью и в холодном поту и который потом долго не давал мне уснуть… Могли ли чудовища существовать в реальности?

Моя надежда – если мое ощущение можно было так назвать – прожила недолго. Кивание доктора не означало согласия. Он так демонстрировал свою вежливость.

– А ведь было бы здорово? – спросил он риторически. – Но нет, у него была совершенно нормальная кровь. Немного повышенное содержание плохого холестерина. А в остальном… – Он пожал плечами.

– А как насчет компьютерной или магнитно-резонансной томографии?

– А что насчет них?

– Ему их делали?

– В таких случаях, как с господином Генри, власти штата не финансируют обследования, в которых нет необходимости. Моя задача заключалась в том, чтобы в свои последние дни он чувствовал себя как можно комфортнее. Что я и делал. Вы не против, если я задам вам один вопрос? К чему вам все это?

– Вы имеете в виду, почему это важно?

– Да. Почему?

– Я не уверен. Наверное, отчасти из-за таинственности. Кто был этот человек? Откуда он родом и почему окончил свои дни в сточной канаве? И почему он написал эти дневники или роман, назовите, как хотите? Но, пожалуй, главная причина – это обещание, которое я дал.

– Уиллу Генри?

Я задумался.

– Я имел в виду директора. Он передал мне блокноты и попросил их прочесть на предмет того, не помогут ли они навести на его родственников. Где-то должны быть люди, которые знали его до того, как он попал сюда. У всех кто-то есть.

Доктор улыбался. Он понял.

– А пока у него есть только вы.

Я положил записи своих интервью с чтицей и доктором в постоянно разбухающую папку, заведенную на Уилла Генри, и затолкнул ее в ящик стола, в очередной раз пообещав себе не зацикливаться на этом: я буду работать над этой папкой, когда позволит мое расписание. У меня приближался срок сдачи книги, были разные семейные обязательства и собственные проблемы. Старые книжки в кожаном переплете с потрескавшимися корешками и желтеющими страницами мирно лежали стопкой рядом с моим письменным столом. В следующем году я готовился опубликовать три из них под названием «Ученик монстролога» в надежде, что где-нибудь какой-нибудь читатель найдет в них что-то знакомое.

Это был расчет на удачу. По юридическим причинам дневники должны быть опубликованы как художественное произведение. Даже если бы кто-нибудь опознал имя Уильяма Джеймса Генри, это было бы воспринято как совпадение. Но что-то в его рассказах могло бы пробудить воспоминания. Может, он пугал своих детей или внуков историями о странных и ужасных существах, именуемых Антропофагами. Очевидно, что он был образованным человеком. Возможно, в далеком прошлом он даже что-то опубликовал, пусть и не под собственным именем – если, конечно, его на самом деле звали Уильям Джеймс Генри. После того как он был найден в сточной канаве, полиция проверила его отпечатки пальцев. Человек, называвшийся Уильямом Джеймсом Генри, никогда не подвергался аресту, никогда не служил в армии и никогда не работал там, где по закону у сотрудников снимают отпечатки пальцев.

Я думал так: если эти первые три тетради были плодом фантазии – а, судя по содержанию, так оно и было, – то автор, в его слабоумном состоянии, мог так тесно идентифицировать себя с главным действующим лицом, что стал Уиллом Генри. С сумасшедшими писателями случается и не такое.

Я провел все лето, обшаривая Интернет, делая звонки, опрашивая всех, кто только мог бы обладать драгоценной информацией, которая стала бы ключом от замка, под которым прошлое упорно скрывало правду.

В конце сентября, когда я сидел за столом, страдая от очередного жестокого писательского ступора, мой взгляд упал на тетради. Я импульсивно достал четвертую из них и развернул на случайной странице. К моему изумлению, на стол выпала газетная вырезка. С сильно бьющимся от волнения сердцем я пролистал насквозь всю тетрадь и нашел между страницами и другие листки, словно Уилл Генри использовал тетрадь с двойной целью: как дневник и как альбом для вырезок.

В течение следующих трех дней я нашел еще больше закладок между страницами остальных тетрадей. Я завел новую папку под названием «Вырезки», разложил закладки по их порядку в тетрадях (другими словами, по номерам тетрадей и номерам страниц) и снабдил записями по поводу возможных новых путей поиска. Я могу поручиться за подлинность некоторых закладок (например, вырезок статей из «Нью-Йорк таймс»), тогда как подлинность других – таких, как визитная карточка Абрама фон Хельрунга – еще нуждается в подтверждении. Я не могу со стопроцентной уверенностью сказать, что они не поддельные или что они не являются частью изощренных творческих упражнений автора тетрадей.

Р. Я.

Гейнсвилль, Флорида

Сентябрь 2009 года

Дневник 4. Опустошенность

«Логика иногда порождает чудовищ».

Анри Пуанкаре

«Потому что панический ужас пустыни призвал его этим голосом издалека, вобравшим силу неизмеримых пространств; и в нем было очарование опустошенности, которая уничтожает».

Элджернон Блэквуд

Часть первая. «Что есть я, Уилл Генри?»

Я не хочу об этом помнить.

Я хочу избавиться от этого, избавиться от него. Почти год назад я отложил перо и поклялся, что больше никогда за него не возьмусь. Пусть это умрет вместе со мной, думал я. Я старик. И я ничего не должен будущему.

Скоро я усну и очнусь от этого страшного сна. Придет бесконечная ночь, и я пробужусь.

Я жду этой ночи. Я ее не боюсь.

Мне довелось испытать страх. Я слишком долго глядел в преисподнюю, и теперь преисподняя смотрит на меня.

От засыпания и до пробуждения – оно здесь.

От подъема и до отхода ко сну – оно здесь.

Оно всегда здесь.

Оно грызет мое сердце. Оно гложет мою душу.

Я отворачиваюсь – и вижу его. Я затыкаю уши – и слышу его. Я накрываюсь – и чувствую его.

То, что я имею в виду, не опишешь словами из человеческого языка.

Это язык голых ветвей и холодного камня в угрюмом шорохе колючего ветра и ритмичной капели дождя. Это песнь, которую поет падающий снег, и нестройный ропот солнечного света, разорванного сеткой балдахина и едва просочившегося сквозь нее.

Это то, что видит невидящий глаз. Это то, что слышит неслышащее ухо.

Это романтическая баллада смертных объятий; торжественный гимн потрохов, сваливающихся с окровавленных зубов; стенания раздувшегося под палящим солнцем трупа и грациозный балет личинок на развалинах божьего храма.

На этой серой земле у нас нет имен. Мы скелеты, отражающиеся в желтом глазу.

Наши кости иссушены и выбелены прямо под кожей, наши пустые глазницы разглядывают голодных ворон.

В этом царстве теней наши оловянные голоса скребутся, как крыло мухи по недвижному воздуху.

Наш язык – это язык слабоумных, тарабарщина идиотов. Корень и лоза могли бы сказать больше, чем мы.

Я хочу вам кое-что показать. У него нет имени, нет никакого человеческого обозначения. Оно древнее, и у него долгая память. Оно знало этот мир еще до того, как мы его назвали миром.

Ему известно все. Оно знает меня и знает вас.

И я вам его покажу.

Я покажу вас.

Так идемте же со мной, как Алиса вниз по кроличьей норе, идемте в то время, когда в мире еще существовали темные пятна и когда были люди, которым хватало смелости их исследовать.

Я, старик, снова становлюсь мальчиком.

И уже мертвый монстролог жив.

Он был одинок и творил в тишине. Он был гением, порабощенным своим же деспотическим мышлением, скрупулезным в работе и безразличным к тому, как он выглядел. Он был подвержен приступам изнуряющей меланхолии, и его наставляли демоны, столь же невероятные и грозные, как и те физические монстры, которых он преследовал.

Он был тяжелым человеком, упрямым и холодным до жестокости, с мотивами, которые было невозможно понять, и с непреклонным желанием достичь поставленных целей. Он был строгим надсмотрщиком и, когда не игнорировал меня совершенно, педантичным учителем. Иногда за целый день мы едва перебрасывались парой слов. Я был просто как часть пыльной мебели в забытой комнате его родового дома. Если бы я сбежал, то, не сомневаюсь, прошли бы недели, прежде чем он заметил бы мое отсутствие. А потом, без всякого предупреждения, я вдруг оказывался единственным объектом его внимания. Это была на редкость неприятная ситуация, сходная с тем, как если бы ты тонул или на тебя обрушилась тысячефунтовая скала. Эти темные, странно подсвеченные изнутри глаза обращались на меня, брови хмурились, губы сжимались и белели. Точно такое же выражение напряженной концентрации я сотни раз наблюдал у него за столом для аутопсии, когда он вскрывал что-то безымянное, чтобы исследовать его внутренности. Под его взглядом я чувствовал себя голым. Я провел долгие часы в бесплодных спорах с собой, что лучше: когда он меня игнорирует или воспринимает?

Но я оставался у него. Он был всем, что у меня было, и без хвастовства скажу, что я был всем, что было у него. Факт в том, что до самой его смерти я был его единственным компаньоном.

Но так было не всегда.

Он был одиноким, но не отшельником. На исходе столетия монстролог пользовался большим спросом. Каждый день со всего мира прибывали письма и телеграммы. У него спрашивали совета, приглашали выступить, просили оказать те или иные услуги. Он предпочитал работу в поле лаборатории. Он мог все оставить и по первому же сигналу броситься исследовать редкие особи. У него всегда был наготове упакованный чемодан, и в кладовке лежал ящик с инструментами для работы в поле.

Он с нетерпением ждал ежегодного конгресса Монстрологического общества в Нью-Йорке, где в течение двух недель ученые одного философского направления представляли доклады, обменивались идеями, делились открытиями и, по странной традиции, не пропускали ни единого бара и салуна на острове Манхэттен. Впрочем, это, возможно, не было таким уж неприличным. Эти люди занимались такими вещами, от которых абсолютное большинство их коллег шарахались как от огня. Испытываемые ими тяготы почти предполагали необходимость какого-то расслабления в духе Диониса. Уортроп был в этом плане исключением. Он никогда не прикасался к алкоголю, табаку или каким-либо одурманивающим снадобьям. Он насмехался над теми, кого считал рабами своих слабостей, но сам ничем от них не отличался – только его собственные слабости были другими. На самом деле можно было бы поспорить, чьи слабости более опасны. В конце концов, ведь не вино погубило Нарцисса[2]. Письмо, пришедшее в конце весны 1888 года, было лишь одним из многих, полученных в тот день. Не успел он вступить во владение этим пугающим массивом писем, как массив овладел им.

В письме, отправленном из Нью-Йорка, говорилось:

Мой дорогой доктор Уортроп,

из достоверных источников мне стало известно, что досточтимый президент фон Хельрунг намерен выступить с прилагаемым предложением, на ежегодном конгрессе в Нью-Йорке в ноябре с.г. Я уверен, что именно ему принадлежит авторство этого возмутительного заявления – я бы не потревожил Вас, будь у меня хоть малейшее сомнение на этот счет.

Человек явно сошел с ума. Мне это так же безразлично, как безразличен и сам этот человек, но мои страхи, я думаю, небезосновательны. Я рассматриваю его коварную аргументацию как реальную угрозу легитимности нашей профессии, способную предать нашу работу забвению или – что еще хуже – поставить ее в общественном сознании в один ряд с шарлатанством. Поэтому совсем не будет преувеличением заявить, что речь идет не о чем ином, как о судьбе нашей науки.

Я уверен, что, прочтя эту оскорбительную ерунду, вы согласитесь, что единственной надеждой остается мощный ответ, с которым следует выступить сразу после его презентации. И я не вижу никого, кто мог бы лучше бросить вызов тревожным и опасным изысканиям нашего уважаемого президента, кроме Вас, доктор Уортроп, ведущего философа Аберрантной естественной истории в нашем поколении. Остаюсь как всегда, и проч., проч.

Ваш покорный слуга, озабоченный коллега.

Первое же прочтение вложенной в письмо монографии Абрама фон Хельрунга убедило доктора, что его корреспондент прав по крайней мере в одном. Предложение действительно ставило под угрозу легитимность его любимой профессии. В том, что он был наилучшим – и очевидным – кандидатом, чтобы доказать несостоятельность претензий самого заслуженного монстролога в мире, его не надо было убеждать. Гениальность Пеллинора Уортропа включала в себя глубокое понимание, что таким кандидатом был именно он, и никто другой.

Так что все было отставлено в сторону. Посетителей разворачивали. Письма оставались неотвеченными. Все приглашения отклонялись. Его занятия были заброшены. Время на сон и принятие пищи было сведено к самому минимуму. Его 37-страничная монография с довольно громоздким заголовком «Отправим ли мы естественную философию монстрологии на свалку истории? Ответ досточтимому президенту д-ру Абраму фон Хельрунгу по поводу его предложения на 110-м конгрессе Общества по развитию науки монстрологии изучить возможность включения в каталог аберрантных видов определенных существ сверхъестественного происхождения, до сих пор считавшихся мифическими» в то неистовое лето многократно дорабатывалась и совершенствовалась.

Само собой, он подключил к работе и меня в качестве разработчика – в дополнение к моим обязанностям повара, горничной, слуги, прачки и посыльного. Я приносил книги, записывал под диктовку и играл роль публики при его выступлениях – натянутых, чрезмерно формальных, иногда смехотворно неуклюжих. Он стоял, выпрямившись как жердь, крепко стиснув за спиной длинные худые руки, вперив взгляд в пол и опустив подбородок, так что впечатляющие угрюмые черты его лица оказывались в тени.

Он отказывался просто читать текст и поэтому часто ударялся в театральщину, полностью теряя нить аргументации и бушуя, как его тезка король Пеллинор, в густой чаще своих мыслей в поисках ускользающего Зверя Рыкающего его убедительности.

В других случаях он впадал в бессвязные повествования, которые водили аудиторию по истории монстрологии от ее зарождения в начале XVIII века (начиная с Баквиля де ла Патри, признанного отца этой самой необычной из эзотерических дисциплин) и до наших дней, со ссылками на малоизвестных персонажей, чьи голоса давно были заглушены в удушающих объятиях Ангела Тьмы.

– Итак, на чем я остановился, Уилл Генри? – спрашивал он после очередной из таких длительных импровизаций. Вопрос задавался исключительно в тот самый момент, когда я размышлял о более интересных вещах, чаще всего о текущей погоде или о меню нашего давно просроченного ужина.

Не желая вызвать его бесценный гнев, я мямлил лучший ответ, который приходил в голову, обычно включая во фразу имя Дарвина, личного героя Уортропа.

Уловка не всегда срабатывала.

– Дарвин! – вскричал однажды монстролог в ответ, возбужденно ударяя кулаком в ладонь. – Дарвин! Да ну же, Уилл Генри, какое отношение Дарвин имеет к фольклору карпатцев? Или к мифам Гомера? Или к норвежской космологии? Разве я не дал тебе понять всю важность моих нынешних усилий? Если я потерплю неудачу на этом, самом плодотворном этапе своей карьеры, то не только я буду унижен и обесчещен, рухнет все здание! Это будет конец монстрологии, немедленная и безвозвратная утрата почти двухсот лет беззаветного служения людей, по сравнению с которыми все, кто пришел после них, кажутся карликами, в том числе я. Даже я, Уилл Генри. Подумай об этом!

– Думаю, это было… Вы говорили о карпатцах, я думаю…

– Бог мой! Я знаю это, Уилл Генри. И ты об этом знаешь единственно потому, что я об этом только что сказал!

Как он ни старался подготовить устную презентацию, еще усерднее он трудился над письменным ответом, написав своим почти совершенно неразборчивым почерком по меньшей мере двенадцать черновиков. Все они попадали ко мне, чтобы я привел их в читаемый вид, поскольку, если бы я передал печатнику текст в изначальном варианте, то, несомненно, его бы скомкали и швырнули мне в лицо.

После долгих часов моих мучений, когда я, скрючившись, сидел за столом, как средневековый монах, с негнущимися, перепачканными чернилами пальцами и слезящимися глазами, монстролог вырывал готовый продукт из моих трясущихся рук и сравнивал его с оригиналом, выискивая малейшие ошибки, которые, конечно, всегда находил.

В конце этих геркулесовых усилий, после того, как печатник доставил окончательный продукт и мало что оставалось делать (и мало что оставалось от монстролога, потому что за время работы над проектом он потерял более пятнадцати фунтов веса), кроме как ждать осеннего конгресса, монстролог впал в глубокую депрессию. Он уединился в своем кабинете с закрытыми ставнями окнами, где во мраке – реальном и метафизическом – предавался размышлениям и даже отказывался оценить мои робкие попытки облегчить его страдания. Я приносил ему от кондитера лепешки с малиной (его любимые). Я делился с ним последними сплетнями, почерпнутыми из газетных разделов «Общество» (он испытывал к ним странную тягу), и местными новостями нашей деревушки Новый Иерусалим. Это ему не помогало. Он даже утратил интерес к почте, которую я раскладывал у него на столе, пока она, непрочитанная, не покрыла всю столешницу так же густо, как опавшая осенняя листва лесную подстилку.

В конце августа из Менло-парка прибыла большая посылка, и на какой-то момент он стал прежним собой, восхищаясь подарком от друга. В посылку была вложена короткая записка: «С большой благодарностью за помощь в дизайне, Томас А. Эдисон». Он поигрался с фонографом в течение часа и больше к нему не прикасался. Фонограф стоял на столе рядом с ним немым укором… Это была мечта, воплощенная в жизнь Томасом Эдисоном, человеком, которому суждено было прославиться как одному из величайших умов своего времени, если не всех времен; подлинным человеком науки, чей мир радикально изменился благодаря тому, что он жил в этом мире.

– Что есть я, Уилл Генри? – неожиданно спросил доктор одним ненастным днем.

Я ответил с буквальностью, свойственной ребенку, которым я тогда и был.

– Вы монстролог, сэр.

– Я пылинка, – сказал он. – Кто обо мне вспомнит, когда я умру?

Я взглянул на гору писем на его столе. Что он имел в виду? Казалось, он всех знал. Только этим утром пришло письмо из Лондонского Королевского общества. Чувствуя, что он имеет в виду нечто более глубокое, я интуитивно ответил:

– Я, сэр. Я буду вас помнить.

– Ты! Ну, я думаю, у тебя не будет большого выбора. – Его глаза остановились на фонографе. – Знаешь ли ты, что я не всегда хотел стать ученым? Когда я был совсем молодым, меня снедало огромное желание стать поэтом.

Если бы он сказал, что его мозги сделаны из швейцарского сыра, то и тогда я бы не был так пораженн.

– Поэтом, доктор Уортроп?

– О, да. Желание ушло, но темперамент, как ты мог заметить, остался. Я был очень романтичным, Уилл Генри, если ты можешь себе это вообразить.

– А что случилось? – спросил я.

– Я повзрослел.

Он положил один из своих длинных тонких пальцев на прорезиненный барабан и стал водить его кончиком по бороздкам, как слепой по азбуке Брайля.

– У поэзии нет будущего, Уилл Генри, – сказал он задумчиво. – Будущее принадлежит науке. Судьбу нашего вида определят Эдисоны и Теслы, а не Уодсворты или Уитмены. Поэты будут лежать на берегах Вавилона и плакать, отравленные плодами, которые выросли на месте, где гниют музы. Голоса поэтов потонут в гуле двигателей прогресса. Я предвижу день, когда все чувства будут сведены к определенным уравнениям химических реакций в наших мозгах. Надежда, вера, даже любовь – их местонахождение будет точно вычислено, и мы сможем показать пальцем и сказать: «Вот, в этом месте коры головного мозга лежит душа».

– Мне нравится поэзия, – сказал я.

– Да, а некоторым нравится заниматься резьбой, Уилл Генри, и поэтому они всегда будут искать дерево.

– Вы сохранили какие-то из своих стихов, доктор?

– Нет, не сохранил, и ты должен мне быть благодарен за это. Я писал ужасно.

– О чем вы писали?

– О том же, о чем пишут все поэты. Не могу понять, Уилл Генри, твоего редкостного дара ухватиться за самую несущественную часть проблемы и забить ее до смерти.

Чтобы доказать его неправоту, я сказал:

– Я никогда вас не забуду, сэр. Никогда. И весь мир не забудет. Вы будете более известны, чем Эдисон, Белл и все остальные, вместе взятые. Я это обеспечу.

– Уйду в забвение, вернусь в ничтожество, из коего пришел, неоплаканный, бесславный, невоспетый… Это поэзия, если хочешь знать. Сэр Вальтер Скотт.

Он встал, и теперь его лицо светилось всей полнотой его страсти, одновременно устрашающей и странно прекрасной. Он выглядел как мистик или святой, свободный от оков своего эго и ото всех плотских желаний.

– Но я ничто. Моя память ничто. Моя работа – это все, и я не позволю выставить ее на посмешище. Пусть даже ценой своей жизни, но я этого не допущу, Уилл Генри. Если фон Хельрунг преуспеет, если мы позволим низвести нашу благородную миссию до изучения глупых суеверий толпы и начнем бормотать о природе вампира или зомби, словно они сидят за одним столом с мантикорами и антропофагами, то монстрология станет такой же мертвой, как алхимия, такой же смешной, как астрология, такой же серьезной, как представления с уродцами господина Барнума[3]! Взрослые люди, образованные люди, люди самого высокого ума и воспитания крестятся, как самые невежественные крестьяне, когда проходят мимо этого дома. «Какие странные и неестественные вещи творятся здесь, в доме Уортропа!» А ведь ты сам можешь удостовериться, что здесь нет ничего странного и неестественного, что я занимаюсь самыми естественными вещами, что если бы не я и не другие подобные мне люди, то эти дураки вполне могли бы сейчас давиться своими внутренностями или перевариваться в животе какого-нибудь чудовища, не более странного, чем обычная муха!

Он глубоко вдохнул, делая паузу перед продолжением своей симфонии, и неожиданно замер, слегка склонив голову набок. Я прислушался, но не услышал ничего, кроме легкого постукивания капель по окну и ритмичного тиканья каминных часов.

– Здесь кто-то есть, – сказал он. Он повернулся и посмотрел сквозь жалюзи. Я не видел ничего, кроме отражения его худого лица. Какие у него впавшие щеки! Какая бледная кожа! Он так мужественно говорил о своем предназначении, но знал ли он, как сам он близок к ничтожеству, из которого пришел? – Быстро к дверям, Уилл Генри. Кто бы там ни был, помни, что я нездоров и никого не принимаю. Ну, чего же ты ждешь? Пошевеливайся, Уилл Генри, пошевеливайся!

Спустя секунду зазвонил звонок. Монстролог закрыл за мной дверь кабинета. Я зажег в прихожей рожки, чтобы рассеять густо лежавшие тени неестественного, широко распахнул дверь и увидел самую прекрасную женщину, какую я когда-либо встречал за все годы своей слишком долгой жизни.

Часть вторая. «Я ничем не могу тебе помочь»

– Привет, – сказала она с озадаченной улыбкой. – Боюсь, что я не туда попала. Я ищу дом Пеллинора Уортропа.

– Это и есть дом доктора Уортропа, – ответил я не вполне твердым голосом. Еще более поразительным, чем ее облик, было само ее присутствие у наших дверей. За все время, что я жил у доктора, к нему никогда не приходили дамы. Такого просто не бывало. Крыльцо дома 425 по Харрингтон-лейн было не для порядочных дам.

– Очень хорошо. А то я уж было подумала, что не туда попала.

Не дожидаясь моего приглашения, она вошла в вестибюль, сняла свой серый дорожный плащ и поправила шляпу. Из-под заколки выбилась прядь рыжих волос, и с нее на изящную шею капала вода. Лицо дамы лучилось под лампами, мокрое от дождя и безупречное – если только не считать дефектом симпатичную россыпь веснушек на носу и на щеках, – хотя я готов признать, что оно показалось мне совершенным не из-за освещения.

В высшей степени странно, что я, без труда в мельчайших подробностях описывающий различные проявления страшного ремесла доктора Уортропа и ужасных обитателей тьмы во всей их чудовищности, теперь терзаю свой словарный запас, подыскивая слова, столь же эфемерные, как блуждающие огни на болотах, чтобы воздать должное женщине, встреченной мною в тот летний день семьдесят лет назад. Я мог бы рассказать, как на ее великолепных локонах играл свет – но что из того? Я мог бы говорить о ее карих глазах с искрящимися вкраплениями зеленого – но и этого было бы мало. Есть вещи слишком ужасные, чтобы их вспоминать, и слишком прекрасные, чтобы их воскресить.

– Можно ему передать, что с ним хочет переговорить миссис Чанлер? – спросила дама. Она тепло улыбнулась.

Я пробормотал что-то совершенно невнятное, что, однако, никак не умалило ее улыбки.

– Он ведь здесь, не так ли?

– Нет, мэм, – сумел выговорить я. – То есть да, он здесь, но он не… Доктор нездоров.

– Может, если ты ему скажешь, что я здесь, он найдет в себе силы сделать исключение.

– Да, мэм, – сказал я и быстро добавил: – Он очень занят, так что…

– О да, он всегда занят, – сказала она с радостным смешком. – Не помню, чтобы когда-нибудь было иначе. Но куда подевались мои манеры? Мы ведь не познакомились. – Она протянула мне руку. Я пожал ее и только потом подумал, что, может быть, она протянула руку для поцелуя. Я был прискорбно невежествен в плане обхождения. Все-таки меня воспитывал Пеллинор Уортроп.

– Меня зовут Мюриэл, – сказала она.

– Я Уильям Джеймс Генри, – произнес я в ответ с неуклюжей формальностью.

– Генри! Так вот ты кто. Я должна была догадаться. Ты сын Джеймса Генри. – Она положила холодную ладонь мне на руку. – Я очень сочувствую твоей утрате, Уилл. А здесь ты оказался потому, что?..

– Доктор взял меня к себе.

– Правда? Как это на него не похоже. Ты уверен, что мы говорим об одном и том же докторе?

Позади меня открылась дверь кабинета, и я услышал голос монстролога:

– Уилл Генри, кто это был…

Я повернулся и увидел на его лице глубокое потрясение, хотя его быстро сменила маска ледяного равнодушия.

– Пеллинор, – мягко произнесла Мюриэл Чанлер.

Доктор обратился ко мне, хотя смотрел по-прежнему на нее:

– Уилл Генри, я думал, что мои распоряжения были недвусмысленными.

– Ты не должен винить Уильяма, – сказала она с игривой ноткой в голосе. – Он пожалел меня, когда я стояла на твоем крыльце, как мокрая кошка. Ты болен? – неожиданно спросила она. – У тебя такой вид, будто у тебя жар.

– Я чувствую себя как нельзя лучше, – ответил доктор. – Мне не на что жаловаться.

– Это больше – или меньше, – чем я могу сказать о себе. Я промокла до костей! Как ты думаешь, могу я рассчитывать на чашку горячего сидра или чая, прежде чем ты меня вышвырнешь за дверь? Я проделала большой путь, чтобы тебя увидеть.

– До Нью-Йорка не так далеко, – ответил Уортроп. – Если только ты не пришла пешком.

– Это надо понимать как «нет»? – спросила она.

– С моей стороны сказать «нет» было бы глупо, верно? Никто не может сказать «нет» Мюриэл Барнс.

– Чанлер, – поправила она его.

– Конечно. Спасибо. Думаю, я помню, кто ты. Уилл Генри, проводи миссис Чанлер, – он словно сплюнул это имя, – в гостиную и поставь чайник. Извините, миссис Чанлер, но сидра у нас нет – не сезон.

Возвращаясь через несколько минут с подносом из кухни, я задержался у двери, потому что за ней слышался яростный спор. Доктор говорил надменно и жестко, наша гостья была спокойнее, но столь же напориста.

– Даже если я приму это за чистую монету, – говорил он, – даже если бы я поверил в эту чепуху… нет, даже если бы это имело место независимо от того, верю я или нет… есть добрый десяток людей, к которым ты могла бы обратиться за помощью.

– Может быть, – согласилась она. – Но есть только один Пеллинор Уортроп.

– Лесть? Ты меня изумляешь, Мюриэл.

– Такова степень моего отчаяния, Пеллинор. Поверь, если бы я думала, что кто-то другой сможет помочь, я бы не обратилась к тебе.

– Как всегда, дипломат.

– Как всегда, реалист – в отличие от тебя.

– Я ученый и, следовательно, абсолютный реалист.

– Я понимаю, тебе горько…

– Предположение, что мне горько, доказывает твое недопонимание. Это предполагает, что у меня сохранился некий остаток привязанности, что, уверяю тебя, не соответствует действительности.

– Можешь ли ты забыть о том, кто тебя просит, и подумать о том, кому нужна помощь? Ты его когда-то любил.

– Тебя не касается, кого я любил.

– Правильно. Меня касается, кого люблю я.

– Тогда почему бы тебе не найти его самой? Зачем ты проделала весь этот путь, чтобы утруждать меня?

Я так вытянулся вперед, стараясь получше расслышать разговор, что потерял равновесие и ткнулся в дверь как пьяный, чуть не уронив поднос – чай выплеснулся из носика чайника, а чашки запрыгали на блюдцах. Я увидел, что доктор стоит у камина. Мюриэл в напряженной позе сидела в кресле в нескольких шагах от него, сжимая в руке конверт.

Доктор что-то недовольно пробурчал на меня, потом подошел к ней и выхватил письмо. Я поставил поднос на стол рядом с ней.

– Ваш чай, миссис Чанлер, – сказал я.

– Спасибо, Уилл, – сказала она.

– Да, оставь нас, – сказал доктор, не отрываясь от письма.

– Можно ли предложить вам что-нибудь еще, мэм? – спросил я. – У нас есть свежие булочки…

– Не приноси булочки! – прорычал доктор из-за листа бумаги.

Он фыркнул и швырнул письмо на пол. Я схватил его и, забытый на минуту в пылу их tête-à-tête, прочел:

Дорогая миссус Джон,

простите мой английский, он нехорош. Вернулся этим утром в РП и сразу пошел отправить это. Ничего хорошего сказать нельзя, извините. Мистер Джон – его нет. Оно его звало и – дело сделано – унесло его. Я говорю Джеку Фиддлеру, и он и дальше его искать, но оно его забрало и даже старый Джек Фиддлер не может его теперь вернуть. Я говорил ему не ходить, но оно призывало его ночью и днем, и он ушел. Мистер Джон, он сейчас оседлал сильный ветер, и Мшистый рот не отпустит его. Мне жаль, миссус.

П. Ларуз

– Уилл Генри, – рявкнул доктор. – Что это ты делаешь? Отдай! – Он вырвал письмо из моей руки. – Кто такой Ларуз? – спросил он миссис Чанлер.

– Пьер Ларуз – проводник Джона.

– А этот Джек Фиддлер, которого он упоминает? – Она покачала головой.

– Никогда раньше не слышала этого имени.

– «Он сейчас оседлал сильный ветер, – прочитал доктор, – и Мшистый рот его не отпустит». Думаю, не отпустит! – Он невесело рассмеялся. – Полагаю, ты известила власти.

– Да, конечно. Поисковый отряд вернулся в Рэт Портидж два дня назад… – Она покачала головой, не в силах говорить.

– Тогда не вижу, чем я могу помочь, – сказал Уортроп. – Разве что выразить свое мнение, что это дело не касается монстрологии. Что бы ни унесло твоего мужа на «сильном ветре», это не был никакой «Мшистый рот», хотя я и нахожу этот образ странно интригующим. Я никогда не слышал такого прозвища применительно к Lepto lurconis. Должно быть, это изобретение добрейшего мсье Ларуза – и, думаю, не единственное. Не в первый раз смерть в дикой глуши относят на счет вендиго.

– Ты думаешь, он лжет?

– Я думаю, это ложь – а вот намеренная или нет, я не могу сказать. Lepto lurconis – это миф, Мюриэл, не более реальный, чем фея молочных зубов, и это самый странный момент во всей этой истории. Почему Джон искал нечто такое, чего не существует?

– Его… его вдохновили на это.

– А. – Монстролог закивал. – Это был фон Хельрунг, не так ли? Фон Хельрунг велел ему пойти…

– Предложил.

– И, будучи послушной собачонкой, Джон пошел.

Она напряглась.

* * *

– Я зря трачу время, да? – спросила она.

– Я спрашиваю по делу, Мюриэл. Как давно он пропал?

– Почти три месяца назад.

– Тогда да, ты зря тратишь здесь время. Я ничего не могу сделать – ни для тебя, ни для Джона. Твой муж мертв.

Хотя в ее глазах блестели слезы, она не расплакалась. И хотя всеми фибрами души она ощущала отчаяние, она стойко встретила его суровое утверждение. Может быть, мужчины и более сильный пол, но женщины сделаны из гораздо более крепкого материала!

– Я отказываюсь в это верить.

– Ты обманулась с верой.

– Нет, Пеллинор, не с верой. А с надеждой, что единственный человек, к которому, как я думала, я могу обратиться… к которому Джон мог бы обратиться…

Уортроп кивнул. Он отвел взгляд от ее прекрасного огорченного лица и заговорил в хорошо знакомой мне глухой лекторской манере:

– Однажды в Андах, в лагере на склоне горы Чимборазо, я лицом к лицу столкнулся с взрослым самцом астоми – существа с поразительной способностью кричать на таких децибелах, что рвались барабанные перепонки. Я видел, как после столкновения с ним у людей в буквальном смысле из ушей вытекали мозги. Он случайно забрел в наш лагерь глубокой ночью, и мы с ним были одинаково удивлены встрече. Нас разделяли какие-то полметра, и мы просто смотрели друг на друга. У меня был револьвер, у него – рот, и мы в любой момент могли ими воспользоваться. Так мы простояли несколько напряженных минут, пока я наконец не сказал: «Ну, дружище, я согласен не открывать огонь, если ты согласишься придержать свой язык!»

Смысл этой импровизированной притчи не ускользнул от дамы. Она медленно кивнула, поставила чашку и встала с кресла. Хотя она не двинулась ни к одному из нас, монстролог и я отпрянули. Есть красота, которая ласкает, как луч весеннего солнца на щеке, а есть красота, которая ужасает, как вопль Озимандиаса[4], порождая отчаяние.

– Я дура, – сказала она. – Ты никогда не изменишься.

– Если ты надеялась на это, то да, ты совсем глупая.

– Не только я. Мне жаль тебя, Пеллинор Уортроп. Ты это знаешь? Мне жаль тебя. Самый умный человек, которого я когда-либо встречала, но также самый тщеславный и мстительный. Ты всегда был немного влюблен в смерть. Удивительно. Я думала, ты ухватишься за возможность еще раз встретиться с ней лицом к лицу. Ведь это единственное, ради чего ты избрал свою омерзительную профессию.

Она повернулась и быстро вышла из комнаты, прижав ладонь к губам, словно останавливая другие готовые слететь с них слова.

Я взглянул на доктора, но он отвернулся; его лицо было наполовину в тени, наполовину на свету. Я поспешил за Мюриэл Чанлер и помог ей надеть накидку. Когда я открыл входную дверь, от порыва ветра по полу вестибюля заскакали капли дождя. На углу, сквозь серую пелену дождя, я увидел блестящую от воды черную двуколку, скрючившегося на своем насесте возницу, переливающуюся на свету головную упряжь большой ломовой лошади.

– Было приятно познакомиться с тобой, Уилл, – сказала миссис Чанлер перед тем, как выйти. Она коротко коснулась ладонью моего плеча. – Я буду молиться за тебя.

В гостиной доктор не шевелился; не пошевелился он и когда я вернулся. Я минуту простоял в ужасной тишине, не зная, что сказать.

– Да? – тихо сказал он.

– Миссис Чанлер уехала, сэр.

Он не ответил. Он не двигался. Я взял поднос, ушел на кухню, вымыл фарфор и поставил в сушку. Когда я вернулся, доктор все еще ни на дюйм не сдвинулся с места. Я и прежде наблюдал это десятки раз: молчаливость Уортропа возрастала в прямой пропорции к глубине его переживаний. Чем сильнее были его чувства, тем меньше он раскрывался. Его лицо было безмятежным – и пустым – как маска смерти.

– Да? Что теперь, Уилл Генри?

– Не хотите ли пообедать, сэр?

Он ничего не ответил. Он оставался на своем месте, а я – на своем.

– Что ты сейчас делаешь? – спросил он.

– Ничего, сэр.

– Извини меня, но ведь ты мог бы делать это практически в любом месте?

– Да, сэр. Я… Я буду это делать, сэр.

– Что? Что ты будешь делать?

– Ничего… Я буду ничего не делать в каком-то другом месте.

Часть третья. «Это терпеливый охотник»

Крик раздался вскоре после четырех следующим утром, и я, разумеется, откликнулся. Я нашел доктора в его комнате, безудержно трясущимся под одеялами, словно в лихорадке. Его лицо было белым, как у трупа. Пот блестел у него на лбу и искрился на верхней губе.

– Уилл Генри, – прохрипел он. – Почему ты не в постели?

– Вы звали меня, сэр.

– Звал? Не помню. Сколько времени?

– Начало пятого, сэр.

– Начало пятого – утра?

– Да, сэр.

– А кажется, что гораздо раньше. Ты уверен?

Я сказал, что уверен, и опустился в кресло рядом с его кроватью. Какое-то время мы провели в молчании, он – трясясь, я – зевая.

– Боюсь, я простудился, – сказал он.

– Не позвать ли доктора, сэр?

– Или это из-за утки. Насколько старая была эта утка, Уилл Генри? Возможно, она была порченая.

– Я так не думаю, сэр. Я тоже ее ел, и я не заболел.

– Но ты дитя. У детей более крепкие желудки. Это известный факт, Уилл Генри.

– Я думал, что утка была очень хорошая, сэр.

– Да уж. Ты так обжирался, что можно было подумать, что ты целую неделю ничего не ел. Я много раз тебе говорил, Уилл Генри: или человек контролирует свой аппетит, или аппетит контролирует его. Ты ведь знаешь, что Данте посвятил неконтролируемым желаниям больше одного круга ада. За свои плотские злоупотребления тебя бы поместили в третий круг, где ты лежал бы в полной тьме, а сверху с небес на тебя сыпалось бы дерьмо.

Я кивнул.

– Да, сэр.

– «Да, сэр»… Тебе нравится такая перспектива, Уилл Генри? С дерьмом, которое льется на тебя целую вечность?

– Нет, сэр.

– Но ты не это сказал. Ты сказал «да, сэр», будто соглашаясь с такой перспективой.

– Я соглашался с вами, доктор Уортроп, а не с идеей дерьма.

– «С идеей дерьма»… Уилл Генри, я начинаю думать, что ты слишком послушен. Это в твою пользу – и, конечно, в мою пользу. Лесть помещает тебя в восьмой круг, где ты барахтаешься в реке собственных экскрементов.

– Выходит, я почти безнадежен, сэр.

Он хрюкнул.

– Да, почти.

Я подавил зевок.

– Я не даю тебе спать, Уилл Генри?

– Да, сэр. Нет, сэр. Извините, сэр.

– За что?

– За… Я не помню.

– Ты извиняешься за что-то, о чем забыл?

– Нет, сэр. Я забыл, за что извиняюсь.

– У меня от тебя болит голова, Уилл Генри. Беседовать с тобой – это все равно что пробираться через лабиринт Минотавра.

– Да, сэр.

– «Да, сэр! Да, сэр!» – передразнил он меня, подняв голос на целую октаву. – Если бы я тебе сказал, что на каминной доске эльфы танцуют джигу, ты бы ответил: «Да, сэр! Да, сэр!» Если бы в доме случился пожар и я велел тебе залить пламя керосином, ты бы крикнул: «Да, сэр! Да, сэр!» и устроил нам второе пришествие! Есть ли у тебя мозги, Уильям Джеймс Генри? Ты ведь родился, имея это обязательное приложение?

У меня чуть не вырвались слова «Да, сэр!», но я успел прикусить язык. Впрочем, он не обратил на это внимания. Монстролога понесло.

– Неужели все мои усилия пропали даром? – закричал он в потолок, ударяя кулаком по подушке. – Принесенные в жертву время и уединение, терпеливые наставления, особое внимание, которое я тебе уделял в память об услугах, оказанных мне твоим отцом, – все было напрасно? Ты провел у меня уже почти два года, а отвечаешь как послушное эхо, которое я мог бы услышать от последнего конюха. Поэтому я снова спрашиваю: у тебя есть мозги?

– Д-да, сэр, – с запинкой выговорил я.

– О, боже мой, ты опять это сказал! – взревел он.

– Конечно, есть! – закричал я в ответ. Мое терпение наконец истощилось. Не в первый раз я бежал на отчаянный крик: «Уилл Генриииии!» к постели эгоцентричного лунатика, который, как казалось, едва выносил само мое существование. Чего он от меня хотел? Не был ли я для него просто мальчиком для битья, собачонкой, чтобы пнуть, когда его переполняли разочарование и детские страхи? Он был во власти темных демонов, я бы не стал этого отрицать, но то были не мои демоны.

– То, что я сказал об аппетите, – назидательно продолжил он, явно пораженный моей реакцией, – относится и к эмоциям, Уилл Генри. Не надо терять самообладания.

– Вы потеряли свое, – заметил я.

– У меня была причина, – ответил он, подразумевая, что у меня таковой не было. – Так или иначе, я бы не советовал тебе во всем следовать моему примеру. Даже почти ни в чем. – Он сухо рассмеялся. – Возьми изучение монстрологии…

Я бы предпочел его не брать, но придержал язык.

– Думаю, я уже говорил тебе, Уилл Генри, что ни в одном университете не преподают науку монстрологию – во всяком случае, пока. Вместо этого нас обучают признанные мастера. Хотя я начал обучение со своим отцом, исключительно одаренным монстрологом своего времени, но окончилось оно у Абрама фон Хельрунга, президента нашего Общества и автора этого злосчастного трактата, который, похоже, погубил Джона Чанлера. Почти шесть лет я обучался у фон Хельрунга, одно время даже жил у него – мы оба жили, Джон и я. А поскольку у меня с отцом отношения были, мягко говоря, напряженные, то очень скоро фон Хельрунг стал мне вместо отца, заполняя отцовский вакуум, как я, смею утверждать, заполнял сыновний.

Он вздохнул. Даже в теплом свете лампы его лицо было мертвенно бледным. Его щеки запали темными ямами, глаза с серыми кругами глубоко ввалились.

– Это тяжелая утрата, Уилл Генри, и не только для монстрологии, – продолжал он. Я решил, что он имеет в виду Джона Чанлера, коллегу-монстролога, которого, по словам Мюриэл, он любил. Я ошибался. – Если бы в астрономии, ботанике, психологии, физике кого-нибудь можно было бы назвать Леонардо да Винчи своего времени, то это был бы фон Хельрунг. Его гостиная на Пятой авеню была одним из главных научных салонов Северной Америки, где бывали Эдисон и Тесла, Кельвин и Пастер. Он был специальным советником двора царя Александра и почетным членом Королевского общества в Лондоне. В ораторском искусстве он мог бы поспорить с Цицероном. Я помню его доклад об анатомических особенностях шести разновидностей рода Ingenus на конгрессе тысяча восемьсот семьдесят девятого года, когда он держал весь зал в немом напряжении добрых три часа – это было одно из самых интеллектуально впечатляющих событий в моей жизни, Уилл Генри. А теперь это… Не поддается никакому пониманию, как Джон Чанлер с его научной проницательностью мог попасть под чары этой очевидной чепухи. Берусь утверждать, что даже ребенок среднего ума мог бы ее опровергнуть. Даже ты мог бы, Уилл Генри – я не имею в виду бросить тень на твой интеллект, а только показываю на явную параллель с классической сказкой о голом короле.

– О голом короле, сэр?

– Да, да, ты ее знаешь, – сказал он раздраженно. – Я не нуждаюсь в снисхождении, знаешь ли. Пока все хлопали и восхищались его прекрасными регалиями, один ребенок выкрикнул из толпы: «Но на нем же нет никакой одежды!» Вот и Чанлер всегда благоговел перед фон Хельрунгом – и отнюдь не только он. Не на одном конгрессе взрослые мужчины внимали его замечаниям, съежившись, как Моисей перед горящим кустом. Вне всякого сомнения, Чанлер рванул в Рэт Портидж, чтобы добыть доказательство для сомнительного предположения своего любимого наставника – образчик Lepto lurconis.

– А что такое Lepto lurconis, доктор Уортроп? – спросил я.

– Я уже говорил тебе – это миф.

– Да, сэр. Но о каком именно существе идет речь?

– Тебе надо подучить классические языки, Уилл Генри, – упрекнул он меня. – Его формальное наименование Lepto lurconis semihominis americanus. Слово «lepto» – из греческого. Оно означает «худой» или «ненормально тонкий», истощенный. «Lurconis» на латыни означает «обжора». Итого получается «голодный обжора». Остальное, «semihominis americanus», я думаю, ты можешь расшифровать сам.

– Да, сэр, – сказал я. – Но что именно оно собой представляет?

Он помолчал. Глубоко вздохнул. Провел рукой по своим всклокоченным после сна волосам.

– Голод, – выдохнул он.

– Голод?

– Особенный голод, Уилл Генри. Тот, который никогда не утоляется.

– А какой голод никогда не утоляется? – поинтересовался я.

– Оно несется по ветру, – сказал монстролог, устремив взгляд своих темных глаз куда-то вдаль. – В абсолютной тьме дикой природы страшный голос зовет тебя по имени, голос про́клятого желания из безысходности, которая уничтожает…

Я затрепетал. Он никогда раньше так не говорил. Я смотрел, как его взгляд шарит по потолку, видя нечто такое, что мне увидеть было не дано.

– Его называют Атсен… Дьену… Аутико… Виндико. У него десяток имен в десятке разных земель, и оно старше, чем горы, Уилл Генри. Оно ест, и чем больше оно ест, тем голоднее становится. Оно умирает от голода, даже когда обжирается. Это такой голод, который не утоляется. На алгоквинском языке его имя буквально означает «тот, кто пожирает все человечество». Ты молод, – сказал монстролог. – Ты еще не слышал его зова. Но с того момента, как оно тебя узнает, ты будешь обречен. Обречен, Уилл Генри! От него не уйти. Это терпеливый охотник, он перенесет все невзгоды, чтобы напасть, когда ты этого меньше всего ожидаешь, и когда ты окажешься в его ледяной хватке, надежды на спасение больше не будет. Оно поднимает тебя на запредельные высоты и бросает в невообразимые глубины. Оно крушит твою душу, оно рвет пополам твое дыхание. И, даже когда оно тебя поедает, ты разделяешь с ним празднество. Да! Поднимаясь к самым воротам рая, падая до последнего круга ада, ты ликуешь в своем несчастье – ты становишься голодом. Летя, ты падаешь. Насыщаясь, ты умираешь от голода…

Доктор глубоко вздохнул. Как ни странно это было предположить, но казалось, что Пеллинору Уортропу не хватало слов. Я ждал продолжения, недоумевая над его загадочным описанием природы этого чудовища. На одном вдохе он назвал его мифом, а на следующем говорил о нем как о самом что ни на есть реальном. «Ты молод. Ты еще не слышал его зова». Что это означало? Чей зов я еще должен буду услышать?

В комнате было душно и тепло – даже в самые жаркие ночи доктор отказывался спать с открытыми окнами, эту привычку, скорее всего, разделяли многие монстрологи, – и я начал потеть под своей ночной рубашкой. Хотя его глаза по-прежнему смотрели в потолок, у меня было неприятное ощущение, что за мной наблюдают. Волосы у меня на затылке вздыбились, и сердце забилось чаще. Там что-то было, вне поля моего зрения, нечто бестелесное и ненасытное.

– Знаешь, она права, – мягко сказал он. – Я тщеславный и мстительный и всегда был немного влюблен в смерть. Возможно, я ее и потерял из-за того, что она не могла мне этого дать. Я об этом не думал. Это трудно, Уилл Генри, очень трудно думать о тех вещах, о которых мы не думаем. Когда-нибудь ты это поймешь.

Он перекатился на бок, повернувшись ко мне спиной.

– Погаси свет и иди спать. Утром мы выезжаем в Рэт Портидж.

Я ушел в свою каморку на чердаке и час или дольше ворочался, безуспешно пытаясь погрузиться в сон вместо отрывистой дремы. Я не мог избавиться от ощущения, что нечто таится совсем близко от моего поля зрения, скрываясь в тенях, и что это нечто знает мое имя.

Я видел Мюриэл, стоящую под дождем – так сильно она запала мне в память, – ее серый плащ блестит от воды, на влажных локонах переливается свет, ее губы приоткрываются, когда она видит меня в дверном проеме, – и меня охватывают изумление и смятение.

Внезапно она пропадает, и я оказываюсь у постели моей матери, я сижу у нее в ногах и смотрю, как она расчесывает свои длинные волосы. Мой отец тоже где-то в комнате, но я его не вижу, и золотой свет искрится на рыжих волосах матери. Она босая, у нее изящные тонкие запястья, под гипнотический ритм движений гребня свет падает идеальными рядами. И всю ее окружает золотистый свет.

Снизу из своей комнаты закричал доктор, я подскочил, ловя ртом воздух, как тонущий, который вырвался на поверхность. Я начал спускаться по лестнице, поскольку крики были громкими, отчаянными и не совсем уж неожиданными, но на нижней ступеньке я остановился, потому что он звал не меня. Это было чье-то имя, но не мое.

Часть четвертая. «Он был моим лучшим другом, и как же я его ненавидел!»

На следующее утро мы отправились со своей импровизированной спасательной миссией в место, которое теперь исчезло с лица земли.

Через семнадцать лет после нашей экспедиции в этот необузданный аванпост на западной границе Канады городок Рэт Портидж слился с двумя соседними поселениями Кеватин и Норман, и новое образование получило имя, сложенное из первых двух букв трех прежних названий: Ке-Но-Рэ. Перемена произошла из-за отказа мукомольной компании «Мэйпл Лиф» строиться в Рэт Портидже из опасения, что слово «крыса» на мешках помешает сбывать продукцию[5].

Расположенная на северном берегу Лесного озера у границы Онтарио и Манитобы, территория вокруг нынешнего Кенорэ на местном наречии называлась Ваужушк Онигум – буквально «переправа в страну мускусной крысы», – почему Рэт Портидж и получил свое имя. Сейчас городок стал Меккой для спортсменов-охотников, но в 1888 году охота здесь была совсем иной. За десять лет до этого здесь нашли золото, и сонную деревушку охватил бум, ее наводнили мошенники, спекулянты, искатели наживы с горящими глазами и сорвиголовы всех мастей, среди которых попадались бандиты, головорезы и сволочи. Даже женщины в городке, как говорили, не решались выходить на прогулку безоружными.

И все-таки, боже, благослови золото! Если бы его не нашли, то наше путешествие на край канадской пустыни заняло бы недели. А к моменту нашей экспедиции золото превратило Рэт Портидж в крупный перевалочный узел Канадской Тихоокеанской железной дороги. И у нас на всю дорогу ушло всего три дня, проведенных в роскоши отлично оборудованного спального пульмановского вагона.

Доктор, в ожидании предстоящих тягот, ехал со всем возможным комфортом. Три обильных приема пищи каждый день, чай и целое блюдо булочек после обеда, а в промежутках между едой – конфеты, леденцы и столько соленых орешков, сколько он мог съесть, а Уортроп мог съесть их очень много. Спал он гораздо крепче, чем когда-либо на Харрингтон-лейн. На самом деле его зубодробительный храп почти каждую ночь подолгу не давал мне уснуть.

Но меня это не смущало. Впервые в жизни я выбрался за пределы старомодной сельской местности Массачусетса навстречу поразительным, как можно было ожидать, приключениям. Какой мальчик в моем возрасте не мечтал сбежать с остриженных газонов и освещенных улиц в дикую природу, где за горизонтом его ждут великие приключения, где у него над головой в бархатном небе светят яркие звезды, а под ногами лежит девственная земля? Это взывало ко мне втрое сильнее, чем тысяча «Пошевеливайся!», взывало на языке, на котором не говорит ни один человек, но который понимает каждое человеческое сердце. Ради этого все можно было стерпеть, даже настояния монстролога, чтобы мы каждый вечер одевались к ужину, и его безуспешные попытки пригладить мои торчащие в разные стороны вихры, раз за разом втирая в них брильянтин.

Я впервые увидел, чтобы он уделял хоть какое-то внимание своей внешности. Даже сейчас, когда вот уже сорок лет, как он в могиле, я представляю монстролога в старом рваном рабочем халате, испачканном кровью и засохшими внутренностями его последней «диковины», взлохмаченным, с трехдневной щетиной на щеках, с обломанными ногтями, покрытыми коркой запекшейся крови. Было удивительно и непривычно видеть его с высоким воротничком, в модном галстуке, свежевыбритым и умытым, с аккуратно подстриженными ногтями; его черные волнистые волосы блестели и были откинуты назад, открывая сильный лоб.

Я был не единственным, кто замечал эту удивительную трансформацию. На ужине я видел, как женщины поглядывали на него и улыбались ему, пока мы шли к своему столу. Это раздражало не меньше, чем сама трансформация. Женщинам нравился – нет, их даже влекло к Пеллинору Уортропу! Некоторые краснели или – еще ужаснее – улыбались и пытались с ним флиртовать. Флиртовать – с монстрологом!

Разумеется, Уортроп, будучи Уортропом, игнорировал эти кокетливые намеки или, скорее, не замечал их, что, конечно, еще больше интриговало дам. Я всегда думал, что в нем больше холодного камня, чем плоти и крови, так что я просто не понимал, к чему все эти застенчивые улыбки, эти быстрые взгляды, эти рдеющие щеки.

– Вывод неизбежен. Прошло три месяца, и он, должно быть, мертв, – решительно высказался доктор за нашим последним ужином, повернувшись к большому окну рядом с нашим столом. Спустилась ночь, пейзаж терялся за нашими отражениями, и я не знал, смотрит ли он на что-то еще, кроме отражения своего лица. – Мы будем скорее возвращать, а не спасать его, но даже на это надежды мало, потому неудача профессионалов практически предрекает и нашу.

– Тогда почему же мы едем? – спросил я.

Он отвернулся от окна и долго смотрел на меня, заставляя меня испытать неловкость.

– Потому что он был моим другом.

Позднее, когда мы лежали в своем купе под убаюкивающий перестук колес, он вдруг заговорил так, словно наша беседа и не прерывалась:

– Как и ты, Уилл Генри, я был единственным ребенком в семье, но в Джоне Чанлере я нашел самое близкое к тому, что могло бы быть братом. Мы вместе прожили шесть лет под опекой фон Хельрунга, жили в одной комнате, ели одну и ту же еду, читали одни и те же книги, но почти во всем остальном были полными противоположностями. Я был застенчивым и каким-то болезненным, а Джон – активным и настоящим атлетом, умелым боксером, с которым я однажды имел глупость подраться; он сломал мне нос и раздробил левую щеку, прежде чем Meister Абрам успел нас растащить. Мы пришли в монстрологию разными путями. Ему нравилась спортивная сторона дела, возбуждение от погони, тогда как я был вовлечен по более сложным причинам, о многих из которых ты уже знаешь. Отец Джона не был ученым и ужаснулся, когда тот попросился в ученики к фон Хельрунгу. Чанлеры – это одна из самых богатых семей на восточном побережье, отец был на дружеской ноге с президентами и с такими людьми, как Вандербилт, Морган и Астор. Ожидалось, что Джон пойдет по стопам отца, и, насколько мне известно, ему так никогда и не простили непокорства. Точно не знаю, но думаю, что отец от него отрекся. Джона это не то чтобы волновало. Казалось, он приходит в восторг, обманывая надежды окружающих.

Он умолк. Через какое-то время, когда я уже подумал, что он уснул, он вдруг снова заговорил:

– Он любил устраивать разные шутливые каверзы, особенно мне. Ты можешь удивиться, но Уортропы всегда были известны тем, что им недоставало чувства юмора, это своего рода врожденный дефект. Я всего один раз в жизни слышал, как смеялся мой отец – да и то из вежливости. Джон любил незаметно подворачивать мне простыню, оставляя голый матрас, или опускать мою руку в теплую воду, пока я спал. Однажды он выкачал кровь из туши танзанийского нголоко, которую мы должны были препарировать на следующий день, и пристроил ведро над дверью в нашу комнату. Ну, ты можешь догадаться, что случилось. Он мазал воском наушники моего стетоскопа, подмешивал сухие фекалии в мой зубной порошок, а в одном печально памятном случае, накануне дня, когда я должен был держать окончательный экзамен перед всем правлением Общества, он подмешал мне в чай экстракт сушеных бобов, пропитанных олигосахаридом – сахаром, который не усваивается большинством людей, включая меня. Он вызывает вздутие живота и, во всяком случае у меня, взрывное газовыделение. Я буквально пропукал все свое выступление, и слезы, лившиеся из глаз всех присутствующих, имели мало общего с обстоятельностью моего доклада. Когда я входил в зал, он показался мне больше Метрополитен-опера. Когда выходил, он казался маленьким, как уборная, и таким же запашистым… Что это за звук, Уилл Генри? Ты смеешься?

– Нет, сэр, – сумел выдавить я.

– Я ненавидел Джона Чанлера, – сказал он. – Он был моим лучшим другом, и как же я его ненавидел!

Мы прибыли в Рэт Портидж на следующее утро под безоблачным сапфировым небом с дующим в спину колючим северным ветром, волновавшим поверхность Лесного озера так, словно невидимая рука гигантского младенца плещет воду в ванной. На волнах качались рыбачьи лодки, рядом с ними с брызгами ныряли гагары, у далекого южного берега я заметил пыхтящий пароход и лысого орла, парящего высоко над его дымящими трубами.

Из толпы выскочил жилистый парень-индеец в куртке из оленьей кожи и бобровой шапке и на ломаном английском предложил за двадцать пять центов отнести наши чемоданы в гостиницу. Его предложение положило начало долгим переговорам. Как многие люди со значительными средствами, Уортроп был прижимистее моллюска. Я видел, как он битый час торговался, чтобы сэкономить пенни на буханке несвежего хлеба. Добавьте к этому его врожденное недоверие к людской честности – он никогда не мог избавиться от подозрения, что его обманывают, – и вот уже самая простая сделка, которая должна бы занять минуту, растягивается на все семьдесят. В конце их долгого торга – предложение, контрпредложение, контрконтрпредложение – и доктор, и носильщик были неудовлетворены исходом, каждый чувствовал, что другой его немножко надул.

Настроение моего хозяина не улучшилось и когда мы заселились в Рассел Хауз. Комната оказалась маленькой, с умывальником, комодом, который, казалось, сколотил слепой, и с одной расшатанной кроватью. Уортропу пришлось арендовать у хозяина раскладушку за дополнительные десять центов в день – он уподобил эту цену разбою на большой дороге.

Мы задержались, только чтобы бросить чемоданы и поесть в накуренной харчевне через дорогу, где мужчины отхаркивали маслянистую табачную слюну в мятые латунные плевательницы и с откровенным подозрением разглядывали нашу непривычную одежду восточного побережья. Потом мы приступили к поискам корреспондента Мюриэл, и задача оказалась гораздо сложнее, чем ожидал доктор.

Служащий гостиницы, который нас заселял:

– Ларуз? Да, я его знаю. Он известный проводник; мало кто знает лесные дебри лучше Ларуза. Я не видел его, пожалуй, больше месяца. Не знаю, куда он ушел, но дайте мне знать, если его отыщете, доктор Уортроп. Он должен мне деньги.

Почтмейстер Рэт Портиджа:

– Да, я знаю Ларуза. Вполне приличный парень, когда не пьянствует беспробудно. Не могу вспомнить, когда я последний раз его видел…

– Он отправил отсюда письмо примерно в конце июля, – сказал монстролог.

– Да, примерно так. Я помню. Он был так пьян, что валился с ног. Сказал, что только что вернулся из леса. Казалось, что он не в себе, не такой, как обычно. Ничего больше не говорил. Если вы не можете его найти, значит, я думаю, он снова в лесу, может, подался к Песчаному озеру. Но он вернется. Он всегда возвращается.

– У него есть семья?

– Ничего такого не слышал. Он возвращается, чтобы пить и играть. Кстати, если увидите его, то передайте, что я не забыл о деньгах, которые он мне должен.

От владельцев магазинов на Мейн-стрит до докеров на пристани, от залов для азартных игр до забитых до отказа дешевых пивных, от контор Компании Гудзонова залива до оглушающе грохочущих лесопилок, задыхающихся от крутящихся в воздухе опилок, – казалось, весь город знал Пьера Ларуза или, по крайней мере, знал о нем, но никто не знал, где он может находиться. Все сходились на том, что он в течение какого-то времени не объявлялся, и казалось, что он всем был что-то должен. По общему мнению, он либо забрал все деньги и вернулся в родной Квебек, либо ушел в леса, скрываясь от разросшихся долгов. Те немногие, кто уверяли, что видели его примерно в то время, когда он отправил письмо Мюриэл Чанлер, приглушенно говорили о нем как о сумасшедшем, который бесцельно бродил по улицам, как в дурмане, «со слюной и пеной у рта, как у бешеной собаки», хлопал себя по ушам так, что они начинали кровить, и все время стонал, ныл и бормотал о каком-то голосе, который якобы только он один слышит.

До этого Чанлера вместе с Ларузом видели в самом большом магазине со снаряжением на Мейн-стрит (клерк опознал коллегу Уортропа по его описанию). Чанлер расплатился за припасы – снаряжение, палатку, спальные мешки и тому подобное, – а когда их спросили, что они затевают, Ларуз подмигнул и уклончиво ответил:

– Мы погнаться за Стариком Леса.

Тут клерк хмыкнул и добавил:

– Я понял, в чем дело, и, как и следовало ожидать, следующим его вопросом было, а есть ли у нас серебряные пули! «Зачем тебе серебряные пули?» – спрашиваю я, но сам знаю, почему он просит… А этот Чанлер – не его ли искали пару недель назад? Я вспоминаю, что здесь был целый отряд конной полиции, который разыскивал какую-то большую шишку, пропавшую в лесах.

Выйдя на тротуар, Уортроп огорченно покачал головой:

– Я дурак, Уилл Генри. Первым делом надо было спрашивать в конной полиции.

Мы узнали, куда идти, у мужчины, слонявшегося около кузницы, и побежали через оживленную пыльную улицу, уворачиваясь от лошадей и повозок, на другую сторону, где уже лежали длинные предвечерние тени. Мы перепрыгивали через дымящиеся кучи лошадиного навоза и протиснулись сквозь небольшую группку рудокопов, стоящих перед таверной, они только что пришли в город из своих подземных штолен с лицами, черными, как у актеров в комических представлениях, с поразительно яркими белками глаз, у каждого на поясе был револьвер. Из открытых дверей доносилась немного дребезжащая музыка, легкая и изысканная, расслабляюще радостная; она вдруг была прервана чем-то, что мои настороженные уши восприняли как выстрел, но тут же возобновилась под аккомпанемент хриплого смеха.

Мы нырнули в контору Северо-Западной конной полиции, предшественницы Королевской Канадской конной полиции. Затянутый портупеей молодой сержант в новенькой красной форме поднялся из-за стола.

– Могу ли я чем-нибудь вам помочь, джентльмены?

– Искренне надеюсь, что да, – ответил доктор. – Я ищу американца, доктора Джона Чанлера. Как я понимаю, вам сообщали о его исчезновении.

Сержант кивнул, и его глаза слегка сузились.

– Вы друг доктора Чанлера?

– Да. Его жена попросила меня заняться этим делом.

– Ну что ж, – сказал мужчина, безразлично пожав широкими плечами, – вы вольны этим заняться, мистер…

– Доктор Уортроп.

Глаза полицейского расширились в изумлении.

– Не тот ли Уортроп, охотник за чудовищами?

– Я ученый. Занимаюсь естественной философией аберрантной биологии, – чопорно поправил доктор.

– Правильно, вы охотитесь за чудовищами! Я слышал о вас.

– Не думал, что моя репутация раньше меня доберется так далеко на север, – сухо ответил доктор.

– О, моя мать рассказывала нам, детям, истории о ваших подвигах – и я всегда думал, что она делала это, чтобы мы взялись за ум!

– Ваша мать? Тогда это были не мои подвиги. Она, должно быть, говорила о моем отце.

– Ну, чьи бы они ни были, мы просто обделывались от страха! Но этот Чанлер – он тоже был охотником за чудовищами?

– Его жена вам не сказала?

Мужчина покачал головой.

– Она сказала, что он приехал охотиться на лосей. Он ушел с проводником, а вернулся один проводник.

– Пьер Ларуз.

– Да, так его зовут. Но, насколько я понимаю, он тоже пропал.

– Так что, вы не смогли его допросить?

– Мое самое большое желание – чтобы он оказался у меня в руках, доктор Уортроп. Если бы я только знал, куда протянуть руки. Он – ключ ко всей этой загадке, он последним видел человека живым и потом исчезнувшим в никуда и даже не сообщил нам об этом. Мы провели в лесу почти месяц, пытаясь напасть на их след, добрались до самого Песчаного озера и стоянки чукучанов…

– Чукучанов?

– Да. Это люди Джека Фиддлера.

– Фиддлер. Я уже слышал это имя.

– Бьюсь об заклад, что слышали! Он хотя и не доктор философии о чудовищах, но точно так же на них охотится. К тому же он шаман, врачеватель и для дикаря вполне цивилизован. Сносно говорит по-английски. Когда-то работал здесь на пароходах. Делает скрипки – отсюда и имя[6].

– И вы допрашивали его о Чанлере и Ларузе?

– И ничего не выяснили – во всяком случае, ничего полезного. Он сказал то же, что и Ларуз сказал бедной жене Чанлера…

– Lepto lurconis, – пробормотал доктор.

– Lepto что?

Он вздохнул.

– Вендиго.

Сержант медленно кивнул, и тут его осенило. Его голос дрожал от возбуждения, когда он произнес:

– Вы ведь не имеете в виду… я никогда не верил в эти истории. Вы приехали из-за этого? Оно реально?

– Конечно же нереально, – ответил доктор раздраженно. – Это для удобства. Как байки, которые ваша мать рассказывала, чтобы добиться от вас послушания.

– То есть и те истории не были реальными?

– Нет, наверное, были. Это совсем другая разновидность.

– Вендиго?

– Байки. Мой дорогой, я понимаю, что Чанлер пропал, но надеялся, что смогу раскопать информацию о местонахождении Ларуза…

– Вы и еще половина жителей Рэт Портиджа. Человек растворился, как облачко дыма.

– Мой опыт показывает, что люди просто так не растворяются, сержант. Но мне кажется, что лучше всего начать с человека, который последним видел их обоих живыми.

– Вы имеете в виду Джека Фиддлера, но я уже с ним говорил, и он уверяет, что ничего об этом не знает.

– Возможно, он будет более разговорчивым с человеком одной с ним духовной склонности.

– Простите, доктор?

– С таким же охотником на чудовищ.

Часть пятая. «Ты еще об этом пожалеешь»

Когда монстролог спросил, где найти лучшего проводника до Песчаного озера, молодой сержант, которого звали Джонатан Хок, горячо предложил свои услуги.

– Никто не знает эти леса лучше, чем я, доктор Уортроп. Я бродил по ним, еще когда был не старше вашего парнишки. И ведь я охотился на тех самых существ, на которых, по словам моей матери, охотились вы – это была игра, как вы понимаете, – и так приятно узнать, что их в действительности не существовало! Сегодня вечером из Оттавы прибывает мой сменщик, так что мы можем тронуться завтра же на заре.

Доктор очень обрадовался и потом говорил, что просто нельзя было найти лучшего проводника, чем представитель Северо-Западной конной полиции. Потом Хок спросил, какое снаряжение мы привезли для экспедиции. Нам предстоял тяжелый поход через густой северный лес протяженностью более четырехсот миль, если брать в расчет дорогу туда и обратно. Уортроп признал, что у нас мало что есть, кроме решимости, только какая-то теплая одежда и, мрачно добавил он, словно пытаясь произвести впечатление, револьвер. Тут сержант рассмеялся.

– Он может пригодиться разве что против мускусных крыс или бобра. А там будут гризли, рыси и, конечно, волки. Но я найду вам винтовку. Что касается всего остального, то положитесь на меня. Знаете, доктор, у меня было забавное ощущение, когда я говорил с Фиддлером – как будто он рассказывает не все, что знает. Но люди такого сорта не доверяют нам – я имею в виду, полиции, – и, может быть, вы правы, и он разговорится с братом – охотником на чудовищ.

Они ненадолго расстались, оба высоко оценив друг друга, хотя Хок, конечно, был впечатлен явно сильнее. Казалось, он просто благоговел, не способный представить, что героем его детских фантазий был старший Уортроп, а не мой хозяин.

Доктор, ободренный удачным поворотом событий, отправился прямо на телеграф и отбил телеграмму Мюриэл Чанлер в Нью-Йорк.

ПРИБЫЛИ РЭТ ПОРТИДЖ ЭТИМ УТРОМ ТОЧКА ЛАРУЗ ИСЧЕЗ ТОЧКА НА РАССВЕТЕ УХОДИМ К ПЕСЧАНОМУ ОЗЕРУ С СЕРЖАНТОМ ХОКОМ ТОЧКА БУДУ ДЕРЖАТЬ В КУРСЕ

– Не могу представить себе ее реакцию, когда она получит телеграмму, – признался он за ужином. Его лицо просветлело от этой мысли. – Думаю, будет удивлена, но не потрясена. Думаю, мне надо хранить молчание, пока я не получу определенного ответа – не хочу ее обнадеживать. Шансы на то, что несчастный дурак еще жив, практически равны нулю, но я боюсь, как бы ей не взбрело в голову самой отправиться на его поиски. Мюриэл – женщина выдающегося, можно сказать, дьявольского упрямства. Она не поверит, что он мертв, пока не положит руки на его безжизненный труп.

У него было такое открытое настроение, что я решил ступить на запретную территорию его прошлого, рискуя оказаться с оторванной головой.

– Что произошло, сэр?

Он нахмурился.

– Что ты имеешь в виду?

– Между вами и Мюриэл, то есть миссис Чанлер.

– Разве тебя не было? Я отчетливо помню, что был, хотя так же отчетливо помню, что велел тебе уйти.

– Извините, сэр! Я имел в виду раньше…

– Почему ты предполагаешь, что что-то вообще произошло?

У меня загорелось лицо. Я отвернулся.

– Она что-то сказала… и вы сказали уже потом, когда не могли уснуть. Я… я слышал, как вы выкрикивали ее имя.

– Я уверен, что ты ничего такого не слышал. Можно дать тебе совет, Уилл Генри? В жизни каждого человека наступает время, когда, как сказал апостол, надо избавляться от ребячества. То, что произошло между Мюриэл и мной, и было ребячеством.

В тот вечер, когда она пришла в наш дом, мне показалось, что он не избавился ни от чего – ребяческого или нет. Он мог велеть себе сделать это – и даже поверить, что сделал, – но этого не случилось. Даже самый завзятый циник падок на свою собственную ложь.

– Значит, вы знали друг друга, еще когда были детьми? – спросил я.

– Это выражение относится к вещам, Уилл Генри, а не к человеку. Я не был ребенком, когда мы встретились.

– Она была замужем за мистером Чанлером?

– Нет. Их познакомил я. Ну, если можно так выразиться. Они познакомились из-за меня.

Я ждал, когда он продолжит. Он ел оленину, пил чай и смотрел в какую-то точку прямо над моим правым плечом.

– Был несчастный случай. Я упал с моста.

– Вы упали с моста?

– Да, я упал с моста, – сказал он раздраженно. – Что тут удивительного?

– Почему вы упали с моста?

– По той же причине, что и ньютоново яблоко. В общем, я не разбился, но тогда был февраль, и река была холодная. Я разболелся и с высокой температурой пролежал несколько дней в больнице, где они и встретились. Можно сказать, скорее надо мной, чем из-за меня.

– Над вами?

– Над моей кроватью.

– Она была вашей медсестрой?

– Нет, она не была моей медсестрой. Боже мой! Она была… мы были обручены, если тебе так хочется знать.

Я был поражен. Мысль о том, что монстролог был с кем-то помолвлен, была выше моего слабого понимания.

– Почему ты так на меня смотришь? – требовательно спросил он. – То, что я упал тогда в реку, было случайностью. Если бы не это, я бы, скорее всего, женился на ней и страдал потом гораздо больше, чем от лихорадки. Я по складу характера не приспособлен к этому, Уилл Генри. Только подумай: такой человек, как я, и женат! Подумай о бедной женщине в таком браке. Я не против брака в принципе – он необходим, во всяком случае, в нашей культуре, для выживания вида, – я только против того, чтобы этот институт касался монстрологии. Поэтому я и сказал им не делать этого.

– Не делать чего?

– Не жениться! «Ты пожалеешь об этом, – сказал я ей. – Его никогда не будет дома. Может статься, что однажды он совсем не вернется». Разумеется, оба они не слушали меня. Любовь умеет делать нас глупыми, Уилл Генри. Она ослепляет нас, не позволяя видеть очевидных вещей – в данном случае, исключительно высокого уровня смертности среди монстрологов. Мы редко живем больше сорока лет – мой отец и фон Хельрунг составляют исключение. И теперь время доказало, что я был прав.

Он подался вперед, наваливаясь на меня всей непомерной мощью своей личности. Я невольно съежился и вдавился в стул, чтобы мишень из меня получилась как можно меньше.

– Никогда не влюбляйся, Уилл Генри. Никогда. Независимо от того, пойдешь ли ты по моим стопам, любовь, женитьба, семья будут для тебя катастрофой. Организмы, которыми ты инфицирован – если их популяция останется стабильной и тебя не постигнет участь твоего отца, – даруют тебе неестественно долгую жизнь, такую долгую, что ты намного переживешь детей своих детей. Ты обречен на то, что все, кого ты любишь, умрут раньше тебя. Их не станет, а ты останешься. Будто тебе напророчили это проклятие, ты останешься.

На следующее утро сержант Хок ждал нас в лобби. Вместе мы душевно позавтракали – последняя наша приличная еда на много дней вперед – и вышли на улицу, под затянутое облаками небо, на колючий арктический ветер, которые напоминали, что совсем скоро наступит суровая канадская зима. Наше снаряжение было свалено у коновязи: два раздутых рюкзака с гирляндами лопат, топоров, кастрюль, котелков и прочих принадлежностей; мешок поменьше с едой и пара винтовок «винчестер».

– Пойдем налегке, доктор, – радостно сказал наш проводник. – Так мы выиграем время.

Винтовки напомнили Уортропу, что он забыл в комнате свой револьвер, и он велел мне его принести.

Он положил его в карман своего брезентового плаща и сказал:

– Что ж, тогда давайте пошевеливаться, Хок? Я возьму рюкзак и винтовку. Уилл Генри понесет продукты.

Пораженный, Джонатан Хок сказал ему:

– Ваш мальчик идет с нами?

– Он не мой мальчик, и да, он идет с нами.

Молодой полицейский нахмурился.

– Конечно, это не мое дело…

– Конечно, нет.

– Он мог бы подождать нас здесь.

– Уилл Генри – мой помощник, сержант Хок. Я не могу обойтись без его услуг.

– Какие это могли бы быть услуги? – Он испытывал некоторые трудности, пытаясь их себе представить.

– Незаменимого свойства.

– Он нас замедлит.

– Не более чем беспредметный спор на обочине, сержант. Я гарантирую вам, что он полезнее, чем выглядит.

Хок оценивающе и с сомнением посмотрел, как я выгляжу.

– Поверю вам на слово, доктор, но на вид он немного слабоват. Вы больше не в Новой Англии, речь идет о дальней окраине.

Сержант Хок повернулся ко мне.

– В лесу нет чудовищ, мистер Уилл Генри, но есть другие существа, которые с такой же радостью съели бы вас. Вы уверены, что хотите идти?

– Мое место рядом с доктором, – сказал я, пытаясь придать голосу твердость.

На этом он сдался. Он пожал широкими плечами, криво усмехнулся, закинул винтовку за плечо и повел за собой. Он был высокий и шагал широко; он привык к долгим походам по труднодоступной местности, и в последующие дни доктор и я были на пределе своих сил, физических и душевных, потому что он был прав. Мы больше не были в Новой Англии.

Часть шестая. «Совершенно другой вид»

В тот первый вечер мы разбили стоянку на северном берегу большого озера, пройдя почти двадцать миль по достаточно утоптанной тропе. По обеим сторонам озера были оставлены каноэ в качестве любезности для охотников и аборигенов, которые использовали тропу как торговый маршрут в Рэт Портидж. Чтобы пересечь озеро, ушло почти два часа – так оно было велико и с такой осторожностью мы плыли, поскольку маленькое каноэ с нами троими и с нашим снаряжением сидело в воде угрожающе низко. Пока Уортроп помогал Хоку ставить палатку – он взял всего одну, не рассчитывая, что нас будет трое, – меня отрядили в лес набрать валежник для костра. В сумеречных тенях мне казалось, что я слышал, как крадется какое-то большое существо. Не могу поручиться, что так и было, но только с наступлением темноты плодовитость моего воображения росла в геометрической прогрессии.

Впрочем, ночь еще не наступила, когда сержант Хок разложил замечательный костер и поставил жариться сковородку с сосисками из оленины, а сам весело болтал, словно школьник в предвкушении летних каникул.

– Вы должны мне что-нибудь рассказать об этой самой монстрологии, доктор, – сказал он. – Я видел в лесах некоторые странные вещи, но они и сравниться не могут с тем, что вы видели в своих путешествиях! Да если хотя бы половина того, что рассказывала моя мать, правда…

– Поскольку я не знаю, что она рассказывала, то не могу судить о достоверности, – ответил доктор.

– Как насчет вампиров – вы когда-нибудь охотились на них?

– Нет. Это было бы исключительно трудно.

– Почему? Потому что их трудно поймать?

– Их невозможно поймать.

– Только если застать вампира в его гробу, как я слышал.

– Сержант, я не охочусь за ними, потому что, как и вендиго, их не существует.

– А как насчет вервольфов? За ними вы охотились?

– Никогда.

– Их тоже не существует?

– Боюсь, что нет.

– А как насчет…

– Надеюсь, вы не хотите сказать «зомби».

Сержант умолк. Какое-то время он смотрел на огонь, помешивая палкой искрящиеся угли. Он выглядел немного удрученным.

– Ладно, если вы не охотитесь за ними, тогда за кем вы все же охотитесь?

– В основном я не охочусь. Я посвятил себя их изучению. Я стараюсь избегать того, чтобы захватывать и убивать их.

– Не очень-то это весело.

– Смотря, что вы вкладываете в понятие «весело».

– Ну, а если монстрология не занимается такими вещами, то почему ваш друг Чанлер приехал сюда искать вендиго?

– Я точно не знаю. Впрочем, думаю, не с целью доказать, что их не существует, поскольку, если ты не нашел ни одного вендиго, это будет означать лишь то, что ты его не нашел. Я подозреваю, что он надеялся найти его либо, по крайней мере, неоспоримые свидетельства его существования. Знаете ли, сейчас возникло движение за то, чтобы расширить круг наших исследований и включить в него те самые существа, о которых вы говорите – вампиров, вервольфов и так далее, – движение, против которого я решительно возражаю.

– А почему?

Уортроп очень старался сохранить спокойствие.

– Потому что, любезный сержант Хок, как я уже сказал, их не существует.

– Но вы также сказали, что, если не найден ни один из них, это еще не доказывает, что их не существует.

– Я с почти абсолютной уверенностью могу сказать, что их не существует, и чтобы это доказать, мне достаточно моего мышления. Возьмем в качестве примера вендиго. Каковы его отличительные черты?

– Отличительные черты?

– Да. Что его отличает, скажем, от волка или от медведя? Как бы вы его описали?

Хок закрыл глаза, словно пытаясь лучше представить в уме предмет разговора.

– Ну, они большие. Выше пятнадцати футов, как говорят, и тонкие, такие тонкие, что если поворачиваются боком, то исчезают.

Доктор улыбнулся.

– Да. Продолжайте.

– Они могут менять облик. Иногда они выглядят как волк или медведь, и они всегда голодны и не едят ничего, кроме людей, и чем больше они едят, тем голоднее и худее становятся, поэтому они постоянно должны охотиться; они не могут остановиться. Они передвигаются, прыгая по верхушкам деревьев, или, как говорят некоторые, раскидывают свои длинные руки и летят по ветру. Они всегда приходят за тобой ночью, и когда они тебя находят, тебе конец, ты ничего не сможешь сделать. Они будут тебя преследовать много дней, призывая по имени, и в их голосе есть нечто такое, что ты захочешь к ним пойти. Их нельзя убить пулей, если только пуля не серебряная. Все, что серебряное, может их убить, но только серебряное. Но и тогда надо вырезать им сердце, отрубить голову и потом сжечь тело.

Он глубоко вздохнул и с некоторым огорчением посмотрел на моего хозяина.

– Итак, мы имеем основные физические характеристики, – сказал доктор тоном учителя, выступающего перед классом. – По внешнему виду гуманоид, очень высокий, более чем в два раза выше взрослого человека, очень худой и такой тонкий, как вы говорите, что, повернувшись боком, в нарушение всех физических законов, просто исчезает. Вы еще забыли отметить, что сердце Lepto lurconis сделано изо льда. Рацион вендиго состоит из людей – и, что интересно, из некоторых видов лосей, могу я добавить от себя, – и он способен летать. Еще одно свойство, о котором вы не упомянули, это способ репродукции.

– Способ чего?

– Все населяющие нашу планету виды должны как-то производить следующее поколение, сержант. Это известно любому школьнику. Поэтому скажите мне, как вендиго делает маленьких вендиго? Будучи гоминидом, он относится к высшему классу животных – если оставить в стороне вопрос о том, как сделанное изо льда сердце может качать кровь, – и не может быть бесполым. Что вы мне можете рассказать об их ритуале ухаживания? Устраивают ли вендиго свидания? Влюбляются ли они? Они моногамны или у них по многу партнеров?

Наш проводник невольно рассмеялся. Он был сражен абсурдностью сказанного.

– Может, они и влюбляются, доктор. Приятно думать, что мы не единственные, кто на это способен.

– Надо быть осторожным и не очеловечивать природу, сержант. Впрочем, мы должны оставлять возможность любви для животных низшего порядка: я не знаю, что в голове у мистера Бобра; может быть, он всем сердцем любит миссис Бобер. Но возвращаясь к моему вопросу о вендиго: бессмертны ли они – в отличие от всех других живых организмов на земле, – и поэтому не нуждаются в репродукции?

– Они забирают нас и превращают в себя.

– Но, помнится, вы сказали, что они нас съедают.

– Ну, я не могу сказать, как именно это происходит. Из леса доходят истории, как охотник или, чаще, индеец становился вендиго.

– А значит, это как у вампиров и вервольфов. Мы их еда и в то же время их потомство. – Доктор закивал с шутливой серьезностью. – Случай, почти не поддающийся объяснению, не так ли? Гораздо больше похоже на правду, что вендиго – это метафора для каннибализма во времена большого голода или кощей, которым пугают детей, чтобы они слушались родителей.

Несколько минут все молчали. Огонь потрескивал, и от него летели искры; вокруг нашего маленького лагеря танцевали тени; в лунном свете серебрилось озеро, его волны чувственно облизывали берег; лес эхом повторял пение сверчков и временами хруст ветки под ногами какого-то лесного создания.

– Ну, доктор Уортроп, я почти жалею, что спросил о монстрологии, – уныло сказал Хок. – Вы лишили ее практически всякого интереса.

Мужчины бросили монетку, решая, кто первым будет дежурить. Хотя мы были всего в одном дневном переходе от цивилизации, но уже в стране волков и медведей, и кто-то должен был всю ночь поддерживать огонь. Уортроп проиграл – ему выпало спать последним, – но казался довольным. Это, сказал он, даст ему время подумать, и его заявление поразило меня своей иронией. У меня было такое впечатление, что почти ни на что другое он свое время никогда не использовал.

Дородный сержант на четвереньках забрался в палатку и лег рядом со мной; места было так мало, что его плечи прижались к моим.

– Странный парень твой босс, Уилл, – сказал он тихо, чтобы Уортроп не услышал. В откинутый полог я видел силуэт доктора, он сгорбившись сидел перед оранжевым пламенем с винчестером на коленях. – Вежливый, но не очень дружелюбный. Какой-то холодный. Но, видно, у него доброе сердце, если он так далеко забрался, чтобы найти друга.

– Я не уверен, что все это из-за друга, – сказал я.

– Нет?

– Он думает, что доктор Чанлер мертв.

– Ну, я тоже так думаю, и поэтому мы прекратили поиски. Но тут дело как с этим вендиго. Если твой босс его не найдет, то нельзя будет доказать, мертв он или нет.

– Я даже не уверен, что это затеяно ради того, чтобы его найти, – признался я.

– Тогда ради чего же, черт возьми?

– Думаю, в основном ради нее.

– А кто она?

– Миссис Чанлер.

– Миссис Чанлер! – прошептал сержант Хок. – Что ты… Ого. Ого! И это то, что… Ничего себе! – Он сонно хихикнул. – Не такой уж он и холодный, а?

Он перевернулся на бок, и через несколько секунд стенки палатки уже сотрясались от его могучего храпа. Я долго лежал без сна; мне мешал не столько храп сержанта, сколько обманчивая легкость бытия, ощущение своей крохотности в огромном пустом пространстве, вдали от всего знакомого, подхваченного течением в странном и равнодушном море. Полузакрытыми глазами я смотрел на фигуру моего хозяина, сидящего у костра, и это меня как-то успокаивало. Я уснул с этим неожиданным бальзамом, впитывая его в себя или позволяя ему впитать себя: я воображал, что монстролог оберегает и охраняет меня.

Замешательство, которое я испытывал в ту первую ночь в лесу – особенно неприятное по контрасту с моими радостными предвкушениями в начале путешествия, – продолжалось и в последующие дни. Это была странная смесь скуки и возбуждения, часы монотонно сменяли друг друга, и вместе с ними лес обретал ужасную однообразность, с каждым поворотом тропы открывалось все то же самое, одни отличия без всяких различий. Иногда деревья неожиданно раздвигались, как раздвигается занавес, и из вечного лесного сумрака мы вдруг попадали на освещенную солнцем поляну. Огромные валуны высовывали свои головы из-под земли, как каменные левиафаны, проламывающие дно долины, и косматые бороды лишайника свисали с их шершавых лиц.

Мы пересекали бесчисленные ручьи и протоки, некоторые из них были слишком широки, чтобы перепрыгнуть, так что нам не оставалось иного выбора, как переходить ледяную воду вброд. Мы пробирались через завалы и через глубокие ущелья, где даже в ясный день лежала густая тень. Нам открывались пустоши, которые Хок называл brûlé, где за горизонт рядами уходили обугленные стволы берез и кленов, елей и тсуги – жертвы весенних пожаров, бушевавших неделями и создававших апокалиптические картины, тянувшиеся, насколько хватало глаз; где неутомимый ветер взбивал дюймовый слой пепла в удушливую мглу. Посреди такого разорения я взглянул вверх и высоко в небе над серой безликостью заметил черный силуэт – орла или какую-то другую большую хищную птицу, – и на минуту с содроганием увидел нас его глазами: ничтожно маленьких, совершенно никчемных кочевников, вторгшихся на эту безжизненную землю.

Сержант Хок каждый день старался закончить поход на открытом месте, но часто закат застигал нас в лесном чреве, заставляя разбивать лагерь в темноте столь же непроглядной, как в могиле, так что, если бы не костер, ты не видел своей ладони в дюйме от лица.

Рассеивать темноту помогало и добродушие нашего проводника. Он рассказывал разные случаи и анекдоты – некоторые, если не большая часть из них, были непристойными – и, обладая приятным голосом, пел старые песни французских следопытов, слегка при этом закидывая подбородок, словно посвящая песню какому-то безымянному лесному божеству:

  • J’ai fait une maîtresse y a pas longtemps.
  • J’irai la voir dimanche, ah oui, j’irai!

– А эту песню вы знаете, доктор? – поддразнивал он моего хозяина. – «Le Coeur de Ma Bien-aimée» – «Сердце моей любимой»? «Благородная дама очаровала меня недавно…» Напомнила мне о девушке, которую я знавал в Киватине. Не могу вспомнить ее имя, но, клянусь, я едва на ней не женился! А вы женаты, доктор?

– Нет.

– А были женаты?

– Не был, – ответил монстролог.

– Но на волосок от женитьбы-то были?

– Никогда.

– Что, вам не нравятся женщины? – подтрунил он, подмигивая мне.

Доктор недовольно поджал губы.

– Как человек науки, я часто думал, что для точности их следует выделить в особый вид – может быть, Homo enigma или Homo mortalis[7].

– Ну, я не так много знаю о вашей науке, доктор Уортроп. Я уверен, что охотник за чудовищами смотрит на вещи несколько иначе, чем большинство людей, всматриваясь в темное и отвратительное, но тем больше он ценит светлое и красивое, когда оно ему встречается. Так я думаю. Впрочем, поверю вам на слово.

Он мягко затянул:

    La demande à m’amie je lui ferai…

Уортроп резко встал и сердито бросил:

– Пожалуйста, прекратите это отвратительное пение!

Он отошел в густой кустарник и остановился там, где свет костра смыкался с темнотой леса. Его тонкий силуэт, казалось, изгибался, словно в раскаленном воздухе над костром.

Хок сохранил невозмутимость. Он ткнул меня в бок и кивнул на доктора.

– Кажется, он из тех, кто ненавидит то, что любит, Уилл, – заключил он. – И наоборот!

– Я услышал это, сержант! – бросил через плечо Уортроп.

– Я разговаривал с вашим незаменимым слугой, доктор! – жизнерадостно крикнул в ответ Хок.

Доктор слегка наклонил голову. Он поднял руку. Его пальцы шевелились, а сам он стоял неподвижно, как вкопанный в землю столб. Казалось, он к чему-то прислушивается. Хок повернулся ко мне, глупо улыбаясь, и начал было что-то говорить, но остановился на полуслове, когда я вскочил. Я хорошо знал своего хозяина, я инстинктивно реагировал на его инстинкт.

Порыв ветра растрепал волосы монстролога и раздул наш костер, от него кружась полетели искры, захлопали стенки палатки. Хок негромко позвал доктора, но монстролог не ответил. Он вглядывался в чащу, словно у него были кошачьи глаза, способные видеть во тьме.

Хок вопросительно посмотрел на меня.

– Что это, Уилл?

Доктор метнулся в лес и мгновенно был поглощен громадной тьмой. Это случилось так быстро, словно из леса что-то высунулось и схватило его. Я рванулся вперед, но Хок остановил меня, схватив за ворот.

– Стой, Уилл! – крикнул он. – Быстро, у меня в рюкзаке есть пара фонарей.

Мы слышали, как доктор с треском идет по лесу, и звуки становились все глуше по мере того, как он уходил все дальше. Я зажег фонари от головни, и мы бросились за моим упрямым наставником. Хотя наши фонари давали в этой тьме едва заметный свет, Хоку не составляло труда идти по следу Уортропа. Его наметанный глаз замечал каждую сломанную ветку, каждую вмятину на земле. Он мог полагаться только на свое зрение, потому что ночь стала мертвенно тихой. Слышны были только наши шаги по густой листве. Ветки и вьюны мешали идти, как будто сам лес пытался нас замедлить, словно какой-то первобытный дух говорил: «Стойте. Стойте, вам не надо этого видеть».

Началась возвышенность. Деревья поредели. Мы вышли на поляну, освещенную лунным светом, в центре которой стоял расщепленный ствол молодой тсуги, обломанный на высоте восьми футов, а у его основания валялись остатки ее сломанных ветвей. Казалось, какой-то великан протянул руку с усыпанных звездами небес и переломил ее как зубочистку.

В нескольких футах от дерева стоял монстролог с чуть склоненной набок головой и скрещенными на груди руками, как знаток в художественной галерее, оценивающий особо интересное произведение.

На расщепленный ствол был насажен человек, кол выходил у него чуть ниже грудины, тело было на уровне глаз Уортропа – руки и ноги вытянуты в стороны, голова откинута, рот открыт, в нем и в пустых глазницах лежат бездонные тени.

Тело было обнаженным. На нем не было ни одежды, ни, если не считать лица, кожи; с тела содрали и то, и другое. Сухожилия и мышцы влажно поблескивали в серебристом свете.

Холодные звезды вращались с древней размеренностью, исполняя августовский марш вечной симфонии.

Они старые, звезды, и они многое помнят.

Часть седьмая. «Не надо бояться»

– Матерь божья, – прошептал сержант. Он перекрестился. Он смотрел на зловещую пустоту глазниц, на застывший в беззвучном крике рот.

– Вы знаете, кто это? – спросил монстролог и сам ответил на свой вопрос: – Это Пьер Ларуз.

Хок облизнул губы, кивнул, отвернулся от насаженного на ствол трупа и окинул поляну быстрым испуганным взглядом, его палец подрагивал на спусковом крючке винтовки. Он что-то невнятно бормотал.

– Уилл Генри, – сказал доктор, – беги в лагерь и принеси топор.

– Топор? – повторил Хок.

– Мы не можем его здесь оставить, как свинью на вертеле, – ответил Уортроп. – Пошевеливайся, Уилл Генри!

Вернувшись, я застал доктора все в том же состоянии спокойного созерцания, он задумчиво поглаживал заросший щетиной подбородок, тогда как Хок, треща сучьями, обшаривал лес на дальнем краю поляны, и его фонарь метался между деревьями, как огромный светлячок. Я вручил топор Уортропу, и он осторожно подошел к жертве, словно не желая потревожить заслуженный отдых усталого путешественника. В этот момент к нам присоединился запыхавшийся и раскрасневшийся Хок с приставшими к волосам ветками и сухими листьями.

– Ничего, – сказал он. – Ничего не вижу в этой окаянной темноте. Придется ждать дня… Но что вы делаете?

– Я снимаю жертву с дерева, – ответил доктор.

Он вонзил острое лезвие в торс. Ошметки мышц отлетели на щеку Хока. Бедняга, непривычный к методам монстролога, испустил испуганный крик и смахнул с лица кусок мяса.

– Рубите дерево, черт возьми, не его! – закричал он. – Что с вами творится, Уортроп?

Доктор хрюкнул, отступил, замахнулся и снова ударил. Во второй раз лезвие дошло да самого дерева, тело съехало на дюйм или два, а потом с душераздирающей и нелепой медлительностью освободилось и соскользнуло, упав лицом вниз у основания ствола. Омерзительный стук от его удара о землю получился на холодном воздухе очень громким. Хотя тело упало совсем не рядом с ним, Хок отпрянул.

– Иди сюда, Уилл Генри, – сурово сказал доктор, отдавая мне топор.

Я подступил к телу, низко держа фонарь. Уортроп опустился на колени и хладнокровно отметил: «Кожный покров содран также с ягодиц», – как будто мы находились не в дикой глуши, а в недрах его лаборатории на Харрингтон-лейн.

– Пожалуйста, посвети ближе, Уилл Генри. Есть разрывы в подкожных тканях. Никаких зазубренностей. Что бы они ни использовали, оно было очень острым, хотя в некоторых местах есть следы раздирания. – Он нажал кончиками пальцев на широчайшую мышцу спины. Появилась вязкая жижа, кровь была скорее черной, чем алой. – Уилл Генри, постарайся не дергать фонарь. Ты все затеняешь.

Он встал на четвереньки, так что его глаза оказались в каком-то дюйме от трупа, и начал водить головой взад-вперед и в стороны, всматриваясь, тыкая, ковыряя, а потом обнюхивая, при этом кончик его носа практически касался гниющей плоти.

Это было уже слишком для Хока, который испустил тираду ругательств и начал яростно описывать позади нас все более широкие круги. За какие-то минуты они поменялись ролями. Из буколических детских воспоминаний Хока мы перебрались в царство крови и теней – на территорию монстрологии.

– Что за кровавую чертовщину вы устроили, Уортроп? – Его панический крик эхом разнесся в равнодушном воздухе. – Нам нельзя здесь оставаться. Мы не знаем, что… – Он не закончил мысль. Голос выдавал, как он близок к срыву. Мир как будто утратил для него привычный облик, он оказался одинок в чуждом окружении. – Отнесем его на стоянку, и там вы можете его обнюхивать, сколько душе угодно!

Доктор согласился с этим мудрым предложением. Я шел впереди, а следом доктор и Хок несли нашу ужасную находку. За наше отсутствие костер выгорел, и от него остались только покрытые пеплом угли. Я взял топор и нарубил дров. Хок не удовлетворился моей работой; он добавил еще две охапки топлива, и скоро пламя вздымалось на четыре фута.

– Вы были совершенно правы, сержант, – сказал Уортроп, встав на колени перед трупом, как кающийся перед своим святым. – Так гораздо лучше. – Он бережно взял в руки голову трупа и подтянул подбородок. Пустые глазницы уставились на верхушки деревьев. – Теперь присмотритесь. Вы вполне уверены, что это Ларуз?

– Да, это он. Это Ларуз. – Хок запустил руку в рюкзак, достал серебристую фляжку, трясущимися пальцами отвинтил крышку, сделал несколько глотков и судорожно задрожал. – Я узнаю его рыжие волосы.

– Хмм. Они в самом деле рыжие. Любопытно, что лицо не тронуто, если не считать глаз.

– Почему ему вырезали глаза?

– Я не уверен, что их вырезали. – Доктор придвинулся лицом к глазницам. – Думаю, это сделали падальщики, но при этом свете я не различаю следов. Надо дождаться утра.

– Ладно, но как насчет кожи? Никакое животное не сдирает одну лишь кожу, оставляя все остальное. И куда, черт возьми, девалась его одежда?

– Нет, его ободрало не животное, – сказал доктор. – Во всяком случае, не из четвероногих. Кожа была срезана, и срезана чем-то очень острым, охотничьим ножом или… – Он замолчал, склонившись над большой, зиявшей посередине груди дырой – единственной видимой раной, кроме того места пониже, где мужчина был проткнут стволом, а потом разрублен, чтобы его с этого ствола снять. Монстролог посмеялся себе под нос и с сожалением покачал головой: – Ах, я бы отдал царство за нормальное освещение! Мы могли бы и подождать, но… Уилл Генри, принеси мою сумку с инструментами.

Я обогнул нашего застывшего в ужасе проводника и достал полевую сумку из мягкого полотна. Монстролог расстегнул кожаные застежки, открыл сумку и вынул нужный инструмент, показав его Хоку.

– Или скальпелем, сержант. Уилл Генри, мне нужно больше света – нет, встань с другой стороны и держи фонарь низко. Вот так, хорошо.

– Что вы делаете? – требовательно спросил Хок. Любопытство взяло верх над отвращением, и он подошел ближе.

– Здесь что-то очень необычное… – Рука монстролога исчезла в дыре. Действуя на ощупь и опираясь на свои познания в анатомии, он сделал скальпелем несколько быстрых разрезов и отдал его мне.

– Что? – спросил Хок. – Что там необычного?

– Ах, ты! – крякнул доктор. – Я не могу сделать и то, и другое… Уилл Генри, поставь на минуту фонарь и оттяни вот это. Нет, глубже, тебе надо взяться за ребра. Тяни сильнее, Уилл Генри. Сильнее!

Я почувствовал у себя на щеке дыхание, это был Хок. Он смотрел на меня.

– Незаменимый, – прошептал он. – Теперь я понимаю!

Доктор засунул свои руки между моими и с торжественным видом вынул отрезанное сердце, высоко подняв его в ладонях, словно кровавое жертвоприношение. Я плюхнулся назад, мышцы рук болезненно ныли. Уортроп повернулся к костру, чтобы на орган падал свет. Он нажал на околосердечную сумку, и из разрезанной легочной артерии выдавились тяжелые сгустки артериальной крови. Они упали в костер, шипя, подпрыгивая и испаряясь в жарком пламени.

– Очень интересно… На правом желудочке есть дентикульное повреждение.

– Что? – почти закричал Хок. – Что есть на чем?

– Следы зубов, сержант. Что-то проделало дыру в его груди и откусило кусок сердца.

Ту ночь монстролог провел без сна. Около трех часов ночи он отправил меня спать – «В противном случае утром от тебя не будет никакой пользы, Уилл Генри» – и предложил Хоку тоже отдохнуть. А он возьмет на себя оба дежурства. Наш потрясенный провожатый не был признателен за это предложение.

– А что, если вы заснете? – спросил он. – Если костер погаснет… запах от… Он притянет всех… – Он сжимал винтовку, как ребенок сжимает любимую игрушку. – Не говоря уже о том, что те, кто это сделал, все еще где-то здесь. Может быть, они как раз сейчас за нами наблюдают и ждут, когда мы заснем.

– Уверяю вас, сержант, что я не усну и винтовка будет у меня под рукой. Не надо бояться.

Хока это совсем не убедило. Он не знал доктора так, как я. Когда шла охота, он мог не спать сутками. Теперь глаза Уортропа блестели, от апатии не осталось и следа. Сейчас он был в своей стихии.

– Не надо бояться! Милосердная Мария и Иосиф, вы только послушайте этого человека!

– Да, я прошу вас послушать меня, сержант. Сейчас не время терять голову и поддаваться примитивному инстинкту. Как далеко мы от стоянки чукучанов?

– День… полтора дня пути.

– Хорошо. Мы с вами сходимся в том, что чем быстрее мы доберемся до места назначения, тем лучше. Вы знаете этих людей, сержант. Вы когда-нибудь слышали о чем-нибудь подобном? – Он кивком показал на тело с раскинутыми, словно для объятий, руками. – Их культура допускает подобное надругательство, скажем, в шаманских целях?

– Вы спрашиваете, могут ли они содрать с человека кожу и съесть его сердце?

Доктор грустно улыбнулся.

– Согласно некоторым первобытным верованиям, поедая что-то, ты обретаешь дух съеденного.

– Ну, об этом я не знаю, мистер монстролог, но я никогда не слышал, чтобы индейцы кри вытворяли что-нибудь подобное тому, что было сделано с беднягой Ларузом. Они говорят, что иногда могут отрубить голову – отрубить голову, вырезать сердце и сжечь тело, чтобы он не вернулся.

– Чтобы кто не вернулся?

– Аутико – вендиго!

– А-а. Да, конечно. Так вот: кто бы ни закусил сердцем мсье Ларуза, он не был кри – и, если уж на то пошло, не был ни краснокожим, ни какого-либо другого цвета. Дело в том, что радиус укуса слишком велик, и к тому же все ранки сквозные колотые – признак того, что во рту, который его кусал, не хватало резцов.

– Не хватало?..

– Резцов. Вот этих. – Доктор постучал себе по передним зубам испачканным кровью ногтем. – Другими словами, рот, укусивший его, был полон клыков.

Ночь тянулась, и Хок терял силы, пока наконец не свалился с агонизирующим стоном рядом со мной. Уортроп сидел снаружи, следил за своим необычным подопечным и поддерживал огонь в костре. Костер давал если не реальную, то хотя бы иллюзорную защиту от того, что могло таиться вне круга его благословенного света.

Скоро мой сосед по палатке перестал стонать и приятно замурлыкал, возможно, утешая себя на манер того, кто насвистывал бы в могиле, ту песенку следопытов, которую уже пел раньше:

  • J’ai fait une maîtresse y a pas longtemps.
  • J’irai la voir dimanche, ah oui, j’irai!
  • Милашка засела мне в сердце прочно…
  • В воскресенье ее я навещу, это точно!

Я очнулся от своей беспокойной дремы, когда кто-то потянул меня за сапог. Я вскрикнул и сел.

– Спокойно, Уилл Генри, это всего лишь я, – сказал монстролог. Он улыбался. Его лицо светилось от того же лихорадочного возбуждения, которое я наблюдал сотню раз. Он жестом показал, чтобы я вышел к нему. Мои легкие болели от холодного влажного воздуха, но мое сердце пело при виде искристых лучей золотистого света, пробивающегося через доброжелательно раскинутые ветви деревьев. Костер почти потух, на углях стоял кофейник, и из его носика томно поднимался пар. Доктор мягко похлопал меня по плечу и равнодушно спросил, как мне спалось.

– Очень хорошо, сэр, – сказал я.

– Почему ты врешь, Уилл Генри? Разве ты не слышал, что если человек врет по мелочам, то его никто не пожалеет, когда возникнет что-то серьезное?

– Да, сэр, – сказал я.

– Да, сэр. Снова это «да, сэр». Что я тебе об этом говорил?

– Да… – я запнулся, но отступать было некуда. – … сэр.

– Пойдем, я нашел подходящее место.

Подходящее место для чего? Я последовал за ним на несколько шагов в лес и увидел небольшую канаву, а рядом с ней нашу лопату.

– Закончи и поскорее, Уилл Генри. После этого можешь прервать свой пост. Если сержант Хок прав и не выдает желаемое за действительное, то до заката мы можем дойти до Песчаного озера.

– Мы его похороним?

– Нам было бы трудно нести его, и не годится оставлять его здесь под открытым небом. – Он вздохнул. На холодном воздухе от его дыхания изо рта вырывался пар. – Я надеялся, что при утреннем свете найду еще какие-то зацепки, но без надлежащих инструментов я мало что могу сделать.

– Что с ним случилось, сэр?

– Мы засвидетельствовали, что кто-то насадил его на сломанный ствол тсуги, Уилл Генри, – сухо сказал он. – А теперь пошевеливайся! И помни: тот, кто хочет полакомиться плодами, должен забраться на дерево.

А еще есть другая мудрость: когда есть много рук, то и работа спорится, думал я, пошевеливаясь с лопатой. Ее ручка была вдвое короче, чем у обычной лопаты, почва была каменистой и плохо поддавалась, у меня на ладонях скоро появились мозоли, а между плеч засела тупая боль. Я слышал, как на стоянке спорят мои спутники – должно быть, Хок проснулся, – их бесплотные голоса с эфемерным звоном разносились по лабиринту залов этого древесного собора.

Некоторое время спустя я увидел, как они ковыляют ко мне между деревьев с телом бедного Ларуза: сержант держал его за верхнюю часть, а Уортроп за ноги. Хок, которому из-за узости прохода пришлось идти спиной вперед, поскользнулся на мокрой от росы земле, потерял равновесие и упал, потащив за собой тело вбок и вниз, тогда как доктор остался стоять. Рана, нанесенная доктором накануне ночью, с тошнотворным хрустом разошлась, и труп развалился надвое. Верхняя половина оказалась у Хока на коленях, а голова с копной рыжих волос – у самой его шеи, открытый рот прижался под челюсть сержанта в непристойной пародии на поцелуй. Хок бросил торс, поднялся и резко отругал Уортропа за то, что тот не опустился вместе с ним.

Честь упокоить мертвого проводника выпала мне как обладателю единственной лопаты. Хок потерял терпение, ему до безумия хотелось покинуть эту часть леса. Опустившись у могилы на колени, он горстями сгребал в нее землю, бормоча под нос ругательства. Потом привалился спиной к стволу дерева и начал задыхаться совершенно непропорционально затраченным усилиям.

– Кто-нибудь должен что-то сказать, – заявил он. – Нам есть что сказать?

Похоже, не было. Доктор с отсутствующим видом стирал с плаща налипшие кусочки внутренностей. Я ковырял кончиком лопаты землю.

Хок отрешенно прочитал молитву «Аве Мария». Меня поразило, что в его устах из слов был выхолощен всякий смысл:

– Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою…

В зарослях что-то зашуршало. На нас смотрела большая ворона, черная и блестящая, как обсидиан, с черными, горящими любопытством глазами.

– Благословен плод чрева Твоего…

Из тени выпрыгнула еще одна ворона. Потом еще одна. И еще одна. Они неподвижно стояли на своих голых ногах, и на нас смотрели четыре пары бездонно-черных бездушных глаз. Из кустов появились еще, я насчитал чертову дюжину ворон. Молчаливое скопление, делегаты от запустения, пришедшие отдать дань уважения.

– Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей.

Закончив, Хок начал плакать. Монстролог – и вороны – плакать не стали. Когда мы ушли, птицы устроили свой обряд. Обернувшись, я увидел, как они прыгают по импровизированной могиле, склевывая ошметки внутренностей, которые Уортроп стряхнул со своего плаща.

Наскоро позавтракав сухим печеньем и горьким кофе, мы снялись со стоянки. Хотя обоим мужчинам очень хотелось сделать последний переход до Песчаного озера, они сочли необходимым обследовать лес при свете дня, так что мы в течение часа бродили в поисках улик, которые могли бы помочь разгадать загадку нашей ужасной ночной находки. Мы ничего не нашли – ни следов, ни клочков одежды, ни вещей, ни свидетельств какого-либо человеческого присутствия. Словно Пьер Ларуз просто свалился с неба и так неудачно приземлился.

– Это невозможно, – задумчиво сказал наш проводник, стоя у сломанного ствола тсуги.

– Это случилось, следовательно, это возможно, – ответил монстролог.

– Но как? Как он сумел поднять тело на восемь футов над землей – если только на чем-нибудь не стоял? А если стоял, то на чем? Я думаю, их было не меньше двух, может, больше. Трудно представить, что у этой истории всего один автор. Но еще больше беспокоит не как это было сделано, а почему? Если бы мне понадобилось убить человека, я бы не стал себя утруждать, сдирая с него кожу и насаживая на кол. Зачем было делать это?

– Похоже, здесь есть ритуальный аспект, – сказал Уортроп. – Автор, как вы его назвали, мог хотеть чего-то символического.

Хок задумчиво кивнул.

– Ларуз задолжал половине города. Я разбирал не одну жалобу на его мошенничество.

– Ага. Значит, возможно, разгневанный кредитор его похищает, тащит за много миль в дебри, освежевывает его – как это поэтично! – а потом откусывает кусок его сердца.

Хок невольно усмехнулся.

– Мне это нравится больше, чем другой вариант, доктор. Подозреваю, что наш друг Джон Фиддлер скажет, что Лесной старец сделал какое-то неуклюжее движение и уронил его с высоты!

Монстролог мрачно кивнул.

– Меня очень интересует, что скажет наш друг Джон Фиддлер.

Часть восьмая. «Я пришел за своим другом»

Его настоящее имя было Жаувуно – гиджиг – гаубоу – «Тот, кто стоит в южном небе», – или, согласно записям Компании Гудзонова залива, с которой он торговал, Майсаниннине или Меснавстено, на языке индейцев кри это означает «элегантный человек».

Он был сыном вождя, Пимичикага («Стоящего в стороне от реки Поркьюпайн»), и огимаа, или шаманом, племени. Его уважали до благоговейного страха за его умения и власть – особенно над злыми духами, которые вселялись в его соплеменников во время голода. Он говорил, что убил четырнадцать этих созданий, которые «пожирают весь людской род», последней из них в 1906 году была Васакапикуай, племянница его брата Джозефа. Наградой за этот самоотверженный акт альтруизма стал его арест канадскими властями год спустя.

После того как его обвинили в убийстве и приговорили к смертной казни, Джон Фиддлер сбежал – из тюрьмы и от унизительного правосудия белого человека. Он сам привел приговор в исполнение. На следующий день после побега его нашли висящим на дереве.

Ему было без малого пятьдесят, когда он встретился со своим духовным собратом – доктором Пеллинором Уортропом, экспертом естественной философии аберрантных видов, – но выглядел гораздо старше. Зима за зимой с их жестокими морозами, невообразимые тяготы и убожество жизни в суровой субантарктической природе взяли свое; казалось, ему не пятьдесят, а семьдесят, у него была растрескавшаяся и сморщенная кожа, на лице, темном и изношенном, как старый ботинок, доминировали глаза: темные, глубоко посаженные, напряженные, но добрые. Это были глаза человека, который видел слишком много страданий, чтобы воспринимать их слишком серьезно.

Мы добрались до примитивного царства Джона Фиддлера, затерянного в канадских лесах на берегу Песчаного озера, только к ночи, после самого тяжелого дня всего нашего пути из Рэт Портиджа, дня, когда напор Уортропа и тревоги Хока довели нас почти до полного изнеможения. Возбуждение Хока с течением дня все нарастало, он шарил взглядом по тропе, видя угрозу в нашей тени, дурные знаки даже в самых незначительных задержках.

– Вы заметили, доктор, – сказал он на коротком обеденном привале, – что с самого Рэт Портиджа мы не видели ни одного животного? Ни лося, ни оленя, ни лисы – никого. Никого, кроме птиц и насекомых, но они не в счет. Никогда так не бывало, чтобы я в этих лесах никого не видел. Нет даже белок – а в это время года они суетятся больше всего. А мы не видели ни одной!

Уортроп хмыкнул:

– Мы были не совсем тихи, уж точно не как церковные мыши, сержант. Но я согласен с вами, что это необычно. Говорят, перед самым извержением Кракатау все островные животные очертя голову бросились в море.

– Что вы имеете в виду?

Монстролог улыбался.

– Возможно, на горизонте появилось громадное бедствие, и мы оказались единственными животными, настолько тупыми, чтобы остаться.

– Вы говорите, что лоси умнее нас?

– Я говорю, что за большой мозг приходится расплачиваться. Мы часто подавляем своими доводами правильные инстинкты.

– Ну, об этом я не знаю. Но все это как-то странно. Один волк может разогнать всех в лесу на целые мили вокруг – но что может прогнать волка?

Если у доктора был ответ, то он держал его при себе.

Когда солнце опустилось в темные воды озера, раскрасив его поверхность последними яркими лучами, навстречу нам на берег вышла группа старейшин. Казалось, наш приход не стал для них неожиданным. Нас встретили с большой торжественностью и предложили свежую рыбу и вяленую оленину, что было с благодарностью принято. Мы ужинали у ревущего костра в броске камня от берега с любезно накинутыми нам на колени одеялами, потому что после захода солнца температура резко упала. На трапезу собралась вся деревня, но ели только мы. Деревенские смотрели на нас с напряженным, хотя и немым, любопытством. Так далеко в лесах белые люди были большой редкостью, объяснил Хок, сюда редко добирались даже миссионеры, да и те уходили с тяжелым сердцем. Похоже, чукучаны совсем не волновались о судьбе своих бессмертных душ.

Они знали сержанта Хока и говорили с ним на своем языке. Я почти ничего не понимал, конечно, за исключением слов «Уортроп», «Чанлер» и «аутико». Взрослые держались на почтительном расстоянии, но дети дали волю своему любопытству и приближались все ближе, пока не сгрудились вокруг нас. Один из них неуверенно протянул руку и стал тыкать пальцами в мою белую кожу и грубо вязаную куртку. Пожилая женщина прикрикнула на них, и они бросились врассыпную.

Другая женщина, гораздо моложе – одна из жен шамана, как я потом узнал, – проводила нас в вигвам нашего хозяина, конусовидное сооружение из плетеных циновок и березовых прутьев. Шаман был один, он сидел на циновке у маленького костра посередине вигвама в широкополой шляпе и в накинутом на плечи ритуальном одеяле.

– Танси, Джонатан Хок, – приветствовал он сержанта. – Танси, танси, – сказал он Уортропу, жестом приглашая нас сесть рядом с ним.

Наше неожиданное появление в его деревне никоим образом его не встревожило, и он смотрел на нас с доктором просто с легким любопытством. В отличие от многих своих изгнанных, преследуемых и убитых собратьев, клан чукучанов, если не считать забредающего иногда с добрыми намерениями, но без надежды на успех миссионера, европейские завоеватели не беспокоили.

– Я слышал о твоем приходе, – сказал он Хоку, который переводил для нас разговор. – Но не ждал, что ты вернешься так скоро, Джонатан Хок.

– Доктор Уортроп – друг Чанлера, – сказал Хок. – Он тоже огимаа, Окимакан. Очень сильный, очень могущественный огимала. Как и ты, он убил много аутико.

– Я не делал ничего такого, – запротестовал глубоко обиженный доктор.

Джек Фиддлер, казалось, смутился.

– Но он не ийинивок, – сказал он Хоку. – Он белый.

– В своем племени его называют монстролог. Все злые духи его боятся.

Фиддлер в дымном свете прищурился, глядя на моего хозяина.

– Я этого не вижу. Его атка’к скрыта от меня.

Он перевел свои бездонные глаза на меня, и я поежился от их спокойной силы.

– Но вот этот – его атка’к ясная. Она летит высоко, как ястреб, и видит землю. Но есть что-то… – Он подался вперед, вглядываясь мне в лицо. – Что-то тяжелое он несет. Большую ношу. Слишком большую для такого молодого… и такого старого. Такого молодого и старого, как миси-манито, Великий дух. Как тебя зовут?

Я взглянул на Уортропа, который нетерпеливо кивнул. Казалось, его раздражало, что знаменитый шаман заинтересовался мной.

– Уилл Генри, – ответил я.

– У тебя есть благословения миси-манито, Уилл Генри. И тяжелая ноша – это его благословение. Ты понимаешь?

– Не вздумай сказать «нет», – угрожающе прошептал мне на ухо доктор. – Я проделал две тысячи миль не для того, чтобы обсуждать твою атка’к, Уилл Генри.

Я кивнул старому ийинивоку, выражая фальшивое понимание.

– То, что он любит, не знает его, а что он знает, не может любить, – сказал огимаа. – Эха, как миси-манито, – тот, кто любит, чья любовь не знает… Мне нравится этот Уилл Генри.

– Я понимаю, что это почти неисчерпаемая тема, но если мы закончили петь осанну Уиллу Генри, то не пора ли приступить к делу, сержант? – спросил доктор. Он обернулся к Джону Фиддлеру. – Пьер Ларуз умер.

Фиддлер не изменился в лице.

– Я это знаю.

– Но это не то, что ты мне говорил, окимакан, – сказал Хок, пораженный этим признанием. – Ты мне говорил, что не знаешь, где Ларуз.

– Потому что я не знал. Мы его нашли после того, как ты ушел от нас, Джонатан Хок.

– Что с ним случилось? – требовательно спросил Уортроп.

– Старец призвал его – витико.

Доктор издал слабый стон.

– Я понимаю, но спрашиваю о том, почему его так изувечили и бросили гнить? Твои люди так поступают, Джон Фиддлер?

– Каким мы его нашли, таким и оставили.

– Почему?

– Он не принадлежит нам. Он принадлежит аутико.

– Аутико убил его.

– Эха.

– Содрал с него кожу, посадил на дерево и сделал это. – Монстролог сунул руку в рюкзак и достал орган, который когда-то делал живым Пьера Ларуза. Сержант Хок сглотнул воздух – он не знал, что Уортроп взял сердце с собой. Наш хозяин спокойно принял смертельное приношение и бережно держал его в заскорузлых ладонях, изучая при свете костра.

– Тебе не надо было этого делать, – укорил он Уортропа. – Ви-тико будет зол.

– Мне плевать, будет он зол или нет, – сказал доктор. Он сделал нетерпеливый знак Хоку, который медлил с переводом этого замечания. Он продолжал голосом, исполненным негодования: – Меня не касается, что на самом деле произошло с Пьером Ларузом. Это дело сержанта Хока и его начальства. Я пришел за своим другом. Ларуз взял его в лес, а вернулся только Ларуз.

– Мы не берем того, что принадлежит витико, – сказал шаман. – Вы оставили для него остальное?

– Нет, – ответил Хок, – остальное мы захоронили.

Фиддлер испуганно затряс головой.

– Намоя, скажите, что вы этого не сделали.

– Где Джон Чанлер? – настаивал мой хозяин. – Он тоже принадлежит витико?

– Я огимаа. Если ты огимаа, как мне говорит Джонатан Хок, то ты поймешь. Я должен защитить свой народ.

– Значит, ты знаешь, где он?

– Я скажу тебе, монстролог Уортроп. Ларуз, он приводит ко мне твоего друга. «Он охотится за аутико», – говорит он. И я говорю твоему другу: «За аутико не охотятся; аутико охотится. Не смотри в Желтый Глаз, потому что если ты посмотришь в Желтый Глаз, то Желтый Глаз в ответ посмотрит на тебя». Твой друг не слушает моих слов. Его атка’к изогнутая, она кривая, она не течет плавно к миси-манито. Они все равно уходят. Они призывают аутико, но ты не можешь призвать аутико. Это аутико призывает тебя. Я видел это. Я огимаа, я защищаю свой народ от Желтого Глаза. Твой друг не ийинивок. Ты понимаешь, огимаа Уортроп? Мои слова доходят до твоих ушей? Я тебя спрошу так: вскармливает ли лисица медвежонка или сосет ли олень-карибу волчицу? Аутико стар, стар, как кости земли. Аутико был, когда еще не было произнесено первое слово. У него нет имени как Джаувуно-гиджиг-гаубоу или Уортроп, это мы называем его аутико. Его дорога – это не наша дорога. Но наша судьба – это его судьба, а его – наша, потому что, проснувшись утром, скажешь ли ты: «Поскольку я ел вчера вечером, то мне больше не нужно есть?» Нет! Его голод – это наш голод, голод, который никогда не утолить.

– Тогда зачем отдавать ему Ларуза на закуску? – спросил доктор и сам отмахнулся от собственного вопроса. – При всем моем уважении, окимакан, у меня нет никакого желания обсуждать тонкости анималистической космологии твоего народа. Мое желание гораздо проще. Ты либо знаешь, что случилось с Джоном Чанлером, либо нет. Если знаешь, то я надеюсь, что ты как порядочный человек поделишься со мной информацией. Если нет, то мне здесь больше нечего делать.

Огимаа племени чукучанов посмотрел на безжизненное сердце в своих ладонях.

– Я защищу свой народ, – сказал он по-английски.

– А, – сказал монстролог. Он посмотрел на Хока. – Я понимаю.

Нас проводили в вигвам в нескольких сотнях шагов от фиддлеровского, своего рода гостевой дом – и просто усадьба по сравнению с нашим жилищем в последние две недели, достаточно большая, чтобы мы втроем поместились под одной крышей и при этом не терлись друг об друга. Постели были сделаны из свежего лапника, и я клянусь, что никакой перьевой матрас не казался бы таким мягким и удобным после двойного перехода по лесным дебрям; у меня все болело, и я устал больше, чем устал бы самый неприспособленный из новичков. Я с довольным стоном рухнул на свою постель.

Доктор не лег, а сидел у открытого входа, обхватив колени и глядя через лагерь на свет, пробивающийся из жилища нашего хозяина.

– Думаете, он лжет? – спросил Хок, пытаясь вырвать Уортропа из задумчивости.

– Я думаю, он не говорит все, что знает.

– Я мог бы его арестовать.

– За что?

– По подозрению в убийстве, доктор.

– Какие у вас улики?

– Вы их носите в своем рюкзаке.

– Он отрицает, что имеет к этому какое-то отношение, и ни на теле, ни на месте происшествия нет ничего такого, что уличало бы его.

– Кто-то убил беднягу. В дне пути от деревни, и так, как не мог бы убить ни один белый человек.

– В самом деле, сержант? Если вы так думаете, значит, вы не проводите достаточно времени среди белых людей. Я выяснил, что есть совсем мало того, на что они не были бы способны.

– Вы не понимаете, доктор Уортроп. Эти люди дикари. Человек убивает своих людей – и хвастается этим! Убивает их, чтобы спасти! Скажите, какой человек на такое способен?

– Ну, сержант, первое, что приходит на ум, это библейский бог. Но я не стану с вами об этом спорить. Как вы поступите с Джоном Фиддлером – это ваше дело. А мое – выяснить, что произошло с моим другом.

– Он мертв.

– Я никогда в этом особо не сомневался, – сказал Уортроп. – Однако наше интервью с окимаканом показало, что возможно… – Он покачал головой, как бы отгоняя свою мысль.

– Что? Что Джон знает, где он?

– Поправьте меня, если я неправ, но не бывает ли так, что огимаа изолирует жертву нападения вендиго в надежде «исцелить» ее? Ведь исполняются какие-то заклинания, молитвы, обряды, пока не уходит последняя надежда и жертву не умерщвляют?

Хок фыркнул.

– Кажется, вы хватаетесь за соломинку, доктор. Он ведь сам сказал: ему безразлично, что случается с нами. Мы не ийинивок. – Он произнес это слово с издевкой.

– Ему не было бы безразлично, если бы один из нас поставил под угрозу его племя.

– Правильно! Тогда он сдирает с нас кожу, отъедает кусок сердца и насаживает нас на кол невесть где. И у племени больше нет никаких неприятностей. Ларуз предоставил нам все доказательства, что Чанлер мертв.

Он лег рядом со мной.

– Погаси свою атка’к, Уилл, – поддразнил он меня. – Она светит мне прямо в глаза.

Он посмотрел на доктора, который не двигался со своего поста.

– Я ухожу из этого богом забытого места с первым светом, доктор, с вами или без вас.

Уортроп устало улыбнулся.

– Тогда вам надо отдохнуть, сержант.

– Вам тоже, сэр, – встрял я. Он выглядел вдвое более усталым, чем чувствовал себя я.

Монстролог кивнул на оранжевый огонек, мерцающий в вигваме огимаа.

– Я отдохну, когда он будет отдыхать, – мягко сказал он.

Часть девятая. «Я его понесу»

Я проснулся от того, что кто-то сильно тряс меня за ногу.

– Уилл Генри! – настойчиво шептал доктор. – Пошевеливайся, Уилл Генри!

Я неожиданно для него вскочил. В темноте мы стукнулись лбами, и он невольно вскрикнул от боли.

– Простите, сэр, – пробормотал я, но он уже отвернулся и будил Хока, который энергично храпел рядом со мной.

– Хок! Сержант! Вставайте! – Через плечо он прорычал мне: – Возьми тот рюкзак, Уилл Генри, и винтовку. Быстрее!

– Что случилось? – спросил я вслух, но не получил ответа. Уортроп пытался растолкать нашего сонного спутника. Через вход я видел кусок фиолетового неба и только занимающийся серый рассвет.

Доктор ткнул Хока в грудь винтовкой.

– Что вы делаете? – пробормотал Хок.

– Хватаюсь за соломинку, сержант. Вы сказали, что хотите уйти с первым светом. Предлагаю так и сделать, если вы хотите остаться целым, – мрачно ответил Уортроп. Он бросил Хоку его рюкзак и вынырнул из вигвама.

Мы выбрались наружу. Доктор был уже в нескольких футах впереди и трусил к озеру. На берегу выстроились каноэ. Уортроп взял у меня из рук тяжелый рюкзак и бросил его в середину одной из лодок, где он упал рядом с телом лежащего ничком мужчины, завернутым в индейское одеяло. Уортроп выхватил у меня винтовку и показал пальцем на переднюю скамью:

– Забирайся! – Потом нетерпеливо толкнул Хока между лопатками. – Быстро, сержант!

Он подождал, пока Хок заберется, и стал отчаливать. Он сделал несколько больших шагов в ледяной воде и только потом запрыгнул в лодку. Затем он принялся работать веслом. Хок тут же присоединился к нему, и скоро мы почти бесшумно скользили по воде. Перед носом каноэ с сердитым криком вскинулась гагара и полетела через озеро, касаясь кончиками крыльев его зеркальной поверхности.

Я посмотрел на человека, чья голова лежала у моих ног. Даже в тусклом свете я увидел смертельно бледное и истощенное лицо. Его глаза подергивались под закрытыми веками, как будто в тревожном сне. Я посмотрел на доктора, а он смотрел мимо меня к месту нашего назначения – южному берегу Песчаного озера.

Мы не достигли и середины пути, когда наше воровство было обнаружено. Несколько человек с ружьями подбежали к воде, запрыгнули в каноэ и бросились в погоню. Уортроп крикнул Хоку прибавить ходу, но того не нужно было понукать. Он яростно греб, изредка поглядывая через плечо на наших преследователей, которые, казалось, настигали нас с каждым мастерским взмахом весел; их лодки скользили по воде со скоростью горнолыжников и в предрассветном сумраке походили на привидения. Доктор достал из кармана плаща револьвер и бросил его мне на колени с предостережением, чтобы, если я буду вынужден защищаться, я постарался не прострелить ему голову.

– Нам не уйти, – шумно выдохнул Хок после нескольких минут отчаянных усилий. – Давайте развернемся и встретим их.

– Я бы предпочел это сделать на более твердой почве, сержант, – ответил доктор, хватая ртом воздух.

– Они не осмелятся причинить вред мне. Я полицейский, полномочный представитель провинциальных властей! За это перевешают всю деревню.

– Да, я уверен, что вы укажете им на это перед тем, как они утопят ваш изрешеченный пулями труп на дне озера!

Вокруг нас заклубился туман, накрыв все серым саваном и стерев из вида преследующие нас каноэ. Слева от нас всходило бледнейшее желтое солнце. Без точки отсчета было невозможно определить, как быстро мы движемся и далеко ли до берега. Эффект был, мягко говоря, гнетущим: хуже, чем в аду – ведь даже души в лодке Харона видели противоположный берег!

– Пожалуйста, опусти дуло револьвера, Уилл Генри, – сделал мне выговор доктор. Оно было направлено прямо ему в грудь. – И постарайся держать в уме, что если мы их не видим, то и они нас не видят. В этом супе они так же слепы, как и мы.

– Нет, я намного слепее, доктор, – пропыхтел Хок. – Они-то знают, чего хотят.

Уортроп не ответил… Он по-прежнему смотрел поверх моего плеча, как будто благодаря пристальности взгляда мог рассеять туман и увидеть нашу цель.

В конце концов мы достигли нашей цели – мы не коснулись берега, а врезались в него так, что я спиной вперед вылетел из каноэ в мелкую воду. Уортроп рывком поднял меня на ноги и швырнул мое мокрое тело на илистый берег. Я сел и успел увидеть, как Хок и доктор достали из чрева лодки наш бессознательный груз. Они отнесли его на несколько футов в лес, положили и вернулись за снаряжением. В этот момент из тумана появились три каноэ с шестью вооруженными мужчинами; их черные глаза грозно сверкали под темными бровями. Уортроп поднял руку, а Хок – винтовку.

– Скажите им, что мы не хотим причинять зла, – дал ему указание доктор, Хок коротко рассмеялся.

– Меня больше волнуют их намерения, доктор. – Потом он что-то сказал на их языке. Самый высокий из них, молодой человек примерно одного с Хоком возраста, тихо и бесстрастно заговорил и показал на Уортропа.

– Он хочет, чтобы вы вернули то, что взяли, – сказал Хок.

– Скажите ему, что я только вернул то, что взяли они.

Их вожак снова заговорил с полной серьезностью, немного приправленной снисходительностью; Уортроп явно не отдавал себе отчет в последствиях своих действий.

– Ну? – бросил доктор. – Что он говорит?

– Он говорит, что если вы так уж хотите его забрать, то вам придется его убить. С ним аутико.

– С ним?

– Или в нем. Это означает одно и то же.

– Если он хочет, чтобы он умер, тогда ему придется убить меня, – сказал Уортроп, и его глаза грозно сверкнули. – Убить всех нас. И мальчика тоже. Он хочет это сделать? Спросите его.

Хок еще не успел договорить, как все шесть винтовок поднялись и прицелились в нас. Я инстинктивно поднял револьвер. Уортроп, однако, не пошевелил своим оружием.

– Перевода не нужно, Хок, – сказал доктор.

– Он сейчас аутико, – сказал индейский воин по-английски. – Мы забираем его.

– Боже мой, сколько я должен терпеть эту суеверную болтовню? – вскричал доктор. Он бросил свое ружье на землю, выхватил у меня револьвер и швырнул его к деревьям. Потом, не успел Хок среагировать, вырвал у него винтовку и тоже бросил. Он раскинул свои длинные руки и выпятил грудь, подставляя ее под их пули.

– Тогда сделайте это, черт бы вас побрал! Хладнокровно убейте всех нас и заберите своего драгоценного аутико!

На какую-то ужасную минуту я поверил, что они так и сделают. Их ружья по-прежнему были нацелены на нас. Я услышал, как Хок пробормотал:

– Уортроп, я бы хотел участвовать в принятии этого решения.

Только это и нарушило тишину – страшную тишину перед громом битвы.

Их вожак заговорил, и его люди медленно опустили оружие. Он что-то сказал Уортропу.

– Ну и? – спросил доктор Хока.

– Он сказал: «Ты дурак». – Сержант глубоко вздохнул. – И думаю, я с ним согласен.

Мнение Хока значило для доктора столько же, сколько любое чужое мнение, то есть не значило почти ничего. Он подождал, пока лодки наших преследователей развернутся и скроются в тумане, и тогда поспешил к своему павшему другу, щелкнув мне пальцами, чтобы я принес его рюкзак и присоединился к нему. Сержант бродил между линией леса и берегом на случай, если ийинивоки передумают.

Уортроп опустился на колени перед бессознательной жертвой и оттянул ему веки, чтобы рассмотреть глаза. Они были налиты кровью, чуть желтоваты и неспокойны, зрачки то сжимались, то расширялись, пульсируя, словно маленькие черные сердца. В сером свете под кронами деревьев казалось, что его лицо совсем лишено красок, белая, как бумага, и такая же тонкая кожа туго обтягивала его щеки и лоб, челюстные кости вдавливались в плоть, выпирая, как большие костяшки пальцев. Губы были опухшие и ярко-красные, непристойно смешные по контрасту с бледной кожей, из трещин на них толщиной с волосок сочился молочно-желтый гной.

Доктор провел пальцами по густым песочно-светлым волосам. От его прикосновения оторвались целые мягкие пучки. Легкий ветерок с озера подхватил несколько прядей, и они полетели в лесной сумрак, кружась, как семена одуванчиков.

Кряхтя от натуги, монстролог высвободил мужчину из кокона старого одеяла. Он был раздет до нижнего белья; оно свободно болталось на его истощенном теле, но я ясно видел проступавшие под ним ребра. Уортроп поднял одну костлявую руку и прижал пальцы к запястью. Когда доктор убрал пальцы, вмятины остались, как остаются следы от ног на мокром песке.

– Серьезное обезвоживание, – спокойно определил он. – Принеси флягу, но сначала дай мне стетоскоп.

Он задрал нижнюю рубашку к подбородку и несколько минут слушал, как бьется сердце. Я буквально видел под истонченной кожей его возбужденное биение. Когда я вернулся с водой, доктор ощупывал руками тонкие, как у журавля, ноги с костлявыми коленями, потом перешел на торс, где стал мягко надавливать. Где бы он ни прикасался, его пальцы оставляли вмятины на бледной коже.

Он прижал горлышко фляги к распухшим губам, и по обеим сторонам жаждущего рта потекли струйки животворной жидкости. Уортроп поднял голову мужчины себе на колени и низко склонился, бережно прижимая его, как ребенка, одной рукой придерживая ему рукой подбородок, а другой вливая тонкую струйку воды в полуоткрытые губы. С каждым натужным глотком дергался чрезмерно большой кадык. Доктор вздохнул и мягко сказал:

– Джон, Джон.

Потом громче, так, что его голос зазвенел в деревьях:

– Джон! Джон Чанлер! Ты меня слышишь?

Появился сержант Хок с винтовкой, лежащей на сгибе локтя. Он оглядел картину и сказал:

– Так что, это Чанлер?

– Нет, сержант, это Гровер Кливленд[8], – язвительно ответил доктор. С несвойственной ему нежностью монстролог снова накрыл Чанлера одеялом. – Он серьезно обезвожен и истощен, – сказал Уортроп Хоку. – И у него желтуха; возможно, у него отказывает печень. Я не нашел никаких внешних повреждений, кроме пролежней, которых следовало ожидать. Внутренних аномалий и повреждений нет, хотя при нынешних обстоятельствах полной уверенности у меня нет. У него небольшая лихорадка, но, похоже, нет дизентерии или чего-то другого, что могло бы его убить по дороге назад.

Хок нервно огляделся, периодически трогая спусковой крючок винтовки, словно ожидая, что из леса в любой момент могут выскочить грабители.

– Ну, теперь, когда мы его получили, я согласен, что дело того стоило.

– Я тоже, сержант. Нам надо только дождаться, пока он станет амбулаторным…

– Что значит «амбулаторным»? Вы имеете в виду ждать, пока он начнет ходить? – Он подозрительно посмотрел на лежащего у его ног в коме мужчину. – Как долго?

– Трудно сказать. У него атрофированы мышцы, страдания вытянули из него жизненные силы. Может быть, неделю или две.

– Неделю или две! Нет. Нет. – Хок неистово тряс головой. – Так не пойдет, доктор. Мы не можем оставаться две недели в этом лесу. У нас не хватит припасов, и к тому же погода. Не пройдет и двух недель, как выпадет снег.

– Я готов выслушать ваши предложения, сержант. У вас, как и у меня, есть глаза. Вы сами можете оценить состояние бедняги.

– Мы его понесем. Бог мой, да он весит не больше, чем Уилл.

– Нести его по такой местности – это может оказаться фатальным.

– Переходить улицу воскресным днем тоже может оказаться фатальным, Уортроп. Если Уилл возьмет мой рюкзак и винтовку, то я понесу его.

Он нагнулся, чтобы поднять Чанлера с лесной подстилки, но доктор остановил его, упершись рукой ему в грудь.

– Я хочу попытать счастья с погодой, сержант, – упрямо сказал доктор.

– Ну, знаете что? Я не хочу. Я не знаю, как там с вами или с этой монстрологией, но это как медвежье дерьмо на сапогах – оно идет за вами по пятам и от него чертовски трудно избавиться. – Он ткнул пальцем в грудь моего хозяина. – Я сматываюсь отсюда, док. Можете присоединиться или попытать удачу и попробовать выбраться отсюда самому.

Минуту оба не двигались, испытывая волю друг друга – и Уортроп не выдержал испытания. Он провел рукой по своим густым волосам и громко вздохнул. Он посмотрел на Чанлера, посмотрел на меня. Затем вгляделся в полоску серого неба над кронами деревьев.

– Хорошо, – сказал он. – Но это моя ноша.

Он просунул руки под хрупкое истощенное тело и не очень уверенным движением поднял его. Лоб Чанлера прижался к основанию шеи Уортропа.

– Я его понесу, – сказал доктор.

Часть десятая. «Это может сломить разум человека»

Наше бегство в Рэт Портидж было болезненно медленным. Уортроп часто просил остановиться, чтобы проверить жизненные реакции Чанлера и попробовать влить в него еще воды. Ход замедлял и сержант Хок, вернее то, как сержант Хок разыскивал в тумане свои вещи. В течение дня туман становился все гуще, бесцветные испарения делали невидимой тропу и населяли лес тенями и призраками, в которых воображение рисовало картины близкой смерти. В этом царстве глухих звуков и скудного света даже наше дыхание вырывалось из ртов и сковывалось под ногами.

К четырем часам свет почти совсем пропал Мы остановились на ночлег не более чем в семи милях от берегов Песчаного озера и не доходя еще нескольких миль до могилы Пьера Ларуза. Доктор опустил свою ношу на землю и обессиленно прислонился к дереву. Он передохнул только минуту или две и снова начал суетиться над Чанлером: вытирал ему лоб, приподнимал голову, чтобы влить в горло немного воды, громко звал его – но Чанлер не приходил в себя. Пока не стало совсем темно, я собрал дрова для костра. Хок проверил наши скудные припасы и сказал, что их хватит еще на пять дней. После этого нам придется питаться тем, что мы сможем добыть в лесу.

– Я планировал пополнить запасы у Песчаного озера, – сказал он в свою защиту, видя, как при этой дурной новости доктор недоуменно поднял бровь. – Вы мне не говорили, что мы похитим человека.

Сержант был не похож сам на себя. Его глаза постоянно бегали, и он все время облизывал губы.

– Как вам удалось его найти? – спросил он.

– Фиддлер. Я подумал, если Джон жив, то Фиддлер может его навестить и, скорее всего, пойдет к нему, пока мы спим. Моя догадка оказалась правильной. Вскоре после двух он вышел из вигвама, и я пошел за ним. Они держали Джона в вигваме на северном краю деревни, вдалеке от всех остальных, как и следовало ожидать. Это обычная практика у туземных народов: устраивать больной «дом», чтобы изолировать инфицированных членов племени от всех остальных. После этого все стало делом времени и подготовки. У вигвама не было стражи. Мне только пришлось дождаться, когда Фиддлер ляжет спать.

– Как по-вашему, что произошло? – Хок смотрел через вход в палатку, где лежал Чанлер, в свете костра его белое одеяло было едва видно.

– Я могу только предполагать, – устало ответил доктор. – Или он сам приковылял в лагерь, или кто-то его нашел и принес. Видимо, он заблудился, разойдясь с Ларузом – тот признал это в письме Мюриэл, – и это едва не убило его.

– И убьет, если вы не знаете, что с ним, – согласился Хок. Он стрельнул глазами на доктора. – Мюриэл… Это его миссус?

– Да.

– Хмм.

– Что?

Сержант взглянул в мою сторону.

– Ничего, – сказал он.

– Это явно не так.

– Я просто прочистил горло.

– Вы не прочищали горло. Вы сказали так: «Хмм». Я хочу знать, что вы имели в виду.

– Я ничего не имел в виду. Хмм. Только это, доктор. Просто хмм.

Уортроп фыркнул. Он вытряхнул чайную гущу в тень за костром и нырнул в палатку к своему пациенту. Хок снова посмотрел на меня с кривой усмешкой.

– J’ai fait une mâtresse y a pas longtemps, – тихо запел он.

– И прекратите это отвратительное пение! – крикнул доктор.

Сержант подчинился бесцеремонному требованию Уортропа и больше не пел во время нашего бегства назад к цивилизации. Я говорю «бегство», потому что это и было бегство, хотя и мучительно медленное. Мы от чего-то спасались – и несли с собой то, от чего спасались.

На следующее утро мы проснулись под зловеще-серым небом. В полдень пошел слабый снег, покрывая тропу пудрой, которая быстро становилась скользкой; доктор несколько раз чуть не упал со своей драгоценной ношей. Сержант предлагал сменить его, но каждый раз наталкивался на категорический отказ. Доктор, казалось, ревновал свою ношу.

Было холодно и тихо, ни единого дуновения ветра, а снег, как и туман, приглушал звуки. Мы шли через сводчатые палаты коричневого и белого, через пустынные залы, утратившие цвет и лишенные жизни. Ночи наступали внезапно. Дневной свет не уходил, а скорее исчезал. Тьма была истинным лицом пустынности, ее сущностью.

Эта тьма тяготила нас больше, чем однообразный пейзаж на протяжении многих миль, пройденных по тяжелой тропе. Наши души немели от нее, как от холода немели наши пальцы на руках и ногах. Угольно-черная, густая, осязаемая тьма смеялась над нашими робкими попытками избавиться от нее и давила на нас с удушающей силой. Я начинал завидовать Джону Чанлеру и его лихорадочному забытью.

И я тревожился за доктора. Даже худшие дни на Харрингтон-лейн, когда он забивался в свою постель и часами оставался в ней, отказываясь от сна и еды, пребывая в такой меланхолии, что мог только дышать, – даже те дни казались яркой весной по сравнению с тем, что он испытывал сейчас. И он переносил эти испытания не ради себя, а ради кого-то другого, что было поразительным открытием для меня, который всегда считал его самым эгоистичным человеком на всем континенте. Его лицо вытянулось, глаза глубоко запали, плащ висел на нем, как на вешалке. Он начинал походить на человека, которого нес.

Я уговаривал его есть и отдыхать, бранил, как родитель ребенка, и напоминал, что он не сможет помочь своему другу, если доведет себя до такого же состояния. Он сносил мои выговоры и редко выходил из себя, исключая один памятный случай, когда он поносил меня более четверти часа. Это могло бы продолжаться и дальше, но Хок проинформировал его, что если он не заткнется, то он всадит ему пулю в затылок.

После того как были съедены последняя галета и последний кусок копченой грудинки, сержант закинул на плечо винтовку и ушел в лес. В тот день мы не двинулись с места. Ближе к сумеркам Хок вернулся – с пустыми руками. Он бросил оружие и свалился около костра, что-то бормоча, беспрестанно вытирая рот тыльной стороной ладони и облизывая губы.

– Ничего, – прошептал он. – Ничего. Никогда такого не видел. Ничего нет на целые мили.

Он поднял глаза к небу.

– Даже ни одной птицы. Ничего. Ничего.

– Ну, у нас все же есть мы, – сказал доктор утешающим тоном, пытаясь поднять нам настроение. – Я имею в виду вариант отряда Доннера[9].

Хок тупо посмотрел на него, открыв рот, а я подумал, что доктор, который прекрасно знал пределы своих возможностей, должно быть, был совсем не в себе, если хотя бы попытался пошутить. Это было так же нелепо, как если бы человек попытался взлететь, махая руками.

Голод стал новым членом нашей компании, гораздо более сильным и энергичным, чем остальные, и он обгладывал наши сухие кости. Когда мы останавливались, то по-настоящему не отдыхали. Мы с Хоком шли в лес и собирали ягоды, выкапывали съедобные корни индейской картошки и зубянки, отрывали головки дождевиков, сдирали кору с орешника гикори, которую потом варили, чтобы размягчить. (Это «рагу из коры», кроме всего прочего, способствует пищеварению, сообщил мне сержант, туземцы используют его для лечения поноса и венерических заболеваний.) Мы также собирали волчью лапу – вечнозеленый мох с густыми игловидными листочками, в изобилии росший на лесной подстилке; Хок его варил, делая что-то вроде травяного чая. Он был едким и горьким на вкус – доктор выплюнул свой первый глоток, – но Хок продолжал его собирать. Споры мха были очень горючи, и он очень любил бросать их в костер и любоваться, как они вспыхивают горячим белым пламенем.

Каждый день мы просыпались более слабыми, чем накануне, и каждый вечер останавливались более голодными. Наши глаза смотрели с загнанной безысходностью в ожидании медленной голодной смерти, и наши голоса были едва слышны в неподвижном воздухе. Мы неуклюже спускались по тропе в мертвые низины, долгие мили шли по пустынным brûlé, пустынным заснеженным пожарищам, где серый купол неба поддерживали черные колонны оставшихся без ветвей деревьев. Здесь мы впервые после бегства с Песчаного озера увидели первый признак жизни. Я потянул Хока за куртку и показал на них, высоко кружащих на неподвижных крыльях прямо над нами. Он кивнул и сразу отвернулся.

– Грифы, – сказал он. – Падальщики.

Доктор зацепился носком сапога за ветку. Он начал заваливаться вперед и успел повернуться кругом, чтобы не упасть на свой драгоценный груз.

– Все нормально, я в порядке, – проворчал он, когда Хок попытался помочь ему встать, и оттолкнул протянутую руку.

– Позвольте мне понести его, доктор, – вполне разумно предложил сержант. – Вы совсем измотались.

– Не трогайте его. Понятно? Я застрелю вас, если вы его коснетесь. Никто к нему не прикасается, кроме меня!

– Я не хотел вас обидеть, – ответил Хок. – Просто хотел помочь.

– Это мое, – хрипло выдохнул доктор. – Мое!

Он подсунул руки под тело Чанлера и с трудом встал. Несколько ужасных секунд он стоял, покачиваясь, и снова упал – на этот раз он с глухим стуком рухнул назад. Голова его друга упала ему на грудь.

– Будь ты проклят, – заныл доктор на Чанлера, и его слова были пусты, поскольку и сам он был опустошен. – Зачем ты сюда пришел? Что ты собирался найти? Ты, идиот… ты, безмозглый дурак… Что ты собирался найти?

Он погладил Чанлера по мягким пушистым волосам и прижался щекой к его макушке.

– Да ладно вам, док, – попытался его ободрить Хок. – Все не так уж плохо.

Он шагнул к нему, но доктор направил ему в лоб револьвер.

– Вы могли это предотвратить! – закричал он. – Вы были здесь месяц назад. Он был в броске камня от вас, а вы оставили его. Вы бросили его!

– Но, док, я рассказал вам, что мне сказал Фиддлер…

– То же самое, что он сказал мне, но разве я стал его слушать? Разве поверил его словам? Разве позволил себя одурачить?

– Ну, – натянуто ответил Хок, – может, вы просто умнее меня.

– Это не комплимент.

С этими словами возбуждение покинуло доктора: его глаза потускнели, рука с револьвером упала. К нему вернулось безразличие – та же странная апатия, которой были подвержены и мы с Хоком. Порождение опустошенности – безжизненное прозябание, бессмысленные слова, бесполезные жесты, бесплодные надежды.

* * *

Не могу сказать, какой это был день – может, десятый или одиннадцатый со времени нашего побега из лагеря чукучанов, – когда Хок потянул моего хозяина в сторону, а мне сказал:

– Останься с Чанлером, Уилл. Мне нужно перемолвиться с твоим боссом.

Они отошли на несколько шагов по тропе, а я двинулся за ними – что, я уверен, было вполне оправданно. Я тихо остановился за ними и подслушал их быстрый и тревожный разговор.

– Вы уверены? – спросил доктор с тревогой, но и с сомнением.

Хок кивнул, облизнув губы.

– Сначала я подумал, что это мой ум шутит со мной шутки. В лесу такое случается. Поэтому я ничего не сказал, но теперь я знаю, что не ошибся, доктор. Я уверен.

– И первый раз это было?..

– Первый раз я услышал это вчера утром. Ночью во время дежурства было тихо, а потом сегодня снова, несколько раз.

– Ийинивоки?

Хок пожал плечами. Облизнул губы.

– Что-то. Думаю, это мог быть волк, но не медведь, не такой большой. Что-то… странное.

– Если Ларуз – дело рук людей Фиддлера… – начал Уортроп.

– Тогда это мог быть тот, кто освежевал Ларуза, – закончил Хок, кивая. Его язык снова облизнул растрескавшиеся губы. – Я подумал, что вы должны об этом знать.

– Спасибо, сержант, – сказал доктор. – Может, нам стоит с ними схватиться?

Хок покачал головой.

– Нас всего двое, а их бог знает сколько. Ко всему прочему, надо позаботиться о Чанлере и Уилле.

С разбегающимися мыслями я вернулся к Чанлеру. Его глаза под черными веками блуждали в темноте. Вокруг стоял немой лес, укрытый снежным саваном.

Серая пустыня была обманчиво тихой. Она хранила свои тайны.

Нас что-то преследовало.

В ту ночь я впервые увидел желтые глаза. Я отнес это на счет воспаленного воображения, перегретого подслушанным днем разговором. Это какой-то странный отблеск костра, подумал я. Может быть, так отразилось крыло мотылька или блестящая поверхность гриба. Лес был просто усыпан ими. Не успел я их разглядеть, как они исчезли. Через секунду они снова появились – дальше и левее, – миндалевидные и светящиеся, как два маяка, они висели в нескольких футах над землей.

Я схватил за руку сержанта Хока – доктор уже забрался в палатку и улегся рядом с Чанлером – и показал. Пока тот поворачивался, глаза снова исчезли.

– Что такое, Уилл? – прошептал он.

– Глаза, – прошептал я в ответ. – Там.

Мы прождали целую вечность, затаив дыхание и обшаривая взглядом темноту, но они не появлялись.

* * *

Глаза вернулись на следующую ночь. Уортроп первым заметил их и молча встал, уставившись в чащу с почти комическим изумлением.

– Вы это видели? – спросил он нас. – Может, мне померещилось, но…

– Если вы увидели глаза, то Уилл их тоже видел, прошлой ночью, – сказал Хок. Он сорвал с плеча винтовку; она всегда была при нем, даже когда он спал.

– Смотрите! – сказал я громким от возбуждения голосом. – Снова они, вон там!

Они снова пропали, пока сержант Хок наводил туда винтовку. Он уперся прикладом в плечо и медленно поводил винтовкой из стороны в сторону.

– Медведь? – предположил доктор.

– Может, и медведь, – выдохнул Хок. – Если он ходит на задних лапах. Эти глаза были почти в десяти футах над землей, доктор.

Секунды шли, превращаясь в минуты. Сзади донеслись странные булькающие звуки, и сержант рывком развернулся к палатке. Уортроп опустил дуло его винтовки, бросив: «Это Чанлер», и нырнул в палатку.

– Уилл Генри! – позвал он. – Посвети мне!

Внутри я увидел, как доктор склонился над своим пациентом, а у того рот судорожно открывался и закрывался, как у пойманной рыбы, и глубоко в горле что-то клокотало. Уортроп повернул его на бок и слегка похлопал по пояснице. Тело конвульсивно дернулось, и из открытого рта выплеснулась желто-зеленая желчь, попав на рубашку и штаны доктора и наполнив палатку необычайно мерзким запахом. Я зажал пальцами нос и едва сдержал рвоту. Уортроп вытер рот Чанлера своим грязным платком и посмотрел на меня.

– Принеси воды, Уилл Генри.

Чанлер застонал, а Уортроп отреагировал так, словно он сел и назвал его имя. Лицо доктора почти светилось от эйфории.

– Он пробуждается? – спросил я.

– Джон! – крикнул Уортроп. – Джон Чанлер! Ты меня слышишь?

Если он и слышал, то не ответил. Он обмяк. Мы ждали, но он снова ушел. Где бы он ни пребывал, он вернулся обратно.

Потом в течение нескольких ночей мы не видели желтых глаз, но их отсутствие почти не убавило нашей тревоги. Особенно сильно это сказалось на Хоке. Он часто тащился даже позади доктора, который не столько шел, сколько скользил по тропе, усеянной влажными, мертвыми осенними листьями. Хок то и дело останавливался и оборачивался назад с винтовкой на изготовку, оглядывая лесной тоннель, по которому мы шли – все его нервы, жилы и мышцы были натянуты и напряжены, голова склонена набок, – и слушал. Не могу сказать, что он слушал, потому что ни доктор, ни я не слышали ничего, кроме собственного тяжелого дыхания и скрипа своих сапог. Когда мы отдыхали, Хок бродил вокруг по лесу, и его сердитое бормотание доносилось по воздуху, как лишенные всякого смысла обрывки разговоров из разорванной памяти.

Он стал мрачным и молчаливым, с одержимостью облизывал свои влажные губы, спал всего по нескольку минут за раз, а потом с ворчанием просыпался и начинал подбрасывать дров в костер или бранился, если их не было. Костер никогда не казался ему достаточно большим. Думаю, он сжег бы весь лес, если бы только мог. Человек, который провел в этих лесах всю жизнь, теперь был с ними в глубоком конфликте, не доверяя и ненавидя их со всей яростью обманутого любовника. То, что он любил, не любило его. И даже намеревалось его убить.

Хотя доктор был поглощен состоянием своего пациента, состояние нашего проводника тоже не осталось для него незамеченным. Монстролог отвел меня в сторону и сказал:

– Меня беспокоит сержант, Уилл Генри. Да поможет нам Бог, если мое беспокойство оправданно! Вот, возьми это. Положи себе в карман. – Он вложил мне в руку револьвер.

Должно быть, он заметил на моем потрясенном лице недоумение.

– Это может сломить разум человека, – сказал он. Он не стал разъяснять, что значит «это». Думаю, он не счел это необходимым. – Я такое видел.

Сержант сломался на следующий день. Мы остановились передохнуть, и, не успели преклонить свои измученные тела, как он снова был на ногах и пошел в лес; я видел искорки росы на его шляпе, рыскающей между черными, как смоль, лоснящимися стволами деревьев.

– Ладно, будь ты проклят, ладно! – орал он. – Я слышу, что ты там! Выйди, чтобы я тебя увидел!

Я хотел было встать, но доктор жестом велел мне оставаться на месте. Он взял свою винтовку.

– Я тебя застрелю. Ты этого хочешь? – кричал Хок голым деревьям. – Я тебя прикончу, как собаку. Ты меня слышишь?

Я инстинктивно дернулся, когда по лесу разнесся звук выстрела. Я снова хотел встать, и доктор мягко меня остановил.

В этот момент Хок завыл, как привидение, и бросился напропалую через подлесок, беспорядочно паля из винтовки; теперь его крики больше походили на визг раненого животного.

– Оставайся с Чанлером, Уилл Генри!

С этими словами монстролог бросился в лес за Хоком. Я подошел поближе к Джону Чанлеру, обеими руками сжимая револьвер и не зная, чего больше бояться – того, что могло преследовать нас, или нашего обезумевшего проводника. Постепенно шум погони, грохот выстрелов и истерические крики затихли. Вернулся покой первобытного леса, сверхъестественная тишина, которая, может быть, пугала даже больше, чем шум.

Я почувствовал рядом с собой какое-то движение. Я услышал, как что-то застонало. Я унюхал дыхание чего-то зловонного. Тогда я взглянул вниз и увидел, что это что-то смотрит на меня.

Часть одиннадцатая. «Возвышаясь, я пал»

Костлявые пальцы схватили меня за руку. Луковицеподобная голова на несколько дюймов приподнялась с хвойной подстилки – широко открытые глаза плавали в мерзкой желтой жиже, алые губы, налитые свежей кровью, окаймляли раззявленный рот, из которого исходила тошнотворная вонь разложения, – и Джон Чанлер заговорил со мной на гортанной невнятице, непонятными мне словами. Он, словно тисками, схватил и тянул меня за руку. Думаю, я выкрикнул имя доктора; не помню. Я видел, как толстый покрытый пеной язык злобно надавил на передние зубы, и они выпали из своих гнезд и провалились в дьявольскую черноту его горла. Он подавился и начал глотать воздух. Я, не раздумывая, бросил револьвер на колени и запустил руку ему в рот, чтобы достать выбитые зубы. В тот же миг рот захлопнулся, и он меня укусил. Меня пронзила боль. Я уверен, что закричал, хотя точно не помню. Меня захлестнули боль и ужас от страшного пустого взгляда этих желтых глаз; когда ему на язык попала моя кровь, животная паника в глазах тут же сменилась холодной невозмутимой осмысленностью, одновременно звериной и человеческой.

Я уперся свободной рукой в его впалую грудь и изо всех сил дернул другую руку, срывая кожу от костяшек пальцев до самых ногтей. Ладонь выскочила изо рта, вся покрытая кровью и желтой слюной. Я слышал, как моя кровь булькает в его горле, а потом он ее проглотил, при этом бешено дернув своим огромным кадыком.

Он потянулся ко мне. Я отполз, сунув раненую ладонь под мышку и схватив другой рукой револьвер доктора, хотя даже при всей своей панике я не смог себя заставить целиться в него.

Он отвалился назад, его спина выгнулась, трупное лицо повернулось к равнодушным небесам. Костлявые руки бессильно вцепились в воздух.

– Уилл Генри? – услышал я позади себя.

Доктор метнулся мимо меня и склонился над Чанлером. Он обхватил его лицо ладонями, громко звал его по имени, но его глаза снова захлопнулись, и гноящиеся губы молчали. Я обернулся и в нескольких футах от себя увидел Хока: его лицо пылало, в волосах запутались хвоя и мох.

– Ты в порядке? – спросил он меня.

Я кивнул.

– Что это было? – спросил я.

– Ничего, – сказал он. – Ничего.

В его голосе не чувствовалось облегчения.

Казалось, Хоку ничто не может принести облегчения. Чтобы отогнать темноту, он разводил бушующий огонь, подбрасывая в его алчную утробу ветку за веткой, пока пламя не начинало жечь ему лицо и опалять бороду. Костер разводили для тепла, но он все равно дрожал. Костер разводили против того безликого, что преследовало нас, но оно уже вцепилось в него.

Не мог Хок прибегнуть и к своему испытанному средству. Доктор использовал остатки его виски, чтобы промыть мои раны – это было необходимо сделать, тщетно убеждал его Уортроп. Хок разразился истерикой, достойной самого разгневанного двухлетнего ребенка, он топтал лесной перегной из опавшей листвы и осколков древних костей земли, бил по воздуху судорожно сжатыми кулаками, и с его растрескавшихся губ летела слюна.

– Вы не имели права! – кричал он в лицо доктору, потрясая пустой фляжкой. – Это мое! Мое! У человека есть право на то, что ему принадлежит!

– У меня не было выбора, сержант, – сказал Уортроп таким тоном, каким родители говорят с детьми. – Я вам куплю целый ящик, когда мы доберемся до цивилизации.

– Цивилизация? Цивилизация! – истерически захохотал Хок. – А что это такое?

Лес вернул его слова насмешливым эхом: «Цивилизация… А что это такое?»

– Вы можете мне ее показать, Уортроп? Укажите мне на нее, а то я что-то не могу ее разглядеть! Ничего не осталось, ничего, ничего, ничего.

– Я не могу вам ее показать, – спокойно ответил монстролог. – Я не проводник.

– Что это значит? О чем это вы? На что вы намекаете, Уортроп?

– Я просто отметил факт, сержант.

– Что я заблудился в этом проклятом лесу.

– Я этого не говорил, Джонатан. И даже не намекал на это.

– Это не моя вина. И это не моя вина. – Он с диким видом показал на лежащее в палатке неподвижное тело Джона Чанлера. – Это сделали вы, и вот до чего нас это довело!

Доктор задумчиво кивал; я сотню раз видел у него такое выражение лица, эту напряженную сосредоточенность, с какой он изучал выдающиеся экземпляры из своей эксцентричной науки.

– Как далеко мы от Рэт Портиджа? – спокойно спросил он. – Сколько еще дней, Джонатан?

– Думаете, я на это попадусь? Должно быть, вы думаете, что я полный идиот, Уортроп. Я знаю, к чему вы клоните. Я знаю, что это такое. Я делаю все, что могу. Моей вины нет ни в чем.

Он пнул горящую головню, которая упала в подлесок и подожгла сухие листья и сучья. Я бросился, чтобы затоптать огонь. Позади саркастически засмеялся сержант Хок:

– Пусть горит, Уилл! Пусть все сгорит, и тогда мы увидим, где оно прячется! Тогда тебе будет не спрятаться, сукин сын!

– Сержант, – сказал Уортроп, – здесь ничего не прячется…

– Вы что, мертвы? Я это слышу весь день и чувствую его запах всю ночь. Я чувствую этот запах сейчас – смрад гниения и тлена! Он нас объял, он впитался в нашу одежду, мы в нем купались, пока он не въелся нам в кожу, он идет от нас, когда мы дышим.

Он показал скрюченным пальцем на палатку.

– Думаете, это для меня что-то новое? Я был в этих лесах сотню раз после того, как потерял здесь одного новичка, который решил поохотиться, богатого ублюдка, забывшего господний завет: не соваться туда, где тебе не место! Я знаю, знаю… – Он резко вытер рот ладонью, и его нижняя губа лопнула. Он повернул голову и сплюнул кровь в костер. – Пару лет назад я привел его сюда, а вернулся он без лица. Большой гризли вырвал ему своими лапами глаза и содрал ему все лицо. Все лицо, глупый слепой ублюдок. Я возвращался в Рэт Портидж с его проклятым лицом в кармане! Как тебе такой охотничий трофей, ты, богатый, тупой, слепой, безликий ублюдок!

Он снова засмеялся, снова сплюнул. К его усам пристали мерцающие капли крови и слюны. Он расправил широкие плечи и выпятил на доктора сильную грудь.

– Я вас доставлю, доктор Монстролог. Так или иначе, даже если придется указывать вам дорогу холодным мертвым пальцем, но я вас доставлю.

Позднее я забрался за доктором в палатку и пристроил локоть на колене, чтобы приподнять раненую ладонь, которая отчаянно пульсировала. Через открытый вход мы видели силуэт Хока, сидящего на корточках.

– Мы заблудились? – прошептал я. Здоровой рукой я медленно поглаживал свой ноющий живот. Голод превратился в шишковатый кулак, дергающийся где-то глубоко внутри меня.

Доктор ответил не сразу.

– Если мы его потеряем, то да, – сказал он. Говоря «потеряем», он имел в виду все значения этого слова.

В темноте он протянул руку. Я ощутил ее тепло на своей щеке. Я вздрогнул: я не привык, чтобы доктор ко мне прикасался.

– Температуры нет, – быстро сказал он, отнимая руку. – Хорошо.

Изможденный, я впал в дрему. Очнувшись, я увидел, что он свернулся около меня, Чанлер – около него, а ладонь Пеллинора Уортропа обхватывала мою руку. Он сделал это во сне: то ли я был буйком, державшим его на плаву, то ли он был грузом, не позволяющим мне улететь.

* * *

Когда я открыл глаза, его глаза смотрели на меня – глаза не доктора, а Чанлера, – и эти глаза были необычными: как отшлифованный желтый мрамор с красными прожилками сосудов, словно какая-то мощная сила давила на них, пока они не треснули. Я лежал так близко, что видел свое отражение в его незрячих зрачках. На секунду мне показалось, что за ночь он умер. Потом я услышал клекот его дыхания во впалой груди и сам вздохнул с облегчением. Как это было бы ужасно: так долго идти и столько всего вынести, чтобы он умер так близко от места назначения! Помня, что случилось, когда наши взгляды встретились в последний раз, я быстро отодвинулся, но его взгляд не последовал за мной, а остался прикован к месту, где я лежал. Мертвенный рот шевелился, не издавая никаких звуков. Возможно, для слов ему не хватало дыхания.

Я выкатился из палатки и тупо заморгал, потому что мой ум противился увиденному. Лагерь был пуст. Дым потухшего костра лениво тянулся в холодном утреннем воздухе. И это было единственное движение, которое я видел. Доктор и Хок пропали, пропали и их винтовки.

Я тихо позвал их. Мой голос прозвучал слабо и глухо, как крик раненого лесного животного, и поэтому я закричал громко: «Доктор Уортроп! Сержант Хок! Эй! Эй!» Казалось, мой крик замер всего в футе ото рта, оборванный злой рукой задумчивых деревьев, все гласные звуки были вдребезги разбиты гнетущим воздухом. Я закрыл рот и с колотящимся сердцем смущенно думал.: «Простите меня, простите», потому что я что-то обидел; мой крик был оскорблением для враждебной лесной пустыни.

Я услышал, как прямо за мной кто-то заговорил. Я обернулся. В холодном воздухе плыл гортанный и булькающий от мокроты голос Чанлера, такой же эфемерный, как дым от тлеющих углей. Это не были слова какого-то из человеческих языков и не была бессмысленная тарабарщина; скорее лопотание ребенка в подражание речи, попытки сделать абстрактное конкретным, мысли, которые мы думаем до того, как у нас появляются слова, чтобы облечь в них мысли.

Я просунул голову в палатку. Мужчина не сдвинулся с места. Он лежал, свернувшись на боку, руки были прижаты к груди, на губах поблескивала слюна, толстый желтоватый язык мучился со словами, которые он знал, но не мог выговорить.

– Гудснут нешт! Гебгун прожпех чришункт. Канках!

Я плюхнулся на землю спиной к палатке и боролся с безотчетным ужасом, который грозил меня объять. Куда они ушли? И почему ушли, ничего мне не сказав? Наверняка доктор перед уходом хотя бы меня разбудил.

Но что, если он не мог разбудить? Что, если ночью его что-то схватило, схватило и утащило и его, и Хока. Что, если… Я вспомнил истерический смех нашего страдающего проводника, краску на его небритых щеках, кровь, летящую с его губ… Что, если он сошел-таки с ума, что-то сделал с доктором и теперь избавлялся от его тела где-то в этом сером царстве, которое никогда не выдает своих тайн?

Я похлопал себя по карманам, не сумев вспомнить, вернул ли доктору его револьвер. Видимо, вернул.

«Что мне делать? Надо ли идти искать моих пропавших спутников?» Что, если они вовсе не пропали, а пошли разбираться с тем, что один из них увидел или услышал, или ушли поохотиться и могут в любой момент вернуться? И что скажет доктор, когда и если я приковыляю в лагерь – какая мера гнева обрушится на мою глупую голову за то, что я болтался по лесу, бросив без присмотра единственную причину, по которой мы сюда пришли? Так я размышлял, пытаясь разложить шезлонг своих аналитических способностей, зажатый между доносящейся из палатки сводящей с ума бессмыслицей и вскипающей во мне паникой.

«Может, он ранен, – думал я. – Он где-то лежит и не может позвать на помощь. Я мог бы спасти его, но кто спасет меня?»

Любое действие лучше, чем паралич от страха, поэтому я сказал себе: «Пошевеливайся, Уилл Генри!» и заставил себя встать. Я быстро осмотрел землю на предмет следов или чего-нибудь еще, что могло бы пролить свет на случившееся. Я не обнаружил ни вмятин, ни содранностей – ничего, что свидетельствовало бы о драке. Я не знал, надо ли мне успокоиться или волноваться еще больше. Занятый этим, я услышал, как ко мне что-то приближается, выдавая себя хрустом лесной подстилки. Я развернулся и побежал назад на стоянку. Не могу сказать, с какой целью я это сделал, потому что и здесь, и там я был одинаково уязвим, не имея средств для самозащиты, за исключением вытащенной из кострища дымящейся ветки, которой я размахивал перед собой, возвращаясь к палатке.

– Берегись! – крикнул я. – У меня есть оружие!

– Уилл Генри, какого черта ты делаешь?

Он вышел на поляну. На локте у него висела винтовка, одежда была в мокрых пятнах, темные глаза с черными кругами глубоко запали на бледном обросшем лице. Я бросил свое «оружие» и побежал к нему, испытывая огромное облегчение. Моим первым побуждением было благодарно обнять его, но что-то в выражении его лица меня остановило. С острой интуицией, свойственной всем детям, я понял, что означало это выражение.

– Где сержант Хок? – спросил я.

– Это по-настоящему уместный вопрос, Уилл Генри, но что это за звуки?

– Это доктор Чанлер, сэр. Он…

Он оттолкнул меня и поспешил в палатку. Я слышал, как Уортроп звал своего друга по имени, но ответом было все то же бессвязное бормотание. Через несколько минут доктор вышел, сунул руку в карман плаща, сказал: «Держи» и вложил мне в руки револьвер.

– Где сержант Хок? – снова спросил я.

– Я крепко спал, – начал доктор, – когда близко к рассвету меня что-то разбудило. Я не знаю, что это было, но когда я вышел из палатки, сержанта не было. Я бродил по этому проклятому лесу больше часа и не нашел никаких следов этого придурка. Я не знаю, куда он ушел и почему он ушел, никому не сказав ни слова. – Он ковырнул носком сапога палку, которую я бросил. – Что ты собирался с этим делать, Уилл Генри?

– Ударить вас, сэр.

– Ударить меня?

– У меня не было оружия.

– Значит, если бы у тебя было оружие, ты бы в меня выстрелил?

– Да, сэр. Нет, сэр! Я бы никогда в вас не выстрелил, сэр. Во всяком случае, намеренно.

– Возможно, тебе следовало бы вернуть мне револьвер. Твой ответ – или ответы – не вполне меня успокоили, Уилл Генри.

Он посмотрел мимо меня на бездонные тени, окружавшие нашу маленькую поляну.

– Тревожное развитие событий, если иметь в виду очевидную неустойчивость умственного состояния сержанта, – бесстрастно размышлял он, словно мы удобно расположились в его кабинете и обсуждали последний роман Жюля Верна. – Никаких следов борьбы, никаких криков в ночи, которые бы нас разбудили, никакой записки или объяснения.

Он опустил глаза и посмотрел на меня.

– Давно ли проснулся Джон?

– Я не знаю. Когда я проснулся, он глазел… смотрел на меня, а разговор – или как это назвать – начался несколько минут назад.

– Я не думаю, что он смотрел на тебя, Уилл Генри, или на что-либо еще. Он все еще… не вполне с нами.

Он на минуту замолчал, погрузившись в глубокую задумчивость, а потом решительно кивнул головой.

– Мы отдадимся надежде. Нет смысла сниматься с лагеря и бродить по этим лесам в поисках дороги назад. В равной степени бесплодно и разыскивать его. Только слепая удача помогла бы его найти, а она нас пока не баловала – ни слепая, ни любая другая! И отдых пойдет Джону на пользу – и нам тоже, Уилл Генри. Мы будем ждать.

Это решение было имитацией действия, но альтернатива для нас обоих была немыслимой. Я ходил в непосредственной близости от поляны, собирая хворост и все, что этот жалкий лес мог предложить в качестве еды, а доктор сидел в палатке, склонившись над Чанлером и пытаясь выдавить из него что-нибудь более вразумительное, чем гебгун прожпех и канках!

Через час доктор Уортроп сдался и присоединился ко мне у возрожденного костра. Мы мало говорили, зорко смотрели и держали руки на оружии, вздрагивая от каждого хруста ветки или падающего сухого листа. А над нами по небу бежали низкие тучи, убавляя свет до истощенного серого – сильный ветер набрасывал это покрывало на угрюмую землю.

Воздух вокруг нас был неподвижен, он накрывал нас ядовитым саваном гниющей растительности с легким привкусом смерти, густого и терпкого запаха разложения. «Смрад гниения и тлена», как назвал его Хок. Он пронизывал весь наш лагерь. Я чувствовал, что он исходит от моей одежды. В своих городах мы отрешились от смерти, задвинули ее в пыльный угол, но в пустыне она всегда рядом. Это любовница, которая творит жизнь. Чувственные объятия хищника и жертвы, оргазменный предсмертный крик, последний спазматический выплеск крови, даже безмолвное оплодотворение земли упавшим деревом и разлагающимися листьями – все это ласки возлюбленных, непременное условие жизни.

На землю спустились сумерки, а пропавший сержант так и не появился. Уортроп ходил между костром и палаткой, нося Чанлеру воду и еду. Воду ему еще удавалось влить, а еду Чанлер отвергал и выплевывал ее с рвотными спазмами отвращения. Его глаза оставались открытыми, неподвижными и бессмысленными.

По мере того как уходил свет, моя тревога разрасталась. С каждым часом уменьшалась вероятность того, что у исчезновения сержанта есть какое-то невинное объяснение. Если бы он ушел разведать дорогу или добыть столь необходимого животного протеина, то он уже должен был бы вернуться. О других объяснениях было неприятно думать – особенно двенадцатилетнему мальчику, который до этого путешествия никогда не уходил дальше, чем на двадцать миль от крыльца своего дома. На минуту забыв, кто составляет ему компанию, этот мальчик обратился к единственному доступному ему источнику утешения. К сожалению для него, этим источником оказался доктор Пеллинор Уортроп.

– Как вы думаете, что с ним случилось? – спросил я.

– Что я могу ответить, Уилл Генри? – в свою очередь спросил он, вкладывая в рот кусок коры гикори. Жевание помогало унять ноющую боль в наших животах. – Мы могли бы строить догадки до самого восхода солнца, и все было бы впустую. Утром… – Он не закончил свою мысль. Он поводил ладонью по гладкому ложу лежащей у него на коленях винтовки, пытаясь приглушить поднимающуюся внутри боль. – Я подозреваю, что он что-то услышал в лесу – или подумал, что услышал, – и как дурак пошел на звук. Возможно, он решил «послать нас к чертям» и теперь нежится у своего домашнего очага в Рэт Портидже. Но в этом я сомневаюсь.

– Почему?

– Он оставил свой рюкзак. И свою флягу. Он собирался вернуться.

Или он ушел не по своей воле. Эту возможность доктор не озвучил. Он задумчиво жевал деревяшку, в его глазах играли блики костра.

– Мы заблудились, – прозаично сказал он. – Это единственное объяснение. Ты видел, как он вчера отреагировал на это предположение. Поэтому с первым же светом он отправился искать тропу. В лесу его застала темнота, и он ждет, когда рассветет, чтобы вернуться к нам.

– А если не вернется?

Доктор нахмурился.

– Почему нет?

– Он боится. – Я вспомнил безумный взгляд его глаз, слюну, летящую с его растрескавшихся распухших губ. Я не стал говорить о другой причине – что он не вернется, потому что не сможет. Я подумал о Пьере Ларузе, насаженном на дерево.

– Тем больше у него причин вернуться, – парировал доктор. Потом, словно прочитав мои мысли, он сказал: – В этих обстоятельствах я бы не выбрал одиночество, а ведь я его выбираю почти при любых обстоятельствах! – Его челюсти неутомимо жевали кору, глаза блестели. – Тайны, – пробормотал он.

– Тайны, сэр?

– По этой причине я стал монстрологом, Уилл Генри. – Он понизил голос до теплого шепота, задушевного, как у любовника. – Она окутывает себя загадочностью. Она прячет свое подлинное лицо. Я срываю с нее маску. Я раздеваю ее донага. Я вижу ее такой, как она есть.

Он поднял лицо к закрытым вуалью небесам. Он вгляделся в верхушки деревьев, гнущиеся под верховым ветром.

– «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда…»[10] Она изменчива и ревнива и совершенно равнодушна – и поэтому совершенно неотразима. Какая смертная женщина могла бы с ней сравниться? Какая земная дева обладает ее вечной молодостью и может внушить такой восторг – и отчаяние? В ней есть что-то глубоко ужасающее, Уилл Генри, и бесконечно обольстительное. В своем вожделении овладеть ею я превратился в ее раба. Возвышаясь, я пал. Я пал… очень низко.

Хотя я сидел всего в трех футах от костра, меня охватила дрожь. Что, если доктора, как и сержанта Хока, поразила «лесная лихорадка»? Если так – если я потеряю и его, – то что станет со мной?

Он посмотрел на меня, покачал головой и мягко засмеялся.

– Я тебя предупреждал. Я хотел стать поэтом.

– Это были стихи?

– Нет, конечно, нет.

– Это не похоже ни на какие из тех стихов, которые я читал.

– Ты умный мальчик, Уилл Генри. Это может быть комплиментом и оскорблением.

Он достал изо рта изгрызанный кусок дерева и швырнул в костер.

– Ужасно! Как будто жуешь ножку стула. Но это все, что у нас есть. Мы должны научиться удовлетворяться тем, что у нас есть, как бы безвкусно и горько оно ни было.

Мы с минуту молчали. Костер потрескивал. Ветер свистел в склоненных головах сосен и елей. Позади нас в мягкой гармонии с ним постанывал Джон Чанлер.

– Он чувствовал то же, что и вы, доктор? – спросил я. – В отношении… нее?

– У Джона душа скорее боксера, а не поэта. На мой взгляд, он так и не стал взрослым. Монстрология для него – это спорт, как охота на лис или игра в крикет.

– Он думал, что это развлечение? – Мысль о том, что кто-то может счесть занятия доктора приятными, была просто абсурдной.

– О, да, он думал, что это огромное развлечение.

– В какой части?

– Обычно в той части, которая приводила его на грань краха. – Он мерзко засмеялся. – На этот раз он подобрался к этой грани слишком близко.

– Мистер Ларуз ее перешел, – сказал я. Я не мог вытравить из памяти его труп с содранной кожей.

– Интересное продолжение метафоры, Уилл Генри. Возможно, это дело больше связано с монстрологией, чем мы предполагали.

Я был потрясен.

– Вы имеете в виду, что вы изменили свою точку зрения? Вы думаете, что это могло быть…

– Реальным? О нет. Не в том смысле, какой ты имеешь в виду. Возможно, есть какой-то организм местного происхождения – и вполне естественный, – который дал повод для сотворения мифа. Двуногий хищник с какими-то признаками вендиго – каннибал, гуманоид, способный обдирать деревья и быстро преодолевать большие расстояния. Джон был не первым монстрологом, который пришел сюда в поисках того, что породило легенду. Я даже нашел некоторые ссылки на это в бумагах своего отца – может быть, поэтому мать сержанта знала его имя.

– Значит… Значит, может быть что-то…

– О, Уилл Генри, ты провел со мной достаточно времени, чтобы понять: что-то есть всегда.

Часть двенадцатая. «Вот что ты можешь сделать полезного»

Он говорил о ней, как говорят о любовнице. Вечно молодая, плодовитая невеста; бесплодная старая дева; искусительница; пророчица – она была всем сразу, его возлюбленной, ради которой он отказался от общения с простыми смертными, рядом с которой бледнела даже потрясающая Мюриэл Чанлер. Его возлюбленная позвала той ночью, но позвала не его.

Ее голос – голос первозданной природы, тайный голос, доносимый с сильным ветром, голос изобильной пустыни и радостного отчаяния, голос, который ийинивоки назвали аутико, – позвал той ночью, и на него откликнулся Джон Чанлер.

Я почувствовал его присутствие еще до того, как увидел. Волосы у меня на затылке встали дыбом. У меня возникло отчетливое неприятное ощущение, что за мной наблюдают. Я оглянулся через плечо. У меня перехватило дыхание. Я тронул доктора за руку, он перевел взгляд вслед за моим, и мы на секунду застыли в полном изумлении от увиденного.

У входа в палатку стоял Джон Чанлер. Его длинные тонкие голые ноги были широко расставлены, костлявые руки висели, на тощем лице внимание приковывали желтые глаза: они как будто горели внутренним огнем и шокировали ощущением узнавания – узнавал не он, а я, поскольку я уже видел пару точно таких же глаз, плывущих в лесном мраке.

Его рот отвис, распухшие губы, порванные непрестанно клацающими зубами, блестели от крови. Ею пропитался весь перед его нижней рубахи. Капли крови, как слезинки, висели на его бороде.

Уортроп с пораженным криком вскочил на ноги. Забытая винтовка упала на землю. Он сделал маленький нерешительный шаг в направлении своего друга.

– Джон?

Чанлер не ответил Он не двинулся с места. Казалось, он что-то разглядывал вверху деревьев. Его голова, непропорционально большая по сравнению с исхудавшим телом, немного склонилась набок, словно он к чему-то прислушивался – или что-то слушал Его горло издало мерзкое бульканье, как грязный источник, поднимающийся из вонючих глубин.

Потом это несчастное создание, в котором на протяжении многих дней едва теплилась жизнь, которое моему хозяину пришлось нести на руках, как новорожденное дитя, которое две недели ничего не ело, вдруг уморительно замахало руками и ногами, с поразительной скоростью проскочило мимо нас, прыгнуло на три фута над костром и со звериным рыком рвануло в чащу. Доктор бросился за ним, яростно бросив через плечо: «Уилл Генри!» Я подхватил винтовку и побежал за ним в нескольких шагах позади.

Уортроп догнал и схватил свою обезумевшую добычу за шею, но Чанлер тут же вывернулся. Монстролог обхватил его за тонкую поясницу и прижал себе к груди. Чанлер отбивался, мотая головой, бестолку клацая выбитыми зубами и суча ногами в поисках опоры на скользких гниющих листьях. Он схватил Уортропа за предплечье и потянулся к нему ртом.

Доктор закричал и отступил. Чанлер снова напал, и Уортроп упал на колени. Мужчины боролись на земле, и монстролог прикрывался руками от яростных ударов своего друга, который теперь, как было видно, задался целью вырвать моему хозяину глаза. Его длинные скрюченные пальцы вцепились в лицо Уортропа. Я бросился к доктору и занес тяжелый приклад винтовки над головой Чанлера.

– Нет, Уилл Генри! – закричал Уортроп. Он сумел схватить Чанлера за запястья и, толкаясь ногами, одолел своего тощего противника. Уортроп повалил Чанлера на спину и навалился на извивающееся тело друга.

– Это я, Джон, – задыхаясь, выговорил монстролог. – Пеллинор. Это я. Пеллинор. Пеллинор!

– Нет! – простонал Чанлер в ответ. Его толстый язык мучительно пытался выговорить слова. – Должен идти… Должен… ответить.

Безумец смотрел на небо, где верхушки деревьев почесывали брюхо величественно плывущих облаков. Верховой ветер пел свою песнь.

А Джон Чанлер в ответ заплакал. Его слезы были желтыми, с вкраплениями красного. Он свернулся жалким калачиком, встал на колени и скрюченными пальцами беспокойно скреб землю.

Доктор сел на пятки и поднял ко мне испачканное лицо.

– Ну, по крайней мере, часть физических сил он восстановил.

Поддерживаемый доктором, он ковылял, как тряпичная кукла, и лишь слабыми стонами протестовал, пока мой хозяин вел его в палатку. Уортроп опустил его, укрыл одеялом и очистил ему лицо смоченным в питьевой воде носовым платком. При тяжелейшем состоянии Чанлера это был лишь трогательный жест, который никак не облегчал страданий пациента, но он и не был предназначен для него. Это хотя бы в малой степени утешало самого монстролога: смыть грязь с лица друга, единственно человеческого, что в нем оставалось.

Я держал фонарь, пока он осторожно водил краешком платка вокруг гноящихся губ, а потом остановился, чтобы обследовать полуоткрытый рот. Он сунул окровавленный платок в мою свободную руку, а сам запустил пальцы в рот Чанлера. Я весь напрягся в ожидании, что челюсти захлопнутся так же, как это было, когда я сунул ему пальцы в рот. Уортроп вынул через слюнявые губы большой комок зеленой полупережеванной массы – волчьей лапы, которую Чанлер, должно быть, затолкал себе в рот, пока лежал на лесной подстилке. Маленькая палатка наполнилась его суглинистым запахом и вонью слюней Чанлера. Монстролог пробормотал слова «мшистый рот», и я вспомнил письмо Пьера Ларуза. «Мшистый рот не отпустит его».

– Костер, Уилл Генри, – устало сказал доктор. – Нельзя, чтобы он потух.

Я поставил фонарь и поспешил наружу, чувствуя облегчение от того, что выбрался из этого вызывающего клаустрофобию помещения. Голодные угли накинулись на свежие дрова; языки пламени взметнулись к небу, как молящие руки. Везде голод, подумал я. Везде неуемное желание. Через минуту рядом со мной сел доктор, обхватив руками поднятые колени.

– Он?..

Уортроп кивнул.

– Спит – или без сознания. Он обессилен. Я не думаю, что он снова встанет.

– Но почему он…

– Делириум, Уилл Генри, бред. Это очевидно.

Он рассеянно отодрал иголки волчьей пасти, которые пристали к его ладони, и бросил их в огонь, где они вспыхнули и тут же сгорели. Стали яркими, как звезды, и исчезли.

– После рассвета мы подождем еще час, – сказал он, – и потом двинемся. Если нам суждено здесь погибнуть, то я бы предпочел умереть, разыскивая дорогу назад, чем сидеть здесь, как парализованные страхом кролики.

– Да, сэр.

Над отрадным потрескиванием нашего костра грустно вздыхал и плакал ветер.

Доктор посмотрел вверх и сказал:

– Приближается буря.

Она началась перед самым рассветом. Ветер спустился вниз, гоня перед собой первый в сезоне сильный снегопад. К восьми часам, когда мы уходили из лагеря, землю на два дюйма покрывала свежая пороша. Снег шел весь день, и мы избегали полян, прячась под лесными кронами. На открытых местах снег кружился яростными белыми вихрями, в которых мы оказывались какими-то бесплотными привидениями. К двум часам дня снега нападало уже на фут, и снегопаду не видно было конца. Мы спотыкались о занесенные снегом корни и наталкивались друг на друга, плетясь без тропы по мглистым дебрям. Слишком закоченевшие, чтобы разговаривать, мы шли, опустив головы, против ледяного ветра и останавливались, только чтобы облегчиться и наполнить снегом фляги. Я теперь нес оба рюкзака и винтовку Хока. Сумка для провизии была давно выброшена за ненадобностью.

Смеркалось, и в сумеречное состояние приходил и мой ум. К четырем часам буря почти уничтожила весь свет, но доктор настойчиво шел вперед, повторяя:

– Еще немного, еще немного.

Когда стало уже почти совсем темно, мы вдруг натолкнулись на полузасыпанные следы – человеческие следы, – которые пересекли нам дорогу. Вся моя апатия тут же испарилась, уступив место необузданной радости. Свежие следы! Пустыня не поглотила все человечество, и вот доказательство, что мы не одиноки в этом огромном пространстве. Они шли нам поперек, справа налево, две пары следов, одни следы гораздо меньше других, которые вполне могли бы принадлежать ребенку. Это первым оценил доктор и был сражен.

– О, нет, Уилл Генри! Нет!

Он прислонился к дереву. На его усах висели сосульки, брови обледенели. Если не считать розовых щек и ярко-красного носа, его лицо было страшно испитым и бледным, а морщины на лбу мертвенно глубокими.

– Это наши следы, – пробормотал он. – Мы ходили кругами, Уилл Генри.

Он медленно опустился на землю, положив свою ношу на колени. Я стоял рядом с ним по самые щиколотки в снегу, и в его глазах была такая опустошенность, что я отвернулся. Лес вокруг нас был белым-пребелым, и снег продолжал идти хлопьями размером с четвертак – душераздирающе красивый вид. Мои глаза вдруг наполнились слезами – слезами не печали или отчаяния, а ненависти, ярости и отвращения, которые поднялись из самой глубины моей души. Доктор был не прав. Его истинная любовь не была равнодушной. Она находила удовольствие в жестокости своей натуры. Она наслаждалась нашим медленным, мучительным умиранием. У нее не было ни жалости, ни справедливости, ни даже цели. Она нас убивала просто потому, что могла убить.

– Все нормально, сэр, – выговорил я сквозь стучащие зубы. – Все нормально. Мы разобьем здесь лагерь. Я сейчас разведу костер, сэр.

Он не ответил. Я с таким же успехом мог бы утешать дерево. Я, однако, нашел себе утешение в самой этой задаче: в бездумном собирании хвороста для костра (дело оказалось более трудным, чем обычно, из-за трехфутовых сугробов), расчистке места подальше от деревьев, складывании дров. Против меня работал ветер – ветер и еще мокрые дрова, потому что, как только я зажигал спичку, она тут же с шипением гасла. Подошел Уортроп и мотнул головой в сторону Чанлера.

– Я сам сделаю. Присмотри за ним.

– Я справлюсь, сэр, – упрямо сказал я. – Я умею.

– Делай, что я говорю! – Он схватил коробок, и когда я его выпустил, он выскользнул из его пальцев. Спички веером полетели в снег, а монстролог разразился громкими проклятиями, хотя его голос был странно приглушен ветром. – Посмотри, что ты натворил! – закричал он. – Иди! Принеси банку с трутом из рюкзака сержанта. Пошевеливайся, Уилл Генри!

В вещах Хока я трута не нашел. Тогда я переворошил весь рюкзак доктора. Ничего. Мое сердце учащенно забилось. Куда девался трут? Когда я последний раз его видел? Не в тот ли вечер, когда пропал сержант? Забрал ли Хок трут с собой, и если да, то почему?

Я почувствовал, что сзади кто-то подошел. Сжавшись на снегу, я повернул голову. В нескольких футах от меня стоял доктор. В тусклом свете сумерек я его едва видел.

– Ну что, Уилл Генри?

– Я не могу найти банку, сэр.

– Она должна быть там.

– Я тоже так думал, сэр, но ее нет. Если хотите, можете сами посмотреть.

– Не буду. – Я не видел его лица. И не разобрался в его тоне. От этого все стало только хуже.

– Если бы у нас был нож, – начал я, – то мы могли бы обстрогать палку и…

– Если бы у нас был нож, то я перерезал бы тебе горло.

– Это не моя вина, сэр. Ветер…

– Я поручил это тебе. Я думал, что ты, даже при твоих ограниченных способностях, справишься с таким простым делом, как разведение костра.

– Вы уронили спички, – заметил я, стараясь говорить спокойно.

– А ты потерял банку с трутом! – заревел он.

– Я ее не терял!

– Значит, она выпрыгнула из рюкзака и убежала в лес на своих маленьких ножках!

– Это вы решили сниматься с лагеря в такую погоду! – закричал я в ответ. – Не надо было трогаться с места! А теперь мы заблудились и умрем от холода!

Он в два прыжка подскочил ко мне и занес руку. Я напрягся в ожидании удара. Я не побежал, не съежился. Я просто замер и ждал, когда он ударит.

Его рука опустилась.

– Ты мне отвратителен, – сказал он. Он развернулся на каблуках и пошел к неприкаянной куче дров. Он так яростно пнул ее, что дрова разлетелись.

– Ты мне отвратителен! – повторил он. – Только умный человек имеет право на такие суждения. А кто ты такой, чтобы ставить под вопрос мои решения? Ты, тупоголовый льстивый сопляк. Я препарировал червей, у которых было больше мозгов, чем у тебя. Ты мне только в тягость, ты как камень на шее… Черт бы побрал твоих родителей за то, что они умерли и навязали мне такое никчемное существо, как ты. «Все нормально, сэр. Я сейчас разведу костер, сэр». Меня от тебя тошнит. В тебе все отвратительно, ты, мерзкий никчемный лицемерный тупица!

Теперь он казался всего лишь более светлой тенью среди более темных. Обезумевшее привидение.

– Единственный прок, который от тебя остался… единственно полезное, что ты можешь сделать, это умереть. Мы могли бы неделю прожить, питаясь твоим несчастным телом, правда, Джон? Тебе бы это понравилось, Чанлер, ведь так? Это вкуснее, чем мох. Ты ведь этого жаждешь, да? Аутико тебя позвал. Аутико тебя получил. Разве не так? Уилл Генри, будь умницей, дай ему полакомиться!

Он упал. Вот он стоял и ревел так же громко, как ветер, который трепал его длинные всклокоченные волосы. А в следующую секунду уже был на коленях в снегу. Вместе с ним упал и его голос.

– Теперь пошевеливайся, Уилл Генри. Пошевеливайся.

И я пошевеливался – с палаткой. Я вбил колышки, натянул веревки, навесил старую палатку на стойки. Потом я затащил в нее Чанлера, пока монстролог приходил в себя на том самом месте, где он упал. Это была медленная работа в темноте – в абсолютной темноте, – медленная работа с онемевшими руками и замерзшими ногами. Чанлер так притих, что я приложил ладонь ему под нос, чтобы проверить, дышит ли он. Я какое-то время оставался в палатке вместе с ним, безудержно дрожа, свернувшись около его вонючего одеяла, мелко вдыхая грязный запах умирающего человека. Должно быть, я задремал, потому что следующее, что я помню, это сидящего около меня Уортропа. Я не открывал глаза, притворяясь спящим. Я не боялся его. Я был слишком голоден, слишком замерз и был слишком опустошен, чтобы что-то чувствовать. Ужас уступил место тупому равнодушию. Я не чувствовал ничего – вообще ничего.

Он ласково взял мои ладони в свои. Его теплые губы коснулись костяшек моих пальцев. Он подул на мою омертвевшую плоть. Он энергично растирал мои голые ладони между своими. Начала восстанавливаться чувствительность, а вместе с ней и ощущение боли – это доказательство жизни. Он крестом сложил мои руки у меня на груди, придвинулся и обнял меня своими длинными руками. Я чувствовал на шее чудесное тепло его дыхания.

«Он тебя просто использует, – сказал я себе. – Он тебя просто использует, чтобы не замерзнуть».

Мои родители погибли при пожаре. Они сгорели заживо. А я теперь умру от холода. Они от огня, а я ото льда. Умру в руках человека, который несет ответственность и за то, и за другое. Человека, для которого я всего лишь обуза.

«Ты молод, – говорил он мне. – Ты еще услышишь, как оно позовет тебя».

Теперь я думаю, что он был неправ. Думаю, что оно уже позвало меня.

И теперь оно лежало рядом, обнимая меня.

Часть тринадцатая. «Настоящая опасность»

Проснувшись, мы увидели сверкающую белизну. Тучи, которые висели над нами целую вечность, унес неутомимый ветер, и рассвет настал на фоне сапфирового неба. Несколько часов беспокойного отдыха почти никак не убавили нашей крайней усталости; мы выкарабкались из палатки и равнодушно взирали на этот новый мир, как огородные пугала на громадный осенний небосвод.

Уортроп показал налево.

– Ты знаешь, что это такое, Уилл Генри? – спросил он осипшим голосом.

Я покосился туда, куда был направлен его палец.

– Что?

– Я, конечно, могу сильно ошибаться, но, по-моему, это то, что люди называют солнцем. Которое встает на востоке, Уилл Генри. Это означает, что вот там запад, там север, а там юг!

Он хлопнул ладонями. В торжественной тишине леса звук оказался очень громким.

– Вот так! Гораздо холоднее, но и гораздо светлее, да? Сегодня мы покажем хороший темп и уже не будем ходить кругами! Пошевеливайся, Уилл Генри, давай паковаться. – Он заметил, что я уставился на него. – Что такое? В чем дело? Разве ты не видишь? Нам все удастся!

– Мы заблудились, – заметил я.

– Нет, – настаивал он. – Мы просто не туда попали! – Он принужденно рассмеялся – это была неуклюжая пародия на смех. – Ты не улыбаешься. Я так редко пытаюсь шутить, Уилл Генри, своей улыбкой ты мог бы меня поощрить.

– Я не хочу поощрять, – ответил я и опустился на корточки, чтобы достать из земли колышек.

– Понимаю. Ты все еще переживаешь из-за вчерашнего вечера. Знаешь, я наговорил лишнего: на самом деле я так не думаю. Я всегда признавал твою полезность, Уилл Генри. Ты всегда был для меня незаменимым.

– Для этого я живу, сэр.

– А теперь ты притворяешься.

Я покачал головой. Я говорил искренне.

Это вовсе не была беззаботная прогулка, как виделось монстрологу. Снега в некоторых местах нападало на пять футов, попадались сугробы в мой рост, я проваливался в них по пояс, и приходилось беспомощно ждать, пока доктор опустит Чанлера и вытащит меня. В полдень мы остановились и стали горстями заталкивать снег в свои разгоряченные рты. Я минут двадцать терпел нытье Уортропа о снегоступах, думая при этом, что мы сами легко могли бы соорудить из веток что-то похожее. Солнечный свет едва ли смягчил холод, каждый новый шаг по глубокому снегу давался не столько физическим, сколько волевым усилием. Мы шли в правильном направлении, но все равно могли находиться еще в десятках миль от цивилизации. Я перестал беспокоиться. К середине дня меня охватила глубокая летаргия. Все, чего мне хотелось, это свернуться и уснуть. Я даже перестал чувствовать холод. Более того, начал потеть.

Я уже подумывал о том, чтобы снять толстую шерстяную фуфайку, когда меня окликнул Уортроп.

– Уилл Генри, посмотри-ка туда.

Высоко над верхушками деревьев парили несколько черных точек, величественно нарезая круги на восходящих потоках воздуха. Грифы, как их называл сержант Хок.

– Теперь надо пошевеливаться! – сказал доктор, направляясь прямо в их сторону. – Где есть падальщики, Уилл Генри, там есть – или скоро будет – и падаль. Если мы поспешим, то вечером сможем поесть по-королевски!

И мы поспешили, пробираясь по неподатливому снегу, и наши мышцы возмущались, когда нам приходилось продираться через скрытые под снегом корневища и подлесок. Мы уже были на пределе дыхания и сил, когда добрались до точки, над которой патрулировали падальщики. Это была высокая белая сосна, и на верхних ветвях устроились несколько их собратьев; они были так же безмятежны, как дьяконы, собравшиеся на дневную трапезу.

Их еда висела, запутавшись в самых верхних ветвях. Его руки были распростерты, а ноги сдвинуты, как у распятого Христа, голова склонилась на плечо, пустые глазницы смотрели на невидимый горизонт. С нашей наблюдательной точки в сорока футах внизу он выглядел очень маленьким, не больше меня. Он был похож на ребенка, который ради забавы забрался на дерево и застрял у верхушки: выше лезть не мог, а спускаться боялся.

Я видел блестящие латунные пуговицы на его распахнутой куртке, треплющуюся на ветру разорванную рубашку и клубок замороженных кишок, которые блистали в солнечных лучах. Пока я смотрел, один из стервятников повернул свою лысую голову к лицу человека, повел ею свойственным падальщикам странно непристойным движением и вырвал из открытого рта человека язык.

Мы нашли нашего пропавшего проводника.

– Ты сможешь это сделать, Уилл Генри? – спросил доктор.

– Думаю, да, сэр.

– Нет. Без «думаю». Ты сможешь это сделать?

Я кивнул, симулируя уверенность.

– Да, сэр.

– Хороший мальчик.

Я набросил на плечо моток веревки и начал тяжелый подъем. Ствол у сосны был скользкий, толстые внизу ветви по мере подъема становились тоньше.

– Лезь сбоку, Уилл Генри, не под ним. Он, должно быть, окостенел… Осторожно! Смотри, что ты делаешь, мальчик. Эта ветка треснула – я даже отсюда вижу! Осторожно, Уилл Генри, осторожно!

Ветер тянул меня за плечи, резал мне щеки, пел у меня в ушах. Я смотрел только на свою добычу и не опускал глаза вниз. Когда моя голова поравнялась с подошвами его сапог, я остановился передохнуть; у меня болели руки, и онемевшие ноги не чувствовали под собой тонкую ветку.

– Выше, Уилл Генри, – крикнул монстролог. – И в сторону. А так он упадет прямо на тебя!

Я кивнул, хотя и сомневался, что он увидит этот знак согласия. Еще три фута вверх, и вот я уже поравнялся с его торсом. Вся его грудная клетка была вскрыта. На ребрах гирляндами висели сверкавшие как алмазы кристаллы льда, окаймляя разорванный живот; его легкие были похожи на два огромных ограненных бриллианта; замерзшие внутренности блестели как влажный мрамор. Это было ужасно. И прекрасно.

Я полез выше. Когда я макушкой коснулся его вытянутой руки, я взглянул в лицо Джонатана Хока – или в то, что от него осталось. Насколько же выражение лица зависит от глаз! Разве можно без них отличить страх от любопытства, радость от печали? У него был вырван нос – как и язык, он теперь переваривался в желудках птиц, которые вернулись в безоблачное небо, сварливым клекотом протестуя против моего вторжения. Они были терпеливы; мясо никуда не денется, а если и денется, то где-то еще найдется другое. Мясо есть всегда.

– Нет, нет, нет! – долетел до меня голос доктора, едва слышный сквозь свист ветра. – Не на пояс, Уилл Генри! Накинь петлю ему на шею!

Одной рукой уцепившись за угрожающе наклонившуюся ветку, я потянулся и набросил на голову сержанта Хока в спешке завязанную петлю.

Стервятник оторвал ему не весь язык. Кусок размером с мой мизинец, все еще прикрепленный к корню, свисал у него с нижней губы. Этим разорванным теперь языком он пел слова: «J’ai fait une mâtresse y a pas longtemps». Эти замерзшие теперь легкие давали словам дыхание. Это ледяное теперь сердце наполняло их смыслом.

– Уилл Генри, какого черта ты там застрял? Немедленно спускайся. Пошевеливайся, Уилл Генри. Пошевеливайся.

Я сбросил веревку. Мой спуск на землю был тягостно медленным. У сержанта он получился гораздо быстрее: резкий рывок, и тело, жесткое, как статуя, с глухим стуком упало лицом вверх на снег. Доктор опустился перед ним на колени. Он хотел обследовать тело, пока было светло. Может быть, он искал сходство между ранениями Хока и Пьера Ларуза. Я не могу за это поручиться, потому что он не информировал меня о своих намерениях. Может, в нем просто проснулось профессиональное любопытство. Я довольно насмотрелся и поэтому не стал за ним наблюдать. Там, на верхушке дерева, я видел такое, что возбудило меня почти так же, как монстролога – труп.

Я проследил за взглядом Хока и вдалеке увидел мерцающее золотом в лучах заходящего солнца широкое озеро и на его дальнем берегу Ваужушк Онигум, город Рэт Портидж.

Он сдержал свое обещание на вершине дерева, которое племя хауденосауни называет деревом великого умиротворения. Он указал нам путь домой.

Это была наша последняя ночь в пустыне, и это была наша худшая ночь в пустыне. С заходом солнца температура упала; было градусов двадцать мороза, а нам нечем было развести огонь. Прежде чем забраться в палатку, мы нагребли на ее стенки снег, чтобы ее утеплить. Но доктор оставил меня на какое-то время наедине с Чанлером, чье состояние час от часу ухудшалось. Его лицо стало пепельного цвета, а единственным признаком жизни были маленькие облачка дыхания, заметные в морозном воздухе. Я боялся, что все наши невзгоды окажутся напрасными. Я боялся, что Чанлер не переживет эту ночь.

Уортроп велел мне остаться с ним. Но я ослушался приказа. Доктора слишком долго не было. В конце концов, ведь что-то же убило Пьера Ларуза и Джонатана Хока.

Он стоял по щиколотки в снегу, глядя на щедро рассыпанные по небу звезды, под чьим серебристым светом лес обращался в блистающий алмаз.

– Да, – мягко сказал он. – В чем дело?

– Я не знал, что с вами случилось, сэр.

– Хмм. Со мной ничего не случилось, Уилл Генри.

Сержант Хок лежал там же, где приземлился, с раскинутыми руками, словно он замерз, изображая снежного ангела.

– Если не считать, что где-то по дороге я обронил свой здравый смысл, – продолжал доктор. – Почему я не сообразил забраться на дерево и оглядеться вокруг?

– Вы думаете, с ним это и случилось?

– Ну, не взлетел же он туда, я в этом почти уверен.

– Но почему он не спустился обратно?

Он покачал головой. Он показал на небо.

– Видишь? Это Орион, охотник. Мое любимое созвездие… Очевидно, ему что-то помешало. Возможно, какой-то хищник. Он, дурак, убежал без ружья. А, возможно, у него была боязнь высоты, и он там замерз от страха. Замерз. Да. Скудный выбор слов.

– Но что могло его так разорвать?

– Посмертные травмы, Уилл Генри. От стервятников.

Я задумался – лучшее средство при разговорах с Пеллинором Уортропом. Иначе за это приходилось расплачиваться.

– Но он ни за что не держался. Он смотрел вдаль, и его руки были раскинуты, вот так, как будто он был… повешен.

– Что ты предполагаешь, Уилл Генри?

– Ничего, сэр. Я спрашивал…

– Прошу прощения. Конечно, сейчас очень холодно, и на холоде звуки воспринимаются иначе, но я не расслышал, чтобы ты что-то спрашивал.

– Ничего, сэр.

– Думаю, ты имел в виду высказаться в том смысле, что его позиция на дереве не соответствовала предположению, что он по каким-то причинам забрался туда. Но я бы возразил против такой точки зрения как безосновательной, поскольку он мог попасть туда, только взобравшись. Я был прав с самого начала. Он покинул лагерь, чтобы найти дорогу – и нашел ее. Как раз вовремя для нас – и слишком поздно для себя. Более важный вопрос заключается в том, что его убило. Ответить на этот вопрос несколько затруднительно из-за повреждений, нанесенных падальщиками, так что сейчас я бы сказал, что виной этому переохлаждение. Сержант Хок умер от холода.

Я прикусил губу. Никакой живой человек не принял бы такую позу. Только сумасшедший повесился бы так в сорока футах над землей. И такая точка зрения казалась мне вполне основательной.

Этой ночью оно пришло за нами, потому что мы его обидели. Мы взяли то, что оно предназначало для себя.

Оно пришло за нами – оно, которое появилось раньше слов, безымянное с бессчетным количеством имен.

Первым его услышал монстролог. Он ткнул меня, чтобы разбудить, и закрыл мне рот ладонью.

– Снаружи что-то есть, – прошептал он, касаясь губами моих ушей.

Он отпустил меня и скользнул к выходу из палатки. Он присел в футе от меня, и в руках у него я увидел силуэт винтовки. Сначала я ничего не слышал, кроме жалобного стона ветра в верхушках деревьев. А потом услышал его: отчетливый звук чего-то большого; оно шло, с треском проламывая снежный наст.

«Это может быть медведь, – подумал я. – Или даже лось». Для человека звук был слишком громким. Я подался вперед, пытаясь определить, откуда он доносится. Сначала казалось, что он близко, может, всего в нескольких футах перед нами, но потом я подумал: «Нет, он за деревьями далеко позади нас».

Монстролог поманил меня к себе.

– Похоже, вернулся наш желтоглазый друг, Уилл Генри, – прошептал он. – Останься с Джоном.

– Вы пойдете туда? – ужаснулся я.

Не успел я договорить, как он уже ушел. Я занял его место и смотрел, как он осторожно идет к деревьям; его силуэт был отчетливо виден на фоне девственного снега. Теперь было слышно только, как сапоги доктора ломают тонкий снежный наст. Это и еще учащенное дыхание Джона Чанлера позади меня, как после долгого подъема в гору. В серебристом свете звезд я пристально оглядывал лес в поисках желтых глаз. Я так безраздельно сконцентрировался на этой задаче, что даже ни о чем не думал, когда Чанлер начал бормотать в своем умопомрачении все тот же бред, который он время от времени нес уже много дней: «Гудснут нешт! Гебгун прожпех!» Мое сердце учащенно забилось, потому что доктор совсем пропал из виду, оставив меня в компании с единственным звуком – булькающей чушью, издаваемой Чанлером. Если бы он хотя бы вел себя тихо, то я бы мог по крайней мере слышать доктора! Я оглянулся.

Он садился. Верхняя половина старого одеяла свалилась ему на колени. В полутьме светилась его серая вспотевшая кожа. Глаза были открыты – несоразмерно огромные на исхудавшем лице, ярко-желтые и с крохотными зрачками размером с игольное ушко, – и из них капали охряные слезы, густые, как свернувшееся молоко.

Моим первым побуждением, основанном на недавнем опыте – я помнил, что случилось, когда наши взгляды встретились в последний раз, – было бежать, предельно увеличить расстояние между нами. Доктор в сложившихся обстоятельствах, безусловно, не одобрил бы такой вариант. То, к чему я бы побежал, могло оказаться гораздо хуже того, от чего я бы убегал.

Он задыхался, я видел кончик его серого языка. С его воспаленной нижней губы текли слюни и капали на клочковатую щетину на подбородке. В неверном свете его зубы казались исключительно большими.

«Спокойно, спокойно, спокойно, – сказал я себе. – Он не чудовище. Он человек. Он друг доктора».

Я ему улыбнулся ободряющей, как я надеялся, улыбкой.

Его реакция была молниеносной. Он резко – неуловимо для глаза – прыгнул на меня, и его костлявое плечо ударило меня в подбородок с силой тарана. Я упал на спину, и в глазах у меня запрыгали черные звезды. Одна рука зажала мне нос и рот. Другая корявыми ногтями разорвала на груди рубашку, рассекая под ней нежную кожу. Сначала меня обдало горячим зловонным дыханием, потом растрескавшиеся гноящиеся губы прижались к моему телу прямо над бьющимся сердцем.

Потом зубы.

«Его называют Атсен… Дьену… Аутико… Виндико, – говорил монстролог. – У него десяток имен в десятке разных земель, и оно старше, чем горы, Уилл Генри».

Я брыкался ногами и без толку мусолил ладонь, давившую на мой открытый рот. Моя голова лежала вне палатки, зрение было затуманено бессчетными звездами, горящими холодным огнем и сверкающими, как кристаллы льда в оскверненном храме останков Джонатана Хока.

«Орион, охотник. Мой любимый».

В ушах стучала кровь. Грудь болела. Сердце прыгало и так стучало в ребра, словно жаждало, чтобы Чанлер им овладел. Его рот трудился над моей горящей грудью; я чувствовал, как его зубы продираются через отжившие клетки, стремясь к непорочной сердцевине.

«Оно ест, и чем больше оно ест, тем голоднее становится. Оно умирает от голода, даже когда обжирается. Это такой голод, который нельзя утолить».

В разрушенном святилище слышно блеяние жертвенного козла. В могильном молчании зовут мое имя.

«В его ледяной хватке нет надежды на спасение».

Кто-то всхлипывал. Чанлер плакал над ранами, которые сам нанес. Он поедал плоть и слезы.

В самой глубокой из ям расчесывает волосы моя мать. Золотистый свет. У нее изящные кисти рук. Я помню, как она пахла.

Звезды начинают одна за другой срываться с небес; они падают в золотистый свет, в котором сидит моя мать.

Как такой слабый может быть таким сильным? Мои руки бессильно повисли. Мои пятки немощно скребли землю. Я чувствовал, что перетекаю в него.

«Я уже почти пришел, мама. Я прихожу к тебе через него, принесенный ковчегом его поцелуя».

Мы потерянно сидим в окаянной пустыне. Мы поднимаем наши пустые глазницы к равнодушной луне. Сильный ветер доносит голос, который зовет нас по имени.

Золотистый свет такой теплый. Он врывается мне в глаза и заполняет меня. И я больше не боюсь.

Приклад винчестера ударил в основание черепа Чанлера. Тонкая шея откинулась назад. Уортроп еще раз ударил изо всей силы. Он бросил винтовку, схватил его за плечи и отшвырнул Чанлер прыгнул на него. Доктор отразил атаку друга боковым ударом кулака в голову. Чанлер зацепился за мои дергающиеся ноги и рухнул без чувств; вместо лица у него была маска из слизи и крови.

Доктор опустился рядом со мной на колени; вместо звезд я теперь видел его темные глаза.

– Уилл Генри? – пробормотал он.

Он наклонился, чтобы обследовать рану. Я слышал, как он шипел сквозь зубы.

– Глубоко, но не слишком, – пробурчал он. – Настоящая опасность – это заражение.

– Настоящая опасность, – слабым эхом отозвался я.

С громоподобным грохотом, взметнувшимися расщепленными кольями, разодранным полотном и спутанными промерзшими веревками палатка лопнула, и ее остатки полетели в лес, словно гонимые ураганом. Доктор упал на меня – и тень упала на нас. Она стерла все звезды. Ее зловоние заполнило вселенную. Ее злобный глаз светился бледно-желтым цветом. Я посмотрел в этот глаз, и этот глаз в ответ посмотрел на меня.

Следующие несколько минут не сохранились в моей памяти. Был желтый глаз, а потом деревья, кусты ежевики, заросли спутанных ползучих растений, гнилые бревна и мелкие полузамерзшие ручьи, хруст наста и дервишевская пляска звезд, пока мы бежали по лесу: я в своем ослабленном состоянии ступал по следам, продавленным в снегу тяжестью двух мужчин: доктора и потерявшего сознание Джона Чанлера, которого Уортроп закинул себе на плечо. Мы бросили все – рюкзаки, фляги, аптечку, даже винтовки. Они были бесполезны против того, что нас преследовало.

«На аутико не охотятся; это аутико охотится, – говорил огимал. – Ты не зовешь аутико. Аутико зовет тебя».

Ветер больше не пел высоко в кронах деревьев. Он визжал. Он выл. Он рыдал Под нашими ногами содрогалась земля. Лес вторил ритмичным разрывающим уши стуком – первородным биением сердца богини земли Геи.

Я все больше отставал. Я больше их не видел, только ломаную вереницу их следов на девственном болоте. Позади меня с приглушенным снегом грохотом валились вырванные с корнем деревья, скрип их ломающихся ветвей был жалостным аккомпанементом ревущему ветру и зубодробительной канонаде, с которой нас преследовали. Я уже брел, шатаясь и чуть не падая, как пьяный. Я упал на колени. Потом прошел несколько шагов и снова упал. «Пусть оно меня возьмет, – подумал я. – От него нельзя убежать. От него нельзя спрятаться». Стоя на коленях, я обхватил голову руками и ждал, когда Старик возьмет меня.

– Вставай! Вставай, Уилл Генри, вставай!

Монстролог поднял меня на ноги и подтолкнул вперед.

– Если ты снова упадешь, то получишь пинка, – крикнул он. – Ты понял?

Я кивнул – и все равно упал С яростным рыком доктор снова поднял меня, обхватил за пояс свободной рукой и пошел вперед. На одном плече у него болтался Чанлер, под другим висел непослушный воспитанник. Так, придавленный с одного бока ношей, которую он сам выбрал, а с другого – доставшейся ему в наследство, Пеллинор Уортроп продолжил путь по белой пустыне.

Дневник 5. Изобилие

«Возможно, люди подходят ближе к истине в своих суевериях, чем в науке».

Генри Дэвид Торо

Часть четырнадцатая. «Тот, кто тебя вытащил»

Сначала я подумал, что сплю. Комната, как бывает во сне, была одновременно знакомой и незнакомой: облупленный кувшин на умывальнике, расшатанный шкаф, выцветшие белые шторы на узком окне, комковатый матрац, на котором я лежал… Или я сплю, или умер, решил я, хотя никогда не думал, что небеса могут быть такими удручающе обшарпанными. Однако это была моя первая постель… за какое время? Казалось, прошло больше жизни.

– Ну, наконец-то ты проснулся. – Старый пол заскрипел, приблизилась высокая тень. Потом на его лицо упал слабый свет. Ни лесного мусора, ни щетины, ни старого плаща, ни грязных штанов. Волосы были свежеподстрижены. Я определил признаки пудры.

– Доктор Уортроп, – прохрипел я. – Где я?

– В нашем старом жилище в Рассел Хаузе. Я удивлен, что ты не признал его по грубоватому очарованию.

– Как долго я…

– Сейчас утро третьего дня, – сказал он.

– Доктор Чанлер?..

– Сегодня днем он отправляется в Нью-Йорк.

– Он жив?

– Я извиню тебя за этот вопрос, Уилл Генри, потому что ты был не в себе. Но да, так и есть.

Он улыбался. Он положил ладонь мне на лоб и быстро ее убрал.

– Тебя немного лихорадило. Но уже все прошло.

Я поднес руку к груди и почувствовал на ней марлевую повязку.

– У тебя там останутся кое-какие шрамы, чтобы производить впечатление на дам, когда ты станешь старше. Ничего более серьезного.

Я кивнул, все еще не способный все это осмыслить. Это было как во сне.

– Мы выбрались, – неуверенно сказал я, желая получить подтверждение.

Он кивнул.

– Да, Уилл Генри. Мы выбрались.

Мы на время оставили эту тему; он выложил мою одежду и нетерпеливо ждал, пока я с трудом одевался. Все мои члены болели, все мышцы дрожали от слабости, грудь при малейшем движении ужасно жгло. Когда я сел, комната закружилась у меня перед глазами, на мое изможденное тело накатила волна дурноты, и я вцепился в простыни, чтобы удержать равновесие. Рубашку я надел сам, но когда нагнулся, чтобы сунуть ноги в штаны, завалился вперед – доктор успел меня подхватить и не дал упасть лицом в пол.

– Ну же, Уилл Генри, – грубовато сказал он. – Давай. Обопрись на меня.

Он натянул мне штаны и туго застегнул ремень.

– Вот так. Думаю, мне не надо нести тебя по лестнице – гордость не позволит тебе стерпеть такое унижение. Давай, держи меня за руку.

Таким образом мы прошли в таверну в лобби гостиницы, где доктор заказал чайник чая и попросил нашего официанта (который был также барменом и поваром) «опорожнить кладовую». И уже скоро я набивал рот печеньем и жарким из оленины, оладьями в искристом кленовом сиропе, свежей колбасой и беконом, яйцами, жареной картошкой, кукурузной кашей и запеченной форелью. Уортроп советовал мне сбавить темп, но его предостережение осталось незамеченным в моей застольной вакханалии. Казалось, будто раньше я вообще не знал, что такое еда, и чем больше я сейчас ел, тем острее становился мой аппетит.

– Тебе станет плохо, – сказал монстролог.

– Да, сэр, – пробормотал я с набитым печеньем ртом.

Он закатил глаза, отпил чаю и посмотрел в окно на Мейн-стрит, постукивая пальцами по столу.

– Вы хорошо его рассмотрели, сэр? – спросил я.

– Хорошо рассмотрел что?

– То… То, что гналось за нами.

Он повернулся ко мне. На его лице ничего нельзя было прочесть.

– Не было ничего «того», что гналось за нами, Уилл Генри.

– Но глаза… Вы их видели.

– Я?

– Я видел.

– Видел глазами человека, страдающего от обезвоживания, недосыпания, голода, физических травм, усталости, холода и огромного страха – примерно такими же глазами, какие тогда были и у меня.

– А как же палатка? Ведь что-то вырвало ее прямо из…

– Сдвиг ветра.

Он снисходительно улыбнулся, заметив мое недоумение.

– Метеорологический каприз. Редкое явление, но тем не менее встречается.

– Но я слышал его, сэр. Как оно гналось за нами… Оно было огромным.

– Ты ничего такого не слышал. Как я тебе и раньше говорил, страх убивает наш рассудок. Мне не следовало паниковать, но я, как и ты, был в состоянии серьезного эмоционального расстройства. Будь я в здравом уме, я бы понял, что лучше всего было бы оставаться на месте как можно дальше от деревьев.

– Далеко от деревьев?

– Это предпочтительно во время землетрясения.

– Землетрясения, – с сомнением повторил я. Он закивал. – Это было землетрясение?

– Ну а что же еще? – спросил он раздраженно. – В самом деле, Уилл Генри, альтернатива, которую ты выдвигаешь, абсурдна, и ты это знаешь.

Я положил вилку. Я вдруг понял, что больше не хочу есть. Вообще-то я наелся до отвала, меня всего распирало и немного подташнивало. Я посмотрел на свою тарелку. На меня пустым взглядом уставился мертвый глаз форели. Куски белого мяса пристали к тонким полупрозрачным костям. «Я раздену ее донага. Я увижу ее такой, как она есть». Я подумал о Пьере Ларузе. А потом о сержанте Хоке, о его руках, широко раскинутых, словно чтобы объять безбрежное небо, о его пустых глазницах, рассматривавших то, что мы, сохранившие свои глаза, не могли видеть.

– Если ты закончил с обжорством, – сказал доктор, взглянув на свои часы, – то нам надо поспешить, мы опаздываем на встречу.

– На встречу, сэр?

– Они не позволят нам уехать, пока не поговорят с тобой, а мне не терпится как можно скорее покинуть этот очаровательный маленький форпост на краю земли.

«Они» оказались двумя детективами из Северо-Западной конной полиции. Доктор сразу же сообщил о смерти Ларуза и сержанта Хока, и тело Хока быстро нашли там, где мы его оставили – меньше чем в десяти милях от северного берега Лесного озера. Был снаряжен отряд, чтобы найти самодельную могилу Ларуза с помощью карты, набросанной Уортропом. Он сказал дознавателям, что не знает точного места, но оно находится в стороне от главной тропы и примерно в дневном переходе от стойбища чукучанов на Песчаном озере.

Доктор привык иметь дело с разного рода правоохранителями; это была неотъемлемая часть его работы, поскольку монстрология в известном смысле исследовала криминальную составляющую природы. На все вопросы он отвечал четко, и неопределенность в ответах появилась, только когда его спросили о цели путешествия, предпринятого Джоном Чанлером.

– Исследования, – ответил он уклончиво.

– Исследования чего, доктор Уортроп? – спросили детективы.

– Некоторых туземных верований.

– Не могли бы вы высказаться точнее?

– Ну, он определенно не обсуждал это со мной, – сказал Уортроп с ноткой раздражения. – Если вы хотите узнать больше, то я бы рекомендовал вам спросить доктора Чанлера.

– Мы спрашивали. Он заявляет, что ничего не помнит.

– Я не сомневаюсь, что он говорит правду. На его долю выпали ужасные испытания.

– Ему все же повезло больше, чем его проводнику.

– Если вы предполагаете, что он имеет какое-то отношение к убийству Ларуза, то вы прискорбно ошибаетесь, сержант. Я не хочу указывать, как вам надо исполнять свои обязанности, но человек, которому следует задавать эти вопросы, – это Джек Фиддлер.

– О, мы поговорим с мистером Джеком Фиддлером. У нас есть донесения, что у Песчаного озера творятся странные вещи.

Потом настала моя очередь. Детективы вежливо попросили доктора выйти. Он решительно отказался. Они попросили еще раз, уже совсем не так вежливо, и он, видя, что упрямство может только отсрочить наш отъезд, неохотно согласился.

В течение следующего часа они расспросили меня обо всем путешествии с первого дня и до ужасного последнего, и я отвечал на вопросы со всей обстоятельностью, опуская только то, что, как сказал доктор, было порождено «обезвоживанием, недосыпанием, голодом, физическими травмами, усталостью, холодом и огромным страхом», то есть любые намеки на аутико.

– Ты знаешь, зачем Чанлер туда отправился? – спросили они меня.

– Думаю, это были исследования.

– Исследования, да, да. Это мы слышали. – Тут они неожиданно сменили тему. – Что он за доктор?

– Доктор Чанлер?

– Доктор Уортроп.

– Он… натурфилософ.

– Философ?

– Ученый.

– Что он изучает?

– П-природные явления, – с запинкой выговорил я.

– А доктор Чанлер, он такой же философ?

– Да.

– А кто ты? Тоже философ?

– Я помощник.

– Помощник философа?

– Я оказываю доктору услуги.

– Какого рода услуги?

– Услуги… незаменимого свойства. У доктора неприятности? – спросил я, надеясь сменить тему.

– Сержант Северо-Западной конной полиции мертв, парень. Так что у кого-то неприятности будут.

– Но я же вам говорил: он ушел от нас. Однажды ночью он исчез, а когда мы его нашли, он был мертв.

– Лесная лихорадка, забрался на дерево и умер от мороза. Местный парень, который вырос в этих лесах, охотился и рыбачил в них, излазил их отсюда и до Полярного круга. И вот он убегает, затаскивает себя на дерево во время первого в сезоне большого бурана… Ты ведь видишь, что все это не стыкуется, Уилл.

– Однако так все и случилось.

Я испытал почти головокружительное облегчение, когда они проводили нас наружу, не украсив наши запястья наручниками.

– Мы будем держать с вами связь, доктор Уортроп, – сказали они почти что с угрозой.

Пережив свой первый допрос как захваченный пехотинец на службе у науки, я сразу же подвергся другому: мой хозяин захотел узнать о каждом вопросе и услышать каждый ответ.

– «Помощник философа»! Что за черт! Что это такое, Уилл Генри?

– Лучшее, что я смог придумать, сэр.

Мы шли к берегу озера, удаляясь от гостиницы.

– Куда мы идем? – спросил я.

– К Чанлеру, – резко ответил доктор. – По каким-то необъяснимым причинам ему взбрело в голову, что он должен сказать тебе слова благодарности.

* * *

Он поправлялся в частной резиденции городского аптекаря и по совместительству единственного зубного врача. Жилище располагалось на втором этаже, прямо над коммерческой конторой в шатком на вид сооружении через дорогу от пристани.

Признаюсь, что я поднимался в комнату Джона Чанлера с большой тревогой. Возможно, почувствовав мои мучения, доктор перед самым входом остановил меня.

– Он ничего не помнит, Уилл Генри. Его физическое выздоровление идет просто замечательно, но умственное… В любом случае, не говори лишнего и помни, что он страдал больше любого из нас.

Джон Чанлер сидел у окна в кресле-качалке. Предвечернее солнце омывало его лицо тусклым светом – так иногда светятся покойники в гробах. Для начала я заметил, что он, как и доктор, выбрит и подстрижен. Его лицо округлилось, и из-за этого глаза казались меньше и смотрелись более пропорционально. Разумеется, он все еще был страшно худым. Голова, как казалось, не очень уверенно держалась на тонкой длинной шее.

– А, привет! – мягко окликнул он, приглашая меня подойти поближе жестом руки с наманикюренными ногтями. – Ты, должно быть, Пеллиноров Уилл Генри! Думаю, нас надлежащим образом не представили друг другу.

Его рука была холодна как лед, но пожатие было крепким.

– Я Джон, – сказал он. – Я очень рад познакомиться с тобой, Уилл, и я счастлив, что ты в добром здравии. Пеллинор говорил мне, что тебе нездоровится.

– Да, сэр, – ответил я.

– А теперь тебе гораздо лучше.

– Да, сэр.

– Рад это слышать! – Его глаза утратили желтизну. Когда я последний раз смотрел в эти глаза, они горели золотым огнем.

– Ты выглядишь точно как он, – мягко сказал Чанлер. – Как твой отец. Поразительное сходство.

– Вы знали моего отца? – спросил я.

– О, все знали Джеймса Генри. Он практически ни на шаг не отходил от Уортропа. Ужасная потеря, Уилл. Я тебе сочувствую.

В последовавшем неловком молчании мы смотрели друг на друга через пространство, которое казалось гораздо больше, чем те несколько футов, которые нас разделяли. В нем была какая-то странная пустота и странная плоская манера речи: он говорил как плохой актер, читающий по бумажке, или как человек, зазубривший слова на языке, которого он не знает.

– Уилл Генри, – сказал доктор, – Джон хотел тебя поблагодарить.

– Да! Пеллинор говорит, что ты оказал неоценимые услуги для моего спасения.

– Это был доктор Уортроп, – быстро сказал я. – Он спас вас от Джека Фиддлера и он нес вас, сэр, всю дорогу. Он вас нес многие и многие мили и…

– Уилл Генри, – сказал доктор. Он слегка покачал головой и одними губами беззвучно произнес слово «нет».

– Вот так! Ты действительно сын своего отца, Уильям Джеймс Генри! Всегда рад быть к его услугам, всегда считаешь за честь находиться в его августейшей компании, и так далее, и так далее. – Он повернулся к моему хозяину. – Какое волшебство ты практикуешь на своих подчиненных, Пеллинор? Почему они не видят в тебе того, кто ты есть на самом деле: старого брюзжащего ретрограда?

– Может, это как-то связано с тем обстоятельством, что моя компания действительно августейшая.

Чанлер рассмеялся, и при этом глубоко в груди у него что-то задребезжало. В результате на подбородок набежала слюна, которую он вытер тыльной стороной ладони.

– Вот в чем была моя главная ошибка, – сказал он. – Мне надо было взять в экспедицию тебя, Пеллинор.

– Я бы отказался.

– И даже в память о прошлом?

– Нет, Джон.

– Знаешь, это неважно, что я потерпел неудачу. Старик все равно не отступится.

– Я готов иметь дело с фон Хельрунгом.

– А знаешь, кто всему виной? Этот чертов ирландец Стокли.

– Стокли? Кто это?

– Или Стокман… Стиклер… Стоукер… Стокер[11]? Не понимаю, в чем дело. Мозги мхом засорились, что ли. Его имя Абрахам, но по имени его не называют.

– Никогда не слышал такой фамилии, ни одного из вариантов. Он монстролог?

– Бог мой, нет. Он из театра. Из театра, Пеллинор! Познакомился со стариком через своего патрона, британского актера, как бишь его зовут – Гарольд Лернер?

Уортроп покачал головой.

– Понятия не имею, Джон.

– Он очень известный. Королева произвела его в рыцари, и все такое. В прошлом году был здесь на гастролях и… Генри! Это его имя. Сэр Генри…

– Ирвинг?

– Точно! Сэр Генри Ирвинг. Стикман его личный секретарь или что-то в этом роде[12]. Сэр Генри представил его фон Хельрунгу, и с тех пор они так близки, как две горошины в стручке.

– Как воры, – сказал доктор. – Выражение такое: близки как воры.

– Да, я знаю. – Лицо Чанлера потемнело. – Я оговорился, профессор. Но все равно большое спасибо, что вы меня поправили… – Он посмотрел на меня. – Он и тебя тоже так поправляет, я и без тебя знаю.

– И что, этот личный секретарь сэра Генри убедил фон Хельрунга в существовании вендиго? – с сомнением спросил Уортроп.

– Разве я это говорил? Ты меня не слушаешь. В голове тщеславного человека нет места для чужих мыслей – запомни это, малыш Билл! Нет, я не думаю, что Стокман отличает вендиго от, скажем, уэльсца. Но он просто одержим всем монстрологическим – даже собирается написать об этом книгу!

Доктор поднял бровь.

– Книгу?

– Он к тому же честолюбивый беллетрист. Помешан на оккультизме, туземных суевериях и всяких таких вещах.

– Которые не имеют к монстрологии никакого отношения.

– То же самое я говорил старику! Но он что-то забуксовал; знаешь, в последние пару лет он начал допускать ошибки. А этот Строукер не оставляет его в покое. Он сейчас вернулся в Англию и засыпает фон Хельрунга письмами с, как он говорит, «показаниями свидетелей», выдержками из личных дневников и так далее. Фон Хельрунг кое-что мне показал. Я ему сказал: «Вы не должны доверять этому человеку. Он из театра. Он писатель. Он все выдумывает». Ну а старик не слушает. Он поддается ирландцу, пишет этот чертов доклад для конгресса и просит меня поехать сюда – потому что, если доказать существование одного, это придаст доверия идее существования другого.

– Другого, – отозвался доктор.

– Носферату. Вампира. Любимый проект этого чертова ирландца.

– И Meister Абрам посылает тебя, чтобы ты привез его североамериканский эквивалент, – сказал Уортроп. – Полное безрассудство, Джон. Почему ты согласился?

Чанлер отвернулся. Какое-то время он молчал. А когда ответил, то так тихо, что я едва расслышал.

– Это не твое дело.

– Ты мог бы отказаться, не обидев его.

Луковицеподобная голова вскинулась к нему, вены на длинной шее надулись, и глаза Джона Чанлера загорелись гневом.

– Не говори мне об обиде, Пеллинор Уортроп. Ты и понятия не имеешь, что это такое. Разве тебя когда-нибудь заботили его чувства – или чьи-либо чувства вообще? Ты когда-нибудь пролил хоть одну слезу о другом человеке? Назови мне хотя бы один случай за всю твою никчемную жизнь, когда тебе не было наплевать на кого-нибудь, кроме самого себя.

– Не было нужды, – спокойно возразил мой хозяин. Казалось, его не смутил этот взрыв ярости. – И меньше всех в этом нуждался ты, Джон.

– А, ты об этом. Какой же ты лицемер, Уортроп. Конечно, лицемер, для любого другого объяснения ты слишком умен. Ты прыгнул тогда в реку из непомерного тщеславия и эгоизма. «Какое несчастье, этот бедный трагический Пеллинор!» Жаль! Жаль, что ты тогда не утонул.

Доктор не клюнул на приманку.

– Ты прошел через страшные испытания, – мягко сказал он. – Я понимаю, что ты сейчас не в себе, но я молюсь, чтобы со временем ты понял, Джон: ты гневаешься не по адресу. Я не тот, кто послал тебя сюда. Я тот, кто тебя вытащил.

Я вспомнил, как он сам падал на промерзшую землю, но бережно держал Чанлера на руках, его дикий взгляд, когда Хок пытался помочь ему нести эту ношу, револьвер, наставленный Хоку прямо в лицо, и сорванный крик доктора, такой жалкий в той беспощадной пустыне: «Никто, кроме меня, к нему не притронется!»

– Один и тот же, – загадочно прошептал его друг. – Один и тот же.

Не успел Уортроп спросить, что имелось в виду, как в дверь постучали. Доктор замер, на секунду закрыл глаза и выдохнул:

– Мы слишком задержались.

В комнату вошла Мюриэл Чанлер и, первым увидев Уортропа, обратилась к нему:

– Где Джон?

Потом она увидела его, скрючившегося в маленьком кресле, вдвое постаревшего с их последней встречи, бледного и высохшего, поверженного пустыней и чрезмерной ценой, уплаченной за желание. Она невольно охнула, ее глаза наполнились слезами.

Чанлер попытался встать и не смог. Попытался еще раз. Он стоял нетвердо. Он казался выше, чем мне помнилось.

– Вот я, – прохрипел он.

Она бросилась к нему, потом замедлилась и остановилась. Она нежно прикоснулась к его щеке. Сцена была душераздирающая и в высшей степени интимная. Я отвернулся к автору этой пьесы, который вынес невыносимое, чтобы поставить эту сцену: женщина, которую он любил, в объятиях другого мужчины.

– Джон? – спросила она, словно до конца не могла в это поверить.

– Да, – солгал он. – Это я.

Часть пятнадцатая. «Мы должны быть честны друг с другом»

Мы проводили их на станцию. Пока носильщик помогал ее мужу подняться в их отдельный личный вагон, Мюриэл положила ладонь на руку доктора.

– Спасибо, – сказала она.

Он освободил свою руку.

– Это было ради Джона, – сказал он.

– Ты думал, что он умер.

– Да. Ты была права, а я ошибался, Мюриэл. Проследи, чтобы за ним был уход; он еще далек от выздоровления.

– Конечно, прослежу. – Ее глаза сверкнули. – Я очень надеюсь на его выздоровление.

Она попрощалась со мной.

– Я сдержала свое обещание, Уилл.

– Обещание, мэм?

– Я молилась за тебя. – Она взглянула на доктора. – И по крайней мере наполовину молитвы возымели действие – ты не умер.

– Пока нет, – сказал Уортроп. – Дай ему время.

Я не был уверен, но мне показалось, что она едва сдержала улыбку.

– Увижу ли я тебя в Нью-Йорке? – спросила она его.

– Я буду в Нью-Йорке, – сказал он.

Теперь она рассмеялась, и это было как дождь после долгой засухи.

Локомотив испустил пронзительный свист. Из трубы повалил черный дым.

– Ваш поезд отправляется, – заметил монстролог.

Мы оставались на платформе еще долго после того, как поезд пропал из виду. Появились первые звезды. Закричала полярная гагара, оплакивая погибающий свет дня. От подступающей темноты я дрожал сильнее, чем от холода. Хотя нас разделяли многие мили, я все еще был слишком близко к тому месту, где в промерзшей земле лежал разорванный надвое человек.

– Когда мы поедем домой, сэр? – спросил я.

– Завтра, – ответил он.

Еще никогда я не был так счастлив увидеть этот старый дом на Харрингтон Лейн. Когда экипаж остановился, я буквально выпрыгнул из него, и если бы я встал на колени и стал целовать коврик у двери, это не было бы чрезмерным проявлением той радости, которую я испытал. Это казалось просто чудом. Как я ненавидел этот дом – и как я сейчас любил каждый его старый выщербленный камень! Сильнее всего мы любим то, что теряем, – думаю, монстролог с этим бы согласился.

Я был готов никогда больше не покидать наш дом, но уже на следующее утро начались сборы. А еще надо было сходить на почту, в контору «Вестерн Юнион», в прачечную, к портному и, наконец, что очень важно, к булочнику за корзиной булочек с малиной.

Доктор, похоже, больше всего тосковал по своим булочкам. Вечером он допоздна практиковался со своим выступлением, предполагая – ведь это же был Пеллинор Уортроп – худшую ситуацию. Несмотря на отсутствие физической особи, фон Хельрунг будет настаивать на том, чтобы Lepto lurconis вместе с мириадом его мифологических собратьев был включен в монстрологический канон.

В ночь перед нашим отъездом в Нью-Йорк произошло нечто очень странное – пожалуй, самое странное из всего, что когда-либо случалось между нами на тот момент. Я уже начинал засыпать, когда в люк, ведущий в мой альков, просунулась голова доктора, и он с несвойственным ему извиняющимся выражением лица мягко спросил, не сплю ли я.

– Нет, сэр, – ответил я. Я сел и зажег ночник. В его свете лицо доктора, казалось, плыло на фоне глубокой тьмы. Я, честно сказать, немного нервничал, потому что в нашей истории он еще никогда не приходил ночью к моей постели. Это меня всегда вызывали к его ложу.

– Тоже не спится, да? – Он сел в ногах кровати. Он так оглядел крохотную комнату, словно он, выросший в этом доме, никогда ее раньше не видел. – Знаешь, ты можешь перебраться в одну из спален на втором этаже, Уилл Генри.

– Мне нравится здесь, сэр.

– Да? Почему?

– Не знаю. Думаю, я чувствую себя здесь… в большей безопасности.

– В безопасности? В безопасности от чего?

Он отвернулся. Казалось, что он не ждал ответа на свой вопрос, но при этом чего-то все же ждал. Что это было? Почему он вот так пришел? Это было не в его характере.

– Ребенком я провел в этой комнате много часов, – мягко нарушил он молчание. – Наши восприятия продиктованы нашим прошлым, Уилл Генри. У меня эта комната никогда не ассоциировалась с безопасностью.

– Почему?

– Я был очень болезненным ребенком, это была одна из причин, хотя и не главная, почему отец меня отослал. «Чтобы тебя немного закалить» – это его слова. Каждый раз, когда я заболевал, а такое случалось часто, меня прятали на этот чердак, чтобы я не разносил инфекцию по всему дому. – Он смотрел поверх меня на блистающие за маленьким окном звезды. – Моя мать умерла, когда мне было десять лет; думаю, я тебе уже об этом рассказывал. Туберкулез. Мой отец, хотя прямо об этом и не говорил, винил в этом меня. С часа ее смерти мои дни в этом доме были сочтены. Он отстранился от меня, и, хотя мы жили в одних комнатах и питались за одним столом, я был брошен, как и он. Мы оба завернулись в коконы своей печали. Он бросил себя в работу, а меня бросил на корабль, отплывающий в Англию. И я его не видел почти пятнадцать лет.

Я попытался найти какие-то слова утешения.

– Мне жаль, сэр, – ничего лучше я не придумал.

Он нахмурился.

– Я не ищу жалости, Уилл Генри. Я толковал о том, как наше восприятие формируется нашим индивидуальным опытом, тем самым ставя под сомнение саму идею объективной истины. Мы не должны доверять своему восприятию – вот в чем моя мысль.

Он вдруг оборвал свою лекцию и снова отвернулся, изучая, судя по всему, пустую стену напротив кровати.

– Я провел здесь бессчетные дни, страдая от высокой температуры и кашля, а с улицы доносился смех соседских ребятишек, и их радость была для меня почти невыносимой жестокостью.

Он встряхнул головой, словно пытаясь избавиться от воспоминаний.

– Другая трудность с нашими восприятиями, – обстоятельно продолжал он тем бесящим сухим лекторским тоном, которым часто говорил со мной, – состоит в том, что мы пытаемся проецировать их на окружающих. Эта комната содержит неприятный для меня подтекст, поэтому я отношу неприятное чувство на счет самой комнаты и удивляюсь, что ты не испытываешь к ней такого же чувства.

– Да, сэр, – сказал я.

– Что я тебе говорил об этих нескончаемых «да, сэр», Уилл Генри? Это льстиво и унизительно для нас обоих.

– Да, сэр, – нахально ответил я.

– Я размышлял о нашем… – Он подыскивал нужное слово. – Сожительстве, Уилл Генри. Ты со мной уже почти два года, и, конечно, твои услуги оказываются скорее незаменимыми, нежели наоборот. Однако ситуация с тобой необычна в том отношении, что ты попал сюда в результате безвременной кончины твоих родителей, а не по желанию с твоей стороны или, честно признаюсь, с моей. Нас соединили прискорбные обстоятельства, но это не означает, что мы совершенно беспомощны. Будучи ученым, я не так много действую по свободному выбору и свободной воле, но в то же время я не разделяю глупых суеверий о предопределенности и судьбе. Мое восприятие, что ты незаменим для меня, может быть совершенно правильным. Однако из этого не следует, что ты разделяешь такое восприятие в отношении меня.

Он замолчал, ожидая услышать мои соображения на эту тему. Поскольку я не отвечал, он пожал плечами и сказал:

– Тебе почти тринадцать лет, это возраст совершеннолетия в некоторых культурах. – Он прочистил горло. – И ты демонстрируешь зачатки рассудительности, во всяком случае, иногда, – добавил он. Это был особый дар монстролога: умение на одном дыхании и оскорбить, и похвалить. – Ты вполне способен принимать решения.

– Вы меня отсылаете. – Мое сердце учащенно забилось. – Вы больше не хотите, чтобы я здесь оставался.

– Разве я это сказал? Где ты витаешь, Уилл Генри? На каких прекрасных лугах ты резвишься, пока я с тобой разговариваю? Я сказал, что ты не беспомощен. Ты можешь сделать выбор, и, что еще важнее, я приму этот выбор. Я не дурак. От моего внимания не ускользнул тот факт, что жить со мной бывает трудно.

Он замолчал, словно ожидая возражений. Не дождавшись, заговорил смущенно и сбивчиво:

– У меня есть определенные неприятия. Отсутствие некоторых человеческих… по отношению к… Я хочу сказать, что, может быть, я такой человек, которому лучше жить одному. – Он нахмурился. – Что это? Это слезы?

– Нет, сэр.

– Не усугубляй дело ложью, Уилл Генри.

– Нет, сэр.

– Кроме того, есть проблема с моей профессией. Это опасное занятие, и наши недавние трудности в Рэт Портидже – лучшее тому подтверждение. Уверен, тебе приходило в голову, что связь с монстрологом может повредить здоровью.

Я дотронулся до все еще свежей раны на своей груди.

– У меня нет намерения просто выставить тебя на улицу, если ты беспокоишься об этом, – продолжал он. – Я бы нашел тебе хорошее место.

– Мое место здесь. С вами, сэр.

– Твоя преданность мне льстит, Уилл Генри, но…

– Если я уйду, как вы будете справляться сами? Никто не…

Он нетерпеливо махнул рукой.

– Я всегда могу нанять повара и служанку, Уилл Генри, и ты знаешь, что каждую неделю поступают просьбы работать под моим началом – от серьезных ученых, которых по-настоящему интересует это ремесло.

Эти слова больно задели. Я опустил голову и молчал.

Он фыркнул.

– Как это верно, что совесть – сама себе награда. Чаще всего ее единственная награда! Мы должны быть честны друг с другом, Уилл Генри. Твои мотивы остаться здесь не более чисты, чем мои, чтобы тебя оставить.

– Пожалуйста, сэр, я хочу остаться.

Он напряженно смотрел на меня несколько долгих неприятных секунд. В чем его игра, думал я. Оценить степень моей преданности ему? Или его мотивы были более чисты? Был ли он озабочен моей безопасностью или растревожен требованием своего друга: «Назови мне хотя бы один случай за всю твою никчемную жизнь, когда тебе не было наплевать на кого-нибудь, кроме самого себя», – и это был его ответ? Чего монстролог на самом деле хотел от меня? И чего, во имя всего святого, я хотел от него? Знал ли это каждый из нас?

– Это страшное дело, Уилл Генри, – наконец сказал он. – Потерять друга.

Часть шестнадцатая. «Я рад тебя здесь встретить»

Когда на следующий день после полудня мы прибыли на вокзал Гранд Централ, нас там ждал мужчина необъятных размеров. Гораздо больше шести футов ростом, он возвышался над толпой, широкоплечий, с мощной грудью, с копной спутанных черных волос, затенявших нижнюю половину его большого изрытого оспой лица. Его котелок был низко надвинут, и поля почти касались его кустистых бровей.

Он низко поклонился доктору с излишним подобострастием, которое показалось мне несколько притворным, пародией на глубокое уважение, и приветствовал монстролога с сильным славянским акцентом:

– Доктор Уортроп, я Августин Скала.

Он дал Уортропу карточку, на которую доктор едва взглянул и передал мне.

– Герр доктор фон Хельрунг снова приветствует вас в Нью-Йорке и просит воспользоваться моими услугами.

– А каковы именно эти услуги, мистер Скала? – жестко поинтересовался доктор.

– Добраться вас в гостиницу, сэр. – Английский язык явно не был родным у этого богемца.

– Наш багаж… – начал Уортроп.

– Будет добраться на отдельной коляске. Обо всем позабочено. Никаких хлопот для доктора Уортропа.

Как огромный крушащий льды нос арктического судна, Августин Скала рассек толпу, скопившуюся у узкого выхода на Сорок вторую улицу. Мы проследовали за ним к черному экипажу с впряженной в него огромной вороной лошадью. Открыв нам дверцу, Скала с излишней церемонностью и смехотворной торжественностью достал из кармана конверт и с такой же нелепой подобострастностью вручил его моему хозяину. Уортроп принял его, не говоря ни слова, и скользнул в экипаж, на минуту оставив меня наедине с богемцем. Я был несколько подавлен тяжелым взглядом его темных, ничего не выражающих глаз, смотревших с такой высоты, и неприятным запахом пота, табака и пива, который стоял вокруг его величественного тела.

– Ты есть кто? – спросил он.

– Меня зовут Уилл Генри, – ответил я, и мой голос показался мне каким-то очень уж тонким. – Я служу у доктора.

– Мы собратья, – гортанно проговорил он. – Я тоже служу. – Он положил мне на плечо свою огромную лапищу и наклонился так, что его лицо закрыло мне весь обзор. – Я радостно умру за Meister Абрама.

– Уилл Генри! – позвал Уортроп из кареты. – Пошевеливайся!

Никогда еще я не пошевеливался с такой радостью. Я тут же юркнул внутрь, дверца захлопнулась, и весь экипаж затрясся, когда Скала усаживался на свое место над нами.

Злобно щелкнул кнут, и мы чуть ли не на одном колесе – во всяком случае, так показалось – вылетели на проезжую часть, едва не сбив полицейского и столкнув его велосипед прямо под катящуюся навстречу повозку с мануфактурой. Полицейский дунул в свисток, но этот пронзительный свист быстро утонул в вокзальном гуле: цокоте копыт, криках торговцев и хриплых гудках прибывающего в 6.30 экспресса из Филадельфии. Предвечернее движение на улицах, забитых повозками и велосипедами, было очень плотным, но нашего возницу это ничуть не волновало: он ехал так, словно спасался от пожара, то и дело махая кнутом и понося на своем родном языке всех и каждого, кто имел глупость пересечь ему дорогу.

Много лет утекло с того дня, когда я впервые увидел этот город городов, этот главный бриллиант в финансовой и культурной короне Америки, живой символ ее богатства.

Картина во всех подробностях сохранилась в моей памяти. Смотрите, вот он поворачивает за угол и попадает на Шестую авеню! Это маленький Уильям Джеймс Генри, приехавший из деревушки в Новой Англии. Он высунулся из окна своего сдавленного со всех сторон «такси», его рот открыт, а глаза вытаращены, как у самой неотесанной деревенщины; он в полном изумлении взирает на архитектурные триумфы авеню, перед которыми меркнет все, что он когда-либо видел в массачусетской глубинке, которые выше, чем самые высокие церковные колокольни.

Его лицо светится восторгом от проходящего перед его глазами великолепного парада: двуколки и кареты, грузовые повозки и вместительные экипажи, дамы в ярких кринолинах и денди, даже более щеголеватые, чем щеголи верхом на неуклюжих велосипедах, снующие между повозками торговцев, как заправские ковбои на скачках вокруг бочек. До захода солнца оставалось еще почти два часа, но здания на западной стороне авеню уже отбрасывали густые длинные тени, между которыми в косых, подернутых дымкой лучах солнца гранитные тротуары золотились как мед; и тем же цветом были раскрашены фасады зданий на восточной стороне авеню.

Так что этому двенадцатилетнему деревенскому мальчику казалось, что волею причудливых и самых ужасных обстоятельств он прибыл в город, сделанный из золота, где за каждым углом его ждали чудеса и где, подобно десяткам тысяч иммигрантов, которые приехали до него и еще приедут, он может стряхнуть печальное прошлое и облачиться в яркие блестящие одежды бесконечных возможностей. Вы слышите – я точно слышу – его едва сдерживаемые смешки за этой глупой улыбкой?

Но знаешь, Уильям Джеймс Генри, твоя радость будет скоротечной. Тебя скоро лишат этого праздника глаз и ушей.

Золотистый свет умрет, и падение во тьму будет быстрым и необратимым.

Сидящий рядом со мной монстролог ни на йоту не разделял моей радости; он был поглощен письмом, которое ему вручил богемец. Он прочел его несколько раз и потом с печальным вздохом передал мне. В нем было написано:

Мой дорогой Уортроп!

Старый друг, я начинаю с извинений – простите меня! Я должен был сам встретить ваш поезд, но у меня масса неотложных дел, и я не смог вырваться. Герр Скала – отличный человек, и вы можете, вслед за мной, довериться ему в каждой мелочи. Если он не оправдает ожиданий, скажите мне, и я им займусь!

Не могу выразить словами, как я жажду снова вас увидеть, потому-что мы слишком давно не виделись, старый друг, и столько всего произошло – и еще произойдет в ближайшие дни, – но этого не напишешь, нам многое нужно обсудить.

Я сожалею, что не смогу должным образом приветствовать вас сегодня на званом вечере – я занят неотложными делами, но чтобы компенсировать мое недостойное отсутствие, я умоляю поужинать со мной завтра. Герр Скала встретит вас в вашей гостинице в семь с четвертью.

Остаюсь вашим покорным слугой

А. фон Хельрунг

– Подозреваю, мой старый хозяин не жаждал бы так встретиться со мной, если бы знал наши планы, Уилл Генри! – проворчал он.

Он едва успел выговорить эти слова, как наша карета резко остановилась – так резко, что у меня дернулась голова и слетела кепка. Я нагнулся ее поднять, а доктор тем временем выпрыгнул на тротуар и пошел, не оглядываясь, и его темное пальто развевалось в танце под легким ветром.

Я выскочил из экипажа, и на выходе, как и раньше на входе, был остановлен огромным узкоглазым слугой фон Хельрунга. Сначала он ничего не говорил, просто смотрел, но это был взгляд, который любопытным образом не выказывал никакого интереса. Он просто уставился на меня черными глазами, как человек мог бы смотреть на попавшееся по дороге насекомое. Он мне улыбнулся, обнаружив отсутствие нескольких зубов.

– Спите довольно прекрасно этой ночью, мистер Уилл Генри, – сказал он с неким ударением на слова этой ночью, как будто намекая, что потом отдых уже не будет таким «прекрасным».

Я кивнул и пробормотал что-то в благодарность. И в буквальном смысле побежал к доктору.

В лобби нас встречали, как мне показалось, все служащие гостиницы «Плаза», от управляющего до коридорных. Их было больше десяти человек, и они обхаживали Уортропа, как какого-нибудь богатенького сынка-транжиру. Их взволновала вовсе не его щедрость – доктор не раз здесь останавливался, и его скупость была хорошо известна, – а его репутация как одного из выдающихся натурфилософов своего времени. Короче говоря, к моему немалому удивлению, доктор был вроде как знаменитостью – и это казалось, мягко говоря, парадоксальным, учитывая экстравагантную сферу его научных интересов.

Доктора все это подобострастие только раздражало – еще одно свидетельство душевной тревоги перед предстоящей битвой с фон Хельрунгом. При нормальных обстоятельствах он бы долго и с удовольствием купался в лучах этого восхищения.

Так что он прервал льстивые приветствия и сухо проинформировал управляющего, что он устал и хочет, чтобы его отвели в номер.

Последовали многочисленные: «Да, доктор Уортроп» и «Сюда, доктор Уортроп!». И вот я уже еду в первом в своей жизни лифте, которым управляет мальчик не намного старше меня в ярко-красной куртке и форменной шапочке.

Нас поместили в просторные апартаменты на восьмом этаже с чудесным видом на Централ-парк и Пятую авеню, шикарно, даже вычурно обставленные в викторианском стиле. Я переступил порог и подумал, как все же это странно: проснуться в старом пыльном мрачноватом доме на Харрингтон-лейн и всего через несколько часов оказаться в этой раззолоченной роскоши! Я чуть не бегом бросился к окну и раздвинул тяжелые шторы из камки, чтобы оглядеться с этой головокружительной высоты. Опускающееся на запад солнце освещало пруд в зеленой оправе парка, и по золотистой ряби воды плавали казавшиеся с высоты игрушечными лодки. Вдоль западной Пятьдесят девятой улицы прогуливались парочки – женщины под яркими зонтиками, их спутники с тросточками. «О, – подумал я, – может ли быть что-то более восхитительное? Почему мы не можем жить здесь, в этом городе чудес?»

– Уилл Генри, – позвал доктор. Я обернулся и увидел, что он стоит без рубашки, с бордовым галстуком в руке. – Где мой галстук?

– Вы его… Он у вас в руке, сэр.

– Не этот галстук. Мой черный галстук. Перед отъездом я специально осведомился, упаковал ли ты его. Я совершенно точно помню.

– Я его упаковал, сэр.

– В наших вещах его нет.

– Должен быть, сэр.

Я сразу же его нашел, и доктор выхватил его у меня из рук, как будто я достал его из заднего кармана.

– Почему ты никак не меняешься, Уилл Генри? – ворчливо спросил он. – Ты ведь знаешь, что у нас осталось меньше часа.

– Извините, сэр. Я не знал, сэр. Меньше часа до чего?

– И ради всего святого, расчеши свои космы. – С черными кругами вокруг глаз, с шевелюрой, которую доктор непрестанно теребил и в итоге взбил штормовыми волнами, он добавил: – Ты выглядишь ужасно.

Перед каждым конгрессом устраивался прием в главном зале ресторана Шарля Дельмонико на Четырнадцатой улице. Присутствие не было обязательным, но эти приемы мало кто пропускал. Еда и выпивка были в изобилии, и редкий монстролог мог устоять перед искушением бесплатного угощения. Всегда нанимался оркестр, исполнявший последние популярные песни («Над волнами» или «Где ты достала эту шляпку?»), и это было единственное мероприятие – из всех формальных и неформальных, – на которое допускались женщины. (Первой женщиной, принятой в Общество, была Мэри Уитон Калкинс, и это случилось только в 1907 году.) С женами пришли меньше половины мужчин, потому что большинство монстрологов были, как и мой хозяин, убежденными холостяками. Не то чтобы их отличало равнодушие к прекрасному полу или они были женоненавистниками – скорее, дело в том, что монстрология привлекала мужчин, по натуре одиночек, авантюристов, для которых ужасна была сама мысль о домашнем очаге и о бесконечных требованиях строить семейное счастье. Большинство, как Пеллинор Уортроп, давно влюбились в чаровницу, чье лицо им никогда не суждено было ясно разглядеть.

Как только мы сняли шляпы и пальто, из толкущейся толпы материализовался маленький мужчина. На нем был черный фрак, черный же жилет, черные брюки, белая сорочка с высоким жестким воротничком и специальные лакированные туфли, которые добавляли примерно дюйм к его крохотному росту. Его усы были навощены, их острые кончики подкручены вверх.

Он приветствовал монстролога в типичной континентальной манере – faisant la bise, поцелуями в обе щеки – и сказал:

– Пеллинор, mon cher ami? Вы неважно выглядите.

Взгляд его бегающих темных глаз упал на меня.

– Дэмиен, это мой помощник Уилл Генри, – сказал доктор, игнорируя наблюдение коллеги. – Уилл Генри, доктор Дэмиен Граво.

– Очень приятно, – сказал Граво. Он пожал мою руку. – Comment vas-tu?

– Сэр?

– Он говорит: «Как поживаете?» – объяснил доктор.

Граво добавил:

– А вы отвечаете: «Ça va bien» – «У меня все хорошо». Или «Pas mal». – «Неплохо». Или чтобы показать, какой вы воспитанный мальчик: «Bien, et vous?»

Я попытался сформулировать последнюю фразу, и то ли неуклюжесть попытки, то ли ее бесплодность его позабавили, потому что он усмехнулся и ободрительно и немножко покровительственно похлопал меня по плечу.

– Pas de quoi, мсье Генри. La chose est sans remède. В конце концов, вы ведь американец.

Он снова обернулся к Уортропу.

– Вы слышали последние новости? – Он криво улыбнулся. – О, это ужасно, mon ami. Скандально!

– Если есть скандал, то я уверен, что вы в нем участвуете, Граво, – ответил доктор.

– Из достоверных источников мне стало известно, что наш досточтимый президент собирается в конце конгресса всех нас шокировать.

– В самом деле? – Уортроп поднял бровь, притворяясь удивленным. – Каким образом?

– Он собирается ввести в наш лексикон мифологическое!

Граво самодовольно улыбнулся, явно рассчитывая, что «новости» приведут Уортропа в смятение.

– Ну что ж, – сказал мой хозяин после увесистой паузы. – Значит, нам придется в связи с этим что-то предпринять, не так ли? Извините меня, Дэмиен, но я сегодня целый день ничего не ел.

Мы наполнили свои тарелки с большого буфетного стола, изнывающего под тяжестью еды. Я никогда раньше не видел, чтобы в одном месте было столько всего: копченый лосось и сырые устрицы, гумбо из курятины и пюре из сладкого горошка, крабы с мягкими панцирями и луфарь на гриле, фаршированная баранья лопатка и тушеная говядина с лапшой, жареные перепела и чирки под испанским соусом, грибы на гренках и голуби с горохом, фаршированные баклажаны, тушеные томаты, жаренные в масле пироги с пастернаком, печеная со сметаной картошка… Я смотрел на доктора, который откинул голову, высасывая устрицу, и пытался догадаться: вспоминает ли он, как я, кору гикори, горькую волчью лапу и едкий вкус зубятки. Можно было бы подумать, что моя недавняя близость с голодной смертью заставит меня тем больше оценить этот рог изобилия, но эффект оказался обратным. Это роскошество меня ужаснуло и оскорбило. Я оглядывал богатое убранство зала – громадную хрустальную люстру из Англии, шикарные бархатные портьеры из Италии, бесценные статуи из Франции, – смотрел на женщин, блистающих в своих лучших драгоценностях, со шлейфами импортных платьев, метущими по паркету, когда они танцевали с хорошо одетыми мужчинами; видел официантов в смокингах, скользящих через все это великолепие с ломящимися высоко поднятыми подносами, – и у меня тянуло под ложечкой. На дереве, высоко вознесшем ветви в непроходимых дебрях, мужчина сам себя распял, и его внутренности обледенели – его пустые глазницы видели больше, чем видел я, а я видел больше, чем эти невежественные тупицы, которые пили, танцевали и пьяно болтали о последних скандалах. Я не мог выразить это словами – я ведь был почти ребенком. Но вот что я чувствовал: замороженные кишки Джонатана Хока были ближе к подлинной реальности, чем этот красивый спектакль.

Меня вырвал из этого меланхолического забытья знакомый голос. Я поднял голову и с чуть открытым ртом уставился в самые лучистые глаза, какие я когда-либо видел.

– Уильям Джеймс Генри, какая приятная неожиданность встретить тебя среди этих старых зануд! – воскликнула Мюриэл Чанлер и одарила доктора мимолетной улыбкой. – Привет, Пеллинор. – Потом мне: – В чем дело, ты не хочешь есть?

Я взглянул на свою нетронутую тарелку.

– Думаю, нет, мэм.

– Тогда не окажешь ли мне честь потанцевать со мной, если только все танцы у тебя уже не расписаны?

Оркестр заиграл вальс. Я в отчаянии посмотрел на доктора, который, похоже, нашел что-то захватывающе интересное в своем крабе.

– Миссис Чанлер, я не умею танцевать… – начал я.

– И никто из присутствующих здесь мужчин тоже, как ни жаль. Ты будешь прекрасным партнером, Уилл. Они умеют препарировать Monstrum horribalis, но не способны освоить тустеп!

Не дожидаясь ответа, она взяла меня за потную ладонь и сказала:

– Можно, Пеллинор?

Она потянула меня на паркет, и я тут же наступил ей на палец.

– Положи правую руку сюда, – сказала она, пристроив ее себе на талию. – А левую вытяни вот так. Теперь, чтобы вести меня, немножко надавливай правой. Не надо ломать мне позвоночник или толкать, как ржавую телегу… О, у тебя природные способности, Уилл. Ты уверен, что раньше не танцевал?

Я ее уверил, что нет. Я смотрел не на нее, а упорно в сторону, поскольку мои глаза находились на уровне ее корсажа. Я чувствовал запах ее духов; я двигался, окруженный ароматом сирени.

Мой вальс с прекрасной Мюриэл Чанлер был неуклюжим – и исполненным грации. Застенчивым – и уверенным. Все глаза смотрели на нас, мы танцевали в полном одиночестве. Когда она меня мягко разворачивала – честно признаюсь, что я не очень-то вел, – мой взгляд выхватывал в толпе доктора. Он стоял там же, где мы его оставили, у буфетного стола, и смотрел на нас… вернее, на нее. Не думаю, что он смотрел на меня.

Никогда раньше я не хотел так сильно, чтобы какой-то момент закончился, как теперь хотел, чтобы он продолжался. Она вытянула руку, сделала реверанс и поблагодарила меня за танец. Я сразу отвернулся, желая вернуться на привычную орбиту к тому человеку, который совсем не был таким божественным. Она меня остановила.

– Настоящий джентльмен провожает свою даму с паркета, мастер Генри, – объяснила она мне с улыбкой. – Иначе она окажется брошенной, и все обернется большим конфузом. Подними руку, согни ее в локте, вот так.

Она положила мне руку на поднятое предплечье, и мы продефилировали с паркета. Теперь я говорю себе, что это была игра воображения, но тогда мне показалось, что пока мы шли к столу, она слегка прихрамывала на правую ногу.

– Уилл Генри, ты неважно выглядишь, – заметил доктор. – Ты не заболел?

– У него природная грация, Пеллинор, – сказала Мюриэл. – Ты можешь гордиться.

– С чего бы мне этим гордиться?

– Разве ты не стал ему теперь вместо отца?

– Ничего подобного.

– Тогда мне жаль его.

– Не надо его жалеть. От одного глубоко уважаемого эксперта в своей области я знаю, что его атка’к летит, как ястреб. – Он натянуто улыбнулся и резко сменил тему. – Где твой муж?

– Джон был не в настроении.

– И ты пришла одна?

– Ты разочарован, Пеллинор?

– На самом деле я рад тебя здесь встретить.

– Я чувствую едва завуалированную издевку.

– Это должно означать, что его самочувствие заметно улучшилось, раз ты готова уйти от его постели и протанцевать целый вечер с другими мужчинами.

– Знаешь, что делает тебя таким скучным, Пеллинор? Это не недостаток чувства юмора, а твоя предсказуемость.

Она улыбалась, но шутила вымученно, как актриса, которая не смогла войти в роль. Доктор конечно же сразу заметил, как она расстроена.

– Мюриэл, – сказал он. – Что такое?

– Ничего. Правда, ничего. – Она посмотрела прямо в его темные глаза и умоляюще сказала: – Скажи мне, что произошло. Джон говорит, что он не помнит, но я не знаю, могу ли я…

– Я могу говорить только о последствиях, – ответил доктор. – Все остальное, а именно та часть, о которой, я думаю, ты хотела бы узнать, лежит в области домыслов, Мюриэл.

Она ждала, когда он продолжит. Всего в нескольких футах от нас люди танцевали в круговерти цветов – черного и белого, красного и золотого.

– А я не занимаюсь домыслами, – добавил он.

– Он переменился, – сказала она.

– Я знаю об этом.

– Я не имею в виду физическую перемену. Хотя и это тоже… С тех пор, как мы вернулись, он ни разу нормально не поел. Он пытается… и рыгает, чуть не до рвоты. И он не… Он не хочет быть ухоженным. Ты знаешь, как он был помешан на гигиене, Пеллинор. Мне приходится обмывать его, когда он уснет. Но хуже всего… Не знаю, как это объяснить… Безучастность, Пеллинор… Он есть… и его нет.

– Терпение, Мюриэл Прошло меньше трех недель.

Она покачала головой.

– Я не об этом. Я его жена. Я знала человека, который ушел в пустыню. Я не знаю человека, который оттуда пришел.

В этот момент рядом с ней возник Дэмиен Граво.

– Вот вы где, – тихо вскрикнул он. – А я думал, что потерял вас.

Мюриэл улыбнулась, глядя сверху на его радостное лицо – он был на добрых два дюйма ниже.

– Мсье Генри пригласил меня на танец, – поддразнила она Граво. – S’il vous plaît, pardonnez-moi.

– Bien sûr, но если мсье Генри будет упорствовать в своих возмутительных попытках похитить у меня даму, то я вызову его на дуэль.

Он повернулся к доктору.

– Ну, Пеллинор, я принимаю ставки на этот год. – Он достал из жилета листок бумаги. – Если хотите, у меня остались ставки на девять двадцать, десять пятнадцать и одиннадцать тридцать.

– Граво, вы знаете, что я не играю.

Он пожал плечами. Мюриэл засмеялась, увидев мое замешательство.

– Это ставки на драку, Уилл. Она случается каждый год.

– Больше всего ставят на позднее время, – вставил Граво. – Расчет на алкоголь.

– Кто дерется? – спросил я.

– Практически все. Начинают всегда немцы, – презрительно фыркнул Граво.

– В прошлом году начал швейцарский контингент, – сказала Мюриэл.

– Вы разве не понимаете, что это полный абсурд, – сказал Граво. – Швейцарцы!

– Мало что бывает более нелепого, Уилл Генри, – сказал доктор, – чем потасовка между учеными.

Драка началась вскоре после десяти – если точно, то в десять двадцать три, судя по часам Граво (в этом году он был назначен хронометристом), – когда итальянский монстролог Джузеппе Джованни случайно (так, во всяком случае, уверял потом доктор Джованни) толкнул даму греческого коллеги, отчего она пролила шампанское на свое шелковое платье. Грек вознаградил итальянца за неуклюжесть ударом наотмашь по голове; в результате у Джованни слетело пенсне и ударило в затылок голландцу по имени Вандер Занден, который в свою очередь решил, что это танцевавший у него за спиной мужчина – французский коллега Граво – ткнул его пальцем. Последовавшая общая потасовка охватила всю танцплощадку. Ломались стулья. Бились бокалы и бутылки. Мужчины кружили по залу в обнимку со своими новыми партнерами и пытались бить друг друга по спинам. Оркестр играл какую-то довольно бесшабашную песенку, но через несколько минут музыкантам пришлось покинуть невысокую сцену, когда на нее запрыгнули двое мужчин и начали швыряться пюпитрами. Была вызвана полиция – это сделал все тот же Граво, который сам себя назначил церемониймейстером, – но к приходу полицейских все почти закончилось.

– Кто сорвал банк? – спросил потом доктор.

– Вы не поверите, Пеллинор, – ответил Граво.

– Вы.

– Просто чудо, да?

– А бедняга Джон не смог прийти, – сказал Уортроп, оглядывая разгромленный зал. – Это всегда была его любимая часть конгресса.

Он заговорил со мной только перед самой «Плазой».

– Оглянись, Уилл Генри, не сейчас, а когда мы будем перед дверью. Думаю, за нами следят.

Я последовал указаниям, на входе в отель обернулся и увидел быстро пересекающего Пятую авеню высокого худого мужчину лет двадцати в низко надвинутом на глаза котелке. Он был одет в поношенный черный пиджак и потертые брюки, которые даже просвечивали на коленках.

– Кто это? – спросил я доктора.

– Моя всегдашняя нью-йоркская тень, – ответил он и больше ничего не сказал.

Часть семнадцатая. «Ich habe dich auch vermisst»[13]

В те годы Общество по развитию науки монстрологии – или просто Общество, как оно именовалось в обиходе, – располагалось на углу Двадцать второй улицы и Бродвея во впечатляющем здании, выстроенном в неоготическом стиле, с узкими арочными окнами и дверями, башенками и гаргульями с раскрытыми пастями на карнизах. Изначально здесь была опера, но в 1842 году компания обанкротилась и продала здание Обществу, которое переделало его под свои специфические нужды.

Зрительный зал был превращен в конференц-зал, в котором на свои ежегодные конгрессы собирались монстрологи со всего мира. На втором и третьем этажах располагались приемные и административные кабинеты. Весь четвертый этаж был расчищен под внушительную библиотеку с более чем шестнадцатью тысячами томов, включая и оригинальные рукописи из Александрийской библиотеки, которые удалось спасти после того, как в 48 году до нашей эры Юлий Цезарь случайно устроил в ней пожар.

Я не знал, чего ожидать от своего первого конгресса. Я знал лишь то, что мой ментор с таким же нетерпением ждал этого ежегодного сбора, как ребенок ждет рождественского утра. Один раз в год сливки этой странной и самой экзотической из профессий собирались, чтобы обсудить свои последние открытия и новейшие научные методики и получить все возможное удовольствие от сбора родственных душ, по каким-то причинам чувствовавших себя обязанными посвятить жизнь изучению таких существ, которых большинство человечества хотело бы видеть вымершими.

Если я и разделял – через особые флюиды, связывающие опекуна с его ребенком, – со своим хозяином часть его энтузиазма, то она улетучилась в самом начале конгресса. Я провел долгие часы в главной аудитории, с одним только тридцатиминутным перерывом на обед, в отупляющей атмосфере непрерывных сухих и монотонных речей, с которыми выступали люди безо всякого ораторского дара (и иногда с таким сильным акцентом, что я не узнавал своего родного языка), говорившие на темы столь же скучные и загадочные.

Конгресс начался со своеобразной переклички. Временный председательствующий, тот самый доктор Джованни, чья неуклюжесть привела накануне к драке – у него на носу красовались впечатляющий синяк и большой пластырь, – стоял за кафедрой и мрачным голосом зачитывал из списка имена, на которые кто-то из зала отвечал «Есть!», а остальные вообще не реагировали.

Я наблюдал – вернее, терпел – ход конгресса с выигрышной позиции высоко над сценой. Мы сидели на продавленном диване в личной ложе доктора, пожалованной Обществом семье Уортропов в знак признания за служение общему делу трех поколений ее членов. К десяти часам мы наконец добрались до буквы «Е», и доктор был почти вне себя от скуки. Я предположил, что ему самое время вздремнуть – накануне он всю ночь проворочался, – но мой добрый совет был встречен с испепеляющим презрением.

Единственное, что вызвало возбуждение зала, было объявление о том, что президент Общества доктор Абрам фон Хельрунг не придет на конгресс до следующего дня, без объяснения причин его отсутствия. Сразу пошел слух о том, что на горизонте маячит нечто судьбоносное: что в конце недели фон Хельрунг намерен бросить научную бомбу, выступить с таким предложением, которое до самого основания потрясет мир естественной истории. Тем немногим коллегам, которые отважились подступиться с вопросами к Уортропу, доктор давал сухой ответ, отказываясь подтвердить другой слух, прилетевший на орлином крыле вслед за первым – что после выступления фон Хельрунга его бывший ученик, прославленный Пеллинор Уортроп, намерен дать ему ответ.

* * *

Мы вернулись в свои апартаменты в шесть часов, и у нас было больше часа, чтобы одеться для ужина с доктором фон Хельрунгом. При любых других обстоятельствах этого времени было бы более чем достаточно для переодевания (доктор, как я уже когда-то отмечал, в отношении одежды был небрежен до полного безразличия). Однако в тот вечер Уортроп был привередливее самой капризной модницы. Я, как его импровизированный камердинер, был вынужден сносить все удары его тревожного возбуждения. Его жилет был весь в морщинах. Его туфли все в царапинах. Его галстук измят. После моей третьей безуспешной попытки завязать правильный узел он грубо оттолкнул мои руки.

– Хватит. Я сам сделаю!

Его лекция по этикету – «Сиди прямо, говори «пожалуйста», «спасибо» и «можно мне», только если к тебе обратятся», «Назначение и использование чаши для омовения пальцев» – была милосердно прервана Скалой, прибывшим точно в семь с четвертью. Он пробурчал доктору «Добрый вечер» и сразу вышел, больше не взглянув на нас. Одна его рука была спрятана в разбухший карман бушлата – возможно, он ласкал свою дубинку, еще подумал я.

Когда мы выходили из здания, доктор что-то простонал. Я огляделся в поисках предмета его беспокойства и увидел вчерашнего оборванца – теперь он слонялся по Пятьдесят девятой улице в том месте, где она упиралась в парк.

Экипаж содрогнулся, когда богемец занял свое место, засвистел и ударил кнутом, и мы на бешеной скорости рванули на юг по Пятой авеню. Наш кучер осыпал ругательствами и проклятиями все, что имело наглость оказаться у него на пути, включая пешеходов, которым еще за секунду до этого не казалось, что переход через улицу связан с риском для жизни.

Наша поездка была милосердно короткой – четырехэтажный особняк фон Хельрунга из бурого песчаника стоял на углу Пятой авеню и Пятьдесят первой улицы. И все равно к ее концу я был весь вымотан, а сердце билось так, что с рубашки едва не отлетали пуговицы.

У дверей нас встретил колоритный дородный мужчина, комплекцией способный поспорить с Августином Скалой. Он представился как Бартоломью Грей, уверил, что полностью к услугам доктора, и торжественно провел нас в хорошо обставленную гостиную.

Наш хозяин буквально бросился нам навстречу через всю комнату. Это был коренастый мужчина с широкой толстой грудью, с короткими толстыми ногами и маленькими быстрыми ступнями. Его огромную квадратную голову венчала копна хлопково-белых волос, под кустистыми бровями лучились глубоко посаженные темно-синие глаза. Его румяные щеки светились неподдельным восторгом от встречи со старым другом и бывшим учеником, и я в полном недоумении смотрел, как он заключил в объятия моего холодного и надменного хозяина, упершись лицом в жесткий накрахмаленный жилет доктора. Мое изумление еще больше возросло, когда Уортроп ответил на объятие и немного наклонился, чтобы длинными тонкими руками обхватить низкорослого мужчину.

С блестящими на глазах слезами фон Хельрунг мягко восклицал:

– Пеллинор, Пеллинор, mein lieber Freund[14]. Мы так давно не виделись, ich habe dich vermisst[15].

– Meister Абрам, – бормотал монстролог с непритворной приязнью, – ich habe dich auch vermisst. Du siehst gut aus[16].

– О, нет, нет! – запротестовал коренастый австриец. – Es ist nicht wahr[17] – я стар, дорогой Пеллинор, и моя жизнь близится к концу, но danke, спасибо!

Взгляд его лучистых глаз упал на меня, и к нему возвратилась радостная улыбка.

– А это, должно быть, знаменитый Уильям Генри, покоритель пустыни, о котором я так много слышал!

Я поклонился, протянул ему руку и аккуратно повторил фразу, которой меня научил доктор:

– Большая радость и честь познакомиться с вами, герр доктор фон Хельрунг.

– О, нет, так не пойдет! – вскричал фон Хельрунг. Он отбросил мою протянутую руку и обхватил меня, выдавливая воздух из моих легких. – Это честь для меня, молодой мастер Генри!

Он отпустил меня. Я сделал глубокий прерывистый вдох, а он заглянул мне глубоко в глаза, и радость на его лице уступила место серьезности.

– Я знал вашего отца, это был смелый и преданный человек, который умер слишком молодым, но, увы, такова участь многих смелых и преданных! Тяжелая потеря. Трагический конец. Я плакал, когда узнал об этом, потому что знал, что он значит для mein Freund Пеллинора, unsere Herzen sind eins – его слезы и мои; его сердце разбито, наши сердца! У тебя его глаза – я это вижу. И его душа – я об этом слышал. Оставайтесь верны его памяти, mein Junge[18]. Служите вашему хозяину, как служил ему ваш отец, и ваш отец улыбнется вам из рая!

Слово «рай» как будто послужило сигналом, потому что из коридора позади нас раздался такой шум и гром, словно по лестнице спускался целый полк солдат. Облаком белых кружев и зеленого бархата к нам подлетела девочка, наверное, на год-два старше меня, с круглым лицом, с откинутыми назад и стянутыми малиновым бантом черными локонами и с глазами того же примечательного оттенка синего, что и у нашего хозяина.

При виде нас она замерла, остановившись так же резко, как и влетела. Однако она быстро пришла в себя, повернулась к фон Хельрунгу и звонким голосом без всякого акцента выразила свое негодование:

– Они здесь! Почему ты мне не сказал?

– Они только что пришли, mein Kleiner Liebling[19], – резонно ответил фон Хельрунг. – Доктор Уортроп, позвольте вам представить мою племянницу мисс…

– Бейтс, – прервала его девочка и ладонью вниз протянула руку монстрологу, который грациозно ее принял, низко наклонился и совсем близко поднес к своим губам. – Лиллиан Трамбл Бейтс, доктор Пеллинор Уортроп. Я знаю, кто вы.

– Очевидно, – ответил доктор. Он кивнул в мою сторону. – Мисс Бейтс, позвольте представить вам…

– Уильяма Джеймса Генри, – закончила она за него и повернула ко мне эти глубокие синие глаза. – Если коротко, то Уилла. Ты ученик доктора Уортропа.

– Привет, – застенчиво сказал я. Ее взгляд был уж слишком откровенным. Он сразу меня смутил.

– Дядя говорит, что ты мой сверстник, но если так, то ты недомерок. Сколько тебе лет? Мне тринадцать. Через две недели исполнится четырнадцать, и мама говорит, что мне будут позволены свидания. Мне нравятся мальчики постарше, но мама говорит, что мне нельзя будет с ними встречаться.

Она замолчала, ожидая ответа, но я был в полном замешательстве.

– Ты ходишь в школу или тебя обучает доктор Уортроп?

– Ни то, ни другое, – ответил я, к своему стыду, по-птичьи пискливо, как мне послышалось.

– В самом деле? Почему? Ты тупой?

– Ну же, Лили, – вмешался ее дядя. – Уилл Генри наш гость. – Он мягко потрепал ее по плечу и тепло сказал моему хозяину: – Пойдемте посидим с вами, Пеллинор, у меня есть свежие сигары из Гаваны. Мы поговорим о старых временах и о новых и волнующих, которые нас ждут! – Потом, снова повернувшись к племяннице, он сказал: – Лилли, mein kleiner Liebling, почему бы тебе не провести Уильяма в свою комнату и не показать ему твой подарок на день рождения? Когда будет подан ужин, мы позвоним.

Не успели доктор (который не курил сигар) или я (который не хотел увидеть спальню Лиллиан Трамбл Бейтс) запротестовать, как я был схвачен, поднят по лестнице и брошен в ее комнату. Она захлопнула дверь, затолкнула задвижку, проплыла мимо меня и упала животом вниз на кровать под балдахином. Потом повернулась на бок, подперла круглое кукольное лицо ладонью и из-под тонких бровей откровенно изучающе стала на меня смотреть – примерно так, как смотрел доктор, вырывая сердце Пьера Ларуза.

– Так ты учишься на монстролога, – сказала она.

– Думаю, да.

– Думаешь? Ты что, не знаешь?

– Я еще не решил. Я… Я не просился служить доктору.

– Просил твой отец?

– Мой отец умер. Он служил доктору, и когда он умер…

– А твоя мать? Она тоже умерла? Ты сирота? О, ты Оливер Твист! И тогда доктор Уортроп – это Фейджин.

– Мне хочется думать о нем как о мистере Браунлоу, – сказал я.

– Я прочитала все, что написал мистер Диккенс, – заявила Лилли. – Ты читал «Большие надежды»? Это моя любимая книга. Я все время читаю; я только этим и занимаюсь, если не считать катания на велосипеде. Тебе нравится велосипед, Уилл? Я катаюсь практически каждое воскресенье, и, знаешь, я семь раз видела Лиллиан Рассел: она каталась на отделанном золотом велосипеде вместе со своим кавалером Бриллиантовым Джимом Брейди. Ты знаешь, кто такой Бриллиантовый Джим Брейди? Знаешь, он очень знаменитый. Он ест все. Один раз за завтраком я видела, как он съел четыре яйца, шесть оладьев, три свиные котлеты, пять кексов и бифштекс и запил все это галлоном апельсинового сока, который он называет «золотым нектаром». Дядя Абрам с ним знаком. Дядя знаком со всеми, с кем только можно. Он знаком с Буффало Биллом Коуди. Два лета назад я видела его шоу «Дикий запад» в Лондоне, когда его показывали королеве. С ней я тоже знакома – с Викторией. Нас познакомил дядя. Он знаком со всеми. Он знаком с президентом Кливлендом. Я встречалась с президентом Кливлендом в Белом доме. Мы пили чай. У него есть дитя любви, потому что он женат и не может жить со своей настоящей любовью. Ее зовут Мария.

– Кого? – спросил я. Я не поспевал за ней. – Дитя любви?

– Нет, его настоящую любовь. Я не знаю, как зовут его дочь. Но думаю, что у него все-таки дочь. А ты единственный ребенок, Уилл?

– Да.

– Значит, у тебя никого нет.

– У меня есть доктор.

– И у него никого нет. Я это знаю. Джон Чанлер женился на его настоящей любви.

– Я не думаю… Он никогда не говорил… Не могу представить, что доктор когда-нибудь был влюблен, – сказал я. Я вспомнил, что он сказал в пустыне сержанту Хоку. – Он говорит, что женщин надо классифицировать как особый вид.

– Неудивительно, что он так говорит, – сказала Лили и фыркнула. – После того, что случилось.

– Что случилось?

– О, ты должен знать. Он наверняка тебе рассказывал. Ты ведь его ученик?

– Я знаю, что они были помолвлены, а он каким-то образом упал с моста, болел, и так она познакомилась с доктором Чанлером…

Она откинула голову и от души рассмеялась.

– Я просто повторяю, что он говорил, – запротестовал я, устыженный и обозленный на себя за болтливость. Это не было предметом особой гордости доктора, и я знал, что он был бы оскорблен, если бы узнал, что я об этом кому-то рассказал. – По-моему, ты собиралась показать мне подарок к своему дню рождения, – продолжил я в надежде сменить тему.

– А! Мой подарок! Я забыла. – Она спрыгнула с матраца, наполовину залезла под кровать, достала увесистый фолиант и бросила его на пол между нами. На кожаном переплете был витиеватым шрифтом вытиснен заголовок Compendia ex Horrenda Maleficii. – Ты знаешь, что это? – требовательно спросила она. Это прозвучало как вызов.

Со вздохом и с упавшим сердцем я ответил:

– Думаю, да.

– Мама убила бы дядю, если бы узнала, что он мне это дал. Она ненавидит монстрологию.

Она быстро перелистывала тонкие страницы. Я успевал увидеть ужасные изображения освежеванных человеческих тел, туловища без конечностей, отрезанные головы, ироничные усмешки черепов с раздробленными лицевыми и теменными костями, клубки гниющих внутренностей с копошащимися в них какими-то гигантскими личинками, виды женского трупа спереди и сзади, ее плоть содрана с мышц и сухожилий и свисала, как облупившаяся краска с собора в ее посмертном храме. Страница за страницей ужасных натуралистичных картин мстительного человеческого опустошения, над которыми Лили низко склонялась с раздувающимися ноздрями, пылающими щеками и горящими вуаеристским восторгом глазами. Ее волосы пахли жасмином, и это был поразительный контраст: сладкий аромат ее волос и вызывающие отвращение рисунки.

– Вот, – выдохнула она. – Это мое любимое.

Она ткнула пальцем на страницу, где в непристойной пародии на «Витрувианского человека» Леонардо да Винчи был изображен обнаженный труп молодого мужчины: руки и ноги вытянуты в стороны, голова откинута в безмолвном крике, из живота торчит что-то похожее на щупальце или змею (хотя, может быть, это было что-то из его внутренностей). К счастью, Лилли не стала объяснять, почему ей так нравится именно этот рисунок. Она несколько секунд молча смотрела на него с глазами, горящими жутким изумлением. Потом оторвалась от рисунка – ее внимание привлекли донесшиеся снизу звуки.

– Они ссорятся, – сказала она. – Ты слышишь?

Я слышал: резкий голос доктора, настойчивые ответы фон Хельрунга.

– Пойдем послушаем. – Она захлопнула книгу. Я инстинктивно схватил ее за руку.

– Нет! – запротестовал я. – Мы не должны шпионить.

– Ты его ненавидишь?

– Кого?

– Доктора Уортропа! Он твой враг?

– Конечно, нет!

– Ну, тогда ты за ним не будешь шпионить. Шпионить можно только за своими врагами.

– Мне не нужно за ним шпионить, – сказал я, стараясь быстро собраться с мыслями. – Я знаю, о чем они спорят.

Она напряженно уставилась на меня сузившимися глазами.

– О чем?

Я не выдержал ее взгляда. Я опустил глаза и тихо сказал:

– О Старике.

После этого несчастного признания ее было уже никак не остановить. Игнорируя мои отчаянные протесты, она прокралась по коридору до лестницы и перегнулась через перила, ее локоны свесились набок, когда она вытянула голову, чтобы подслушивать. Это было слишком драматично. Монстрологи спорили так громко, что их было слышно в Квинсе.

– …стыдно за себя, Meister Абрам, – говорил доктор. – Опуститься до… этого… театрального персонажа.

– Вы судите, не зная всех фактов, mein Freund.

– Фактов? Вы говорите, фактов! И какие же это могут быть факты? Существа, не живые и не мертвые, которые живут кровью живых, которые превращают в туман, в летучих мышей и волков. А также, я думаю, в кур и свиней – почему бы и нет? Которые спят в гробах и каждую ночь просыпаются с восходом луны? На эти факты вы ссылаетесь, Meister Абрам?

– Пеллинор, историям о вампирах сотни лет…

– Как и историям о лепреконах, но мы их не изучаем – или они следующие на очереди? Будем ли мы включать в канон волшебных эльфов? Почему бы и нет! Давайте теперь посвятим себя изучению вопроса о том, сколько фей могут танцевать на кончике иглы – или в пустоте между вашими ушами!

– Вы жестоко раните меня, mein Freund.

– А вы оскорбляете меня, mein Meister. Если бы я предложил такое, когда был вашим учеником, вы бы отодрали меня за уши! В чем же дело? Вы помешались? Вы пьяны? Что, во имя всего святого, толкает вас на это безумие?

– Вы приписываете мне слишком большую власть, Пеллинор. Я могу только предложить, а решать будет Общество.

– Я приписываю вам смерть двух неповинных людей и попытку убийства еще одного. Я не принимаю в расчет Уилла Генри и себя; мы подвергли себя опасности без понуждения с вашей стороны.

– Я не заставлял Джона ехать. Он сам вызвался.

– Вам не надо было его заставлять, старый вы дурень. Вы знали, что он поедет, только чтобы вас ублажить.

– Он сказал, что дело никогда не было основательно изучено. Он настаивал…

Доктор разразился громкими проклятиями, и я услышал, как что-то с глухим стуком упало на толстый ковер. Я инстинктивно начал спускаться по ступеням, но Лили меня удержала.

– Подожди, – прошептала она.

– Ничего, – услышал я фон Хельрунга. – Это можно заменить.

– Я считаю, что вы несете полную ответственность за то, что с ним происходит, – ответил доктор, не желая смягчиться.

– А я целиком принимаю эту ответственность. Я сделаю все, что в моих силах, хотя и боюсь, что уже слишком поздно.

– Слишком поздно? Что вы имеете в виду?

– Он в состоянии становления.

– О, ради милосердия… Неужели весь мир сошел с ума? Неужели во всем мироздании только я один остался вменяемым? Нет! Только не это. Не говорите этого, или я разобью еще одну. О вашу тупую австрийскую башку.

– Я понимаю, что вы расстроены.

– Итак, какой у вас план? Держать его живым, пока нельзя будет представить его как экземпляр Lepto lurconis, а потом вонзить ему в сердце серебряный кинжал? Сжечь его тело на костре? Я сдам вас полиции. Я увижу, как вас будут судить за хладнокровное убийство и повесят.

– Вы должны смириться с определенными фактами…

– Факты! О, это замечательно. Мы возвращаемся к фактам. – Уортроп резко рассмеялся.

– Первый из которых заключается в том, – какого бы вы ни были мнения о моем предложении, – что Джон умрет. Возможно, задолго до того, как я выступлю с докладом.

– Почему вы так говорите?

– Потому что он умирает от голода.

Доктор долго не отвечал. Однако я хорошо себе представлял выражение его лица.

– Он не может есть?

– Он отказывается есть. Потому что то, что ему предлагают, ему не подходит.

Лили зашипела сквозь зубы и потянула меня назад, потому что внизу появился доктор – он почти бежал к входной двери.

– Уилл Генрииииииии! – взревел он.

– Пеллинор! Пеллинор, mein lieber Freund, куда же вы? Пожалуйста, прошу вас… – Полный австриец засеменил за ним на своих толстых ногах.

– Это не ваше чертово дело, куда я иду, фон Хельрунг, но я все же вам скажу – к Джону. Я хочу видеть Джона. – Он обошел своего бывшего хозяина и остановился у самого входа, увидев, что я стою наверху лестницы. – Пошевеливайся, Уилл Генри, – рявкнул он. – Приемные часы в этой психушке закончились.

– Вам не надо уходить, Пеллинор, – сказал фон Хельрунг.

– Почему нет?

Фон Хельрунг вздохнул.

– Потому что он здесь.

Доктор застыл Он шагнул к фон Хельрунгу и тоном, которым часто обращался ко мне – жестким и не терпящим возражений, – сказал.:

– Проведите меня к нему.

Его держали в комнате в дальнем конце второго этажа, через четыре двери от спальни Лили. Фон Хельрунг, озабоченный тем, что час уже поздний и мы проголодались, велел Лилли отвести меня в столовую и начать ужин без нас. Уортроп отверг предложение.

– Уилл Генри останется со мной, – сказал он нашему хозяину.

Лили тоже протестовала, говоря, что если я остаюсь, то и она должна остаться, иначе будет совершенно нечестно. Фон Хельрунг, в свою очередь, отверг это: он не мог распоряжаться мной, но распоряжаться Лили мог и велел ей идти вниз. Она одарила меня ненавидящим взглядом, словно все это было по моей вине, и нарочито медленно пошла вниз, болтая руками и высоко поднимая колени, чтобы громко топнуть на каждой ступеньке.

Фон Хельрунг два раза постучал в дверь, потом, после паузы, еще два раза. Я услышал тяжелые шаги по половицам и потом лязг нескольких засовов. Дверь со скрипом отворилась. За ней стоял Августин Скала, засунув огромную ручищу в карман старого бушлата. Он молча кивнул своему работодателю и отступил в сторону, чтобы мы смогли проскользнуть мимо его горообразной фигуры.

Комната была маленькая – кровать, шкаф, умывальник и камин с тлеющими в нем сырыми поленьями. На каминной доске стояла лампа, которая не столько светила, сколько отбрасывала тени, прыгающие на ковровом покрытии и на выцветших обоях. У меня было такое чувство, что я попал в пещеру.

Чанлер лежал на кровати под тяжелым стеганым одеялом, глаза были закрыты подрагивающими веками, ресницы трепетали с частотой крылышек колибри. Распухшие кроваво-красные губы были приоткрыты, и я из другого конца комнаты слышал его глубокое хриплое дыхание.

– Почему вы его сюда привезли? – тихо спросил доктор.

– Мы думали, что так будет лучше всего, – ответил фон Хельрунг.

– Мы?

– Семья и я.

– А что думал его врач?

– Я его врач.

– С каких это пор вы стали доктором медицины, фон Хельрунг?

– В том смысле, что он вверен мне, Пеллинор.

– И Мюриэл с этим согласилась?

Старый австриец кивнул и мрачно добавил:

– Она больше ничего не может для него сделать.

– Между прочим, я вас слышу.

Предмет их дискуссии не шевельнул и мускулом, но его глаза теперь были открыты, такие же кроваво-красные, как его губы, и блестевшие от переполняющих их слез.

– Это ты, Пеллинор? – спросил он, облизнув языком гноящуюся нижнюю губу.

– Это я, – сказал мой хозяин, подходя к кровати.

– И кто там с тобой? Это не малыш Филли?

– Уилл Уилл Генри, – поправил его доктор, показав мне, чтобы я подошел поближе.

– Маленький жучок, – сказал Чанлер, стрельнув в меня своими горящими глазами. – Мои поздравления, Уилли Билли, он тебя поймал, но еще не убил. Ты разве не знаешь, что это запланировано? Как было и с твоим отцом, так будет и с тобой – ты умрешь у него на глазах. А потом он подарит твои останки Обществу, и они будут выставлены на обозрение в Контейнере Чудовищ, куда он складывает всех пойманных им тварей. – Он закашлялся. – И всем вам, тварям, там место.

– Ты меня разочаровываешь, Джон, – сказал Уортроп, игнорируя эту бредовую тираду. – Я рассчитывал, что ты уже будешь на ногах. Ты вчера пропустил прекрасную драку.

– Кто сорвал банк?

– Граво.

– Этот чокнутый лягушатник. Только не говори мне, что он и принимал ставки.

– Тогда не скажу.

– Помнишь, как один раз он спрятался за оркестром и его облевал трубач?

– И из-за этого его самого тоже вырвало.

– И он уделал свою даму, эту танцовщицу…

– Балерину, – сказал Уортроп.

– Да, верно. С тощими ногами.

– Ты называл ее «цаплей».

– Нет, это ты называл.

– Нет. Я называл ее Катариной.

– Почему ты ее так называл?

– Ее так звали.

С некоторым усилием Чанлер сумел рассмеяться.

– Чертов буквоед! «Цапля» лучше.

Доктор рассеянно кивнул.

– Я был просто уверен, что ты придешь на прием, Джон. Но кажется, тебе стало хуже…

– Я не могу прийти в себя, Пеллинор, – признал его друг. – Одно время я чувствовал себя лучше, но потом снова упал, как Сизиф с камнем.

– Но как ты рассчитываешь поправиться, если отказываешься есть?

По лицу Чанлера пробежала злость.

– Кто тебе такое сказал?

Уортроп взглянул на фон Хельрунга, который с большой озабоченностью всматривался в своего пациента.

– Почему ты не можешь есть, Джон? – настаивал доктор.

– Я бы ел. Я достаточно голоден, я так голоден, что едва могу это выносить. Но они мне ничего не дают!

– Ну, Джон, – упрекнул его фон Хельрунг. – Ты ведь знаешь, что это неправда.

– Я говорю вам правду! – закричал Чанлер. – Говорите мне правду и вы!

Он закрыл глаза и застонал от бессилия. Потом с огромным усилием, мучительно отбирая слова из мешанины своих мыслей, выговорил:

– Не… говорите… мне… что… правда.

– Все, что ты захочешь, – все. Только назови, и я обещаю, что в течение часа ты это получишь, – сказал Уортроп.

Чанлер весь дрожал. Из уголков его глаз текла жидкость. Доктор потянулся вытереть ему слезы, но его друг резко дернулся под одеялом.

– Нет!.. Не… прикасайся ко мне… Пеллинор.

– Назови, Джон, – настаивал доктор.

Голова Чанлера раскачивалась из стороны в сторону. Из глаз по-прежнему лились слезы, наволочка вся была в мокрых пятнах.

– Я не могу.

Монстролог и фон Хельрунг отошли к камину, чтобы Чанлер их не услышал.

– Это бессовестно, – сказал Уортроп фон Хельрунгу. – Ему нужен врач. Единственный вопрос: вы его вызовете или я?

– Я это слышал! – отозвался Чанлер.

– Его состояние вне компетенции… – начал фон Хельрунг, но его бывший ученик был непреклонен.

– Его надо немедленно отправить в Бельвю[20] и не тратить зря время здесь, с этим бабуином в бушлате.

– Дерьмо!

Оба мужчины повернули головы на это ругательство.

– Хуже, чем голод, Пеллинор! – крикнул Джон Чанлер. – Это дерьмо! Каждый час целые ведра дерьма!

Уортроп посмотрел на фон Хельрунга.

– У него недержание, – извиняющимся тоном объяснил австриец.

– Значит, еще и дизентерия. И вы все еще думаете, что ему не нужен доктор? Через неделю она его убьет.

– Ты знаешь, каково это, Пеллинор? – крикнул Чанлер. – Валяться в собственном дерьме?

– Мы сразу же меняем простыни, – возразил фон Хельрунг. – И ты можешь воспользоваться горшком, Джон. Он стоит рядом с тобой. – Он обернулся к Уортропу и умоляюще сказал: – Я делаю все, чтобы ему было как можно удобнее. Поймите, mein Freund, есть вещи, которые…

Доктор отмахнулся от него и вернулся к кровати.

– Не та метафора, – с трудом выговорил Чанлер. – Не тот ад. Не Сизиф. Не греческое. Христианское. Дантовы реки дерьма. Вот что это.

– Я забираю тебя в больницу, Джон, – сказал ему Уортроп.

– Если попробуешь, то я тебя обделаю.

– Конечно. Но я все равно тебя забираю.

– Все ли это… все это… Пелл, но мы забудем.

– Я не понимаю, Джон. Что мы забудем?

Чанлер понизил голос и с большой торжественностью, словно изрекая глубокую истину, произнес:

– Дерьмо. – Он хихикнул. – Все – дерьмо. Я – дерьмо. Ты – дерьмо. – Его взгляд упал на обезьянью физиономию Августина Скалы. – Он – определенно дерьмо… Жизнь – дерьмо. Любовь… любовь – дерьмо.

Уортроп начал было говорить, но фон Хельрунг его оборвал:

– Не надо, Пеллинор. Это говорит не Джон. Это чудовище.

– Ты мне не веришь, – сказал Чанлер. – Просто ты в нем еще не купался, вот и все. Когда оно начинает пачкать твой девственно чистый зад, ты прыгаешь в реку, верно?

Он закашлялся, во рту скопилась густая зеленая желчь и запузырилась на его губах. Кадык дернулся, и он ее проглотил.

– Ты мне отвратителен, – сказал Чанлер. – Все в тебе омерзительно, тошнотворно, ты, гадкий лицемерный сморчок.

Доктор ничего не сказал. Если он и вспомнил, что когда-то сам говорил эти слова, то не подал виду. Но я вспомнил.

– «Пеллинор, Пеллинор, быть совершенством такая скука!» Эту фразу ты помнишь? – спросил Чанлер.

– Да, – ответил доктор. – Одна из сравнительно добрых, как я припоминаю.

– Надо было позволить тебе утонуть.

Уортроп улыбнулся.

– Почему же не позволил?

– Кого бы я тогда разыгрывал? Впрочем, это была просто показуха. На самом деле ты не хотел утопиться.

– Откуда ты знаешь?

– А оттуда, что я был рядом, тупой мошенник. Если бы ты действительно хотел утопиться, то подождал бы, пока останешься один.

– Ошибся по неопытности.

– О, не переживай, Пелл. Ты там будешь. На днях… мы все… захлебнемся в дерьме…

Его глаза закатились к потолку. Веки задрожали. Доктор посмотрел на меня и кивнул. Он достаточно наслушался. Он указал на дверь. Мы были уже на полпути к ней, когда Чанлер громко закричал:

– Это бесполезно, Пеллинор! Не успеет еще больничная карета выехать за ворота, как он со мной покончит!

Доктор повернулся. Он посмотрел на фон Хельрунга, и его взгляд метнулся на Скалу.

– Хмм, что, ты думаешь, у него в кармане? – сказал Чанлер. – Он вонзит его мне в сердце в ту же минуту, как ты закроешь дверь. Когда никого нет, он его достает, чистит себе ногти, ковыряет в зубах, выскабливает все свои грязные дырки. – Чанлер мерзко ухмыльнулся. – Дилетант! – презрительно бросил он невозмутимому богемцу. – Хочу тебе кое-что сказать: это работа для огимаа. А ты разве огимаа, ты, вонючая иммигрантская обезьяна?

Уортроп весь напрягся, услышав ийинивокское слово.

– Откуда ты знаешь это слово, Джон?

Голова Чанлера упала на подушку. Глаза закатились назад в глазницы.

– Слышал его от человека старого, от старика в лесах.

– От Джека Фиддлера? – спросил доктор.

– Старый Джек Фиддлер достал трубку, засунул себе в задницу и зажег!

– Пеллинор. – Фон Хельрунг тронул доктора за руку и тревожно зашептал: – Достаточно. Вызывайте больничную карету, если хотите, но не давите…

Уортроп сбросил его руку и вернулся к постели Джона Чанлера.

– Ты помнишь Фиддлера, – сказал он ему.

Чанлер с усмешкой ответил:

– Его глаза видят очень далеко, гораздо дальше, чем твои.

– А Ларуза? Ты помнишь Пьера Ларуза?

Тут я услышал обрывок той же бессмыслицы, которую он извергал в пустыне: «Гудснут нешт! Гебгунг грожпеч чришункт». Уортроп громко повторил свой вопрос и добавил:

– Джон, что случилось с Пьером Ларузом?

Выражение лица Чанлера внезапно изменилось. Глаза наполнились слезами, толстая нижняя губа задергалась, как у обиженного ребенка, и весь его вид из какого-то звериного стал душераздирающе страдальческим.

– «Вы не идите это делать, мистер Джон, – сказал он мне. – Вы не надо задирать юбки Знатной Даме. Вы не искать в этих лесах то, что ищет вас».

– И он был прав, верно, Джон? – спросил фон Хельрунг больше для Уортропа, чем для себя. Мой хозяин бросил на него испепеляющий взгляд.

– Он бросил меня! – прорыдал Чанлер. – Он знал – и бросил меня! – По его впалым щекам текли кровавые слезы. – Почему он меня бросил? Пеллинор, ты их видел – эти глаза, которые смотрят неотрывно. Рот, который кричит на сильном ветру. Мои ноги горят! О боже, я в огне!

– Оно позвало тебя по имени, – поощряющее пробормотал фон Хельрунг. – Ларуз оставил тебя пустыне, и пустыня тебя призвала.

Чанлер не ответил. После судорог отчаяния раны на его рту открылись, и на них блестела свежая кровь. Он пустым взглядом уставился в потолок, и я вспомнил слова Мюриэл: «Он здесь… и не здесь».

– Гудснут нешт. Холодно. Гебгунг грожпеч. Жжет. Медленнее. Ради Христа, медленнее. Свет золотой. Свет черный. Что мы отдали?

Из-под одеяла появилась его рука. Пальцы казались непомерно длинными, ногти были растрескавшиеся и заскорузлые. Он отчаянно потянулся к доктору, и тот обеими ладонями сжал его иссохшую руку. К моему великому изумлению, на глазах у моего хозяина блеснули слезы.

– Что мы дали? – требовательно вопрошал Чанлер. – Ветер говорит, что это ничего, не говорить ничего. В середине, в бьющемся сердце – яма. Желтый глаз не моргает. Золотой свет черный.

Доктор тер его ладонь, нашептывал его имя. Взволнованный этой грустной сценой, фон Хельрунг отвернулся. Он скрестил руки на толстой груди и молитвенно опустил голову.

– Ты должен забрать меня назад, – умолял сломленный человек. – Меснаветено – он знает. Меснаветено – он достанет меня из дерьма. – Он смотрел на доктора с неприкрытой враждебностью. – Это ты его остановил. Ты похитил меня у Меснаветено. Зачем? Что ты ему дал?

С этим повисшим в воздухе вопросом Джон Чанлер откинулся на кровати и вернулся в воспаленный сон о пустыне: этой серой земле, где ничто не может нас спасти от разверзшихся бездонных глубин.

Уортроп не забрал его обратно к Меснаветено; он забрал его на больничной карете в клинику Бельвю, оставив меня на попечение фон Хельрунга с указаниями – словно он оставлял на постой свою лошадь – накормить и хорошенько вымыть перед сном.

– Я приду за ним позже вечером, а если нет, то завтра утром.

– Я хочу остаться с вами, сэр, – запротестовал я.

– Об этом не может быть и речи.

– Тогда я буду ждать вас в гостинице.

– Я бы не хотел оставлять тебя одного, – с абсолютно невозмутимым видом сказал этот человек, который не раз на долгие часы – иногда даже на целые дни – оставлял меня одного.

Часть восемнадцатая. «Для чего мне жить?»

Я поужинал разогретым чечевичным супом и холодной бараниной, сидя на кухне с дворецким фон Хельрунга Бартоломью Греем, столь же респектабельным, сколь и добрым, который обдуманно отвлек меня от мрачных мыслей, забросав сотней вопросов о моем доме в Новой Англии и рассказами о том, как его семья сумела выйти из рабства на глубоком Юге и перебраться в Нью-Йорк, этот «блистательный город на холме». Его сын, как он гордо проинформировал меня, был сейчас за границей и учился на доктора. За десертом из свежей клубники с заварным кремом появилась Лилли и довольно официальным тоном заявила, что я буду спать в соседней с ней комнате и что она надеется, что я не храплю, поскольку стены очень тонкие, а она спит очень чутко. Казалось, она все еще была обижена, что ее не пустили к Джону Чанлеру, тогда как я насладился аудиенцией у этого больного человека. Я подумал о подарке ее дяди и о блеске в ее глазах, который вызывало трупное содержимое этой книги. Я подозревал, что она была бы рада поменяться со мной местами и навестить Чанлера.

Вскоре после часа ночи меня настигла судьба, которая решила, что меня надо потревожить как раз в тот момент, когда я начну засыпать. Дверь в мою комнату открылась, обнаружив танцующий огонек свечи, а за ним – Лили в пеньюаре. Ее роскошные локоны, освобожденные от лент, каскадом ниспадали на спину.

Я натянул одеяло до самого подбородка. Я отдавал себе отчет в том, как я выгляжу, потому что на мне была одна из ночных рубашек фон Хельрунга, а он, пусть и со своим маленьким ростом, все равно был гораздо больше меня.

Мы с минуту смотрели друг на друга в мерцающем огоньке свечи, а потом она без всяких предисловий сказала:

– Он умрет.

– Может быть, нет, – ответил я.

– О, нет. Он умрет. Это чувствуется.

– Что чувствуется?

– Поэтому мистер Скала начеку. Дядя говорит, что мы должны быть наготове.

– Наготове для чего?

– Надо действовать быстро, очень быстро, и нельзя использовать что попало. Это должно быть серебро. Вот почему он носит этот нож. Он покрыт серебром.

– Что покрыто серебром?

– Нож! Миковский нож с выкидным лезвием и с перламутровой рукояткой![21] Так что когда это случится… – Она сделала режущее движение над сердцем.

– Доктор этого не допустит.

– Это очень странно, Уилл, – то, как ты о нем говоришь. Доктор. Шепотом и со страхом – как будто ты говоришь о Боге.

– Я просто хотел сказать, что, если есть хоть какая-то возможность помочь, он не позволит ему умереть. – И я доверительно рассказал ей о самом поразительном во время сцены в комнате больного – о слезах в глазах монстролога. – Я никогда не видел, чтобы он плакал – никогда. Он бывал близок к этому, – мне вспомнились его слова «Я песчинка», – но только в связи с собой. Я думаю, он очень любит доктора Чанлера.

– Да? А я нет. Я думаю, что он его совсем не любит.

– Ну, а я думаю, что ты его совсем не знаешь. – Я начинал злиться.

– А я думаю, что ты совсем ничего не знаешь, – парировала она. Ее глаза восторженно загорелись. – Случайно упал в Дунай! Он сам прыгнул и чуть не утонул.

– Я это знаю, – сказал я. – А доктор Чанлер его спас.

– А ты знаешь, почему он прыгнул? И знаешь ли ты, что произошло после того, как он прыгнул?

– Он сильно болел, и вот тогда Мюриэл и Джон встретились у его постели, – сказал я с ноткой триумфа. Я ей покажу, кто ничего не знает!

– Это не все. Это почти ничего. Они были помолвлены и…

– Я и это знаю.

– Ладно. А почему тогда они не поженились?

– Доктор по своему характеру не приспособлен к семейной жизни, – сказал я, озвучив объяснение Уортропа.

– Тогда почему же он делал ей предложение?

– Я… Я не знаю.

– Вот видишь? Ты ничего не знаешь. – Она широко улыбнулась, и на щеках появились ямочки.

– О’кей, – вздохнул я. – Почему он сделал предложение?

– Я не знаю. Но он его сделал, а на следующий день прыгнул с моста кронпринца Рудольфа. Он проглотил целый галлон дунайской воды, получил воспаление легких и загноение горла, харкал кровью и ведрами блевал черную желчь. Дядя говорит, что он чуть не умер. Они были сумасшедше, неистово влюблены. О них все говорили – и здесь, и в Европе. Он вполне красив, когда вымоется, а она краше самой Елены Прекрасной, так что все считали их идеальной парой. После того как доктор Чанлер выловил его из реки, она день и ночь сидела у его постели. Она звала его, и он звал ее, хотя они были рядом!

Она провела пальцами по копне своих волнистых волос и мечтательно уставилась куда-то вдаль.

– Дядя познакомил Пеллинора с Мюриэл и поэтому винил себя за случившееся. После того как твоему доктору не стало лучше после двух недель в Вене, дядя переправил его к бальнеологу в Топлице, и вот тогда дела пошли по-настоящему плохо.

Она сделала драматическую паузу. Я боролся с искушением схватить ее за плечи и вытрясти из нее остаток рассказа. Как же часто нас охватывают совершенно неожиданные желания – да еще из неожиданных потайных мест! Сколь многое об этом человеке было скрыто от меня – и скрыто, я признаю, до сих пор. Есть только мимолетные взгляды за тяжелый занавес!..

– Он перестал есть, – продолжала она. – Он перестал спать. Он перестал разговаривать. Дядя был в отчаянии и волновался. Это продолжалось целый месяц – Пеллинор молча угасал, – и тогда дядя ему сказал: «Ты должен решить. Ты будешь жить или умрешь?» А Пеллинор сказал: «Для чего мне жить?» А дядя ответил: «Это можешь решить только ты». И тогда… он решил.

– Что? – прошептал я. – Что он решил?

– Конечно, он решил жить! Ох, я начинаю думать, что ты все-таки тупоголовый, Уильям Генри. Конечно, он решил жить, иначе тебя бы здесь не было, не так ли? Это не был идеальный конец. Идеальный конец был бы, если бы он выбрал обратное, потому что самая лучшая любовь – это та, которая убивает. Любовь ничего не стоит, если она не трагическая – посмотри на Ромео и Джульетту или на Гамлета и Офелию. Это ясно всем, кто не слишком тупоголов, чтобы это понять.

Доктор вернулся утром вскоре после десяти часов. Его костюм был слегка помят, черный галстук, который надо было завязывать «только вот так», неряшливо свисал с воротника, и на нем красовалось темное зеленоватое пятно – это наверняка срыгнул его друг. Когда я спросил его о самочувствии доктора Чанлера, он коротко бросил: «Он жив» и больше ничего не сказал.

День начался с порывистым северным ветром, который принес с собой обилие мрачных воспоминаний. Фон Хельрунг и Лили проводили нас до угла. Увидев на облучке экипажа Бартоломью Грея, Уортроп повернулся к своему старому учителю.

– Где Скала? – требовательно спросил он.

Фон Хельрунг что-то невнятно пробормотал в ответ, и лицо доктора потемнело от гнева.

– Если вы его отправили туда как ангела смерти в образе обезьяны, Meister Абрахам, я сдам его полиции.

Я не слышал ответа фон Хельрунга – меня схватила за воротник Лили.

– Ты сегодня будешь на конгрессе? – спросила она.

– Думаю, да, – сказал я.

– Хорошо! Дядя тоже обещал меня взять. Я найду тебя, Уилл.

Не успел я выразить сердечную благодарность за это чудесное известие, как доктор потянул меня в экипаж.

– Прямо в Общество, мистер Грей! – выкрикнул он, сильно ткнув пяткой трости в крышу. Доктор откинулся на сиденье и закрыл глаза. Он выглядел ненамного лучше, чем его умирающий в Бельвю подопечный. Вот так мы сплетены в танце судьбы, пока один не упадет, и мы должны отпустить его, если не хотим погибнуть вместе с ним.

* * *

Тот дождливый день я провел в основном на третьем этаже старого здания оперы в похожем на грот зале, в котором раньше, наверное, помещалась танцевальная студия. Уортроп принимал там участие в качестве ассоциированного члена в заседании редакции Encyclopedia Bestia – публикуемого Обществом исчерпывающего каталога кровожадных существ, больших и малых. Вел заседание долговязый монстролог из штата Миссури по фамилии Пельт, обладавший самыми впечатляющими густыми, длинными и закрученными усами, какие я когда-либо видел. По ходу заседания Пельт жевал соленые крекеры, и я восхищался его умением не ронять крошки на причудливые завитки усов. Это был тот самый доктор Пельт, который, как он позднее признался, был автором анонимного письма, сподвигшего нас на недавний экскурс в темные дебри монстрологии.

Почти не спав минувшей ночью, я дремал в своем кресле под гудение ученых мужей, обсуждавших, анализировавших и споривших о последних исследованиях, дополнявшееся приятной мелодией дождя, стучавшего в высокое арочное окно. Я пребывал в этом сладком полусонном состоянии, когда получил сильный толчок в плечо. Очнувшись, я увидел над собой Лили Бейтс.

– Ты здесь! – прошипела она. – Я тебя везде разыскиваю. Мог бы сказать мне, где ты будешь.

– Я не знал, где я буду, – честно сказал я.

Она плюхнулась в соседнее кресло и мрачно смотрела, как маленький флегматичный аргентинец с примечательным именем Сантьяго Луис Морено Акоста-Рохас ныл по поводу убогого письма большинства монстрологов: «Я понимаю, что они не литераторы, но как можно быть такими безграмотными?»

– Смертельная скука. – Лиллиан резко встала и протянула мне руку.

– Я не могу оставить доктора, – запротестовал я.

– Почему? Ему может понадобиться скамейка для ног? – иронически спросила она. Она подняла меня на ноги и потащила к двери. Я оглянулся на своего хозяина, но он, как всегда, был безразличен к моей участи.

– Теперь тихо, – прошептала она, ведя меня через коридор к двери с табличкой: «ПРОХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕН. ЭТО НЕ ВЫХОД».

За дверью открылась круто уходящая вниз лестница, тьма сразу поглощала жалкий свет рожков, размещенных на каждой площадке между пролетами.

– Думаю, нам не следует туда спускаться, – сказал я. – Табличка…

Не утруждаясь ответом, Лили тянула меня за собой вниз по этой заброшенной шахте, не смущаясь узкими ступенями и отсутствием перил. Стены, влажные и с длинными гирляндами облупившейся черной краски, тесно сдавливали лестницу с обеих сторон. На нижней площадке, двумя этажами ниже уровня улицы, нас ждала еще одна дверь с еще одной табличкой: «ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЛЕНОВ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН».

– Лили… – начал я.

– Все нормально, Уилл, – уверила она меня. – Он каждый день засыпает примерно в это время. Надо только вести себя очень тихо.

Не успел я спросить, почему все нормально, несмотря на таблички, которые ясно указывали, что это не так, и узнать, кто каждый день засыпает примерно в это время, как она открыла дверь плечом и нетерпеливо махнула рукой, чтобы я следовал за ней, что я и сделал по причинам, до сих пор для меня неясным.

Дверь захлопнулась, погрузив нас в абсолютную тьму. Мы стояли в начале заброшенного коридора, ведущего в святая святых темной, вызывающей отвращение стороны натуральной истории.

Его официальное наименование было Монструмариум (буквально «дом чудовищ»), поскольку здесь хранились тысячи экземпляров, собранных по всем уголкам земного шара, от злобного родича Тигантопитекуса Демона Канченджанги с Гималаев до крохотной, но не менее ужасной Vastarus hominis (чье название означает «губить людей») из Бельгийского Конго. В 1875 году какой-то остряк по пьянке обозвал Монструмариум «Звериной свалкой», и название прижилось.

Так называемый Нижний Монструмариум, в который мы с Лили сейчас крались, нащупывая пальцами подземные стены, чтобы сохранить равновесие, был пристроен к изначальному сооружению в 1867 году. Нижний Монструмариум – переплетение коридоров и низких клаустрофобных комнат, иногда размером с чулан – был хранилищем тысяч еще не каталогизированных экземпляров и макабрических диковин. В комнате за комнатой полки прогибались под тяжестью тысяч сосудов с консервирующим раствором, в котором плавали куски неопознанной биомассы – насколько мне известно, они там хранятся и по сей день. Лишь на малой части сосудов были бирки, да и на тех обозначались лишь имя вносителя (если оно было известно) и дата внесения; в остальном это были безымянные напоминания об обширности монстрологической вселенной, о кажущейся неистощимой палитре существ, созданных каким-то загадочным богом во вред нам.

Мы вошли в маленькую переднюю, где Лили взяла фонарь, который висел на железном пруте, замурованном в бетонную стену. Воздух был прохладным и пах плесенью. В свете фонаря мы видели пар от своего дыхания.

– Куда мы идем? – спросил я.

– Тихо, Уилл! – сказала она, чуть прибавив голоса. – Или ты разбудишь Адольфуса.

– Кто такой Адольфус? – Я тут же уверился, что подземелье охраняет какое-то огромное пожирающее людей существо.

– Шшш! Просто иди за мной – и тихо.

Адольфуса, как выяснилось, в тот день не было в Нижнем Монструмариуме. Дела редко заводили его сюда, потому что он не был монстрологом и не считал себя служителем зоопарка. Он был, скорее, куратором Монструмариума как такового.

Адольфус Айнсворт был старым человеком и ходил с посохом, чей набалдашник был сделан из черепа вымершего Ocelli carpendi – ночного хищника размером с обезьянку капуцина, с острыми, как бритва, шестидюймовыми клыками на верхней челюсти и пристрастием к человеческим глазам (если в наличии не было глаз других приматов), особенно детским, которые Ocelli вырывал из глазниц, когда дети спали. Адольфус назвал череп Эдипом и считал, что это очень умно, забывая, правда, то смущающее обстоятельство, что Эдип вырвал и свои собственные глаза.

В то лето 1888 года Адольфус Айнсворт уже дослуживал свой сороковой год в подземелье, и проведенные без солнца годы заметно сказались на его внешности. Его слабые слезящиеся глаза казались втрое больше за толстыми стеклами очков. Рукава его ветхой куртки были на дюйм короче нужного и истрепаны. Он таскался по узким коридорам в единственной паре старых шлепанцев без носка, и его ногти на пальцах ног блестели в тусклом свете, как начищенная бронза.

За время его карьеры как куратора Монструмариума родился афоризм «Ты чуешь, что идет Адольфус» – имелось в виду легко предсказуемое и ожидаемое развитие событий, вроде «так же точно, как ночь сменит день». Казалось, что изо всех его пор сочится аромат подземных этажей – гадкая смесь формальдегида, плесени и гниения. Некий близкий ему монстролог вежливо предположил, что запах могут впитывать его густые бакенбарды, и предложил попробовать их сбрить. Адольфус отказался, заявив, что, поскольку он лыс как бильярдный шар, то будет беречь все волосы, какие имеет, и что ему безразлично, насколько дурно он пахнет.

Адольфусу было далеко за семьдесят, но памятью он обладал поразительной. Когда исследователь в бесплодных поисках бродил по запутанным коридорам и пыльным комнатам, заставленным в кажущемся беспорядке немаркированными ящиками и клетками с тысячами образцов, и уже приходил в отчаяние, на его жалобы следовал простой вопрос: «А вы спрашивали у Адольфуса?» Положим, вы хотели увидеть фаланги редкого снежного человека с архипелага Свалбард[22]. Адольфус вел вас прямо в нужный маленький отсек, неотличимый от остальных, и стоял над вами, пока вы изучали экземпляр, чтобы вы не поставили его потом в неправильное место, нарушив всю систему.

Его кабинет был расположен этажом выше. Там он дремал за столом, заваленным бумагами, книгами и кусками затвердевшей материи, которая когда-то была, а может, и не была живой. Кабинет был таким же неухоженным, как и сам Адольфус – груды и груды материалов громоздились на всех имеющихся поверхностях, включая и большую часть пола. Лишь к креслу вела единственная узкая извилистая дорожка.

Он дремал в тот дождливый ноябрьский день, а этажом ниже при слабом свете от фонаря Лили мы продвигались по узким коридорам Нижнего Монструмариума с их легким запахом формальдегида, слоем пыли и подрагивающей в некоторых углах паутиной.

Мы дошли до стыка двух коридоров, и тут Лили засомневалась, поворачивая фонарь в разные стороны и покусывая нижнюю губу.

– Мы заблудились, – сказал я.

– Кажется, я тебе сказала вести себя тихо!

Она пошла налево, и я, не имея большого выбора, последовал за ней. В конце концов, фонарь был только у нее, а без него я бы плутал по этим адовым закоулкам, а потом упал бы в изнеможении и медленно умер от голода. Вскоре мы пришли к двери с табличкой – зловещей, как я подумал: «НЕКЛАССИФИЦИРОВАННЫЕ 101».

– Вот оно. Вот оно, Уилл! Ты готов?

– Готов к чему?

– Я просила на день рождения это, а в результате получила дурацкую старую книгу.

Она толчком открыла дверь, и в узкий коридор вырвался очень знакомый запах. Он много раз бил мне в нос за время моей службы у монстролога – безошибочное свидетельство того, что у меня есть обоняние: запах животных выделений и гниющего мяса.

Вдоль трех стен маленькой комнаты друг на друге стояли стальные клетки. Большинство из них были пусты – если не считать кусочков влажной соломы и пустых тарелок из-под воды, – но в некоторых были обитатели, которые при нашем вторжении быстро прятались в тень или вжимались мордами в решетки и рычали с животной яростью. Я не мог определить тип этих организмов, поскольку на клетках не было табличек, а я не держал в голове полного монстрологического канона. Я видел, как пламя отражалось в яростных глазах, видел где-то мех, а где-то чешую, когти, вцепившиеся в стальную проволоку, змеиные языки, как бы проверяющие на прочность засовы.

Не обращая внимания на гвалт, Лили прошла прямо к столу у дальней стены, на котором стоял прямоугольный контейнер из толстого стекла. Она поставила фонарь рядом с ним и жестом подозвала меня.

Внутри террариума я увидел трехдюймовый слой чистого песка, блюдце, наполненное вязкой жидкостью, похожей на кровь, и несколько больших камней – пустынный ландшафт в миниатюре. Однако я не увидел ничего живого, даже после того, как она сняла тяжелую крышку и велела мне посмотреть поближе.

– Оно еще дитя, – сказала она, из-за шума придвинув губы к самому моему уху. – Дядя говорит, что они вырастают до пяти футов. Вот он, вот этот бугор. Он это любит – закапываться в песок – если только это он. Дядя говорит, что они очень редкие и стоят огромных денег, особенно живые. Они плохо живут в неволе. Вон! Видел, как он пошевелился? Он нас слышит. – Спрятавшееся существо сделало волнообразное движение под своим одеялом из охряных песчинок.

– Что это? – выдохнул я.

– Глупый, ты ведь учишься на монстролога. Я тебе дала достаточно зацепок. Оно живет в пустыне, вырастает до пяти футов, очень редкое и очень дорогое. Я дам тебе еще один ключ: оно живет в пустыне Гоби.

Я покачал головой. Она изумленно открыла рот на мое невежество и сказала:

– Я сразу поняла, что это такое, а подсказок у меня было меньше, Уилл Генри. Ты не так уж многому научился при докторе Уортропе, а? Или он очень плохой учитель, или ты очень плохой ученик. Я начинаю думать, что знаю больше тебя. Дядя говорит, что женщин не принимают в Общество, но меня примут. Я стану первой женщиной-монстрологом. Что ты об этом думаешь?.. Смотри! По-моему, он высовывает морду.

Действительно, из волнообразного песка что-то появилось – морщинистое кольцо размером с монету с черной серединой, заполненной маленькими треугольными зубами. Несомненно, это был рот существа, но это все, что я смог определить: не было ни глаз, ни носа, никаких других примет, только этот маленький рот, открывающийся и закрывающийся, как у рыбы.

– Монголы так их боятся, что говорят, даже их имя наводит беду, – сказала Лили. – Поскольку ты не знаешь, я тебе скажу. Это олгой-хорхой.

Она смотрела мне в лицо, ожидая, что оно вспыхнет в озарении. Ну, конечно! Олгой-хорхой. Толком не подумав, все еще переживая из-за ее презрительной оценки качества моей подготовки, в одном из таких порывов, о которых мы потом жалеем, я стукнул себя по лбу, как тысячу раз делал доктор, и воскликнул:

– Ну конечно! Олгой-хорхой! Я о нем не подумал. Они действительно очень редкие, и мне не пришло в голову, что у вас может быть живой экземпляр! Это в самом деле нечто!

Ее глаза подозрительно сузились.

– Так ты слышал о нем?

– Да. Разве я не сказал? – Правда, я отводил от нее глаза.

– Хочешь его подержать?

– Подержать?

– Да. Чтобы мы могли определить пол.

– Определить пол?

– Почему ты повторяешь все, что я говорю? Чтобы дать ему имя, мы должны знать, мальчик это или девочка. Ты ведь знаешь, как определить пол у хорхоя, да?

– Конечно, знаю. – Я небрежно махнул рукой – опять же, как это сплошь и рядом делал доктор, – и фыркнул. – Раз плюнуть.

– Отлично! – крикнула она. – Я решила: Милдред, если девочка, и Говард, если мальчик. Подними его, Уилл, и давай посмотрим.

Теперь спасения не было. Какой предлог можно было бы придумать? Я мог бы сослаться на жестокую аллергию, но Лили меня тут же раскусила бы. Я мог бы притвориться, что умею определять пол хорхоя по форме рта, и, соответственно, сказать, что нет нужды к нему прикасаться, но и это не сработало бы и только подтвердило бы ее изначальное подозрение, что я не могу отличить хорхоя от дырки в земле.

Итак, стиснутый железными тисками своего обмана и буффонады, я осторожно запустил руку под червя, стараясь держать пальцы подальше от его сокращающегося рта. Он оказался тяжелее, чем я думал, и толще, обхватом примерно в мою кисть, так что его трудно было держать одной рукой. Задача осложнялась тем сразу ставшим очевидным фактом, что хорхою не нравилось, когда его держали. Он корчился в моей трясущейся руке, крутя тем своим концом, на котором был рот. (Я не могу сказать «головой», потому что передняя и задняя часть были одной толщины, и, кроме рта, никаких отличий между ними не было. Его тело было красновато-коричневым и по виду и на ощупь напоминало мне коровьи кишки.

– Возьми двумя руками, Уилл, – прошептала она. Я был так поглощен удерживанием существа, что не заметил, как она отошла в сторону от меня и моего подопечного.

Ее предложение показалось мне разумным. Существо было больше шести дюймов длиной. Я держал его ближе к хвосту, и маленький сморщенный рот свободно болтался в воздухе. Я осторожно поднес левую руку, чтобы взяться за него. Как эта тварь без глаз и ноздрей почувствовала приближение руки, я не знаю, но она почувствовала.

Он бросился в мгновение ока – не как червь, а скорее, как гремучая змея. (Только позднее я узнал, что он действительно входит в семейство рептилий.) Он свернулся кольцом и потом резко, как бич, бросился прямо мне в лицо, вдвое расширив крохотный рот и открыв ряды мелких зубов, убегавших в черный тоннель пищевода. Я инстинктивно откинул голову, что спасло лицо, но подставило ему шею. Последнее, что я увидел перед тем, как он вцепился в меня, это зубы в раззявленной яме его рта.

Сначала я не почувствовал укуса. Вместо этого я ощутил страшное давление, когда он, используя свои эластичные губы, впился в меня как пиявка. Потом его тело хлопнуло меня по груди, потому что он высвободился из моей руки. Он свернулся почти полным кольцом вокруг моей шеи и тут же начал давить, перекрывая мне дыхание, и одновременно я почувствовал острое жжение под его присосавшимся ртом. Хорхой, как я позднее узнал, не ест плоть своих жертв и, в строгом смысле, не пьет их кровь. Он, как паук, использует ядовитую слюну, чтобы разжижать плоть своей жертвы, а зубы – это лишь рудиментарные следы его эволюции. Удушение используется как сеть паукообразных – для обездвиживания. Ясно, что, будучи без сознания, защищаться довольно трудно.

Охваченный паникой, я вцепился в чудовище. Лили в ужасе закричала. Ее забавная затея вышла из-под контроля, и развязка ее парализовала. Я натолкнулся на стол… потерял равновесие… упал. В поле зрения расцветали темные цветы.

Она закричала, этот крик донесся до меня словно издалека, и через завесу пышно разрастающегося сада черных цветов я видел, как она схватила фонарь и выбежала, оставив меня наедине с темнотой и с безумными обитателями «НЕКЛАССИФИЦИРОВАННЫХ 101» Нижнего Монструмариума.

Часть девятнадцатая. «Кого я предал?»

Я пребывал в этой тьме довольно долго.

А когда тьма ушла, со мной был монстролог.

– Ты очнулся? – спросил он.

Я попытался заговорить. Мое усилие было вознаграждено острой болью от горла до легких, которые словно придавили огромным камнем. Сначала мое сознание было девственно пусто, но потом я вспомнил, где нахожусь, и обрадовался: подушка под головой была очень мягкой – гораздо мягче, чем моя подушка на Харрингтон-лейн. Кровать в гостинице была гораздо больше, чем у меня на чердаке – я был рад и этому. Была даже теплая волна – не уверен, как назвать, но за неимением лучшего слова – удовольствия, когда обрисовалось худое лицо доктора.

– Здравствуйте, сэр, – прохрипел я.

– Скажи мне, Уилл Генри, как ты думаешь: у тебя маленькие неприятности или очень большие неприятности?

– Очень большие, сэр.

– И тебе повезло, что твоя удачливость по размеру сопоставима с неприятностями. Строго говоря, ты должен был бы умереть.

– Со мной это не в первый раз, сэр.

Он дотронулся до толстой повязки у меня на шее. Это легкое прикосновение, как и моя первая попытка заговорить, вызвало мучительную боль.

– На твоем месте я бы этого не трогал, – сказал он.

– Да, сэр, – сумел выдавить я.

– Почему каждый раз, когда я предоставляю тебя самому себе, ты оказываешься серьезно ранен? Я начинаю думать, что мне придется, как индейской бабе, таскать тебя на спине.

– Это была не моя идея, сэр.

– Нет? Это мисс Бейтс накинула хорхоя тебе на шею?

– Нет, сэр. Она его не трогала. Это я его взял.

– А можно узнать, какого черта ты решил взять в руки Смертельного Монгольского Червя?

– Чтобы… определить его пол, сэр.

– Бог мой, Уилл Генри. Разве ты не знаешь, что хорхои – гермафродиты? Они сразу и самцы, и самки.

– Нет, сэр, – прохрипел я. – Я этого не знал.

– Но теперь я уверен, что ты понял: цена невежества в монстрологии может быть очень высокой.

– О да, сэр.

– Незнание могло стоить тебе жизни. Ты взвесил, что важнее: жизнь или пол червя? – Он не ждал ответа. – Думаю, нет. Почему ты это сделал, Уилл Генри? Почему ты пошел туда, где тебе совершенно очевидно было не место?

– Лили…

– Лили! Что, она оглушила тебя ударом стула и утащила в Монструмариум?

– Она сказала, что хочет мне кое-что показать.

– Один совет, Уилл Генри. Если особа женского пола говорит, что хочет тебе кое-что показать, убегай. Скорее всего, это нечто такое, чего тебе не захочется видеть.

– Спасибо, сэр. Я этого не знал.

Он серьезно кивнул, но не увидел ли я сквозь слезы боли, что в свете лампы его глаза весело заискрились?

– Ты еще много чего не знаешь, – сказал он. – О науке и о более непостижимых явлениях.

– Непостижимых явлениях?

– О женщинах. В данном случае та самая девочка, которая привела тебя на грань смерти, тебя и вытащила. Если бы не ее быстрая реакция, твои незаменимые услуги точно пришлось бы чем-то заменять. Она побежала прямо к профессору Айнсворту и разбудила его, затратив немало усилий, а профессор потом злился, что ему не удалось поспать по вине двух глупых детей, которые решили поиграть там, где никакие дети никогда играть не должны. Это Адольфус спас тебя, Уилл Генри, и при первой же возможности ты должен выразить ему всю благодарность – но на безопасном расстоянии, потому что, я думаю, если только ты еще раз ступишь в его владения, он узлом завяжет свой посох на твоей шее.

Я кивнул и сразу поморщился, потому что это движение вызвало резкую боль.

Доктор достал тряпку из рукомойника рядом с кроватью. Он отжал лишнюю воду и начал меня мыть, начиная с потного лба и дальше вниз. Он занимался этим со своей обычной сосредоточенностью, как будто существовал идеальный вариант мытья губкой непокорного ученика и он намеревался абсолютно точно его исполнить.

– Следующие несколько дней будут критическими, – начал он тем лекторским тоном, который я сотни раз слышал раньше. – Тебе повезло еще и потому, что по счастливому совпадению Адольфус держит под рукой противоядие от хорхоя на тот прежде немыслимый случай, если двое детей проникнут в Нижний Монструариум с целью определить пол у существа, у которого пол определить нельзя, поскольку оно по природе своей бесполое. Однако степень везения понижена природой этого яда. Он действует исключительно медленно. На воле Смертельный Червь иногда не ест месяцами, и поэтому он полагается на свой яд, чтобы держать свою жертву более-менее неподвижной, пока он вкушает – в течение дней – ее живую плоть. Его яд – это наркотик, Уилл Генри, известный своими галлюциногенными свойствами. Туземные кочевники собирают его и употребляют в малых дозах ради дурмана, подобного опиумному. Его подмешивают в водку или, чаще, курят обработанную им и высушенную заячью капусту. Ты должен мне немедленно сказать, как только начнешь видеть нечто такое, чего здесь никак не может быть. А я должен следить за возможными проявлениями паранойи и бредового мышления. Последнее представляет бо́льшую опасность, потому что его можно спутать с твоим обычным образом мышления. В какой-то момент все хорошо, а через секунду ты уже уверен, что можешь летать или что у тебя выросла вторая голова – в твоем случае, кстати, это не было бы так уж плохо. Еще один мозг не повредил бы.

Он рассматривал прежнюю рану, то место на груди, куда вонзились зубы Джона Чанлера.

– Что еще? – риторически спросил он. – Ну, ты можешь испытывать сильное жжение, когда мочишься. У наиболее чувствительных людей теряется кровообращение в конечностях, развивается гангрена, и их приходится ампутировать. Ты можешь лишиться волос. У тебя могут распухнуть яички. Бывают случаи спонтанного геморрагического кровотечения из отверстий тела, особенно из ануса. У тебя могут отказать почки, твои легкие могут заполниться жидкостью, и тогда ты можешь буквально захлебнуться в собственной слизи. Я ничего не забыл.?

– Надеюсь, нет, сэр.

Он убрал тряпку, опустил мою ночную рубашку, подоткнул одеяло.

– Ты хочешь есть?

– Нет, сэр.

– Ты сумеешь не попасть в беду, пока я схожу навестить другого своего пациента?

– Лилли? – Мое сердце почему-то в страхе забилось.

– Как это часто случается, зачинщик преступления остался невредим. Я говорил о докторе Чанлере.

– О! Нет, сэр, со мной все будет в порядке.

– Если проголодаешься, позвони администратору, и пусть они что-нибудь пришлют. Только мягкая еда, Уилл Генри, и ничего слишком острого.

В соседней комнате зазвонил телефон, и доктор насторожился. Он не ждал звонка. Он пошел снять трубку и через минуту вернулся, ероша волосы.

– Я закрою дверь, Уилл Генри. Постарайся уснуть.

Я пообещал постараться. Я послушно закрыл глаза.

Вскоре я услышал доносящиеся из гостиной голоса. Это в самом деле голоса, спросил я себя? Или это говорит яд? Один был низким, мужским, другой выше – явно женским. «Мюриэл, – подумал я. – Мюриэл пришла к доктору. Почему?» Что-то случилось с доктором Чанлером? Может, он все-таки умер? Мне показалось, что я слышу, как она плачет. «Пришел конец», – подумал я, и мое сердце устремилось сначала к ней, а потом, с рвущейся скорбью, к моему хозяину. Я мысленно увидел, как он милю за милей тащился по беспощадной пустыне, бережно держа на руках ее мужа. Я услышал его отчаянный крик в гнетущем воздухе: «Зачем ты сюда пришел? Что ты хотел найти?»

Зачем же он отправился в пустыню? В Рэт Портидже он вроде посмеивался над предположением фон Хельрунга и над человеком, который, по его словам, несет ответственность за это предположение. Тогда зачем он отправился искать то, чего, по его мнению, не существует? Был ли это, как теоретизировал доктор, акт лести или слишком ревностная демонстрация сыновней преданности любимому учителю? Что заставило Чанлера рисковать жизнью ради чего-то такого, что он сам считал химерой и сказкой?

Голоса ровные, не становятся ни громче, ни тише, как горный ручей из родника. Да, решил я, это точно их голоса, доктора и Мюриэл. Через какое-то время я убедился в их реальности. Они существовали не только между моими ушами, но вне их.

Я не горжусь тем, что я сделал.

Из наших спален в гостиную вел короткий коридор. По счастью, рожки не горели, и я проделал свой путь в полутьме. Медленно – о, как медленно – распластавшись на животе, как морской пехотинец, я полз по полу, пока не добрался до места, откуда, удобно устроившись, мог наблюдать из тени, оставаясь невидимым.

Она сидела на диване в накидке для верховой езды поверх лилового платья из тафты и бархата. Хотя с моего наблюдательного пункта ее чудесные изумрудные глаза казались сухими, она нервно теребила на коленях платок. Доктора я не видел, но, судя по ее взгляду, он был у камина – стоял, насколько я знал Уортропа. В напряженные моменты доктор либо стоял, либо ходил, как лев в клетке. А сейчас момент был явно напряженный.

– … признаться, что я испытываю некоторые трудности, пытаясь понять, почему ты пришла, – говорил он.

– Они настаивают на его выписке, – сказала она.

– Это смешно. Почему они не хотят его оставить? Они хотят, чтобы он умер?

– Это все Арчибальд, его отец. Он в ярости на тебя за то, что ты это сделал – отправил Джона в больницу – без его, Арчибальда, согласия. Он в ужасе от мысли, что это подхватят газетчики. Вот почему мы сами не отправляли его в больницу. Арчибальд и слышать не хотел об этом.

– Да, какой я глупец, – саркастически сказал доктор, – что не проконсультировался с великим Арчибальдом Чанлером, прежде чем спасти жизнь его сыну.

– Ты ведь знаешь, как он всегда относился к… профессии Джона. Это унизительно для него, постыдно для семьи. Он очень гордый – не такой человек, чтобы легко выносить насмешки. Хоть это ты мог бы понять.

– С твоей стороны было бы благоразумно не оскорблять меня, Мюриэл, когда ты обращаешься ко мне за помощью.

Она натянуто улыбнулась.

– Но ты так себя ведешь, что это очень легко сделать.

– Нет. Это тебе кажется, что это легко сделать.

– Если я возьму свои слова назад, ты мне поможешь?

– Я сделаю, как и всегда делал, все, что в моих силах, чтобы помочь моему другу.

– Это все, о чем я могу просить.

– Да? – Его голос упал. – Это все, чего ты просишь?

– Может, нет. Но это все, чего я прошу сейчас.

Его длинная тень дотянулась до нее и упала на ее лицо – устремленные вниз глаза, слегка опущенный подбородок, потерянный, страдальческий вид. Она встала. Тень слилась с мужчиной, и я увидел, как он подошел к ней, остановился. Стоя спиной ко мне, он загородил ее.

– Ты готова, Мюриэл? Возможно, им не удастся его спасти.

– Я готова с самого Рэт Портиджа. Я не говорю «с тех пор, как он вернулся», потому что он так и не вернулся, Пеллинор. Джон так и не вернулся.

Она упала ему на грудь. От неожиданности он покачнулся на каблуках, и его длинные руки инстинктивно обхватили ее. Он посмотрел на нее. Конечно, он видел ее запрокинутое лицо. Я не видел – а очень хотел бы.

– Где он? – спросила она. – Где Джон?

– Мюриэл, ты знаешь, что я…

– О, да. Я точно знаю, что ты собираешься сказать. Ты собираешься сказать, что у меня истерика, что я истеричка, что я не должна загружать свою красивую маленькую головку и все предоставить сильным и умным мужчинам. Ты собираешься мне сказать, что есть совершенно рациональное и научное объяснение тому, что мой муж стал чудовищем.

– Твой муж страдает хорошо исследованной формой психоза, Мюриэл. Развитие психоза относят на счет мифического существа, за которым он имел глупость поохотиться. Дело усугубилось физическими тяготами и лишениями – возможно, даже пытками…

Она отстранилась из его рук, поправила шляпку и со смехом сказала:

– Ну, вот видишь? Я так и знала, что ты это скажешь. Ты так чертовски предсказуем, что я удивляюсь, почему я когда-то думала, что люблю тебя.

– Миллионы людей любят солнце. Солнце предсказуемо.

– Это попытка пошутить?

– Я просто был логичен.

– Тебе надо быть с этим поосторожнее, Пеллинор. Однажды твоя логика может кого-нибудь убить.

Она была зажата между диваном и Уортропом. Она сделала шаг в сторону, чтобы его обойти, но он преградил ей путь.

– Что ты делаешь? – требовательно спросила она.

– Поступаю непредсказуемо.

Она нервно рассмеялась.

– Я помню только один случай, когда ты так себя повел.

– Джон обвиняет меня в том, что я устроил представление. Что я прыгнул в расчете, что меня спасут.

– И все же я тогда удивилась. Я была потрясена, услышав эту новость.

– Какая часть новости тебя потрясла: что я спрыгнул или что он меня спас?

– Я никогда не могла понять, почему ты это сделал, Пеллинор.

– В этом мы похожи, Мюриэл. Я до сих пор не понимаю, почему.

Она сделала шаг в сторону, и я снова ее видел. Хотя путь был теперь свободен, она стояла.

– Мне уйти? – спросила она. Я не понял, кого она спрашивала – его или себя. Она смотрела в сторону двери так, будто стояла в конце дороги длиной в тысячу миль.

– Возможно, это было бы лучше всего, – тихо ответил он.

– Ты бы так и сделал, – сказала она с тоскливой ноткой. – Совершенно предсказуемо.

– И абсолютно логично.

Я не заметил, кто из них двинулся первым. То ли подшутило освещение, то ли мое болезненное состояние, но, кажется, никто не двинулся первым: их руки не касались друг друга… а потом коснулись. Она стояла вполоборота к двери, Уортроп – вполоборота к окну напротив, и она легко поглаживала его ладонь.

– Я тебя ненавижу, Пеллинор Уортроп, – сказала она, не глядя на него. – Ты эгоистичен. И ты тщеславен. Даже его спасение было актом тщеславия. Он вдвое больше мужчина, чем ты. Он рисковал жизнью, потому что любил тебя. Ты рисковал своей, только чтобы доказать, что он неправ.

Доктор не ответил. Он стоял прямо, как шомпол, слегка наклонив голову, в позе молящегося.

– Я каждую ночь молюсь, чтобы был бог, чтобы был суд за наши грехи, – продолжала она ровным голосом, теперь ее пальцы легко пробегали вверх и вниз по его руке. – Чтобы ты провел вечность в самой глубокой яме ада вместе с другими предателями.

– Кого я предал? – вслух поинтересовался он. В голосе не было злости, только любопытство. – Я вынес его.

Ее рука упала. Он напрягся, как будто утрата ее прикосновения была для него ударом.

– Ты его туда послал. Если бы не ты, он бы туда никогда не пошел.

– Это смешно. Я об этом даже не знал, пока ты мне не сказала…

– Он всегда знал, что будет расплата. Он не признавался себе в этом – он был не таким самоуглубленным человеком, как ты, – но в душе всегда знал, что будет цена, и заплатит ее он.

– Ты говоришь, расплата. Расплата за что?

– За любовь. За твою любовь ко мне и… – Она запнулась. – И за мою любовь к тебе.

– Но ты меня ненавидишь. Ты только что это сказала.

Она рассмеялась.

– О, Пеллинор. Как такой умный человек может быть таким непроходимо тупым? Почему Джон Чанлер мой муж?

Он не ответил. Она придвинулась ближе. Он по-прежнему не смотрел на нее.

– Джон знал ответ на этот вопрос, – сказала она. – А Джон и наполовину не так умен, как ты.

– У меня есть вопрос получше. Почему ты его жена?

Она дала ему пощечину. Он при этом проявил больше стоицизма, чем когда она убрала руку. Он даже не шелохнулся.

– Хоть бы ты там умер, – сухо сказала она.

– Твое желание чуть не исполнилось.

– Не в Канаде. В Вене. Если бы ты умер в Вене, я смогла бы изобразить скорбящую невесту и пасть на твою безвременную могилу. Джон теперь был бы счастливо женат на какой-нибудь легкомысленной нью-йоркской светской львице, а я бы снова влюбилась. Я бы не пребывала в этом аду – любить человека, которого я презираю. Потому что пока ты ходишь по этой земле, я буду тебя любить, Пеллинор. Пока ты дышишь – здесь или за десять тысяч миль отсюда, – я буду тебя любить. Я не могу не любить тебя, поэтому решила тебя ненавидеть… чтобы любовь не была невыносимой.

– Ты… Ты не должна… Мюриэл, есть вещи, которые мы никогда не должны… – Впервые на моей памяти монстролог с трудом подыскивал слова. – Ты не должна мне такого говорить.

– Нет, я хочу, чтобы ты это услышал. Я хочу, чтобы ты думал об этом до конца своей жалкой жизни. Ты бросил меня ради холодной и бездушной любовницы, и я хочу, чтобы в тот день, когда Уилл Генри наконец навсегда покинет тебя, ты думал об этом и чтобы думал каждый из оставшихся дней, пока не состаришься и не будешь в одиночестве умирать на смертном одре, пока не заплатишь по долгам, пока не расплатишься за свою жестокость.

Как падающий человек хватается за все, что подвернется, пусть и за самое слабое, он сказал:

– Уилл Генри никогда меня не оставит.

Я был уже в постели, когда он открыл дверь в спальню. Через прикрытые веки я видел, как он смотрит на меня. Дверь тихо закрылась. Потом снова открылась. Он назвал мое имя. Я не ответил. Он захлопнул дверь.

Я снова слышал их голоса. Или думал, что слышал. Я внезапно почувствовал страшный жар, и мое дыхание участилось. Я подумал, не начинается ли у меня лихорадка. Может, я слышал совсем не голоса, а их эхо – память, материализованную ядом Смертельного Червя. Я вернулся в спальню, когда он повел ее к двери – конечно, Мюриэл уже ушла. Я вспотел… Паранойя… бред… жжение в мочеточнике. Я пересчитывал по одному. Гангрена… кровотечение. Я просунул руку под ночную рубашку и осторожно ощупал яички. Распухли ли они? А как узнать, что они распухли? Нельзя сказать, что я каждое утро их замерял.

Журчание голосов в соседней комнате то мягко нарастало, то опадало.

Я закрыл глаза, и мне показалось, что что-то скользнуло, расслабилось, распустилось, как плохо завязанный узел, и в эту расслабленность волной вкатились голоса; я ощущал их как подводное течение в огромном море, в котором я плыл.

«Последнее представляет большую опасность… Ты будешь чувствовать себя обычно, а в следующую секунду уверуешь, что можешь летать».

Я не могу утверждать того, чего не видели мои глаза.

Но я не хочу и ставить это под сомнение.

Я знаю, что не был самим собой; я знаю, что в моей крови плавал яд.

Но в соседней комнате были голоса, а потом их не стало; не было закрывания двери и слов прощания.

* * *

Голоса в соседней комнате затихают и больше не возвышаются. В пустом пространстве, где они были, женщина поднимает свои изумрудные глаза. В них – зеркало, которое высвечивает его, дает ему форму и содержание. Без света этих глаз в нем меньше содержания, чем в его тени.

Что мы дали?

Он один бредет по запустению; ветер свистит в высохших костях; воды нет.

В ее глазах – родник.

Что мы дали?

Он видел то, что видит желтый глаз; он молился в заброшенном соборе среди высохших костей, преклонив колена на развалинах; он слышал, как его имя произносит сильный ветер, напевают сухие ветви, скрипящие в бесплодном воздухе.

Он все это познал. Он монстролог. Он слишком долго пребывал в опустошении.

Теперь в ее глазах – изобилие.

Кто-то взялся бы о них судить. Я нет. Если это был грех, то он был прощен – освящен самим собой. Он встретился с собой в девственности ее глаз и получил отпущение грехов на ее алтаре.

В соседней комнате их тени смыкаются и сливаются в одну. Голодный мужчина насыщается; он утоляет жажду из потока родниковой воды. Ее сладкое дыхание. Ее золотистая в отблесках огня кожа. Хотя бы на время он вкусил то, чего не может ему дать загадочная любовница, ради которой он отверг свою любовь. Из-за этих глубоких, как море, изумрудных глаз Пеллинор Уортроп наконец нашел себя в другом человеке.

Дневник 6. Расплата

«Надо понимать, что в этом метрополисе нет таких улиц, где чужестранец не мог бы спокойно гулять днем и ночью».

Якоб Рийс

Часть двадцатая. «Чудесный день»

Он ворвался в мою комнату ранним утром на следующий день с подносом, нагруженным яйцами, тостами, оладьями, сосисками, кексами с клюквой, яблочным коктейлем и апельсиновым соком. Мое изумление этим совершенно неожиданным и нехарактерным проявлением щедрости не осталось незамеченным. Доктор громко рассмеялся и широким замысловатым движением поставил поднос передо мной; он даже расправил салфетку и со всей чопорностью пристроил ее на мою перевязанную шею.

– Итак, магистр Генри, – воскликнул он, смутив меня непривычно веселым голосом. – Вы выглядите просто ужасно! – Он прошел к окну и раздвинул шторы. Комнату залил яркий солнечный свет. – Но день сегодня прекрасный – прекрасный день! Вот уж действительно такой день, который пробуждает в человеке дремлющего поэта. Мы слишком долго пребывали в унынии, ты и я, и нам надо исправить свой мрачный вид. Без надежды человек не лучше ломовой лошади, которая тащит тяжелую телегу со своими скорбями.

Он положил ладонь мне на лоб. Он измерил мне пульс. Он проверил мои глаза. Он усмехнулся, заметив, что я почти непонимающе смотрю на разложенные передо мной деликатесы.

– Нет, это не галлюцинация. Ешь! Я решил пропустить утреннее заседание и немного исследовать этот изумительный город. Ты знаешь, что я приезжаю сюда уже пятнадцать лет, но едва его видел? Я знаю только дорогу из гостиницы в Общество и обратно, все время в шорах, как тот ломовик из моей метафоры, никогда не решаюсь свернуть с проторенной дороги… слишком влюблен в рутину – а рутина это тоже своего рода смерть. Что? Почему ты на меня так смотришь? У тебя так сильно болит горло, что ты не можешь говорить?

– Нет, сэр.

– Как твой желудок? Ты сможешь есть?

Я взял вилку.

– Думаю, да, сэр.

– Замечательно! Думаю… сначала нам надо поехать на пароме на остров Либерти и взглянуть на статую мсье Бартольди. Он, знаешь ли, мой друг – не Бартольди. Строитель, Эйфель. Ну, не то чтобы друг, скорее, знакомый. Любопытная история об Эйфеле. Как ты знаешь, в будущем году в Париже проводится Международная выставка, и правительство хочет заказать подходящий монумент в ознаменование столетия революции. Итак! Эйфель пишет мне о своих планах…

Его прервал звонок телефона. Он выбежал из комнаты. Потягивая апельсиновый сок – «золотой нектар», как его назвала Лили, – я услышал, как он сказал: «Да, да, конечно. Я сейчас спущусь».

Он появился в дверном проеме, и вид у него был совершенно другой. Пропали нетипичные для него искорки в глазах и пружинистость походки.

– Мне нужно идти, – сказал он.

– Почему? – спросил я. – Что случилось?

– Это… Оставайся здесь, Уилл Генри. Я не знаю, когда вернусь.

Я отставил поднос и откинул одеяло. Он бесстрастно смотрел, как я с трудом выбрался из кровати и, покачиваясь, встал на непослушные ноги.

– Я себя хорошо чувствую, сэр. В самом деле хорошо. Пожалуйста, возьмите меня с собой.

На выходе из лифта нас встретил молодой полицейский из городского управления полиции. Не очень представительный, в свеженакрахмаленной форме, с копной рыжих волос и усыпанным веснушками круглым детским лицом, он выглядел слишком молодо для своего положения, как ряженый ребенок. Он энергично отдал честь доктору Уортропу и представился сержантом Эндрю Коннолли. Мы последовали за ним в ожидавший на углу экипаж.

Уортроп был прав. День был просто прекрасный, прохладный, но ясный, яркое утреннее солнце отбрасывало четкие тени, изящно очерчивая рельефы зданий. Пока мы дребезжали по мостовой, продвигаясь на юг мимо покрытых зыбью вод Ист-Ривер, я то и дело посматривал на доктора, думая, стоит ли рискнуть и еще раз спросить его, что случилось, хотя я был уверен, что случиться могло только одно: умер Джон Чанлер.

Наш экипаж остановился у огромного, длиной в целый квартал сооружения на берегу реки – Бельвю, старейшей в стране общественной больницы. Мы последовали за сержантом Коннолли в боковую дверь, поднялись по скудно освещенной лестнице на четвертый этаж и пошли по длинному узкому коридору, выкрашенному в отвратительный стандартный бледно-зеленый цвет. В конце этого угнетающего прохода Коннолли один раз постучал в дверь.

Нас впустил другой полицейский, который вместе с Коннолли бдительно нес стражу у двери на всем протяжении последовавшей напряженной сцены.

В комнате стоял ледяной холод; в разбитом окне над кроватью свистел осенний ветер. В ногах кровати скучились детективы в штатском и наблюдали за двумя своими коллегами, которые склонились над чем-то лежащим на полу. Когда мы вошли, один из мужчин – импозантная фигура с впечатляющей грудью и столь же впечатляющими усами – повернулся к нам. Он был хмур, его толстые губы плотно сжимали незажженную сигару.

– Уортроп. Хорошо. Спасибо, что пришли, – сказал он с сильным ирландским акцентом. Благодарность прозвучала угрюмо – простая формальность, которая тут же была забыта.

– Старший инспектор Бернс, – сухо ответил доктор.

– А это что такое? – спросил Бернс, сердито глядя на меня. – Кто этот ребенок и почему он здесь?

– Это не ребенок, это мой помощник, – ответил монстролог.

Конечно, в глазах большинства людей я был ребенком, но доктор смотрел на вещи иначе, чем большинство людей.

Бернс недоверчиво хрюкнул и изучающе посмотрел на меня из-под кустистых бровей, подергивая при этом огромным правым усом. Потом пожал плечами.

– Он там, – сказал старший детектив городской полиции. – Осторожно, скользко.

Мужчины у кровати отступили в стороны, словно раздвинув человеческий занавес. На спине в луже густеющей крови лежал Августин Скала – или то, что от него осталось. Я бы не опознал его, если бы не размер фигуры и не поношенный бушлат, потому что у Августина Скалы не было лица и не было глаз. Пустые глазницы уставились в грязно-белые плитки потолка.

Порванная рубашка открывала волосатый торс, посередине которого зияла дыра размером с блюдце. Из ее неровных краев выступала часть сердца: оно было частично оторвано, и в нем не хватало несколько больших отгрызенных кусков.

Внимание Уортропа привлекло как раз сердце. Чтобы рассмотреть его, он не раздумывая опустился на колени прямо в липкую кровь.

– Сестра обнаружила его около семи утра, – сказал Бернс.

– Куда вы забрали Чанлера? – не оборачиваясь, спросил доктор.

– Я его никуда не забирал. Доктор Чанлер пропал.

– Пропал? – Уортроп резко на него посмотрел – Что вы имеете в виду? Куда пропал?

– Я надеялся, что это вы поможете мне ответить на этот вопрос.

Дверь распахнулась, и в комнату ворвался фон Хельрунг – с горящим лицом и развевающимися вокруг квадратной головы волосами.

– Пеллинор! Слава богу, ты здесь. О, это ужасно. Ужасно!

Доктор встал, его брюки были испачканы в крови Скалы.

– Фон Хельрунг, где Джон?

– Доктор Чанлер исчез, – сказал Бернс, прежде чем фон Хельрунг успел ответить, и кивнул на разбитое окно. – Мы думаем, через это.

Уортроп подошел к окну и посмотрел на землю четырьмя этажами ниже.

– Невозможно, – пробормотал он.

– Дверь была заперта изнутри, – пробурчал Бернс. – Чанлер пропал. Никакого другого объяснения нет.

– Законы природы диктуют другое, инспектор, – парировал доктор. – Если только вы не допускаете, что у него выросли крылья и он улетел.

Бернс взглянул на фон Хельрунга и коротко приказал своим людям ждать снаружи, оставив нас четверых наедине с останками Августина Скалы.

– Доктор фон Хельрунг проинформировал меня об особенностях болезни доктора Чанлера.

Уортроп всплеснул руками и сказал:

– Инспектор, Джон Чанлер страдает от физических и умственных проявлений конкретного помешательства, известного как психоз вендиго. Эта болезнь неоднократно описана в литературе…

– Да, он упоминал об этой истории с вендиго.

– Все кончено, – сурово вмешался в разговор фон Хельрунг. – Теперь он совсем ушел к аутико.

Уортроп застонал.

– Инспектор, умоляю вас не слушать этого человека. Какой человек – не говоря уже о Джоне Чанлере в его-то состоянии – мог бы упасть с четвертого этажа и при этом не получить таких травм, которые не позволили бы ему сбежать?

– Я не врач. Я знаю только, что он пропал и что единственный выход был через окно.

– Он теперь летит на сильном ветре, – объявил фон Хельрунг.

– Заткнитесь! – крикнул Уортроп, тыча указательным пальцем в лицо старика. – Может, вы убедили Бернса в этом безумии, но я не хочу в нем участвовать. – Он обернулся к Бернсу. – Я хочу поговорить с сестрой.

– Она ушла домой, и сегодня ее не будет, – ответил Бернс. – Как вы можете догадаться, она пережила сильное потрясение.

– Он должен был выйти…

– Тогда он должен был стать невидимым, – парировал старший инспектор. – На этаже всегда дежурит сестра, здесь постоянно ходят врачи и санитары. Его бы увидели.

– Есть некоторые свидетельства касательно… – начал фон Хельрунг.

– Ни… слова… больше, – зарычал Уортроп на своего старого учителя. Он снова обернулся к Бернсу. – Хорошо. Я согласен допустить, что он упал и не утратил способность передвигаться. Я полагаю, что ваши люди разыскивают его; в своем состоянии он не мог далеко уйти.

В этот момент в комнату вошел мужчина – примерно того же возраста, что фон Хельрунг, но выше ростом и атлетичнее, одетый в хороший фрак и цилиндр, с пронзительными глазами и выступающим вперед подбородком.

– Уортроп! – воскликнул он, подошел прямо к доктору и дал ему пощечину.

Доктор тронул уголок рта и обнаружил на нем кровь. Удар рассек ему нижнюю губу.

– Арчибальд, – сказал он. – Я тоже рад вас видеть.

– Это вы его сюда привезли! – крикнул отец Джона Чанлера. Единственный находившийся в комнате полицейский даже не пытался вмешаться; казалось, ему нравится это представление.

– Это больница, – ответил доктор. – Обычное место для больных и раненых.

– И для вас, когда я с вами разберусь! Как вы посмели, сэр! Вы не имели права!

– Не говорите мне о правах, – отрезал Уортроп. – Ваш сын имел право на жизнь.

Старший Чанлер сердито фыркнул и развернулся к инспектору Бернсу.

– Детектив, я хочу, чтобы его нашли быстро и чтобы при этом было как можно меньше шума. Чем быстрее дело будет разрешено, тем лучше. И ни при каких обстоятельствах ни вы, ни кто-либо в вашем управлении не должны разговаривать с прессой. Я не позволю, чтобы фамилию Чанлер полоскали в дешевых бульварных газетенках!

Бернс коротко кивнул в знак согласия, с отвращением сжимая губами незажженную дешевую сигару.

– Я пристрелю любого, кто только прошепчет фамилию, сэр.

Чанлер снова обрушился на доктора:

– Всю вину я возлагаю на вас, Уортроп. Я уже говорил со своими адвокатами о вашей вопиющей небрежности в том, что касается лечения моего сына, и могу уверить вас, что расплата неминуема. Вы заплатите!

Он развернулся и стремительно вышел из комнаты. Уортроп притворно вздохнул.

– Какая трогательная забота.

Он обернулся к фон Хельрунгу.

– Мюриэл уже знает?

– Я послал с известием Бартоломью, – ответил фон Хельрунг. – Он привезет ее ко мне домой. Там она будет в безопасности.

– В безопасности? – эхом повторил монстролог. – В безопасности от чего? – Он не ждал ответа. – Детектив, я на время принимаю ваше смехотворное предположение, что Джон смог уйти после падения из окна, и предлагаю закинуть ваш невод в ближайших окрестностях. Он не мог далеко уйти.

– Сначала мы должны обсудить ряд дополнительных мер, – настойчиво заговорил фон Хельрунг. – Ради безопасности ваших людей.

– Абрам, сейчас не время… – начал Уортроп.

– Его нельзя убить обычными пулями, – сказал фон Хельрунг, не обращая на него внимания. – Они должны быть серебряными, и стрелять надо только в сердце. Вы можете набить его голову двадцатью пулями и все же не свалить. Оно спряталось до наступления ночи. Ищите на возвышенных и в безлюдных местах, но не ограничивайте поиски ближайшими окрестностями. Оно может быть уже за много миль отсюда. Не жалейте людей, задействуйте всех годных полицейских. Я бы также предложил подключить национальную гвардию штата.

Бернс хрюкнул.

– Я не могу мобилизовать весь штат Нью-Йорк, доктор фон Хельрунг. Вы слышали мистера Чанлера. Я должен привлекать как можно меньше внимания.

– Ах, бог мой! – вскричал доктор. – Да вы можете найти его за пять минут с одним полицейским и ищейкой!

– Я оставляю это на ваше усмотрение, инспектор, – сказал фон Хельрунг, как будто не слыша Уортропа, – но вам следует заняться делом со всей возможной поспешностью. Следующие несколько часов критически важны. Оно должно быть найдено до наступления ночи.

От этой директивы у Бернса широко открылись глаза.

– Почему? Что случится ночью?

– Оно начнет охотиться. И не прекратит охоту. Оно не сможет остановиться, потому что теперь его гонит голод. Оно будет убивать и есть, пока кто-нибудь не убьет его.

Доктор запальчиво затряс головой и обратился к Бернсу:

– Но перед тем как вы приступите к делу, детектив, предлагаю вам поговорить с лечащим врачом и просветиться насчет физического состояния Джона…

– Оно не такое уж беспомощное, если он смог справиться со Скалой, – торжествующе заметил фон Хельрунг. – А как насчет скорости? Когда ночная сестра навестила Джона в конце своей смены, Скала был жив и здоров. А через семь минут вошла ее сменщица и увидела это.

– Это ничего не доказывает, фон Хельрунг.

– Нет? Смертельно ранить человека вдвое больше себя, вырвать ему сердце, глаза и лицо – и все это за семь минут! Я бы этого не смог. А вы?

– Я бы точно смог.

– Очень интересно, – вмешался Бернс, скривив рот с зажатой сигарой в угрожающей улыбке. – Вы, монстрологи, похоже, очень талантливы?

Фон Хельрунг настаивал, чтобы доктор поехал с ним к нему домой.

– Там Мюриэл. Вы ей сейчас нужны, Пеллинор, – сказал он, но Уортроп отказывался ехать, пока не обследовал проход, через который, по уверениям Бернса, сбежал Чанлер. Он не нашел ничего, что могло бы подтвердить его возражения против абсурдного предположения, что здесь и был осуществлен побег. Как будто у Чанлера каким-то образом выросли крылья, и он просто улетел. Уортроп заметил в футе от окна водосточную трубу.

– Может, он по ней вскарабкался на крышу, – задумчиво сказал он.

– По вашей же логике, это невозможно, – заметил фон Хельрунг. – Если он так слаб, как вы говорите, Пеллинор.

Монстролог вздохнул.

– Вы его обследовали, фон Хельрунг. Как и я, вы знаете, до какой степени он слаб. Не могу понять, почему вы отдаете предпочтение странному объяснению перед рациональным. Что с вами случилось? Не было ли у вас травмы головы? Не находитесь ли вы под действием наркотика? Почему вы упорствуете, Meister Абрам, в своем странном и совершенно сбивающем с толку поведении? Просто неловко слушать, как вы лепечете представителю властей о серебряных пулях и о людях, летающих по ветру, как ласточки.

– Времена меняются, и мы должны меняться вместе с ними, Пеллинор, иначе нам грозит вымирание.

– Наука связана с прогрессом, фон Хельрунг. А то, о чем вы говорите, принадлежит нашему суеверному прошлому. Это шаг назад.

– Скажем так: на небесах и на земле есть много такого, что вам с вашей философией даже не снилось.

Монстролог фыркнул. Он поскреб подошвой ботинка о тротуар, и с нее отскочили осколки разбитого окна.

– Моя философия не простирается так далеко, Meister Абрам. Небеса я оставляю теологам.

– Если так, то мне жаль вас, mein lieber Freund. Если теологи правы – и если я сейчас прав, – то вас ждет раскаяние.

Уортроп бросил на него быстрый взгляд, но печально улыбнулся.

– Я уже с ним живу, – сказал он.

Часть двадцать первая. «Я не думаю, что мы его найдем»

Мюриэл Чанлер ждала нас в гостиной фон Хельрунга. Она подбежала к Уортропу, обвила его руками и прижалась лицом к его груди. Уортроп бормотал ее имя и гладил по каштановым волосам. Фон Хельрунг отвернулся и вежливо кашлянул. Они быстро отпустили друг друга.

– Его уже нашли? – спросила она.

– Если еще нет, то скоро найдут, – твердо сказал доктор. – В его состоянии он не мог далеко уйти.

– Мюриэл, liebchen, не могла бы ты дать маленькому Уиллу что-нибудь поесть? – предложил фон Хельрунг. – Мне кажется, он очень бледный.

– Я не голоден, – сказал я. Признаюсь, меня очень волновало психическое состояние доктора. С тех ужасных дней в пустыне я ни разу не видел, чтобы он был так близок к срыву.

– Надеюсь, ты прав, – сказала она ему. – И надеюсь, что Meister Абрам ошибается. Надеюсь, что Скалу убил кто-то другой.

– Он ошибается практически во всем, – допустил доктор. – Но только не в этом.

Она отвернула свое прекрасное лицо. Уортроп поднял было руку, чтобы погладить и утешить ее, но тут же опустил.

– Я добьюсь, чтобы у него были самые лучшие адвокаты, Мюриэл, – пообещал он. – И, разумеется, я сам буду свидетельствовать в его пользу. Я добьюсь, чтобы его поместили в подходящее место.

– В сумасшедший дом, – прошептала она.

– Пожалуйста, пожалуйста, Мюриэл, ты должна быть сильной, должна быть сильной ради Джона, – сказал фон Хельрунг, взяв ее под локоть и ведя к креслу. – Вот так. Сядь. Ты ведь послушаешься дядю Абрама, да? Есть время для печали, но это время еще не пришло! Хочешь, Бартоломью что-нибудь тебе принесет? Хочешь бренди? Может, бокал хереса?

Она посмотрела мимо него на Уортропа.

– Я хочу своего мужа.

Доктор попросил разговора наедине с фон Хельрунгом. Они ушли в кабинет старика и закрыли дверь. Какое-то время я прислушивался к их спору; доктор бранил его за то, что он сказал полицейским, что они будут охотиться за мифическим чудовищем, тогда как их дичь – всего лишь человек в ужасном болезненном состоянии.

Я поднял голову и увидел, что Мюриэл смотрит на меня, улыбаясь сквозь слезы.

– Что с твоей шеей, Уилл? – спросила она.

Избегая взгляда этих пронзительно прекрасных глаз, я опустил свои на персидский ковер и пробормотал:

– Это был несчастный случай, мэм.

– Да, не думаю, что ты это сделал нарочно! – Несмотря на свое состояние, она рассмеялась. – Это ведь нелегко, да? Служить монстрологу.

– Нет, мэм. Нелегко.

– Особенно если им оказался Пеллинор Уортроп.

– Да, мэм.

– Тогда зачем же ты это делаешь?

– Мой отец служил ему. И когда он умер, мне больше некуда было идти.

– А теперь, как я догадываюсь, ты для него незаменим.

Она улыбнулась моему изумлению.

– О, да, – сказала она. – Я почти не сомневалась, что он тебе это говорил. То же самое он говорил и мне, но это было очень давно. Ты его любишь, Уилл?

Вопрос лишил меня речи. Любить – монстролога?

– Мне не следовало спрашивать, – продолжала она. – Это не мое дело. Я знаю, что ты – все, что у него есть. Когда-то такой для него была я. Но дом нельзя построить на песке, Уилл. Тебе это что-нибудь говорит? Ты знаешь, что я имею в виду?

Я медленно покачал головой. Я не знал.

– Когда-то я себя утешала тем, что он просто не способен на любовь, что я не должна принимать на свой счет того, что случилось между нами. Но теперь, думаю, я понимаю. Ему не хватает не любви – он любит более неистово, чем какой-либо другой человек, которого я встречала, – ему не хватает смелости.

– Доктор Уортроп самый храбрый человек на свете, – сказал я. – Он монстролог. Он ничего не боится.

– Я понимаю, – мягко ответила она. – Ты просто мальчик, и ты смотришь на него другими глазами.

Мне нечего было на это ответить. Почему-то я услышал его голос, раздающийся на заснеженной поляне: «Ты мне отвратителен». Я опустил голову, вспомнив, как он прижимал меня к себе, вспомнив его теплое дыхание на своей шее.

Она почувствовала мою боль, и ее сердце тронула жалость.

– Ты знаешь, он тебя очень любит, – сказала она.

Я внимательно посмотрел на нее. Она дразнила меня?

– О, да, – продолжала она с улыбкой. – Хлопочет о тебе, как курица-наседка. Это очень мило – и так непохоже на него. Только прошлой ночью он говорил…

Она заставила себя замолчать. Она отвернулась. Я увидел, что она покраснела.

К тому времени, как два монстролога прервали свой спор, она собралась уходить. Хотя фон Хельрунг умолял ее остаться, ее ничто не могло разубедить.

– Я не буду здесь прятаться, как испуганный котенок, – сказала она. – Если его не схватят, то он придет домой, и я хочу быть там, когда он придет.

– Я пойду с тобой, – сказал доктор.

Не глядя ему в глаза, она просто сказала:

– Нет.

Но Уортроп не успокоился; он пошел за ней к дверям и, помогая ей одеться, продолжал настаивать на своем.

– Ты не должна идти одна, – сказал он.

– Не глупи, Пеллинор. Я его не боюсь. Он мой муж.

– Он не в своем уме.

– Этот дефект не такой уж редкий среди вас, монстрологов, – поддразнила она его. Она обращалась к его отражению, поправляя шляпку перед зеркалом в коридоре.

– Можно хоть минуту поговорить серьезно?

– Расскажи мне про минуту, когда бы ты не был серьезен.

– Здесь ты будешь в безопасности.

– Мое место дома, Пеллинор. В нашем доме.

Он был захвачен врасплох и не пытался этого скрыть.

– Тогда я иду с тобой, – сказал он.

– С какой целью? – напористо спросила она. Она отвернулась от зеркала, щеки ее горели. – Защитить меня от моего собственного мужа? Если он так болен, как ты говоришь, то разве это нужно?

Он не нашелся что ответить. Она улыбнулась и легко коснулась рукой в перчатке его кисти.

– Я не боюсь, – повторила она. – К тому же мне как замужней женщине не пристало принимать у себя джентльмена в отсутствие мужа. Что подумают люди?

– Меня не волнует, что подумают люди. Меня волнует…

Он не стал – или не смог – заканчивать мысль. Он поднял руку, чтобы коснуться ее щеки, но быстро опустил, краем глаза заметив меня.

– Уилл Генри, – раздраженно бросил он, – почему ты все время крутишься вокруг меня, как призрак Банко[23]? – Он повернулся к ней. – Очень хорошо. Ваше чертово упрямство меня сломило, мадам. Но вы точно не сможете отказаться, чтобы с вами поехал Бартоломью.

Фон Хельрунг нашел, что это замечательная мысль, и Мюриэл согласилась, чтобы их успокоить. Казалось, что ее забавляла их забота.

– И позвони мне, когда доберешься. Не заставляй меня волноваться, liebchen! – крикнул фон Хельрунг с порога. Он дождался, пока экипаж выехал на улицу и скрылся из виду, и закрыл дверь. С тяжелым вздохом он провел своей рукой по коротким волосам. – Мое сердце болит о ней, Пеллинор. Дорогая Мюриэл в шоке. Она еще не осознает, что Джон навеки потерян для нас.

– Оставьте эту мелодраматическую чепуху, – сказал мой хозяин. – Она действует мне на нервы. Может быть, он и потерян, как вы говорите, но на срок гораздо более короткий, чем вечность. Я считаю, инспектор Бернс в течение часа позвонит и известит нас о его смерти или поимке.

Звонка не было ни в этот час, ни в следующий, ни в следующий. На Пятую авеню упали тени. Фон Хельрунг курил сигару за сигарой, наполняя пространство ядовитым дымом, а доктор мерил комнату шагами, то и дело посматривая на свои карманные часы. Он иногда останавливался у окна и смотрел на улицу, надеясь увидеть двуколку инспектора. В четыре с четвертью, когда солнце уже опускалось к Гудзону, в дверь просунула голову горничная и спросила, останутся ли доктор и его подопечный на ужин.

Доктор вздрогнул от вопроса; казалось, он вывел его из паралича.

– Думаю, мы с Уиллом Генри поедем на Мюлберристрит, – сказал он. – Мы можем ждать известий в полицейском управлении так же, как и здесь. Позвоните нам, если что-нибудь узнаете, Meister Абрам.

Сигара выпала изо рта старика и покатилась по дорогому ковру.

– Что? – вскричал он, выпрыгивая с кресла. – Lieber Gott, что со мной такое? Как я мог быть таким глупцом?

Он бросился к двери и крикнул горничной, чтобы она велела Тимми, слуге, вывести коляску. Он яростно хлопал себя по карманам, пока не достал откуда-то из недр пиджака маленький крупнокалиберный пистолет с перламутровой рукояткой.

– Что это? – требовательно спросил Уортроп.

– Может быть, ничего, а может быть, все, Пеллинор. В своем расстроенном состоянии я совершенно забыл и теперь молюсь, чтобы это ничего не значило – я молюсь! Вот. – Из другого кармана он достал длинный нож в кожаных ножнах и сунул в руки доктору. – Помните, целиться надо в сердце! И никогда – никогда! – не смотреть ему в глаза.

Он распахнул дверь и побежал на угол, где мальчик ненамного старше меня держал вожжи низкой коляски. Мы поспешили за ним.

– Скажите мне, о чем вы забыли, фон Хельрунг! – потребовал доктор.

– Мюриэл, mein Freund. Мюриэл! Она так и не позвонила.

Расположенный в Централ-парке в нескольких кварталах от гостиницы «Плаза», дом Чанлеров стоял ровно посередине улицы миллионеров – дворцового вида домов, тянущихся вдоль Пятой авеню после пересечения с Пятнадцатой улицей, усадеб такого ошеломляющего размера и экстравагантной архитектуры, что они точно отражали характер своих хозяев. Здесь жили титаны американского капитализма, живые символы Золотого века – семьи с такими фамилиями, как Гоулд и Вандербильт, Карнеги и Астор, с которыми Мюриэл, благодаря замужеству, отдаленно породнилась.

Дом Чанлеров вовсе не был самым большим из этих поместий, но по сравнению с жильем «другой половины» горожан – переполненными и грязными зданиями со съемными комнатами – это был просто дворец в стиле французских замков XV века.

С удивительным для его возраста проворством фон Хельрунг выпрыгнул из коляски, рванулся в ворота и побежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

Он несколько секунд колотил в дверь своим толстым кулачком, крича:

– Мюриэл! Бартоломью! Откройте! Это я, фон Хельрунг!

Он повернулся к доктору:

– Быстро, Пеллинор! Мы должны ее выломать.

Доктор резонно ответил:

– Возможно, они наверху, и просто не…

– Ах! – простонал старый монстролог. Он грубо оттолкнул Уортропа в сторону, отошел, чтобы дать себе разбег, и обрушился на дверь. Она подалась, но не открылась. – Боже милосердный на небесах! – закричал он, готовясь к новому натиску. – Дай (бум!) мне (бум!) силы!

С последним отчаянным ударом его плеча дверь слетела, и ее расщепленное полотно с треском ударилось о внутреннюю стену. Фон Хельрунг удержал равновесие, но по инерции пробежал несколько шагов вперед в прихожую с высоким потолком, где хрустальная люстра дробила свет заходящего солнца на тысячу сверкающих кусочков.

Я почувствовал его сразу же, как вошел – отвратительно сладкий запах смерти, безошибочно угадываемый аромат разложения. Доктор среагировал на него немедленно. Он обогнул своего запыхавшегося напарника и двинулся к парадной лестнице. Фон Хельрунг, теперь уже с пистолетом в руке, свободной рукой остановил Уортропа, схватив его за пальто.

– Мы будем держаться вместе, – прошипел он решительно. – Где нож?

Уортроп что-то недовольно буркнул, но достал нож и дал его мне.

– У меня револьвер, – сказал он.

– Хорошо, но вам понадобится вот это. – Фон Хельрунг протянул ему несколько поблескивающих серебряных пуль. Они тихо звякнули в зловещей тишине. Уортроп отвел его руку.

– Думаю, моих обычных будет достаточно, спасибо.

Мы последовали за Уортропом вверх по лестнице мимо портретов предков клана Чанлеров, нескольких мраморных статуй греческих богов и анонимного бюста, взиравшего вниз со своего пьедестала.

На первом повороте лестницы мы увидели тело девушки в одежде горничной; она лежала лицом вверх, но на животе. Кто-то свернул ей голову назад. Глаз и лица не было. Юбка была задрана до пояса, обнажив ноги и зад. На месте, где должны были бы быть ягодицы, зияла огромная рана, и в воздухе пахло экскрементами.

Фон Хельрунг в шоке отпрянул, но Уортроп едва обратил внимание на страшную находку. Он перепрыгнул через несчастное создание и пошел дальше вверх, выкрикивая имя Мюриэл во всю мощь своих легких, с распахнутыми в панике глазами. Мы с фон Хельрунгом не были так быстры и осторожно обошли тело. Хотя я и сказал себе не смотреть вниз, но все же посмотрел, и меня едва не вырвало от отвращения, потому что увиденное превосходило все, что я когда-либо видел за все время, проведенное рядовым пехотинцем на службе у суровой любовницы Уортропа.

Кто-то – или что-то – аккуратно выложило маску ее лица, включая ее блестящие карие глаза, на месте вырванных кишок, так что казалось, что она из этой исковерканной глубины смотрела на меня.

– Осторожно, Уилл! – прошептал фон Хельрунг.

Я чуть не врезался в доктора на втором витке лестницы. У нас на пути лежало еще одно тело: на спине, ноги вместе, руки вытянуты в стороны; в таком положении мы обнаружили сержанта Хока. Оно было выпотрошено. Его органы, все еще блестящие от телесной жидкости, валялись рядом в беспорядке, как будто их переворошили в поисках главного приза: может быть, сердца (я увидел его обгрызенные остатки), а может быть, кишок, которые были вырваны из нутра и намотаны вокруг безликой головы, как корона.

Это был Бартоломью Грей.

Монстролог едва остановился. Он бежал по второму этажу, выкрикивая имя Мюриэл, пинком открывая двери с такой силой, что от петель летели щепки. Фон Хельрунг догнал его, тронул за плечо и вскрикнул, когда Уортроп развернулся волчком и ткнул дулом револьвера ему в лоб. Старый ученый показал на дверь в конце коридора, на которой кто-то намалевал то ли кровью, то ли содержимым толстой кишки бедной девушки:

ЖИЗНЬ ЭТО

Фон Хельрунг тихо вскрикнул: «Пеллинор, нет!», но доктор был уже у слегка приоткрытой двери, держа револьвер на уровне уха.

Он толкнул дверь, и на него упало что-то спрятанное над ней – ночной горшок, до краев наполненный вязкой массой. Горшок стоял наверху двери, прислоненный к стене – на этот трюк мой хозяин уже попадался много лет назад, только теперь над ним подшутили не ведром с кровью танзанийского нголоко. Это был ночной горшок с человеческими испражнениями.

ЖИЗНЬ ЭТО

Уортроп попятился назад, давясь и отплевываясь (в момент происшествия его рот был слегка приоткрыт), его пальто и волосы пропитались вонючими фекалиями. Впрочем, он быстро пришел в себя и ринулся в комнату. Мы с фон Хельрунгом шли следом.

На кровати лежало третье тело, одетое в то же зеленое платье, в котором она со мной танцевала, ноги бесстыдно раскинуты, руки скрещены на голове. На спинке кровати были намалеваны слова: «Отличная работа!»

Со сдавленным криком отчаяния Уортроп метнулся к кровати и вдруг остановился, при этом на его измученном лице выразилось чуть ли не комическое недоумение.

– О нет, – пробормотал он.

Я выглянул из-за его плеча – и увидел лицо Бартоломью Грея.

Чудовище его отодрало и положило на ее лицо.

Стоящий рядом фон Хельрунг с ужасом всхлипнул. Доктор глубоко вздохнул, сжал челюсти и сдернул импровизированную маску.

Чудовище оставило лицо под ней нетронутым.

– Регина, – прошептал фон Хельрунг. – Это Регина, повариха.

Уортроп повернулся, его взгляд стал каменным. Он прошел мимо нас к остаткам окна на противоположной стене; в раме все еще поблескивали несколько осколков. Он посмотрел мимо них на лежащий внизу маленький дворик.

– Мы обыщем остальную часть дома, – сказал он. – Но не думаю, что мы его найдем.

Он повернулся к нам. Я отвел взгляд. Выражение его глаз было невыносимо.

– Думаю, он здесь все закончил.

Часть двадцать вторая. «Материал всей жизни»

Предсказание доктора оказалось правильным. Мы не нашли Джона Чанлера – или того, что когда-то было Джоном Чанлером. Не нашли мы и Мюриэл. Либо она бежала, либо он ее забрал. Мы обыскали весь дом от сырого подвала до пыльного чердака. Пока фон Хельрунг звонил в полицию, мы с Уортропом обследовали территорию вокруг дома, уделив особое внимание маленькому дворику под разбитым окном. Мы не нашли ничего необычного. Получалось так, будто Джон Чанлер улетел на сильном ветре.

Прибытие черно-белых полицейских фургонов почти сразу же привлекло внимание округи. Небольшая толпа снаружи быстро разрасталась до тех пор, пока двух детективов не оторвали от их жутковатой работы и они не позволили людской волне захлестнуть газон перед домом.

Вскоре после этого появился старший инспектор. Для допроса двух монстрологов он оккупировал библиотеку. Фон Хельрунг держался почтительно, даже виновато; зная, как далеко Бернс может зайти, чтобы произвести арест за преступление – о его жестоких методах складывали легенды, – старый монстролог понимал своего дознавателя лучше, чем Уортроп, который был груб и воинственен и больше задавал вопросы, чем на них отвечал.

– Вы нашли Джона Чанлера? – требовательно спросил Уортроп.

– Если бы нашли, то мы бы сейчас с вами не беседовали, – ответил Бернс.

– Вы использовали собак?

– Конечно, доктор.

– Есть ли свидетели? Его облик наверняка привлек бы внимание, даже в Нью-Йорке.

Бернс покачал головой.

– К нам никто не обращался.

– Объявления! – рявкнул доктор. – Расклеить их на каждом углу. И газеты. Как зовут этого охотника до сенсаций с огромным тиражом? Рийс. Якоб Рийс. Он в течение часа может что-нибудь сочинить для вечернего выпуска.

Бернс с загадочной полуулыбкой медленно качал своей массивной головой.

– И поместите Джона Чанлера наверх этого вашего списка, – лихорадочно продолжал Уортроп. – Как вы его называете – разыскиваемые преступники? В течение двадцати четырех часов мы можем сделать его самым знаменитым человеком в Манхэттене. Даже собачки старых леди будут знать, как он выглядит.

– Это все замечательные идеи, доктор Уортроп, но боюсь, что я не могу этого сделать.

Не успел доктор спросить почему, как позади него распахнулась дверь, и в комнату ворвался ответ на его вопрос.

– Где Уортроп? Где этот…

Арчибальд Чанлер рывком поднял руку и прикрыл нос.

– Боже мой, что это за запах? – Он с отвращением посмотрел на грязное пальто доктора.

– Запах жизни, – ответил доктор.

Отец Джона Чанлера нахмурился и обернулся к Бернсу.

– Инспектор, разве на арестованных не принято надевать наручники?

– Доктор Уортроп не арестован.

– Думаю, у мэра будет что сказать по этому поводу.

– Уверен, что так, мистер Чанлер, но пока он не сказал… – Бернс пожал плечами.

– О, он скажет. Уверяю вас, скажет! – Он повернулся к Уортропу. – Это целиком ваша вина. Я сделаю все, что в моей власти, чтобы вы были наказаны по всей строгости закона.

– В чем мое преступление? – спросил монстролог.

– Этот вопрос лучше задать моей невестке.

– Я задам, когда ее найдут.

Чанлер уставился на него, потом вопросительно посмотрел на Бернса.

– Миссис Чанлер пропала, – проинформировал его старший инспектор.

– Джон ее забрал, – высказал свое мнение Уортроп, – но я надеюсь, что он не причинит ей зла. Если бы это входило в его намерения, то он бы это сделал здесь. – Он настоятельно обратился к Бернсу: – Время решает все, инспектор. Мы должны немедленно дать объявление.

– Объявление, как вы его называете, совершенно определенно не будет дано, – резко сказал Чанлер. – Если я увижу хоть одно упоминание фамилии Чанлер хоть в одной самой жалкой газетенке, я отсужу у вас все, что вы имеете. Вам это понятно? Я ни в каком виде не позволю марать и бесчестить фамилию Чанлер!

– Это не фамилия, – ответил мой хозяин. – Это человек. Вы хотите, чтобы ее постигла та же участь, что и тех, кого мы нашли в этом доме?

Чанлер придвинул свое лицо к лицу Уортропа и огрызнулся:

– Меня не волнует ее судьба.

Монстролог взорвался. Он схватил Чанлера, который был крупнее его, за лацканы и с силой толкнул на стеллаж. Со стеллажа упала ваза и осколками разлетелась по полу.

Объект гнева моего хозяина не сопротивлялся. Его щеки горели, глаза злобно сверкали.

– Что вы собираетесь сделать? Убить меня? Ведь это то, что вы, так называемые охотники за чудовищами, и делаете? Убиваете то, чего страшитесь?

– Вы путаете страх с отвращением, – сказал Уортроп Чанлеру.

– Пеллинор, – взмолился фон Хельрунг. – Пожалуйста. Этим ничего не решить.

– Она это заслужила, Уортроп, – прорычал Чанлер. – Что бы с ней ни случилось, она получит по заслугам. Если бы не она, мой сын никогда бы не отправился на эту охоту.

– О чем это вы? – крикнул доктор. Он сильно тряхнул Чанлера. – В чем ее вина?

– Спросите его, – сказал Чанлер, мотнув головой в сторону фон Хельрунга.

– Так, хватит, ребята. Давайте будем вести себя хорошо, – прогремел Бернс. – Я не хочу стрелять ни в кого из вас – не очень хочу. Доктор Уортроп, будьте любезны…

Издав сдавленный стон, Уортроп отпустил захваченного. Он отвернулся и пошел, но через несколько шагов обернулся и вытянул палец в направлении чанлеровского носа:

– Я не боюсь, а вот у вас есть все причины бояться! Если можно хоть как-то доверять нашим представлениям о небесах и аде, то это не мне суждено провести вечность, купаясь в дерьме! Будьте вы прокляты за то, что любите драгоценную фамилию Чанлер больше, чем жизнь вашего собственного сына! Объясните это в Судный день, который настанет скорее, чем вы ожидаете.

– Вы мне угрожаете, сэр?

– Я для вас не угроза. Угроза – это то, что побывало в этом доме, и оно помнит, Чанлер. Если я хоть что-то понимаю в его побудительных мотивах, то следующим будете вы.

Мы вернулись в особняк фон Хельрунга, где доктор смыл грязь с лица и волос и избавился от пришедшего в негодность пальто. Фон Хельрунг был явно потрясен до глубины души, и его переполняли чувство вины – если бы мы только поехали раньше, когда Мюриэл не позвонила, – и горечь – Бартоломью служил у него много лет.

Впечатляющее терпение Уортропа было на пределе. Несколько раз он буквально ломился в дверь, клянясь, что будет обшаривать каждую авеню, каждую улицу, каждый двор и переулок, пока не найдет ее. Каждый раз, когда он пытался сбежать, его останавливал фон Хельрунг.

– Сейчас ее главная надежда на полицию, Пеллинор. Они всех до единого бросят на ее поиски; вы это знаете, mein Freund.

Доктор кивнул. Несмотря на влиятельность Арчибальда Чанлера – и даже из-за этой влиятельности, – никто из полицейских не будет знать покоя, пока Джон на свободе. А у старшего инспектора Бернса была репутация беспощадного человека. В конце концов, это Бернс изобрел особую форму допроса, именуемую допросом третьей степени, которую критики по праву называли пытками.

– О чем говорил Чанлер? – спросил доктор фон Хельрунга. – Что это за чепуха о ее вине?

Фон Хельрунг слабо улыбнулся.

– Он никогда особо не любил Мюриэл, вы ведь знаете, – предположил он. – Он хотел бы обвинить кого угодно, только не Джона.

– Это напомнило мне слова Мюриэл, – продолжал доктор, сузившимися, налитыми кровью глазами глядя на своего старого учителя. – Она мне сказала, что это была моя вина. Что это я отправил его в пустыню. Чрезвычайно странно, Meister Абрам, что все вовлеченные в это дело винят кого угодно, но только не того, кто действительно послал его туда.

– Я не приказывал Джону туда отправляться.

– Это была целиком его идея? Он добровольно решил рискнуть жизнью и попытаться найти нечто такое, в чье существование он совсем не верил?

– Я показал ему свой доклад, но никогда не предлагал…

– Боже мой, фон Хельрунг, можем мы оставить эти словесные игры и поговорить откровенно? Разве наша дружба не заслуживает правды? Почему Мюриэл обвиняет меня, а Арчибальд Чанлер обвиняет Мюриэл? Какое отношение каждый из нас имеет к сумасшествию Джона?

Фон Хельрунг скрестил руки на широкой груди и опустил голову. Он начал покачиваться на ступнях. В какой-то момент мне показалось, что он вот-вот опрокинется.

– Все семена должны из чего-то произрастать, – пробормотал он.

– Какого дьявола это означает?

– Пеллинор, мой старый друг… вы знаете, что я люблю вас как сына. Мне не следует говорить о таких вещах.

– Почему?

– Это не служит никакой другой цели, кроме как вызвать боль.

– Это лучше, чем вообще никакой цели.

Фон Хельрунг кивнул В его глазах блестели слезы.

– Он знал, Пеллинор. Джон знал.

Уортроп ждал продолжения, все его мускулы напряглись, все жилы натянулись в ожидании удара.

– Я не знаю всех деталей, – продолжал его старый учитель. – В тот день, когда он уезжал в Рэт Портидж, я задал ему тот же вопрос, который вы задаете мне сейчас: «Зачем? Зачем, Джон, если вы не верите?»

По щекам старого монстролога потекли слезы – слезы о Джоне, о докторе, о стоящей между ними женщине. Он моляще протянул руки. Уортроп их не принял; его руки так и остались прижаты к бокам.

– Это ужасно, mein Freund, любить женщину, которая любит другого. Невыносимо знать, что ты не любим; знать, что сердце твоей любимой никогда не вырвется из заточения ее любви. Это то, что знал Джон.

В редкий для него момент неискренности Пеллинор Уортроп изобразил притворное непонимание.

– Я окружен сумасшедшими, – с ноткой удивления сказал он. – Весь мир обезумел, и я остался последним, кто сохранил здравый рассудок.

– Перед его отъездом ко мне пришла Мюриэл. Она сказала: «Не позволяйте ему ехать. Его гонит злоба. Он хочет унизить Пеллинора, выставить его дураком». А потом призналась, что взвалила на него бремя правды.

– Правды, – эхом повторил Уортроп. – Какой правды?

– Что она до сих пор любит вас. Что она всегда вас любила. И вышла за него замуж, чтобы наказать вас за то, что произошло в Вене.

– Вена – это не моя вина! – закричал Уортроп, и его голос дрожал от ярости. Фон Хельрунг вздрогнул и отшатнулся, как будто испугался, что доктор его ударит. – Вы там были; вы знаете, что это правда. Она потребовала, чтобы я выбирал – женитьба или работа, – хотя знала, она знала, что моя работа для меня – все! А потом совершила неслыханное предательство: упала в объятия моего лучшего друга и не потребовала от него никаких жертв.

– Это не было предательство, Пеллинор. Не говорите так о ней. Она выбрала человека, который любил ее больше, чем себя. Как можно ее за это судить? Тот, кого она любила, отверг ее ради такой соперницы, против которой она была бессильна. Вы не глупый человек. Вы знаете, что аутико – это не единственное, что нас поедает, Пеллинор. Это не единственный дух, который мучает все человечество. Ее разбитое сердце погнало ее к Джону, а его разбитое сердце погнало его в пустыню. Теперь я думаю, что он не имел в виду возвращаться. Я думаю, он разыскивал Желтый Глаз. Я думаю, он призвал Желтый Глаз еще прежде, чем тот призвал его!

Он рухнул в кресло и отдался печали. Уортроп не шевельнулся, чтобы его утешить.

Хотя фон Хельрунг умолял его не уходить, доктор настоял, чтобы мы вернулись в гостиницу. Его логика была жестоко безупречной:

– Если он действительно устраивает какую-то извращенную расплату за прошлое, то теперь он будет искать меня. И лучше быть в том месте, где он рассчитывает меня найти.

– Я поеду с вами, – сказал фон Хельрунг.

– Нет, но если вы озабочены своей собственной безопасностью…

– Nein! Я старик; я свое уже прожил. Я не боюсь умереть. Но вы не можете быть одновременно приманкой и охотником, Пеллинор. А Уилл Генри! Ему следует остаться здесь.

– Хуже мысли не придумаешь, – отрезал мой хозяин.

Он больше не слушал никаких аргументов и заклинаний. Тимми подогнал коляску, и скоро мы уже выходили из нее у «Плазы».

Уортроп вдруг резко остановился перед самым входом в гостиницу, опустив и слегка склонив набок голову, словно к чему-то прислушивался. Потом он, не говоря ни слова, перепрыгнул через живую изгородь и метнулся по газону к тому месту, где Пятьдесят девятая улица вливалась в Централ Парк. Он бежал со всей скоростью, которую могли развить его длинные ноги, что было, надо признать, очень быстро. Я побежал за ним, уверенный, что он заметил свою дичь, скрывающуюся в тени низкой каменной стены. Я все больше и больше отставал. Он был слишком быстр для меня. Когда я достиг парка, он был уже на сотню шагов впереди. Я видел, как его долговязая фигура неслась между электрическими фонарями.

Жертва Уортропа метнулась с дорожки в лес. Доктор последовал за ним, и я на время потерял обоих из вида. Шум схватки привел меня к тому месту, где они катались по земле, обхватив друг друга руками; сначала сверху был доктор, потом его противник. Я остановился в нескольких шагах от них и достал серебряный нож, который мне дал фон Хельрунг. Я не знал, смогу ли я им воспользоваться, но он вселял какую-то уверенность.

Он мне не понадобился ни для чего, кроме уверенности, потому что я быстро увидел, что мужчина был не Джон Чанлер, а тот потертый тип, который преследовал нас с самого нашего приезда в Нью-Йорк. Он бился довольно смело, но был не чета монстрологу, который к этому моменту уселся на нем верхом, одной рукой схватив его за тощее горло, а другой придавив его узкую грудь.

– Не бейте меня! – взвизгнул мужчина, обнаруживая высокий английский выговор. – Пожалуйста, доктор Уортроп!

– Я не собираюсь вас бить, глупец, – выдохнул доктор.

Он отпустил шею мужчины и уселся верхом ему на грудь. Светло-серые глаза его жертвы с мольбой смотрели в мою сторону.

– Я не могу дышать, – прохрипел он.

– Отлично! Я вас задушу, Блэквуд, – сказал доктор. – Что, черт бы вас побрал, вы делаете?

– Пытаюсь дышать.

Доктор шумно вздохнул и встал. Мужчина схватился за живот и сел, его щеки горели, на высоком лбу блестел пот. У него был непомерно большой нос, который главенствовал на длинном узком лице.

– Вы меня преследуете, – обвинил его доктор.

Блэквуд таращился на меня – вернее, на смертоносное орудие в моей руке.

– Не могли бы вы попросить этого юношу убрать нож?

– Он уберет, – сказал доктор. – Но только после того, как вас изрежет.

Монстролог протянул Блэквуду руку, тот ее принял, и Уортроп поднял его на ноги. Потом тощее лицо мужчины расплылось в широкой беззастенчивой улыбке, словно они покончили с неприятными предварительными формальностями. Он протянул доктору руку.

– Как поживаете, доктор Уортроп?

Уортроп проигнорировал его жест.

– Уилл Генри, позволь тебе представить мистера Элджернона Генри Блэквуда, репортера, который маскируется под шпиона, когда он не шпион, маскирующийся под репортера.

– Вообще-то ни то, ни другое.

– Разве? Зачем же вы тогда с самого моего приезда крутитесь вокруг моей гостиницы?

Блэквуд застенчиво улыбнулся и опустил глаза.

– В надежде на то же самое, на что я всегда надеялся, доктор Уортроп.

Доктор медленно кивнул.

– Я это подозревал – и на это надеялся. Блэквуд, вы выглядите ужасно. Когда вы последний раз как следует ели?

Монстрологу пришла в голову мысль.

И в результате через полчаса я оказался на дорогом бархатном диване в роскошно обставленной гостиной частного джентльменского клуба, как тогда называли такие организации, расположенного в пределах видимости от более известного Никербокерского клуба.

Как и Никербокер, клуб, к которому принадлежал Уортроп, гордился своей эксклюзивностью. Членство было ограничено (ровно сто человек, ни одним больше, ни одним меньше), и имена членов были строго охраняемым секретом. На моей памяти ни один человек публично не признавался в членстве, и само существование клуба Зено, насколько мне известно, никогда не афишировалось.

Как правило, гости в рафинированную атмосферу клуба не допускались, но некоторые члены, и среди них Уортроп, были немного более равны, чем другие. На его стук откликнулся привратник, который высунул нос в маленький люк под латунной табличкой с аббревиатурой ЗК. Он разглядел неподходящий костюм Блэквуда, который ему явно не понравился, но, не говоря ни слова, повернулся и провел нас в пустую гостиную, где Блэквуд весь как-то съежился, возможно, подавленный излишествами викторианского убранства. Другой служащий, с таким же агонизирующе укоризненным видом, как у привратника, принял наши заказы – джин с тоником для Блэквуда и чайник дарджилингского чая для доктора.

Наш официант повернулся ко мне, и я совсем растерялся. Мне очень хотелось пить, и стакан воды был бы очень кстати, но меня, как и Блэквуда, напугали обстановка и плохо скрываемое презрение обслуги. Меня спас Уортроп, прошептав что-то на ухо официанту. Тот молча удалился с грацией и торжественностью гробовщика.

Через несколько минут он вернулся с нашими напитками и поставил передо мной высокий прозрачный стакан с пузырящейся жидкостью цвета жженого сахара. Я посмотрел на свой напиток с сомнением – с чего бы наливать кипящую жидкость в стекло? – но доктор, от чьего внимания ничто не ускользало, слегка улыбнулся и сказал:

– Попробуй, Уилл Генри.

Я сделал пробный глоток. Последовавший восторг был, должно быть, так очевиден, что Уортроп улыбнулся шире и сказал:

– Я так и думал, что тебе может понравиться. Это называется кока-кола. Ее изобрел один мой знакомый по имени Пембертон. Мне она, по правде говоря, не по вкусу. Слишком сладкая, а углекислый газ – необъяснимая и совсем не приятная добавка.

– Вы говорите, углекислый газ? – спросил Блэквуд. – А это не опасно пить?

Уортроп пожал плечами.

– Мы будем внимательно наблюдать за Уиллом Генри на предмет негативных последствий. Как ты себя чувствуешь, Уилл Генри?

Я сказал, что хорошо, потому что, проглотив уже половину шипучей смеси, действительно чувствовал себя очень хорошо.

У Блэквуда бегали глаза, руки беспокойно шарили по коленям. Он ждал, когда Уортроп приступит к делу. Великий ученый никогда не уделял ему своего времени – и вот он сидит напротив него в самом эксклюзивном клубе Нью-Йорка. Это было чудо – и загадка.

– Блэквуд, мне нужна ваша помощь, – сказал монстролог.

При этом признании у англичанина расширились глаза. Это было последнее, что он ожидал услышать от Уортропа.

– Доктор Уортроп, сэр, я отношусь к вам и к вашей важной работе только с величайшим восхищением и уважением…

– Оставьте эту льстивую чушь, Блэквуд. Последние два года вы рыщете по моим следам, и я могу только догадываться зачем, хотя подозреваю, что здесь пахнет скорее скандалами и сплетнями, чем восхищением и уважением.

– О, вы раните меня, доктор. Вы бьете в самое больное место! Мои интересы выходят далеко за рамки моей профессии. Ваша работа так близка к моей подлинной страсти: это вселенная, которая лежит под – или, я бы сказал, внутри – тайной вселенной человеческого сознания, этого метафорического эквивалента, если хотите, Монструмариума вашего Общества.

– Генри, меня не интересуют ваши теории о сознании или «вселенной внутри». У меня гораздо более практический интерес.

– Но ведь только вырвавшись за пределы обычного, мы сможем путешествовать по неизведанным странам наших необъятных возможностей.

– Простите, что я не горю энтузиазмом, – ответил доктор. – В последнее время мне хватало неизведанных стран.

– Абсолютная истина не лежит в русле науки, – настаивал доморощенный философ. – Она лежит в непостижимых глубинах человеческого сознания – не в естественном, а в, за неимением лучшего слова, сверхъестественном.

Уортроп рассмеялся.

– Надо обязательно познакомить вас с фон Хельрунгом. Думаю, вы бы составили отличную пару.

Потом монстролог перешел к делу. Он наклонился вперед, нацелил скрюченный палец в раскрасневшееся лицо своего собеседника и заговорщически зашептал:

– Генри, у меня есть для вас предложение. Мне нужно, чтобы кто-то сделал материал в завтрашние газеты. История скандальная, грязная, и в нее вовлечено одно из самых видных семейств города. Вы наверняка заработаете на ней неплохие деньги – во всяком случае, достаточно, чтобы купить себе приличный костюм. Она даже сможет обеспечить вам постоянное место работы – хорошая штука, потому что для меня очевидно, что у вас слишком много свободного времени.

Блэквуд азартно закивал. Его серые глаза сверкали, изумительный хобот чуть не светился от возбуждения.

– С одним условием, – продолжал Уортроп. – Вы никому не должны раскрывать источник, даже своим редакторам.

– Конечно, доктор, – прошептал Блэквуд. – О, должен вам сказать, я заинтригован! О чем идет речь?

– Это то, о чем вы мечтали, Блэквуд. Материал всей жизни.

Когда мы возвращались в «Плазу», доктор доверительно сказал:

– Я могу еще пожалеть о своей сделке с Блэквудом, но мы должны доверять судьбе, которая предлагает свою помощь. Его материал в завтрашних газетах переполошит весь город и мобилизует на наше дело миллионы людей – и доброе имя Чанлеров полетит ко всем чертям.

Он выглядел совершенно измотанным. В свете уличных фонарей его лицо казалось призрачно желтым, и я никогда еще не видел его таким усталым и измученным, даже в те страшные дни в пустыне, когда он сгибался под тяжестью своей ноши. Ту ношу он оставил в Рэт Портидже, но теперь нес другую, гораздо более тяжелую.

– Я должен был пойти с ней, Уилл Генри, – признался он. – Я должен был послушаться своих инстинктов.

– Это не ваша вина, сэр, – попытался я его утешить.

– Не будь глупцом, – обрезал он меня. – Конечно, это моя вина. Разве ты не слышал, что сказал Meister Абрам? Все это дело – моя вина. Я тебе говорил, что мы должны быть честны друг с другом. Но еще важнее быть честным с самим собой. Я всегда был честен с собой, и это мне очень дорого стоило, – горько добавил он. – Важна только истина. Я посвятил свою жизнь ее поискам, где бы она ни скрывалась. Это сердце науки, Уилл Генри, это то настоящее чудовище, за которым мы гоняемся. Я все бросил, только бы ее познать, и нет ничего, что бы я не сделал, нет такого места, куда бы я не пошел, только бы ее отыскать.

Мне не пришлось долго ждать подтверждения этой клятвы. Как только мы вошли в свои апартаменты, доктор велел мне принести его сумку с инструментами.

– Есть один небольшой вопрос, который надо разрешить до наступления ночи, – проинформировал он меня. – Это включает элемент риска и может привести к известным трудностям с законом. Если хочешь, то можешь подождать меня здесь.

Мысль о том, чтобы остаться одному после ужасных событий этого дня, сделала его предложение неприемлемым. Сопровождать его на любое самое темное дело было гораздо более предпочтительно, нежели томиться в одиночестве, когда за окном выл сильный ветер. В этот страшный последний полет через гибельную пустыню он нес на себе огромный груз, доставшийся от прошлого, но измучен был не только он. Я отклонил предложение.

Вскоре мы уже выходили из извозчичьей коляски на Двадцать третьей улице у входа в штаб-квартиру Общества. Из тени к нам вышла маленькая фигура.

– Вы опаздываете, mon ami, – прожурчал Дэмиен Граво. Его глаза расширились при виде повязки на моей шее. – Несчастный случай?

– Нет, – ответил доктор. – Почему вы спрашиваете?

Француз пожал плечами, достал из кармана модного пиджака с короткими фалдами табакерку и шумно втянул понюшку.

– Все устроилось, – сказал Граво. – За исключением платы за доставку. Я бы и сам заплатил, но так спешил выполнить вашу просьбу, что совершенно забыл взять бумажник.

Монстролог сердито посмотрел на него. Он только что закончил долгий торг с извозчиком.

– Вы сошлись на цене?

Граво покачал головой.

– Я только сказал ему, что он будет доволен. Может быть, вы знаете, Пеллинор, но я не знаю текущих цен на кражу трупов.

Доктор тяжело вздохнул.

– А оружие? Или вы его тоже забыли?

Граво ответил кривой улыбкой. Он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал выкидной нож с перламутровой рукояткой. Большим пальцем он нажал на кнопку, и из рукоятки с грозным кликом выскочило шестидюймовое лезвие.

– Миковский, – сказал он. – Точно такой же, как был у нашего богемского телохранителя.

На втором этаже здания старой оперы Общество соорудило анатомический театр, где лекции, демонстрации и иногда вскрытия проводились на маленькой сцене, построенной специально для этого: у нее был слегка вогнутый цементный пол со стоком посередине для крови и других телесных жидкостей. Само помещение имело форму чаши, ряды кресел круто поднимались, окружая сцену с трех сторон, чтобы участники могли без помех наблюдать за жуткими процедурами.

В центре сцены стояли два больших металлических стола на колесиках, и на каждом лежало тело. Трупы были примерно одного размера, оба мужские и оба такие же голые, как в день, когда они родились. Один из трупов я тут же опознал. Это были лишенные глаз и лица останки Августина Скалы.

Когда мы вошли, с кресла в переднем ряду поднялся грузный мужчина, суетливо похлопывая себя по карманам, как будто в поисках мелочи. Граво устроил взаимное представление.

– Фредрико, это мой коллега доктор Уортроп. Уортроп, это Фредрико…

– Пожалуйста, просто Фредрико, – прервал его мужчина. Его взгляд суетливо бегал по театру, и его явно била нервная дрожь. – Я их принести. – Он без всякой на то нужды кивнул на сцену. – Вы принести деньги?

Не будь время ключевым фактором в его расследовании, я уверен, что доктор пустился бы в долгие переговоры по поводу оплаты услуг санитара, который незаконно изъял два тела из морга Бельвю. Тем не менее Уортроп выразил ярость по поводу запрошенной мужчиной цены, говоря, что она просто несусветная, что он, в конце концов, доставил не бриллианты короны, а всего лишь два трупа – да и то взаймы! Мы ведь не собирались оставлять их себе. Но время было дорого, и монстролог сдался, а мужчина, когда деньги были пересчитаны и надежно спрятаны в карман, удалился, проинформировав нас, что у него нет никакого желания наблюдать процедуры и что он подождет нас в коридоре.

Мы начали со Скалы. Под резким электрическим светом доктор сначала обследовал пустые глазницы, потом остатки лица, а потом рану на груди и изуродованное сердце.

– Хмм, как я изначально и предполагал, Уилл Генри, – пробормотал доктор, – почти идентично ранам нашего друга Пьера Ларуза. Обрати внимание на выщербленную глазную кость и на зазубренные порывы сердца.

– Если не считать лица, – сказал я. – У Ларуза не было содрано лицо.

Уортроп кивнул.

– Сдирание кожи сменено на противоположное – у Ларуза это было тело, а у Скалы лицо, но это могло быть связано с факторами места и времени. С этим он должен был работать быстро.

– Но не с Ларузом, – заметил Граво. Он стоял чуть поодаль, и его, похоже, подташнивало. – Почему же ему оставили лицо?

Доктор покачал головой.

– Тут может иметь место патологический фактор. Причина, которая понятна только автору.

– Или Ларуза изуродовал кто-то другой, а Чанлер устраивает собственные импровизации на ту же тему, – ответил Граво.

– Это возможно, – допустил доктор. – Но эта вероятность ставит больше вопросов, чем дает ответов. Если не Джон, то кто?

– Вы знаете, что бы на это сказал фон Хельрунг, – поддразнил его Граво.

Уортроп фыркнул. Его губы сложились в ироническую усмешку. Я заговорил, чтобы потушить запал его гнева:

– Это не мог быть доктор Чанлер, сэр. Ларуз оставил его – так говорил доктор Чанлер – с Джеком Фиддлером. Он не мог быть тем, кто убил Ларуза.

– Джон действительно сказал, что его бросили, – согласился мой хозяин. – Но мы не знаем, был ли он у Фиддлера, когда был убит Ларуз. Может быть, он прибрел в стойбище чукучанов после преступления.

Он вздохнул и провел испачканными в запекшейся крови пальцами по волосам.

– Ладно. Мы можем до самого рассвета строить догадки и так и не приблизиться к правде. Некоторые ответы может дать только Джон. Приступим к делу, джентльмены! – Он подошел к другому телу, доставленному из морга Бельвю. – Дайте мне ваш нож, Граво. – Он нажал кнопку. Лезвие выскочило и зловеще засверкало под ярким светом. – Что сказал фон Хельрунг, сколько времени было у Джона? Семь минут? Дэмиен, пожалуйста, засеките время. По моему знаку.

Уортроп вонзил лезвие в середину груди мертвого мужчины.

– Удар наносится правильно, – сказал монстролог. – Прокалывает правый желудочек. От тридцати до шестидесяти секунд уходит на то, чтобы жертва потеряла сознание, и Скала падает на пол. – Он достал нож и протянул мне. – Держи! Остальное должен сделать ты, Уилл Генри. Нам надо просимулировать ослабленное состояние Джона.

– Я, сэр? – Я был ошарашен.

– Быстро – время пошло! – Он вложил нож мне в руку и подтащил к столу.

– Шесть минут, – объявил Граво.

– Сначала глаза, – проинструктировал Уортроп. – Судя по количеству крови в глазных впадинах, сердце Скалы, скорее всего, еще билось, когда Джон их вынул.

– Вы хотите, чтобы я вырезал ему глаза? – Я даже выговорил это с трудом. Уж конечно, кто-кто, но только не доктор хотел бы, чтобы я такое сделал.

Доктор принял мой ужас за технический вопрос.

– Ну, он их не вырвал и не выдавил голыми руками. Ты, так же как и я, видел зазубрины, Уилл Генри. Он должен был использовать нож. Пошевеливайся!

– Можно мне заметить, что вынуть у кого-то глаза мог бы и двухлетний ребенок? – спросил Граво. – Сила здесь совсем не нужна, Уортроп.

– Очень хорошо, – бросил доктор. Он вырвал у меня нож, оттянул верхнее веко над правым глазом трупа и воткнул над ним нож. Он покрутил лезвием, оборвав глазной нерв, и бесцеремонно вынул глаз пальцами. Он повернулся ко мне, и я инстинктивно сложил ладони в пригоршню, куда он и бросил этот приз. Я в отчаянии озирался, думая, куда бы его положить. Между мной и столом стоял доктор, а бросить глаз на пол казалось мне неуважительным и даже кощунственным. Уортроп склонился над столом и тем же манером вынул второй глаз. Его он тоже бросил мне в руки. Я заставлял себя не смотреть на них, чтобы вдруг не увидеть, что эти безжизненные глаза смотрят на меня.

– Время! – крикнул Уортроп.

– Пять минут сорок пять секунд, – отозвался Граво.

Монстролог начал безжалостно вскрывать алебастрового вида грудь и расширил имевшуюся рану быстрыми сильными ударами, имитируя злобность нападения. Он бросил нож на стол и снова повернулся ко мне.

– Следующую часть должен сделать ты, Уилл Генри.

– Какую часть? – пропищал я.

– У него заняты руки, – заметил Граво.

Уортроп взял глаза и машинально опустил их в карман своего пальто. Он подтолкнул меня к столу.

– Просунь руки и схватись за сердце.

У меня прихватило живот. Я горел и трясся, словно в лихорадке. Я сморгнул горячие слезы и моляще уставился на него.

– Быстро, Уилл Генри! Два ребра, это и это, были отломлены от грудины. Ты можешь это сделать?

Я кивнул. Я затряс головой.

– Четыре минуты!

– Это монстрология, – яростно зашептал доктор. – Это то, чем мы занимаемся.

Я во второй раз кивнул, сделал глубокий вдох и, стараясь держать глаза открытыми, погрузил руки в грудь. Полость была на удивление холодна – холоднее, чем воздух в аудитории. Надкостница ребер была скользкой, но, когда я как следует ухватился, они легко отломились; это потребовало не больших усилий, чем разломить прут.

– Ты нашел сердце?

– Да, сэр.

– Хорошо. Так, двумя руками. Оно скользкое. Тяни его прямо на себя. Так! Стоп. Теперь возьми нож. Нет, нет. Левой рукой поддерживай сердце снизу – Джон правша. Теперь режь – ради бога, осторожнее! Не поднимай лезвие так высоко, иначе ты обрежешь себе кисть! Меняй угол… еще. Глубже! Ты что, боишься его поранить?

– Три минуты!

– Достаточно! – крикнул Уортроп. Он оттолкнул меня и щелкнул пальцами. – Нож! Отодвинься. И если тебя стошнит, Уилл Генри, то, будь добр, используй слив.

Монстролог приступил к удалению лица – разрез сразу под линией волос и потом отслаивание тонким лезвием кожи от мышц под ней. Это была непростая работа. В наших лицах много тонких мышц, которые придают им множество выражений – радость, печаль, гнев, любовь. Чтобы снять лицевую маску и не повредить при этом мышцы, нужны были точные движения опытного анатома – другими словами, монстролога.

– Одна минута! – выкрикнул Граво. – Сестра идет по коридору!

Уортроп тихо выругался. Он дорезал только до нижней челюсти. Он собрал в ладонь вырезанный скользкий лоскут и рывком отодрал его до конца.

– Есть! – крикнул он. – Теперь в окно и вверх – или вниз – по водосточной трубе! Ему не надо успевать добраться до земли или до крыши – только быть вне пределов видимости, когда она открывает дверь.

Он хватал ртом воздух, кожа анонимного трупа торчала из кулака, свернувшаяся кровь поблескивала на костяшках его пальцев, как утренняя роса на лепестках розы.

– Как насчет лица? – поинтересовался Граво. – И глаз? В комнате их не нашли. Что он с ними сделал?

– Очевидно, взял с собой.

– Взял? Как? Он был в больничном халате.

– Он их выбросил и забрал, когда спустился.

– Этот сценарий оставляет очень мало места для погрешностей, – заметил Граво. – К тому же вы не смогли должным образом закончить работу. А Джон смог.

– Он всегда лучше меня владел ножом, – возразил Уортроп.

– Но в безумном, ослабленном состоянии?

Уортроп отмел возражения. Он был вполне удовлетворен экспериментом.

– Раны похожи на те, что у Скалы, – настаивал он. – Зазубрины в глазницах, треугольные порезы на сердце, напоминающие следы клыков или зубов… все доказывает, что для нанесения этих ран не требовались сверхчеловеческие сила и скорость. Фон Хельрунг ошибается.

– Есть одно очевидное возражение к вашей демонстрации, Пеллинор, – сказал Граво. – Нож. Как мог Чанлер в его состоянии вырвать нож у человека вдвое больше него?

– Ему надо было просто дождаться, чтобы тот уснул.

– Но когда ночная сестра заходила перед концом дежурства, Скала не спал.

– Значит, он забрал нож раньше ночью, пока тот спал, до прихода сестры! – огрызнулся Уортроп. – Или под каким-то предлогом подманил Скалу к своей кровати и залез ему в карман. Он знал, где тот держит нож.

Граво хотя и сомневался, но не настаивал. Он просто сказал:

– Может, и так. Но думаете ли вы, что этого достаточно, чтобы опровергнуть предположение фон Хельрунга?

Монстролог вздохнул и медленно покачал головой.

– Знаете, почему он за него держится всем сердцем и душой, Граво? По той же причине, почему род человеческий держится за иррациональную веру в вендиго, в вампиров и всю их сверхъестественную родню. Очень трудно поверить, что наш мир добродетелен и управляется справедливым и любящим богом, когда обыкновенные смертные способны на такие немыслимые преступления. – Он кивнул на оскверненный труп, лежащий на поблескивающем столе из нержавеющей стали. – Чудовищное действие по определению требует чудовища.

Мы вернулись в наши апартаменты в «Плазе» далеко за полночь. Доктор чуть не падал от измождения, и я настаивал, чтобы он отдохнул. Сначала он сопротивлялся, но потом понял разумность предложения. Однако перед тем как лечь, он нас забаррикадировал. Он придвинул диван к двери в спальню и, оценив расстояние от нашего восьмого этажа до земли, подтащил большой шкаф и загородил им окно.

Он грустно усмехнулся.

– Безумие… безумие! – пробормотал он.

– Доктор Уортроп, могу я задать один вопрос, сэр? В пустыне вы мне говорили, что возможно существование чего-то похожего на вендиго… Мог ли доктор Чанлер подвергнуться нападению такого существа… и чем-нибудь заразиться, как заразился я? Чем-то, что дает ему огромную силу и скорость и…

К моему удивлению, он воспринял это предположение серьезно.

– Конечно, это приходило мне в голову. Разумеется, некоторые вполне земные организмы могут вызывать сумасшествие и необузданную тягу к убийству, тропическую лихорадку и другие болезни, которые лежат далеко за пределами научных интересов монстрологии. Но я отвергаю интерпретацию фон Хельрунга по одной простой причине, Уилл Генри. Она плюет в лицо всему, чему я посвятил свою жизнь, из-за чего я отказался от… – Мысль умерла незаконченной. – Мы обречены, Уилл Генри, если мы не отставим прошлое в сторону. Суеверие – это не наука. И в конечном счете нас спасет наука. Хотя некоторые могут сказать, что она сгубила Джона – и не только Джона. – Слова застревали у него в горле. Он отвернулся и тихо добавил: – Моя вера в науку дорого мне обошлась, но подлинная вера всегда дорого стоит.

Я ждал, что он продолжит. Казалось, что он чего-то не договорил. Я могу только догадываться, что это было, но на склоне лет мы обретаем способность видеть вещи под другим углом и, если повезет, каплю мудрости. Монстролог не хотел – и не мог – ни в коем случае допустить, что его друг превратился в сверхъестественное чудовище. Допустить это значило бы признать, что женщина, которую он любил, обречена. Он должен был верить, что Джон Чанлер – человек, потому что в противном случае женщина, которую они оба любили, уже была мертва.

Часть двадцать третья. «Мне следовало знать»

Яд хорхоя, как предупреждал меня доктор, был медленного действия. В какой-то день жертва могла чувствовать себя просто прекрасно, а на следующий день впасть в полное умопомрачение. Может быть, подействовал яд Смертельного Червя. Или, может быть, я просто спал в ту ночь в общей сложности меньше четырех часов – или эти часы были сумеречным блужданием по бескрайнему морю. Как бы то ни было, я должен признать, что лишь смутно помню следующие несколько часов – видимо, на свое же счастье.

Я помню, как перед самым рассветом раздался звонок и как доктор спотыкался в темноте по комнате. «Пошевеливайся, Уилл Генри, пошевеливайся!»

Я помню стоящего в лобби гостиницы Коннолли и странное ощущение дежавю. «Доктор Уортроп, прошу следовать за мной».

Холодный предрассветный воздух… звезды, меркнущие в фиолетовом небе… черная коляска… череда темных витрин вдоль Пятой авеню… орудующие на тротуарах лопатами ассенизаторы в белых одеждах, стоящие по икры в отбросах, ядовитой смеси человеческих и животных экскрементов, ежедневно заполняющей улицы величайшего города на земле.

Это действительно был час отбросов, когда тысячи и тысячи ночных горшков опорожнялись из окон особняков и многоэтажных доходных домов прямо на улицы; когда два миллиона фунтов навоза, оставленного за день ста тысячами лошадей, лежали вонючими кучами до четырех футов высотой – достаточно, чтобы в некоторых домах человек, живущий на втором этаже, мог зайти к себе домой, не пользуясь лестницей. Час, когда телеги прокладывали путь через горы грязных отбросов, увозя останки павших лошадей, которые достаточно разложились, чтобы их можно было разрубить и отвезти в жиротопки. Лошадь в среднем весила тысячу пятьсот фунтов и была слишком громоздкой, чтобы вывезти ее целиком. Поэтому ее оставляли гнить прямо там, где она пала, и на ее раздувшейся зловонной туше пировала королева навозной кучи, тифозная муха. Только потом тушу разрубали и увозили.

Это был час отбросов. Рабочая лошадь в среднем производила двадцать четыре фунта навоза и несколько кварт мочи в день. Сама грандиозность этих отходов грозила вымиранием человеческому населению, потому что на них вызревали гибельные холера, брюшной тиф, желтая лихорадка, сыпной тиф и малярия. Люди гибли буквально как мухи – по двадцать тысяч человек в год, большей частью дети, – тогда как сами мухи благоденствовали.

Каждое утро навоз собирали и везли на перевалку, в так называемые навозные кварталы, где он дожидался переправки через Бруклинский мост. Самый большой навозный квартал располагался на Сорок второй улице, всего в одном квартале от Кротонского водохранилища, которое снабжало питьевой водой сто тысяч человек.

Измученный профиль доктора… холодный ветер с реки… «Мне следовало знать… Мне следовало догадаться».

Весной дожди превращали улицы в болота из нечистот, и уборщики перекрестков расчищали дорожки, чтобы по ним могли пройти, не испачкав своих кринолинов, богатые леди. В сухую погоду по широким авеню бушевали штормы из измельченного в пыль навоза, либо она висела в воздухе, как пепел Помпеи, на полдюйма покрывая подоконники, лотки торговцев фруктами и сосисками. Частицы были совсем мелкими и втягивались с дыханием. Так что в этом самом гордом городе Америки вы буквально дышали дерьмом.

Крики и ругательства возниц. Хриплое карканье ворон. И доктор рядом со мной: «Мне следовало знать… Мне следовало догадаться».

Одуряющее зловоние шестифутовых, растянувшихся на квартал стен из отбросов, ядовитые миазмы мусора, экскрементов и кусков животных – сводящий с ума гул от миллиона падальных мух.

На фоне этой кишащей червями копии Дантова ада на Сорок второй улице появилась большая фигура в черном. Монстролог выпрыгнул из коляски и бросил старшему инспектору Бернсу:

– Где?

Бернс указал на вершину холма, и Уортроп полез по скользкому склону. Это был трудный подъем, он утопал в дерьме по самые икры.

– Нет! Оставайся здесь, – крикнул он, когда я пошел было за ним.

Бернс, видимо, был того же мнения, потому что он положил огромную ручищу на мое трясущееся плечо, жуя толстыми губами окурок сигары. Я увидел, как голова доктора скрылась за горизонтом мусора. Прошла лишь минута, показавшаяся вечностью, и я услышал его крик – такой крик, какого я никогда не слышал. Было трудно представить, что такой звук может издать человек. Это был крик не человека, а бедного животного на бойне. Этот страдальческий крик был сильнее, чем хватка большого мужчины; я рванулся на этот крик, но Бернс быстро поймал меня за пальто и оттащил назад.

– Не волнуйся, парень. Он спустится. Ему больше некуда идти.

И он спустился. Это был не тот человек, который поднялся на холм, а человек, похожий на него. Примерно как Джон Чанлер сохранил признаки человека, так и мой хозяин сохранил прежний облик. Но его глаза были так же пусты и бездушны, как глазницы Пьера Ларуза или сержанта Хока, и в них была бесконечная безысходность.

– Пеллинор Уортроп, – официальным тоном сказал Бернс. – Я помещаю вас под арест по подозрению в убийстве.

Хотя я вырывался и кричал, отбивался руками и ногами, они нас разделили, бросили меня в полицейский фургон и сразу повезли в полицейское управление. Я обернулся и увидел, как доктора уводят в наручниках. Мы на время расстались.

Город просыпался к жизни, хотя и к жизни, совершенно чуждой для мальчика из маленького городка в Новой Англии. Бродяги болтались в подворотнях или рядом с бочками с тлеющими углями; их глаза светились под рваными шляпами, руки были засунуты в драные рукава поношенных пальто. Старьевщики толкали по тротуарам свои деревянные тележки, роясь в кучах мусора, который, как осенние листья, прибивало к крылечкам и дверям магазинов.

Вот убогие доходные дома с растянутыми между крышами веревками, увешанными бельем. Вот пивные салуны, у подвальных дверей лежат пьяницы, а уличные мальчишки обшаривают их карманы. Вот игорный дом, тихий в этот ранний час; вот концертный зал с афишами на темных окнах, рекламирующими новое эстрадное представление. А вот «Мюлберри энд Бликер», незаконный дом терпимости, где из открытых окон высовываются молодые, сильно накрашенные женщины и зазывают и обычных прохожих, и полицейских в форме.

В здании управления Коннолли провел меня в маленькую комнату без окон со столом и двумя колченогими стульями. Он не был злым; он предложил принести какой-нибудь еды, но я отказался – меньше всего я мог тогда думать о еде. Он оставил меня одного. Я услышал, как задвинулся засов, и заметил, что с моей стороны на двери нет ручки. Прошел час. Я плакал, пока не слишком ослабел, чтобы плакать. В какой-то момент я забылся и уронил голову на стол. «Это не может быть правдой, – подумал я. – Это не могла быть она». Но я не мог найти другого объяснения этому нечеловеческому крику.

Наконец я услышал, как засов с громким скрипом отодвинули. В комнату вошел старший инспектор Бернс, угрожая занять все пространство своим огромным телом, а за ним еще один крупный мужчина в котелке и пальто, которое было ему на размер мало.

– Где доктор? – спросил я.

– Не волнуйся, – сказал Бернс с покровительственным жестом. – Твой доктор устроен со всеми удобствами. – Он кивнул на другого мужчину. – Это детектив О’Брайен. У него сын примерно твоих лет, верно, О’Брайен?

– Так точно, сэр, – ответил его подчиненный. – Его имя тоже Уильям, только мы его зовем Билли.

– Вот видишь? – Бернс широко улыбнулся, как будто было сказано что-то важное.

– Я хочу видеть доктора, – сказал я.

– О, не надо спешить. Всему свое время, всему свое время. Тебе чего-нибудь хочется, Уилл? Мы принесем все, что ты пожелаешь. Все что угодно.

– Что тебе принести, Уилл? – отозвался О’Брайен.

– Доктора, – ответил я.

Бернс взглянул на своего партнера и повернулся ко мне.

– Мы можем это сделать. Мы можем привести тебе доктора. Мы только хотим, чтобы ты честно ответил нам на несколько вопросов.

– Я хочу сначала увидеть доктора.

У Бернса пропала улыбка.

– У твоего доктора плохи дела, Уилл. Ему нужна твоя помощь, и ты можешь ему помочь, если поможешь нам.

– Он не сделал ничего плохого.

О’Брайен фыркнул:

– Ничего?

Бернс положил руку ему на плечо. Но его маленькие свиные глазки смотрели на меня.

– Ты ведь знаешь, кто был наверху той навозной кучи, парень? Ты знаешь, что нашел твой доктор.

Я покачал головой. Я жалел, что у меня дрожит нижняя губа.

– И теперь у нас проблема, Уилл, и у него тоже. У нас есть проблема, а у твоего доктора проблема побольше. Это серьезное дело, парень. Это убийство.

– Доктор Уортроп никого не убивал!

Бернс бросил на стол бумажный пакет.

– Ладно. Загляни-ка туда, Уилл.

Трепеща от страха, я заглянул в пакет и тут же, тихо вскрикнув, его оттолкнул. Он забыл о них, бросил их себе в карман в анатомическом театре и совершенно о них забыл.

– Это интересно, Уилл, тебе не кажется? Что человек носит в карманах. У меня лежат бумажник, расческа, спички, но мало кто носит глаза!

– Это не ее, – сдавленно выговорил я.

– О, мы знаем. Начать с того, что они другого цвета.

Бернс мотнул головой в сторону двери, и О’Брайен ее открыл, впустив человека, которого я знал как Фредрико. Он был смертельно бледен и явно пребывал в ужасе.

– Это он? – спросил Бернс, указывая на меня.

Большой санитар с готовностью закивал.

– Это он. Он был там.

Бернс сказал:

– Вот видишь, Уилл, мы знаем, что доктор оттачивал свою технику…

– Он делал не это! Совсем не это!

Он поднял руку, останавливая меня.

– Тебе надо знать еще одно. Кроме убийства, есть другое преступление. Оно называется соучастие. Это просто забавный способ тебе объяснить, что ты должен говорить с нами, Уилл, если не хочешь просидеть за решеткой до моих лет – а я довольно старый.

Я вжался в стул. Мои мысли отказывались быть достаточно длинными, чтобы сложиться в связную фразу. «Ты ведь знаешь, кто был наверху той навозной кучи, парень?»

– Это была миссис Чанлер, да? – спросил я, когда мой язык сумел выговорить эти слова.

О’Брайен осклабился в мерзкой ухмылке.

– Никакой спешки, О’Брайен, – сказал Бернс, выходя со своим дрожащим свидетелем. – Выбей из него все обычным путем, только не испорти лицо.

«Обычный путь», который был позднее упразднен лишь молодым харизматичным реформатором по имени Теодор Рузвельт, начался со словесных издевательств. Оскорбления, ругань, угрозы. Потом настал черед физических – плевки, тычки, щипки, пощечины, выдирание волос. Типичный подозреваемый обычно ломался где-то посередине процесса. Мало кто дотягивал до третьей и последней стадии, на которой ему могли ломать пальцы и отбивать почки. Ходили слухи, что некоторых допрашиваемых выносили с допроса в мешке для трупов с курьезным объяснением безвременной кончины: «Случился сердечный приступ, и он упал замертво, бедолага!» – и это о бедолаге, чье лицо напоминало отбивную для гамбургера.

О’Брайен следовал приказу. Он не портил мне лицо. Но во всем остальном он применял формулу «пытай и допытывайся», по которой выбивались признания у несговорчивых свидетелей.

Он кричал мне в лицо:

– Твоего драгоценного доктора повесят. Для него все кончено – и для тебя тоже, если ты не будешь говорить!

Он орал:

– Ты думаешь, мы дураки, парень? Ты так думаешь? Ты думаешь, мы не знаем о сержанте из конной полиции и о том канадском французе? Как он убил одного, чтобы скрыть, что убил другого? Ты думаешь, мы тупые, парень? А тот толстый богемец в Бельвю – ты действительно думаешь, девяностофунтовый доходяга украл у него нож и выпотрошил, как свинью? За каких же дураков ты нас держишь? Твой доктор знает, как обращаться с телами, ведь так? Он нарезал достаточно «образцов», да? Умеет отлично резать, как он срезал лицо этого черного дворецкого и подвесил на старуху, да?

Потом он перешел к сильным пощечинам, как к своеобразным восклицательным знакам:

– Думаешь, мы не понимаем его игру? (Шлеп!) «О, это не я, это сделало какое-то чудовище!» (Шлеп!) А потом он приставляет нож к своей любовнице, разве нет? Разве нет?

Затем он встал позади меня и откинул мне голову, схватив всей пятерней за волосы и наклонив ко мне разгоряченное, рябое от оспин лицо:

– Хочешь увидеть, как его повесят? А? – Он тянул так сильно, что я слышал, как с треском выдираются корни волос. – Начинай колоться, щенок несчастный. Ты был с ним, ты это видел. Говори, что ты это видел. Говори!

Он ударил меня кулаком в солнечное сплетение. Я согнулся на стуле и упал на цементный пол. Он лениво перешагнул через мое скорчившееся тело и один раз стукнул в дверь.

Меня подняли с холодного пола чьи-то сильные руки. Я увидел, что меня обнимает Бернс, сильно прижав к своей груди. Его большие ладони гладили меня и утирали слезы со щек.

– Ну ладно, парень, ладно, – бормотал старший инспектор. – Все скоро кончится.

Я не мог говорить. Я поднес руку ко рту и сосал костяшки пальцев, как плачущая баба.

– Это нечестно, через что этот человек заставил тебя пройти. Меня просто тошнит, когда я думаю, сколько зла он тебе причинил. И не только тебе, Уилл… Надо было тебе показать, что он сделал с этой бедной леди, с этой бедной прекрасной леди, Уилл! Хочешь узнать, что он сделал, Уилл? Хочешь узнать, что сделал твой доктор?

Я яростно затряс головой.

Но он все равно мне сказал.

А потом:

– Все, что от тебя нужно, это сказать, Уилл, – сказал он. – Скажи, что ты это видел. Ты видел, что он это сделал.

Нет.

– Ты хочешь его увидеть, да? Ты можешь. Только ты должен мне сказать, что ты был с ним и что ты это видел.

– Я… Я был с ним.

– Хороший мальчик.

– Я всегда с ним.

– Вот это парень.

– Я… Я с ним.

– И ты видел…

– И я видел…

Я невольно затрясся в его теплых объятиях. Я видел… Но что я видел? Мертвого мужчину, вытянувшегося к равнодушному небу. Руины божьего храма, насаженные на дерево. Я видел желтый глаз и изумрудный глаз, опустошенность и изобилие… что было даровано и что еще причиталось. Было сердце в ладонях монстролога. Была прекрасная улыбка той, что со мной танцевала, и кривые зубы того, кто перевез меня к золотому свету.

– Что ты видел, Уильям Генри?

Часть двадцать четвертая. «Он хотел, чтобы я увидел»

Меня забрали в комнату для задержанных – не в камеру, поскольку там не было решеток, но что-то похожее. Там стояли топчан и умывальник, а очень узкое окно с заледеневшим стеклом фильтровало слабый свет осеннего солнца, обращая его в насмешку над светом, в изнуренного родственника света. Я рухнул на топчан и почти сразу же крепко уснул – настолько крепко, что Коннолли пришлось несколько раз сильно меня тряхнуть, чтобы разбудить.

– К тебе посетитель, Уилл.

Должно быть, я непонимающе на него смотрел, потому что он сказал это еще раз, ободряюще улыбаясь и дружески положив руку на мое плечо.

– Руки прочь от него! – услышал я крик знакомого голоса. – Хватит с него вашего гостеприимства, дорогой сэр!

Фон Хельрунг оттолкнул с дороги Коннолли и присел передо мной на корточки. Он обхватил мое лицо пухлыми ладонями и пристально вгляделся мне в глаза.

– Уилл… Уилл, – бормотал он. – Что эти животные с тобой сделали?

Он с неожиданной силой поднял меня на руки, развернулся, пинком открыл дверь и пошел, а Коннолли в панике трусил за нами, как брошенный щенок.

– Доктор фон Хельрунг, сэр, я думаю, вам не позволено этого делать! – пропыхтел Коннолли.

– А вот мы посмотрим, что мне позволено! – рявкнул через плечо фон Хельрунг.

– Инспектор Бернс отдал строгий приказ…

– Вы можете взять приказ герра инспектора Бернса и засунуть в свою толстую ирландскую задницу!

Он дошел до входных дверей. Я видел, как на другой стороне улицы Мюлберри светятся окна непристойных домов. Побег удался – с десяток полицейских застыли, пораженные вспышкой его ярости, – но он не удержался и выпустил последнюю стрелу:

– Позор! Позор всем вам! Самые злобные хищники, которых я изучаю, вам в подметки не годятся! Одно дело – обращаться так с мужчиной, но пытать ребенка! И ребенка, который уже вынес столько всего, что вы даже не можете себе представить. Diese Scheibpolizisten. So eine Schweinerei! Тьфу!

Он с отвращением плюнул, дотащил меня до угла и усадил в коляску. Он запрыгнул на сиденье рядом со мной и крикнул Тимми везти нас домой.

– Доктор? – выдохнул я.

– Он в безопасности, Уилл, – ответил мой спаситель. – В безопасности. Не в порядке, но в безопасности – и я прошу прощения, что раньше не вырвал тебя из лап этих тупых скотов.

– Я хочу увидеть доктора, – сказал я.

– И ты его увидишь, Уилл. Я везу тебя к нему.

Личный врач фон Хельрунга, молодой человек по имени Сьюард досконально обследовал доктора и не нашел никаких серьезных ран, кроме болезненного – и болезненно очевидного – перелома нижней челюсти. Сьюарда тревожило состояние почек Уортропа; жуткие кровоподтеки образовались в нижней части его спины, где крепко поработали дубинки, но врач мог только ждать. Если почки откажут, то не заметить это будет трудно.

Мой хозяин сидел, прислонившись к спинке кровати, одетый в одну из ночных рубашек фон Хельрунга, которая была ему слишком мала и, на мой преданный взгляд, добавляла к его ранам обиду. Мешочек со льдом был завернут в тряпку, а тряпка прикручена к голове, чтобы компресс плотно прилегал к челюсти. Когда я вошел в комнату, доктор открыл глаза.

– Уилл Генри, – сказал он, поморщившись от боли. – Это ты?

– Да, сэр, – сказал я.

– Уилл Генри. – Он вздохнул – Где ты был, Уилл Генри?

– В полицейском участке, сэр.

– Этого не может быть, – сказал он. – У меня не вполне ясная память, но я отчетливо помню, что ты не был со мной в полицейском участке.

– Я был в другой комнате, сэр.

– А! Ты мог бы выразиться поточнее.

Я неуверенно шагнул вперед, думая взять его за руку, но сам себя остановил.

– Извините, сэр.

Я больше не мог этого выносить. Это было уже слишком – видеть его таким. И если это было слишком для меня, то каково было ему? Он поманил меня к себе и взял за руку.

– Тебе не надо извиняться, – сказал он. – Тебе надо радоваться. Ты был от этого избавлен. Ты не видел того, что увидел я на том холме. – Он яростно говорил сквозь сжатые зубы. – Что я вижу до сих пор, что я обречен видеть, пока я вообще буду способен видеть! – Он закрыл глаза. – Он хотел, чтобы я увидел… что он с ней сделал… Он больше, чем искалечил – он надругался. Думаю, я его разочаровал. Думаю, он ждал меня прошлой ночью. Думаю, она была жива, когда он принес ее на вершину того холма, и он какое-то время ждал, пока не привел в исполнение свою безумную месть.

– Нет, – вскрикнул я. – Не говорите так, сэр! Пожалуйста, не…

– Он оставил мне достаточно зацепок, но я был слеп к ним. Думаю, поэтому он забрал ее лицо, но оставил ее глаза, как будто говоря: «Даже она видит больше, чем ты!» Служанка, растерзанная на лестнице, фраза, намалеванная над дверью, трюк с ночным горшком и слова «Отличная работа!» на спинке кровати. Это не «работа», а библейский Иов, молящий о справедливости на куче навоза[24]. Он сделал все, разве что не нарисовал карту.

Я хотел бы что-то сказать, но что можно сказать при таких печальных обстоятельствах? Какой бальзам мог бы смягчить его муки? Мне было нечего предложить, кроме моих слез, которые он нежно утирал – такова была мера его недомогания и, возможно, сострадания ко мне.

– Она умерла незадолго до нашего прихода туда, Уилл Генри. Думаю, не больше чем за час. Он перестал меня ждать и… завершил дело.

Фон Хельрунг устроил мне на ужин настоящее пиршество, и хотя я сделал только несколько глотков супа и сгрыз ржаную корку, я почувствовал себя возрожденным. Я не мог вспомнить, когда я в последний раз ел. Я все еще чувствовал страшную усталость и желал только еще такого же беспробудного сна, которым успел насладиться в комнате для задержанных на улице Мюлберри. Моему желанию не суждено было сбыться. Дверь в кухню распахнулась, и в комнату вбежала Лилли Бейтс. Ее щеки горели от восторга.

– Вот ты где! Я тебя обыскалась, Уильям Джеймс Генри. Как твоя шея? Можно посмотреть? Твой доктор Уортроп не разрешил бы, даже если бы я уверила его, что видела вещи похуже укуса Смертельного Монгольского Червя, – гораздо, гораздо хуже. Он размягчил твою плоть? Так бывает. Их слюна расплавляет твою плоть, и она становится как масло.

Я признался, что и сам не осматривал рану, и она была поражена. Почему я не хочу посмотреть?

– Наверное, тебе стыдно смотреть, потому что ты лжец, а со лжецами такое и происходит – у них разжижается плоть. Тебе не кажется, что это забавно, Уилл? Это так замечательно метафорично.

Она сидела совсем рядом, поставив локти на стол, подперев подбородок ладонями и изучающе глядя на меня несоразмерно широко расставленными темно-синими сапфировыми глазами.

– Мюриэл Чанлер умерла, – сказала она как о чем-то само собой разумеющемся.

– Я знаю.

– Ты ее видел? Дядя говорит, что ты там был.

– Не видел.

– Дядя говорит, что в полиции тебя били и пытали.

– Они добивались, чтобы я признался… нет, не признался, а сказал, что это сделал доктор.

– Но ты не сказал.

– Это была неправда.

Она не переставала смотреть на меня. Я помешал остывший суп.

– Они собираются устроить на него охоту, – сказала она.

– Кто?

– Монстрологи. Ну, не все; только те, кого дядя специально отобрал для этого дела. Они придут сегодня вечером, чтобы наметить план боевых действий. Я сказала маме, что останусь здесь. Она думает, что я хочу составить тебе компанию. «Генри, этот одинокий маленький мальчик», как она тебя называет. «Бедный сиротка, приставший к этому ужасному человеку». «Этот ужасный человек» – это твой доктор.

По какой-то причине рана под повязкой начала страшно чесаться. Я напряг все свои силы, чтобы сдержаться и не вцепиться в нее ногтями.

– Это не все ложь, – сказала Лили. – Ведь вот я здесь, составляю тебе компанию! Ты ведь на меня не злишься? Ты ведь знаешь, я не хотела, чтобы так случилось. Я не издевалась. Я честно не знала, что у них нельзя определить пол, пока Адольфус мне не сказал. Он его убил, ты знаешь. Не Адольфус – твой доктор. Адольфус сорвал его с тебя, а доктор Уортроп разорвал его на куски голыми руками, как будто разозлился на червя, как будто червь напал на него. Я не думаю, что это было правильно, а ты? Я имею в виду, что это не была вина Смертельного Червя. Он просто был тем, кем он был.

– Что? – спросил я. Как обычно, я с трудом поспевал за Лили Бейтс.

– Смертельный Червь! Надо было просто положить его обратно в ящик, а он вместо этого взял и убил его. С доктором Чанлером другое дело. Им придется его убить, потому что если не убить, то он будет продолжать поедать. Дядя говорит, что на земле нет такой тюрьмы, в которой можно было бы запереть вендиго.

– Он не вендиго, – возразил я, верный слуга Уортропа. – Вендиго не существует в реальности.

– Скажи это Мюриэл Чанлер.

У меня вспыхнули щеки. У меня вдруг возникло почти непреодолимое желание ее ударить.

– Она никогда не переставала его любить, – продолжала она. – Тебе этого не понять, Уилл, потому что ты мальчик. Доктор Чанлер это знал, не мог этого вынести и поэтому отправился в Канаду. Я не думаю, что он рассчитывал вернуться. Его сердце было разбито. Женщина, которую он любил, никогда не переставала любить его лучшего друга. Ты можешь себе представить что-то более трагическое? А потом лучший друг спасает его и возвращает к ней, только теперь он даже не человек…

– Прекрати! – крикнул я. – Пожалуйста, прекрати!

Я резко встал и заковылял к двери. Она пошла за мной, говоря:

– В чем дело, Уилл? Ты куда?

– Оставь меня в покое!

– Вот так ученик монстролога! – закричала она мне вслед. – Зачем, ты думаешь, он тебя к себе взял, Уильям Джеймс Генри? Зачем, ты думаешь?

Я оставался в своей комнате и ворочался в постели, пока не пробило десять и не начали прибывать монстрологи. Я слышал их доносившиеся снизу голоса, приглушенные и мрачные, как при прощании с покойным, и меня разозлило, что они ведут себя так, будто доктора больше нет. Расстройство заставило меня отказаться от остро необходимого отдыха. По пути вниз я заглянул в его комнату и увидел, что он крепко спит. Я решил его не будить. Рискуя снова столкнуться с Лилли, я отправился на их стратегическое заседание, чтобы хотя бы представлять доктора. Он захочет узнать, что они замышляют в его отсутствие.

Я нашел их в библиотеке – фон Хельрунга, маленького француза Дэмиена Граво, доктора Пельта и еще двух монстрологов, которых я раньше не видел и которых звали, как я потом узнал, Торранс и Доброджану. Библиотека стала командным пунктом предстоящей операции. На стену прикрепили большую карту острова Манхэттен. В нее были воткнуты ярко-красные булавки, которые отмечали места, где обнаружились жертвы Чанлера. Я насчитал в общей сложности восемь – на три больше, чем мне было известно. Чудовище проявляло больше активности, чем я представлял. «Оно не перестанет охотиться, – говорил фон Хельрунг. – Оно будет убивать и поедать, пока кто-нибудь его не убьет».

Рядом с картой были прикреплены газетные вырезки с кричащими заголовками: БЕЗУМЕЦ ОСАДИЛ ГОРОД. ИДЕТ БОЛЬШАЯ ОХОТА НА АМЕРИКАНСКОГО «ПОТРОШИТЕЛЯ». И еще один, пронзительный, из первого утреннего выпуска: ПОЛИЦИЯ ОТРИЦАЕТ СЛУХИ О ПРОПАВШЕЙ ЖЕНЩИНЕ / ГДЕ МИССИС ДЖОН ЧАНЛЕР?

– Где Уортроп? – спросил доктор Пельт. – Без него нельзя ничего решать.

– Он отдыхает после того, что пережил в руках нашего уважаемого инспектора Бернса, – ответил фон Хельрунг. – Пусть Бог в своем милосердии дарует Пеллинору утешение в его печалях и пусть Бог в своей божественной справедливости нашлет чуму на нью-йоркскую полицию!

– Мы можем известить его о наших планах позже, – сказал Граво. – Мы или мсье Генри, который скрывается в тени у дверей. Идите, идите. Veuillez entrer, мсье Генри. Вы можете вести протокол нашего заседания!

Фон Хельрунг нашел, что это прекрасная мысль. Он усадил меня за стол, дал бумагу и перо, чтобы запротоколировать, как он выразился, первое в истории монстрологии официальное расследование вида Lepto lurconis.

– Это плодотворный момент, mein Freund, Уилл. Мы как первооткрыватели, ступающие на берега нового континента. Это всегда будут помнить как тот час, когда наша наука обратилась к величайшей тайне – на стыке невежества и знания, света и тьмы. Ах, если бы только Пеллинор был здоров и мог к нам присоединиться!

– Если бы он был здесь, то, думаю, вы бы получили по носу за то, что только что сказали, – сухо заметил Пельт.

– Он может отрицать это только временно, – пропыхтел фон Хельрунг, недовольно отмахнувшись пухлой рукой. – В течение семи тысяч лет мудрецы верили, что Земля плоская, и людей, которые это отрицали, убивали. Перемены всегда наталкиваются на сопротивление, даже – и особенно! – со стороны людей калибра Пеллинора. Так устроен мир.

Он хлопнул ладонями и сказал:

– Итак, начали, ja? Герр доктор Пельт читал мой доклад и знает многое из того, о чем я собираюсь говорить. Я молю его о прощении за то, что буду пахать знакомую ему почву, но ее надо вскрыть, потому что иначе не взойдут семена, которые принесут плоды успеха в этом нашем самом серьезном предприятии. Джон Чанлер мертв. То, что выросло на его месте, что оживляет его безжизненную форму, это дух, который старше, чем самые старые скалы. В разных культурах у него много разных имен. Вендиго или аутико – лишь два из них, но их больше – их сотни. Для ясности я буду называть его просто чудовищем, поскольку это слово наилучшим образом отражает его природу. В том, чем стал Джон Чанлер, нет ничего человеческого.

Монстролог Доброджану поднял руку и сказал:

– Я бы поспорил с этим утверждением, герр доктор. Да, его действия отвратительны, но в них есть метод – конечно, дьявольский метод, – и что-то человеческое в них присутствует, если мы включим в человеческое своих падших ангелов. Никакое чудовище не устраивает трюков и не действует из ревности и мести. Если не так, значит, мы все чудовища.

– Какие-то крупицы его личности остались, – признал фон Хельрунг. – Это неоспоримо. Но надо считать это отдаленным эхом его эволюционного прошлого. Здесь не больше человеческого, чем в экспозиции музея мадам Тюссо. Им движет голод. Все остальное – это только как рябь на воде или остаточные толчки после землетрясения. Вы заметите, что я не называю его Джоном. Я сознательно этого не делаю и предлагаю не делать этого и вам, потому что если мы хотим его уничтожить, то сначала мы должны уничтожить любые свои впечатления о нем как человеке. Я бы не мог уничтожить человека – и никто из нас не мог бы, я думаю, – но я смог бы уничтожить и, если поможет Бог, уничтожу это. Я повторяю, джентльмены: Джон Чанлер умер. Осталось чудовище.

– Думаю, мы все согласились относительно этой цели, доктор фон Хельрунг, – сказал Торранс. Он был самым молодым из рекрутов фон Хельрунга, физически сильным и с властным баритоном. – Хотя я не убежден, что мы имеем дело с существом сверхъестественного происхождения, но согласен, что если полиция не сумеет его схватить, то наш долг как друзей и коллег Чанлера довести дело до удовлетворительного конца.

– Я молюсь, чтобы полиция не пыталась его арестовать, доктор Торранс, – ответил фон Хельрунг. – Потому что такая попытка абсолютно точно обернется трагическим провалом. Они не понимают, за чем охотятся. Его нельзя схватить, и его нельзя убить. Хотя я сказал им, как его уничтожить, они ко мне не прислушались.

– Ну, я готов это выслушать, – сказал Пельт. – Как же мы его уничтожим?

– Серебром – пулей или ножом – в сердце. Только в сердце! Потом оно должно быть вырезано у него из груди и сожжено. Голову мы должны удалить и предать проточной воде. Хотя это не абсолютно обязательное требование, остальное тело должно быть расчленено на мелкие куски, каждому из нас достанется доля, и мы не должны будем никому говорить, где захороним свою долю.

Пельт с сомнением прищурился, глядя на него.

– Вы понимаете, что это непросто проглотить и переварить, доктор фон Хельрунг.

– Уилл Генри был там, – ответил фон Хельрунг. – Он видел Желтый Глаз. Правда, Уилл?

Все обернулись на меня. Я смущенно заерзал в своем кресле.

– Что вы видели? – требовательно спросил Граво.

Это был тот же вопрос, что задавал Бернс. У меня был ответ, но на самом деле это не был ответ. Я прочистил горло.

Торранс фыркнул.

– Ну, я могу на это пойти, вроде как на спор, однако нас могут привлечь к ответственности за надругательство над трупом.

– Надругательство! – воскликнул Граво. – Джентльмены, да ведь мы сегодня замышляем убийство.

– Нет, нет! – горячо настаивал фон Хельрунг. – Нет, не убийство, Дэмиен. Это акт милосердия.

– Только в том случае, если вы правы, Абрам, – сказал Доброджану. Он был ровесником фон Хельрунга, но, как и коренастый австриец, пребывал в прекрасной для своего возраста физической форме. – Если же нет, то пусть Бог будет милосерднее к нам, чем мы будем к Джону!

– И в том случае, если у нас будет такая возможность, – вставил Торранс. – Умышленное убийство или убийство из милосердия – это интересный философский спор, но абсолютно академический и отвлеченный, пока Джон не будет найден. Простите, оно.

– Да, – согласился доктор Пельт. Он кивнул на газетные вырезки на стене. – Весь город начеку, если не сказать в панике. Вся полиция в полном составе обшаривает все закоулки и стучится в каждую дверь. Его высматривают четыре миллиона пар глаз. Куда вы предлагаете обратить наш взор?

– Простите меня, дорогой доктор Пельт, но вы забываете, кто мы, – возразил фон Хельрунг. – Мы преуспеем там, где другие потерпят неудачу, потому что мы монстрологи. Мы посвятили свою жизнь изучению и уничтожению аберрантных видов, таких как Lepto lurconis. Где мы будем искать? С чего начнем? Мы начнем с выяснения того, что оно есть, и тогда выясним, где оно может быть. Поэтому вопрос заключается не в том, где оно, а в том, что оно. И что же оно?

Он сделал паузу и потом сам ответил на свой вопрос:

– Оно – хищник. Более жестокий, чем что-либо в нашем каталоге, и гораздо более коварный. Оно уязвимо в том плане, что постоянно находится на грани голодной смерти, что заставляет его постоянно перемещаться в поисках жертвы. Поэтому голод, который движет им, является и его главной слабостью. Голод правит всеми его действиями. И как любой другой хищник, оно пойдет туда, где жертв будет больше всего и они будут наиболее уязвимыми. Оно будет нападать на тех, кем стадо будет готово пожертвовать. На слабых. Беззащитных. На тех, кого легко спишут.

Он показал на воткнутые в карту булавки.

– Оставим на время больницу и дом Чанлеров, которые являются всего лишь отклонением от общей нормы. Где достоверно найдены его жертвы?

Его коллеги сгрудились у карты.

– Файв Пойнтс, – сказал Доброджану, щурясь сквозь пенсне.

– Чертова Кухня, – прочитал Торранс. – Переулок Слепца. Бандитский Насест.

– Трущобы, – сказал доктор Пельт. – Кварталы бедноты.

Фон Хельрунг закивал.

– Боюсь, что так. Тысячи и тысячи людей, живущие по двенадцать человек в одной комнате, большинство из них недавние иммигранты, которые не знают языка и не доверяют полиции. И которых презирает и эксплуатирует так называемый благородный класс. Кого это волнует, если один или сотня из них пропадут или будут изуродованы до неузнаваемости? Их так много, и каждый день прибывают еще тысячи со всех концов цивилизованного мира.

Его румяное лицо омрачилось.

– Это прекрасное место для охоты.

– И очень большое, – сказал Доброджану. – Даже для пяти монстрологов – шести, если считать Пеллинора, – из которых двое уже пережили свои лучшие годы, если вы простите мне эти слова, Абрам. Если это действительно его место охоты, то как мы обложим свою дичь?

– Мы не сможем. Но мы можем заручиться помощью человека, который знает эти кварталы лучше, чем кто-либо на всем этом острове. Я взял на себя смелость пригласить его присоединиться к нашей экспедиции…

Его прервал звонок у входной двери. Фон Хельрунг взглянул на свои карманные часы.

– А, легок на помине! Уилл, будь добр, проводи мистера Якоба Рийса на наше заседание.

Часть двадцать пятая. «Его единственная надежда»

Якоб Рийс оказался коротышкой на подходе к среднему возрасту и просто-таки геометрическим этюдом. Все в нем, от маленьких ступней до большой головы, было прямоугольным; нарушали композицию только круглые очки, сквозь которые он теперь уставился на меня.

– Мне нужен доктор Абрам фон Хельрунг, – пророкотал он с сильным скандинавским акцентом.

– Да, сэр, мистер Рийс. Он ждет вас. Пожалуйста, сюда, сэр.

– А, Рийс! Отлично, отлично, вот вы и пришли. Благодарю вас! – Фон Хельрунг с чувством пожал гостю руку и быстро представил датчанина остальным охотникам. Конечно, они знали Рийса, хотя и только по его репутации. В течение десяти лет Рийс неустанно требовал социальных реформ, его призывы слышали, но практически игнорировали до 1890 года, когда он издал книгу «Как живет другая половина» – убийственное обличение, в словах и фотографиях, ужасной жизни в трущобах. Книга разоблачила всем известный грязный секрет нью-йоркских трущоб посреди Золотого века и потрясла самодовольное нутро всего города. Как и те, чью искалеченную жизнь он обессмертил своей работой, Рийс был иммигрантом, журналистом по профессии и держал корпункт «Нью-Йорк трибьюн» на улице Мюлберри, прямо напротив полицейского управления, где я только что вкусил – и до сих пор не оправился – специфического гостеприимства старшего инспектора Бернса.

Внимание Рийса тут же привлекли вырезки на стене.

– Блэквуд! – пробормотал он, читая подпись. – Элджернон Генри Блэквуд. А теперь мои редакторы говорят, чтобы я об этом писал. Знаете, что я им скажу? «Просите Блэквуда! Блэквуд все знает!» Вот что я им скажу.

Фон Хельрунг спокойно улыбнулся, дружески положил руку на плечо гостя и обернулся к остальным:

– Я полностью посвятил мистера Рийса в нашу маленькую проблему. Он знает все, что знаете вы, и ему можно полностью доверять.

Рийс хрюкнул.

– Ну, я не очень-то верю в эту вашу монстрологию. Похоже на то, что взрослые мужчины нашли себе предлог, чтобы вести себя как мальчишки, которые охотятся в лесу за лягушками. Но это последнее дело меня очень взволновало. – Он кивнул на карту. – Предположение фон Хельрунга имеет смысл независимо от того, что за всем этим стоит – человек или чудовище. Я сделаю все, что смогу, но не совсем понимаю, что это будет. Что мне надо сделать?

– Нам нужен человек, который знает эту территорию, – объяснил фон Хельрунг. – Знает лучше, чем кто-либо, даже лучше, чем то, за чем мы охотимся. Вы знаете эти места. Вы годами ходили там по всем закоулкам; мы – нет. Вы бывали в их домах, церквях и синагогах, барах, дешевых пивных и опиумных притонах. Они не станут разговаривать с нами – или с полицией, – а с вами станут. Они вам доверяют. И именно это доверие спасет их от чудовища.

Рийс какое-то время молча смотрел на него. Потом посмотрел на других монстрологов, которые серьезно закивали. Мне было показалось, что он готов расхохотаться. Но нет. Он снова повернулся к фон Хельрунгу и сказал.:

– Когда мы начинаем?

– Нам надо подождать до завтра. Хотя у меня сердце разрывается за тех, кто наверняка погибнет этой ночью, было бы глупо начинать охоту прямо сейчас. Мы должны напасть при свете дня, потому что ночь принадлежит чудовищу.

Я вернулся наверх, когда охотники – или заговорщики, смотря по тому, как судить, – разошлись до утра. Я тихо крался мимо комнаты доктора, чтобы не разбудить его и чтобы мне не пришлось отвечать на его вопросы – я бы не хотел этого делать без крайней необходимости. Час был поздний, и я так устал, как не уставал никогда – даже во время нескончаемого похода через пустыню. Однако моя мольба о мирной ночи наедине только с пуховой подушкой и перьевым матрацем была отклонена. Он позвал меня в тот момент, когда я проходил мимо его двери.

– Вы меня звали, сэр? – спросил я, совершенно обдуманно заступив в комнату только одной ногой, а другую оставив в коридоре.

– Мне показалось, что я слышу голоса внизу.

Я наклонил голову, притворяясь, что прислушиваюсь.

– Я ничего не слышу, сэр.

– Не сейчас, Уилл Генри. Раньше. Почему ты так со мной обращаешься? Я ведь не совсем слабоумный, знаешь ли.

– Нет, сэр. Я не сообразил. Извините.

– Ах, оставь. Заходи сюда и закрой дверь… Теперь расскажи, чем занимался фон Хельрунг, пока я оказался, как в ловушке, в этой комнате, стены которой, между прочим, все сжимаются и сжимаются.

Я все ему рассказал. Он слушал, ничего не комментируя и не задавая вопросов, пока я не изложил заключительных слов фон Хельрунга:

«Мы молимся за мертвых, но несем ответственность перед живыми. Мы ему не ровня – как и любой смертный, – но со смелостью и стойкостью жизнь может победить смерть, и все потери, все нестерпимые страдания не будут напрасными. Мы не можем принести Джону мир. Он вне мира, он вне всякого искупления. Помните об этом, когда настанет час испытания! Оно не знает ничего, кроме голода. Но мы знаем больше. Им движет только голод. Но нами движет нечто большее. Мы больше того, что отражается в Желтом Глазе. Всегда помните это! Наступают часы, когда мы можем подвергнуться искушению. Может случиться так, что мы позавидуем мертвым, потому что их страдания позади, а наши, как у Иуды в аду, продолжаются и продолжаются. И если оно вас возьмет, если оно позовет вас порывом сильного ветра, не отчаивайтесь. Не поддавайтесь страху, как Джон. Его судьба – это расплата за страх! Имейте к нему жалость, когда будете вырывать его сердце. Ведь это не что иное, как руины божьего храма, заброшенные и покинутые, это последнее бренное эхо адамова греха».

Монстролог устало сказал:

– Ну, что ж. Он изумительно последователен в своем безумии. «Руины божьего храма»! Граво меня не удивляет – он всегда был мелким подхалимом. Фон Хельрунг мог бы ему сказать, что солнце всходит на западе или что на волосах в его носу живут, как обезьяны, маленькие человечки, и Граво ему бы поверил или сказал, что поверил. С Доброджану тоже понятно. Они с фон Хельрунгом вместе грызли гранит монстрологии и очень близки. А вот Торранс меня немного озадачивает. Я всегда считал его уравновешенным и хорошим ученым – когда он не волочился за юбками. Но он одно время обучался у фон Хельрунга и, может быть, решил истолковать сомнение в пользу своего старого наставника. Но вот присутствие Пельта меня поражает. Ведь это не кто иной, как Пельт первым предупредил меня о смехотворном предложении фон Хельрунга.

Он вздохнул.

– Ладно, там будет видно – не так ли, Уилл Генри? Во всяком случае, Боже, благослови Генри Блэквуда! Напомни, чтобы я поблагодарил его, когда все это закончится. Я еще задолжал ему рассказ о нашем путешествии в пустыню.

– Вы присоединитесь к ним в этой охоте? – спросил я.

– А какой у меня выбор? Я теперь его единственная надежда. Если его найдет полиция, я не уверен, что они захотят оставить его в живых до суда. Если фон Хельрунг… Он ведь ясно выразил, что он намерен сделать, не так ли? Надеюсь, от тебя не ускользнула парадоксальность ситуации.

Нет, заверил я его. Не ускользнула.

Я медленно шел в свою комнату и размышлял, что за человек этот монстролог, который видел свою миссию в том, чтобы спасти своего друга, а не наказать по справедливости жестокого убийцу, который зверски расправился («надругался», как он выразился) над его любимой. Ах, человеческое сердце темнее самой темной ямы, в нем больше запутанных ходов и непонятных поворотов, чем в Монструмариуме! Чем больше я о нем узнавал, тем меньше знал. Чем больше я знал, тем меньше понимал.

Открыв дверь в свою комнату, я обмер, потому что на кровати сидела Лили Бейтс, одетая в розовый халат. Рядом с ней лежала открытая книга.

– Извини. – Я попятился из комнаты.

– Куда ты собрался? – требовательно спросила она.

– Я не туда попал…

– Не глупи. Это твоя комната. Сегодня ты будешь спать со мной. – Она погладила одеяло рядом с собой. – Если только не испугаешься, – поддразнила она меня.

– Я не боюсь, – сказал я со всей твердостью, на какую был способен. – Просто я привык спать один.

– Я тоже, но ты мой гость. Во всяком случае, ты гость моего дяди, а значит, в каком-то смысле и мой гость. Я обещаю, что я не храплю и не кусаюсь, только немножко пускаю слюни. – Она весело улыбнулась и снова погладила одеяло. – Ты ведь хочешь быть поближе к комнате доктора на случай, если ты ему понадобишься?

Этот аргумент мне было трудно опровергнуть, и я на секунду подумал, не вернуться ли к нему и попроситься поспать в его кровати. Но тогда пришлось бы объяснить почему, а цена ответа на этот вопрос была бы очень высока. Он бы говорил безумолчно и вообще не дал мне спать. Я со вздохом заставил себя подойти к кровати и сел на самый краешек.

– Ты не сел, – указала она.

– Сел.

– Ты едва сел.

– Едва сел – это все равно сел.

– И как же ты собираешься при этом спать? И ты даже не надел ночную рубашку.

– Я буду спать одетым. На случай непредвиденной ситуации.

– Какой непредвиденной ситуации?

– Такой непредвиденной ситуации, когда нельзя быть одетым в ночную рубашку.

– Ты можешь свернуться на ковре и спать у меня в ногах, как верная собака.

– Но я не собака.

– Но ты очень верный, как собака.

Я беззвучно застонал. Какого бога я обидел, что вынужден такое терпеть?

– Думаю, когда-нибудь ты станешь хорошим мужем, Уильям Генри, – решила она. – Для женщины, которая любит, чтобы мужья были робкими, но верными. Ты совсем не такой, за какого я выйду замуж. Мой муж будет храбрым и очень сильным и высоким, и он будет музыкальным. Он будет писать стихи и будет умнее, чем мой дядя и даже твой доктор. Он будет умнее, чем мистер Томас Альва Эдисон.

– Как жаль, что у него уже есть жена.

– Ты шутишь, но разве ты никогда не задумывался, на каком человеке ты женишься?

– Мне двенадцать лет.

– А мне тринадцать, почти четырнадцать. При чем здесь возраст? Джульетта нашла своего Ромео, когда она была в моем возрасте.

– И посмотри, что с ней случилось.

– Да, ты в самом деле его ученик. Ты что, не веришь в любовь?

– Я недостаточно о ней знаю, чтобы верить или не верить.

Она перекатилась через кровать, и ее лицо оказалось совсем рядом с моим. Я не смел повернуться к ней.

– Что бы ты сделал, если бы я сейчас, прямо сейчас тебя поцеловала?

В ответ я только покачал головой.

– Думаю, ты бы упал в обморок. Ты ведь никогда не целовался с девушкой?

– Нет.

– Может, проверим мою гипотезу?

– Я бы не стал.

– Почему нет? – Я чувствовал на своей щеке ее теплое дыхание. – Разве ты не готовишься в ученые?

– Я бы предпочел, чтобы Смертельный Монгольский Червь разжижил мою плоть.

Мне не следовало этого говорить. Думаю, до того момента она не вспоминала о черве. Не успел я запротестовать, как она стянула повязку и открыла мою рану. Я замер, чувствуя, как ее дыхание приближается к ране.

– По-моему, я никогда не видела такой большой коросты, – прошептала она. Она прикоснулась там кончиком пальца. – Больно?

– Нет. Да.

– Так да или нет?

Я не ответил. Я дрожал. Мне было очень тепло, но я дрожал.

Матрац мягко скрипнул Пружины сжались под ее весом, наклонив меня к ней. Ее влажные губы прижались к моей поврежденной плоти.

– Ну, вот. Вот тебя и поцеловали.

Я скоро обнаружил, что Лиллиан Трамбл Бейтс, помимо всего прочего, была еще и страшной лгуньей. Хотя она не кусалась и только немножко пускала слюни, она жутко храпела. К часу ночи я уже всерьез подумывал о том, чтобы приглушить звук, положив ей на лицо подушку.

Между тем я был рад, что остался одетым. Ночью в комнате стало очень холодно; у меня онемел кончик носа. Думаю, Лилли тоже замерзла, потому что она во сне повернулась и прижалась ко мне. Это одновременно и смущало, и было приятно.

«Мы больше того, что отражается в Желтом Глазе», – говорил фон Хельрунг.

Со свернувшейся рядом Лили я смотрел на золотой луч света от уличного фонаря внизу. Я встал к нему. Я вошел в него. Ничего не осталось, кроме золотого света.

Потом я услышал в вышине ветер. И больше не было ничего. Я слышал ветер, но не чувствовал его. Я бестелесно парил в золотом свете.

В вое ветра звучал голос. Он был прекрасен. Он звал меня по имени. Голос был в ветре, и ветер был в голосе, и они были одним целым. Ветер и голос были одним целым.

В пустой комнате сидит моя мама и расчесывает волосы. Я с ней, а она одна. Она сидит лицом от меня. Ее обнаженные руки кажутся золотыми в этом свете. Меня зовет не ее голос. Это голос ветра.

У ветра есть течение, как у реки, бегущей к морю.

Оно тянет меня к ней. Я не борюсь с течением ветра. Я хочу быть с ней в пустой комнате с золотым светом.

Теперь мама поворачивается ко мне. У нее нет глаз. С ее лица содрана кожа. Ее пустые глазницы как черные дыры, которые засасывают золотой свет, и он не может из них вырваться. Спасения нет.

Сильный ветер завывает. Нет разницы между ветром и моим именем, и у моего имени нет начала и нет конца.

Я проваливаюсь в темную яму глаз моей мамы.

Из ниоткуда протянулась рука, схватила меня за воротник и оттащила назад от открытого окна. Я боролся со своим спасителем, но он обхватил меня длинными руками, и теперь я слышал его голос – не голос ветра, – зовущий меня по имени:

– Уилл Генри! Уилл Генри…

Доктор тихо бормотал, пока я пытался высвободиться, беспомощно колотя ногами по гладким половицам, пытаясь ответить ветру, который вздыхал, обдавая холодом наши лица. Я слышал, как Лили снова и снова визгливо и истерично спрашивала: «Что это? Что это?» А потом я увидел, как рядом со мной встал на колени доктор фон Хельрунг и поднес к моему лицу лампу. Он говорил доктору:

– Nein, nein, не по имени, Пеллинор. Не называйте его имя! – Он легко шлепнул меня по щеке. – Смотри на меня! – закричал он. – Слушай меня! Меня! Это ушло, пропало!

Он был прав; это пропало. И я заплакал, потому что без него почувствовал себя опустошенным. Меня переполнял стыд, я был растоптан. Я должен был ответить. Ветер хотел меня, и я хотел ветра.

– Пожалуйста, Пеллинор, пожалуйста, – уговаривал фон Хельрунг доктора. Уортроп ослабил хватку, и старик притянул меня к себе. Он одной рукой обхватил меня за плечи и большой ладонью прижал мое ухо к своей груди; я слышал биение его сердца. Как и у ветра, на котором летело мое имя, глубоко, в тайных закоулках наших сердец струится непреодолимое течение, «пока нас не разбудят человеческие голоса и мы не утонем».

– Сон, – сказал монстролог. – Галлюцинация, порожденная ядом хорхоя и жестокой физической и психологической травмами.

– Это моя вина, – простонал фон Хельрунг. – Я должен был загородить окно.

– По всей вероятности, он бы не разбился при падении.

– Он бы не упал, mein Freund. О, если бы нужно было бояться только этого! Оно пришло за ним. За ним! Этого не должно быть. Мы не можем этого позволить, Пеллинор. Его надо немедленно отослать…

– Не будьте смешным, – отрезал доктор.

– Первым поездом в Бостон.

– Уилл Генри никуда не поедет.

– Если он останется, то будет в серьезной опасности.

– А если уедет, то опасность будет еще серьезнее, фон Хельрунг. Я – это все, что есть у мальчика, а я никуда не уезжаю.

– Пожалуйста, не отсылайте меня, сэр, – прошептал я. У меня страшно болело горло, как будто я перед этим кричал изо всех сил.

– Я понимаю, Пеллинор, но вы должны понять, что оно не остановится. Оно не может остановиться. Оно будет звать, пока не найдет его – или пока он не найдет, потому что оно его себе подчинило. Как подчинило других – Ларуза, Хока, Скалу, Бартоломью – и Мюриэл, Пеллинор. Подумайте о Мюриэл! Хотите ли вы, чтобы его постигла та же судьба? Будете ли вы в своем упрямстве безучастно ждать, пока оно заберет и Уилла?

– У меня истощается терпение слушать это безрассудство. Уилла Генри ничто не «звало». У Уилла Генри был кошмарный сон, абсолютно объяснимый и даже предсказуемый, если учесть все случившееся за последние двадцать четыре часа.

Фон Хельрунг в смятении выбросил перед собой руки.

– Глаза, которые не видят! Уши, которые не слышат! Увы! Я думал, что лучше обучил вас, Пеллинор Уортроп! Ладно, отбросьте это. Отбросьте все это! Значит, Джон не умер – он не аутико. Он псих, и его влекут к убийству демонические силы, встреченные в пустыне. Он все же чудовище, но чудовище человеческих пропорций. Если им движет не голод, то что? Почему он забрал Мюриэл и почему сейчас пытается забрать Уилла Генри? Что между ними общего, Пеллинор? Есть ли что-то одно, что их объединяет? Пожалуйста, ради всего святого, признайте хотя бы это. Называйте это как хотите. Называйте бредом. Называйте безумием. Но в этом безумии есть метод. Вы знаете, что это правда.

– Я не совершу одну и ту же ошибку дважды, Meister Абрам. Уилл Генри будет со мной в безопасности.

Часть двадцать шестая. «Он не очень отличается»

Лилли уехала на следующее утро. Хотя она и была потрясена странными и волнующими событиями минувшей ночи, она была прекрасно осведомлена о предстоящей охоте за остатками доктора Джона Чанлера и была очень недовольна тем, что ее отстранили от погони. Ее огорчение усугублялось тем фактом, что меня в моем, как она выразилась, «плачевном состоянии» сделали полноценным участником предприятия.

– Это потому, что я девушка, – сказала она с надутым видом. – Посмотри! – Она вытянула указательный палец и быстро согнула перед моим носом. – Он может нажать на спусковой крючок так же хорошо, как и твой, Уильям Генри, даже лучше и, наверное, быстрее. И я бы не испугалась; я бы подошла прямо к нему и вышибла ему мозги. Мне неважно, в какое чудовище-людоеда он превратился.

Я с ней не спорил. На самом деле я был полностью согласен, что она была способна подойти к чему угодно и выбить ему мозги. Совершенно определенно, у нее было сердце монстролога – вот только досталось оно девочке.

– Вот увидишь, – пообещала она, – однажды я это сделаю. Вы не сможете вечно нас угнетать, как бы вы ни старались. Когда-нибудь мы получим право голоса, и тогда увидим, что станет с вами, напыщенными мужчинами. Мы сделаем женщину президентом! Вот увидишь.

Потом, с молниеносной скоростью Смертельного Монгольского Червя, Лили Бейтс схватила меня за плечи и влажно поцеловала в щеку.

– Это на удачу, – сказала она. – И на прощание. Может, я больше никогда тебя не увижу, Уилл.

Вскоре после этого прибыла первая пара охотников, опытный Доброджану и молодой Торранс, за ними, с разрывом в несколько минут, пришел Пельт; на его висящих усах блестели снежинки. Погода ухудшается, сказал он, и Доброджану с ним согласился, сославшись на боль в коленях как на безошибочное предвестие. Последним прибыл Граво. Не мог поймать извозчика, объяснил он, отряхивая крошки с груди.

Его лицо осветилось при виде Уортропа, который поморщился, когда Граво его обнял. Доктор уклонился от традиционного приветственного поцелуя в обе щеки. Несмотря на компресс накануне, челюсть Уортропа была жутко раздута.

– Не так плохо, – оценил француз деформированное лицо моего хозяина. – По-моему, стало лучше. Что говорит врач? Вы сможете к нам присоединиться, да?

– Я ведь здесь, не так ли? – раздраженно ответил Уортроп.

У Граво затуманились глаза.

– Пеллинор, словами не передать мою печаль. Утрата, она…

– Ее нельзя объяснить, – сказал доктор. – И можно было избежать.

– Вы не должны себя винить.

– А кого вы предлагаете? Я готов выслушать предложения.

Фон Хельрунг призвал собравшихся к порядку и коротко для своей обычной манеры приветствовал присоединение Уортропа к их маленькому отряду.

– Приятно видеть вас на ногах, Уортроп, – сказал Пельт. – Должен признать, у меня были некоторые сомнения, пока фон Хельрунг не сказал, что вы к нам присоединитесь.

– Думаю, вы наймете адвоката, – сказал Доброджану. – Я бы нанял. Потребуйте официального расследования, доведите город до банкротства, добейтесь ареста этого ужасного Бернса за нападение и избиение!

– Он не очень отличается от нас, – уклончиво ответил мой хозяин.

– Да, спасибо, Пеллинор, – быстро сказал фон Хельрунг. – Теперь к последним событиям, которые имеют прямое отношение к нашему делу.

Он изложил изумленным мужчинам события минувшей ночи. Началась оживленная дискуссия. Что это было? Был ли это, как страстно уверял доктор, просто кошмарный сон – галлюцинация, вызванная ядом хорхоя и усугубленная ужасами, испытанными за день? Или это было, как с такой же страстностью утверждал фон Хельрунг, именно тем, чем казалось: его попыткой схватить меня? Торранс предложил пока отложить этот последний вариант. А если мы не сумеем другими средствами определить местонахождение чудовища, то использовать его желание против него самого.

– Пусть оно придет к нам, – сказал он.

– То есть вы планируете использовать мальчика как наживку, – сказал доктор. – Потому что он слышал у себя в голове какие-то голоса.

– Только в качестве последней, отчаянной меры, – ответил Торранс, краснея. Уортроп явно напугал его.

– Здесь уже есть привкус отчаяния, – возразил Уортроп.

– Что касается меня, – сказал своим звучным голосом Пельт, – то я воодушевлен известием об этом нападении – если это было нападение; я не говорю, что так и было, Пеллинор, – потому что других новостей о ночных происшествиях не было. Кто-нибудь из вас видел утренние газеты? Я рад доложить, что в них нет ничего, что подходило бы под образ действия нашего объекта.

Фон Хельрунг отмахнулся.

– Это ничего не значит. Городские власти все будут держать под спудом, только бы избежать паники и политических затруднений. Я сомневаюсь, что репортеров сейчас подпускают к полицейскому управлению ближе, чем на сто ярдов.

– Если кто-то из представителей третьей власти может туда попасть, так это Рийс, – сказал Доброджану.

– Если уж мы заговорили о Рийсе, то где он, черт бы его побрал? – поинтересовался Торранс.

– Было бы ужасно, а, – сказал Граво с искорками в темных глазах, – если бы он, эта незаменимая шестерня в нашем механизме, пал жертвой того, кого мы ищем?

– Страшная мысль, – хмыкнул Пельт.

– Я монстролог, – легко возразил Граво. – Это моя профессия – думать страшные мысли.

Разумеется, Рийс выжил той ночью. Он появился около середины утра, когда дискуссия затихла, и ограничивалась рассеянными замечаниями с долгими паузами между ними. День, как назло, потемнел. Здания по другую сторону Пятой авеню стояли в полутьме; снег, которого нападало полдюйма, лежал на тротуарах, отсвечивая серым. Фон Хельрунг два раза затянулся сигарой и отложил ее. Когда прозвенел звонок, он соскочил с кресла и сшиб пепельницу, и потухшая сигара покатилась по персидскому ковру. Граво ее подобрал и сунул себе в карман.

– Уортроп, – сказал датский журналист, пожимая доктору руку. – Вы выглядите ужасно.

– Я тоже рад снова вас видеть, Рийс.

– Я не хотел вас обидеть. В утешение могу сказать, что я видел людей, которые после Мюлберри были и в состоянии похуже – им нужен был катафалк.

– Спасибо, Рийс, теперь мне стало гораздо лучше.

Рийс улыбнулся. Но улыбка быстро пропала.

– Ну, фон Хельрунг, открывайте свою коробку с красными булавками. Ваше чудовище трудилось вовсю. Было еще трое, возможно, четверо, – проинформировал он монстрологов. Он показывал точки на карте, и фон Хельрунг втыкал туда символически окрашенные булавки. – Я говорю «возможно», потому что есть одно исчезновение, из богемского квартала. Очевидцев не было, но обстоятельства подпадают под те тревожные критерии, которые вы обрисовали. Свидетели говорят о жутком запахе, о виденной мельком призрачной фигуре с огромными светящимися глазами. А в одном примечательном свидетельстве не очень надежного источника упоминается большой серый волк на ближней крыше.

– Волк? – повторил Торранс.

– Оно способно менять форму, – сказал фон Хельрунг. – Это хорошо описано в литературе.

– Да, в той, что проходит в каталогах как беллетристика, – презрительно бросил Уортроп.

Рийс пожал плечами.

– Другие случаи – это явно работа нашего человека – или кто он там. Останки – именно останки – были обнаружены высоко над улицей. Двое лежали на крышах, а третий был насажен на печную трубу харчевни там, – он кивнул на булавку, – в китайском квартале. Этот случай особенно поразителен хотя бы потому, какая сила потребовалась, чтобы протолкнуть такой предмет сквозь человеческое тело.

Я бросил взгляд на доктора. Подумал ли он о том же, о чем я? Встал ли перед глазами его памяти, как у меня, расщепленный ствол, торчащий из оскверненного трупа Пьера Ларуза?

– У всех исчезли глаза и кожа лица, – продолжал Рийс. – Кожа была отодрана от мышц с хирургической точностью. Все трупы были обнаженными. – Он сглотнул, в первый раз немного надломившись. Он достал из кармана платок и вытер лоб. – И все трое были молоды. Самый старший был единственным сыном китайца, который приехал только в августе. Мальчику было пятнадцать лет, и он был очень маленьким для своего возраста.

– Самые слабые, – пробормотал фон Хельрунг. – Самые уязвимые.

– Самую младшую нашли на изгибе Мюлберри, всего в нескольких кварталах от моей конторы. Девочка. Ей было семь. Она была изуродована больше всех. Я опущу детали.

С минуту все молчали. Потом фон Хельрунг тихо спросил:

– Их сердца.

– Да, да, – кивнул Рийс. – Вырваны из груди – и когда я говорю «вырваны», я имею в виду, что они именно вырваны. Плоть разодрана, ребра сломаны пополам, а сами сердца…

Он не закончил. Фон Хельрунг утешающе положил ему на плечо руку, которую Рийс тут же стряхнул.

– Я думал, что видел все ужасы, которые только можно представить в трущобах этого мегаполиса. Голод, пьянство, пороки. Лишения и отчаяние, сравнимые с худшими из европейских гетто. Но это. Это.

– Это только начало, – мрачно сказал фон Хельрунг. – И только та часть начала, о которой мы знаем. Боюсь, сегодня обнаружится еще больше жертв.

– Тогда не будем терять времени, – сказал Торранс. От сообщения Рийса у него заиграла кровь. – Давайте сделаем то, чему мы обучены, джентльмены. Давайте отыщем и убьем эту тварь.

Уортроп отреагировал моментально. Он развернулся к молодому человеку и так ударил по столу тростью, что Торранс дернулся в кресле.

– Всякий, кто причинит вред Джону Чанлеру, ответит передо мной! – прорычал доктор. – Я не пойду на хладнокровное убийство, сэр.

– Я тоже, – согласился с ним Пельт. – Только если не будет другого выбора.

– Конечно, конечно, – поспешно сказал фон Хельрунг. Он избегал ледяного взгляда Уортропа. – Линия раздела между тем, что мы есть, и тем, чего мы добиваемся, тонка, как лезвие бритвы. Мы будем помнить о своей человечности.

Фон Хельрунг предложил разделиться на три группы, чтобы расследовать преступления, о которых доложил Рийс. Уортропу идея не понравилась; он настаивал, чтобы мы оставались вместе; разделение нас только ослабит и умалит наши шансы на успех. Его мнение отвергли, но он отступал не ярдами, а дюймами: следующее, что он оспорил, был состав групп, определенный фон Хельрунгом. Тот поставил Уортропа в пару с Пельтом, себя с Доброджану и Торранса с Граво.

– Опыт надо объединять с молодостью, – доказывал он. – Я должен идти с вами, Meister Абрам. Пельт с Торрансом. Граво с Доброджану.

– Пеллинор прав, – согласился Пельт. – Не годится, чтобы с ним столкнулись вы с Доброджану, если оно такое сильное и быстрое, как вы говорите.

Доброджану напрягся. Он обиделся.

– Я с возмущением отвергаю намек на то, что я не могу за себя постоять в критической ситуации. Надо ли напоминать вам, сэр, кто в одиночку поймал – напомню, поймал живым – единственный в истории монстрологии экземпляр Malus cerebrum comedo?

– Это было довольно много лет назад, – сухо сказал Пельт. – Я не хотел вас обидеть. Я ненамного моложе вас, и я думаю, что предложение Пеллинора абсолютно здравое.

Это – и необходимость спешить – положило конец спорам. Рийс ушел, пообещав вернуться к ночи с новыми сведениями и, как он надеялся, с поздравлениями по случаю успешного преследования.

Мне выпало проводить Рийса до дверей. Он заправил под пальто теплый шарф и поднял воротник, прищурившись сквозь круглые очки на серый ландшафт. Снег вернул тревожные воспоминания: мы покинули серую землю, а теперь казалось, что серая земля пришла за нами.

– Хотел бы дать вам один совет, молодой человек, – сказал он. – Вы хотите его выслушать?

Я покорно кивнул.

– Да, сэр.

Он наклонился ко мне, задействовав всю силу своей мощной личности:

– Уходи. Беги! Сейчас же, не откладывая. Беги, как будто за тобой гонится сам дьявол. Во всем этом деле есть что-то тревожное. Это не для детей. – Он поежился на холодном воздухе. – Кажется, ему нравятся дети.

* * *

Я вернулся в штабную комнату, где фон Хельрунг выложил шесть коробок и несколько длинных ножей с длинными посеребренными лезвиями. Все, за исключением Уортропа, проверяли свое оружие, пробовали спусковые крючки и с неподдельным любопытством изучали содержимое коробок, рассматривая на свет сверкающие серебряные пули.

– В литературе нет никаких сведений о том, что Lepto lurconis нуждается во сне, – говорил австрийский монстролог. – И я не склонен думать, что мы найдем его в таком удачном для нас состоянии. Легенда настаивает, что оно нападает с огромной скоростью и с ужасающей силой. Аутико использует глаза, чтобы загипнотизировать свою жертву. Посмотреть в Желтый Глаз – значит погибнуть. Не забывайте об этом! Не расходуйте понапрасну боеприпасы – они очень ценные. Вы можете уничтожить Lepto lurconis, только пронзив ему сердце.

– И только в крайнем случае, – вставил Уортроп.

Фон Хельрунг отвел глаза и сказал:

– Еще сильнее его глаз его голос. Маленький Уилл слышал его прошлой ночью и почти поддался. Если оно зовет вас по имени, сопротивляйтесь! Не отвечайте! Не думайте, что можете его обмануть, притворившись, что попали под его чары. Оно вас поглотит.

Он по очереди посмотрел на каждого. Над нашим маленьким собранием нависла атмосфера суровой серьезности. Даже Граво казался подавленным, уйдя в свои темные мысли.

– То, что мы преследуем, джентльмены, старо, как сама жизнь, – сказал фон Хельрунг. – И постоянно, как смерть. Оно жестоко, коварно и вечно голодно. Оно может быть таким же скрытным, как Люцифер, но по крайней мере в этом оно с нами честно. Оно не таит от нас своей подлинной сущности.

Оставался один маленький вопрос: что делать со мной. Естественно, я надеялся, что буду сопровождать доктора, но эта мысль, похоже, не привлекала даже самого доктора. Он не без оснований опасался, что я в любой момент могу впасть в спровоцированное ядом бредовое состояние и стать нежелательной, а может быть, и фатальной помехой. Столь же непривлекательно выглядел и вариант оставить меня одного. Этому особенно противился фон Хельрунг; он был убежден, что минувшей ночью чудовище меня «пометило». Доброджану предложил отвезти меня в Общество.

– Если он не будет в безопасности среди сотни монстрологов, то где будет? – вопрошал он.

– Я думаю, ему надо пойти с нами, – сказал Торранс. Похоже, он не оставил мысли каким-то образом использовать меня как наживку. – Если не считать Уортропа, он единственный из нас, кто сталкивался лицом к лицу с одной из этих тварей.

Уортроп поморщился.

– Джон Чанлер не «тварь», Торранс.

– Ну, кем бы он ни был.

– Но я согласен, что его опыт может оказаться незаменимым, – продолжал Уортроп. – Поэтому он должен идти, но не со мной. Граво, его возьмете вы с Доброджану.

– Но я не хочу, чтобы они меня брали! – выкрикнул я, забывшись от невыносимой перспективы быть отлученным от него. – Я хочу идти с вами, доктор.

Он проигнорировал мою мольбу. В его глазах появился знакомый мне свет, обращенный внутрь. Казалось, он одновременно и с нами, и где-то очень далеко.

Пока мужчины заряжали свое оружие серебряными пулями и навешивали на пояса серебряные ножи, он отвел меня в сторону.

– Пойми, Уилл Генри, моя главная забота – уберечь Джона от этих безумцев. Я не могу сразу быть во всех местах. Я поговорил с Пельтом, и он согласился держать слишком рьяного Торранса на коротком поводке. Граво меня мало волнует – этот человек в жизни не стрелял и не смог бы попасть даже в стену амбара. А Доброджану не видит дальше четырех дюймов от своего носа. Но, хотя он и стар, он свиреп. Нож все еще у тебя?

Я кивнул.

– Да, сэр.

– Это все чепуха, ты ведь знаешь.

– Да, сэр.

– Джон Чанлер очень болен, Уилл Генри. Я не стану притворяться, будто все понимаю о его болезни, но он и сам не стал бы отрицать, что у тебя есть полное право себя защищать.

Я сказал, что понимаю. Монстролог давал мне разрешение убить его лучшего друга.

Часть двадцать седьмая. «Вода»

Вообще говоря, они не очень отличались – место, где он пропал, и место, где его нашли.

Пустыня и трущобы были лишь двумя ликами одной опустошенности. Серая земля рвущего душу ничтожества трущоб была столь же безысходной, как выжженная огнем и занесенная снегом лесная brûlé. Обитателей трущоб преследовал тот же голод, за ними гонялись такие же хищники, не менее жестокие, чем их лесные собратья. Иммигранты жили в убогих домах, набиваясь в комнаты чуть больше чулана, и их жизнь была жалкой и короткой. Только двое из пяти детей, родившихся в гетто, доживали до восемнадцати лет. Остальные становились жертвами алчного голода брюшного тифа и холеры, ненасытного аппетита малярии и дифтерии.

Неудивительно, что чудовище выбрало для охоты это место. Дичь здесь исчислялась сотнями тысяч, была упакована на территории, измеряемой не милями, а лишь кварталами; дичь безымянная и еще более беспомощная, чем самые затерянные в лесах ийинивоки, но так же хорошо знакомая с летящим на сильном ветру зовом, манящим на всем понятном языке желания.

Придя сюда, чудовище пришло к себе домой.

Моей группе достался богемский квартал, где днем раньше пропала девочка по имени Анешка Новакова. О ее исчезновении не сообщили в полицию, но известили местного священника, который, в свою очередь, рассказал об этом Рийсу.

Анешка, как мы узнали, была не из тех девочек, которые могут просто сбежать. Она была крайне застенчивой и маленькой для своего возраста, послушной старшей дочерью, помогавшей родителям крутить сигары за 1,20 доллара в день (чтобы кормить, одевать и обеспечивать жильем семью из шести человек). Она каждый день по восемнадцать изматывающих часов безвылазно проводила в их крохотной двухкомнатной квартире – одна из тысяч контрактных рабов табачных королей. Семья обнаружила ее пропажу утром. Анешка Новакова пропала посреди ночи, когда семья спала.

Доброджану, который сносно говорил по-чешски, получил адрес от священника, который не очень понимал наш интерес к этому делу, но имя Рийса имело большой вес в его приходе. Вовлеченность реформатора придавала нашему делу легитимность, хотя священник и проявил свое привычное недоверие к чужакам.

– Вы сыщики? – спросил он Граво. Он был особенно подозрительно настроен к этому французу, сующему свой галльский нос на его территорию.

– Мы ученые, – обтекаемо ответил Граво.

– Ученые?

– Это как сыщики, святой отец, только лучше одетые.

Квартира Анешки была в пределах пешего хода, но эта прогулка скорее напоминала поход в преждевременно сгустившихся из-за сильного снегопада сумерках. На каждом углу горели бочки с углями, как маяки, указывающие путь в трущобы, и дым от них еще больше сгущал снежную завесу, скрывая от глаз ландшафт. Мы шли в мир, почти лишенный красок, спускались в серое ущелье.

Посреди квартала Доброджану нырнул в какой-то просвет (это трудно было назвать переулком) между двумя ветхими зданиями, такой узкий, что нам пришлось пробираться боком, спиной к одной стене и почти упираясь носом в другую. Мы вышли на открытую площадку размером не больше гостиной фон Хельрунга.

Мы пришли на участок задних домов, называемых так, потому что они выходили не на основную улицу. Там было, наверное, от тридцати до сорока домов, наспех и кучно построенных по три-четыре вместо одного, разделенных кривыми проходами, узкими, как тропы в джунглях, с лабиринтом ветхих заборов, висящим на натянутых веревках бельем, шаткими перилами лестниц, безжизненной землей, утрамбованной до бетонной крепости тысячами худых ботинок. Я слышал блеяние коз и чувствовал вонь от сортиров, стоящих над мелкими канавами, переполненными человеческими испражнениями.

– В каком из них? – нервно поинтересовался Граво. Его рука исчезла в кармане пальто, где лежал револьвер, заряженный серебряными пулями.

Доброджану нахмурился.

– Я и на три фута ничего не вижу в этом чертовом тумане.

Из этого тумана материализовалась группа из четырех оборванцев – старшему было не больше десяти лет, – одинаково одетых в грязнейшие лохмотья, их мешковатые штаны держались на ремнях из связанных тряпок. Они сгрудились вокруг двух монстрологов, тянули их за пальто, протягивали ладони и на разные голоса тянули:

– Dolar? Dolar, pane? Dolar, dolar?

– Да, да, – раздраженно сказал Граво. – Ano, ano.

Он вложил требуемые монеты в их пригоршни, а потом вынул из кошелька пятидолларовую банкноту и покрутил ее перед их ошарашенными лицами. Они вдруг затихли, как церковные мыши.

– Znâš Novâkovâ? – спросил Доброджану. – Kde žje Novâkovâ?

При упоминании этого имени маленькая группа сразу посерьезнела, настырность сменилась страхом. Они быстро перекрестились, а двое еще и сделали жест против дурного глаза, бормоча:

– Upir. Upir!

– Kdo je statečný? – жестко спросил Доброджану. – Kdo mĕ vezme domů?

Трое ребят переминались, опустив глаза, а один – отнюдь не самый старший и не самый большой из них – выступил вперед. У него было изможденное лицо, высокие скулы и огромные глаза. Он старался говорить как можно смелее, но дрожь в голосе его выдавала.

– Nebojim se, – сказал он. – Vezmu vás.

Он выхватил банкноту из руки Граво. Она исчезла в каком-то потайном кармане его грязных лохмотьев. Его товарищи растворились в тени, оставив нас четверых на этом маленьком островке лысой земли, окруженном огромными обшарпанными домами.

Наш новый проводник уверенным шагом вел нас по немыслимому лабиринту бельевых веревок и заборов. Это была его вселенная, и, несомненно, если бы исчезла последняя частичка света, он бы нашел дорогу и в кромешной тьме.

Он остановился на подходе к зданию, неотличимому от всех других – те же шаткие лестницы, маскирующиеся под пожарные, зигзагом идущие через четыре этажа на крышу, те же выступающие плиты вместо балконов, огражденные сломанными перилами.

– Nováková, – прошептал мальчик, показывая на дом.

– Какой этаж? – спросил Доброджану. – Jaký patro? Какая квартира? Který byt?

Вместо ответа оборванец молча протянул ладонь. Граво с тяжелым вздохом дал ему еще одну пятидолларовую банкноту.

– Ve čtvrtém patře. Poslední dveře vlevo. – Выражение его лица стало очень серьезным. – Nikdo tam není.

Доброджану нахмурился.

– Nikdo tam není? Что это значит?

– Что это значит? – эхом повторил Граво.

Мальчик показал на дом пальцем.

– Upír. – Он схватил рукой воздух и оскалил зубы. – To mu ted’ patři.

– Он говорит, что это сейчас принадлежит upír.

Оборванец отчаянно закивал.

– Upír! Upír!

– Upír? – спросил Граво. – О каком это upír он говорит?

– Вампир, – ответил Доброджану.

– Ага! Это уже что-то!

– Здание пустое, – сказал второй монстролог. – Он говорит, что теперь оно принадлежит upír.

– Вот как? Тогда мы зря тратим время. Я предлагаю вернуться к фон Хельрунгу и обо всем ему доложить – tout de suite, пока не наступила ночь.

Доброджану обернулся, чтобы задать мальчику еще один вопрос, и с удивлением обнаружил, что тот пропал. Он исчез в ледяном тумане так же внезапно, как и появился. С минуту все молчали. Граво для себя уже все решил, но пожилой монстролог еще раздумывал – идти вперед или давать сигнал к отступлению. Наводка была жуткая – брошенное здание, которое теперь принадлежало upír – самое близкое, что было в лексиконе к Lepto lurconis. Однако он подозревал, что наш проводник, возможно, просто отрабатывал деньги. Еще за пять долларов он бы нас радостно проинформировал, что в подвале есть лестница, ведущая в ад.

– Может, он соврал, – предположил он. – И дом вовсе не покинут.

– Вы видите внутри свет? – спросил Граво. – Я не вижу. Мсье Генри, у вас молодые глаза. Вы где-нибудь видите свет?

Я не видел. Только темные окна, тускло отражающие блики от бочек с углями во дворе.

– И у нас нет света, – заметил Граво. – Какой толк бродить в темноте?

– Еще не совсем стемнело, – возразил Доброджану. – У нас есть несколько часов.

– Может быть, мы по-разному понимаем, что такое темнота. Пусть нас рассудит мсье Генри. Каково твое мнение, Уилл?

Меня так редко спрашивали о моем мнении, что я даже не знал, есть ли оно у меня, пока оно не выскочило у меня изо рта.

– Нам надо войти. Мы должны знать.

Мы поднимались по шаткой задней лестнице. Доброджану шел впереди, одна рука была засунута в пальто и наверняка сжимала револьвер. Я шел следом, нащупывая пальцами рукоятку ножа, чтобы успокоить нервы. Граво был в арьергарде и по-французски бормотал что-то похожее на проклятия. Раз или два я уловил слово «Пеллинор».

Лестница была тревожно непрочной и раскачивалась с каждым нашим шагом, старые ступени жалостно скрипели и протестующе стонали. Мы добрались до площадки четвертого этажа, где наш предводитель достал из кармана револьвер и толкнул дверь. Мы последовали за ним.

Во всю длину здания шел узкий, плохо освещенный коридор; его стены почернели от копившейся десятилетиями грязи, на полу блестели пятна воды и более темные кляксы неизвестного происхождения, возможно, моча или испражнения, потому что в коридоре воняло и тем, и другим, а также вареной капустой, табаком, дровяным дымом и еще особым запахом человеческого отчаяния.

Было очень холодно и смертельно тихо. Мы с минуту стояли не двигаясь и едва дыша, пытаясь услышать какие-нибудь признаки жизни. Ничего.

Доброджану прошептал.:

– Конец коридора, последняя дверь налево.

– Уилл Генри должен пойти первым, – предложил Граво. – Он самый маленький, и у него самая легкая поступь. Мы останемся здесь и прикроем его.

Доброджану уставился на него из-под густых седых бровей.

– Как вы вообще стали монстрологом, Граво?

– Комбинация семейного давления и социальной недоразвитости.

Доброджану хмыкнул.

– Пойдем, Уилл. Граво, оставайтесь здесь, если хотите, но следите за лестницей!

Мы осторожно двинулись по коридору, по пути оставив справа центральную лестницу. Единственным источником света был пожарный выход, и по мере того как мы шли, этого света становилось все меньше.

Доброджану перешагнул через сверток из тряпок и указал мне на него, чтобы я в темноте не запнулся. К своему удивлению, я увидел, что сверток шевелится и что в тряпье завернут ребенок всего нескольких месяцев от роду, с широко открытым в жалостном беззвучном крике ртом. Его темные глаза беспокойно крутились в глазницах, тонкие, как тростинки, руки хватали воздух.

Я потянул старика за рукав и показал на ребенка. Он изумленно поднял брови.

– Он жив? – прошептал он.

Я присел перед брошенным ребенком на корточки. Маленькая ручонка крепко схватила меня за палец. Глаза, казавшиеся очень большими на истощенном лице, уставились на меня. Ребенок с явным любопытством меня изучал, сжимая мой палец.

– Где-то здесь должны быть его родители, – предположил Доброджану. – Пошли, Уилл.

Он заставил меня встать. Ребенок не заплакал, когда я отнял свой палец. Возможно, он был слишком слаб или слишком болен, чтобы плакать.

Доброджану пошел по коридору, но я не двинулся с места. Я смотрел на ребенка у своих ног. Для меня это было слишком. Как часто я оплакивал свою судьбу, огромную несправедливость смерти моих родителей или свою службу у эксцентричного гения, чьи мрачные погони толкали меня в самые тревожные ситуации и даже заставляли рисковать жизнью? Но что это было по сравнению с голодным ребенком, брошенном в грязном коридоре, пропахшем мочой и капустой? Да что я знал о страдании?

– В чем дело? – спросил Доброджану. Он обернулся и увидел, что я не схожу с места.

– Мы не можем просто бросить его здесь, – сказал я.

– Если мы его возьмем, то что случится, когда за ним вернутся его родители? Оставь его, Уилл.

– Мы можем отнести его священнику, – сказал я. – Он разберется, что нужно сделать.

Я видел, как темные глаза ребенка ищут меня в сгущающейся ночи.

«Линия раздела между тем, что мы есть, и тем, чего мы добиваемся, тонка, как лезвие бритвы. Мы будем помнить о своей человечности».

Моя душа корчилась от боли. Мне казалось, будто меня размалывают между двумя огромными жерновами.

Доброджану был уже в конце коридора.

– Уилл! – тихо позвал он. – Оставь его!

Прикусив губу, я перешагнул через ребенка. Что я мог сделать? Его страдания никак не были связаны со мной. Будь я рядом или нет, он бы все равно оставался в этом холодном вонючем коридоре. Поэтому я перешагнул через него. Я повернулся к нему спиной и ушел.

Ребенок не заплакал обо мне; в его глазах я опознал то же тупое безразличие, которое видел в пустыне; так смотрел сержант Хок в ночь своего исчезновения – пустой взгляд голода, невыразимая боль желания.

Доброджану начал стучать в дверь. Звук бился между близко стоящими стенами, как все звуки в почти полной темноте, казался очень громким. Мы подождали, но никто не отвечал. Тогда он повернул ручку, и дверь с недовольным скрипом открылась.

– Эй! – позвал старый монстролог. – Je někdo doma? – Он достал свой револьвер.

Квартира Новаковых была типичной жалкой ночлежкой: стены с осыпающейся штукатуркой, потолок с пятнами от протекшей воды, покоробленный пол, жалобно скрипящий от каждого шага. Однако комната была опрятной, мрачные стены кто-то пытался расцветить дешевыми наклейками с изображением ярких солнечных пейзажей. Это было печально – почти жестоко: поля нарциссов и лилий, насмехающихся над окружающим их убожеством.

Во всю длину одной из стен стояли стол и скамья. Место под столом было занято плетеными корзинами с резаным табачным листом. Здесь Анешка и ее родители, сгорбившись, сводимыми судорогой пальцами крутили сигары, которые, пройдя через механизмы великой американской коммерции, оказывались во ртах таких людей, как старший инспектор Томас Бернс.

В квартире была всего еще одна комната, отгороженная от первой замызганной занавеской, – спальное место размером с чулан, с кучей скомканных простыней и мятой одежды. Я разглядел куклу, сидящую в дальнем углу, ее яркие глаза поблескивали в скудном свете, сочащемся из окна позади нас.

– Куда они ушли? – прошептал я.

– Искать ее, – предположил Доброджану, но это было сразу и утверждение и вопрос.

– Остальную часть здания тоже?

Он покачал головой и повернулся ко мне. Он тронул меня за плечо и показал на стоящую на столе лампу. Я сразу понял. Когда я зажег лампу, он сказал:

– Нам придется обыскать здание. Стучать во все двери, сверху донизу… Либо они куда-то убежали в эту мерзкую погоду – мне на ум приходит только одна возможная причина, – либо в ужасе затаились где-то здесь. Выяснить это можно только одним способом, Уилл!

Мы вышли из квартиры. Я сразу же стал высматривать ребенка, но он пропал. Это не ускользнуло от внимания Доброджану.

– Во всяком случае, кто-то здесь есть, – сказал он. Он повернулся к пожарному выходу и остолбенел. – Мерзкий трус! – тихо прорычал он.

Граво, как и ребенок в коридоре, исчез.

Доброджану толкнул дверь и вышел на пожарную лестницу. Он наклонился за шаткие перила и посмотрел на лежащий внизу двор.

– Бесполезно, – пробормотал он. – Совершенно бесполезно! – Он расстроенно покачал головой. – Что делать, – пробормотал он. – Что делать?

С лестницы в конце коридора раздался грохот, словно что-то упало. Сразу за этим мы услышали тяжелые «топ-топ-топ» какого-то крупного объекта, спускающегося по деревянным ступеням. Доброджану выхватил револьвер и со всех своих старых ног бросился к выходу на лестницу. Я шел в нескольких шагах позади, и сердце колотилось у меня в ушах, как эхо этого не увиденного падения. Наша лампа пыталась бороться с темнотой, но ее свет пробивался лишь фута на три. Доброджану положил руку мне на плечо.

– Останься здесь, – прошептал он. Он взял у меня лампу и пошел вниз на площадку третьего этажа. Вытянув руку с оружием перед собой, он свернул за угол, его тень четко отпечаталась на половицах, как будто отгравированная, и он пропал из виду. Свет лампы тоже пропал.

– О, нет, – долетел до меня его бестелесный голос. – О, нет.

Я пошел за светом. Посередине следующего пролета, привалившись спиной к стене, сидел Доброджану и держал в руках безжизненное тело Дэмиена Граво – его белая рубашка блестела свежей артериальной кровью, жизнерадостное лицо было обмотано теми же засаленными пеленками, в которые был завернут ребенок в коридоре. Его глаза были вырваны из глазниц и болтались по щекам на зрительных нервах.

– Я его нашел, – сказал Доброджану. Это было до абсурдности очевидное наблюдение.

Он положил тело на лестницу и встал, все еще опираясь на стену. Я взял со ступени лампу.

– Что мы будем делать? – прошептал я, хотя собственный голос показался мне ужасно громким.

– То, чему мы обучены, – мрачно ответил он, повторяя слова Торранса. Его серые глаза горели. Он крикнул вниз по лестнице: «Чанлер!» и сорвался с места, спускаясь со скоростью человека вдвое моложе него. Я догнал его на площадке первого этажа, где он остановился, прислушиваясь.

– Ты это слышишь? – спросил он.

Я покачал головой. Я не слышал ничего, кроме нашего тяжелого дыхания и где-то вдалеке «кап-кап» из трубы с водой. А потом я услышал его – тихий, жалобный плач ребенка. Казалось, он доносится отовсюду – и из ниоткуда.

– Он забрал ребенка, – прошептал Доброджану. Он посмотрел вниз на лестницу, ведущую в подвал, и нервно облизнул губы. Казалось, он рвется на части. – Как ты думаешь, это внизу?

У нас были считаные минуты, чтобы принять решение. Если мы ошибемся – если он утащил ребенка на первый этаж, а мы пойдем в другое место, – то ребенок обречен. Мой напарник, умудренный многолетним опытом, был просто парализован.

– Нам надо разделиться, – сказал я. Он не ответил. – Сэр, вы меня слышите?

– Да, да, – пробормотал он. – Вот. – Он вложил мне в руку пистолет Граво с перламутровой рукояткой и кивнул в черноту под нами. – Оставь лампу себе, Уилл. Наверху мне хватит света.

* * *

И я начал спускаться, в самый низ, один.

Ступени сужались. Сочащиеся стены сдвигались. Меня обволакивала вонь нечистот. Канализационная труба прорвалась, никто ее не чинил, и подвал превратился в выгребную яму. Запах был почти нестерпимым. На полпути я начал давиться – у меня горело горло и мутило в животе. Теперь я ничего не слышал и поэтому приободрился: значит, его здесь нет. Но я знал, что для верности надо проверить.

Воды было больше чем на два фута, и ее покрывала желто-зеленая слизь. В этом стоячем вонючем бассейне плавали сломанные доски – останки бочек. Рядом с моими ногами проплыло тело огромной крысы, ее труп гнил и раздулся, разрывая кожу; что-то уже выело ей глаза. Я видел, как желтые клыки поблескивали в ее пасти, открытой в беззвучном крике.

Я остановился на последней ступеньке, на берегу этого зловонного подземного пруда. Я высоко поднял лампу, но она не могла рассеять тьму до конца. Дальний конец поглощала адская тень. А что это там покачивается на самом краю освещенного пятна? Сломанная доска? Старая бутылка? Покрытая нечистотами поверхность шевелилась, доски покачивались на вонючей черной воде. Я ничего не слышал, кроме размеренного «кап-кап» из протекающей трубы.

Я повернулся, собираясь уходить – здесь явно ничего не было, – когда у меня в голове заговорил голос. Это был голос моего хозяина:

«Внимание, Уилл Генри! Что ты замечаешь необычного с водой?»

Я заколебался. Мне надо было выбираться. Я не мог дышать в этой мерзкой дыре. Здесь не было Чанлера. Здесь не было ребенка. Я был нужен Доброджану.

Но голос настаивал:

«Вода, Уилл Генри, вода».

Я начал подниматься по ступеням. Надо ли позвать Доброджану? Или его уже постигла судьба Граво, и теперь моя очередь?

«Уилл Генри, вода…»

«Заткнись с этой водой! – закричал я беззвучно на голос. – Я должен найти доктора Доброджану…»

Я замер в шести футах над бассейном. Я повернулся назад. На меня смотрели пустые глазницы крысы.

– Вода движется, – сказал я мертвой крысе. – С чего бы ей двигаться?

Голос в моей голове замолчал. Наконец-то я начал использовать этот незаменимый придаток между ушами.

Мои глаза обожгло горячими слезами – частично из-за вони, но в основном из-за понимания. Я понял, почему движется вода. И я понял, почему не слышал плача.

Лампа создавала вокруг меня идеальный круг света. Я ступил в нечистоты, скользя на осклизлых кирпичах на дне. Я чувствовал, как в ботинки просачивается грязная вода. Когда я шел мимо, мертвая крыса толкнула меня в колено своим длинным носом.

В супе из испражнений плавала не бутылка и не старая доска. Когда я потянулся туда, нога скользнула, и я, тихо вскрикнув, упал и удержался над поверхностью только потому, что выпустил из правой руки пистолет и уперся ею в дно. Это позволило мне удержать лампу в левой руке. Ее свет играл на запрокинутом лице в футе от меня; это было все, что я видел – лицо ребенка. Все остальное было скрыто под горчично-желтой пеной. Я приподнялся и теперь стоял перед ним на коленях – кашляя, давясь, всхлипывая. Меня больше не волновало, слышит ли меня чудовище. Я видел только это лицо, испачканное желеобразными испражнениями, пустые глаза, слепо уставившиеся в пучину над ними.

Я не мог его оставить, только не здесь. Я потянулся к нему.

Мои пальцы скользнули по его щеке. Лицо нырнуло и снова всплыло. Оно лениво поворачивалось, как непривязанная лодка.

Тогда я понял. Я его нашел, но не всего. Я нашел только его лицо.

– О, нет, – застонал я, как стонал Доброджану, как стонал доктор, когда понял, что мы заблудились в пустыне, этот бесконечный рефрен, эта вечная реакция. – Нет.

«Мы можем отнести его священнику. Он разберется, что нужно сделать».

С этими словами я бросил его в холодном грязном коридоре. Я перешагнул через него, думая, что ничего не могу для него сделать. Я перешагнул через него, говоря себе, что его страдания меня никак не касаются.

В серой пустыне, где черные грифы парили на восходящих потоках воздуха над лесными пожарищами, мужчина нес на плечах свою ношу. «Это мое!» Он не отправлял его туда, это не был выбор доктора. Но доктор забрал своего друга после того, как он пал. Он принял свою ношу.

Я был так подавлен огромностью своего преступления, что не услышал чудовища. Позади меня забулькала вода, мне в спину ткнулась доска – я этого не почувствовал Когда чудовище поднялось из нечистот и на меня упала его черная тень, я этого не увидел Меня приковали к себе безжизненные глаза ребенка. Мной владело только его бестелесное лицо.

Уголком глаза я видел быстрый замах его руки, прежде чем твердый кулак ударил меня в висок. Что-то лопнуло у меня в мозгу, произошел какой-то яростный сдвиг, подобный извержению вулкана. Лампа вылетела у меня из руки, ударилась о стену подвала, с громким треском разбилась, погасла и погрузилась в нечистоты. Я упал вперед и провалился в пучину.

Часть двадцать восьмая. «Я его нашел»

Мое имя было в ветре, а ветер был высоко над заснеженным городом. Между звуком моего имени и звуком ветра не было никакой разницы. Я был в ветре, и ветер был во мне, а под нами вокруг уличных фонарей сияли золотые льдистые нимбы, с карнизов с глухим стуком падали куски снега, и потрескивали мертвые листья, цепляющиеся за равнодушные сучья.

Здесь очень красиво, на верховом ветре. Отсюда наши страдания ужимаются до совсем незначительных; в ветре тонет человеческий плач. Город в снегу сверкает, как бриллиант, его улицы проложены с математической точностью, крыши домов, как одинаковые пустые холсты. В пустоте есть совершенство. Говорят, бог взирает на нас сверху, как падальщик, который парит над проклятой серой землей. Вдалеке есть бог. Вонь от человечества не поднимается так высоко. Наши предательства, наши зависти, наши страхи – все они поднимаются не выше наших макушек.

В черном подвале, наполненном человеческими нечистотами, голодного ребенка держат под водой, пока он не утонет, и его крохотные легкие заполняются испражнениями шести сотен его человеческих собратьев; потом с него сдирают лицо – как чистят кожуру с яблока, – сдирают и бросают в дантову реку…

Во имя всего святого, скажите мне, зачем Богу потребовалось создавать ад. Он кажется настолько избыточным.

Я очнулся в руках чудовища.

Сначала я его унюхал – сладкий запах разлагающейся плоти. Потом на мне сцепились сильные руки, обнимая меня сзади – как Доброджану обнимал на лестнице Граво. Пол, на котором мы лежали, был твердым и холодным, а воздух – заплесневелым и подвально-влажным. У меня было ощущение большого пространства, словно в пещере глубоко в чреве земли.

Нас окружал какой-то свет, и я не мог определить его источник. Потом я подумал: это его глаза, свет исходит из его глаз. Я слышал свое дыхание и его дыхание, которое было зловонным, как из могилы. Наверное, его рот был очень близко к моему уху; я каждый раз слышал, как оно облизывало свои потрескавшиеся кровоточащие губы. Когда оно говорило, с его толстого распухшего языка капала густая слюна, попадая на мою обнаженную шею и пропитывая воротник. Язык неуклюже выговаривал самые простые слова, как будто мыслительная часть его мозга атрофировалась за ненадобностью.

– Как нас зовут?

– Вы… Вы доктор Чанлер.

– Как… нас… зовут?

Мои ноги непроизвольно задергались. Сейчас мой мочевой пузырь не выдержит. И кишечник опорожнится.

– Я не знаю… Я не знаю, как вас зовут.

– Гудснут нешк… Вот теперь хороший мальчик.

Что-то очень холодное и очень острое надавило мне в мягкое место под ухом. Я почувствовал, как порвалась кожа, и из раны потекла теплая кровь.

– Это будет не очень больно, – пробулькало оно. – Не ошень. Но кровь, будет много крофи… Нас интерешуют глаза… – Оно сделало паузу, восстанавливая дыхание. Разговор его утомлял. У умирающего от голода животного нет лишних сил. – Ты ушишься на ушеного, Уилл. Хошешь, мы уштроим наушный экспрмент? Вот наша идея. Мы достанем твои глажа и развернем их, чтобы ты мог на себя посмотреть. Мы никогда не видим себя такими, какие мы на самом деле, правда, Уилл? Зеркало нам лжет.

Его рука лежала у меня поперек груди, как железный прут. Мои глаза приспособились к свету, и теперь я видел его длинные голые ноги, лежащие по обеим сторонам от моих. Кожа была черной, угольно-черной, и отслаивалась тонкими скручивающимися лоскутами.

– Вытяни ру-х-ку.

– Пожалуйста, – я начал всхлипывать. – Пожалуйста.

Я вытянул руку. Его подарок был маленьким – он точно умещался на моей ладони, – размером со сливу, эластичным и немного липким на ощупь.

– Это-ш твой…

Я содрогнулся от отвращения – это было сердце ребенка, которого я оставил в коридоре. Я сдавленно вскрикнул и отбросил его.

– Отв-отврах… отвра-х-тительный мальчик. Растош-чительный.

Оно прижало слюнявый рот к моему уху. «Что мы дали?» Его рука сильнее налегла на мою грудь и сдавила легкие; я не мог дышать. «Что мы дали?»

Я не мог говорить. Мне для этого не хватало воздуха. Я мог только на дюйм двигать взад-вперед головой.

– Как… какова-ш… – Похоже, оно дышало с таким же трудом, как и я. – Какова-ш самая великая любовь? К-х-ак она выглядит?

Хватка руки чуть ослабла. Я судорожно глотнул воздух, пронизанный зловонием разлагающегося чудовища. Моя голова качнулась вперед. Чудовище оттянуло ее назад, схватив за волосы; его острые зазубренные ногти вцепились мне в кожу.

– Хочешь увидеть ее ли-ш-ц о, Уилл? Тогда посмотри на на-ш-с. Посмотри на на-ш-с.

Оно вцепилось своей лапой мне в челюсть и стало крутить голову, пока в шее что-то не щелкнуло. Его лицо было слишком близко, и мой ум не сразу смог приспособиться и оценить увиденное. Картинка поступала отдельными фрагментами. Сначала это были огромные глаза, горящие тошнотворным янтарным цветом, потом слюнявый рот и окровавленный подбородок. Более всего поражала сплющенность этого лица, словно все лицевые кости ушли куда-то в голову. Именно отсутствие рельефа поначалу не позволило мне его распознать – настолько наш облик зависит от костей.

Но я много раз видел это лицо – в ласковых отблесках камина, в холодном свете ноябрьского дня, под искрящейся яркой люстрой в бальном зале, где она со мной танцевала, и ее изумрудные глаза – которые теперь тлели дьявольским оранжевым цветом, – были такими обещающими, переполнялись таким изобилием.

Чудовище забрало ее лицо. На дымящейся куче людских и животных отбросов он содрал ее лицо и каким-то образом сумел прикрепить на свои останки.

– Видишь на-ш-с, Уилл? Этшо ли-ш-цо любви.

Я рванул голову от его захвата; его ногти прорвали мягкую плоть под моим подбородком. Я слышал, как оно обсасывает мою кровь со своих пальцев.

– Ты подаешь наде-ш-ды, Уилл. Хороший, хороший ушеник. Мы думаем, что мы сделаем тебя своим. Ты бы хотел стать нашим ушеником? У тебя было такое хорошее начало с этим ребенком…

Что-то потянуло меня спереди за ворот. Оторвалась одна пуговица, потом другая, и я почувствовал на своей голой коже холод стали – или это была не сталь? Чудовище приставило нож к шраму от своих зубов, вонзившихся в меня в пустыне, или это были его ногти, ставшие такими же острыми, как когти ястреба? Я не мог себя заставить посмотреть.

– Э-ш-то неопи-шс-уемо, – заныло оно. – Ты, маленькхая растошительная дрянь, ты его выбросил, наш дар. Ты не знаешь. А эшто восх-ши-тительно. Ты его кусаешь, когда оно еще бьется, и оно кач-ш-ает кровь, пуф, пуф, прямо тебе в рот…

Я почувствовал, как у меня раздвигается кожа, течет теплая струйка крови, и в рану просовывается кончик пальца. Всего в нескольких дюймах от него колотилось мое сердце.

– Неопи-шс-уемо… – жадно булькало оно мне в ухо. – Как будто сосешь грудь твоей гибну-ш-щей ма-фтери…

Оно замолчало. Оно тяжело дышало мне в ухо. Его тело окаменело. Оно услышало, как он звал меня:

– Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и!

Это был доктор.

Чудовище отбросило меня, как тряпичную куклу, и с немыслимой скоростью бросилось вон из каземата. Я ударился о стену, упал на пол и какое-то время не мог пошевелиться – такой силы был удар. Я громко всхлипывал и был способен выдавить из себя только тонкий сдавленный шепот.

– Доктор… Доктор Уортроп… оно идет… Оно идет.

Я на четвереньках пополз по полу, слепо тыкаясь в темноте. Я уткнулся в стену и, опершись на нее, встал Я ковылял вперед, но черный воздух, казалось, отбрасывал меня назад; я двигался со скоростью пловца, барахтающегося в сильном прибое. Передо мной появился слабый свет, достаточный для того, чтобы я увидел очертания входного проема. Я бросился в него и оказался в узком коридоре. Стены были уставлены коробками и деревянными ящиками с надписями «САСМ – Нью-Йорк»[25].

Коридор привел меня в духовный дом любовницы Уортропа. Он привел меня в Монструмариум.

Свет исходил от фонарей моих потенциальных спасителей, эти маяки показали мне путь из тьмы, и теперь я бежал, если неуклюжее ковыляние можно назвать бегом, отталкиваясь от скользких стен и натыкаясь на громоздящиеся до самого потолка башни из коробок. Мне удавалось возвысить голос только до хриплого шепота:

– Оно идет… Оно идет…

Я запнулся о край ящика и полетел головой вперед, ударившись лбом о цемент. Казалось, подо мной разверзлась земля, и я падал и падал, крича его имя – а может, этот вопль был только у меня в голове.

«Оно идет. Оно идет!»

Я почувствовал на плече чью-то руку. На меня хлынул и ослепил яркий свет, ярче, чем от тысячи солнц, и я больше не падал. Меня вытянул назад доктор.

Он держал меня руками и яростно нашептывал мое имя. Я пытался его предостеречь. Я старался. Я знал слова. Я слышал их у себя в голове. «Оно идет». Но способность говорить была утрачена.

– Где он, Уилл Генри? Где Джон?

Я не отвечал, тогда он поднял голову и крикнул:

– Сюда! Я его нашел! Сюда!

Он снова повернулся ко мне.

– Он здесь, Уилл Генри? Джон здесь?

Я посмотрел через его плечо и увидел, сквозь лицо его любимой, глядящий на меня желтый глаз. Чудовище вздымалось позади доктора, головой касаясь потолка. Оно протянуло свою огромную лапу, схватило его за основание шеи и, как разозленный ребенок бросает сломанную игрушку, швырнуло его по коридору.

Уортроп с испуганным хрипом упал на спину. Он достал револьвер, но не выстрелил. Я могу только догадываться почему. Он вытащил своего друга из пустыни, ценой невообразимых страданий и самопожертвования он вернул Джона Чанлера домой. Как он мог теперь оборвать ту жизнь, ради спасения которой столько сделал? Если бы он нажал на спусковой крючок, то не отверг бы он тем самым все, во что он верил? И не доказало бы это фундаментальную правоту фон Хельрунга в том, что любовь и есть то чудовище, которое пожирает все человечество?

Почерневшие останки того, что было Джоном Чанлером, выбили оружие из руки доктора с такой скоростью, что это действие отпечаталось в моей зрительной памяти. Оно близко притянуло доктора к себе, чтобы он мог отчетливо видеть, что Мюриэл и Джон дали ему и что он дал им взамен. «Это лицо любви».

Потом оно прижалось их ртами к его рту.

В следующую секунду я уже был на нем, сжимая в руке серебряный нож. Я по рукоятку вонзил нож в его тощую шею. Чудовище стряхнуло меня с себя с такой же легкостью, как человек смахивает с пальто пушинку. Доктор оказался под ним; черная лапа чудовища схватила его за нос и глаза, и рот вжался в его рот. Чудовище душило его своим поцелуем.

Я снова запрыгнул на спину этой твари, и в моих ушах эхом звучали слова фон Хельрунга: «Серебром – пулей или ножом – в сердце. Только в сердце!»

Я обхватил его руками в жалкой пародии на то, как он раньше схватил меня, и стал раз за разом вонзать нож в его вздымающуюся грудь.

Его скелетоподобная фигура дернулась; под губами Мюриэл окровавленный рот зашелся в крике животной боли. Чудовище поднялось, сбросив меня, и упало. Оно снова поднялось, рухнуло и свернулось в хныкающий клубок, как младенец в утробе.

С болью и тоской желтые глаза искали моих глаз. Я занес нож высоко над головой, и что-то внутри чудовища под человеческой маской вспомнило, и Джон Чанлер улыбнулся. Его сердце выгнулось в предвкушении сладостного смертельного удара.

– Проклятье! – гремел у меня в ушах голос доктора. – Проклятье, почему?

Он отодвинул меня в сторону и поднял себе на колени то, что на него нападало. Оно теперь казалось жалостно маленьким и хрупким и ничем не напоминало гигантский призрак, каким было секунды назад. Одной рукой монстролог накрыл рану; кровь, черная, как деготь, в неверном свете пульсировала между его пальцами с каждым ударом сердца умирающего мужчины. Потом Уортроп осторожно снял накладное лицо той, которую они оба любили, и стал вглядываться в невидящие глаза того, кого, как он думал, он спас от безысходности. Но он его не спас. Безысходность была внутри него.

– Нет, нет, нет, – роптал Уортроп в бессильной человеческой боли.

Часть двадцать девятая. «Этот дар должен был сделать я»

В последнюю пятницу конгресса мой хозяин поднялся с места, и в зале воцарилась тишина; сотня его коллег подались вперед в своих креслах и, затаив дыхание, ждали его ответа фон Хельрунгу. От этого зависела судьба их науки. Если бы он потерпел неудачу, монстрология была бы обречена. Ее бы никогда не рассматривали как полноценную дисциплину, а тех, кто ее практиковал, отныне и навсегда считали бы смехотворными и эксцентричными псевдоучеными на периферии «настоящей» науки. Фон Хельрунг провел впечатляющую презентацию, переработав изначальный доклад, чтобы включить в него звездного свидетеля, «незаменимое доказательство», как он его называл, – некоего Уильяма Джеймса Генри, специального помощника главного докладчика с противной стороны!

Я ждал, что выступление доктора будет таким же неуклюжим, как и репетиции – с логическими провалами и неубедительной аргументацией, – и не был разочарован в своем ожидании. Его было больно слушать, но все вежливо слушали. Настоящее представление было впереди – вопросы и ответы.

Фон Хельрунг задал первый вопрос сразу же по завершении ответного слова Уортропа.

– Я благодарю моего дорогого друга и бывшего ученика, досточтимого доктора Уортропа, за его убедительный и абсолютно искренний ответ. Я польщен – даже смущен – тем, что именно мне адресован этот пылкий – я бы даже сказал, страстный – ответ. Я его хорошо выучил, не так ли?

Он присоединился к нервному смеху присутствующих.

– Но, если досточтимый доктор не возражает, у меня есть к нему один-два вопроса, Спасибо. Я знаю, что время идет, нам надо успеть на поезда, мы стремимся домой, к своим семьям и, конечно, к своей работе… И нам надо похоронить друзей. Увы! Таков наш удел. Такова цена, какую мы платим за расширение человеческих знаний. Доктор Граво это понимал и принимал. Мы все это принимаем. Даже Джон… – У него надломился голос. – Даже Джон это принимал. Но я отвлекся. Теперь к моему вопросу, доктор Уортроп, mein Freund. Если ваша гипотеза относительно этого в высшей степени странного и печального случая верна, то как вы объясните свидетельства вашего собственного ученика касательно природы этого чудовища?

– Я это уже объяснял, – глухо сказал доктор. Хотя опухоль на его скуле немного опала, ему все еще было больно говорить. – Свидетельства объясняются так же просто, как рана у него на шее.

– А, вы имеете в виду укус олгой-хорхоя, от которого он пострадал до тех событий, о которых он сегодня свидетельствовал?

– Я имею в виду именно это. Действие яда этого создания хорошо задокументировано некоторыми из людей, сидящих сейчас в этом зале.

– Но, насколько мне известно, добрейший Адольфус Айнсворт ввел ему противоядие всего через несколько минут после укуса.

– Так же хорошо описана в литературе, – сквозь сжатые зубы произнес доктор, – тенденция к тому, что жертва испытывает длительные перемежающиеся симптомы и после приема противоядия.

– Значит, вы заявляете, что свидетельства герра Уильяма Генри – это сон? – Он тепло улыбнулся.

– Точнее назвать это галлюцинацией.

– Он не слышал, как аутико звал его на ветру?

– Конечно, нет.

– И аутико не переправил его в Монструмариум, сев вместе с ним на этот ветер?

– Я бы попросил вас и всех присутствующих здесь закрыть глаза и вообразить себе эту сцену.

Послышались редкие аплодисменты. Уортроп выиграл очко.

– Тогда как, по-вашему, он доставил его сюда из того подвала? Нанял извозчика?

Теперь смех, гораздо более громкий, чем скромные аплодисменты. Очко в пользу фон Хельрунга.

– Я предполагаю, что он его принес.

– Пешком.

– Да, конечно. Под покровом темноты.

– Я понимаю. – Фон Хельрунг закивал с притворной серьезностью. – Теперь хочу привлечь ваше внимание к первому случаю, доктор Уортроп. Вы утверждаете, что это существо…

– Джон. Его звали Джон.

– Да, когда-то он был Джоном.

– Он всегда был Джоном.

– Вы утверждаете, что он выпрыгнул из окна с четвертого этажа больницы…

– Я утверждаю, что он ушел через это окно. По водосточной трубе – вверх или вниз. Он не «улетел на сильном ветре», как вы предполагаете – если вы не имеете в виду, что у него выросли крылья.

– А как насчет других свидетельств – что вы скажете о них? – Старый австриец поднял стопку данных под присягой показаний. – Это тоже несчастные жертвы Смертельного Червя?

Уортроп с исказившимся лицом переждал, пока утихнет смех, и только потом заговорил:

– Я не знаю, чем они страдают – разве что разновидностью массовой истерии, усугубленной чрезмерной тягой издателей к тому, чтобы продать как можно больше газет.

– Так вы хотите, чтобы эта наша августовская ассамблея отвергла данные под присягой свидетельства семидесяти трех свидетелей на основании… чего? Чего, доктор Уортроп? На основании того факта, что, поскольку вы говорите, что этого не может быть, то этого не может быть? Не в этом ли вы меня обвиняете? В допущении неподтвержденных фактов?

– Я не обвиняю вас в допущении неподтвержденных фактов. Я вас обвиняю в том, что вы их высасываете из пальца.

– Очень хорошо! – воскликнул фон Хельрунг, драматическим жестом бросая бумаги. – Скажите мне, просветите всех нас, милейший доктор, что убило Пьера Ларуза? Что содрало с него кожу, съело его сердце и насадило его на кол? Что затащило сержанта Хока на сорок футов к небу и распяло его на самом высоком дереве? Что такого наш любимый коллега нашел в пустыне, что могло бы сделать с ним это? – Он махнул рукой на анатомический стол, на котором под ярким светом ламп сцены лежало тело.

– Я не думаю, – осторожно сказал доктор, – что он вообще что-то нашел – Он встал со стула. Я едва сдержался, чтобы не броситься к нему. Казалось, он готов упасть в обморок. – Я не знаю, кто убил Пьера Ларуза. Это могли сделать туземцы в состоянии суеверного ужаса. Это мог быть рассерженный кредитор или кто-то, кому он задолжал в карты. Возможно, это сделал и сам Джон после того, как попал под власть какой-то демонической силы. Сомневаюсь, что кому-то суждено это узнать. Что касается Хока… это типичный случай лесной лихорадки. Я спрашиваю, какое объяснение лучше: что что-то бросило его сверху или что он вскарабкался на это дерево? Мальчик размером вдвое меньше него забрался на это дерево. Почему же не мог этого сделать он?

Он посмотрел на тело своего друга, потом отвернулся.

– А Джон… Думаю, это главный вопрос, не так ли? Что случилось с Джоном Чанлером? Вы хотели бы представить его чудовищем, и, думаю, его можно так назвать. Я не отрицаю его преступлений. Я не говорю, что он страшно страдал от чего-то такого, что я плохо понимаю. Ключ в том… Ну, думаю, я единственный садовник на земле, который не знает семян, которые он засевает. Но я скажу, – тут голос монстролога стал суровым. – Я скажу, что он сделал все возможное, чтобы оправдать наши ожидания. Вы хотели, чтобы он стал чудовищем, и он вам подчинился, ведь так, Meister Абрам? Он превзошел ваши самые дикие мечты. Мы изо всех сил пытаемся стать тем, что в нас видят другие, не так ли? Я пытался его спасти. С самого начала я хотел отдать за него свою жизнь, но нет любви сильнее, чем это…

Он замолчал, захлестнутый своими эмоциями. Я поднялся, чтобы пойти к нему. Он жестом меня остановил.

– Он спрашивал меня: «Что мы дали?» Не скажу, что я вполне понимаю, что именно он имел в виду, но вот что я знаю точно: это недопустимо. Я этого не допущу. Вы не надругаетесь над его телом, как надругались над памятью о нем. Это то, что я могу ему дать. Это все, что я могу ему дать. Я похороню своего друга, и я клянусь, что убью любого, кто попытается мне помешать.

Он обвел собравшихся взглядом, и они не выдержали его праведного взгляда.

– Теперь голосуйте. Я больше не отвечу ни на один из ваших вопросов.

Началось голосование, и мы с доктором ушли в свою личную ложу. Голосование сделали, по настоянию фон Хельрунга, тайным. Уортроп лег на диван, скрестив руки на груди и положив голову на подлокотник. Он смотрел на расписной потолок и отказался наблюдать за голосованием.

Наше молчание было не из приятных. После смерти Чанлера доктор почти не говорил со мной. Когда он посмотрел на меня, я понял, что он скорее смущен, чем разозлен. Когда все начиналось, он был твердо убежден, что его другу нет спасения, а в конце так же твердо верил, что сумеет его спасти. И казалось, это выше его понимания, что его веру разбил я, единственный оставшийся на земле человек, хоть как-то привязанный к нему.

Так что мне потребовалась немалая храбрость, чтобы попробовать разбить стену, которую он возвел между нами.

– Доктор Уортроп, сэр?

Он глубоко вздохнул. Он закрыл глаза.

– Да, Уилл Генри, в чем дело?

– Почему – извините, сэр, но я все думаю – почему вы решили искать меня в Монструмариуме?

– А ты как думаешь?

– Нас кто-то видел?

Он покачал головой; его глаза оставались закрытыми.

– Попробуй еще раз.

– Доктор Доброджану – он пошел туда за нами?

– Нет. Когда он обнаружил, что ты исчез, он сразу вернулся к фон Хельрунгу.

– Значит, вы догадались, – заключил я. Это было единственное объяснение.

– Нет, я не догадался. Я извлек урок из бойни в доме Чанлеров. В чем заключался урок, Уилл Генри?

Как я ни старался, я не мог вспомнить из той жуткой сцены ничего поучительного, кроме отвратительной замогильной шутки, выведенной над дверью в спальню: «Жизнь это».

– Джон сам рассказал мне, где тебя найти, – объяснил монстролог. – Так же, как он пытался рассказать, где искать Мюриэл. Когда Доброджану пришел с новостями, я сразу понял, куда он тебя забрал. Разве ты не помнишь, что он сказал: «Он выставит тебя в Мусорке для чудищ, где всем вам, грязным тварям, и место». – Он открыл глаза, приподнял голову и выглянул через барьер. – Хмм. Они не торопятся. Интересно, хорошо это или плохо. – Он снова лег. – Кстати, они нашли девочку Новакову в грязи на дне, когда осушили подвал.

Я знал, что она была не единственной жертвой, которую нашли в том подвале. Он заметил мое волнение и сказал:

– Ты ничего не мог сделать, Уилл Генри.

Я ответил:

– Это как раз то, что я сделал, сэр. Ничего.

– Бесполезно себя винить. Что, это возродит девочку или изменит будущее? Ты сделал в точности то же самое, что сделал бы я, что сделал бы любой при таких обстоятельствах. Представь, что ты бы взял ребенка и ушел Как много новых жертв пало бы в ту ночь из-за твоего ненужного альтруизма? В жизни часто приходится делать трудный выбор, Уилл Генри, и в монстрологии это приходится делать даже чаще.

Он ждал моего ответа. Он знал, что я соглашусь. Я всегда с ним соглашался. «Если бы в доме случился пожар и я велел тебе залить пламя керосином, ты бы крикнул: «Да, сэр! Да, сэр!» и устроил нам второе пришествие!»

– Я должен был его спасти, – сказал я.

– Спасти? От чего спасти? Ты тогда не имел представления, находился ли Джон в доме.

– Я должен был его спасти, – повторил я.

– Очень хорошо. Предположим на минуту, что спас. И предположим, что ты выяснил, чей он. Теперь ты можешь смело предположить, что он бы не дожил до своего первого дня рождения, потому что шансы не в его пользу, Уилл Генри, – это мрачная реальность гетто. Ты бы спас его от одного чудовища, но предал бы другому, не менее кровожадному.

Я покачал головой.

– Я должен был его спасти, – сказал я в третий раз.

Он покраснел, его глаза загорелись. Наверное, он после моих всегдашних подобострастных ответов оказался не готов к тому, что я стану менее подобострастным!

– Почему? – требовательно спросил он.

– Потому что мог спасти, – ответил я.

Их положили рядом, две любви моего хозяина, в семейное захоронение Чанлеров, потому что отец самого непутевого сына все равно отец. Старший Чанлер не разговаривал с Уортропом, если не считать нескольких угрожающих слов после панихиды у могилы в том смысле, что он собирается разорить его до последнего гроша. Ответ Уортропа: «Это было бы только справедливо, но прошу оставить мне хотя бы мой микроскоп».

На похоронах были фон Хельрунг, а также несколько других монстрологов, включая уцелевших членов охотничьей команды. Доброджану с серьезным видом пожал мне руку и заявил, что доктору повезло с учеником, очень способным и очень храбрым.

Лили тоже пришла. Я не знаю, как она сумела это устроить, но она выскочила из кареты в черном платье и с черной лентой в локонах. Во время службы она сидела рядом со мной и в какой-то момент взяла мою руку в свою. Я не пытался ее высвободить.

– Значит, ты уезжаешь, – сказала она. – У тебя был такой план – уехать, не попрощавшись?

– Я служу доктору, – ответил я. – У меня нет собственных планов.

– Думаю, это самое жалостливое и трагическое, что я когда-либо слышала. Ты будешь обо мне скучать?

– Да.

– Ты просто так говоришь. На самом деле ты не будешь скучать.

– Я буду скучать.

– Ты планируешь поцеловать меня на прощанье? О, извини. Твой доктор планирует, чтобы ты поцеловал меня на прощанье?

Я улыбнулся.

– Я его спрошу.

Она хотела знать, когда мы снова увидимся. Придется ли ей ждать целый год?

– Если только дела доктора не приведут нас сюда раньше, – ответил я.

– Ну, я ничего не могу тебе обещать, Уилл, – сказала она. – Может, я буду слишком занята. Через год я уже буду ходить на свидания и рассчитываю, что мое расписание будет очень плотным. – В ее глазах прыгали веселые искорки. – Вы приедете на следующий конгресс? Или твой доктор покинет Общество из-за того, что он проиграл это маленькое голосование?

Это была правда. Доктор потерпел поражение. Минимальным большинством была принята резолюция фон Хельрунга, звучавшая – по крайней мере, по мнению Уортропа, – как похоронный звон по монстрологии. Он мог остаться солдатом в изгнании, одинокой лодкой разума в море суеверий, но какова была бы награда? Какое слабое утешение он мог бы найти в своих принципах, если то единственное, ради чего он жил, было похищено в течение какого-то часа?

Как я и ожидал, он принял известие с тяжелым сердцем, но его реакция меня просто поразила.

– Я совершил жестокую ошибку, Уилл Генри, – признался доктор накануне нашего отъезда домой. – Но в отличие от твоей ошибки в трущобах, мою можно исправить. Еще не слишком поздно.

Его лицо казалось благостным в жалком осеннем свете, который пробивался через выходящее в парк окно. Он говорил с твердостью человека, для которого его путь ясен и прозрачен.

– Перед смертью Джон задал мне вопрос, на который у меня не было ответа: «Что мы дали?» Должен признать, что я не такой человек, который видит в таком вопросе какой-то смысл. Для меня это была просто часть его бреда. А вот твой отец понимал и заплатил за свой дар самую высокую цену. Понимаешь, Уилл Генри, это не то, что мы даем, а то, что мы хотим дать. Что мы можем дать. Ты оставил того ребенка в коридоре. Дар был в твоих руках, но ты его не отдал. Ты не можешь этого вернуть, так же как твой отец не может вернуть своего дара, сделанного мне. Но я не так безнадежен. У меня еще есть выбор, чтобы ответить на вопрос Джона.

Он придвинулся ко мне.

– Я потерял все. Джона. Мюриэл. Даже свою работу, то единственное, что давало мне утешение во все годы моего одиночества, – я потерял даже это. Ты единственное, что у меня осталось, Уилл Генри, и, боюсь, я тебя тоже потеряю.

– Я никогда вас не оставлю, сэр, – сказал я. И я в это верил. – Никогда.

– Ты не понимаешь. Скажи мне еще раз, почему ты должен был спасти того ребенка в коридоре.

– Потому что мог спасти.

Он кивнул.

– И я тебя спасу, Уилл Генри. Потому что могу. Вот ответ на вопрос Джона.

Тогда я понял. Я отодвинулся на нетвердых ногах. Комната стала кружиться вокруг меня.

– Вы отсылаете меня, – сказал я.

– Ты чуть не погиб, – напомнил он. – Три раза, по моим подсчетам. Если ты останешься со мной, то когда-нибудь удача от тебя отвернется, как она отвернулась от твоего отца. Я не могу этого допустить.

– Нет! – закричал я. Мой голос дрожал от ярости. – Не для этого. Вы меня отсылаете, потому что я его убил!

– Не повышай на меня голос, Уилл Генри, – спокойно предупредил он.

– Вы разозлились и хотите наказать меня за это! За то, что я спас вам жизнь! Я спас вам жизнь! – Я не мог сдержать ярость. – Она была права насчет вас – они оба были правы! Вы страшный человек. Вы всего лишь… Вы полны только собой, и вы ничего не знаете! Вы ничего не знаете… ни о чем!

– Я знаю это, – зарычал он в ответ, не в силах больше сдерживаться. – Если бы не я, она была бы сейчас жива. Я должен был сделать дар, но не отдал его – я его не отдал! – Его лицо исказилось от отвращения к самому себе. Он ударил себя в грудь, как грешник перед жертвенным алтарем. – Я позволил ей уйти домой, хотя знал, знал, что она в опасности. Я отвернулся, как ты отвернулся, Уилл Генри, и что произошло? Скажи мне, что происходит, когда мы отворачиваемся!

Он упал на софу, на то самое место, где он вкусил, совсем мало, ту любовь, которую сам отверг, много лет назад прыгнув в Дунай.

– О, Уилл Генри! – вскричал он. – Какая же мы с тобой жалкая пара! Что сказал Фиддлер? «То, что он любит, не знает его, а то, что он знает, не может любить». Он говорил о тебе, но вполне мог сказать это и о нас обоих. – Он поднял на меня глаза. Он выглядел таким потерянным, таким беспомощным, что я невольно сделал шаг к нему.

– Не отсылайте меня, сэр. Пожалуйста.

Он поднял руку. И безвольно опустил.

– Жизнь это, – пробормотал он. – Джон заполнил пропуск, да? Джон дал свой ответ, но ответ ли это, Уилл Генри? Meister Абрам заявляет, что мы являем собой нечто большее, чем то, что отражает Желтый Глаз, но так ли это? Я нес его на руках всю дорогу, мы чуть не погибли, ты и я, чтобы вытащить его из пустыни, – и все для того, чтобы он смог убить единственную женщину, которую я любил.

Я сел рядом с ним.

– Вы его вынесли не для этого.

Он вяло махнул рукой, отметая мою попытку его утешить.

– И ребенок умер. Это не причина того, что ты отвернулся. Я снова задаю свой вопрос, Уилл Генри. Ответ Джона – это ответ?

Я покачал головой. Не думаю, что он ожидал от меня разгадки тайны, над которой человечество мучается с самого младенчества. Я до сих пор не знаю, чего он от меня ждал.

Или чего я ждал от него. Мы действительно были жалкой парой, монстролог и я, связанные узами, непонятными нам обоим. В Монструмариуме чудовище заставило меня повернуться и узреть «истинное лицо» любви. Но у любви больше, чем одно лицо, и Желтый Глаз – это не единственный глаз. Не бывает опустошенности без изобилия. И голос чудовища – это не единственный голос, который летит на сильном ветре. Этот другой голос был в каждом осторожном шаге, который доктор делал в пустыне. Он был в той ночи, когда он обнимал меня, чтобы не дать умереть от холода. Он был в глазах Мюриэл, когда той ночью их тени встретились и слились в одну. Он есть всегда, как и голод, который нельзя утолить, но малейший его глоток утоляет лучше, чем самое роскошное пиршество.

Я потянулся через пространство, которое нас разделяло – меньше фута и больше, чем вселенная, – и взял руку монстролога в свою руку.

Эпилог

Ноябрь, 2009

Никто из известных личностей, упоминаемых в дневниках (Томас Эдисон, Элджернон Блэквуд, Брэм Стокер, Генри Ирвинг, Джон Пембертон, Александр Гюстав Эйфель, Томас Бернс и Якоб Рийс), никогда не писал и прилюдно не говорил о человеке по имени Пеллинор Уортроп или о чем-либо, хотя бы отдаленно напоминающем науку монстрологию. Конечно, этот факт не доказывает, что эти реальные люди того времени не знали Уортропа; однако если они его знали, то очень странно, что никогда не упоминали о нем или о его экзотической «философии». Например, я не нашел никаких признаков того, что Стокер списал своего Ван Хельсинга с «реального» доктора по имени фон Хельрунг.

Это рассказ Блэквуда, опубликованный в 1910 году, ввел в обиход вендиго и сделал Блэквуда популярным писателем в жанре ужасов. Я не нашел никаких свидетельств, что этот рассказ был написан под впечатлением либо как-то основывался на отчете Уилла Генри из четвертого тома, но такая версия напрашивается, если судить по встрече в клубе Зено, о существовании которого я тоже не нашел никаких данных.

Скрупулезный поиск в газетных архивах не дал ничего, кроме статей, воспроизведенных в начале этой книги. Я не нашел никаких упоминаний под именем Блэквуда или каким-либо другим об убийствах, описанных в шестом томе. Никаких упоминаний имени Чанлер и никаких статей о некоем американском «Потрошителе», разгуливавшем по улицам Нью-Йорка. Эта часть рассказа Уилла Генри, где он упоминает о газетных вырезках в библиотеке фон Хельрунга, безусловно, выдумка. Скандал, в который было вовлечено известное нью-йоркское семейство, конечно, стал бы темой для всех тогдашних газет. И если это неправда, то под вопросом оказываются все записи… Но разве я когда-нибудь сомневался, что дневники – это плод вымысла?

Удрученный результатами своих попыток подтвердить их содержание, я обратился к самим дневникам. Я связался с экспертом-почерковедом из Флоридского университета в Гейнсвилле, и он любезно согласился просмотреть материалы. В его отчете содержались следующие наблюдения:

Автор проходил курс обучения, по меньшей мере в средних школах, а возможно, и в колледже…

Автор чрезвычайно педантичен, со склонностью к мелочности. Возможно, он был исключительно опрятен, чрезмерно утончен, очень неравнодушен к тому, как он выглядел и как его воспринимали окружающие…

Автор, возможно, страдал некими расстройствами личности, однако в высшей степени сомнительно, учитывая логичность текста, что у него была шизофрения или какое-либо другое серьезное психическое заболевание. Маловероятно, что он бредил.

Автор любит привычки, рутину, предсказуемость. Чувствует себя чрезвычайно некомфортно во враждебном окружении. Застенчив, интроверт, «чувствующий и думающий», а не «делающий».

Далее в отчете выдвигались предположения о том, что Уилл Генри болел артритом, страдал от маниакальной депрессии, подолгу жил один либо без товарищеского общения. Особенно пикантным мне показалось предположение о его щепетильности в том, как он выглядел, учитывая, в каком виде он был найден в сточной канаве: грязным, дурно одетым, со спутанной бородой и длинными всклокоченными волосами. Что могло довести до такого состояния такого человека? Другое поразительное, на мой взгляд, утверждение – это «маловероятно, что он бредил».

Разные вендиго. Смертельные Монгольские Черви. Организм, выделяющий некие ферменты, которые позволяют его хозяину неестественно долго жить. И при этом маловероятно, что он бредил.? Почерковедческий анализ в такой же степени искусство, как и наука; поначалу это заявление привело меня, мягко говоря, в замешательство.

Однако по размышлении оно показалось оправданным при условии, что Уилл Генри (или кто бы это ни был) писал беллетристику. Человек может сочинять беллетристику и – я слышал о такой вероятности – при этом не бредить. Саму беллетристику можно охарактеризовать как высокоорганизованное бредовое мышление. Если автор написал о жизни некоего Уилла Генри, это еще не значит, что он описал свою жизнь.

С публикацией этих дневников, так же как и первых трех, я связываю надежду, что они могут дать какой-то ключ. Как мне сказал в начале директор дома призрения, у каждого человека кто-то есть. Где-то есть кто-то, кто знает, что это был за человек. Возможно, пусть и не под именем Уилла Генри, но кто-то его знает. Я надеюсь, что однажды я получу от такого человека письмо по электронной почте или телефонный звонок и наконец получу какие-то ответы. После прочтения этих последних дневников мне пришло в голову, что в конце жизненного пути Уилл Генри оказался в той самой опустошенности, которую он – и его загадочный хозяин – считали такой ужасающей. Возможно, мои поиски имеют целью, если можно так выразиться, не столько выяснить, кем он был, сколько вернуть его. Возможно, если я выясню, кем он был и кому он принадлежал, то смогу вернуть Уилла Генри домой.

Благодарности

Подготовить к изданию вторую часть дневников Уилла Генри оказалось более сложной задачей, чем первую. Книги изобилуют историческими отсылками, которые для точности нужно было все проверить. Я в долгу перед Джонатаном ДиДжовани и редактором Барой МакНейл за их внимательную и тщательную проверку фактов, упомянутых в рукописи.

Я благодарен доктору Сильвии Блум-Рейд, доктору Хане Филипп и Линде Киттендорф за их великодушную помощь с языками, на которых разговаривают герои книги.

Как и в случае первой книги об ученике монстролога, доктор Джеффри Уилт консультировал меня по вопросам особенностей человеческой анатомии. Его безграничное терпение и доброжелательность по отношению к человеку, который с трудом способен сформулировать вопрос, были по-настоящему неоценимы.

Мой литературный агент, Брайан ДеФиоре, чей энтузиазм в работе над проектом, казалось, не знал границ, был первым читателем этой книги. В процессе редактирования он вносил предложения по дальнейшим разысканиям и давал ценные рекомендации, когда привычные поиски заходили в неожиданный тупик. Мне повезло, что этот человек – мой литературный агент, и я горд, что могу назвать его своим другом.

Я не могу найти достаточных слов, чтобы отблагодарить свою семью за их поразительное терпение, понимание и поддержку в процессе работы над книгой. Мои сыновья всегда оставались моими самыми преданными поклонниками. Спасибо, ребята.

Я обязан всем на свете моей жене, Сэнди, которой посвящена эта книга. Без ее любви и активной поддержки, неослабевающей верности и бескомпромиссной честности я бы не справился. Она мой лучший друг.

Монстролог. Кровавый остров

«Марта шестого дня 1888 года над Средиземноморьем прошел красный дождь. Спустя дюжину дней необычные осадки выпали вновь. Чем бы ни было означенное вещество, при сожжении оно издавало стойкий и крепкий животный запах».

(«Астрономия», 1888 год)

«[Предмет, упавший с небес,] имел округлую форму и походил на соусник либо салатник, перевернутый вверх дном; был он около восьми дюймов в диаметре и около дюйма – в толщину, цвета яркой буйволовой кожи и поросший наверху тонким ворсом наподобие войлочного изделия… Удалив это ворсистое покрытие, мы обнаружили под ним плоть, также цвета буйволовой кожи, похожую по консистенции на мягкое, хорошо сваренное мыло. Мякоть эта, будучи обнажена, издавала запах, издали неприятный и удушающий, вблизи же и вовсе невыносимый, вызывающий головокружение и тошноту. Спустя несколько минут на воздухе зловонная плоть изменила свой цвет на подобный цвету венозной крови».

Профессор Руфус Грейвз,«Американский научный журнал», 1819 год

«А станешь искать упавшую звезду, – сказал отшельник, – так найдешь лишь смердящий студень, что, пролетая над горизонтом, на миг принял чарующее обличие».

Сэр Вальтер Скотт, «Талисман», 1825 год

Пролог. «Контакт»

Сентябрь, 2010

«У каждого кто-нибудь да есть».

Уже больше трех лет прошло с тех пор, как директор дома престарелых вручил мне тринадцать записных книжек в кожаных переплетах – скудное наследство почившего нищего, утверждавшего, что зовут его Уильям Джеймс Генри. Директор не знал, что с ними делать; и, положа руку на сердце, после прочтения первых трех блокнотов не знал и я.

Взбесившиеся безголовые машины смерти в Новой Англии конца девятнадцатого века. «Философ в области ненормативной биологии», изучающий их – и устраняющий, если понадобится. Крохотные паразиты, неведомым образом дарящие зараженным нечеловечески долгий срок жизни – если, конечно, не решат вдруг прикончить носителя. Вскрытия под покровом ночи, безумцы, человеческие жертвоприношения, чудовища, засевшие в подземных логовищах, – и охотник на монстров, могущий оказаться (а могущий и не оказаться) самым знаменитым серийным убийцей в истории… Определенно, странный и жуткий «дневник» Уилла Генри представлял собой не то вымысел, не то хитроумную и искусно пересказанную галлюцинацию человека, давно простившегося со своим рассудком и не скрывающего собственного безумия.

Чудовищ не существует.

Однако человек, писавший о них, вне всякого сомнения, существовал. Я говорил со знавшими его: с парамедиками, доставившими в больницу бесчувственное тело (кто-то, совершая оздоровительную пробежку, заметил старика, лежащего в сточной канаве); с соцработниками; с полицейскими, расследовавшими его случай; с сотрудниками и волонтерами в доме инвалидов и престарелых, в котором Уилл Генри окончил свою необычайно долгую (131 год, по его словам) жизнь, – с людьми, купавшими его, кормившими его, читавшими ему вслух и скрашивавшими его последние дни. Я никогда не сомневался в его реальности – сомневался лишь в нем самом. Кто он был – Уильям Джеймс Генри? Откуда был родом? Что за прискорбные события привели его в итоге на дно канавы – полумертвым от голода, лишенным всего, кроме разве что одежды – да тех тринадцати исписанных от руки блокнотов, что составляли единственное его богатство?

«У каждого кто-нибудь да есть», – сказал директор дома престарелых. Кто-то обязан был знать ответ на все эти вопросы. Я взялся найти этого человека; приманкой для него стали первые три томика дневников Генри, опубликованные мной под видом «Ученика монстролога» в 2009 году. Спустя год я напечатал следующий блок – «Проклятье Вендиго». Невзирая на то, что повествование Генри едва-едва удерживалось на грани между диковинным и безумным, я все же надеялся, что автор сохранил в нем достаточно правды о себе и о своей жизни, чтобы читатель узнал между строк друга, коллегу, родственника – и вышел со мной на связь. Я верил: у бедолаги, что звал себя Уиллом Генри, кто-нибудь где-нибудь да есть.

Неверно было бы думать, что мной двигало лишь любопытство. Уилл Генри умер в одиночестве, всеми оставленный, и лег в братскую могилу без имени – прах к праху таких же бедняков, неоплаканных и забытых. Я прикипел к нему сердцем; и по причинам, которые и сейчас не совсем мне понятны, я хотел помочь ему вернуться домой.

Вскоре после выхода «Монстролога» пришла пора разбирать электронную (и бумажную) почту. В основном мне писали психи (клявшиеся, будто знают, кто на самом деле был Уилл Генри) и жулики (прибавлявшие, что поделятся со мной этим знанием – ясное дело, не безвозмездно). Попалось, впрочем, и сколько-то вполне благонамеренных писем, подкинувших дельные зацепки для дальнейшего расследования. Кто-то предсказуемо обвинял меня в том, что я всего лишь мистификатор и «Монстролога» написал сам. Прошел год, затем два, а к правде я ближе так и не стал; мои собственные исследования также не принесли никаких существенных плодов. В сущности, два года спустя я знал о Уилле Генри едва ли не меньше, чем в самом начале этого пути.

Затем, ранней осенью прошлого года, я получил вот такое электронное письмо от читательницы из пригорода Нью-Йорка:

Дорогой мистер Янси,

надеюсь, вы не подумаете, что я сумасшедшая или мошенница или что-то в этом духе. Моей дочери задали вашу книгу по литературе, и вчера она прибежала сама не своя – дело в том, что у нас и правда есть родственник по имени Уилл Генри. Он был женат на моей двоюродной прабабке по отцовской линии. Возможно, это всего лишь совпадение; но, если всю эту историю про якобы найденные дневники вы и правда не выдумали, то, думаю, это может вас заинтересовать.

Искренне ваша,Элизабет Ридл[26].

Сколько-то писем и один телефонный звонок, и вот я уже лечу в Нью-Йорк – поговорить с Элизабет в ее родном Оберне. После весьма приятной беседы (и нескольких чашек кофе в местной забегаловке) она отвела меня на кладбище Фортхилл. Моя проводница – живая и открытая дама средних лет – похоже, уже полностью разделяла мою околдованность тайной Уилла Генри. Она согласилась – как согласился бы всякий разумный человек на ее месте, – что в его записках было куда больше выдумки, нежели правды, однако подлинность ее кровной связи с человеком, которого также звали Уильям Джеймс Генри, не вызывала ни малейших сомнений; связи, что привела меня в Нью-Йорк – и на это кладбище. Элизабет посылала мне, конечно, фото надгробия; но я хотел увидеть его своими глазами.

То был чудесный день: деревья гордо стояли во всей роскоши осеннего убора, а пронзительно-синее небо казалось чистым, как алмаз. И вот, спустя три года и три месяца после того, как я впервые увидел преследовавшие меня с тех самых пор слова («Вот тайны, что я хранил. Вот вера, которой я не предал…»), я стоял у могилы и читал на гранитной плите:

ЛИЛЛИАН БЕЙТС ГЕНРИ

1874–1950

Возлюбленная супруга

Изгнанные из рая,

Жаждем изгнания из ада.

– Я ее не застала, – проговорила Элизабет. – Но папа рассказывал, что личность она была… интересная.

Я же никак не мог оторвать взгляд от надгробия. До этого момента у меня не было ни одной материальной зацепки – кроме, конечно, самих дневников, нескольких вырезок из старых газет и прочих артефактов сомнительной ценности, заткнутых меж пожелтевших страниц. А теперь передо мной было имя, вырезанное в камне… Нет. Больше, чем имя. Здесь, в буквальном смысле у моих ног, лежал человек – человек, про которого писал Уилл.

– А его вы знали? – хрипло спросил я. – Уилла Генри?

Элизабет покачала головой.

– И его тоже. Она умерла, а через пару лет он исчез – меня тогда еще не было. Пожар…

– Пожар?

– Там случился пожар – в доме Лили и Уилла. Все, все пропало – сгорело. Полиция подозревала поджог… да и семья, в общем, тоже.

– Думали, Уилл Генри приложил к этому руку?

– Он им не больно-то нравился.

– И почему же?

Ее передернуло.

– Папа говорил, он был… странный. Но дело было не в этом. Не только в этом. Вот, – Элизабет вдруг принялась рыться в сумочке, – я принесла ее фотографию.

– А Уилл на ней есть? – спросил я, чувствуя, как сердце мое забилось куда чаще.

Она протянула мне выцветшую полароидную карточку, слегка повернув, чтобы на фото не бросало блик яркое, в самом зените стоявшее солнце.

– Кроме вот этой, я в папиных вещах ничего не нашла; но поищу еще, может, повезет больше. Это с ее семидесятипятилетия.

– Выходит, в сорок девятом, – подсчитал я. – Предпоследний день рождения в жизни.

– Последний. До следующего она не дожила.

– А слева от нее – это Уилл? По возрасту как раз подходит.

– Это? Ах, нет-нет-нет! Это Реджи, ее брат. Мой прадедушка. Уилл сидит справа.

Со дня, когда была напечатана фотография, прошло уже больше шестидесяти лет, да и изначально картинка была немного не в фокусе – но даже так бросалось в глаза, что человек справа от Лили лет на двадцать ее моложе. Элизабет, глядя на карточку, видела то же, что и я.

– Вот поэтому-то, папа говорил, они его и недолюбливали. Лили клялась, что он младше ее на десять лет, а выглядело, будто бы на все двадцать. Вот все и думали, что он женился на тетушке из-за денег.

Я все смотрел и смотрел на расплывающееся изображение. Узкое лицо, темные, глубоко посаженные глаза, застывшая, загадочная улыбка…

«Вот тайны, что я сохранил».

– Дети?

– Нет, ни одного. И ни одного родственника Уилла никто не видел. Человек-загадка. Никто не знал даже, чем он зарабатывает себе на жизнь.

– Догадываетесь, о чем я теперь спрошу?

Она весело рассмеялась, и, стоя на кладбище, я почувствовал в этом смехе странную жестяную нотку.

– Упоминал ли он когда-нибудь о том, что в юности подвизался на побегушках у охотника на чудищ? Ни разу – во всяком случае, ни о чем подобном мне не известно. Но в том-то и дело, что все, кто мог бы порассказать об этом, уже мертвы…

Мы помолчали. Меня одолевали бесчисленные вопросы – и ни один из них я никак не мог задать.

– Итак, дом сгорает дотла, а Уилл пропадает без вести, – наконец сказал я. – Это, получается, было – когда? Через два года после ее смерти, то есть – в пятьдесят втором?

– Вроде того, – кивнула Элизабет.

– И пятьдесят пять лет спустя его находят за тысячу миль отсюда в сточной канаве.

– Ну, – улыбнулась она, – я же не обещала объяснить вам всего.

Я вновь поглядел на надгробие.

– У него, – сказал я, – кроме нее, никого не было. Возможно, после ее смерти он просто тронулся умом. Вот и спалил дом и бродяжничал следующие пятьдесят лет, – я горько рассмеялся и покачал головой. – Забавно все-таки… Вот сейчас я ближе к истине, чем когда-либо, а чувство такое, будто истина от меня все дальше и дальше.

– По крайней мере, – утешительно проговорила Элизабет, – теперь вы знаете: хотя бы то, что он писал про нее, – правда. Лили Бейтс существовала, и в 1888 году ей действительно было тринадцать… И человек по имени Уильям Джеймс Генри тоже существовал.

– Допустим. А все остальное, что он писал, по-прежнему может быть и выдумкой.

– Да вы, кажется, разочарованы? Как будто бы то, что монстров не бывает, вас не радует!

– Я и сам уже не знаю, что меня радует, а что – нет, – сознался я. – Расскажите мне еще что-нибудь о Лили. Были у нее братья и сестры, кроме Реджи?

– Если и были, я о них ничего не знаю. Знаю только, что выросла она в Нью-Йорке. Ее отец – мой прапрадедушка – был финансистом; серьезным финансистом, уровня Вандербильдта.

– Дайте-ка угадаю. Она умерла, дом сгорел, и тогда ее банковские счета обнаружили выметенными подчистую?

– Ничего подобного. Никто после ее смерти не тронул на них и цента.

– Альфонс, как я погляжу, из Уилла был тот еще. Говоря откровенно, перед ним могли бы и извиниться.

– Было уже слишком поздно, – сказала она. – Тетушка Лили уже умерла… а Уилл – исчез.

Вот и все, думал я, пока самолет нес меня назад во Флориду. Вот я и получил, что хотел. Я знал и без того, что монстров не бывает и что видные ученые, монстрологи по специальности, никогда не гонялись за ними по пятам. Дело было вовсе не в дневниках (хотя я и не мог отрицать, что те меня заворожили); дело было в самом Уилле Генри.

Я вновь засел за дневники. Монстров могло и не быть – но вот Лили Бейтс была. В пожелтевших записках лежали погребенными улики, которые могли бы привести меня к Уиллу Генри – к причине, по которой я так стремился его понять. То тут, то там между строк сверкали алмазы фактов – головоломка реальности, переплетшейся с безумием. Его жизнь и эта ее странная хроника требовали объяснения – и теперь я был более, чем когда-либо, тверд в намерении его получить.

Все мы охотники. Все мы монстрологи. Так пишет Уилл Генри ниже, на страницах, что принадлежат его перу. И что касается лично меня – он совершенно прав: чудовище, за которым охочусь я, не так уж и отличается от того, что чуть не погубило его самого – и его наставника.

Пеллинор Уортроп искал свой Святой Грааль; а я ищу мой.

Р. Я.,Гейнсвилл, Флорида,апрель 2011 года.

Дневник 7. Objet TrouvÉ

Больше нет спасения от людей.

Ушли чудовища,

Ушли святые,

Ушла гордость.

Остались только люди.

Жан-Поль Сартр

Часть первая. «Крайне опасный яд»

Спустя несколько лет моей службы монстрологу я решился обратиться к нему с мыслью, что показалась мне достойной внимания: записывать, в интересах последующих поколений, наиболее выдающиеся эпизоды из его практики. Безусловно, я вынужден был дождаться сперва, пока его настроение станет чуть получше обычного. Ибо докучать Пеллинору Уортропу в момент, когда его успел настигнуть один из частых приступов меланхолии, было делом небезопасным для моего бренного тела. Однажды, когда я был настолько неопытен, что совершил, на свою беду, подобную ошибку, он запустил мне в голову томом шекспировских трагедий.

Вскоре мне представился случай завести разговор: с дневной почтой пришло письмо от президента Мак-Кинли[27], в котором он выражал Уортропу благодарность за преданную службу Отечеству, а именно – за удовлетворительное разрешение «особого случая в Эдирондексе». Доктор, чье эго было необъятно, как телеса силачей в цирке мистера П. Т. Барнума, трижды прочитал письмо вслух, прежде чем поручить его моей заботе как секретаря. (Да, помимо всего, я был и его секретарем… точнее сказать, служба секретаря также входила в понятие того самого «всего», что составляло мои обязанности.) Ничто, кроме разве что работы, не ободрило бы монстролога лучше, чем похвала от знаменитости; в такие мгновения, казалось, не только возвеселялся его увядающий дух, но и унималась более глубокая, страстная жажда.

– Воистину особый случай, не правда ли? – осведомился я.

– М-м… Да, полагаю, так, – монстролог успел уже погрузиться в свежий выпуск «Сэтердей Ивнинг Пост», что доставили вместе с почтой.

– И, несомненно, повесть о нем была бы интересной, если бы нашлось подходящее для нее перо? – осторожно продолжил я.

– Я подумывал написать на его основе заметку для Журнала, – бросил Уортроп. «Журнал Общества Развития Монстрологических Наук» был официальным печатным органом названного Общества и выходил раз в квартал.

– Я думал о статье для более… общеупотребительного издания. Взять вот хотя бы «Пост»…

– Интересная мысль, Уилл Генри, – отрезал доктор, – но в высшей степени недальновидная. Я обещал президенту, что дело в Эдирондексе останется строго конфиденциальным, и не питаю ни малейших сомнений, что, посмей я только нарушить эту клятву, как обнаружу себя в камере Форт-Левенворта. Не лучшее из возможных рабочих мест для меня, смею сказать.

– Но ведь стоит вам опубликовать в Журнале…

– Ах, это, – отмахнулся он, – да кто станет читать Журнал? Трудиться в безвестности, Уилл Генри, – вот в чем самая суть моего призвания. Я избегаю внимания прессы вовсе не из прихоти, я имею на то прекрасную причину: забота о людях и о моей работе. Вообрази только, что может натворить обнародование таких дел! Паника вспыхнет, как пожар, а вместе с ней – и новая охота на ведьм; право слово, половина штата Нью-Йорк бросит свои дома и побежит, как крысы с тонущего корабля, а другая половина явится вешать меня на ближайшем дереве.

– Некоторые, однако, могут посчитать вас героем, – возразил я. Отчаявшись воззвать к его разуму, я решил обратиться к тщеславию.

– Некоторые и без того так считают, – ответил он с явным намеком на письмо президента, – и мне этого достаточно.

Достаточно ли? Я знал, о чем говорит Уортроп. Не раз цеплялся он, лежа на кровати, за мою руку, пожирая меня жадным, ищущим взором горящих черным светом темных глаз, полубезумных от отчаяния и скорби; не раз умолял меня никогда не забывать, не позволить памяти о нем кануть во мглу могилы. «Ты – все, что у меня есть, Уилл Генри! Кто еще вспомнит обо мне, когда меня не станет? Я паду в бездну забвения, и мир и не заметит моей кончины, а если и заметит, ни одно сердце в нем не содрогнется!»

– Хорошо. Так, может быть, другой случай? Дело в Кампече или, например, дело в Калакмуле…

– Да что с тобой такое, Уилл Генри? – Уортроп бросил на меня испепеляющий взгляд поверх журнала. – Ты что, не видишь, что я пытаюсь развеяться?

– У Холмса есть Ватсон, – сказал я.

– Холмс – выдуманный персонаж, – напомнил доктор.

– Но прообразом ему послужил человек из плоти и крови.

– А, – Уортроп сухо улыбнулся мне, – Уильям Джеймс Генри, так ты не чужд литературных амбиций? Я поражен!

– Тем, что я не лишен литературных амбиций?

– Тем, что ты не лишен каких бы то ни было амбиций вообще.

– Что ж, – набрав побольше воздуха в грудь, сказал я, – выходит, что не лишен.

– А я-то тешил себя надеждой, что ты мог бы последовать моему примеру и взяться за изучение ненормативной биологии.

– Почему бы и нет? – возразил я. – Одно другому не мешает, мистер Дойль сам врач.

– Был врачом, – поправил меня Уортроп. – И не слишком преуспел в этом деле, – он отложил журнал: я наконец полностью завладел его вниманием. – Признаюсь, твоя мысль меня увлекает, и я не возражал бы против твоей пробы пера, но я оставляю за собой право просматривать все, что ты намереваешься направить в печать. Помимо собственной репутации, я должен заботиться и о репутации моей профессии.

– Само собой, – с готовностью уверил его я, – я никогда бы не посмел даже подумать о том, чтобы опубликовать что бы то ни было без вашего согласия.

– И ни слова о… трудностях в Эдирондексе.

– Вообще-то, – проговорил я, – я думал о том деле несколько лет назад – о случае в Сокотре.

Лицо его потемнело, глаза вспыхнули и, наставив палец мне в лицо, он воскликнул:

– Нет, нет. Абсолютно, вне всякого сомнения – нет. Неужели ты не понимаешь? Ни при каких обстоятельствах ты не имеешь на это права. Безрассудство, Уилл Генри, даже заговаривать об этом!

– Но почему, доктор Уортроп? – изумился я, обескураженный его яростью.

– Ты и сам прекрасно знаешь. Разве что… О, как я мог быть так слеп! Как я сразу не понял! – Он вскочил с кресла, дрожа от злости. – Теперь, мистер Генри, мне совершенно очевидна истинная цель ваших устремлений! Не прославлять, а высмеивать и опошлять!

– Доктор Уортроп, я бы никогда…

– Тогда почему, спрашиваю я тебя, из всех расследованных нами случаев ты выбрал тот, что представляет меня в наиболее скверном свете? Ха! Тут я тебя и подловил! И только одно могло подвигнуть тебя на это – жажда мести!

– Мести?! Мести за что?! – Я не смог скрыть, как ошеломили меня эти обвинения.

– За дурное, по твоему мнению, обращение с тобой, за что же еще.

– Отчего же вы думаете, что дурно со мной обращаетесь?

– Очень умно с твоей стороны, Уилл Генри, – повторять и переворачивать мои слова, пытаясь укрыть за ними свое предательство. Я не говорил, что думаю, что дурно с тобой обращаюсь; я сказал лишь, что ты так думаешь.

– Очень хорошо, – устало сказал я. Переспорить доктора было почти невозможно; во всяком случае, мне этого так ни разу и не удалось. – Выберете дело сами.

– Не желаю я выбирать никакого дела! Хотя бы уже потому, что ты это затеял, не я. Но ты изобличил себя! И будь уж теперь уверен: что бы ты ни тиснул под предлогом заботы о моем наследии, я это опровергну. У Холмса был Ватсон, да! Но и у Цезаря был Брут!

– Я бы никогда не предал вас, – ровно произнес я, – я предложил Сокотру только потому, что думал…

– Нет! – закричал он, шагнув ко мне. Я отшатнулся, как от удара (хотя за все наши годы вместе он ни разу меня не ударил). – Я запрещаю! Я слишком долго, слишком тяжко трудился, чтобы вырвать с корнем и уничтожить все воспоминания об этом проклятом месте! Никогда больше не смей называть его в моем присутствии – ты понял? Никогда, никогда больше!

– Как пожелаете, доктор, – сказал я. – Никогда больше.

И я сдержал слово. Я оставил эту тему и никогда более не поднимал ее вплоть до сегодняшнего дня. Обессмертить же человека, отрицающего все, что о нем пишут, казалось мне чрезвычайно трудным – вернее, попросту невозможным делом. Но шли годы; и по мере того, как вместе с ними таяли и силы Уортропа, мои обязанности становились все шире, вплоть до ведения его бумаг и переписки. Я не ждал благодарности и не видел ее от монстролога, который, в свою очередь, нещадно правил мои записки, вымарывая все, от чего, по его мнению, разило поэзией. В науке, твердил он мне, нет места ни романтизму, ни размышлениям о природе зла; и то, что сам доктор в юности был поэтом, лишь делало его искусней на ниве надменности и насмешек.

Склонность Уортропа лишать себя именно того, что могло бы доставить ему наибольшую радость, нередко удивляла меня. Однако не буду первым, кто скажет, что любовь зла. Монстролог любил свое призвание – это правда; монстрология, кроме меня, была единственным, что составляло его жизнь, но при этом – всего лишь продолжением его самого, первым плодом от лозы его чудовищного честолюбия. Монстрология завела доктора на проклятый остров, о котором я еще поведу речь; но чуть не погубила Уортропа не она, а его собственное тщеславие.

История, которую я намерен поведать, началась ледяной февральской ночью 1889 года с прибытием в дом на Харрингтон-лейн посылки неожиданного, но привычного свойства. Будучи к тому времени учеником монстролога вот уже почти три года, я давно не удивлялся ни полночному стуку в дверь, ни воровато сунутой посыльному плате, ни доктору, пляшущему от счастья, как малое дитя в рождественское утро. Разрумянившись от ожидания, он спешил унести свой подарок в подвальную лабораторию, и вскоре зловонное содержимое посылки представало перед нами во всем своем мрачном великолепии. Что отличало этот экземпляр от всех прочих – так это человек, доставивший его.

Само собой, за время службы монстрологу я повидал достаточно малоприятных личностей, персонажей того сорта, что за рюмку виски и доллар сверху продали бы Уортропу и собственных матерей – на все готовых наймитов на побегушках у естественной науки ненормативной биологии. Однако тот, кто на сей раз стоял в дверях, был не из таких: его подбитое мехом пальто, хоть и пострадало от долгой дороги, было явственно дорогим и открывало взорам сшитый по мерке костюм, а на левом мизинце гостя поблескивал перстень с алмазом. Однако, как бы необычно ни было для подобных обстоятельств его платье, манеры нашего посетителя были еще более необычны: бедняга чуть не сходил с ума от ужаса. Бросив ношу на произвол судьбы на крыльце, он ворвался в комнату, схватил доктора за грудки и требовательно осведомился – дом ли это номер 425 по Харрингтон-лейн и Пеллинор ли Уортроп перед ним.

– Я, – сказал доктор, – Пеллинор Уортроп.

– О, слава Всевышнему! Слава Всевышнему! – хрипло вскричал несчастный. – Я сделал это, вот оно – там! Возьмите его, возьмите. Я принес вам проклятую штуку; теперь дайте мне его! Он сказал – он сказал, оно у вас! Молю вас, пока не стало поздно!

– Мой любезный, – спокойно ответил доктор, – я с удовольствием заплачу вам, если только цена будет разумной.

Хоть Уортроп и был весьма зажиточен, его скупость достигала высот оперного сопрано.

– Цена? Цена! – посыльный истерически рассмеялся. – Не вам платить мне, Уортроп! Он сказал, что оно у вас. Он поклялся: вы отдадите его мне, если только я доставлю посылку. Теперь ваш черед сдержать его слово!

– Чье слово?

Незваный гость взвыл, как банши, и согнулся вдвое, хватаясь за сердце. Глаза его закатились; доктор поймал беднягу прежде, чем тот успел свалиться на пол, и усадил в кресло.

– Гореть ему в аду – слишком поздно! – проскулил несчастный. – Я опоздал! – он стиснул руки в мольбе. – Я опоздал, доктор Уортроп?

– Не могу ответить на ваш вопрос, – сказал доктор, – так как понятия не имею, о чем вы говорите.

– Он сказал, если я принесу это, вы дадите мне противоядие; но меня задержали в Нью-Йорке. Я опоздал на поезд, должен был ждать следующего… Потерял больше двух часов. О боже! Проделать такой путь – и только ради чего? Чтобы найти свою смерть!

– Противоядие? Но от чего – противоядие?

– От яда! «Хочешь жить – доставь от меня подарочек Уортропу в Америке», так сказал он мне, он, дьявол, Сатана в человеческом обличье! Вот я и доставил; теперь спасите меня! Ах, нет, безнадежно… Я опоздал, я чувствую – мое сердце… сердце…

Уортроп резко тряхнул головой и щелкнул пальцами. Слов не требовалось – я сломя голову бросился за чемоданчиком с медицинскими инструментами.

– Я сделаю для вас все, что в моих силах, – успел услышать я на бегу, – но вы должны собраться и рассказать мне просто и внятно…

К тому времени, как я вернулся, наш страдалец-посыльный уже впал в забытье; его глаза закатились, руки конвульсивно сжимались и разжимались на коленях, лицо утратило всякий цвет. Доктор вынул из чемоданчика стетоскоп и, широко расставив для равновесия ноги, склонился над дрожащим телом, прислушиваясь к биению сердца.

– Скачет, как взбесившаяся лошадь, Уилл Генри, – пробормотал монстролог, – но никаких аномалий и неполадок не слышу. Стакан воды, живо!

Я ожидал, что доктор предложит воды страдальцу; вместо того Уортроп вылил все содержимое стакана на голову своему пациенту. Глаза мужчины раскрылись, рот округлился в немом вскрике изумления.

– Что за яд он вам дал? – безжалостно осведомился мой наставник. – Он назвал его? Отвечайте!

– Ти… типота… из серного дерева…

– Типота? – доктор поморщился. – Из какого-такого дерева?

– Серного! Типота – из серного дерева с Острова Демонов!

– Остров Демонов! Это… весьма необычно. Вы точно в этом уверены?

– Черт дери! Уж думаю, я запомнил бы, чем именно он меня отравил! – яростно огрызнулся страдалец. – И он сказал, у вас есть противоя… Ох! Ах! Вот оно! – Пальцы его вновь принялись тщетно царапать грудь. – Мое сердце вот-вот взорвется!

– Не думаю, – медленно проговорил доктор. Он отступил, пристально разглядывая пациента, с хорошо знакомым мне жутким огоньком в темных глазах. – У нас есть пара минут… но только пара! Уилл Генри, побудь с нашим гостем, пока я готовлю противоядие.

– Так я, выходит, не опоздал? – недоверчиво переспросил несчастный, словно не решаясь поддаться надежде.

– Когда вам дали яд?

– Вечером второго числа.

– Второго числа этого месяца?

– Да, да – этого, этого! Какого ж еще? Я был бы мертвее мертвого, отрави он меня в январе, не так ли?!

– Да, конечно, прошу извинить меня. Типота действует медленно, но все же не настолько. Ждите, я вернусь через несколько минут; Уилл Генри, зови меня немедленно, если вдруг состояние нашего друга начнет меняться.

Доктор ринулся по ступеням, ведущим в подвал, оставив дверь чуть приоткрытой. Слышно было, как чокаются друг о друга банки, бряцает и звенит металл, шипит горелка Бунзена[28].

– Что, если он ошибся? – стонал бедняга. – Что, если слишком поздно? Я почти ничего не вижу; разве не так оно бывает перед смертью? Сперва ты слепнешь, а потом сердце взрывается – прямо в груди разрывается на кусочки! Лицо, дитя, твое лицо… Я не вижу твоего лица! Оно во тьме… Тьма грядет! Боже, покарай его вечным огнем во глубинах геенны огненной, дьявола, Сатану, врага рода человеческого!

Тем временем доктор вбежал в комнату со шприцем, наполненным оливкового цвета жидкостью. Умирающий вскинулся в кресле и вскрикнул:

– Кто здесь?

– Это я, – отозвался монстролог, – Уортроп. Давайте-ка снимем с вас пальто. Уилл Генри, помоги ему, будь добр.

– Вы приготовили противоядие? – спросил больной.

Уортроп коротко и сухо кивнул, закатал гостю рукав и вонзил иглу в обнажившуюся вену.

– Вот так! – сказал доктор. – Уилл Генри, стетоскоп. Спасибо, – несколько мгновений он вслушивался в сердце пациента; и, вероятно, виной тому была игра света, но на лице монстролога промелькнуло нечто, весьма напоминавшее улыбку. – Да. Сердцебиение значительно замедлилось. Как вы себя чувствуете?

На щеках нашего гостя вновь заиграл слабый румянец, и дышал он теперь куда легче. Что бы Уортроп ему ни ввел, это вещество явно пошло больному на пользу; говорил он, впрочем, все еще нерешительно, словно не веря в свою удачу:

– Думаю, лучше. Во всяком случае, зрение прояснилось.

– Прекрасно! Возможно, вы рады будете узнать, что… – начал было монстролог, но тут же умолк, возможно, решив, что с незнакомца довольно волнений. – Это весьма опасный яд, неизбежно смертельный, медленно действующий и не дающий симптомов до самого конца; но его эффект полностью обратим, если только противоядие дано вовремя.

– Он сказал, вы свое дело знаете.

– Уж не сомневаюсь. Расскажите, как именно вы познакомились с доктором Джоном Кернсом?

– Откуда, – посетитель был явно изумлен, – вам известно его имя?

– Мне известен лишь один человек – во всяком случае, такой, которому был бы известен и я, – в чьем вкусе была бы столь злая шутка.

– Шутка?! Отравить человека, привести его на порог смерти, и все ради того, чтобы он доставил посылку, – это, по-вашему, шутка?!

– Ах да, – вскричал доктор, забывшись на миг – и забыв о том, что успел вынести его собеседник, – посылка! Уилл Генри – отнеси ее вниз в подвал и поставь чайник. Я уверен, что мистер…

– Кендалл. Уаймонд Кендалл.

– …мистер Кендалл, я думаю, не откажется от чашечки чая. А ну-ка, одна нога здесь, другая там, Уилл Генри. Что-то подсказывает мне, что всех нас ждет бессонная ночь.

Посылка – деревянный ящик, обернутый простой коричневой бумагой, – не была ни особенно большой, ни громоздкой. Я без промедления отнес ее в лабораторию, поставил на рабочий стол доктора и вернулся наверх. Кухня успела опустеть, и, пока я готовил чай, снизу, из гостиной до меня доносились их голоса: то повышавшиеся, то понижавшиеся. Мои мысли путались от жутких предчувствий и беспокойных воспоминаний: с того дня, как я познакомился с человеком по имени Джон Кернс – если то, конечно, действительно было его имя. Ибо имен у него имелось предостаточно: только на моей памяти он звался то Кори, то Шмидтом. Было у него и еще одно имя, взятое им себе осенью предшествовавшего года, то, под которым ему суждено было войти в историю и которое наиболее точно описывало его истинную природу. Он, в отличие от моего хозяина, не был монстрологом, и я затруднялся сказать, кем же он на самом деле был, кроме как экспертом по темнейшим из темных сторон животной жизни и человеческого сердца.

– Он снимал у меня квартиру на Дорсет-стрит в Уайтчепеле, – рассказывал Кендалл, и мне из лаборатории было прекрасно слышно. – Не самый типичный образчик жильца, которого ожидаешь найти в Ист-Энде[29], и явно мог позволить себе угол получше. Но он объяснил, что хочет поселиться поближе к Королевскому госпиталю, где служит. И знаете, он вроде был и впрямь очень предан своей работе. По его словам, он жил только ради нее. Забавно, но он мне и правда нравился; я находил доктора Кернса чрезвычайно приятным человеком. Отличный собеседник, с прекрасным, разве что чуть странноватым, чувством юмора, очень начитанный; и платы никогда не задерживал. Так что, когда он задолжал мне за два месяца, я, признаться, подумал, что с ним что-то случилось; в конце концов, это же Уайтчепел! К тому же доктор Кернс работал допоздна, вот я и опасался, что его подстерегли бандиты или кто похуже. Вот я и решил к нему заглянуть – больше из волнения за него самого, чем за деньги.

– Полагаю, – заметил доктор, – вы нашли его в добром здравии.

– О, да просто-таки лучившимся этим самым здравием – и отличным настроением к тому же! Старый добрый Кернс – пригласил меня на чашечку чая как ни в чем не бывало. Объяснил, что был увлечен сложным случаем: флотский писарь страдал от неизвестного науке вида тропической лихорадки. То, что я переживал за его благополучие, его несколько удивило – хоть и тронуло. Когда я заговорил об аренде, он очень сокрушался; винил во всем флотского писаря и его столь сложно диагностируемый недуг; и, само собой, уверил меня, что до конца недели выплатит все с процентами. Эти его медоточивые оправдания очень успокоили меня (к тому же мне было неловко, что я оторвал уважаемого джентльмена от важной работы), и я даже извинился за то, что явился истребовать принадлежащее мне по праву. Он будто плоть от плоти самого дьявола, этот доктор Джон Кернс!

– Язык у него, – согласился Уортроп, – неплохо подвешен, но это не единственный его талант. О, а вот и Уилл Генри с чаем.

Когда я вошел, монстролог стоял у камина, задумчиво обводя пальцем профиль бюста греческого мудреца Зенона[30]. Кендалл лежал на оттоманке, его худое лицо все еще было бледно от перенесенных мытарств; свою чашку чаю он принял дрожащей рукой.

– Чай, – пробормотал он. – Должно быть, это был чай.

– То, куда вам подмешали яд? – переспросил доктор.

– Нет! Яд он вколол мне, когда я пришел в себя.

– А, так вы о каком-то снотворном, которое он вам подсыпал?

– Полагаю, что да. Других объяснений я не вижу. Я поблагодарил его за чай – какой пикантной перчинкой, должно быть, показалась ему эта благодарность! – и до двери мне оставалось едва ли два шага, как комната пошла кругом и все вокруг почернело… Очнулся я много часов спустя – успело уже стемнеть. Кернс же сидел подле меня и скалился как мертвец.

«С вами был припадок», – сказал он.

«Боюсь, что так», – ответил я. Я чувствовал себя опустошенным и беспомощным, лишенным всякой жизненной силы. Даже повернуть голову, чтобы взглянуть на него, стало для меня испытанием на пределе телесных возможностей.

«Ваше счастье, что припадок случился, когда рядом с вами был врач! – заметил он невозмутимо. – С первого взгляда, Кендалл, я подметил, что с вами что-то не то. Скверно выглядите. Впрочем, давить последние медяки из бедных и обездоленных – дело утомительное; равно как и собирать ренту с несчастных, что вынуждены от ваших щедрот ютиться в норах, в которых и крыса постыдилась бы свить гнездо… Да вы, я вижу, надорвались от трудов праведных! Послушайте моего совета, Кендалл, скатайте-ка на время в деревню, подышите воздухом. То, чем дышат в ваших трущобах, воздухом уж точно не назовешь; эта гниль насквозь пропиталась запахом страданий и отчаяния. Передохните; вы и представить себе не можете, какие чудеса творит смена обстановки».

Я гневно запротестовал против брошенных мне оскорбительных обвинений. У меня не трущобы, доктор Уортроп; я все делаю как следует, и только раз или два за все годы я действительно выселял должника. Будь я в силах хотя бы на дюйм приподнять руку – о, Кернс с лихвой заплатил бы за свои отвратительные насмешки! Но мне оставалось лишь изводиться от ярости.

«Словами не передать, как я рад, что вы ко мне заглянули, – продолжал он все с той же сводящей с ума веселостью. – Вас мне, должно быть, сам бог послал – бог или нечто весьма на него похожее! Видите ли, у меня есть кое-что, что я не рискую доверить почте. Найти надежного посыльного я не успеваю – так сложились обстоятельства, что завтра я буду вынужден покинуть сей благословенный остров, а быстрее, чем за день, отыскать здесь надежного человека представляется невозможным. В этих трущобах никому доверять нельзя – впрочем, кому я рассказываю, не так ли, Кендалл? И тут вы валитесь мне на голову, как манна небесная! Вы, можно сказать, идеальный подарок: инструмент, всецело подходящий мне для задуманного, и в то же время – совершенно нежданный. Я сказал бы, что молитвы мои были услышаны; вот только я отродясь ни о чем не молился, потому это совпадение и впрямь выглядит волей Провидения, не находите?»

Кендалл умолк, отхлебнул чаю и на мгновение вперился остановившимися глазами в пространство. Вид у него был как у человека, которого едва не задел крылом пролетающий ангел смерти; и так, в сущности, оно и было.

– Признаюсь вам, я не знал, что и думать, доктор Уортроп. А что прикажете думать в таком положении? Внезапно и в один миг я лишился всех своих способностей, вплоть до способности двигаться, и лежал парализованный, с кружащейся, полной тумана головой, а он знай косился на меня, будто зверь на кусок мяса. Что мне оставалось?

«Дело это нетрудное, – сообщил он тем временем, – сущая безделица. Но чем скорее она будет доставлена – тем лучше. Если это то, что я думаю, и если оно означает то, что означает, опаздывать не годится: промедление испортит ему всю игру, а уж этого-то он точно никогда мне не простит».

«Кто? – спросил я. Поймите меня правильно, к тому времени я был уже вне себя, так как сумел осознать, по крайней мере, что именно Кернс был причиной моему внезапному недугу. – Кто никогда не простит вам?»

«Уортроп, кто же еще! Монстролог. Только не говорите, что никогда о нем не слышали; он мой давний и добрый друг. Мы с ним братья – исключительно в духовном смысле, конечно же; хотя во всем остальном трудно найти людей более непохожих, чем я и Уортроп. Как минимум он чересчур серьезен и до смешного романтичен для человека, который мнит себя ученым. Если хотите знать мое мнение, так у него комплекс спасителя: хочет весь клятый мир спасти к чертовой матери от этого мира; а я всегда держался принципа «живи и жить давай другим». Однажды я раздавил огромного паука, не задумываясь; но стоило мне осознать это, как меня стала мучить совесть – в конце концов, что плохого сделал мне тот паук? Пускай я намного умнее и намного больше него ростом – но делает ли это меня лучше, чем был мой невинный восьминогий сосед? Я не выбирал родиться человеком, равно как и он не выбирал родиться пауком. Так не были ли мы оба равными исполнителями грандиозного плана, не играл ли каждый из нас своей собственной роли – пока я не убил его и не нарушил тем самым священного завета между нами и нашим общим Творцом? Сердце разрывается, стоит лишь об этом подумать».

«Да вы безумны», – проговорил я, не сумев сдержаться.

«Как раз напротив, мой дорогой Кендалл, – ответило мне это чудовище. – Вы пользуетесь удовольствием пребывать в обществе самого разумного человека из ныне живущих. Годами я уничтожал в себе всякое заблуждение и притворство, срывая защитный покров самопровозглашенного величия, под которым мы, люди, привыкли прятаться. С точки зрения истинного превосходства, а не гордыни, паук лучше нас. Он не пытается оспаривать свою природу. Он не обременен чувством самости. Зеркало для него – просто кусок стекла. Он чист и невинен, как Адам до грехопадения. Даже Уортроп, этот неисправимый моралист, здесь бы со мной согласился. У вас не больше права судить меня, чем у меня – убить паука; на этом безумном чаепитии Мартовский заяц, сэр, вы, а я – как раз Алиса».

Он ушел ненадолго, а я лежал, едва дыша, как придавленный двухтонным валуном. Когда он вернулся, в его руке был шприц. Сознаюсь вам, доктор Уортроп, мне в жизни никогда не было так страшно; голова у меня вновь пошла кругом, но не от снотворного, а от чистого ужаса. Я мог лишь беспомощно смотреть, как он щелкает по стеклу, как вдавливает поршень. Одинокая капля, показавшись на острие иглы, сверкнула в свете ламп, как безупречный алмаз.

«Вы знаете, что это, Кендалл? – мягко спросил Кернс, прежде чем рассмеяться – сдавленно, тихо и долго. – Ну конечно же, нет! Это был риторический вопрос. Так вот, знайте – это очень редкий яд, который готовят из очищенной живицы пиритного дерева, любопытнейшего образчика наиболее зловещей флоры. Дерево это растет на одном-единственном острове в сорока морских милях от Галапагосского архипелага, более известном как Остров Демонов. Я просто без ума от этого названия; а вы? Так и пробуждает воображение… Но, кажется, я ударился в поэзию».

Он склонился ко мне – так близко, что я мог видеть свое отражение в темных, пустых омутах его глаз. Ох, эти его глаза! Я даже через тысячу лет не смог бы взглянуть в них без дрожи! Чернее черного, пустые, как сама пустота… Ни человечьи, ни звериные, доктор Уортроп; пустые, мертвые.

«Яд называется «типота», – прошептал он. – Запомните это, Кендалл! Когда Уортроп спросит, что я вам вколол, скажите ему: «Типота. Он отравил меня типотой!»

Мой наставник тем временем мрачно кивал; но мне показалось, что я уловил в его взгляде отблеск смеха. Но что, подумал я, мог монстролог найти смешного в этой истории?

– Он сунул мне в карман записку – да! Вот! Она все еще при мне, – воскликнул Кендалл, подавая доктору обрывок бумаги. – Ваш адрес – и название яда, на случай, если я вдруг его забуду. Забуду! Как бы я мог забыть это проклятое слово, даже если бы захотел! Он сказал – у меня десять дней. «Плюс-минус, дорогой Кендалл». Плюс-минус! И все это время он не уставал вещать – размахивая своей жуткой иглой в дюйме от моего носа, – о том, как якобы ужасен и знаменит был яд, который он вот-вот мне вколет; как русский царь хранил флакон этого яда в своей сокровищнице; как его ценили древние («Говорят, именно им на самом деле и отравилась Клеопатра») и любили ассасины: медленное действие позволяло отравителю убраться прочь и быть далеко от жертвы к тому моменту, как в груди той разрывалось сердце. Свою отвратительную лекцию Кернс старательно уснащал подробными описаниями симптомов: потеря аппетита, бессонница, беспокойство, спутанность мыслей, учащенное сердцебиение, параноидальные галлюцинации, повышенное потоотделение, запор или понос в зависимости от…

Доктор сухо кивнул – ему явно наскучило слушать. Я знал, в чем дело: посылка. Посылка звала его и манила; что бы Кернс ни вручил говорливому англичанину, оно было достаточно ценно (во всяком случае, с точки зрения монстрологии), чтобы его успешная доставка Уортропу стоила человеческой жизни.

– Да-да, – сказал Уортроп, – мне известен эффект типоты. Не столь подробно, как вам, но…

Но на сей раз не он прервал Кендалла, а Кендалл – его; душой и разумом англичанин все еще был в Лондоне, беспомощно распростертый на постели Кернса, в то время как безумец, склонившись над ним, скалился в свете лампы. Не думаю, что бедолага когда-либо выбрался оттуда в полном смысле слова; до самой смерти он оставался пленником этого воспоминания, покорным рабом доктора Джона Кернса.

– Пожалуйста, молил я его, – продолжал Кендалл, – пожалуйста, во имя любви Христовой! И как неправ я был, избрав эти слова, знали бы вы, доктор Уортроп! Стоило мне помянуть имя Господа, как Кернс весь преобразился, словно я оскорбил Пресвятую Деву. Омерзительная улыбка угасла, рот приоткрылся, глаза сузились.

«Во имя чего-чего? – жутким шепотом переспросил он. – Любви Христовой? Так вы, Кендалл, веруете во Христа? И это ему сейчас молитесь? Очень странно. Не мне ли следует вам молиться, раз именно я держу в руках вашу жизнь и смерть – в самом буквальном смысле слова? И у кого сейчас над вами больше власти – у меня или у Господа? Прежде, чем вы скажете «у Господа», хорошенько подумайте, Кендалл. Если вы правы, а я, тем не менее, уколю вас – подтвердит это или опровергнет ваши слова? И чего бы вам больше хотелось? Если вы правы и Бог превыше, то он явно благоволит мне больше, чем вам; по существу, он должен презирать вас за ваши грехи, и я в таком случае – всего лишь его орудие. А если превыше – я, то вы молитесь пустоте. Пустоте!» – он чуть не ткнул мне иглу в лицо и рассмеялся! – Здесь Кендалл разразился рыданиями, словно в противовес собственному рассказу. – И затем он сказал… он сказал, мерзкое чудовище… «Для чего люди молятся Богу, Кендалл? Никогда этого не понимал. Господь любит нас. Мы венец его творения, как мой паук; мы – возлюбленные его… И все же пред лицом смертельной опасности мы молим его пощадить нас! Но не стоит ли нам молить о пощаде не Бога, а того, кто с самого начала желал нам зла и уж точно не поступится возможностью нас уничтожить? Не молимся ли мы… не тому? Нам следует искать милосердия дьяволова, а не божьего. Не поймите меня неверно; я вовсе не диктую вам, к кому обращать свои молитвы. Я лишь указываю вам на ваши заблуждения – и, возможно, изобличаю причину столь примечательной тщетности вашей мольбы».

Кендалл перевел дух, с силой утер лицо и продолжил:

– Вы, полагаю, догадываетесь, что он сделал затем.

– Вколол вам типоту? – предположил Уортроп. – И через мгновение вы потеряли сознание, а когда очнулись, Кернса и след простыл.

– Именно. А вместо себя он оставил эту посылку.

– И вы, конечно же, не стали мешкать с билетом на пароход в Америку.

– Я, признаться, подумывал было обратиться в полицию…

– Но усомнились, что в ваш экстравагантный рассказ кто-либо поверит.

– …или в больницу.

– Где для столь редкого яда могло бы и не найтись противоядия.

– Поэтому у меня не было выбора, кроме как делать все, как он сказал, и надеяться, что Кернс не солгал; и, судя по всему, не солгал, коль скоро я все еще жив. Ох, не могу и передать, какой адской мукой были для меня последние восемь дней, доктор Уортроп! Что, если бы я не застал вас? Что, если бы та двухчасовая задержка в Нью-Йорке оказалась бы вопросом жизни и смерти? Что, если бы он ошибся, и вы не знали бы противоядия?

– Что ж, я был дома, с задержкой все обошлось и с противоядием – тоже. И вот вы здесь, живы, здоровы и только слегка потрепаны, – здесь доктор обернулся ко мне и продолжил: – Уилл Генри! Ты останешься с нашим гостем, а я пока взгляну на эту… безделицу, что прислал доктор Кернс. Мистер Кендалл, возможно, проголодался после выпавших ему испытаний; позаботься о нем, Уилл Генри. А теперь прошу простить меня, мистер Кендалл, но Джон сказал, что промедление может испортить всю игру.

С этими словами монстролог поспешно покинул комнату. Я слышал, как он сбегает по лестнице вниз, скрип подвальной двери и грохот его шагов по пути в лабораторию. Затем между мной и моим вынужденным товарищем воцарилось неловкое молчание; мне было несколько стыдно за доктора, так неожиданно и грубо отбывшего. Уортропа, впрочем, никогда особенно не заботила строгая викторианская учтивость.

– Не желаете ли отужинать, сэр? – спросил я.

Кендалл тяжело вздохнул (на скулах его успел выступить румянец) и сообщил:

– Я одолел всю Атлантику и только и делал в дороге, что срал да блевал. Нет, отужинать я не желаю.

– Еще чашечку чаю?

– Чаю?! Господи помилуй!

Так мы и сидели какое-то время, внимая лишь тиканью часов на каминной полке, пока он, наконец, не задремал – ибо, в самом деле, кто знает, когда этот человек в последний раз спал? Я попытался – тщетно – вообразить себе тот неописуемый ужас, что, должно быть, снедал его при осознании, что каждый «тик-так» часов на шаг приближает его к последнему порогу, к дороге без возврата, к пучинам забвения, когда каждая помеха опасна, а каждый упущенный миг может оказаться смертельным. Что думал он теперь о своей удаче – или, может быть, считал ее чудом божьим? И тут я вспомнил, что он так и не ответил Кернсу на вопрос, кому следует молиться; и, содрогнувшись, задумался – кому же Кендалл молился в итоге… и кто же ему ответил.

Часть вторая. «Все, что мне нужно, у меня имеется»

На цыпочках я прокрался из гостиной к двери в подвал, рассудив, что буду пусть и непрошеным, но более полезным помощником доктору, чем спящему Кендаллу. Из лаборатории снизу бил яркий свет, а до моих ушей доносились тихие, нечленораздельные восклицания монстролога. Признаюсь, что даже я, – хотя каждый божий день замышлял бежать из дома на Харрингтон-лейн со всей доступной моим тринадцатилетним ногам скоростью, хотя не раз мечтал очутиться где угодно, только бы не рядом с монстрологом у секционного стола, хотя каждую ночь молился тому святому существу, чью власть и само существование кощунственно высмеял богохульник Кернс, чтобы каким-нибудь чудом мне была бы дарована жизнь, хоть чуточку больше похожая на внезапно оборвавшуюся почти три года назад… – даже я испытывал сейчас на себе странное притяжение коробки, охваченный уже знакомым мрачным восхищением всем отвратительным, всем ужасным, всем, что по праву обитает в наших самых черных кошмарах. Что же в этой посылке? Что нынче ночью вошло в наш дом?

Я солгал бы, если соврал, что спускаюсь в подвал с горячим желанием; но шел я не мешкая и не только из чувства долга. Я искренне хотел заглянуть в коробку и узнать, что в ней такое, страшился этого зрелища и в то же время желал его. Этот страх и это желание – вот что я унаследовал от Уортропа в первую очередь. Наконец, спустившись, я расслышал возглас: «Восхитительно!» Доктор склонился над рабочим столом спиной ко мне, и вскрытую коробку я не видел. Бечевка и коричневая упаковочная бумага, явно сорванные с нее в спешке, валялись скомканные. Пол отозвался на мой последний шаг слабым, печальным скрипом, и Уортроп обернулся, поспешно прижавшись спиной к столу и растопырив руки – так, чтобы я уж точно не мог взглянуть на то, что он готовил к вскрытию.

– Уилл Генри! – хрипло вскричал он. – Какого дьявола ты здесь делаешь? Я же велел тебе остаться с Кендаллом!

– Мистер Кендалл заснул, сэр.

– Уж конечно заснул! Если получил десятипроцентный раствор морфина.

– Морфина, доктор Уортроп?

– И немного пищевого красителя для пущей зрелищности. Совершенно безвредного.

Я попытался уразуметь то, что слышал.

– То есть это было не противоядие?

– Не существует противоядия от типоты, Уилл Генри.

Я ахнул. Уортроп солгал: но никогда прежде на моей памяти он не лгал, ни разу. В сущности, ничего не осуждал он так яростно, как осуждал ложь, клеймя ту худшим сортом бравады и глупости, – а уж в терпимости к глупцам монстролога можно было заподозрить меньше всего на свете.

Что же могло заставить его солгать? Желание успокоить обреченного? Подарить ему душевный мир в его последние минуты на Земле? Так, выходит, ложь Уортропа была жестом милосердия?

Доктор коротко обернулся на то, что лежало на столе, и вновь наградил меня ледяным взглядом.

– Что? – мрачно бросил он. – На что ты уставился?

– Ни на что, сэр. Я только подумал, может, вам нужна по…

– Все, что мне сейчас нужно, у меня имеется, благодарю. Немедленно возвращайся к мистеру Кендаллу, Уилл Генри; его нельзя оставлять одного.

– Сколько ему еще осталось?

– Сложно сказать – слишком много переменных. Лет тридцать, может, сорок…

– Лет! Но вы же сказали, противоядия не су…

– Да, сказал, и нет, не существует. Потому что не существует и типоты, Уилл Генри. «Типота» в переводе с греческого означает «ничего».

– Правда?

– Нет, неправда; на самом деле это значит «тупой ребенок». Да, «типота» по-гречески – «ничего», и пиритного дерева не существует; пирит еще называют «золотом дураков». И никакого Острова Демонов возле Галапагосов тоже нет. Когда Кернс сказал Кендаллу, что вкалывает ему типоту, он это и имел в виду. Буквально.

– Так это что… была шутка?

– Скорее уж уловка. Кернсу необходимо было, чтобы Кендалл искренне верил, будто отравлен: только так он мог быть уверен в том, что жертва в самом деле доставит посылку. А теперь, если ты уже устал стоять там с отвисшей челюстью как самый мерзкий из кретинов, будь так любезен, сделай, что я велел, и пойди присмотри за нашим гостем.

Однако я не двинулся с места: изумление во мне пересилило верность.

– Но его симптомы…

– …всего лишь продукт психического потрясения – которое, в свою очередь, произвела вера Кендалла в то, что его отравили.

– Так вы с самого начала знали? Но почему вы ему не…

– …не сказал? Так ты, видимо, думаешь, что бедный глупец поверил бы, скажи я ему правду? Он знать меня не знает. Разве он не решил бы, что я – часть коварного плана Джона, и не получил бы сердечный приступ от ужаса при крушении последней надежды на жизнь? Шансы на это были весьма немалые, и Кернс наверняка их учитывал – отчего его зловещая игра делалась еще тоньше. Ты только вообрази себе, Уилл Генри: ложь гонит его сюда, а правда под конец убивает его! Нет уж, я сразу разгадал этот план и поступил единственным моральным с моей точки зрения образом. И вот уж воистину, из всякого зла Господь способен произвести благо! А теперь, – он указал на лестницу, – пошевеливайся, Уилл Генри.

И я не заставил себя ждать, хотя шевелился не больно-то живо. Уортроп крикнул мне вслед:

– Закрой дверь за собой и больше сюда не спускайся!

– Да, сэр. То есть закрою, доктор Уортроп, и не буду, – сказал я.

И хотя бы насчет двери не солгал.

* * *

В гостиной, в обществе нашего обморочного гостя, я маялся скукой и тревогой. Я до тошноты успел наслушаться от Уортропа о своей якобы незаменимости – и вот, пожалуйста, вышвырнут за дверь как ненужная вещь! Это серьезно уязвило мою гордость. К тому же я опасался, что Уортроп мог и ошибаться насчет яда; а если типота и впрямь была отравой, то Кендаллу вот-вот предстояло умереть на моих глазах от разрыва сердца, и уж об этом зрелище я никак не мечтал.

Однако минуты шли, но Кендалл все дышал, а я продолжал мариноваться в собственном соку. Почему монстролог отослал меня так поспешно? Что лежало в коробке такое, что он не желал мне показывать? Уортропа никогда особенно не беспокоила необходимость демонстрировать мне наиболее отвратительные и пугающие биологические феномены и издержки их жизнедеятельности; в конце концов, как бы он к тому ни относился, я был его подмастерьем, и разве не он сам говорил не раз, что мне следует как можно быстрее к такому привыкнуть?

Десять минут. Пятнадцать. Затем раздался грохот распахнувшейся подвальной двери, и тут же – гром поспешных шагов; еще мгновение – и в комнату ворвался Уортроп. Он прямиком бросился к оттоманке и схватил Кендалла за грудки.

– Кендалл! – завопил он прямо в лицо англичанину. – Очнитесь!

Веки Кендалла на миг приподнялись, но тут же вновь сомкнулись. Я заметил, что доктор успел надеть перчатки.

– Вы ее открывали, Кендалл? Кендалл! Вы дотрагивались до содержимого?

Он взялся за запястья Кендалла, осмотрел его ладони с обеих сторон, потом склонился и обнюхал его пальцы. Затем Уортроп оттянул веки Кендалла и вперился в невидящие глаза.

– Что стряслось? – спросил я.

– Того, что внутри, касались минимум трое. Вы один из них, Кендалл? Один из них?

Кендалл отозвался слабым стоном – он все еще был полностью погружен в наркотический сон. Уортроп фыркнул с досадой, повернулся на пятках и промаршировал вон из комнаты, задержавшись на пороге лишь затем, чтобы рявкнуть мне: «Стой, где стоишь!» – Следи за ним, Уилл Генри, и как только очнется – сразу зови меня. И ни при каких обстоятельствах до него не дотрагивайся!

Я думал было, что он вновь кинется в подвал, но доктор устремился в противоположную сторону, и теперь мне было слышно, как Уортроп срывает с полок древние истрепанные тома и с грохотом швыряет их на внушительный стол. Он еще и бормотал себе под нос в возбуждении, но слов я различить не сумел.

Я подкрался к двери в библиотеку; монстролог стоял ко мне спиной, склонившись над книгой в кожаном переплете. Тут он выпрямился, почуяв мое присутствие, и резко обернулся.

– Что?! – вскричал он. – Да что тебе теперь-то надо?

– Вы не… могу ли я…

– Что я – не? Можешь – что?

– Могу ли я вам как-нибудь помочь, сэр?

– Да, и я уже сказал тебе, как. И тем не менее ты здесь. Что тебе тут надо, Уилл Генри?

– Я подумал, может, я мог бы…

– Мешать мне работать? Бесить меня сопливым подхалимством? Я что, велел тебе изобрести вечный двигатель? Или, может, отправил жонглировать чайными чашками, стоя на этой твоей мелкой остроконечной голове? Я совершенно уверен, что оставил тебя наблюдать за мистером Кендаллом, – только это и ничего, кроме этого! – но ты, видно, даже столь простому приказу последовать не в состоянии!

– Простите, сэр, – сказал я, разрываемый желанием не то сбежать прочь, не то броситься наземь в припадке ребяческого гнева. Пятясь, я отступил от двери и вернулся в гостиную. Кендалл лежал безмятежно, как мертвый; обо мне же такого нельзя было сказать, и в особенности недоставало безмятежности моему лицу.

– Ненавижу его, – шепнул я своему обморочному соседу, – ох, как же я его ненавижу! Шагом марш, бегом марш… Сам бы ты шел бегом марш, Уортроп, прямиком к черту в пекло, да поживее!

Все, что творилось со мной, было несправедливо – несправедливо! Я не выбирал себе такой жизни, и если мой отец служил монстрологу с радостью и по доброй воле, то этого нельзя было сказать обо мне – жертве трагических обстоятельств, с которыми в свои тринадцать лет я все еще не сумел полностью примириться. Если бы не человек, что только что прочел мне несправедливую и жестокую отповедь, мои отец и мать все еще были бы живы, и сам бы я не знал ничего о темных и пыльных комнатах дома 425 по Харрингтон-лейн. Возможно, этот конкретный монстролог и не был напрямую в ответе за их смерть… но вот о монстрологии в целом такого сказать нельзя было. О, эта проклятая «философия»! О, эта вредоносная «наука», ставшая злым роком моих родителей – и вот теперь моим!

Едкий запах гниющей плоти… незрячие глаза очередной мерзости, вытаращившейся на меня с секционного стола… невыразимо ужасное зрелище Пеллинора Уортропа, который, влюбленно насвистывая, вычищает ошметки человечьей плоти из окровавленных клыков…

Мальчик, что достался ему в наследство, мальчик, видевший, как его родители заживо сгорают в огне, что в каком-то смысле запалил сам Уортроп… этот мальчик всегда с тех пор был при нем, верный, незаменимый спутник, ледяные ноги в заляпанных кровью туфлях – на ледяном каменном полу…

И мало-помалу душа этого мальчика, его человеческая суть, леденеет, немеет… умирает.

«Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем».

Знаете, что это значит?

Я знаю.

Год за годом, месяц за месяцем, день за днем, час за часом, минута за минутой, секунда за секундой, пока вы рядом с монстрологом, душу словно что-то сжирает, как пенящийся прибой подтачивает берег, смывая песок с доисторических костей, обнажая скелет, что прячется под нашим чувством человеческой исключительности.

Когда я только поселился у монстролога, в протокол вскрытия, как неотъемлемая часть, вошло ведро, поставленное у секционного стола, дабы я мог облегчить свой желудок, как только возникнет такая необходимость; а возникала она неизбежно. Однако прошел год, и ведро покинуло свой пост: я рылся в зловонных внутренностях гниющего трупа с легкостью девицы, собирающей цветочки на лугу.

И пока я стоял на своем посту в гостиной, что-то накрепко стянутое внутри меня словно ослаблялось: освобождение, что несло и восхищение, и ужас. Я не знал, что это за пружина раскручивается внутри меня, – не тогда, не в тринадцать. Это была часть меня самого, возможно, самая важная, и все же она была отделена от меня, и напряжение между ними, «я» и «не-я», казалось, способно разорвать пополам весь мир.

«Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем».

Я не намерен говорить загадками. Я старик. Прерогатива стариков – говорить прямо.

Если бы я говорил прямо, я назвал бы это чудовищем. Но это всего лишь имя для «я»/«не-я», для той раскручивающейся пружины, что и притягивала меня, и отталкивала, для той вещи во мне – и в вас тоже, – что громовым шепотом шепчет: «АЗ ЕСМЬ».

Вы можете звать его по-другому.

Но вы его знаете. Нельзя быть человеком и не видеть его, не чувствовать его притяжения, не слышать его громового шепота. Можно бежать от него – но это и есть вы, и далеко ли вы убежите? Можно пытаться принять его – но это не вы, надолго ли вы его удержите?

Видите ли, сильнее, чем умирающий от голода алчет хлеба, я жаждал увидеть, что же в коробке – чем бы оно ни было. И это желание делало меня больше сыном своего наставника, чем сыном своего отца; я был перевоплощением Пеллинора Уортропа, вот только поэтические сожаления меня не терзали. Во мне жил лишь чистый голод – страсть, не тронутая банальностями жалкой человеческой морали.

Однако внутри этого раскрывающегося чудовища также жило и отвращение – сила, отчаянно молившая меня остаться в гостиной с Кендаллом.

Прошел уже почти час, а мой подопечный не шелохнулся, и было непохоже, чтобы в ближайшее время он пришел в себя. И если бы я задержался еще хоть на миг, у меня бы разорвалось сердце: я просто обязан был посмотреть на подарок Кернса. У меня не было выбора.

Я тихо прошел к двери в библиотеку и заглянул внутрь: монстролог сидел за столом, положив голову на скрещенные руки. Я негромко позвал его – Уортроп не шевельнулся.

Что ж, подумал я, или он спит, или умер. Если спит – я не рискую его будить. Если умер – то в любом случае не проснется!

Быстро и бесшумно проскользнул я к двери в подвал, колеблясь, но все еще не решаясь спуститься…

И внутри меня сидело чудовище.

Только один разочек взгляну, пообещал я себе. В конце концов, раз уж мой наставник так тщательно оберегает эту тайну, она должна того стоить. И, говоря начистоту, гордость моя была задета. Я воспринял его скрытность как знак недоверия – и это после всего, что мы пережили вместе! Если уж он не мог довериться мне, единственному человеку, который его терпел, кому он вообще мог верить?

Рабочий стол монстролога был накрыт черной тканью. Под ней находилась добыча доктора Джона Кернса: я видел очертания уже знакомой коробки. Зачем же монстролог ее прикрыл? Чтобы спрятать от жадных глаз, очевидно, – и только одному человеку в этом доме могли принадлежать такие глаза.

Гнев и стыд во мне вспыхнули с двойной силой. Да как он посмел! Разве я не проявлял себя с лучшей стороны раз за разом? Разве я не был образцом нерассуждающей верности и непреклонной преданности? И вот какова моя награда – очередное выражение его злобы!

Я не поднял робко уголка ткани и не стал смотреть на то, что таилось под ней, украдкой. Я решительно отбросил полог; в холодном воздухе резко и зло отозвался звук падающей ткани.

Часть третья. «Ответ на невознесенную молитву»

Я ахнул, ибо ничего не мог с собой поделать. Быть может, я и испытывал извращенную гордость по поводу своего преображения из наивного мальчика в уставшего от жизни подмастерья монстролога, и был омерзительно счастлив, что мои нежные чувства успели обрасти панцирем, но это вскрыло меня, как труп, и то, что открылось моему взору, обнажило первобытного проточеловека, который живет в каждом из нас и с ужасом встречает глубины ночного неба и застывшее око бездушной луны. «Великолепно!» – сказал, увидев это, доктор; я бы так не сказал.

С большего расстояния и в более слабом свете оно могло бы показаться ископаемым образчиком древней керамики – большой глиняной миской или чем-то вроде того, – но вышедшей из-под рук слепца или подмастерья. Миска была, за неимением лучшего слова, бугристой: комковатые бока, неровная кромка и чуть выпуклое днище, неустойчиво кренившее ее набок.

Однако расстояние было не таким уж большим, а свет – не таким и слабым, и потому я мог видеть, из чего сделан этот странный сосуд, близко и ясно. Я успел достаточно обучиться у Уортропа анатомии, чтобы определить некоторые из останков, из которых было свито, с ошеломительной искусностью, это гнездо: вот проксимальная фаланга[31], вот переломленная пополам нижняя челюсть… – однако большая часть их оставалась так же загадочна – и почти бессмысленна – как были бы кусочки головоломки, разбросанные по всей комнате. Разорвите человеческое существо на части, нарежьте его на кусочки не длиннее вашего большого пальца и поглядите, сколько вы сумеете в нем опознать! Что это – клок волос или сухожилие, почерневшее со временем? А вот этот лиловый комок – кусок его сердца или ломоть его печени? Переплетение различных частей еще больше усложняет эту задачу: вообразите себе гигантскую малиновку, свившую себе гнездо не из сучков и листьев, а из человеческих останков.

Да, точно, подумал я. Не миска. Гнездо. Вот что это мне напоминает.

Сперва меня удивило, как чудовищный искусник, кем бы – или чем бы – он ни был, сумел изготовить такое. Мертвая плоть, беззащитная перед стихией, гниет быстро, и без некоего связующего вещества весь этот кошмарный мешок, вне всякого сомнения, рассыпался бы в беспорядочную кучу. Штуковина поблескивала в беспощадном электрическом свете, как обожженная глина: возможно, именно это и определило мое первое впечатление о ней, поскольку она была покрыта полупрозрачным, желеобразным слоем какой-то слизи.

Спеша, как сумасшедший, допросить Кендалла – «Вы открывали ее, Кендалл? Вы не касались того, что внутри?» – доктор бросил неприбранными свои заметки. Вверху страницы красовалась надпись:

Лондон, 2 февраля 89 года, Уайтчепел, Джон Кернс. Магнификум???

Строчкой ниже шло слово, которого я не знал, поскольку обучение меня латыни и греческому при Уортропе сошло на нет. Он написал его большими печатными буквами, занявшими едва ли не всю страницу:

Tυφωεύς[32]

Дальше страница была пуста, как если бы, начертав на бумаге одно это слово, доктор больше не знал, что написать.

Или, подумал я, знал и не отважился.

Это меня встревожило – намного сильнее, чем то, что обнаружилось под черным покровом. Будучи еще мальчиком, я мог, как я уже говорил, стоически перенести самые гротескные образы злодейской ипостаси матери-природы; но это было куда хуже – это потрясло самые основы моей преданности Уортропу.

Человек, с которым – для которого – я жил, ради которого не раз рисковал жизнью и рискнул бы снова без малейшего сомнения, как только бы это понадобилось; которого я про себя называл не просто монстрологом, а Монстрологом с большой буквы, вел себя не как ученый, а как соучастник преступления.

Оставалось еще кое-что, что я мог сделать прежде, чем благополучно покинуть подвал. Я не хотел этого делать и вовсе не обязан был; фактически всякое доброе побуждение во мне призывало немедленно бежать оттуда. Однако есть вещи, которые мыслит сам наш разум, а есть те, что принадлежат его животной части, помнящей ужасы открытой саванны ночью, той, что была прежде даже доисторического голоса, впервые сказавшего: «АЗ ЕСМЬ».

Я не хотел видеть, что это там, в поблескивающем мешке. Я должен был видеть.

Оперевшись на край стола, чтобы не упасть, я привстал на цыпочки и потянулся заглянуть внутрь. Если содержание следует форме, то только одно могло находиться в таком странном – и странно прекрасном – вместилище.

– Уилл Генри! – резко окрикнули меня из-за спины. В два шага Уортроп навис надо мной, отдернув меня назад как от пропасти и развернув к себе – словно ударом бича. Глаза его горели яростью и – что было редким зрелищем – страхом.

– Какого черта ты творишь, Уилл Генри? – заорал монстролог в мое вскинутое лицо. – Ты его касался? Отвечай! Ты касался его? – Он сгреб мои запястья, как до того запястья Кендалла, и поднес кончики пальцев к носу, шумно и беспокойно принюхиваясь.

– Н-нет, – пробормотал я с запинкой. – Нет, доктор Уортроп; я его не касался.

– Не лги мне!

– Я не лгу. Клянусь, не касался; я не касался его, сэр. Я просто – просто – простите, сэр; я заснул, потом проснулся, подумал, что услышал, как вы тут…

Его темные глаза впились в мои еще на несколько мучительных мгновений. Постепенно страх в них начал сходить на нет; он опустил руки, его плечи расслабились.

Доктор шагнул мимо меня к столу и сказал сухо, более-менее своим прежним голосом:

– Ну, что сделано, то сделано. Ты это видел, а значит, можешь и помочь. Что же до твоего вопроса…

– Моего вопроса, сэр?

– Которого ты не задал. Там ничего нет, Уилл Генри.

Он уже вернулся к методичной работе, и возбуждение монстролога выдавал только взгляд. О, как плясали в этих темных глазах огоньки восторга! Уортроп полностью погрузился в свою нечестивую стихию. То был смысл его жизни: полный тени и крови мир, который и есть монстрология.

– Подай мне лупу и подержи, пожалуйста, лампу, Уилл Генри. Теперь можешь подойти поближе – но не слишком! Вот, надень перчатки. Всегда работай только в перчатках, не забывай.

Он надел наглазную лупу и крепко затянул ремень. Толстая линза заставляла глаз казаться непропорционально большим для его лица. И, как только я направил свет на посверкивающую неровную поверхность, Уортроп склонился над «подарочком» Джона Кернса.

Он не дотрагивался до объекта нашего исследования, так что мы кружили вокруг стола. Несколько раз Уортроп прерывал эту карусель, опуская лицо опасно близко к таинственному предмету, зачарованный деталями, невидимыми моему невооруженному глазу.

– Прекрасно, – пробормотал он, – как прекрасно!

– Что это? – не удержался я. – Что это за штука, доктор Уортроп?

Монстролог выпрямился, уперевшись ладонями в поясницу, и потянулся – в конце концов, почти час он стоял сгорбившись.

– Это? – переспросил он подрагивающим от восторга голосом. – Это, Уильям Генри, ответ на невознесенную молитву.

Хоть я и не понял, о чем он, я не стал уточнять. Монстрологи, как я успел усвоить, молятся не тем же богам, что и все.

– Пошли, – окликнул он меня, повернувшись на каблуках и бросаясь вверх по лестнице. – И захвати лампу. Морфин скоро перестанет действовать, а мы обязаны снять с мистера Кендалла подозрения.

Подозрения, подумал я. Интересно, подозрения в чем?

В гостиной доктор припал к навзничь лежащему Кендаллу, который теперь стонал, скрестив руки на груди и слепо вращая глазами, закатившимися под дрожащие веки. Уортроп прижал затянутые в перчатку пальцы к шее больного, послушал его сердце и приоткрыл оба века, чтобы заглянуть в тревожные незрячие глаза.

– Подойди-ка ко мне. Вот так, Уилл Генри.

Я опустился рядом с Уортропом на колени и направил свет лампы Кендаллу в безумные глаза. Доктор склонился над ним так низко, что их носы чуть не соприкоснулись в абсурдной пародии на прерванный поцелуй. Монстролог пробормотал что-то вроде бы на латыни: «Oculus Dei!»

– Что вы ищете? – прошептал я. – Вы же сами сказали, что его не травили.

– Я сказал только, что Кернс его не травил. На слюнном коагуляте три разных набора отпечатков пальцев. Кто-то держал его, – трое, по видимости, – и сильно сомневаюсь, чтобы одним из них был Джон. Он для этого слишком сведущ.

– Оно ядовитое?

– Мягко сказано, – ответил доктор. – Если, конечно, хоть что-то из рассказов о нем правда.

– Рассказов о чем?

Он не стал отвлекаться – но тяжело вздохнул. Хотя бы в этом Пеллинор Уортроп был похож на нормального человека: равно предаваться двум занятиям одновременно он не умел.

– Рассказов о гнездовище, Уилл Генри, и о пуидресере. Теперь ты спросишь, что за гнездовище и что за пуидресер. Но молю тебя придержать пока что расспросы при себе: я пытаюсь думать.

Спустя мгновение он выпрямился, еще недолго поглядел на своего нежданного пациента и повернулся ко мне.

– Да, сэр? – робко спросил я. Тяжелое молчание и нечитаемое выражение лица Уортропа действовали мне на нервы.

– У нас нет выбора, Уилл Генри, – сухо сказал он. – Я не знаю точно, дотрагивался он до гнезда или нет, и все рассказы об этом могут оказаться всего лишь суеверными побасенками, но лучше нам исходить из худшего. Беги наверх и сними все с кровати в гостевой комнате. К тому же нам понадобится сколько-то крепкой веревки… да, и я должен, верно, вколоть ему еще морфина.

– Веревки, сэр?

– Да, веревки. Двадцати четырех или двадцати пяти футов[33] будет достаточно, если что – обрежем. Ну, и чего ты ждешь? Одна нога здесь, другая там, Уилл Генри. Ах да, – крикнул он мне вслед, – еще одна вещь!

Я остановился у двери.

– На всякий случай… захвати мой револьвер.

Часть четвертая. «Оборачиваться – свойство человеческое»

Спустя полчаса дело было сделано. Уаймонд Кендалл, раздетый до белья, лежал как распятый на голом матрасе – его ноги и руки были привязаны к четырем столбикам кровати, а рядом сидел монстролог, решивший отложить укол морфина, – но, тем не менее, державший шприц под рукой на случай, как он признался, если его вера в человеческую честность окажется поруганной.

Кендалл придушенно застонал и резко раскрыл глаза. Уортроп поднялся из своего кресла, как бы невзначай опустив руку к карману сюртука – где, как я знал, лежал револьвер. Растерянный Кендалл мог лицезреть типичную «улыбку по Уортропу» – тонкогубую, неловкую и больше похожую на гримасу, нежели на усмешку.

– Как себя чувствуете, мистер Кендалл?

– Мне холодно.

Он попытался сесть. Тот факт, что он не может, доходил до Кендалла медленно, так что все стадии осознания отражались у него на лице – почти забавном в постепенном переходе от шока к беспримесному ужасу. Кендалл изо всех сил рванулся из веревок: кроватные столбики затрещали, а рама затряслась.

– Что это значит, Уортроп? Выпустите меня! Выпустите меня немедленно!

Для бедняги это было слишком. Не успело пройти неполных две недели, как он очутился в том же положении, что и в начале своего нежданного кошмара. Должно быть, ему казалось, что он бежал от одного безумца только затем, чтобы угодить в лапы к следующему.

– Я не собираюсь причинять вам никакого зла, – попытался уверить его монстролог. – Я делаю это для вашей же безопасности – и для моей в том числе. Я с радостью отпущу вас, как только буду уверен, что никто из нас ничем не рискует.

– Рискует? – завизжал объятый страхом несчастный. – Но вы же дали мне противоядие!

– Мистер Кендалл, от того, о чем я говорю, противоядия не существует. Вы должны сказать мне правду. Все лгут, и большинство лжет чаще, чем следует – и чаще даже, чем это им нужно, но только правда сейчас может вас освободить. В буквальном смысле этого слова.

– Что вы несете? Я сказал вам всю правду, в точности как я все запомнил! Боже Всемогущий, да разве я мог бы выдумать такое?

С его губ сорвалась капля слюны. Уортроп сделал шаг назад и поднял ладонь, ожидая, пока Кендалл успокоится.

– Я обвиняю вас не в том, что вы лжете, Кендалл, – продолжил он, – а в том, что недоговариваете. Скажите мне правду: вы до него дотрагивались?

– До него? До чего? До чего дотрагивался? Я ничего не трогал!

– Он велел вам не трогать его, я уверен. Он не потерпел бы, чтобы посыльный коснулся его – и оно пропало бы или испортилось. Он должен был вас предупредить.

– Вы о посылке? Думаете, я вскрывал ее? Но зачем бы мне такое делать?

– Вы не могли вынести неведение. Зачем бы Кернсу заходить так далеко, чтобы всего лишь отправить мне посылку? Что в ней было настолько ценного, что он скорее бы совершил убийство, чем допустил, чтобы она не добралась до адресата? Вы были напуганы до смерти и не хотели открывать ее, но должны были. Ваше желание понятно, мистер Кендалл: это человеческое, слишком человеческое: посмотреть через плечо, покидая Аид, или в лицо медузе Горгоне, привязать себя к мачте, лишь бы послушать песнь сирен, обернуться, как жена Лота… Я не сержусь на вас за то, что вы в нее заглянули. Но вы заглянули. Вы коснулись его.

Кендалл заплакал. Голова его моталась туда-сюда на голом матрасе, он выкручивал себе руки и ноги, и я слышал, как скрежещет веревка, раздирая его плоть.

Монстролог выхватил у меня лампу и приблизил вплотную к лицу несчастного. Кендалл отшатнулся; его правая рука дернулась, когда он инстинктивно попытался прикрыть глаза.

– Вы чувствительны к свету, не так ли, мистер Кендалл?

Уортроп вернул мне лампу и схватил Кендалла за указательный палец правой руки – все еще не снимая перчаток. Страдалец скорчился от боли, глубоко закусив нижнюю губу, чтобы заглушить рыдание.

– Этой рукой, не правда ли? Вот этой рукой вы коснулись того, что было в коробке, и чего человек касаться не должен, – Уортроп покрутил пальцы Кендалла в руке. – Суставы болят ужасно, да? Во всем теле, но в особенности тут. Вы убеждаете себя, что дело в холоде или в типоте, или в них обоих… но нет. Ни в одном из них.

Он сжал в кулаке костяшки пальцев Кендалла и продолжил:

– Немеют, правильно? Онемение пошло с кончиков тех пальцев, которыми вы дотронулись до него, но затем стало распространяться. Вы пытаетесь поверить, что это веревка нарушает кровообращение или что в комнате очень холодно. Нет и нет, – Уортроп выпустил его руку. – Я не могу утверждать с какой-либо степенью уверенности, насколько сильные вам предстоят страдания, мистер Кендалл. Видите ли, насколько я знаю, ваш случай – первый достоверно известный науке.

– Случай, вы говорите? Случай чего?

– Валлийцы называют это «пуидресер». Звездная гниль.

– Гниющие звезды? Это что еще за чертовщина?

– Весьма поэтическое описание субстанции, которая не является ни звездной, ни гнилью, – ответил доктор сухим лекторским, с ума сводящим тоном, который я уже слышал тысячу раз. – На самом деле это часть пищеварительной системы вроде нашей слюны, однако, в отличие от слюны, она чрезвычайно токсична.

– Хорошо! Хорошо, будьте вы прокляты, да, да, я его касался! Залез в эту чертову коробку и потыкал его, и все! Все! Я его не вынимал и не тетешкался с ним – только слегка потрогал, чтобы поглядеть, из чего это сделано! Все!

Уортроп мрачно кивнул; на его лице было выражение искреннего сочувствия.

– Выходит, этого оказалось достаточно, – заключил он.

– Почему вы привязали меня к кровати?

– Я вам уже сказал.

– Зачем вы меня раздели?

– Чтобы осмотреть вас.

– Что это за штука была в коробке?

– Она именуется nidus ex magnificum[34].

– Что она такое?

– Ровно то, чем ее называют.

– Откуда она взялась?

– Загадка, мистер Кендалл, не правда ли? Что вам рассказывал Джон Кернс?

– Ничего.

– Он та еще гадюка, не спорю, но слюна у него вроде бы не ядовитая и даже не слишком липкая. Гнездо свил не он. Не упоминал ли он случайно, где может находиться… создатель?

– Нет. Нет, не упоминал. Я сказал вам… все, что он мне… А, Господи, свет! Свет жжет мне глаза!

– Вот, я накрою лампы. Так лучше?

– Да. Пожалуйста, развяжите меня.

– Если бы я только мог. Принести вам что-нибудь поесть?

– О боже, нет. Нет. Желудок. Болит.

– Мистер Кендалл, я сейчас возьму немного вашей крови. Всего один укол… Хорошо. Уилл Генри, еще флакон, будь добр. А где второй? Неужели потерял? А, вот он… Дышите поглубже, помедленнее, мистер Кендалл. Вколоть вам еще морфину, чтобы вы успокоились?

– Чтоб я успокоился, отвяжите меня от этой чертовой кровати.

– Уилл Генри, не будешь ли ты так добр выключить свет? И закрыть дверь, – доктор снял с ламп покрывала. – Мистер Кендалл, откройте глаза. Вы ясно меня видите?

– Да. Да, я вас вижу.

– Правда? А я вас нет. В комнате темно, как в могиле. Скажите, сколько пальцев я поднял?

– Три. Зачем все это?

– Это называют Oculus Dei, мистер Кендалл. Не знаю уж, кто впервые придумал столь красочное прозвание.

– Что это значит?

– «Очи бога».

– Это я знаю, в школе в меня вбили немного латыни, доктор Уортроп. Я спрашиваю, что это значит?

Ответа монстролог не знал – или же не хотел давать. Он выволок меня в холл и захлопнул дверь.

– Необычайное развитие событий, Уилл Генри, и не лишенное иронии. Он был отравлен не Кернсом, а своей собственной рукой… в буквальном смысле этого слова!

– Он умрет?

– Понятия не имею, – сознался Уортроп. – Мы здесь плывем без руля и ветрил, Уилл Генри. Ни одной жертвы пуидресера ex magnificum[35] до сих пор не было обнаружено – и тем паче изучено, – хотя его лицо было мрачно, голос монстролога выдавал восторг. – Он может умереть, а может полностью выздороветь. Какая-никакая надежда есть. В конце концов, его контакт с ядом был минимален, а некоторые рассказы намекают, что со временем пуидресер слабеет. Вероятно, это зависит от возраста гнездовища.

– Не следует ли нам… Позвать доктора, сэр?

– Чего ради? Мистер Кендалл не насморк подхватил, Уилл Генри. Несчастному дураку и так небывало повезло, что он попал к единственному человеку, в полной мере понимающему серьезность его беды. Ха! А теперь я должен взглянуть на его кровь. Оставайся при нем, пока я не вернусь, Уилл Генри. Не уходи. Ни при каких обстоятельствах не оставляй мистера Кендалла одного. И не вздумай задремать или задуматься! Я должен знать все, что он сделает и скажет, пока меня не будет. Не касайся его и не позволяй ему касаться тебя. И смотри в оба, Уилл Генри. На твоих глазах творится история!

– Да, сэр, – самым ответственным тоном ответил я.

– Я ненадолго. И вот, на всякий случай, возьми-ка это.

И в руку мне лег его револьвер.

– Кто там? – закричал Кендалл, когда я вновь вошел в комнату. Доктор перед уходом вновь прикрыл ему глаза и включил свет.

– Это я, – сказал я, – Уилл Генри.

– Где доктор? Где Уортроп?

– Внизу в лаборатории, сэр.

– Он ищет лекарство?

– Н-не знаю, мистер Кендалл.

– Что значит «не знаю»? – завопил он. – Он врач, в конце концов, или нет?

– И да, и нет.

– Что? Что ты говоришь? И да, и нет?

– Он доктор, но не врач.

– Не врач? Тогда каких наук он доктор?

– Он монстролог, сэр.

– Монс…

– Монстро…

– Монстро…

– …лог.

– …лог?

– Монстролог, – повторил я.

– Монстролог! Большей чуши в жизни не слышал. Что это еще за ерунда?

– Он ученый, – сказал я, – доктор натурфилософии.

– О, Христос Всеблагой! – громко застонал Кендалл. – Меня похитил философ! – Грудь его вновь дернулась вверх. – Зачем вы привязали меня к кровати? Почему не отправите в больницу?

Я промолчал. Как мне представлялось, скажи я Кендаллу правду, вряд ли бы из этого вышел толк. Я нервно погладил барабан револьвера. Зачем Уортроп привязал Кендалла к кровати? Зачем дал мне пистолет?

– Эй? – позвал Кендалл.

– Я тут.

– Я ни рук, ни ног не чувствую. Будь хорошим мальчиком и помоги мне.

– Я… мне нельзя вас развязывать, мистер Кендалл.

– Я что, просил меня развязать? Только ослабь немного узлы, будь добр: веревка в кожу врезается.

– Я спрошу у доктора, когда он вернется.

– Вернется? Откуда? Куда он ушел?

– В лабораторию, – напомнил я.

– Я британский подданный! – пронзительно закричал он. – Мой дядюшка – член Парламента! Твой так называемый «доктор» еще поплатится за нападение, избиение, похищение, удержание силой и пытки иностранного подданного! Вздернут его как пить дать и тебя на той же веревке!

– Он пытается вам помочь, мистер Кендалл.

– Помочь? Раздев донага и связав? Не пуская меня к настоящему врачу?

Револьвер холодил мне пальцы; когда же наконец рассвет, думал я. Скоро, уже скоро; солнце просто обязано скорее взойти.

– Я замерз, – прохныкал Кендалл. – Может, хотя бы накроешь меня чем-нибудь?

Я закусил губу. Больного и в самом деле трясло, зубы у него так и клацали. Что мне оставалось делать? Укрыть его доктор не запрещал, но я был уверен: если бы Уортроп хотел, чтобы Кендалла укрыли, он бы сделал это сам. Однако это, вне всякого сомнения, облегчило бы страдания несчастного, пусть и самую чуточку, – и разве не в этом состояли мой долг и требования человечности?

Я отложил револьвер и вытащил из шкафа одеяло. Расправляя его поверх дрожащего тела, я вдруг учуял слишком хорошо мне знакомый запах: докучливо-сладкий аромат гниющей плоти.

Я поднял голову и увидел, что кожа на правой руке Кендалла из розовой стала светло-серой – почти прозрачной. Можно было вообразить себе даже, что сквозь нее просматриваются кости.

Рука, которой Кендалл дотронулся до «звездной гнили», которую Уортроп счел «прекрасной», начала разлагаться.

– Я умираю.

Я сглотнул и промолчал.

– Я чувствую, будто меня выдавливают. Как будто великан давит меня в кулаке, дюйм за дюймом, до сухих костей.

– Доктор сделает все, что сможет, – пообещал я.

– Я не хочу умирать. Пожалуйста, не дайте мне умереть. – Гниющие пальцы беспомощно царапнули воздух.

Часть пятая. «Странное лекарство»

Он погрузился в забытье – полубодрствование-полусон.

Рассвело, а доктор все не возвращался. Явился он только через час; когда дверь открылась, я аж подпрыгнул в кресле – таковы были мое изнеможение и расстройство моих нервов.

– Зачем ты его укрыл? – резко осведомился он.

– Я его не касался. И он мерз, – добавил я в свою защиту.

Уортроп сорвал с Кендалла одеяло и швырнул его на пол.

– Это принадлежало моей матери. А теперь мне придется его спалить.

– Простите, сэр.

Он отмахнулся от моих извинений.

– Просто мера предосторожности: точная степень токсичности пуидресера пока неизвестна. Как долго он без сознания?

– Около полутора часов.

– «Около»? Ты что, не записывал?

– Я… мне не на чем было писать, сэр.

– Я полагал, Уилл Генри, что сумел донести до тебя всю важность данного случая, едва ли не самого главного открытия в области биологии, причем как ненормативной, так и общей. Мы должны быть предельно тщательны и не позволять ошибкам и предубеждениям влиять на наши наблюдения… Когда начало проявляться посерение?

– Вскоре после того, как вы ушли, – ответил я, горя от стыда, потому что даже времени не отметил. – Началось с руки…

– С которой руки?

– С правой, сэр.

– Хм-м. Звучит разумно. В таком случае, распространяется оно быстро.

Еще как, сказал я ему. Сланцеватая серость засасывала, как болото, сперва кисти рук, затем руки, затем торс, пах, ноги и стопы. Лицо Кендалла было теперь словно тонкая, как бумага, серая маска, туго, что кожа на барабане, обтянувшая проступившие кости.

– Что он говорил?

– Что позаботится о том, чтоб вас арестовали и повесили.

Уортроп громко вздохнул.

– О симптомах, Уилл Генри. Его симптомах, – монстролог, склонившись над кроватью, слушал сердце Кендалла через стетоскоп.

– Он сказал, что замерз и что его как будто давит в кулаке великан.

Доктор велел мне поднести лампу ближе. С чрезвычайной осторожностью он медленно снял с глаз Кендалла повязку и приподнял одно веко. Глаз заметался в глазнице, словно свет доводил его до безумия.

– Зрачок чрезмерно расширен, радужки совершенно не видно, – констатировал Уортроп.

Он прижал пальцы в перчатке к щеке Кендалла и слегка нажал. Кожа от прикосновения разошлась, обнажив темно-серую кость. Густое месиво гноя и крови засочилось из раны; навязчивое зловоние разложения окутало нас.

– И дермис[36], и эпидермис[37] активно разлагаются, ткани начали разжижаться… Ранняя стадия несовершенного остеогенеза[38] скуловой кости, – выдохнул Уортроп. – Формируются бессуставные остеофитные структуры[39]

Руки монстролога пробежались по лицу, рукам, груди и животу Кендалла, затем по ногам. Уортроп усвоил урок и больше не давил: касания его были легкими, как шепот.

– Еще костные выросты в локтях, запястьях, костяшках пальцев, коленях, бедрах… Надо нам будет замерить их, Уилл Генри… Везде признаки острого миозита… – он покосился вниз, на мои заметки. – Ми-озит, Уилл Генри, не ме-озит… Миозит – то самое воспаление, которое мы можем наблюдать здесь в скелетной[40], она же произвольная, мускулатуре. Такими темпами наш мистер Кендалл через несколько часов будет похож на циркового силача – разве что без кожи.

Он поглядел на правую руку Кендалла, затем на левую.

– Обрати внимание на необычную толщину и темно-желтый цвет ногтей, – сказал Уортроп и постучал по одному из них собственным ногтем, укрытым перчаткой. – Твердые как сталь! Такое состояние именуется «онихауксис», – сжалившись, он продиктовал это по буквам и обернулся ко мне с горящими тревожным черным светом глазами.

– Точное соответствие тому, что мы знаем из книг, Уилл Генри, – прошептал он. – Он… превращается. И быстрее, чем я сперва предполагал.

– И вы полагаете, в больнице ему не…

– Даже если бы я и думал, что ему могут помочь в больнице, ближайший отсюда госпиталь – в Бостоне. Пока мы туда доберемся, все уже будет кончено.

– Он умирает?

Уортроп покачал головой. Что это значило? Что Кендалл умирает? Или что монстролог с большой буквы и сам не знает, что ждет нашего гостя?

– Оно лечится? – спросил я.

– Если верить моим источникам, которым не слишком-то стоит доверять, – не лечится. Если, конечно же, ты не о последнем средстве, безотказном против всякого недуга.

Только монстролог, подумал я, может говорить о смерти как об избавлении от недугов или чего бы то ни было. Я глядел, как Уортроп берет полный шприц морфина и задумчиво перекатывает тот в ладони. Укол облегчил бы страдания несчастного и принес тому малую толику покоя; но, с другой стороны, наркотик мог бы повлиять на ход метаморфозы и нарушить чистоту эксперимента.

Иными словами, осквернить храм науки.

Не сказав ни слова, монстролог отложил шприц. Уортроп, казалось, футов на десять возвышался над корчившимся на кровати телом, и тень доктора тяжело лежала на груде костей, едва обернутой полупрозрачной кожей.

Доктор велел мне передохнуть; на часах, сказал Уортроп, он какое-то время постоит сам.

– Ты ужасно выглядишь, – бесстрастно констатировал он. – Тебе нужно поспать. И, возможно, поесть.

Я покосился на кровать.

– Я не слишком голоден, сэр.

Монстролог понимающе кивнул.

– Где мой револьвер? Ты его не потерял, надеюсь? Спасибо, Уилл Генри. А теперь марш в кровать, но сперва позаботься об этом.

Он протянул мне клочок бумаги – записку, нацарапанную его обычным, практически нечитаемым почерком.

– Письмо доктору фон Хельрунгу, – пояснил Уортроп. – Можешь переписать его своей рукой, если хочешь, Уилл Генри. А затем отправь экспресс-почтой с пометками «лично» и «конфиденциально».

– Да, сэр.

Я направился было к выходу; Уортроп окликнул меня:

– Туда и обратно, и побыстрее, если хочешь сегодня поспать! – он двинулся к кровати. – Кажется, оно ускоряется.

Письмо главе Общества Развития Монстрологических Наук было сугубо кратким и сугубо деловым:

ЛИЧНО И КОНФИДЕНЦИАЛЬНО

Фон Хельрунг,

мне удалось, при самых необычайных обстоятельствах, завладеть экземпляром подлинного nidus ex magnificum посредством доктора Джона Кернса, с которым Вы, полагаю, знакомы. В течение недели прибуду в Нью-Йорк. Пока же прикажите нашим друзьям в Лондоне с максимальной точностью установить местонахождение Кернса. Он служит – или служил – в Лондонском Королевском госпитале в Уайтчепеле и проживал в том же районе, в квартире на Дорсет-стрит, принадлежащей г-ну Уаймонду Кендаллу, эсквайру.

Уортроп

Я немедленно направился на почту, противостоя всем встретившимся на моем пути искушениям, в особенности аромату свежих булочек, теплой волной изливавшемуся в ледяной воздух из лавочки мистера Таннера. Ветер грыз мои щеки, ясный и морозный день сиял безупречно, головокружительно белым светом, незапятнанным и чистым. И как же снег меня манил!

Я помедлил – но лишь один раз и лишь на мгновение. Белая на белом, в благородном снегу, стояла моя бывшая школа, и в сугробах играли дети. За самый высокий сугроб шла битва: защитники крепости визжали, обрушивая поспешную канонаду на головы атакующих. Чуть поодаль на насте словно отпечатался легион падших ангелов, а рядом с ними красовался снежный директор школы – весьма точный портрет, снабженный, для пущего сходства, снежной шляпой, снежным шарфом и снежной тростью.

Тонкие детские крики, пронзительный истерический смех разносились на яростном ветру.

Один из мальчишек кричал что-то с вершины сугроба, скорчившись за стенами снежной крепости, поддразнивая осаждающих – и я его узнал. Немного вздернутый, как у мопса, нос, растрепанные белокурые волосы, россыпь веснушек на щеках. Я вспомнил все: высокий голос, щелочку между зубами, цвет глаз, то, как он всегда улыбался сперва лишь глазами, и его улыбка становилась ясна задолго до того, как отображалась на лице. Я помнил, где он живет, как выглядят его родители. Но я забыл, как его зовут. Как же его звали? Он был моим другом, моим лучшим другом, а я и имени его вспомнить не мог.

Когда я вернулся, доктор был на кухне и стоял, грызя яблоко.

– Ты опоздал, – сказал он беззлобно: вовсе не стремясь поддеть, как обычно, а лишь рефлекторно отмечая мое появление. – Ты где-то задержался?

– Нет, сэр. Прямо на почту и обратно.

Тут до меня дошло, и, с сердцем, замершим в непристойном сплетении ужаса и надежды, я спросил:

– Он умер?

– Нет, просто надо же мне было что-нибудь поесть. На, и тебе неплохо бы.

Он бросил мне яблоко и кивком пригласил следовать за ним наверх. Я сунул яблоко в карман куртки; аппетита не было.

– Склеротическая костная дисплазия обострилась[41], – сообщил Уортроп через плечо, перескакивая через ступеньку. – Но сердце у него, как у лошади, легкие чистые, кровь перенасыщена кислородом. Отек мышечной ткани не спадает, и… – Здесь он вдруг замер и резко обернулся, так что я едва не ткнулся головой ему в грудь. – И это самое необычайное здесь, Уилл Генри. Хотя его кожа разлагается и отслаивается, он потерял не больше чайной ложки крови: в основном у запястий и щиколоток, так что я позаботился несколько ослабить путы.

Вслед за ним я вошел в комнату и тут же зажал нос: запах стоял невыразимый и, казалось, выжигал легкие. Почему Уортроп не открыл окно? Сам монстролог, казалось, вовсе не чувствовал зловония. Он продолжал хрустеть яблоком, хоть выжатые вонью слезы самовольно заструились по его щекам.

– Что? – бросил он. – Что ты на меня уставился? Не на меня смотри, а на мистера Кендалла.

Он не подталкивал меня к кровати. Я шагнул сам.

Он не хватал меня за подбородок и не заставлял смотреть.

Я посмотрел, потому что хотел этого. Я смотрел во имя тугой пружины, распрямлявшейся во мне, Чудовища, я/не-я, танталова виноградника, неназываемого, изведанного, но невозможного к пониманию; понятного – но непознаваемого.

Я успел выбежать из комнаты и даже сделать дюжину неверных шагов по направлению к гостиной, прежде чем упасть. Все внутри меня рухнуло; я чувствовал себя пустой тенью, жалкой скорлупой, порожней оболочкой, некогда мнившей себя живым человеческим мальчиком. На меня легла тень; я не поднял головы, потому знал: тот, кому она принадлежит, не утешит меня.

– Он умирает, – сказал я. – Мы должны что-то сделать.

– Я делаю все, что в моих силах, Уилл Генри, – мягко отозвался монстролог.

– Вы ничего не делаете! Вы не пытаетесь его лечить!

– Я же сказал тебе, что лекарства не существу…

– Так придумайте! – заорал я. – Вы сами сказали, никто ему не поможет, кроме вас! Вы избранный. Вы монстролог! Если вы ему не поможете, то никто не поможет, а вы не хотите! Потому что хотите, чтобы он умер! Хотите посмотреть, как работает этот яд!

– Можно напомнить тебе, что не я отравил его? Он сам навлек на себя все это, – сказал Уортроп, присел рядом и положил руку мне на плечо. Я отпрянул.

– Вы такой же, как он сейчас снаружи. Только внутри, – бросил ему я.

– Есть только один способ прекратить его страдания, – сказал он – больше не дружески; теперь его голос был резок, как контуры его тени. Уортроп вынул револьвер из кармана и ткнул мне под нос. – Вот, прошу тебя. Желаешь сделать это сам? Потому что у меня рука не поднимется. Если Кендалла не спасти, то на мне еще рано ставить крест.

– Крест пора ставить на вас обоих.

Уортроп бросил револьвер на пол. Так они и лежали между нами – револьвер и его тень.

– Ты устал, – сказал Уортроп. – Отправляйся в кровать.

– Нет.

– Что ж, очень хорошо. Спи на полу. Мне плевать!

Он подобрал револьвер и оставил меня наедине с моими страданиями. Я не знаю, как долго я лежал там, в гостиной; для меня это имело не больше значения, чем для монстролога. Я не помню, как поднялся по лестнице, но помню, как бросился на кровать, не раздеваясь, и как смотрел на тяжелые снежные тучи, что ползли по небу в окне над моей головой. Тучи были цвета гниющей кожи мистера Кендалла.

Я закрыл глаза. И во тьме внутри собственной головы увидел его – серокожего, черноглазого, с провалившимися щеками и острыми костями, прорезавшимися сквозь бумазейную кожу, как бивни: труп, сердце которого отчего-то отказывается прервать свой галоп.

В животе у меня громко заурчало. Когда я ел в последний раз? И не вспомнить. Я вытащил из кармана полученное от монстролога яблоко: оно было цвета окровавленных зубов Кендалла.

С тех пор, когда я вижу серый, я думаю о гниющей плоти.

И красный для меня – цвет не яблок, не роз и не летних платьев хорошеньких девушек.

Вовсе не они – по-настоящему красного цвета.

Часть шестая. «Примечательный феномен»

Чуть позже рука Уортропа вновь легла на мое плечо. Надо мной было окно – а над окном облака тяжело несли свои полные снега чрева.

– Уилл Генри, – сказал монстролог. Голос был надтреснутый и хриплый, как будто он сорвал его, крича во всю глотку. – Уилл Генри.

– Который сейчас час? – спросил я.

– Четверть четвертого. Я не хотел тебя будить…

– Однако разбудили.

– Хотел показать тебе кое-что.

Я перекатился на бок, отвернувшись от него.

– Не хочу снова на него смотреть.

– Это не мистер Кендалл, а вот, – я услышал, как в руках Уортропа захрустели бумаги. – Трактат французского ученого Альбера Кальметта из Института Пастера. Посвящен теоретической возможности разработки противоядия на основе принципов вакцинирования Пастера. Эта теория применима к ядам ряда змей и паукообразных, однако возможно, что сработает и в нашем случае – в случае мистера Кендалла, я имею в виду. Полагаю, стоит попробовать.

– Так попробуйте.

– Да, – он прочистил горло. – Наш главный враг здесь – время, и у мистера Кендалла его немного.

Я перевернулся на спину, и Уортроп предстал моему взгляду. Вид у него был измотанный; монстролог пошатывался, как человек, пытающийся удержать равновесие на ненадежной палубе судна.

– Тогда вам лучше бы приступить к делу побыстрее.

– Я хотел сказать, что тебе придется посидеть с мистером Кендаллом.

Я сел, свесил ноги с кровати и сунул их в башмаки.

– Значит, посижу.

Прежде, чем впустить меня в комнату Кендалла, доктор открыл небольшой флакон с густой и прозрачной жидкостью и смочил носовой платок несколькими ее каплями.

– Вот. Повяжи это на лицо, – велел он и сам завязал узел. Я чуть не задохнулся от сладкого мускусного аромата, похожего на запах спирта для растирания – только без острой терпкости.

– Что это? – спросил я.

– Ambra grisea, она же серая амбра, выдержанная регургитация китовой спермы, – сообщил монстролог. – Расхожий парфюмерный ингредиент. Нередко, впрочем, задаюсь вопросом, был ли ингредиент столь расхожим, если бы общество – в особенности дамская его часть – знало наверное, откуда он берется. Видишь ли, серая амбра, как правило, исторгается через анус кита вместе с фекальными массами, однако…

– С фекальными массами? – Меня замутило.

– С дерьмом. Однако бывает так, что количество амбры слишком велико, чтобы пройти через сфинктер, и тогда кит срыгивает ее через рот.

– Китовая блевотина?

– Можно сказать и так. В Древнем Китае ее называли «слюной дракона», а в Средние века люди носили шарики амбры повсюду с собой, веря, что запах защитит их от чумы. Пахнет, впрочем, неплохо, не так ли?

Тут я согласился. Доктор удовлетворенно улыбнулся, как будто бы только что преподал мне важный урок.

– Хорошо. А теперь тихо, Уилл Генри.

Мы вошли в спальню. Даже сквозь аромат выблеванного китового дерьма я чуял запах разложения, исходивший от Кендалла: глаза слезились от вони, а на языке оседал привкус. Я ожидал этого – но был подготовлен не слишком тщательно. Однако, к моему изумлению, то было единственное мое оправдавшееся ожидание.

Во-первых, Уортроп вновь уложил одеяло своей матери туда, где нашел: мистер Кендалл был укрыт от шеи до ног.

Но этим дело не ограничилось: сам мистер Кендалл переменился. Я ожидал судорог агонии, рыка сквозь зубы и гортанных стонов – в общем, всего того, что принято ожидать от людей, находящихся в эпицентре духовных и телесных мук. Вместо того он лежал так неподвижно, так тихо, что на краткое мгновение я подумал было, что он наконец скончался; но нет. Кендалл был жив. Покрывала приподнимались и опадали, и при более близком рассмотрении я заметил, как глазные яблоки Кендалла бешено вращаются под полузакрытыми веками. Но удивительнее всего в этих и без того удивительных обстоятельствах была улыбка: Уаймонд Кендалл улыбался, словно видел прекрасный сон!

– Мистер Кендалл… он что…

– Улыбается? Да, можно это и так назвать. Легенды гласят, что на заключительных стадиях заболевания жертва испытывает периоды сугубой эйфории – всепоглощающее чувство блаженства. Это интересный феномен; возможно, всосавшись в кровь, пуидресер высвобождает химическое соединение, по структуре схожее с опиатами. – Он прервался, мягко рассмеялся – самому ли себе? – и затем продолжил: – Мне следует заняться антитоксином. Если его состояние изменится, зови меня тут же.

И с этим монстролог оставил меня наедине с Кендаллом. Он бы не сделал этого, говорил я себе потом много раз за свою долгую жизнь, если бы знал, во что Кендалл превратился, – если бы знал, что Кендалл больше не Кендалл и уже не больше человек и разумное существо, чем манекен в витрине дешевой лавки.

Так я себе говорил.

В комнате холодно, и свет сер. Ровное дыхание существа, некогда бывшего человеком, на кровати – единственный звук, что доносится до ушей мальчика: метроном, тиканье человечьих часов, усыпляющее его.

Он так устал! Мальчик поникает головой и говорит себе, что не заснет. Только прикроет глаза на секунду-другую…

В сером свете холодной комнаты, под мерное дыхание преображающегося чудища – спи.

Спи, Уилл Генри, спи.

Видишь ее? В белом, брезжущем сквозь серое, в тепле, брезжущем сквозь холод, в тишине, что слышна сквозь тиканье часов – она печет пирог, твой любимый – яблочный. А ты сидишь за столом, с высоким стаканом молока, и болтаешь ногами – слишком еще короткими, чтобы достать до пола.

Пусть он сперва остынет, Вилли. Пускай остынет.

Вот прядь волос, выбившаяся из прически и изящно спадающая на ее тонкую шею, вот новый фартук, вот мазок муки на щеке, и какими же длинными кажутся ее руки, погруженные в духовку, и весь мир словно пахнет яблоками.

«Где папа?»

«Снова уехал».

«С доктором?»

«Конечно, с доктором».

«Я хочу с ними».

«Сам не знаешь, чего хочешь».

«Когда он вернется?»

«Надеюсь, что скоро».

«Папа говорит, однажды я поеду с ним».

«Так и говорит?»

«Однажды я с ним поеду!»

«Но если и ты уедешь, кто же со мной останется?»

«Ты тоже можешь поехать со мной и с папой!»

«Там, куда ездит твой отец, у меня бывать нет желания».

Пламя, охватившее ее, не греет, а ее вопль беззвучен. Мальчик сидит на стуле, болтая ногами, со стаканом молока, и смотрит, как огонь пожирает ее, и смеется, пока его мать сгорает заживо, и мир по-прежнему пахнет яблоками.

А затем отец зовет его:

– Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и!

* * *

Я пулей вскочил из кресла, пошатываясь, сделал пару шагов к кровати, повернулся и бросился вниз по лестнице. Меня звал не отец – не голос из сна, – а доктор, как и сотню раз прежде, когда ему вдруг оказывались срочно необходимы мои незаменимые услуги.

– Иду, сэр! – крикнул я, с грохотом сбегая по ступенькам на первый этаж. – Я иду!

Мы столкнулись в прихожей: пока я бежал вниз, он бежал вверх. И мы оба имели вид взвинченный и слегка безумный, глядя друг на друга с одинаковым выражением комического недоумения.

– Что стряслось? – запыхавшись, спросил Уортроп.

– Что стряслось? – одновременно с этим спросил я.

– Почему ты спрашиваешь у меня, что стряслось да что стряслось?

– Что, доктор Уортроп?

– Это я у тебя спрашиваю – что стряслось?

– Что стряслось, что вы спрашиваете, доктор Уортроп?

– Да что стряслось-то – вот что я спрашиваю! – взревел он. – Что случилось, зачем ты меня звал?

– Но – но это вы звали меня, сэр.

– Я тебя не звал. С тобой все в порядке?

– Да, сэр. Наверное… наверное, я уснул.

– Не советовал бы сейчас спать, Уилл Генри. Вернись наверх, будь добр. Мы не должны оставлять мистера Кендалла без присмотра.

В комнате по-прежнему было очень холодно, а свет был сер. И снег шелестел, падая на оконное стекло.

Вот только кровать была пуста.

Кресло; резной гардероб в стиле Луи-Филиппа; погасшие угли в камине; маленькое кресло-качалка; кукла-пигмей в нем и ее крохотные, немигающие глазки из черного фарфора; и мальчик, замерший на пороге как громом пораженный, тупо глядя на опустевшую постель.

Я медленно попятился в гостиную. Там было теплее, чем в комнате, но далеко до моего собственного жара: мои щеки горели как огнем, хоть руки и онемели.

– Доктор Уортроп, – прошептал я, не громче шороха падающего снега. – Доктор Уортроп!

Он, наверное, упал, подумал я. Как-то высвободился из пут и свалился с кровати. Он лежит с другой стороны кровати, только и всего. И пусть доктор его и поднимает. Я к нему не притронусь!

Я повернулся. Это движение заняло у меня будто тысячу лет. Ступени простирались передо мной на тысячу миль вперед.

До лестничной площадки. Еще тысяча лет. Сердце мое колотилось, горячее дыхание надувало самодельную маску, разило серой амброй. И наверху, за моей спиной, робко скрипнула верхняя ступенька.

Я замер, прислушиваясь. Третья тысяча лет.

Я охлопал пустые карманы в поисках пистолета.

Где пистолет? Уортроп забыл мне его вернуть; или, как он сам, вне всякого сомнения, сказал бы, я забыл его об этом попросить.

Я знал, что надо продолжать идти. Инстинктивно я понимал, где лежит мое спасение. Однако привязать себя к мачте, обернуться, как Лотова жена, – вот какова человеческая природа.

Я обернулся.

Часть седьмая. «Хочешь жить?»

Оно кинулось на меня с верхней ступеньки, зловонный мертвец с выпирающими костями, содранной кожей и алыми, сочащимися гноем мышцами, разинутый рот оторочен неровными зубами, глаза черны как бездна.

То, что когда-то было Кендаллом, рухнуло на меня, ударив плечом в грудь, и черные глаза завращались в глазницах, как у нападающей акулы в экстазе убийства. Я вслепую стукнул его кулаком в лицо и ободрал костяшки о выпиравшие из лохмотьев плоти острые костяные наросты, кость стукнулась о кость, и вся моя рука зашлась в песне боли.

Чудовище схватило меня за запястье и сбросило вниз, к подножию лестницы, с той же легкостью, с какой мальчишка кидает палку. Я приземлился лицом вниз практически без звука – падение вышибло из меня весь воздух. В промежутке меж двух ударов сердца я перевернулся на спину – и чудовище тут же очутилось на мне, так близко склонившись к моему лицу, что я увидел свое отражение в его лишенных души глазах. Я много раз с тех пор глядел в это лицо; я храню это воспоминание в особой комнатке своей мысленной кунсткамеры, и время от времени, когда день в зените, солнце греет и до сумерек еще далеко, я извлекаю его на свет Божий. Я вынимаю его и держу, и чем дольше держу, тем меньше, видите ли, я боюсь его. Большей части кожи уже нет, она сорвана или слезла, как змеиная, и обнажает мышцы, чудесно сложный – и волшебно прекрасный – фундамент. Заостренные рога из кальцинированной[42] ткани выпирают из черепа во множестве, как взрывшие землю корни кипарисов: из скул, изо лба, челюстей и подбородка. У чудища нет губ. Языка у него тоже нет – язык разложился и отпал, только корень его остается во рту, и когда ко мне близится разинутая пасть, я вижу, как судорожно сокращается бурый волокнистый обрубок. Остаток языка чудовище проглотило, как и губы; в желудке мистера Кендалла обретался исключительно мистер Кендалл.

В последний миг перед тем, как Кендалл приземлился на меня, я вскинул руки. Они легко прошли сквозь плоть, и мои пальцы запутались в его ребрах. Если бы я был в состоянии мыслить, я бы сообразил нажать чуть сильнее, добраться до его сердца и давить то, пока не лопнет. Возможно, впрочем, дело было в скорости, а не в остроте ума: времени сообразить у меня не было.

Пока я осознавал, что это нечеловеческое лицо станет последним лицом, что я вижу в своей жизни, пуля вошла в затылок чудовища, прорвав дыру размером с яблоко в его лбу и уйдя в ковер – меньше, чем в четверти дюйма от моего уха. Тело, нанизанное на мои руки, содрогнулось. Я почувствовал – или, во всяком случае, подумал, что почувствовал, – сопротивление его сердца, злобный толчок в обвившие ребра твари пальцы, словно отчаявшийся узник бросился на прутья своей решетки, прежде чем сердце Кендалла все же остановилось. Свет в глазах его не угас: он и прежде не теплился. И я все еще был в плену его незрячего взора – иногда я думаю, что я до сих пор у него в плену.

Уортроп оттолкнул тело – как только высвободил его из моей безумной хватки, – отбросил прочь пистолет и опустился рядом со мной на колени.

Я потянулся к нему.

– Нет! Нет, Уилл Генри, нет!

Он отшатнулся от моей руки; окровавленные кончики моих пальцев лишь царапнули по фалдам его сюртука.

– Ничего. Не. Трогай! – как бы показывая пример, он вскинул руки. – Ты не ранен?

Я помотал головой. Я все еще был лишен дара речи.

– Не двигайся. Держи руки подальше от тела. Я сейчас вернусь. Понимаешь, Уилл Генри?

Он поднялся на руки и бросился к кухне. Но человеческой природе свойственно искушение совершать именно то, от чего вас только что предостерегли. Платок был все еще повязан мне на лицо. Я чувствовал себя так, будто меня медленно душат, и все, о чем я мечтал, было сдернуть его вниз.

Мгновение спустя Уортроп вернулся, в свежих перчатках, и сдвинул маску вниз, словно без слов узнал о причине моих страданий. Я глубоко, с дрожью вдохнул.

– Не двигайся, не двигайся, пока еще нет, – зашептал монстролог. – Осторожно, осторожно. Он ранил тебя, Уилл Генри? Укусил или поцарапал?

Я отрицательно потряс головой.

Уортроп внимательно изучил мое лицо и покинул меня так же внезапно, как только что вернулся. Гостиная постепенно заволакивалась серым туманом. Шок начал оказывать воздействие на мое тело, и я почувствовал ужасный холод.

Где-то вдали до меня доносится жалобный крик паровозного свистка. Туман расступается, и на платформе стоим мы с матерью: мы держимся за руки, и я вне себя от счастья.

«Это он, мама? Это тот поезд?»

«Думаю, да, Вилли».

«Как ты думаешь, папа привез мне подарок?»

«Если нет, то это не твой папа».

«Хотел бы я знать, что это!»

«Хотела бы я не знать, что это».

«Папы в этот раз долго не было».

«Да».

«А сколько, мам?»

«Очень долго».

«В прошлый раз он привез мне шляпу. Дурацкую шляпу».

«Ну, ну, Вилли. Это была очень славная шляпа».

«В этот раз я хочу что-то особенное!»

«Особенное, Вилли?»

«Да! Что-нибудь чудесное и особенное, как те места, куда он ездит».

«Не думаю, чтобы ты нашел их такими уж чудесными или особенными».

«А я нашел бы! И я найду! Папа говорит, когда я достаточно вырасту, он возьмет меня с собой».

Сжимает мою руку. А вдали – рык и пыхтенье локомотива.

«Ты никогда не вырастешь настолько, Уильям Джеймс Генри».

«Однажды он меня возьмет. Он обещал. Однажды я увижу места, которые другим только снятся».

Поезд – живое существо; он злобно визжит, жалуясь на рельсы. Черный дым угрюмо валит из его трубы. Поезд бросает презрительный взгляд на толпу, на важничающего проводника, на носильщиков в аккуратных белых куртках. И он огромен – в нем дрожат сила и сдерживаемая ярость. Это пыхтящий, рычащий, разъяренный монстр, и мальчик зачарован им. Какой мальчишка не был бы зачарован?

«А теперь гляди, Вилли. Ищи своего отца. Посмотрим-ка, кто первый его увидит!»

«Я вижу! Я его вижу! Вон он!»

«Нет, это не он».

«Нет, это… Ох, нет, это правда не он».

«Ищи дальше».

«Вон он! Это он! Папа! Папа!»

Он похудел; его пропыленная одежда, обтрепавшаяся в путешествии, свободно висит на сухощавом теле. Он не одну неделю не брился, и глаза у него усталые, но это мой отец. И я всегда его узнаю.

«А вот и он! Вот мой Уилл. Иди ко мне, сынок!»

Я взлетаю на тысячу футов вверх; руки, что поднимают меня, худые, но сильные, и лицо его на миг оказывается подо мной, а затем я утыкаюсь ему в шею и сквозь копоть рельс вдыхаю его запах.

«Папа! Папа, что ты мне привез?»

«Привез! С чего это ты взял, что я что-то тебе привез?»

Смеется; и зубы его очень белы на небритом лице. Он нагибается поставить меня на ноги, чтобы обнять жену.

«Нет! Понеси меня, папа».

«Вилли, твой отец устал».

«Понеси меня, папа!»

«Все в порядке, Мэри. Я понесу его».

Пронзительный, жуткий вопль чудища, последний злобный клуб выдохнутого им дыма, и, наконец, я дома, в объятиях своего отца.

Уортроп поднял меня на руки, скривившись от мышечного усилия, потребного, чтобы удержать мое тело как можно дальше от его собственного.

– Подними руки, Уилл Генри. И не вздумай ими пошевелить!

Он отнес меня на кухню. Таз для мытья стоял на полу у очага, до половины заполненный дымящимся кипятком. Я заметил на плите чайник и понял, с внезапным уколом грусти, что слышал свисток чайника – а вовсе не поезда. Мои отец и мать вновь исчезли, скрылись в сером тумане.

Монстролог усадил меня на пол перед тазом и сам сел рядом, тесно прижавшись ко мне. Он обнял меня и крепко ухватил за руки, чуть ниже локтей.

– Готовься, Уилл Генри. Обожжет.

Он наклонился вперед, притиснув меня к дымящейся воде, и затем погрузил мои окровавленные руки в раствор – в смесь кипятка и карболовой кислоты.

Тут-то ко мне и вернулся голос.

Я орал; я пинался; я бился; я толкал его изо всех сил, но монстролог не сдавался. Сквозь слезы я видел, как алый туман крови Кендалла заволакивает прозрачный раствор, расползаясь в нем змеиными кольцами, покуда я наконец уже не мог разглядеть в нем свои руки.

Доктор яростно прошептал мне в ухо: «Хочешь жить? Тогда держи! Держи!»

В глазах у меня зацветали черные звезды, превращались в сверхновые, взрывались и гасли. Когда силы мои иссякли, в тот самый миг, когда я замер, колеблясь, на грани обморока, монстролог вытащил мои руки из таза. Обожженная кожа на них стала ярко-красной. Уортроп поднял их, повернул туда-сюда, и я почувствовал, как напряглось его тело. Он тихо ахнул.

– Что это, Уилл Генри? – Доктор указал на маленькую ссадину на средней костяшке указательного пальца левой руки. Свежая кровь выступила у нее в середине. Когда я не ответил немедля, Уортроп слегка встряхнул меня.

– Что это? Он укусил тебя? Или оцарапал? Уилл Генри!

– Я… я не знаю! Я упал с лестницы… не думаю, что это он.

– Подумай, Уилл Генри! Вспомни!

– Я не знаю, доктор Уортроп!

Он встал, а я рухнул, слишком слабый, чтобы подняться, и слишком перепуганный, чтобы сказать еще хоть слово. Я взглянул в его лицо – и увидел человека, зажатого в убийственные тиски нерешительности, вынужденного выбирать из двух равно неприемлемых путей.

– Я не знаю. Прости мне Бог, не знаю!

Стоя надо мной, он казался высоким как великан, как кто-то из «детей Божьих» – племени гигантов, что обитали на допотопной Земле. Его взгляд заметался по комнате, как будто он искал ответа своей невозможной дилемме, словно где-то в кухне скрывалось знамение, способное указать ему путь.

Затем монстролог замер, и его беспокойный взор остановился на моем запрокинутом лице.

– Нет, – сказал он мягко. – Не Бог.

Он быстро шагнул в сторону, и прежде чем я повернул голову, чтобы посмотреть, куда он пропал, монстролог вернулся с мясницким ножом.

Он склонился надо мной, потянулся к моей левой руке, схватил за запястье, вздернул меня с пола, подтащил к кухонному столу, швырнул на стол мою руку, закричал «Растопырь пальцы!», крепко прижал мою руку своей левой, занес нож – и с силой опустил.

Часть восьмая. «Все, ради чего я остаюсь человеком»

Хочешь жить?

Запах сирени. Звук воды, каплющей в таз. Прикосновение теплой, влажной ткани.

Тень. Присутствие. Призрак в моих померкших очах.

Хочешь жить?

Я парю под потолком. Подо мной – мое тело. Я вижу его ясно и четко, и рядом с ним, у моей кровати, монстролог выжимает полотенце.

Затем он укрывает меня. Он стоит спиной ко мне, потому что смотрит в мое другое, смертное лицо, принадлежащее мальчику на постели.

Он вновь садится. Теперь я вижу его черты. Я хочу сказать ему что-нибудь; хочу ответить на его вопрос.

Он потирает глаза. Пропускает сквозь волосы свои длинные пальцы. Наклоняется вперед, уперев локти в колени, и закрывает лицо руками. Так он сидит лишь мгновение – и тут же снова вскакивает, вышагивает вдоль кровати туда и обратно. Его тень мечется по полу в свете лампы, ползет по стене, когда он приближается, и волочится за ним, когда он отходит. Уортроп падает в кресло, и я вижу, как он тянет руку – и кладет ее мне на лоб. Жест кажется рассеянным, как если бы прикосновение ко мне помогало ему думать.

Сверху я вижу, как он дотрагивается до меня. Внизу я это чувствую.

Свет, что ярче тысячи галактик, глубоко впивается мне в глаза. А за ним – глаза Уортропа, темнее самой темной пропасти.

Его пальцы на моем запястье. Холодный стетоскоп, прижатый к моей груди. Моя кровь, стекающая в стеклянные сосуды.

Свет, вгрызающийся в мои глаза.

«Что ты привез мне, папа?»

«Я привез тебе семечко».

«Семечко?»

«Да, золотое семечко с Острова Блаженства, и если ты посадишь его и будешь поливать, оно вырастет в золотое дерево, на котором растут леденцы».

«Леденцы!»

«Да! Золотые леденцы! И мятные, и лакричные конфетки, и лимонные. Почему ты смеешься? Посади его и увидишь».

Я вижу монстролога в дверях. У него что-то в руке.

Веревки.

Он бросает веревки на кресло. Сует руку в карман.

Револьвер.

Он кладет револьвер на столик возле кресла. Кажется мне, или его рука дрожит?

Осторожно он вынимает мою руку из-под одеяла, берет веревку – одну; всего их три, – и обвязывает вокруг моего запястья.

Я парю над ним и не вижу его лица. Он смотрит вниз, на лицо мальчика.

Он отшатывается от кровати; свободный конец веревки свешивается с края постели.

Затем он оборачивается, смахивает веревки с кресла на пол и садится. Довольно долго не двигается.

А затем монстролог берет свободный конец веревки, привязывает его к собственному запястью, откидывается на спинку кресла, закрывает глаза и спит.

«Где ты был в этот раз, папа?»

«Я же сказал тебе, Вилли. Я был на Острове Блаженства».

«А где он, Остров Блаженства?»

«Ну, сперва тебе понадобится лодка. И не всякая лодка тут пойдет. Тебе придется отыскать самую быструю лодку на свете, корабль о тысяче парусов, и плыть на нем тысячу дней, и вот тогда-то ты увидишь такое, что бывает раз в тысячу лет. Тебе покажется, будто солнце упало в море, потому что каждое дерево на том острове из чистого золота, и каждый листик на них из чистого золота и сияет сам по себе, так что даже в самую темную ночь остров светится, как маяк».

– Я почему-то все думал о твоем отце, – сказал монстролог мальчику. – Он как-то раз спас мне жизнь. Не думаю, что я тебе когда-либо об этом рассказывал.

Комната казалась такой пустой; я ушел туда, куда ему путь был заказан. Не имело, в сущности, никакого значения, могу я слышать его или нет – слова монстролога предназначались не мне одному.

– Аравия, зима семьдесят третьего… или, может, семьдесят четвертого; не помню. Глубокой ночью на наш лагерь напала стая хищников, злобных и чрезвычайно жестоких, – и я имею в виду представителей вида «человек разумный». Разбойники. Мы потеряли трех носильщиков и проводника – очень славного бедуина по имени Хиляль… Его мне было жаль – он очень высоко меня ставил. Даже пытался выдать за меня одну из своих дочерей – замуж или в рабство, я так и не понял точно, потому что так и не успел выучить их язык как следует. В любом случае, вот только что он говорил со мной, улыбался, смеялся – он был очень веселым человеком. Редкий кочевник бывает угрюм, Уилл Генри; и если ты поразмыслишь, ты поймешь, отчего так. И вот – в следующий миг голова его начисто слетает с плеч… Потом я сказал его вдове: «Ваш муж умер, но, по крайней мере, он умер, смеясь». Думаю, это ее хоть немного утешило. Это вторая из лучших смертей, Уилл Генри.

Какая была самая лучшая смерть, он не упомянул.

– В любом случае, твой отец спас меня. Я бы сражался до последнего, хотя бы ради того, чтобы отомстить за Хиляля, однако меня ранили в бедро, и я истекал кровью. Джеймс перекинул меня через седло своего пони и гнал всю ночь – до ближайшей деревни. А когда лошадь упала замертво, остаток пути он нес меня на плечах.

«Я хочу с тобой, папа. Возьмешь меня на Остров Блаженства?»

«Это очень, очень далеко отсюда, Уилл».

«Неважно. Мы найдем корабль о тысяче парусов и доплывем!»

«Ну, ну. Такие корабли не на каждом шагу, сынок».

«Но ты же нашел такой!»

«Да, нашел. Я такой нашел».

– Две недели я был прикован к постели – в рану попала инфекция, – то выходя из забытья, то вновь впадая в беспамятство. И все это время твой отец не отходил от меня ни на шаг. Однажды, впрочем, я увидел Хиляля у моего ложа – смутно, словно сквозь вуаль или туман, – и знал до мозга костей, что дошел до порога смерти. Я не удивился, узнав его, и нисколько не испугался. Если уж на то пошло, я был счастлив, что он пришел. Он спросил, чего я хочу. «Чего вы хотите, шейх Пеллинор Уортроп? Вам стоит лишь пожелать, и да исполнится». И из всего, что я мог бы загадать, я попросил его рассказать мне анекдот. И он рассказал. И подвох оказался в том, что я его не помню. Я до сих пор мучаюсь – это был очень смешной анекдот. Но я плохо запоминаю шутки – есть у меня такой недостаток. Моя память в этом направлении… не работает.

Он теребил узел у себя на запястье; его слабая улыбка померкла, и вдруг его охватила злоба – яростная злоба.

– Это… неприемлемо. Я такого не потерплю. Не потерплю, понял? Тебе запрещается умирать. Ты не желал смерти своих родителей и не просился ко мне в дом. Это не твой долг, и не тебе должно его платить.

«Ну, ну, полно. Не плачь. Ты еще очень юн, у тебя впереди годы и годы, чтобы найти его. А до той поры я буду твоим кораблем о тысяче парусов. Свистать всех на плечи, юнга, и уж я отвезу тебя на твой сказочный остров!»

* * *

– Я не потерплю, чтобы ты умер, – яростно сказал Уортроп. – Твой отец умер из-за меня, и еще и твоей смерти я не могу себе позволить. Долг меня раздавит. Если ты уйдешь, Уилл Генри, ты и меня за собой утянешь, – натянув веревку.

«Пап, я его вижу! Остров Блаженства! Он горит, как солнце в черной воде».

– Довольно, – закричал он. – Я запрещаю тебе оставлять меня. А теперь – шагом марш, быстро, а ну, поднимайся и кончай с этими глупостями! Я тебя спас. Так что шевелись, ты, глупый, тупой мальчишка!

Он занес руку, привязанную к моей, и с силой ударил меня по щеке.

– Шевелись, Уилл Генри! – Удар! – Шевелись, Уилл Генри! – Удар! – Шевелись, Уилл Генри! – Удар, удар, удар!

– Хочешь жить? – заорал он. – Тогда выбирай жить! Выбирай жить!

Задыхаясь, он упал назад в кресло, соединявшая нас веревка сползла вниз по его руке. Излив горесть в воплях, Уортроп высвободил запястье из узла и бросил веревку лежать на моем теле.

Силы оставили его. А вместе с ними – весь страх, вся злость, вся вина, весь стыд, вся гордость – все. Уортроп ничего не чувствовал; он был пуст. Возможно, бог ждет, чтобы мы опустели, чтобы тогда и наполнить нас собой.

Я так говорю, потому что вот что сказал монстролог:

– Пожалуйста, не оставляй меня, Уилл Генри. Я этого не переживу. Ты был почти прав. Я всегда на грани того, чтобы стать как мистер Кендалл. А ты – я не пытаюсь понять как или хотя бы почему, – но ты тянешь меня прочь от края пропасти. Ты – все… ты все, ради чего я остаюсь человеком.

Часть девятая. «Итоговая расстановка сил»

«Ты все, ради чего я остаюсь человеком».

В последующие месяцы – или, если уж быть совершенно точным, годы – монстролог ни разу не поколебался в своем твердом отречении от этих слов. Я, должно быть, бредил; он никогда ничего подобного не говорил; или же – мое любимое – он сказал что-то совсем другое, а я не расслышал. Это куда больше походило на того Пеллинора Уортропа, которого я знал, и почему-то я предпочитал уже знакомую мне его версию. Знакомый Уортроп был предсказуем – и оттого утешителен. Моя мать, благочестивая, как всякая пуританка из Новой Англии, любила говаривать о «днях, когда лев возляжет подле агнца». Хотя я понимаю теологическую мысль, стоящую за этими словами, этот образ не кажется мне умиротворяющим: мне жаль льва, который лишен своей сущности, основы своего бытия. Лев, не действующий подобно льву, не лев, он даже не противоположность льву. Он – насмешка надо львом.

А над Пеллинором Уортропом, как над тем львом – или над Творцом того льва! – не насмехаются.

– Я не отнимаю подтверждения тому, что я нередко утверждал, Уилл Генри, а именно тому, что, в общем и целом, твои услуги показали себя более незаменимыми, чем напротив. Я никогда не утверждал иначе и твердо убежден в необходимости признавать за собой долги там, где действительно находишься у кого-либо в долгу. Однако не следует экстраполировать это на что-либо… на что-либо кроме, за неимением лучшего выражения, – и затем он резко менял тему.

«Я запрещаю тебе оставлять меня».

Моя молчаливая отзывчивость на его приказ была для меня самого внезапна. В один и тот же миг я мог видеть и себя, и его, и комнату – и больше того, куда больше. Я видел наш дом на Харрингтон-лейн; наш город – Новый Иерусалим; всю Новую Англию. Я видел океаны и континенты, и Землю, вращающуюся вокруг Солнца, Луны, Юпитера и Млечный Путь, и непостижимые глубины космоса. Я видел всю Вселенную. Я держал ее на ладони.

А в следующее мгновение я уже был в постели, голова у меня раскалывалась, левая рука тряслась. А Уортроп чутко спал в кресле у моей кровати. Я прочистил горло; во рту у меня было сухо, как в пустыне.

Монстролог тут же очнулся и уставился на меня дикими глазами – словно ему явилось привидение.

– Уилл Генри? – прохрипел он.

– Пить хочу, – сказал я.

Сперва он промолчал. И сверлил меня взглядом, пока мне не стало не по себе.

– Ну что ж, Уилл Генри, тогда я принесу тебе воды.

Когда я попил воды и еле теплого бульона, он поставил поднос на прикроватный столик (ни пистолета, ни веревок там уже не было) и сообщил, что должен сменить мне повязку.

– Можешь не смотреть, если не хочешь. Работа чистая – с учетом всех обстоятельств, поистине выдающаяся ампутация.

– Если вам все равно, доктор Уортроп…

– Конечно. Ты будешь рад узнать, что нет никаких признаков инфицирования. Операция была проведена не в самых стерильных условиях, как ты помнишь. Я ожидаю полного выздоровления.

– Я его чувствую.

– Это нормально.

– Что нормально?

– Хм-м-м, – осматривая свою работу. – Да, заживает прекрасно. Нам очень повезло, что это твой левый указательный палец, Уилл Генри.

– Повезло?

– Ты ведь правша, разве нет?

– Да, сэр. Полагаю, это везение.

– Ну, я не утверждаю, что тебе следует испытывать благодарность…

– Но я благодарен, доктор Уортроп. Вы спасли мне жизнь.

Он закончил перевязку в молчании. Казалось, мои слова его обеспокоили. Затем он сказал:

– Хотелось бы так думать. Голая правда в том, что все это могло быть зря. Ты не знаешь, поранил ли тебя именно мистер Кендалл, и я не знаю, что случилось бы – да и случилось ли вообще, – если это был он. При встрече с неизведанным лучше всего придерживаться наиболее консервативного подхода. Все это очень хорошо, пока речь идет в теории; но в конечном итоге это привело к тому, что я взялся за мясницкий нож и оттяпал тебе палец.

Он неловко похлопал меня по колену и встал, дрожа и потирая поясницу.

– Теперь, если ты извинишь меня, я пойду приму ванну и переоденусь. Не пытайся пока вставать. Если понадобится облегчиться или опорожнить мочевой пузырь, воспользуйся ночным горшком. Чему это ты улыбаешься? – раздраженно спросил он. – Ты что же, думал, я позволю тебе валяться в собственных испражнениях?

– Нет, сэр.

– Тогда не вижу, что такого забавного в ночном горшке.

– Ничего, сэр. Я подумал о том, как вы будете его выносить.

Он выпрямился и ответил с большим достоинством:

– Я естествоиспытатель. Нам не в новинку иметь дело с дерьмом.

На закате он вернулся, спросил, как я поживаю, и сообщил, что неплохо бы мне было попробовать выбраться из кровати.

– Голова у тебя будет кружиться и рана – болеть, но чем скорее ты перейдешь на амбулаторный режим, тем лучше. У нас много дел перед тем, как мы отбудем в Нью-Йорк.

– Каких дел, доктор Уортроп? – Я подумал, что он имеет в виду сборы в дорогу: обязанность, что всегда падала на меня.

– Я бы уже это сделал, но не хотел… подумал, что лучше бы, когда ты придешь в сознание… В общем, не могу же я быть в двух местах одновременно! – нетерпеливо закончил он.

А я могу, чуть было не сказал я ему, но прикусил язык. Рассказ о моей бестелесной душе, взирающей на него с потолка, Уортроп высмеял бы весьма жестоко.

– Что вы уже сделали бы?

– Мистера Кендалла, Уилл Генри. Мы должны… – он помолчал, как бы подбирая слово, – решить вопрос с мистером Кендаллом.

«Мы должны решить вопрос с мистером Кендаллом».

Под этим монстролог подразумевал вовсе не уведомление родни о его кончине и не приготовления к отправке тела в родную Англию для погребения.

Не знаю, почему я подумал на мгновение именно так. Как можно было бы объяснить близким Кендалла, – или, в данном случае, британским властям – сильно разложившийся труп со свежим пулевым ранением в голову? Также оставался щекотливый вопрос потенциальной заразности недуга. Как выразился Уортроп, «эта искра может разжечь такой пожар, рядом с которым эпидемия чумы покажется походным костерком».

Первый вечер после того, как я выздоровел, мы провели в подвальной лаборатории, расчленяя Уаймонда Кендалла.

Монстрологу нужны были препараты всех главных органов, включая мозг (он был в восторге от возможности заглянуть мистеру Кендаллу в мозг), который он полностью изъял, спилив для этого крышку черепа. Мне пришлось держать препарат – весьма неловкое положение, с учетом толстой повязки на моей левой руке, – пока доктор отделял продолговатый мозг[43]. Я никогда раньше не держал человеческого мозга. Его изящество удивило меня; я думал, он будет куда тяжелее.

– Вес среднего человеческого мозга составляет примерно три фунта[44], Уилл Генри, – сообщил доктор, взглянув на мое изумленное лицо. – Сравни это с общим весом нашей кожи, около шести фунтов[45], и сможешь сделать захватывающие выводы, от которых, впрочем, не по себе.

Он принял из моих рук трехфунтовую обитель Кендаллова сознания и продолжил:

– Взгляни на лобную долю[46], Уилл Генри. Извилины – вот эти глубокие борозды, что испещряют остальной мозг, – полностью исчезли. Мыслящая часть его мозга гладкая, как бильярдный шар.

Я спросил его, что это значит.

– Ну, мы можем предположить, что это не врожденный дефект, хотя покойный и не показался мне чересчур сообразительным: больше завитков, чем извилин… прости, небольшой и не слишком удачный патологоанатомический каламбур. Можно предположить, что это результат воздействия токсина. Это в точности соответствует литературным источникам, согласно которым жертва на финальных стадиях болезни превращается в зверя, неспособного прислушаться к голосу разума, но более чем способного на ярость, убийства и людоедство. В некоторых племенах Лакшадвипского архипелага[47] рассказывают о целых деревнях, обезлюдевших после единственного контакта с пуидресером – последний выживший в буквальном смысле пожирает сам себя.

Доктор сухо рассмеялся, рассеянно поглаживая гладкую плоть Кендаллова мозга, и добавил:

– Я имею в виду, он ест сам себя, пока не умрет. Когда все остальные мертвы или бежали, он принимается терзать свое собственное тело и поедать свою плоть, пока не истечет кровью или не подхватит инфекцию. Ты ведь видел содержимое желудка мистера Кендалла; не думаю, чтобы он проглотил свой язык случайно.

Он приказал мне наполнить формальдегидом большую банку для препаратов, куда затем с осторожностью опустил мозг. Когда я вдвигал банку на полку, я обратил внимание на соседний сосуд, которого прежде не видел. Мне немного потребовалось времени, чтобы узнать плавающий в янтарной жидкости предмет.

– Это…

– Да, – ответил он.

– Вы сохранили его?

– Ну, мне не хотелось вот так вот запросто выбросить его вместе с помоями.

– Но зачем… что вы собираетесь с ним делать?

– Да вот, подумывал выдрать страницу из книжки миссис Шелли и собрать себе другого мальчишку, который не мучил бы меня вопросами, воздерживался бы от получения серьезных телесных повреждений в самое неподходящее время и не считал бы делом всей своей жизни судить каждое мое решение, словно сам Господь Бог назначил его моей совестью, – он улыбнулся коротко и невесело. – Это важное вещественное доказательство. Прости. Я думал, это само собой разумеется. Когда у меня будет время – которого сейчас у меня, вне всякого сомнения, нет, – я проведу тщательный анализ, чтобы определить, был ли ты в самом деле заражен.

Я надолго уставился на свой палец, плавающий в растворе. Очень странно видеть собственную часть оторванной от тебя.

– Если не был, я не хочу этого знать, – сказал я.

Уортроп хотел было что-то ответить, но оборвал себя. Он коротко кивнул:

– Понимаю.

Затем монстролог вскрыл торс мистера Кендалла, чтобы удалить основные органы. Он обнаружил многочисленные мешковидные наросты – «сальниковые кистозные поражения», как он их назвал, – на внутренней поверхности желудка. Он осторожно нажал на один из них кончиком скальпеля, и мешок вскрылся с едва слышным лопающимся звуком, выплеснув прозрачную, густую жидкость, по консистенции похожую на слизь.

После того, как органы были законсервированы и снабжены ярлыками, настало время, по выражению Уортропа, «итогового решения вопроса».

– Пилу для костей, будь добр, Уилл Генри. Нет, вон ту, большую.

Он начал с отпиливания вылущенной головы мистера Кендалла.

– Земля слишком твердая, чтобы мы могли его похоронить, – сказал монстролог, перепиливая шею. – И я не могу позволить себе ждать до весны, когда она оттает. Нам придется его сжечь, Уилл Генри.

– А что, если кто-то приедет его искать?

– Кто? Он бежал в крайнем ужасе и, скорее всего, никому не сказался. Но предположим, что все же он уведомил кого-то о своем отъезде. Что им известно? Они знают, что он должен был приехать; но у него не было ни средств, ни возможности сообщить им, что случилось по его прибытии. Если власти начнут задавать вопросы, я всегда могу сказать, что знать не знаю этого человека, и что, если он имел целью встретиться со мной, этого ему не удалось.

Он бесцеремонно бросил отрубленную голову в пустой умывальный таз у секционного стола, тот самый, в который он погружал мои окровавленные руки. Голова приземлилась с жутким лязгом и перекатилась на сторону: правый глаз был открыт (левый монстролог удалил, чтобы изучить) и, казалось, пялится прямо на меня.

– Есть кое-что хорошее в этом неприятном повороте событий, – высказался доктор, отделяя от торса правую ногу мистера Кендалла. – Мы больше не имеем ни малейшего сомнения в подлинности «подарка» от доктора Кернса. В нашем распоряжении, Уилл Генри, второй из величайших трофеев монстрологии.

– А какой же первый? – спросил я.

– «Первый»? Ну, в самом деле, Уилл Генри.

– Штука, которая его сделала? – догадался я. – Этот… магнификум?

– Очень хорошо! Typhoeus magnificum, названный в честь Тифея – отца всех чудовищ, и также известный как Невиданный.

– А почему его так называют?

Монстролог оторвался от работы и уставился на меня так, будто все мои извилины превратились в завитушки.

– Его называют Невиданным, Уилл Генри, – сказал он очень медленно и раздельно, – потому что никто и никогда его не видел. Практически все о нем находится под покровом тайны, – рассказывал он, пропиливаясь сквозь плечевой сустав, соединявший плечевую кость мистера Кендалла с лопаткой. Мое участие в этой стадии «решения вопроса» состояло в том, чтобы в буквальном смысле слова держать труп за руку – чтобы та оставалась перпендикулярной обезноженному торсу. – От класса до вида, от брачного поведения до ареала обитания, от жизненного цикла до точного облика. Мы даже не уверены в том, что это хищник. Рассказы – а это не более, чем рассказы, сказки, передающиеся из поколения в поколение, – гласят, что это очевидно хищник, но это всего лишь рассказы – побасенки и сказки, а не достойные доверия наблюдения. Единственное подлинное свидетельство существования магнификума, находящееся в нашем распоряжении, это nidi – его гнезда, и пуидресер, первоначально считавшийся его пометом, но в настоящее время рассматривающийся, как я говорил присутствующему здесь мистеру Кендаллу, – Уортроп кивнул на таз у своих ног, – как часть пищеварительной системы, слюна или яд, вырабатывающиеся в пасти или в ином гландулярном органе[48], – здесь монстролог вытянул пилу и продолжил: – Готово, Уилл Генри! Потяни его за руку и поглядим, отойдет ли. О, вот славно! Подай-ка мастеру Генри руку!

Он рассмеялся. Я – нет. Жутковатые попытки Уортропа шутить действовали мне на нервы.

– Ну, не стой тут с ней просто так. Брось в таз к остальному. У нас мало времени. Думаю, распилю торс пополам, по седьмому грудному позвонку. Что скажешь?

Я сознался, что не имею на сей счет никакого мнения; мне исполнилось всего лишь тринадцать, и это было мое первое расчленение.

– Твоя правда, – кивнул монстролог.

Мы рассортировали останки мистера Кендалла, отделяя более крупные части (например, ляжки) от меньших (таких, как кисти рук). Первым предстояло сгореть в переулке, вторым – в камине в библиотеке.

– А что же кости? – спросил я. – Что мы с ними сделаем?

– Оставим себе, конечно. Когда у меня появится немного времени, я хотел бы восстановить скелет. В идеале нам следовало бы очистить их кислотой, но не успеем – это дольше, чем выжигать огнем. Время для нас сейчас важнее всего, Уилл Генри, если только мы надеемся выследить магнификум.

Мы стояли в переулке у бочки для сжигания мусора, по щиколотку в четырех дюймах свежего снега. Снежная буря по большей части уже миновала, однако несколько пышных снежинок все еще лениво планировали вниз в янтарном свете уличного фонаря – как золотые листья острова, о котором рассказывал мне отец и который он обещал мне показать – чего так никогда и не сделал.

Уортроп полил останки керосином. Он зажег спичку и держал, пока пламя не опалило ему пальцы, затем бросил ее на землю.

– Что ж, полагаю, следует что-то сказать. Несколько подобающих слов. Я знаю, что некоторые сочли бы, что Уаймонд Кендалл что посеял, то и пожал, что любопытство кошку сгубило, что следовало ему печься о собственных делах и не совать носа в монстрологические. Однако не меньше найдется и тех, кто счел бы его невинной жертвой злобного безумца, трагическим последствием человеческой бесчеловечности. А что скажешь ты, Уилл Генри?

– Никто такого не заслуживает, – ответил я.

– А. Думаю, ты добрался до сути, Уилл Генри. Полмира молится, чтобы получить то, чего они заслуживают, а полмира – чтобы не получить по заслугам! – он глянул вниз, на путаную кучу частей тела, заготовку для гнездовища… Смотреть на это можно было только так.

– Я не знал вас, Уаймонд Кендалл, – сказал монстролог расчлененному трупу, набитому в мусорный бак. – Я не знаю, была ли ваша жизнь счастливой или несчастной, любили ли вы кого-то больше себя самого, интересовались ли вы театром, книгами или политикой. Я не знаю, были ли вы добродушны или сварливы, великодушны или злопамятны, благочестивы или безбожны. Я о вас практически ничего не знаю, а ведь я держал в руках самый ваш мозг. Я надеюсь, что прежде, чем вы лишились сознания, вы примирились со своим прошлым, простили должникам вашим и, что самое важное, простили самому себе.

Он зажег вторую спичку и бросил ее в бак. Пламя взметнулось ввысь, дымное и темное по краям, и нас обдало волной жара и едкого запаха горящих волос; шипела вода, испаряясь из плоти, плясал золотистый снег. Мы с монстрологом бездумно придвинулись ближе к баку: ночь была очень морозной, а пламя – теплым.

Часть десятая. «Я избранный»

Следующим утром мы отбыли в Нью-Йорк. В поезде я уснул и проснулся, уже когда мы прибыли на Центральный вокзал: с кружащейся головой на локте доктора, дезориентированный и мучающийся тошнотой. Мне снился кошмарный сон, в котором монстролог демонстрировал школьникам, как правильно изымать мозг из трупа – из моего собственного трупа.

Мы оставили багаж в отеле «Плаза» (за исключением черного саквояжа, куда Уортроп с исключительным тщанием упаковал «гнездовище магнификума») и немедля направились в штаб-квартиру Общества. Пока нанятый нами двухколесный экипаж грохотал, катясь по Бродвею на юг, монстролог баюкал саквояж на коленях, как беспокойная мать – новорожденное дитя. Он бранил возницу даже за самое незначительное промедление и с подозрением косился на всякого встречного прохожего, тележку и экипаж, как если бы все они были разбойниками, твердо намеренными разлучить его с бесценным грузом.

– Все мое существо протестует против расставания с ним, Уилл Генри, – сознался он. – Во всем мире есть лишь еще один такой – Лакшадвипское гнездовище, названное по месту своего обнаружения в 1851 году: Лакшадвипские острова у побережья Индии. Если с ним что-то случится… – его передернуло. – Это будет трагедия. Мы должны охранять гнездовище любой ценой, и если я не смогу доверять этому человеку – значит, вообще никому нельзя доверять.

– Доктору фон Хельрунгу? – попробовал догадаться я.

Уортроп покачал головой:

– Профессору Айнсворту.

Смотритель Монстрария был очень стар, большую часть времени – очень зол и к тому же еще и очень туг на ухо. Также он был довольно тщеславен: недостаток, не позволявший ему признать полуглухоту, из-за которой, в свою очередь, его характер и стал настолько отвратительным. Постоянная неспособность прийти к согласию насчет того, что же было на самом деле сказано, отучила старика соглашаться с чем бы то ни было. У Айнсворта была привычка потрясать навершием своей трости (сделанным из выбеленного черепа давно вымершего существа, шумной маленькой зверюги вида Ocelli carpendi; череп этот он прозвал Эдипом), тыча Эдипом в лицо всякому, кто осмеливался поднять на профессора голос. А поскольку иначе докричаться до Айнсворта было нельзя, не осталось ни одного монстролога – включая Уортропа, – который не испытал бы на себе то, что некий остроумец именовал «полным Адольфусом». Тяжелый подбородок выезжает вперед; кустистые седые брови сходятся над луковицеобразным розоватым, изрытым оспой носом; такие же бакенбарды топорщатся и пушатся, как шерсть загнанной в угол кошки; и, наконец, взмывает вверх сучковатый кулак, в котором зажата трость из орешника, а на конце трости, раскачиваясь в дюйме от вашего носа, пляшут двухдюймовые клыки зверя рода carpendi, и огромные пустые глазницы незряче пялятся вам в лицо.

Мы нашли профессора Айнсворта в его пропахшем плесенью подвальном кабинете, примостившимся, как на жердочке, на высоком стуле за массивным столом; а на столе до половины высоты комнаты вздымались Эвересты бумаг. Мы прокрались узкой, извилистой тропкой меж книг, коробок и ящиков – поставок, ожидавших каталогизации и помещения в кунсткамеру Общества на углу Двадцать второй улицы и Бродвея. На стене за спиной у гневливого старика висел герб Общества с начертанным на нем девизом Nil timendum est – «Ничего не боюсь».

– Детям запрещается входить в Монстрарий! – без предисловий проорал он моему наставнику.

– Но это же Уилл Генри, Адольфус, – громко, но уважительно ответил Уортроп. – Вы помните Уилла Генри.

– Невозможно! – завопил Адольфус. – Не позволяется вступать в Общество прежде достижения восемнадцати лет. Уж это я точно помню, Пеллинор Уортроп!

– Он мой ассистент, – запротестовал монстролог.

– Попробуйте поговорить здесь в таком тоне, доктор! Ему придется немедленно уйти, – он погрозил мне тростью. – Немедленно!

Уортроп положил руку мне на плечо и сказал голосом, лишь немногим мягче вопля:

– Это Уилл Генри, Адольфус! Помните – в прошлом ноябре. Вы спасли ему жизнь!

– О, помню, прекрасно помню! – закричал старый валлиец. – Из-за него-то и ввели это правило! – Он замахал у меня перед лицом сучковатым пальцем. – Совался, куда детям соваться не следовало, так ведь, человечек?

Пальцы доктора стиснули мой загривок, и я быстро кивнул в ответ, как марионетка.

– Я буду в высшей степени пристально за ним наблюдать, – пообещал Уортроп. – Он ни на дюйм от меня не отойдет.

И прежде, чем профессор Айнсворт успел разразиться новыми возражениями, Уортроп поставил на стол черный саквояж. Адольфус заворчал, щелкнул застежками, приоткрыл крышку и заглянул внутрь.

– Неплохо, неплохо, – сказал он. – Неплохо, неплохо!

– Да, Адольфус, – пояснил доктор. – Nidus ex…

– Ох-хо, вы и вправду так думаете, доктор Уортроп? – перебил смотритель, прищелкнув зубами. Он натянул на свои узловатые руки пару перчаток и запустил их в сумку. Доктор рефлективно напрягся, возможно, опасаясь, что изуродованные артритом руки могут повредить его бесценный груз.

Адольфус отпихнул локтем пустую сумку и осторожно опустил кошмарное гнездо на стол. Из кармана сюртука он выудил большую лупу и приступил к осмотру штуковины вблизи.

– Я уже тщательно обследовал образец на… – начал было доктор, прежде чем Айнсворт его оборвал:

– Да неужто обследовал! Хм-м. Да. Неужто обследовал? Хм-м-м…

Глаз Айнсворта, до смешного увеличенный линзой, блуждал, осматривая образец. Вставные зубы старика снова щелкнули – как и всегда, когда профессор нервничал. Адольфус весьма гордился своими вставными челюстями и был до известной степени привязан к ним душевно – равно как и телесно. Сырьем для них послужили зубы его собственного сына, Альфреда Айнсворта, служившего в армии Союза в чине полковника и павшего при Антьетаме. Его зубы удалось сохранить после смерти и отправить Адольфусу, который впредь гордо щеголял улыбкой героя – в прямом смысле слова.

– Конечно же, я не привез бы его вам для хранения, не будь я совершенно уверен в его подлинности, – сказал монстролог. – Нет никого, кому бы я более доверял или же кем бы я восхищался…

– Прошу вас, доктор Уортроп! От вашей непрестанной стрекотни у меня голова болит.

Я пригнулся в ожидании взрыва. Но его не последовало. Рядом со мной Уортроп улыбался с добротой Будды, ничуть не взволнованный. Никто еще на моей памяти не говорил с моим наставником так дерзко, снисходительно и презрительно – короче говоря, так, как он обычно сам говорил со мной. Много раз я был свидетелем взрывов, не уступавших в буйстве извержению Кракатау[49], причиной которым мог послужить просто неудачно брошенный взгляд, так что, если можно так выразиться, я ожидал «полного Уортропа».

Смотритель защипнул немного липкой смолы двумя пальцами и, отделив ее от гнезда, скатал в крохотный шарик и понюхал – поднеся ее опасно близко к кончику своего носа.

– Неплохо, – высказался он. – Неплохо, почти то, что надо. Более – как бы это сказать – едкий, чем у Лакшадвипского гнездовища, но этого следовало ожидать… Но что это? Тут отпечатки пальцев! – Он поглядел на Уортропа через стол. – Кто-то касался его голыми руками! – Затем его взгляд переместился к повязке на моей левой руке. – Ну да, конечно! Я мог бы и догадаться.

– Я его не трогал, – запротестовал я.

– Тогда что стряслось с твоим пальцем? – он обернулся к монстрологу. – Я удивлен и разочарован, доктор Уортроп. Из всех, кто жаждет у вас стажироваться, а таких, я знаю, немало, вы выбрали лгуна и труса.

– Я его не выбирал, – ответил доктор с обычной жестокой честностью.

– Вам следует отправить его в приют. От него никакой пользы ни вам, ни ему самому. Рано или поздно из-за него вас обоих убьют.

– Я готов рискнуть, – тускло улыбнулся в ответ Уортроп. Он кивнул на лежащее между ними гнездовище; не позволять профессору Айнсворту отклоняться от темы было задачей непростой. – Вы увидите, что оно во всех отношениях – за исключением разве что запаха – практически идентично Лакшадвипскому гнездовищу. Впрочем, запах я и не намеревался сравнивать.

– Да знаете ли вы, что он пытался всучить мне взятку! – возопил вдруг старик и потряс тростью.

– Кто? Кто пытался? – испуганно спросил монстролог.

– Мистер П. Т. Барнум! Этот старый мерзавец предложил мне за него семнадцать тысяч долларов – только за то, чтобы взять в аренду на полгода и выставлять между Мальчиком-с-пальчик и Русалкой С Островов Фиджи!

– Лакшадвипское гнездовище?

– Нет, Уортроп, обрезки моих ногтей! Ха! А когда-то вы были довольно сообразительны; что, во имя Господа, с вами случилось?! – Зубы его сына так и защелкали: щелк, щелк, щелк. – Конечно же, я отказался. Сказал, что знать не знаю, о чем он вообще говорит. Как он о нем прознал – вот загадка. Барнум все якшался с тем сомнительным русским монстрологом. Как там его звали?

– Сидоров, – сказал мой наставник. Судя по всему, чтобы знать ответ, ему достаточно было лишь двух слов – «сомнительный» и «русский».

– Шиш-кебаб? Нет, нет…

– Сидоров! – заорал Уортроп, наконец потеряв терпение.

– Сидоров! Да, точно. Тупы как ворюги, они оба, да тем они и были – я имею в виду ворюгами. Подозреваю, что именно Сидоров рассказал ему о гнезде. Это вообще-то была моя идея.

– Извините, профессор. Ваша идея?

– Вышвырнуть его! Выбить его из Общества прямо пинком под жадную, двуличную задницу!

– Чью двуличную задницу? Барнума?

– Сидорова! «Он мошенник, – сказал я фон Хельрунгу. – Замышляет дурное. Исключите его! Лишите его мандата!» Я из надежного источника знал, что Сидоров – агент охранки, – Адольфус поглядел на меня, бакенбарды его дрожали. – Тайная царская полиция. Держу пари, такого ты не знал, вот потому-то я и говорю, что монстрология – не детское дело! В самом деле, Уортроп, постыдились бы. Если вам одиноко, могли бы попросту завести собаку. В любом случае, трудно его винить.

– Винить… Уилла Генри?

– Царя! Будь я на его месте, я бы тоже не отказался от монстролога в тайной полиции! В любом случае, я думаю, вот так до Барнума и дошел слух о гнезде. Вы, к слову, не знаете, что с ним стало?

– С Барнумом?

– С Сидоровым!

– В последний раз я слышал, что он вернулся в Санкт-Петербург, – сказал доктор и настойчиво и торопливо продолжил: – Профессор Айнсворт, клянусь, я не друг ни мистеру П. Т. Барнуму, ни Антону Сидорову, ни царю. Я явился сегодня…

– Без записи!

– Без записи…

– И без уведомления!

– И да, без уведомления… чтобы поручить вашей заботе это редкое и в общем и целом невероятное пополнение нашей – вашей – коллекции выдающихся находок и незаменимых редкостей. Короче говоря, для меня была бы честь, если бы вы поместили его в Комнату с Замком к его родичу, Лакшадвипскому гнездовищу, которое вы самоотверженно оберегаете на протяжении многих лет от Барнума, Сидорова и им подобных, а также коварной русской тайной полиции.

Глаза старого Адольфуса сузились. Он щелкнул зубами, сморщил губы и разгладил свои бакенбарды.

– Да вы, никак, пытаетесь мне льстить, доктор Уортроп?

– Бессовестно, профессор Айнсворт, но совершенно искренне.

Мы следовали за Айнсвортом по узким, полуосвещенным залам Монстрария, мимо темных келий, где содержались тысячи чучел, артефактов и магических предметов, как-либо связанных с областью монстрологии. Монстрарий был главным из подобных ему исследовательских учреждений, сокровищница редчайших диковинок с каждого континента – диковинок того свойства, что леди должного склада ума при их виде зальется румянцем, а взрослый мужчина – упадет в обморок. Само название этого места в буквальном переводе означало «дом монстров», и таковым оно и было. В Монстрарии нашлось бы довольно гротескного, чтобы заполнить пятьдесят палаток шоу П. Т. Барнума – вещей, представлявшихся невозможными или возможными лишь в самых худших кошмарах. В пропахших плесенью комнатах хранилось все то, чего, по словам ваших родителей, не существовало на свете: плавало в банках с формальдегидом, висело мумифицированное за толстым стеклом, лежало расчлененное в ящиках, свисало с крюков без кожи и конечностей, будто трофеи с сафари в аду.

Во всем Монстрарии была лишь одна комната с замком. Особого наименования у нее не было; большинство монстрологов звали ее просто Комнатой с Замком. Некий остряк-богохульник окрестил ее «кадиш хадокашим» – «святая святых», – ибо там хранился раздел собрания слишком драгоценный – или слишком опасный, чтобы находиться в свободном доступе. Были твари – и все еще есть, как вы знаете, твари, – что некогда ускользнули от взора Создателя, спешившего сотворить мир за краткие шесть дней. Иные причины их существования попросту немыслимы.

Доступ в Комнату с Замком был открыт лишь двум классам живых существ: наиболее опасным для человеческой жизни – и глупцам, что на них охотились.

Я стыжусь этих слов; не следовало бы называть доктора глупцом. Вне всякого сомнения, он был умнейшим человеком из всех, кого я знал, и многие потомки тех, чью жизнь он некогда спас, могли бы заявить, что труд Уортропа отнюдь не являлся глупостью. Однако мудрости и самоотверженности монстрологу всегда было мало. Он жаждал признания, наибольшего уважения со стороны людей (то было единственное бессмертие, в которое он верил), но, по трагическому стечению обстоятельств, его профессия для этого не годилась. Кто-то должен трудиться во мгле, чтобы прочие могли жить при свете.

– Он вас недолюбливает, – сказал я потом монстрологу в кэбе50.

– Адольфус? Ах, не меня. Он недолюбливает людей в принципе, потому что ждет от них разочарования. Довольно мудрая позиция, Уилл Генри.

– Это поэтому он такой злобный?

– Адольфус не злобный, Уилл Генри. Адольфус просто говорит прямо. Старики и должны говорить прямо; такова их прерогатива.

Когда мы постучали в дверь роскошного особняка фон Хельрунга на Пятой авеню, отворил нам великий человек собственной персоной – и без предисловий заключил моего наставника в кольцо пухлых коротких рук. Снежинки порхали и суетились вокруг них в хаотическом танце – подходящая метафора сложных отношений двух монстрологов.

Фон Хельрунг был больше, чем бывший наставник Пеллинора Уортропа в темных искусствах монстрологии; он был другом, человеком, заменившим Уолтропу отца, и иногда – соперником. За три месяца до того ссора по поводу будущего монстрологии почти положила конец их дружбе. Если бы фон Хельрунг был менее великодушен, эти двое могли бы не разговаривать друг с другом до конца дней, но наставник любил своего ученика как сына. Не скажу, что Уортроп любил его в ответ как отца – слишком уж топкая это почва, рассуждать о таком! – но фон Хельрунг ему нравился, да и к тому же Уортроп уже так много успел потерять. Не считая меня (а я думаю, доктор меня, скорее всего, не считал), старый монстролог был единственным оставшимся у него другом.

– Пеллинор, mein Freund[50], как чудесно видеть вас снова! А вот и Уильям – милый, храбрый Уилл Генри! – Он прижал меня к груди и стиснул так, что последний воздух вылетел у меня из легких.

Наклонившись, он шепнул мне на ухо:

– Каждый день я молюсь за тебя, и Господь в милости своей да услышит. Но что это? – фон Хельрунг заметил мою перевязанную руку.

– Несчастный случай, – коротко сказал Уортроп.

– Доктор Уортроп оттяпал мне палец мясницким ножом.

Фон Хельрунг непонимающе вздернул бровь.

– Нечаянно?

– Нет, – сообщил я, – как раз нарочно.

Старик обернулся к моему наставнику, который нетерпеливо тряхнул головой и сказал:

– Можно нам войти, фон Хельрунг? Мы продрогли и измучены заботами, и я предпочел бы не говорить о таких вещах, стоя на пороге.

Фон Хельрунг проводил нас в хорошо обставленную гостиную, искусно, хотя и беспорядочно оформленную в викторианском стиле: комоды и шкафы ломились от безделушек, всюду стояли мягкие стулья, пуфики и диваны, а каминной доски было и вовсе не видно из-под горы старинных вещиц. Доктора уже ждал чай, а для меня фон Хельрунг заботливо приготовил стакан восхитительной настойки мистера Пембертона – приторного шипучего восторга под названием «кока-кола». Первым глотком я насладился особо – ах, эта щекотка в самом кончике носа!

Фон Хельрунг устроился в вольтеровском кресле, срезал кончик гаванской сигары, сунул ту в рот и погонял туда-сюда по широкому языку.

– Позвольте-ка угадаю обстоятельства несчастного случая с юным Уиллом, – его лицо было сурово: старый монстролог явно не одобрял, что мой наставник позволил такой беде случиться. Ярко-голубые глаза фон Хельрунга так и сверкали под кустистыми седыми бровями. – Вы позволили ребенку подержаться за особую посылку от доктора Кернса.

– Не совсем так, – ответил Уортроп. – За ребенка подержался тот, кто подержался за посылку.

И он рассказал все с самого начала – от полночного явления Уаймонда Кендалла и поразительного подарка, что он привез из Англии. Фон Хельрунг не перебивал, хотя время от времени ахал, вздрагивал от отвращения или чуть не плакал от изумления и жалости.

– Пуидресер – звездная гниль! – тихо сказал он, когда доктор умолк. – Так, выходит, сказки оказались правдой. Я никогда в них не верил по-настоящему – потому что не желал в такое верить. Чтобы Тот, через Которого все сотворено, создал такую тварь! Разве это не невыносимо, Пеллинор, даже для нас, посвящающих жизни подлинному смыслу этого труда? Что за бог мог создать такое? Враг он нам или сошел с ума?

– Предпочитаю воздерживаться от заведомо риторических вопросов, мейстер Абрам. Возможно, он не безумен и не враг нам, а всего лишь равно любит все свои творения – или равно безразличен ко всем из них.

– И ни одна из этих вероятностей не кажется вам отвратительной?

– Они отвратительны лишь с позиции человеческого высокомерия. Жду, что вы скажете, мол, нам дана власть над землей и всеми тварями земными – как будто это отделяет нас от того самого творения, частью которого мы являемся. Скажите это Уаймонду Кендаллу!

Монстролог вернулся к цели нашего визита. Философские дискуссии вроде этой он находил безвкусными – не то чтобы всецело ниже его достоинства, но бесполезными в том смысле, что вопросы, не имевшие ответа, не стоили затраченного на них времени.

– Что вы узнали о Джоне Кернсе? – спросил он.

Фон Хельрунг покачал головой.

– Исчез, Пеллинор. Квартира брошена, кабинет в больнице выметен подчистую. Никто не знает, куда бы он мог податься.

Теперь головой покачал Уортроп.

– Невозможно. Он должен был кому-то сказаться.

– Мои источники уверяют меня, что он никому не сказался. Служащие больницы, его бывшие пациенты, соседи – все они ничего не знают. Или, иными словами, они знают только, что еще вчера герр Кернс был здесь, а вот сегодня его уже нет. Похоже, единственного человека, которому он открылся, вы спалили в своем камине.

– Кернс не сказал Кендаллу, где он приобрел гнездовище; я спрашивал.

– И я ему верю. Кернс не рассказал такого бы несчастному мистеру Кендаллу.

Доктор кивнул.

– Вот за чем нам надо охотиться. Источник гнездовища ценнее его самого. Как Кернс его заполучил? Кто-то ему его передал, и если да, то кто? И почему?

Огонек сигары старого монстролога потух. Фон Хельрунг отправил погасший окурок в стоявшую рядом пепельницу и мрачно обратился к моему наставнику:

– Что-то здесь нечисто, mein Freund. Кернс не монстролог, в гнездовище магнификума ему нет никакого научного интереса, но он не дурак. Он не может не знать, сколько оно стоит.

Уортроп вновь кивнул. Его голова качнулась, словно в противовес нервному постукиванию ноги по ковру.

– За гнездовище предложена не одна награда, – сказал он. – Я слыхал, что османский султан Абдул Хамид обещает за него двадцать тысяч дукатов.

Не в силах сдержать чувств, младший монстролог вскочил и заходил по комнате.

– Только подумайте, фон Хельрунг! Впервые за поколение обнаружено подлинное гнездовище! И в идеальном состоянии – на мой взгляд, не старше нескольких месяцев. Вы понимаете, что это значит? Мы ближе, чем когда бы то ни было! – он понизил голос до шепота. – Typhoeus magnificum, мейстер Абрам – Невиданный – награда из наград – Святой Грааль монстрологии! И он, возможно, почти в моих руках…

– В ваших руках? – мягко прервал его фон Хельрунг.

– В наших руках. Конечно же, я хотел сказать «в наших».

Фон Хельрунг медленно кивнул, и когда он заговорил, я отметил печаль в его глазах.

– Многие званы, дорогой Пеллинор, но немногие избраны. Сколько погибло, рыща за нашей ипостасью Зверя Рыкающего[51]? Знаете? – Мой наставник нетерпеливо отмахнулся от вопросов, но фон Хельрунг не отставал. – И сколько возвратилось поверженными и униженными, погубив свое имя и разрушив карьеру?

– Не вижу, какое это может иметь значение, – зло отозвался Уортроп, – но да, так уж вышло, что я в курсе. Шестеро, считая Леброка.

– А, Леброк. Совсем про него забыл; Armes Schwein[52]. А кто был тот болтливый маленький шотландец, который все пришепетывал?

– Биссет.

– Ja[53], Биффет, – фон Хельрунг хохотнул. – Косая сажень в плечах, а голос как иерихонская труба!

– Любитель, – пренебрежительно бросил Уортроп. – Остальные – донкихотствующие искатели приключений.

– Но не Леброк.

– Особенно Леброк. Он допустил, чтобы тщеславие ослепило его…

– С тщеславием такое бывает, – согласился фон Хельрунг. – Бывает даже и хуже. – Он поднялся и подошел к моему наставнику, положив ему на предплечье коротенькую пухлую руку и мягко прервав беспокойное метанье.

– Но вы утомляете своего старого учителя. Прошу вас, Пеллинор, присядем, чтобы поразмыслить вместе и решить, что нам делать.

Доктор высвободился из рук старика и заявил:

– Я уже знаю, что делать. Завтра я отплываю в Англию.

– В Англию? – этого фон Хельрунг не ждал. – Зачем же вам отправляться в Англию?

– За Джоном Кернсом, за чем же еще.

– Растаявшим как туман, не оставив после себя и следа. Как вы его найдете?

– Сперва поищу под самым здоровенным камнем в Британии, – мрачно ответил доктор.

– А если его там нет? – хихикнул фон Хельрунг.

– Переключусь на камни поменьше.

– А что, если, когда вы его отыщете – если отыщете, – он откажется сообщать вам то, что вы желаете знать? Или вдруг, что еще хуже, он и сам ничего не знает?

– Знать, знать, знать, – яростно передразнил его Уортроп. – Желаете знать, что я знаю, мейстер Абрам? Я знаю, что Джон Кернс хотел, чтобы гнездовище попало ко мне. Он пошел на крайние меры, чтобы удостовериться, что попадет оно ко мне быстро. Он также хотел, чтобы я знал, что он покидает Англию – и покидает ее тоже быстро. Объяснение этому может быть только одно: он знает, откуда взялось гнездовище. И вот почему он выпустил его из рук. Есть только одна вещь на свете ценнее подлинного гнездовища магнификума – и это сам магнификум. Гнездо – великая награда, но Невиданный – Награда с большой буквы, – Уортроп бешено закивал. – Это единственное объяснение.

– Но зачем ему вообще что-то вам посылать? Уж конечно, он стремился бы скрыть ото всех, что награда из наград почти в его руках, и в особенности – от Пеллинора Уортропа.

– Это меня слегка беспокоило, – кивнул Уортроп. – Зачем он это сделал? Единственная разумная версия тут разумна только в том случае, если вы знаете Джона Кернса.

Фон Хельрунг ненадолго задумался.

– Он дразнит вас?

– Полагаю, что так. И к тому же на жесточайший манер из всех возможных. Вы знаете Кернса, мейстер Абрам. И знаете, как и я, до каких пороков он способен опуститься.

Здесь мой наставник отмахнулся от собственных мыслей. Он не желал тратить время на рассуждения о Джоне Кернсе или о том, что тем двигало; слишком крепко в Уортропа вцепились его собственные демоны.

– Кернс жестокий человек, – сказал он. – Кто-то, может быть, скажет, чудовище в шкуре человека. Но мне до этого дела нет.

– Только послушайте себя! И это – мой бывший ученик! Отче наш, сущий на небесах, прости мне прегрешения мои, ибо я подвел Тебя – и моего самого дорогого студента! Пеллинор, мы прежде всего люди – и только потом ученые; до чудовищ в шкурах людей нам должно быть дело прежде, чем до всех прочих чудовищ!

– С чего бы это? – резко спросил доктор. – Что мне до чудовищ в шкурах людей? Ничего скучнее этого я и придумать не могу. Нисколько не сомневаюсь, что, как только человечество изобретет для этого способ, оно тут же сотрет себя с лица земли. Это не тайна, это сама человеческая природа. О, конечно, можно углубиться и в частности, но в самом деле – что сказать о биологическом виде, который изобрел убийство? Что о нем вообще говорить?

– Вы говорите, как он, – забывшись на миг, сказал я.

Уортроп вихрем налетел на меня.

– Что ты сказал?

– То, что вы говорили… Похоже на то, что сказал бы доктор Кернс.

– Если человек – маньяк-убийца, это еще не значит, что он не прав, – огрызнулся монстролог.

– Нет, – мягко сказал фон Хельрунг, но глаза его опасно блестели, – это значит только, что он грешен.

– Мы ученые, фон Хельрунг, и подобными категориями не оперируем. В Индии считают грехом убийство коровы. Значит ли это, что мы, европейцы и американцы, все грешники, потому что убиваем коров?

– Люди, mein Freund, – ответил фон Хельрунг, – не коровы.

На это у Уортропа не нашлось заготовленной отповеди, и он молчал, пока старый друг тщетно пытался уговорить монстролога изменить планы. Мчаться сломя голову в Англию было слишком рано. Кернс уехал, да и искали мы, в конце концов, не Кернса, а место создания гнездовища.

Уортроп почти не слушал. Он мог прохаживаться по комнате, как лев в клетке, но его страсть ничто не в силах было удержать.

– Некоторые всю жизнь прозябают в невежестве, – завопил он в испуганное лицо своего бывшего наставника, – без намека на цель существования, и под угрозой смертной казни они не скажут, зачем они родились на белый свет. Многие званы, говорите вы. Святая правда, и многие глухи! А большинство – еще и слепы! Я не глухой и не слепой. Я слышал зов и знаю, что делать. Я избранный.

Горячечная страсть захлестнула его. То был зов его собственного рока, ради которого он так много принес в жертву, столько выстрадал и потерял. То была судьба не верившего в судьбу, и спасение для не веровавшего ни в какое личное спасение. То было искупление человека, которому сама идея искупления казалась бесполезной мистической чушью.

Ах, Уортроп! Как часто вы предостерегали меня властвовать над своими страстями, чтобы они не властвовали надо мной. И что же теперь? Огонь служит вам или вы служите огню? Теперь-то мне все ясно – но тогда я не вполне это понимал.

Фон Хельрунг, впрочем, понимал и был бессилен против этого адского пламени. За все годы, что он провел как искуснейший наставник в области монстрологии, у него не было ученика лучше Уортропа. Доктор был его шедевром – монстролог, свободный от всех душевных терзаний, ученый, начисто лишенный предубеждений и робости. И все же, все же! Порой наша главная сила – также наша главная слабость; пламень, которым сиял гений Пеллинора Уортропа, был одновременно и геенной огненной, что гнала его в бездну.

Фон Хельрунг видел эту бездну и боялся.

Часть одиннадцатая. «Что вам известно о моих делах?»

Он прекрасно понимал, где притаилось подлинное Monstrum horribalis[54], и потому сказал:

– Что ж, вы слышите зов и должны на него явиться; но вы не обязаны идти на него в одиночку.

– Само собой. Уилл Генри едет со мной.

– Само собой, – эхом отозвался фон Хельрунг. Его сверкающие синие глаза вперились в меня. – Уилл Генри.

– Уилл Генри… что? Не недооценивайте его, фон Хельрунг. Один Уильям Джеймс Генри, как по мне, стоит дюжины Пьеров Леброков.

– Нет, нет, вы неверно меня поняли, Пеллинор. Мальчик доказал, что незаменим для вас, преждевременная кончина его отца стала, по сути, трагической удачей. Однако ваша правая рука, если можно так выразиться, тяжело повредила свою левую…

– Он потерял палец. Палец! Если уж на то пошло, однажды в Гималаях меня вел шерп, у которого тонкий кишечник висел из живота наружу – и это зимой!

– Есть много достойных монстрологов, что с радостью ухватились бы за возможность…

– Вне всякого сомнения! – хрипло рассмеялся Уортроп. – Я совершенно уверен, что набрал бы добровольцев достаточно, чтобы задавить всю популяцию магнификумов числом десять к одному. Вы что, думаете, я круглый дурак?

– Я не предлагаю вам давать объявление в Журнал, Пеллинор, – ответил фон Хельрунг с подчеркнутым терпением, как снисходительный отец – капризному ребенку. – Как насчет Уокера? Он достойный ученый, и само воплощение всего британского. Слова никому не скажет.

– Сэр Хайрам – этот недоумок? Собственные интересы всегда волновали его намного больше интересов науки.

– Тогда американец. Торранс вам всегда нравился.

– Ваша правда. У меня слабость к Джейкобу, но он слишком упрям. И к тому же ведет распутный образ жизни. Всю экспедицию он прошляется по пивным.

– Калеб Пелт. Довольно, Пеллинор. Я знаю, вы его уважаете.

– Я его уважаю. И я в курсе, что Пелт в Амазонии, и еще полгода его назад не ждать.

Фон Хельрунг выпрямился, выпятил толстую грудь и заявил:

– Тогда с вами поеду я.

– Вы? – По лицу Уортропа начала было расплываться улыбка, но он одернул себя, как только понял, что старик говорит совершенно серьезно, и вместо улыбки мрачно кивнул. – Прекрасный был бы выбор, если бы только гнездовище добралось до нас лет пятнадцать назад.

– Песок из меня еще не сыплется, – упрямо сказал австриец. – Колени у меня уже не те, что прежде, но сердце храброе…

Монстролог положил руку старому другу на плечо.

– Самое храброе из всех, что я когда-либо знал, мейстер Абрам, и самое верное.

– Вы не можете нести это бремя один, – взмолился фон Хельрунг. – Бывает такое бремя, дорогой Пеллинор, которое, раз взвалив на себя, никогда не сбро…

Звон колокольчика прервал его, и мой наставник, встревожившись, резко обернулся к двери.

– Вы кого-то ждете? – требовательно спросил он.

– Да, но по его настойчивой инициативе, а не по моей, – непринужденно ответил фон Хельрунг. – Не берите в голову, mein Freund. Я ничего ему не сказал – только то, что сегодня жду вашего визита. Он отчаянно желает познакомиться с вами, а я, как вы знаете, добряк и не смог отказать.

Не успел наш гостеприимный хозяин приоткрыть дверь, как она распахнулась под напором нового гостя, так и рвавшегося в вестибюль. Он не остановился даже для того, чтобы подать перчатки и шляпу фон Хельрунгу, вбежал в гостиную и практически влетел в доктора. Вновь прибывший был молод, как мне показалось, не старше двадцати пяти лет, высок, атлетически сложен, модно одет (первое, что я подумал о нем, это что он немного денди), темноволос и узколиц. Высокие угловатые скулы и острый, слегка крючковатый нос придавали ему некоторую аристократическую красоту – тот модный истощенный вид, которого так часто и успешно добиваются привилегированные классы. Он схватил моего наставника за руку и с силой ее пожал – так крепко, что Уортроп поморщился.

– Доктор Уортроп, я не могу выразить всей глубины моего восторга ввиду того, что я наконец познакомился с вами, сэр. Это поистине… поистине честь для меня, сэр! Я надеюсь, вы простите мне вторжение, но когда я узнал, что вы прибываете в Нью-Йорк, я просто не мог упустить возможность!

– Пеллинор, – сказал фон Хельрунг, – позвольте представить вам моего нового студента Томаса Аркрайта, из Аркрайтов с Лонг-Айленда.

– Студента? – Уортроп нахмурился. – Я полагал, вы больше не берете учеников.

– Герр Аркрайт весьма настойчив.

– Только это меня и волновало по-настоящему, доктор Уортроп, – заявил Томас Аркрайт из Аркрайтов с Лонг-Айленда. – С тех самых пор, когда я был не старше вашего сына.

– Уилл Генри мне не сын.

– Вот как?

– Он мой ассистент.

Глаза Томаса расширились от изумления, и он взглянул на меня с прорезавшимся уважением.

– Не думаю, что мне доводилось слышать о столь юных ассистентах. Сколько ему, десять?

– Тринадцать.

– Ужасно малого он роста для тринадцати, – констатировал Томас и послал мне краткую, слегка покровительственную улыбку. – Вы, должно быть, очень умны, Уилл.

– Ну… – сказал доктор и умолк.

– Чувствую себя старым и кошмарно отставшим по части образования, – пошутил Томас и обернулся к Уортропу. – Я никогда бы не попросился к вам в подмастерья, если бы знал, что у вас уже есть один.

– Уилл Генри не совсем мой подмастерье.

– Вот как? Кто же он в таком случае?

– Он… – Уортроп уставился на меня. Строго говоря, на меня теперь глазели все трое. Молчание было тяжелым. Кем же я все-таки был для Пеллинора Уортропа? Я заерзал в кресле. В конце концов, монстролог пожал плечами и вновь обернулся к Томасу. – Что вы имели в виду, когда сказали, что никогда бы не попросились ко мне?

– Ну, стажироваться у вас, доктор Уортроп.

– Чистая правда, – вставил фон Хельрунг, – в первую очередь Томас мечтал попасть не ко мне.

– Не помню вашей заявки, – сказал мой наставник.

Томас, казалось, сильно приуныл.

– Какой из них? Я двенадцать послал.

– Правда? – Уортроп был впечатлен.

– Нет, неправда. Вообще-то тринадцать. Двенадцать – это как-то… не так жалко звучало.

К моему потрясению, монстролог рассмеялся. Подобное случалось так редко, что я решил было, что он подавился булочкой.

– И я ни на одну не ответил? – Уортроп повернулся ко мне, нахмурившись и заломив одну бровь. – Мою почту разбирает Уилл Генри, и не припомню, чтобы там было хотя бы одно письмо от вас.

– Ох. Быть может, их отложили не туда.

Вновь повисло тяжелое молчание. Мое лицо запылало. Я и в самом деле разбирал почту доктора; и я и в самом деле не припоминал имени Томаса Аркрайта и был уверен, что никогда прежде с этим именем не встречался. Но запротестовать означало бы лишь окончательно убедить моего опекуна в том, что я виновен.

– Вот уж точно: как говорит народная мудрость, все хорошо, что хорошо кончается, – подытожил наконец фон Хельрунг и утешительно похлопал меня по плечу. – У меня новый студент, а у вас Пеллинор, ваш… – Он помедлил, пытаясь подобрать подходящее слово, и наконец, как бы извиняясь, пожал плечами и закончил: – Уилл Генри.

Вскоре после этого Томас извинился и стал прощаться: он заглянул лишь выразить доктору Уортропу вечное восхищение, знал, что у доктора есть срочные дела, и не хотел бы его задерживать.

– Что вам известно о моих делах? – резко спросил монстролог, бросив на фон Хельрунга обвиняющий взгляд. – Ты ему сказал!

– О текущих – ничего. Профессор фон Хельрунг был в их отношении неприятно скуп на слова, – заявил Томас, приходя своему наставнику на выручку. – Я знаю лишь, что они срочные – чудовищно срочные, да будет мне позволено поиграть немного словами. Об остальном я могу лишь гадать. Вы прибыли в Нью-Йорк, чтобы поручить заботам профессора Айнсворта гнездовище магнификума, которое не так давно поступило к вам из-за рубежа – из Англии, полагаю, – он, как бы извиняясь, пожал плечами. – Но вот и все мои догадки.

Ответа монстролога Томас Аркрайт ждал с несколько самодовольным выражением: ему не было нужды гадать, прав он или нет, – он знал, что прав.

– Весьма удивительная «догадка», мистер Аркрайт, – сказал Уортроп, зло глядя на фон Хельрунга. Он явно думал, что его обманули и предали.

– Нисколько не удивительная, – ответил Томас. – Я знаю, что вы были в Монстрарии, – об этом догадаться несложно. Запах витает вокруг вас, как духи с ароматом падали. И я знаю, что вы поехали туда сразу с вокзала – вы все еще в дорожной одежде, что предполагает, что ваше дело – чрезвычайной важности, и ни одной минуты вы терять не могли.

– Пока что все верно, – допустил мой наставник. – Но о таком, как вы сами сказали, догадаться несложно. А что насчет остального?

– Ну, старик был вам нужен не для того, чтобы он вам сам что-то дал; Монстрарий прозвали Форт-Айнсвортом не на ровном месте. Вы, должно быть, что-то привезли – и не лишь бы что, а что-то, что нельзя было оставить в гостинице без присмотра ни на секунду, и слишком большое, чтобы везде носить с собой. Иными словами, нечто очень особенное, столь редкое и ценное, что вы должны были доставить его в надежное место сразу же, без промедления.

Явно заинтригованный, доктор быстро кивнул и наставил на Аркрайта палец жестом, что адресовался мне бесчисленное количество раз – продолжай, продолжай!

– Итак, ваша добыча была чрезвычайно редка, и это оставляет нам для рассуждения лишь горстку монстрологических диковин. А из этой горстки лишь один или два предмета могли бы заставить ученого вашего уровня все бросить и помчаться прямиком в Монстрарий после долгой железнодорожной поездки. Очевидный вариант – гнездовище магнификума, а коль скоро в Новом Свете гнездовищ пока не находили, по всей вероятности, оно прибыло из Европы…

– Ха! – вскричал монстролог, подняв руку. – Основание ваших выкладок пошатнулось, мистер Аркрайт. С чего бы это вам полагать, что мое нечто очень особенное прибыло из Европы, коль скоро единственный подлинный экземпляр «очень особенного» – родом с Лакшадвипских островов в Индийском океане?

– С того, что я слишком хорошо вас знаю – или, вернее сказать, слишком много знаю о вас. Если бы вы знали место происхождения «очень особенного», вас бы не было в Нью-Йорке. Вы отослали бы «очень особенное» доктору фон Хельрунгу для помещения в Комнату с Замком, а сами сели бы на первый корабль в нужном направлении.

– Но почему тогда Англия?

– Признаю: Англия – чистая догадка. Францию я отмел. Французское отделение Общества о нас, янки, никогда особо не думало – в особенности после того несчастного случая прошлой осенью с месье Гравуа, в котором они, как я слышал, винят вас – и совершенно несправедливо, по моему мнению. Немцы никогда не доверили бы гнездовище американцу – даже если это Пеллинор Уортроп. Итальянцы… ну, они итальянцы. Так что Англия была наиболее логичным выбором.

– Невероятно, – пробормотал Уортроп, одобрительно кивнув. – Поистине невероятно, мистер Аркрайт! И удивительно точно по части деталей; не стану вас обманывать, – он обернулся к фон Хельрунгу. – Мои поздравления, мейстер Абрам. Похоже, я упустил кое-что к вашей выгоде.

Австрийский монстролог широко улыбнулся.

– Он напоминает мне другого многообещающего ученика, что был у меня много лет назад. Признаюсь, по своему старческому слабоумию я порой забываюсь и зову Томаса Пеллинором.

– О, надеюсь, что нет! – сказал мой наставник с несвойственным ему смирением. – Не пожелал бы такого никому на свете. Одного Пеллинора достаточно!

Томас так и не ушел, пока мы с доктором не направились в гостиницу; полагаю, будучи под впечатлением, он забыл о своем скромном желании не задерживать великого человека на важном научном пути. Сам же великий человек, казалось, совершенно забыл о своих срочных делах, будучи всецело поглощен беседой, посвященной или его персоне, или единственному предмету, интересовавшему его как часть означенной персоны, сиречь монстрологии.

А уж Аркрайт, казалось, мог преподавать и науку о Уортропе не хуже науки о чудовищах. Он с живостью демонстрировал энциклопедические познания обо всем, что имело к Уортропу какое-либо отношение – о недужном детстве в Новой Англии; о «выброшенных годах» в частной школе в Лондоне; об обучении у фон Хельрунга; о приключениях юности в Амазонии и Конго и о «злосчастной экспедиции на Суматру»; о бесценном вкладе Уортропа в Энциклопедию Чудовищ (более трети статей в ней были написаны Уортропом – единолично либо в соавторстве); его выступления в защиту и продвижение монстрологии в сообществе естественных наук. Монстролог допьяна упивался лестью, пока та не одурманила его окончательно. Впервые за тридцать с лишним лет жизни он встретил кого-то, кто восхищался Пеллинором Уортропом не меньше самого Пеллинора Уортропа.

Атмосфера комнаты сделалась столь густо насыщена Уортропом, что я с трудом дышал. Фон Хельрунг заметил, что мне не по себе, и предложил втихомолку совершить набег на кухню и разграбить буфет. Я с радостью вызвался исполнять приказ, и мы атаковали кладовую, взяв по праву сильного две тарелки сладких булочек и две дымящихся кружки горячего шоколада.

– Он очень умен, – сказал фон Хельрунг, имея в виду Томаса Аркрайта. – Но посмотри в упор на солнце дольше секунды – и ослепнешь. Бывают и исключения, но ты понимаешь, о чем я, Уилл. С Пеллинором та же история.

Я кивнул – медленно, избегая его взгляда. Он сразу понял и продолжил тихо и с большим сочувствием:

– Я знаю – тяжело ему служить. Такие люди, как Пеллинор Уортроп… с ними надо быть всегда начеку, или их великолепие тебя поглотит. Такова, я боюсь, была судьба твоего отца: в присутствии людей, подобных Уортропу, больший пламень поглощает меньший.

– Откуда Томас столько про него знает? – спросил я. За полчаса я от незнакомца узнал о монстрологе больше, чем за два года, что жил с ним бок о бок.

– В основном от меня. А остальное – от всех и каждого, кто только готов поговорить о Уортропе.

– Ну, всего-то он не знает, – сказал я. – Не знал же он, что у доктора уже есть ассистент.

– Да, и это мне показалось странным. Потому что он знал; я сказал ему две недели назад, в нашу первую встречу. Быть может, он забыл.

– Или он врет.

– Разве это мудро, Уилл Генри? Если у нас есть выбор, не следует ли видеть в людях добрые побуждения, а не злые? Возможно, он посчитал это неважным, вот и забыл.

Посчитал неважным! Я оттолкнул тарелку; есть мне что-то расхотелось.

– Нет-нет, ешь, ешь! – сказал фон Хельрунг, пододвигая тарелку обратно. – Ты куда худее, чем положено быть мальчику в десять.

– Мне тринадцать, – напомнил я.

– Тогда ты еще худее. Парнишка, когда растет, как армия, ja? Идет следом за желудком! Надо мне поговорить насчет этого с Пеллинором: не верится мне, чтобы он часто стряпал.

– Он вообще не стряпает. У нас была кухарка, – добавил я, – но доктор ее уволил. Она экспонат сварила.

То была чистая правда. В ночь накануне того, как доктор ее уволил, под дверь кухни доставили очередную посылку, и кухарка, добродушная старушка по имени Полина, полуслепая (что, с точки зрения Уортропа, было плюсом), перепутала ее с заказом, что должен был занести мясник мистер Нунан. Вечером мы, сами того не зная, отобедали тушкой редчайшего каппадокийского Hallux turpis, превращенного Полиной в сытное жаркое. Как только доктор понял, что съел одну из наиболее ценных для монстрологии особей, он, конечно, тут же уволил старушку. После, впрочем, успокоившись, он признал, что такой уж катастрофической потери для науки это не стало – мы эмпирически выяснили, что Hallux turpis на вкус удивительно похож на курицу.

– Для него все я делаю, – сказал я, чувствуя, как в груди в нехороший узел сплетаются гордость и горечь. – И прибираю, и стряпаю, и стираю, и пишу за него письма, и бегаю по поручениям, и веду бумаги, и, конечно, смотрю за лошадьми, и еще помогаю в лаборатории. Особенно последнее.

– Ну, ну! Я удивлен, что ты еще и успеваешь учиться.

– Учиться, сэр?

– Ты что же, не ходишь в школу?

– С тех пор как переехал к доктору, нет.

– Тогда, значит, он с тобой занимается? Он обязан тебя учить. Нет?

Я покачал головой.

– Не похоже на то.

– Не похоже на то! – недовольно фыркнул он.

– Ну, он не сидит со мной за книжками и тетрадками и не дает мне уроков – ничего в таком духе. Но он старается учить меня всяким вещам.

– Всяким вещам? И каким же это вещам он старается тебя учить, Уилл? Что ты от него узнал?

– Я узнал… – Чему я научился? Мой ум как будто сделался девственно пуст. Чему же монстролог успел меня научить? – Я узнал, что полмира молится, чтобы получить то, чего они заслуживают, а полмира, чтобы не получить по заслугам.

– Mein Gott![55] – вскричал бывший учитель моего учителя. – Не знаю, плакать мне в ответ на это или смеяться! Но такова уж истина.

Он взял с плиты кастрюльку горячего шоколада, долил мою кружку и наполнил собственную до краев, низко склонившись к поверхности и вдохнув аромат. Сквозь пар, от которого порозовели его щеки, фон Хельрунг поглядел на меня и улыбнулся.

– Обожаю шоколад. Ты тоже, правда?

И на мгновение мне захотелось броситься ему на шею и крепко обнять.

– Доктор фон Хельрунг, сэр?

– Ja?

Я понизил голос. Я этого не задумывал; но отчего-то казалось, что сейчас подходящий момент.

– Что такое Typhoeus magnificum?

Улыбка сошла с его лица. Он отодвинул кружку и сложил руки на столе. Я чувствовал, как сокращается расстояние между нами, пока не оказался на волосок от его лица, заполнившего весь мир.

– Сложно сказать – очень сложно. Только его жертвы видели его воочию, и, навечно немые, они хранят его тайны. Мы знаем, что он существует, поскольку держали в руках его гнездовище и видели – ах, ты видел слишком много! – жертв его ужасного яда. Но его облик от нас скрыт. Рассказывают, что он двадцать футов в высоту, что его зубы шевелятся, как у паука, когда он плетет свое богомерзкое гнездо, что он низвергается с самых черных туч, на крыльях в десять футов[56] в размахе, чтобы схватить добычу и унести ее за облака, чтобы там разорвать на части, и объедки его пира изливаются на землю дождем из крови и слюны – которую называют «пуидресер», звездная гниль. – Он с силой передернул плечами и глубоко вдохнул успокаивающий аромат шоколада.

– Звучит похоже на дракона, – сказал я.

– Ja, это одно из его обличий; у него их много больше, равно как и много больше тех, кто пал жертвой его гнева. Потому мы и зовем его Безликим и Существом с Тысячей Лиц. Мы дети Адама; оборачиваться и смотреть в лицо безликому, называть неназываемое – в нашей природе. Это ведет нас к величию, но это же ведет нас и к падению. Мне остается лишь молиться, чтобы Пеллинор это понимал. Много храбрецов искало его, все были повержены, и я не знаю, чего боюсь больше – того, что дракон ускользнет от нас, или того, что Пеллинор его найдет.

– Но почему его так сложно найти? – спросил я.

– Возможно, он как дьявол, – невидим, но всегда где-то рядом! – мягко рассмеялся фон Хельрунг, разрушив лежавшее на нас заклятье мрачности. – Мир велик, дорогой Уилл, а мы, как бы ни хотелось нам убедить всех в обратном, довольно-таки малы.

Часть двенадцатая. «Самое ужасное из чудовищ»

– Уилл Генри, ты сегодня немногословен даже по твоим меркам, – заметил мой наставник в кэбе, что вез нас назад в «Плазу».

– Простите, сэр.

– Простить за что?

– За то, что я немногословен.

– Я не критиковал тебя, Уилл Генри, а просто озвучил свое наблюдение.

– Полагаю, я устал.

– Это не то, что можно «полагать». Так ты устал или нет?

– Устал.

– Тогда так и скажи.

– Я только что так и сказал.

– На того, кто устал, ты, по-моему, не похож. А похож на того, кто злится, – он отвернулся. Тень порхала, пока мы грохотали вниз по брусчатке, по его лицу туда-сюда, то укрывая угловатый профиль, то вновь открывая свету. Свежие сугробы сверкали, как алмазы, в сиянии фонарей, выстроившихся вдоль Пятой авеню.

– Дело в мистере Аркрайте, так? – спросил он. В те нечастые мгновения, когда монстролог все же решал сосредоточиться на моем существовании, мало что могло от него укрыться.

– Доктор Уортроп, он вам солгал.

– Что ты имеешь в виду? – Монстролог отвернулся от окна. На поле его лица вели битву свет и тень.

– Он знал, что у вас есть ассистент. Доктор фон Хельрунг ему говорил.

– Ну, должно быть, он забыл.

– И он не посылал вам никаких заявок. Иначе я бы увидел письма.

– Возможно, ты их и увидел.

Допущение, что я лгу, могло ранить меня куда сильнее, чем если бы он ударил меня физически.

– Я не обвиняю тебя, – продолжил он. – Я просто не понимаю, зачем бы мистеру Аркрайту об этом лгать. Лично меня его искренность поразила даже больше, чем острота его ума – право, воистину необычайная! Действительно выдающийся молодой человек, Уилл Генри. Однажды он станет достойным пополнением наших рядов. Весьма немногие важные вещи способны ускользнуть от его взгляда!

– Он забыл, что у вас уже есть ассистент, – указал я не без нотки триумфа.

– Как я сказал, важные вещи… – он оборвал себя и набрал побольше воздуху в грудь. – В любом случае, удивительно слышать от тебя слово «ассистент». У меня сложилось впечатление, будто ты ненавидишь монстрологию.

– Я ее не ненавижу.

– Так значит, ты ее любишь?

– Я знаю, как она важна для вас, доктор Уортроп, и я…

– А, понятно. Выходит, ты любишь вовсе не монстрологию, – он поглядел на белый мир за окошком кэба. Свежий снег похрустывал под колесами. Порывы бурного ветра с Ист-Ривер глушили щелканье кучерского бича. – О, Уилл Генри, – тихо воскликнул он, – не следовало мне забирать тебя. Ни один из нас этого не желал. Я должен был понимать, что добра из этого не выйдет.

– Не говорите так, сэр. Пожалуйста, не говорите.

Я хотел было коснуться его руки своей раненой, но не стал. Ему не слишком понравилось бы, если бы я до него дотронулся.

– О нет, – сказал он, – такая уж у меня дурная привычка: говорить то, что, пожалуй, говорить не следовало. Добра из этого не выйдет, Уилл Генри; я уже давно это понял. То, чем я занимаюсь, однажды меня убьет, и ты вновь останешься на произвол судьбы. Или, еще хуже, то, что я люблю, однажды убьет…

Его взгляд упал на мою левую руку, и он продолжил:

– Я натурфилософ. Вопросы чувств я оставляю поэтам, но нередко мне думалось, коль скоро я сам неудавшийся поэт, что самое жестокое в любви – ее нерушимая цельность. Мы не выбираем любить – или, лучше сказать, мы не выбираем не любить. Понимаешь?

Он придвинулся вплотную ко мне, и темный огонь, пылавший в его глазах, заслонил от меня весь мир. Голова у меня закружилась, словно я стоял на самом краю лишенной света бездны.

– Выразимся так, – сказал он. – Если бы мы, монстрологи, хоть сколько-нибудь всерьез относились к нашему призванию, мы отбросили бы исследование биологических аберраций и занялись самым ужасным из чудовищ.

* * *

Во сне я стоял с Адольфусом Айнсвортом в Монстрарии, перед Комнатой с Замком, и он возился с ключами.

«Доктор сказал, ты захочешь на это взглянуть».

«Но мне нельзя».

«Доктор сказал».

Он отпирает дверь, и я вхожу следом.

«Так-так, посмотрим… Куда я его положил? Ах, да. Вот и оно!»

Из ниши он достает ящик размером с обувную коробку и помещает его на стол.

«Давай-ка, открывай! Он хотел, чтобы ты увидел». У меня дрожат пальцы. Это крышка не хочет сниматься, или это противится моя рука?

«Не могу открыть».

В коробке что-то есть. Что-то живое. Оно дрожит у меня под пальцами.

«Тупоголовый мальчишка! Ты не можешь открыть, потому что спишь!

Хочешь знать, что в коробке, тогда проснись. Проснись, Уилл Генри, проснись!»

Я сделал, как было велено, с испуганным вскриком вынырнув из сна в темную комнату, с сердцем, колотящимся от страха; на мгновение я забыл, где я и кто я… пока голос у моего изголовья мне не напомнил.

– Уилл Генри.

– Доктор Уортроп?

– Полагаю, тебе приснился сон.

– Да… приснился.

Лампы в гостиной были включены, то был единственный источник света, изливавшегося на пол и на стену за кроватью. Монстролог стоял к нему спиной.

– Что тебе снилось? – спросил он.

Я покачал головой:

– Я… я не помню.

– Меж сном и явью… меж упокоением и восстанием… оно там, неизменно там.

На полу лежала полоса света, вдоль стены тоже шла сияющая колонна, но весь этот свет словно истекал в комнате кровью; я смутно видел лицо Уортропа, но не мог прочитать выражения его глаз.

– Это стихи? – спросил я.

– Да. Довольно малокровное подобие стихов.

– Это вы написали?

Он поднял было руку – и опустил ее.

– Как твоя рука?

– Не болит.

– Уилл Генри, – мягко упрекнул он.

– Ну… иногда пульсирует.

– Держи ее выше сердца.

Я попробовал.

– Да, сэр. Так правда лучше. Спасибо.

– Ты его чувствуешь? Как будто палец все еще там?

– Иногда.

– У меня не было выбора.

– Я знаю.

– Риск был… неприемлем.

Монстролог присел на край кровати. На его лицо упало больше света – но ничего не высветило. Зачем он стоял в темноте и следил за мной?

– Ты этого, конечно, не знаешь. Но потом я взял веревку и собирался связать тебя – сугубо в качестве предосторожности…

Я открыл было рот, чтобы сказать: я знаю, я вас видел. Но он поднял палец и не дал себя прервать.

– Я не смог этого сделать. Это было бы мудро, но я не смог.

Он смотрел в сторону, старательно избегая встретиться со мной глазами.

– Но я очень устал тогда. Я не спал… сколько? Я даже не знал, сколько. Я боялся, что усну, и ты вдруг… ускользнешь. Тогда я привязал другой конец веревки к руке – привязал тебя к себе, Уилл Генри. В качестве предосторожности; это казалось разумным.

Он сгибал и разгибал свои длинные пальцы, то сжимая их в кулаки, то распрямляя. Кулак. Раскрытая ладонь. Кулак. Раскрытая ладонь.

– Но это было неразумно. Худшее, что только можно было сделать. Возможно, самое идиотское, что я когда-либо делал. Потому что если бы ты ускользнул, ты утянул бы меня за собой в бездну.

Кулак. Раскрытая ладонь. Кулак.

– Возможно, для поэта мне и недостает дара обращаться со словом, Уилл Генри, но вот с любовью к иронии у меня все в порядке. До той ночи наши роли существовали как бы в зеркальном отражении. До той ночи не я был привязан к кому-то, и не меня эти узы грозили затянуть в бездну.

Он потянулся вниз и медленно размотал повязки на моей раненой руке. Кожу покалывало; воздух моей обнаженной плоти показался очень холодным.

– Сожми в кулак, – сказал он.

Я повиновался, хотя мои пальцы еще были онемевшими; мускулы с тыльной стороны ладони, казалось, застонали, противясь.

– Вот, – он взял с прикроватного столика свою чайную чашку. – Бери чашку. Пей.

Моя рука дрожала; капля выплеснулась на одеяла, пока я подносил трясущуюся чашку к губам.

– Хорошо.

Он принял у меня чашку правой рукой и протянул мне левую.

– Возьми меня за руку.

Я так и поступил и дрожал теперь всем телом. Человек, каждый тончайший оттенок которого я инстинктивно считывал, вдруг превратился в шифр.

«Доктор сказал, ты захочешь на это взглянуть».

– Сожми. Сожми мою руку, Уилл Генри. Сильнее. Так сильно, как только можешь.

Уортроп улыбнулся. Кажется, он был доволен.

– Ну вот. Видишь? – крепко держа меня за руку. – Части ее больше нет, но это все еще твоя рука.

Монстролог выпустил меня и поднялся, и мои пальцы болели после его хватки.

– Засыпай обратно, Уилл Генри. Тебе надо отдохнуть.

– И вам, сэр.

– Не тебе обо мне беспокоиться.

Он широкими шагами прошел к двери, канул в полосу света, и его тень протянулась по полу и вскарабкалась вверх по стене. Я улегся на спину и закрыл глаза. Два вздоха, три, четыре… и затем я открыл их снова – не слишком, лишь чтобы подсмотреть сквозь ресницы.

Он не отошел от двери, не бросил меня. Пока не бросил.

Рука пульсировала; хватка у него была крепкой. Там, где должен был быть мой указательный палец, мучительно чесалось. Я согнул большой палец и почесал им пустоту.

Дневник 8. Изгнание

Часть тринадцатая. «Расстояние между нами»

Уортроп взял билеты на следующее утро – на «Город Нью-Йорк», самое быстрое судно компании «Инман-Лайн». Как пассажирам первого класса, нам предстояло самое скучное плавание – существование в отдельной двухкомнатной каюте (со спальней и гостиной), разукрашенной самыми безвкусными викторианскими излишествами, с горячей и холодной водой и электрическим освещением; ужины под гигантским стеклянным куполом кают-компании первого класса, за столами с хрустящими белыми скатертями и хрустальными вазами, полными свежих цветов; обшитая ореховым деревом корабельная библиотека с ее восемью сотнями томов; и нескончаемая навязчивость параноидально внимательных к нам прислуги и экипажа, одетых в белые куртки и вечно, по словам доктора, стоящих над душой в неутолимой жажде выполнять для нас даже самые элементарные поручения.

– Только подумай, Уилл Генри, – заявил он в нашем номере в «Плазе», прежде чем в первый раз пожелать мне спокойной ночи – прежде, чем я увидел во сне Комнату с Замком и коробку, и тень его повисла на стене. – Нашим предкам потребовалось больше двух месяцев лишений и болезней, цинги, дизентерии и обезвоживания, чтобы пересечь Атлантику. У нас же это займет меньше недели, причем в роскоши, достойной королей. Мир становится все меньше, Уилл Генри, и не благодаря чудесам – разве что мы пересмотрим свое определение чуда и того, кто его творит.

Его глаза затуманились, а голос был мечтателен.

– Мир становится все меньше, и мало-помалу наши светильники разгоняют тьму. Рано или поздно все будет залито светом, и мы проснемся с новым вопросом: «Да, вот оно; но… что теперь?» – Он мягко рассмеялся. – Возможно, нам стоит развернуться и ехать домой.

– Сэр?

– Обнаружение магнификума станет основополагающим моментом в истории науки, Уилл Генри, и не без попутной пользы для меня лично. Если я добьюсь успеха, меня ждет бессмертие – во всяком случае, в том единственном понимании бессмертия, которое я готов принять. Но если я добьюсь успеха, расстояние между нами и неназываемым сократится еще немного. Вот за что мы боремся как ученые, и вот чего мы страшимся как человеческие существа. Нечто в нас тоскует по неописуемому, недостижимому… тому, что не может быть зримо.

И он умолк.

А на следующее утро он исчез.

Что-то было не так; я знал это, как только проснулся. Я сразу понял – не в обыденном смысле, не рассудочно, но сердцем. Ничего не переменилось. Вот была кровать, на которой я лежал, вот стул, на котором он тогда сидел, следя за мной, и обеденный стол, и гардероб, и даже чашка Уортропа на столике. Все было по-прежнему; все переменилось. Я выпрыгнул из постели и сбежал вниз, в холл, в пустую гостиную. Все было по-прежнему; все переменилось. Я подошел к окнам и отдернул шторы. Восемью этажами ниже блистал Центральный парк: белый пейзаж, так и полыхавший в солнечном свете под безоблачным небом.

Его сундук. Его саквояж. Его полевой чемоданчик. Я бросился к шкафу и рывком распахнул дверцу. Пусто.

Все переменилось.

Когда в дверь постучали, я одевался. Я бы уже оделся, но вышла заминка с брючными пуговицами: мой отрубленный палец оказался неожиданно важен для этой процедуры. На неразумное мгновение я уверился: доктор вернулся за мной.

«А, хорошо. Ты проснулся. Я сходил вниз позавтракать, пока мы не отправились на корабль. Что такое, Уилл Генри? Ты что, правда решил, что я мог бы уехать без тебя?»

Или что больше походило на правду:

«Живо, Уилл Генри! Какого черта ты делаешь? Что это ты светишь своей ширинкой? Пошевеливайся, Уилл Генри. Я не намерен пропускать самое важное событие в своей жизни по причине того, что тринадцатилетний подросток неспособен одеться! Живо, Уилл Генри, живо!»

Однако, как вы уже могли догадаться, это был не доктор.

– Guten Morgen[57], Уилл! Прости, что так опоздал, но у моего экипажа сломалась ось, а мой кучер – он такой тупица! Он не то что оси, он настроения никому не смог бы исправить. Я бы его уволил, но у него семья, а она в родстве с моей семьей, троюродная или четвероюродная сестра, уж и не помню…

– Где доктор Уортроп? – требовательно спросил я.

– Где Уортроп? Он что, тебе не сказал? Да конечно же сказал.

Я сдернул с вешалки пальто и рукавицы, и шляпу, что подарил мне Уортроп, – единственное, что он когда-либо мне дарил.

– Отвезите меня к нему.

– Я не могу, Уилл.

– Я еду с доктором.

– Он уехал…

– Я знаю, что он уехал! Вот почему вы и должны отвезти меня к нему!

– Нет, нет, Уилл, он уехал. Его корабль отчалил час назад.

Я уставился в доброе лицо фон Хельрунга, а затем ударил монстролога в круглый живот так сильно, как только смог. Он заворчал сквозь зубы от удара.

– Я думал, он тебе сказал, – охнул он.

– Везите меня, – сказал я.

– Куда?

– В доки; я должен ехать с ним.

Он наклонился, положил мне на плечи свои квадратные пухлые руки и заглянул глубоко в глаза.

– Он отплыл в Англию, Уилл. Корабля там больше нет.

– Тогда я поплыву на следующем корабле! – заорал я, высвободился из его хватки, оттолкнул старика и побежал мимо, в холл, накинув резинку от рукавиц на шею, рывками натягивая шляпу, судорожно возясь с пуговицами пальто. Пол дрожал под тяжелой поступью фон Хельрунга, который нагонял меня – и наконец нагнал у лифта.

– Пойдем, Kleiner[58]. Я отвезу тебя домой.

– Не хочу я домой; мое место – с ним.

– Он хотел бы, чтобы ты был в безопасности…

– Не хочу я быть в безопасности!

– И он поручил мне следить за твоей безопасностью, пока он не вернется. Уилл. Пеллинора здесь нет; и туда, куда он направился, ты следовать за ним не можешь.

Я помотал головой, будучи потрясен до глубины души, и заглянул в его добрые глаза в поисках ответа. Солнце исчезает в мгновение ока, и гибнет вселенная; ось мира подламывается.

– Он уехал без меня? – прошептал я.

– Не волнуйся, дорогой Уилл. Он вернется за тобой. Ты – все, что у него есть.

– Тогда почему он меня бросил? Теперь у него вообще никого нет.

– О нет; неужели ты думаешь, будто мейстер Абрам допустил бы такое? Nein![59] С ним поехал Томас.

Я онемел. Томас Аркрайт! Это было уж слишком. Я вспомнил слова доктора в кэбе накануне ночью: «Действительно выдающийся молодой человек, Уилл Генри. Однажды он станет достойным пополнением в наших рядах». Однажды… и этот день, судя по всему, настал – за мой счет! Меня вышвырнули – и за что? Что я такого сделал?

Фон Хельрунг прижал меня к себе, лицом – к своей груди. Его жилет пах сигарным дымом.

– Мне жаль, Уилл, – пробормотал он. – Ему следовало бы с тобой хотя бы попрощаться.

«Не твое дело обо мне беспокоиться».

– Он попрощался, – сказал я. – Но я его не услышал.

И после этого – мое изгнание.

– Вот это будет твоя комната, и, как видишь, здесь очень удобная кровать, намного больше, полагаю, чем та, к которой ты привык. А вот, погляди, чудесное кресло, чтобы сидеть у камина, очень уютное, и лампа, чтобы читать, и сундук для твоего платья. Посмотри-ка еще сюда, Уилл. Вон Пятая авеню, эдакая давка и сутолока, и вечно там что-то происходит да что-то делают. Вот, ты только погляди на этого господина на велосипеде! Сейчас в грузовик врежется! А впрочем, ты, должно быть, голоден. Что будешь? Ну-ка, давай-ка положим твой портплед на кровать. Хочешь посидеть на кровати? Тут и матрац пуховый, и подушка; очень мягко! Так ты голоден, ja? У меня отличный повар, француз – ни слова не понимает ни по-английски, ни по-немецки, – но уж в еде знает толк!

– Я не голоден.

– А должен быть. Отчего бы тебе не положить портплед? Я прикажу принести тебе еды. Можешь есть здесь, у камина. Думаю, попозже покажу тебе библиотеку.

– Не хочу ничего читать.

– Ты прав. Слишком хорошая погода, чтобы сидеть взаперти. Может, попозже в парк, ja? Или мы могли бы…

– Зачем доктор взял с собой Аркрайта?

– Зачем? Ну, по очевидным причинам. Аркрайт молод, очень силен и весьма неглуп, – он сменил тему. – Но хватит, тебе нужно поесть. Тебя как голодом морили, Уилл.

– Я не голоден, – повторил я. – Я не хочу ни есть, ни читать, ни идти в парк, ни что бы то ни было еще. Почему вы позволили ему уехать без меня?

– Никто не «позволяет» ничего Пеллинору Уортропу, Уилл. Это твой наставник «позволяет» другим – или нет.

– Вы могли бы не пустить с ним мистера Аркрайта.

– Но я хотел, чтобы он поехал. Я не мог отпустить Пеллинора одного.

Хуже этого он сказать ничего не мог – и знал это.

– Я сейчас уйду, – кротко произнес он, – но ожидаю к обеду увидеть тебя внизу. Велю Франсуа приготовить тебе что-нибудь особенное, très magnifique[60]!

Фон Хельрунг вышел из комнаты. Я уронил портплед на пол, лег на кровать лицом вниз и изо всех сил пожелал умереть.

Однако вскоре мой шок сменился стыдом («Аркрайт молод, очень силен и весьма неглуп»), стыд – непониманием («Не недооценивайте его, фон Хельрунг. Один Уильям Джеймс Генри, как по мне, стоит дюжины Пьеров Леброков»), а непонимание переплавилось в добела раскаленный уголь ненависти. Уползти крадучись, без единого слова объяснения, даже без прощания – и неважно, доброго или наоборот! Храбрейший человек из всех, что я когда-либо знал, – трус! Да как он смел, после всего, что мы перенесли вместе, а я не раз спасал ему жизнь? «Ты – все, ради чего я остаюсь человеком». О да, воистину так, доктор Уортроп, пока только вы не найдете, ради кого оставаться человеком вместо меня! Это оглушило меня; это потрясло меня до глубины души. Не имело никакого значения, что он обещал за мной вернуться. Он бросил меня; вот что имело значение.

Слишком много времени успело пройти. Я пробыл с ним слишком долго. Он приковал меня к себе на два года – пылинку, попавшую в поле гравитации Юпитера. Я не знал даже, как выглядит мир, если смотреть на него не глазами Уортропа. Теперь Уортропа со мной не было, и я ослеп.

– Посмотрим, как мистеру Аркрайту это понравится, – сказал я себе с горьким удовлетворением. – «Пошевеливайтесь, мистер Аркрайт! Пошевеливайтесь!» Посмотрим, как ему понравится, чтобы его высмеивали и бранили, и издевались над ним, и приказывали ему то да се, как кули[61]. Кушайте досыта, мистер Аркрайт, да смотрите не подавитесь!

Я отказывался есть и не мог спать. Все попытки фон Хельрунга лаской выманить меня из комнаты провалились. Я сидел в кресле у камина и дулся, как Ахилл[62] в шатре, а война жизни продолжала бушевать без меня. Вечером третьего дня фон Хельрунг прошаркал в комнату с подносом, на котором красовались кружка горячего шоколада, булочки и шахматная доска.

– Славно поиграем в шахматы, ja? Только не говори, что Пеллинор тебя не научил. Я его лучше знаю.

Он и правда меня научил. Игра в шахматы была одним из любимых развлечений монстролога. И, как многие достигшие совершенства в этой игре, он, казалось, никогда не уставал унижать противника – сиречь меня – до последнего. В первый год нашего совместного обитания он не один час потратил впустую, пытаясь обучить меня тонкостям стратегии, атаки, контратаки и защиты. Я никогда у него не выигрывал, ни разу. Уортроп мог бы проявить великодушие и проиграть одну или две партии, чтобы укрепить во мне уверенность в собственных силах, однако доктор никогда не интересовался укреплением во мне чего бы то ни было, кроме желудка. К тому же возможность разбить одиннадцатилетнего мальчика в шесть ходов – в игре, в которую он играл дольше, чем мальчик вообще жил на свете – поднимала Уортропу дух, как хорошее вино за ужином.

– Мне что-то не хочется.

Фон Хельрунг расставлял фигуры. Набор был выточен из нефрита, фигуры – вырезаны в форме драконов. Драконьи король и ферзь носили на головах короны, слоны-драконы сжимали в когтях пастушьи посохи.

– О, нет-нет-нет. Мы сыграем. Я поучу тебя так, как учил Пеллинора. И даже лучше, так что, когда он вернется, ты сможешь его победить, – он счастливо напевал что-то себе под нос.

Я швырнул доску в стену. Фон Хельрунг тихонько вскрикнул и чуть не зарыдал, поднимая с пола драконьего короля, лишившегося короны; она отломилась, когда фигурка ударилась об пол.

– Доктор фон Хельрунг… Простите…

– Нет-нет, – сказал он, – ничего страшного. Всего-то подарок от моей милой жены, пусть земля ей будет пухом, – он шмыгнул носом. Не зная, как его утешить, убитый своим ребячеством, я неловко положил руку ему на плечо.

– Я тоже волнуюсь, Уилл, – признался он. – Его ждут темные дни, полные опасностей. Помни об этом, когда жалость к себе грозит захлестнуть тебя с головой и потопить.

– Я знаю, – ответил я. – Вот почему я должен был быть с ним. Я нужен ему не затем, чтобы стряпать или убирать, или читать под диктовку, или смотреть за лошадью, или еще что-нибудь такое. Это может любой, доктор фон Хельрунг. Я нужен для темных мест.

Утром седьмого дня из Лондона пришла телеграмма:

«ПРИБЫЛ В ПОРЯДКЕ ТЧК НАПИШУ ТЧК ПКУ ТЧК»

– Четыре слова? – простонал фон Хельрунг. – И это все?

– Телеграмма из-за границы стоит по доллару за слово, – объяснил я ему, – а доктор очень скуп.

Фон Хельрунг, который и близко не был ни так богат, ни так прижимист, как мой наставник, ответил так:

«СООБЩИТЕ срочно ЛЮБЫХ НАХОДКАХ ТЧК

ВСТРЕТИЛИСЬ ЛИ ВЫ УОКЕРОМ ВПРС

БЕСПОКОЙСТВОМ ЖДЕМ ВАШЕГО ОТВЕТА ТЧК»

Ответ шел долго – очень, очень долго.

За две недели мое состояние никак не изменилось, и фон Хельрунг вызвал взглянуть на меня своего личного терапевта – доктора Джона Сьюарда. Целый час меня пихали и тыкали, выстукивали и щипали. Меня не лихорадило, легкие и сердце прослушивались прекрасно, глаза были ясные.

– Ну, весит он недостаточно, но для своего возраста он и невысок, – сообщил фон Хельрунгу Сьюард. – Еще ему не помешало бы посетить хорошего дантиста: я у козла видывал зубы чище.

– Я беспокоюсь, Джон. Он мало ел, с тех пор как приехал, а спал еще меньше.

– Не спится, м-м? Ну что ж, приготовлю снадобье, которое этому поможет, – он уставился на мою левую руку. – Что случилось с твоим пальцем?

– Доктор Пеллинор Уортроп оттяпал его мясницким ножом, – ответил я.

– В самом деле? И зачем бы ему это делать?

– Риск был неприемлем.

– Гангрена?

– Пуидресер.

Сьюард непонимающе поглядел на фон Хельрунга, который нервно рассмеялся и описал рукой вялый круг.

– Ох, дети такие дети, ja? Такое бурное воображение!

– Он его отрубил и положил в банку, – сказал я, в то время как фон Хельрунг, стоявший чуть позади Сьюарда, яростно затряс головой.

– Вот как? И почему он это сделал? – спросил Сьюард.

– Он хочет его изучить.

– А пока палец был на руке, он его изучить не мог?

– Мой отец был крестьянином, – громко провозгласил фон Хельрунг. – И, бывало, заболевшая корова ложилась ничком, и ни лаской, ни хитростью ее было не поднять. «Ничего не поделаешь, Абрам, – говорил мне тогда отец. – Когда животное вот так сдается, это значит, что оно утратило волю к жизни».

– Так вот что с тобой? – спросил меня Сьюард. – Ты утратил волю к жизни?

– Я здесь живу, хотя не хочу тут быть. Это считается?

– Возможно, у него меланхолия, – предположил юный доктор. – Депрессия. Это объяснило бы потерю аппетита и бессонницу. Он повернулся ко мне. – Бывают ли у тебя мысли о самоубийстве?

– Нет. Об убийстве – бывают иногда.

– Правда?

– Неправда, – вмешался фон Хельрунг. – Nein!

– И не только мысли.

– Не только мысли…

– Я убивал людей. Например, человека по имени Джон Чанлер. Он был лучшим другом доктора.

– Да что ты говоришь!

– Не думаю, что это правда! – рявкнул фон Хельрунг. – У него кошмарные сны, просто ужасные. Ах, какие кошмары! Он говорит про сны. Разве не так, Уилл?

Я опустил глаза и промолчал.

– Ну, не вижу ничего, что было бы не так с его телом, Абрам. Возможно, обратиться следует к психиатру.

– Признаться, есть у меня на примете видный специалист.

«Видный специалист» прибыл в особняк на Пятой авеню на следующий же день – в дверь негромко постучали, и затем фон Хельрунг сунул в комнату свою седую гриву, сообщив кому-то через плечо:

– Gut[63], он одет.

Затем я услышал женский голос:

– Ну, я на это надеюсь! Ты ведь предупредил его, что я приеду, правильно?

Монстролог слегка отступил, и в комнату ворвался вихрь в лавандового цвета одеждах, модном берете и с зонтиком в тон.

– Итак, перед нами Уильям Джеймс Генри, – проговорила она с самым культурным произношением, свойственным Восточному берегу[64]. – Как поживаешь?

– Уилл, позволь представить тебе мою племянницу, миссис Натаниэль Бейтс, – заявил фон Хельрунг.

– Бейтс? – повторил я. Я уже слышал это имя.

– Миссис Бейтс, если позволишь, – сказала она. – Уильям, я так много слышала о тебе, что не могу ничего с собою поделать – у меня чувство, будто мы с тобой знакомы уже много лет. Но встань-ка и дай мне на тебя посмотреть.

Она взялась за мои запястья затянутыми в перчатки пальцами, развела мои руки в стороны и недовольно поджала губы.

– Слишком уж худой – и сколько ему, дядюшка? Двенадцать?

– Тринадцать.

– Хм-м. И низковат для своего возраста. Полагаю, замедление роста ввиду недостатка питания, – она покосилась на меня поверх носа. Глаза у нее были ярко-голубые, как у дядюшки; и, как и у него, они, казалось, сияли своим собственным проникновенным светом, проницательным и слегка печальным.

– Я бы не стала говорить дурного ни о каком джентльмене, – подытожила она, – но родительские способности доктора Пеллинора Уортропа меня не впечатляют. Дядя, когда это дитя в последний раз принимало ванну?

– Не знаю. Уилл, когда ты в последний раз купался?

– Не знаю, – ответил я.

– Ну, Уильям, на мой взгляд, проблема у нас такая: если ты не помнишь, когда в последний раз принимал ванну, значит, самое время тебе ее принять. А каково твое собственное мнение на этот счет?

– Не хочу никакой ванны.

– Это желание, а не мнение. Где твои вещи? Дядя Абрам, где пожитки мальчика?

– Я не понимаю, – с ноткой мольбы обратился я к фон Хельрунгу.

– Эмили любезно пригласила тебя пожить несколько дней в ее семье, Уилл.

– Но я не хочу жить несколько дней в ее семье. Я хочу остаться здесь, с вами.

– Но ведь не слишком хорошо у вас здесь все идет, правда? – осведомилась Эмили Бейтс.

– Я буду есть. Обещаю постараться. И доктор Сьюард, он дал мне что-то, что поможет мне спать. Пожалуйста.

– Уильям, дядя Абрам мастер во многих вещах – некоторые из них чудесны, ну, а о некоторых я предпочитаю не думать – но о том, как растить детей, он не имеет ни малейшего понятия.

– Но к этому-то я и привык, – яростно возразил. – И никому не придется меня растить. Доктор скоро вернется, и…

– Вот именно, и когда он вернется, мы вернем тебя ему – чистого, живого и здорового. А теперь пойдем, Уильям. Все забирай с собой; думаю, пожитков у тебя немного, но и это дело поправимое. Я буду ждать тебя внизу. Жарковато здесь, не так ли?

– Я провожу тебя вниз, – вызвался фон Хельрунг. Ему, казалось, не терпелось избавиться от моего общества.

– Нет-нет, все в порядке. До свидания, дядюшка Абрам, – она поцеловала его в обе щеки и прибавила: – Ты поступил правильно.

– Дай-то Бог, – пробормотал он.

И мы остались одни.

– Я объясню… – начал он, но затем пожал плечами. – Она права. Я ничего не понимаю в детях.

– Я не поеду.

– Твое… положение требует женской руки, Уилл. Ты и так слишком долго прожил без материнской заботы.

– Я в этом не виноват.

Глаза его сверкнули: впервые он потерял со мной терпение.

– Я никого не виню и говорю вообще не о вине, а об исцелении. Я обещал Пеллинору присматривать за тобой в его отсутствие, это правда; но у меня есть и другие обязанности, которыми я пренебрегать не могу, – он выпятил грудь. – Я председатель Общества Развития Монстрологических Наук, а не нянька! Само собой, до тебя первого дойдут вести из Европы, если только я их получу. В тот же миг, как только я сам узнаю.

– Я не хочу уезжать, – сказал я. – Не хочу расставаться с вами, жить в семье вашей племянницы, и ванну – в ванну тоже не хочу.

Он улыбнулся.

– Думаю, Эмили тебе понравится. Сердце у нее буйное – точно как у другого твоего знакомого.

Часть четырнадцатая. «То, что незримо»

Вот так, зимой тринадцатого года моей жизни, я поселился в трехэтажном доме Натаниэля Бейтса и его семьи в Верхнем Вест-Сайде на Манхэттене, с фасадом, выходившим на Гудзон. Натаниэль Бейтс «занимался финансами». За время моего пребывания под его крышей я почти ничего более о нем не узнал. То был тихий человек, куривший трубку и никогда не показывавшийся на людях без галстука, а на улице – без шляпы; его туфли всегда были начищены до слепящего блеска, прическа лежала волосок к волоску, а под мышкой вечно была зажата газета – хотя я никогда и не видел, чтобы он их читал. Насколько я понял, он общался в основном посредством односложных хмыканий, мимики (взгляд поверх пенсне с поднятой правой бровью означал, к примеру, неудовольствие) и редких острот, что произносились со столь убийственной серьезностью, что никто и никогда не смеялся над ними, кроме него самого.

Помимо дочери, у Бейтсов был еще один ребенок, мальчик девяти лет по имени Реджинальд, которого они звали Реджи. Реджи для своих лет был невысок, слегка пришепетывал и, казалось, был полностью околдован мной, стоило мне только переступить порог. По всей видимости, моя слава меня опережала.

– Ты Уилл Генри, – провозгласил он. – Охотник на монстров!

– Нет, – честно ответил я. – Но я служу у охотника на монстров.

– У Пеллинора Уортропа! Самого знаменитого охотника на монстров в мире.

С последним я согласился. Реджи косился на меня сквозь толстые очки, а лицо его сияло отраженным от меня светом славы великого человека.

– Что случилось у тебя с пальцем? Его монстр откусил?

– Можно и так сказать.

– И ты его убил, правда? Отрубил ему голову!

– Почти, – ответил я. – Доктор Уортроп прострелил ему голову.

Тут я подумал, что от восторга он вот-вот упадет в обморок.

– Я тоже хочу быть охотником на монстров, Уилл. Ты меня научишь.

– Не думаю.

Реджи дождался, пока его мать отвернется, и пнул меня в голень так сильно, как только мог.

С их дочерью мы уже были знакомы.

– И вот ты здесь, и мама была права: у тебя нет пальца, – заявила Лиллиан Бейтс. Я только что принял ванну – первую за многие недели, – и кожа у меня словно свешивалась с костей, а голова как огнем горела от щелока. Банный халат на мне принадлежал ее отцу, и я так и утопал в нем – перегревшийся, очень сонный и с кружащейся головой.

Лили же, казалось, подросла, похудела и прекрасно чувствовала себя на своем месте. Мы виделись последний раз всего лишь несколько месяцев назад, но девочки взрослеют быстрее своих товарищей. Я заметил, что она начала краситься.

– Как ты лишился пальца? – спросила она.

– Розовые кусты подрезал, – ответил я.

– Врешь, потому что стыдно, или врешь, потому что считаешь, что врать забавно?

– Ни то, ни другое. Вру, потому что правду говорить больно.

– Мама говорит, доктор тебя бросил.

– Он вернется.

Она наморщила нос.

– Когда?

– Нескоро.

– Мама говорит, ты можешь надолго с нами остаться.

– Я не могу.

– Если мама так говорит, значит, можешь. Все всегда выходит по-маминому, – этот факт, казалось, не слишком ее радовал. – Наверное, ты ее новый проект. У нее всегда какой-то проект. Мама твердо верит в общественную деятельность. Она суфражистка. Ты это знал?

– Я даже не знаю, что такое «суфражистка».

Она рассмеялась – будто новенькие, блестящие монетки со звоном упали на серебряный поднос.

– Умом ты никогда не отличался.

– А ты добротой.

– Мама не сказала, куда твой доктор Уортроп уехал.

– Она и не знает.

– А ты знаешь?

– Знал бы, тебе бы не сказал.

– Даже если бы я тебя поцеловала?

– Особенно если бы ты меня поцеловала.

– Ну, я и не собираюсь тебя целовать.

– А я не собираюсь ничего тебе рассказывать.

– Так ты знаешь! – она победительно мне улыбнулась. – Врунишка.

И все равно меня поцеловала.

– Какая жалость, Уильям Джеймс Генри, – сказала она, – что ты слишком юный, слишком робкий и слишком мелкий, и все это разом. Иначе я могла бы счесть тебя привлекательным.

Лили оказалась права. Я был новым проектом ее матери, Эмили. После невыносимой бессонной ночи в одной спальне с Реджи, который мучил меня вопросами и вымаливал истории про монстров, а также обнаружил неприятную склонность к испусканию газов по ночам, мной завладела миссис Бейтс – и сопроводила меня к цирюльнику. Затем она отвела меня к портному, затем – к сапожнику, и наконец, поскольку ее дотошность не уступала ее упрямству, к пастору ее церкви, который больше часа меня допрашивал – пока миссис Бейтс сидела на церковной скамье с закрытыми глазами и, вероятно, молилась за мою бессмертную душу. Я сознался доброму старому пастору, что не был в церкви со смерти своих родителей.

– Тот человек, с которым ты живешь… этот – как ты его назвал? Доктор «ненормативной биологии»? Он человек неверующий?

– Думаю, верующих докторов ненормативной биологии мало, – ответил я. Я вспомнил слова Уортропа накануне того дня, когда он меня бросил: «Нечто в нас тоскует по неописуемому, недостижимому… тому, что не может быть зримо».

– Полагаю, для таких людей, с учетом природы их занятий, это должно быть нормой.

Я не возразил. На самом деле сказать мне было нечего. Перед моим мысленным взором стояло пустое ведро, приготовленное на полу у секционного стола.

– Ты только погляди на себя! – вскричала Лили, когда мы вернулись в дом на Риверсайд-драйв. Она сама только что вошла домой и еще не успела снять школьную форму и накраситься, и выглядела теперь такой, какой я ее запомнил: юная девушка почти моих лет, и ладони у меня от этого почему-то зачесались. – Я едва тебя узнала, Уилл Генри. Ты выглядишь так… – она поискала слово, – по-другому.

Намного позже тем же вечером – в доме Бейтсов нелегко было улучить время, чтобы остаться наедине с собой, – я посмотрелся в зеркало в ванной и был шокирован видом своего отражения. Ничем, кроме разве что сумасшедшинки во взгляде, этот мальчик не походил на Уилла Генри, гревшегося у растопленного расчлененным трупом огня.

Все было по-другому.

Каждое утро подавался плотный завтрак, к которому нам следовало спуститься ровно в шесть. Никому не разрешалось начинать завтракать – а также обедать и ужинать, – пока мистер Бейтс не возьмется за вилку. После завтрака Лили и Реджи отправлялись в школу, мистер Бейтс – «заниматься финансами», а миссис Бейтс принималась за меня. Мое полное неведение о простейших составляющих нормального детства привело ее в ужас. Я никогда не бывал ни в музее, ни на концерте, ни на менестрель-шоу, ни на балете, ни даже в зоопарке. Я никогда не ходил на публичную лекцию, не был в театре, не смотрел волшебного фонаря, не бывал в цирке, не катался на велосипеде, не читал книг Горацио Элджера, не катался на коньках, не запускал змея, не лазал на дерево, не ухаживал за садом и не играл на каком-либо музыкальном инструменте. Я даже в комнатную игру ни в одну не играл! Ни в шарады, ни в жмурки (о которых я знал хотя бы по рассказам), и ни в шляпу; и ни в «охоту на оленя», ни в «визит Купидона», ни в шарады-пантомимы (о которых я даже не слышал).

– Чем же ты, в таком случае, занимался по вечерам? – осведомилась она.

Отвечать на это мне не хотелось; я искренне опасался, что после такого она упечет доктора в кутузку за оставление ребенка в опасности.

– Помогал доктору.

– Помогал ему с чем?

– С работой.

– Работа? Нет, Уильям, я говорю о «после работы», когда работа заканчивалась.

– Работа никогда не заканчивалась.

– Но когда же ты успевал готовиться?

Я потряс головой. Я не понимал, что она имеет в виду.

– Готовить уроки, Уильям.

– Я не хожу в школу.

Она была поражена. Выяснив, что нога моя не ступала в классную комнату больше двух лет, миссис Бейтс пришла в ярость – в такую ярость, что даже поговорила об этом с мужем.

– Уильям сообщил мне, что после смерти своих родителей ни дня не был в школе, – уведомила она его тем же вечером.

– Хм! Вы словно удивлены.

– Мистер Бейтс, я в ужасе. С ним обращались не лучше, чем с каким-нибудь жутким экспонатом из коллекции Уортропа.

– Я бы скорее выразился, как с одним из инструментов. Еще один полезный приборчик в сумке охотника на монстров.

– Но мы должны что-то сделать!

– Хм. Я знаю, что вы намерены предложить, но, Эмили, у нас нет на это права. Мальчик – наш гость, а не подопечный.

– Он – заблудшая душа, которую привел на наш путь Всевышний. Он израильтянин, побиваемый у дороги! Вы предпочтете стать левитом или самаритянином?

– Предпочитаю остаться епископалианцем[65].

И она замяла тему – но только на время. Эмили Бейтс была не из тех «специалистов», что позволяют ранам загноиться.

В учебные дни я видел Лили нечасто. Днем она училась то фортепиано и скрипке, то балету; ходила по магазинам, друзьям, в парикмахерскую. Мы виделись за завтраком, за ужином и после – когда вся семья собиралась в гостиной, где я успел выучить все игры из семейного репертуара Бейтсов. Шарады я ненавидел, потому что с ними у меня выходило ужасно: я не владел никаким культурным контекстом, на который мог бы опереться. Но карточные игры мне нравились («старая дева» и «старый холостяк», «наши пташки» и «доктор Басби»), а еще – «съедобное-несъедобное», в котором равных мне не было. Когда до меня доходила очередь, я всегда находил, что загадать, какая бы буква алфавита мне ни выпала. «А» – раз плюнуть: антропофаги. «V»? Ну, получайте Vastarus hominis! Икс? С иксом обычно приходилось туго, но только не мне: поглядите-ка, я задумал ксифия!

А вот уик-энды – то было совсем другое. Я и на полчаса не оставался без общества Лили. Велосипедные прогулки в парке (после битого часа тренировок; и хорошо ездить на велосипеде я так никогда и не научился), пикники у реки (когда распогодилось), часы, проведенные в библиотеке штаб-квартиры Общества на углу Бродвея и Двадцать второй улицы (это, конечно, когда удавалось улизнуть: мистер Бейтс питал предубеждение ко всему монстрологическому), и, конечно же, еще больше часов в особняке ее двоюродного дедушки. Лили восторгалась дядюшкой Абрамом.

Она не отказалась от мечты стать первой в мире женщиной-монстрологом. В самом деле, ее знания в этой области были почти энциклопедическими: от красочной истории монстрологии до еще более красочных мастеров этого искусства, от каталога злобных тварей до тонкостей учредительной хартии Общества. Она самоучкой больше узнала о монстрологии, чем я – прожив два года при величайшем монстрологе со времен Баквилля де ла Патри; весьма неловкий для меня факт, на который она не пренебрегала с восторгом указывать при каждой возможности.

– Что ж, – сказал я как-то субботним днем, когда мы сидели меж пыльных томов на четвертом этаже старого оперного театра, и терпение мое лопнуло, – может, я просто тупой.

– Вот и я часто так подумывала.

– Заниматься монстрологией – это не то же самое, что читать о ней книжку, – парировал я.

– То же самое, что читать книжку, это только… читать книжку! – рассмеялась она. – Если б ты выбрал книжки, остался бы при пальце.

У нее были глаза Абрама фон Хельрунга, как у матери: синие, словно горное озеро солнечным осенним днем. И если б вы погрузились под лазурную гладь, вы бы утонули, только чтобы не уходить.

– Куда уехал доктор Уортроп? – вдруг спросила она. Она выпаливала этот вопрос по меньшей мере четырежды в неделю. И я каждый раз отвечал одно и то же, что было чистой правдой:

– Не знаю.

– Что он ищет?

Я перерыл всю библиотеку в поисках рисунка магнификума. В «Энциклопедии чудовищ» имелась о нем длинная статья (одним из авторов был Уортроп), но не было ни картинки, ни даже описания Typhoeus magnificum. Разве что в длинной сноске пересказывались многочисленные фантастические – сиречь неподтвержденные – описания Невиданного. Среди них были и драконоподобное существо, как рассказывал фон Хельрунг, уносившее свои жертвы «выше самых высоких гор», чтобы там в ярости разорвать их на части; и гигантский тролль, расшвыривавший куски добычи с такой силой, что они падали с неба на расстоянии многих миль от того места, где оторвались от тела несчастного; и было огромное червеобразное беспозвоночное – может быть, родич Монгольского Червя Смерти, – плевавшееся ядом с такой скоростью, что буквально распыляло человеческое тело, испаряя его в дымку – которая изливалась затем с неба, превратившись в феномен «красного дождя».

Статья также упоминала об обстоятельствах обнаружения Лакшадвипского гнездовища в 1851 году, предполагаемом ареале обитания магнификума (большинство монстрологов сходились на том, что чудовище обитает исключительно на отдаленных островах Индийского океана, а также в некоторых регионах Восточной Африки и Малой Азии, но это убеждение основывалось скорее на народных верованиях и преданиях, а не на твердых научных свидетельствах) и о печальных историях людей, отправившихся на поиски Безликого и вернувшихся с пустыми руками – или же вовсе не вернувшихся. Особенно трогательным (и пугающим) был рассказ о Пьере Леброке, уважаемом биологе-ненормативисте – хотя отчасти бунтаре, – который разорился на пятимесячную экспедицию: он взял с собой пять слонов, двадцать пять кули и полный сундук золота на взятки туземным султанам и вернулся буйнопомешанным. Его семья была вынуждена принять болезненное решение заключить Леброка в дом скорби, где он и провел остаток своих дней в мучениях, беспрестанно выкрикивая: «Nullit![66] Вот и весь он! Ничто, ничто, ничто!»

– Он ищет Зверя Рыкающего, – сказал я ей.

Думаю, ничего мы с этим поделать не можем. Мы все охотники. Мы все, за неимением лучшего слова, монстрологи. Наша дичь разнится в зависимости от нашего возраста, пола, интересов и сил. Кто-то охотится на самые простые и глупые вещи – новейшее электронное устройство, продвижение по службе, первого красавца или красавицу школы. Другие падки на славу, власть, богатство. Некоторые, более благородные души ищут божественных откровений, знаний или же блага для всего человечества. Зимой 1889 года я выслеживал человека. Вы, вероятно, подумали, что я имею в виду доктора Пеллинора Уортропа, но вовсе нет, отнюдь. Я охотился на самого себя.

«Давай-ка, открывай! – сказал смотритель. – Он хотел, чтобы ты увидел».

Каждую ночь – все тот же сон. Комната с Замком, старик бренчит ключами, и коробка. Коробка, мальчик, заевшая крышка и невидимое нечто, шевелящееся внутри, и старик бранится: «Тупоголовый мальчишка! Ты не можешь открыть ее, потому что ты спишь!» Тогда тупоголовый мальчишка вскакивает ото сна, потея под теплыми одеялами в выстуженной комнате, балансируя на краю Чудовища, подломившейся оси, раскручивающейся пружины «я», и только «не-я» бодрствует, эхом повторяя за умалишенным: «Nullit! Вот и весь он! Ничто, ничто, ничто!»

Порой женщина по другую сторону залы слышала его крик, и, каков бы ни был час, вставала с постели, накидывала халат и шла через гостиную – к нему. Сидела с ним: «Ну, ну, тихо. Тс-с. Все хорошо. Это просто сон. Полно. Тс-с», – материнский припев. Она пахла сиренью и розовой водой, и порой мальчик забывался и звал ее мамой. Женщина не поправляла его. «Тихо, тихо. Тс-с. Это просто сон». Порой она пела ему песни, которых он никогда прежде не слышал, на языках, которых он не понимал. Голос ее был прекрасен – пышный бархатный занавес, река, через которую демонам, боящимся проточной воды, было не перейти. Он и не знал, что голос смертного может звучать как ангельский.

– Ничего, что я пою тебе, Уильям?

– Ничего. Мне нравится.

– Когда мне было столько лет, сколько сейчас Лили, самой дерзкой моей мечтой было стать профессиональной оперной певицей.

– И вы пели в опере?

– Нет, никогда.

– Но почему?

– Я вышла за мистера Бейтса.

Я преследовал того, кого утратил: мальчика, которым я был до того, как поселился с монстрологом под одной крышей. Долго – мрачно и долго – я думал, что охочусь на самого монстролога. В конце концов, это же он исчез с лица земли.

Однажды вечером в опере мне показалось, что я увидел его. Миссис Бейтс взяла нас с Лили на «Золото Рейна» Вагнера, премьера которого прошла в Метрополитен-опера месяц назад.

– Ненавижу оперу, – пожаловалась Лили. – Не понимаю, почему мама меня сюда тащит.

Мы сидели в частной ложе над оркестровой ямой, когда мне показалось, что я заметил его в толпе. Я знал, что это он, и не задался вопросом, с чего бы монстрологу посещать оперу – это не имело значения. Доктор вернулся! Я привстал было, но Лили утянула меня обратно в кресло.

– Это доктор Уортроп! – в волнении зашептал я.

– Не глупи, – прошептала она в ответ. – И не называй его имени при маме!

Второй раз мне показалось, что я видел его в Центральном парке, выгуливающим большого датского дога. Когда «доктор» приблизился, я понял, что он на двадцать лет старше и на двадцать фунтов[67] толще, чем следовало.

При каждой встрече с фон Хельрунгом я спрашивал одно и то же:

– Нет вестей от доктора?

И на семнадцатый день он отвечал то же, что и на двадцать седьмой:

– Нет, Уилл. Пока ничего.

На тридцать седьмой день моей ссылки, услышав все то же самое: «Нет… пока ничего», я сказал:

– Что-то не так. Он должен был уже написать.

– Возможно, что-то и в самом деле пошло не так…

– Тогда мы должны что-то сделать, доктор фон Хельрунг!

– Или это может означать, что все в порядке. Если Пеллинор напал на след магнификума, он не станет тратить время и на два слова. Ты у него служил; сам знаешь, что это правда.

Я знал. Когда монстролог был в горячке охоты, ничто не могло отвлечь его от цели. Но я тревожился.

– У вас друзья в Англии, – сказал я. – Разве вы не можете спросить, вдруг они знают, куда он поехал?

– Конечно, могу – и спрошу, если того потребуют обстоятельства, но пока еще не время. Пеллинор никогда мне не простит, если именно это конкретное шило я не утаю в мешке.

Ветреным днем в начале апреля я вновь зашел к нему – попросить об особого рода услуге.

– Я хочу поработать в Монстрарии.

– Ты хочешь поработать в Монстрарии! – старый монстролог насупился. – А что сказала Эмили?

– Неважно, что она сказала. Она мне не опекунша и не мать. Я не нуждаюсь в ее разрешении, чтобы делать что бы то ни было.

– Мой милый маленький Уилл, я подозреваю, что солнце – и то нуждается в ее разрешении, чтобы светить. Отчего это ты желаешь работать в Монстрарии?

– Потому что я устал сидеть в библиотеке. Я столько прочитал, что у меня чувство, будто у меня уже глаза кровоточат.

– Ты читал?

– Вы говорите, как миссис Бейтс. Да, я умею читать, мейстер Абрам. Ну так что? Уверен, профессору Айнсворту не помешала бы помощь.

– Уилл, не думаю, что профессору Айнсворту есть дело до детей.

– Я в курсе. И еще меньше дела ему до меня лично. Вот почему я пришел к вам, доктор фон Хельрунг. Вы председатель Общества, и он обязан вас послушать.

– Послушать – да. Послушаться… Это уже совсем другое дело!

Его надежды на успех были невелики, но фон Хельрунг решил подбодрить меня, и вместе мы спустились в подвальный кабинет старика. Встреча прошла хорошо разве что в смысле ее итога; все прочее балансировало на грани катастрофы. В какой-то момент я искренне испугался, что Адольфус проломит фон Хельрунгу голову. «Не нужна мне никакая помощь! Он подорвет мне всю систему! Монстрарий – не место для детей! Он поранится! Он меня поранит!»

Фон Хельрунг был терпелив, ласков и добр. Он улыбался и кивал и выражал самое глубокое уважение и восхищение достижениями смотрителя, лучшим в мире собранием монстрологических реликвий и уникальнейшей в Западном полушарии системой каталогизации экспонатов. На следующем съезде фон Хельрунг намеревался выдвинуть предложение назвать секцию в Монстрарии в его честь – крылом Адольфуса Айнсворта.

Профессора это не смягчило.

– Глупости! Слишком длинно! Надо назвать его Крыло Айнсворта – или, лучше, Собрание Айнсворта!

Фон Хельрунг развел руками, как бы говоря: как пожелаете.

– Я не люблю детей, – заявил смотритель, сердито глядя на меня поверх очков. – И в особенности я не люблю детей, сующих свой нос в темные места! – он наставил на фон Хельрунга крючковатый палец. – Понятия не имею, что не так с этим мальчишкой. Как на него ни взгляну, так он уже с новым монстрологом. Что случилось с Уортропом?

– Он вынужден был уехать по срочному делу.

– Или умер.

Фон Хельрунг быстро моргнул несколько раз, а затем сказал:

– Ну, я не уверен. Я так не думаю.

– Если призадумаетесь, поймете: срочнее дела не бывает, – провозгласил Адольфус куда-то в мою сторону. – И это я о смерти. Бывает, сижу это я здесь и работаю, но как вспомню об этом, так вскочу со стула и подумаю: «Поторопись, Адольфус. Поторопись! Делай же что-нибудь!»

– Не стоит вам беспокоиться о таких вещах, – сказал фон Хельрунг.

– Я что, сказал, что беспокоюсь? Вот еще! Сорок шесть лет, фон Хельрунг, я живу в окружении смерти. И не мертвые меня беспокоят. – Затем, сверкая глазами, он обернулся ко мне и рявкнул: – Что ты умеешь?

– Я могу разбирать ваши бумаги…

– Никогда!

– Вести дела…

– Ни за что!

– Писать под диктовку…

– Нечего мне сказать!

– Сортировать почту…

– Решительно нет!

– Ну, – устало сказал я, – я хорошо управляюсь с метлой.

Весна. Цветение прорывается из-под дрогнувшей земли. Небо смеется. Деревья, сконфузившись, обряжаются в зеленую листву, а небеса густо усыпаны звездами. Верни себе время, поют звезды. Верни мечту.

И мальчик ступает по сухой земле, усыпанной обломками камней, напоенной весенним дождем, шагает там, где сходятся две мечты – греза о семенах, что прорастают золотыми деревьями, и сон о коробке, которую он не может открыть.

– Не стоит мне тебе этого говорить, – сказала Лили, – правда не стоит.

«Я буду кораблем о тысяче парусов».

– Прошлой ночью я слышала, как они про тебя говорят.

«Давай-ка, открывай! Он хотел, чтобы ты увидел».

– И папа не сказал «да», но он не сказал «нет».

«Хочу с тобой, папа. Хочу с тобой».

– Я против, – сказала она. – Я тебя уже три раза поцеловала, – и звезды поют: верни себе время, верни себе мечту, в краю расколотых скал, где сходятся две грезы. – И это же жуть даже подумать, что такое: целоваться с собственным братом!

«Не хочу я домой. Мое место с ним».

– Ну что ж, Уильям, что скажешь? – спросила миссис Бейтс.

– Что доктор, когда вернется, будет очень недоволен.

– Доктор Уортроп, если он вернется, права голоса иметь не будет. Никаких законных прав на тебя у него нет.

– Доктор Уортроп, когда он вернется, плевать хотел бы на законные права.

– Пф! – буркнула миссис Бейтс. – Какая дерзость. Я в этом и не сомневаюсь, Уильям. Но я полагаю, что он, пусть и с неохотой, уступит твоим желаниям. Чего ты сам хочешь?

Я видел свою дичь. Мне оставалось лишь протянуть руку и схватить ее. Мальчик с высоким стаканом молока, на пахнущей яблоками кухне, и никакой тьмы: ни тел в мусорных баках, ни крови, запекшейся на подошвах башмаков, ни выкриков его имени в глухую ночь, ни пружинного нечто, что сокращалось и сжималось, и громовым шепотом твердило: «АЗ ЕСМЬ». Лишь смеющееся небо и убранные золотом деревья, и россыпь певчих звезд, и сам мальчик, с молоком и всем земным шаром без остатка, который пахнет яблоками.

Часть пятнадцатая. «Что видишь ты, то видит и мой Бог»

Куратор Монстрария постучал меня по груди ухмыляющимся черепом, венчающим его трость, и объявил:

– Ничего не трогай. Сперва спрашивай. Всегда сперва спрашивай!

Я следовал за ним по путаным полутемным коридорам, от пола до потолка забитым невскрытыми, подлежащими каталогизации ящиками: гирлянды паутины и полувековой слой копоти и грязи по стенам, «щелк-щелк-щелк» трости по пыльному полу, запах бальзамирующего состава, кислый привкус смерти на языке, глубокие ямы теней, робкие нимбы желтого света газовых ламп, и кошмарное одиночество единственного крохотного человека в огромном пространстве.

– Может, на первый взгляд это и незаметно, но у всего здесь есть свое место, и на своих местах все и находится. Если член Общества попросит тебя помочь что-нибудь найти, не помогай. Найди меня, это найти несложно. Обычно я у себя за столом. Если я не у себя за столом, вели им зайти в другой раз. Так и скажи: «Адольфус не у себя за столом. Стало быть, он или где-то в Монстрарии, или отлучился на денек, или умер».

Мы помедлили у безымянной двери – Кадиш Хадока-шим, «святая святых». Адольфус рассеянно потряхивал кольцом с ключами. То было точно как в моем сне – вплоть до звона ключей.

– Никто не должен туда входить, – сказал он. – Вход воспрещен!

– Я в курсе.

– Не спорь со мной! А еще лучше, вообще умолкни! Не люблю болтливых детей.

Или молчаливых детей, подумал я.

– Это же гнездовище, так ведь? – вдруг спросил Адольфус Айнсворт. – Это «срочное дело». Ха! Уортроп отправился на охоту за магнификумом. Ну-ну, я не удивлен. Он у нас известный борец с ветряными мельницами. Но с тобой-то что, Санчо Панса? Ты почему не с ним?

– Он взял вместо меня другого.

– Другого кого?

– Ученика доктора фон Хельрунга. Томаса Аркрайта.

– Архи-срайта?

– Аркрайта! – заорал я.

– Никогда с таким не встречался. Его ученик, ты говоришь?

– Он должен был вас ему представить.

– С чего бы это? Вчера я со старым пердуном повидался впервые за полгода. Он никогда сюда не спускается. В любом случае, что мне за дело до ученика фон Хельрунга или кого бы то ни было? Вот что я тебе скажу, мастер Генри. Никогда не привязывайся к монстрологам, и я скажу тебе, почему. Хочешь знать, почему?

Я кивнул:

– Хочу.

– Потому что надолго их не хватает. Они мрут!

– Все смертны, профессор Айнсворт.

– Не так, как монстрологи, уж поверь мне. Вот погляди на меня. Я мог бы стать монстрологом. Когда был помоложе, то один, то другой упрашивал меня ему ассистировать. А я всегда отказывался, и скажу тебе, почему. Потому что они мрут. Мрут как мухи! Мрут как индюшки на День благодарения![68] И мрут не обычной безвременной кончиной, ну, знаешь: выпал из лодки и утонул, или лошадь в голову лягнула. Это несчастный случай, и это естественно. А вот когда что-то, за чем ты бегал по пятам и наконец догнал, отрывает тебе руки-ноги по очереди, это противоестественно; это монстрологично!

Адольфус в Монстрарии, у двери Комнаты с Замком, позвякивает ключами.

– Жаль его, – задумчиво проговорил Айнсворт. – Уортроп не шибко мне нравился, но его можно было терпеть. Немногие знают, чего им нужно. Он знал, и за это не извинялся. У большинства людей два лица: одно, чтоб показывать всему миру, и другое, которое только бог видит. А Уортроп был Уортропом до мозга костей. «Что видишь ты, то видит и мой Бог», – вот был его девиз, – он вздохнул и покачал иссохшей головой. – Жаль, очень жаль.

– Не говорите так, профессор Айнсворт. Мы пока не получали от него вестей, но это еще не значит…

– Он отправился охотиться на магнификума, ведь так? И он – Пеллинор Уортроп, так? Не из того сорта людей, что приковыляют домой, поджав хвост. Не того сорта, чтобы сдаваться – никогда, ни за что. Нет-нет-нет, только не он. Своего шефа, мальчик, ты больше не увидишь.

Адольфус стоит у двери в святая святых, позвякивая ключами.

Я нашел фон Хельрунга в его комнатах на втором этаже. Глава Монстрологического общества прохаживался в старых шлепанцах, поливая из лейки филодендроны на пыльном подоконнике.

– А, мастер Генри! Адольфус вас уже уволил?

– Доктор фон Хельрунг, – сказал я, – вы водили когда-нибудь мистера Аркрайта в Монстрарий?

– Водил ли я когда-нибудь…

– Мистера Аркрайта в Монстрарий?

– Нет, нет, не думаю. Нет, не водил.

– И ни за чем его туда не посылали?

Он потряс головой:

– Уилл, почему ты спрашиваешь?

– Профессор Айнсворт никогда с ним не встречался. И даже никогда о нем не слышал.

Фон Хельрунг поставил лейку, прислонился к столу и скрестил на груди пухлые руки. Он внимательно смотрел на меня, нахмурив кустистые белые брови.

– Не понимаю, – сказал он.

– Когда он познакомился с доктором, мистер Аркрайт понял, что мы были в Монстрарии, по запаху. «Запах витает вокруг вас, как духи с ароматом падали». Помните?

– Помню, – кивнул фон Хельрунг.

– Доктор фон Хельрунг, откуда бы мистеру Аркрайту знать, как пахнет в Монстрарии, если он никогда там не бывал?

Вопрос мой надолго повис в воздухе – словно пресловутый аромат падали.

– Ты обвиняешь его во лжи? – фон Хельрунг поморщился.

– Я знаю, что он лгал. Он солгал о заявках на обучение у доктора Уортропа, и та история о том, откуда он якобы узнал про нас, и Монстрарий – ложь.

– Но вы были в Монстрарии.

– Это неважно! Важно, что он солгал, доктор фон Хельрунг.

– Ты не можешь утверждать наверняка, Уилл. Адольфус, благослови его Бог, человек пожилой, и память у него не та, что прежде. И он нередко засыпает за столом. Томас мог побывать в Монстрарии в свободное время, а профессор Айнсворт об этом и не узнал бы.

Он мягко приложил ладонь к моей щеке.

– Тяжело тебе пришлось, я знаю. Все, что у тебя было на свете, все, что тебе понятно, на что ты думал, что можешь положиться… пуф-ф! И не следа. Я знаю, что ты беспокоишься; я знаю, что ты боишься худшего; я знаю, что за ужасы могут завестись в вакууме молчания!

– Что-то не так, – прошептал я. – Уже почти четыре месяца прошло.

– Да, – мрачно кивнул он. – И ты должен приготовиться к худшему, Уилл. Употреби эти дни на то, чтобы закалить нервы для дурных вестей, – а не на самоистязания по поводу Томаса Аркрайта и этих твоих предчувствий предательства. Проще простого видеть в любой тени притаившегося злодея, и очень тяжело верить в лучшее в людях, особенно в монстрологах – поскольку наше видение мира уже искажено предметом наших изысканий. Но надежда не менее практична, чем отчаяние. Выбор, жить ли при свете или таиться во тьме, все еще за нами.

Я кивнул. Его успокаивающие слова, впрочем, не принесли утешения. Я был глубоко встревожен.

Думаю, всю глубину моего беспокойства демонстрирует то, что своим самым сильным страхом я поделился с человеком, который, по моему мнению, вообще не умел хранить секреты. Я проговорился, когда мы как-то днем играли в шахматы в Вашингтон-Сквер-парке. Шахматы предложил как раз я, рассудив, что, если буду больше практиковаться, по возвращении доктора у меня будет шанс его разбить – и уж это было бы что-то! Лили приняла мой вызов. Шахматам ее учил дядюшка Абрам, и она обожала соревноваться. Стиль ее игры был агрессивен, порывист и основывался по большей части на интуиции – в общем, не слишком отличался от самой Лили.

– Ты такой медленный, – пожаловалась она, пока я мучительно размышлял над своей ладьей. Та была зажата между ее ферзем и пешкой. – Бывает вообще, что ты просто берешь и что-то делаешь? Не думая? Да по сравнению с тобой принц Гамлет – воплощенная порывистость.

– Я думаю, – ответил я.

– Ох, да ты только и делаешь, что думаешь, Уильям Джеймс Генри. Ты слишком много думаешь. Знаешь, что с такими бывает?

– А ты знаешь?

– Ха-ха. Кажется, это была шутка. Не шути больше никогда. Если люди на что-то не способны, хорошо бы им это понимать.

Я попрощался с ладьей и атаковал ее офицера слоном. Лили ткнула пешку ферзем, и та повалилась на бок.

– Шах.

Я вздохнул, чувствуя на себе ее взгляд, пока сам изучал доску, и усилием воли приказал себе не поднимать глаз. Легкий ветер щекотал молодую листву деревьев; весенний воздух был нежен и пах ее лавандовым мылом. Платье на Лили было желтое, а еще она надела белую шляпу с желтой лентой и большим желтым бантом. Даже с новой стрижкой и в новой одежде я чувствовал себя рядом с ней оборванцем.

– От твоего доктора все ни слуху ни духу?

– Не говори так, пожалуйста, – сказал я, не поднимая глаз. – Он не «мой» доктор.

– Ну, если он не твой, тогда чей же еще? И не пытайся уйти от темы.

– Одна из выгод того, чтобы слишком много думать, – заметил я, – состоит в том, что замечаешь мелочи, которых другие не замечают. Ты говоришь «твой доктор» нарочно, потому что знаешь, что меня это раздражает.

– И зачем мне тебя раздражать? – судя по голосу, она улыбалась.

– Затем, что тебе нравится меня раздражать. И прежде, чем ты спросишь, почему тебе нравится меня раздражать, предлагаю тебе самой над этим подумать. Потому что я – понятия не имею.

– Ты злишься.

– Не люблю проигрывать.

– Ты злился, когда мы еще не начали играть.

Я увел короля из-под шаха. Она, едва глянув на доску, ринулась коршуном и унесла моего последнего слона. В душе я застонал: мат теперь был лишь вопросом времени.

– Ты всегда можешь сдаться вничью, – предложила она.

– Буду драться до последней капли крови.

– О! Как непохоже на Уилла Генри! Ты сейчас сказал прямо как герой. Просто царь Леонид при Фермопилах[69]. – Щеки у меня запылали. Впрочем, я должен был понимать, что не следует слишком уж задаваться. – А я-то думала, что ты похож на Пенелопу[70].

– На Пенелопу! – Щеки мои заполыхали еще жарче, хоть на сей раз по полностью противоположной причине.

– Чахнешь в своем брачном чертоге, пока Одиссей не вернется с войны.

– Лили, тебе что, нравится быть такой мерзкой? Или это вроде нервного тика и ты над собой не властна?

– Не стоит говорить со мной в таком тоне, Уильям, – смеясь, сказала она. – Я скоро стану твоей старшей сестрой.

– Не станешь, если доктор не согласится.

– Я бы скорее предположила, что твой доктор вздохнет с облегчением. Я его не очень хорошо знаю, но, кажется, он тебя недолюбливает.

Последнее было уже слишком, и Лили это знала.

– Это было жестоко, – сказала она. – Прости, Уилл. Я… я сама не знаю, что на меня иногда находит.

– Ничего не жестоко, – сказал я, отмахнувшись раненой рукой. – Твой ход, Лили.

Она сходила рыцарем, открыв ферзя моей пешке. Пешке! Я взглянул на нее: пятнышки солнечного света блестели в ее темных волосах; одна прядь выбилась из-под шляпы и развевалась на мягком весеннем ветру порывистым черным вымпелом.

– Как по-твоему, Уилл, почему от него нет вестей? – спросила она. Ее тон изменился и был теперь мягок, как ветер.

– Я думаю, случилось что-то ужасное, – признался я.

Мы долго смотрели друг другу в глаза, а потом я поднялся со скамейки и побрел по парку, и мир вокруг меня стал водянист и сер – ни следа весенней яркости. Она нагнала меня, прежде чем я успел выйти на Пятую авеню, и силой развернула к себе.

– В таком случае ты обязан что-то предпринять, – зло сказала она. – Не думать о том, как тебе страшно или одиноко, или что там, по-твоему, с тобой еще. Ты что, правда считаешь, что случилось что-то ужасное? Потому что если бы я думала, что что-то ужасное стряслось с кем-то, кого я люблю, я б не хандрила и не размышляла. Я бы села на первый же пароход в Европу. А если бы у меня не было денег на билет, я бы спряталась и поплыла зайцем, а если бы не получилось спрятаться, я поплыла бы сама!

– Я его не люблю. Я ненавижу Пеллинора Уортропа больше всего на свете, больше даже, чем тебя. Ты не понимаешь, Лили, не знаешь, каково было жить в том доме, и что там творилось, и что творилось просто потому, что я там живу…

– Такое, например? – она взяла меня за левую руку.

– Да, такое. И это еще далеко не все.

– Он тебя бьет?

– Что? Нет, он меня не бьет. Он… он меня не замечает. Днями, иногда неделями… а потом от него никуда не деться; никуда не сбежать. Как если б он взял веревку и привязал нас друг к другу, и есть только он, я и веревка, и развязать ее нельзя. Ты этого не понимаешь, твоя мать не понимает, никто не понимает. Он за тысячу миль отсюда – быть может, даже умер, – но это без разницы. Он прямо здесь, вот здесь, – я с силой ударил себя ладонью по лбу. – И никуда не сбежишь. Веревка слишком тугая…

У меня подкосились колени; она обняла меня и не дала мне упасть.

– Тогда не пытайся, Уилл, – прошептала она мне на ухо. – Не пытайся сбежать.

– Лили, ты не понимаешь.

– Нет, – сказала она, – не понимаю. Но и не мне тут надо понимать.

Часть шестнадцатая. «Заткнись и слушай»

Я наткнулся на него в один из последних набегов на чудовищную библиотеку Монстрологического общества – тоненький томик, припудренный пылью: некоторые страницы даже не разрезаны, корешок без заломов. Очевидно, с момента его издания в 1871 году никто так и не удосужился его прочесть. Что привлекло мой взгляд к этой книжице, одной из шестнадцати тысяч, я не знаю, но отчетливо помню, как вздрогнул, открыв титульную страницу и узнав имя автора. Как будто, завернув за угол в городской толчее, вы вдруг столкнулись со старым другом, которого давно уже не чаяли увидеть.

Когда я нашел книжку, день клонился к вечеру, и я не успевал прочесть ее до закрытия библиотеки – а никому, кроме членов Общества, книги на руки не выдавались ни под каким видом. Так что я ее стащил: заткнул за курткой под пояс и вышел, пройдя аккурат мимо мистера Вестергаарда, главного библиотекаря: его большинство монстрологов величало (за глаза) Повелителем Бумажек – не слишком остроумно, думал я, но монстрологическое чувство юмора, если такое вообще существовало, всегда отличалось мрачностью. Всякая попытка пошутить повеселее была обречена на неудачу.

Невзирая на то, что Уортроп написал этот томик всего в восемнадцать лет – будучи лишь пятью годами старше, чем я, когда нашел его! – как часть выпускного экзамена перед приемной комиссией Общества, своего рода дипломной работы, стиль изложения был чрезвычайно сложен – хотя по-уортроповски нуден. От одного только заглавия глаза у меня начали слипаться: «Неизвестного Происхождения: в защиту междисциплинарной открытости и интеллектуальной общности между всеми естественно-научными дисциплинами, включая исследования в области ненормативной биологии, с подробными примечаниями касательно развития канонических принципов от Декарта до настоящего времени».

Но я прочитал ее целиком – во всяком случае, большую часть, – поскольку меня интересовал вовсе не предмет исследования. Написанные Уортропом слова были ближайшим возможным подобием его голоса. В них были дикция Уортропа, его властный тон, его жесткая – кто-то сказал бы: жестокая – логика. В каждой строчке звучало эхо взрослого Уортропа, и чтение их, порой вслух, поздней ночью в своей комнате, когда дом утихал и мы с книгой оставались наедине, позволяло доктору вернуться и поговорить со мной еще немного. Я ловил себя на том, что после некоторых абзацев бормотал: «В самом деле, сэр?» и «Правда, доктор Уортроп?», как будто мы вновь были в библиотеке на Харрингтон-лейн и он вгонял меня в тоску каким-то тайным, столетней давности трактатом, написанным кем-то, о ком я никогда не слышал: умственная пытка, которая могла длиться часами.

В ночь после того, как я чуть не упал в обморок в Вашингтон-Сквер-парке, я снова взялся за книгу, потому что не мог спать, и подумал (несколько злобно), что та нашла бы себе куда больше читателей, додумайся кто продавать ее как средство от бессонницы. Я открыл томик наугад, и мой взгляд упал на этот абзац:

«Нечто либо истинно (реально), либо нет. В науке невозможна полуправда. Научное предположение подобно свече. Можно сказать, что у свечи есть два состояния, или режима: горящая и не горящая. Таким образом, свеча может либо гореть, либо не гореть, но не то и другое разом; невозможна «полугорящая» свеча. Если нечто истинно, то, выражаясь обиходно, оно истинно целиком и полностью. Если же ложно – то ложно целиком и полностью».

– Правда, доктор Уортроп? – спросил я его. – Что, если у свечи с обеих сторон по фитилю? И один горит, а другой нет. Разве нельзя сказать, что, при таких гипотетических обстоятельствах, свеча и горит, и не горит, а ваш аргумент – ложный целиком и полностью? – Я сонно рассмеялся себе под нос.

«Нельзя превращать аналогию в ложную, подменив ее центральный элемент, Уилл Генри, – раздался его голос у меня над ухом. – Так вот зачем ты читаешь мою старую работу? Чтобы самоутвердиться за мой счет? И это после всего, что я для тебя сделал!»

– Не только для меня, но и мне. Давайте не будем про это забывать.

«Как можно забыть, если ты постоянно напоминаешь?»

– Я обречен, прямо как мистер Кендалл. Просто обречен.

«Что ты имеешь в виду?»

– Даже когда вас здесь нет, мне все равно никуда от вас не деться.

«Не вижу, как бы это могло напоминать судьбу мистера Кендалла».

– Раз дотронулся – и заражен. Пожалуйста, просто скажите мне, что вы умерли. Если вы умерли, у меня еще есть надежда.

«Я прямо тут. Как я могу быть при этом мертв? В самом деле, Уилл Генри, может, с тобой в детстве приключился несчастный случай, а я и не знаю? Ты часом не падал с лестницы? Может, тебя во младенчестве матушка уронила – или сама упала с тобой во чреве?»

– Почему вы все время меня оскорбляете? – спросил я. – Чтобы самоутверждаться за мой счет? И это после всего, что я для вас сделал!

«И что же ты для меня делал?»

– Все! Я все для вас делаю! Убираю, и стряпаю, и стираю, и бегаю на посылках, и… и вообще все, разве что задницу вам не подтираю! – Я расхохотался. На сердце у меня стало захватывающе легко – не тяжелее песчинки. – Архи-срайт.

«Уилл Генри, ты меня обозвал или мне послышалось?»

– Я никогда бы вас не обозвал – в лицо. Я просто вспомнил кое-что, что сказал Адольфус. Он расслышал «Аркрайт» как «Архи-срайт».

«А, Аркрайт. Прекрасная замена моей аналогии со свечой».

– Не понимаю.

«Если ты помолчишь и послушаешь, я объясню. Томас Аркрайт – свеча. Он или в самом деле тот, кем называет себя, или нет. Быть и тем и другим одновременно он не может. Или фон Хельрунг прав, или ты. Но не оба разом».

– Это я знаю, доктор Уортроп.

«Разве я только что, не более тридцати секунд назад, не попросил тебя помолчать и послушать? Серьезно, Уилл Генри, может, тебя лошадь лягнула? Или злобная корова, пока ты ее доил? Примем ненадолго, что фон Хельрунг прав. Мистер Томас Аркрайт – тот, кем он себя называет, блестящий молодой человек с всеобъемлющей страстью к монстрологии, который увлекся неким доктором натурфилософии настолько, что не раз, не два и не три, а тринадцать раз пишет, умоляя этого Прометея[71] наших дней, колосса, что высится, как колосс Родосский[72], над научным ландшафтом, взять его в стажеры.

Что требуется, чтобы это предположение являлось верным? Чтобы ты, подтиральщик задницы упомянутого Прометея, был столь небрежен в отношении своих побочных обязанностей делопроизводителя, что не раз, не два и не три, а тринадцать раз не заметил его письма. Или так, или ты попросту лжец, уничтоживший письма, чтобы не уступить место более компанейскому, или более расторопному, или более увлеченному подтиральщику задниц, который относится к подтиранию задниц с должным уважением и считает чисто подтертую задницу произведением искусства.

Ты, конечно же, знаешь, что ты не разиня и не предатель, и наша воображаемая свеча по-прежнему холодна как лед. Что это означает? То, что Аркрайт лжет, хотя, быть может, из самых добрых побуждений. Иными словами, он лжет потому, что в самом деле увлечен нашим доктором. Вовсе не обязательно у него коварные намерения; он не Яго[73], а скорее похож на Пака[74]. Ты понимаешь, или мне говорить с тобой помедленнее и односложными словами?»

– Да, доктор Уортроп. Я понимаю, сэр.

«Отлично! Тогда перейдем к менее давним и бесконечно более зловещим событиям – так сказать, ко второй свече. Мистер Аркрайт, Адольфус и «духи с запахом падали» из Монстрария. Примем, для целей нашего рассуждения, что наша вторая свеча горит – иными словами, что ты прав, а фон Хельрунг заблуждается. Аркрайт действительно лжет; он никогда и носа не совал в обитель профессора Айнсворта, так что у него не больше шансов различить «запах падали», чем у слепца – синий цвет. На первый взгляд, довольно безобидная ошибка – почти ничтожная. Кому какое дело, что он притворился, будто различил, вероятно, не знакомый ему запах? Очередная попытка впечатлить своего кумира наблюдательностью, точно так же, как чрезмерным изобилием заявок на стажировку… Мы можем остановиться, да? Твое мятущееся сердце успокоилось, так что можешь засыпать, а я пойду восвояси».

– Я не хочу спать, – сказал я. – Не уходите.

«Очень хорошо. Я останусь. Поскольку сердцу твоему успокаиваться не стоит, Уилл Генри. Твое беспокойство оправдано, хоть ты и не можешь выразить, почему».

– Но почему у меня не получается, доктор Уортроп? – Слезы досады выступили на моих глазах. – Я знаю, что это важно, но не смог убедить в этом доктора фон Хельрунга, не смог объяснить, почему.

«Именно, Уилл Генри! Ты был сосредоточен не на том вопросе. Ты спрашивал: «Почему он лжет?» вместо «Что значит эта ложь?». Что она значит, Уилл Генри?»

– Она значит… – Но, честно говоря, я не знал, что она значила. – Ох, ненавижу себя; какой же я тупой…

«Ах, прекрати. Жалость к себе сродни самоистязанию – пока ты этим занят, тебе хорошо, но ничего, кроме мерзкой грязи, в итоге не получишь. Я тебе уже дал подсказку. Вот еще одна: мистер Аркрайт похож на глупца, построившего дом на песке».

– И дожди прошли и смыли его фундамент. Так, получается, его оговорка насчет запаха – это дождь…

«Милостивый Боже! Нет, нет, Уилл Генри. Не дождь. С чего ты вообще заговорил про дождь? Я о нем ни слова не сказал! Ты дождь – или стал бы им, если бы воспользовался головой не только как подставкой для шляпы».

Я закрыл глаза и заткнул уши, чтобы ни на что не отвлекаться. Если я – дождь, то что тогда Аркрайт? Дом? Фундамент? Ох, ну почему Уортроп не мог просто сказать мне и покончить на этом? Нравилось ему, что ли, заставлять меня чувствовать себя кретином? Большинство людей не любит думать, Уилл Генри, сказал он мне как-то раз. Люби они думать, у нас было бы куда меньше юристов. (Он как раз тогда получил уведомление, что на него подали в суд, – обычное дело и профессиональный риск.)

«Ох, Уилл Генри, ну и что же мне с тобой делать? Ты как древние египтяне, что верили, что мысль рождается в сердце. Фундамент – не объект твоей ревности».

– Не Аркрайт, – прошептал я во тьму, ибо свет наконец озарил меня. – Ложь! Его ложь – это фундамент, так? А дом… – Думай, думай! Думать – значит быть человеком, доктор всегда так говорил, так что будь человеком и думай. – Дом – это заключение, основанное на лжи… гнездовище. Дом – это гнездовище! Он не мог прийти к выводу, что гнездовище у нас, потому что его рассуждения начались со лжи про наш поход в Монстрарий! Он знал про гнездовище до того, как вошел!

Я выпрямился и свесил ноги с кровати, нащупывая в ящике прикроватного столика спичечный коробок.

– И узнать он это мог только от двух человек: от доктора фон Хельрунга…

«Чего, по словам фон Хельрунга, он Аркрайту не говорил, и у нас нет причин ему не верить».

– …или от Джона Кернса, – я зажег спичку и поднес ее к фитилю. – Он заодно с Кернсом!

«Или с кем-то еще, кто в курсе, что именно мне прислал Кернс, – вновь раздался голос доктора Уортропа. – Кернс мог кому-то проговориться, но сложно представить, кому, и практически невозможно понять, почему».

Я был уже на ногах и натягивал брюки. «Так или иначе, он лжет, но зачем? Чего он добивается? – Я смотрел, как бьется пламя на сквозящем через комнату из открытого окна воздухе. Я чуял запах реки и слышал, как вдалеке гортанно гудит буксир. Голос внутри меня умолк. – Это был обман. Вас обманули, доктор Уортроп. Вас! Ему надо было поехать с вами, чтобы найти Кернса, так что он усыпил вашу бдительность, заставил раздуться от лести и решить, что он – лучшая замена. – Дергаю за рубашку, нашариваю ботинки – куда запропастились мои ботинки? – Надо рассказать доктору фон Хельрунгу, пока не стало слишком поздно!»

И голос вновь заговорил со мной и сказал:

– Слишком поздно.

Часть семнадцатая. «Слишком поздно»

Я бежал босой по Риверсайд-драйв, к югу до Семьдесят второй улицы и оттуда на восток по Бродвею, бежал, словно сам дьявол гнал меня по узкой горной тропке, где по обе стороны – бездна, Чудовище, тугая пружина, что разматывалась, раскручивалась все с тем же припевом, повторявшимся, пока слова не слились в невнятный вой – слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно, гранитный тротуар когтит и свежует мои босые ступни, расплывшиеся шары фонарей в утреннем тумане, адский отсвет мусорных баков, у которых можно погреться горящими костями мертвеца, кровавые следы по пятам; теперь парк, и тени между деревьями, влажные камни и чувственный шепот листа, трущегося о лист, а между ними – молчание, и теперь Бродвей, сверкающий клинок, вонзившийся в сердце города; вдоль его ослепительного обоюдоострого лезвия – взвизги истерического смеха из темных дверей и запах прокисшего пива, бродяги, шлюхи, свесившиеся из окон борделей, жестяной отзвук музыки из танцевального зала, пьяные вопли моряков, белые куртки золотарей, пружина расправляется и тянет меня, как на серебряном поводке, кровь хлебными крошками помечает дорогу назад, но назад пути теперь нет; слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно; через Пятьдесят первую, петляя между куч дымящегося навоза, и огни бурлеска, расплескавшиеся по накрашенным лицам, и синие куртки полицейских, размахивающих дубинками; погасшие витрины лавок, пустые лотки фруктовщиков; бегом по огненной реке, вдыхая огонь, гранит скребет о кости; на серебряном поводке, и съежившиеся звезды поют – верни себе время, верни мечту, поют, поют звезды над тропкой сквозь черную бездну, пустота по обе стороны, поворот на Пятнадцатую, где слепящий свет Бродвея бледнеет и дома темны, и пес лает в ярости, обезумев от запаха крови, окровавленный камень об окровавленную кость, и рыкающая река огня, которым я дышу, по которому я бегу, который кормится кровью, река огня, река крови, и неупокоенный голос, серебряная нить: слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно; молюсь, чтобы не сгореть нам в огне, молюсь, чтобы не быть разъятыми на части, как человек в мусорном баке, молюсь: Боже Милосердный, услышь молитву мою из геенны огненной. Услышь молитву мою с тропинки над бездной, из огня, что рассекает ее; повернуть на Пятую авеню, шесть кварталов, пошевеливайся, пошевеливайся! влажные шлепки окровавленных ног по твердому тротуару, кровь черна в желтом свете фонарей, и не попусти нам умереть во грехе и разобщении, избавь нас от мусорного бака, истока огненной реки, по водам которой я бегу, в которой с шипением плавятся мускулы и кости поют к звездам, а те поют в ответ; и после всего этого – изгнание, и река мелеет у порога особняка, выпрыгиваю на берег, и дом горит огнями, каждое окно – пустой сияющий глаз; колочу в дверь, что вдруг открывается, сразу же, будто отдернули занавес, и вот я здесь.

Я рухнул в прихожую, как форель, выброшенная на берег: хватая ртом воздух, хватаясь за живот, окровавленные пальцы босых ног поджаты на досках пола. Доброе лицо фон Хельрунга всплыло у меня перед глазами; он помог мне встать и надолго обнял.

– Уилл, Уилл, что ты здесь делаешь? – пробормотал он.

– Доктор, – выдавил я наконец. – Что-то… что-то… ох… не то, – на сей раз он меня выслушает. Я заставлю его выслушать.

К моему удивлению, старый монстролог кивал, и тут я увидел его мокрые щеки, свежие слезы, застывшие в синих глазах, спутавшиеся в колтуны шелковистые седые волосы.

– Сейчас ночь. Я собирался позвонить утром. Подождать до утра. Но бог привел тебя сюда. Ja, такова его воля. Его воля. И да будет по воле его!

Он отошел, пошатываясь, как пьяный, бормоча себе под нос: «Ja, ja, да будет воля его», и оставил меня дрожать в прихожей, всего в поту и с горящими легкими и ногами. Смятый клочок бумаги выпал из его руки; фон Хельрунг не остановился поднять его, и не думаю, что заметил вообще, что выронил.

Это была телеграмма, отправленная через «Вестерн Юнион»; я узнал их желтую бумагу. Он получил ее где-то час назад, примерно в то же время, когда я получал от монстролога урок в трех милях отсюда, на Риверсайд-драйв.

Телеграмма гласила:

«КОНФИДЕНЦИАЛЬНО

ЗАВТРА ОТПЛЫВАЮ ЛИВЕРПУЛЯ ТЧК

БУДУ ЧЕТВЕРГ ТЧК УЖАСНЫЕ

НОВОСТИ ТЧК ПОРАЖЕНИЕ ВСЕМ ФРОНТАМ ТЧК

УОРТРОП МЕРТВ ТЧК»

Подпись: «Аркрайт».

Часть восемнадцатая. «Лучшие из нас»

Джейкоб Торранс опустошил стакан виски, пригладил свои аккуратно подстриженные усы и принялся яростно барабанить пальцами по подлокотнику вольтеровского кресла. Рубиновый перстень-печатка у него на руке, с выгравированным девизом Общества («Nil timendum est»), сверкал и плевался светом. Туфли Торранса сияли не менее ярко, чем перстень, и, помимо заломов на брюках, на нем не было ни морщинки; он походил на каменную греческую статую в превосходно подогнанном костюме. И лицо у него было как у статуи или как у натурщика для таковой – квадратная челюсть, сильный подбородок, глаза большие и выразительные, разве что самую чуточку близко посаженные, отчего Торранс постоянно имел злобный вид, словно в любой момент готов был замахнуться и врезать вам кулаком в лицо.

В его двадцать девять лет Джейкобу Торрансу оставалось лишь год подождать до «волшебной тридцатки», как это называли монстрологи – отсылки на среднюю продолжительность жизни ученого, посвятившего себя ненормативной биологии. (Средняя продолжительность жизни в Соединенных Штатах в то время была немногим больше сорока двух лет.) Дожить до «волшебной тридцатки» значило обыграть судьбу, и, как правило, коллеги закатывали вам вечеринку. Волшебные Тридцатки, как именовались эти вакханалии, могли длиться сутками и, по слухам, составляли достойную конкуренцию оргиям при дворе Калигулы в Древнем Риме[75]. Ничто так не радует монстрологов, как удачно обмануть смерть; разве что открыть какое-нибудь существо, с удовольствием ее причиняющее. Волшебную Тридцатку Уортропа отметили до того, как я к нему переехал, но, по всем рассказам, все предыдущие и в сравнение с ней не шли; годы спустя многие его коллеги все еще не решались показываться в Бостоне, чтобы их не арестовали.

Я предложил фон Хельрунгу Торранса из-за его молодости и физической силы. (В монстрологических кругах он был вроде легенды; коллеги прозвали его «Джон Генри» Торранс в честь легендарного силача, забивавшего гвозди руками. Уортроп рассказывал мне как-то, как Торранс нокаутировал бросившегося на него Clunis foetidus одним ударом – да так дал чудищу в рыло, что оно пало к его ногам замертво.) Я также предложил Торранса по той простой причине, что он был из тех немногих монстрологов, что нравились Уортропу: хоть доктор и не одобрял пьянства и неисправимого волокитства своего коллеги. «Какой позор, Уилл Генри, – бывало, говорил он мне. – С великим даром, видимо, всегда приходит и великое бремя. Он был бы лучшим из нас, если бы только мог умерить свои аппетиты».

Фон Хельрунг нервно дымил гаснущим окурком гаванской сигары. Он выглядел изможденным: глаза опухли от недостатка сна, подбородок щетинился трехдневной порослью, которую монстролог все потирал своей пухлой ладонью.

То была не лучшая неделя его долгой жизни, равно как и моей недолгой.

– Еще виски, Джейкоб? – предложил фон Хельрунг.

– Думаете, мне стоит? По-моему, уже лишнее, – Торранс словно разгрызал слова своими крупными зубами: как будто у слов был вкус, который приходился ему по нраву. Он поболтал льдом в стакане. – А, да какого черта.

Фон Хельрунг прошаркал к бару. Между графинами с шерри и бренди, бутылками с вином и ликером притаился маленький синий флакон – сонная настойка, прописанная мне доктором Сьюардом. Он какое-то время смотрел на нее, нахмурившись, сведя брови едва ли не вплотную; затем вновь наполнил стакан Торранса виски и поплелся обратно.

– Благодарю, – прекрасно вылепленная голова запрокинулась, объемистый кадык дернулся вверх-вниз, и лед вновь зазвенел в пустом стакане. – Мне хватит, – сказал он, не обращаясь ни к кому в особенности, поправил печатку на пальце и пробормотал задумчиво: – Возможно, мне не стоит тут рассиживаться, когда он войдет. Он может что-нибудь заподозрить.

– Он может вообще не прийти, – сказал фон Хельрунг. – Он ничего не написал насчет визита, только что прибывает в четверг – сегодня.

Он сверился с карманными часами и с щелчком захлопнул их – чтобы минуту спустя вынуть и раскрыть снова.

– Ну, тогда мы сами к нему придем, – заявил Торранс. – Я настроен поохотиться. А ты, Уилл?

– Он придет, – сказал я. – У него нет выбора.

Фон Хельрунг в ужасе помотал головой – жест, что мы с Торрансом наблюдали уже далеко не первый раз за вечер.

– Мне это не нравится. Я это уже говорил и скажу еще раз: мне это все не нравится. Фу! Это противно всему, во что я верю – или говорил, что верю – или верил, что верю. Такое не подобает христианину и джентльмену!

– Поверю вам на слово, мейстер Абрам, – сухо ответил Торранс. – Не могу похвалиться большим числом знакомств с христианами и джентльменами, да и те, кого я знал, вели себя не очень по-христиански.

Он вынул свой кольт, и фон Хельрунг вскрикнул:

– Что вы делаете? Уберите!

– Это всего лишь Сильвия, – медленно проговорил Торранс, словно обращался к слабоумному. – Все в порядке, я ее уберу.

– Я с самого начала не должен был ему доверять, – простонал фон Хельрунг. – Я дурак – худший из дураков – старый дурак.

– Почему это вы дурак? Он предъявил отличные характеристики и рекомендательные письма и представился членом одной из старейших лонг-айлендских фамилий. Почему вы должны были его в чем-то заподозрить?

– Потому что я монстролог! – воскликнул фон Хельрунг, ударив себя в грудь. – Старый монстролог. А монстрологи до моих лет не доживают без здорового скептицизма. Не верь глазам своим, не верь ушам своим! Я посвятил свою научную жизнь срыванию масок с природы и должен был разгадать этот обман. Разгадал я его? Нет! Надо было, чтобы ребенок вывел нас на путь истинный.

– Не принимайте это так близко к сердцу, мейстер Абрам. Он и Уортропа обманул, а Уортроп отнюдь не дурак, – пальцы Торранса выбили по подлокотнику ритм галопом скачущей лошади.

Стоило прозвучать имени доктора, как фон Хельрунг рухнул в кресло с громким криком:

– Пеллинор! Пеллинор, прости меня. Кровь твоя на моих руках!

– Мы не знаем, правда ли он умер, – вмешался я. – Аркрайт мог и про это соврать.

– Он мог сказать так лишь по одной причине – потому что это правда!

– Вы сами говорили, доктор фон Хельрунг, – парировал я, – что надежда не менее практична, чем отчаяние. Я думаю, он жив.

– Надеешься, что он жив.

– Ну, он вполне может быть жив, – вставил Торранс. – Так что я за Уилла. И думать не хочу о мире, где нет Пеллинора Уортропа, – это было бы чертовски менее интересное место.

Он встал – на что, казалось, ушло довольно много времени: в Торрансе было заметно больше шести футов роста[76] – и потянулся, широко раскинув могучие руки.

– Ну, я намерен поискать чего-нибудь съедобного. Вы же, я так понимаю, отослали Франсуа домой на вечер?

– Ja, и остальных, – ответил фон Хельрунг и горько добавил: – Свидетели нам не нужны, так ведь?

– Кстати, о свидетелях: думаю, я буду держаться за сценой, пока не настанет мой выход. Не хочу, чтобы крысеныш что-то заподозрил. Ужасно жаль – я имею в виду, насчет Франсуа! Лучше блинчиков, чем печет этот парень, я в жизни не пробовал.

– Уилл, прости меня, – сказал фон Хельрунг после того, как Торранс ушел. – Если бы только я тебя послушал…

Звонок в дверь прервал его. Он прикрыл глаза и глубоко вздохнул, чтобы успокоить нервы.

– Дичь прибыла, – сообщил он. – Время собрать все наше мужество, мастер Генри. Что там у меня с лицом, сгодится? Только бы муха не разоблачила во мне паука!

Он посмотрел на себя в зеркало у входной двери, одернул жилет и обеими руками пригладил волосы. Краем глаза он заметил, что я выглядываю в прихожую.

– Что ты делаешь? – придушенно одернул он меня. – Нет-нет. Возвращайся в гостиную, – монстролог лихорадочно замахал рукой, указывая мне на комнату. – Ложись на оттоманку. Ты убит скорбью! Ты потерял наставника – потерял все. Можешь заплакать? Потри глаза, очень крепко потри, чтоб покраснели.

В дверь снова позвонили. Я бегом возвратился в гостиную, бросился на оттоманку и попробовал издать жалобный стон: слабый, но, на вкус фон Хельрунга, недостаточно. В последний миг перед тем, как распахнуть дверь, он хрипло крикнул:

– Это что такое? Нам нужен тихий, скорбный плач. А ты ревешь, как боров на скотобойне!

И затем:

– Томас! Слава богу, вы добрались в целости и сохранности! Я беспокоился.

– Доктор фон Хельрунг – мейстер Абрам – чудо, что я вообще добрался.

– Но вы ужасно выглядите, просто изможденно. Давайте-ка я возьму у вас сумки; прислуга отпросилась на вечер. И пойдемте в гостиную, отдохнете от долгой и наверняка опасной дороги.

Они вошли в комнату. Аркрайт дернулся, завидев меня, и обернулся к хозяину:

– Только не при мальчике. Умоляю вас, сэр…

Он держал потертый кожаный саквояж, который я сразу же узнал, и невидимый кинжал пронзил мне сердце. Это был полевой чемоданчик доктора, наследство его отца, который, в свою очередь, получил его от своего отца. Уортроп никогда бы не расстался с ним по доброй воле.

– Мне хотелось бы, чтобы Уилл остался, – жестко сказал фон Хельрунг, выпятив челюсть. Выглядел он так, будто собирался размахнуться и отправить Аркрайта в нокаут; актер из него был так себе. – И очень прошу извинить меня за это, Томас. Мальчик пережил многое бок о бок с нашим покойным другом; я подумал, что он заслуживает узнать о судьбе Пеллинора из первых рук.

Аркрайт рассеянно кивнул, упал в кресло, где прежде сидел Джейкоб Торранс, устроил саквояж на коленях, как малыш – любимую игрушку, и быстро забыл о моем присутствии. Все его внимание сосредоточилось на главной мишени – фон Хельрунге, который был целью его игры на доверии.

Старый монстролог взял свежую сигару из сигарного ящика и срезал кончик. Облизав обрезанный конец, фон Хельрунг зажег спичку; пламя изгнало с его лица все тени, залегшие в морщинах. На миг он показался на десять лет моложе.

– Так начните сначала и расскажите мне все, – сказал он, когда клубы сизого дыма окутали его голову. – Уортроп мертв?

– Это не начало, – возразил Аркрайт, – а и ужасный конец. За месяцы, проведенные в его обществе, я успел убедиться, что он и правда был тем великим человеком, которым я его считал. В десять раз более великим! Потеря для науки… для меня лично… и, конечно, для вас… для всего человечества! Неоценимая, доктор фон Хельрунг. Люди, подобные Пеллинору Уортропу, рождаются необычайно редко, может статься, раз в столетие, и потерять его сейчас, в расцвете сил, на пике его впечатляющего дарования – уму непостижимо.

– Увы, милый Томас, – посочувствовал фон Хельрунг, – такова судьба многих великих, но прежде всего – великих монстрологов! Скажите мне хотя бы, что Господь даровал ему, как пророку своему Моисею, узреть Землю обетованную перед смертью. Видели ли вы с ним Невиданного? Взглянул ли он перед смертью в лицо Безликому? Если нет, то все было напрасно.

Аркрайт медленно покачал головой.

– Его унесли, фон Хельрунг. Выкрали из лагеря во тьме, словно десница Божья опустилась и схватила его, а потом… – он издал придушенный звук, будто боролся с тошнотой, – дождь! – Аркрайт согнулся в кресле, прижав саквояж к животу; я услышал, как слабо и глухо звякнули внутри инструменты. – Кровавый дождь – красный дождь из… из… – голос его упал до мертвого шепота, – из него.

– Что? – фон Хельрунг, казалось, был в искреннем ужасе. – Вы хотите сказать, его разорвали на части?

Аркрайт открыл рот, чтобы ответить, но не издал ни звука. Он беспомощно кивнул. Фон Хельрунг громко вздохнул и посмотрел на меня.

– Итак, с доктором Пеллинором Уортропом – семь, – тихо сказал он. – Нет – восемь, потому что мое сердце разбито вашим рассказом. Он был мне как сын, Томас – тот, с кем я с радостью поменялся бы сейчас местами. Ах, какой ужас, какой ужас! – Он утер лоб ладонью, и на несколько минут воцарилось молчание. Затем фон Хельрунг поглядел на Аркрайта – и взгляд этот был тяжел. – Но вы спаслись. Как так получилось?

– Очень просто, сэр. Я убежал.

– И вы не видели тварь, которая его унесла?

– Была его очередь стоять на часах, – как бы защищаясь, ответил Аркрайт. – Я спал и проснулся от хлопанья палатки: ее колотило бурей, вот только буря спускалась вертикально сверху, с самых небес, и была сильна настолько, чтобы центральный колышек палатки треснул. Затем я услышал чудовищный рев: как раскат грома или взрыв тысячи фунтов тротила, а потом – такой громкий визг, что голова могла расколоться надвое. Я схватил винтовку и пополз к выходу – и увидел, как взлетают ноги доктора, его тащит в небо, а над ним… тень, такая огромная, что закрыла звезды, огромная, как дом, и Уортроп взлетает, как спасенная душа в Судный день… Вот что я видел, мейстер Абрам. И буду счастлив не видеть этого больше никогда, пока жив!

– Счастлив? – переспросил фон Хельрунг, бесстрастно глядя на слезы, катящиеся у Аркрайта по щекам. – Нет, думаю, все были бы «счастливы» такого не видеть, Томас, кроме разве что того, кто все поставил на карту, чтобы найти тварь, которая его сожрала!

– Это случилось слишком быстро! В мгновение ока, мейстер Абрам! И мгновением позже – он вернулся… пролился всюду вокруг меня. Я посмотрел в небо – и меня до костей промочило… им. Им! И вы поставили бы мне это в вину? Вас там не было; не вы тонули в ошметках человека!

Он вновь согнулся, качаясь взад-вперед, баюкая саквояж Уортропа.

– Простите меня, Томас, – ласково сказал фон Хельрунг. – Я не сужу вас. Не передо мной вам держать ответ на смертном одре. Но вы здесь, а он – нет. Потому я и рад, и скорблю, и сбросил бремя, и взвалил его на себя. Как и вы, я уверен. Но погодите. Вы не закончили рассказ, а я хотел бы выслушать его весь: как вы выследили Джона Кернса, как нашли логово магнификума, и все такое прочее; но сперва выпьем, чтобы успокоить ваши нервы, ja? Уилл Генри, будь лапушкой и принеси мистеру Аркрайту выпить. Что будете пить, Томас?

– Немного виски было бы в самый раз, если есть; со льдом.

Я направился к бару, в то время как фон Хельрунг встал прямо напротив Аркрайта, который поднял саквояж на обеих руках и протянул его фон Хельрунгу, словно жрец, приносящий жертву своему божеству.

– Я вернулся с рассветом и вот что нашел. Я подумал, вам бы хотелось, чтобы я его привез. Это все, что от него осталось.

– Все?

Аркрайт шумно сглотнул и прошептал:

– Остальное мне удалось смыть в море, с приливом.

Виски для него был готов. Фон Хельрунг принял у меня стакан и передал Аркрайту, осушившему тот одним судорожным глотком.

– Ах-х.

– Не желаете ли еще? – осведомился фон Хельрунг.

– Немного помогает.

– Тогда нужно еще. Вы заслужили, Томас: все, до последней капли.

Когда Томас Аркрайт пришел в себя час спустя, он был уже не в уютной гостиной Абрама фон Хельрунга на Пятой авеню. Место, в котором он себя обнаружил, не было ни Пятой авеню, ни уютным.

Гадаю, что он заметил первым. Был ли то странный запах влажного воздуха, пропитанного химикалиями и слабыми полутонами разложения? Или же то, как посерел мир – серые стены, серый потолок, серый пол – и как все вокруг покрылось мрачной копотью от чада старых масляных ламп? Или, может, он заметил пыль, что еще не успела осесть на стены и лениво плавала в воздухе тесной каморки? Возможно. Но я подозреваю, что в первую очередь он заметил веревки.

– Ну, наш малыш проснулся, – пробормотал Джейкоб Торранс.

Аркрайт дернулся на стуле и, будучи крепко привязан к тому за руки и за ноги, чуть не перевернулся. Он прищурился в слабом свете единственной керосиновой лампы, что стояла на столе за спиной Торранса. Тот высился прямо перед пленником, шесть футов шесть дюймов массивного силуэта, с укрытым тенью лицом и голосом ангела мести, сошедшего с небес карать грешников.

И во мне раскручивалась пружина, стремительная яростная дрожь при виде страха в глазах Томаса Аркрайта.

– Кто вы? – спросил Аркрайт неожиданно ровным голосом. Странные вещи могут твориться со звуком в подземных тайниках Монстрария. Он рикошетит от стен, летит вниз по змеиным норам коридоров, бьется туда-сюда, вверх-вниз, от стены к стене и назад. Неужели я расслышал отзвук акцента, весьма далекого от говоров Лонг-Айленда?

– Я человек, который вас убьет, – так же ровно ответил Торранс. – Разве что Уилл пожелает, чтобы я уступил ему эту честь.

– Уилл! – Он вглядывался в сумрак, пока не нашарил меня глазами. Я заставил себя не отвести взгляд. – Где фон Хельрунг?

– Я убил его, – ответил Торранс. – Или не убил. Или убил? Как полагаете?

– Где я? Почему я привязан к стулу? – Наркотик все еще плавал в его крови. Он боролся с ним, усилием воли заставляя язык ворочаться и четко выковывать слова.

– Что, запаха не узнаете? Я-то думал, вы здесь уже бывали. И вы в курсе, почему привязаны к стулу. Так что пока ничья: два вопроса, ответов на которые вы не знаете, и два – на которые знаете. У вас право всего на пять, так что рекомендую задать вопрос первого типа.

– На последний я не знаю… не знал ответа. Что… что случилось? Я правда не понимаю… Уилл, можешь объяснить мне, что происходит?

– Вы спрашиваете Уилла, потому что мои ответы вам не нравятся. Но это уж не моя вина.

– Прекрасно! В таком случае спрашиваю вас: почему вы хотите меня убить?

– Я не сказал, что хочу, сказал только, что убью. Я не монстр, знаете ли; я только их изучаю, – он сбросил сюртук и передал его мне. И вынул кольт.

– Это мой пистолет. Я зову его Сильвией. Долгая история.

Он откинул барабан и задержал его в футе[77] от породистого носа Аркрайта.

– Не заряжена, видите?

Сунув руку в жилетный карман, Торранс достал единственную пулю.

– Пуля, – пояснил он, показывая ее Аркрайту.

Он вставил пулю в патронник и защелкнул барабан обратно. Затем, без дальнейших преамбул, шагнул вперед и прижал дуло к прекрасно вылепленному лбу пленника. Аркрайт не пошевелился. Его серые глаза смотрели, не моргая, Торрансу в лицо.

– Валяйте; жмите на курок. Вы меня не пугаете.

– Я и не хочу вас пугать, – ответил Торранс. Он бросил револьвер на колени связанному пленнику и продолжил: – Я собираюсь рассказать вам историю. Это одна из моих любимых историй; написал ее один мой очень хороший друг, действующий чемпион мира по поеданию хот-догов. Он съел два с половиной хот-дога, плюс булочки, за шестьдесят секунд. Однако заработать на жизнь поеданием хот-догов непросто, поэтому он обратился к писательству – что, конечно, оплачивается получше, но славы доставляет куда меньше, чем две с половиной венских сосиски в минуту – плюс булочки. Булочки больше всего впечатляют. А история довольно известная; вы вполне могли о ней слышать. Жил-был на свете очень злой король. И была у него прекрасная дочь, которую, несмотря на то, что был он очень и очень злым, король любил всем сердцем. Ну, и как-то раз эта его прекрасная дочь ослушалась и влюбилась в не подходящего ей парня – в простолюдина, короче говоря. Это очень, очень рассердило нашего злого короля – на беду любовнику принцессы. Король бросил бедного недоумка в самую темную, самую мрачную, самую сырую темницу – ну, в такую примерно, как вот это место. Он вообще-то собирался его казнить; но была у злого короля слабость – сиречь принцесса, что убивалась аки Джульетта по невезению своего возлюбленного, то есть по тому факту, что оный возлюбленный вылез на свет не из того чрева. Так что король его не убил; но, упаси Боже, и не помиловал. Он выставляет его на арену, огороженную со всех сторон на манер Колизея[78], а на арене две одинаковые двери. За одной дверью – очень симпатичная женщина, не такая красотка, как принцесса, но уж точно не просто смазливенькая. За другой – дикий тигр-людоед. Узник должен выбрать одну – сам, без принуждения. Если откроет дверь с дамой, придется ему жениться – пока-смерть-не-разлучит-нас и все такое, иначе злой король его казнит. Если откроет с тигром… Ну, представляете себе итог. Теперь вы, наверное, думаете: «Знаю, какую бы я выбрал!» – но погодите. Аккурат перед тем, как он выберет, он смотрит наверх и видит принцессу. Ах, триумф истинной любви! Добро побеждает разгулявшееся зло! Потому что она-то знает точно, что за каждой из дверей. И когда он ее видит, она показывает пальцем на правую – мол, верь мне, иди в правую дверь! Но пусть ее возлюбленный простолюдин и не вкусил всех благ придворного образования, он не простак. Он начинает думать. Задумывается, а как бы чувствовала себя его милая, зная, что ее единственная любовь остаток дней проведет в объятиях другой, пусть почти такой же красивой, женщины. Не значил ли этот жест: «Дорогой тигр, кушать подано»? О нет, ведь любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует»…[79] Может ли она хотеть, чтобы на глазах у короля и двора, и у нее самой, его разорвали на части? Исключено! Поэтому за правой дверью определенно дама. Но погодите-ка! Я же сказал, кто именно эта дама? Королевская дочь хорошо ее знает и презирает, ненавидит всей душой, так что если за правой дверью – она, принцессе придется смотреть до конца своих дней, как ненавистное ей создание обладает тем, чем ей, принцессе крови, обладать заказано. И это ее бедный возлюбленный тоже знает. «Но все равно, не верю я, что она смогла бы просто сидеть и смотреть, как меня едят, – думает бедняга. – Так что она указывает на дверь, что спасет меня – и разобьет ей сердце». И он начинает поворачивать ручку на правой двери. «Минуточку! – думает он. – А что, если она боится, что я ей не доверяю? Тогда, получается, она указывает на тигра, потому что думает, что я выберу другую дверь и спасусь. Значит, надо выбирать левую!» И он идет к левой двери. Но перед тем, как ее открыть, думает: «Стоп! Я ей верю. Ее сердце не вынесло бы вида моего изуродованного тела, которое тащит по арене дикий зверь, волочащихся по песку кишок, крови повсюду и прочей грязи. Дама должна быть за правой дверью! Если только… если только не зря я ей верю. Любовь долготерпит, но целую жизнь терпеть – срок немалый… За правой дверью тигр. Надо открывать левую!» Две двери. За одной – дама. За другой – тигр. Какую ему выбрать?

Торранс умолк. Аркрайт, к тому моменту, скорее всего, решивший, что беседует с буйнопомешанным, сперва ничего не говорил, но затем, не в силах больше выносить напряжение, выпалил:

– Ну хорошо, какую? Какую он выбрал?

– Не знаю! Мерзавец дальше не написал. Он, видите ли, может сожрать два с половиной хот-дога за минуту, а чертов рассказ закончить не может. И в любом случае это неправильный вопрос. Правильный – что выберете вы? Даму или тигра?

Торранс кивнул на меня. Я вышел в зал и вернулся с тележкой на колесиках; те, судя по всему, отродясь не смазывали – они визжали и скрипели, пока я вкатывал ее в каморку. Взгляд Аркрайта остановился было на тележке и венчавшей ее большой стеклянной банке – и тут же метнулся прочь. Его плечи дернулись и обмякли; правая нога дрогнула.

– Вы знаете, что это, – сказал Торранс, указав пальцем на нечто, залитое янтарного цвета консервирующим раствором. Аркрайт не ответил. Его лицо блестело от пота, под правым глазом пленника бил нервный тик. – Ну-ка, куда это я положил свои перчатки? – подивился Торранс. – Ах, вот же они, на столе. И ты, Уилл, надень свои. – Он взял с тележки скальпель и вспорол восковое кольцо вокруг крышки. – Подержи это немного, Уилл, будь так добр, – сказал он, передавая мне скальпель, и отвинтил крышку. В замкнутом пространстве этот звук показался очень громким.

– Хорошо, – громко сказал Аркрайт. – Ладно! Это и в самом деле становится утомительно. Я требую немедленно поговорить с доктором фон Хельрунгом!

Торранс отложил крышку и запустил руки в банку, чтобы извлечь гнездовище. Он слегка скривился: думаю, не от страха, а оттого, что предплечья у него были такие большие, что с трудом пролезли в сосуд. Он осторожно уложил гнездо, свитое из переплетенных человеческих останков, рядом с банкой; там оно влажно блистало в свете лампы.

– Шпатель, Уилл, – пробормотал Торранс. Я подал ему плоскую лопаточку, которой он и соскоблил немного – с четвертак – связующего вещества: слюны Typhoeus magnificum.

– Что это? – завопил Аркрайт. – Что это вы там делаете?

– Вы знаете, что я делаю.

– Вы этого не сознаете, сэр, но вы совершили ужасную ошибку. Ужасную!

– Я? Совершил ужасную ошибку? – Торранс приподнял шпатель.

– Думаете, я боюсь? – Аркрайт саркастически рассмеялся. – Вы этого не сделаете. Не сможете.

– Я не смогу? – Торранс выглядел искренне изумленным.

– Нет, не сможете – потому что я не обязан ничего вам рассказывать. Я ничего не скажу, пока вы меня не выпустите. Ха! И какую дверь вы выберете? Если вы меня убьете, вы никогда не узнаете.

– Никогда не узнаю что? Не припомню, чтобы я хоть что-то, черт вас побери, у вас спрашивал.

Аркрайт попытался рассмеяться – вышло нечто вроде придушенной икоты. Его руки были связаны за задними ножками стула и дрожали, поэтому весь стул тоже дрожал. Сам воздух вокруг Томаса Аркрайта дрожал: частицы пыли сотрясались в сострадании к его ужасу.

– Скорость всасывания, – продолжал Торранс, – разнится в зависимости от места контакта с ядом. К примеру, контакт с поверхностным слоем кожи вызывает более пролонгированное развитие симптомов, чем, скажем, контакт со слизистой рта, глаз или носа – в сущности, с любой полостью тела, например, с ушным каналом или анусом.

Он говорил очень сухим, монотонным голосом, похожим на голос Уортропа: как будто читал лекцию невидимым студентам.

– Вы с ума сошли, – констатировал Аркрайт.

– Нет, – ответил Торранс, – я монстролог. Разница невелика, но есть. – И он продолжил свой рассказ: – Что же до симптомов… Ну, думаю, углубляться в детали будет излишне. Если вам любопытно, то, полагаю, Уилл обрисует, что может ожидать вас в ближайшие часы. Он видел это, так сказать, из партера.

Я кивнул. Голова у меня кружилась, кровь ревела в ушах, а в сердце – распрямлялась туго скрученная пружина.

– Уилл… – эхом отозвался Аркрайт. – Уилл! Ты не можешь этого сделать. Не дай ему это сделать, Уилл! Беги и найди фон Хельрунга. Быстро, Уилл! Беги!

– На вашем месте я бы не взывал к мистеру Генри, – сказал Торранс. – По правде говоря, это все он придумал.

Аркрайт ошеломленно уставился на меня. Я не отвел глаз.

– Это он вывел вас на чистую воду как вонючего лжеца, которым вы и являетесь. Так что я бы на вашем месте не командовал мистером Уиллом Генри, нет, сэр!

Он шагнул к сидевшему, и этот единственный шаг заставил Аркрайта судорожно задергаться. Ножки стула заскрипели по бетонному полу, револьвер упал с его колен.

– Милосердный Боже, я понятия не имею, что вам от меня нужно! – вскричал он: его напускная смелость дала трещину.

– Слыхал, Уилл? – осведомился Торранс. – Это, по-твоему, похоже на лонг-айлендский выговор? По-моему, нет. Настоящий британский английский.

– Я британский подданный, слуга Ее Величества королевы Виктории, и я еще погляжу, как вас, сэр, вздернут!

– Очень сомневаюсь, – безмятежно ответил Торранс. Он обошел стул, чтобы встать прямо за Аркрайтом, передвигаясь с поразительным для мужчины таких габаритов проворством. Он не колебался и не стал дожидаться, чтобы пленник повернул голову; он вытянул вперед свободную руку и пальцами зажал Аркрайту нос.

Реакция была мгновенной. Аркрайт брыкался и извивался, бессильно кидался всем телом на веревки, мотал головой из стороны в сторону в тщетной попытке высвободиться из мертвой хватки Торранса. Боковым зрением, прежде чем его глаза накрыла широкая ладонь монстролога, он должен был видеть поблескивающий шпатель. Аркрайт плотно сжал губы, но и он сам, и Торранс понимали, что это был лишь вопрос времени. Он мог бы задерживать дыхание, пока не потеряет сознание, но что бы это ему дало? Только упростило бы Торрансу задачу; вот и все.

Выбора у него почти не было. Дама или тигр? Плохая аналогия.

Он открыл рот и выдохнул:

– Меня зовут не Аркрайт, – с крепко зажатым носом, звучал он как человек с очень сильным насморком.

– Плевать мне, как вас зовут.

– Вас за это вздернут! – заорал он. – Вас и фон Хельрунга, и вашего мелкого пособника-ублюдка!

– Уилл не мой мелкий пособник-ублюдок. Уилл – мелкий пособник-ублюдок Пеллинора Уортропа.

– Уортропа? Вот как? Хотите знать, что с Уортропом? Уортроп мертв. Он умер на Масире, на проклятом острове Масира в Аравийском море, как я фон Хельрунгу и сказал!

Торранс поглядел на меня через комнату. Я покачал головой.

– Мы вам не верим, – сообщил он Аркрайту. – Уилл, помоги-ка мне тут. Если он продолжит так дрыгаться, я шпатель уроню.

Я принял у него инструмент и посмотрел, как Торранс зажимает шею Аркрайта своей могучей рукой.

– Вам удалось, – прошептал Торранс. – Видите, я могу дрогнуть. Я уже в том возрасте, когда мысль о повешении заставляет задумываться, но он – всего лишь ребенок, а дети думают, что будут жить вечно. И у него серьезные причины. Он, видите ли, думает, что, может быть, это вы убили Уортропа. И я думаю, что, возможно, он прав.

– Я его не убивал!

– Ну, умер он в любом случае не так, как вы описали. Ставлю на Кернса. Его убил Кернс.

– Никто его не убивал – никто. Клянусь вам, никто! – Он перевел взгляд на меня; я держал в руке саму смерть – а стало быть, его жизнь.

– Он жив, – выдохнул он. – Вот вам. Он жив! Это вас устраивает?

– Сперва он умер; теперь он жив, – сказал Торранс. – А потом он у вас будет петь в бродячем менестрель-шоу?

Он выпустил Аркрайта и щелкнул мне пальцами. Ему был нужен пуидресер.

– Я правду вам говорю! – вскричал Аркрайт. – И вот что я вам еще скажу. Ублюдка бы убили, если б не я! Вот в чем ирония судьбы. Уортроп обязан мне жизнью, а вы собираетесь отнять мою собственную в награду!

– Обязан вам жизнью, – эхом отозвался Торранс.

– Да, жизнью. Они собирались его убить. Убить нас обоих. Но я не дал им…

– Им, – повторил Торранс.

– Нет, нет, прошу вас. Этого я вам рассказать не могу.

– Они собирались его убить.

– Они меня убьют. Загонят, как паршивую собаку, и…

– «Они».

– Да послушайте же меня! – взвизгнул Аркрайт. Взгляд его метался из стороны в сторону – на меня, на Торранса, снова на меня. К кому взывать? К ребенку, написавшему пьесу, или к актеру, что в ней играет? – Если я вам скажу, я покойник.

– Вы покойник, если не скажете.

Дама или тигр. Возможно, аналогия все же была не такая плохая.

Я больше не мог сдерживаться.

– Где доктор Уортроп? – выпалил я.

Он сказал нам; и ответ ничего для меня не значил. Я никогда не слышал об этом месте; но Торранс слышал. Он долго таращился на Аркрайта, а затем разразился смехом.

– Что ж… хорошо же! Это мне нравится. Это… Ну, это безумие. Но это разумно. Заставляет отчасти поверить вам, Аркрайт.

– Отлично! Теперь вы знаете, где он, и вы меня отпустите. Так ведь?

Но Торранс еще не закончил это обдумывать. Он достиг средоточия загадки – двух одинаковых дверей.

– «Они», вы сказали. «Они собирались его убить». Были Кернс, вы и они. Или сперва – вы и Кернс, и только потом они?

– Я даже не понимаю, о чем вы говорите. О, Христе, помилуй меня! – Он повел глазами в мою сторону. – Христе, помилуй меня, – прошептал он в отчаянии.

Я подумал, что понимаю, и вмешался как переводчик Торранса.

– Откуда вы знаете Джона Кернса?

– Я знать не знаю Джона Кернса. Никогда с ним не встречался, прежде в упор его не видел и ни разу о нем не слышал, пока не началось это чертово дело. И дорого бы дал, чтобы вообще никогда не слышать!

– Все понятно! – закричал Торранс. – Сперва Кернс, потом они и, наконец, вы. Не Кернс и вы – не вы с Кернсом. Вы не заодно с Кернсом и не заодно с ними. Вы заодно с… – он притопнул ногой. На ум мне пришел непокорный жеребец, которому не терпится вырваться из стойла. – Слуга короны… Слуга короны! Теперь понял. Это хорошо.

И воцарилась тишина. Даже пыль, казалось, приостановила свой судорожный танец. Аркрайт сидел на стуле, Торранс стоял за его спиной, я – опершись на стену, а еще были свет лампы, гнездовище и шпатель, и блестевший на шпателе пуидресер, звездная гниль, от которой гнили люди, и в каждом из нас – чудовище, раскручивающаяся пружина, шепчущая «АЗ ЕСМЬ» с силой, достаточной, чтобы расколоть мир надвое, в вас, и во мне, и в Томасе, и в Джейкобе, нечто в вас и во мне, нечто в Томасе и в Джейкобе, и две двери – по две на каждого.

Джейкоб выбрал дверь первым, склонившись и распустив веревки, связывавшие руки Томасу, и Томаса на стуле передернуло, как человека, отворившего парадную дверь своего теплого жилища холодным утром. Джейкоб выбрал свою дверь и развязал Томасу руки, и когда Томас уже почуял на лице бодрящий шквальный ветер свободы – Джейкоб запрокинул ему голову, Томас завыл и вскинул руки, но было уже слишком поздно, ведь Джейкоб отворил дверь, отворил ее настежь, и в рот Томасу воткнулся шпатель, до самого горла, и Томас поперхнулся.

Торранс отступил, когда Аркрайт двинулся вперед, отчаянно пытаясь встать, но его ноги все еще были привязаны к стулу, и он качнулся вперед, на холодный пол, крича, как на чудовищной скотобойне. Он полз по полу, спинка стула давила его грудь вниз и ерзала туда-сюда, пока его ноги бились и пытались вырваться из веревок, а затем он замер, его спина выгнулась, и содержимое его желудка выплеснулось наружу.

Все, что было потом, не могло продолжаться дольше минуты.

– Уилл! Уилл! – закричал Торранс.

Пощечина – такая сильная, что меня качнуло назад.

– Вон. Отсюда. Сейчас же.

Я бросился прочь мимо корчащегося тела Аркрайта.

Рыдания и проклятия, пойманные в ловушку каморки, эхо, перекликавшееся с ответным эхом, звучали так оглушительно, словно весь мир раскалывался надвое.

Когда по пути к двери я врезался в тележку, янтарная жидкость выплеснулась из банки. Потом за моей спиной раздались мягкий звон шпателя, падающего на пол, и жалобный скрип шатких колес, когда Торранс толкнул ко мне тележку.

Гнездовище теперь было в зале, а прямо за ним стоял Торранс, захлопнувший дверь и поспешно задвинувший засов. Он обрушил свой огромный кулак на запертую дверь и завыл с не нашедшей себе выхода яростью.

Не думаю, что человек по ту сторону двери его слышал.

– Тупой, тупой, тупой! – Бах, бах, БАХ! – Тупой, тупой, тупой ублюдочный англичанишка! – БАХ!

Я соскользнул по стене вниз и зажал уши. Она никогда не остановится, эта раскручивающаяся пружина; нет ей ни начала, ни конца, ни дна, ни поверхности; она вообще не во вселенной; она была задолго до самой вселенной; и когда вселенная обратит себя в горстку пыли, оно все еще будет там – во мне и в вас, Чудовище, бездна.

– Это было не по плану! Вы не должны были делать это взаправду! – заорал я Торрансу в спину, пока он молотил по запертой двери. – Вы должны были только заставить его думать, что сделаете!

Он вихрем обернулся ко мне. Я ясно видел его глаза – в темном свете ламп, в мглистом зале, лишенные белков. Oculus Dei, подумал я, очи бога.

– Заткнись и слушай! – взревел он. – Просто закрой рот и слушай…

В каморке – молчание, и человек внутри видит перед собой две двери, свои две двери, и спрашивает себя, что за ней, дама или тигр? И вот он протягивает руку…

Джейкоб Торранс замер, когда прозвучал выстрел. Он поднял взгляд к низкому потолку и затем закрыл глаза.

– Выходит, оказалась дама, – пробормотал он.

Часть девятнадцатая. «Добра из этого не выйдет»

Абрам фон Хельрунг, скрестив руки за спиной, глядел из окна вниз на улицу. Под ним огромный город пробуждался к жизни. Большая серая тягловая лошадь процокала по граниту авеню, таща за собой нагруженную тканями подводу. Человек на велосипеде-костотрясе[80] прожужжал вдоль тротуара. Две хорошенькие девочки с красными лентами в волосах прыгали через улицу, взявшись под руки и высоко задирая голые колени; их тонкий смех звучал как свисток продавца воздушных шаров – далеко и слабо.

– Сойди, пастырь, с горы, ибо они взывают к тебе, – тихо произнес он. – Приди, пастырь, и вновь отправляйся в путь твой!

Он отвернулся от окна и сказал:

– Мне было лет десять, когда отец взял меня с сестрой-малышкой из нашей деревеньки Лех с собой в Штубенбах: туда как раз приехали бродячие цыгане-циркачи. Нас было только трое: моя мать отказалась идти и наказала батюшке следить за нами в оба, поскольку многие верили, что цыгане крадут детей. «Дьяволопоклонники» – так она их называла. Но мой батюшка, пусть и был всего лишь бедным крестьянином, всей душой любил приключения, и мы все-таки пошли. Там были плясуны, и акробаты, и гадалки – и кушанья, да какие! Mein Gott, вы такого и не пробовали! И средь бела дня к нам подошли двое, один очень старый, а другой сильно моложе – быть может, его сын – и предложили заглянуть в их шатер за скромную мзду. «Зачем? – спросил батюшка. – Что такого в вашем шатре?» И старик ответил: «Идите и сами увидите». Так что батюшка заплатил, и я вошел. Без батюшки и без сестренки. Младший цыган велел: «Не пускайте ее. Она должна ждать снаружи», – а оставить сестренку одну снаружи, чтобы ее вдруг украли, батюшка боялся – или боялся маминого гнева, если бы сестренку и в самом деле вдруг увели. Я вошел один. Там был большой деревянный ящик – он показался мне очень похожим на гроб, – а в ящике лежало чудовище. Я замер от страха, будто к месту примерз. «Что это?» – спросил я у старика. «Это чудовище, – сказал он, – которое убили мои собратья в Египте. Оно называется «грифон». Этот еще детеныш. А вырастают они очень большими, такими большими, что заслоняют солнце. Разве он не прелесть?» У него были тело льва, голова орла и удав вместо хвоста. Подделка, и довольно грубая. Они сшили части тел толстой черной бечевкой, но к этому заключению я пришел лишь много лет спустя. А тогда я был всего лишь ребенком, и глаз не мог отвести. Что это такое и как вообще может существовать такая тварь? Я помню, как в моей груди теснились чувства, словно огромная рука выжимала всю жизнь из моего сердца. Я хотел бежать прочь; я хотел остаться. Я хотел отвернуться; я хотел посмотреть поближе… Оно удерживало меня, и, каким-то странным образом, на понимание которого я и не претендую, я удерживал его. Я все еще его держу. А оно все еще держит меня.

Он вновь отвернулся к окну. Солнце пробилось из-за зданий на восточной стороне улицы, затопив авеню золотистым светом.

– В тот-то день все и началось.

– Мне было пятнадцать, и мое первое чудовище звали так же, как меня, – сказал Джейкоб Торранс. – Оно явилось домой от любовницы, высосав бутылку ядовитого пойла, и принялось избивать мою мать столярным молотком. Так что я схватил первое, что подвернулось под руку – так вышло, что это был его мушкет, «спрингфилд», – и проделал у него в затылке дыру размером с репу. С тех пор я и убиваю чудовищ.

Фон Хельрунг морщился.

– Томас Аркрайт не был чудовищем… пока вы его таковым не сделали.

– Откуда вам знать? Аркрайт вам сказал? Нет! Вы это предполагаете, говорите наугад! Помимо Кернса, за этим покерным столом минимум две партии игроков, мейстер Абрам. Три, считая нас. Те, кто, как Аркрайт боялся, убили бы его, раскрой он карты, и те, кто убили бы нас, если б хоть волос упал с его лысеющей головы. Понятия не имею, кто бы могли быть первые, но держу пари, что вторые – правительство Ее Величества. С моей точки зрения, вполне логично. Если бы я был Кернсом и знал жердочку, на которой сидит магнификум, я бы запросил за это немало. Гнездовище, конечно, можно было бы продать задорого – но вы только подумайте о курочке-наседке, капли слюны которой достаточно, чтобы мозг взрослого мужчины превратился в студень. Да Кернсу заплатили бы по-королевски – в буквальном смысле слова!

– Но зачем англичанам подсылать к нам шпиона, если ключ к магнификуму у Кернса? – спросил фон Хельрунг.

– Сейчас я до этого дойду. Аркрайт явно знал, что гнездовище – у Уортропа. Уилл вычислил это сам, в одиночку. А единственный источник, от которого Аркрайт мог это узнать, – Кернс. Если, конечно, первая партия, кем бы они ни были, ему не сказала – или другая партия, о которой мы пока ничего не знаем, но я так пока не думаю. Полагаю, ему сказал Кернс. Конечно, не сам Кернс лично – британское правительство, те парни, что его прислали. А прислали они его затем, что Уортроп был им для чего-то нужен.

– Нужен им… для чего? – Фон Хельрунг казался сбитым с толку.

– Не знаю наверняка. Но я убежден, что Джон Кернс, заполучив гнездовище, не знал, откуда оно. Вот почему они подослали к нам шпиона. Если ты знаешь, откуда берутся гнездовища, зачем тебе первоклассный охотник на монстров? Ты просто идешь прямиком к монстру. Но если ты этого не знаешь, то придется тебе лезть по бобовому стеблю, как в сказке[81]. Так что же делать парнишке нашему Джеку, у которого есть золотое яичко – но нет гусыни, которая его снесла? Ему понадобится охотник на гусей. И не просто первый встречный охотник на гусей. Эта гусыня особенная; гусыня гусынь… хм, гусей. Не всякий охотник тут подойдет. Только самый лучший в мире. Однако поговорить с ним начистоту смелости тебе не хватает. Ты не признаешься ему, зачем тебе эта гусыня; с какой-то стати он вбил себе в голову, будто монстрология имеет какое-то отношение к морали.

Фон Хельрунг подумал немного и затем фыркнул с отвращением.

– И Аркрайта прислали сюда выслеживать Уортропа, пока тот выслеживает магнификум? Абсурдно, Торранс. Как только Пеллинор найдет логово магнификума, британцы Кернсу и пенни не заплатят.

– Вот тут, я думаю, в игру и вступает первая партия. Кернс пошел к кому-то еще. К другому правительству – может, к французам, они с англичанами друг друга терпеть не могут – и стравливает их теперь к своей выгоде.

– Как?

– Не знаю. Может, Уортроп знает. Это следующий шаг, и предлагаю не терять времени попусту и сделать его. Вскоре они будут ждать возвращения Аркрайта, а Аркрайт не вернется вообще никогда.

– Потому что вы его убили, – пискнул я. Я все еще был в бешенстве. – Вам вовсе не обязательно было это делать.

– Ты полагаешь? В любом случае, я убил его только в самом общем смысле слова.

– Зачем вы его убили, Джейкоб? – тихо спросил фон Хельрунг. – Чего вы боялись?

Торранс сперва промолчал; он теребил свой перстень. Nil timendum est.

– Ну, он угрожал отправить меня на виселицу, но это так, мелочи. Как с вами в том цыганском шатре, мейстер Абрам. Стоило нам его связать, как alea jacta est, жребий брошен. Будем придерживаться плана Уилла, и нас арестуют – или хуже, чем арестуют – за похищение и пытку британского офицера, а Уортроп останется гнить там, куда его засунули, пока не станет старше вас.

– А что, если они его туда не засовывали? – заорал я. – Что, если Аркрайт солгал? Вам не следовало его убивать. Теперь мы можем вообще никогда не найти доктора!

Торранс довольно долго смотрел на меня с каменным лицом, а затем пожал плечами. Пожал плечами! Я бросился на него, намеренный забить его до смерти голыми руками, задушить его насмерть. Фон Хельрунг спас ему жизнь. Он поймал меня за руку и отдернул назад, прижал мою голову к своей груди и погладил меня по волосам.

– Так вас не тревожит его самоубийство? – спросил фон Хельрунг Торранса. – Которое вы так удобно подстроили?

– Ну, когда дело доходит до такого, у каждого должен быть выбор – и думаю, кошмары меня сегодня мучить не будут.

– Завидую вам, Джейкоб, потому что меня-то будут.

Я подождал, пока Торранс не удалится в гостевую спальню, и лишь затем подошел к фон Хельрунгу с просьбой. Я называю это просьбой, но, по правде говоря, это больше походило на требование.

– Я еду с вами, – сообщил я ему.

– Это чересчур опасно, – не без доброты ответил он.

– Больше никто без меня никуда не поедет. Если попытаетесь, я сяду на корабль зайцем. А если не получится, доберусь вплавь. Это я выяснил, где его держат. Я заслужил это право.

Он положил руку мне на плечо.

– Боюсь, это больше бремя, чем право, mein Freund Уилл Генри.

Тем же днем я простился с Адольфусом Айнсвортом, который даже по своим меркам пребывал в отвратительном расположении духа.

– Плевать мне, кто что говорит, – огрызнулся он, в ярости щелкая вставными зубами. – Кто-то побывал в Комнате с Замком! Я всегда вешаю кольцо с наружным ключом так, чтобы он смотрел внутрь, и куда, по-твоему, он смотрел нынче утром?

– Наружу?

– Ты брал ключи.

– Нет, профессор Айнсворт, я не брал, – честно ответил я. В Комнату с Замком ходил Торранс.

– Хотя чего я жду? Ты ребенок, а дети – прирожденные лжецы. Некоторые это перерастают, а некоторые нет! И что это ты имеешь в виду, мол, уходишь?

– Утром я отплываю в Англию с доктором фон Хельрунгом.

– С доктором фон Хельрунгом! С чего это доктор фон Хельрунг собрался в Англию? И с чего это ты собрался в Англию? – Айнсворт был глубокий старик, но ум его не ушел вместе с молодостью. Всего за мгновение куски головоломки сложились для него в единую картину. – Магнификум! Вы его нашли.

– Нет, но мы нашли доктора Уортропа.

– Вы нашли доктора Уортропа!

– Да, профессор Айнсворт. Мы нашли доктора Уортропа.

– Он не мертв.

Я покачал головой:

– Нет.

– И чему ты так улыбаешься? – Адольфус оскалил зубы своего мертвого сына, передразнивая мою ухмылку. – Что ж, будет очень жаль пропустить радостное воссоединение. Что хорошо для Уортропа, то хорошо для меня, так я скажу.

– Сэр?

– Я сказал: что хорошо для Уортропа, то хорошо для меня! – Он перегнулся через стол, чтобы заорать мне в лицо: – Ты что, не в курсе, что это я тут глухой? Ну ладно. Прощай!

Он склонился над бумагами на столе и указал мне на дверь взмахом шишковатой руки.

Я помедлил в дверях, подумав, что, может, мы с ним больше никогда не увидимся.

– Для меня было удовольствием служить у вас, профессор Айнсворт, – сказал я.

Он не поднял глаз от работы.

– Катись, Уильям Джеймс Генри. Всегда катись, как тот камень из поговорки, а не то зарастешь мхом, как старый Адольфус Айнсворт!

Я направился было в зал. Он окликнул меня.

– Ты раб, – сказал Айнсворт. – Или, должно быть, считаешь себя рабом, раз не просишь платы за труды. На, – грубо прибавил он, толкнув по столу две скомканные долларовые банкноты.

– Профессор Айнсворт…

– Бери! Не будь дураком, когда дело доходит до денег, Уилл Генри. Будь дураком в чем хочешь – в религии, политике, любви, – но только не в деньгах. Эта крупица мудрости – награда тебе за тяжелую работу.

– Спасибо, профессор Айнсворт.

– Заткнись. Проваливай. Стой. Какого черта ты уходишь, я забыл?

– Спасать доктора.

– Спасать от чего?

– От чего угодно. Я его подмастерье.

Когда тем же вечером я укладывал вещи, Лили подошла ко мне с просьбой… Ладно, признаю: это была не просьба.

– Я еду с тобой.

Я ответил не так, как фон Хельрунг ответил мне. Я устал, тревожился, нервы мои были на пределе, и меньше всего на свете мне нужна была ссора.

– Тебя мама не пустит.

– Мама говорит, что она и тебя не пустит.

– Разница в том, что она не моя мама.

– Знаешь, она уже была у дядюшки. Никогда еще не видела, чтобы она так злилась. Я думала, у нее голова взорвется – правда взорвется и скатится долой с плеч. Очень любопытно, чем дело кончится.

– Вряд ли у нее взорвется голова.

– Да нет, я о том, чем дело кончится с тобой… Ни разу еще не бывало, чтобы она не устроила по-своему.

Она упала на кровать и принялась наблюдать, как я уминаю одежду в свой чемоданчик. Ее прямой, честный взгляд действовал мне на нервы. Как всегда.

– Как ты его нашел? – спросила она.

– Его нашел другой монстролог.

– Как?

– Я… я точно не знаю.

Она рассмеялась – словно весенний дождь упал на сухую землю.

– Не знаю, зачем ты врешь, Уильям Джеймс Генри. У тебя это плохо получается.

– Доктор говорит, ложь – худший из всех видов шутовства.

– Значит, ты худший из шутов.

Я засмеялся. И замер как вкопанный. Я не помнил, когда в последний раз смеялся. Смеяться было приятно. И приятно было видеть ее глаза и чувствовать, что ее волосы пахнут жасмином. Мне захотелось поцеловать ее. Никогда раньше я не чувствовал ничего подобного, и это оказалось все равно что стоять на краю бездны – правда, на сей раз бездна была совсем иного свойства. На этот раз не узел разматывался у меня в груди, а само пространство расширялось вокруг с безумной скоростью. Я не знал, что со всем этим делать. Поцеловать ее? Но чтобы поцеловать Лили Бейтс, пришлось бы… ну, в общем, поцеловать Лили Бейтс.

– Будешь по мне скучать? – спросила она.

– Постараюсь.

Она нашла мой ответ необыкновенно остроумным, перекатилась на спину и расхохоталась. Я покраснел, не зная, считать себя польщенным или обидеться.

– Ох! – воскликнула она, садясь и принимаясь рыться в сумочке. – Чуть не забыла! У меня кое-что для тебя есть.

Это была ее фотография. Лили на ней улыбалась немного неестественно, но как получились волосы – мне понравилось. Они были завиты в длинные локоны, и неудачно запечатленная улыбка фотографию совсем не портила.

– Ну, что скажешь? Это на счастье, ну и когда тебе станет одиноко. Ты никогда мне не говорил, но я думаю, что тебе очень часто бывает одиноко.

Я мог бы возразить; препирательство было для нас обычной формой беседы. Но я уезжал, и она только что подарила мне свою фотографию, и мгновением раньше я думал, не поцеловать ли ее. Так что я поблагодарил ее за подарок и продолжил собираться – иными словами, перекладывать уже собранное. Порой в обществе Лили я чувствовал себя актером, не знающим, куда девать руки.

– Напиши мне, – сказала она.

– Что?

– Письмо, открытку, телеграмму… пиши мне, пока тебя не будет.

– Ладно, – сказал я.

– Врунишка.

– Обещаю, Лили. Я буду тебе писать.

– Напиши мне стихи.

– Стихи?

– Ну, можно, наверное, не в стихах.

– Это хорошо.

– Почему это хорошо? Ты не хочешь написать стихи? – она надула губы.

– Я просто никогда их не писал. Доктор вот писал. Он был поэтом, прежде чем стать монстрологом. Держу пари, этого ты не знала.

– Держу пари, ты не знал, что я знала. Я даже читала некоторые его стихи.

– Теперь ты врунишка. Доктор говорил, что все их сжег.

То, что ее поймали на лжи, не смутило Лиллиан Бейтс. Она продолжила без малейших угрызений совести:

– Зачем он это сделал?

– Он сказал, они были не очень хорошие.

– Ох, чушь какая, – она вновь смеялась. – Если бы кто-то решил сжечь все плохие стихи на свете, мы бы солнца неделю не видели из-за дыма.

Она смотрела, как я достаю шляпу с верхней полки шкафа и как я кручу в руках. Смотрела на мое лицо, пока я проводил пальцем по вышитым изнутри тульи буквам: У. Дж. Г.

– Что это? – спросила она.

– Моя шляпа.

– Я и сама вижу, что шляпа! Но выглядит слишком для тебя маленькой.

– Нет, – ответил я и запихнул шляпу в чемодан. Это был его первый – нет, единственный – мне подарок. Я был твердо намерен никогда с нею не расставаться.

– Она как раз по размеру, – сказал я. В ту ночь я видел прежний сон. Это была моя последняя ночь в Нью-Йорке и последняя ночь, когда я его видел.

Комната с Замком. Адольфус возится с ключами.

Во сне я стоял с Адольфусом Айнсвортом в Монстрарии, перед Комнатой с Замком, и он возился с ключами.

«Доктор сказал, ты захочешь на это взглянуть».

Коробка на столе и крышка, что никак не поддается.

«Не могу открыть».

Коробка дрожит. В такт моему сердцу. Что там, внутри?

«Тупоголовый мальчишка! Ты знаешь, что там. Ты всегда знал, что внутри. Он хотел, чтобы ты посмотрел не на это, а на коробку!»

Я беру ее. Коробка дрожит у меня в руках. Бьется в такт моему сердцу. Я ошибался; она была не доктора. Она принадлежала мне.

* * *

Следующим утром я не спустился к завтраку ровно в шесть. Миссис Бейтс поднялась проведать меня; я слышал, как она бежит вверх по лестнице, затем распахнулась дверь спальни, и она, задыхаясь, появилась на пороге. Я заметил, что в руках у нее конверт.

– Уильям! О, слава Богу. Я думала, ты уже уехал.

– Я бы не уехал, не попрощавшись, миссис Бейтс. Это было бы нехорошо.

Она просияла.

– Нет! Нет, это, конечно же, было бы очень нехорошо. Но вот ты и вот чемодан со всеми твоими пожитками, и ты, как я понимаю, не передумал?

Я сообщил ей, что не передумал. Между нами воцарилось неловкое молчание.

– Ну, – наконец сказал я и прочистил горло, – я, пожалуй, лучше пойду.

– Ты должен попрощаться с мистером Бейтсом, – велела она мне. – И поблагодари его за все, что он сделал.

– Да, мэм.

– И, уж прости меня, Уильям, но ты, верно, думаешь, что я совсем из ума выжила, если рассчитываешь выйти из этого дома с такими волосами.

Она отыскала за умывальным тазом расческу и несколько раз провела по моим волосам. Результат ей, видимо, не понравился.

– У тебя есть шляпа?

– Да, мэм.

Я зарылся в сумку, чтобы вынуть шляпу со своими инициалами. Услышав нечто похожее на слабый вскрик раненого животного, я обернулся на миссис Бейтс.

– Уильям, я должна извиниться, – сказала она. – У меня нет для тебя подарка на дорогу, но в свою защиту скажу, что никто меня не предупредил о том, что ты уезжаешь. Мне сообщили неожиданно и буквально в последний момент.

– Вам не нужно ничего мне дарить, миссис Бейтс.

– Так… принято, Уильям.

Она села на кровать. Я все еще стоял возле моего чемоданчика, вертя шляпу в руках. Конвертом она похлопывала по колену.

– Разве что ты посчитаешь это за подарок, – сказала она, кивая на конверт.

– Что это?

– Письмо о твоем зачислении в Эксетерскую академию, одну из самых престижных частных средних школ страны, Уильям. Мистер Бейтс ее выпускник; он для тебя это устроил.

– Устроил что?

– Твое зачисление! Начиная с осеннего семестра.

Я непонимающе покачал головой. Повернулась шляпа, хлопнул конверт.

– Останься с нами, – сказала она. И затем, словно поправляя себя: – Останься со мной. Понимаю, что, может быть, слишком рано называть тебя «сын», но обещаю тебе, если останешься, я буду любить тебя как сына. Я буду тебя защищать; я не дам тебя в обиду; я не допущу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Я сел рядом с ней. Шляпа в руках, конверт на ее коленях, и человек, которого здесь не было, – между нами.

– Мое место с доктором.

– Твое место! Уильям, твое место там, где сочтет нужным всеблагой Господь. Об этом ты не думал? В жизни бывают и глупые подарки, что мы дарим друг другу, и настоящие дары – такие, которые дороже всех преходящих ценностей. Не случай и не стечение обстоятельств привели тебя ко мне. А воля божья. Я в это верю. Верю всем сердцем.

– Если это божья воля, – сказал я, – то разве не в его воле было бы не дать мне уехать?

– Ты забываешь о величайшем из его даров, Уильям: о свободе воли. Я могла бы отказаться тебя отпускать. Я могла бы нанять юриста, сообщить в полицию, связать тебя по рукам и ногам как индюшку и запереть под замок в этой комнате… но не стану. Не стану принуждать тебя остаться. Я прошу тебя остаться. Если хочешь, Уильям, я встану на колени и буду тебя умолять.

Миссис Бейтс расплакалась. Она плакала так же, как делала все остальное, с огромным достоинством; в ее слезах было какое-то роскошное величие, выходившее за пределы обыденной жизни – то были оперные слезы, как я бы выразился, и я говорю это в самом лучшем смысле этого слова.

Я опустил глаза на шляпу. Глупый подарок, как миссис Бейтс про нее сказала. Возможно, глупый в сравнении с высшим даром: свободой воли. Но какой подарок не показался бы в сравнении с ней глупым? Может быть, я был глупцом, что чувствовал какую бы то ни было привязанность к этой шляпе – или к человеку, что подарил мне ее. «Добра из этого не выйдет, Уилл Генри». Я посмотрел туда, где должен был быть мой палец. То была мелочь, наименьшая из потерь. В теплой кухне женщина печет своему малышу яблочный пирог. Мужчина ложится на пол, раскидывает руки и превращается в корабль о тысяче парусов.

«А на арене – две одинаковые двери…»

Она протянула руку и положила ее мне на щеку. Она знала. Она никогда не сомневалась там, где сомнение имело значение – какую дверь я выберу.

Часть двадцатая. «Я выбираю служить свету»

Большую часть нашего шестидневного плавания Джейкоб Торранс посвятил трем занятиям: пирам, дамам и покеру – именно в таком порядке. Были также редкие ссоры с доктором фон Хельрунгом, несколько оживлявшие монотонность этого расписания. Предполагаю, что иногда Торранс еще и спал, но обитали мы в разных каютах, поэтому не уверен. Я жил со старым австрийским монстрологом, который, как я быстро выяснил, терял львиную долю своего достоинства, переоблачаясь в ночную сорочку (ибо был весьма кривоног и немного пузат); впрочем, это справедливо почти для каждого.

Одну-две их первые стычки я пропустил. Стоило только статуе Свободы скрыться за горизонтом, как меня свалил ужасный приступ морской болезни, бича сухопутных крыс, и я вынужден был свести куда более близкое знакомство с туалетом, чем людям обычно следует. Фон Хельрунг уложил меня в постель, дал мне немного соленых крекеров и сообщил с очень серьезным видом, что пляски – лучшее средство от морской болезни.

– Нет, это оливки, – возразил Торранс. – Или корень имбиря. Вам бы пожевать корня, мистер Генри.

– Моя супруга в каждом плавании мучилась точно так же, как Уилл, – парировал фон Хельрунг. – Мы пойдем потанцуем, и все будет хорошо.

– Собираетесь вести Уилла на танцы?

– Уж это поможет ему больше, чем жевать корень.

– Может, ему стоит попробовать и то и другое – жевать корень, пока танцует.

– Я лучше вообще больше не буду ни есть, ни танцевать, – прокаркал я. – Никогда в жизни.

На следующий день мне немного полегчало – достаточно, чтобы попытаться встать на ноги и осмотреть лайнер. После часа блужданий по лабиринтам коридоров и палуб, я обнаружил фон Хельрунга и Торранса на верхней прогулочной палубе в креслах-качалках; у локтя Торранса стоял неизменный бокал шотландского виски. У молодого монстролога была раздражающая привычка разглаживать свои идеально подстриженные усы после каждого глотка.

– …не складывается. Совсем не складывается, Джейкоб, – распекал фон Хельрунг своего бывшего ученика, когда я приблизился. Они были так погружены в спор, что мое присутствие сперва оставалось незамеченным.

– Я не говорю, что нам надо туда, мейстер Абрам – только, что надо там проверить.

– А я еще раз спрашиваю, зачем Аркрайту лгать обо всем, кроме самого важного?

– О Уортропе он не лгал, – указал Торранс. – Ну, во всяком случае, не по третьему кругу.

Утром нашего отплытия фон Хельрунг получил телеграммой новости. Его источник сообщал, что доктор в самом деле находится там, где сообщил Аркрайт – целый и невредимый, или по крайней мере настолько невредимый, насколько можно было ожидать от Пеллинора Уортропа, проснувшегося однажды и обнаружившего себя в решительно не-уортроповской обстановке. Фон Хельрунг был вне себя от радости; прочтя телеграмму, он станцевал настоящую коротенькую джигу на палубе. Возможно, моя несколько бесстрастная реакция показалась ему странной, но я никогда и не переставал надеяться – во всяком случае, по-настоящему. Можете посчитать меня мистиком или приписать мою веру магическому мышлению ребенка. Но, как бы то ни было, что бы ни говорили о мистике, вере или детских помышлениях, я верил, что, если бы доктор в самом деле умер, я бы это знал, потому что почувствовал. Хотя страх за его жизнь и погнал меня по реке крови и огня его спасать, однако, когда я прочел слова в прихожей фон Хельрунга – «Уортроп мертв» – я знал, что это ложь; знал, как дитя знает такое, что разве что сам бог мог поведать ему.

– Но почему из всех мест на свете именно туда? – поразился фон Хельрунг после своего победного танца.

– Потому что это идеально! – воскликнул Торранс. – Лучше места не придумаешь. Побег совершенно исключен, и поэтичность тоже совершенная. Уверен, идея принадлежала Кернсу. Отдам ему должное: у гниды есть стиль.

– Нет, это наверняка тоже была ложь. Это не на Масире, – настаивал теперь фон Хельрунг. – Не может быть на Масире. Слишком далеко на север и слишком близко к материку. И десяти миль к западу до Омана не будет.

Торранс, однако, не собирался сдаваться так запросто. По Джейкобу Торрансу трудно было сказать что бы то ни было. Я задавался вопросом: в самом ли деле он верил во все, что говорит, или же изображал адвоката дьявола сугубо из ребяческого азарта.

– Но этот остров вполне подходит, мейстер Абрам – малонаселенный, окружен коварными течениями, береговая линия неровная и скалистая, негостеприимная пересеченная местность… Могло бы и сработать, – он побренчал льдом в бокале. – Общий ареал совпадает. Возможно, наша добыча расширила свою территорию или мигрировала на север. С Лакшадвипской находки почти сорок лет прошло. Как далеко Масира от Агатти? Тысяча миль или около того? В год это дает миграцию на двадцать пять миль; очень разумно, в особенности если подтвердится та версия, что магнификум летает.

– Я не говорю, что это неверно с монстрологической точки зрения, Торранс, – огрызнулся фон Хельрунг. – Если вы правы и тут замешано британское правительство, с чего бы его агенту раскрывать нам главную тайну и лгать об остальном. Нет. Они назначили Масиру в качестве Ватерлоо[82] Пеллинора потому, что мы поверили бы в такое обиталище магнификума, и вместе с тем оно достаточно далеко от подлинного. – Лицо старика потемнело, и он прибавил: – Конечно, нам вообще не пришлось бы об этом гадать, если бы вы сохранили в Монстрарии голову на плечах.

– Я не спросил у Аркрайта, потому что это было не нужно, мейстер Абрам, – парировал Торранс.

– Понимаю! Вы не только в пытках искусны, вы еще и мысли читаете.

– Вы просто пытаетесь меня задеть. Ничего страшного. Я объясню: зачем спрашивать Аркрайта, когда есть Уортроп? Мне не нужен был Аркрайт, чтобы и так узнать все из первых рук.

– Но что заставляет вас думать, будто…

– Зачем запирать гончую на псарне, если охота еще не окончена? Уортроп сделал свое дело: выследил магнификума в его логове. Но что действительно интересно, так это…

Он повернул голову, должно быть, заметив меня краем глаза.

– А вот и он! – объявил он. – Как Лазарь после трех суток в гробу. Только цвет лица у Лазаря был лучше. Стойте, где стоите, мистер Генри, и если вас опять затошнит – бегом к поручням, я эти туфли только что начистил. Ну, и где стюард? Стакан у меня пуст, и в горле пересохло.

Он извинился и отбыл, нисколько не пошатываясь. Чем больше он пил, тем, казалось, тверже ступал.

Фон Хельрунг похлопал по ручке кресла-качалки, которое освободил Торранс, и я уселся. Отчего люди находят приятным сидеть в раскачивающемся кресле на раскачивающейся палубе океанского лайнера, было для меня загадкой.

– Доктор Торранс иногда говорит как он, – сказал я.

– Как Уортроп?

– Как Кернс.

Фон Хельрунг кивнул; лицо его было печально.

– К прискорбию своему, я согласен с тобой, mein Freund Уилл. Когда я был моложе, я часто задавался вопросом: вызывает ли монстрология на свет божий тьму в человеческих сердцах, или это люди с сердцами, полными тьмы, стремятся к монстрологии. Теперь я думаю, что это свойство не монстрологии, а человеческой природы. Правда нам, как обычно, не нравится, но в каждом сердце живет Джон Кернс.

Он такой же, какой вы внутри, сказал я тогда монстрологу.

В нашу последнюю ночь на море я не мог спать и уж тем более не мог больше выносить бурчание в животе моего товарища по каюте (фон Хельрунг регулярно жаловался на несварение). Выскользнув из каюты, я направился на палубу бака. Северная Атлантика в ту ночь была беспокойна; волны, гонимые пронзительным зюйд-вестом, злобно рыча, разбивались о нос судна. Палуба взлетала и опускалась, взлетала и опускалась, ввысь – к укрытому тучами небу, вниз – к темной, холодной воде, словно наш корабль балансировал на самой точке опоры, на качелях между раем и адом. Я заметил двух чаек, то влетавших в мечущиеся огни, то вновь исчезавших из виду, и это была единственная жизнь – и единственный свет, – что я видел. Горизонта не было; сверху донизу мир был черен. Меня охватило головокружительное чувство, будто я – нечто очень маленькое в необозримо огромном пространстве; пылинка, плывущая сквозь протовселенную, прежде чем родилось само солнце, прежде чем свет прогнал тьму.

«Мир велик, дорогой Уилл, а мы, как бы ни хотелось нам убедить всех в обратном, довольно-таки малы».

На следующий день должно было окончиться мое изгнание; но только оно. Если Торранс был прав и Уортроп знал, где искать магнификум, спасти доктора было далеко не конечной нашей целью.

Я выбрал служение свету, сказал он мне как-то. Пусть эти узы и нередко лежат во тьме.

Сейчас же настало время равновесия между светом и тьмой, время между «до» и «после».

Я что-то оставлял навсегда. Оно было уже рядом – только руку протяни, мне оставалось лишь схватить его. А вместо этого я смотрел, как оно сгорает в камине спальни на Риверсайд-драйв, когда женщина, что пела мне, утешая в темноте, под раскручивающейся пружиной, бросила конверт в огонь.

Я близился к чему-то и думал, что понимаю, к чему. Мое место с доктором, сказал я – констатация факта, но вместе с тем и обещание. Я думал, что знаю, чего ждать, когда кончится наше изгнание – и доктора, и мое. Я понимал – или думал, что понимал, – чего стоит служить монстрологу. Всякий раз, когда я мыл руки, я вспоминал об этом.

Той ночью на баковой палубе, под беззвездным небом, в пространстве меж «до» и «после», я посмотрел вперед и узрел тьму. Он пошел бы в эту тьму, чтобы служить свету. А я пошел бы за ним – куда бы он ни отправился.

Я думал, что знаю, чего стоит служить тому, чей путь лежит во тьме.

Я не знал.

Он думал, что знает, что найдет в этой тьме.

Он не знал.

Имя ему – Typhoeus magnificum, Великий Отец, Безликий, которого мы, хотим того или нет, зрим, обернувшись. Тысячеликий – он там, когда мы оборачиваемся, и смотрит на нас в ответ.

Вот он, магнификум. Он обитает в пространстве между пространств, на волосок дальше поля вашего зрения. Вам его не увидеть. Но он вас видит, хотя понятия «вас» у него нет. Есть только магнификум – и ничего кроме.

Вы гнездо. Вы и птенец. Вы кокон. Вы и потомство. Вы – гниль, что падает со звезд.

Вы, верно, не понимаете, о чем я.

Вы поймете.

Часть двадцать первая. «Рад знакомству»

Когда мы прибыли в Лондон, маленький человечек с бледным одутловатым лицом поджидал нас в лобби отеля Грейт-Вестерн на вокзале Паддингтон. Он носил твидовое пальто поверх кашемирового костюма и имел худшую стрижку из всех, что я только видел: впечатление было такое, словно волосы ему обкромсали тупым ножом. Я узнал впоследствии, что, помимо своих прочих занятий, доктор Хайрам Уокер успел побывать и цирюльником; а еще перед тем, как податься в ненормативную биологию, он пытался разводить овец. В итоге со всеми клиентами цирюльни он вынужден был проститься, кроме себя самого. Он курил трубку, ходил с тростью, нервно гудел через нос и глядел на мир маленькими хитрыми глазками, как у загнанной в угол крысы. Глазки эти при виде могучей фигуры Джейкоба Торранса зажглись на миг неприкрытым отвращением; Уокер явно был недоволен.

– Торранс, – сказал он с гнусавым британским акцентом. – Не ожидал вас увидеть.

– А не то захватили бы для меня сувенирчик в знак вашей привязанности?

– Хм-м-м, – прогудел Уокер своим похожим на альпийский рожок носом. Взгляд его быстро, по-птичьи, переметнулся на меня. – А это кто?

– Это Уилл Генри, сын бывшего ассистента Уортропа, Джеймса, – ответил фон Хельрунг, положив руку мне на плечо.

– Я подмастерье доктора Уортропа, – сказал я.

– Ах да. В самом деле. Кажется, припоминаю – ты мелькал на прошлом конгрессе. Явился за своим хозяином, не так ли? – он обернулся к фон Хельрунгу, не дожидаясь ответа. – Дело оказалось сложнее, чем я сообщал сперва, доктор фон Хельрунг. Они отказываются его выпускать.

Кустистая белая бровь медленно поднялась до самых волос старика.

– Что вы имеете в виду?

Уокер беспокойно забегал глазами по многолюдному лобби.

– Быть может, нам стоит найти более уединенное местечко. С того самого момента, как я получил вашу телеграмму, меня преследует ощущение, что за мной следят.

Мы поднялись в наши номера на третьем этаже с видом на Прэд-стрит, и фон Хельрунг заказал чайник чаю. Торранс попросил для себя чего-нибудь покрепче, но его старый учитель предпочитал, чтобы бывший ученик остался в трезвом уме.

– Виски меня в нем и держит, – запротестовал Торранс. Он подмигнул Уокеру. – Стойло для дикого скакуна моей эрудиции.

Хайрам Уокер ответил презрительным фырканьем.

– Всякий раз, как вижу вас, удивляюсь, Торранс.

– Правда? И почему же, сэр Хайрам?

– Потому, что вижу, что вас до сих пор не убили в пьяной драке. И прекратите меня так называть. – Он отпил маленький глоток из своей чашки и обратился к фон Хельрунгу: – Против их правил выписывать пациента на руки кому бы то ни было, кроме ближайших родственников, без приказа мирового судьи или рекомендации лечащего терапевта.

– Но вы, конечно, объяснили им обстоятельства дела? – спросил фон Хельрунг. – Его заточили обманным путем.

Уокер покачал головой.

– Я ничего им не объяснял. Я только осведомился о нем в самом общем ключе, коль скоро я не знаю точных обстоятельств дела. Его доставил туда, как мне сообщили, его племянник, мистер Ной Боатмен…

Торранс расхохотался.

– Ной Боатмен! Боатмен – Аркрайт[83]. Остроумно.

– Могу я продолжать? Благодарю вас. Мистер Ной Боатмен, заявивший, что его «дядюшка» полностью лишился рассудка в результате недавней смерти супруги, которую до смерти искалечил тигр…

– Искалечил кто? – вмешался фон Хельрунг.

– Тигр. Бенгальский тигр, когда она навещала сестру в Индии. Он, по словам племянника, возомнил себя американским охотником на монстров по имени Пеллинор Уортроп. Его настоящее имя – Уильям Джеймс Генри, и… прошу вас, Торранс, не могли бы вы помолчать? Фон Хельрунг, возможно, нам стоит заказать ему виски – лучше сразу галлон, чтобы он мог напиться до обморока. Так на чем я остановился?

– Вы уже рассказали нам достаточно, – тяжело вздохнув, сказал фон Хельрунг. – О прочем не составляет труда догадаться. Mein Freund оказывает подлому интригану услугу, настаивая, что является американским монстрологом Пеллинором Уортропом. Таким образом, говоря правду, он подтверждает ложь!

– Он говорит не только это, доктор фон Хельрунг. И здесь все становится несколько… скажем так, странно. Уортроп также утверждал, согласно своим источникам, будто его «племянник» – британский двойной агент на службе у русской тайной полиции.

– Вот оно что! – вскричал Торранс, вскакивая со стула. Уокер отшатнулся, словно ждал полноценной лобовой атаки. Из его чашки выплеснулось немного чая. – «Загонят меня как собаку», сказал он, – продолжил Торранс. – Вот первая партия, фон Хельрунг!

– Кто? – спросил фон Хельрунг. – Кто первая партия?

– Охранка! Ох, этот Кернс, он просто дьявол! Конечно! Дурак я, что сам этого не понял. Неудивительно, что Аркрайт был так напуган, что чуть не обделался. Он боялся Охранки, а храбрился, потому что был двойным агентом. Теперь я думаю, что, может быть, британцы даже не знают о гнездовище. Тут от и до работа русских.

– Гнездовище? – эхом повторил Уокер; его маленькие глазки стали вдвое больше.

– Это я не к месту сказал, – констатировал Торранс, сконфуженно поглядев на побагровевшего фон Хельрунга.

– Русские добыли гнездовище магнификума? – спросил Уокер.

– Мы не знаем, – осторожно ответил фон Хельрунг. – Много вопросов пока остаются без ответа.

– Кажется, доктор фон Хельрунг, большую их часть задаю я. Кто такой этот Боатмен, или Аркрайт, или как его там? Зачем ему тащиться на край света, чтобы обманом запереть доктора Уортропа под замок? Что, для начала, Уортроп вообще делал в Лондоне? Кто такой Джон Кернс и какое отношение он имеет к русской тайной полиции?

Фон Хельрунг испепелял Торранса взглядом.

– Что? – возмутился Торранс. – Вы никогда не говорили, что это секрет.

– Пеллинор желал вести это дело… – он поискал слово, – независимо.

– Ну конечно! – парировал Торранс. – Уортроп, как всегда, хочет урвать себе всю славу.

– Славу?.. – переспросил Уокер у фон Хельрунга.

Фон Хельрунг вздохнул, поднял взгляд к потолку и провел рукой под подбородком.

– У русских нет гнездовища, – сказал он наконец. – Оно у нас. Гнездовище у нас, Уортроп у британцев, а у русских – Джон Кернс.

– Вы правы на две трети, фон Хельрунг, – сказал Торранс. – Не знаю, есть ли у русских Кернс, но спорю с сэром Хайрамом на стрижку, что у них есть магнификум.

Здесь фон Хельрунг уже ничего не мог поделать, кроме как рассказать своему английскому коллеге все: от прибытия гнездовища ледяным февральским утром и ужасной кончины его невольного доставщика до исчезновения Уортропа и смерти предателя Аркрайта. Он подчеркнул, выразительно двинув бровями в сторону Торранса, что все прочее – не более, чем догадки. Мы, к примеру, не знали, нашли ли русские жилище Typhoeus magnificum’а.

– Ну, так сколько времени уже прошло? – спросил Торранс. – Больше четырех месяцев? Времени выше крыши, если Уортроп не подвел – а он не подвел.

– Но откуда вам это знать, Джейкоб? – спросил фон Хельрунг. Он, видимо, начинал сожалеть, что включил Торранса в нашу спасательную экспедицию.

Торранс пожал плечами.

– Это же Уортроп.

– Будем молиться, чтобы так оно и было, – сказал Уокер. – Живой магнификум стал бы коронным достижением нашей науки.

– Не думаю, что царю есть дело до каких-либо корон, кроме собственной, – сказал Торранс и рассмеялся. – Если магнификум у русских, не скоро он попадет в Монстрарий!

Фон Хельрунг кивал с чрезвычайно мрачным видом.

– Боюсь, доктор Торранс прав, по крайней мере, конкретно в этом вопросе. Если магнификум попадет не в те руки… – его передернуло. Сама мысль об этом была невыносимой.

Впрочем, не для Торранса. Его, казалось, интригуют открывшиеся возможности.

– Это все изменило бы, джентльмены. Нарушило бы равновесие сил во всей Европе – а может, и по всей Земле. Александр Македонский завоевал полмира. Подумайте, чего он мог бы достичь, будь его стрелы смазаны слюной чудовища!

– Торранс, это обязательно? – простонал Уокер. – Почему вы вообще подались в монстрологи?

– Ну, я люблю убивать…

– Довольно! – вскричал фон Хельрунг и стукнул пухлой рукой по столу. – Мы забываем, зачем мы здесь. Сперва побеспокоимся о том, чтобы освободить Пеллинора. Потом – о слюне чудовищ, – и он обрушился на Уокера. – Мы не можем идти к мировому судье, и его врача мы тоже не убедим. Что нам остается?

– Как я уже говорил, если будет установлено, что он не представляет опасности ни для себя, ни для общества, его могут отдать на поруки члену семьи.

– Хм-м, – промычал Торранс. – Как жаль, что его племянник погиб.

– Нужно позаботиться о том, чтобы не вызвать у них подозрений, иначе закончим в соседних с Пеллинором палатах, – проговорил фон Хельрунг себе под нос. – Они убеждены, что он безумен, иначе бы они его выпустили. Хитрость может сработать, но предупредить его о ней мы не можем. Как он сыграет роль, если не прочитал пьесу?

– Никак, – сказал Торранс. – Но ему и не надо, – он обернулся к Уокеру. – Нам нужен кто-то, кто за нас поручится, кому доверяет тамошний управитель и кто согласится выйти в роли второго плана. Не припомните никого похожего?

Уокер немного подумал, посасывая погасшую трубку. Затем он улыбнулся, не выпуская из зубов изжеванный мундштук и злобно блестя крысиными глазками.

– Клянусь святым Георгием, и правда припоминаю.

Приглашенный Уокером статист был небольшим атлетически сложенным господином слегка за тридцать, с очень темными, коротко подстриженными волосами и глубоко посаженными глазами еще темнее. На следующее утро мы встретились с ним в нескольких милях к западу от Лондона, у ворот Хэнвеллского приюта для душевнобольных.

Представив фон Хельрунга и меня (по настоянию фон Хельрунга Торранс с нами не поехал; думаю, мейстер Абрам беспокоился, как бы его присутствие не превратило щекотливую ситуацию в опасную), Уокер сжато пересказал наш наскоро составленный план освобождения Уортропа. Темноволосый господин предложил несколько поправок в сценарий, но в общем и целом казался вполне довольным нашей будущей аферой.

– Я, знаете ли, как-то встречался с Уортропом, – поведал он нам. – В семьдесят седьмом или семьдесят восьмом году, когда учился в Эдинбурге. Он приехал посоветоваться с доктором Беллом[84] по какому-то делу – не знаю точно, по какому, Белл держал это в строжайшей тайне. Помню, Уортропа было видно издалека – такой уж высокий и худой, с пронзительными темными глазами, что словно прорезали вас насквозь. Он пожал мне руку и сказал непринужденно, как будто говорил о погоде: «Рад знакомству. Вижу, вы недавно вернулись из Лондона». Я был поражен. Как он узнал? Белл потом клялся мне, что ничего ему не рассказывал, но должен признаться, что насчет этого я так профессору и не поверил. Все время хотел спросить Уортропа, откуда он знал…

Фон Хельрунг мягко прервал словоохотливого шотландца, сказав:

– И мы счастливы предоставить вам такую возможность! Я уверен, Пеллинор вспомнит вашу встречу. Его память поразит вас не меньше, чем наблюдательность и дедуктивные способности. Вопиющая несправедливость, что он заперт здесь. Уверяю вас, сэр, Пеллинор не более безумен, чем вы или я, и мы будем вашими вечными должниками за помощь в деле его скорейшего освобождения из этих стен! Ведите же, а мы последуем за вами!

Нас провели через будку привратника, откуда сторож отправил нас в контору. Та находилась в главном здании: простом – разве что чересчур массивном – трехэтажном строении по ту сторону просторного палисадника. Пока мы шли к нему по гравийной дорожке, мое сердце пустилось вскачь, а глаза выискивали доктора. Я был взволнован, встревожен и немного испуган. Если наш план провалится, доктор, может быть, никогда не покинет этих стен.

Я не заметил монстролога – но видел, как другие пациенты ухаживали за кустами при помощи садовых ножниц и леек. Кто-то нес белье и корзины с хлебом из прачечной и пекарни, а кто-то предавался ленивому променаду по ухоженному газону. Кто был погружен в серьезную беседу, кто беспечно смеялся, и больше всего эти люди походили на горожан, выбравшихся на воскресную прогулку в парк, чем на обитателей приюта для умалишенных. Я тогда этого не знал, но Хэнвелл далеко опередил свое время в обращении с душевнобольными. Поселите беднягу из американского желтого дома – к примеру, из Блэквелл-Айленда – в Хэнвелл, и он наверняка решит, что умер и попал в рай.

Не думаю, впрочем, что Уортроп бы со мной согласился.

Наш соучастник записал нас в журнал посещений.

– Доктор Хайрам Уокер, мистер Авраам Генри с внуком, к управляющему, – сообщил он клерку. – И скажите ему, пожалуйста, что с ними доктор Конан Дойль.

Часть двадцать вторая. «Я бы с радостью умер»

– Артур Конан Дойль! Я положительно счастлив, сэр, – произнес директор Хэнвеллского приюта для душевнобольных, поспешно вводя нас в свой личный кабинет. – Должен признаться, что мы с супругой – страстные поклонники ваших произведений. Моя благоверная позеленеет от зависти, когда узнает, что виделся с создателем великого Шерлока Холмса!

Конан Дойль принял похвалы скромно; по правде, он казался ими почти сконфуженным и быстро переменил тему.

– Надеюсь, у вас была возможность прочесть мою утреннюю записку, – сказал он.

– Да, она у меня где-то тут, – ответил управляющий, шаря в стопках бумаг у себя на столе. – Если не возражаете, я сохраню ее на память о… Да, вот и она; здесь. Ах да, Уильям Генри. Очень интересный случай.

– Это доктор Уокер, мой добрый друг и личный терапевт мистера Генри, – сообщил Конан Дойль. – А эти джентльмены – мистер Авраам Генри, отец Уильяма, и его внук, первенец Уильяма, Уильям-младший.

– Билли, – вставил фон Хельрунг. – Родня зовет его Билли, герр доктор.

– Вы немец, мистер Генри?

– Я австриец, но мой сын Уильям родился в Америке.

Управляющий был удивлен.

– Но мистер Боатмен утверждал, что ваш сын – британский подданный.

– Да-да, так оно и есть, – быстро сказал фон Хельрунг. – Ной вас не обманул, герр доктор. Уильям родился в Америке, но иммигрировал сюда, когда ему было двадцать – изучать медицину в… – Он явно терялся. Наши приготовления были так поспешны, что заполнить каждую страницу подложной биографии Уортропа мы не додумались.

– В Эдинбургском университете, – вставил Конан Дойль. – Примерно через год после того, как я его закончил.

– А потом он влюбился в местную девушку, женился на ней и принял подданство, – подытожил фон Хельрунг с громким вздохом облегчения.

– А, Аннабель, – сказал управляющий.

– Кто?

– Аннабель. Супруга мистера Генри, ваша невестка.

– Ох! Простите старику нехватку соображения. Я думал, вы что-то другое сказали, про… что-то еще. Да, милая бедняжка Аннабель! Он любил ее самой сильной на свете любовью, в этом чудесном королевстве на берегу морском.

– Да, – согласился управляющий, слегка поморщившись. – Хотя мистер Боатмен не упоминал ни о каком потомстве от этого брака. В сущности, он сообщил нам, что он, мистер Боатмен, единственный родственник Уильяма.

– Что ж, в каком-то смысле мой внук Ной прав.

– В каком-то смысле?

– Я объясню.

– Жду этого с нетерпением, – ответил управляющий, бросив озадаченный взгляд на Конан Дойля. Уклончиво улыбавшийся писатель нервно барабанил пальцами по своей шляпе-котелку.

Фон Хельрунг постарался, как мог.

– Матушка Ноя – единственная сестра Уильяма – трагически погибла в возрасте двадцати двух лет. Ною тогда и трех не исполнилось. Чахотка. Он был единственное ее дитя. В то время я жил со своей супругой, Еленой, в Массачусетсе, где мы и вырастили Уильяма и Гертруду…

– Гертруду? – управляющий начал записывать за нами. То был признак, не внушающий оптимизма.

– Ja, сестру Уильяма, матушку Ноя и мою любимую покойную дочь, Елену.

– Елену?

– То есть Гертруду. Она как две капли воды походила на мать; часто я забывался и звал ее Еленой, – он почесал голову, пожал плечами, вздохнул. – Ну вот, забыл, на чем остановился.

– Гертруда умерла, – услужливо вмешался Уокер.

– Да, – мрачно кивнул фон Хельрунг. – Она была слишком молода, чтобы покинуть нас!

– Тогда, выходит, Ноя растил его отец, ваш зять?

– Какое-то время, пока не погиб. Ною тогда было семнадцать.

– Как он погиб?

– Утонул.

– Утонул?

– Как-то вечером он слишком много выпил и выпал в Темзу из своей рыбацкой лодки – понимаете, он так никогда и не оправился после смерти Елены…

– Гертруды, – поправил его Уокер. – Елена еще не умерла.

– Мать Уильяма еще жива?

– О нет, я просто до нее еще не добрался. Моя дражайшая супруга скончалась от водянки в прошлом году – и с этого-то все и началось, я так скажу.

– Началось… что?

– Медленный спуск Уильяма во тьму. Он был очень близок с матерью, ближе, чем бывает большинство сыновей… А потом еще тигр разорвал милую Аннабель на кусочки! – Нижняя губа фон Хельрунга дрожала: он изо всех сил пытался выжать из себя слезу. – О, пусть смилуется Господь над моим мальчиком! Можно мне теперь повидать его, герр доктор?

– Боюсь, я все еще не вполне разобрался в вашей семейной истории, мистер Генри. Видите? Вот форма передачи пациента, подписанная вашим внуком под присягой, и она гласит, что у мистера Генри нет никаких других живых родственников, кроме оного внука. Прежде, чем мы его выпустим, нужно разобраться с этим противоречием.

– Хм-м. Если позволите, – Уокер накрыл ладонью руку фон Хельрунга. – Ной Боатмен годами не общался с семьей.

– Паршивая овца, – сокрушенно кивнул фон Хельрунг.

– Мне бы не хотелось клеветать на мистера Боатмена, – продолжал Уокер. – Можно совершенно смело предполагать, что он искренне считал себя единственным оставшимся родственником, поскольку десятилетиями не виделся с Авраамом и не получал от него вестей.

– Но он уж, конечно, должен был знать о детях Уильяма, – теперь управляющий смотрел на меня. Я заерзал на стуле.

– Детей растил я, в Америке, – поспешно сказал фон Хельрунг.

– Вы их растили? Почему?

– Потому что они… – Фон Хельрунг начинал паниковать.

– Это деликатный вопрос; надеюсь, вы поймете, – сказал Уокер, бросаясь на амбразуру.

– Изо всех сил стараюсь понять, доктор Уокер.

– Они дети Уильяма от первого брака, – заявил фон Хельрунг.

Уокер рядом с ним вдруг замер, как будто его со всей силы ударили в спину.

– От первого брака? – осведомился управляющий.

– В Америке, до того, как он приехал сюда и познакомился с Изабель.

– Аннабель, – поправил его Уокер.

– Ja. Дети живут с нами – со мной. Моя жена умерла от водянки, – фон Хельрунг обнял меня за плечи. – Водянка.

– Что ж, – медленно сказал управляющий, – думаю, единственный способ прояснить это все – поговорить с мистером Боатменом.

– Ах-х! Mein Gott! – вскричал фон Хельрунг и согнулся в кресле.

– Вы собираетесь мне сказать, что мистер Боатмен умер, правильно? – уточнил управляющий. Самое смешное было то, думал я уже после всей этой истории, что это-то и была единственная крупица правды в нагромождении лжи.

Если бы на нашей стороне не выступал литературный кумир управляющего, не думаю, что наш плохо продуманный и еще хуже исполненный план увенчался бы успехом. Скорее всего, присутствие Конан Дойля спасло нас от перспективы быть вышвырнутыми из сумасшедшего дома пинком под зад – или запертыми в нем до той поры, пока квалифицированный приходящий врач нас не осмотрит.

– Боюсь, что на мне лежит доля ответственности за состояние мистера Генри, – сознался Конан Дойль.

– На вас, доктор Дойль?

– Исходя из того, что рассказал мне доктор Уокер, как минимум часть его бреда основывается на моих рассказах.

– И какая же это часть? Я много и долго беседовал с этим пациентом и не припоминаю…

– Ну, как минимум, род его занятий. Не такая уж разница между сыщиком-консультантом и охотником на монстров – больше различие, чем разница. И, конечно же, – непринужденно добавил он, пожав мощными плечами (Конан Дойль был заядлым игроком в крикет и гольф), – само имя.

– Чье имя?

– Мистера Генри. Не настоящее его имя, а то имя, которое он себе выбрал: Пеллинор Уортроп.

– Прошу простить меня, доктор Дойль. Не припомню в ваших работах такого имени.

– Потому что вы не американец. В Штатах Холмс известен как Уортроп.

– Правда?

– Изменить имя персонажа, чтобы угодить вкусам, принятым в конкретной культуре, не такое уж и редкое дело.

Управляющий выразил свое удивление. Он и понятия не имел, что британский Шерлок Холмс был американским Пеллинором Уортропом. Казалось, это потрясло его до глубины души, ведь если Холмс не был Холмсом, то он не был, в общем, и Холмсом!

– Можно мне теперь его повидать? – взмолился фон Хельрунг. – Уверяю вас, сэр, он узнает меня, своего отца, а если не меня, то Билли, своего сына. Мы бы забрали его с собой в Америку, но если вы не согласны, мы не сможем. Смилуйтесь и не отсылайте нас – по крайней мере, не дав возможность проститься!

Здесь управляющий смягчился. Сомневаюсь, что он хоть на секунду поверил в нашу нелепую историю, но теперь ему было любопытно – чрезвычайно любопытно – поглядеть, каков может быть финал этой странной пьесы. Он позвенел в колокольчик, и мгновение спустя появился смотритель палаты, в которой содержался Уортроп.

– Где нынче утром мистер Генри? – осведомился управляющий.

– Как обычно, сэр, в своей комнате. После завтрака я спросил, не хочет ли он прогуляться в саду, но он снова отказался.

– Он сегодня съел завтрак?

– Сэр, он запустил им мне в голову.

– Сегодня он не в настроении.

– В плохом настроении, сэр.

– Быть может, при виде посетителей он воспрянет духом. Пожалуйста, предупредите его. Мы вот-вот поднимемся, – он обернулся к нам. – На прошлой неделе мистер Генри прекратил голодовку – уже третью с его прибытия в Хэнвелл. «Я с радостью умер бы, – заявил он мне, – но будь я проклят, если доставлю вам такое удовольствие!» Должен сказать, доктор Уокер, ваш пациент развил до крайности сложную бредовую систему, самую детальную и тонкую из всех, что мне встречались. Он называет себя «натурфилософом в области ненормативной биологии», «монстрологом», одним из нескольких сотен ученых по всему миру, посвятивших себя изучению и уничтожению опасных биологических видов. В отношении этих животных он объявляет себя выдающимся экспертом и утверждает, будто принадлежит к «обществу» этих так называемых монстрологов, штаб-квартира которого находится в Нью-Йорке и председатель которого…

– Я, – грустно закончил фон Хельрунг. – Я знаю эту историю, герр управляющий. Увы, я много раз ее слышал. Для Уильяма я не Авраам Генри, скромный сапожник из Штубенбаха, но Абрам фон Хельрунг, глава воображаемого общества монстрологов. А присутствующий здесь юный Уильям больше не Уильям, о нет! Он Уилл Генри, верный подмастерье, что помогает ему в воображаемой охоте на монстров.

– Он даже меня включил в свои фантазии, – вставил Уокер. – Я, судя по всему, тоже член общества монстрологов, а также что-то вроде соперника, намного более опытного и оттого представляющего для него угрозу…

Фон Хельрунг шумно прочистил горло и заявил:

– Я хочу забрать его домой. Он не представляет ни для кого опасности – разве что для трехголовых драконов! Мой внук, упокой Господь его душу, не должен был брать на себя бремя, что по праву принадлежит отцу. Я прибыл сразу же, как только узнал, что он здесь. И я сразу же уеду, как только повидаюсь с моим мальчиком. Отведите меня к нему, герр директор, чтобы облегчить не только его бремя, но и мое собственное!

Нас провели на третий этаж, где содержались наиболее опасные пациенты. Решеток я не заметил, но в двери были врезаны крепкие замки, а мебель в комнатах – привинчена к полу. Некоторые палаты имели мягкие стены для защиты самих пациентов, но никто не был ни связан, ни закован в кандалы: очередное свидетельство человеколюбивой философии Хэнвелла. Мне подумалось, что с Уортропом могло бы случиться и что-нибудь куда хуже, чем заключение в доме умалишенных. Вне всякого сомнения, для него это была пытка; конечно, он страдал от того, что его вменяемость служила основным доказательством его безумия; но он был жив. Он был жив.

Смотритель палаты ждал нас в зале. Управляющий кивнул ему, смотритель отодвинул засов и настежь распахнул дверь. Тут-то я и увидел своего наставника сидящим на маленькой кровати на другой стороне комнаты, в белых халате и шлепанцах, что будто сияли в луче дневного света, лившегося из окна за его спиной. Он был бледен, худ и изможден, но жив, изгнание его подходило к концу, и он – монстролог – был жив.

Дневник 9. Das Ungeheuer[85]

Часть двадцать третья. «Меня зовут Пеллинор Ксавье Уортроп»

На мгновение я забыл слова своей роли. Мой разум опустел, колени ослабели, и я чуть было не закричал: «Доктор Уортроп!» – что внезапно и бесцеремонно опустило бы занавес. Я был рад снова его увидеть – не стану этого отрицать, – но и тревожился тоже; то была едва различимая дрожь страха. Монстролог мог быть для меня всем на свете, но это значило, что кроме монстролога у меня на свете ничего не было!

Он поднялся, когда я шагнул вперед. На перекошенном лице доктора отобразилось выражение почти комического изумления, но куда заметней были его темные глаза – странные, безумные глаза человека, медленно умиравшего от голода.

– Уилл Генри? – прошептал он, едва решаясь верить.

Тут я вспомнил свой текст.

– Папа, папа! – Я побежал к нему, бросился к нему на грудь с такой силой, что он пошатнулся, и обнял так крепко, как только мог. – Папа! Папа, ты жив!

– Ну конечно, я жив. Ради бога, Уилл Генри… Фон Хельрунг, это вы? Прекрасно! Я уже начал думать, что вы оказались достаточно глупы, чтобы пове… Кто это там с вами? Не Уокер? Зачем вы привели Уокера? Что ему вы сказали? Пожалуйста, Уилл Генри, отпусти меня. Ты мне позвоночник сломаешь.

– Ох, сынок! Сынок! – вскричал фон Хельрунг. Настала его очередь прижимать моего наставника к груди. – Уильям! Отец за тобой приехал!

– Надеюсь, что нет! Фон Хельрунг, мой отец пятнадцать лет как мертв.

– Что? Ты меня не помнишь? Уильям, ты должен меня вспомнить, я твой отец! – Фон Хельрунг стоял между Уортропом и подозревавшим что-то управляющим и не упустил возможности выразительно подмигнуть доктору. – Твой отец. Mein Sohn![86]

Уортроп совершенно ничего не понял. Возможно, причиной тому послужила поспешность, с которой его выпихнули на сцену; возможно – слабость после трех попыток заморить себя голодом. Или, может, то было неизбежное следствие заключения под замок человека, подобного Пеллинору Уортропу – все равно что пытаться солнце заключить в бутылку. Как бы то ни было, подыгрывать он отказался.

– Нет, – сказал он. Он успокоился; дверь наконец была окрыта, и оставалось лишь выйти вон. – Вы доктор Абрам фон Хельрунг, председатель Общества Развития Монстрологических Наук. За вашей спиной стоит доктор Хайрам Уокер, наш коллега весьма посредственного дарования, которого вы по какой-то необъяснимой причине взяли с собой – дай бог, только затем, чтобы вытащить из этого проклятого места. Того, кто стоит рядом с Уокером, я не знаю, но его лицо мне смутно знакомо – думаю, врач-терапевт, и рискну предположить, что любитель гольфа. А ты… – он обернулся ко мне, – Уильям Джеймс Генри, мой незаменимый помощник, мой крест и мой щит. Но в основном крест.

Он повернулся к управляющему.

– Видите? Я же говорил, что это все правда!

– Мистер Генри, – сказал управляющий. – Вы не узнаете этих людей?

– Да, я их узнаю. Вообще-то я только что сказал вам, кто они такие! Только поглядите, – прорычал он фон Хельрунгу, – что мне приходится выносить последние сто двадцать шесть дней, семь часов и двенадцать минут! Чем больше правды я говорю, тем безумней меня считают! Меня зовут, – заорал он управляющему, – Пеллинор Ксавье Уортроп, я проживаю в доме 425 по Харрингтон-лейн, Новый Иерусалим, штат Массачусетс! Я родился в 1853 году от Рождества Господа нашего, и я единственный ребенок Алистера и Маргарет Уортроп, также Новый Иерусалим, штат Массачусетс! Я не являюсь, никогда не являлся и не имею ни малейшего желания являться подданным Великобритании. Вы не имеете права удерживать меня здесь против моей воли, как по английскому праву, так и по международному, а также по высшим законам человеческого достоинства и разума, согласно которым живут все цивилизованные человеческие существа!

– Если не возражаете, – вполголоса сказал управляющему Уокер, – быть может, нам стоит вернуться к вам в кабинет. Пациент начинает выказывать некоторое возбуждение…

– Я все слышал! – взревел монстролог. – Фон Хельрунг, я, конечно, ваш вечный должник за спасение меня от этих недоумков, но я никогда вам не прощу, что вы впутали в дело Уокера!

– Как я и говорил, – сообщил Уокер управляющему с деланой ухмылкой.

Мой наставник принял это за сигнал к новой части своей симфонии – к коронной арии.

– Во имя всего святого, Уокер, не отбери они у меня револьвер, я вынул бы его сейчас и пристрелил вас. И пуля попала бы аккурат промеж ваших хитрых крысиных глазок. Господи, помилуй, как я ненавижу англичан! Да пусть хоть один здесь присутствующий вспомнит что-нибудь достойное, что Британские острова подарили миру. За исключением Уильяма нашего Шекспира, Чарльза Дарвина и лондонского варенья! Англичане – самый безобразный народ в мире! – он глянул на Уокера. – Вот вы – отличный тому пример. Вы просто урод, а о вашей королеве я уж и не говорю.

– Но-но, Уильям… – тщетно попытался прервать его управляющий.

– Это все из-за естественного отбора – по Дарвину, как и все на свете. Если тысячелетиями сидеть безвылазно на острове размером с Техас, кровосмешение неизбежно. Достаточно посмотреть хоть на сэра Хайрама, который явно где-то потерял свой подбородок. И не только подбородок: умственные способности всех британцев вместе взятых не переполнят и чайной чашки. Хотите доказательств? Да какой другой цивилизованный народ запер бы человека в комнате с мягкими стенами без права на суд, без очной ставки с обвинителем, без каких бы то ни было усилий к тому, чтобы подтвердить его рассказ? – Он наставил дрожащий палец на нос управляющего. – Я добьюсь, чтобы вас уволили. Я добьюсь, чтобы от этого порождения бездны, что вы зовете лечебницей, камня на камне не осталось, а потом приду плюнуть на его пепелище! Потому что меня зовут не Уильям Джеймс Генри, – он бросил взгляд на меня. – Меня зовут Пеллинор Уортроп, – проревел он, – и вы, сэр, до могилы это будете помнить, как буду помнить я! Как буду помнить я.

Не думаю, что управляющий Хэнвеллского приюта для душевнобольных поверил, что хоть один из нас поведал ему хоть сколько-то правды касательно странного случая Уильяма «Пеллинора Уортропа» Генри. Однако, должно быть, на восьмом часу сто двадцать шестого дня его уже мутило от всей этой истории, и он готов был умыть руки. Настала пора монстрологу стать докукой для кого-то другого, и мы вызвались взять на себя это бремя, так что вся бюрократическая волокита была незамедлительно кончена. Доктор Уокер подписался как врач, одобривший освобождение моего наставника, – единственный из всей кучки заговорщиков, кому не пришлось подписываться фальшивым именем. К девятому часу мы уже были в поезде на Паддингтон.

– Ну, как сказал Бард[87], все хорошо, что хорошо кончается! – пробасил фон Хельрунг с деланой радостью. – Вы спасены, mein Freund Пеллинор!

Уортроп был не в настроении ликовать. Он испепелял взглядом двух сидевших против нас англичан. Уокер не вынес его ледяного взора, но Конан Дойль ответил на тот дружелюбной улыбкой.

– Артур Конан Дойль, – представился писатель. – Как поживаете? Мы несколько лет тому назад встречались у доктора Белла в Эдинбурге.

– Да, конечно. Дойль. Вы еще пишете те неглупые вещицы про полицейского?

– Про сыщика-консультанта.

– Хм-м, – он повернулся к фон Хельрунгу. – Чья это была идея – сделать вас моим отцом?

– Ну, сейчас уже и не припомню, – пряча глаза, ответил фон Хельрунг.

– Идея доктора Торранса, сэр, – сказал я.

– Торранс! – Щеки монстролога вспыхнули. – Вы что, хотите сказать, что во всем этом замешан еще и Джейкоб Торранс?

– Включить в дело доктора Торранса предложил юный Уилл, – заявил фон Хельрунг, чтобы отвести от себя подозрения, но тут же отдал мне должное. – И слава богу, что Уилл это сделал! Это Торранс… – Он вспомнил, что Конан Дойль все слышит, и остановился.

– Сэр Хайрам, Джейкоб Торранс, популярный писатель-беллетрист, который даже не доктор монстрологии… Кого еще вы впутали в самый деликатный случай за последние сорок лет, фон Хельрунг? Мне приготовиться к тому, что в Грейт-Вестерн нас ждет мистер Джозеф Пулитцер?

– Я бы на вашем месте последил, каким тоном вы выражаете благодарность, Уортроп, – предупредил доктор Уокер. – Если бы не Торранс, вы и теперь были бы всего лишь очередным безымянным беднягой в море страдальцев и ваша судьба была бы никому не известна – если бы вас вообще не забыли. А если бы не я…

– Мне бы хотелось, чтобы вы вообще не разговаривали, – ровно сказал доктор. – Ваш голос сразу напоминает мне, за что я не люблю англичан вообще и вас в частности, сэр Хайрам.

– Прекратите меня так называть!

– Кстати, об именах, – обратился Уортроп к фон Хельрунгу. – Как, во имя всего святого, вы рассчитывали сойти за австрийца с фамилией вроде «Генри»?

– Мы надеялись, что вы поймете нашу маленькую комедию, Пеллинор, – жестко ответил австриец, отвечая ударом на удар. – Ваша глупость чуть все не испортила!

– Думаете, я вел себя глупо? Я не глухой, мейстер Абрам – или мне называть вас «батюшка Авраам»? И не слепой тоже. Я видел, как вы мне «слегка» подмигиваете. Конечно, я понял, что должен подыграть, но сразу же просчитал, что импровизация может привести нас к краху. Управляющий тут же – даже если он до сих пор этого не сделал – задумался бы, что же это за безумие такое, что излечивается само во мгновение ока? Если бы я вскричал «Папа!» при виде вас или «Сынок!» при виде Уилла Генри, не думаю, что я бы сейчас находился в этом поезде. Скорее уж мы все имели бы беседу с чиновниками из Скотланд-Ярда. И я нахожу величайшую иронию в том, что истина, заключившая меня в темницу, теперь привела меня на свободу!

– Истина с нашей небольшой помощью, – Уокер, казалось, не смог сдержаться.

– Позвольте напомнить вам, сэр Хайрам, что при выписке мне вернули револьвер. Вот он у меня под рукой…

– Полно, Пеллинор, – одернул Уортропа его старый наставник. – Я знаю, последние месяцы были к вам суровы, но…

– Знаете? – хрипло хохотнул Уортроп. – «Суровы» – не то слово. Не поймите меня неверно; там, в приюте для умалишенных, очень мило. Еда на удивление хороша; персонал, в общем и целом, вполне человечен; в комнатах не бывает ни клопов, ни вшей, и дважды в неделю нам позволяют купаться. Это все скорей походило на долгий отпуск в английской деревне, с одним только маленьким отличием – уйти нельзя. Я пытался бежать – шесть раз. И шесть раз меня возвращали в уютную комнатку с жесткой постелью и мягкими стенами. Шесть раз мне учтиво напоминали, что я злоупотребляю своими привилегиями «гостя». Видите ли, они так именуют нас, сумасшедших. «Гости». Как если бы дьявол называл проклятые души «постояльцами». Ха!

Конан Дойль громко рассмеялся.

– О, вот это прекрасно! Просто восхитительно сказано!

Уортроп закатил глаза и обратился ко мне:

– А ты – и вовсе последний человек, которого я ожидал увидеть за этой дверью. Зачем ты здесь, Уилл Генри?

– Он настоял, – вставил за меня фон Хельрунг. – Если бы я связал его по рукам и ногам и приковал к стене в подземелье, он все равно нашел бы способ приехать, Пеллинор.

Монстролог прикрыл глаза.

– Не следовало тебе приезжать, Уилл Генри.

И я ответил:

– Не следовало вам бросать меня, доктор Уортроп.

Часть двадцать четвертая. «Самая слепая вера»

Конан Дойль простился было с нами на перроне вокзала Паддингтон, но после ни на дюйм не отошел от Уортропа; казалось, ему не хочется покидать наше общество. За годы я видел такое несчетное количество раз и про себя именовал это Эффектом Уортропа или, реже, Гравитацией Уортропа. Как и всякий сверхмассивный объект, эго доктора обладало непреодолимой для более слабых душ силой притяжения.

– Мне и в самом деле пора, – заявил Конан Дойль после того, как несколько минут удерживал моего изможденного и встревоженного наставника под градом вопросов («Как вы догадались, что я играю в гольф?»), и сделал пару шагов вслед за Уортропом (пока мы с боем проталкивались сквозь вокзальную толпу). – Туи меня ждет.

– Что такое Туи?

– Туи – моя супруга Луиза. Она дома с нашей младшей дочуркой, Мэри-Луизой; родилась этим январем. Хотите взглянуть на ее портрет? Осмелюсь сказать, что она дивный ребенок.

Уортроп остановился как вкопанный у парадной лестницы нашего отеля.

– В настоящий момент, Дойль, все, чего я хочу – это чашка хорошего чаю и выспаться. Может быть, как-нибудь в другой… – Но тут из-за плеча Дойля, который был ниже его, монстролог что-то заметил. С краткой небрежной улыбкой он вдруг взял писателя под руку и потянул его вверх по лестнице. – С другой стороны, если подумать, наша встреча может быть перстом судьбы. Вы знали, что в молодости я писал? Поэзию, конечно, не прозу, но вы вдохновляете меня, Дойль. Человек, у которого получилось усидеть на двух стульях. Быть может, мне стоит вновь взяться за перо и попробовать себя в виршах…

Озадаченный внезапным преображением монстролога, я посмотрел вниз, на перрон. У колонны на полпути вниз околачивались двое: один – высокий и широкоплечий, с копной огненно-рыжих волос. Другой был лыс и намного меньше ростом, и столь же худ и жилист, сколь его товарищ был дороден. Даже с расстояния сорока футов[88] и сквозь туман серого вокзального чада глаза рыжеволосого словно пылали скрытым огнем. Я знал лишь одного человека с подобным пламенем в глазах – человека, поглощенного единственным смыслом своей жизни. Для Пеллинора Уортропа этим смыслом было преследование монстров. Для человека, чей взгляд пришпилил меня к ступеням, как молоток забивает гвоздь, то было преследование чего-то совсем иного.

– Что такое, mein Freund Уилл? – пробормотал фон Хельрунг. Он обнял меня за плечи и ощутимо подтолкнул вверх по ступенькам. – Ты будто призрака увидел.

– Не призрака, – ответил Уокер; его тонкий голос дрожал от тревоги. Он тоже заметил глазевшего на нас рыжеволосого. – Вот тот здоровяк с ярко-рыжими волосами и его лысый спутник у колонны. Во имя всего святого, да не смотрите на них сейчас, фон Хельрунг! Вчера я видел их же. И убежден, что они у нас на хвосте.

– Честно говоря, с практикой пока все не так безоблачно, – задыхаясь, говорил Конан Дойль монстрологу, когда мы нагнали их в фойе третьего этажа. Писатель запыхался, поскольку ему приходилось изо всех сил стараться, чтобы не отстать от моего наставника. – Но я не жалуюсь. У меня остается достаточно времени на писательство. А писательства самого понадобится достаточно, раз уж мне теперь кормить еще один рот.

Уортроп внезапно остановился прямо перед дверью нашего номера. Конан Дойль этого не ожидал и впечатался прямо доктору в спину.

– Ох! Простите…

Рука доктора вскинулась и замерла; кончики пальцев легонько барабанили по воздуху. Я уже знал этот жест и отреагировал инстинктивно – быстро встав рядом с ним.

– Фон Хельрунг, – шепнул Уортроп. – Вы вооружены?

– Нет.

– Уокер?

– Нет. Почему вы…

– Дойль, у вас есть при себе что-нибудь огнестрельное?

– Нет, доктор Уортроп.

Монстролог вынул револьвер из кармана.

– Будь здесь с остальными, Уилл Генри, – сказал он мне перед тем, как открыть дверь и шагнуть внутрь.

Отсутствовал он недолго; прошло, по моим подсчетам, не больше двух-трех минут, прежде чем он позвал нас войти.

– Закрой дверь, Уилл Генри, и задвинь засов, – велел он с другого конца комнаты, стоя ко мне спиной. Он согнулся над чем-то на полу: пистолет небрежно отведен в сторону, плечи слегка ссутулены. Я ясно и четко помню, как устало он выглядел – постаревшим прежде своих лет.

А перед ним лежало тело Джейкоба Торранса.

– Mein Gott! – прошептал фон Хельрунг. – Пеллинор, он…

– Мертв, – объявил доктор.

Фон Хельрунг сдавленно выругался. Уокер зажал рот.

– Давайте прибавим света, – сказал Уортроп. – Уилл Генри, открой шторы, будь так добр. Дойль, вы терапевт. Возможно, вам захочется на это взглянуть.

Конан Дойль присоединился к доктору над трупом, а я как раз обходил тело по пути к окну, и кровь Джейкоба Торранса, пузырясь, липла к подошвам моих ботинок. Я не собирался смотреть и не хотел смотреть. Но, само собой, я посмотрел. Я отдернул шторы, обернулся и в золотом полуденном свете, что грел мне спину, узрел, что постигло Джейкоба Торранса.

– Чрезвычайно глубоко, – говорил Конан Дойль. – След даже на позвоночнике. Беднягу практически обезглавили.

Горло Торрансу перерезали от уха до уха, нож – если то был нож; возможно, убийца воспользовался небольшим топором или томагавком, – рассек сонные артерии и яремные вены. Выплеснувшийся фонтан крови пропитал насквозь ковер… и одежду Торранса… и льняную скатерть в футе от тела… и спинку дивана. Камчатные шторы тоже были забрызганы кровью, излившейся с последним ударом умирающего сердца. Комната так и разила жарким медным запахом бойни.

– Тело еще теплое, – безмятежно объявил Конан Дойль. – Я бы сказал, что он умер не позже часа назад.

– Намного раньше, – отозвался монстролог. Он поднялся, морщась, и я услышал, как хрустнули при этом его колени. Фон Хельрунг все еще мялся у двери; Уокер, с лицом пергаментнго цвета, стоял рядом, прислонившись к стене и прижимая ко рту платок. В тесной комнате было ясно слышно, как он сглатывает.

– Мы должны вызвать полицию, – выговорил он наконец из-под своей самодельной маски. Никто не обратил на это внимания.

Уортроп прошелся по комнате, описывая все расширяющийся круг вокруг тела Торранса; взгляд его блуждал по залитому алым полу, забрызганным кровью стенам, мебели, окнам и подоконникам. Один раз, примерно в пяти футах[89] от трупа, он опустился на четвереньки и пополз, шумно принюхиваясь, как пес, напавший на след.

– Их было двое, – сказал он, завершив осмотр. – Один очень высокий – заметно выше шести футов[90], правша, курит сигары, и рыжий. Его спутник намного ниже – пять футов шесть дюймов, или семь[91], что-то в этих пределах, и заметно хромает – одна нога, правая, у него короче другой…

Лицо Конан Дойля походило на этюд в алых тонах. Он зарделся, как юный пастушок в первых тяжких муках неразделенной любви.

– Поразительно. Совершенно поразительно, – сипло выговорил он.

– Элементарно, Дойль, – отозвался доктор. – Убийца – тот же художник. Он не в силах не оставить что-то от себя в своей работе. И нужно только понять, как отделить произведение от его автора.

– Я хотел сказать, что испытываю удивительное чувство…

– И я! – воскликнул доктор Уокер с другого конца комнаты. – Меня сейчас стошнит!

Конан Дойль продолжал с затуманивающимся взором:

– Человек был жестоко убит; это ужасно! И все же я захвачен не менее ужасным ощущением чуда… Словно я шагнул за некий волшебный порог и попал в какой-нибудь свой рассказ! И здесь, передо мной, тот, кого я создал, живой и во плоти. Узрите его!

– Да, похоже на какой-нибудь ваш рассказ, с единственным отличием – что это не ваш рассказ; и существует вполне реальная вероятность того, что вы находитесь в смертельной опасности, – ответил монстролог.

– Вы правда так думаете? – Перспектива смертельной опасности, казалось, привела Конан Дойля в восторг.

– И не только вы. – Уортроп обернулся к фон Хельрунгу. – Нам нужно немедленно покинуть этот отель.

Фон Хельрунг кивнул.

– А что насчет Джейкоба?

Доктор мрачно улыбнулся.

– Он останется здесь.

Мы схватили багаж и поспешили вниз. (Монстролог был рад, что я не забыл прихватить его несессер с инструментами. «Я думал, никогда его больше не увижу. Благослови тебя Господь, Уилл Генри, и проклят будь этот предатель Аркрайт!») Шеренга кэбменов сидела на улице вдоль бордюра в ожидании клиентов. Однако прежде, чем мы наняли кого-то из них для побега, меня отрядили осмотреть местность. Взрослые тем временем ждали в лобби отеля. Доктору не нужно было объяснять мне, кого выглядывать. Я уже видел свою цель на вокзале – копна рыжих волос и пугающий свет темных, озаренных изнутри глаз.

– Ну? – осведомился Уортроп, когда я, запыхавшись, вернулся.

– Все чисто, сэр.

Он коротко кивнул.

– Два кэба. Фон Хельрунг и мы с Уиллом Генри – в одном. Дойль, сэр Хайрам поедет с вами…

– Не могли бы вы быть так любезны и перестать меня так называть? – спросил Уокер. Он стоял, прислонясь к колонне и все еще пытаясь овладеть собой. – Это жестокое ребячество.

Прозвище британского монстролога, данное ему Уортропом, появилась за несколько лет до того – на званом вечере, где Уокер был очарован некой юной дамой, связанной узами родства с королевской семьей. Пытаясь произвести на леди впечатление, Уокер необдуманно выдал себя за пэра Англии, чего коллеги-ученые еще долго не собирались ему забывать.

Уортроп не обратил на него внимания и сказал Конан Дойлю:

– Предлагаю вам сделать круг и смотреть в оба – не появятся ли наш рыжий друг и его лысый соотечественник. Если они нас заметят, то, думаю, за нами и последуют – но, опять же, они могут разделиться. Молитесь, чтоб вам достался лысый!

Он схватил руку Конан Дойля и быстро, сильно пожал ее.

– Счастлив был вновь увидеться с вами, сэр. Пусть наша следующая встреча пройдет при более подходящих обстоятельствах!

– Нет, это я был счастлив, доктор Уортроп, – искренне ответил Конан Дойль. – Туи не поверит, когда я ей расскажу!

– Я бы не рассказывал слишком много, – предостерег доктор с искоркой в темных глазах. – Она решит, что вы выпили.

– Ощущения примерно схожие, – признал писатель. – Не знаю, склонны ли вы к мистицизму, но…

– Изредка, – сказал монстролог, торопя Конан Дойля к выходу из лобби. – Практически никогда. Хотя нет – было раз. Мне исполнилось не то три года, не то четыре, и мать застала меня глубоко погруженным в разговор с Богом, – он пожал плечами. – Я этого не помню. Бог, может, и помнит.

Пятью минутами спустя мы уже были в кэбе на пути к Гайд-парку.

– Почему Гайд-парк? – поинтересовался фон Хельрунг.

Доктор пожал плечами.

– А почему нет? Искренне надеюсь, что они не пошли за Дойлем, – продолжил Уортроп. – Не понимаю до конца, зачем вы завербовали его в ваш спасательный отряд, но будет ужасно, если за свое человеколюбие он заплатит высшую цену. И, конечно, для литературы это будет большая потеря. Обычно я мало важности придаю художественному чтиву, но в его рассказах есть нечто очаровательное. Своего рода прекрасная наивность, свойственная и самой Британской империи: слепая вера в то, что разум восторжествует над невежеством, а человеческий интеллект – над злом.

Фон Хельрунг недоверчиво взглянул на моего наставника. Быть может, ему подумалось, что он и вполовину не так хорошо знает Пеллинора Уортропа, как полагал.

– Мы только что обнаружили нашего дражайшего коллегу зарезанным в номере отеля, а вы испытываете желание поговорить о литературе?

Уортроп кивнул. Он или вообще не понял, что фон Хельрунг имеет в виду, или не придал этому никакого значения. Я ставил на второе.

– Это, право, очень жаль. Несмотря на все его недостатки, Торранс мне довольно-таки нравился. Если бы я вынужден был делать выбор, я бы тоже выбрал его, потому не вините себя, мейстер Абрам. Если вам нужно кого-то винить – вините бутылку из-под виски на столе в гостиной. Он был пьян вдрызг, когда явились его убийцы. Другого объяснения тому, как им удалось так легко с ним справиться, просто нет, – он поглядел на меня. – Есть только три истинные причины смерти, Уилл Генри. Первая – несчастные случаи: недуги, голод, войны или вроде того, что случилось с твоими родителями. Вторая – старость. А третья – мы сами: медленные самоубийства. Покажи мне того, кто не в силах управлять своими желаниями, и я покажу тебе живущего под смертным приговором.

Фон Хельрунг яростно затряс головой.

– Но это вас нужно винить, Пеллинор – не за Торранса, упокой бог его душу, а за Конан Дойля. Если он погибнет из-за того, чему сегодня стал свидетелем, это будет плата за вашу импульсивность. Зачем вы позвали его в наш номер? На вокзале он уже собирался нас покинуть, а вы…

– Да, собирался, – огрызнулся Уортроп. – И не исключено, что я спас ему жизнь – может быть, на время, но я хотя бы выиграл ему час или два в обществе Туи и его новорожденного ребенка. У вас нет ни малейшего представления о людях, которых вы видели на перроне, фон Хельрунг. Они безжалостны и убивают без сожалений и угрызений совести. Я должен был действовать быстро, и я уверен, что извлек все возможное из нашего весьма скромного положения.

– А что насчет дикого и возмутительного фарса в отеле? Какие у вас здесь оправдания? Вы знали, что это те, кого мы видели на вокзале, и тем не менее прикинулись, что вывели все это методом дедукции, вплоть до цвета волос убийцы! Зачем, Пеллинор? Шутя над Дойлем, вы шутили над мертвецами!

Лицо доктора потемнело. Он перегнулся вперед и ткнул фон Хельрунга пальцем в грудь.

– Не говорите при мне о шутовстве, фон Хельрунг. Вы хоть представляете себе, что это такое – быть в своем уме и видеть, как ваш собственный трезвый разум служит вам кандалами? Подумайте об этом, прежде чем осуждать меня за невинный каприз!

После этой перепалки они погрузились в молчание до той поры, пока мы не прибыли на место. Тогда доктор резко постучал в крышу кэба и велел вознице везти нас теперь на площадь Пикадилли. Щелкнул бич, и мы вновь тронулись в путь.

– Куда мы едем? – требовательно вопросил фон Хельрунг.

– На Пикадилли.

Фон Хельрунг прикрыл глаза и устало вздохнул.

– Вы знаете, что я имею в виду.

Доктор обернулся поглядеть на дорогу за нами, а затем вновь устроился на сиденье.

– Знаю.

– Они безжалостны, сказали вы. Убийцы без сожалений и угрызений совести. Но вы до сих пор не сказали ни кто они, ни почему они вас преследуют.

– Я бы решил, что «почему» – это очевидно. А что до «кто»… Высокого рыжего зовут Рюрик, его лысого напарника – Плешец. Они агенты Охранки, мейстер Абрам, русской тайной полиции.

Фон Хельрунг принял известия с убитым видом. Ему не хотелось, чтобы Торранс оказался прав. Какая-то его часть, я думаю, цеплялась за надежду на то, что соучастник у Джона Кернса в этом деле был только один, предатель Томас Аркрайт, а остальное – плод богатого воображения Джейкоба Торранса. Правда поразила старика в самое сердце. Он был ученым, а сущность науки – поиски истины, благородное дел. Но ни одно человеческое начинание – как бы благородно оно ни было – не остается незапятнанным надолго. Монстрологию можно охарактеризовать как изучение искаженной природы; но и мы ведь тоже искажены.

– Нас обманули, – ровно подытожил мой наставник. – Полагаю, отчасти мы можем утешаться тем, что одурачили не нас одних. Нас одурачил Аркрайт, но его самого одурачили русские, ну а Джон Кернс, я думаю, посмеялся над нами всеми.

– Джейкоб считал, что Кернс и британцы – и русские тоже – воспользовались нами, чтобы мы отыскали для них родину магнификума. У них было золотое яйцо – гнездовище, – но не было гусыни, которая его снесла. Вот как это выразил Торранс.

Уортроп напряженно улыбнулся.

– Буду скучать по Джейку. Он хорошо владел красочными метафорами. Частично он был прав, но в основном – напротив. Нами воспользовались, но не Кернс и не русские; они получили то, что хотели. Томас Аркрайт из Аркрайтов, что с Лонг-Айленда, был целиком и полностью британским созданием. Аркрайт – офицер британской тайной разведки.

Фон Хельрунг вздохнул.

– Значит, британцы замешаны… и русские. Кто еще?

– Не считая нас – а нас я считать пока не хотел бы, во всяком случае, еще какое-то время – никто, – мрачно сказал Уортроп. – Я не хотел в это верить. Когда меня в первый раз привезли в Хэнвелл, я укрепился в наивной убежденности в том, что Аркрайт наверняка работает на русских – двойной агент, изменник родине, – и за эту фантазию я до поры храбро цеплялся. В первый месяц моих безумных каникул я написал более сорока писем – ни одно из которых, очевидно, не достигло адресата. Кто-то явно должен был их перехватывать, и мне сложно поверить, что почтовые ведомства Англии и Соединенных Штатов – в руках Охранки. Шесть из этих отчаянных посланий я вручил управляющему лично в руки. Возможно, он и был на службе у царя, но пора нам отбросить ребячество, мейстер Абрам, и признать, что в вопросах, связанных с вещами вроде магнификума, нет предела вероломству людей и наций – даже людей, подобных управляющему, и наций, подобных Великобритании.

– Увы, милый Пеллинор, я прожил очень долгую жизнь – и мне еще только предстоит познать этот предел.

Мы остановились, и кэбмен громко провозгласил:

– Приехали, начальник! Площадь Пикадилли.

– Отель «Грейт Вестерн» у вокзала Паддингтон, кучер. И как можно быстрее, пожалуйста! – крикнул Уортроп. Он улыбнулся сдавленным проклятиям кэбмена, последовавшим, когда мы вновь тронулись к месту, откуда и начался наш вояж.

– Мы ездим кругами, – констатировал фон Хельрунг.

– Ездили, – ответил доктор. – Но на сегодня с этим все! Это последний наш вечер в глуши, мой старый учитель, наше изгнание подошло к концу. У меня есть ответ; я знаю, откуда дует ветер, и нашел, где спрятан Святой Грааль.

Часть двадцать пятая. «Двипа Сукхадхара»

Фон Хельрунг с исказившимся лицом отвернулся от друга.

– Вам не стоит так его называть.

– Почему? – монстролог, казалось, был искренне озадачен.

– Ему не следует так зваться, – яростно настаивал старик. На глаза ему навернулись слезы.

– Где он? – спросил я. – Откуда взялось гнездовище? – Главный вопрос слишком долго оставался без ответа.

Лицо Уортропа сияло триумфом.

– Гнездовище магнификума было обнаружено на острове Сокотра[92].

Фон Хельрунг огляделся – и долго смотрел на доктора.

– Сокотра! – прошептал он. – Кровавый Остров!

– Кровавый Остров? – эхом отозвался я. Я чувствовал, как в моем сердце дрожит таинственная пружина.

– Это не то, что ты думаешь, Уилл Генри, – сказал монстролог. – Он называется Кровавым Островом, поскольку живица дерева «драконья кровь», которое там растет, – цвета крови. У Сокотры есть и другие названия – получше, если это что-то для тебя значит: Зачарованный Остров, Остров Феникса, Остров Спокойствия, в числе прочих. На санскрите она называется Двипа Сукхадхара – Остров Блаженства. Недавно ее стали звать еще и Галапагосами Востока – поскольку остров настолько изолирован, что многие виды, в частности, дерево «драконья кровь», встречаются только там и больше нигде в мире…

– Сокотра – британский протекторат, – заметил фон Хельрунг.

– Да, – признал Уортроп. – Иначе гнездовище никогда не попало бы в Ист-Энд, то есть в Лондон, и в когти Джона Кернса. Британцы держат там небольшой гарнизон с семьдесят шестого года, когда подписали соглашение с султаном острова, – чтобы защищать свои торговые пути из Индии и Западной Африки.

– Выходит, человек, что привез гнездовище Кернсу, был британским солдатом или моряком? – спросил фон Хельрунг.

– Никто не привозил Кернсу гнездовища. Кернсу привезли человека, и этот человек привел Кернса к гнездовищу – если можно так выразиться. Как только я выяснил, что это за человек, я получил свой ответ. В смысле, конечно же, наш ответ.

– И ответ Кернса – передать гнездовище русскому царю! Простите мне этот вопрос, и прошу вас отвечать на него так же без задней мысли, как я вам его задаю, но когда вы уже дали противникам то, чего они хотели, не проще им было убить вас без затей? Зачем рисковать всей операцией, устраивая вас в приют для душевнобольных?

– А Аркрайт вам разве не сказал? Я предполагаю, что вы именно так меня нашли: через Аркрайта, не поверив его рассказу о моей безвременной кончине.

– Он не сказал.

– Вы что, его не спрашивали?

– Я не мог, – ответил фон Хельрунг, избегая смотреть доктору в глаза.

– И почему же не могли? – настаивал доктор. Затем он сам ответил на свой вопрос: – Аркрайт мертв, так?

Фон Хельрунг промолчал; так что слово взял я.

– Доктор Торранс убил его, сэр.

– Убил его?

– В каком-то смысле слова, – ответил я.

– Как можно сотворить такое «в каком-то смысле слова»?

– Разве не так все и творится в нашей темной и грязной «науке»? – горько спросил фон Хельрунг. – Pour ainsi dire – в каком-то смысле слова?

Наш кэб затрясся и встал точно на том же месте, откуда началась наша поездка: перед входом в отель «Грейт-Вестерн» у Паддингтонского вокзала.

– Так Его Превосходительству сойдет уже? – окликнул нас возница.

– Еще пять минут – еще пять фунтов![93] – отозвался Уортроп. Он обернулся к фон Хельрунгу, и в глазах своего наставника я увидел тот же тайный огонь, что пылал в них в фойе на Пятой авеню целую жизнь назад – я избранный! Тот же огонь я сегодня видел и в глазах другого человека. Безжалостного. Без сожалений и угрызений совести.

– Я еду на Сокотру, – хрипло зашептал доктор. – Поездом до Дувра[94], и там на первый паром. В Аденском заливе[95] буду меньше, чем через две недели, а оттуда на Сокотру – если найду, кто меня довезет; а если не найду, доберусь вплавь. А если и вплавь не выйдет, построю летательную машину и взлечу, как Икар к райским вратам![96]

– Но Икар не взлетел, mein Freund, – пробормотал фон Хельрунг. – Икар упал.

И вновь старший монстролог отвернулся; он не желал – или не мог – выносить странный, холодный пламень, что горел в глазах его друга.

– Я не могу с вами поехать, – сказал старик.

– Я вас и не прошу.

– Я с вами поеду, – сказал я.

– Нет, нет, – вскричал фон Хельрунг. – Уилл, ты не понимаешь…

– Больше меня не бросят, – сказал я. Я обернулся к монстрологу и повторил: – Больше меня не бросят.

Уортроп откинул голову на спинку сиденья и прикрыл глаза.

– Я так устал. Несколько месяцев не спал нормально.

– Пеллинор, скажите Уиллу, что он едет со мной домой. Скажите ему.

– Вы не должны были меня бросать, – сказал я Уортропу. – Почему вы меня бросили? – я больше не мог сдерживаться. Чувства вырвались на волю, вычерпав меня дочиста, и взяли надо мной власть. – Ничего этого не случилось бы, послушай вы меня! Почему вы меня не слушали? Почему вы никогда меня не слушаете? Я предупредил вас, что он врет! Но нет, как всегда: «Пошевеливайся, Уилл Генри! Принеси мне инструменты, Уилл Генри! Сиди со мной всю ночь напролет, пока я ною, плачу и жалею себя, Уилл Генри! Уилл Генри, будь хорошим мальчиком и посиди там и последи, как мистер Кендалл гниет в собственной шкуре! Не шевелись-ка, Уилл Генри, чтобы я мог оттяпать тебе палец вот этим кухонным ножом! Пошевеливайся, Уилл Генри! Уилл Генри! Уилл Генри! Уилл Генри!»

Он раскрыл глаза и молча смотрел, как я плачу. Он изучал мое лицо – сморщившееся и полыхавшее румянцем, и наблюдал, как она раскручивается, моя тайная пружина, «я» и «не-я». У Уортропа был взгляд человека, наблюдающего, как муравей тянет ношу впятеро больше его самого; все потому, что я позволил ему жить и втянул Джейкоба Торранса в правду – путем чудовищной лжи.

– Очень странно, в таком случае, что ты желаешь ехать со мной.

Мейстер Абрам, обучивший моего наставника всем тонкостям монстрологии, но не сумевший научить тому, что он, фон Хельрунг, знал лучше всего, обнял меня и погладил по волосам. Я вжался лицом в его шерстяной жилет, вдохнул запах сигарного дыма, и в тот миг я любил Абрама фон Хельрунга так, как не любил никого с тех пор, как мои родители канули в бездну, любил так же сильно, как ненавидел его бывшего ученика. Что это? – помню, подумал я в панике. Почему я хочу следовать за этим человеком? Что в монстрологе такого, что поглотило меня? Что за адский демон терзал и грыз мою душу, будто душу Иуды на нижнем днище нижнего ада? Если бы я мог дать имя этому безымянному, натянуть лицо на это безликое, быть может, я сумел бы высвободиться из его хищных объятий.

Мы все охотники. Мы все, каждый из нас, монстрологи.

Часть двадцать шестая. «Это неотъемлемая часть нашего дела»

Уортроп оставил нас сидеть в кэбе. Он вышел на улицу, захлопнул дверь и спокойно ушел, не оглядываясь и не сказав ни слова. Я попытался оттолкнуться от мягкого живота фон Хельрунга, но старый монстролог держал меня крепко; он не отпускал меня, несмотря на мои жалобные рыдания, и приговаривал: «Тихо, тихо, милый Уилл. Он вернется; он проверяет, чтобы эти злодеи ушли… Он вернется».

И фон Хельрунг оказался прав – он вернулся. Вернулся и велел мне утереть слезы и прекратить спектакль погорелого театра, поскольку он не хотел привлекать к нам внимания.

– В лобби полиции нет, а клерки радостно сплетничают. Они еще не нашли Торранса, или, если все-таки нашли, англичане еще более странный народ, чем я думал. Наших русских друзей нигде не видно. Или они ушли с вокзала, или мы их отвадили. Поше… пора идти, Уилл Генри.

Мы срезали путь через лобби ко входу на вокзал незамеченными – ничем не примечательное зрелище: мальчик, спешащий на поезд, а с ним его отец и дедушка, три поколения семейства на отдыхе.

– Через полчаса отходит поезд на Ливерпуль, – сообщил Уортроп фон Хельрунгу. – Третья платформа. Вот ваш билет.

– А как же Уилл?

Монстролог ответил:

– Уилл Генри едет со мной. Я не знаю, что найду на Сокотре; мне могут понадобиться его услуги. Если, конечно, он все еще не против со мной поехать.

Фон Хельрунг поглядел на меня.

– Ты знаешь, что это значит, если ты поедешь, Уилл?

Я кивнул.

– Я всегда знал, что это значит.

Он в последний раз притянул меня к себе и заключил в объятия.

– Не знаю, за кого мне больше следует молиться, – прошептал он. – Чтобы он присматривал за тобой, или чтобы ты присматривал за ним. Помни, что Господь никогда не возлагает на нас бремени, что нам не по силам. Помни, что нигде нет абсолютной тьмы, но здесь, – он прижал раскрытую ладонь к моему сердцу, – живет абсолютный свет. Обещай мейстеру Абраму, что ты не забудешь.

Я пообещал. Фон Хельрунг кивнул, посмотрел на Уортропа, вновь кивнул.

– Тогда я пойду, – сказал он.

* * *

– Ну, Уилл Генри, – сказал монстролог после того, как фон Хельрунг смешался с толпой, – вот мы и снова вдвоем, – и он повернулся на каблуках и зашагал прочь без единого слова или взгляда назад. Я поспешил следом. Я, казалось, только и делал, что все время спешил следом.

Мы вновь покинули отель через главный выход – и в кэб, тот самый кэб, из которого мы высадились несколько минут назад. Кучер крикнул:

– К Грейт-Вестерну у Паддингтона, начальник?

Шутка застала Уортропа врасплох; он от души рассмеялся.

– Вокзал Чаринг-Кросс, добрый человек! Довези нас туда за двадцать минут или быстрее, и получишь за свои труды шиллинг сверху.

– Доктор Уортроп! – крикнул я, когда он запрыгивал внутрь. – Наш багаж!

– Я уже договорился; он будет ждать нас в Дувре. Теперь залезай! Каждая минута на вес золота.

Мы опоздали на последний паром в Кале на десять этих самых драгоценных минут. Уортроп стоял на причале в Дувре и осыпал кораблик, с пыхтением уходящий к горизонту, громогласными оскорблениями. Монстролог потрясал кулаком и кричал, как король Лир на грозу, и я даже начал опасаться, что знаменитые меловые утесы расколются и осыпятся в море.

Делать было нечего, кроме как ждать до утра. Мы наняли номер в меблированных комнатах, откуда до порта можно было дойти пешком. Уортроп выпил чайник чаю. Не зная, чем себя занять, он долго глядел в окно. Затем монстролог испытал кровать и объявил ее слишком короткой (слишком коротки для него оказывались почти все кровати; без обуви он был чуть выше шести футов двух дюймов[97]), слишком бугристой и слишком маленькой, чтобы с удобством вместить нас двоих. Уортроп послал меня узнать у портье насчет комнаты или, если свободной нет, хотя бы кровати побольше – ни того, ни другого в распоряжении не оказалось.

Близилась ночь. В комнате сделалось душно. Уортроп открыл окно, впустив к нам приятный ветерок с моря и шум волн, и мы отошли ко сну. Монстролог вертелся, тыкал меня в ухо локтем и жаловался, что я слишком громко дышу, занимаю слишком много места и источаю «странный запах, типичный для подростков». В конце концов, он отшвырнул одеяла, выскочил из кровати и принялся одеваться.

– Не могу спать, – сказал он. – Пойду прогуляюсь.

– Я с вами.

– Я предпочел бы, чтобы ты остался, – он накинул сюртук, нащупал что-то в правом кармане – свой револьвер. Что-то явно пришло ему на ум.

– Ох, ну ладно, – сварливо заявил доктор. – Можешь пойти, если настаиваешь, но будь любезен, держись тихо, чтобы я мог думать. Мне надо подумать!

– Да, сэр, – сказал я, натягивая одежду. – Постараюсь не тяготить вас, сэр.

Это замечание, как и пистолет, о чем-то ему напомнило. Он схватил меня за левую руку и поднял ту к свету лампы, чтобы осмотреть мое увечье.

– Зажило хорошо, – объявил Уортроп. – Как подвижность?

Я сжал кулак. Я широко растопырил оставшиеся пальцы.

– Видите? – спросил я. – Части ее нет, но это все еще моя рука.

Мы пришли на пляж, и звезды ослепительно сияли, и луна стояла высоко, а утесы, высившиеся на северо-востоке, как башни, сияли жемчужной белизной. По левую руку от нас были огни Дувра. По правую – тьма открытого моря. Ветер с воды был сильнее и холоднее ветра из нашего окна. Я поежился, потому что оставил сюртук в комнате.

Монстролог вдруг развернулся и пошел к кромке моря. Он уставился на еле видный горизонт – тонкую грань между черным и серым.

– Pour ansi dire, – мягко сказал он. – Как, по-твоему, убить кого-то «в каком-то смысле слова», Уилл Генри?

Я рассказал ему, что случилось с Томасом Аркрайтом. Он был потрясен и смотрел на меня так, будто видел впервые в жизни.

– А использовать пуидресер была твоя идея?

– Нет, сэр. Запугать его пуидресером – моя. А воспользоваться им решил доктор Торранс.

– И все-таки… В той комнате был лишь один, кто видел собственными глазами, что делает пуидресер с человеком.

– Да, сэр. Потому я и предложил его использовать.

– Потому ты и?.. – Он набрал воздуха в грудь. – Очень тонка грань между нами и бездной, Уилл Генри, – проговорил Уортроп. – Для большинства это все равно что та линия, вдали, где море встречается с небом. Они ее видят, не могут не верить своим глазам, но никогда ее не пересекают. Ее нельзя пересечь; и гоняйся за ней хоть тысячу лет, она всегда будет на том же месте. Ты понимаешь, что нашему биологическому виду понадобилось более десяти тысяч лет, чтобы уразуметь этот простой факт? Что линия горизонта недостижима, и мир круглый, а не плоский? Во всяком случае, для большинства из нас. А люди вроде Джейкоба Торранса и Джона Кернса… Для них мир все еще плоский. Понимаешь, что я имею в виду?

Я кивнул, думая, что понимаю.

– И самое странное и смешное здесь то, что я бросил тебя именно затем, чтобы тебе не пришлось жить с ними на плоском мире.

Я вспомнил печатку Джейкоба Торранса и дерзко вскинул подбородок:

– Я не боюсь.

– Правда? – Он прикрыл глаза и глубоко вдохнул запах моря.

Ранним утром следующего дня мы сели на первый же отбывающий паром, и Уортроп немного успокоился, хотя все еще не мог вполне насладиться облегчением от того, что мы наконец в пути. Он прохаживался по передней палубе, ни разу не оглянувшись на удалявшийся английский берег. То, что осталось в прошлом, его не интересовало.

Зато интересовало меня. Я хотел узнать, что же все-таки произошло, как он нашел колыбель магнификума и Джона Кернса (если вообще его нашел), и как именно его предал Томас Аркрайт. Однако всякий раз, как я заводил разговор на эту тему, он либо давал понять движением головы, что разговора не будет, либо вовсе игнорировал мои просьбы. Постепенно я догадался, что за все это дело ему было неловко. Произошедшее ранило его эго; а эго доктора было не из тех, что легко исцелялось хотя бы от самой маленькой царапины.

На Морском вокзале в Кале[98] мы выкупили себе места в частном спальном вагоне на юг до Люцерна[99], где нам предстояло пересесть на другой поезд и совершить последний этап нашего сухопутного путешествия – до Бриндизи[100] на Адриатическом море. Оставшейся части нашей экспедиции на Сокотру предстояло, к несчастью, совершиться морем: воспоминания о последнем моем приступе морской болезни были еще довольно свежи.

Поезд представлял собой форменный Вавилон на колесах – здесь были англичане, французы, немцы, итальянцы, испанцы и даже египтяне, персы и индусы. Все расы, веры и классы нашли своих представителей: от зажиточной английской семьи на затянувшемся отдыхе до нищего индийского иммигранта, возвращавшегося в Бомбей навестить семью. Там были дельцы и цыгане, солдаты и коробейники, старики в широкополых шляпах и младенцы в чепчиках. И везде царили запах дыма и человеческого пота, крики, смех, пение и музыка – оглушительный грохот аккордеонов и скрипок, гармоник и ситаров[101]. Эта самодельная деревня на колесах, собравшая чуть ли не все образцы рода человеческого, зачаровывала меня и пугала. Пока доктор отсиживался, как в норе, в нашем вагоне, выбираясь лишь трижды в день ради трапезы, я бродил по поезду из конца в конец. То было куда лучше, чем выносить жуткое молчание, окутавшее монстролога как покров рока. Уортроп не жаловался на мои отлучки; он лишь заключал, что я должен быть осторожен, дабы не заразиться чем-нибудь редким. «Пассажирский поезд – рай для заразы, Уилл Генри. Шведский стол из человечины. Позаботься о том, чтобы не попасть в меню».

Порой меня отсылали с поручением – за чаем с булочками (бурное недовольство доктора по поводу отсутствия в меню хотя бы одной овсяной могло бы показаться комичным, если бы основной удар пришелся не по мне самому) и газетами. Газеты зато годились любые, на каком угодном языке (монстролог бегло говорил на более чем двадцати). Он читал, пил невероятные количества дарджилинга[102], ходил по купе, как тигр в клетке, или таращился в окно, теребя себя за нижнюю губу, пока та не распухала и не краснела. Доктор постоянно бормотал себе под нос, а когда я открывал дверь, вздрагивал, опустив руку в карман с револьвером – Уортроп теперь никуда не выходил безоружным. Монстролог спал при свете, начал отращивать бороду и постоянно, в огромных количествах ел; за тысячу триста миль пути до южного берега Италии он прибавил несколько фунтов. Однажды он проглотил в один присест два бифштекса, полбуханки хлеба, целый пирог и четыре стакана жирных сливок. Заметив, как я гляжу на этот подвиг обжорства вытаращенными от удивления глазами, Уортроп сообщил: «Я запасаюсь». Эта фраза меня озадачила. Чего нам ждать в недалеком будущем – голода? Разве на Сокотре было нечего есть?

Когда мы достигли Итальянских Альп, рана, нанесенная его гордости, начала заживать. Как-то поздно ночью, когда я только-только заснул, монстролог разбудил меня вопросом, предназначавшимся нарочно для таких моментов:

– Уилл Генри, ты спишь?

– Нет, доктор Уортроп, не сплю, – теперь-то точно нет, доктор Уортроп!

– Я тоже не могу уснуть. Все думаю про Торранса. Ему было двадцать девять – меньше года оставалось до Волшебной Тридцатки. Ты знаешь, что монстрологи на двадцать девятый год уходят в затворничество, как тибетские монахи? Редко когда они ездят в экспедиции или охотятся на что-то, всерьез угрожающее их шансам дожить до тридцати. Был у меня один коллега, который последнюю половину двадцать девятого года жизни провел в комнате с заколоченными окнами, даже без книги, чтобы скоротать время. Он боялся порезать палец страницей и умереть от заражения крови.

– Доктор Торранс сказал, что стал монстрологом, потому что ему нравилось убивать.

– В этом он был не одинок – разве что в честности на сей счет. Но он был очень хорошим ученым и совершенно бесстрашным интеллектуально; он не боялся ступить за грань, перед которой дрогнули более мудрые. Чтобы сломать Томаса Аркрайта, ты не мог выбрать человека лучше.

Я услышал, как он встает с полки, поднял голову и увидел силуэт напротив окна – и затем лицо, отразившееся в стекле. Его лицо переменилось – щеки пополнели, нижняя часть потемнела от свежей бороды – но глаза все так же сияли холодным внутренним огнем.

– Я не знал, что он собирается делать, – запротестовал я. – Все случилось так быстро…

Он поднял руку. Позволил ей упасть.

– Это неотъемлемая часть нашего дела, Уилл Генри. Аркрайта, Торранса… нашего. Рано или поздно тебе перестает везти. Возможно, я испытывал бы меньший внутренний конфликт по поводу Аркрайта, если бы тот не так отчаянно старался спасти мне жизнь.

– Это он и сказал доктору Торрансу – как раз перед тем, как доктор Торранс его убил. Как он спас вам жизнь?

Монстролог сцепил руки за спиной и проговорил, обращаясь к моему отражению в стекле:

– Представив убедительные аргументы, что от живого меня будет меньше проблем, чем от мертвого.

– Это были те русские агенты на Паддингтоне, так ведь? Рюрик и…

– Плешец. Да. Следили за нами с того самого момента, как мы прибыли в Лондон. В себе я не так разочарован из-за того, что не заметил этого, как в Аркрайте – уж он-то должен был заметить. В конце концов, он профессионал. Сложно вообразить себе парочку более заметных шпионов: здоровяк Рюрик с этой его рыжей шевелюрой и коротышка Плешец с блестящим скальпом.

Он прикрыл глаза.

– Я уверен: Аркрайт думал, что худшее уже позади, и оставалось только убедить фон Хельрунга, что я погиб в экспедиции. Ведь все остальное фон Хельрунг проглотил без проблем – начиная с «Томаса Аркрайта из Аркрайтов, что с Лонг-Айленда»!

– Это был я, сэр. Аркрайт солгал насчет Монстрария, а это значило, что он лгал обо всем остальном и знал о гнездовище до того, как вообще вас встретил. А следовательно…

Глаза его раскрылись и остановились на моем отражении в окне.

– Ты его заподозрил? Не фон Хельрунг, не Торранс? Ты?

Я кивнул.

– Доктор фон Хельрунг сперва не слушал, но потом пришла телеграмма, что вы умерли. Я в нее не поверил. И доктор Торранс, когда я объяснил это ему, тоже не поверил. Он сказал, что из меня бы вышел хороший…

– Да, меня это тоже насторожило – что Аркрайт, якобы по счастливой случайности, появился на пороге у мейстера Абрама примерно тогда же, когда мистер Кендалл – на нашем. Я не мог себе простить, что пропустил столько мелких ошибок, допущенных Аркрайтом, но я был полностью сосредоточен на поиске Джона Кернса и логова магнификума.

– Вы нашли доктора Кернса?

Он покачал головой.

– Кернс исчез на следующий день после того, как отправил мистера Кендалла с его особой посылкой. Я не в курсе, куда он поехал в первую очередь – скорее всего, в Санкт-Петербург, чтобы договориться обо всем, что было ему нужно – но я зато точно знаю, где он сейчас. С нашим старым другом мы увидимся на острове Сокотра.

Часть двадцать седьмая. «Занятная дилемма»

Прибыв в Лондон, Уортроп и Аркрайт остановились в отеле ровно настолько, насколько нужно было, чтобы оставить там вещи, и затем разделились. Аркрайт отправился на Дорсет-стрит в Уайтчепеле, навестить квартиру Кернса и поискать возможные улики. Уортроп пошел в Лондонский Королевский госпиталь расспросить коллег Кернса и побеседовать с директором больницы, надзиравшим за его работой. Уортроп узнал, как всеми любим был Кернс, как популярен он был у персонала – в особенности персонала женского пола; как восхищались им другие врачи, что за прекрасный терапевт он был, а уж какой выдающийся хирург-травматолог! Нет, доктор Кернс не предупреждал и вообще никак не показывал, что собирается уехать. Вот он тут – а вот ищи-свищи. Мой наставник притворился старым приятелем Кернса из Штатов и сообщил директору, мол, Кернс попросил его проконсультироваться насчет необычного случая, – настолько необычного, что директор наверняка вспомнил бы.

– Меня это изводило с той самой ночи, когда мы встретились с мистером Кендаллом, – сказал доктор. – Та фраза насчет «тропической лихорадки» у флотского писаря. Директор и правда хорошо его помнил. «Обескураживающе и трагически» – так он выразился, хотя забыл, что больной был моряком. Затем он принялся описывать симптомы, и я понял, что нашел владельца гнездовища.

– Пуидресер, – прошептал я.

– Да. Когда его привезли в больницу, он был на последних стадиях заражения и утратил способность связно мыслить и говорить. При нем не было ничего, чтобы установить его личность, и он отказывался назвать – или уже не помнил – свое имя. Единственное, что, по словам директора, он кричал, было: «Гнездо! Проклятое человечье гнездо!» Это явно возбудило любопытство Кернса. Он не монстролог; понятия не имею, слышал ли он когда-либудь о гнездовище магнификума, но вопли боли и впечатляющая симптоматика наверняка предупредили Кернса о том, что он имеет дело с чем-то монстрологическим.

Моряк умер через несколько часов после того, как его привезли в больницу. Кернс подписал распоряжение кремировать тело – обычная предосторожность при столкновении с неизвестной болезнью.

– И затем поступил точно так же, как поступил бы я, – сказал монстролог. – И я именно это и сделал. Конечно, ты уже догадался, что именно.

Я не догадался, но решил попытать счастья.

– Вы пошли в военно-морское ведомство выяснить насчет недавних…

– О, ради бога, Уилл Генри! Ты ведь слушал, не так ли? Ни Кернс, ни директор госпиталя не знали тогда, что он был писарем на флоте.

– Но Кернс говорил мистеру Кендаллу…

– Да, после того, как выяснил, кто был покойный. Это я и спрашиваю. Как он – и я – выяснил, кто был этот человек?

Я попытался снова.

– Он не называл своего имени. У него не было при себе документов… Кто-то его сдал в больницу?

Он улыбнулся.

– Уже лучше. Да, его привезла некая Мэри Элизабет Маркс. Она утверждала, что нашла его в сточной канаве на расстоянии квартала от ее квартиры, в доме номер 212 по Масбери-стрит: меньше, чем в миле[103] от госпиталя. Она заявила, что не знает его и никогда его прежде не видела: ни дать ни взять добрая самаритянка. Кернс разыскал мисс Маркс – как и я через несколько месяцев, – и нам обоим не понадобилось много временеи, чтобы выбить из нее правду. Больной был ее клиентом. Мисс Маркс, видишь ли, зарабатывает себе на хлеб… развлекая молодых и не слишком молодых, моряков… и иных военнослужащих любого толка, или гражданских, которым нравится, когда их… развлекают… развлекательные леди.

Он прочистил горло.

– Я предпочел бы этого не знать. Да, она была дама легкого поведения. Сперва она держалась своего рассказа, но потом я сообщил ей, что знаком с Кернсом, и ее настроение переменилось, от угрюмого до смешливого, как у школьницы. «Ох, так вы про доктора Кернса. Ну, этот-то просто дамский угодник, – хихикая, сказала она. – Да и красавчик к тому же!» «Он мой старый друг», – сказал я ей, на что она ответила, взяв меня под руку: «Ну, друг доктора Кернса, начальник, мой друг…» Она призналась, что покойник был ее постоянным клиентом, что на самом-то деле он жил с ней в квартире на Масбери-стрит с тех пор, как был списан на берег – за неделю до того, как заболел; и что она скрыла правду, боясь, что хозяин выселит ее за проживание с мужчиной вне таинства брака. При слове «брак» она расплакалась. Она любила Тима, шли даже разговоры о свадьбе. Я не понимаю, сказала она мне, как жестока к ней была жизнь, как ее отец избивал и затем бросил ее мать, как ее мать впоследствии умерла от чахотки, оставив Мэри без крыши над головой христарадничать за кусок хлеба, а позже – торговать своим телом. Тимоти должен был стать ее спасителем, и вот ее спаситель умер.

Он покачал головой, темные глаза сверкнули.

– Она сохранила сундук со всеми его пожитками, включая сувениры и личные вещи, которыми Тимоти оброс в дальних странствиях. Кернс просил разрешения осмотреть их. Это может помочь, объяснил он ей, в расследовании причин таинственной кончины бедняги. Ты, конечно, знаешь, что он в том сундуке нашел. «Ну, и что это тут у нас? – спросил он. – Похоже на… Знаешь, что он все время повторял Мэри? «Гнездо! Проклятое человечье гнездо!» Мэри Маркс была в ужасе. Она поклялась, что никогда не видела гнездовища и что Тимоти ни разу о нем не упоминал. Так что Кернс задал ей тот же самый вопрос, что и я.

Он сделал паузу. Я знал, чего он ждет.

– Каков был последний порт его захода перед тем, как он списался на берег? – рискнул я.

– А, робкий луч солнца наконец пробился сквозь тучи! Да, и ты знаешь ответ, хоть и без деталей. А детали следующие: Тимоти Стоув служил судовым писарем второго класса на корабле Ее Величества «Ахерон». Этот фрегат только что вернулся из рейса в Аравийское море – по доставке припасов гарнизону протектората Сокотра.

Уортроп поспешил назад в гостиницу – сообщить Аркрайту новости. Однако, к своему удивлению, монстролог обнаружил, что его компаньон еще не вернулся.

– Меня не было несколько часов, а его поручение не должно было занять и вполовину столько времени, сколько мое. Я прождал больше часа; за это время солнце уже начало садиться, а от Аркрайта по-прежнему не было ни слуху ни духу. Я начал беспокоиться, что был неправ насчет Кернса. Может быть, он вовсе не покидал Англию, и Аркрайт невольно вошел прямо в берлогу к медведю. Как близок к правде я был с этой метафорой! Спустилась ночь, а вместе со светом дня меня покинула и надежда на скорое возвращение Аркрайта. Я решил, что у меня нет выбора, кроме как пойти его разыскивать, а это означало начать с Дорсет-стрит – негостеприимное место даже средь бела дня, не говоря уж о туманной ночи.

Он вздохнул, потягивая себя за нижнюю губу.

– Возможно, они выследили меня по пути – как один из них, судя по всему, выследил Аркрайта – или предугадали, что я туда приду, когда буду его искать. Я не отошел и двадцати ярдов[104] от места, где меня высадил кэб, когда из тумана выступила исполинская тень. Я успел заметить, как в свете фонаря мелькнули медно-рыжие волосы, как взметнулась рука, увидел вспыхнувший блик на пистолетном стволе, и затем темнота – полная темнота.

Очнувшись, монстролог почуял запах неочищенных сточных вод и услышал далекое эхо капающей воды; тени судорожно мелькали в свете фонаря, а его спина была прижата к холодным влажным камням. Он был связан по рукам и ногам, запястья – стянуты за спиной и скреплены с петлей на шее короткой веревкой. «Как собачий поводок, привязанный к ошейнику, так что даже самое слабое движение мгновенно затягивало петлю, чтобы я, так сказать, не лаял».

Рядом с ним на краю канализации валялся Аркрайт – точно так же связанный, в сознании и, на взгляд Уортропа, удивительно спокойный для таких обстоятельств. «Словно это был для него обычный случай – очнуться с петлей на шее в городской канализации, с изрытым оспой лицом рыжего русского громилы в футе[105] от его собственного».

«Добрый вечер, доктор Пеллинор Уортроп, – приветствовал его громила с сильным славянским акцентом. – Kak u vas dela?»

«Tak sebe», – ответил на это Уортроп.

«Ха-ха. Слыхали, Плешец? Он по-русски говорит!»

«Я слышал, Рюрик. Модуляции хороши, но акцент чудовищен».

Доктор попытался повернуть голову, чтобы разглядеть второго противника, и в ответ веревку на его шее сильно дернули – достаточно сильно, чтобы на кадыке осталась ссадина. Позади Аркрайт прошептал: «Осторожно, доктор».

Рюрик отреагировал незамедлительно. Он приставил длинный черный ствол своего «смит-и-вессона» ко лбу Аркрайта и взвел курок. Тот щелкнул громко и звонко в пустом пространстве.

«Вы забывать правила. Говорить, только когда к вам обращаться. Говорить правду. Нарушить правило раз, я застрелить вас. Нарушить правило два, и Плешец выпотрошить вас и бросать крысам».

Перед глазами Уортропа появился маленький лысый русский по фамилии Плешец. В тщедушных руках он вертел длинный охотничий нож: тот самый, которым несколькими месяцами позже будет почти обезглавлен Джейкоб Торранс.

«Вы приходить в поисках мистера Джона Кернса, – сказал Рюрик доктору. Монстролог не понял, что это вопрос, и потому не ответил. – Вы идти больница, – он повернулся к Аркрайту, – а вы идти его квартира. Зачем вы это делать?»

«Он мой старый друг, – сказал Уортроп. – Я слышал, что он пропал, и мы были…»

«Теперь я думать, что вы глухой и не слышать правила номер два. Или вы идиот и не понимать правила номер два. Скажите мне сами, доктор Уортроп. Вы глухой или вы идиот?»

«Я ни то, ни другое, сэр, и требую сообщить мне…»

Аркрайт оборвал его:

«Мы ищем Кернса, потому что он послал доктору Уортропу кое-что очень ценное».

«И?»

«И мы хотели его об этом спросить».

«Если вы ищете Джона Кернса, зачем вам навещать двух офицеров британской разведки, мистер Аркрайт? Вы полагаете, они знают, куда он делся или где раздобыл это «кое-что ценное»?»

Уортроп не смог сдержаться; он вывернул голову, чтобы бросить взгляд на Аркрайта, и зрелище стоической реакции последнего стоило боли, подумал доктор.

«Люди, с которыми вы видели меня утром, оставили мне записку в отеле. Они поняли, что мы с доктором Уортропом в Лондоне, и хотели задать мне несколько вопросов. Должен сказать, они были куда более цивилизованны в своих…»

Тот, которого звали Рюриком, сгреб в могучий кулак волосы Аркрайта и дернул, туго натянув веревку на шее своего пленника, пока долбил его лбом о согнутые колени. Голова Аркрайта откинулась назад, и глаза его блистали из-под злобно вспыхнувшего на лбу алого пятна.

«Вы шпион, – рыкнул Рюрик. – Вы ищете магнификум».

Аркрайт не ответил и даже не пошевелился. Он встретил взгляд русского и не моргнул.

«Мы…» – начал он.

«Аркрайт, нет», – прошептал Уортроп.

«Но я не шпион – ни английский, ни чей бы то ни было. Как я вам уже сказал, меня зовут Томас Аркрайт; я американец с Лонг-Айленда; и я сопровождал доктора Уортропа, чтобы помогать ему в расследовании исчезновения его друга Джона Кернса».

«Можно я его порезать? – взмолился Плешец. – Он нас за дураков держать».

Монстролог проговорил громко и четко: «Мы в самом деле ищем магнификум. Кернс прислал мне гнездовище, но ничего больше не сказал. Так что я приехал спросить его самого, но он, как вы знаете, исчез. А вот вам, кажется, известно все остальное, что в свете данного допроса, или прелюдии к казни, или чем бы это ни было, меня весьма удивляет».

Плешец раскрыл было рот, вновь захлопнул его и покосился на Рюрика: «Это он правило раз нарушить или правило два?»

«Правило раз, определенно», – ответил Рюрик. Он шагнул вперед и прижал мушку револьвера ко лбу доктора. Толстый, волосатый указательный палец дернулся на спусковом крючке и начал медленно нажимать.

«Не глупите, Рюрик. Спустите этот курок, и остаток службы вы проведете в Сибири, загребая в участок картежников и грошовых воришек. Вы это знаете, и я это знаю, так давайте покончим с детскими играми и поговорим как джентльмены».

Голос принадлежал Аркрайту, но акцент был явно и вне всякого сомнения британским. Монстролог закрыл глаза. Он не ждал пули, а бичевал себя за то, что не увидел правды раньше, что не обращал внимания на дурные предчувствия и отметал сомнения, ослепленный жаждой славы.

– У него не было выбора, – признался Уортроп. – Он знал, что, если не раскроет свою истинную личность, мы оба покойники. Цепляться за легенду значило зайти в тупик, выход из которого был один – пуля в лоб нам обоим. Ну, если считать нож Плешеца, то два. Так что он рассказал Рюрику то, что тот и так уже знал наверняка: он был не Томасом Аркрайтом из Аркрайтов, что с Лонг-Айленда, а офицером британской разведки, о чем Уортроп, по его словам, понятия не имел. Командование приказало ему внедриться в Общество в целях установления происхождения гнездовища, которое любезно прислал Уортропу доктор Кернс.

«И как вы, британцы, узнали о гнездовище?» – спросил затем Рюрик.

«А как вы думаете-то? Кернс нам о нем рассказал», – парировал Аркрайт.

«Рассказывает про гнездовище, но не говорит, где его достал?»

«Нет, он сказал, что не знает, откуда оно взялось. Мы знали, что оно было у него и что он послал его Уортропу. Потом мы узнали, что он исчез. Вот и все».

«Так вы платите Уортропу, чтобы он был вашей ищейкой?»

«Нет, доктор Уортроп принадлежит к числу тех редких созданий, чьей чести не купишь. Вместо этого мы решили его обмануть, сыграть на его тщеславии; с учетом того, насколько доктор самолюбив, это было нетрудно. Мое дело было оставаться при нем, пока он не выяснит происхождение гнездовища».

«А. А потом вы его убиваете».

«Нет, – терпеливо ответил Аркрайт. – Мы, британцы, избегаем убийств, пока это в наших силах. Убивать – дорого, рискованно и, как правило, приводит к множеству непреднамеренных последствий. Вот что я пытаюсь помочь вам понять, Рюрик. Убийство создает больше проблем, чем решает».

«Только не тогда, когда на кону магнификум, – возразил Рюрик. Он обернулся к Уортропу. – Вы знаете, где он?»

Монстролог отвернулся от окна и сел в кресло у моей полки. Его плечи покачивались в такт поезду. В этот миг завизжал гудок – пронзительный, почти истерический звук, будто крик раненого животного.

– То была занятная дилемма, Уилл Генри, – спокойно проговорил он. Мы могли бы сидеть в этот момент у уютного камина на Харрингтон-лейн, обсуждая парадоксы его любимого философа, Зенона Элейского. – Чуть более сложная, чем подразумевает вопрос. Если бы я солгал и сказал «Нет», наиболее мудрым выбором для русских было бы убить меня, поскольку иначе пришлось бы освободить меня, и я стал бы искать ответы. На такой риск Рюрик – и его правительство – не могли себе позволить пойти. Однако если бы я сказал правду и ответил «Да», решение было бы принять еще проще. Рюрик был в курсе, что его британские соперники не знают, где находится магнификум, а эту тайну, которую русские стремились сохранить любой ценой. Ему пришлось бы нас убить. Ни правда, ни ложь не спасли бы мне жизнь.

– Дама или тигр, – сказал я.

– Дама или что?

– Так, ничего, сэр. История, которую рассказал доктор Торранс.

– Доктор Торранс рассказывал историю? – Он явно с трудом мог себе это представить.

– Это неважно, сэр.

– Тогда почему ты меня перебил?

– Рюрик не застрелил ни вас, ни мистера Аркрайта, а значит, вы что-то придумали.

– Верно, Уилл Генри, но это как будто Ньютон сказал: яблоко упало, а значит, оно на земле! Пойми, что мое положение осложнялось присутствием Аркрайта, который, как я только что выяснил, был агентом Ее Величества. Если бы я сказал правду и каким-то чудом нас пощадили бы, британцы нашли бы магнификум, а это было бы лишь немногим лучше, чем моя смерть.

Ответ на «занятную дилемму» пришел монстрологу в голову, когда у него оставалось не более секунды. Ничего не сказать значило нарушить правило номер один. Солгать означало нарушить правило номер два. Сказать правду помогало не нарушить ни одного из установленных правил, кроме закона необходимости, но конечный результат был бы тот же.

Он чувствовал, как кислое дыхание Рюрика омывает его лицо, слышал неустанно каплющую воду и вдыхал тошнотворную вонь мочи и человеческих отходов, что неслись из канавы внизу. Уортроп взглянул в плоские, черные глаза хищника, охотника вроде него самого – в сияющие глаза, свои собственные, и промолвил единственное, что могло спасти ему жизнь:

«Я и правда знаю, где он. Безликий родом с острова Масира у берегов Омана».

– Масира? – спросил я.

– Да! Масира, которую мы так долго считали логовом магнификума. Это был идеальный блеф, Уилл Генри. Любой другой ответ, как я только что объяснил, обрек бы нас на смерть. Мы могли надеяться только на то, что русские уже знают, что гнездовище родом с Сокотры. Если бы они поверили, что я заблуждаюсь насчет происхождения гнездовища, они, возможно, пощадили бы нас. В сущности, в их интересах было нас отпустить. К тому времени, как мы обнаружим, что магнификум не на Масире, они уже сделают на Сокотре все, что хотят. Это было идеально и для Аркрайта. Если я прав и мы выживем, он вернулся бы с теми разведданными, которые был послан собрать: Typhoeus magnificum на острове Масира!

– Но зачем русским похищать вас с мистером Аркрайтом, если они уже знали, где магнификум? Не понимаю, доктор Уортроп.

Он похлопал меня по плечу и вскочил, прошелся назад к окну и полюбовался в стекле на свой профиль, украшенный новехонькими бакенбардами.

– В делах государственных, Уилл Генри, все правительства, что демократические, что деспотические, отчаянно заинтересованы в двух вещах – получении сведений, которые они желают защитить, и защите сведений, которые ими уже получены. Вопрос Рюрика был не «Где магнификум?», а «Знаете ли вы, где магнификум?». Это было для меня как удар молнии и раскрыло его карты; я сыграл свой маленький блеф, и мы выжили.

Палец Рюрика на спусковом крючке расслабился. Он поглядел на своего лысого напарника. Тот самодовольно улыбался тонкими губами и кивал.

«Вы уверены насчет этой Масиры?» – спросил доктора Рюрик.

Уортроп выпрямился настолько, насколько позволяла веревка на его шее, и сказал (о, как хорошо я могу себе это представить!): «Я ученый, сэр. Я ищу истину ради истины, безотносительно государственных интересов, религиозных взглядов и культурных предубеждений. Как ученый, я даю вам теорию, основанную на всех данных, находящихся в моем распоряжении. Это всего лишь теория, пока не будет доказано обратное – иными словами, пока кто-то в самом деле не обнаружит магнификум на острове Масира».

Рюрик поморщился, пытаясь уместить в своем скудном мозгу этот ответ.

«Так… вы не знаете, Масира это или нет?»

«Я думаю, что это весьма вероятно».

«Черт подери, Уортроп, – возопил Аркрайт. – Во имя всех кругов ада, пока он нам обоим мозги не вышиб, гнездовище прибыло с Масиры?»

«Что ж, да. Полагаю, что оттуда».

Рюрик и Плешец отошли посовещаться. Выбор у них был невелик. Уортроп постарался собраться с мыслями. Он не впервые смотрел в лицо смерти, но привыкнуть к такому все равно невозможно. Пока русские торопливо шептались – судя по всему, Рюрик все еще считал убийство самым быстрым и простым выходом, в то время как его товарищ видел выгоду в том, чтобы их отпустить – Аркрайт обернулся к Уортропу и тихо проговорил:

«Я могу спасти нас обоих, но вы должны соглашаться со всем, что я говорю».

«Простите, Аркрайт. Но вы, кажется, только что попросили меня вам довериться».

«Уортроп, вы не знаете этих людей; я знаю. Они из Охранки, русской тайной полиции, и по эту сторону Украины более жестоких убийц вы не найдете. Мы выслеживали их больше года. Рюрик – настоящий зверь, кровавый бездушный хищник. Скотланд-Ярд в прошлом году дважды допрашивал его в связи с уайтчепельскими убийствами. Его невозможно урезонить. Если ему приказали убить вас, он вас убьет».

Монстролог отказывался предать свою веру в разум; он, как он заявил, был ученым; разум был его божеством. То, что Рюрик не решался спустить курок, убедило доктора, что, вне всякого сомнения, он был прав. Русские знали, что Сокотра – родина магнификума. Но объяснить свои доводы Аркрайту он не мог. Это значило бы сдать игру британцам.

«Тогда как вы предлагаете нам действовать, Аркрайт?» – спросил он.

Английский шпион подмигнул ему: «Предоставьте все мне».

* * *

Уортроп вздохнул, глядя на свое отражение:

– Ну, ты знаешь, что было потом. Аркрайт «раскрыл» им план британцев насчет того, что делать со мной после того, как я найду магнификум. Они, сознался он, не впервые отправляли «неудобных» короне лиц в приют для душевнобольных. Рюрик сомневался, или, возможно, был попросту сбит с толку, но Плешец сразу понял, в чем тут соль, и нашел идею прекрасной и довольно забавной. Рюрик отволок Аркрайта в сторону у шлюзов, ткнул «смит-и-вессоном» ему в ребра и сообщил, что знает, где живет его семья и что лучше бы ему выполнить свою часть сделки. Это означало убедить фон Хельрунга в том, что в погоне за магнификумом я встретился со своим Создателем. Все разошлись в высшей степени удовлетворенными, за исключением того, кому предстояло отправиться в сумасшедший дом до конца дней. Аркрайт был доволен, что уходит со сведениями, которые были ему от нас нужны, и живым; русские были довольны, что тайна Сокотры в безопасности; и обе стороны чувствовали, что бояться больше нечего».

Внезапно меня захлестнули грусть и душераздирающее чувство вины за судьбу Томаса Аркрайта. Сперва я не доверял ему, а потом ненавидел за то, что он отнял у меня Уортропа, мысленно судил и приговорил его к казни за мной самим и выдуманное преступление, и в конце концов не «кровавый, бездушный убийца» устроил ему последнее испытание, не «злобный король», как в притче Торранса. Нет, то был тринадцатилетний мальчик, поглощенный ревностью и уверенностью в собственной правоте, назначивший себя на роль мстителя за человека, отвергшего его в пользу другого и изгнавшего из разреженной атмосферы своего присутствия.

Часть двадцать восьмая. «Неприятности в Венеции»

Доктор был недоволен тем, что нам придется задержаться на шестичасовой стоянке – несмотря на то, что дело было в Венеции, Светлейшей, царице Адриатики, одном из красивейших – если не самом красивом – городов мира.

Мы прибыли около трех часов пополудни теплым, ясным поздним весенним днем, когда клонившееся к западу солнце превратило каналы в золотые ленты, а здания, выстроившиеся по их восточным берегам, сверкали как драгоценности. Сладкие серенады гондольеров лились из их лодок и весело летели за нами по каждому переулку и закоулку, и золотой свет стоял озерцами в сводчатых проходах и кованых чугунных балконах над водой.

Ах, Венеция! Ты возлежишь подобно красавице в объятиях любовника, беспечная, с обнаженными руками, твое бьющееся сердце полнится целомудренным светом. Как бы я желал, чтобы твоя усыпанная росой грудь приютила нас не на шесть, а на шестьдесят раз по шесть часов!

Мальчик бредет по сухой земле, полной пыли и костей, расколотых выбеленных камней и скрежета ветра. Скорбный плач иссохшей земли, брошенные в пыли кости и изгрызенные горячим ветром камни; вот его дом и его наследство… Но вот мальчик оборачивается и видит Венецию, поющую в золотом свете, и цепенеет в трансе: ее прелесть в сравнении с тем, что ему досталось, разбивает мальчику сердце.

Монстролог, казалось, знал каждую окольную дорогу и каждую тихую заводь этого плавучего города, ему была знакома каждая крохотная лавочка и каждое уличное кафе. Последнее стало желанной передышкой после двух часов ходьбы по городу без всякой ясной – во всяком случае, так мне казалось – цели. Доктор заказал кофе и откинулся на спинку стула – наслаждаться мягким климатом и прекрасными женщинами, которыми, казалось, полнилась Венеция и чей беспечный смех звучал между Библиотекой и Монетным двором, как вода, плещущая в фонтане пьяццы[106]. Потягивая эспрессо, Уортроп позволил своему взору мечтательно блуждать вокруг, лениво и сонно, как вода Большого канала.

– Вот в чем беда с Венецией, – молвил он. – Стоит тебе раз ее увидеть, как любое другое место по сравнению с ней кажется тусклым и поблекшим, так что все напоминает тебе о том, где тебя нет. – Здесь его внимание привлекли две миловидные юные дамы, прогуливавшиеся под руку вдоль Моло, где солнце сверкало и рассеивало яркие вспышки золота по синей воде. – То же верно практически обо всем венецианском.

Он задумчиво пригладил свои свежие бакенбарды.

– И о монстрологии тоже, только по-другому. Ты достаточно долго пробыл со мной, Уилл Генри, и должен знать, что я имею в виду. Разве не казалась бы жизнь ужасной… ну, скажем, скучной без нее? Я не утверждаю, что монстрология всегда бывала тебе приятна или даже мила, но можешь представить себе, как обыденна и бесконечно сера была бы жизнь, если бы ты ее бросил?

– Я представлял себе это, сэр.

Он пристально поглядел на меня.

– И?

– Я был… У меня был шанс… – я не мог поднять на него глаза. – Я жил с племянницей доктора фон Хельрунга, пока вас не было, – с миссис Бейтс – и она предложила усыновить меня…

– Усыновить тебя! – Он, казалось, был поражен. – Чего ради?

Я почувствовал, как к лицу начал приливать жар.

– Ради моего собственного блага, я думаю.

Он фыркнул, заметил, как исказилось мое лицо, поставил чашку и констатировал:

– И ты отказался.

– Мое место с вами, доктор Уортроп.

Он кивнул. Что значил тот кивок? Он соглашался, что мое место с ним? Или всего лишь принимал мое решение вне зависимости от того, как считал сам? Он не сказал, а я не отважился спросить.

– Знаешь, я там был, – сказал он. – В ночь твоего рождения. Твоя мать ночевала в одной из гостевых комнат – вопрос удобства. Удобства для меня, я имею в виду. Я только что получил свежую особь, и при вскрытии мне нужна была помощь твоего отца. Мы были в подвале, когда у твоей матери в двух этажах над нами начались схватки, потому мы не слышали ее криков, пока несколько часов спустя не поднялись наверх. Джеймс побежал к ней, снова спустился и затем потащил меня к ее кровати.

Я неверяще уставился на него.

– Я родился на Харрингтон-лейн?

– Да. Твои родители тебе не рассказывали?

Я покачал головой. Это была не такая вещь, о которой я стал бы их спрашивать.

– И вы приняли меня?

– Я что, это сказал? Что я только что сказал? Что твой взволнованный отец притащил меня к твоей кровати. Насколько помню, слова твоей матери были: «Не подпускайте ко мне этого человека!» – он хихикнул. – У меня было чувство, что она не слишком мне симпатизирует.

– Она говорила отцу, что ваша работа когда-нибудь его убьет.

– Вот как? Хм-м. Пророческое замечание, хоть предсказание и сбылось окольным путем. – Он пригладил бакенбарды на подбородке и принялся разглядывать статую святого Теодора, убивающего дракона, что венчала гранитную колонну неподалеку.

– Так вы это сделали, доктор Уортроп?

– Сделал что?

– Приняли меня.

– Я не повитуха, Уилл Генри. И не терапевт. Я знаю, как убивать всякое, разрезать всякое и консервировать. Каким, по-твоему, образом это делает меня достаточно квалифицированным для принесения в мир новой жизни? – Тем не менее он избегал моего взгляда, и мне было очень трудно заставить себя посмотреть на него. Уортроп положил ногу на ногу и сцепил руки на колене, переплетя изящные пальцы. Были ли это руки, что первыми держали меня? Были ли это глаза, что первыми меня увидели и первыми увидел я? Я сам не знал почему, но голова от этой мысли у меня шла кругом.

– Почему вы сами мне не рассказали? – спросил я.

– Это не из тех вещей, что непринужденно всплывают в ходе беседы, – ответил он. – С чего такой растерянный вид, Уилл Генри? Я тоже родился в этом доме. К нему не прилагается – насколько я знаю – печать Каина[107].

Мы прохлаждались на пьяццетте до захода. Доктор выпил четыре эспрессо, последний – одним глотком, и когда он поднялся, все его тело, казалось, дрожало под одеждой. Он пошел прочь, не оглянувшись ни разу, предоставив мне спешить за ним, как могу, в цветущей толпе, которая шествовала мимо величественного собора Святого Марка на Пьяццетта деи Леончини. Там я потерял его в толчее, но тут же высмотрел снова – монстролог шагал на восток к каналу вдоль Калле де Каноника.

Он ненадолго остановился перед открытой дверью и стоял совершенно неподвижно – словно статуя в бархатных сумерках. Я услышал, как он бормочет: «Хотел бы я знать, а вдруг… Сколько же времени прошло?» Уортроп посмотрел на часы, захлопнул их и жестом велел мне следовать за ним внутрь.

Мы вошли в полутемную залу с низким потолком, уставленную деревянными столами (в основном незанятыми). В задней части залы помещалась небольшая сцена. Подмостки были пусты, за исключением придвинутого к стене древнего пианино. Доктор сел за столик поближе к сцене, под афишей танцевального зала, что каким-то образом умудрялась цепляться за крошащуюся лепнину на стене. Человек средних лет с лицом бассет-хаунда, в покрытом пятнами фартуке, спросил, что мы будем пить. Уортроп заказал еще кофе, свой пятый, на что официант ответил: «Не кофе. Вино. Вино или спритц». Монстролог вздохнул и заказал спритц[108]. Тому предстояло остаться нетронутым; Уортроп не пил спиртного. Он спросил печального официанта, поет ли еще в клубе некто по имени Вероника Соранцо. «Si[109]. Она поет», – ответил тот и канул в дверь справа от сцены.

Доктор устроился поудобнее на стуле, прислонил голову к стене и закрыл глаза.

– Доктор Уортроп?

– Да, Уилл Генри?

– Разве нам не пора уже назад на вокзал?

– Я жду.

– Ждете?

– Старого друга. По правде говоря, трех старых друзей.

Он открыл один глаз и снова закрыл.

– И первый из них только что прибыл.

Я повернулся на стуле и увидел исполинского человека с покатыми плечами, заполнившего собой весь дверной проем. На нем было мятое пальто, слишком плотное для теплой погоды, и потрепанная фетровая шляпа. Я узнал его не по волосам, большую часть которых прикрывала шляпа, а по глазам.

Я ахнул и моргнул, и он исчез.

– Рюрик! – прошептал я. – Он выследил нас досюда?

– Он следил за нами с тех пор, как мы вышли с вокзала. Он и его лысый товарищ, миниатюрный господин Плешец, шли за нами через всю Венецию. Пока мы днем угощались напитками на пьяццетте, они сидели на ступенях собора Святого Марка.

– Что же нам делать?

Глаза его оставались закрыты, лицо безмятежно. Ничто на всем свете не тревожило его.

– Ничего.

Что с ним случилось? Рюрик – настоящий зверь, кровавый бездушный хищник, сказал Аркрайт. Уортроп, должно быть, думал, что в этой пивнушке мы в безопасности, но мы не могли прятаться тут вечно.

– Вот два наших старых друга, – подытожил доктор, – Рюрик у парадного входа, следовательно, Плешец должен сторожить черный. – Он раскрыл глаза и выпрямился; кусочки штукатурки с крошащейся стены дождем просыпалось за спинкой его стула.

– А вот и третий! – Монстролог подался вперед, упершись руками в колени. Его глаза вспыхнули в трепещущем мерцании газовых рожков.

Человек в помятой белой сорочке и черном жилете возник из двери у сцены, слегка поклонился скудной аудитории и уселся за пианино. Он занес руки над клавишами, задержал их в воздухе для драматической паузы и затем обрушил вниз, пустившись в разухабистое переложение арии «Я, бродячий менестрель» из «Микадо»[110]. Инструмент был заметно расстроен, и играл пианист ужасно, но музыкантом он был очень сильным – в том смысле, что всем телом бросался в усилие по извлечению звука. Его ягодицы в ритм прыгали на шатком стульчике, в то время как он раскачивался в такт – человек-метроном, так что непонятно было, это он играет на пианино или пианино – на нем.

Внезапно, без какого бы то ни было перехода, пианист переключился на арию Виолетты из «Травиаты»[111], и из двери появилась женщина в поблекшем красном платье; ее длинные темные волосы свободно струились по обнаженным плечам. Несмотря на толстый слой грима, это была изумительно прекрасная женщина, уже почти средних лет, предположил я, со сверкающими глазами цвета шоколада, что, как это часто бывает у многих итальянок, сулило и соблазн, и опасность. Не могу сказать, что ее голос был не менее прекрасен, чем внешность. По правде говоря, он вообще был не слишком хорош. Я покосился на монстролога, что внимал ей в полном восторге, и подивился, что это так зачаровало его: это никак не могло быть пение.

В конце песни Уортроп заколотил по столу, крича «Браво! Брависсимо!», в то время как остальные посетители вежливо похлопали и быстро вернулись к своим бутылкам. Женщина легко спрыгнула со сцены и с достоинством подплыла прямо к нам.

– Пеллинор! Милый, милый Пеллинор! – Она коснулась обеих его щек легким поцелуем. – Ciao, amore mio. Mi sei mancato tanto[112], – сказала она, провела рукой по его заросшей бакенбардами щеке и прибавила: – Но что это такое?

– Разве тебе не нравится? Мне кажется, так я выгляжу солидней. Вероника, это Уилл Генри, сын Джеймса и мое последнее acquisizione[113].

– Acquisizione! – Ее карие глаза плясали от восторга. – Ciao, Уилл Генри, come sta?[114] Я хорошо знала твоего отца. E'molto triste. Molto triste![115] Но, Пеллинор, тут свободно? Lavoro o piacere?[116] – спросил она, опускаясь на стул рядом с ним. В это время вернулся наш официант с докторским спритцем. Вероника щелкнула ему пальцами, и он ушел, появившись мгновение спустя с бокалом вина.

– Быть в Венеции – всегда удовольствие, – ответил монстролог. Он поднял свой бокал, но даже не пригубил.

Она вновь обратила на меня смеющиеся глаза и сказала:

– Вид farabutto[117], слова politico![118]

– Вероника говорит, что ей нравятся мои новые баки, – сообщил доктор в ответ на мое озадаченное выражение.

– Ты с ними выглядишь старым и усталым, – фыркнув, пояснила она.

– Может, дело не в бороде, – парировал Уортроп. – Может, я и правда старый и усталый.

– Усталый, si. Старый? Только не ты! Ты ни на день не постарел с тех пор, как мы расстались. Сколько лет прошло? Три года?

– Шесть, – ответил он.

– Нет! Так долго? Неудивительно тогда, что мне было так одиноко! – Она повернулась ко мне. – Ты мне расскажешь, что привело великого Пеллинора Уортропа в Венецию? Он в беде, не так ли? – И затем снова обратилась к доктору: – Кто на этот раз, Пеллинор? Немцы?

– Если уж на то прошло, русские.

Она пристально поглядела на него и расхохоталась.

– И британцы, – прибавил Уортроп, чуть повысив голос. – Хотя от этих я умудрился отделаться, по крайней мере на время.

– Сидоров? – спросила она.

Он пожал плечами:

– Возможно, где-то и был замешан.

– В таком случае, это деловой вопрос. Ты не навестить меня приехал.

– Синьорина Соранцо, как мог я проделать весь этот путь и не навестить вас? Для меня вы и есть Венеция.

Она сузила глаза; комплимент ей не понравился.

– Полагаю, можно сказать, что у меня некоторые неприятности, – поспешно продолжил Уортроп. – Проблема тут двойная. Первая часть весьма внушительна по размерам, тяжело вооружена и слоняется снаружи по Калле де Каноника. Вторая, я думаю, в переулке за нами. Он не особо крупный – но вот о его ноже такого уже не скажешь. Все это усугубляется тем, что мой поезд по расписанию отправляется через час.

– И что с того? – спросила Вероника. – Perché pensi di avere un problema?[119] Убей их. – Она сказала это совершенно буднично, словно советовала лекарство от головной боли.

– Боюсь, это еще больше усугубило бы мою проблему. Мое дело и без того достаточно трудное, чтобы еще и бежать от закона.

Она дала ему пощечину. Монстролог не шелохнулся и нарочно не отвел взгляда.

– Bastardo[120], – сказала она. – Когда я вышла и увидела, что ты сидишь здесь, мое сердце, оно… Sono stupido[121], я должна была догадаться. Шесть лет я тебя не вижу. Не получаю от тебя ни единого письма. Пока наконец не решаю, что ты умер. По какой бы еще причине ты мог не приехать? Почему бы еще ты мог не писать? Ты ведь промышляешь смертью, думаю я; наверняка ты погиб!

– Я никогда не выдавал себя за то, чем не являюсь, – сухо ответил монстролог. – Я был очень честен с тобой, Вероника.

– Тайком скрываешься из Венеции, даже не простившись, ни записки, ничего, как тать в ночи. Это у тебя называется честным? – Она выпятила к нему подбородок. – Sei un cardardo[122], Пеллинор Уортроп. Ты не мужчина, ты трус.

– Спроси Уилла Генри. Так я со всеми прощаюсь, – сказал он.

– Я замужем, – объявила она вдруг. – За Бартоломео.

– Кто такой Бартоломео?

– Пианист.

Доктор не мог определиться, испытать ли ему облегчение – или чувствовать себя задетым.

– Вот как? Что ж, он кажется весьма… энергичным.

– Он здесь, – огрызнулась она.

– Как и я. Что вновь возвращает нас к моей проблеме.

– Точно! Il problema[123]. Желаю русскому с ножом удачи – ему будет нелегко отыскать твое сердце!

Она театрально поднялась со стула, позволив ему поймать себя за запястье, прежде чем она успеет уйти. Монстролог притянул ее к себе и спешно зашептал ей на ухо. Вероника слушала со склоненной головой, неотрывно глядя на дверь. Сердце ее явно разрывалось. Единожды войдя в орбиту Уортропа, даже самые сильные сердца – а сильнее женских сердец нет – с трудом могут вырваться на свободу. Она ненавидела его и любила, питала к нему и томление, и отвращение, и проклинала себя за то, что вообще что-то чувствует. Ее любовь требовала спасти его, ее ненависть – погубить.

Самое жестокое в любви, сказал в свое время монстролог, это ее нерушимая цельность.

Вероника и Бартоломео жили прямо над ночным клубом, в тесной, скудно меблированной квартирке, которую певица старалась оживить свежими цветами, красочными покрывалами и репродукциями картин. На фасаде, выходившем на Калле де Каноника, имелся небольшой балкон. Балконные двери, когда мы вошли, были открыты; белые шторы колебались на ласковом ветру, и я слышал доносившиеся снизу звуки венецианской уличной жизни.

К нам присоединился Бартоломео в пропитанной потом манишке и с тем отвлеченным, не от мира сего взором, что свойственен всем художникам – и безумцам. Он обнял Уортропа, словно монстролог был его давно потерянным другом, и спросил, как тому понравилась его игра. Доктор ответил, что музыкант такого калибра заслуживает лучшего инструмента, и Бартоломео заключил его в объятия и запечатлел на щеке слюнявый поцелуй.

Монстролог объяснил наше затруднительное положение и то, как он планирует из него выйти. Бартоломео принял план с тем же энтузиазмом, с которым только что обнимал доктора, но заволновался, не станет ли разница в их росте проблемой.

– Мы погасим свет, – сказал Уортроп. – А Вероника встанет между вами и улицей. Это будет не лучшая маскировка, но она должна позволить нам выиграть необходимое время.

Доктор удалился в спальню, чтобы раздеться. Бартоломео разоблачился прямо там, где стоял, не переставая улыбаться. Возможно, его забавляло мое изумление при виде такой решительно невикторианской нескромности. Дверь спальни отворилась. Вошла Вероника с одеждой доктора в руках, нервно выговорила что-то мужу на итальянском, возвратилась в спальню и с грохотом захлопнула дверь. Бартоломео пожал плечами. и сказал мне:

– La signora è una tigre, ma lei è la mia tigre[124], – одежда монстролога была ему велика – Бартоломео был невелик ростом, – но с улицы, ночью, при слабом освещении… Я молился, чтобы Уортроп оказался прав.

Спустя еще несколько минут дверь спальни вновь открылась и показалась Вероника, а за ней – еще одна женщина; или, во всяком случае, женоподобное существо вроде тех, что мистер П. Т. Барнум нанимал в свой бродячий цирк. Это создание было облачено в вылинявшее красное платье, что еще несколько мгновений назад украшало куда более соблазнительные формы Вероники Соранцо. Бартоломео разразился хохотом при виде этой курьезной пародии на что бы то ни было женское: от поспешно накрашенного лица до голых докторских пяток, свисавших из туфель его жены.

– Как по мне, даме следует побриться, – поддразнил он.

– Времени нет, – серьезно ответил Уортроп. – Мне понадобится шляпа.

– Что-нибудь с позолотой, – предложил Бартоломео. – Чтобы подчеркнуть цвет глаз.

Он протянул доктору револьвер, который нашел в кармане сюртука.

– Отдайте Уиллу Генри; мне некуда его положить, – сказал монстролог.

– Если бы вы носили оружие поменьше, могли бы заткнуть его за подвязку.

– Мне нравится твой муж, – сообщил монстролог Веронике, пока та нахлобучивала ему на голову широкополую шляпу.

– Он идиот, – сказала она, и Бартоломео рассмеялся. – Видишь? Я его оскорбляю, а он смеется.

– Что и делает меня хорошим мужем, – заявил Бартоломео.

Вероника прошипела что-то сквозь зубы, схватила супруга за запястье и потащила его к балкону.

– Ты ничего не говоришь, понял? Стоишь у двери и пригибаешь голову, а со всей говорильней разберусь я.

– Я думал, ты что-то говорила насчет того, что понадобится актерское мастерство.

Она выглянула из-за штор на улицу под балконом.

– Не вижу этого человека, которого ты описываешь, Пеллинор.

– Он там, – заверил ее Уортроп, поправляя шляпу перед зеркалом.

Она высунулась было наружу, остановилась, обернулась и затем оставила своего мужа в мешковатой одежде – монстролога в миниатюре, – чтобы вновь подойти к доктору.

– Я никогда тебя больше не увижу, – сказала она.

– Ну, этого мы знать не можем.

Она покачала головой.

– Non si capisce[125]. Ты такой же идиот, как он. Все мужчины идиоты. Я говорю, что никогда больше тебя не увижу. Никогда больше сюда не приезжай. Из-за тебя теперь всякий раз, когда я буду видеть своего мужа, я буду видеть того, кто не он.

Она поцеловала его: любовь. Потом она дала ему пощечину: ненависть. Бартоломео глядел на все это с улыбкой. Что ему было до того? Уортроп мог владеть ее сердцем, но он, Бартоломео, владел ей самой.

Они вышли на балкон. Голос Вероники, натренированный звучать в больших открытых пространствах, раскатился колокольным звоном:

– Как ты смеешь возвращаться сюда после всех этих лет! Я теперь замужем за Бартоломео. Я не могу уехать, Пеллинор. Я не могу уехать! Что это ты говоришь, Пеллинор Уортроп? Amore![126] Ты говоришь о любви? – она зло рассмеялась. – Я никогда не полюблю тебя, Пеллинор Уортроп! Я никогда больше не полюблю ни одного мужчину!

– Что ж, Уилл Генри, – мой наставник, он же наставница, вздохнул, – думаю, этого хватит; пора нам отправляться.

Мы вышли через парадный вход, рука Уортропа, словно защищая, лежала у меня на плече – (очень высокая и чересчур пышно одетая) гувернантка и ее подопечный, – и зашагали к каналу так быстро, как только позволяла шаткая из-за каблуков походка доктора. Уортроп держал голову склоненной, но я не мог устоять и выглядывал вокруг русского убийцу. Я заметил его праздно стоящим в арке на другой стороне улицы и притворяющимся, будто не слушает арию Вероники. Ее актерская игра была лишь самую чуточку лучше ее пения; тем не менее, судя по всему, это сработало. Рюрик не покинул своего поста.

В безопасности добравшись до Рио ди Палаццо, мы сели в гондолу[127], лодочник которой оказался образцом проницательности. Он никак не высказался и вообще почти не отреагировал на чрезвычайно некрасивую даму – или же чрезвычайно странного господина, – что взошла на борт его суденышка. Гондольер даже спросил, с совершенно невозмутимым лицом, не желают ли пассажиры послушать песню.

Звуки улицы померкли. Темная вода блистала как инкрустированные звездами небеса, когда мы почти бесшумно, разве что с легчайшим плеском ряби, проплывали под известняковым мостом, белым в сиянии четвертинки луны, как кость.

– Понте деи Соспири, – тихо сказал монстролог. – Мост Вздохов. Видишь решетки на окнах, Уилл Генри? Сквозь них узники в последний раз видели красоту Венеции. Говорят, что влюбленным будет благословение Божье, если они поцелуются под Понте деи Соспири.

– Si, синьор – синьорина… si. Так говорят, – признал слегка смущенный гондольер.

– Может, я ее тут и целовал, – сказал сам себе Пеллинор Уортроп – беглец и узник. – Не помню.

Часть двадцать девятая. «Я существовал и до тебя»

Охота на Безликого возобновилась, и теперь охотились на нас самих. Доктор лучше принял эту перемену фортуны, чем его юный подмастерье, который не мог перестать думать о холодном огне в глазах преследователя, таких схожих с глазами его наставника, о древнем, хищном пламени, непокорных отблесках первобытного пожарища. С каждой секундой, с каждой пройденной милей огонь во взгляде монстролога делался холодней и ярче. То, что двигало им, было старше его самого. Оно было старо как сама жизнь и столь же неумолимо, и выжгло его полностью. Уортроп был и хищником, и добычей.

– Как они нас нашли? – изумился я вслух, когда мы готовились ко сну.

– Думаю, они нас и не «теряли», – ответил он. – Они были в поезде с Кале или по крайней мере с Люцерна. И сошли за нами в Венеции, поскольку это была для них первая и лучшая возможность.

– Возможность сделать что?

– Поздороваться и поболтать о старых добрых временах. Ну право слово, Уилл Генри.

– Если они отпустили вас раньше, почему они хотят убить вас теперь?

– Они меня, как ты помнишь, не отпускали. Разве что бросить кого-то в сумасшедший дом в твоем понимании и есть «отпустить».

– Но зачем им убивать вас, если они думают, что вы не знаете, где магнификум?

– Затем же самым, зачем было убивать меня, когда они понятия не имели, что я знаю, а чего нет, – он улегся на полку и добавил: – У них был не один месяц на то, чтобы поразмыслить над моим фокусом в канализации – достаточно времени даже для такого туповатого человека, как Рюрик, чтобы прийти к заключению, что, возможно, я лгал. Или, может, они просто думают, что лучше бы мне умереть, – он сухо и коротко рассмеялся. – И они в этом не одиноки!

– Кто она, доктор Уортроп? Кто такая Вероника Соранцо?

– Кое-кто, о ком я не хочу говорить.

– Вы двое… – я не мог подобрать слова.

Он, видимо, смог, поскольку ответил:

– Да… и нет. Да и какая разница?

– Никакой.

– В таком случае с чего ты вдруг об этом заговорил? – раздраженно осведомился он, переворачиваясь на бок и суетливо дергая простыню.

– Я просто никогда не думал…

– Да? Что именно ты никогда не думал? Не заставляй меня гадать. Что у меня могла быть жизнь до того, как ты в ней появился? Я возник не с твоим выходом на сцену, Уилл Генри. Я существовал и до тебя, и довольно долго к тому же. Вероника Соранцо принадлежит тому, что было, а я стараюсь сосредоточиться на том, что есть, и том, что будет. А теперь, пожалуйста, дай мне передохнуть. Я должен подумать.

Когда я проснулся несколько часов спустя, то на мгновение подумал, что вновь лежу в своей маленькой мансарде на Харрингтон-лейн и отчаянные крики Уортропа призывают меня на помощь, вырвав из глубокого сна. Доктор опустил шторы, в тесном купе царила черная как смоль тьма, и я нашел его по звуку сдавленных рыданий. Я дотронулся до него, и он вздрогнул от прикосновения моей руки.

– Доктор Уортроп?

– Ничего страшного. Ничего. Просто сон, и все. Засыпай обратно.

– Вы уверены? – спросил я. На мой взгляд, на «ничего» это не походило. Никогда я еще не слышал в его голосе такого ужаса.

– Что, если он убил ее, Уилл Генри? – вскрикнул он. – Когда он раскрыл наш фарс, должен же он был встретиться с ней лицом к лицу, не думаешь? Да, да. Он наверняка был в ярости и выместил на ней свою злобу. О, что я наделал, Уилл Генри, что я наделал?

– Нам вернуться?

– Вернуться? Вернуться зачем? Похоронить ее? Ты вообще когда-нибудь слушаешь, что я говорю? Я принес ее в жертву вместо себя, Уилл Генри. Я убил ее!

– Вы этого не знаете, сэр. Вам неоткуда этого знать. – Его ужас был заразным. Я накинул одеяло на свои трясущиеся плечи. Внезапно купе стало очень холодным и очень тесным. Я не мог разглядеть лица монстролога; Уортроп был бестелесной тенью на темно-сером фоне.

– Не смотри мне в глаза, – лихорадочно пробормотал он. – Ибо я – василиск. Убоись моего касания, ибо я – Мидас[128] уничтожения, – он поискал мою руку во тьме; чтобы утешиться, подумал я, но ошибся. Ему это нужно было, чтобы подкрепить свои слова. – Джеймс и Мэри, Эразм и Малахия, Джон и Мюриэл, Дэмиен и Томас и Джейкоб и Вероника, и те, чьи имена я забыл, и те, чьих имен я и не знал… – он нажал туда, где должен был быть мой палец. – И ты, Уилл Генри. Ты отдал себя в услужение ха-Машиту, разрушителю, ангелу смерти, которого создал Господь на первый день, тогда же, когда сказал: «Да будет свет». И когда я сойду на берег Кровавого Острова, чтобы водрузить флаг завоевателя, когда покорю вершину бездны и найду то, чего мы все и страшимся, и жаждем, когда обернусь взглянуть в лицо Безликому, чье лицо я увижу?

В темноте он поднял мою руку и прижал ее к своей щеке. Его лицо вспоминается мне сейчас блаженным, замершим в выражении богоподобного спокойствия, словно греческое изваяние древнего героя – быть может, Геракла – или бюст Цезаря Августа в музее Капитолини. Лицо живого Уортропа закаменело у меня в памяти, и глаза его, как у статуи, пусты, лишены деталей и зрения. То не огрех памяти – как хорошо я помню эти глаза! То милость, что я себе оказываю. И то мой дар ему – отпущение грехов слепотой.

* * *

Он умолк. Не думаю, что он сказал мне больше трех слов за все время пути от Венеции до Бриндизи. Лишь однажды доктор нарушил обет молчания: когда мы стояли в очереди за билетами в конторе P&O, чтобы забронировать койки в рейсе на Порт-Саид.

– Мы их опережаем на несколько часов, Уилл Генри. Если не случится никаких непредвиденных задержек, мы, скорее всего, прибудем в Аденский залив намного раньше, чем русские. Но там они могут нас нагнать. Я не знаю, сколько времени займет устроить нам рейс до Сокотры, – он поглядел вниз, на меня. – Если только ты не хочешь поехать обратно.

– Поехать обратно? – Я подумал, что у меня, должно быть, галлюцинации. Монстролог всерьез думал сдаться? То были столь необычные для него слова, что я подумал, уж не сошел ли он с ума – уж не опередил ли Аркрайт события, когда привез его в Хэнвелл.

– Я могу телеграфировать фон Хельрунгу, чтобы он встретил тебя в Лондоне.

– И бросить вас одного? Нет, доктор Уортроп.

Он печально покачал головой.

– Не думаю, что ты понимаешь, на что соглашаешься своим отказом.

– Это никогда меня не останавливало, – ответил я. – Только непонимание того, на что я соглашаюсь отказом.

Монстролог рассмеялся.

Первые несколько часов нашего средиземноморского плавания я боялся, что морская болезнь, мучившая меня в Атлантике, вернется, как неприятный родственник, неожиданно прибывший к обеду. Его общество вам ненавистно, но не принять его вы не можете. Монстролог запретил мне оставаться на нижних палубах, заявив, что атмосфера там насыщена угольной пылью и «смрадом четырех континентов», под которым, как я догадался, подразумевались остальные пассажиры. Он привел меня на бак и указал прямо вперед.

– Смотри на горизонт, Уилл Генри. Это единственный трюк, который помогает. Причем почти от любого недуга, если подумать.

– Доктор фон Хельрунг говорил, мне надо танцевать.

Доктор с серьезным видом кивнул.

– Танцы – тоже неплохая идея.

Он оперся о поручень. Зюйдовый ветер отбросил длинные темные волосы монстролога назад, превратил его сюртук в хлопающий семафорный флажок. Уортроп прикрыл глаза и поднял лицо к ветру.

– Еще не, еще не, – пробормотал он. Глянул сверху вниз на мое озадаченное лицо и объяснил: – Африка. Знаешь, ты можешь ее унюхать.

– Как она пахнет?

– Не могу объяснить. Это было бы как пытаться описать синий цвет человеку, слепому от рождения, – и затем, поскольку он был Пеллинором Уортропом, он попытался. – Старо. Африка пахнет… старо. Не старо в том смысле, как сгнившее или прокисшее, а в самом лучшем смысле слова – старо, потому что нам только еще предстоит сделать ее «новой». «Старо» означает мир такой, каким он был до того, как мы пересоздали его по образу своему и подобию, изрезали землю плугами и вырубили леса топорами, перекрыли реки плотинами и выбурили в земле гигантские дыры. Прежде, чем мы научились брать больше, чем нам нужно, прежде, чем мы освоили прямохождение. Настолько старо, что можно даже сказать, что Африка пахнет ново.

Он вновь повернулся к горизонту:

– Когда мне хуже всего, и я не могу заставить себя оторвать голову от подушки, и весь мир кажется черным, а сама жизнь – рассказом идиота, я думаю об Африке. И темный прибой отступает, будто в ужасе – у него нет ответа на Африку.

– Темный прибой?

Доктор резко тряхнул головой. Казалось, он досадует, что упомянул об этом.

– Мое название для вещи, которой не может быть названия, Уилл Генри. Или которую я слишком боюсь называть. Она и часть меня, в то же время – нет. Это похоже на прилив – отступает мягко, а возвращается с ревом. Однако оно непредсказуемо в отличие от приливов, хотя им, как и морем, правит луна… – Он грустно покачал гловой; монстролог не привык к невнятности. – В удачные дни я способен отогнать темный прилив. Но в худшие я им захвачен – он гонит меня. Я бы убежал от него, но он часть меня, так куда же мне бежать? О, не бери в голову. Невозможно точно выразить, что я имею в виду.

– Все в порядке, сэр. Думаю, я понимаю.

Я прикрыл глаза и подставил лицо горячему средиземноморскому ветру. Я страстно хотел узнать, как пахнет Африка.

Стоянка в Порт-Саиде, на северной конечной станции по Суэцкому каналу, должна была быть короткой – два часа на загрузку корабля углем, припасами и денежными переводами. Эта суматоха согнала большинство пассажиров на берег, в том числе и нас с доктором; хотя целью последнего было не столько сбежать, сколько устроить наше спасение.

Сперва мы заглянули на телеграф, где Уортроп отправил фон Хельрунгу следующее краткое послание:

«ПРИБЫЛИ ЕГИПЕТ ТЧК ДОЛЖНЫ ПРИБЫТЬ

АДЕН ДЕВЯТНАДЦАТОМУ ЧИСЛУ ЗПТ НЕМЕДЛЯ ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ

ТУДА ЕСЛИ НОВОСТИ ТЧК»

И затем следующее, той, что спасла его в Венеции:

«СООБЩИ КОНТОРУ ВЛАСТЕЙ ПОРТА

АДЕН КОГДА ПОЛУЧИШЬ

ЭТО ТЧК ПЕЛЛИНОР ТЧК»

На телеграфной станции было жарко, душно и очень людно; в основном там толпились европейцы (телеграфист сам был немец), и большая их часть направлялась домой из Индии, получив свою долю экзотических земель и романтики дальних странствий. Мы вышли на улицу, где было не так душно и людно, но зато куда жарче: палило как из доменной печи, к чему я, выросший в Новой Англии, совершенно не привык. Чувство было такое, как будто легкие мои медленно раздавливают.

– Где твоя шляпа, Уилл Генри? – спросил доктор. – В Африке без шляпы вообще никуда нельзя ходить.

– Я оставил ее на пароходе, сэр, – задыхаясь, выговорил я.

– Тогда пошли, но надо поторопиться. Перед тем, как мы отбудем, я должен кое-кого повидать.

Он вел меня по череде узких, петляющих улочек и запутанным переулкам едва ли шире лесной тропинки, разве что деревья здесь были без ветвей и с тонкими стволами, а пыль под ногами дымилась и кипела.

Мы завернули за угол и очутились на открытом рынке, что называется «сук». На таком базаре, на котором можно найти практически все, что угодно – сладости и диковинки (я видел несколько человек, торговавших сушеными человечьими головами), алкоголь, табак, кофе и одежду – включая самые разные шляпы-канотье. Впрочем, отыскать такую, что не была бы мне велика по меньшей мере на три размера, мы не смогли. Кто-то сказал, что солнце, должно быть, засушило мне голову. Мне было все равно. Поля шляпы съезжали мне на брови, и вся она противно покачивалась при малейшем движении, но это была хоть какая-то защита от ненавистного солнца.

Покинув рынок, мы направили свои стопы в дымную кофейню, недалеко от доков. Завсегдатаи – все до одного мужчины – сидели небольшими группками, покуривая кальян – фруктовый табак через заполненные водой, изысканно украшенные трубки. Завидев моего наставника, хозяин бросился вперед, яростно хлопая в ладоши и крича: «Михос! Михос!» Он заключил доктора в медвежьи объятия, от которых у того затрещали ребра.

– Погляди-ка, что ветер принес из пустыни! Привет, привет тебе, мой старый друг! – вскричал хозяин на практически идеальном английском.

– Фадиль, приятно вновь тебя видеть, – тепло ответил Уортроп. – Как идут дела? Плохо?

– Еще хуже! Ужасно! Но дела всегда идут ужасно, поэтому я не жалуюсь. Но кто это прячется под большим белым зонтиком?

– Это Уилл Генри, – ответил монстролог.

– Генри! Сын Джеймса? А где Джеймс?

– Его нет.

– Нет?

– Умер, – вставил я.

– Умер! Ох, но это же ужасно! Ужасно! – На его болотно-карие глаза навернулись слезы. – Когда? Как? И ты его сын?

Я кивнул, и шляпа подпрыгнула на моей усохшей от солнца голове.

– И теперь ты на его месте. Очень высокая планка, маленький Уильям Генри. Воистину высокая!

– Да, – сказал Уортроп. – Фадиль, мой корабль отходит меньше, чем через час, и я должен кое-что…

– Ох, это ужасно! Ты зайдешь ко мне на обед, Михос; садись на следующий корабль. Соглашайся; ты ранишь мои чувства, если откажешься.

– В таком случае, боюсь, вынужден буду их ранить. Возможно, когда – или если – я вернусь…

– Если вернешься? Если? Что это значит, «если»?

Доктор огляделся в ароматном дыму. Посетители Фадиля, казалось, не замечали нашего присутствия. И все же…

– Я все объясню – наедине.

Мы последовали за ним в заднюю комнатку, нечто вроде миниатюрного игрального зала, где очень толстый человек играл в кости с двумя беспокойными, потеющими и явно переутомившимися бельгийцами. Они бросили на стол свое серебро, проследили, как выкатываются кости из деревянной коробочки толстяка, и потом – как их серебро исчезает. Уортроп неодобрительно заворчал; Фадиль отмахнулся от его возражений.

– Они из Бельгии, Михос; им на все плевать. Садись вот сюда в уголок, где до нас не донесутся вопли боли и страданий. Но это ужасно; о чем я только думал? Я принесу тебе чаю – у меня есть дарджилинг! – а Уильяму ласси[129].

– У меня правда нет времени на чай, Фадиль, – вежливо сказал мой наставник.

– Что? Нет времени на чай? У тебя, Михос? В таком случае, твои дела в Египте должны быть ужасны, как мои.

Монстролог кивнул:

– Практически во всех отношениях.

– Что на этот раз? Снова контрабандисты? Я говорил тебе, Михос: держись подальше от этого отребья.

– На сей раз дело в другом отребье, Фадиль. Охранка, тайная полиция царя.

– Русские? Но это же ужасно! Что ты сделал царю?

Уортроп улыбнулся:

– Скажем так: у нас с ним конфликт интересов.

– Ох, это не очень-то хорошо – для царя! Ха! – Он облокотился на стол; глаза его жадно сверкали. – Что может Фадиль сделать для своего доброго друга Михоса?

– Их двое, – отвечал доктор и описал Рюрика и Плешеца. – Мне удалось оторваться от них в Лондоне и Венеции, но они отстают от меня не больше, чем на несколько часов.

– И их судно остановится здесь: загрузиться углем и припасами, – Фадиль мрачно кивал. – Предоставь все мне, Михос. Эти двое встретили свой последний рассвет!

– Я не хочу, чтобы ты их убивал.

– Ты не хочешь, чтобы я их убивал?

– Убив их, ты только добавишь себе неприятностей. Не пройдет и недели, как Порт-Саид будет кишеть рюриками и плешецами.

Фадиль фыркнул и стукнул кулаком по открытой ладони – жест презрения у арабов.

– Пусть приезжают. Я русских не боюсь.

– Ты этих русских не видел. Они сыновья Сехмет-разрушительницы.

– А ты – Михос-лев, страж горизонта, а я Менту, бог войны! – Он перевел на меня сверкающие карие глаза. – А ты кто будешь, сын Джеймса Генри? Твой отец у нас был Анубис, взвешиватель людских сердец. Быть ли тебе его сыном Офоисом, открывающим путь к победе?

Уортроп проговорил:

– Что мне нужно, Фадиль, так это время. Две недели будет хорошо, месяц – еще лучше, четыре месяца – мечта. Можешь мне его дать?

– Если бы ты позволил мне их убить, я дал бы тебе вечность! Но да, у меня есть друзья в Порт-Саиде, а у них есть друзья в суде Тауфик-паши[130]. Это можно устроить. Обойдется недешево, Михос.

– Фон Хельрунг переведет тебе столько, сколько понадобится, – монстролог посмотрел на часы. – И еще одна вещь, – быстро проговорил он. – Мы на пути в Аденский залив, и мне понадобится оттуда транспорт до пункта конечного назначения.

– А что за пункт конечного назначения?

– Не могу сказать.

– Что это такое – не можешь сказать? Это же я, Фадиль!

– Мне нужен кто-то, кто точно умеет держать язык за зубами и не боится слегка рискнуть. Быстрое судно также не помешало бы. Знаешь кого-нибудь такого в Адене?

– Я много кого знаю в Адене, но мало кому верю. Есть один, который не так плох. Быстрого судна у него нет, но он скажет, у кого оно есть… На что это ты такое охотишься, что интересует русского царя и не дает тебе довериться своему старому другу Фадилю? Что на этот раз за чудище?

– Я не знаю, – честно ответил доктор. – Но я намерен это выяснить – или умереть, пытаясь.

Фадиль настоял на том, чтобы проводить нас, и, казалось, все на людных улицах его знали. Всю дорогу от кофейни до сходен до нас доносились оклики: «Фадиль! Фадиль!» – и при каждом крике доктор дергался в сторону: он-то рассчитывал, что визита в Порт-Саид никто не заметит.

– Когда ты закончишь свое жуткое дело и завершится твоя охота на то – сам не знаешь что, ты вернешься и расскажешь все, что можно знать царю, но нельзя Фадилю! Мы попируем фасихом и кюфтой, и я представлю своих дочерей Уильяму – или лучше сказать, Офоису? Ха-ха!

Он сильно хлопнул меня по спине, украдкой огляделся и вытащил из кармана брюк некий небольшой предмет. Это был вырезанный из алебастра жук-скарабей, вделанный в ожерелье. Фадиль сунул амулет мне в руки, сказав:

– Это хепер, мой новый юный друг, времен Десятой династии[131]. По-древнеегипетски его название значит «рождаться». Он принесет тебе удачу.

– И несколько лет в тюрьме, если власти нас с ним поймают, – сухо прибавил доктор.

– Я честно заполучил его, выиграл в «псы и шакалы» у очень пьяного венгерского виконта, что купил его у уличного мальчишки в Александрии. А теперь не оскорбляй меня отказом от моего подарка.

Он обнял Уортропа, увенчал медвежье объятие поцелуем – египетским знаком дружбы – и запечатал и на мне один, точно в губы. Мое изумление он нашел чрезвычайно смешным; его грубоватый хохот доносился до нас всю дорогу по сходням и до самого корабля.

– Не следовало тебе принимать это, – сказал Уортроп, имея в виду скарабея. – Теперь ты забрал его удачу.

Он грустно улыбнулся. В шутке, подумал я, была лишь доля шутки.

Французам понадобилось десять лет, чтобы построить Суэцкий канал, и на то, чтобы пересечь сотню его миль, казалось, требовалось столько же. Наш пароход полз по воде со скоростью, которую посрамила бы и улитка, и пейзаж, если можно было так его назвать, не предлагал ничего, на что можно было бы с приятностью отвлечься – пустыня налево, пустыня направо, а наверху – пылающее небо, до солнца только руку протяни. Единственным признаком жизни за бортом были мухи, чьи болезненные укусы терзали нас всякий раз, как мы выходили на палубу. Доктор заслышал, как я их кляну, и сообщил: «У древних эти мухи олицетворяли стойкость и ярость в битве. Воинам-победителям дарили их как символ доблести». Такая историческая сноска, возможно, была бы куда более занимательна в нашей гостиной на Харрингтон-лейн. В настоящий момент мухи символизировали скорее безумие, а не доблесть.

Кормили мух мы до заката, когда небо переменило свой цвет с голубого на желтый, затем на оранжевый, а затем на бархатистый индиго, и первые звезды нерешительно проклюнулись сквозь твердь небесную. Затем – быстрый поход вниз за ужином – быстрый, поскольку жар наверху ни в какое сравнение не шел с раскаленной печью, что представляла собой утроба парохода в пустыне, – и вновь на палубу, наслаждаться прохладным ночным воздухом. Вдоль канала не было поселений, на берегах не мерцали огни, нигде не слышалось ни звука и не виднелось ни признака цивилизации. Были лишь звезды, и вода, и безжизненная земля, которой нам было не разглядеть, и нос корабля, разрезавший мирную гладь беззвучно, как лодка Харона – тьму Стикса[132]. Чувство ужаса охватило меня, головокружительное ощущение чуткого осознания каждого вдоха – и все же отрешенности от собственного тела. Я был словно живой призрак, тень, что уже отдала свой сребреник за переправу на тот свет. Я мог бы податься за утешением к человеку рядом со мной – как он подался ко мне и в поезде до Бриндизи, и несчетное число раз в прошлом, когда к нему подступал «темный прибой». Я мог бы повернуться к нему и сказать: «Доктор Уортроп, сэр, мне страшно».

Я не повернулся, ибо не отважился. Не его скверный нрав удержал меня от признания, не страх унижения или осуждения. К таким вещам я привык до скуки.

Нет, я придержал язык, потому что боялся, что он снова меня бросит.

Звезды наверху. Вода под нами. Безжизненная земля по обе стороны. И над невидимым горизонтом, чье приближение возвещал каждый удар наших сердец, то, чего мы оба жаждали и страшились – магнификум, Чудовище, вершина бездны.

Часть тридцатая. «Я приду за тобой»

По прибытии в пароходный порт Аденского залива нас ждали две телеграммы. Первая была из Нью-Йорка:

«ВСЕ ТИХО ТЧК ДЖОН БУЛЬ СПРАШИВАЛ НЕ

НАХОДИЛИ ЛИ МЫ ЕГО ПРОПАВШУЮ СОБАКУ ТЧК ВЕЛЕЛИ ЕМУ

СПРОСИТЬ ИВАНА ТЧК ЭМИЛИ ШЛЕТ СВОЮ

ЛЮБОВЬ ТЧК БОГ ПОМОЩЬ ТЧК А ТЧК Ф ТЧК Х ТЧК»

– Джон Буль? – спросил я.

– Англичане, – перевел монстролог. – «Пропавшая «собака» – это Аркрайт. «Иван» – русские. Фон Хельрунга, должно быть, навестила британская разведка, разыскивавшая своего отсутствующего шпиона, и он перевел стрелки на Охранку. Но кто такая Эмили и почему она шлет свою любовь? – Он потянул себя за нижнюю губу, обескураженный этой загадочной для него фразой.

– Эмили – миссис Бейтс, сэр, племянница доктора фон Хельрунга.

– Странно. С чего она шлет мне свою любовь? Я с ней даже не знаком.

– Я думаю, сэр… – я прочистил горло. – Я думаю, она шлет ее мне.

– Тебе! – Он покачал головой, словно сама эта мысль сбивала его с толку.

Вторая телеграмма была из Порт-Саида:

«НИ СЛЕДА СЫНОВЕЙ СЕХМЕТ ТЧК

БУДУ ДЕРЖАТЬ ДВЕРЬ ДЛЯ НИХ ОТКРЫТОЙ ТЧК

МЕНТУ ТЧК»

– Не этого я ждал, Уилл Генри, – признался Уортроп. – И я не знаю, радоваться или тревожиться.

– Может, они сдались.

Он покачал головой.

– Знавал я людей вроде Рюрика; он не из тех, кто сдается. Думаю, их могли отозвать в Санкт-Петербург или заменить после их провала в Венеции. Это логично. Или они проследовали другим маршрутом… или люди Фадиля их как-то пропустили… Что ж, нет смысла об этом беспокоиться. Будем проявлять бдительность и надеяться на лучшее.

Он попытался изобразить одобряющую улыбку. Получилась типичная Улыбка Уортропа: самую малость добрее гримасы. Его явно встревожили телеграмма из Порт-Саида, которую он получил, и телеграмма из Венеции, которую он не получил. Вероника Соранцо не ответила.

Мы вышли из телеграфной конторы. Было около десяти часов утра, но уже успела воцариться удушающая жара – почти девяносто градусов по Фаренгейту[133]. (К полудню температура поднялась до сотни[134].) Набережная кипела жизнью – сомалийские носильщики и йеменские лоточники, британские колонисты и солдаты. Аденский залив контролировали британцы; он был важным перевалочным пунктом между Африкой и их территориями в Индии. Местные мальчишки, облаченные в тобы, традиционные туники с длинными рукавами, ждали с осликами вдоль берега, чтобы отвезти пассажиров в близлежащий городок Кратер. Или, если вы были менее стеснены в средствах, вы могли нанять гхарри – индийский однолошадный экипаж вроде американских дилижансов.

Доктор не выбрал ни ослика, ни гхарри, поскольку место нашего назначения было видно с верфи невооруженным глазом. Человек, которого рекомендовал Фадиль, обитал в Гранд-отель де л’Универс на Полумесяце Принца Уэльского (названном так в честь августейшего визита в 1874 году): улице, плавно изгибавшейся по кругу от моря к бесплодным серовато-коричневым холмам, нависавшим над побережьем. На вид прогулка казалась недолгой, но недолгих прогулок в пекле Аденского залива не бывает. По дороге мы миновали огромный угольный склад, где множество обнаженных по пояс мужчин, в основном сомалийцев, чьи торсы цвета эбенового дерева сияли, как обсидиан, грузили тяжелые мешки угля под нестройный звон бубнов. Порой кто-то выходил из ряда, чтобы покататься по почерневшим доскам: так угольная пыль впитывала его пот. Та пыль, что не покрывала рабочих или землю, висела над складом удушающим туманом. Сцена была адской – подобно видению чистилища, – но и прекрасной – в том, как суровый свет солнца прорезывал вращающийся клуб пыли, и сверкали, искрясь золотом, частицы угля покрупнее.

За моей спиной монстролог пробормотал: «Я верю, что я в аду, следовательно, я там». Он похлопывал себя конвертом по ляжке, пока шагал, попадая в такт музыкантам, бившим в бубны бедренными костями телят. В конверте содержалось рекомендательное письмо от Фадиля нашему аденскому контакту. Монстролог пришел в крайнее возбуждение, когда Фадиль упомянул имя этого человека.

– Я понятия не имел, что он вернулся в Йемен! – воскликнул он. – Я думал, он торгует оружием в Египте.

– Это у него не слишком хорошо пошло, – ответил Фадиль. – По правде говоря, пошло ужасно! Он говорит, царь Менелик обманул его, оставил ему только шесть тысяч франков за все труды. Он возвратился в Йемен – в Харад, для торговли кофе и слоновой костью. Хотя он часто ходит в рейсы до Кратера и обратно, и должен быть сейчас там. Если оно так, то я уверен, что ты найдешь его в Гранд-отель де л’Универс. Когда он в городе, он всегда у них останавливается.

– Искренне надеюсь, что ты прав, Фадиль, – ответил мой наставник. – Помимо того, что нам нужна его помощь в деле жизни и смерти, я получил бы от встречи с ним огромное личное удовлетворение.

Отель был длинным, низким строением с каменными арками, патио и решетчатыми ставнями на окнах – обычный архитектурный стиль для Индии и здешних мест. Мы вошли внутрь, где температура была ниже на жалких два-три градуса. По левую руку от нас располагался гостиничный магазин, где были выставлены экзотические товары: меха африканских и азиатских животных, бомбейские шелка, арабские мечи и кинжалы, – а также более приземленные вещи: съестные припасы, открытки и писчие принадлежности, пробковые шляпы от солнца и белые хлопковые костюмы – своего рода униформа колониста. Само лобби должно было выражать гордость его владельцев за империю: сплошь темное дерево и пышный бархат, – но жара и влажность покоробили дерево и проели дыры в бархате, словно предсказывая империи печальную судьбу.

– Я приехал к месье Артюру Рембо, – сообщил монстролог клерку, арабу, чья белая сорочка, возможно, и была в начале дня накрахмалена до хруста, но теперь поникла от жара, как пустынный цветок «царица ночи». – Он здесь?

– Месье Рембо – наш гость, – признал клерк. – Могу я сообщить ему, кто его спрашивает?

– Доктор Пеллинор Уортроп. У меня есть рекомендательное письмо…

Клерк протянул руку, но доктор не отдал ему письма. Он настаивал вручить его господину Рембо лично. Клерк пожал плечами – было слишком жарко, чтобы поднимать шум из-за чего бы то ни было, – и следом за маленьким мальчиком, которому он нас передал, мы с доктором вошли в столовую напротив сувенирной лавки. Комната продолжалась террасой с видом на океан; вдали был виден остров Флинт, большая голая скала, которую британцы во время частых вспышек холеры использовали как карантинный пункт.

За одним из столиков в одиночестве восседал стройный человек примерно одних лет с Уортропом. У него были темные, седеющие на висках и очень коротко подстриженные волосы. Облачен он был в неизбежный белый хлопковый костюм. Когда этот господин повернул к нам голову, я, как и все без исключения, сразу же поразился его глазам. Сперва я подумал было, что они серые, но потом увидел, что они бледно-бледно-голубые, цвета лунных камней – самоцветов, которые индусы звали «камнями сна», веря, что те приносят чудесные ночные видения. Взгляд его был прям и действовал на нервы, как и все остальное в Жане Николя Артюре Рембо.

– Да? – спросил он. Ничего приятного в этом «да» не было.

Доктор представился быстро и чуть ли не затаив дыхание – как худородный крестьянин, внезапно очутившийся в обществе королевских кровей. Он подал Рембо письмо Фадиля. Стоя, мы ждали, пока Рембо прочитает. Рекомендация была довольно краткой, но, как казалось мне, стоявшему на мучительной жаре в нескольких сотнях ярдов от дразнящего океана, нашему новому знакомому понадобилось на чтение немало времени. Рембо поднес к губам прозрачный кубок, полный жидкости цвета зеленых водорослей, и осторожно отпил.

– Фадиль, – мягко произнес он. – Я не видел Фадиля восемь лет или даже больше. Я удивлен, что он не умер. – Он поднял глаза, возможно, ожидая, что доктор сделает что-нибудь интересное: отпустит остроту, рассмеется шутке (если то была шутка), расскажет ему какие-нибудь новости о Фадиле. Доктор промолчал. Рембо щелкнул пальцами свободной руки в направлении стула, и мы с благодарностью присоединились к нему за столом. Он заказал еще порцию абсента мальчику-арабу, услужливо державшемуся поодаль, и спросил доктора, будет ли тот что-нибудь пить.

– Чаю было бы чудесно.

– А мальчику? – осведомился Рембо.

– Просто воды, пожалуйста, – прокаркал я. Горло у меня горело как огнем при каждой попытке насухую сглотнуть.

– Воде ты не обрадуешься, – предостерег меня Рембо. – Они клянутся, что кипятят ее, но… – он пожал плечами и заказал для меня имбирный эль.

– Месье Рембо, – начал Уортроп, подавшись вперед на стуле и уперевшись локтями в колени. – Должен сказать вам, что за удовольствие познакомиться с вами, сэр.[135] Я занимался этим по-дилетантски в юности, и я…

– Занимались чем? Кофейным делом?

– Нет, я имел в виду…

– Потому что я занимаюсь кофейным делом, доктор Уортроп, это мой raison d’être. Я человек деловой.

– И я! – вскричал доктор, как если бы француз указал на еще одно сходство. – Вот чем для меня все и кончилось. Я тоже бросил поэзию, пусть ради совсем другого ремесла, несхожего с вашим.

– О? И что же это за совсем другое ремесло, доктор Уортроп?

– Я ученый.

Рембо как раз подносил стакан к губам. Он замер при слове «ученый» и медленно поставил бокал обратно на стол, не притронувшись к абсенту.

– Фадиль в своем письме не уточнил, что вы доктор в научном смысле слова. Я надеялся, что вы могли бы взглянуть на мою ногу; она меня беспокоит, а доктора Аденского гарнизона… Ну, они все – британцы до мозга костей, если позволите так выразиться.

Уортроп, что только что провел несколько месяцев под пристальным надзором британских до мозга костей докторов, сочувственно кивнул и сказал:

– Полностью понимаю, месье Рембо.

Вернулся мальчик с нашими напитками. Рембо одним глотком осушил остатки первого абсента – если то был первый; я подозревал, что нет – перед тем, как принять у мальчика новый, словно спешил поравняться с доктором, который даже еще не пригубил. Покажи мне того, кто не в силах управлять своими желаниями, сказал монстролог, и я покажу тебе живущего под смертным приговором.

Рембо отпил своего нового напитка, решил, что тот ему больше по вкусу, чем прошлый, и снова отпил. Его взор цвета лунного камня упал на мою руку.

– Что стряслось с твоим пальцем?

Я поглядел на доктора, который сказал:

– Несчастный случай.

– Видите? Вот мой «несчастный случай». – Рембо выставил запястье, демонстрируя ярко-красный, сморщенный кусок поврежденной плоти. – Выстрел дорогого друга[136]. Тоже «несчастный случай». Мой дорогой друг в Европе. Я – в Аденском заливе. А рана моя – вот она.

– Думаю, моя любимая строчка – из «Озарений», – настойчиво произнес мой наставник. Его, казалось, что-то раздражает. – «И я осязал немного ее исполинского тела». Соседство «немного» и «исполинского»… просто чудесно!

– Я не обсуждаю свои стихи, доктор Уортроп.

– Правда? – доктор был ошарашен. – Но…

– Что… но? Что такое мои стихи? Rinçures[137] – объедки, ядовитый осадок. Поэт мертв. Он умер много лет назад – утонул у Баб-эль-Мандеба[138], Врат Слез – и я отнес его тело в горы, к Башне Молчания, где оставил гнить, чтобы то немногое, что осталось от моей души, не было отравлено трупным ядом.

Он натянуто улыбнулся, весьма довольный собой. Поэты не умирают, подумал я. Они разве что проваливаются в финале.

– Так что за дело привело вас в Аден? – резко и требовательно спросил Рембо. – Я, как вы можете видеть, очень занятой человек.

Доктор, чье приподнятое настроение было растоптано пренебрежительным отношением Рембо – в кои-то веки игра шла не по правилам Уортропа! – объяснил, чего ради мы помешали Рембо отдать важный предполуденный долг абсенту.

– Простите, – перебил его Рембо, – но куда, вы сказали, вы хотите плыть?

– На Сокотру.

– На Сокотру! О, на Сокотру вам сейчас нельзя.

– Почему это мне нельзя?

– Ну почему же, можно, вот только это последнее место, куда вы захотите плыть.

– А это почему, месье Рембо, если я могу спросить? – Доктор нервно ждал ответа. Адена достигли слухи о магнификуме?

– Потому что пришли муссоны. Никто в здравом уме сейчас не попытается туда добраться. Вы должны подождать до октября.

– Октябрь! – Монстролог резко встряхнул головой, как бы пытаясь прочистить уши. – Это неприемлемо, месье Рембо.

Рембо пожал плечами.

– Я не властен над погодой, доктор Уортроп. Предъявляйте свои претензии Господу.

Конечно, монстролог, как и чудовище Рюрик, был не из тех, кто бы так легко сдался. Он давил на Рембо, умолял его, без малого угрожал ему. Рембо принимал это все с ошеломленным видом. Возможно, он думал: «Этот Уортроп, какой же типичный американец!» В конце концов, после еще пары абсентов поэт смягчился и сказал:

– Ну хорошо. Не в моих силах отговорить вас от самоубийства, как не в моих силах было бы отговорить вас писать стихи. Вот, – он нацарапал на обороте своей визитки адрес. – Отдайте это вознице гхарри; он будет знать, где это. Спросите месье Бардея. Расскажите ему то, что рассказали мне, и если он не прогонит вас взашей, то, может, вам и повезет.

Уортроп поблагодарил его, поднялся и сделал мне знак идти, но тут Рембо встал и спросил:

– Куда это вы пошли?

– К месье Бардею, – озадаченно ответил доктор.

– Но сейчас даже пол-одиннадцатого нет. Его еще не будет. Присаживайтесь. Вы не допили свой чай.

– Но ведь адрес – в Кратере, так? Пока я туда доберусь…

– Что ж, хорошо, но не ждите, что вернетесь скоро, – он поглядел на меня. – И не стоит вам брать с собой мальчика.

Уортроп напрягся и затем солгал – возможно, непреднамеренно, но все равно солгал.

– Я всегда беру с собой мальчика.

– Это скверная часть города. В Кратере есть люди, которые убьют его за одни только красивые ботинки – или вот за эту премилую курточку, очень модную, но для Адена не слишком удобную. Вам следует оставить его со мной.

– С вами? – Доктор это обдумывал; я был шокирован.

– Я хочу пойти с вами, сэр, – сказал я.

– Я бы не советовал, – предостерег Рембо. – Но какая мне разница? Делай, что хочешь.

– Доктор Уортроп… – начал я. И слабо закончил: – Пожалуйста, сэр.

– Рембо прав. Тебе лучше остаться здесь, – решил доктор. Он притянул меня к себе и прошептал: – Все будет хорошо, Уилл Генри. Я вернусь задолго до заката, а тебе будет безопаснее здесь, в отеле. Я понятия не имею, что найду в городе, и мы все еще не знаем, что случилось с Рюриком и Плешецем.

– Мне все равно. Я поклялся, что никогда больше вас не брошу, доктор Уортроп.

– Ну, ты и не бросаешь. Это я тебя бросаю. И месье Рембо был очень любезен, предложив присмотреть за тобой. – Он приподнял указательным пальцем мой подбородок и пристально поглядел мне в глаза. – Ты пришел за мной в Англии, Уилл Генри. Даю слово, что приду за тобой.

И с этими словами он ушел.

Часть тридцать первая. «Тебя бросили?»

Рембо заказал себе еще абсент, я себе – еще имбирный эль. Мы пили и потели. В воздухе не было ни ветерка, жара стояла ужасная. Пароходы швартовались к набережной и уходили в открытое море. Бубны рабочих нестройно и слабо звенели в мерцающем воздухе. Подошел мальчик и спросил, не желаем ли мы чего-нибудь на ланч. Рембо заказал миску салтаха и еще абсент. Я сказал, что не голоден. Мальчик ушел.

– Тебе надо есть, – констатировал Рембо, заговорив впервые с тех пор, как попрощался с доктором. – В этом климате не есть почти так же скверно, как не пить. Тебе нравится Аден?

Я ответил, что видел пока недостаточно, чтобы составить мнение – будь то положительное или отрицательное.

– Я его ненавижу, – сказал он. – Презираю и всегда презирал. Аден – просто-напросто кошмарная скала, на которой нет ни травинки, ни капли хорошей воды. Половина хранилищ в Кратере стоят пустые. Ты видел хранилища?

– Хранилища?

– Да, Тавильские водохранилища над Кратером, огромные цистерны для сбора воды – в высшей степени древние, глубокие и впечатляющие. Их построили еще при царе Соломоне, чтобы защищать город от затопления – во всяком случае, так считается. Британцы раскопали их, отчистили, очень британский поступок, но они все еще не защищают город от наводнений. Туземные дети летом ходят туда плавать и возвращаются с холерой. Они прохлаждаются, а потом умирают.

Он поглядел в сторону. Море было голубее его глаз. Глаза Лили были ближе к цвету моря, но у нее они казались красивее. Я удивился, с чего бы это Лили вдруг пришла мне на ум.

– Что там, на Сокотре? – спросил он.

Я почти проболтался: «Typhoeus magnificum», – и отпил теплого имбирного эля, чтобы потянуть время, отчаянно – насколько это было возможно на ужасающей жаре – пытаясь придумать ответ. Наконец я сказал единственное, что припомнил из лекции доктора в кэбе:

– Драконья кровь.

– «Драконья кровь»? Ты имеешь в виду дерево?

Я кивнул. Имбирный эль выдохся, но он оставался влагой, а во рту у меня пересохло.

– Доктор Уортроп – ботаник.

– Вот как?

– Именно так, – я постарался придать голосу твердость.

– А если он ботаник, ты тогда кто?

– Я его… Я младший ботаник.

– Вот как?

– Именно так.

– Хм-м. А я – поэт.

Мальчик вернулся с двумя мисками дымящегося рагу и тарелкой лепешек, именовавшихся «хамира», чтобы мы пользовались ими как своего рода съедобной ложкой, объяснил Рембо. Я поглядел на коричневую, маслянистую поверхность салтаха и извинился: у меня не было аппетита.

– Не извиняйся передо мной, – сказал Рембо, пожав плечами. Он принялся за рагу с мрачно стиснутыми зубами. Возможно, салтах он ненавидел так же, как ненавидел Аден.

– Если вы все здесь презираете, почему не уедете? – спросил я его.

– А куда мне податься?

– Не знаю. Куда-нибудь еще.

– Легко сказать. И какая в этом ирония. Такой образ мыслей меня сюда и завел!

Он оторвал кусок хамиры и взгрызся в него, чавкая с открытым ртом, словно желая причинить как можно больше страданий ничего не подозревающему плоду презираемой им земли.

– Младший ботаник, – сказал он. – Так вот что случилось с твоей рукой? Ты держался за ветку, а у него дрогнул топор?

Я отвел глаза: его взгляд действовал мне на нервы.

– Что-то в этом роде.

– «Что-то в этом роде». Это мне нравится! Думаю, позаимствую на тот случай, когда меня снова спросят, что у меня с запястьем. «Что-то в этом роде», – он с надеждой улыбнулся, ожидая, что я спрошу. Я не спросил, и он продолжил: – Случается. C’est la vie[139]. Ну как, хочешь на них посмотреть?

– На что посмотреть?

– На хранилища! Я тебя туда отведу.

– Доктор ждет, что я буду тут.

– Доктор ждет, что ты будешь со мной. Если я уйду к хранилищам, ты не сможешь тут оставаться.

– Я уже видел цистерны.

– Таких цистерн ты не видел.

– И не хочу их видеть.

– Ты мне не доверяешь? Я тебя в них не столкну, обещаю. – Он отодвинул миску, промокнул губы кусочком хлеба и осушил последнюю порцию своего лаймово-зеленого напитка. Он встал.

– Пошли. Оно того стоит. Честное слово.

Он зашагал с террасы в столовую, ни разу не обернувшись, – еще один человек, уверенный, что остальные следуют за ним по умолчанию. Я глядел, как крачки ловят рыбу за самым прибоем и как корабли проходят мимо острова Флинт. Мне было слышно чье-то пение, женщины или, может быть, мальчика; слов я разобрать не мог. Если бы я исчез к его возвращению, доктор был бы недоволен – мягко говоря. Ярость в его глазах живо встала перед моим мысленным взором – и это напомнило мне о другом, о том, кто делил с ним это древнее, холодное пламя. Поэтому я прикончил свой имбирный эль и пошел искать месье Рембо.

Тот ждал на улице прямо у парадного входа. Перед отелем остановилась гхарри, и мы нырнули в экипаж, скрывшись от солнца, но все еще беззащитные перед жарой. Рембо сказал сомалийцу – вознице гхарри, куда мы едем, и мы погрохотали к набережной поверх съежившейся под днищем экипажа тени.

Дорога шла через рыбацкую деревушку из крытых соломой хижин, скучившихся вдоль берега, затем поворачивала в глубь материка и поднималась в гору. Перед нами маячил хаос голых скал и возвышавшихся как башни утесов: останки вулкана, катаклизм извержения коего и сотворил морской порт Аден – хотя на плод творения полуостров был похож меньше всего. Здесь не было ни деревьев, ни кустарников, ни цветов, ни какой бы то ни было жизни – если, конечно, не считать ослов, людей, падаль и дохлых крыс. Цветами Адена были серый и ржаво-красный – серые кости оскверненной земли; красная застывшая лава, что истекла из нее кровью.

Таков был Аден, земля крови и костей, выжженная в земле рана там, где кулак Господень обрушился вниз, бросив к небесам груды расколотого камня и сотворив горы, нависшие над разрушенным пейзажем: зловещим, безжизненным и лишенным всякого цвета, кроме серого цвета сломанных костей Геи[140] и ржаво-красного – ее засохшей крови.

Кратер был самым древним и самым людным поселением полуострова. Кратером его (какой-то писатель, впрочем, предпочитал вариант «миска, выдолбленная Дьяволом») называли не просто так; это и в самом деле был кратер, пустая сердцевина потухшего вулкана, с трех сторон окруженная зубчатыми цепями гор. Британский гарнизон соседствовал здесь с многочисленным местным населением: арабами, персами, сомалийцами, евреями, малайзийцами и индонезийцами.

Понадобилось больше часа, чтобы пересечь старый арабский квартал города. Узкие улочки здесь были запружены осликами, запряженными в повозки, гхарри и пешими крестьянами – хотя не было и следа той давки и сутолоки, что привычна для Лондона или Нью-Йорка. В Кратере много деятельности – но мало движения, ибо днем, когда небо полнится солнцем точно над головой и исчезают тени, город заживо печется в выдолбленной для него миске. Строения были не менее однообразны, чем окружающий пейзаж, облупленные – даже новые, колониальной поры, – и скученные, будто гниющие на солнце раскрашенные тыквы.

Наша повозка проскакала по жаркой, пыльной улице, и та вдруг завершилась тупиком. Мы добрались до устья Вади Тавилы, Тавильской долины, где вулканические глыбы застывших лавы и пепла вздымали свои лысые головы высоко к безжалостным небесам. То был конец цивилизации и конец нашей поездки на гхарри; нам предстояло идти к цистернам пешком по каменным ступеням, что змеей вились по горной теснине. Наш возница сказал что-то Рембо по-французски; я расслышал слово «l’eau»[141]. Рембо покачал головой и пробормотал: «Nous serons bien. Merci»[142].

– Видишь ли, в чем проблема, – выдохнул он через плечо, пока я шагал за ним вверх по лестнице. – Оглянись: внизу распростерт во всем своем бесплодном великолепии городок Кратер. В год в Адене выпадает не более трех дюймов осадков, но если уж тут льет – то как из ведра! Водохранилища соорудили, чтобы прекратить наводнения и чтобы дать британцам спустя тысячу лет чем заняться. Почти пришли… Вот за следующим поворотом…

Он ловко обошел выход застывшей лавы на поверхность, резко остановился и указал вниз. Мы стояли на краю огромной, конической формы дыры, выдолбленной в цельной скале, пятидесяти футов[143] в диаметре и по меньшей мере столько же – в глубину, и ярко сиявшей на солнце.

– Ну, что скажешь? – спросил он. Лицо его блестело от пота, грудь сорочки пропотела насквозь, а щеки пылали не то от возбуждения, не то от напряжения.

– Это дыра.

– Нет, это очень большая дыра. И очень старая дыра. Видишь, она сверкает, как мрамор? Это, впрочем, не мрамор; это штукатурка.

– Она пересохла.

– Это пустыня.

– Я имею в виду, в ней нет воды.

– Это только одна из них. Тут на холмах их повсюду дюжины.

– Вы мне собираетесь все показывать?

Рембо ненадолго уставился на меня. В солнечном свете его глаза казались совершенно бесцветными.

– Хочешь посмотреть на мое любимое место в Адене? – спросил он.

– Оно в тени?

– Оно недалеко, около двухсот метров отсюда, и там может быть тень.

– Разве нам не стоит двинуться назад в отель? Доктор будет о нас беспокоиться.

– Почему?

– Потому что он ожидает найти нас там.

– Ты его боишься?

– Нет.

– Он тебя бьет?

– Нет. Никогда.

– Понимаю. Он только пальцы тебе отрезает.

– Я этого не говорил.

– Ты сказал что-то в этом роде.

– Думаю, я пойду обратно в отель, – сказал я, осторожно поворачиваясь; я не хотел оступиться и рухнуть в яму.

– Стой. Я обещаю, что это недалеко, и мы сможем передохнуть там перед тем, как спускаться обратно.

– Что это такое?

– Святое место.

Я подозрительно сузил глаза, и тогда пот капнул в них и мир слегка подтаял.

– Церковь?

– Я разве так сказал? Нет. Я сказал «святое место». Пошли, это рядом. Честное слово.

Мы взобрались еще на серию ступеней вверх – вдоль низкой каменной стены. Я посмотрел налево и увидел распростертый под нами Кратер – холмы выбеленных зданий в убийственном жару. У конца стены Рембо повернул направо, и мы продолжили взбираться по широкой земляной тропе, что круто поднималась к безоблачному небу. Скрип туфель по вулканической пыли, звук воздуха, то наполнявшего наши легкие, то покидавшего их – то были единственные звуки нашего трудного восхождения наверх, где конец тропы встречался с бледной, обескровленной синевой неба. Выйдя на гребень холма, мы очутились у подножия небольшого плато в пяти сотнях футов над потухшим кратером. Еще одна серия ступеней вела к вершине.

– Сколько еще идти? – спросил я Рембо.

– Почти пришли.

В ломтике тени под вырезанной в шестифутовой каменной стене аркой мы перевели дух после этого заключительного восхождения. Стена простиралась, насколько хватало глаз, по обе стороны: преграда, что окружала святое место солнца, скал и безмолвных каменных стражей высоко над уровнем моря.

Мы сидели, прислонившись спинами к прохладному камню. Рембо обнял худыми руками поднятые колени и мечтательно уставился вниз, на угнездившийся в проклятых кишках мертвого вулкана городок.

– Так что скажешь? – спросил он. – Лучший вид в Адене.

– Вы за этим меня сюда привели, показать вид? – огрызнулся я. Я устал карабкаться, перегрелся и ужасно хотел пить. Зачем я согласился с ним пойти? Надо было остаться в отеле.

– Нет, но я думал, тебе понравится, – сказал он. – Ты у входа в Tour du Silence, Башню Молчания, которую персы называют Дахмой. Это святое место, запретное для чужаков.

– Тогда зачем вы меня сюда привели?

– Показать, – медленно проговорил он, как если бы обращался к дурачку.

– Но мы же чужаки.

Он встал.

– Мне ничто не чуждо.

При Дахме не было ни часовых, ни стражей у входа, ни патрулей, обходивших территорию. Дахма не принадлежала миру живых; мы не имели права здесь находиться. Наше приближение к башне заметили только вороны, коршуны и несколько больших белых птиц, что без усилий парили на восходящих потоках раскаленного воздуха.

– Это орлы? – спросил я.

– Это белые канюки Йемена, – ответил Рембо.

Дахма находилась на дальнем конце предела, на самой высокой точке плато. То было простое строение – три массивных концентрических каменных круга, каждый в семь футов[144] толщиной, и внутри самого маленького, внутреннего круга была вырыта яма, и все это было открыто небу.

– Вот место, куда зороастрийцы приносят своих мертвецов, – тихо сказал Рембо. – Нельзя их ни сжечь, так как это сделает огонь нечистым, ни похоронить, потому что это осквернит землю. Мертвецы – nasu, нечистые. Так что их несут сюда. Выкладывают на камни, мужчин – на внешнем кругу, женщин – на втором, детей – на последнем, самом ближнем к центру, и оставляют гнить. А когда их кости дочиста обдерут птицы и выбелит солнце, переносят останки в костницу внизу, пока ветер не перемелет их в горстку праха. Таково Дахманашини, зороастрийское погребение мертвых.

Он предложил провести меня внутрь, поглядеть.

– Там никого нет, а мертвецам все равно.

– Не думаю, что хочу их видеть.

– Не думаешь, что хочешь их видеть? Вот это мне интересно, то, как ты это сказал, как будто ты сам не уверен, определился ли.

– Я не хочу их видеть.

Внезапный бриз облобызал наши щеки. Тяжелый запах смерти не мог донестись туда, где мы стояли; он поднимался с выступов в двадцати футах[145] над нашими головами, и его уносил тот же ветер, что целовал нас и нес на себе белых канюков, и коршунов, и ворон. Тени их мчались по непокрытому травой камню.

– Почему это ваше любимое место? – спросил я его.

– Потому что я странник, и после того, как я истоптал землю из края в край, сверху донизу, я пришел наконец в это место, туда, где дальше нет ничего. Я пришел к концу, и вот почему я и люблю это место, и презираю. Ничего не остается, когда ты приходишь к центру всего, лишь яма костей внутри внутреннего круга. Это – центр земли, месье Уилл Генри, и куда человеку идти после того, как он дошел до центра?

Я был уверен, что, когда мы прибудем назад в Гранд-отель де л’Универс, доктор будет нас ждать. Не меньше я был уверен и в том, что он будет в ярости оттого, что я ушел с французом и никому не сказал ни слова. Я злился на себя за то, что так поступил, и не мог понять, что же меня к этому вынудило. Было в Артюре Рембо нечто такое, что пробуждало дух безответственности, аморальное животное, то самое, что соглашается, когда цыган у шатра торопит нас «идти и увидеть».

Но когда около трех часов дня мы вернулись, монстролог нас не ждал. Клерк сообщил Рембо, что тоже не видел Уортропа. Мы сели за тот же столик на террасе (это, судя по всему, был любимый стол Рембо), где поэт-а-ныне-экспортер-кофе заказал еще абсент и устроился ожидать возвращения доктора.

– Видишь? Ты зря беспокоился, – сказал он.

– Он должен был уже вернуться, – возразил я.

– Сперва ты волнуешься, что он вернется, а затем волнуешься, что нет.

– Куда он поехал? – спросил я.

– В город, устроить ваше плавание на Сокотру. Ты что, не помнишь? Я пытался ему объяснить, что еще слишком рано. Бардей никогда там не появляется до пяти вечера или около того. Он создание ночное, как летучая мышь. Ты, кажется, нервничаешь. В чем дело? Он что, в какой-то беде?

– Вы сказали, что это нехороший район.

– Потому что хороших районов здесь нет, разве что гарнизон или английский квартал, но тогда это, в общем, английский квартал.

– Может, нам пойти его поискать?

– Мы только что вернулись, и мне только что принесли выпить.

– Вам не обязательно идти.

– Прошу прощения. Когда ты сказал «Может, нам пойти его поискать», я так понял, что ты имеешь в виду «Может, нам пойти его поискать». Ты волен делать, что пожелаешь. Я намерен сидеть здесь и допивать, а затем я поднимусь в свой номер и вздремну. Наша прогулка меня утомила.

Начался полуденный прилив. Подул приятный бриз с моря. Солнце соскользнуло за Шамсанские горы, и тени их протянулись над Кратером и поползли к нам. Рембо допил.

– Я собираюсь прилечь ненадолго, – сообщил он мне. – Что ты будешь делать?

– Останусь тут и буду ждать доктора.

– Если, когда я проснусь, он еще не вернется, мы пойдем в город его поискать.

Он оставил меня одного на террасе, с бризом и приближающимися тенями и вечным бряцанием бубнов вдали. Маленький арабский мальчик подошел забрать пустой бокал Рембо и спросил, не хочу ли я еще имбирного эля. Я заказал два и быстро выпил оба, один прямо за другим, и после этого все еще хотел пить, словно эта безжизненная земля высосала из моего тела всю влагу до последней капли.

Около пяти часов вечера дверь за моей спиной отворилась, и я обернулся, ожидая – зная – что это доктор.

Внутрь шагнули двое. Один был очень высок, с копной ярко-рыжих волос, второй – куда меньше и худее, а волос вовсе не имел. Рюрик уселся справа от меня; Плешец – слева.

– Ты не побежишь, – сказал Рюрик.

Я кивнул. Я не побежал бы.

Часть тридцать вторая. «Отдайте Уиллу Генри»

– Где Уортроп? – спросил он.

Этот вопрос немного меня успокоил. Он означал, что доктор все еще жив. Но долго ли мы с ним протянем? На краткий миг я удивился, как это они меня нашли, но затем решил, что бессмысленно об этом думать. «Как» не имело значения, а «зачем» – я уже знал. Так «если» или «когда»? Вот в чем был главный вопрос.

– Я не знаю, – ответил я.

Что-то острое прижалось к моему животу. Плешец склонился к мне, спрятав правую руку под стол. Когда он ухмыльнулся, я заметил, что у него не хватает переднего зуба.

– Я б мог прямо тут тебя выпотрошить, – сказал Плешец. – Думаешь, я этого не сделать?

– Вы остановиться в этом отеле? – спросил Рюрик.

– Нет. Да.

– Сейчас я объясню тебе правила, – терпеливо сказал Рюрик. – Правило раз: говорить правду. Правило два: говорить, только когда к тебе обращаться. Ты знать эти правила, да? Ты ребенок. Все дети знать эти правила.

Я кивнул:

– Да, сэр.

– Хороший мальчик. И очень вежливый мальчик. Мне это нравится. Теперь мы начинать сначала. Где Уортроп?

– Он пошел в город.

– Но он вернуться – за тобой.

– Да. Он вернется за мной.

– Когда он вернуться?

– Не знаю. Он не сказал.

Рюрик зарычал и поглядел на сообщника. Тот кивнул и отложил нож.

– Мы ждать его с тобой, – решил Рюрик. – Здесь, в теньке, хорошо. Приятный бриз, дохлой рыбой не пахнуть.

То было лучшее, на что я мог надеяться в почти что безнадежном положении. Быть может, Рембо проснется и вернется вниз. Я подумал насчет вскакивания из-за стола, прыжка через перила и шансов добежать до набережной так, чтобы Рюрик не прострелил мне затылок, но пришел к решению, что эти шансы чрезвычайно малы. Но если бы я не побежал, если бы я ничего не сделал, а Рембо не проснулся до того, как доктор вернется, Уортроп был обречен.

«Две двери. За одной – дама. За другой – тигр. Какую ему выбрать?»

Под моим взглядом крачка нырнула в прибой и взмыла вновь с блестящей рыбкой, бьющейся в клюве. Я посмотрел дальше – и увидел край мира, линию между морем и небом.

«Это неотъемлемая часть нашего дела, Уилл Генри. Рано или поздно тебе перестает везти».

Чайка сорвалась со своего берегового поста, ее длинная тень быстро промелькнула по выжженному солнцем песку. Я вспомнил тени канюков на голой скале в центре мира.

«Ничего не остается, когда ты приходишь к центру всего, лишь яма костей внутри внутреннего круга».

– Что такое? – спросил Рюрик. – Почему ты плачешь?

– Не я его жду, – признался я. – Он меня ждет, – солгал я.

Это – время мертвых. Время дахманашини.

В четырнадцатом часу второго дня недели мальчик умирает от холеры на руках матери. Слезы ее горьки; он ее единственный сын.

Дух его реет неподалеку, опечаленный ее слезами. Он обращается к ней, но она не отвечает.

Она держит его, пока тело не остынет, и затем кладет его на землю. Она кладет его на землю, ибо время пришло; злой дух приближается, чтобы занять его тело, и после того она больше его не коснется.

Новая молитва-гах[146] начата. Он теперь nasu, нечист. Пришло время Нассесалар[147]. Это шестнадцатый час второго дня.

– Я не понимаю, – сказал Рюрик. – Зачем ему встречаться с тобой там, наверху?

– Там он встречается с доктором Торрансом.

– Кто такой доктор Торранс?

– Друг доктора Уортропа. Он нам помогает.

– Помогает вам что?

– Найти путь на остров.

– Что за остров?

– Остров магнификума.

Рюрик задыхался. Подъем был крут, а он не привык к жаре.

– Для чего эти ямы? – удивился он вслух.

– Защищать город от затопления.

Пересохшие цистерны были затоплены глухими тенями; казалось, у них нет дна. Если вы упадете в такую, то, может, будете падать вечно.

Носильщики трупов забирают мальчика и обмывают его в Таро, моче белого быка. Они обряжают его в Судрех-Кусти, облачение мертвых. Только лицо его остается открыто. Он nasu, нечистый. Дух мальчика следит за ними и не понимает. Он не помнит, что это было его телом. Дух его вновь младенец; у него нет памяти. Теперь шестой час третьего дня.

– Долго еще? – спросил Плешец.

– Оно сразу за следующим подъемом, – ответил я.

– Лучше бы тебе не врать нам.

– Это то самое место, – сказал я.

– Если ты нам врешь, я тебя выпотрошу. Я выпущу тебе кишки и сброшу их с горы.

– Это то место, – повторил я.

Теперь час Гах-Сарны. Дастуры молятся над телом стихами Авесты, дабы укрепить его дух и помочь тому в пути. После молитв тело несут наверх – и в Дахму, где его выкладывают на камень. Теперь двенадцатый час третьего дня.

– Что-то не то, – сказал Рюрик. – Это место, оно же заброшено.

– Он велел мне прийти сюда.

– Помнишь правило раз?

– Он сказал, что будет здесь.

– Здесь, – повторил Плешец. – Но что это за «здесь»? Что это за место?

– Оно называется Дахмой, – ответил я.

Рюрик зажал себе рот ладонью.

– Что это за вонь?

Я решил, что Рюрик должен быть первым, потому что пистолет был у Рюрика. Я сунул руку в карман куртки.

«Отдайте Уиллу Генри; мне некуда его положить».

«Если бы вы носили оружие поменьше, могли бы заткнуть его за подвязку».

– Что-то тут не так, – сказал Плешец и обернулся к Рюрику. – Что-то не так.

Во внутреннем круге – мальчик, над ямой, в которой лежат сухие кости и прах. Теперь он назначен солнцу, и мухам, и птицам, что сперва выклюют его незрячие глаза. То первый час четвертого дня, над ямой, на вершине бездны.

Глаза Рюрика расширились, челюсть отвисла. Последнее, что он увидел перед тем, как пуля разорвала его мозг, не имело никакого смысла. Прожив жизнь чрезвычайно уверенным в себе человеком, он умер в чрезвычайном смятении.

Плешец бросился вперед; лезвие его ножа сверкнуло в свете последних угольев угасающего дня. Его выпад распорол мне рубашку на груди; острие ножа вонзилось в висевший у меня на шее подарок Фадиля, в скарабея на удачу; и я выстрелил в упор Плешецу в живот. Подельник рыжего рухнул к моим ногам лицом вниз. Я, шатаясь, отступал назад, пока не шлепнулся о белую стену башни, а затем колени мои подкосились, и я рухнул на каменную землю рядом с раненым, который еще не умер, но, истекая кровью, полз ко мне. Кровавый след, тянувшийся за его подергивающимися ногами, влажно сверкал на голых камнях.

Я поднял револьвер доктора на уровень его глаз. Я держал пистолет обеими руками, но все же не мог заставить его перестать трястись. Плешец остановился, перекатился на бок, зажал кровоточащий живот одной рукой и потянулся ко мне второй. Я не пошевелился. Он был nasu, нечист.

Я посмотрел мимо него: на море, заключенное в раму арочного прохода в стене, на линию, что складывалась там, где вода встречалась с небом. Мир был не круглый, понял я. Мир был плоский.

– Пожалуйста, – прошептал он. – Не надо.

В отличие от Рюрика, Плешец успел понять свою судьбу.

Дух мальчика приходит к Чинвато-Перету, мосту вздохов, соединяющему два мира. Там он встречает самого себя в облике прекрасной девы, свою Каинини-Кехерпу, что провожает его к Митре на суд за все, что он совершил и что оставил недовершенным.

Я оставил их там мухам, и птицам, и солнцу, и ветру. В молчании за стенами Tour du Silence я оставил их. Где безлицые мертвецы смотрели в небо, там я оставил их в центре мира.

Дневник 10. Tυφωεύς

Часть тридцать третья. «Наша единственная надежда на успех»

Я нашел Артюра Рембо прохлаждающимся на крыльце Гранд-отель де л’Универс, при свежей сорочке и ироничной улыбке.

– Ну? – спросил он.

– Ну – что? – Я был уверен, что он может видеть это в моих глазах, чуять, как это поднимается от всего моего существа. Зороастрийцы верят, что мертвецы сперва не уходят; три дня они кружатся у своих покинутых тел, потерянные и забытые. Их выселили, и они не понимают, почему.

– Доктор Уортроп вернулся? – спросил я.

– Да, но вот-вот снова уйдет – искать тебя.

– Где он?

– Там, – сказал он, кивнув на лобби. Я побежал по лестнице, перепрыгивая по две ступеньки зараз. – Лучше бы тебе сообщить ему что-нибудь хорошее. У него для тебя хорошего маловато, – крикнул Рембо мне вслед.

Монстролог стоял посреди комнаты в окружении нескольких облаченных в форму британских полицейских, а также одного или двух вооруженных сипаев[148]. Уортроп, вне всякого сомнения, самый опытный охотник из всех присутствующих, заметил меня первым. Он отпихнул кого-то с дороги и зашагал ко мне, чтобы поприветствовать увесистой затрещиной.

– Где ты был, Уилл Генри? – вскричал он. Его лицо исказилось от ярости и затаенной тревоги, которые я видел не первый раз. «Я не допущу, чтобы ты умер!» Он схватил меня за плечи и грубо встряхнул. – А ну, скажи мне! Почему ты вот так? Разве я не велел тебе остаться с месье Рембо? Почему ты меня не дождался? Ну? Что, нечего сказать в свою защиту? Говори!

– Мне жаль, сэр…

– Жаль? Тебе жаль? – Он в изумлении покачал головой. Оставив одну руку у меня на плече – словно боясь, что без якоря я могу улететь, – он обернулся к поисковой партии, сообщил им, что заблудший маленький агнец вернулся, и поблагодарил за то, что те так быстро отозвались на клич о помощи. Он больше не произнес ни слова, пока они не ушли, а затем сказал мне:

– А теперь, без фальшивых извинений, Уилл Генри, будь добр объяснить, почему ты сбежал, никому не сказав ни слова.

Я старался не смотреть ему в глаза.

– Я пошел искать вас, сэр.

– Уилл Генри…

– Я пытался уговорить месье Рембо пойти со мной, но он сказал, что устал и хочет вздремнуть.

– И по какой причине ты решил идти меня искать?

– Я думал… – Слова не шли на язык.

– Да, мне очень интересно их послушать – твои мысли. Что ты думал? И если ты думал, что меня постигла некая печальная судьба, почему отправился в одиночку? Не пришло тебе в голову разбудить Рембо и хотя бы сказать ему, куда ты идешь?

– Нет, сэр, не пришло.

– Хм-м. – Гнев отчасти схлынул с его лица. – Что ж, – сказал он, слегка расслабившись. – Сегодня, видно, у всех все к лучшему, Уилл Генри. Ты нашел меня, а я нашел нам корабль до Сокотры. С рассветом мы отплываем на Кровавый Остров.

Оба мы проголодались и устали, но доктор настоял на том, чтобы прежде всего спуститься на телеграф, где он отправил телеграмму фон Хельрунгу:

«ОТБЫВАЕМ ЗАВТРА МЕСТУ

КОНЕЧНОГО НАЗНАЧЕНИЯ ТЧК ПКУ ТЧК»

Уортропа тоже ожидало сообщение. Он прочел его и затем сунул в карман, не показав мне. Из озабоченного выражения на его лице я заключил, что сообщение пришло не из Венеции, и на обратном пути он был очень молчалив.

Мы взяли на ночь номер в отеле, быстро переоделись к ужину – оба мы были зверски голодны – и кончили вечер за одним столом с Рембо, хранившим гробовое молчание о нашей с ним экскурсии в Шамсанские горы над Кратером. Вместо этого он говорил о своих первых днях в Адене и о кофейном складе, в котором он надзирал над целым «гаремом» работниц, готовивших зерна к отправке в Европу. Доктор слушал вежливо, но говорил мало. Мысли его витали где-то совсем в другом месте.

Тем же вечером я пробудился от дремоты и обнаружил, что остался один. Какая-то тень двигалась за окном. Я выглянул на веранду через щелку между пластинками деревянных ставней. Четко вырисовываясь на фоне серебристого моря, монстролог стоял лицом на восток, глядя в направлении Сокотры.

Он резко повернулся и поглядел вниз через пляж на набережную, напрягшись всем телом и сунув правую руку в карман сюртука в поисках револьвера. Я знал – он его там не найдет.

«Расскажи ему, – прошептал голос у меня в голове. – Ты должен ему сказать».

Я выбрался из постели и в полутьме оделся, дрожа, хотя было не холодно. Я никогда ничего от него не скрывал – никогда и не пытался, поскольку моя вера в его способность видеть насквозь всякую ложь была нерушима.

Я как раз натягивал башмаки, когда за дверью скрипнула половица. В панике – судя по всему, моя сообразительность на этот вечер себя исчерпала – я запрыгнул обратно в постель и натянул покрывало до подбородка.

Сквозь полуоткрытые глаза я видел, как он идет через комнату к стулу, на котором я беспечно бросил свою куртку. Если он проверит барабан револьвера, мне конец. Но какое это имело значение? Я же собирался сознаться, разве нет?

Он подошел к тому же окну, через которое я за ним подглядывал, и долго стоял ко мне спиной перед тем, как сказать:

– Уилл Генри, – и снова, со вздохом, – Уилл Генри, я знаю, что ты не спишь. Твоя ночная рубашка на полу, а башмаки пропали.

Я полностью открыл глаза.

– Я видел вас снаружи и…

– И когда услышал, что я возвращаюсь, запрыгнул в постель полностью одетым.

Я кивнул.

– Ты не думаешь, что такое поведение может показаться странным? – спросил он.

– Я не знал, что мне делать.

– И наиболее разумным тебе представилось запрыгнуть в кровать и притвориться спящим?

Он обернулся ко мне и сказал:

– Я знаю, почему ты уходил нынче днем.

Я шумно сглотнул. Вера в его способности оказалась оправданной. Ему не нужно было моей исповеди: он знал.

– Ты доверяешь мне, Уилл Генри?

– Конечно.

– Судя по твоим действиям сегодня, ты говоришь неправду. Почему ты подумал, что я за тобой не вернусь? Я сказал тебе, что вернусь, но ты ушел меня искать. А только что, обнаружив, что меня нет, ты бросился одеваться, чтобы пуститься за мной вдогонку. Это из-за Нью-Йорка, не так ли? Ты помнишь про Нью-Йорк и боишься, что в любую минуту я могу тебя бросить. Возможно, мне следует уточнить особо, в чем разница между сегодняшним днем и Нью-Йорком. В Нью-Йорке я обещаний не давал.

Я ошибся: монстролог не разглядел правды. Я почувствовал, как бремя вновь устраивается на моих плечах.

– Я не знаю, что мы найдем на Сокотре, Уилл Генри. Кернс и русские выследили нас до сокровища, и не исключено, что Грааль вновь ускользнул из наших рук. Надеюсь, что нет. Я молюсь, чтобы мы не опоздали. А если мы не опоздали, то нам с тобой предстоит взять на себя бремя более тяжкое, чем способно вынести большинство людей. Наша единственная надежда на успех лежит не в силе оружия и не в числе, и даже не в нашей смекалке. Нет, вот что нас спасет, – он взял мою левую руку и крепко сжал. – Это спасло тебя в Америке и спасло меня в Англии, то, во что я должен сейчас совершенно уверовать – в то единственное, чего я даже не начинал понимать! Оно страшит меня больше мерзостей, на которые я охочусь – чудовище, которому я не могу заставить себя обернуться и посмотреть в лицо. Мы были – мы есть – мы должны быть – незаменимы друг для друга, Уилл Генри, иначе мы оба падем. Понимаешь, что я имею в виду?

Он выпустил мою раненую руку, встал, отвернулся.

– В ту ночь, когда ты родился, твой отец отвел меня в сторону и с большой торжественностью – и со слезами на глазах – сообщил мне, что тебя будут звать Пеллинором. Он, думаю, не ожидал моей реакции на сей лестный жест, о котором, я уверен, твоя мать не была уведомлена. Я откровенно выбранил его, лишив любых иллюзий на тот счет, что для меня может стать честью такой выбор. Моя собственная злоба удивила меня. Я не понимал, почему мысль о том, что ты будешь носить мое имя, привела меня в ярость. Мы часто выражаем страх как злость, Уилл Генри, и теперь я думаю, что вовсе не злился, а боялся. Ужасно, ужасно боялся.

Настало время признаться. Разве мои поступки тем днем не служили исчерпывающим доказательством того, что его вера в меня оправдалась? Я попытался и даже открыл рот, но, как Рюрик перед тем, как я убил его, не смог выдавить ни звука. Хотя я, скорее всего, спас нам обоим жизнь и выбрал ту единственую дверь, за которой лежало наше спасение, я припомнил его тихое отчаяние на побережье в Дувре. «Самое странное и смешное здесь то, что я бросил тебя именно затем, чтобы тебе не пришлось жить с ними на их плоском мире». Если бы я исповедовался, я не получил бы отпущения грехов; я все еще был бы nasu.

И он тоже. Мое прикосновение сделало бы его нечистым. Мой «успех» в Башне Молчания стал бы его поражением, его самые глубокие страхи сбылись бы. Он знал бы, вне всякого сомнения, что, когда я спас его, он навсегда меня потерял.

Часть тридцать четвертая. «Самые интересные истории лучше не рассказывать»

Капитан Джулиус Расселл, владелец торгового клипера «Дагмара», был высокий, краснолицый, одноглазый эмигрант, бывший кавалерийский офицер британской армии. Он вышел в отставку после второй афганской кампании и приехал в Аден в восемьдесят четвертом, чтобы сколотить состояние на торговле кофе. Расселл начал с того, что выложил все свои сбережения за списанный пакетбот[149], который в свое время был самым быстрым судном своего класса в британском флоте. Ему нелегко, впрочем, приходилось с поисками заказчиков: большинство экспортеров кофе возили свой товар в Европу на собственных судах, а надежды продавать дешевле конкурентов, закупаясь напрямую у плантаторов и тем самым экономя на посредниках, разбились о фактическую монополию, что держали компании вроде той, на которую в Адене работал Рембо.

– Это все чертова жара, – сообщил Расселл моему наставнику. – Выплавляет из человека всю честь. Таможенники такие продажные, что родных матушек продадут за шестипенсовик и бутылку арака[150].

Обанкротившись и впав в отчаяние, Расселл обратился к торговле намного более выгодным активом – алмазами. Дважды в месяц он гонял «Дагмару» вдоль побережья Африки на юг к Софале, где загружался контрабандой у продажного португальского чиновника, и вез камни брокерам в Порт-Саид. Алмазы прятали в мешки с кофе не слишком хитро, чтобы одурачить таможенников, но достаточно, чтобы укрыть при неизбежных рейдах сомалийских и египетских пиратов, рыскавших меж Мозамбиком и Баб-эль-Мандебским проливом, Вратами Слез – там, где Красное море встречается с Аденским заливом и где погиб поэт в Артюре Рембо.

Мы встретились с капитаном и его первым помощником, сомалийским исполином по имени Аваале, в столовой отеля за завтраком. Я, сухопутный двойник Аваале, сразу тому понравился.

– Что означает твое имя? – Английский у него был превосходный.

– Что оно означает?

– Да. Я Аваале; на моем языке это значит «удачливый». Что значит твое имя?

– Я не знаю, значит ли оно что-то вообще.

– О, все имена что-то, да значат. Почему твои родители, назвали тебя Уильямом?

– Я их никогда не спрашивал.

– Но теперь, я думаю, спросишь, – глаза его заплясали и он широко улыбнулся.

Я отвел взгляд. Доктор и капитан Расселл обсуждали – на довольно повышенных тонах – плату за проезд. Этот спор занял львиную долю визита Уортропа к Расселлу накануне. Расселл хотел получить всю сумму сразу, а доктор, скупой как всегда, соглашался только на половину, с тем, чтобы остаток был выплачен после нашего благополучного возвращения.

– Что случилось с твоими родителями? – спросил Аваале. Он правильно понял мою реакцию.

– Они погибли при пожаре, – ответил я.

– Моих тоже нет, – он положил свою огромную ладонь на мою. – Я был тогда еще мальчиком, как и ты. Ты walaalo, маленький Уилл. Брат.

Он поглядел на Расселла, чей от природы розовый цвет лица теперь разгорелся глубоким алым, и улыбнулся.

– Знаешь, как капитан Джулиус лишился глаза? Он упал с лошади при Кандагаре, и когда ударился о землю, его ружье выстрелило. Он пропустил всю битву. Капитан говорит людям, что был ранен при атаке, что, как большая часть историй о войне, правда – но в то же время и не совсем!

– Я должен покрыть свой риск, Уортроп, – яростно настаивал Расселл. – Я вам уже говорил, никто не пытается добраться до Сокотры в это время года. Британцы даже самый большой фрегат и на сто миль к этому месту не подведут до октября. Они закрывают Хадейбо на время муссонов, а Хадейбо – единственный пристойный морской порт на всем чертовом острове.

– В таком случае высадимся в Гишубе или Стерохе на юге.

– Можно попытаться. Течения на юге коварны, особенно в это время года. Напомню, доктор, я не обещал вам спокойной прогулки с палубы на берег.

Аваале склонился ко мне вплотную и тихо спросил:

– Зачем вы плывете на Сокотру, walaalo? Это место xumaato, гиблое… проклятое.

– У доктора там важное дело, – прошептал я в ответ.

– Он дхактар? Говорят, там много странных растений. Он, выходит, намерен собирать травы для снадобий?

– Он дхактар, – сказал я.

Мы поднялись на борт «Дагмары» в четверть девятого, и на этот раз я не мог дождаться, когда же мы выйдем в море. Набережная кишела британской военной полицией и солдатами; я ждал, что меня отзовут в сторону, чтобы допросить о двух трупах, брошенных на растерзание канюкам в центре мира, так как был уверен, что их уже успели обнаружить.

Мы будем идти в отличном темпе, пообещал Расселл моему беспокойному наставнику, плавание займет не больше пяти с половиной дней. «Дагмару» недавно переоборудовали новыми котлами (мудрое вложение, если вы промышляете контрабандой алмазов), а трюмы ее будут пусты, что увеличит скорость практически вдвое.

– И последнее, чему мне хотелось бы получить от вас подтверждение, – сказал Уортроп, оглядывая толпу в поисках подслушивающих. – Мы пришли к соглашению в том числе и насчет частностей возвращения в Бриндизи?

Расселл кивнул:

– Я довезу вас до самого Бриндизи, доктор. И доставлю ваш особый груз, хоть весь мой опыт и говорит против этого. Я хотел бы надеяться, что мы можем доверять друг другу, как джентльмен джентльмену.

– Мое ремесло, как и ваше, капитан Расселл, практикуют в основном подлецы, а не джентльмены. Вы довольно скоро узнаете, что у меня за особый груз, и получите достойную компенсацию за риск, сопряженный с его перевозкой, я вам обещаю.

Мы с монстрологом прошлись вперед, пока «Дагмара», пыхтя, шла по гавани к открытому морю. По левую руку от нас высились Аденские горы, вздымались клубы черной пыли угольного склада, грациозно изгибался Полумесяц Принца Уэльского и виднелся поблекший фасад Гранд-отеля де л’Универс. На веранде отеля я разглядел человека в белом костюме, поглаживавшего выский бокал с мерзкой зеленой жидкостью. Неужели я увидел, как он поднял свой бокал в шутовском тосте?

– Итак, Уилл Генри, – сказал доктор, – чему же ты научился у великого Артюра Рембо? – Он наверняка заметил того же человека.

«Ничего не остается, когда ты приходишь к центру всего, лишь яма костей внутри внутреннего круга».

– Чему я научился, сэр? – Бриз на моем лице был просто восхитителен, и я вдыхал аромат моря. – Я узнал, что поэт не перестает быть поэтом только оттого, что перестает писать стихи.

Неизвестно почему, но Уортроп подумал, что это чрезвычайно умно с моей стороны. Монстролог хлопнул меня по спине и рассмеялся.

Сперва за нами отступала земля, пока горизонт не одержал над ней верх. Затем исчезла стая кораблей: пакетботов и грузовых пароходов, легких пассажирских судов, полных колонистов, бегущих от жары, и арабских рыбацких дау, чьи большие треугольные паруса злобно щелкали на ветру, пока горизонт не поднялся, чтобы поглотить их. Крачки и чайки какое-то время следовали за нами, пока не отказались от погони и не вернулись в охотничьи угодья близ острова Флинт. И остались только «Дагмара» и море под безоблачным небом, и солнце, швырявшее ее тень поверх вихрящегося кильватера, и пустой горизонт, куда ни посмотри. И слышны были оглушительный грохот двигателей корабля, и едва слышное пение кочегаров внизу, и смех праздной команды, прохлаждавшейся на верхней палубе. Все они были сомалийцы, и никто не знал ни слова по-английски, за исключением Аваале. Им ничего не сказали о нашей миссии, и они не выказывали ни малейшего любопытства. Будучи счастливы ненадолго отдохнуть от пиратов и не в меру любопытных таможенных властей, матросы смеялись и шутили, как школьники на каникулах.

На борту было всего две каюты. Одна была, конечно, капитанская, а вторая принадлежала Аваале, с радостью уступившему ее доктору, хоть места в ней было лишь на одного.

– Поселишься со мной и моей командой, – сообщил мне Аваале. – Это будет чудесно! Обменяемся рассказами о своих приключениях, и я узнаю, что ты повидал.

Доктор отвел меня в сторону и предостерег:

– Я бы проявил благоразумие, описывая то, что ты повидал, Уилл Генри. Порой самые интересные истории лучше не рассказывать.

Расположенный у котельной кубрик был тесным и шумным, в нем царила постоянная жара, и потому в летние месяцы те, кому не выпало ночной вахты, спали на палубе в гамаках, подвешенных на миделе, а кубрик почти все время был пуст. В две первые ночи в море я не слишком выспался, потому что не мог расслабиться, когда подо мной раскачивался гамак, а голое ночное небо отказывалось стоять неподвижно. Если я закрывал глаза, делалось только хуже. Но к третьей ночи я и правда начал находить это приятным: раскачиваться туда-сюда, пока теплый соленый ветер ласкает щеки, а с темно-синих, как чернила, небес доносится песнь пляшущих звезд. Я лежал и слушал, как Аваале плетет небылицы не менее затейливые, чем гнездовище магнификума.

На третью ночь он сказал мне:

– Знаешь, почему капитан Джулиус нанял меня помощником? Потому что я раньше был пиратом и знаю их обычаи. Это правда, walaalo. Шесть лет я был пиратом, ходил вдоль побережья. От мыса Доброй Надежды до Мадагаскара я был бичом семи морей! Алмазы, золото, шелка, почтовые пакеты, иногда люди… Да, я торговал даже людьми. После того, как умерли мои родители, я записался на пиратский корабль, и когда научился всему, чему только мог, у капитана, я прокрался ночью к нему в каюту и перерезал ему глотку. Я убил его, а затем созвал всю команду и сказал: «Капитан умер; да здравствует новый капитан!» И что я сделал, как только стал капитаном? Поставил тяжелый замок на дверь каюты! – он хихикнул. – Мне и семнадцати не было. А через два года я был уже самым страшным пиратом Индийского океана; Аваале Грозный, звали они меня. Аваале Дьявол. И я был дьявол. Единственные, кто боялся меня больше моих жертв, была моя команда. Я мог пристрелить человека за то, что он икнул в мою сторону. У меня было все, walaalo. Деньги, власть, уважение. Все это теперь в прошлом.

– Что произошло? – спросил я.

Он вздохнул; его душа была растревожена этим воспоминанием.

– Мой первый помощник привел ко мне мальчика – мальчика, за которого он ручался и который хотел себе койку на судне, – и я согласился как дурак. Он был примерно того же возраста, в котором я сам начал, и сирота к тому же, и я сжалился над ним. Он был очень умен, и очень силен, и очень бесстрашен – не меньше, чем кое-какой другой мальчишка, что в свое время решил, что хочет быть пиратом. Мы стали довольно близки. Он был предан мне, а я ему. Я даже начал думать, что если мне когда-нибудь это надоест, я брошу пиратскую жизнь и оставлю корабль ему как моему наследнику.

Затем один из членов экипажа принес Аваале тревожные вести. Он подслушал, как мальчишка и первый помощник, человек, что за него поручился, шептались как-то ночью о тираническом правлении капитана и, что вызвало наибольшее возмущение, о том, как Аваале отказался честно разделить плоды трудов неправедных.

«Он тебе доверяет, – сказал юноше первый помощник. – Он не заподозрит ножа, пока тот не вонзится ему в самое сердце!»

Аваале не колебался. Он немедля схватил предполагаемых заговорщиков и вынудил их встать лицом к лицу. Оба отрицали заговор и заявили, что обвинитель плетет против них козни, чтобы подлизаться к капитану и увеличить свою долю добычи. Суд Аваале был скор и безжалостен: он убил всех троих, обвинителя и обвиняемых, включая мальчика, которого любил, хотя и признал, что это было тяжело – очень тяжело. Затем он собственноручно обезглавил их и вывесил головы с бизань-мачты как напоминание экипажу, что он был их царь и бог.

– Не понимаю, – сказал я. – Если первый говорил правду, зачем ты его убил? Он предупредил тебя о мятеже.

– Я не знаю, правду ли он говорил, walaalo. Я не знал, кому верить.

– В таком случае ты убил минимум одного невиновного.

– У меня не было выбора, – воскликнул он срывающимся от отчаяния голосом. – Если бы я оставил в живых не того, кого нужно, то погиб бы! Пролить кровь невиновного – или виновый прольет мою! Ты не знаешь, walaalo. Ты мальчик. Ты никогда не смотрел в лицо безликому.

– Безликому?

– Так я его называю. Я рыдал, когда вонзал кинжал ему в сердце; я горько плакал по мальчику, которого любил, когда его кровь, обжигающе горячая, лилась у меня сквозь пальцы. И, плача, я смеялся с неистовой, неодолимой радостью! Я смеялся, потому что был свободен от чего-то; я плакал, потому что был к чему-то прикован. Я был спасен и проклят одновременно. Благослови тебя бог, walaalo, тебе никогда не приходилось глядеть в лицо безликому; ты не знаешь.

Освобожденный и порабощенный, Аваале недолго оставался пиратом после того, как сделал свой невозможный выбор. Он бросил свой корабль в Дар-эс-Салааме, чье название – не что иное, как исковерканное арабское «андар ас-сал», «гавань мира». Не имея ни гроша за душой и ни единого друга на чужбине, он забрел далеко в глубь африканского континента, прежде чем достиг Буганды, где его приютила группа англиканских миссионеров. Они научили Аваале читать и писать по-английски и ежедневно молились за его бессмертную душу. Он молился с ними, поскольку ему казалось, что у него с их богом особое родство.

– Проливать невинную кровь для него не внове – нет, только не для него! – сказал Аваале. – Своего собственного сына он предал на кровавую гибель, чтобы я мог жить, дабы поклоняться ему. Этот бог, думаю, понимает предел между «возможно» и «должен»; он видел лицо безликого!

Какое-то время я молчал. Я смотрел, как звезды качаются туда-сюда, слева направо и обратно; слушал, как хлещет море по носу клипера; чувствовал, как бьется мое сердце.

– Я тоже его видел, – проговорил я наконец. – Я знаю этот предел, – он пролегал между Уортропом и Кендаллом в спальне на Харрингтон-лейн, между Торрансом и Аркрайтом в Монстрарии, между Рюриком и мной в Башне Молчания в центре мира.

– Где, walaalo? – в голосе Аваале слышалось недоверие. – Где ты его видел?

– Здесь, – сказал я и прижал руку к груди.

Часть тридцать пятая. «Ярость милосердного Бога»

На четвертый день горизонт перед нами почернел, а волны стали выше, повинуясь непреклонному ветру, навалившемуся на «Дагмару», словно гигантская рука, прижатая к ее груди. Капитан Расселл развернул судно к югу, чтобы уклониться от бури – решение, что пришлось не по вкусу монстрологу, скрежетавшему зубами, и тягавшему себя за нижнюю губу, и расхаживавшему по передней палубе, пока шторм гнул его едва ли не вдвое и взбивал его волосы в циклоническую путаницу. Я бросил вызов стихии, чтобы загнать доктора внутрь, совершенно убежденный, что в любой момент бушующие волны, яростно обрушивавшиеся на мостик, могут смыть его за борт.

– Ты знаешь, что сказал бы фон Хельрунг! – прокричал Уортроп, заглушая хлещущий ветер и грохочущее море. – Ярость милосердного Господа! Ну, а я скажу так: пусть спустит с поводка все свои чудеса и знамения! Пусть выйдут против меня силы небесные, и я буду сражаться с ними каждой клеточкой своего тела!

Палуба неистово содрогнулась и рывком встала на дыбы, сбив меня с ног. Рука монстролога выхлестнулась вперед и поймала меня, отдернув прочь от края.

– Тебе не стоит тут быть! – завопил он.

– Вам тоже! – заорал я в ответ.

– Отбой я не дам! Никогда!

Он отпихнул меня к корме и повернулся ко мне спиной, широко расставив ноги для равновесия и раскинув руки, словно призывая гнев божий во всей его полноте на свою голову. Вспыхнула молния, гром сотряс доски, и Уортроп рассмеялся. Монстролог смеялся, и его смех заглушал ветер, и хлещущий дождь, и сам гром, поправ вихрь своей несокрушимой пятой. Что же удивительного в той власти, которую этот человек имел надо мной? Ведь он не бежал от своих демонов, как большинство из нас, но принимал их как родных, прижимая к сердцу в удушающем объятии. Он не пытался спастись, отрицая их, обманывая их или торгуясь с ними. Он спускался в их логово, в то тайное место, которое большинство из нас скрывает. Уортроп был Уортропом до мозга костей, поскольку его демоны определяли его, вдыхали в него дуновение жизни, и без них он пошел бы ко дну, как большинство из нас: в туманное чистилище бессознательного существования.

Можете звать его безумцем. Можете считать его тщеславным, эгоистичным, высокомерным и лишенным всех нормальных человеческих чувств. Можете и вовсе отмахнуться от него, как от дурака, ослепленного собственной гордыней. Но вы не можете сказать, будто Пеллинор Уортроп не был до самого конца, полностью, яростно жив.

* * *

Я отступил в безопасность мостика, откуда мог за ним хотя бы приглядывать, хотя плещущая в стекло и струящаяся по нему вода мешала моему обзору, превращая Уортропа в исступленную призрачную тень на светло-сером фоне увенчанного белым моря. Аваале как раз встал за штурвал. Его мощные руки то и дело бугрились мышцами, пока он боролся с рулем.

– Что он творит? – удивился он. – Он хочет, чтоб его сдуло в море?

– Ему не терпится, – ответил я.

– Не терпится что?

Я ничего не сказал. Не терпится посмотреть в лицо Безликому, мог бы ответить я, но не сказал ничего.

После заката шторм преследовал нас еще долго, вынудив «Дагмару» на мили отклониться от курса и оказаться далеко к югу от острова, как раз на пути дувших с севера муссонов. Когда погода наладилась, Расселл наметил курс, который должен был привести нас обратно к западному берегу Сокотры; это, объяснил он доктору, был единственный разумный путь.

– Мы не можем подходить с юга, не с такими ветрами, – сказал он.

– Это обойдется нам минимум в день, – указал монстролог. Желваки его напряглись от едва сдерживаемого гнева.

– Дольше, – угрюмо ответил Расселл.

– Насколько дольше?

– Два дня, два с половиной.

Уортроп с силой ударил по столу:

– Неприемлемо!

– Нет, доктор Уортроп, неизбежно. Я пытался объяснить вам еще в Адене. Никто не ходит до Сокотры в это время…

– Тогда чего ради, во имя всего святого, вы на это согласились? – огрызнулся доктор.

Расселл призвал на помощь всю свою английскую стойкость и сказал так спокойно, как только мог:

– Подойти с запада – единственная возможность подвезти вас достаточно близко, чтобы вы могли высадиться. Пробиваться на север против этого ветра может занять у нас ровно столько же времени и при этом удвоить риск.

Уортроп глубоко вздохнул, чтобы овладеть собой.

– Конечно, я подчинюсь вашему решению, капитан. Но надеюсь, что вы способны понять срочность моей задачи.

– Что ж, я ее не понимаю. Вы были изумительно уклончивы насчет своей цели, доктор Уортроп. Возможно, ваша надежда могла бы сбыться, если бы вы рассказали мне, что, к чертовой матери, на этой безлюдной каменюке такого важного, что вы готовы рисковать жизнью и здоровьем – моими жизнью и здоровьем.

Мгновение доктор молчал. Он уставился на пол, взвешивая что-то в уме. Затем Уортроп поднял глаза и сказал:

– Я не ботаник.

– В этом темном уголке мира я видывал странные вещи, – доверительно сообщил капитан после того, как исповедь монстролога подошла к концу. – Но ни одной настолько странной, как те, что вы описываете, Уортроп. Я слыхал про – как вы его назвали? – это поганое желе, что несет безумие и смерть, но никогда не думал, что оно в самом деле существует. Я еще слыхал, как люди говорят о так называемом красном дожде, крови, льющейся с небес, аки библейская казнь, но я никогда особенно не верил в моряцкие байки. С тем же успехом вы можете быть просто сумасшедшим. Но это уж не мое дело – пока ваше сумасшествие не угрожает моему кораблю и безопасности моей команды.

– Уверяю вас, капитан Расселл, я не безумен и не наивен. Все эти рассказы – правда, и я намерен доказать вам это, когда вы за нами вернетесь. Если, конечно, мы вообще туда доберемся!

– Я довезу вас туда, Уортроп, но я обязан спросить вас, как вы намерены одержать верх над эскадроном русских и поймать этого вашего монстра, учитывая, что и те, и другой намерены вас убить, а на вашей стороне ничего, кроме этого мальчика и револьвера в кармане.

Мы с Расселлом оба ждали его ответа. Я не думал, что Уортроп ответит так же, как мне в Адене – «вот что спасет нас» – и он и не ответил.

– Я оставлю вопросы навигации вам, капитан Расселл, – сказал он, – если вы оставите мне вопросы монстрологии.

– Ты уже знаешь, walaalo? – спросил меня той ночью Аваале, когда мы лежали в гамаках на нижней палубе. Ему пришлось повысить голос, чтобы я расслышал его за гудением двигателей. – Я иду с вами.

Я был ошарашен.

– Что ты имеешь в виду?

– Капитан Джулиус нынче вечером спросил меня, что я об этом думаю. «Этот чертов янки, может, самый большой дурак, что мне встречался, – сказал он мне. – Он с тем же успехом может быть спятившим на всю голову, но не могу я просто высадить его на берег и умыть руки». Он предложил удвоить мою плату, и я согласился, но не из-за денег. Я согласился ради тебя, walaalo, и ради того, чью жизнь отнял все эти годы назад. Я думаю, бог послал тебя мне, чтобы я мог спасти свою душу.

– Я не понимаю, Аваале.

– Ты мое искупление, ключ от темницы моего греха. Спасу тебя – и тем спасу себя от судилища.

Он погладил в темноте мою руку.

– Ты его дар мне, мой walaalo.

На глубине живут духи. Этой ночью, последней в долгой череде ночей, вы способны расслышать их голоса в открытом море, в брызгах морской воды, и в ветре, и в шлепанье и шлепанье воды, разбивающейся о нос корабля. Голоса стремительных и мертвых, как сирены, зовущие вас навстречу року. Стоя лицом к той точке, где море встречается с небом, вы слышите их зловещий плач. И затем перед вашими изумленными глазами горизонт разламывается, бросая ввысь иззубренные осколки себя самого, дабы заслонить звезды.

И голоса говорят с вами.

«Nullit! Вот и весь он!»

«На санскрите она называется Двипа Сукхадхара, Остров Блаженства».

Эта ночь – последняя в долгой череде ночей. Ночь, когда мистер Кендалл появился у нас на пороге. Ночь, когда монстролог привязал себя ко мне и вскричал: «Я не потерплю, чтобы ты умер!» Ночь, когда он меня бросил. Ночь, когда я бежал по реке крови и огня, чтобы спасти его. Ночь, когда Джейкоб Торранс показал Томасу Аркрайту две двери. Ночь отчаяния моего наставника – «Ты поступил в услужение к ха-Машиту, ангелу смерти» – и ночь моего собственного отчаяния в центре мира.

Остров, поднимающийся навстречу, черен – разрыв в небе, через который льется лишь чернота – и ветер причитает, толкая вас назад, пока прореха в бесконечной перспективе тянет все ближе, словно море изливается в бездну, унося вас за собой вниз. Сгусток темноты соскальзывает по левую руку, пока лодка вертится то на юг, то на восток. На миг кажется, будто вы неподвижны, а движется как раз остров – тяжелая черная баржа, беззвучно прорезающая море.

Это – дом Тифея Великолепного, Владыки Бездны, ужаснейшего монстра из всех, что живет в пространстве между пространств, на волосок за гранью вашего зрения. Я понимаю, что вам, возможно, хочется отвернуться. И вы вправе, если пожелаете. Ваше счастье.

Мы с монстрологом такой роскоши лишены. Мы трудимся во тьме, чтобы вы могли жить при свете.

Часть тридцать шестая. «Разве это не чудесно?»

По настоянию Уортропа «Дагмара» бросила якорь в полумиле от южного берега – ближе Расселл свое судно подвести не отважился. Течения в это время года коварны, объяснил он нам, и вьются вокруг Сокотры с яростью Харибды[151]; побережья завалены гниющими скелетами кораблей, что отважились подойти в муссон слишком близко. В июне горы Хагьера, в пять тысяч футов[152] высотой, гонят стратосферные ветры из Африки вниз, и те с воем несутся вдоль северной береговой линии. Три месяца ветры беснуются без передышки, с почти постоянной скоростью шестьдесят[153] миль в час и порывами хорошо за сотню[154]. Июнь – еще и месяц проливных дождей, затопляющих внутреннюю часть острова и южный берег, где мы и собирались попытать счастья с высадкой.

Мы с доктором последовали за Расселлом на полубак, где он разложил свою подзорную трубу и принялся выглядывать Гишуб – рыбацкую деревушку, что лежала (или должна была лежать) прямо к северу и примерно в миле от нашего местонахождения. Капитан тревожился. Он знал, что мы на правильном месте, но вдали не сияло никаких огней, что указывали бы на существование Гишуба.

– Совершенно темно, – пробормотал он. – Странно. Кажется, оттуда все ушли. – Он передал подзорную трубу Уортропу, который несколько раз повернул ее туда-сюда в руках, прежде чем признать, что не увидел ничего, кроме камней разнообразных оттенков серого.

– Глядите на двенадцать часов, – посоветовал Расселл. – Найдите на берегу рыбацкие лодки, потом прямо назад… Туземцы строят дома из камня – на острове почти нет деревьев, – если они вообще дают себе труд что-то строить. Довольно много живет в пещерах Муми и Хока.

– Я не… Да, теперь я их вижу. Вы правы, капитан. Во всех окнах темно, ни одной свечи или лампы не горит.

– Есть еще деревушка, называется Стерох, примерно в десяти милях к востоку. Я мог бы подвести туда «Дагмару».

– Нет, – твердо сказал Уортроп. – С этим надо разобраться. Мы сойдем на берег здесь.

– Это проще утром, когда будет прилив, – сказал Расселл, когда мы спускались на главную палубу.

– Предпочитаю отправляться сейчас, – ответил монстролог. – Немедля.

Узлы, крепившие шлюпку к кораблю, ослабили. Канаты, что удерживали ее, вытравили. Мы сидели, вцепившись в борта лодочки, пока та падала, дергалась, снова падала и затем плюхнулась в воду так, что у нас клацнули зубы. Лицо капитана Расселла появилось над поручнями квартердека, единственный глаз сиял в свете лампы за его спиной.

– Увидимся через три недели, Уортроп! И жду моего первого помощника в пригодном к работе виде!

– Не беспокойтесь, капитан Джулиус, – крикнул в ответ Аваале. – Я за ними присмотрю! – Он оттолкнулся от корпуса «Дагмары» концом своего весла и затем налег на весла, разворачивая нас кругом – к смутной черной тени, которой была Сокотра. Огни «Дагмары» отступали в ночь.

Уортроп перегнулся вперед, каждый его мускул был напряжен, глаза сияли. За ним лежал путь, усеянный трупами – юный моряк, что привез гнездовище с Кровавого Острова Блаженства; Уаймонд Кендалл, что принес его нам; Томас Аркрайт, что вкусил его гнили; Джейкоб Торранс, скормивший ее ему; Пьер Леброк и все, кто пал в поисках Тысячеликого Безликого. Путь, лежавший перед ним, был темен, тропа – неведома. «Я избранный!» – кричал он из глубины своей души, того же бездонного колодца, из которого поднялось «Не смотри мне в глаза, ибо я василиск!». Разницы, в сущности, никакой не было. То, чего жаждал монстролог, отчаянно боялся Пеллинор Уортроп.

За моей спиной Аваале сражался с быстрым течением. Оно шло с востока на запад, отталкивая нас в сторону, в то время как он трудился, чтобы продвинуть нас вперед. Впрочем, пока особых успехов было не видно. Уортроп в расстройстве хлопнул по лееру, и Аваале проворчал:

– Простите, дхактар. Течение очень сильное.

– Тогда ты должен быть сильнее! – огрызнулся Уортроп.

Аваале стиснул зубы и бросился в борьбу против неустанного моря. Оно нас не подпустит, подумал я. Оно не желает, чтобы мы здесь были. Я представил себе чудовищный океан, утаскивающий нас в сердце своего пустынного простора, чтобы там пожрать. Сокотра дразнила нас – приближаясь и вновь отдаляясь, пока Уортроп чертыхался себе под нос, а Аваале – молился.

– Греби, черт тебя дери. Греби! – заорал на него монстролог. Он отпихнул Аваале, схватил весла и ринулся в борьбу против отлива, яростно вскапывая веслами черную вихрящуюся воду. С каждым гребком Уортроп ревел, и Аваале послал мне взгляд, полный глубокой озабоченности. Мы еще не высадились, а доктор уже, казалось, был на грани безумия.

– Аваале сильней, доктор Уортроп, – мягко сказал я. – Вам следует позволить ему…

– А тебе следует помалкивать, – прорычал он. – Я проделал весь этот путь не для того, чтобы… я пожертвовал тем, чем пожертвовал, не для того… я вынес то, что вынес, не…

Аваале выпрыгнул из лодки в дюжине ярдов от берега, обвязал канат вокруг мощной руки и тянул нас остаток пути на буксире, пока корпус шлюпки не ударился о дно.

Мы не передохнули, когда высадились, и не праздновали. Аваале вытянул лодку из прибоя, и мы быстро разгрузили припасы – большой рюкзак с провизией и патронами (капитан Расселл щедро одолжил Аваале свою винтовку), лампу, чтобы освещать путь в темноте, и полевой чемоданчик доктора; последние два предмета были вверены мне. Мы немедля двинулись к Гишубу, небольшой группке каменных зданий, скучившихся у высоких утесов, отмечавших конец плато Диксам.

– Уилл Генри, ступай немного впереди и держи лампу пониже, – проинструктировал доктор. – Аваале, шагай осторожно. Если увидишь что-нибудь похожее на медузу, это может быть не медуза. Когда доберемся до деревни, ничего не трогай – ничего – не надев сперва перчаток.

– Перчаток, дхактар?

– Гишуб или покинут, или пал. Других вариантов я не вижу.

– Перчатки, walaalo? – шепнул мне Аваале.

– Чтобы защитить тебя от пуидресера, – сказал я.

– Пуидресера?

– Звездной гнили, – ответил я.

– Смерти, – разъяснил монстролог.

Тропка стала крутой, почва – твердой. Прежде, чем мы подошли на сто ярдов к первому дому, я почуял это – и Аваале тоже. Он прикрыл рот и нос, вздрогнув от отвращения: Гишуб не был заброшен; он пал.

– Xumaato! – донесся из-под руки его сдавленный голос. Другой рукой он быстро перекрестился.

Уортроп вдруг рванулся вперед, к зданию на западном краю деревеньки, приказав мне держаться рядом. У двери были навалены камни, перегораживая вход. Запах гниющей плоти пропитал воздух у заграждения, сочась из щелей между поспешно сваленными в кучу камнями. Монстролог натянул перчатки и зарылся в камни. Когда самодельная стена была наполовину разрушена, Уортроп отобрал у меня лампу и качнул ею в сторону проема.

Прежде здесь коптили рыбу. Последний улов все еще рядами свисал с низкого потолка; пустые, мертвые глаза рыбы сияли в свете лампы отвратительно-желтым блеском. На полу в беспорядке валялись трупы – всего я насчитал четырнадцать – на различных стадиях разложения. Из коптильни этот дом превратился в покойницкую.

Доктор велел мне надеть перчатки и следовать за ним со светильником.

– Останься здесь, – приказал он Аваале, прежде чем мы шагнули внутрь. – Отстреливай все, что шевелится.

Было очевидно, что привело этих людей в их самодельную гробницу. Пока я держал лампу, монстролог осмотрел их глаза – у тех, у кого еще были глаза – и мертвецы незряче уставились в ответ зрачками размером с десятицентовик – Oculus Dei, очи неодушевленного бога. Те же заостренные костные выросты, что прорезались по всему телу мистера Кендалла, выступали из их бледной, тонкой как бумага кожи; те же обнаженные, вздувшиеся мускулы и желтоватые когти вместо ногтей, твердые, как камень. Над несколькими трупами доктор вынужден был поломать голову – их тела, судя по всему, взорвались, забрызгав стены и потолок превратившимися в прах внутренними органами. Доктор склонился осмотреть женщину, что уже уступила свое лицо мухам, роем вившимся вокруг наших голов. Ее труп влажно ухмыльнулся доктору, когда тот смахнул опарыши мизинцем – видно было, от чего именно она скончалась: ее скулы были раздроблены, череп разбит, подбородок расколот надвое. Она умерла не от пуидресера; ее забили до смерти.

Рядом с ней на боку лежал мужчина, прижимавший к груди дитя. То было трогательное зрелище, пока я не увидел когти, до основания погрузившиеся в спину ребенку, и волокнистые куски иссохшей плоти, свисавшие с удлинившихся резцов мужчины. Девочка не выказывала никаких признаков заражения; она была здорова, когда мужчина притянул ее в свои объятия.

– Это чудесно, Уилл Генри, – выдохнул монстролог, заглушив сводящее с ума гудение мух. – Я боялся, что мы можем ошибаться – что Сокотра не locus ex magnificum[155]. Но мы нашли его, не так ли? И разве это не чудесно?

Я согласился с ним. Это было чудесно.

Он настоял на том, чтобы обследовать остальную деревню, так что мы переходили от дома к дому, оставляя Аваале у дверей охранять вход. Некоторые дома мы нашли сравнительно непотревоженными, словно обитатели просто вышли на несколько минут и намеревались вернуться. В других нашему взору предстали следы жестокой борьбы – перевернутые столы, перебитая кухонная утварь, разбросанная по полу одежда, кровь, забрызгавшая стены и усеявшая потолки конусообразными кляксами.

Мы посетили один из домов, что казался брошенным, но когда повернулись, чтобы уйти, груда лохмотьев в углу задрожала и высунулась ручка, бессильно когтившая воздух в направлении лампы.

Доктор вынул револьвер. Он знаком приказал мне держаться подальше и двинулся к корчащейся куче. Маленькие пальчики согнулись, упали на пол и принялись царапать твердый камень с кошмарным, сухим скребущим звуком. Держась так далеко, как только можно, Уортроп наклонился и принялся осторожно разворачивать самодельный кокон, пока перед нами не предстал ребенок, мальчик не старше пяти лет. Он был, как я решил, на последних стадиях заражения, с огромными черными глазами, больше походившими на глаза сумчатого животного, чем человеческие, и гноящимся лицом, которое раздробили дюжины выростов, похожих на шипы. Выше пояса он был наг; штаны свисали с него лохмотьями. Длинные рваные раны спускались по его груди, как следы от тигриных когтей; из ран сочилась свежая кровь, и его губы блестели от нее, и она капала с его ногтей, и я вспомнил, что рассказывал мне доктор, и понял, что мальчик был последним выжившим и поедал себя заживо.

И когда на него упал свет, его тело яростно дернулось, рот раскрылся в булькающем вскрике, и его вырвало потоком свернувшейся крови вперемешку с прозрачной, вязкой жидкостью. Мальчик бросился на свет, но он был очень слаб и упал на живот, когтя твердый камень. Его спина выгнулась, кожа туго натянулась на растущих из позвоночника выступах и затем разошлась, от основания шеи до поясницы, как расстегнувшаяся молния.

Аваале услышал мой вопль омерзения и ворвался в дом как раз вовремя, чтобы увидеть, как монстролог шагает к извивающемуся телу, наводит револьвер на маленькую голову и быстрым нажатием пальца направляет спасительную пулю в то, что оставалось от детского мозга.

Бывший пират (утративший счет убитым; Аваале Дьявол, звали они его) долго непонимающе таращился на Уортропа. Затем он поглядел на мертвого ребенка у ног доктора. Одна из крохотных ручонок упала на ботинок монстролога и крепко вцепилась в него, словно была его любимая игрушка, а кровь из раны медленно растекалась под маленькой круглой головой в полумесяц, напомнивший мне о византийских иконах младенца Христа.

Аваале без слов отступил в открытый дверной проем. Плечи доктора расслабились – появление Аваале встревожило его больше, чем то, что он застрелил ребенка, – и он попросил свой чемоданчик с инструментами.

– Всего одна-две пробы – первый свежий образец, что мы нашли. Ты мне для этого не понадобишься, Уилл Генри. Возможно, тебе стоит посторожить вместе с Аваале.

– Да, сэр.

– О, и возьми-ка лучше это, – он уронил мне в руки револьвер. – Ты не боишься им пользоваться, верно?

– Нет, сэр.

– Я и не думал.

Аваале сидел в грязи сразу по левую сторону от двери, опершись спиной на стену дома, лицом к морю. Я сел рядом с ним. Мы были всего в миле от океана, но бриза не было. Воздух был неподвижен и тяжел от пыли, а за нами высились, как огромная серая зубчатая стена, серые утесы плато Диксам.

– Кто этот человек? – спросил он меня. – Кто этот дхактар, которому ты служишь?

– Он монстролог.

– Странное название, walaalo. Что оно значит?

– Тот, кто изучает монстров.

– Каких монстров?

– Достойных изучения, полагаю.

– Тот внутри – который был так похож на ребенка, на маленького мальчика – он был монстр?

– Он был болен, Аваале – очень болен. Доктор сделал единственное, что мог. Он… он ему помогал.

– Помогал ему? Что за странное снадобье эта монстрология! – он поглядел на меня. – А ты с ним уже как долго?

– Уже два года как, – я не мог выдержать его оценивающего взгляда. Я продолжал сидеть, повернувшись к невидимому морю.

– И такие вещи, – он имел в виду то, что произошло в стенах каменного домишка, – тебе не в новинку?

– Нет, Аваале, – проговорил я. – Они мне не в новинку.

– Ох, – сказал он. – Ох, walaalo, – его большая ладонь накрыла мою. – Мне жаль; я не знал. Ты видел лицо безликого, не так ли?

Он прикрыл глаза, и губы его пошевелились, но он ничего не сказал. Мне потребовалось до смешного много времени, чтобы понять, что он молится.

Часть тридцать седьмая. «Мы не опоздали»

Доктор вышел наружу, и мы с Аваале поднялись на ноги. Нам обоим не терпелось покинуть Гишуб: деревня была nasu. Монстролог же считал по-другому.

– Заночуем здесь, – негромко объявил он. – Судя по всему, магнификум охотится по ночам, а коль скоро мы охотимся на него, нам следует придерживаться его расписания. Но это очень рискованно. Заражение пуидресером влечет чрезвычайную чувствительность к свету и зверский аппетит к человеческой плоти. Воистину блестящий способ приспособиться: инфицируя свою дичь, магнификум вынуждает ее придерживаться его распорядка. А выжившие же выступают его разведчиками. И в самом деле Oculus Dei!

Мы выбрали один из чистых брошенных домов, чтобы провести в нем остаток ночи. Аваале вызвался первым стоять на часах, но доктор запротестовал. Он не устал, сказал Уортроп, и разбудит Аваале через четыре часа.

– Я возьму винтовку. Уилл Генри, отдай револьвер Аваале и постарайся поспать! Нам предстоит длинный переход.

Кроватей там не было, только циновки для сна, которые мы расстелили на утоптанном грязевом полу. Я видел, как монстролог усаживается в открытом дверном проеме. Все, что пожелало бы добраться до нас, должно было сперва пройти мимо него.

– Walaalo, – прошептал Аваале, – что стряслось с твоей рукой?

Я ответил очень тихо, чтобы доктор меня не услышал:

– Оно вьет гнездо и использует свою слюну – пуидресер, – чтобы склеивать его воедино, и если ты ее коснешься, превращаешься в… в то, что ты сегодня вечером видел.

– Это и случилось? Ты коснулся гнезда?

– Нет, я… Не напрямую, но да, коснулся.

Он помолчал.

– Он отрезал его, так? Дхактар.

– Да. Чтобы спасти меня.

– Как он спас ребенка.

– Для меня было не слишком поздно.

Он замолчал надолго.

– Что это за штука, этот магнификум?

– Никто не знает. Никто его не видел. Вот почему мы приехали.

– Посмотреть на него?

– Или убить одного. Или поймать. Я думаю, доктор предпочел бы живого, если сумеет это сделать.

– По какой причине?

– Потому что он монстролог. Этим он и занимается.

Нам был виден неподвижный силуэт доктора в обрамлении дверного проема.

– Это кажется мне очень странным, walaalo, – проговорил Аваале. – Как сон. Словно до того, как ты появился, я бодрствовал, а теперь сплю.

Я подумал о женщине, стоящей на кухне, и о высоком стакане молока, и запахе теплых яблок.

– Я знаю, – сказал я.

В какой-то момент они поменялись местами; я это проспал. Мне снилось, что я мальчик, умерший от холеры, и нассесалар отнесли мое спеленутое тело к внутренней стене круга и уложили его, обратив мое открытое лицо к безоблачному небу. Моя душа попалась в ловушку нечистой плоти; она не витала вокруг, как должна была. Она билась в ловушке, и я видел, как вороны и белые стервятники приземляются рядом со мной на уступ, и смотрел, как их острые клювы заполнили поле моего застывшего зрения, когда они склонили головы, чтобы выклевать мне глаза.

Перед рассветом меня вдруг разбудил испуганный крик. Тень бросилась мимо меня к открытому дверному проему: монстролог. Встревоженный, я вскочил и побежал за ним. Аваале был в нескольких футах от здания, стоя у костерка, что он без особенных усилий развел из кусков плавника, разбросанных по берегу. При приближении доктора он обернулся со вскинутой винтовкой, но затем нерешительно отступил, когда монстролог набросился на огонь, затаптывая горящие угольки и втирая их в песок.

– Никакого света, понимаешь? – рыкнул он в изумленное лицо возвышавшегося над ним человека. – Ты приманишь к нам их всех, до последнего вонючки.

– Я понял, дхактар, – ответил Аваале, вскинув руку. Возможно, он начал думать, что составил компанию сумасшедшему.

– Ты видел только последние стадии заражения, – сказал монстролог. – Они очень сильные, очень быстрые и вне себя от голода до того, как слягут и умрут. Спроси Уилла Генри, если мне не веришь.

Монстролог топтал тлеющие угли, пока последний красный огонек не почернел, а затем приказал мне возвращаться в дом.

– Я останусь тут с Аваале, – сказал он. – На случай, если у него возникнет искушение наделать еще каких-нибудь глупостей.

Таких примерно, как сопровождать монстролога в охоте на Отца Чудовищ, подумал я.

С первыми лучами солнца мы выступили, направляясь прямо на восходящее светило, и наши тени, длинные и узкие, тянулись за нами по каменистой почве. По правую руку от нас суша плавно спускалась к морю. По левую – отвесные утесы вздымались более чем на тысячу футов в высоту, их морщинистые лица были непроницаемы в свете раннего солнца. Ветер шипел и посвистывал над нашими головами, мчась через высокогорные равнины и за иззубренный край плато. Внизу ветра не было, лишь его звук, и звук этот не умолкал. Он реял фоном, как голоса невидимого хора.

Около десяти утра мы набрели на глубокий разлом в поверхности скалы, что за века выточили муссонные ливневые паводки. Камни в теснине влажно блистали, и вода, стремившаяся в свою колыбель – в море, все еще бежала тонкой струйкой как раз поперек нашей дороги. По обе стороны русла за скалу цеплялись странные бледные растения, с луковицеобразными стволами и тощими ветками, увенчанными гирляндами темно-зеленых, будто навощенных, листьев. Монстролог показал мне на них и сообщил:

– Они больше нигде в мире не растут, Уилл Генри, равно как и многие другие виды на Сокотре. Вот почему остров и называют Галапагосами Востока.

– Так прямо и называют? – вполголоса пробормотал Аваале.

Монстролог либо не расслышал его, либо предпочел не обращать на него внимания. Он указал на извилистую тропку, уходившую в утесы:

– Что скажете, джентльмены? Следует нам разговеться, прежде чем попытаться совершить восхождение?

За завтраком, состоявшим из копченой говядины и галет, Уортроп взял палку и нарисовал на песке карту острова.

– Мы вот тут, на полпути между Гишубом и Стерохом. Вот тут выше – Хадейбо, примерно в тридцати милях к северо-западу от нас.

– Тридцать миль? – переспросил Аваале. – Могло быть и хуже.

– Тридцать миль по прямой, – сказал доктор. – Между нами и Хадейбо – горы Хагьера, в это время года почти непроходимые – паводки, высокогорные ветра, оползни… Нет, сперва нам надо на север, обойти горы, и затем повернуть к западу на Хадейбо.

– Выходит, это там ваш монстр, в Хадейбо? – спросил Аваале.

Доктор покачал головой:

– Понятия не имею. Впрочем, оттуда логичней всего начать поиски. Хадейбо – самое крупное поселение на острове. Если хочешь найти тигра, сперва найди антилопу.

Мы пешком поднялись на плато. Склон был крутой и влажный, и я несколько раз поскользнулся. Всякий раз Аваале хватал меня за ближайшую к нему часть – будь то запястье или сорочка на спине, – хихикая над моей неуклюжестью.

– Может, мне стоит понести тебя на плечах, как пастух ягненка, walaalo, – поддразнил он меня.

– Может, если бы вы с Уиллом Генри меньше болтали и больше сосредоточились на насущных задачах, мы бы шли быстрее, – огрызнулся монстролог. С каждой минуты неприятный огонь в его глазах разгорался все ярче и холоднее. Он задержался лишь раз, на полпути, когда порыв ветра ударил вниз, в теснину. Он поднял голову и позволил ветру омывать его лицо – глаза закрыты, руки широко раскинуты для равновесия. Ветер угас до робкого дуновения, и он вновь принялся карабкаться, еще быстрее, словно почуяв в ветре что-то обнадеживающее.

Но на вершине, где передо мной распростерлось огромное сердце Сокотры, я нашел мало обнадеживающего. Центральное плато представляло собой плоский, практически совершенно ровный пейзаж, крест-накрест иссеченный линиями кустарника и рощицами зеленеющих деревьев, что походили на вывернутые наизнанку гигантские зонтики. Их обнаженные переплетенные ветви сперва напомнили мне о корзинках из ивовых прутьев, но затем я решил – нет, они больше похожи на замысловатое прядение гнездовища магнификума. Два дерева цеплялись за камни над руслом реки, и мы немного передохнули в их скудной тени. День сделался жарким, хотя все еще дул сухой ветер.

– Аваале, – сказал доктор. – Одолжи мне ненадолго свой нож. Хочу показать кое-что Уиллу Генри.

Уортроп вогнал лезвие в ствол дерева и прорезал тот вниз, сделав шестидюймовую засечку. Из раны дерева засочилась густая, ярко-красная смола.

Аваале тихо застонал:

– Кровоточащие деревья? И как я не догадался?

– Это «драконья кровь», Уилл Генри, – сказал доктор, – от которой происходит одно из названий Сокотры. В древности она очень ценилась. Говорят, Клеопатра красила ею губы. Конкретно этот вид, как и тот, что ты видел раньше, нигде больше на Земле не растет.

– Оно не похоже ни на одно дерево, что я когда-либо видел, – сообщил Аваале, тщательно обтирая клинок о штаны. – Но на этом острове полно вещей, которых я никогда не видел, а я много, много чего повидал.

Уортроп указал направо:

– Горы Хагьера. А по другую их сторону Хадейбо.

Вдали пространство изгибалось в полуденном жару. Самые высокие пики вздымали свои зазубренные, как пилы, головы более чем на пять тысяч футов и вспарывали волны облаков, укрывавших их зубчатые плечи. Они надули изломанные щеки и послали порыв шквального ветра, взметнувший темные волосы монстролога.

– Поторопитесь, джентльмены, – сказал тот. – Не исключено, что приближается шторм.

Ветер с гор сколько-то поиграл с нашими волосами и потеребил воротники. Он, впрочем, был сухой, на небе не виднелось ни облачка, солнце жарило и стояло высоко. Когда мы одолели милю или две и исполинские зубы Сокотры украдкой перешли правее от нас, ветер устал с нами играть и принялся гнать и пихать, время от времени – в порыве на тридцать миль в час, испытывая нашу волю держаться избранного курса. Однажды шквальный порыв сбил меня на каменистую почву. Аваале помог мне подняться и сказал доктору:

– Если бы мы шли по вымоине, ветер не мог бы до нас добраться.

– Если бы мы шли по вымоине, паводок снес бы нас с плато прямо в океан, – раздраженно ответил Уортроп. Обоим приходилось повышать голос, чтобы другой их слышал. – Но ты волен делать как пожелаешь.

– Я думаю, не так-то я и волен, поскольку желаю убраться с этого проклятого острова!

– Я не просил тебя идти! – отбрил Уортроп.

– Я пошел не ради вас, дхактар. Я пошел ради…

– Да? – вихрем обернулся к нему монстролог. – Поведай мне. Чего ради ты пошел?

Аваале поглядел на меня.

– Ради чистейших пляжей.

Уортроп таращился на него долгое, кошмарное мгновение. Он начал было говорить что-то, и когда он открыл рот, ветер резко прекратился. Внезапное молчание было оглушительно.

Нечто шлепнулось с неба и приземлилось к ногам монстролога. Узкое и сморщенное, серо-желтое и в крапинках запекшейся крови – человеческий палец.

Вслед за задумчивым взглядом доктора мы посмотрели наверх. С безоблачного неба опускалась тень: вихрящаяся масса крови, раздробленных костей и изорванных кусков человеческих останков. Доктор отреагировал первым, толкнув меня прочь так сильно, как только мог, с паническим воплем: «Беги, Уилл Генри! Беги!» В два шага он обогнал нас с Аваале, стремясь к тесной группке «драконьей крови», непрочно угнездившихся на краю вымоины в три фута глубиной, вдоль которой мы и шли. Высокий сомалиец могучей рукой сгреб меня под мышку и побежал следом, крича в полном ужасе: «Что это такое? Что это такое?» – в то время, как зарядил кровавый дождь, шлепая и расплескиваясь по твердой земле, повсюду вокруг. Большой кусок внутреннего органа – возможно, часть печени – упал прямо перед ним, и Аваале перепрыгнул через него с той особой грацией, что даруется лишь отчаянием. Мы присоединились к монстрологу в сравнительной безопасности под деревьями, где он потрошил рюкзак в поисках наших пончо.

– Кого-нибудь из вас задело? – затаив дыхание, спросил Уортроп. Он не стал ждать ответа. Глаза его сияли торжеством. – Красный дождь! Вы понимаете, что это значит, да? Мы не опоздали.

– А чувство такое, что опоздали, – заорал Аваале перед тем, как рывком натянуть на себя пончо.

Монстролог рассмеялся и поднял лицо к кровоточащему небу.

Часть тридцать восьмая. «Верный писец дел рук его»

Красный дождь кончился так же внезапно, как начался, и теперь гиганская тень мчалась по равнине, небо потемнело, а ветер возвратился с мстительным воем. Затем небеса разверзлись в яростной канонаде. Как рухнувший вниз серый занавес, пришел проливной дождь, косой от ветра и полный ненависти.

– Оставайтесь здесь! – приказал монстролог, нырнул в вихрь и быстро пропал в свивающихся серых полотнах. Мгновение спустя он вернулся и бросился наземь рядом с нами с громким вздохом облегчения, причиной которому служило не только скудное укрытие, что дарили нам деревья.

– Что ж, дождь смыл большую часть улик, но я сумел найти вот это, – сказал Уортроп, разжав кулак, чтобы показать нам оторванный кончик человеческого пальца. Он порылся в чемоданчике с инструментами в поисках чего-то, во что можно было бы положить трофей. Аваале бесстрастно смотрел на него; невозможно было определить, что сомалиец думает. Впрочем, каменное выражение его лица действовало мне на нервы.

Но не доктору монстрологии.

– Прежде, чем вызываться добровольцем в экспедицию с практикующим ненормативную биологию, возможно, нелишне было бы выяснить, в чем именно заключается ненормативная биология, – заявил он Аваале.

– Миссионеры, что учили меня, должно быть, пренебрегли этой частью моего образования, дхактар, – сухо парировал Аваале. Пончо было для него слишком мало. Капюшон не налезал на объемистую голову моряка, и вода стекала по его широкому лицу и капала с подбородка. Крупные капли плюхались сверху, отфильтрованные переплетенными ветвями «драконьей крови».

– Я не удивлен, – ответил Уортроп. – Это вещи такого рода, о котором богобоязненные люди думать не любят.

– Сейчас вы мне скажете, что бога не боитесь.

– Я слишком мало знаю о нем для того, чтобы сформировать разумное основание для страха.

Доктор обнял себя за поднятые колени длинными руками и поглядел на восток – колыбель шторма и кровавого ливня, что ему предшествовал.

– Мы должны скорректировать курс, джентльмены. Путь лежит строго на восток.

– На восток? – уточнил Аваале. Он посмотрел через плечо, но за складчатым серым саваном воды не смог разглядеть даже другого берега промоины. – Но вы сказали, что в это время года горы непроходимы. Оползни, и ветра, и…

– Что ж, полагаю, мы можем выслать вперед Уилла Генри с вежливой запиской к магнификуму – не соблаговолит ли он явиться на свидание с нами в Хадейбо? – Монстролог хрипло и невесело рассмеялся, а затем мрачно продолжил: – Эти останки были принесены по воздуху ветрами с гор Хагьера, потому в горы Хагьера я и намереваюсь направиться, в вашем очаровательном обществе или без такового!

Он обернулся ко мне, не в силах сдержать ребяческий запал.

– Ты понимаешь, что это значит, Уилл Генри? Несмотря на то что они из кожи вон лезли, чтобы вырвать у меня награду, русские проиграли. Магнификум все еще бродит на воле!

– Русские? – спросил Аваале. – Какие русские?

Доктор не обратил на него внимания.

– Подозреваю, что они доверились Сидорову, шарлатану, который и статую Свободы бы не нашел, если б его швырнули прямо на Бедлоус! – Он постучал по сосуду, в котором лежал оторванный палец. – Может, это принадлежит моему бывшему коллеге – достойный финал бесстыдной карьеры!

Аваале медленно покачивал головой. Во всех своих странствиях он не встречал еще человека, похожего на монстролога, а Аваале, как вы помните, странствовал с кровожадными пиратами. Тот особый тип кровожадности, что был свойственен Уортропу, был, впрочем, как вино редчайшего, единственного урожая – вкус которого был совершенно чужероден для Сомали и отличался от пиратской жестокости, как изысканное вино – от ядовитого пойла.

Доктор бросил контейнер для образцов в чемоданчик с инструментами и поднялся на ноги, держась за ствол «драконьей крови», чтобы не соскользнуть по размытому в грязь склону. Он наклонил голову набок, словно прислушиваясь к чему-то в грохоте молотящего ливня. В вымоине внизу ручеек воды раздулся в неглубокий поток, весело бежавший по камням.

– Придется переходить вброд, – вдруг сказал Уортроп. Он закинул чемоданчик на плечо и двинулся внизу. – Сейчас же!

Мы чуть не опоздали. Стена воды высотой в пять футов[156] закрутилась вкруг излучины впереди, пенящийся, полный мусора вихрь, что с ревом несся на нас, как слетевший с рельсов локомотив. На полпути через вымоину я поскользнулся и упал вперед, мой вопль ужаса заглушил могучий порыв ливня. Аваале, что уже успел перебраться на другую сторону, повернулся и побежал ко мне, яростно топча воду, поднявшуюся ему до колен. Он схватил меня за руку и закинул себе на плечи текучим движением грузчика на угольном складе. С оглушительным ревом Аваале швырнул меня вверх, к доктору, который сумел ухватиться за мой воротник прежде, чем скользкие камни сбросили меня обратно. Я отбежал подальше от вымоины, как испуганный краб по склону, с силой упираясь каблуками в камень. Подо мной Аваале цеплялся за скалу, пока под ним грязные воды потопа пенились и грызлись в русле, неся миазмы гор, их зловонную блевотину, к морю.

Уортроп каким-то образом это предчувствовал – иначе и быть не могло, поскольку, достигнув самой высокой точки противоположного берега, мы не стали искать укрытия. Он присел на корточки на краю ущелья, низко надвинул шляпу, чтобы дождь не лил ему в глаза, и стал ждать. Потом монстролог поднял руку с одним вытянутым пальцем, и, как по сигналу, из-за излучины выплыл безголовый человеческий торс, лениво поворачиваясь в замедляющемся течении; ниже талии он был широко разрублен, и за ним в кровавой пене тянулись кишки.

Следом плыли еще останки. Некоторые куски покрупнее было легко определить – тут рука, там голова. Другие искрошили так, что узнать их было совсем невозможно. Дождь приутих; течение стало медленнее; ассистент космического режиссера пожелал, чтобы спектакль замедлился сообразно торжественности случая. Вода из грязно-коричневой превратилась в ржаво-красную – река крови, бьющей из трещины в сердце острова.

Монстролог глядел вниз, на прибой из мертвецов, и был зачарован.

Он пробормотал:

– «И так ты узнаешь, что я Господь: узри, посохом, что в руце моей, ударю я по водам речным, и обратятся они в кровь».

– Это не его слова, – шепнул ему Аваале. Шептать, по существу, было незачем, но отчего-то иначе было невозможно. – Вы извращаете слово его.

– Напротив, – ответил монстролог. – Я преданный слуга, верный писец дел рук его.

Час настал. Час, когда кровь и смерть, что он причинил, получат свое оправдание, баланс будет подведен, а долг – уплачен. Джеймс и Мэри, Эразм и Малахия, Джон и Мюриэл, Дэмиен и Томас и Джейкоб и Вероника, и те, чьи имена я забыл, и те, чьих имен я никогда не знал… Находка магнификума вернет время, воскресит мечту. Настал час – его час, – когда желание встретилось с отчаянием. Я видел это в ледяном, неугасимом огне в глазах монстролога. Что служило топливом этому адскому пламени? Желание – или же отчаяние?

Дождь утих, но оставались еще стремительные тучи; дню предстояла безвременная кончина. Горы смутно вырисовывались перед нами, туман и тени укутывали их иззубренные челюсти, а земля под нашими стопами растрескалась и крошилась, как кости в оссуарии[157] Дахмы. Путь испещряли огромные валуны, что словно сбросили вниз злобные древние боги, с той поры давно уже мертвые. Глубокие, заполненные тенями изломы, некоторые – лишь в несколько дюймов шириной, некоторые – простиравшиеся на шесть футов и более, веером расходились от подножия гор, как тянущиеся к нам щупальца исполинского чудовища. Земля шла то вверх, то вниз застывшей волной, каждый холм – чуть выше предыдущего, каждая долина – чуть глубже, и ветер пикировал вниз, испытывая волю монстролога. Он несся по равнине: отвесная стена ветра, на которую Уортроп гнал нас без передышки. Ветер вырывал дыхание из легких, прибивал слова к земле, плевал пылью в глаза, и все же он боролся против него, пригибаясь вперед, чтобы его не сшибло с ног, как человек, бредущий в воде по пояс: каждый шаг вперед – тяжело давшаяся победа.

Я пытался держаться рядом с ним, но мало-помалу ветер изматывал меня, и я отставал все больше и больше. Доктор не заметил – или не придал этому значения – и продолжил идти, но Аваале вернулся за мной, крича Уортропу, что мне нужно отдохнуть. Монстролог его не услышал – или ему было все равно.

– Послушай, я понесу тебя, walaalo, – прокричал Аваале поверх ветра.

Я покачал головой. Я никому не стал бы обузой.

* * *

Мы не останавливались, пока не достигли каменистого подножия гор, и там сбросили рюкзаки и рухнули, прислонившись к выходу пласта. Ветер подвывал и свистел в камнях, а заходящее солнце пробивалось сквозь тучи, окрасив равнину под нами в золото – дух захватывавшее, поразительно прекрасное зрелище.

«Тебе покажется, будто солнце упало в море, потому что каждое дерево на том острове из чистого золота, и каждый листик на них из чистого золота и сияет сам по себе, так что даже в самую темную ночь остров светится, как маяк».

– Ночь спускается, – сказал Аваале. – Нам нужно найти какое-нибудь укрытие.

Доктор не стал с ним спорить. Возможно, он думал, как думал я сам, о лишенных радужной оболочки глазах. Аваале поднялся, вскинул винтовку на плечо и зашагал вверх по тропе, пока не скрылся между валунов, что безмолвными часовыми стояли по обе стороны узкого прохода – врат в логовище магнификума.

– Это самое прекрасное, что я когда-либо видел, – сказал монстролог, глядя вниз, на золотую равнину. – А я видел много прекрасного. Ты мечтал когда-нибудь о чем-нибудь столь прелестном, Уилл Генри?

«Пап, я его вижу! Остров Блаженства! Он горит, как солнце в черной воде».

– Нет, сэр.

Он посмотрел на меня, а я – на него, и лицо его сияло в золотом свете.

– Я показывал тебе телеграмму, которую получил перед нашим отплытием из Адена? Не думаю, – доктор вытащил скомканный листок из кармана и вложил мне в руку.

«УЖАСНЫЕ НОВОСТИ ТЧК ДУРАКИ НЕПРАВИЛЬНО

ПОНЯЛИ ТЧК ИСКАЛИ ДВУХ ЛЫСЫХ ЗПТ

ОДИН МАЛЕНЬКИЙ И ТОЛСТЫЙ ДРУГОЙ

ВЫСОКИЙ И ТОЩИЙ ТЧК ТОЛЬКО СЕЙЧАС

ВЫЯСНИЛ ТЧК БУДЬ НАЧЕКУ ЗПТ

МИХОС ТЧК МЕНТУ»

Он бдительно следил за выражением моего лица. Я тоже был внимателен и уточнил:

– Рюрик и Плешец?

Уортроп кивнул:

– Судя по всему, они проскользнули сквозь невод Фадиля.

Он вынул револьвер и расслабленно положил его на колено. Дуло блистало под поцелуями умирающего солнца.

– В этом барабане две пули. По моим подсчетам, Уилл Генри, там должно быть пять. Не хватает трех пуль. И двух русских.

– У меня не было выбора, сэр.

– Ох, Уилл Генри, – проговорил он. – Уилл Генри! Почему ты мне не сказал?

– Я не знал…

– Прекрати.

– Я не знал, как…

– Прекрати.

– Я не хотел, чтобы вы во мне… разочаровались.

– Разочаровался в тебе? Не понимаю.

– Я боялся, что вы снова меня не возьмете.

– Почему? Потому что ты защитил себя от бездушных громил, что убили бы нас обоих, не моргнув глазом?

– Нет, сэр, – ответил я. – Потому что я сам убил их, не моргнув глазом.

Он кивнул; он понял.

– Вы хотите знать, как это произошло? – спросил я.

Уортроп покачал головой:

– Места и имена могут быть разные, Уилл Генри, но преступление одно и то же.

Он поскреб подбородок под бакенбардами, поднял лежавшую у ног палку и принялся рисовать на мягкой земле.

– Рождены под одной крышей, – задумчиво сказал он. – Быть может, это и в самом деле как печать Каина, – он поднял лицо к заходящему солнцу, постукивая по грязи концом палки. – Помнишь, когда ты только ко мне переехал – как мы держали у секционного стола ведро на случай, если тебе станет нехорошо? И тебе всегда делалось нехорошо – вначале. Не припомню, когда в последний раз тебе становилось дурно от работы.

Он отбросил палку прочь; она укатилась за край, к золотой равнине, и пропала.

– Это темное и грязное дело, Уилл Генри. А ты уже далеко пошел, – он погладил меня по колену, не чтобы поздравить, подумал я, а чтобы утешить. Голос монстролога звучал печально и горько. – Ты далеко пошел.

Аваале вернулся и доложил, что нашел место, подходящее для ночевки. Мы взвалили на плечи рюкзаки и последовали за ним по узкой тропе – крутому серпантину, вившемуся меж двух отвесных каменных стен. Покров низких, серых туч все время вихрился над нашими головами; река ветра мчалась по проходу, как через воронку. Одолев около сотни ярдов, мы очутились у сужавшейся кверху расселины около шести футов в ширину по днищу и примерно такой же высоты: глубокая рана, прорезанная в камне, что не заслуживала названия пещеры, но могла предложить некоторую защиту от стихий. Тени в расселине были густы, и доктор с беспокойством заглянул внутрь.

– Там безопасно, – уверил его Аваале. – Один-два скорпиона, но я о них позаботился, – он радостно улыбался, гордясь своим достижением.

Изнемогший, я бросился наземь и отказался вставать, хотя Аваале пытался соблазнить меня едой. Я скатал свое пончо в подушку и закрыл глаза. Надо мной плыли их голоса – обсуждение того, кому стоять на часах первым. Снаружи облака прислали ветер, а ветер задул свет, и тьма уселась на тропу, как огромная черная хищная птица. Кто-то улегся рядом со мной, и теплая рука коротко ощупала мой лоб – Аваале.

Я едва-едва задремал было, как расселину залил свет, и я сел – и Аваале тоже, а затем мы оба вскочили.

– Дхактар? – мягко окликнул Аваале. – Вы сказали – никакого света!

Мы видели, как он стоит на пороге, с фонарем в одной руке и револьвером – в другой, вглядываясь во мглу.

– Там что-то есть, по ту сторону этих скал, – сказал доктор. – Аваале!

Повинуясь движению пистолета, Аваале схватил винтовку и вышел наружу. Некоторое время оба не двигались.

– Вот! – прошептал Уортроп. – Ты это слышал?

Аваале медленно покачал головой.

– Слышу только ветер.

– Вот опять! Оставайся тут.

Доктор двинулся вверх по тропе, исчезнув из виду. Я ринулся вперед; Аваале махнул, отгоняя меня обратно, и поднял винтовку. Фонарь доктора скрылся, и тьма накрыла Аваале, проглотив его целиком.

– Аваале, – тихо позвал я его. – Ты его видишь?

Пятнышко света вернулось, отбрасывая по пути тревожные тени, проплыв по Аваале и затем осветив вход в расселину. Аваале забросил винтовку на плечо и принял у доктора лампу: Уортропу требовались обе руки, чтобы удержать свою ношу на ногах. К монстрологу прислонилась молодая женщина; ее одежда висела лохмотьями, длинные волосы были спутаны и покрыты грязью, босые ноги оставляли на камнях кровавые отпечатки. Он ввел ее внутрь, осторожно опустил и жестом велел Аваале передать мне светильник. Тогда-то я и увидел, что женщина не одна: она прижимала к груди спящего младенца.

Она что-то сказала. Доктор помотал головой, не понимая. Она повторила, широко раскрыв испуганные глаза.

– Что она говорит? – спросил Уортроп у Аваале.

– Не знаю.

Доктор пристально поглядел на него.

– Что ты имеешь в виду? Ты говоришь на их языке.

– Я говорю по-сомалийски, по-английски и немного по-французски. Языка Сокотры я не знаю.

– Ты не… – Уортроп таращился на него так, словно Аваале только что признался в убийстве. – Капитан Расселл сказал мне, что знаешь.

Женщина потянула Уортропа за рукав, указала наружу и истерично затараторила. Доктор, однако, все внимание обратил на бедного Аваале.

– Я только ради этого и позволил тебе с нами пойти! Почему ты мне солгал?

– Я вам не лгал. Вам солгал капитан Джулиус.

– С какой целью?

– Чтобы вы разрешили мне идти с вами? Не знаю. Спросите лучше у него.

– И спрошу, если доживу до этого! – он обернулся ко мне. – Мой чемоданчик с инструментами, Уилл Генри.

Он вновь повернулся к женщине.

– Я доктор. Доктор. Вы понимаете?

Он попробовал сказать это по-французски. Аваале – по-сомалийски. Затем монстролог попытал счастья с арабским. Ничего. Он вытащил из чемоданчика стетоскоп и поднял его для обозрения.

– Видите? Доктор.

Женщина решительно кивнула и расплылась в улыбке. Ее зубы казались ослепительно белыми на фоне перепачканного лица. Она заметно успокоилась, в изумлении качая головой при мысли о своем везении – доктор, и не где-нибудь, а здесь! – и кротко позволила себя осмотреть: сердце, пульс, дыхание и, наконец, глаза, пока я в них светил. Доктор вздохнул и указал на ребенка:

– Мне нужно его осмотреть. Да?

Он осторожно подсунул руки под спящего младенца, и ее взгляд ожесточился; женщина яростно затрясла головой и сильнее прижала дитя к груди. Уортроп поднял руки, успокоительно улыбаясь, и сказал:

– Хорошо, добрая матушка. Держать его можете сами.

Он мягко прижал пальцы к запястью младенца. Послушал его сердце. Приподнял одно веко и очень долго глядел на обнажившееся глазное яблоко. Вновь улыбнулся ей и кивнул, как бы говоря – с ним все в порядке. Поставил лампу и, пятясь, вышел из расщелины, жестом велев мне следовать за ним.

– Она на ранних стадиях заражения, – сказал монстролог.

Аваале охнул:

– А ребенок?

– Ребенок не заражен.

Аваале потер рукой губы. Он оглядел тропу и вновь посмотрел на доктора.

– Что нам делать?

– Надо как-то убедить ее отдать ребенка, – прошептал монстролог.

– А потом… что? Убить ее?

Уортроп промолчал. В его глазах было нечто, что я видел весьма редко – агония невозможного выбора.

– Вот что вы думаете, – сказал Аваале. – Мы должны ее убить.

– Она обречена, – хрипло сказал мой наставник. – Она все равно умрет, но прежде заразит собственного ребенка.

– Тогда надо убить их обоих.

– Я что, это сказал? Послушай меня! У нее счет идет на часы. А ребенок может прожить много лет, если мы сумеем вовремя его умыкнуть.

– Я его умыкну, – мрачно сказал Аваале. – Я его спасу, а потом вы сделаете то, что сделаете, – он шагнул в расселину.

– Нет! – Уортроп схватил его за руку и утянул обратно. – Если попытаешься забрать его сейчас, рискуешь, что она нечаянно заразит его – или тебя. Для этого хватит даже самой маленькой царапины.

– Тогда что вы предлагаете? – огрызнулся Аваале. Терпение его подошло к концу.

– Я не… я не знаю, – словно запыхавшись, монстролог отчаянно пытался перевести дух. – Быть может… если я подберусь достаточно близко, быстро выстрелить в голову…

– У вас руки трясутся, – указал Аваале. И они и в самом деле тряслись, причем сильно. – Я это сделаю.

– Ты не сможешь к ней подобраться, – возразил доктор. – К тому же это мне она доверяет, – с горечью прибавил он.

– Я это сделаю, доктор Уортроп.

Мужчины вздрогнули. Я думаю, они забыли, что я там стоял. Уортроп на вид был озадачен моим предложением, Аваале пришел в ужас. Я протянул руку за пистолетом. В отличие от рук монстролога мои не тряслись.

– Это единственный способ его спасти, – сказал я.

– Нет. Нет, Уилл Генри, я этого не допущу.

– Почему?

– Потому что застрелить кого-то при самообороне – это одно. А вот так – совсем другое.

– Почему это? – возмутился я. – Мы не можем оставить ее в живых. Мы не можем позволить ему умереть. Я всего лишь мальчишка; она ничего не заподозрит.

– Я это смогу, – сказал монстролог голосом более твердым, чем его вид. – Это должен быть я, – он положил руку мне на плечо. – Будь здесь с Аваале, Уилл Генри.

Он, пригнувшись, нырнул в рану на боку горы. Аваале отвернулся, а я остался смотреть.

В свете лампы женщина казалась очень юной, почти подростком, подумал я, и несмотря на то, что грязь покрывала ее с головы до ног, она была прекрасна – в первом полном расцвете женственности. Она доверчиво улыбнулась доктору, когда тот опустился рядом с ней на колени. Уортроп тронул ее за щеку – нижняя часть левой ладони опасно близко к ее рту, – одновременно сунув правую руку в карман, и мягко заговорил с ней, чтобы взглядом и интонацией убаюкать. И показался пистолет. Монстролог прятал его за ногой, так, чтобы она не видела. Сейчас, подумал я. Сделай это сейчас.

Я не мог видеть его лица. Я не знаю, что видела там она, но она продолжала улыбаться, а он продолжал приговаривать, поглаживая ее по щеке, и я задумался – что же он такое говорит. Он мог бы говорить что угодно, совершенно все, потому что она его не понимала. Например: «Я должен это сделать ради твоего ребенка. Ради нашего ребенка…» Или: «Имя мне ха-Машит, и Господь Бог создал меня в день первый…»

Рука Уортропа, гладившая женщину по щеке, упала, но вторая не поднялась. А затем он отступил совсем, поспешно пятясь, пока не уперся в противоположную стену, и там и остался, спиной прижавшись к скале, со склоненной головой и бесполезно обвисшими по бокам руками. Я двинулся к нему, и он поднял пустую руку. «Стой».

– Что он делает? – через плечо прошептал Аваале. Он отказывался обернуться и увидеть.

– Он не может, – пробормотал я в ответ.

Аваале прохрипел:

– Может, он ошибся. Может, она не заболела.

– Нет. Ее глаза… я это видел.

– Что ты видел в ее глазах?

– Oculus Dei, очи бога.

– Не понимаю, walaalo. Что такое очи бога? – В расселине монстролог поднял голову. Его темные глаза влажно сияли в свете лампы. Что такое очи бога?

– Знаю, – шепнул Аваале. – Он ждет, чтобы она заснула. А когда она уснет…

– Не знаю, чего он ждет, – сказал я. Его колебания в час нужды глубоко меня обеспокоили. Он никогда прежде не колебался: ни в Гишубе, ни в кухне на Харрингтон Лейн, когда занес над головой мясницкий нож. Монстролог всегда повиновался нуждам своего ремесла. Джейкоб Торранс мог носить девиз Общества на пальце, но Пеллинор Уортроп выгравировал его на своем сердце. Он был, как окрестил его Фадиль, Михосом, львом, стражем горизонта. Что его остановило? Цеплялся он за что-то – или что-то отпустил?

– Не понимаю я этого человека, которому ты служишь, – сказал Аваале. – Он словно и наслаждается смертью, и страшится ее. Гонится за ней, как бешеный пес, а потом бежит от нее, как испуганный кролик. Зачем такой человек охотится на монстров?

Он плюхнулся наземь у пасти расщелины, поставив винтовку вертикально между колен, и откинул голову на камень.

– Я устал, walaalo, – вздохнул он.

– Можешь поспать, если хочешь, – сказал я. – Я буду бодрствовать.

– Ага, но ты забываешь о моем обете. Это я должен за тобой присматривать.

– Мне не надо, чтоб ты за мной присматривал.

– Не перед тобой мне рано или поздно держать ответ, walaalo, – мягко ответил он.

Я опустился на землю лицом к Аваале, так, чтобы продолжать видеть доктора краем глаза. Он не шевелился; мать и дитя тоже. Может, доктор и вправду ошибся, подумал я. Не насчет матери, а насчет ребенка. Как могла мать быть заражена, а ребенок – нет? Лучше сразу положить конец их страданиям. Впрочем, ни одному из своих компаньонов я этой возможности не озвучил. Я сидел, и думал, и ждал, покуда ночь сгущалась вокруг меня, а мои спутники погружались в сон. Я следил, как тяжелеют веки женщины, как ее голова падает на грудь – и вздергивается в борьбе с изнеможением. Я был начеку. Я мог бы не спать тысячу ночей – так туго было спружинено Чудовище внутри меня, «я» и «не-я», то, что шептало, и то, что боролось – как борется и в вас – чтобы вырваться на волю.

И пока Михос спал, Офоис поднялся.

Там были вздох ветра, и треск расколотых костей земли, и холодная сталь пистолета, и спящая женщина. Там был младенец, прижатый к ее обнаженной груди, и подошвы окровавленных, истерзанных камнями ног, и ее темя, склонившееся ко мне, как бы предлагая себя в мишени. Я поднял пистолет и наставил его в упор на ее голову.

Мир не круглый. Горизонт – вершина бездны; стоит перейти его – и назад дороги нет.

Когда я начал жать на спусковой крючок, мой взгляд упал на младенца. Тот посмотрел на меня в ответ. Он проснулся и сосал материнскую грудь. Мое сердце в панике заколотилось о ребра, я выронил пистолет и выдернул ребенка из смертельных объятий.

С громким криком женщина вскочила и бросилась вперед, но я уже успел выбежать из расселины и бросился вверх по тропе. Путь мне ничего не освещало, и я недалеко успел забраться, прежде чем споткнулся о камень и полетел лицом вниз, в последнюю секунду перевернувшись, чтобы защитить ребенка. Ее смутная тень, застыв, парила надо мной долгое, кошмарное мгновение, и в этот жуткий застывший миг прогремел выстрел, и мать рухнула мертвой к ногам вора, укравшего все, что было дорого ее сердцу. Я поднял глаза, ожидая увидеть доктора или Аваале, но не увидел ни того, ни другого; а увидел улыбающееся лицо того, кто заварил всю эту кашу, того, из-за кого я очутился в этой обители крови, камней и теней с вопящим младенцем на руках, лицо Джона Кернса.

Часть тридцать девятая. «Как оно выглядит?»

Рассмеявшись, он спрыгнул со своего насеста. Увидев Аваале и Уортропа, бегущих к нам с фонарем, Кернс тут же бросил винтовку и поднял руки вверх.

– Не стреляйте, я безоружен! – крикнул он с обычным своим львиным мурлыканьем в голосе. – Ну и ну! – заметил Кернс, смерив взглядом Аваале. – Экий ты рослый африканец!

– Держи его на мушке, Аваале, – велел мой наставник. – Если он шевельнется, убей.

Он опустился на колени перед жертвой. Пуля вошла ей точно в затылок.

– Ты не ранен? – беспокойно спросил меня Уортроп. Я покачал головой. Он быстро осмотрел младенца и затем вынул его у меня из рук.

– И снова я спас вам жизнь, мастер Уилл Генри! – поддразнил Кернс. – Не то чтобы я вел счет. Уортроп, я думал, вы умерли – или свихнулись, или и то и другое – так что я наполовину прав – или неправ. Тут дело, как обычно, только в том, как на это посмотреть. Этот ваш черный великан намерен пристрелить меня за то, что я спас жизнь вашему ассистенту?

– Кто этот человек? – требовательно спросил Аваале.

– Джон Кернс, это имя сойдет. Или можешь звать меня моим африканским именем – Хасиис. А ты Аваале, что, полагаю, значит «удачливый».

Аваале кивнул:

– И я знаю, что значит твое имя, Хасиис Джон Кернс.

– Замечательно. А теперь, когда мы все представлены друг другу надлежащим образом, предлагаю погасить этот фонарь и найти укрытие как можно быстрее. Они слетаются на свет как мотыльки на огонь; вы должны это знать, Пеллинор.

Доктор знал. Он велел мне подобрать брошенную винтовку и приказал Кернсу шагать вперед, с идущим вплотную Аваале, обратно в наше маленькое убежище. Мы с Уортропом двинулись следом, ребенок у него на руках крутился и хныкал. Маленькое личико было в потеках грязи и слез, а на губах младенца блестело молоко его мертвой матери. Когда мы добрались до расщелины, монстролог потушил лампу.

– Мне все равно тебя видно, – предостерег англичанина Аваале.

– Правда? Тогда у тебя зрение как у кошки – или как у такого вот гнилушки.

– Где ваши друзья, Кернс? – требовательно спросил доктор.

– Какие друзья? А, вы про русских. Мертвы. Кроме Сидорова. Он, возможно, не умер… пока что. Зрение не как у кошки, но жизней столько же!

– Так это вы Сидорову предложили магнификум.

– Магнификум? Ну, полагаю, я предложил доставить Сидорова к гнездовьям – но с самой тварью он и его дружок царь должны были разбираться без меня.

– И? – тихо рявкнул Уортроп. – Он его нашел?

– Ну да – или оно его нашло.

Доктор зашипел сквозь зубы. Его обогнали на пути к награде, и кто – худший из возможных конкурентов, опозоренный и изгнанный из Общества монстролог, шарлатан от науки, что присвоил бы себе всю славу первого, кто воочию узрел Отца Чудовищ.

Кернс понял реакцию доктора и сказал:

– Полно, не злитесь на меня, Пеллинор. Я же, в конце концов, послал вам гнездовище.

– Зачем вы мне его прислали, Кернс? Разве оно не нужно было вам, чтобы убедить Сидорова, что вы говорите правду?

– Ах, эта правда, – презрительно протянул Кернс.

– Вы знали, что я отправлюсь искать вас.

– Ну, у меня мелькала мысль, что с вас станется. Так вот, о Сидорове. Он был не слишком рад, когда я сообщил ему, что отправил гнездовище вам на хранение. «Только не ему, – сказал он. – Не Уортропу», – русский акцент в исполнении Кернса был безупречен. – А я сказал: «Ох, да Уортроп – нормальный парень, отличный мужик для ученого и хренова моралиста».

– Это объясняет Рюрика и Плешеца.

Кернс рассмеялся:

– Ох, ну хорошо. Этих двоих, по правде, действительно стоило объяснить.

– Но не Аркрайта.

– Кто такой Аркрайт?

– Вы не знаете Аркрайта?

– А должен?

– Вы предлагали гнездовище магнификума британцам.

– Не думаю, что мне стоит это как-то комментировать, разве что скажу, что я – верный слуга Ее Королевского Величества, – он возвысил голос. – Боже, храни королеву!

– Когда вы с ним закончите, – сказал Уортропу Аваале, – я хотел бы его убить.

– Ну, экий ты кровожадный африканец! Где вы его откопали, Пеллинор? Похитили с пиратского корабля?

– Как ты догадался, что я был пиратом? – требовательно спросил Аваале.

– Довольно, Аваале, – сказал Уортроп. – Не стоит панибратствовать с дьяволом, если можно этого избежать.

– Ага, в том-то и штука, – весело согласился Кернс. – Как бы этого избежать.

– Где он, Кернс? – прорычал монстролог. – Где магнификум?

Джон Кернс ответил не сразу. Мои глаза привыкли к темноте, но я все равно видел лишь слабый контур его фигуры, серую тень чуть светлее черного занавеса горы. Голос, исходивший от этой тени, был басовитым мурлыканьем, похожим на звук мушиных крылышек, взбивающих воздух.

– Где магнификум? Да прямо над вами. Рядом, за вами и перед вами. На волосок от поля вашего зрения. Взгляните не дальше собственного носа и найдете его, Пеллинор.

Рядом со мной доктор шумно и разочарованно выдохнул. Я чувствовал, как напряжено его тело, словно в любой момент он мог броситься на Кернса и задушить того насмерть. Хнычущий ребенок, покоившийся на руках Уортропа, возможно, спас Кернсу жизнь.

– Мне это не доставляет удовольствия, Джон. И для разгадывания ваших загадок я тоже слишком уж настрадался.

– И я бы сказал, что не вы один! Я видел руку малютки Вилли. Любопытство взяло над ним верх, хм-м?

– Где магнификум? – вызверился Уортроп, проигнорировав поддевку.

– Вы правда хотите его повидать? Хорошо, я вас отведу. Впрочем, не сейчас. Его чада бодрствуют ночью, и они полны решимости его защитить, как выяснили мои русские друзья и как вы, может быть, уже знаете.

Кернс попросил воды и осушил флягу Уортропа. Затем он объявил, что голоден как зверь, и зарылся в наши припасы, набивая рот едой тут же, как только успевал выдернуть ту из сумки.

– Я за этой сутками охотился, – выговорил он со ртом, набитым галетами. – Всю дорогу от Муми. Они изгоняют зараженных, знаете – вышвыривают их из пещер, чтоб выживали как знают, но я ждал, пока чудище полностью ей не овладеет – так куда спортивней. Самки намного интересней самцов. Самцы прут на тебя в лоб, ни скрытности у них, ни изысканности, но самки очень умны. Они способны заманивать тебя в тупик, водить кругами, часами сидеть неподвижно, как статуи, чтобы потом наброситься из засады. Я всегда предпочту самца не ниже и не слабее, чем вот Аваале, гнилушке вроде нее.

– Вы знали, что мы здесь, – сказал Уортроп. Это был не вопрос.

– Видел ваш фонарь. Понял, что вы ее приютили. Не знал толком, что делать; подумал, вы сами о ней позаботились, Уортроп. Почему вы этого не сделали?

Доктор поглядел вниз, на младенца у своей груди. Ребенок заснул, обхватив крохотный большой палец пухлыми губами.

– Вам придется, знаете, – сказал Кернс.

Монстролог поднял глаза:

– Что?

– Убить его.

– Он не заразился.

– Невозможно.

– Я его осмотрел.

– Он сосал грудь своей матери. Как он мог не заразиться?

Какое-то время Уортроп грыз губы.

– У него нет симптомов, – упрямо возразил он. Я задумался: кого он пытается убедить, Кернса или себя.

– Ну, в таком случае, делайте что хотите. Пускай помирает тут с голоду.

– Мы возьмем его с собой.

– Я думал, мы идем смотреть магнификум.

Доктор нежно укачивал спящего младенца.

– Аваале останется за ним присмотреть, – решил он.

– Останусь? – переспросил Аваале.

– А когда крошка проголодается, он что, приложится к его большому черному соску?

– Где ближайшее поселение?

– Чтоб с живыми людьми? Скорее всего, дальние пещеры, в Хоке.

– Тогда он доставит ребенка в Хок.

– Для чего? Ребенок был в контакте с заразой; они его просто убьют. Стоит сделать это сейчас – это сэкономит всем, включая вас, время и силы.

– Я не могу его убить, – сказал Уортроп, – и не стану его убивать.

Он инстинктивно прижал ребенка к груди и переменил тему:

– Что случилось с вашими русскими друзьями?

– То же, что и с девицей там снаружи – что случается со всеми, кто касается звездной гнили. Начиналось все довольно неплохо. Брачный период только набирал обороты, и потери были немногочисленны; у султана это неплохо взято под контроль, за пределы пары отдаленных деревень не выходит. Они изолируют чуму, как вспышку ветрянки, понимаете, и ждут, пока она себя не изживет. Сидоров и компания проследили за гнездовищем до родильных угодий, глубоко во чреве гор, а потом палачом одному из этих дураков стало его тщеславие. Его нога ступила в обитель смерти, в буквальном смысле – наступил в свежую лужу пуидресера и затем настоял, чтоб почистить свои ботинки! Гниль выкосила после этого весь отряд. Я едва спасся. С тех самых пор за мной охотятся – и я охочусь.

– А Сидоров?

– А, оно и до него добралось. Какой нынче день? Вторник? Разве не забавно, как неважны становятся дни недели? Как бы то ни было, думаю, оно забрало его самое позднее в четверг.

– Забрало его?

Кернс кивнул.

– В гнездовья, куда я вас веду. Если вы все еще хотите пойти.

– Как оно выглядит? – спросил Уортроп. Он не хотел спрашивать это у Джона Кернса – и не был уверен, что получит прямой ответ – но не смог сдержаться. Его вынуждали мертвые на его совести. Ведь именно чтобы познать лицо Безликого, он принес их в жертву.

– Ну, оно довольно большое, – серьезно ответил Кернс. – На самом деле, огромное. Живет там столько же времени, сколько мы, скачет с острова на остров, чтоб устроиться на насест, прежде чем снова спрятаться на поколение или два. Самцы не очень сообразительные, скорее, я бы сказал, праздные. Как львы, которые бездельничают и предоставляет самкам приносить домой падаль.

– Но каков их внешний облик? Они рептилии? Птицы? Или родичи летающих млекопитающих, вроде летучих мышей?

– Ну, мозги у них довольно маленькие, как у ящериц и птиц, но крыльев нет. Они покрыты шипами – как роза! – а шкуры у них очень бледные и тонкие. Когти острые, и пальцы довольно гибкие. Ну, все мы знаем, какие затейливые у них гнезда.

– Выходит, они откладывают яйца, как птицы и рептилии.

Кернс пожал плечами и улыбнулся.

– Яиц не видел – и не горю желанием увидеть. Представить себе не могу, как бы такое могло происходить.

– Сколько их там?

– Тут на Сокотре? Полагаю, сотни.

– Сотни? – Монстролог, казалось, был в шоке.

– Во всем мире, я бы сказал, тысячи. Сотни тысяч. Миллионы. Столько, сколько песчинок на берегу этого благословенного острова. Взгляните наверх, Пеллинор. Сколько там звезд на небе? Вот сколько на свете магнификумов, и вот сколько у них лиц.

Мой наставник понял, что зря теряет время. Он умолк, и умолк Кернс, и какое-то время был слышен только ветер, и больше ничего.

– Если это одна из ваших шуточек, я вас убью. Понимаете? – наконец проговорил доктор.

– Ох, ну полно вам, Пеллинор. Я хочу, чтобы вы его нашли. Почему я, по-вашему, вообще послал вам гнездовище?

Кернс попросил вернуть ему винтовку. Уортроп отказал.

– Они скоро будут тут, и я предпочел бы быть вооружен, – яростно возразил Кернс. – Вы бы сами предпочли, чтобы я был вооружен.

– Кто? – требовательно спросил Аваале. – Кто скоро тут будет?

– Гнилушки, – ответил Кернс. – Дети Тифея. Кровь их притягивает. Они способны учуять ее за мили, особенно на таком ветру. Можно мне, пожалуйста, мое ружье обратно?

– Я не доверяю этому человеку, – сказал Аваале. – Имя его правдиво. Он Хасиис, Лукавый.

– Если бы я хотел убить вас, у меня была прекрасная возможность несколько часов назад, – разумно возразил Кернс.

– Уилл Генри, – сказал доктор. – Верни доктору Кернсу его ружье.

Аваале пробормотал что-то себе под нос. Кернс мягко рассмеялся. Уортроп укачивал на руках ребенка с лицом, столь же тревожным, сколь безмятежно было лицо младенца.

И вот так мы и ждали прихода детей Тифея.

Часть сороковая. «Стою распрямившись»

Уортроп решил доверить мне младенца.

– Если случится худшее, унеси его тем же путем, что мы пришли, – наставил он меня. – Вниз по тропе и прочь от гор. Иди на юг, обратно к морю. Гишуб должен быть сравнительно безопасен, пока не вернется «Дагмара».

– Пусть Аваале его возьмет, – запротестовал я. – Я хочу остаться с вами.

– Все в порядке, – вставил Аваале. – У walaalo свои обеты, и он должен их держать. Но твой хозяин прав, по крайней мере в этом. Не беспокойся. Я буду защищать его ценой своей жизни.

Кернс околачивался у входа в расселину, пристально глядя в темноту, где на камнях распростерся искореженный труп женщины.

– Идеальная позиция. Идеальная! – выдохнул он. – Невозможно устроиться лучше, Пеллинор. Я займу свою прежнюю высоту там, на выступе на восточном склоне. Вы можете взять северный подступ, а Аваале противоположный конец, у тех валунов, что отмечают конец тропы. Ох, этот черт Минотавр[158]. Уж я доберусь до его головы.

– Минотавр? – эхом отозвался доктор.

– Так я его зову. Здоровенная зверюга, ростом почти с нашего пирата. Сутками за ним гоняюсь. Он не тупое животное, в отличие от других, а очень умен, возможно, был главным в своей деревне, и он очень, очень сильный. Вы его ни с кем не спутаете: у него длинный шип растет прямо из середины лба – главный олень в стаде, так сказать. Путешествует в стае таких же, в последний раз я насчитал четыре или пять, но они быстро гибнут от пуидресера, как вы, Пеллинор, знаете. Так что, может, на одного-двух убыло, если только какой-нибудь отставший к ним не присоединился. Одной пулей его не свалить. Он уже таскает в себе три моих, но замедляться даже не начал. Последний раз, что я в него попал – что ж, это было довольно занятно. Рана сильно кровоточила, а обычно кровь приводит их в бешенство, но только не при Минотавре! Остальные собрались вокруг, и один за другим принялись его вылизывать: эдакая гнилушная клятва верности. Это и вправду было показательно, учитывая, что счет у них пошел на недели.

Кернс вскинул голову, и мы прислушались вместе с ним – но я не расслышал ничего, кроме ветра, трущегося о камни.

– Что-то приближается, – шепнул он. – Предлагаю занять позиции, джентльмены. Не стреляйте, пока я не дам сигнал или пока у вас не останется выбора. Лучше дождаться, пока их не отвлечет приманка; тогда это все равно что стрелять рыбу в бочке. И поберегитесь моего дружка Минотавра!

Он принялся взбираться вверх по тропе; Уортроп следовал в нескольких шагах позади. Аваале похлопал меня по плечу, взял свою винтовку и удалился в противоположном направлении. Я забился в самую глубь расселины и сел на корточки, неловко пристроив ребенка на коленях и думая, как же я глуп – позволить загнать себя в угол без каких бы то ни было путей к отступлению и средств защитить себя. Моя судьба – и судьба младенца – были полностью в руках убийцы-психопата, которому нравилось зваться сомалийским именем дьявола.

Младенец захныкал во сне. Я пробежался кончиками пальцев по его личику, погладил закрытые веки, курносый маленький нос, мягкие щечки. Был и другой ребенок – не так давно, – через которого я переступил в грязной прихожей наемной квартиры; которого я бросил, когда в моей власти было спасти его, и потом обнаружил плавающим кусками в подвале, затопленном сточной водой. Ты мое искупление, ключ от темницы моего греха, сказал Аваале. «Спасу тебя – и сам спасусь от судилища». Тогда, признаюсь, я отреагировал на эти слова как форменный Уортроп. Нелогичный скачок, подумал я: от случайной встречи к божественному вмешательству. Но разве не все решительные шаги нелогичны по самой своей природе? Верни себе время, пели мне звезды. Лаская лицо младенца, я думал об этой песне. «Верни себе время». Если до того дойдет, решил я, оставлю его здесь и попытаюсь их отманить – бросить, чтобы на этот раз не обречь на смерть, а спасти, не проклясть, а искупить.

Северный ветер принес с вершин визг, который я могу сравнить разве что с визгом свиньи на скотобойне: пронзительный вопль, что показался мне нечеловеческим, и какое-то ужасное мгновение я был убежден, что то не дети Тифея, а сам Тифей, явившийся на «приманку» Кернса. Я представил себе, как магнификум спускается с гор, блестя бледной плотью, покрытый зловещими острыми шипами: гигантская пасть раскрыта и извергает сияющие шары пуидресера, черное чудовище в два человеческих роста длиной и три – шириной, и с лицом совершенно пустым. Лицом, которое не лицо, безликое лицо, заставившее Пьера Леброка кричать в агонии абсолютного узнавания: «Nullit! Вот и весь он! Ничто, ничто, ничто!»

Первому воплю ответил другой, и затем еще один, каждый с нового направления. Чудовища приближались, и оклики стали чаще и короче, пока не начали напоминать короткие, истерические взрывы хохота вышедших на охоту гиен. Затем вдруг умолкло все, кроме ветра. Было ужасно сидеть, не зная, что творится снаружи. С тем же успехом чудища могли бы ждать прямо у расселины, дожидаясь условного знака, прежде чем броситься. Я опустил одну руку наземь и пошарил в поисках камня, палки, чего угодно, что я мог бы использовать как оружие. Мысленным взором я видел мистера Кендалла в прыжке со ступеней и как его черные глаза заполняют для меня весь мир.

И затем я услышал, очень четко, звук разрываемой плоти и громкий хруст, словно куриную ноги отрывали от туловища. Что-то – причем не одно – всхлипывало: ужасный, гнусавый, икающий плач – слезы проклятия, горькое отчаяние ямы с костями. Я знал, что они пожирают труп, рвут покойницу на куски и набивают пасти влажными потрохами, яростно вгрызаясь, чавкая с таким отчаянным голодом, что не один уже сжевал себе пальцы до половины. А со своего горного трона Typhoeus magnificum, величественный отец, взглянул свысока на чад своих – и улыбнулся.

Кернс окликнул со своего поста, дав долгожданный сигнал. Я слышал только шесть выстрелов, два из винтовки Кернса, остальные из револьвера Уортропа, но их эхо проскользило по проходу до самого дна. Я тихо вскрикнул, когда чья-то большая тень промелькнула мимо входа в расселину, но затем понял, что то был Аваале, бегущий к месту побоища. Я поднялся и вышел наружу, больше не чувствуя страха – только знакомое тошнотворное любопытство, желание увидеть то, чего не следует, но что я увидеть был обязан.

Там, где прежде был один труп, лежало четыре, все наваленные друг на друга в беспорядочной путанице конечностей. Мне пришлось перешагнуть через ручеек крови, червем бежавший вниз по склону.

– Очень хорошая работа, Уортроп, – говорил Джон Кернс. – Четверо против моих двух. Я понятия не имел, что вы такой меткий стрелок.

– Но как такое может быть? – спросил Аваале трясущимся от отвращения и изумления голосом. – Эта женщина очень стара, но она носит под сердцем ребенка.

– Не ребенка она носит, – с улыбкой сказал Кернс. – Отойдите, джентльмены, и я вам покажу.

Он вытащил из-за голенища длинный охотничий нож и склонился над старухой, что лежала, свернувшись, на боку; лужица крови натекла под ее серовато-седыми волосами. Кернс не ударил ее ножом. Он сделал быстрый поверхностный надрез на ее животе и затем отскочил назад. Порез вздрогнул, а затем живот старухи взорвался, раскрывшись настежь с громким лопающимся звуком, и изверг мелкую, прозрачную взвесь и зловонный бульон из водянистой крови и атрофировавшихся внутренностей. Кернс от души рассмеялся и сказал:

– Видите? Она не беременная. Ее просто очень уж жутко пучит!

Аваале в омерзении отвернулся, но Уортроп, казалось, был зачарован этим феноменом. Доктор сравнил его с выброшенными на берег китами, чьи разлагающиеся тела так переполнялись газами, производимыми бактериями в гниющих кишках, что в буквальном смысле слова взрывались. Это объясняло развороченные животы и окровавленные стены и потолок в Гишубском пристанище смертников.

– Или некая субстанция, содержащаяся в пуидресере, или реакция тела на заражение… – задумчиво проговорил Уортроп.

– Я думал, вам понравится. Помните, я рассказывал про русского с пунктиком насчет начищенных ботинок? С ним так и случилось. Промочил собой как из шланга двоих, пока Сидоров его осматривал.

Доктор с отсутствующим видом кивнул.

– Не вижу вашего Минотавра.

– Нет, – вздохнул Кернс. – Снова он ускользнул из моих когтей. Но я с ним еще не закончил. Прежде, чем мы уедем, я еще украшу его головой мою стену с экспонатами, можете мне поверить!

Затем последовал долгий спор между монстрологом и Кернсом насчет того, что же нам теперь делать. Мы все вымотались и отчаянно нуждались во сне, но Кернс настаивал, что следует немедленно покинуть это место. Он знал, что сравнительно близко бродит еще одна стая «гнилушек», и опасался, что наше везение – или запас патронов – подойдет к концу. Уортроп напомнил Кернсу, что тот сам назвал расселину «идеальной позицией», и сказал, что лучше расставить силки, чем нарываться на засаду.

– Выше есть пещера, где-то в миле отсюда, – допустил Кернс. – Наверное, можно двинуться и туда. Но лучше всего держаться их распорядка – спать днем и охотиться ночью.

– Понимаю, – сказал Уортроп. – Но пользы от второго будет немного, если на нашу долю совсем не выпадет первого! Давай-ка, Уилл Генри, я понесу ребенка. Бери наш рюкзак и мой чемоданчик с инструментами. Мы с Кернсом впереди; Уилл Генри и Аваале замыкают. А теперь тихо и быстро.

Так мы и отправились вглубь, в сердце гор. Путь был нелегок, усыпан камнями – некоторые были размером с одноконный экипаж на двоих, – иссечен глубокими трещинами и временами столь узок, что мы вынуждены были поворачиваться боком и обтирать спинами отвесный утес, пока носки наших башмаков болтались в тысяче футов над иззубренной землей. Воздух стал разреженным и холодным. Ветер придавливал нас сверху и больно кусал за щеки. Я чувствовал, что мое лицо немеет.

– У меня на родине есть старинная поговорка, wa-laalo, – в какой-то момент сказал Аваале. – «Не ходи в змеиное гнездо с открытыми глазами». Я в свое время не понимал, что она значит. Теперь понимаю! – Он тихо рассмеялся. – Как думаешь, может такое быть, что эту гадюку Кернса послал бог?

Мысль эта была столь абсурдной, что я против воли расхохотался.

– О чем ты говоришь? – спросил я.

– О ребенке! Кернс выслеживал его до места, где мы были, а теперь я должен доставить его невредимым к его народу.

– Только вот он сказал, что они его убьют.

Аваале тихо выругался, но улыбался.

– Я говорю только, что бог мог послать меня малышу, а не тебе.

– В этом больше смысла, – ответил я. – Я собирался ее убить, Аваале. Пистолет был в дюйме от ее головы, и я жал на курок…

– Но не нажал.

– Нет. Я увидел, что он кормится, и запаниковал.

– А. Ты имеешь в виду, ты предназначен был его спасти.

– Я никого спасать не предназначен! – огрызнулся я. Внезапно меня охватила злоба. – Я здесь, чтобы служить доктору, который здесь, чтобы служить… служить науке, и все. Все.

– Ох, walaalo, – он вздохнул. – Ты больше пират, чем я когда-либо был.

Пещера Кернса на деле оказалась лабиринтом тесных камер, соединенных туннелями, что за миллионы лет выдолбили в скале муссоны, прогрызавшие себе пути сквозь крошечные трещины в камнях. Природа может быть лишена чего угодно, но только не терпения. Дальняя от входа камера была самой большой и, вероятно, наиболее безопасной, но Кернс предостерег нас от того, чтобы там заночевать: эта пещера служила домом тысячам летучих мышей, и их помет покрывал камни слоем толщиной в фут.

Следующим утром меня разбудили летучие мыши, порхавшие над нашими головами в головокружительном черно-коричневом балете и возбужденно попискивавшие, летя к своим насестам. Я встал последним и нашел доктора и Аваале сидящими у входа в пещеру; найденыш вяло извивался у Уортропа на коленях.

– Где доктор Кернс? – осведомился я.

– Разведывает путь. Во всяком случае, он так сказал.

– Как малыш? – спросил я.

– Голоден, – ответил Уртроп. – И очень слаб, – младенец грыз деснами костяшку монстролога. – Но у него нет симптомов, хотя он совершенно точно вошел в контакт с возбудителем через молоко матери. Из этого следует, что у него может быть что-то вроде врожденного иммунитета, – он кивнул на чемоданчик с инструментами рядом. – Я взял образцы его крови. Если ничего больше из этого не выйдет, Уилл Генри, мы, может быть, хотя бы сумеем найти лекарство от звездной гнили.

Кернс возвратился несколько минут спустя, неся свою винтовку и небольшую кожаную сумку. Он прошерстил в пещере свои немногочисленные запасы и вернулся с узлом лохмотьев, который тщательно уложил в пирамиду, прежде чем поджечь. Тряпки занялись ярко и жарко, а затем обратились в тлеющий прах.

– Пристойных дров в этих горах нет, – пожаловался Кернс. Он зарылся в сумку, извлек трех дохлых пауков – самых больших, что я когда-либо видел, больше огромной ладони Аваале, – и бросил их прямо в курящийся пепел. – Solifugae – верблюжьи пауки. Вы должны одного попробовать, Пеллинор. Я к ним в некотором роде пристрастился.

– Как далеко до гнездовий? – спросил мой наставник, оставив угощение без внимания.

– Недалеко. Полдня, если не станем останавливаться на привал и если гора в хорошем настроении. У нее бывает всякое, между прочим. Вчера она была очень зла, топала и надувала свои каменные щеки. Очень гордая каменюка – и вспыльчивая. Вроде одного моего знакомого ученого.

– Ребенок умирает с голоду, – сказал Аваале, чье терпение насчет Кернса подходило к концу. – Я должен срочно идти в Хок. Ты знаешь путь?

– Знаю. – Кернс нанизал одного из пауков на кончик ножа и запихнул почерневший комок в рот. Капля желто-зеленого сока скатилась по его подбородку, и он утерся тыльной стороной ладони, задумчиво жуя. – Но мне хотелось бы, чтобы ты передумал. Твои услуги пригодятся нам куда больше, чем ему, и, как я уже говорил, первейший долг жителей – обезопасить себя от потенциальных носителей. Они убьют ребенка… и, возможно, всякого, кто его несет.

Аваале застыл и выпятил огромную грудь.

– Думаешь, я боюсь?

– Нет. Думаю, ты глупец.

– Надежда не глупа. Вера не глупа.

– Любовь к ближнему забыл, – злобно ухмыляясь, сказал Кернс.

– Довольно, Кернс, – устало вмешался монстролог. – Я согласен с Аваале. Это правда; ребенок может быть обречен. Правда и то, что без Аваале мы сами можем быть обречены. Но альтернатива хуже. На самом деле альтернативы нет.

Уортроп поднялся на ноги. Казалось, он высится над нами, неуязвимый, как пики, кольцом вздымающиеся вокруг лагеря, колосс, высеченный из плоти и крови, в сравнении с которым могучие кости земли казались ничтожными.

– Вы, может, и свалились давным-давно с края света, Джон, но я-то нет. По крайней мере, пока нет. Милосердие – это не наивно. Цепляться за последнюю надежду – не сумасшествие и не глупость. Это – сама суть человечности. Естественно, ребенок обречен. Мы все обречены; мы все с рождения отравлены звездной гнилью. Это не значит, что мы должны покориться, как вы, соблазну грешного отчаяния, темному приливу, в котором потонем. Можете считать меня глупцом, можете звать меня безумцем и дураком, но я, по крайней мере, стою распрямившись в падшем мире. Мне еще только предстоит рухнуть за край в бездну, в отличие от вас. А теперь приведите меня к нему, чтобы я мог подтвердить то, что видели мои глаза. Настало время вернуть себе упущенное время, так приведите меня, будьте вы прокляты. Приведите меня к магнификуму.

Часть сорок первая. «Ангел смерти»

Вскоре после этого Аваале с младенцем покинул нас, взяв с собой лишь еды на сутки и патроны к винтовке.

– Если поторопишься, можешь успеть в пещеры до ночи, – сообщил ему Кернс. Он набросал на клочке бумаги грубую карту и вручил ее сомалийцу. – Но если ночь застанет тебя и ты наткнешься на моего Минотавра, помни, что в этом лабиринте я Тесей, а ты… А кто ты такой, я толком и не знаю.

– Заткнись, – сказал Аваале.

– Ты мертвец, – радостно парировал Кернс. – На посылках у дурака.

– А ты дурак с сердцем мертвеца, – нашелся сомалиец. Он отвел меня в сторону и сказал: – У меня кое-что есть для тебя, walaalo, – Аваале вытащил свой длинный нож и вложил его в мою руку. – Не стану говорить, будто он принесет тебе удачу – этим самым ножом я принес в жертву того, кого любил, – но кто знает? Может, ты очистишь его клинок кровью грешных, – он бросил на Кернса сердитый взгляд. – Нет-нет, ты должен его принять. Я не могу уйти, не подарив тебе ничего, walaalo. Мы скоро увидимся в Гишубе, так что не стану прощаться!

Он обернулся к Уортропу, который сказал просто:

– Не подведи.

– Вы трудный человек, дхактар Пеллинор Уортроп. Вас трудно понять и еще трудней полюбить. Я не подведу.

Он вскинул винтовку на плечо, принял бремя Уортропа – ребенок на его могучих руках выглядел до невозможности маленьким – и направился вверх по тропе. Мы смотрели ему вслед, пока он не повернул и не исчез из виду.

Теперь Джон Кернс вел нас на самую вершину бездны, над глубокими обрывами и кишащими тенями ущельями, по растрескавшимся отвесам, где каждая опора была обманчива, а каждый шаг – полон опасности, мимо глыб расколотого камня и глубоких водоемов с кристальной водой, что отражала пустое небо, по ступенчатым откосам, выступавшим, будто балконы с видом на плато Диксам: пустой, однообразный пейзаж в двух тысячах футов под нами. Было холодно, и воздух вонзался в легкие, как острый нож Аваале.

К середине утра облака поглотили вершины гор, быстро и бесшумно скользя в сотне футов над нашими головами, словно закрылась огромная белая дверь. И мы карабкались еще выше, пока я не смог наконец вытянуть руку вверх и коснуться туманного брюха тучи. Мы добрались до ровного клочка пути, и там Кернс ненадолго остановился, положив руки на бедра, наклонив голову и тяжело дыша.

– Что такое? – требовательно спросил Уортроп. – Вы что, заблудились?

Кернс покачал головой.

– Устал. Мне надо отдохнуть.

Он опустился на землю и зарылся в свой рюкзак в поисках фляги. Уортроп еле сдерживался. Он расхаживал вокруг, временами подходя к обрыву опасно близко и едва не падая в пустой воздух.

– Сколько еще идти? – спросил он.

– Пятьсот футов… шестьсот?[159] – Кернс покачал головой. – До сих пор так и не понял, как несчастные ублюдки это делают, и уж тем более – зачем.

– Кто? Как они делают что?

– Гнилушки. Полагаю, какой-то первобытный инстинкт. Заберись как можно выше, прежде чем лопнуть… – он пожал плечами.

Уортроп качал головой.

– Не понимаю.

Кернс поднял на него глаза и сказал необыкновенно серьезно и мрачно:

– Поймете.

Мы вошли в облака, и мир растворился в кружащемся белом ничто: полное отрицание цвета, и мы – лишь призрачные тени, формы без содержания, очертания без измерений. Я шагал очень близко к доктору; еще фут или два между нами, и я бы потерял его в пустоте. Ветер хлестал горы, словно бичом, и молотил нам в спины, не на шутку грозя столкнуть меня с обрыва. Я утратил всякое чувство времени. Здесь, на вершине бездны, времени не существовало. Миллион лет ничем не отличался от минуты.

Прямо перед нами из тумана встала каменная стена в восемь футов высотой. Мы дошли до конца, до обители Великолепного Отца, гнездовий магнификума.

Миг, которого желал и страшился мой наставник, настал. Монстролог ринулся вперед. Я не сомневался, что если бы Кернс – или даже я – попытался его остановить, он сбросил бы помеху с горы. Уортроп задержался, лишь чтобы надеть чистую пару перчаток перед тем, как уцепиться руками за верх стены. Он подтянулся наверх, оттолкнувшись ногой, и канул в туман.

– Ну? – тихо сказал мне Кернс. – Ты что, не идешь?

– Доктор Кернс, – прошептал я, – что такое магнификум?

Я отпрянул, когда он дотронулся моей щеки. Серые глаза Кернса сверкали.

– Глаза у нас могут быть разного цвета, но у нас с тобой, мастер Уилл Генри, они все равно одинаковые. Oculus Dei – глаза, что не боятся смотреть и что видят, когда другие слепы.

Я отступил.

– Не знаю, о чем вы говорите.

– Не знаешь? Вначале человек создал бога по образу своему и подобию, и увидел бог, что это хорошо. Ты был согласен со мной насчет ребенка. Не отпирайся; я видел это в твоих глазах. Глаза твои открылись, не так ли? Вот почему Уортроп держит тебя при себе: потому что ты видишь в такой темноте, в которую он боится заглянуть. Так что не спрашивай меня, что такое магнификум. Такой вопрос – оскорбление моим умственным способностям.

Он встал передо мной на колени и протянул сложенные ладони.

– Ну, давай уже, я тебя подсажу. Он во тьме, и ты должен быть его глазами.

Я шагнул на руки Кернса, и он поднял меня вверх – на стену.

Я стоял на краю огромной пещеры, чьи своды ослабли спустя тысячу лет дождя, ветра и землетрясений. Гигантские плиты обрушившейся каменной залы валялись на земле. Между валунами были разбросаны остатки сталагмитов, отполированные муссонами до блеска; некоторые непрестанный ветер сточил до шишек в фут высотой, другие вздымались вдвое выше моего роста, с концами настолько же острыми, насколько широки были их основания. Они напомнили мне костяные шипы, прорезавшиеся на лице мистера Кендалла.

Доктора я не видел. Он был скрыт кружащейся белизной. Я видел только блестящие зубы горы и ее сломанные кости, и затем, в нескольких футах дальше, наткнулся на первое тело: сильно разложившееся и обклеванное падальщиками, с взорвавшимся чревом и брюшной полостью, похожей на черный зевающий рот. Половина мертвого лица была ободрана, и в одной из пустых глазниц уютно устроился скорпион. Порыв ветра потянул остатки тонкой, как бумага, плоти, что все еще держалась на костях, и несколько клочков, оторвавшись, взмыли вверх, словно горячий пепел в раскаленном воздухе над костром.

Кернс сказал за моей спиной:

– Вот его пасть. Когда дети Тифея чувствуют, что конец близок, они волокут свои гниющие, раздувшиеся туши сюда, на вершину мира, где взрываются – кто-то после смерти, кто-то до. Я видел, как еще дышащие трупы его детей разлетаются на куски с силой гранаты… А ветры дуют сверху вниз. Они собирают кровавые потроха и несут их прочь, далеко-далеко – пока те не выпадут как красный дождь с ясного неба.

Он потащил меня вперед, завеса тумана отступила, и я увидел сотни тел, замерших в смертной агонии, скорчившихся между камней, сваленных у сияющих острых колонн. Чем дальше мы заходили, тем больше их было, пока не стало почти невозможно идти, не наступая на трупы. Мы осторожно пробирались по изобильной жатве магнификума, и разреженный воздух был тяжел от гнилостной вони, поднимавшейся от молотильни под нашими ногами.

Мы пришли к неглубокой выемке в земле – остаткам древнего пещерного пруда. Кернс показал на коленопреклоненные, согбенные силуэты еще живых, рассыпанные по высохшему озерному дну – каждый сидел рядом с мертвыми собратьями, и все сосредоточились на чем-то, покоящемся у них на коленях. Кернс прижал палец к губам, дав знак хранить молчание. Он припал к земле, жестом велел последовать его примеру и повел меня к берегу бесплодной ямы. Кернс подвел меня близко – но не слишком близко – к коленопреклоненному мужчине, чье лицо было размозжено костяными рогами, растущими из черепа. Его черные глаза не имели белков, чья челость отвисла, обнажив изобилие шипообразных выростов, а гноящиеся пальцы с утонченной нежностью пощипывали затейливый и хрупкий предмет, покоившийся у него между ног. Тогда я этого не знал, но этот живой труп был некогда человеком по имени Антон Сидоров.

– Вот его руки, – пробормотал мне на ухо Кернс. – Руки магнификума. Меня это удивляет: не понимаю, что заставляет их плести гнездовища, но трудиться они будут сутками без передышки, пока не помрут.

Творец гнездовища плакал. Глубоко из его глотки неслось скулящее, нечленораздельное, протестующее хныканье, словно неодолимая сила, что управляла им, вместе с тем внушала ему отвращение, и это противоборство его и не-его казалось таким отчаянным, будто силой своего напряжения могло разломить мир надвое.

– Слышишь, Уилл? – восторженно прошептал Кернс. – Вот голос магнификума, последний звук перед концом света.

То, что некогда было Сидоровым, склонилось к оскверненному телу, свернувшемся рядом с ним, и притянуло безжизненную левую руку к своей груди. С мучительным всхлипом не-Сидоров отломил указательный палец. Тот отошел от кисти трупа с мягким хрустом. Не-Сидоров склонился вплести палец в «гнездовище».

Коленопреклоненное дитя Тифея вдруг зарычало, спина его выгнулась, рот раскрылся настежь, и вязкая струя прозрачной жидкости хлынула у него из пасти и пролилась на дело его рук. Не звездная гниль. Не слюна чудовищ. Не пуидресер, а пуидре ддинолиаэт – гниль человечества.

И Джон Кернс шептал мне на ухо:

– Видишь теперь? Ты гнездо. Ты и птенец. Ты кокон. Ты и потомство. Ты – гниль, что падает со звезд. Все мы – я и ты, и бедный, милый Пеллинор. Узри лицо магнификума, дитя. И да сокрушится дух твой.

Хотя мне было тошно от этого зрелища, я смотрел. В логове чудовища на вершине мира я узрел лицо магнификума – и не отвернулся.

За нашими спинами раздался пистолетный выстрел, в разреженном воздухе прозвучавший не громче пугача. Мы резко обернулись. В дрейфующем тумане я различил очертания высокого человека, вышагивающего по озерному дну. Он подошел к одной из коленопреклоненных фигур и в упор застрелил ее в затылок. Затем он зашагал дальше, по пути наступая на павших, пока не пришел к следующему – которого казнил тем же манером. Монстролог помедлил лишь однажды – чтобы перезарядить револьвер. Он тщательно обошел весь кратер, действуя методично и пугающе решительно – подойти к коленопреклоненной жертве, остановиться, разнести ей голову, перейти к следующей.

«Ты поступил в услужение к ха-Машиту, разрушителю, ангелу смерти».

Я встал, когда настал черед Сидорова, но Уортроп, проходя мимо, ничего не сказал. Он подошел прямо к бездумному ремесленнику, поднял револьвер и пустил пулю в то, что оставалось от его мозга.

Он вновь подошел к нам, и туман таял на его пути, выжженный холодным огнем, ревевшим в его глазах. Я не узнавал его, этого человека со спутанной бородой и длинными, взбитыми ветром волосами, чье ледяное пламя могло бы заморозить солнце. Я не знаю, как назвать человека, что шествовал тогда к нам. Я не могу звать его Пеллинором Уортропом, или «монстрологом», или «доктором», поскольку это был совсем не тот человек, который дошел до вершины бездны, locus ex magnificum, и вышел на волосок за грань своего зрения, туда, где из пут живого сердца рвалась на волю невидимая пружина.

Незнакомец схватил Кернса на шиворот и сказал:

– Где он? Где магнификум?

– Разве у вас нет глаз? Раскройте их и увидите.

Я услышал резкий щелчок – взводимый курок. Увидел вспышку черного – крутнувшийся барабан.

Кернс почти не отшатнулся:

– Спустите этот курок, и вы никогда не выберетесь из этих гор живым.

– Где он? – Палец дрожит на спусковом крючке.

– Спросите Уилла Генри. Он всего лишь мальчишка, и он его видит. Вы монстролог; как такое возможно, что вы – не видите? Взгляните на него, Пеллинор. Обернитесь и узрите Безликого! Вы преследовали нечто, что с самого начала было у вас под носом. Нет никакого чудовища. Есть только люди.

Возможно, монстролог убил бы тогда Джона Кернса. Он пришел на вершину мира, где в свое время стоял и я – в центре всего. Скажу вам честно: не слишком трудно на вершине мира убить человека. Это делается практически не задумываясь. Вершина мира – там, где раскручивается пружина, в месте, где охотник встречается с чудовищем – и видит в лице того свое отражение. Там, где желание встречается с отчаянием.

Мне пришлось остановить его. Я сказал:

– Он прав, сэр. Он нам нужен.

Монстролог не взглянул на меня. Хоть я и стоял рядом, где бы он ни был, он был один. Я потянул его за руку; та была тверда, как железо.

– Доктор Уортроп, пожалуйста, послушайте. Вы не можете.

– Ты лжешь! – заорал он Кернсу в лицо. – Очередная твоя чертова шуточка. Думаешь, это смешно, обманывать меня…

– Ты сам обманываться рад, – ответил Кернс, смеясь. – Конечно, мне бы очень хотелось верить, что это я научил людей принимать за чудовище все чудовищное. И правда ведь успокаивает – полагать, будто большой дракон утаскивает нас в небо и разрывает на кусочки или какая-нибудь гигантская паучиха вьет себе гнездо из наших останков. Если уж мироздание поставило нас на место, то пусть хотя бы примет какой-нибудь впечатляющий облик.

Рука доктора начала трястись. Я испугался, что он спустит курок нечаянно.

– Ничего… нет, – нерешительно сказал Уортроп, повторив мучительное «Nullit!» Пьера Леброка.

– Ничего?! – выкрикнул Кернс в шутовском изумлении. – Скажите это бедняге Сидорову или тому куску размолотой плоти, что с ним рядом. Скажите это злосчастным паршивцам из Гишуба, или матери, потерявшей ребенка, или ребенку, потерявшему мать! Скажите это царю и ему подобным, что одомашнили бы магнификум, лишь бы завоевать мир! Право слово, Пеллинор, ну что из вас за монстролог? Заразная болезнь, способная уничтожить весь человеческий род – и это, по-вашему, ничего?!

Рука Уортропа упала. Он опустился на землю, захваченный чудовищностью своего безрассудства. Темный прибой нахлынул на него и утянул в сокрушительные, кромешно-черные глубины. Кернс был прав. С самого начала приметы истины окружали доктора – от наполненных студнем мешков в животе мистера Кендалла до разорванных газами трупов в Гишубе, но он отвернулся от них. Он не заставил себя взглянуть в истинное лицо магнификума, и теперь кровь тех, кто принес свои жизни на алтарь его честолюбия, взывала к небесам об отмщении.

Я опустился рядом с ним на колени.

– Доктор Уортроп? Доктор Уортроп, сэр, мы не можем тут оставаться.

– Почему бы и нет? – вскрикнул он. – Им тут довольно неплохо, – он указал рукой на рассыпавшуюся вершину. Он поглядел на меня снизу вверх, и в глазах его я не увидел ничего, кроме пепла; холодный огонь погас. – Ты сам так сказал на Харрингтон-лейн. Я внутри такой же, как они. Я брат им, Уилл Генри. И я их не покину.

Часть сорок вторая. «Сама суть человечности»

Его было не сдвинуть с места. Я молил, я улещал, я взывал к его разуму – единственному, за что он неизменно цеплялся, неважно, насколько сильно тянул его вниз темный прилив. Он не шевелился – или, лучше сказать, темная пружина у него в сердце не ослабляла хватки. Казалось, он меня не слышит, или, может быть, мои слова звучали для него как нечленораздельные разглагольствования, не более осмысленные, чем вскрики шимпанзе. Я огляделся в поисках Кернса, думая, что наше положение совсем отчаянное, если я готов обратиться к нему за помощью; но Кернс исчез в тумане. Осторожно, чтобы не спугнуть доктора, я высвободил пистолет из его трясущейся руки; я боялся, что он разрядит его и отстрелит себе ногу.

Вокруг нас успело сгуститься кружащееся белое облако. В каком угодно направлении я видел не дальше чем на несколько футов и ничего не слышал, кроме ветра, свистящего между сломанных зубов горы, и моего собственного неровного дыхания. Я встал, испуганный и сбитый с толку, медленно поворачиваясь вокруг себя; а голос у меня в голове отчаянно шептал: «Где Кернс? Куда он пошел?» – а палец поглаживал курок. Что это там, в тумане? Сталагмит – или очертания некогда человеческого дитя Тифея, призрачно вырисовывающегося из размытой белизны? Я наставил пистолет и окликнул Кернса по имени.

Нечто на волосок за гранью моего зрения рванулось ко мне, врезавшись в середину моей спины, и кубарем швырнуло к пустой чаше в центре разрушенного трона Тифея. Удар вышиб воздух у меня из легких – и пистолет доктора из моей руки. Я приземлился на спину и перекатился, оказавшись лицом к лицу с алчными, иссохшими останками, человечкообразным мешком яда, с кишками, полными звездной гнили, и пышным соцветием шипастых зубов, поблескивавших в бескровном свете задыхающегося солнца. Я попятился назад, когда чудовище бросилось вперед, мои крики ужаса и его крики ярости сражались с пронзительным скрежетом ветра по нестареющему камню. Я втиснул руку в карман куртки – за ножом Аваале. Холодная сталь раскроила мне ладонь, пока я нашаривал клинок. Рот чудовища широко распахнулся, когда оно почуяло мою кровь; я видел свое застывшее отражение в его черных, немигающих глазах.

Я отступал, оно наступало. Нож теперь лежал у меня в руке, и его деревянная рукоять была скользкой от моей крови. Я чувствовал, как рана кровоточит в такт бешено бьющемуся сердцу. Само время сотряслось и распалось на части, и мы соскользнули в ничто, дитя Тифея и я, легко и быстро скользя по грани, по обе стороны от которой лежала бездонная бездна, лежало Чудовище. Пасть монстра раскрылась так широко, что разошлись сухожилия, удерживавшие челюсть. Связки порвались с влажным лопающимся звуком, и вся нижняя половина его лица отвалилась и упала под шаркающие ноги. Оно потянулось ко мне, разминая пальцы, щелкая острыми желтыми ногтями. Я нанес отчаянный удар ножом в то, что оставалось от его лица; нож, скользкий от крови, вылетел у меня из руки; и затем тварь подмяла меня.

Я отреагировал, не думая. Больше двух лет я простоял рядом с монстрологом у секционного стола. Человеческая анатомия была мне знакома не хуже лица моего хозяина. Я точно знал, где находится двигатель человеческой жизни. Теперь я его видел: сердце, яростно колотившееся о тонкий покров разлагающейся кожи, и билось в такт моему собственному на головокружительном обрыве над бездной.

Я запустил кулак ему в торс со всей силой, с которой только мог, прямо под ребра, и продавил руку глубоко в центр твари, прокапываясь четырьмя вытянутыми пальцами вверх мимо печени и между трудящимися легкими, пока я не оказался по локоть в его кишках и не нащупал сердце.

И я раздавил его голой рукой, продрав пальцами насквозь. Тварь навалилась на меня всем весом. Мы вместе рухнули на колени, и черные глаза монстра сверлили мои, пока кровь хлестала из его раны. Всхлипнув от омерзения, я рывком высвободил руку и откатился прочь от чудовища. Гниющая рука хлопнула по земле раз, два и осталась лежать без движения.

Я истерически рыдал, шаря вокруг в поисках ножа, с правой рукой по локоть в собственной крови и левой – в его, думая: «Сделал, сделал, сделал, теперь ты это сделал. Ты отравился им; пуидресер, ты весь в нем измазался. Кончено, кончено, кончено».

Я нашел нож, встал и окликнул было доктора, но слова застряли у меня в горле. Ветер подхватил изданный мной жалкий звук и погнал его прочь, как разорванные останки жертв магнификума, валявшиеся вокруг. В тумане я утратил всякое чувство направления. Казалось, дно древнего озера простирается в бесконечность; не было горизонта, что Михос мог бы хранить.

И тогда я обернулся и увидел, как они шаркают ко мне, дюжинами, черные тени на фоне кружащейся белизны, хрипло визжа от боли и ярости, как скот на бойне. Кровь их притягивает, сказал тогда Кернс. Они чуют ее за мили. Если бы я попытался удержать позицию, меня бы задавили числом. Если бы я побежал, кровь привела бы их прямо ко мне.

Целую вечность я стоял и не мог ни на что решиться, мучаясь нерешительностью. Нечего было и думать ни драться с ними, ни бежать. Яд уже был во мне; я уже был одним из них. Лучше уж дать им забрать меня здесь, снаружи, чем позволить заразе пожрать меня изнутри.

Я стоял на берегу мертвого моря, и передо мной были две двери. За одной – дикая тварь, что разорвала бы меня на куски. За другой – тысячеликий монстр, что хотел сделать одним из своих лиц мое. Вот что такое магнификум. Лицо чудовища – наше лицо.

Nil timendum est. «Ничего не боюсь». Девиз моего наставника можно было понимать двояко. Была трактовка Джейкоба Торранса, а была – и Пьера Леброка. Но мы – больше, чем простая совокупность наших страхов, и выше, чем одно только притяжение бездны. Я явился в это жуткое место по одной, и только одной причине.

«Какого черта ты уходишь, я забыл?»

«Спасать доктора».

«Спасать его от чего?»

«От чего угодно. Я его подмастерье».

Я прорывался сквозь мутный туман, выкрикивая его имя, и зубы росли из земли, и сломанные кости хрустели у меня под ногами, и туман выплевывал их, некогда бывшие людьми лапы и клыки магнификума, с объятиями, широко распростертыми, чтобы принять меня, их нового брата. Мне показалось, что я слышал пистолетную пальбу справа, и я поплелся на звук, молотя руками, словно мог так отогнать туман. И затем я шагнул в пустоту: это был обрыв, восьмифутовая стена в конце тропы. Я в ужасе затрепыхался на краю, бесполезно размахивая руками, чтобы вернуть себе равновесие, но сила тяжести сбросила меня вниз.

Я инстинктивно подвернул под себя плечо и упал на землю клубком. Вскочив с воплем досады и ярости, я попытался вновь запрыгнуть на стену, но та была слишком высока. Крики моих преследователей приближались и звучали как глубокое, гортанное эхо моего собственного. Я попятился, держа нож перед собой обеими руками и размахивая им туда-сюда. О, что за жалкое и смешное зрелище я, должно быть, собой представлял!

«Что ты делаешь, Уилл Генри? – твердил голос у меня в голове. – Ты не можешь вернуться за ним. Ты заразишь его – или приведешь к нему этих тварей. Для тебя уже слишком поздно. Но не для него».

Я в последний раз выкрикнул его имя и бросился вниз по тропе, унося заразу с собой – прочь от Уортропа.

Я вышел из облаков и увидел распростертый передо мной мир, коричневый, черный и всех оттенков серого, и я молился, чтобы живые трупы и дальше шли на запах крови, источаемый моей кожей, и следовали за мной, своим братом, вниз, навстречу судьбе. На развилке я выбрал более крутую тропу, думая, что та быстрее приведет меня на равнину. У меня имелась смутная мысль привести их в Гишуб, город мертвых на берегу моря. Поднимались мы другим путем, и местами тропа была сплошь завалена огромными валунами, мимо которых я едва-едва мог протиснуться. Рана на правой руке кошмарно пульсировала, кровотечение не останавливалось, а левая рука немела. Вот как оно начинается, подумал я, вспомнив мистера Кендалла. Сперва онемение, потом боли в суставах, потом глаза, потом…

Я добрался до места, где тропа резко поворачивала, шагнул за угол и остановился: путь перегораживал большой пруд с самой чистой водой, что я когда-либо видел. Защищенная от ветра окружавшими ее скалами, поверхность воды была совершенно гладкой, безупречно отражая серые лица нависших над ней туч.

Я выбился из сил. Я дошел до конца, до самого конца, и разрыдался у кромки воды.

И облака мчались друг за другом по небу над незапятнанной гладью.

И я поднял голову и заглянул в зеркало, и увидел свое собственное лицо.

Не задумываясь, я встал и содрал с себя куртку, сорвал рубашку и вошел в воду.

Я шел, пока вода не начала биться мне в грудь, и продолжил идти, пока она не поцеловала меня под подбородок. Я подивился, до чего же она была холодна, закрыл глаза и нырнул. И был ветер, и были тучи, и чистый пруд, и мальчик под его потревоженной поверхностью, и кровь мальчика и чудовищ, оскверняющая воды.

* * *

Я теперь nasu.

Я вышел из воды и вновь бросился наземь. Меня колотила дрожь; левой руки я не чувствовал. Шея занемела, а в глазах пересохло. Близилась ночь.

День подходил к концу, а вместе с ним – и моя жизнь.

Держаться за последнюю надежду, когда надежды не осталось, не глупость и не безумство, сказал в свое время монстролог. Это фундаментальное свойство человеческой природы.

Я сидел, прижавшись спиной к горе, баюкая на коленях нож Аваале.

Нож был очень острый, и его лезвие покрывали пятна моей крови.

«Не стану говорить, будто он принесет тебе удачу – этим самым ножом я принес в жертву того, кого любил – но кто знает? Может, ты очистишь его клинок кровью грешных».

Две двери: я мог умереть смертью, что придет, когда пожелает, – или мог выбрать время сам. Я мог погибнуть чудовищем или умереть человеком.

«Мы дети Адама. В нашей природе оборачиваться и смотреть в лицо безликому».

День подходил к концу, и все же мир казался головокружительно ярким, и мои глаза вбирали самую мельчайшую деталь с поразительной ясностью.

«Это называется Oculus Dei… очи бога».

Он наконец меня настиг, Тифей, Тысячеликий Безликий.

Я был гнездом.

Я был птенцом.

Я был гнилью, что падает со звезд.

* * *

Теперь вы понимаете, что я имею в виду.

Ночь опустилась на Кровавый Остров, но мои глаза теперь были очами бога, и ничто не могло укрыться от меня, даже мельчайшая частица материи, даже в кромешной темноте. Я видел сквозь горы, насквозь, вплоть до огненного сердца земли. Ветер прогнал облака, и звезды были от меня на расстоянии вытянутой руки; если бы я хотел, я мог бы протянуть ее и сорвать их. Я был нем; не было ничего, что я бы не чувствовал. Я чувствовал даже, как зараза извивается во мне червем, устраиваясь в синапсах мозга. Не было ни звука, который я бы не слышал: от мягкого шороха крыл бабочки над английским лугом до тихой колыбельной, которую миссис Бейтс поет своему сыну.

Я все еще держал нож, потому что не собирался дожидаться момента, который, как говорил доктор, непременно придет: «Когда все остальные мертвы или бежали, он принимается терзать свое собственное тело и поедать свою плоть…»

– Простите меня, доктор Уортроп, – прохныкал я. – Простите, сэр…

Я подвел его, и я его спас. Я спустился во тьму, чтобы он мог жить при свете.

«Я думаю, что тебе очень часто бывает одиноко».

Я отложил нож и зарылся в карман в поисках фотографии.

«Это на счастье, – сказала она, – ну и когда тебе станет одиноко».

Я вытащил фотографию из кармана; она намокла, и бумага была мягкой. Когда мы виделись с Лили в последний раз, я хотел поцеловать ее. Некоторые так никогда и не поймут, в чем разница между порывом и вдохновением.

Я вновь взялся за нож. В одной руке – подарок от Аваале, в другой – от Лили.

«Я думаю, что тебе очень часто бывает одиноко».

Я услышал, как они приближаются, задолго до того, как увидел. Я чувствовал, как щелкают и хрустят кости земли у них под ногами, и слышал их тяжелое дыхание и как бьются их беспокойные сердца. Повернув голову, я увидел Кернса, чей голос прогремел у меня прямо над ухом:

– Сюда, Пеллинор, я его нашел!

Он перекинул винтовку через плечо и поспешил прочь, и затем я увидел доктора, бегущего вдоль кромки воды, и его рука дернулась вперед и отпихнула Кернса с дороги.

– Не трогайте меня! – закричал я. – Слишком поздно, доктор, не трогайте меня, слишком поздно!

– Я ж вам говорил, кто-то из поганцев до него добрался, – сказал Кернс, и монстролог выругал его и велел ему заткнуться.

Он открыл свой полевой чемоданчик, надел пару перчаток, тихо говоря со мной все время, веля мне расслабиться, успокоиться, он был здесь, и он не забыл своего обещания, и я дивился, о каком это обещании он говорит, пока он щупал мне пульс и светил мне в глаза. Когда свет ударил мне в зрачки, мои губы растянулись в оскале боли и злобы. Трясущимися руками Уортроп вынул из чемоданчика флакон с кровью. То была одна из проб, взятых им у младенца. Желтовато-белая сыворотка отделилась от свернувшейся крови и теперь плавала сверху над насыщенно-алым слоем. Доктор вложил флакон в руку Кернсу и велел тому держать его совершенно неподвижно, пока Уортроп наполняет шприц.

– Какого черта вы делаете? – осведомился Кернс.

– Пытаюсь убить дракона, – ответил монстролог и вонзил иглу мне в руку.

Часть сорок третья. «Уроки непреднамеренного свойства»

Всю ночь он не отходил от меня, человек, что ради меня оставался человеком, сражаясь за то, чтобы человеком остался я. Той ночью, как и в следующие две, он не спал. Временами я проваливался в судорожную, лихорадочную дремоту, а когда просыпался – Уортроп был тут как тут, приглядывая за мной. Кошмары мои были ужасны, полны теней и крови, и он в буквальном смысле слова вытаскивал меня из них, тряся и приговаривая: «Пошевеливайся, Уилл Генри. Это был сон. Просто сон».

Мои симптомы исчезли не сразу. Еще два дня свет обжигал мне глаза, и Уортроп готовил для меня компрессы, вымоченные в холодной озерной воде. В то время как немота в других конечностях медленно отступала, левая рука утратила всякую чувствительность. Доктор заставлял меня очень много пить, хотя даже самые маленькие капли заставляли мой желудок протестующе мутиться.

Однажды я поддался отчаянию. Мы опоздали. Сыворотка не работала. Я видел лицо Безликого, и то было мое лицо.

На что монстролог ответил с яростью:

– Помнишь, что я сказал тебе в Адене, Уилл Генри? Не числом и не силой, – он нашел мою руку и стиснул ее. – А вот этим… этим.

Утром третьего дня я смог приоткрыть глаза, хотя слезы все еще лились из них потоком, и у меня появился настоящий аппетит. Пока мой опекун в восторге рылся в сумке с припасами, я огляделся в поисках Кернса. Я не помнил, чтоб он слишком уж часто попадался мне на глаза.

– Где доктор Кернс? – спросил я.

Уортроп махнул рукой в направлении вершины.

– Играет в Тесея, ищет своего Минотавра. У него развилась форменная одержимость на эту тему. Тварь оскорбила его реноме следопыта.

– Мы… Здесь безопасно, доктор Уортроп?

– Безопасно? – он поморщился. – Ну, это смотря с чем сранивать, Уилл Генри. Безопасно, как у мейстера Абрама в особняке? Полагаю, что нет. Но я сказал бы, что худшее уже позади. Возможно, там наверху еще бродят несколько зараженных, хотя сомневаюсь, чтобы они остались на равнинах или в прибрежных районах. Туземцы хорошо знакомы с Тифеем, и когда случается вспышка, они изолируют зараженные деревни и укрываются в пещерах, пока эпидемия сама не выгорит. Пуидресер со временем теряет силу, как я вроде бы тебе говорил, а муссонные дожди смывают трупы в море. Я подозреваю, что зараза началась с Гишуба и распространялась оттуда. Кернс сообщил мне, что первым в контакт с пуидресером вошел рыбак – мальчик твоих примерно лет, – возможно, на одном из меньших островков. Он же и передал – или, скорее всего, продал – свою мрачную находку писарю Стоуву.

– Выходит, чудовища нет, – сказал я. – И не было никогда.

– В самом деле, Уилл Генри? А чего тебе надо от чудовища? – спросил он. – Размера? Магнификум был размером с Сокотру и мог бы вырасти огромным, как весь мир. Ненасытного аппетита к человеческой плоти? Ты из первых рук узнал, до чего это зверский голод. Причудливая наружность? Назови-ка мне что-нибудь – что угодно! – более причудливое, чем то, что мы видели на этом острове. Нет уж, магнификум достоин своего имени – дракон по своей сути, пусть внешне он и не похож на то, как мы его себе представляли. И, – он похлопал по чемоданчику, в который он аккуратно уложил остававшиеся пробы крови младенца, – в моих силах его убить.

Он встал и сделал несколько шагов к кромке воды, и человек в зеркальной поверхности устремил взгляд наверх – в глаза монстролога.

– Оно почти меня прикончило, – задумчиво сказал он. Меня это поразило, ибо показалось в высшей степени странной репликой с учетом того, что обращена она была к выздоравливавшему от его ужасного укуса. Я не понял, что он имеет в виду совершенно другого монстра.

– Мое тщеславие несло меня ввысь, как Икара – крылья, – проговорил он. – И когда истина о магнификуме спалила их, я упал. Я пал очень глубоко. И падал не один.

Он обернулся ко мне.

– Когда на тебя напали и я потерял тебя в рукопашной, это… это что-то во мне сломало. Словно меня грубо пробудили от глубокого сна. Короче говоря… – он шумно прочистил горло и отвел взгляд. – Это заставило меня вспомнить, почему я вообще стал монстрологом.

– А почему? – спросил я.

– А как ты думаешь? – запальчиво огрызнулся он. – Чтобы спасти мир, конечно. А потом в какой-то момент, как у всякого самозваного спасителя, это превратилось в спасение меня самого. И ни одна, ни другая цель не достижима. Я не могу спасти мир, и я уже не слишком забочусь о спасении себя самого… но очень и очень забочусь о…

Он вернулся и сел рядом со мной. Я увидел что-то в его руке. То была фотография Лили.

– А теперь я обязан спросить тебя насчет этого, – сказал доктор. Голос его был мрачен.

– Да так, ничего, – ответил я, потянувшись за фотографией. Он держал ее так, чтобы я совсем чуточку не мог дотянуться.

– Nullité? – уточнил он. – Ничего?

– Да. Это… Она мне ее дала…

– Кто тебе ее дал? Когда?

– Лили Бейтс. Внучатая племянница доктора фон Хельрунга. Перед моим отъездом в Лондон.

– И зачем она тебе ее дала?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Она сказала, это мне принесет удачу.

– Ах вот как. Удачу. В таком случае ты знаешь, зачем она тебе ее дала.

– Она мне не очень-то нравится.

– О нет. Конечно же, нет.

– Могу я теперь забрать ее обратно?

– Ты имеешь в виду «Можно ли мне теперь забрать ее обратно».

– Можно?

– Ты что, влюбился, Уилл Генри?

– Это глупо.

– Что именно? Любовь или мой вопрос?

– Не знаю.

– Не знаешь? Ты уже один раз испробовал этот прием. С чего это ты взял, что теперь он сработает лучше?

– Я в нее не влюбился. Она меня бесит.

– Ты только что подтвердил то самое, что отрицал.

Уортроп с любопытством уставился на лицо Лили на фотографии: натуралист, наткнувшийся на странный новый вид живых существ.

– Ну, наверное, она хорошенькая, – сказал он. – И ты взрослеешь, а от некоторых заболеваний лекарства нет и быть не может.

Доктор вернул мне фотографию.

– Как-то я сказал тебе: никогда не влюбляйся. Думаешь, то был мудрый совет – или эгоистичная манипуляция?

– Я не знаю.

Он кивнул.

– И я тоже.

Кернс возвратился в сумерках со свежим уловом верблюжьих пауков и явно нарывался на ссору. По своим меркам он был просто-таки угрюм.

– Уложил сегодня только троих, – сообщил он. – Это не охота; это тир какой-то.

– Только они не мишени, и мы на них не охотимся, – отозвался доктор. – Мы кладем конец их мучениям и предотвращаем распространение смертельного недуга.

– Ох, вечно вы из кожи вон лезете, чтоб проявить свое хреново благородство. – Кернс перевел взгляд на меня. – Ты выздоровел?

– По-видимому, – ответил за меня Уортроп. Он не давал Кернсу особо со мной общаться, словно боялся, что тот заразит меня чем-нибудь похуже звездной гнили.

– Тогда почему бы нам не воспользоваться тем, что у вас есть, и вылечить их, а не резать как коров?

– Люди – не коровы, – отрезал доктор, повторяя фон Хельрунга. – У меня только два флакона сыворотки. И их необходимо сохранить, чтобы воспроизвести противоядие.

– Вы же осознаете свои двойные стандарты, Пеллинор. Когда дело дошло до вашего ассистента, вы не переживали о сохранности противоядия.

– А вы зря пытаетесь изображать голос совести, Кернс. Звучит неискренне, словно кто-то пытается говорить на языке, которого не понимает.

Злорадно ухмыляясь, Кернс запихал целого паука себе в рот. Монстролог в отвращении отвернулся.

Доктор разработал жестокий в своей эффективности порядок завершения зловещей миссии по искоренению на острове магнификума. Мы встали лагерем в месте, дававшем надежное укрытие и некоторую защиту от стихий: в нескольких сотнях футов ниже уровня облаков, окутывавших гнездовья. Мы жили по распорядку нашей добычи, спали днем и заманивали их на бойню ночью.

Наживкой нам служил костер. Он притягивал зараженных, а Уортроп и Кернс прятались за выходом пласта или валуном и отстреливали тех по мере того, как они вползали в круг света. Трупы с прошлой ночи служили топливом для костра на следующую.

То был грозный, зловещий труд. Ни азарта погони, ни риска… Смерть и ничего, кроме смерти.

Такова была мрачная ипостась монстрологии, героизм самого отважного толка, труд в тьме, дабы другие могли жить при свете. Он начал брать свое с моего наставника: Уортроп перестал есть, спал не больше нескольких минут подряд, а затем вскакивал, чтбы впериться вдаль отчаянным, одержимым взором человека, раздираемого невозможным выбором.

Кернс чувствовал себя немногим лучше. Он вечно жаловался, что до сих пор не нашел своего Минотавра и что все это мало походило на эпический поход, который он себе навоображал.

– Ну полно вам, Пеллинор. Мы ведь наверняка могли бы придумать что-то повеселее, – сказал он как-то поздней ночью. Ни одной жертвы не забрело в наш капкан. – Можно было бы разделиться – устроить из этого игру. Кто настреляет больше, тому приз.

– Если вам не терпится, Кернс, можете вообще уйти, – устало отозвался Уортроп. – По правде, мне бы этого как раз хотелось.

– А вот сейчас вы очень несправедливы, Пеллинор. Это не моя вина, знаете ли. Не я выдумал миф о магнификуме.

– Нет, вы всего лишь воспользовались им к своей выгоде.

– А вы воспользовались бы им к выгоде своей репутации и чтобы поквитаться с соперниками. «Славься, великий ученый, рыцарь ханжества, что вернул христианам Грааль, Пеллинор Непорочный, Пеллинор Гордый, Пеллинор Великолепный!» – Он весело рассмеялся. – Если уж говорить о мотивах, самые непорочные пока что мои.

– Отстаньте от него! – окрысился я на Кернса. Мне хотелось схватить нож Аваале и срезать эту невыносимую самодовольную ухмылку. – Это вы во всем виноваты! Он из-за вас чуть не умер!

– Ты о чем это, мальчик? О русских? Я не приказывал русским убивать Пеллинора. Это была их собственная идея.

– Вы послали ему гнездовище.

– На хранение, и тебе следовало бы сказать мне за это спасибо.

– Мне следовало бы вас убить, вот что!

Он удивленно вскинул брови:

– Ну, ну! Вот же маленький кровожадный дикарь. Пеллинор, чему вы учили этого ребенка?

Монстролог сокрушенно покачал головой.

– Уроки непреднамеренного свойства.

Неделю мы трудились жнецами на поле смерти. Минуло две ночи без единой жертвы, и Кернс начал поговаривать о возвращении в Гишуб, где мы дожидались бы прибытия «Дагмары».

– Полагаю, пора мне махнуть рукой на моего Минотавра, – он надул губы. – Но все – даже лучшее – должно рано или поздно подойти к концу.

Встревоженное выражение промелькнуло на лице доктора. Он оттащил меня туда, где Кернс не мог нас услышать, и прошептал:

– Я совершил ужасную ошибку, Уилл Генри.

– Нет, нет, – прошептал я в ответ. – Все верили, что магнификум существует на самом деле…

– Тс-с! Я не про магнификум, – он глянул на уступ, на котором, распластавшись, спрятался Кернс. – Не знаю, чего он ждет. Может быть, он еще сохранил рудименты человечности, хотя мне крайне сложно найти тому убедительные доказательства. Скорее всего, просто еще не представился удобный момент.

Он мрачно улыбнулся, увидев, что я озадачен.

– Ему придется меня убить. Ну, и тебя тоже, конечно, – нас обоих. Какой у него выбор? Он здесь в ловушке до конца муссонов, и даже тогда ему будет непросто отсюда выбраться. К кому ему податься за помощью? Единственный порт на острове контролируют британцы, а у них он в розыске – за убийство и государственную измену. Русские? Они призовут его к ответу за полный провал экспедиции и вознамерятся поквитаться. Остаться и стать добычей – или бежать и попасть под арест.

– Но поэтому-то он нас и не убьет, – возразил я. – Мы нужны ему, чтобы сбежать.

– Разве? Он знает, когда и где нас подберет «Дагмара». Сказать ему это и стало моей страшной ошибкой. Все, что ему теперь нужно, это сообщить капитану Расселлу, что мы с тобой пропали или погибли на охоте. И после этого Джон Кернс свободен отправляться куда захочет, стать кем душе угодно. Он вольется обратно в семью человечества, и его человечье обличье – и жизнь – останутся нетронуты.

Я помолчал, обдумывая это, тревожась, пытаясь найти логические дыры в его доводах, но пришел к выводу, что это бесполезно, и сосредоточился на решении проблемы.

– Можно ударить его по голове, вырубить, связать… Или подождать, пока он уснет…

Доктор кивал.

– Да, само собой. Это единственный способ. Должен же он когда-то спать… – Голос Уортропа угас. Безумное выражение последних нескольких дней вновь промелькнуло на его лице. – Ну, связать мы его не можем. Это все равно что казнить, причем с особой жестокостью.

– Ну, тогда мы врежем ему по голове и заберем у него винтовку.

– Почему ты так хочешь стукнуть его по голове? Чтобы забрать у него винтовку, нам надо просто дождаться, чтобы он уснул.

– Тогда так мы и сделаем. Дождемся, пока он заснет, и заберем у него винтовку.

– А потом… что? Возьмем его в плен? – спросил он.

– Можем сдать его британцам.

– Которые допросят его насчет Аркрайта и тебя самого арестуют за соучастие во убийстве – и фон Хельрунга тоже.

– Он сказал, что не знает Аркрайта.

Уортроп одарил меня испепеляющим взглядом.

– Ну почему, Уилл Генри, именно в тот момент, когда я уже начинаю думать, что у тебя и в самом деле есть голова на плечах, ты каждый раз изрекаешь вот такое?

– Тогда мы никому его не сдадим. Будем держать в плену, пока не сядем на «Дагмару», и тогда бросим здесь.

Монстролог кивал, но все еще казался встревоженным.

– Да. Это единственная приемлемая альтернатива. Когда наш труд будет закончен, мы расставим капкан.

Я не спросил: единственная приемлемая альтернатива – чему? Спрашивать мне не требовалось.

В последнюю ночь нашей горькой жатвы уже близился рассвет, а только один зараженный пока что забрел в наши силки. Кернс пристрелил его, а затем перевернул тело на спину и уставился на него с разочарованным видом.

– Где он? – вслух спросил он. – Где мой Минотавр?

– Умер, наверное, – ответил Уортроп.

– Ох, не говорите так! Если я его не убью, у меня будет чувство, что все предприятие было зря.

– Что, Кернс, вам недостаточно смерти?

– Вот чем прекрасна жизнь, – с чувством парировал Кернс. – Она под завязку набита смертью, так что на всех хватит!

– Тогда надеюсь, что вы успеете ухватить свою долю, прежде чем завтра придет «Дагмара».

– Завтра? Тогда нынче ночью мы должны отыскать моего Минотавра. Быть может, стоит вернуться к очагу. А вдруг он там, готовый лопнуть?

– Вы видите, в каком состоянии этот, – ответил Уортроп, имея в виду жертву у его ног. – Если незараженное население успешно самоизолировалось, то эпидемия уже подходит к концу. Куда вероятней, что он уже «лопнул».

Кернс, однако, не собирался так легко расставаться с мечтой. Он решил выпустить из последнего убитого кровь вместо того, чтобы сжечь труп, надеясь, что запах крови преуспеет там, где огонь потерпел поражение. Затем он прогнал нас прочь: «Отдохните хорошо. Утром у нас непростой марш-бросок до моря. Я вас не брошу, честное слово».

– Возможно, это и есть его план, – задумчиво проговорил доктор, когда мы удалились в укрытие. – Ускользнуть тайком и надеяться, что мы не выберемся вовремя.

Я подумал, что мой наставник наивен, если полагает, что человек вроде Джона Кернса позволит себе предоставить такое на волю случая.

– Надо сделать это сейчас, – сказал я. – Он думает, что мы легли спать. Если хотите, я сам это сделаю.

– Ты сделаешь «что»? Что за «что»?

– Тресну его по голове.

– Еще раз: я полностью понимаю привлекательность данного действия…

– Вы слышали, что он сказал, сэр. Сегодня ночью он не будет спать, и сегодня же мы уходим в Гишуб встречать «Дагмару».

– Можно подождать, пока он не уйдет на ночь, – предложил он. – В какой-то момент придется же ему отложить винтовку.

– С чего бы это? – Я почувствовал, как теряю терпение. Я – теряю терпение с Пеллинором Уортропом! – Сегодня он планирует нас убить, как только взойдет солнце.

– Да. Да, конечно, ты прав, Уилл Генри. Наверняка его план именно таков. И он должен догадываться о нашем, поэтому будем начеку. Как бы нам усыпить его бдительность?

Я изложил свою мысль. Он выдвинул несколько возражений, главным из которых было наиболее очевидное – Кернс может почуять неладное.

– А если он что-то заподозрит, – сказал монстролог, – ты более чем наверняка заплатишь высшую цену.

Но ничего лучше он придумать не смог. Надо было действовать быстро; в любой момент Кернс мог решить, что наш час пробил.

Прежде, чем мы разделились, Уортроп тронул меня за плечо и пристально посмотрел мне в глаза. В его взгляде я прочитал вопрос. Я повторил то же, что говорил ему в Дувре:

– Я не боюсь, сэр.

– Я знаю, – серьезно сказал он. – И от этого мне страшно.

* * *

Нет никакого чудовища, сказал Джон Кернс. Только люди.

Он заслышал мое приближение задолго до того, как я дошел до его укрытия, и вихрем обернулся ко мне, вскинув винтовку. Я тут же выпрямился и тихо окликнул его:

– Доктор Кернс! Доктор Кернс!

– Что такое? – негромко отозвался он. – Где Уортроп?

– Мы что-то услышали… там, у нас, – я показал вниз по тропе. – Он пошел проверить.

– Пошел… Зачем он это сделал, Уилл?

Я шагнул ближе. Он не опустил винтовку. Это выдало его с головой. Если бы Кернс опустил винтовку, я мог бы подумать, что мы с доктором просто параноики. Но он ее не опустил, он целился точно в центр моей груди.

– Взглянуть, что бы это могло быть, – ответил я.

– Тогда он с ума сошел. Все, что ему надо было сделать, это присоединиться ко мне тут и ждать, пока оно само к нам придет.

– Это было совсем рядом с пещерой, – дрожащим голосом сообщил я, – прямо за валунами. Он не хотел рисковать. Оно было очень близко, сэр, и доктора уже слишком долго нет. Я боюсь…

– Ты боишься? – переспросил он. – Боишься?

Он покинул свой насест, медленно подошел и встал передо мной.

– Ты боишься? – спросил он еще раз. Его серые глаза холодно сияли в свете костра, а лицо было необычно серьезно.

– Можно мы пойдем поищем его, пожалуйста? – прохныкал я. В груди у меня знакомо стиснуло: силой, что могла бы разломить мир надвое, и голосом доктора в Адене, произносящим: «Мы должны быть незаменимы друг для друга».

– Что ж, само собой. Пойдем вместе, Уилл. Задавим числом, ага?

Он расплылся в своей обычной ухмылке, переложил винтовку на сгиб руки и добродушно похлопал меня по голове, как дядюшка – любимого племянника.

– Не надо бояться, – сказал он.

Я поднял глаза – Oculus Dei, так называл их Кернс – и посмотрел прямо в его собственные, и он узнал свои глаза в моих, но слишком поздно, и прежде, чем он успел вскинуть ружье или отшатнуться, длинный нож Аваале со свистом взлетел и погрузился ему в шею.

Кернс осел на колени, широко раскрыв глаза от удивления, и начал было поднимать винтовку. Я пинком вышиб ее у него из рук. Он вскинул руки к фонтанирующей кровью ране в шее – кровь пульсировала в такт его угасающему сердцу – и рухнул навзничь, протягивая ко мне окровавленные пальцы, но я был слишком далеко. Ему было меня не достать.

Я подошел к винтовке, поднял ее, принес обратно – туда, где лежало тело – и запихал ее под труп. Затем я поднял правую руку Кернса, пропустил палец через пусковую скобу и отступил осмотреть дело рук своих.

«Нет никаких чудовищ. Есть только люди».

Я подобрал нож и побежал за доктором.

Часть сорок четвертая. «Упавшая звезда»

– Расскажи мне еще раз, – велел Уортроп.

Я рассказал – без колебаний, глядя все так же твердо. Кернс в самом деле почуял неладное и не оставил мне выбора, кроме как защищаться.

– Он собирался застрелить тебя в упор, – с сомнением протянул монстролог. – Из «винчестера».

– Да, доктор. Он прицелился прямо мне в грудь и сказал, что ему жаль, но выбора у него нет.

– Как у тебя. Выбора нет.

– Да, сэр.

– И ты зарезал его в шею. Пока он целил тебе в грудь из винтовки.

– Да, сэр.

– И как тебе это удалось? Подобраться достаточно близко, минуя разделяющий вас ствол «винчестера»? – Он явно с трудом мог себе это вообразить.

– Я выбил ствол левой рукой и ударил правой.

– Ты его выбил?

– Я имею в виду отбил в сторону. Он так его и не отпустил.

– И все это время он не замечал, что у тебя нож?

– Я прятал нож за спиной.

– Итак, когда он вскинул винтовку, чтобы тебя застрелить, – медленно проговорил он, – ты выдернул правую руку из-за спины, сбил винтовку в сторону левой и в то же мгновение выхватил нож другой рукой и замахнулся им, чтобы зарезать его ударом в шею?

– Да.

– Да?

– Да, сэр.

Он задумчиво почесал себя под подбородком.

– Это ты быстро сообразил.

– Да, сэр. Я имею в виду, спасибо, сэр.

– А рефлексы еще быстрее. Ты должен как-нибудь мне продемонстрировать.

– Мне пришлось его убить, доктор Уортроп.

– Хм-м. Да. Полагаю, что так. Самосохранение – твое неотъемлемое право.

– Мне пришлось, – настаивал я. – Ради нас обоих.

– Мне больше нравился тот план, когда ты заманивал его вниз, на тропу, чтобы я мог треснуть его по голове.

– Я это не планировал. Оно просто… так вышло.

– Разве я сказал, что ты это спланировал, Уилл Генри? Тогда это был бы совсем другой коленкор. Это не то же самое, что случилось в Адене. Убивать Джона Кернса не было необходимости.

– Но что он умер, это, однако, к лучшему.

Он поморщился, пристально посмотрел мне в глаза, и даже тогда я не отвел взгляда.

– Как так, Уилл Генри?

– Если бы мы просто бросили его тут, он бы мог как-то выбраться с острова. Я думаю, что как-то выбрался бы, потому что он… он Джон Кернс.

– И? Какое это имеет значение, если мы сами выберемся?

– Имеет, сэр, потому что вы все равно были бы для него угрозой. Вы слишком много знаете и слишком много видели.

Между нами воцарилось молчание. Он поглядел на меня, и я поглядел на него в ответ, и звезды медленно истаивали с неба.

– Думаю, это к нам обоим относится, Уилл, – сказал он, нарушив тишину – но не то, что лежало в ней между нами.

В десятом часу нашего последнего дня на Кровавом Острове исполинские объятия гор разомкнулись, и мы увидели равнину, простиравшуюся до самого моря. День был ясный, жаркий и почти безветренный, и я заметил нескольких великолепно окрашенных ящериц, греющихся на солнышке на камнях. Бабочка порхнула мимо на переливчатых синих крылышках. Монстролог показал на нее и заявил:

– Ты только посмотри на нее. На мили вокруг ни одного цветка. Она наверняка заблудилась.

Массивный силуэт появился внизу под нами – меж двух валунов, отмечавших конец тропы. Сперва мое сердце подпрыгнуло от радости. Это, должно быть, Аваале, подумал я. Я ускорил шаг; монстролог схватил меня за плечо и оттащил назад. Мы стояли и смотрели, как исполинское нечто мучительно шаркает к нам. Лохмотья свисали с его массивного костяка. Босые ступни были изорваны острыми камнями и оставляли на пути кровавые следы. Челюсть отвисла; глаза были черны и не моргали; крупные кисти рук покрывала корка запекшейся крови. Длинный рог торчал из широкого лба. Мы нашли Минотавра.

Я вскинул винтовку Кернса. За моей спиной монстролог издал негромкий протестующий возглас, вытянул руку и заставил меня опустить ствол.

Дитя Тифея вскинуло тяжелую голову, и его рот скривился в рыке мучительной ярости. Слюна-пуидресер с крапинками крови блестела на утреннем солнце. Шатаясь, оно двинулось к нам, слишком слабое, чтобы бежать, и оступилось. Оно упало. Судорогой могучих плеч чудовище оттолкнулось от каменистой почвы. Слезы из пуидресера лились по его иссохшему лицу, свет пронзал полупрозрачную плоть, и я ясно видел сквозь нее до самых его костей. Чудище встало, покачнулось, упало снова. Голова откинулась назад; черные глаза встретили безоблачное небо и изошли слезами.

– «А станешь искать упавшую звезду, – сказал монстролог, – так найдешь лишь смердящий студень, что, пролетая над горизонтом, на миг принял чарующее обличье».

Слезы жалости сверкали в его глазах. Оба они плакали – чудовище и человек, упавшая звезда и тот, кто ее искал.

«И когда я сойду на берег Кровавого Острова, чтобы водрузить флаг завоевателя, когда покорю вершину бездны и найду то, чего мы все и страшимся, и жаждем, когда обернусь взглянуть в лицо Безликому, чье лицо я увижу?»

Человек опустил ружье до уровня глаз чудовища.

Мы нашли Гишуб таким же, каким оставили: всеми покинутым городом мертвых. Прежде, чем жизнь вернется сюда, должны были пройти годы. Павших сожгут, их пепел вернут в землю, из которой они некогда вышли, дома опустошат и очистят, и новое поколение выйдет в море за жатвой. Жизнь вернется. Она всегда возвращается.

Мы ждали Аваале. Я не сомневался, что он вернется. Все имена что-то да значат, сказал он мне. Мы сидели в удлиняющейся тени «драконьей крови», и солнце, жирея, клонилось к горизонту, а в воздухе был разлит золотой свет. Его лучи плясали на листьях, тихо поющих над моей головой. Я глядел вниз, на море, и видел, как на краю мира балансирует корабль о тысяче парусов. Мой отец нашел способ исполнить свое обещание – через невероятнейшего из людей.

Рука этого человека обняла меня за плечи, и он проговорил мне на ухо:

– Я никогда больше тебя не оставлю, Уилл Генри. Я никогда тебя не брошу. Пока я жив, я буду за тобой присматривать. Как ты вывел меня из тьмы, так и я уберегу тебя от нее. И если прибой захлестнет меня, я подниму тебя на плечах; я не допущу, чтобы ты утонул.

То был миг его триумфа. Миг, когда он обернулся, чтобы взглянуть в лицо тому, чего все мы страшимся – и все мы ищем.

Я почти слышал его – флаг победителя, хлопающий на легком морском ветру.

В сумерках мы спустились на берег. «Дагмара» стояла на якоре между мокрым песком и горизонтом, а от нее прилив мчал шлюпку, чтобы отвезти нас домой.

– Аваале? – произнес я.

– Он может и не приехать, Уилл, – сказал доктор. – Кернс мог оказаться прав.

Я подумал о человеке, высившемся, как колосс в падшем мире, баюкавшем на руках ребенка, говорящем голосом, подобным грому: «Милосердие – это не наивно. Цепляться за последнюю надежду – не сумасшествие и не глупость. Это – сама суть человечности».

– Нет, – сказал я. – Правы оказались вы, доктор.

Я показал на восток, где по линии прибоя вышагивал босоногий человек, великан, чья темная кожа сияла в последних лучах угасающего солнца. Даже издалека я видел его широкую улыбку. Я знал, что означала эта улыбка. И он, жестокий пират, на чьем сердце больше не лежало бремени, поднял руку и помахал нам с ребяческой радостью.

От Сокотры до Адена, и потом от Адена до Порт-Саида, где Фадиль сдержал обещание, задав пир из фасиха и кюфты и представив меня своим дочерям-двойняшкам, Астарте и Дендере. Он сообщил им, что выйти за Офоиса, подопечного Михоса – стража горизонта, не худшее, что они могут сделать. Возможно, я покинул Порт-Саид помолвленным с одной из них; я не уверен.

Перед тем, как сесть на пароход до Бриндизи, Уортроп отбил в Нью-Йорк телеграмму:

«МАГНИФИКУМ НАШ ТЧК»

– Магнификум наш? – повторил я. Я испугался, что мой наставник утратил рассудок.

– Ну, он точно не у русских! – с улыбкой сказал монстролог. – Мы «вырвали клыки» ужасному чудищу, – он похлопал по своему чемоданчику. – Надеюсь, ты способен оценить иронию этого, Уилл Генри. Здоровая ироничность – лучший способ остаться в своем уме в мире, который чаще всего безумен; настойчиво ее рекомендую. Но все равно нас не встретят как героев, не будет ни наград, ни парадов в нашу честь. Победа над Тифеем останется невоспетой. Провал для Пеллинора Уортропа. Триумф для монстрологии, – затем он поправил себя, – нет. Для человечества.

Через Средиземное море мы добрались в Бриндизи, где сели в поезд до Венеции. Доктор послал меня с особым поручением, которое оказалось весьма непростым для тринадцатилетнего мальчика. «Даже не думай насчет пассажиров первого класса. Ступай сразу в третий. Богатство створаживает молоко человеческой доброты, Уилл Генри». В итоге я сумел одолжить искомый предмет у индуса, эмигрировавшего из Бомбея.

– Вообще-то я не суеверен, но это может принести мне удачу, – признался Уортроп, усаживаясь. Он ослабил воротник сорочки и вздернул подбородок. И не спускал глаз с бритвы, блестевшей у меня в руке. – А теперь аккуратно. Если ты меня порежешь, я очень рассержусь и отправлю тебя в постель без ужина.

Он изучил результат моих трудов в зеркале и объявил его достойно исполненным.

– Поискать мне цирюльника в Венеции? – вопросил монстролог вслух, пропуская между пальцев отросшие до плеч кудри. Затем он пожал плечами. – Не стоит торопиться, правда?

Когда мы прибыли в Венецию, давно уже пробило девять часов вечера. Темные воды каналов сверкали, как бриллиантовые ожерелья, и воздух был влажен от собирающегося дождя. Я узнал в посетителях клуба тех же людей, что и не одну неделю назад, словно они и не уходили, словно время в Венеции застыло.

Может, так оно и было на самом деле. Доктор заказал выпить тому же коротышке-официанту с лицом бассет-хаунда, Бартоломео вышел и уселся за пианино в знакомых черном сюртуке и насквозь пропотевшей белой сорочке; дверь у сцены отворилась, и появилась Вероника Соранцо в вылинявшем алом платье, таком же, как то, что она отдала моему наставнику. Бартоломео энергично играл, Вероника отвратительно пела, а Пеллинор смотрел в восхищении. В конце песни она подошла к нашему столику, поприветствовала его пощечиной по свежевыбритой щеке, обругала bastardo[160] и idiota[161], и Бартоломео рассмеялся со сцены.

– Ты так и не ответила на мою телеграмму, – сказал ей доктор.

– А на сколько моих писем не ответил ты? – парировала она.

– Я думал, что ты умерла.

– Я боялась, что ты жив.

– Имей терпение.

Вероника против воли рассмеялась.

– Чего тебе нужно, Пеллинор? – спросила она. – За каким чудищем ты на сей раз гоняешься?

Он прошептал ей что-то на ухо. Я заметил, как Вероника вспыхнула под толстым слоем грима.

– Но почему, Пеллинор? – спросила она.

– А почему бы и нет? – со смехом парировал Уортроп. – Пока я здесь – и пока ты здесь – но, что самое важное, пока мы оба еще в состоянии!

Монстролог подхватил ее в объятия. Бартоломео понял и начал играть вальс. Клиенты, сидевшие за столиками, пили и не обращали внимания. Бартоломео тоже не смотрел; он был поглощен музыкой. Я был единственный, кто смотрел, как они танцуют в дымном желтом свете, пока снаружи дождь целовал брусчатку Калле де Каноника. Были женщина в красном и одинокий мужчина, что танцевал с ней, и мальчик, что смотрел на них, как и они, одинок.

Мир велик, и очень просто позабыть, насколько мы малы. Время пожирает нас, как звездная гниль. Монстролог полагал, что эта миссия принесет ему бессмертие: триумф, что переживет его краткий выход на сцену жизни. Он ошибался. Пеллинор Уортроп канет в Лету, его благородный труд не найдет признания, его жертва останется в тени деяний менее значительных людей. Он мог бы купаться в отчаянии, грызть сухие кости горечи и раскаяния.

Вместо этого он приехал в Венецию, и он танцевал.

Мы все охотники. Мы все, каждый из нас, монстрологи. И Пеллинор Уортроп был лучшим из нас, потому что нашел в себе мужество обернуться и взглянуть в лицо самому ужасному чудовищу из всех.

Эпилог

Тем утром, закончив читать десятый томик, я позвонил своему другу: директору учреждения, в котором Уилл Генри завершил свои сто тридцать с лишним лет на Земле.

– У него не хватало пальца на левой руке? – уточнил я и затаил дыхание.

– Ну да, не хватало, указательного, – ответил директор. – Ты что, выяснил, почему?

Я хотел было сказать «да». Затем я подумал, что ответ этот слегка лукав. Как в очень многом в этих дневниках, тут были факты – а рядом были объяснения Уиллом Генри этих фактов, похожие на историю магнификума, приписывавшую косвенные доказательства существования монстра монстру, которого не существовало; феномен, по чести заслуживавший названия Недомыслия Уортропа.

– Он про это писал, – сказал я и сообщил, что только что дочитал десятую тетрадь.

– Еще знаменитости? – осведомился он. Эту особенность дневников он находил наиболее занимательной.

– Президент Мак-Кинли; Артур Конан-Дойль, создатель Шерлока Холмса; и Артюр Рембо.

– Рембо? Никогда о таком не слышал.

– Это был французский поэт того времени. Все еще считается довольно значимым. Я где-то читал, что его работы повлияли на Боба Дилана.

– А что, Боба Дилана Уилл Генри тоже знавал?

Я рассмеялся.

– Ну, дневники я еще не дочитал. Может быть.

– Что-нибудь новенькое про Лили?

Новенькое имелось. Я нашел в обернской газете репортаж о пожаре 1952 года, уничтожившем дом Уилла и Лили. Я также заполучил копию некролога Лили, напечатанного за два года до пожара. Лиллиан Бейтс Генри родилась в городе Нью-Йорк. Она была дочерью Натаниэля Бейтса, видного инвестиционного банкира, и Эмили Бейтс, влиятельной фигуры в суфражистском движении рубежа веков. Лиллиан состояла в советах нескольких благотворительных организаций, посвятив свою жизнь, утверждала статья, служению ближним. Ее пережили племянницы и племянники со стороны брата Реджинальда, а также ее возлюбленный супруг на протяжении тридцати восьми лет, Уильям Дж. Генри.

– Тридцать восемь лет, – проговорил директор. – Это значит, что они должны были пожениться в…

– В тысяча девятьсот двенадцатом, – закончил за него я. – В тысяча девятьсот двенадцатом Уортропу было бы пятьдесят девять лет.

– Уортропу?

– Если этот Уортроп вообще когда-либо жил на свете. Если жил, то к девятьсот двенадцатому он был уже мертв.

– Почему ты так думаешь?

– Уилл пишет, что был постоянным компаньоном Уортропа, пока тот не умер. Не могу представить себе, чтобы они поженились и съехались с Пеллинором Уортропом.

– Но ты что, в самом деле думаешь, что на свете существовал Пеллинор Уортроп? – Я различил в его голосе улыбку. Когда я заслышал этот вопрос, слова Уилла Генри всплыли у меня в голове. «Я преследовал того, кого потерял».

– Я начинаю думать, что здесь скрыта какая-то аллегория, – осторожно сказал я. – В самом начале записок Уилл Генри говорит, что Уортроп мертв уже сорок лет как. Если Уортроп «умер» около тысяча девятьсот двенадцатого года, это значит, что Уилл начал свои записки примерно тогда, когда сгорел дом в Оберне, сразу после того, как потерял все – не только единственного спутника жизни, но вообще все, что у него было. Может, эти дневники – какой-то странный способ со всем этим справиться.

– И он сочиняет прошлое, населенное чудовищами, чтобы понять чудовищ своего прошлого?

– Ну, это просто теория. Я же не психиатр.

– Может, пора нам пригласить психиатра.

«К кому? – про себя спросил я. – К Уиллу Генри или ко мне?»

Той ночью я лежал без сна, думая о пожаре – первом, что отнял у Уилла Генри родителей, и втором, что забрал себе все остальное. Огонь разрушает, писал он, но и очищает тоже. Передо мной был человек, потерявший все – не единожды, а дважды, если верить дневникам в этой части. Он, должно быть, задавался вопросом, подобно Джону Кернсу, не молимся ли мы все не тому богу. Быть может, тетради были его попыткой придать смысл бессмысленному, подарить лицо безликому монстру, что таится вечно на волосок за гранью нашего зрения.

Пока я обдумывал эту возможность, мое сердце начало бешено колотиться, и я вдруг испытал сильнейшее желание попросту отвернуться… не дочитывать три оставшиеся тетради… вернуть их все директору и бросить мое расследование, или чем бы вы это ни считали. Тоненький голосок предостерегал, что я спускаюсь к тропе, которой не хочу идти, которой не стоит идти. У меня было чувство, будто что-то спружиненное раскручивается внутри меня, что-то, что было моей глубоко личной частью, и в то же самое время – чем-то совершенно чужеродным, и эти две части перетягивали меня друг у друга с силой, которой хватило бы, чтобы разломить весь мир надвое. Уилл Генри называл это Чудовищем, монстром, и обещал мне, что я пойму, что он имеет в виду.

Он сдержал свое обещание.

Монстролог. Ступени, ведущие в бездну

Посвящается фанатам, яростным и преданным, без которых не было бы этой книги

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Данте

Благодарности

«Монстролог» был задуман как одно повествование, а вырос в нечто совершенно другое. Но, вероятно, такова судьба любого творческого начинания, и я должен был заранее знать, что путь будет порой мучителен, полон непредвиденных опасностей и неожиданных ответвлений. Написать книгу о монстрах-людоедах, сеющих панику вокруг, сравнительно просто, куда сложнее исследовать непроглядный мрак, царящий у человека внутри. Временами я сам переставал понимать, что именно я пишу, но никогда у меня не было сомнения в том, стоит ли. Даже в самые темные времена – а такие были – я держался. И хотя я не всегда знал, что именно у меня есть, но никогда не сомневался, что кое-что все-таки имеется.

И я был не одинок в этой вере. Брайан Де Фиоре, агент необыкновенного дарования, был рядом с самого начала; также и неоценимый Дэвид Гейл, редактор, чрезвычайно терпеливый человек, лучше многих понимающий особенности творческого процесса. Отдельной благодарности заслуживает и вся команда издательства «Саймон энд Шустер», в особенности Жюстин Чанда и Нава Вульф.

Эта книга – как и все остальные мои книги – никогда не состоялась бы без поддержки и постоянной веры в меня моей жены, Сэнди. Она – живое доказательство того, что главное в жизни – правильно выбрать жену, а не университет.

И, наконец, самое важное: я благодарю моих читателей, которые восстали, узнав, что жизни их любимой книги грозит опасность. Если бы не они, история Уилла и доктора Уортропа осталась бы без конца. Их реакция тронула меня безмерно, хотя я понимаю, что дело тут вовсе не во мне, а в полюбившихся персонажах. Я разделяю чувства моих читателей. И от души надеюсь, что они не будут разочарованы.

Предисловие редактора

Из тринадцати тетрадей, найденных у человека по имени Уильям Джеймс Генри, скончавшегося в доме престарелых в 2007 году, три последние прочесть оказалось особенно трудно, а перевести их в какую-то приемлемую форму, по правде говоря, почти невозможно. Есть места, где рукопись делается практически нечитабильной, и не только из-за почерка. В одних случаях трудно разобрать сами слова, в других – понять, что именно они значат. Фрагменты стихотворных текстов перемежаются с бесцельно повторяющимися словами, примечаниями, нацарапанными на полях, и даже рисунками, то и дело возникающими в ткани текста и сопровождающими рассказ от начала и до конца, хотя рассказом его можно назвать лишь весьма условно. Потребовались месяцы упорного труда, чтобы разрозненные куски начали складываться в какую-то ясную картину. Текст пришлось подчистить: убрать из него все наиболее крепкие выражения и бесконечные отсылки к самому широкому кругу не идущих к делу предметов: от рецепта булочек с малиновым джемом до темных эзотерических материй, рассуждений о философии греков и пассажей из истории организованной преступности. Также пришлось добавить знаки препинания там, где это было абсолютно необходимо, поскольку сам автор уже к середине текста забросил все попытки справиться с ними; правда, в иных местах я сохранил его «ошибки» без изменений, полагая, что у него могли быть особые причины для нарушения правил. Как отметит внимательный читатель, повествовательное время то и дело меняется с прошедшего на настоящее и обратно – все это я также предпочел оставить без изменений. В конце концов, грамматический императив должен иногда уступать драматическому. Ответственность за деление текста на части также лежит целиком на мне: так я решил почтить Данте, на чей шедевр в повествовании немало ссылок.

Однако борьба с физической составляющей текста была отнюдь не самой сложной задачей.

Буду честен: покончив с последним томом, я испытывал к нему ненависть, не больше и не меньше. Однако потом к ненависти примешалось еще одно чувство: меня предали. Уилл Генри меня предал. Он разыгрывал меня, водил за нос. Или нет? По тексту тут и там были разбросаны намеки, предупреждающие знаки. Я достаточно долго прожил с первыми десятью томами, чтобы понимать, точнее, ясно видеть, куда ведут меня последние три. В глубине души я рано понял, что именно ждет его на самом дне. Он написал: я понимаю, у вас может возникнуть желание повернуть назад. И вы можете так поступить, если хотите.

Немного успокоившись, я снова перечитал все тринадцать фолио, и в девятом натолкнулся вот на что:

«Она ненавидела и любила его, тянулась к нему и отталкивала его, кляня себя за то, что не может оставаться равнодушной».

Вот оно, подумал тогда я. Так оно и есть, лучше не скажешь.

Р. Я.

Гейнсвилл, Флорида

март, 2013

Дневник 11. Джудекка

О, если вежды он к Творцу возвел

И был так дивен, как теперь ужасен,

Он, истинно, первопричина зол!

Данте, «Ад».

Часть первая

Глава первая

Я жажду конца, но он все ускользает.

Хотя настиг его.

Он умер,

А я, вмурованный в джудеккский лед,

Все продолжаю жить.

Если бы я мог назвать безымянное.

Мой отец в жару, живые черви сыплются из глаз.

Их изрыгает его рассеченная плоть.

Выблевывает рот.

Горю, кричит отец. Горю!

Его зараза, наследие мое.

Если бы я мог встать лицом к лицу с безликой тварью.

Из огненных глубин мне слышен их двойной нестройный вопль.

Пылая, они танцуют свой последний вальс.

Отец и мать, вальсируют в огне.

Если бы я мог разнять их,

Если бы я мог распутать узел,

Найти ту нить и потянуть,

Но так, чтоб все распалось от конца и до начала.

Но нет начала, нет конца, и между ними тоже нет ничего.

Начала есть концы.

А все концы едины.

Время – вот прямая,

Да только человек – кольцо на ней.

Глава вторая

Когда их не стало, меня забрал к себе констебль.

Всю дорогу я не выпускал из рук отцовский подарок – пропахшую древесным дымом шапчонку. Жена констебля вытирала мне лицо тряпицей, смоченной в воде, а я молчал – у меня отняли голос те, кто танцевал в огне, вонь их горящей плоти, треск жадных красных челюстей и звезды, обнаженно сиявшие надо мной, пока я бежал. Алые пасти, белые глаза, и черви, осквернившие священный храм: белые черви, бледная плоть, алые пасти, белые глаза.

Их конец – мое начало.

Время – узел.

Вечер и утро стали днем первым.

Сначала я слышу голос, потом вижу лицо:

– Я пришел за мальчиком.

Меня накрывает черная тень. Его лицо – загадка, его голос – тяжкие оковы, они тянут меня вниз, пригибают к земле.

– Ты знаешь, кто я?

Я прижимаю шапчонку к груди.

Киваю. Да, я знаю, кто он.

– Вы – монстролог.

– Ты ему никто, Пеллинор.

– А разве у него есть кто-то еще, Роберт? Его отец умер, служа мне. Я перед ним в долгу. Видит Бог, я не просил об этой чести, но теперь я либо отплачу добром за добро, либо паду, исполняя свой долг.

– Прости меня, Пеллинор, я не хочу тебя обидеть, но мой кот больше годится на роль опекуна, чем ты. Сиротский приют…

– Я не потерплю, чтобы единственный сын Джеймса Генри был заточен в это ужасное место. Злосчастные обстоятельства отняли у ребенка родителей, и я заберу его к себе.

Нагнувшись надо мной, монстролог светит на меня блестящим глазом фонаря, сам оставаясь в его тени:

– Возможно, он обречен; ты прав. В таком случае, его кровь тоже на мне.

А длинные ловкие пальцы уже нажимают мне на верхнюю часть живота, щупают под челюстью.

– Зачем он вам, Пеллинор? Он еще мальчик и не пригоден для вашей работы, или как вы ее называете.

– Я сделаю его пригодным.

– Спать будешь наверху, – сказал монстролог. – Там же, где в твоем возрасте спал я. Мне там было уютно. Так как тебя, говоришь, зовут? Уильям, верно? Или ты предпочитаешь Уилл? Дай-ка мне эту шапку, тебе она сейчас не нужна. Я повешу ее на крючок, вот здесь. Ну? Что ты на меня так смотришь? Забыл, о чем я спрашивал? Как мне тебя называть: Уиллом, Уильямом или еще как-то? Отвечай! Как тебя зовут?

– Меня зовут Уильям Джеймс Генри, сэр.

– Хм-м. Слишком длинно. Может, сократим?

Я отворачиваюсь. Над кроватью в чердачной комнате было окно, в него смотрели звезды – точно так же, не мигая, как тогда, когда я бежал прочь от огненного зверя, что сожрал их.

– Уильям… Джеймс… Генри, – прошептал я. – Уилл. – Что-то застряло у меня в горле, и я едва не подавился. – Джеймс… – Рот заполнил вкус дыма. – Ген… Ген…

Он громко и протяжно вздохнул.

– Что ж. Полагаю, сегодня нам вряд ли удастся прийти к согласию касательно твоего имени. Доброй ночи, Уилл…

– Генри! – закончил я, и он принял это как решение, хотя никаким решением это не было, а с другой стороны, было, поскольку было предрешено.

– Хорошо, пусть так, – сказал он и кивнул торжественно, точно отвечая какому-то неслышному мне голосу. – Доброй ночи, Уилл Генри.

Этот вечер и последовавшее за ним утро стали вторым днем.

Он был высок и худощав, его темные, глубоко посаженные глаза горели собственным глубинным огнем. Равнодушный к тому впечатлению, которое производила его внешность, он был всегда небрит и давно не стрижен. Даже неподвижно сидя в кресле, он всегда как будто вибрировал от переполнявшей его энергии. Он не ходил; он шествовал. Он не говорил; он витийствовал. Простая беседа – как и вообще все, что просто – давалась ему с трудом.

– Твой отец был надежным помощником, Уилл Генри, столь же осмотрительным, сколь и верным, а потому он вряд ли много рассказывал о своей работе в твоем присутствии. Изучение аберрантных форм жизни – занятие, малопригодное для детей, однако Джеймс говорил, что ты сообразительный мальчик, обладающий быстрым, хотя и недисциплинированным умом. Что ж, я не требую от тебя гениальности. Сегодня и всегда я жду от тебя только одного: преданности, не сомневающейся, не размышляющей, неуклонной. Мои инструкции следует исполнять немедленно, безошибочно и буквально. Почему – сам поймешь, со временем.

Он притянул меня к себе. Я моргнул и сделал попытку отстраниться, но игла уже приближалась.

– Вот как? Ты боишься иголок? Придется тебе победить этот страх – и все остальные тоже, – если хочешь остаться у меня. В божьем мире есть вещи, которых следует бояться куда больше, чем этой маленькой иголочки, Уилл Генри.

Имя моей болезни, неразборчиво нацарапанное на папке, лежавшей возле его локтя. Моя кровь – красная клякса на стекле. И взгляд в увеличительное стекло, сопровождаемый тихим, самодовольным хмыканьем.

– Есть? У меня тоже?

Черви, сыплющиеся из кровоточащих глаз отца, из его раскрывающихся нарывов.

– Нет. И в то же время да. Хочешь взглянуть?

Нет.

И да.

Глава третья

Всякий раз, заводя этот разговор, – что случалось не часто, – он давал мне один и тот же совет, называя его своим «особым благословением». Звучал он так:

«Никогда не влюбляйся, Уилл Генри. Любовь, брак, семья – все это будет для тебя катастрофой. Организм, обитающий внутри тебя, способен дать тебе такую долгую жизнь – если, конечно, не размножится чрезмерно, и тебя не постигнет судьба твоего отца, – что ты увидишь, как дети твоих детей канут в Лету и будут всеми забыты. Ты обречен потерять всех, кого будешь любить на этом свете. Они уйдут, а ты останешься».

Я принимал его совет близко к сердцу – по крайней мере, сначала, а потом мое сердце предало меня, как это обычно случается с сердцами.

Я все еще храню ее портрет, тот, который она дала мне, когда я последовал за монстрологом на Кровавый Остров. На счастье, сказала она тогда. Смотри на него, когда тебе будет одиноко. Портрет уже потрескался и выцвел, но за прошедшие годы я смотрел на него столько раз, что он запечатлен в моей памяти навеки. И теперь мне не нужно глядеть на нее, чтобы увидеть.

С того дня, когда она дала мне портрет, до вечера, когда я снова ее увидел, прошло три года. Вечность для шестнадцатилетних. И один миг для обитателя скованной вечным льдом Джудекки.

– Я принял решение: это мое последнее суаре перед конгрессом, – сказал тогда Уортроп, перекрикивая музыку. Оркестр был не очень – как всегда, – зато еды в изобилии, и она не только искушала (доктора, по крайней мере), но была абсолютно бесплатной. Уортроп, когда не работал, демонстрировал воистину чудовищный аппетит; он, как дикий зверь, способен был нажираться про запас, в предвидении тощих времен. В тот момент он как раз приканчивал блюдо устриц, топленое масло текло по его свежевыбритому (мною) подбородку.

Он подождал, пока я спрошу, почему, но, не дождавшись, продолжил:

– Полная комната танцующих ученых! Это было бы смешно, не будь это так грустно.

– А мне нравится, – сказал я. – Это единственный вечер в году, когда монстрологи моются по-настоящему.

– Ха! Что-то незаметно, чтобы тебе нравилось – сидишь в своем углу с таким видом, как будто только что лучшего друга потерял. – Кринолин порхнул над сверкающим паркетом, приоткрыв изящные ножки, которые быстро семенили, чтобы не быть отдавленными неуклюжими ногами танцующих ученых. – Однако прошу тебя – до десяти сорока держи свое настроение в узде. – И он сверился с карманными часами. Уортроп не срывал банк больше шестнадцати лет – то есть дольше, чем я жил на свете – и явно считал, что его время пришло. Ему так отчаянно хотелось победить, что, по-моему, он не остановился бы и перед мошенничеством. Сам инициировать бой он не мог – в таком случае его ждала дисквалификация – однако правила не запрещали его верному ученику и ассистенту нанести первый удар.

Люстра сверкала огнями. Серебро звенело о фарфор. Занавеси краснели, столбы длинных шей вставали из жестких крахмальных воротничков, по-лебединому изгибались над обнаженными плечами, спины и плечи золотились, букеты в хрустальных вазах источали ароматы, возможности и несбыточные обещания клубились в воздухе, точно волосы прекрасной женщины, стекающие на ее спину.

– С моим настроением все в порядке, – запротестовал я.

Но Уортроп и слышать ничего не хотел.

– Может, для кого-то ты и загадка, но я вижу тебя насквозь, мистер Генри! Ты заметил ее сразу, едва мы вошли, и с тех пор не сводишь с нее глаз.

Я посмотрел на него в упор и ответил:

– Это неправда.

Он пожал плечами.

– Как хочешь.

– Просто я удивился, вот и все. Думал, что она в Европе.

– Я ошибся. Прости.

– Она раздражает меня, и совсем мне не нравится.

– Да. Она не стоит хлопот, согласен. – И он запрокинул голову, заглатывая очередную устрицу. Шестую. – Эти ее длинные письма, которые она пишет тебе всякий раз, когда уезжает, на них ведь надо отвечать – что отнимает у тебя время, которое ты мог бы проводить с пользой, исполняя свои обязанности. Нет, я ничего не имею против женщин, но они такие… – Он поискал подходящее слово. – Времяемкие.

Она была в фиолетовом платье с лентой того же цвета в волосах, отросших за время ее отсутствия; они струились по ее плечам каскадом пружинящих локонов. Она подросла, похудела, утратила девчачью пухлость. Солнце взошло, подумал я ни с того ни с сего.

– Это древний зов, – прошептал он рядом со мной. – Исключающий неповиновение. Только тот, кто распознал его природу, может противиться ему, как мы с тобой.

– Понятия не имею, о чем вы, – сказал я.

– Я говорю как ученый-биолог.

– А когда вы говорите иначе? – спросил я сердито. И схватил с подноса проходившего мимо официанта бокал шампанского: четвертый за вечер. Уортроп покачал головой. Сам он никогда не брал в рот спиртного и считал всех, кто поступал иначе, умственно, а то и морально неполноценными.

– Теперь никогда. – Он вяло улыбнулся. – Но и я был однажды поэтом, если помнишь. Знаешь ли ты разницу между наукой и искусством, Уилл?

– Я не настолько искушен в обоих, как вы, – был мой ответ. – Но, по-моему, любовь невозможно свести к чисто биологической потребности. Такой подход снижает цену первой и унижает последнюю.

– Как ты сказал – любовь? – Он был поражен.

– Я говорю теоретически. Я не люблю Лили Бейтс.

– Было бы очень странно, если бы ты любил ее.

Они все кружатся под сверкающими люстрами. Он неплохо танцует, этот ее партнер. По крайней мере, не занят постоянно наблюдением за собственными ногами; напротив, его глаза неотрывно смотрят на ее лицо; а оно поднято к его лицу и следует за поворотом плеч, когда он плавно кружит ее по паркету.

«Дорогой Уилл, надеюсь, у тебя все хорошо».

– Почему? – спросил я у монстролога. – И какое вам до этого дело?

Темные глаза сверкнули:

– Пока за тебя отвечаю я, это именно мое дело. Уж поверь мне. В конце этого конкретного тоннеля света для тебя нет, Уилл Генри.

Я долго смотрел на него в ответ, потом фыркнул, и ледяной край бокала обжег мне нижнюю губу.

– Разве не вы учили меня извлекать уроки из поражений?

Он напрягся и ответил:

– Я не терпел поражений в любви. Это любовь потерпела поражение со мной.

«Какая чушь!» – подумал я. Типичная уортроповская белиберда, выдающая себя за глубокомыслие. Временами мне так хотелось врезать ему, что просто не было сил. Я поставил стакан, поправил галстук и провел ладонью по своим тщательно набриолиненным волосам, пока тот, кто танцевал гораздо лучше меня, кружил ее по залу: черный смокинг, фиолетовое платье. Убогая музыка гремела, скучные люди принужденно смеялись, капли крови убитых животных пятнали белоснежные просторы скатертей.

– Куда ты? – спросил он.

– Никуда, – сказал я и устремился в просвет между танцующими; меня тут же подхватило и понесло, как щепку в водовороте, но я, выбравшись, хлопнул его по широкому плечу, а Уортроп на том конце зала снова проверил часы. Ее партнер обернулся и раздвинул узкие губы, обнажив желтые крючковатые клыки.

– Твой танец следующий, парень, – сказал он с настоящим английским акцентом. Лили ничего не сказала, но ее поразительные голубые глаза сверкнули.

«Дорогой Уилл, прости, что не пишу тебе чаще».

– Хватит тебе ее тискать, – сказал я. И прямо обратился к ней: – Здравствуй, Лили. Как насчет подарить один танец старому другу?

– Разве не видишь, ей нравится танцевать с тем, кто знает в этом толк. Иди лучше, открой еще одну устрицу, а танцы предоставь настоящим джентльменам.

– Вот именно. – Я улыбнулся. И тут же вдавил локоть правой руки в его адамово яблоко. Он согнулся, хватаясь руками за горло. Я завершил дело коротким ударом в висок. Если ударить туда как следует, можно и убить. Он рухнул к моим ногам. Возможно, мертвый, мне было все равно. Я схватил Лили за руку, а вокруг нас уже бешено взлетали и опускались кулаки.

– Сюда! – шепнул я ей в ухо. И потащил за собой к буфету, где уже топал ногами разгневанный и раздосадованный Уортроп. До десяти сорока пяти оставалось еще несколько минут; он снова проиграл. Через комнату пролетел стул; мужской голос взревел, перекрывая грохот:

– Господь всемогущий, я думал, ты его сломаешь! – Музыка распалась на нестройные аккорды, как разбитая ваза на куски; мы выскочили через боковую дверь в проулок, где в металлической бочке горел огонь: золотое пламя, черный дым и запах лаванды от ее ладони, когда она ударила меня по щеке.

– Идиот.

– Я спас тебя, – возразил я, пуская в ход свою самую небрежную улыбку.

– От чего?

– От посредственности.

– Сэмюэль очень хорошо танцует.

– Сэмюэль? Имя, и то банальное.

– Да уж, куда там до экзотического Уильяма.

Щеки ее горели, грудь бурно поднималась и опускалась. Она попробовала оттолкнуть меня и пройти; я ей не позволил.

– Куда ты? – спросил я. – Входить туда теперь полное безумие. Там если не подносом зашибут, так полиция загребет, она уже скоро будет. Тебе что, хочется в тюрьму? Давай лучше покатаемся.

Я взял ее за локоть, она легко вывернулась. Моя ошибка – надо было держать правой.

– Зачем ты его ударил?

– Чтобы защитить твою честь.

– Чью-чью?

– Ну, хорошо, свою. Но он должен был уступить. Порядочные люди так не делают.

Она все же рассмеялась; ее смех звенел, как дождь из монет, льющийся на серебряный поднос – это в ней, по крайней мере, не изменилось.

Я подталкивал ее к выходу из проулка. Днем мостовую намочил дождь, а ночью подморозило. У нее были голые руки, так что я стянул с себя пиджак и накинул ей на плечи.

– Ты то скотина, то джентльмен, – сказала она.

– Я человек, эволюционирующий в микрокосмос.

Подозвав такси, я дал шоферу адрес и скользнул на сиденье рядом с ней. «Черный пиджак хорош на фиолетовом фоне», – подумалось мне. Ее лицо то пропадало в тени, то вспыхивало, когда мы проезжали мимо фонарей.

– Это что, похищение? – спросила она громко.

– Спасение, – напомнил я. – Из когтей посредственности.

– Снова это слово. – Она нервно разгладила складки своего платья.

– Слишком красивое для такого ужаса. Долой посредственность! Кто такой Сэмюэль?

– Хочешь сказать, что ты его не знаешь?

– Ты же нас не представила.

– Он помощник доктора Уокера.

– Сэра Хайрама? Подумать только. Хотя, впрочем, вполне возможно. Подобное с подобным, так, кажется, говорят.

– По-моему, говорят как раз иначе.

Я отмахнулся. Жест был заимствован у монстролога, но презрение я в него вложил целиком мое собственное.

– Клише – орудие посредственности. Я же стремлюсь к оригинальности, мисс Бейтс.

– Я скажу тебе, когда у тебя получится.

Я засмеялся и ответил:

– Я пил шампанское. И не отказался бы от кое-чего еще. – Мы ехали мимо реки. Пахло морской солью и гниющей рыбой – запах, свойственный всем набережным. Холодный ветер играл ее волосами.

– Ты пристрастился к алкоголю? – спросила она. – И как ты скрываешь это от своего доктора?

– Сколько я знаю тебя, Лиллиан, столько ты зовешь его моим доктором. Пора бы уже перестать.

– Почему же?

– Потому что он не мой доктор.

– Так он не возражает, что ты пьешь?

– Это не его дело. Когда я вернусь в отель сегодня вечером, он спросит: «Где ты был, Уилл Генри?». Придав голосу необходимой суровости. А я отвечу: «Исходил всю землю вдоль и поперек, да еще прогулялся под нее и обратно». А может быть, и так: «Не твое дело, ты, старый мешок с трухой». В последнее время он стал таким ворчуном. Но я не хочу говорить о нем сейчас. Ты отрастила волосы. Тебе идет.

Что-то внутри меня освободилось. Возможно, виной тому был алкоголь, а возможно, и нечто иное, не столь определенное. Свет на ее лице продолжал соперничать с тенью, но в моей душе такой борьбы не было.

– А ты вырос, – сказала она, касаясь пальцами волос. – Немного. Я тебя даже не сразу узнала.

– А я тебя сразу, – сказал я. – Как только увидел. Хотя и понятия не имел, что ты снова в Штатах. Давно ты приехала? Почему вернулась? Я думал, ты еще на год останешься.

Она засмеялась.

– Ба, какой ты стал разговорчивый! Совсем не похоже на прежнего Уилла Генри. Что за бес в тебя вселился?

Конечно, она меня дразнила, но я уловил и слабые обертоны страха в ее голосе, легкое дрожание неуверенности, восхитительный трепет от встречи с неизвестным. В этом мы были с ней похожи: нас обоих притягивало отталкивающее, манило ужасающее.

– Древний зов, – сказал я со смехом. – Исключающий неповиновение!

Такси резко затормозило. Я заплатил шоферу, дав ему щедрые чаевые, чем выразил презрение к докторским замашкам скупердяя, и помог Лили выйти. На холоде все звуки стали отчетливее, и я ясно слышал шуршание ее накрахмаленной юбки и шелест кружев.

– Зачем ты привез меня сюда, Уильям? – спросила Лили, глядя на высящееся перед нами здание, с карнизов которого таращились горгульи.

– Хочу показать тебе кое-что.

Она бросила на меня тревожный взгляд. Я засмеялся.

– Не бойся, – сказал я. – Ничего похожего на наш последний визит в Монстрариум.

– Я тут ни при чем. Это тебе понадобилось доставать ту тварь.

– Насколько я помню, это ты просила меня определить ее пол, хотя сама отлично знала, что это гермафродит.

– А насколько я помню, ты решил, что лучше голыми руками взять монгольского червя смерти, чем сознаться в своем невежестве.

– Короче, я хочу сказать, что сегодня нам не угрожает ровным счетом ничего, кроме, конечно, Адольфа.

Мы вошли в дом. Взяв меня под руку, она спросила:

– Адольф? А он что, не уходит домой по вечерам?

– Иногда он засыпает прямо за своим столом.

Я распахнул дверь под вывеской «Вход только для членов Общества». Сразу за ней начиналась узкая полутемная лестница. Пахло затхлостью: плесенью с толикой гнили.

– Про него часто забывают, – шепнул я, делая шаг вперед; лестница была слишком узка для двоих. – А уборщики ниже второго этажа не спускаются – причем не из страха перед образцами; это их Адольф запугал.

– Меня он тоже запугал, – призналась она. – В прошлый раз он пригрозил проломить мне голову своей тростью.

– Да нет, Адольф нормальный. Просто слишком долго просидел наедине со своими монстрами. Прошу прощения. Мне не полагается их так называть. Это ненаучно. С «аберрантными биологическими видами».

Мы дошли до первой площадки. Вонь химикатов, едва маскирующая тошнотворно-сладкий аромат смерти, усилилась; эти два запаха вечно висели в Монстрариуме, как густой туман. Еще один пролет, и мы окажемся в паре шагов от кабинета старого валлийца.

– Ну, смотри, Уильям Джеймс Генри, если это розыгрыш… – шепнула она мне на ухо.

– Я не злопамятен, – отвечал я. – Это мне не свойственно.

– Интересно, что бы сказал на это доктор Джон Кернс.

Я повернулся к ней. Она отпрянула, пораженная гневным выражением моего лица.

– Я рассказал тебе об этом по секрету, – сказал я.

– И я его не выдала, – ответила она, выпятив вперед подбородок – жест, оставшийся у нее с детства.

– Секрет не в этом, ты же знаешь. Я убил Кернса не из мести.

– Знаю. – В полумраке ее глаза казались больше, чем обычно.

– Вот именно. Так мы можем идти дальше?

– Ты же сам остановился.

Я взял ее за руку и потянул за собой. Заглянул за угол, в кабинет куратора. Дверь оказалась нараспашку, горел свет. Адольф сидел за своим столом, откинувшись на спинку стула, запрокинув голову и приоткрыв рот. Лили за моей спиной прошептала:

– Шага дальше не сделаю, пока ты не скажешь мне…

Я обернулся.

– Хорошо! Я хотел, чтобы это был сюрприз, однако я ваш верный слуга, мисс Бейтс – и его тоже, – и вообще всеобщий верный слуга, как я уже неоднократно доказывал, в том числе убив Кернса. Особенно убив Кернса… Это нечто особенное, уникальное, единственное в своем роде, драгоценное – ну, по крайней мере, для монстролога, – самая большая гордость Уортропа на сегодняшний день. Он выставит его на специальной ассамблее ежегодного конгресса. А что он сделает с ним потом, один бог знает.

– Что же это? – она затаила дыхание. Порозовела. Привстала на цыпочки. Никогда она не была так прелестна.

Ей, как и мне, как и вам, было ведомо неодолимое желание, безнадежное отвращение-притяжение безликой, безыменной твари, что зовется Das Ungeheuer[162].

Которого мы так жаждем и которое отталкиваем от себя. Которое есть мы и одновременно не-мы. Которое было задолго до нас и будет еще долго после нас.

Я протянул руку.

– Входи и смотри.

Часть вторая

Глава первая

Входи и смотри.

Мальчик в поношенной шапчонке на два размера меньше и высокий мужчина в белом запачканном халате, голый подвальный пол и стеклянные банки с янтарного цвета жидкостью, подвешенные к потолку. Длинный металлический стол и инструменты на крючках и сверкающих подносах, разложенные в строгом порядке, точно столовые приборы.

– Здесь я провожу почти все время, Уилл Генри. Ты будешь приходить сюда только со мной или с моего особого разрешения. Главное правило, которое тебе надлежит усвоить: если что-то шевелится, не трогай. Сначала спроси. Всегда прежде спрашивай… У меня есть кое-что для тебя. Это рабочий передник твоего отца, с большим пятном, следом от работы. Пока он тебе велик, так что осторожнее, не споткнись. Ничего, скоро подрастешь.

На рабочем столе в большой банке что-то шевелится, извивается. Что-то пучеглазое. Вислогубое. Когтистое. Острые когти скребут по стеклу изнутри.

– А что вы тут делаете?

– Что делаю…? – Он явно озадачен. – А что тебе рассказывал отец?

«Я много где побывал, Уилл. Я видел чудеса, которые в силах представить лишь поэт».

Пучеглазая тварь в банке смотрит на меня и скрипит, скрипит по стеклу своими когтями.

И высокий человек в запачканном белом халате отвечает сухим лекторским тоном, точно обращаясь к аудитории единомышленников в таких же запачканных белых халатах:

– Я ученый. Сфера моих научных интересов охватывает причудливую тихую заводь натурфилософии, называемую аберрантной биологией, но более известную как «монстрология». Я удивлен тем, что отец тебе ничего не говорил.

«Доктор Уортроп великий человек, занятый великим делом. И я никогда не отвернусь от него, даже если сам ад будет грозить мне своими огнями».

– Вы охотник за чудовищами, – сказал я.

– Ты меня не слушаешь. Я ученый.

– Который охотится на монстров.

– Который занимается изучением редких и, да, довольно-таки опасных видов, в целом неблагожелательно настроенных к человеку.

– Монстров.

Шр-р-р, шр-р-р, – царапается тварь в банке.

– Это условный термин, часто употребляемый не вполне корректно. Я исследователь. Я тот, кто приносит свет в доселе неосвещенные места. Я борюсь с тьмой, чтобы другие жили при свете.

А тварь в банке с безнадежным упорством ищет выход из своей стеклянной тюрьмы.

Шр-р-р, шр-р-р.

Глава вторая

В крошечном алькове, куда он пихнул меня, точно коробку с ненужным барахлом, наследством дальнего родственника, совсем не было света. Помню, как я умолял отца взять меня в путешествие с великим Пеллинором Уортропом, чтобы я тоже мог причаститься к «великому делу» и своими глазами увидеть чудеса, «которые может представить лишь поэт». Но в первые месяцы, проведенные в его доме, я не увидел ничего ни грандиозного, ни чудесного. Зато адских огней хватало.

Все начиналось, когда я погружался в прерывистый сон. Сначала я долго скулил в полной темноте, зная, что едва я начну забываться сном, истощенный своим неизбывным горем, мне явятся родители и будут танцевать среди языков пламени, и тогда он, точно подгадав, завопит высоким, пронзительным, полным ужаса голосом:

– Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и!

И я выскочу из своего закутка, скачусь по лестнице в темный холл и, продирая опухшие от слез глаза, ввалюсь в его спальню.

– А вот и ты! – Чиркает спичка, вспыхивает лампа у кровати. – Что? Что ты на меня так уставился? Разве твои родители не говорили тебе, что это невежливо?

– Вам что-то нужно, сэр?

– Нужно, мне? Нет, ничего мне не нужно. А почему ты спрашиваешь? – И он тычет пальцем в стул около кровати. Я опускаюсь на него, в висках у меня бухает, голова клонится. – Что с тобой такое? Ты ужасно выглядишь. Тебе плохо? Джеймс никогда не говорил, что ты болезненный ребенок. Ты болен?

– Кажется, нет, сэр.

– Кажется? Любой дурак точно знает, болен он или нет. Сколько тебе лет, кстати?

– Почти одиннадцать, сэр.

Он хмыкает, оглядывает меня с головы до ног.

– Хм, какой-то ты мелкий.

– Зато быстрый. Я самый быстрый игрок в моей команде.

– Команде? Какой еще команде?

– По бейсболу, сэр.

– По бейсболу! Так ты любишь спорт?

– Да, сэр.

– А что ты еще любишь? Охоту?

– Нет, сэр.

– Почему же?

– Папа все обещает взять меня… – Я умолкаю, спотыкаясь об это обещание, которому не суждено сбыться. Уортроп сверлит меня взглядом, его глаза горят странным, пугающим огнем, идущим как будто из глубины его существа. Он спрашивал меня, не болен ли я, а сам похож на больного: темные круги под глазами, впалые щеки, щетина.

– Зачем ты плачешь, Уилл Генри? Думаешь, твои слезы вернут их?

Слезы без всякой пользы текли по моим щекам, сухим, как стигийские русла. Я едва сдерживался, чтобы не броситься ему на шею в надежде, что он меня утешит. В напрасной надежде. А ведь это было так просто.

Я не понимал его тогда.

Я и сейчас его не понимаю.

– Собери волю в кулак, – сказал он мне тогда строго. – Заниматься монстрологией – это не бабочек коллекционировать. Если хочешь остаться со мной, то должен привыкнуть к таким вещам. И к чему похуже тоже.

– Я останусь с вами, сэр?

Его взгляд проникал до костей; я хотел отвести глаза; я не мог их отвести.

– А чего ты хочешь?

Моя нижняя губа задрожала.

– Мне некуда больше идти.

– Не надо жалеть себя, Уилл Генри, – сказал он, человек, чья жалость к себе самому по накалу могла сравниться лишь со страстями в опере. – В науке нет места ни жалости, ни горю, ни другим сантиментам.

И мальчик ответил:

– Но я же не ученый.

На что взрослый возразил:

– А я не нянька. Итак, чего ты хочешь?

Сидеть за столом с матерью. Вдыхать теплый запах остывающего пирога. Смотреть, как она прячет выбившуюся прядку волос за ухо. Слышать ее голос: «Рано еще, Уилли, подожди, пока остынет; рано». И чтобы весь мир вокруг, до последнего дюйма, пах яблоками.

– Я могу отослать тебя обратно, – продолжал он; это было предложение, это была угроза. – Полагаю, что во всей Северной Америке вряд ли найдется человек, столь же мало приспособленный к воспитанию ребенка, как я. Для меня взрослые, и те невыносимы, а детей я вовсе не считаю людьми. Я способен на самое ужасное зло из всех возможных: случайно проявленную доброту. Меня нельзя назвать человеконенавистником, скорее наоборот, но антоним человеконенавистничества вовсе не любовь.

И он хмуро улыбнулся, глядя на мое озадаченное лицо. Он знал – наверняка знал! – что несчастный малыш перед ним не в состоянии понять его слова. Он, терпеливый садовник, опускал в землю семена, которым суждено дать всходы лишь через несколько лет. Зато их корни уйдут глубоко в землю, засуха, наводнения и морозы будут им не страшны, а годы спустя они дадут обильный урожай.

Ибо горечь не завидует радости. Горечь находит удовольствие в своем истоке. Он потерял мать в еще более раннем возрасте, чем я, и был отвергнут холодным и жестоким отцом. Так что монстролог хорошо понимал мою потерю. Он сам от нее страдал.

Он нашел себя во мне.

И меня в себе.

Время – прямая линия.

Но мы – круги на воде.

Глава третья

19 сентября 1911 года

Дорогой Уилл!

Я не стал бы тебе писать, если бы благополучие твоего бывшего нанимателя не причиняло мне беспокойства. Как тебе известно, со времени твоего последнего визита я навещаю его регулярно. Боюсь, что его состояние изменилось к худшему.

Голый сук, серое небо, мертвый лист. И старый дом, светящий окнами в мрачных сумерках.

Я заколотил в дверь.

– Уортроп! Уортроп, это я, Уильям. – И тут же внутри раздался стон:

– Уилл Генри!

Я бы не беспокоил тебя, если бы состояние его здоровья не внушало мне тревогу.

Холодный ветер, паутина, окна в корке грязи, покоробившиеся деревянные рамы цвета пепла. Он что, замуровался в подвале? Или лежит наверху, без сил? Я порылся в кармане в поисках ключа. И чертыхнулся: похоже, я забыл его в Нью-Йорке.

– Уортроп! – Я опять заколотил в дверь. – Открывайте, черт вас дери!

Дверь отворилась, пронзительно скрипнув заржавленными петлями, и я увидел его, вернее, то, что от него осталось. Лицо серое, как старый штакетник. Глаза пустые, как вечереющее небо. Он сильно похудел с нашей последней встречи, кожа висит складками, губы посерели, истончились, облепив зубы, слишком крупные на фоне истощенного лица. В одной костлявой руке он сжимал грязный и рваный носовой платок, другой держал револьвер, дуло которого было направлено мне в лоб.

Мы долго смотрели друг на друга и молчали – нас разделяли порог и целая вселенная.

Он не отвечает на мои звонки. Не открывает дверь. Но я решил, прежде чем сообщить властям, обратиться сначала к тебе. Ведь ты – его единственная семья, в широком смысле этого слова.

– Уортроп, – сказал я. – Что вы затеяли?

Его рот открылся, он произнес:

– Смотрю на него.

И упал.

Я отнес его наверх; в доме было не убрано, пыль взвихрялась под моими ногами и опускалась за моей спиной на пол. Монстролог был легок, как одиннадцатилетний мальчик. Я принес его в комнату, положил на кровать. Стянул с него ботинки. Накрыл одеялом. И сел в кресло – в то самое, где сидел двадцать четыре года назад. Сколько раз, сидя здесь, я слушал, как он ярится и ноет, читает лекции и нотации, разбирая меня по косточкам, словно я один из его чудовищных образцов. Он дышал коротко и прерывисто. Зрачки метались под черными, как уголь, веками. Как будто он не спал все эти годы, как будто, чтобы отдохнуть, ему нужен был я.

– Вы спите? – спросил я вслух. Мой голос повис в мертвом воздухе, словно туман. Он не ответил. – Да идите вы к черту, – сказал я. – Это вы заставили Моргана написать мне. Чего вы от меня хотите, Уортроп? Для меня здесь ничего нет. Да и для вас тоже, но это меня уже не касается. И никогда не касалось. Я был ребенком; какой у меня был выбор? Даже если бы вы колотили меня с утра до вечера и запирали на ночь в чулан, я все равно никуда бы не ушел.

Сидя, я снял пальто, свернул, положил на колени. Задрожал от холода. Снова надел. Дыхание превращалось в пар.

– Что я вам должен? Ничего. А если и был когда-то должен, то давно расплатился, причем стократ. Я ничего у вас не просил. Я не напрашивался на ваши… непреднамеренные жестокости.

В неестественных сумерках комнаты он не похож на старика. Скорее, на ребенка. Голодного, насмотревшегося ужасов, каких не полагается видеть ни одному ребенку. Я бы не удивился, увидев у него в руках потрепанную шапчонку на два размера меньше.

– И все же вот он я. Все в том же проклятом кресле. «Шевелись, Уилл Генри!» Я здесь, необходимый, как обычно. «Да, доктор Уортроп. Сию минуту, доктор Уортроп!» Да ну вас к черту.

Я оставляю его одного и выхожу. В доме холодно, холоднее, чем на улице; наверное, он забыл заплатить за отопление, или котел опять сломался. Я щелкаю выключателем в холле, убеждаюсь, что свет не отключили. Спускаюсь вниз, поднимаю с пола револьвер, и захожу в кухню, где застаю настоящую гуманитарную катастрофу из протухшей еды, грязных кастрюль и тарелок, зарастающих плесенью чашек с недопитым чаем. Под раковиной что-то скребется. Крысы, наверное. Я поворачиваюсь к двери в подвал – надо спуститься туда, чтобы проверить котел, хотя подвал – последнее место в этом доме, куда мне хочется заходить. Именно там я потерял половину своего детства – и часть самого себя. Да, он сохранил его – мой палец, отрезанный ножом мясника, до сих пор плавает в формальдегиде.

– Вы сохранили его?

– Ну, не выбрасывать же его было.

Он сделал это, чтобы спасти мне жизнь. Тоже непреднамеренная жестокость.

На двери висит амбарный замок. Новехонький. С иголочки. В прошлый раз ничего подобного не было.

Снова наверх. Он не пошевелился. Я стягиваю с него покрывало и ловко обшариваю карманы. Пусто. Уортроп, старый конспиратор, где ты спрятал ключ? И что у тебя там, в подвале?

Я снова накрываю его, сажусь в кресло, вертя в руках старый револьвер. Проверяю затвор. Пусто. Я негромко смеюсь. Ирония висит, как мертвые листья на деревьях.

– Я больше не приеду сюда, – говорю я ему. – Это последний раз. Вы сами постелили себе постель, вам на ней и спать. А прежде чем судить меня, вспомните – ни один создатель в истории еще не презирал своего творца.

– А как же Сатана? – Тонкий, как паутина, шепот с кровати. Значит, он не спит. Так я и думал.

– Сатана только разрушал, – отвечаю я. – Он не был создателем.

– Я говорю о том, кто сотворил его. О том, кто, любя всех, заточил его в ледяном озере на самом дне ада. Сатана ведь тоже был Его созданием: «Был некогда прекрасен столь же, сколь ныне безобразен…»

– Ну, что на этот раз, Уортроп? – простонал я. – Отчего вы умираете сегодня?

Тонкие губы раздвинулись в плотоядной ухмылке. Меня даже затошнило, глядя на него.

– Как всегда, Уилл Генри. Как обычно.

Глава четвертая

Уилл Генри-и-и-и-и!

Я снова спускаюсь во тьму. Он, как всегда, лежит на кровати, свернувшись калачиком, вцепившись обеими руками в простыни, точно ребенок, проснувшийся после невыразимого кошмара. И вот мальчик садится в кресло, зевающий и сонный, но на него не обращают внимания. Ему не нужно было общество именно этого мальчика. Он жаждал аудитории. Аудитория годилась любая.

Глава пятая

– Почему здесь так холодно? – спрашиваю я его.

– Холодно? Не знаю. Я не чувствую.

– Когда вы в последний раз ели? Мылись? Меняли одежду? Думаете, мне не все равно, Уортроп? Думаете, я только и делаю, что ломаю голову, чем вы тут заняты в этом вашем… склепе? И нечего тут лежать и ухмыляться, как труп на поле брани. Говорите!

– Я нашел, Уилл Генри.

– Что именно?

– Ту самую вещь.

– Что? Какую еще вещь? Говорите яснее. У меня нет времени на ваши загадки.

Его глаза горели, – о, как мне был знаком этот взгляд, и как у меня заныло сердце, словно у путника в пустыне, который вдруг узрел воду, или у человека, который завернул за угол в большом городе и вдруг наткнулся на давно потерянного друга.

– «Выход за пределы Человечества невыразим словами…»

– Тут я с вами согласен, – сказал я. – Человечеству вы больше не принадлежите.

– Моя жизнь – работа, Уилл Генри.

– Работа? Уортроп, монстров больше нет, как нет и людей, охотящихся за ними.

Он покачал головой и тут же кивнул.

– Монстры будут всегда, но ты прав, я – последний в своем роде.

– Полагаю, это моя вина.

– Из тебя все равно ничего не вышло бы. Пусть лучше все кончится мной, чем посредственностью.

Я рассмеялся, услышав это оскорбление. А что мне еще было делать? Патронов-то в револьвере не было.

– Может, я и посредственность, но не по своей вине, – ответил я, снова возвращая разговор к теме творца и твари. – Разве Бог не мог сотворить Сатану прекрасным во всем? Ведь он же, в конце концов, Бог.

– Тут есть одно различие, – прохрипел старый монстролог. – Он – это он, а я нет.

– В смысле? Вы не Бог или вы не вы?

Он фыркнул и погрозил мне костлявым пальцем.

– Ни то, ни другое.

– Да, раньше вы выглядели лучше. Что с вами стряслось? – Я вдруг очень рассердился. – Что здесь происходит? Я ведь нанял девчонку – не помню ее имени, чтобы она готовила и убирала для вас…

– Беатрис, – подсказал он. Я поглядел на него внимательно: он что, шутит? Но он даже не улыбнулся. – Я ее уволил.

Я кивнул, внутренне закипая. Что-то во мне просилось на свободу, что-то темное, неуправляемое.

– Ну, еще бы! Я все думаю, Уортроп, что прикончит вас раньше: ваше титаническое эго или ваша непомерная жалость к себе?

– Это одно и то же, Уилл Генри. Всегда одно и то же.

Я смотрел, как текут его слезы. Сколько же раз он видел мои, когда я сидел в этом кресле?

– Почему вы плачете, Уортроп? – спросил я грубо. – Думаете, ваши слезы способны вернуть меня? – Нечто во мне продолжало рваться наружу. Его дар мне, его проклятие. – Чего вы хотите? Уилл Генри исчез; его больше нет. Вам придется свыкнуться с этим.

Он снова растянул губы. Это была не улыбка, это была пародия на нее.

– Я свыкся. А ты почему не можешь?

Мы смотрели друг на друга через разделявшее нас огромное пространство.

Он во мне.

И я в нем.

В сумраке он мог сойти за жертву одного из своих ужасных образцов – жуткая ухмылка, выпученные немигающие глаза, бледная исхудавшая плоть. В каком-то смысле он и был жертвой.

Пожалуйста, не покидай меня, молил он когда-то. Ты единственное, что еще связывает меня с людьми.

Глава шестая

Я вхожу в спальню. Из зеркала на меня смотрит мальчик в маске мужчины: модный костюм, волосы на пробор, чисто выбритый подбородок. Его выдают лишь глаза: это по-прежнему глаза мальчика Уилла Генри, который глядит на мир недоверчиво, точно боится, что сейчас на него откуда ни возьмись выскочит что-то страшное. Эти глаза видели слишком много и слишком рано, смотрели слишком долго, не имея возможности отвернуться. «Отвернись, – шепчет мужчина мальчику в маске. – Не смотри».

Я набираю ванну и смачиваю в воде самое чистое полотенце, какое удается найти (в шкафу нет ни одного). Возвращаюсь к нему в комнату.

– Что ты делаешь? – спрашивает он дрожащим от страха голосом, когда я подхожу к нему.

– От вас воняет. Хочу вас искупать.

– Я и сам в состоянии помыться, мистер Генри.

– Правда? Так что же вас останавливает?

– Просто я слишком устал сейчас. Дай мне отдохнуть немного.

Я хватаю его за запястье и сдергиваю с кровати. Он легко ударяет меня. Я кладу его руку себе на плечи и веду в ванную.

– Вот мыло. Вот мочалка. Полотенце. Закончите – позовете.

– Я уже закончил! – вопит он мне прямо в лицо и хохочет, как маньяк.

– А когда помоетесь, я вас побрею и соберу вам что-нибудь поесть.

– Знаешь, ты все же не мое создание, – говорит он.

– Нет, Уортроп, – отвечаю я. – Я вообще ничье создание. Просто ничье.

В кабинете ключа нет. Ни в одном из ящиков, ни на одной из пыльных полок и ни в одном из обычных тайников я его не нахожу. Здесь, как и везде в доме, все покрыто пылью вперемешку с иссохшими останками насекомых и патиной воспоминаний. Здесь он составлял все важные бумаги, писал письма и лекции для Общества. Здесь побывали многие светила прошлого: ученые, исследователи, писатели, изобретатели, знаменитости, в том числе пара президентов. Уортроп и сам был известен тогда, и даже довольно широко, правда, в узких кругах. Все это исчезло, ушло с орбиты его жизни, как только закатилась его звезда, как только в светильнике, которым он рассеивал тьму, кончилось масло и тьма сомкнулась вокруг него. Письмо, оставленное без ответа, не поднятая вовремя трубка телефона, не принятое приглашение, и вот уже Пеллинор Уортроп превратился в воспоминание, могучую фигуру, стремительно скрывающуюся за горизонтом. Уортроп? Да, конечно, я помню Уортропа! Погодите, Уортроп или Винтроп? А может быть, Вартрип? Хотя какая разница? А что с ним случилось, вы не знаете? Удача все же изменила ему?

На стене над его столом висит старая карта. Кто-то – скорее всего, он сам, поскольку я этого точно не делал, – пометил булавками все места, куда его заводила жажда знаний. Я знаю их все, потому что почти везде побывал с ним вместе. Канада, Мексика, Англия, Италия, Испания, Африка, Индонезия, Китай. Всюду, куда влекла его тьма. Я долго стою, глядя на старую карту. Сколько жизней он спас в каждой из этих булавочных головок, в одиночку выходя против ужасов, на которые другие не отваживались даже смотреть? Трудно сказать. Сотни, может быть, тысячи. Не исключено, что и больше. Один Магнификум был способен стереть с лица земли целый народ, а он его победил. Он, Пеллинор Уортроп, чье имя теперь с трудом вспоминают куда менее значительные люди, чем он.

Что ж, ничего не поделаешь.

– Уилл Генри-и-и-и! – Его голос, странно далекий и слабый, долетает до меня сверху.

Я прикрываю глаза.

– Одну минуту! Помокните еще немного!

Я поступил неправильно. Начинать надо с самой закрытой точки и постепенно продвигаться наружу. Это более по-уортроповски.

Природа в своем развитии движется от простого к сложному, так же должны поступать и мы, ее прилежные исследователи. Столкнувшись с проблемой, начинай с поисков самого простого решения; таков путь самой природы.

Если ключ не в замке, значит, он где-то поблизости, чтобы легче было найти, когда он понадобится.

Если, конечно, он запер подвал именно для того, чтобы не выпускать кого-то изнутри, а не наоборот, не впускать снаружи.

Я нашел ее, Уилл Генри. Ту самую тварь. Труд всей моей жизни.

Я хлопнул себя ладонью по лбу. Конечно! Теперь я все понял. Лицо вампира, знакомый лихорадочный блеск в глазах, атмосфера тревожного спокойствия в доме. Монстролог рассыпался на части не оттого, что труд всей его жизни – а значит, и ее смысл – подошел к концу.

Я прервал его в самом разгаре дела.

Что же ты прячешь от меня в своем подвале, Уортроп? Какую ту самую тварь? Неужели ты не поделишься со мной своей находкой?

А может, ты отопрешь замок, распахнешь дверь и скажешь:

– Входи и смотри.

Часть третья

Глава первая

Я спрятал Лили в укромном уголке подальше от кабинета куратора.

– Сиди здесь, – сказал я ей. – Пойду, принесу ключ.

Она ахнула, напуганная и восхищенная.

– Неужели в Комнате с Замком?

– Я же говорю, это самый дорогой трофей Уортропа. Довольно рискованно, кстати – не из-за самого чудовища, о нем не беспокойся, из-за Адольфа. Ключ висит на крючке прямо над его старой ворчливой башкой.

Я один вернулся к его кабинету. Это было опасное странствие через святая святых в поисках ключа. Путь, узкий и трудный, лежал мимо пронумерованных контейнеров, составленных по четыре, мимо журнальных и бумажных кип, доходивших мне до груди. Малейший толчок мог со страшным шумом обрушить любую из этих неустойчивых башен. Я протиснулся за кураторский стул; ключ висел на крючке прямо у Адольфа за спиной, под гербом Общества с латинским девизом Nil timendum est[163]. Я заглянул в его запрокинутое лицо. Верхняя челюсть, изготовленная из зубов его родного сына, павшего на берегах Антиетама, немного отошла; он спал, открыв рот, но стиснув зубы, – это производило решительно странное, даже страшноватое впечатление. Но не это заставило меня отшатнуться. Несмотря на свои преклонные годы, Адольф спал чутко, к тому же всегда держал наготове тяжелую трость, один меткий удар которой мог запросто отправить меня в могилу до срока. Но я был не готов умирать, по крайней мере, не в тот вечер, когда меня ждала Лили Бейтс в прекрасном шелковом платье с кружевами, а ночь манила чудесами – такими, как закрытые контейнеры в кабинете куратора.

– В чем дело? – набросилась на меня Лили, когда я вернулся. Выражение ужаса на моем лице не укрылось от ее внимания.

– Ключа нет, – ответил я. – Кто-то взял его с крючка.

– Может, Адольф положил его в карман, для большей сохранности.

– Не исключено. Только обыскивать его я не буду. – И я провел по губам тыльной стороной своей четырехпалой ладони.

– Ладно, пойдем отсюда, – сказала она. Играла у меня на нервах. – В другой раз покажешь.

Я кивнул, схватил ее за руку и потащил вниз, в холл, дальше от лестниц, глубже во чрево Чулана Чудовищ.

– Уилл! – шепотом кричала она. – Где мы?

– Надо хотя бы взглянуть на комнату, на всякий случай.

– На какой случай?

– Ну, проверим, заперта она или нет. Убедимся, что его сокровище на месте.

– Сокровище, – эхом повторила она.

В глубине здания полы чуть заметно кренились на одну сторону. Воздух с каждым шагом как будто густел; дышать становилось трудно, всякий вдох требовал отдельного усилия. Черные стены, скользкий пол, низкий потолок. Мимо заполненных темнотой дверных проемов мы шли по коридору к единственной во всем Монстрариуме запирающейся двери: входу в Кодеш ха-Кодашим, Святая Святых, убежищу тех деток матушки-природы, которых она породила в припадке извращенного веселья и которые самим фактом своего существования разрушали самодовольное убеждение двуногих в том, что миром безраздельно правят всепрощающая любовь и чистый разум.

– Уильям Джеймс Генри, – прошипела Лили сквозь стиснутые зубы. И встала как вкопанная, отказываясь двигаться дальше. До Комнаты с Замком оставался всего один поворот. Она высвободила свою ладонь из моей и сложила руки на груди.

– С места не сойду, пока ты не скажешь мне, что там.

– Что? Только не говори мне, что неустрашимая Лиллиан Бейтс испугалась! – поддразнил ее я. – И это та самая девушка, которая с гордостью говорила, что станет первой в истории женщиной-монстрологом? Я поражен.

– Первое правило монстрологии – осторожность, – ответила она высокомерно. – Мне казалось, ученик величайшего в мире профессора аберрантной биологии должен это знать.

– Ученик? – я засмеялся. – Никакой я ему не ученик и никогда им не буду.

– О, вот как? Кто же ты тогда?

Я заглянул в восхитительную бархатную синеву ее глаз, казавшихся бездонными в сумерках коридора.

– Я – бесконечное ничто, из которого проистекает все.

Она рассмеялась и нервно потерла свои голые плечи.

– Ты пьян.

– Слишком загадочно для тебя? Что ж, тогда так. Я ответ на невысказанные мольбы человечества: я самый здравомыслящий человек в мире, ибо ничто человеческое не пятнает моего взора. Я – абсолютно объективный повествователь.

Но она снова стала серьезной и ровным голосом повторила:

– Что в Комнате с Замком, Уилл?

– Конец долгого пути, Лили. Финальная точка в большом тексте – для тех, кто умеет видеть.

Глава вторая

Все началось несколько месяцев назад, с появления неожиданного посетителя.

– Я ищу человека по имени Пеллинор Уортроп, – начал он с порога. – Мне сказали, что он здесь.

Неопределимый европейский акцент, без ярких оттенков. Дорожный плащ, пыльный после долгого пути, прикрывал дорогой костюм. Высокий рост. Явно не беден. Под широким, скульптурной лепки лбом сверкали мудрые, как у птицы, глаза. Словом, в нем явно чувствовалась голубая кровь; происхождение придавало каждому его жесту легкий оттенок превосходства.

На Харрингтон-лейн за его спиной уже сгущались тени.

– Это дом доктора Уортропа, – сказал я. – По какому вы делу?

– Это касается только доктора и меня.

– А вы…?

– Я предпочел бы не называть свое имя.

– Доктор не имеет обыкновения принимать безымянных визитеров, приходящих с тайными миссиями, сэр, – ответил я беззаботно, и солгал. – Большое спасибо за визит.

И я закрыл дверь прямо у него перед носом. Подождал. Стук повторился, я открыл опять.

– Чем могу помочь?

– Я требую встречи с доктором Уортропом, немедленно. – Ноздри у него так и раздувались. – Наглый юнец!

– Кто требует?

– Вы видите здесь кого-то кроме меня?

– Я бы с радостью известил доктора о вашем приходе, но у меня строжайший приказ – не беспокоить его иначе, как по делу государственной важности. У вас дело государственной важности?

– Скажем, это вполне возможно, – ответил он загадочно и оглянулся на темневшую улицу у себя за спиной.

– Что ж, в таком случае, буду счастлив сообщить доктору о вашем приходе. Как о вас доложить, сэр?

– Господи! – не выдержал он. – Скажите ему, что пришел Метерлинк. Да, Метерлинк, этого достаточно. – Можно было подумать, что у него столько имен, что он не знал, какое выбрать. – Скажите ему, что пришел Метерлинк со срочным известием из Церрехона. Так и передайте!

– Разумеется, – и я закрыл дверь во второй раз.

– Уилл Генри.

Я обернулся. Монстролог вышел из кабинета.

– Кто пришел? – спросил он.

– Говорит, что его зовут Метерлинк, что этого хватит и что у него срочное известие из Церрехона, которое может иметь государственную важность.

Его лицо побелело, как полотно, и он сказал:

– Из Церрехона? Ты уверен? Что же ты стоишь? Веди его сюда скорее да ставь чайник, чай подашь в кабинет.

И он побежал прочь.

– Церрехон! – восклицал он на ходу. – Церрехон!

Когда я вернулся с чаем, они уже сидели у камина, погруженные в беседу. Человек, назвавшийся Метерлинком, метнул на меня исподлобья тяжелый взгляд, не оставшийся не замеченным Уортропом.

– Не волнуйтесь, Метерлинк. Уиллу вполне можно доверять.

– Простите меня, доктор Уортроп, но чем меньше людей знают об этом, тем лучше для них самих и для всех остальных тоже.

– Я доверяю этому мальчику все, включая собственную жизнь – на него вполне можно положиться.

– Хм-м. – Метерлинк нахмурился. – Это, конечно, хорошо, но мне он не нравится. У него дурные манеры.

– А где вы видели шестнадцатилетнего юнца с хорошими манерами? Оставьте, выпейте лучше чаю. Сколько вам сахара – ложку, две?

Я сел на диван напротив и сделал то, что получалось у меня лучше всего и чему я в целях самосохранения научился с первых лет жизни у профессора: слился с мебелью. Думаю, что через пару минут оба уже забыли о моем присутствии.

– Однако, – продолжал монстролог, – ваши выводы, сэр, представляются мне слишком поспешными. В конце концов, он не показывался уже больше сотни лет.

– И по весьма основательной причине, – возразил Метерлинк. – Не стану выдавать себя за эксперта в вашей области, доктор Уортроп. Я не занимаюсь естественной историей; я бизнесмен. К вам меня направил мой клиент. Он сказал: «Идите к Уортропу. Он идентифицирует находку. Никто не сделает это лучше».

– Он не ошибся, – сказал доктор и серьезно кивнул. – Я действительно делаю это лучше всех. Причем с огромным удовольствием. Но есть одна проблема: находка не при вас!

Метерлинк жестом патриция отклонил возражение.

– Было бы не мудро с моей стороны носить ее с собой, так поступают только коммивояжеры. Она здесь недалеко, в полной безопасности, за ней присматривают так, как рекомендовал мой клиент. Если мы договоримся, я доставлю ее к вам через полчаса.

Уортроп прищурил глаз.

– Вы, как бизнесмен, конечно, понимаете, что товар нужно показывать покупателю? К тому же, если я и соглашусь на вашу цену, вы не увидите и пенни из ваших денег, пока я не увижу вещь.

– Тогда я спрашиваю вас, доктор Уортроп: договорились мы или нет?

Уортроп нахмурился.

– Договорились?

– Вы получите вещь сразу после того, как мы договоримся о цене.

– Я получу вещь не раньше, чем удостоверюсь, что вы не мошенник, который норовит залезть мне в карман.

Метерлинк запрокинул голову и громко, от души, расхохотался.

– Мой клиент предупреждал меня, что вы долларов на ветер не бросаете, – сказал он, отсмеявшись и переведя дыхание. Потом он посерьезнел. – Вы ведь понимаете, сэр, что десятки людей на вашем месте охотно отдали бы за мою находку столько золота, сколько весят сами; да что там золото, нашлись бы те, кто не пожалел бы за нее родное дитя. Как вы понимаете, все эти люди очень далеки от натурфилософии. Я могу обратиться к ним, и…

– Конечно, можете, – ответил монстролог, застывая в кресле. Он был в ярости, но его гость даже не догадывался об этом. С доктором Уортропом всегда было так: чем сильнее обуревали его эмоции, тем спокойнее он выглядел. – Если за живой образец насыпать столько золота, сколько весит самый толстый человек в мире, этого и то будет мало. Однако вместе с ним на этот континент пожалует такая кара господня, рядом с которой пресловутые египетские казни покажутся детской забавой.

– А этого никто не хочет!

Уортроп закатил глаза. Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, потом сказал:

– Хорошо, допустим, образец действительно у вас и все это не шутка и не розыгрыш. Назовите вашу цену.

– Не мою, доктор. Цену устанавливает мой клиент. Я, как его посредник, получаю лишь скромные комиссионные. Пять процентов.

– И это…?

– Пятьдесят тысяч долларов.

Уортроп разразился лающим смехом.

– Это его цена?

– Нет, доктор Уортроп. Это мои комиссионные.

Уортроп считал лучше меня. Он тут же переспросил:

– Миллион долларов?

Метерлинк кивнул. И даже облизнул губы. И улыбнулся так, словно его позабавило ошеломленное выражение лица Уортропа.

– Человеку, о котором мы говорим, он обошелся втрое дороже, – добавил Метерлинк. – Так что даже за два миллиона вы приобрели бы его по дешевке. А за один это просто грабеж.

Уортроп кивнул.

– Грабеж не грабеж, но элемент кражи тут явно присутствует.

Он встал. Теперь он возвышался над Метерлинком, который вдруг сжался едва ли не до половины своего прежнего королевского размера, как съеживается кусок растопки, брошенный в весело потрескивающее пламя.

– Вон! – взревел Уортроп, полностью утрачивая самоконтроль. – Убирайтесь вон, вон, сейчас же, немедленно и побыстрее, вы, презренный мошенник, вероломный, претенциозный негодяй, пока я не дал пинка вашей алчной заднице! Наука – не дешевая шлюха, которая продается и покупается по вашему желанию, а те, кто посвятил себя ей – не мягкотелые глупцы; по крайней мере, не все, и уж точно не я! Не знаю, кто вас послал, и посылал ли вас вообще кто-нибудь, но если так, то вернитесь и скажите ему, что Уортроп не клюнул на наживку. И не потому, что цена непомерно высока – что, кстати, так и есть, – а потому, что он не вступает в соглашения с самодовольными безмозглыми надувалами, которые почему-то полагают, что специалист в аберрантной биологии окажется слеп к аберрациям в человеческой природе! – Он повернулся ко мне, его глаза горели праведным гневом. – Уилл Генри, проводи этого… этого… торговца до двери. Доброго вам дня, сэр, и скатертью дорога!

И он вылетел из комнаты. Повисло неловкое молчание.

– Вообще-то я ожидал встречного предложения, – сказал Метерлинк тихо. Я заметил, что у него дрожат руки.

– Дело не в цене, – сказал я. Доктор не обеднел бы от одного миллиона. – Хотя называть такие цифры, не имея на руках товара, неумно.

– Я полагал, мы будем торговаться, как джентльмены.

– Среди монстрологов таких мало, – с улыбкой отвечал я. – В смысле, среди живых.

Я проводил его до двери, где подал ему плащ.

– Может быть, мне вернуться с образцом? – подумал он вслух, видимо, оценив мудрость моего комментария. – Если он увидит его своими глазами…

– Боюсь, теперь он откажется даже взглянуть на него. Мосты доверия сожжены.

Он ссутулился. Взгляд его стал несчастным.

– Конечно, я могу его продать, и за хорошую цену, если только меня не убьют раньше.

– Убьют вас? Кто?

Казалось, мой вопрос его поразил.

– Как кто? Разумеется, спекулянты.

Я открыл дверь, он вышел. Снаружи уже сгустилась ночь. Я вышел за ним, закрыв за собой дверь.

– Я совершил тактическую ошибку, – признал он. – Интересно, удастся ли мне разыскать другого натурфилософа, чтобы сделать предложение ему…

– Ваше намерение меня ободряет, – признался я. – Оно возвращает мне веру в то, что вы действительно хотите продать вашу находку ученому, а не барышнику. Это делает вам честь, Метерлинк. – Я огляделся и продолжал, понизив голос: как будто доктор мог прокрасться сюда за нами и, спрятавшись в кустах, подслушать наш разговор: – Не торопитесь. Так случилось, что финансы доктора, как и многие другие аспекты его жизни, находятся в моем ведении. Вы остановились в городе?

Он взглянул на меня с опаской. Потом кивнул: в конце концов, первые впечатления бывают обманчивы. Возможно, и он меня недооценил.

– В «Паблик Хаусе».

– Отлично. Дайте мне пару часов. Я поговорю с доктором. Он не обманул вас, сказав, что я пользуюсь его доверием. Возможно, мне удастся убедить его взглянуть на это дело по-иному.

– Почему не поговорить с ним сейчас? Я подожду здесь…

– О, нет, не сейчас. Сначала он должен немного остыть. Вы порядком вывели его из терпения. В таком настроении, в каком он находится сейчас, его не убедить и в том, что небо голубое.

– Полагаю… – Он провел по губам дрожащей ладонью. – Полагаю, я мог бы прийти с ним сюда, но каковы гарантии…?

– О, нет, нет, нет. Вы абсолютно правильно поступили, что послушались внутреннего голоса и не принесли его сюда, – если, конечно, он и впрямь такой ценный, как вы говорите. Понимаете, за этим местом следят разные грубые типы. Они знают, что в доме Уортропа иногда творятся грязные дела – то есть я, конечно, не хочу сказать, что в сделке, которую предложили нам вы, есть что-то сомнительное…

Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

– Должен признаться, еще две недели назад я даже не знал, что монстрология вообще существует на свете.

– Метерлинк. – Я улыбнулся. – Последние пять с лишним лет я каждый день хлебаю ее большой ложкой, и все равно до сих пор не уверен, что она действительно существует. Значит, через час в «Паблике». Я буду ждать вас в гостиной…

– Пусть лучше наша встреча будет приватной, – прошептал он, уже вступив со мной в сговор. – Комната номер тринадцать.

– А. Счастливая чертова дюжина. Если через час мы не придем, можете считать, что нас не будет. Тогда поступайте так, как вам подскажет совесть, не забывая, разумеется, о деловых интересах.

– Нельзя сказать, чтобы они полностью друг друга исключали, – с гордостью ответил он. – Я не мошенник, мистер Генри!

Глава третья

Покуда Уортроп пыхтел и дулся в библиотеке, нянча свою уязвленную гордость и сражаясь с неуверенностью – единственным настоящим врагом его величия, – я готовился к экспедиции, укладывая в карман пиджака все необходимые припасы; и они, надо сказать, вошли туда до того аккуратно, что снаружи не было заметно совсем ничего. Потом я заварил свежего чаю и принес его в библиотеку, где поставил поднос с чашками на большой стол, за которым он, ссутулившись и бормоча себе под нос, рассеянно просматривал новейшее издание «Энциклопедии Бестий», этого авторитетнейшего собрания злых и вредоносных существ. Беспокойные пальцы, видимо, уже давно теребили густые волосы, так что те превратились в подобие нимба вокруг его лица, вроде тех, что окружают лики святых на византийских иконах. Когда я поставил поднос рядом с ним, он вздрогнул и спросил:

– Что это?

– Я подумал, что вы не откажетесь еще от чашечки.

– Чашечки?

– Чая.

– Чая. Уилл Генри, последний известный науке экземпляр Т. Церрехоненсис был убит шахтером в 1801 году. Этот вид полностью вымер.

– Шарлатан, павший жертвой собственной алчности. Вы правильно поступили, выставив его, сэр.

Я положил в его чай две ложки сахара и размешал.

– Ты знаешь, что я однажды выложил шесть тысяч долларов всего за одну фалангу пальца Иммундуса матертера? – спросил он. В его голосе слышалась нехарактерная для него мольба. – Я готов расставаться с деньгами ради расширения познаний человечества.

– Я не знаком с этим видом, – сознался я. – Неужели живой образец – если, конечно, он и вправду у него есть, – может стоить той суммы, о которой шла речь?

– Разве стоимость подобных объектов выражается в деньгах? Они бесценны!

– С точки зрения расширения познаний человечества?..

– Со всех точек зрения. – Он вздохнул. – И истребили его тоже не без причины, Уилл Генри.

– А.

– Что ты хочешь сказать своим «а»? Что это за «а» такое, а?

– Полагаю, что этим «а» я хотел согласиться с наличием некой особой причины для полного истребления существа, представляющего угрозу жизни и конечностям млекопитающих.

Он покачал головой, не сводя с меня взгляда.

– Где я ошибся? Метерлинк – если, конечно, это его настоящее имя, в чем я сильно сомневаюсь, – безусловно, прав в одном: настоящий, живой экземпляр Т. Церрехоненсиса способен обогатить своего владельца так, что королям мировой преступности и не снилось.

– Вот как! Выходит, миллион долларов за такую штуку цена совсем не дикая!

Он напрягся.

– Не исключено, что этот экземпляр действительно последний в своем роде.

– Ясно.

– Что тебе может быть ясно? Ты же ничего о нем не знаешь, и я буду очень тебе благодарен, если сейчас ты закроешь эту тему и никогда не будешь касаться ее впредь.

– Но если существует хотя бы малейшая возможность…

– Разве я непонятно выразился? Ты задаешь вопросы, когда тебе следовало бы молчать, и держишь язык за зубами, когда надо высказываться! – И он с шумом захлопнул объемистую книгу. Звук получился громким, как удар грома. – Жаль, что мой отец уже умер. Будь он сейчас жив, я бы просил у него прощения за то, что в свое время не оценил его соломонову мудрость, когда он отправил меня, неразумного подростка, на воспитание за границу. Тебе что, больше делать нечего?

– Конечно, есть, – спокойно согласился я. – Надо сходить на рынок, пока он не закрылся, а то в кладовой совсем пусто.

– Я не хочу есть, – отрезал он и презрительно взмахнул рукой, отпуская меня.

– Вы, может, и нет, а я изрядно проголодался.

Глава четвертая

«Паблик Хаус» был лучшим заведением в городе. Удобные, изысканно обставленные комнаты и вышколенная обслуга сделали его любимым местом отдыха для всех богатых путешественников, устремлявшихся на восток по бостонской почтовой дороге. Был среди них и Джон Адамс, президент, – так, по крайней мере, утверждал хозяин гостиницы.

Тринадцатый номер находился в холле второго этажа, последняя дверь налево. Натренированная, хотя и абсолютно искренняя улыбка Метерлинка померкла, едва он увидел, что я пришел один.

– Но где же доктор Уортроп?

– Не расположен, – кратко ответил я, проходя мимо него в комнату. В камине трещал и щелкал поленьями огонь. На столике у кровати остывал чайник рядом с графином бренди. Окна выходили в большой сад, скрытый сейчас от глаз плотной завесой ночи. Сбросив пальто, я повесил его на спинку стула, стоявшего между столом и камином, решил, что пара глотков чего-нибудь крепкого согреет меня и взбодрит, и налил себе из графина.

– Доктор предоставил мне исключительные полномочия в решении этого вопроса, – сказал я. – Как я уже говорил, подлинность объекта волнует его куда больше, чем цена. Поймите, вы – не первый так называемый посредник, который появился у него на пороге с предложением продать ему некую природную диковину. – Я улыбнулся, – надеюсь, улыбка вышла теплой. – Когда я был моложе, я считал объекты, которыми занимается доктор, ошибками природы. Однако с тех пор мое мнение о них кардинально поменялось. То, что он изучает, вовсе не отклонения, напротив, это истинные шедевры природы, ее совершеннейшие формы, существующие за пределами платоновской пещеры. Кстати, отличный бренди.

Метерлинк нахмурился; он пока ничего не понимал.

– Так значит, Уортроп хочет пересмотреть мое предложение?

– Он удостоил вас сомнением.

– Так пойдемте к нему сейчас! – воскликнул он. – Эта история так обескураживает меня, что я уже жалею, что ввязался в нее. Чем скорее я избавлюсь от этого… шедевра, как вы говорите, тем лучше.

Я кивнул, одним глотком допил бренди и сказал:

– Ни к кому ходить не надо. Я же сказал вам, Метерлинк: у меня исключительные полномочия в этом деле. Вам остается лишь позволить мне удостовериться в подлинности вашей находки. Где она?

Его глаза забегали.

– Здесь, поблизости.

Я засмеялся. Налил новую порцию бренди для себя и еще одну – для него. Он принял ее без комментариев, и я сказал:

– Я подожду вас здесь.

Он прищурился. Нервно сделал глоток.

– В этом нет нужды, – сказал он наконец.

– Так я и думал, – ответил я и опустился в кресло, вытягивая ноги к камину. – Давайте покончим с этим делом, и я пойду. Меня ждет доктор.

Он кивнул, но не двинул и пальцем. Из кармана сорочки я вынул незаполненный банковский чек и положил его на столик рядом с графином. Он допил свой бренди. Поставил пустой бокал рядом с чеком. Затем подошел к кровати, присел, вытянул из-под нее небольшой дощатый ящик и осторожно поставил его прямо на кровать. Его лицо раскраснелось. Я встал, подал ему бокал, который наполнил, когда он отвернулся, и подошел к ящику. Крышка держалась на петлях. Я щелкнул замком и поднял ее.

Под ней, в гнезде из соломы, лежало яйцо – темно-серое, кожистое, размером и формой напоминающее страусиное. Его скорлупа – больше похожая на человеческую кожу, загрубевшую и шершавую от избытка солнца – слегка просвечивала; я увидел, как под ее поверхностью движется, пульсирует комок черноты, и мое сердце сильно забилось.

За моей спиной Метерлинк произнес:

– Вы даже не представляете, сколько с ним хлопот. Новая Англия – это вам не тропики, а его надо постоянно держать в тепле. Ночью я то и дело встаю, чтобы его проверить. Пододвигаю поближе к огню, чтобы оно не мерзло. Потом отодвигаю, чтобы не перегрелось. Я устал от него телом и душой.

Я рассеянно кивнул. Предмет в ящике занимал все мои мысли. Он наверняка был бесценен.

Метерлинк повысил голос.

– Ну, так как же? Вы удовлетворены? Можете забрать его, как только я получу чек. Обычно я беру только наличные, но на этот раз готов…

– Зря вы не принесли его с собой, Метерлинк, – прошептал я. Мне пришлось напрячь всю волю, чтобы не протянуть к яйцу руку, не дотронуться, ощутив под пальцами пульсирующую внутри теплую жизнь. – Увидь он его своими глазами, он бы забыл обо всем и купил его немедленно. – Я аккуратно опустил крышку. – Одни люди жаждут власти, другие – богатства. И только монстрологу нужно то, от чего другие стремятся избавиться. Еще не поздно. Думаю, мы договоримся.

Я повернулся спиной к кровати и вернулся к стулу между столом и камином. Он еще какое-то время стоял, потом со вздохом сел в кресло напротив. Потер глаза. Я снова наполнил его стакан.

– Один миллион долларов, – повторил он, хотя по тону было ясно, что это еще не последняя цена. Он был готов продешевить, лишь бы поскорее покончить с этим утомительным для него делом.

Я взял чек.

– Это слишком дорого, и вы это знаете.

Он потерял терпение.

– Тогда назовите вашу цену, мальчик. – Произнося это слово, он оскалился. Необходимость торговаться с человеком вдвое моложе себя ущемляла его достоинство.

Я играл с чеком, вертя его в пальцах, мое сердце сильно билось. Во мне боролись два противоречивых чувства – с одной стороны, я как будто уже бывал здесь, и мы с Метерлинком словно разыгрывали многократно отрепетированную сцену; с другой стороны, я чувствовал себя не участником, а зрителем драмы – беспокойным, слегка утомленным действием, с нетерпением ждущим антракта.

– Он не стоит денег, – сказал я, актер и зритель.

Он, потеряв дар речи, смотрел, как я разорвал чек надвое и сунул половинки в карман.

– Убирайтесь, – сказал он, когда к нему вернулась способность говорить.

– Но вы еще не выслушали мое встречное предложение. Я готов дать вам за это яйцо нечто куда более ценное, чем деньги. Метерлинк, ваша находка бесценна, и я отплачу вам тем же. Мне ведь не надо объяснять подробно, или как? Все знают, что дороже денег.

Он вскочил; кресло с грохотом упало на пол. Его рука нырнула в карман, и в следующую секунду вынырнула оттуда уже с «дерринджером».

– Слишком поздно, – спокойно сказал я.

– Нет, нахальный щенок, это для тебя слишком поздно. Убирайся отсюда!

Он покачнулся; пытался ухватиться рукой за стол, но комната вертелась вокруг него, ноги не держали, пистолет выскользнул из пальцев и упал на пол. Он широко раскрыл глаза, его зрачки расширились, веки затрепетали, как крылья бабочки.

– Что ты сделал? – раздался его хриплый шепот. – Что, во имя неба, ты сделал со мной?

– Небо тут ни при чем, – ответил я, глядя, как он соскальзывает на пол.

Глава пятая

Я поставил коробку на пол. Оттащил Метерлинка к кровати. Вынул из кармана шприц и положил на столик. Закатал ему рукав. Положил рядом со шприцем «дерринджер».

Сонное зелье потеряет силу минут через двадцать. Я засек время и стал ждать.

«В чем я ошибся?»

Ни в чем, сэр. В том, что касается меня, абсолютно ни в чем. Напротив, ваш успех превзошел всякие ожидания. Мудрый учитель всегда желает, чтобы ученик превзошел его, и я это сделал: моя лампада пылает куда ярче вашей; она освещает даже самые далекие углы, не оставляя в них и частицы мрака; мне видно самое дно колодца. И я вижу лишь то, что там есть, и ничего больше. В науке нет места сентиментальности.

Хотя когда-то я думал иначе.

Передозировка болеутоляющего. Или подушка, прижатая к лицу во сне. Оставалась одна проблема: как избавиться от тела? Как незаметно вынести его из комнаты? Предположим, мне удалось бы справиться с этим в одиночку, все равно последовали бы расспросы; я ничего не знал об этом человеке – кто он, откуда, кто его наниматель, существует ли он вообще, и знал ли кто-нибудь здесь о том, по какому делу он приехал. Вопросов было слишком много; слишком много мест, куда не мог дотянуться луч света.

Я налил себе еще бренди. В комнате стало жарко. Я расстегнул жилет, закатал рукава рубашки. Словно издали я следил за собой, приближающимся к кровати. Я никогда не бывал здесь прежде; я уже бывал здесь.

«Вы знаете, что это такое, Кендалл?»

Глазные яблоки Метерлинка задвигались, веки над ними задрожали. Я взял наполненный янтарной жидкостью шприц и покатал между ладонями – на одной было пять пальцев, на другой – четыре. Отсутствующий палец плавал в банке с раствором, предотвращающим гниение, в подвале дома доктора. Он отрубил его, чтобы я выжил. Для него это было необходимо. Ведь благодаря мне он еще оставался человеком.

Человек, лежавший на постели, открыл глаза. За пару секунд до того, как мир вокруг него снова обрел четкость, я, не дав ему прийти в себя, сжал левой рукой его запястье и с силой вонзил иглу. Он напрягся, голова вскинулась с подушки навстречу моему лицу, – я навис над ним, словно любовник, готовый к поцелую. Отшвырнув шприц, я прижал ладонь к его шевелившимся губам и надавил.

– Ведите себя тихо и слушайте меня очень внимательно, Метерлинк, – зашептал я. – Ничего уже не исправить, и, если хотите жить, делайте, что я вам говорю. Малейшее отклонение от моих инструкций приведет к катастрофическим последствиям. Вы поняли?

Его голова задергалась под моей ладонью. В его мозгу еще не рассеялся туман от снадобья, но суть он уловил.

– Я ввел вам десятипроцентный раствор типоты, – сказал я, продолжая одной рукой зажимать ему рот, а другой держать его за запястье. – Это медленно действующий яд из сока пириты, дерева, растущего на одном крошечном островке в Тихом океане, недалеко от Галапагосского архипелага; его называют островом Демонов. Типота – греческое название. Вы знаете греческий, Метерлинк? Нет? Неважно.

Я вкратце рассказал ему историю этого яда, открытого еще древними финикийцами и ими же завезенного в Египет, объяснил, почему именно его предпочитали наемные убийцы и агенты секретных отделений разных полиций мира (яд, принятый в определенных дозах, действовал чрезвычайно медленно, позволяя убийце скрыться с места преступления раньше, чем возникнут подозрения), описал его ощущения в ближайшем будущем – головная боль, сердцебиение, нехватка воздуха, головокружение, тошнота, бессонница; я читал свою лекцию монотонным голосом человека в белом халате, обращающегося к аудитории единомышленников. А Метерлинк корчился и, широко раскрыв глаза, часто с готовностью кивал. Не удивительно – ведь это наверняка была самая важная лекция в его жизни.

– У вас есть примерно неделя, – продолжал я. – Через неделю ваша сердечная мышца лопнет, а легкие разорвутся на куски. Единственная надежда – получить антидот раньше, чем это случится. Вот. – Я сунул клочок бумаги в его нагрудный карман. – Здесь имя и адрес.

«Доктор Джон Кернс, Лондонский королевский госпиталь, Уайтчепел».

– Если вы уедете отсюда сегодня вечером, времени как раз хватит, – сказал я. – Этот человек – добрый друг доктора, кстати, он и сам доктор, но при этом физическая и духовная противоположность Уортропа, человек, который видел дно колодца, если вы понимаете, о чем я. Он даст вам антидот, если вы назовете ему яд: типота. Не забудьте.

Я сделал шаг назад, взял с тумбочки «дерринджер».

Его рот открылся, и он сказал:

– Вы сумасшедший.

– Напротив, – возразил я, – я самый здравомыслящий человек в мире.

И указал пистолетом на дверь.

– Торопитесь, Метерлинк. У вас на счету каждая секунда.

Еще с минуту он смотрел на меня, его влажные губы кривились от страха и ярости. Потом подполз к краю кровати, спустил ноги, оттолкнулся и тут же с испуганным криком упал на пол. Свалило его, разумеется, не до конца выветрившееся снотворное, а вовсе не подкрашенный соляной раствор, который я ввел ему в вену. Без всякой задней мысли он потянулся ко мне – нормальный жест человека в беде, нуждающегося в помощи. Но я смотрел на него сверху, из разреженных слоев атмосферы. Метерлинк был не более чем пылинкой у моих ног, столь мелкой, что я не различал черт его лица, хотя одновременно видел его насквозь, до мозга костей.

Я мог его убить. Он был в моей власти. Но я удержал руку мою, и разве я не милосерден после этого?

Глава шестая

Монстролога я застал в библиотеке, там же, где и оставил; открытый томик Блейка лежал у него на коленях, но он не читал; с меланхолическим выражением лица он смотрел прямо перед собой. Он никак не отреагировал на мое появление, не встал, чтобы поприветствовать меня, не спросил, куда я ходил и почему так долго отсутствовал. Закрыв глаза и сплетя пальцы на книге, он откинулся на спинку стула и заговорил:

– Я решил, что поступил опрометчиво, не попросив у Метерлинка доказательств того, что он не обманщик. Если его находка подлинная, она навеки укрепила бы мою репутацию лучшего практикующего ученого в моей сфере.

– Ваша репутация и так незыблема, вы сами доказали это множество раз, – отвечал я.

– Ах. – Покачивание головой. – Слава скоротечна, Уилл. Да и не славы я жажду; бессмертия.

– Может быть, вам обратиться к священнику?

Он усмехнулся. Приоткрыл правый глаз, взглянул на меня, закрыл снова.

– Слишком легко, – буркнул он.

– Что же тогда?

Он откашлялся.

– Меня всегда удивляло вот что – если рай действительно такое замечательное место, почему же туда так легко попасть? Покаяться в грехах, попросить прощения – и все? И не важно, что именно ты натворил в жизни?

– Я не бывал в церкви с тех пор, как умерли мои родители, – ответил я. – Но, если мне не изменяет память, есть пара-тройка грехов, за которые не предусмотрено прощения.

– Ну, и что это за бог тогда такой? То у него любовь без границ, то нет прощения. Если божественная любовь действительно безгранична, то она должна прощать все. Если ей есть предел, то надо выбрать бога почестнее!

Он положил книгу на стол и встал. Скрестил длинные руки на затылке, потянулся.

– Терпеть не могу тайн без разгадок. Скажи мне, куда ты его отнес?

Я не стал разыгрывать невинность. Да и к чему?

– В подвал.

Он кивнул.

– Я должен на него взглянуть.

– Он живой, – предупредил я.

– Ну, разумеется. Иначе ты не был бы сейчас здесь.

Он встал передо мной, положил руки мне на плечи и впился в меня своими темными сверкающими глазами, взгляд которых проникал до костей.

– Надеюсь, ты не переплатил.

– Метерлинк получил то, что и должен был, – сказал я.

– Теперь ты борешься с искушением похвастаться.

– Нет. – Честный ответ.

– Ну, значит, хочешь отчитать меня за то, что я сорвался.

– Вас? Да вы самый уравновешенный человек, которого я знаю. Вы же сами столько раз мне твердили: человек должен властвовать над своими страстями, иначе они начнут властвовать над ним.

Правда, есть еще другой вариант: не заводить никаких страстей, чтобы избежать искушения.

Он громко засмеялся и хлопнул меня по плечу.

– Ладно, пойдем лучше, поглядим! Хотя он и живой, как ты говоришь, но вполне может оказаться не тем, за что его принимают.

Он не расспрашивал меня о подробностях нашей с Метерлинком сделки, ни в ту ночь и никогда после. Не интересовался ни ценой, ни подробностями нашего договора, ни тем, почему я решил пойти к Метерлинку сам, не сказав ему. При всех своих недостатках, Уортроп был не из тех, кто смотрит дареному коню в зубы. На пути к бессмертию это явно лишнее. Он по-своему гордился мной, как командир может гордиться рядовым, проявившим решительность и инициативу в бою.

Что до Метерлинка, то я никогда о нем больше не слышал. Могу лишь предполагать, что он помчался в Лондон разыскивать мертвеца, чей труп давно расклевали птицы на острове в шести тысячах миль от Англии. Не найдя ни врача, ни антидота – обоих не существовало в природе, – он, вероятно, думал, что обречен, пока не истек роковой срок. Иногда я думаю, чего в его сердце было больше: радости, когда неминуемая смерть прошла стороной, или ярости оттого, что его так жестоко обманули. Возможно, ни того, ни другого; а возможно, и то, и другое вместе. Какая разница? Для меня точно никакой. Он получил бесценный подарок, а я – награду, неизмеримую в деньгах.

Часть четвертая

Глава первая

– Уилл! – прошептала Лили, выслушав мою историю – точнее, ее часть. – Т. Церрехоненсис! – Этого не может быть,

– Может, – сказал я.

– Они же почти сто лет как вымерли…

В лавандовом платье, глядя бездонными синими глазами мне в лицо, она крепко сжимала мое запястье.

– Так все и считали, – сказал я.

Я в утреннем костюме, мои длинные, по моде, волосы уложены гелем, я улыбаюсь, глядя ей в глаза.

– Ты удовлетворена? – шепнул я. – Мы можем идти дальше? Или лучше вернемся? Танцы, правда, кончились, но я знаю один клуб в Ист-Сайде…

Но она нетерпеливо поджала губы, встряхнула кудрями, и ее сияющие глаза вспыхнули нестерпимо ярким для столь тусклого окружения блеском, и я чуть не поцеловал ее там же, не сходя с места, такую, какой она была в тот миг – в лавандовом платье и шелесте кружев вокруг обнаженных плеч. Но мужчина должен властвовать над своими страстями, иначе они станут властвовать над ним – если, конечно, они у него есть. В этом и заключается камень преткновения, центральный вопрос, главная проблема.

– Идем, конечно, – сердито ответила она. – Не будь дураком.

– Я не дурак, не бойся, – заверил я ее и, твердо сжав в своей ладони ее руку, потянул за последний поворот, в крайнюю точку лабиринта, туда, где нас ждала Комната с Замком.

Там я на мгновение задержался, одной рукой отталкивая ее от двери, другой нащупывая в кармане револьвер доктора.

Дверь была распахнута настежь.

Комната с Замком больше не была заперта.

На пороге лицом вниз лежал мужчина, лужа крови под ним черно блестела в янтарном свете.

За моей спиной громко ахнула Лили. Я сделал шаг вперед, осторожно переступил через тело и заглянул в комнату.

– Уилл! – тихо позвала она, подходя ближе.

– Стой там! – Я быстро осмотрел комнату и снова шагнул в коридор.

– Он…?

Я кивнул.

– Сбежал.

Я сел на корточки рядом с телом. Оно было теплым, кровь остыла, но еще не загустела; значит, он умер недавно. Причина смерти была ясна: ему выстрелили в затылок пулей крупного калибра с небольшого расстояния.

Я поднял голову; Лили сверху смотрела на нас: на меня и на мертвеца рядом со мной.

– Ключ еще в замке, – сказал я.

Она сказала:

– Адольф…

Я вскочил, схватил ее за руку, и мы вместе помчались по коридору назад, к кабинету старика, который еще недавно говорил мне, что ни за что не станет монстрологом, потому что их убивают! Сворачивают им шеи, как индейкам в канун Дня благодарения!

Его тело оказалось холоднее, чем труп в коридоре. Я швырнул его на пол, стал массировать ему грудь, дуть в рот, вынув предварительно вставную челюсть, звал его по имени, глядя в его невидящие глаза. Распахнул на нем пиджак. Сорочка спереди была залита кровью. Я посмотрел на Лили и покачал головой. Прикрыв ладонью рот, она отвернулась и пошла к выходу, натыкаясь на пыльные ящики. Я догнал ее в два шага.

– Лили! – Я схватил ее за руку и развернул к себе лицом. – Слушай меня! Мы должны найти Уортропа. Он наверняка в нашем номере в Плазе…

– Полиция…?

Я покачал головой.

– Полиции тут делать нечего.

И подтолкнул ее к лестнице.

– А ты?

– Я подожду его здесь. Мы разминулись с ним совсем чуть-чуть, Лили. Он может быть еще здесь – и оно тоже.

Мы спустились по лестнице.

– Кто может быть еще здесь?

– Тот, кто застрелил человека у Комнаты с Замком. – Но убийца волновал меня куда меньше, чем трофей Уортропа. Если он сбежал…

– Тогда тебе нельзя здесь оставаться! – Она потянула меня за руку.

– Я справлюсь. – И я вдруг схватил ее за плечи, притянул к себе и поцеловал прямо в губы. – Правда, насколько меня хватит, я не знаю, поэтому беги. Скорее!

Она застучала каблучками по лестнице, и тьма быстро поглотила ее. Скоро вдалеке стукнула входная дверь. Стало тихо.

Я остался один.

Или нет?

Где-то здесь, в потемках, скрывался трофей Уортропа, если, конечно, кто-нибудь не забрал его отсюда или не убил, что было бы еще хуже.

У него превосходное чутье, рассказывал мне профессор, именно оно делает его непревзойденным ночным хищником; он чует добычу за много миль.

Я мог сесть на верхней площадке лестницы спиной к двери и дождаться доктора. Тогда у монстра будет всего одна возможность подобраться ко мне, а у меня – шанс убить его раньше, чем он убьет меня. К тому же именно такой выход диктует элементарная осторожность.

С другой стороны, он – последний в своем роде. Припертый к стене, я буду защищаться, но, если я его убью, Уортроп никогда меня не простит.

Набрав в грудь побольше воздуха, я снова нырнул в лабиринт.

Путь темен, дорога извилиста. Так легко заблудиться, если не знаешь, куда идти, легко начать ходить кругами, легко оказаться снова там, откуда вышел.

Глава вторая

Протяни руки. Держи крепко. Не урони! Неси на мой стол и положи там. Осторожно, оно скользкое.

Мальчик в вязаной шапчонке – в ледяном подвале холодно – прижимает к груди охапку веревок и шаркает ногами по полу, скользкому от крови. Его ноша извивается, норовит выскользнуть из рук, требуха пачкает его рубашку, мерзкий запах бьет в нос. Слышен антисептический лязг остро отточенных инструментов, мужчина в белом халате с ржавыми пятнами спереди склоняется над металлическим столом, пальцы мальчика перепачканы экскрементами, на щеках засохли слезы протеста, от голода подвело живот, голова кружится от того, что здесь нет ни стола, на котором остывает пирог, ни женщины, которая поет у очага, а есть только мужчина с запекшейся под ногтями кровью, и непередаваемый хруст ножниц, режущих хрящи и кость, и странная, гипнотическая красота трупа, вскрытого и распластанного на металлическом столе; его органы мерцают в мрачной глубине, точно экзотические твари, а этот человек напевает за работой, погружая пальцы в мертвые ткани, сверкает темными глазами, мышцы его предплечий и шеи напрягаются, он стискивает зубы и сверкает глазами.

«Пока ничего человеческого не видно. Посмотрим на внутренние органы. Что ты там делаешь? Положи их на стол; ты нужен мне здесь, Уилл Генри».

«Здесь» значит рядом с ним. «Здесь» значит в этом ледяном подвале, где воздух тих и недвижен до последней молекулы. «Здесь»: мальчик в вязаной шапке чувствует запах дыма и крови, приставшей к рукам, видит тварь, раскрывшуюся перед ним, точно цветок навстречу небу.

Как отточенно-стремительны были тогда все движения монстролога: как и он сам. Он был в расцвете сил. Никто не мог сравниться с ним быстротой ума; и в чистоте замыслов ему тоже не было равных. Каких высот мог достичь этот человек, выбери он иной путь в жизни, – путь истинной страсти, к которой, точно к самому спелому яблоку в корзинке, тянулась когда-то его рука? Что это могло быть – политика или поэзия? Быть может, он стал бы вторым Линкольном или Лонгфелло. Избери он военную стезю, возможно, мир увидал бы нового Гранта или Шермана, а то и Цезаря или Александра, если говорить о древних. В те дни он не ведал преград. Ничей светильник не светил ярче. И разве мальчик в вязаной шапочке мог не склониться перед ним? Никогда прежде он не видел гения; он не знал, как себя вести, о чем думать, что говорить, все человеческое было для него тайной; вот почему он во всем полагался на человека в белом халате с ржавыми пятнами: тот должен был научить его правильному поведению, правильным словам и мыслям. Он был разъятым трупом, стремящимся к небесам при ярком свете лампы.

«Почему у тебя такой вид? Тебя что, тошнит? По-твоему, это отвратительно? А, по-моему, замечательно – прекраснее цветущего луга весной. Дай мне вон то долото… Я был моложе, чем ты сейчас, когда начал ассистировать отцу в лаборатории. Я был так мал тогда, что мне приходилось вставать на специальный стульчик, чтобы дотянуться до инструментов. Скальпель я научился держать раньше, чем ложку. Хорошо! Теперь щипцы; давай-ка взглянем на резцы этого парня. Нет, большие щипцы, – хотя ладно, пусть будут плоскогубцы; молодец мальчик».

Позже, стоя у рабочего стола и приподнявшись на цыпочки, я наблюдаю, как он разрезает внутренности монстра, пока не находит наконец признаки того, что тот пообедал человеком – его радость противоречит моему ужасу, когда он с мягким свистящим «чпок» вырывает из внутренностей это доказательство.

«Вот он, Уилл Генри, мы нашли его! В смысле, его фрагмент. Давай живей: принеси вон ту банку. Ну же, шевелись, пока он не рассыпался у меня в руках… Н-да. Определить по этому возраст – трудная задача, но это, возможно, все же то, что осталось от того мальчишки. Вполне возможно. Говорили, он был одних лет с тобой. Что скажешь?»

И он подбросил жевательный зуб на ладони, как игрок – фишку.

– Мальчик твоего возраста; так мне говорили… Ну, что скажешь?

– Мальчик моего возраста? И это все, что от него осталось? Где же остальное?

– Где остальное, говоришь? Все, что не переварилось, вышло наружу – с фекалиями. Как все живые твари, этот извергал из себя все, что не удавалось превратить в энергию. Отходы, Уилл Генри. Отходы жизнедеятельности.

Человеческое существо. Он говорит о человеческом существе – мальчике моего возраста, как значилось в отчете, и все, что от него осталось – этот зуб. Остальное превратилось в кучку дерьма или стало частью чудовища.

Отбросы, отходы.

И мальчик в вязаной шапочке, в вязаной шапочке, в вязаной шапочке…

Глава третья

Наверное, он слышал их той ночью: вопли и стоны, которые исторгало из мальчишеской души желание проклятья, бешенство от того, что зверь не сожрал его вместе с ними. Тот зверь, который превратил в черные, дымящиеся головешки его отца и мать – ведь то, что зверь не переводит в энергию, он извергает как пепел и прах. Да, он наверняка слышал. Каждая половица, каждая оконная рама, каждый гвоздь и каждый болт в доме содрогались от его горя и гнева.

Мужчина в белом тоже слышал, но ничего не сделал. Точнее, чем больше я плакал в те первые дни – всегда взаперти, в одиночестве маленькой мансарды, – тем холоднее, жестче и беспощаднее делался он со мной. Возможно, он думал, что это пойдет мне на пользу – в конце концов, то были времена, когда с детьми никто особо не миндальничал. Возможно, его жесткость должна была сделать жестким и меня, холодность – холодным, безжалостность – безжалостным. Возможно, в его глазах это был единственно верный ответ на жестокий вопрос, как он его понимал:

Что это за Бог?

Правда, теперь я не считаю, что он был жестким, безжалостным и холодным. Потому что жесткость, безжалостность и холодность вообще не в его природе.

Теперь я думаю, что он слышал тогда мои крики и вопли и вспоминал другого мальчика, которого много лет назад сослали на тот же чердак, подальше от живого, бьющегося сердца его дома; мальчик был одинок – его мать умерла, и отец винил его в этом. Мальчик был напуган, – он видел, как отец, живя с ним рядом, с каждым днем все больше отдалялся от него, пока не исчез за горизонтом, – огромный величественный корабль, оставивший его в глубоком и тошном одиночестве. В том одиночестве, которого человеку не избыть никогда, какой бы дурной и многолюдной ни стала впоследствии его жизнь. Спасти того мальчишку было не в его силах; также не в его силах был спасти меня. Слишком велико было расстояние между нами – жизни человеческой не хватило бы на то, чтобы одолеть те восемь ступенек и сказать плачущему мальчику: «Тише, не плачь. Я знаю, как тебе больно».

Этот секрет я хранил всю жизнь.

И никогда не предал его доверие.

Часть пятая

Глава первая

В Монстрариуме, у распахнутой двери в Запертую Комнату, я опустился рядом с мертвецом на колени.

Револьверным выстрелом ему размозжили затылок. С близкого расстояния. Невольно изменившись в лице от усилий – он был довольно тяжелым, – я перекатил его на спину. Пуля прошла насквозь – лица у него тоже не было. Я пошарил у него в карманах. Автоматический нож с перламутровой рукояткой. Табак в кисете, истертая курительная трубка. Медный кастет. Пальто плохое, рукава на локтях протерлись до дыр. Штаны подвязаны куском обмахрившейся веревки. Ладони загрубели, костяшки пальцев разбиты в кровь. В луже вокруг головы лежали зубы – их выбило пулей.

Отходы, Уилл Генри, отходы.

Положив кастет и нож к себе в карман, я подполз ближе к двери, и свет от газовых рожков протянул мою тень над его телом.

Если столкнулся с проблемой, ищи ответ на поверхности: именно так обычно действует природа.

Он явно не ждал нападения. Он стоял к нападавшему спиной. Убийца либо подкрался к нему незаметно, либо предал его: значит, они были соперниками либо заговорщиками, но один взбунтовался против второго. Может, их было больше, чем двое. Наградой им должен был стать трофей, как назвал его когда-то Метерлинк; трофей, ради которого богатые люди готовы были рискнуть состоянием, а бедные – душой.

Глава вторая

Фон Хельрунг тоже это понимал.

– Поздравления потом, Mein Guter Freund[164], – прохрипел он, срезая кончик гаванской сигары. Это было за вечер до того, как мы с его племянницей вместе скрылись с бала. – Любого другого натурфилософа, каковы бы ни были его заслуги перед Обществом, немедленно вышвырнули бы из ассамблеи как шарлатана и спекулянта, рискни он хотя бы заикнуться о находке живого Т. Церрехоненсиса.

– Какая удача, что я не являюсь ни тем, ни другим, – сухо ответил Уортроп. Мы сидели в приятно обставленной гостиной клуба «Зенон»: места, где имели обыкновение встречаться джентльмены определенных философских воззрений, желая спокойно побеседовать за бокалом вина или просто насладиться неспешной атмосферой уходящего века – века разумных дискуссий между серьезными людьми. От мирового пожара, которому суждено было унести тридцать семь миллионов жизней, нас отделяло без малого двадцать лет. В камине уютно потрескивал огонь, кресла были удобны, ковер роскошен, официанты подобострастно внимательны. Уортроп заказал себе чай с булочками, фон Хельрунг – шерри с сигарой, я – кока-колу с печеньем. Все как в старые добрые времена, с той только разницей, что я был уже не мальчик, а фон Хельрунг превратился даже не в старика, а в древнего старца. Его волосы поредели, лицо утратило краски, узловатые пальцы дрожали. Только глаза оставались яркими и внимательными, как у птицы, и он нисколько не потерял ни в сообразительности, ни в гуманности. Чего нельзя было сказать обо мне.

«Он скоро умрет», – решил я, молча слушая их разговор. И года не протянет. Стоило ему заговорить или хотя бы вздохнуть, и становилось слышно, как хлюпает смерть в его глубокой бочкообразной груди. Я услышал это сразу, как только он обхватил меня своими короткими ручками за талию и прижался ко мне своей белоснежной гривой: жизненные силы покидали его, энергия просачивалась сквозь его жилет, уходя в воздух, как ночью в пустыне уходит в воздух тепло, накопленное землей за день.

– Дорогой Уилл, как ты вырос, и всего за один год! – воскликнул он, едва увидев меня. И внимательно взглянул мне в лицо. – Похоже, Пеллинор все же решил перестать морить тебя голодом! – Он усмехнулся своей шутке, но тут же посерьезнел. – Но что это, Уилл? Я вижу, твое сердце не спокойно…

– Со мной все в порядке, мейстер Абрам.

– Вот как? – Он нахмурился. Его, похоже, насторожило выражение моего лица, – точнее, отсутствие на нем всякого выражения.

– Конечно, у него все в порядке, – вмешался монстролог. – С чего бы Уиллу Генри беспокоиться?

– А вот я беспокоюсь, – сказал старый австриец, перекатив сигару из одного уголка рта в другой. – О мерах безопасности…

– Я поместил его в Комнату с Замком, – ответил Уортроп. И сделал глоток чая. – Хотя, наверное, к дверям можно было поставить вооруженного часового.

Фон Хельрунг закурил и отогнал рукой клуб сизого дыма.

– Я говорю о вашем выступлении на коллоквиуме. Пока чем меньше людей знают о вашей находке, тем лучше. Я имею в виду наших самых надежных коллег.

Уортроп посмотрел на него поверх чашки.

– Генеральная ассамблея – закрытое для публики мероприятие, мейстер Абрам.

– Пеллинор, вы же знаете, что человека ближе вас у меня нет, разве только Уилл, такой прекрасный юноша, делающий честь вашим, так сказать, родительским чувствам и способностям наставника…

Я чуть не поперхнулся колой. Родительские чувства и способности наставника, как же!

– …вот почему мне, как никому другому, понятно ваше желание ввести свое имя в пантеон небожителей от науки…

– Я тружусь – и страдаю – не для того, чтобы вознести свою репутацию за пределы человеческого знания, фон Хельрунг, – ответил доктор совершенно спокойно. – Но мне ясна ваша озабоченность. Если известие о живом Т. Церрехоненсисе достигнет определенных кругов, нас ждут большие неприятности.

Фон Хельрунг кивнул. Похоже, он испытал облегчение, убедившись, что мой хозяин понимает суть проблемы. Самое поразительное открытие нашего времени, способное повлиять на теорию не только аберрантной биологии, но и естественных наук вообще, включая ключевые постулаты эволюции – такое необходимо держать в секрете!

– Ах, если бы только этот посредник, который привез его вам, открыл имя своего клиента! – воскликнул фон Хельрунг. – Ведь этот таинственный персонаж знает, – так же, как и сам Метерлинк – что за бесценный трофей находится сейчас в руках некоего Пеллинора Уортропа с Харрингтон-лейн, 425! Я не преувеличиваю, майн фройнд. За всю вашу полную риска карьеру вы никогда не подвергались опасности большей, чем сейчас. Это ваше самое ценное достижение может оказаться и первым шагом к гибели.

Уортроп напрягся.

– Моя, как вы выражаетесь, гибель когда-нибудь придет, это несомненно, фон Хельрунг. И лучше пусть это случится, пока моя карьера в зените, чем когда от нее останутся лишь жалкие холодные помои.

Фон Хельрунг дымил сигарой, наблюдая, как его бывший ученик допивает чай.

– Что ж, может быть, так оно и будет, – пробормотал он. – Очень может быть.

Глава третья

Жалкие холодные помои.

Девятнадцать лет спустя он сидел в ногах своей кровати, укутанный в полотенце. Он исхудал так, что были видны ребра, а мокрые волосы, облепившие впалые щеки, почему-то заставили меня вспомнить ведьму из «Макбета». Прекрасное грязно, а грязное прекрасно!

– Ты заварил чай? – спросил он.

– Нет.

Я подошел к комоду, чтобы достать чистое белье.

– Нет? Тогда чем ты там гремел? А я-то думал: «Вот милый Уилли заваривает мне чай».

– Нет, чай я не заваривал. Я проверял, есть ли в этом проклятом доме хоть крошка еды. И ничего не нашел. Чем вы питаетесь, Уортроп? Глодаете трупы из вашей коллекции?

Я швырнул ему пару чистого белья – его в комоде оказалось сколько угодно. Похоже, он не менял его, по крайней мере, месяц. Белье упало ему на голову, и он захихикал, как мальчишка.

– Ты же знаешь, у меня никогда не бывает аппетита во время работы, – сказал он. – А вот хорошая чашка горячего, крепко заваренного дарджилинга – это совсем другое дело! Кстати, я так и не научился заваривать его так же хорошо, как ты, Уилл, сколько ни бился. С тех пор, как ты ушел из этого дома, чай потерял вкус.

Я подошел к платяному шкафу. Нашел там брюки, рубашку и наименее запачканный жилет, бросил все это на кровать.

– Заварю вам чайничек, когда вернусь.

– Вернешься? Но ведь ты только что пришел!

– С рынка, Уортроп. Там скоро закроют.

Он кивнул. И продолжал рассеянно крутить в руках майку.

– Надеюсь, ты не возражаешь, если я попрошу тебя купить пару лепешек…

– Не возражаю.

Я сел на стул. Почему-то я вдруг почувствовал, что мне не хватало воздуха.

– Правда, они теперь тоже не те, – продолжал Уортроп. – Даже странно, почему бы это.

– Прекратите, – резко сказал я. – Не будьте ребенком.

Я отвел глаза. Меня тошнило от него, от его полотенца, от сосулек волос, с которых капало, от его сутулых плеч, впалой груди, тощих, словно палки, рук, костлявых пальцев. Хотелось его ударить.

– Вы мне скажете? – спросил я.

– Что?

– Что это за штука такая, над которой вы сейчас работаете, которая медленно убивает вас и наверняка убьет, если я позволю?

Его темные глаза сверкнули знакомым инфернальным огнем.

– Мне казалось, что я сам распоряжаюсь своей жизнью и смертью.

– Вот именно – вам показалось. Скорее, наоборот, смерть уже распоряжается вами.

Огонь погас. Голова поникла.

– Должен же и я когда-то умереть, – прошептал он.

Это было слишком. С утробным рыком я сорвался со стула и навис над ним. Он отпрянул и заморгал, точно ожидая удара.

– Прокляни вас бог, Пеллинор Уортроп! Прошли те дни, когда вы могли с детской наивностью делать вид, будто манипулируете мной и контролируете каждый мой шаг! Приберегите ваши мелодраматические сопли для кого-нибудь еще!

Его плечи поникли.

– Никого больше нет.

– Вы сами сделали этот выбор, никто вас не принуждал.

– А кто принуждал тебя бросать меня?! – закричал он мне в лицо.

– Вы не оставили мне выбора! – я отвернулся. – Вы мне отвратительны. «Всегда говори правду, Уилл Генри, во всякое время правду и ничего, кроме правды». И это говорили мне вы, самый умный человек из всех, кого я знал!

И я повернулся, снова оказавшись лицом к нему. Такова и вся наша жизнь – никто не ходит прямыми путями.

– Вы всегда были для меня обузой, ярмом на моей шее! – заорал я. – Вы отвратительны, сидите тут и гниете в собственных фекалиях, как животное, и ради чего? Зачем все это?

– Я не могу… не могу… – Его била дрожь, худые руки обхватили нагое тело, лицо скрылось за паутиной волос.

– Чего не можете?

– Говорить то, чего не умею… делать то, чего не умею… думать то, чего не умею.

Я покачал головой.

– Вы спятили. – На этот раз голос мой прозвучал удивленно. Непревзойденный Пеллинор Уортроп, единственный в своем роде, перешагнул-таки невидимую грань.

– Нет, Уилл. Нет. – Он поднял голову и посмотрел на меня, а я подумал: «Вот перлы, которые были его глазами». – Все так, как и в начале. Это не я ослеп. Это твои глаза открылись.

Глава четвертая

Широко раскрыв глаза, едва не упираясь в пол носом, я ползал в Монстрариуме вокруг трупа, с каждый разом увеличивая круг.

Дорога́ была каждая секунда, но я заставлял себя не спешить, изучая любые подробности, доступные глазу при столь скудном освещении.

Вот кровавый след ботинка, в шести дюймах от места, где он упал. Вот еще один, там, где второй мужчина едва не наткнулся спиной на стену. Рассыпавшиеся ящики – вероятно, результат столкновения. Или борьбы? С кем-то третьим? Или с драгоценным трофеем Уортропа? Возможно ли, чтобы сообщник-предатель убитого, или его соперник, был побежден здесь, в Комнате с Замком, при попытке пересадить трофей в другой контейнер, более пригодный для транспортировки? Не найдя у стены ничего полезного, я пересек комнату. Вот деталь, не замеченная мной при первом, поверхностном осмотре: большой холщовый мешок, брошенный кем-то – или чем-то – в дальнем углу. Я наступил на него – пусто.

Вот, значит, как было дело: он пытался вынуть его из клетки, но тот бросился на него, испугал, человек, попятившись, наступил в лужу крови, отсюда и отпечаток на полу. Или так – убийца мог случайно ослабить хватку и, оставаясь свободным, запаниковать, шарахнуться в сторону, удариться о стену, рассыпать ящики и броситься из Монстрариума прочь, бросив то, ради чего пришел. Но такой сценарий показался мне неубедительным. Если бы он выронил трофей, тот кинулся бы за ним, и тогда его следы остались бы на полу благодаря все той же луже. Вернувшись в коридор, я стал ощупывать влажную стену над кучей покореженных досок с торчащими из них гнутыми гвоздями, щурясь в мигающем свете газовых горелок и кляня себя за то, что не прихватил из кабинета Адольфа фонарик. Мои пальцы коснулись чего-то липкого. Я замер. Кровь. Стена на уровне глаз была забрызгана мелкими каплями. Неужели он ударился головой? Или его укусили еще до того? Капли покрывали пространство на три фута в обе стороны от груды разбитых ящиков. Что это – он разбил здесь голову и мотал ею из стороны в сторону? Или кто-то мотал его из стороны в сторону, разбив ему голову?

– Где же ты? – прошептал я. – Он еще слишком мал, чтобы утащить тебя куда-нибудь, значит, где бы ты сейчас ни был, ты забрался туда сам. Убежал ты от него один или он висел на тебе, не разжимая объятий? Выбрался ты отсюда или все еще здесь?

Ответом мне была тишина.

Монстрариум занимал все пространство под зданием наверху, которое само занимало целый квартал. Лабиринт полутемных коридоров и сотен хранилищ разных размеров, иные из которых были забиты так плотно, что немногие отваживались бродить между ними без провожатого – Адольфа. Я и сам не раз терялся в этом подземелье и, пробродив около четверти часа, поддавался панике и кричал: «Адольф! Адольф, выведи меня отсюда, я опять заблудился!»

Неудачливый вор мог, избежав встречи с монстром, оказаться в лабиринте, где и бродил до сих пор: отчаянный охотник, в одночасье превратившийся в испуганную жертву. Если ему повезло, то он выбрался на улицу, оставив своего преследователя запертым в лабиринте, словно легендарного Минотавра. Если не повезло, то Минотавр добрался до него и теперь обгладывает его косточки, пока я перебираю возможные варианты развития событий.

Я снова огляделся. Когда же ушла Лили? Чувство времени изменило мне. Казалось, с тех пор, как я подтолкнул ее к лестнице, сорвав у нее прощальный поцелуй, прошло не меньше месяца. Я припустил назад, к кабинету смотрителя, – в одной руке у меня был револьвер, другую я вытянул перед собой, нашаривая в потемках путь; нож и кастет в карманах брюк били меня по ногам на каждом шагу; прежде чем свернуть в новый коридор, я останавливался и внимательно вглядывался за поворот. Казалось, время утекает в какую-то черную дыру, унося вместе с собой и меня. И хотя пол под моими ногами поднимался по мере приближения к выходу, у меня все равно было такое чувство, как будто я лечу с крутого обрыва вниз, в темную пропасть, на дне которой зияет вход в Джудекку – самый нижний круг ада, его замороженное сердце.

В последнем коридоре, всего в одном повороте от кабинета смотрителя, от стены отделилась какая-то тень и бросилась на меня, прижав спиной к противоположной стене. От столкновения я выронил пистолет. Запах виски и крови ударил мне в нос, когда его пальцы стиснули мою шею, горячее дыхание обожгло ухо. Сжав руки в кулаки, я ударил его в оба уха сразу; – это заставило его слегка ослабить хватку, но, взбешенный неожиданной болью, совсем он меня все же не отпустил. На его лице блестела свежая кровь, глубокие малиновые царапины покрывали его там, где по нему прошлись когти. Он скалил зубы, красные глаза бегали от страха.

Коленом я ударил его в пах; он разжал руки, согнувшись пополам и схватившись за живот, я оттолкнул его от себя. Искать пистолет было некогда: вынув из кармана нож, я щелчком выдвинул лезвие. Оно скользнуло на свободу, сверкнув серебром в холодном свете газового рожка. Он попятился, не отнимая рук от паха, и вдруг его рот открылся, и из него вырвалась струя желчи, крови и черных сгустков – яд монстра уже уничтожил часть его желудка. Так он обычно действует: изнутри. В зависимости от объема попавших внутрь токсинов процесс может занять от нескольких минут до нескольких дней.

Моя очередь.

Схватив рукой за горло, я вздернул его вверх и приставил нож к подбородку. Вонючее дыхание, смешанное с запахом гниения, происходившего у него внутри, обожгло мне лицо, и я едва не поперхнулся.

– Где он? – выдавил я. – Где?

– Внутри…

– Внутри? Здесь? В Монстрариуме? Веди меня к нему!

Он засмеялся. Потом рыгнул, и липкая масса из слизи и крови запузырилась на его синюшных губах. И тогда я понял. Не один год прослужив у монстролога, я не мог перепутать.

Свет угасал у него в глазах.

– Уже привел.

Глава пятая

Примерно семь тысяч дней спустя я вышел в переулок через черный ход дома номер 425 по Харрингтон-лейн. Монстролог ныл, требуя ужина, – видимо, мое неожиданное появление напомнило ему о том, что он, как всякий смертный, должен время от времени что-то есть. Но я отказался готовить в свинарнике, который он называл кухней, пока не отмыл там все, что поддавалось щетке и мылу, и не выбросил все, чему уже никакими силами нельзя было вернуть приличный вид. Вернувшись с рынка, я принялся за работу, предварительно спрятав от него лепешки, за что он меня тут же осыпал проклятиями.

– Они мои, пока я не положу их вам на тарелку, – огрызнулся я. Он тут же смылся, как ребенок, которому попало. Собственно, он и был ребенком, всегда, даже в годы своего расцвета, словно часть его «я» застыла в том времени, когда еще была жива его мать, и эта часть отказывалась меняться, расти, взрослеть, живя внутри него, даже когда он стал мужчиной, лишь иногда давая о себе знать пронзительными ночными криками, такими же, как у того мальчика, которого он получил в наследство и засунул в каморку на чердаке, и тогда все трое, – мальчик, взрослый, и мальчик внутри взрослого, – застыли во льдах Джудекки.

Я сгрузил первую порцию мусора в контейнер. Второй, рядом, уже был набит доверху, – не самим монстрологом, надо полагать, а той девушкой, которую я нанял для того, чтобы она не дала ему умереть. Беатрис, так, кажется, ее звали? Я не мог вспомнить ее имя, но вот лицо помнил прекрасно; у меня хорошая память на лица. Щеки круглые, румяные, точно яблоки, кожа светлая, чистая, фигурка чуть полновата; быстрая, приятная улыбка. Я тщательно выбрал ее из всех кандидаток. Их было две: старая дева без единой родной души в городе, привычная к уходу за старыми и немощными (она сама ходила за отцом и матерью, пока те не отправились на тот свет), и богобоязненная женщина, не сплетница, без знакомых в городе, и, самое главное, терпеливая, как море, и толстокожая, как черепаха. Неудивительно, что он ее выгнал.

Контейнер я набил быстро, но в небе уже появились первые звезды, температура падала стремительно, и я решил, что было бы неплохо развести огонь, тем более что мне все равно придется сжечь мусор перед уходом. И я отправился в старый сарай за керосином.

«Вот ты и опять загнал меня в угол», – думал я. Если я оставлю тебя здесь без присмотра, ты опять поддашься своим демонам. С другой стороны, твои демоны способны отпугнуть всякого, кто попытается помочь тебе!

Такова природа демонов, решил я.

Я облил содержимое обоих контейнеров керосином. Шальной ветерок задул первую спичку, и вдруг я, снова тринадцатилетний, оказался по щиколотку в ледяном снегу, отогревая окровавленные руки у того же самого контейнера – в нем горел труп, расчлененный при моем участии.

«Закаляйся. Если хочешь остаться у меня, привыкай к таким вещам».

Стоило ли, Уортроп? Стоило ли приучать меня к «таким вещам»? А если бы я не привык – если бы вы потерпели поражение, приучая меня к ним, что тогда? Быть может, тогда во мне осталось бы место для сентиментальности, для абсурда любви, жалости, надежды и всего того, что называется человечностью? Но вы не потерпели поражения; напротив, вы преуспели выше любых ожиданий, и я, Уильям Джеймс Генри – ваше высочайшее достижение, самая аберрантная из всех аберрантных форм жизни, без любви, без жалости, без надежды; холодный левиафан, не знающий сострадания в своей ледяной темной бездне.

Чиркнув второй спичкой, я бросил ее в контейнер. Заклубился дым, вспыхнуло пламя. Третью спичку в другой контейнер. Жар облепил мое лицо, как горячая салфетка парикмахера, дым стал серо-черным, в нос ударил сначала запах горящих органических отходов – гнилой пищи и заплесневелого хлеба, – а потом и тяжкий смрад костного мозга, шкворчащего в трубках костей, и едкая вонь жженых волос, и я все понял; еще до того, как содержимое опрокинутого пинком второго бака вывалилось на сырую утоптанную землю, я уже знал, что там найду, и в глубине своего ледяного, безжалостного, жестокого сердца сразу понял, что он сделал и с кем – щечки-яблочки, чистая кожа, быстрая улыбка, – ах, ты, ублюдок, ублюдок, что ты наделал? Что натворил?

Вот и передник, разорванный и окровавленный, и клочок ситцевого платья, и остатки ленты, которая придерживала ее волосы.

Их длинные спутанные пряди еще упрямо льнули к черепу, светло-русый цвет сменялся сединой, и, словно она была Медузой, я обратился в камень.

Ухмыляясь, она глядела на меня снизу, пустые глазницы заглядывали мне в лицо, лишенные выражения, и мое лицо тоже было лишено выражения – ни тоски, ни жалости, ни страха, ни ужаса, опустевшие глазницы и опустошенный человек, оба – дело одних рук.

Дневник 12. Аркадия

Всю кровь мою

Пронизывает трепет несказанный:

Следы огня былого узнаю.

Данте, «Чистилище».

Часть первая

Глава первая

Не могу сказать, в какой точке все началось.

У круга нет начала.

Я храню секреты.

Он вокруг меня. Ни начала, ни конца не существует, и время – ложь, которую сообщает нам зеркало.

Вот они, секреты.

Мальчик в потрепанной шапчонке, и молодой человек в лабиринте, и мужчина у бака для отходов кружатся, сменяя друг друга без начала и конца.

Трудно, сказал он мне однажды, трудно думать о вещах, о которых мы стараемся не думать.

Глава вторая

В глубоком подземелье, в Чулане Чудовищ в моих объятиях коченел мужчина. Его спина изогнулась, голова запрокинулась. Алая артериальная кровь хлынула изо рта вперемешку с волокнистыми клочьями черной, мертвой ткани, – остатками пищевода, наверное – и он умер.

Я опустил его тело на пол. Сунул нож в карман. Окровавленной рукой провел по своим волосам, еще сохранившим следы укладки.

Веди меня к нему!

«Уже привел».

Я понял, что он хотел сказать, знал, где спряталась тварь: я же сам переписывал заметки Уортропа о ее повадках. Катастрофы удалось избежать – не все еще потеряно, – но мне нужен какой-нибудь контейнер, чтобы посадить его туда. Я вернулся в Комнату с Замком и взял мешок. Чудовище никуда не убежит. Конечно, в Чулане могут шастать и другие воры, вооруженные и отчаянные, но я не чувствовал ни волнения, ни тревоги. Не позаботился даже о том, чтобы отыскать в темноте револьвер, отправляясь на поиски мешка.

Я вернулся по коридору туда, где я его оставил, повернул за угол и остолбенел: возле трупа стоял на коленях какой-то человек. В нескольких футах от него прятался в тени еще кто-то. И почему я не подобрал этот чертов револьвер?

Мужчина поднялся. Поднялся и ствол брошенного мной револьвера. Я поднял руки и сказал:

– Уортроп, это я.

Второй человек выскочил из тени. Это была Лили. Она резко затормозила, увидев мое окровавленное лицо.

– Уилл! Ты ранен?

Уортроп оттолкнул ее в сторону и вырвал мешок у меня из рук.

– Где он? – прорычал он.

– Здесь, поблизости, – отвечал я. Вынул из кармана пружинный нож и предложил ему: – Идемте, я вас к нему провожу.

Он сразу все понял. Коротко кивнув, взял у меня нож, передал мешок и повернулся к телу. Я присел рядом с ним на корточки. Лили озадаченно наблюдала за нами, сложив на груди руки.

– Адольф мертв, – сказал я монстрологу, пока тот сдирал с мертвого рубаху, обнажая его торс.

– Я понял, – буркнул Уортроп. Щелчком открыл лезвие. Прижал острие к грудине. Напряг плечи. – Готов?

Я подобрался ближе, широко раскрыл мешок.

– Готов.

Лили охнула – против воли, сама не ожидала, как я понял. Хотя она и хвасталась, что будет первой в мире женщиной-монстрологом, на самом деле она имела очень смутное представление об истинной практике этого ремесла. Доктор вогнал нож внутрь и тут же рванул его вниз, мышцы на его шее вздулись от усилий. Дойдя до пупка, он отшвырнул нож, сложил ладони лодочкой и погрузил их в труп.

– Осторожно, – шепнул ему я, но он лишь отрывисто кивнул и шепнул: – Скользко… – Несмотря на холод, стоявший в подземелье, с него лил пот, стекая по сведенным бровям и опущенным векам – он закрыл глаза; ему нужно было не зрение, а воля, железная воля и твердые, не дрожащие руки. – Не шевелись пока, – шепнул он мне и той твари, что свернулась клубком в брюшной полости мертвого мужчины. – А теперь, Уилл Генри, давай!

Он распахнул глаза и привстал на коленях, его руки с тихим «плоп» вырвались из нутра мертвого мужчины, зажатая в них тварь обвилась вокруг его локтей и запястий чувственными кольцами, кроваво-красная и странно красивая в мутном желтом свете, блестя чешуей, точно река под луной. Одним стремительным движением монстролог зашвырнул трофей в мешок.

– Так, а теперь самое сложное, – сказал он. Он не торопился. Напротив, заставлял себя двигаться медленно. Сначала одна рука, потом другая, та, что придерживала затылок. Критический момент, когда его самого могли укусить. Но вот обе его руки оказались на свободе, и я тут же закрутил горловину мешка. Мы оба немного запыхались.

– Что ж, Уилл Генри, – переводя дух, сказал он. – Думаю, нам все же придется приставить к нему охрану.

Глава третья

Осмотрев оба трупа и место преступления – точнее, преступлений, поскольку убийство сочеталось тут с попыткой кражи со взломом, – монстролог опроверг мою версию событий.

– Они не были ни врагами, ни конкурентами, – сказал он. – Скорее, компаньонами. Слишком большой риск для одного человека, вот они и договорились, что, пока один сторожит, другой перегружает сокровище из ящика в мешок. Но алчность уже дала всходы в сердце одного из них – думаю, что это был тот, кто стоял на страже; у него был с собой револьвер, и он пустил его в ход, как только Комната с Замком была открыта. – Револьвер мы нашли в кармане того, которого вскрыли. Уортроп понюхал ствол; из него недавно стреляли. – Убийца входит в комнату. Мнимая покорность добычи вводит его в заблуждение. Возможно, он даже думает, что она спит. Держа мешок в одной руке, другой он снимает крышку с ящика, и добыча немедленно нападает. – Уортроп ударяет кулаком в ладонь. – Клыки входят глубоко в плоть. В панике вор бросает мешок и обеими руками пытается разомкнуть челюсти монстра, хотя хватка у него такая, что это и троим сильным мужчинам не под силу. Спиной вперед он выходит из комнаты, наступает по дороге в лужу крови своего товарища, ударяется в коридоре о стену, переворачивает ящики. Но уже поздно – точнее, поздно было еще тогда, когда чудовище только вырвалось на свободу. Его естественное желание – бежать, и он бежит, но далеко не уходит – яд уже проник в мозг. Он дезориентирован, у него кружится голова; перед глазами все вертится; ноги не держат. Он забивается в первое попавшееся складское помещение – вот это – и падает на пол, а его активно работающее сердце продолжает разгонять яд по всем уголкам его тела.

– Но как оно попало внутрь? – вырвалось у Лили. Первое столкновение с аберрантной биологией явно не прошло для нее даром. Можно прочесть тысячу книг, прослушать тысячу лекций, побеседовать с тысячей ученых, но ты все равно ничего не узнаешь, пока не увидишь своими глазами, – а она видела всего ничего.

Ее вопрос, видимо, озадачил Уортропа.

– Количество отверстий в человеческом теле ограниченно. Логично предположить, что оно воспользовалось самым крупным.

– Зачем оно туда залезло?

Монстролог часто заморгал. Ответ был очевиден – ему, и, как он полагал, всякому, кто имел мозг. Но он отвечал терпеливо, – не так, как обычно отвечал мне.

– Чтобы есть, мисс Бейтс. А также спрятаться от всякого, кто мог съесть его самого.

Он тихо хлопнул в ладоши.

– Кстати! Надо, наверное, взглянуть на Адольфа. Не выпускайте из рук револьвер, мистер Генри; я возьму «кольт» того парня и потом вернусь к вам. Оставайтесь здесь и не выходите из комнаты, пока я не вернусь или пока не возникнет угроза вашей жизни. Мисс Бейтс, только после вас.

Лили просунула руку мне под локоть.

– Я останусь здесь, если не возражаете.

– Ответственность может оказаться непомерно велика для него, – отвечал Уортроп. Он кивнул на мешок у меня в руках. – Я бы не хотел, чтобы ему пришлось выбирать между вами.

Я засмеялся. Но Лили это не показалось смешным. Она сказала:

– Я сама могу о себе позаботиться.

Доктор хотел ответить, но потом просто покачал головой, пожал плечами и молча вышел за дверь. Мы остались втроем – монстр, Лили и я.

Я сел на пол и прижался спиной к здоровенному контейнеру, на котором красовался герб Общества. Nil timendum est. Мешок ерзал у меня между ногами, а я смотрел снизу вверх на Лили, и она казалась мне очень высокой, почти божественной в своем роскошном пурпурном платье, правда, пострадавшем кое-где от пятен.

– Позволь сказать, что ты прекрасно выглядишь, – произнес я. – Не знаю, в чем причина – в точке зрения или в освещении. Возможно, в том и в другом. Я очень устал. Похоже, алкоголь выветрился.

– Ты всегда был таким серьезным, – сказала она после подчеркнуто долгой паузы. – Даже когда пытался шутить.

– Эта работа дает человеку перспективу.

– И какую же?

Я поджал губы, задумавшись.

– Самую блистательную из всех доступных.

Она покачала головой.

– Где револьвер?

– У меня в кармане. А что?

Она присела рядом со мной и сунула руку мне в карман.

– Не прикасайтесь к моему огнестрельному оружию, мисс Бейтс, – предостерег я ее.

– У тебя все равно руки заняты.

– Если вы притронетесь к моему оружию, я буду вынужден открыть огонь.

– Чем больше ты стараешься быть забавным, тем хуже у тебя получается.

Обеими руками она прижала револьвер к животу. Теперь она была с револьвером, а я с мешком.

– Не моя вина, если у тебя нет чувства юмора, – сказал я. – Пожалуйста, не пугай его, а то я нервничаю.

Она села рядом со мной, не сводя глаз с клубка под мешковиной.

– Я думала, что они вырастают раз в пять больше.

– Скорее, в десять. Этот еще малыш, Лили.

– Что ты будешь с ним делать?

– Ну, не знаю, может, свожу прогуляться…

Оторвав на секунду одну руку от револьвера, она шлепнула меня по плечу.

– Я имею в виду, когда все кончится.

– Уортроп покажет его группе единомышленников, а те будут восхищенно кивать, одобрительно хлопать его по спине, и, может, дадут ему медаль, или даже закажут в его честь статую…

– Одни мальчики вырастают, – заметила она. – А другие так и остаются детьми.

– Дай мне время подумать над твоими словами, прежде чем я смогу высказать свое мнение.

– Что он будет делать с ним после конгресса? Я об этом спрашиваю.

– А, теперь понятно. Кошка, как говорится, выскочила из мешка, так что здесь его все равно не оставишь. Полагаю, что сначала он надеялся именно на это. Теперь, наверное, увезет его в Нью-Джерусалем, выкопает для него яму в огороде, станет держать там и кормить козлятами. Не думаю, чтобы он всерьез планировал выпустить его на волю.

– Разве это не лучшее, что можно сделать?

– Только не для воли. И не для Уортропа.

– Я бы его отпустила.

– Он – последний в своем роде. Так что он все равно обречен, как ни крути.

– Тогда почему его просто не убить? – Она поглядела на шевелящуюся холстину. – Пусть набьет из него чучело.

– А это идея, – сказал я коротко. Тема стала меня утомлять. – Скажи, а ты с ним целовалась?

– Целовалась… с доктором Уортропом?

Я улыбнулся, представив себе эту картину.

– Уортроп не целовал никого с 1876 года. Я говорю о посредственности.

– С Сэмюэлем? – Она опустила глаза; отказывалась на меня глядеть. – А тебе какое дело?

– Наверное, я не должен был спрашивать.

– Наверное, нет.

– Вот как? Видать, он и впрямь посредственность, раз ты не уверена.

Она расхохоталась.

– Знаешь, а ты и вполовину не так умен, как думаешь.

Я кивнул.

– Скорее, на одну треть. Вы познакомились в Англии? Тебе было одиноко там, Лили? Ты скучала по Нью-Йорку? Что за человек может захотеть пойти в ученики к сэру Хайраму Уокеру? Уж, наверное, не тот, кто хотя бы на треть так умен, как думает, а значит, он все же посредственность.

– Он мой друг, – сказала она.

– Друг?

– Мой добрый друг.

– О. Хм-м-м. Раз добрый, значит, уже не посредственность.

Она улыбнулась.

– Даже на треть.

– Мне очень хочется поцеловать тебя сейчас.

– Неправда. – Она все еще улыбалась.

Я, наоборот, хмурился:

– Разве об этом лгут?

– Если бы ты на самом деле хотел меня поцеловать, то уже целовал бы, а не…

Я поцеловал ее.

«Дорогой Уилл, надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии».

Ее веки опустились, губы приоткрылись.

– Уилл, – прошептала она. – Мне так хочется, чтобы ты поцеловал меня снова.

И я поцеловал ее, а тварь в мешке свернулась в кольцо и скреблась, скреблась в толстое стекло, и надо мужаться, закалять себя, ибо нет места любви, жалости и другим глупым человеческим чувствам, и никогда, слышишь, никогда не влюбляйся.

В лабиринте путаных коридоров, пыльных комнат и полок, переполненных мертвыми кошмарными тварями и

Для меня он прекрасен – прекраснее, чем цветущий луг по весне.

Есть еще кое-что, я должен сказать это, прежде чем уйду.

В пыльных комнатах, полных жутких, извивающихся и скребущихся тварей темной холодной глубины.

Последнее, что я должен сказать губы полуоткрыты

Секреты, секреты, секреты.

Глава четвертая

Луч лампы ласкал скорлупу; монстролог склонился над яйцом, разглядывая его через лупу, затаив дыхание, которое и так уже было легче ветерка на том самом цветущем весеннем лугу. Он провел все необходимые замеры – масса, температура, объем, – и теперь слушал его через стетоскоп. Работал он быстро. Не хотел слишком долго подвергать яйцо воздействию подвального воздуха. Как верно заметил Метерлинк, Новая Англия – это вам не тропики.

– Что ж, оно полностью соответствует описаниям в литературе, – сказал он мне, – хотя их немного и они не отличаются точностью. Возможно, это действительно яйцо Т. Церрехоненсиса. По крайней мере, для крокодила или морской черепахи оно слишком крупное. В то же время оно определенно принадлежит рептилии. Гигантскую анаконду и боа-констриктора тоже придется исключить – из-за размера; родство между ними есть, но очень дальнее. Что ж! Остается положиться на старую истину – время покажет. – Он выпрямился и поднял лупу на лоб. Его щеки раскраснелись. Не имея никаких доказательств того, что именно оказалось в его руках, он все же был уверен. – Будем держать его в тепле и в темноте, и посмотрим, что из него вылупится через несколько недель.

– Как раз к Конгрессу, – заметил я. – Прямо подарок вам, доктор.

Он слегка напрягся.

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

– Последний в своем роде, – сказал я. – Как будто на вашей шляпе и без того мало перьев.

– Знаешь, Уилл Генри, в последнее время ты говоришь подобные вещи таким тоном, что я не понимаю, смеешься ты надо мной или хвалишь, а может, и то, и другое.

– Я лишь констатирую очевидное, – сказал я.

– Привычка политиканов и романистов. Советую тебе обходиться без нее.

Он вернул яйцо в гнездо из соломы и около получаса возился над ним, пристраивая крохотную лампу-обогреватель, замеряя температуру возле поверхности.

– Мы будем дежурить возле него по очереди, – сказал Уортроп. – Проверять его надо каждый час, пока оно не будет готово проклюнуться, да и потом тоже не оставлять без внимания. Столько же для нашей безопасности, сколько и для его. По крайней мере, еще два человека, кроме нас, знают о его нынешнем местонахождении. Дойди слух о нашей находке до лишних ушей… и это приведет к последствиям куда более серьезным, чем то, что в состоянии натворить он сам.

Уортроп говорил со мной, но смотрел по-прежнему на яйцо.

– Его яд самый опасный из всех известных, он в пять раз превышает по токсичности яд Гидрофиса бельчери. Капли на кончике иглы достаточно, чтобы убить взрослого человека.

Я присвистнул.

– То-то он такой дорогой. Чайной чашки хватит, чтобы отправить к праотцам целую армию…

Он покачал головой и горько усмехнулся.

– Каждый делает те выводы, которые соответствуют его природе.

– В смысле?

– Его ценность не в том, что он способен отнять. А в том, что он может дать.

– Об этом я и говорил, доктор.

– Смерть как дар?

– Да. Один дарует, другой принимает.

Все еще улыбаясь:

– Кажется, я объяснил недостаточно ясно. – Он снова перевел взгляд на яйцо. – Возьмем ту же каплю. Разбавим ее водой из расчета один к десяти. Тогда ее можно будет ввести прямо в вену, или курить с табаком, как предпочитают некоторые. Эффект, как я слышал, невероятно эйфорический, даже оргазмический, за отсутствием лучшего слова. Одной дозы – одной затяжки – довольно, чтобы человек превратился в раба этого снадобья и стал более зависимым от него, чем курильщик опиума – от опиума. Действие его необратимо, как действие яблока в Раю: стоит надкусить, и назад дороги нет. Каждый вдох порождает желание сделать еще один – и еще, и еще, – пока не перестроится мозг. А тогда тело не сможет обходиться без него, как легкие не могут обходиться без воздуха, а клетки – без глюкозы.

Я сразу все понял. Поставщик этого суперопиума разбогатеет неслыханно, причем сразу. Все наркобароны мира в сравнении с ним будут бедны как церковные мыши, вот о чем говорил Уортроп. Метерлинк не лгал: его клиент просил на удивление мало, подозрительно мало, на мой взгляд.

– Что-то здесь нечисто, – сказал я. – Если клиент Метерлинка хотел от него избавиться…

– Очень проницательно с твоей стороны, Уилл Генри. Да, возможно, я все же ошибся… Цена была слишком мала для человека, который понимал, что у него в руках, и слишком велика для того, кто не понимал!

– Возможно, Метерлинк вовсе не планировал продавать его вам. Не исключено, что вы были нужны только для того, чтобы засвидетельствовать его подлинность.

– Но зачем? Все, что ему нужно было сделать, это дождаться, когда он вылупится, собрать яд, а затем просто пристрелить, прошу прощения.

– Тот, кто его нанял, знаком с вами, или, по крайней мере, слышал о вас…

Скрестив на груди руки и откинув голову с профилем патриция, он смотрел на меня сверху вниз.

– И? На какие мысли это тебя наводит?

– На такие, что у него мог быть иной мотив, кроме выгоды.

– Отлично, мистер Генри! Это правда: мне придется пересмотреть свою оценку ваших способностей. Но что это может быть за мотив? – Я открыл рот, но он поднял руку. – У меня есть кое-какие соображения по этому поводу, которые я предпочитаю пока не высказывать вслух. Слишком много желающих поделить пирог, который еще не испекся.

Я нахмурился.

– Это что, цитата?

Он засмеялся.

– Теперь да.

Наше бдение продолжалось около месяца. «Заветный день» приближался, его тревога росла – а с ней борода и волосы, – аппетит таял. Он часами торчал возле яйца, возился с лампой, подкладывал соломку, слушал, как развивается в кожистой оболочке жизнь, прикладывая к ней стетоскоп. К моим повседневным обязанностям, – а я должен был готовить, стирать, убирать, ходить на рынок, отвечать на письма, и все в таком духе, – добавилось неусыпное наблюдение за дверью полуподвала, причем револьвер доктора был всегда при мне. При малейшем шуме он вздрагивал, спал не более тридцати минут кряду и вообще из практикующего натурфилософа превратился в нервную суррогатную мать. Не раз и не два я, заставив себя спуститься по лестнице в подвал, чтобы навестить Уортропа, находил его в каком-то оцепенении: он сидел, опершись подбородком на ладонь, и не сводил сонных глаз с гнезда из соломы.

– Идите спать, – сказал я ему однажды. – Я посторожу.

– А вдруг ты уснешь?

Он ничего не ответил. Я не стал настаивать.

– Можно вас кое о чем спросить?

Он приподнял бровь; веки оставались полуопущенными.

– Это яйцо не упало с неба, и не пролежало сотни лет в тундре, и даже, насколько я могу судить, не было снесено за сотню лет до того, как его обнаружили. Как же тогда оно может быть последним в своем роде? Где его мать?

Он кашлянул. Его голос был ломким, как стекло под тяжестью башмака.

– Мертва, если верить Метерлинку. Ее убил шахтер, который обнаружил гнездо.

– Но разве не логично было бы предположить?..

– Самца убили неделей раньше. Логично предположить, что это был ее самец – здоровый, сорок пять футов в длину от кончика хвоста до кончика носа.

– Вот и я об этом. Там, где есть один, а тем паче двое…

– Да, конечно, все возможно. Возможно, например, что в труднодоступных районах Гималаев до сих пор проживает племя неандертальцев. Возможно, что лепреконы выходят из ирландских лесов и танцуют на возвышенностях при полной луне. Возможно, что ты родился от двух обезьян и был подменен после рождения. Не исключено и то, что наш разговор, – да что там, вся твоя нынешняя жизнь, – только снится тебе, и ты проснешься и увидишь себя старым фермером, а рядом – свою толстую и здравомыслящую жену, и только подивишься тому, какой чудной сон приснился тебе, пока ты доил корову!

Обдумав его аргументы, я спросил:

– Мне обязательно быть фермером?

Раз-другой он поддавался человеческой слабости и, выкарабкавшись с моей помощью из подвала, добредал до своей комнаты, где падал в кровать.

– Ну, что ты тут торчишь кровожадным ангелом смерти? – Он щелкал пальцами. – Быстро в подвал, Уилл Генри, быстро!

Ох, если бы кто-нибудь еще посмел разговаривать со мной в таком тоне!..

В подвале, положив револьвер рядом с гнездом, я задумался о процессах вызревания Т. Церрехоненсиса. Яйцо просвечивало в оранжевых лучах тепловой лампы. В помещении было холодно; в гнезде, где лежало яйцо, поддерживалось тепло. Три дня назад яйцо начало дрожать, мелко-мелко, почти неприметно. Послушав через стетоскоп, можно было различить шелест, – это организм ворочался и копошился внутри амниотического мешка. Звук внушал определенный трепет: это была жизнь, хрупкая и примитивная, уязвимая и жестокая. Энтропия и хаос правят миром, разрушение – определяющая сила во вселенной, но жизнь все же продолжается. Разве это не прекрасно? И вот, пока я сидел там, наблюдая за яйцом, которое наполняли жизнью древние силы, мне вдруг пришло в голову, что ненормальность – это чисто человеческое понятие. Мы тщеславны и высокомерны, мы – высочайшее достижение эволюции и ее крупнейшая ошибка, мы пленники своего сознания и иллюзии того, что мы центр мироздания, что весь мир делится только на мы и не-мы.

Но мы не возвышаемся над, и не располагаемся в центре, и даже не стоим подле чего бы то ни было. Ни над, ни в центре, ни подле ничего нет – и вообще нигде ничего нет. И мы не значительнее, не важнее и не прекраснее земляного червяка.

Точнее, это он прекраснее нас, потому что он, в отличие от нас, невинен, – только отважится ли кто-то из нас это утверждать? У червяка одна цель – прожить достаточно долго, чтобы успеть оставить потомство, маленьких червячков. Его сердце не способно на предательство или жестокость, в нем нет зависти и злости, нет вожделения, в отличие от наших сердец. Вот и выходит, что это мы – чудовища, только мы и есть по-настоящему аберрантная форма жизни.

Я сидел подле теплого яйца в холодном подвале и чувствовал, как мои глаза наполняются слезами. Ибо выяснилось, что истинная красота, Красота с большой буквы, ужасна – она ставит нас на место, она заставляет нас осознавать свое уродство. Она – бесценный трофей.

Протянув руку, я нежно положил ее на пульсирующую скорлупку.

Прости меня, прости, ибо ты более велик, чем я.

Часть вторая

Глава первая

Прости.

Пустые глазницы и прядь волос, льнущая к черепу, на земле возле мусорного бака.

«– В чем нуждается доктор Пеллинор Уортроп, мистер Генри?

– А в чем обычно нуждаются люди? Он не инвалид, но хозяйство вести не умеет и еду себе готовить не станет. Кто-то должен относить его белье в прачечную и ходить за покупками, готовить, убирать дом, впускать и выпускать посетителей, – правда, последнее вряд ли придется делать часто, к доктору сейчас почти никто не приходит.

– Да, сэр. Он вроде как затворник?

– Да, и отшельник.

– Значит, он больше не занимается медициной?

– И никогда не занимался. Он другой доктор.

– Ах, вот оно что…

– Да. Он доктор философии, только я не советую заводить с ним разговор на эту тему… и вообще ни на какую тему. Если ему понадобится слушатель, он сам заговорит с вами. Не понадобится, значит, не понадобится. Приготовьтесь к тому, что большую часть времени он вообще не будет вас замечать. Точнее, практически все время.

– А что еще, мистер Генри? Чего еще мне от него ждать?

– Ну, да. Характер у него… Скажем так, немного горяч для философа.

– Вспыльчивый философ? О, мистер Генри, как это забавно!

– Боюсь, что только в теории. Лучшая стратегия поведения с ним – соглашаться с каждым его словом. К примеру, если он когда-нибудь намекнет или даже открыто скажет, что интеллект червя намного превосходит ваш, просто скажите: «Да, доктор, я и сама не раз так думала». В другой раз он может ляпнуть что-нибудь совсем несуразное – не думайте, что он слетел с катушек; для Уортропа это обычное дело. Он всю жизнь говорит невпопад. Я хочу сказать, что то, что он говорит, обретает смысл только в контексте его мыслей.

– Его мыслей, мистер Генри? А какие у него мысли?

– Скрытые.

– Он скрывает их… у себя в голове?

– Как и все мы, правда, Беатрис?»

Носком ботинка я коснулся лицевой части черепа.

Я знал, что надо вызвать констебля. Пусть арестуют Уортропа. Самый подходящий конец для профессора-монстролога, чьи занятия неразрывно связаны с убийством. Мы с ним оба по локоть в крови, и я, и Уортроп.

Но я не стал никого вызывать. Все мы рабы своих привычек, а я слишком долго пробыл его неразлучным компаньоном.

Вернув мусорный бак в вертикальное положение, я собрал в него ужасное содержимое; череп положил последним, помедлил, но не из-за того, что предавался размышлениям, глядя в его пустые глазницы, как некий принц, для которого человеческая жизнь имела определенную ценность. Я просто зашвырнул череп в контейнер с остальным мусором; он стукнулся о его металлический бок, звонко брякнув в морозном воздухе.

Снова керосин. Еще спичка. Приятное тепло волной залило мое лицо. На свете нет человека, который не любил бы огонь. Это наша генетическая память: тысячи лет огонь был нашим союзником и другом. Он сделал нас теми, кто мы есть. Неудивительно, что боги наказали Прометея. Овладей огнем, и через несколько тысяч лет шагнешь на Луну.

Я пересек двор по направлению к старым конюшням. Мне нужна была лопата. Не все кости сгорают целиком, кое-что придется закопать. В конюшне сохранилось лишь одно стойло – остальные убрали еще в 1909 году, чтобы освободить место для прогулочного «Лозье»: самой дорогой машины в то время, подаренной Уортропу руководством компании за помощь в разработке дизайна. Шагнув в темное нутро постройки, я услышал тихое блеяние из последнего стойла в дальнем углу. Я заглянул через перегородку. Трое ягнят сгрудились там на соломе. Увидев меня, они, как один, шарахнулись в дальний угол. Черные глазенки на белых мордашках. Тревожное блеяние срывается с черных губ. Ножки нервно переступают по соломе, которая шуршит в сухом воздухе.

Меня это не смутит, мистер Генри. Плохой характер – признак сильной натуры; так всегда говорила моя мать.

Черные глазенки на белых мордашках, нежное блеяние и сухой шорох соломы, похожий на тихий стук костей в оссуарии.

Глава вторая

Ш-ш-шр, ш-ш-шр.

Тварь за толстым стеклом. Тварь в холщовом мешке.

Ш-ш-шр, ш-ш-шр.

Все тела отбрасывают тени, все тени одинаковы: между тварью за стеклом и тварью в мешке нет никакой разницы. Их суть, – то, что они есть, – одна. Всякая жизнь прекрасна; и всякая – чудовищна. В том числе жизнь Лили, чьи глаза, как два горные озера, прозрачны до самого дна, чьи нежные губы полураскрыты.

– Ты – первая и единственная девушка, которую я целовал, – сказал я ей позже в тот вечер.

– Ты лжешь, Уилл Генри, – сказала она. – Ты слишком хорошо целуешься.

– Ложь – худший вид глупости, – произнес я, цитируя Уортропа. – В лаборатории монстролога девушек не часто встретишь.

– Живых-то уж точно.

Я засмеялся.

– Я лучше, чем Сэмюэль?

– Я отказываюсь отвечать на этот вопрос. – Ее теплое дыхание коснулось моего лица.

– Ради него или ради самой себя?

Она вскочила так резко, что я даже моргнул. В дверях стоял Уортроп.

– Уилл Генри, – произнес он тихо. – Где револьвер?

– У меня, – ответила Лили, держа его обеими руками.

– Положите его перед собой на пол, очень медленно, и отойдите.

Я встал, одной рукой сжимая горловину мешка, другую опустил в карман. Уортроп помотал головой. Он шагнул в комнату, за ним шел человек, – в шляпе-котелке, нахлобученной на самые глаза в попытке скрыть лицо, изуродованное шрамами и рытвинами оспы. Свободной рукой он махнул в мою сторону, другой приставил к затылку доктора пистолет.

– Давай его сюда, парень, – сказал он с сильным ирландским акцентом.

– Делай, как он говорит, Уилл Генри! – приказал Уортроп отрывисто. – Пусть он возьмет.

Я протянул мешок незнакомцу. Обогнув доктора, он вырвал его у меня из рук. Лили за моей спиной зашипела. Глаза Уортропа пылали от ярости.

– Большое спасибо! – сказал незнакомец, пятясь к двери. – А это вам за труды!

И он выстрелил, попал доктору в ногу, развернулся и побежал. Я обернулся к Лили – та уже подняла с пола револьвер, бросила мне, я перепрыгнул через Уортропа, который, извиваясь на полу, кричал, чтобы я остановился. Я выстрелил как раз в тот миг, когда человек в котелке уже поворачивал за угол, где находился кабинет куратора. Пуля выбила кусок из стены Монстрариума. Я добежал до подножия лестницы; пуля просвистела возле моего уха, попала в ящик. Грохнула, врезавшись в стену, входная дверь; я взлетел по лестнице на первый этаж и промчался через холл так стремительно, что она не успела затвориться, и я заметил угол холщового мешка, выскочил на улицу и увидел того, в шляпе, – он как раз садился на одну лошадь с другим человеком, тоже в котелке, и я снова выстрелил, лошадь рванулась и загремела копытами по граниту под дымчатыми арками фонарей и голыми ветвями деревьев, словно выжженных кислотой на зимнем небе.

Глава третья

Я бросился назад, в Монстрариум. Хотя, если подумать хорошенько, зря спешил.

Уортроп сидел, привалившись спиной к тому ящику, возле которого еще совсем недавно сидел я, а Лили перетягивала ему ногу над раной. Жгутом послужила ее пурпурная лента. Лицо Уортропа, мокрое от пота, омрачилось, едва я появился в дверях.

– Ну? – рявкнул он. – Где он?

– Ушел, – выдохнул я.

На миг мной овладел, совершено иррациональный страх: мне показалось, что он сейчас схватит револьвер и выстрелит мне в лоб. Я прямо видел, как отравленной стрелой пронеслась в его мозгу эта мысль. Но он только поднялся на ноги.

– Что? – начал я, интуитивно отступая назад. – Вы же сами сказали мне отдать его.

– Нет, – отвечал он голосом холодным, точно змея. – Я сказал тебе: «пусть он возьмет», а это совсем другое дело, можно сказать, прямо противоположное.

Уортроп был смертельно бледен и едва держался на ногах. Лили шагнула к нему, предлагая опереться на нее, но он только отмахнулся.

– Это ситуация первого уровня опасности, а вы стали Пандорой нашего времени, мистер Генри.

– Но он же приставил к вашей голове револьвер, – рявкнул я. – Что мне еще было делать?

– Дать ему вышибить мне мозги, но не отдавать Т. Церрехоненсиса, конечно! – заорал он, пораженный моей тупостью. – Моя жизнь ничто…

Я кивал. Я был с ним абсолютно согласен. Тем не менее я все же предложил, чтобы мы со всей возможной поспешностью отправились в госпиталь Бельвью.

– Зачем? – спросил он, бледный как смерть. Он шатался, его ботинок потемнел от крови.

– Затем, чтобы вытащить пулю из вашей ноги…

– Нет, я должен немедленно мчаться к фон Хельрунгу, а ты – поднимать тревогу.

Он шагнул ко мне – точнее, к выходу, который я загораживал. Я не двинулся с места. Он был выше меня примерно на дюйм и смотрел сверху вниз, буравя взглядом, но я не пошевелился.

– Отойди, – сказал он.

– Не отойду, – ответил я.

– Отойдешь, или я пристрелю тебя. Богом клянусь, пристрелю.

– Тогда стреляйте, только смотрите, не промахнитесь, доктор.

– Вы – никудышний охотник. – Лили заговорила, чтобы заполнить паузу, или спасти меня от пули, не знаю. – Я отвезу вас в госпиталь, доктор Уортроп. А Уилл с дядей Абрамом соберут пока поисковую партию, – разумеется, поставив сначала в известность полицию.

Тут мы с Уортропом закричали в один голос:

– Нет! Никакой полиции!

Монстролог поддался на уговоры Лили, принял ее предложение и ее протянутую руку, и они вместе стали подниматься по лестнице.

– Ты совершил ошибку, – бросил он мне, уходя. – И не впервые.

Я мог бы ответить ему, что результатом моей так называемой «ошибки» стало продолжение его бренного существования, но придержал язык – как делал часто. Любой ответ привел бы только к контрответу, и контр-контрответу, и так далее, до тошноты, а мне и так уже не раз приходила в голову мысль о том, что мы с ним ссоримся, как старая супружеская пара. А еще я подумал, что под ошибкой он вполне мог иметь в виду именно продолжение его бесполезного существования.

Пеллинор Уортроп всегда был немного влюблен в смерть.

Глава четвертая

Плюх. Шмяк! Плюх. Шмяк!

В подвале дома на Харрингтон-лейн.

Плюх. Шмяк! Плюх. Шмяк!

Движение отработанное и быстрое, тренированная рука крепко хватает тонкий безволосый хвост большим и указательным пальцами, выдергивает грызуна из клетки, плюхает его на деревянную доску, молоток с заостренным концом описывает в воздухе сверкающую дугу и с приглушенным шмяк! наносит грызуну смертельный удар в голову.

Плюх. Шмяк! Плюх. Шмяк!

Крошечные коготки тщетно царапают воздух, беззвучно открывается и закрывается пасть, шелковистая шерстка взблескивает в свете лампы.

– В первые дни жизни он падальщик, – объясняет Уортроп. – Пока не подрастет и не наберется достаточно сил для охоты на живую еду.

Плюх. Шмяк! Удар должен быть достаточно сильным, чтобы убить сразу, но не слишком резким, чтобы не брызнула кровь. Деликатное убийство, нежный замах. И череда трупиков, пухленьких мертвых тел с расплющенными головками.

Он должен был вылупиться на рассвете, и монстролог, как заботливая мать, знал, что его чадо появится на свет голодным.

– При должном питании он должен расти экспоненциально, – продолжает он. – По футу в неделю – он будет больше тебя, когда я представлю его Обществу.

– А каков его настоящий рост?

Глаза Уортропа вспыхивают в свете нагревательной лампы. Лицо блестит от пота – и монстрологической экзальтации.

– А вот это как раз и есть один из наиболее загадочных вопросов в аберрантной биологии. Самый крупный известный экземпляр достигал пятидесяти четырех футов в длину и весил около двух тонн, хотя считалось, что ему всего год от роду! Некоторые даже всерьез полагают, что у Т. Церрехоненсиса нет предела роста. Он растет на протяжении всей своей жизни, и если бы не хищники и ограничения, накладываемые средой обитания, то он мог бы превзойти размерами все живые существа на Земле, включая синего кита.

– Хищники? Кто же может охотиться на тварь таких размеров?

Он закатывает глаза.

– Хомо сапиенс. Мы.

Плюх. Шмяк! Как будто задуваешь свечу ударом кулака.

– Значит, если его вовремя не убить, то наш новичок вырастет настолько, что сожрет весь мир?

Он усмехается.

– Полагаю, когда-нибудь дело дойдет и до этого, вот только неясно, кто уничтожит мир первым – он, мы, или какой-то третий вид. В том, что рано или поздно мир будет уничтожен, я не сомневаюсь. Вероятно, тебе уже приходило в голову, что жизнь вообще проект самоуничтожающийся.

Плюх. Шмяк!

И монстролог, быстро и уверенно взмахивая руками, которые казались теплыми при свете лампы, цитирует одну из своих любимых книг:

«За то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем и будешь есть прах во все дни жизни твоей»[165].

Он со смехом добавляет:

– Не говоря уже о людях и мышах!

Глава пятая

И вот панцирь трескается. Из трещины сначала вытекает густая желтоватая жидкость, следом появляется рубиново-красный рот и круглая черная голова с мой кулак размером, а уж затем зубы, бледные, бесцветные, словно сухая кость: жизнь, неумолимая и самоуничтожающаяся, начало, заключающее в себе свой конец, с острым запахом свежевспаханной земли и немигающими янтарными глазами.

Рядом со мной монстролог выпускает давно сдерживаемый вздох.

– Узри: сие ужасная благодать Божия, из которой исходит истина!

Глава шестая

Узри ужасную благодать Господа.

Ягнята в стойле старой конюшни блеяли жалобно, их черные глазки блестели в водянистом зимнем свете. Они плакали не от голода; они были откормленные, упитанные; каждая головенка казалась мелковатой для округлившегося тельца. Они плакали не от голода, а от страха. Я был незнакомец. Чужой. Их ноздри трепетали, оскорбленные моим неизвестным запахом. Я был не тот худой, сутулый мужчина в ветхом белом халате, который приносил свежее сено, овес и воду. Не тот, кто убирал стойло и стелил свежую солому. Не тот, кто заботился о них, защищал, закармливал до того, что бока болели от обжорства.

Я схватил с крюка лопату и ринулся прочь из конюшни.

Земля была твердой; мои руки нежными. Я не привык к физическому труду. Плечи скоро заломило; ладони жгло, как огнем. Ноги и сердце онемели.

Что за ужасная благодать двигала тобой, Уортроп? Стала ли Беатрис барашком, вроде тех, в стойле, или она слишком много видела? Милосердие монстролога почти так же холодно, как божественное, – быть может, тебе пришлось убить ее, чтобы избавить от более мучительного конца?

Сухой ветер подхватил и закружил еще теплый пепел, громыхнул покосившимся ставнем в облупившуюся крашеную стену, а у меня оставалось еще целых две канистры керосина, гора дров и гвозди, так что все еще можно было сделать: заколотить входную дверь досками, замуровать его внутри; от трухлявого старого дома в минуту и головешки не останется.

«Беги, Уилли, беги!» – из огня кричала мне моя мать.

Нет места жалости и горю, и прочей человеческой сентиментальщине, но справедливость не сентиментальна. Справедливость холодна и неумолима, как льды Джудекки.

Скажи мне, отец; скажи мне, что ты видел.

Часть третья

Глава первая

Абрам фон Хельрунг мощно выдохнул, не выпуская изо рта сигары; широко расставив крепкие ноги и нервно подрагивая плечами, он наблюдал утреннюю толчею на тротуарах из окна своего каменного дома на Пятой авеню. Солнечный свет придавал его лицу с темными ложбинами морщин сходство с каменистым ландшафтом. Его глаза, обычно яркие, как у птицы, сейчас отдавали расплывчатой голубизной зимнего небосклона.

– Беда, – бормотал он. – Беда!

– Бедой принято именовать последствия непредвиденной катастрофы, – пропищал с дивана за его спиной Хайрам Уокер. – Я же с самого начала предупреждал, что размещение экземпляра Т. Церрехоненсиса в Монстрариуме…

– Уокер, – процедил монстролог сквозь стиснутые зубы. Он стоял у камина, как воплощение истинной ярости. – Заткнитесь.

Англичанин шумно шмыгнул носом. Рядом с ним сидел его ученик, Сэмюэль Посредственный, и злобно пялился на меня. Вся левая сторона его лица распухла. Не исключено, что я сломал ему челюсть; во всяком случае на это надеялся. Есть люди, к которым с первого взгляда проникаешься искренней антипатией без всякой своей на то воли. Думаю, я бы ненавидел его, даже если бы он уступил мне на балу.

– Не будем тыкать друг в друга пальцами, это не решит проблему, – заметил доктор Пелт. Он изящно разместил свое большое костистое тело на козетке и пил кофе из чашечки, которая казалась игрушечной в его огромных руках. Коричневые капельки повисли на его пышных, словно куст, усах.

– Верно, – согласился сэр Хайрам. – Прибережем обсуждение последствий кое-чьих действий до конца программы.

– Кое-чьих действий? О чем это вы? – вскинулся Уортроп. – Я поступил абсолютно правильно.

– Вы привезли его сюда. Вы решили засунуть его в Монстрариум. Это же ваш «трофей», не так ли?

Уортроп побледнел. Доктора, занимавшиеся им в Бельвью, настоятельно рекомендовали ему избегать всяческих нагрузок, – точнее, решительно прописали ему постельный режим, – и хорошо, иначе увесистый бюст Дарвина с каминной полки полетел бы кое-кому в голову.

– Хайрам, – сказал он ровным голосом, – вы бесхребетная особь, лишенная воли и подбородка, помесь человека с губкой, а интеллект у вас как у морского огурца, но я не сержусь на вас за это. В конце концов, человек не властен выбирать себе мать.

Пуговичные глаза Уокера стали еще больше похожи на пуговицы, его рот беззвучно задергался, губы приоткрылись, обнажая желтые кривые зубы. Лили рядом со мной подавила смех. Я не стал сдерживаться.

– Смейтесь надо мной, Уортроп, смейтесь сколько хотите. Посмотрим, кто услышит ваш смех, когда он будет доноситься с Блэквел Айленда!

– Это вы во всем виноваты, фон Хельрунг, – заявил монстролог старому австрийцу.

– Я? Почему я?

– Вы его пригласили.

– О, а я уж думал, вы хотите сказать…

– От этого человека толку, как… – Уортроп запнулся в поисках подходящей метафоры.

Пелт предложил свой вариант:

– Как от козла молока.

– Джентльмены, прошу вас, – мягко корил их фон Хельрунг. – Мы здесь не для того, чтобы обсуждать достоинства доктора Уокера.

Плечи Лили ходили ходуном. Еще немного, и она рассмеется во весь голос. Я успокаивающе похлопал ее по руке.

– Что сделано, то сделано, – сказал монстролог из Аргентины, сосед Пелта; его имя – Сантьяго Луис Морено Акоста-Рохас – было больше него самого. Доктор считал его безнадежным спорщиком и упрямцем, но даже он признавал авторитет Акоста-Рохаса во всем, что касалось Т. Церрехоненсиса. – Тыкать пальцами и перекладывать вину друг на друга – не лучше, чем доить гипотетического козла. Утраченного этим не вернуть. А вернуть его мы обязаны, причем быстро! Перед нами две одинаково страшные возможности: либо воры потерпят неудачу с украденным ими существом, либо, наоборот, преуспеют. Если оно сбежит, погибнут люди. Если нет, еще больше людей станут жертвами пагубной привычки к его яду.

– Вы не сказали о наихудшей возможности, – заявил Уортроп. – Его могут убить.

– Что ж, теперь мы знаем, зачем его похитили, – сказал Пелт. – Осталось только понять, кто.

– Преступные элементы, – фыркнул Уокер с видом человека, сообщающего очевидное. – Мертвые Кролики, скорее всего, если судить по ирландскому акценту, который описывал Уортроп.

– Кха! – каркнул фон Хельрунг. – О «Мертвых Кроликах» с семидесятых годов никто не слышал.

– Гоферы, – предложил Пелт. – Как, по-вашему, Пеллинор?

Монстролог напрягся; он помрачнел так, словно Пелт бросил ему личное оскорбление.

– Гадать на кофейной гуще не в моих правилах. Возможно, мы имеем дело с бандой, или даже двумя, судя по тому, что в процессе совершения преступления одному из бандитов выстрелили в затылок. Однако нельзя упускать из виду и то, что всякий, у кого найдется двадцать свободных долларов и десять минут, чтобы дойти до Пяти Углов, может нанять там сколько угодно распоследних негодяев для этой или любой другой работы, причем без всяких знакомств в криминальном мире. – На нас он не смотрел. Его взгляд был устремлен в пустые глаза Дарвина, пальцем он гладил своего героя по мраморному носу. – Так что главный вопрос не в том, кто или почему, а как. Как эти безграмотные бандиты прознали о сокровище, хранящемся в святая святых Комнаты с Замком?

Вопрос повис в воздухе. Фон Хельрунг сразу понял его подоплеку, и его обширная, точно бочонок, грудная клетка раздулась так, что с жилета едва не посыпались пуговицы. Сдвинув губы, будто собираясь свистнуть, он все же воздержался от отповеди, ожидая, когда Уортроп закончит:

– Доктор фон Хельрунг поправит меня, если я ошибаюсь в подсчетах, но, по-моему, всего шесть человек знали о той особой презентации, которую я готовил для этого совета. Один из них мертв. Остальные в этой комнате.

Акоста-Рохас вскочил, точно ужаленный; ножки его стула заскребли по паркету.

– Я глубоко оскорблен подобными подозрениями!

– Разве предать доверие не более оскорбительно, чем намекнуть на такую возможность? – парировал Уортроп.

– Ну, ну, не надо спешить с выводами, майн фройнд, – запротестовал фон Хельрунг, размахивая перед собой пухлыми руками. – Мы все здесь люди почтенные. Ученые, а не искатели выгоды.

– Ничего удивительного, – объявил Уокер во всеуслышание. – Созерцание худших сторон природы извратило его восприятие природы человеческой.

– Избавьте нас от ваших банальностей, Уокер! – воскликнул доктор. – Все мы здесь изучаем самые совершенные творения природы, но это не имеет отношения к делу. Разум не хорош и не плох сам по себе; почему же тогда им обладают не все люди? Думаю, что Адольфа из числа возможных предателей можно исключить. У него не было мотива. Он шестьдесят лет имел доступ к любым сокровищам, большим и малым, и ни разу не попытался извлечь из этого выгоду.

– По мне, так наиболее вероятный подозреваемый и есть самый очевидный, – сказал Пелт. – Тот тип, Метерлинк, или его таинственный наниматель. Вряд ли они обрадовались, когда вы отклонили их предложение. А уж приехать за вами в Нью-Йорк и вызнать местопребывание Т. Церрехоненсиса для них труда не составило бы.

Тут заговорил я:

– Невозможно. Метерлинк в Лондоне.

– А вы откуда знаете, что он именно там? – спросил Акоста-Рохас, подозрительно прищурившись.

– Ему больше некуда было податься, – ответил я уклончиво.

– Очень странно, – сказал Уокер, – что ученик доктора Уортропа в курсе передвижений таинственного мистера Метерлинка. Любопытно, что еще ему известно.

– Уокер, я даже не знаю, что считать более оскорбительным, – зарычал Уортроп. – Ваш намек на возможное предательство мистера Генри неуместен!

– Хватит! – воскликнул фон Хельрунг, в порыве отчаяния ударяя себя в грудь. – Ваша грызня и детские оскорбления ни к чему не приведут. Мы все здесь друзья, по крайней мере, коллеги, и я готов поклясться честью – даже жизнью, – что в этой комнате предателей нет. При всем уважении к вашему мнению, Пеллинор, нас сейчас должно больше всего заботить не зачем, не кто и не как, а где. Остальное подождет.

– Этим нам и следует заняться, причем быстро, – поддержал его Пелт. – Ведь похитители могут быть уже на полпути в Роаноак, мы же не знаем.

– Роаноак? – переспросил Уортроп.

– Такая пословица.

– Странно, никогда не слышал, – сказал Акоста-Рохас.

– Вы же из Аргентины, что тут удивительного.

– Мне она тоже кажется странным, – сказал Уокер с подозрением. – Почему именно Роаноак, что это за место такое?

– Да первое, какое пришло на ум! – взвился Пелт. – Что тут особенного?

– Пословицы никогда не приходят на ум случайно, – пояснил Акоста-Рохас. – Иначе они не были бы пословицами.

Но чаша терпения Уортропа переполнилась. Даже он, похоже, осознал, что перебранки и подозрительность в такой ответственный момент ни к чему не приведут.

– Фон Хельрунг, боюсь, нам не обойтись без помощи властей, – деловито сказал он, поворачиваясь к своему бывшему наставнику. – Надо аккуратно задать несколько вопросов представителям определенных кругов администрации Нью-Йорка.

Мейстер Абрам серьезно кивнул и перекатил огрызок толстой сигары из одного угла рта в другой.

– У меня есть на примете человек – надежный, не слишком любопытный. Его как раз только что назначили следователем.

Уортроп громко расхохотался.

– Ну, еще бы!

– Одну минуту. – Акоста-Рохас был в шоке. – Вы собираетесь привлечь к делу полицию?

Монстролог не удостоил его взглядом. Он продолжал говорить с фон Хельрунгом.

– Расследование убийства может поставить нас в неловкое положение.

– Несомненно, майн фройнд, но я же не глупец, чтобы заявлять о нем!

Глава вторая

Мы с монстрологом вернулись в «Плазу», чтобы сменить фраки на более подходящую одежду, а фон Хельрунг отправился в полицию, захватив с собой Лили, чтобы попутно завезти ее домой, в Риверсайд. Та не спала уже сутки, но все еще была бодра и полна сил – когда начиналась охота, она не уступала выносливостью самому Уортропу.

– А женщине дадим уютную грелку и отправим спать, поцеловав на прощание! – буркнула она на пороге. Ее платье было в пыли Монстрариума, прическа растрепалась, локоны цвета воронова крыла уныло повисли. Но глаза по-прежнему горели знакомым огнем. Я нежно потрепал ее по плечу и поцеловал в щечку. Но, вопреки моим надеждам, она не развеселилась, а, наоборот, сильно наступила острым каблучком мне на ногу.

– Не пытайся быть обаятельным, тебе это не идет, – сказала она.

– Отдохни, Лили, – ответил я. – Если получится, я позже к тебе зайду.

Она посмотрела мне прямо в глаза и спросила:

– Зачем?

Даже будь у меня готов ответ – которого не было, – я все равно не успел бы его дать, потому что из-за угла вдруг вынырнул Сэмюэль, все еще франтом, в пальто и фраке, хотя и с распухшей челюстью.

– Вы все еще должны мне танец, мисс Бейтс. Я помню, – сказал он, немного шепелявя. Приложился к ее ручке, а уж потом повернулся ко мне. Его обезображенный рот скривился в гнусной пародии на улыбку.

– Нас, кажется, не представили, старина. – Похоже, его рот открывался не больше, чем на полдюйма. – Моя фамилия Исааксон.

Я не видел, как он нанес удар. Заметил только, как он двинул бедрами, вкладывая всю силу корпуса в движение руки; наверное, учился боксу. Стены в доме фон Хельрунга завертелись; я рухнул на персидский ковер, прижав руки к солнечному сплетению. В мире кончился кислород. Исааксон торчал надо мной, весь черно-белый, с головой как тыква.

– Бойцовый пес Уортропа. – Он ощерился на меня. – Персональный ассасин. Я слышал о тебе и Адене, и о русских во время Тур дю Силенс, и об англичанине в горах Сокотры. Скольких еще ты отправил на тот свет по его заказу?

– Одного ты пропустил, – выдохнул я. – Но Уортроп тут ни при чем.

Трудно смеяться от души, когда у тебя не открывается рот, но Исааксон как-то умудрился сделать это.

– Надеюсь, Чулан Чудовищ тебе по нраву, Генри. В один прекрасный день ты сам станешь экземпляром в этом бестиарии.

Он легко перешагнул через меня, сбежал по лестнице к выходу и подозвал такси. Лили помогла мне встать; ее душил то ли смех, то ли слезы. Я так и не понял, что именно.

– Ты и теперь считаешь его посредственностью? – спросила она.

– Дело не в том, как именно он мне врезал, – ответил я. – А как я упал.

– О, ты рухнул великолепно, – тут она все-таки засмеялась. – Такого впечатляющего падения я не видела никогда в жизни.

Не знаю, что было тому причиной – может, ее смех, приятный, как звон монет, падающих на серебряный поднос, – но я вдруг поцеловал ее, хотя мне по-прежнему не хватало воздуха, и чуть не задохнулся от удовольствия.

– Меня немного беспокоит связь между насилием и любовью, – прошептала она мне в ухо, – которая явно присутствует в вашем сознании, мистер Генри.

Тут я даже обрадовался, что дышу с трудом и не могу ответить.

Глава третья

– Это Уокер, – сказал я Уортропу на пути к «Плазе».

– Очевидно, – согласился он. – Его любовь к роскоши намного превосходит его способность обеспечивать себе соответствующий образ жизни – вот почему меня всегда удивлял его выбор профессии. Монстрология – не самый короткий путь к богатству.

– Пока не подвернется экземпляр, чей яд дороже брильянтов.

Он кивнул и неопределенно фыркнул.

– Нельзя исключать и Акоста-Рохаса. Никто так не жаждал поймать живого Т. Церрехоненсиса, как он, это всем известно.

– Именно поэтому его и следует исключить. Будь у него в руках яйцо Т. Церрехоненсиса, уж он бы точно с ним не расстался.

– Все равно это один из них, или никто, – буркнул Уортроп сердито. – Фон Хельрунг вечно болтает. Наверняка это он разболтал, а теперь даже не помнит, с кем говорил об этом, и говорил ли вообще. – Он вздохнул. – Ирландские бандиты! Не менее глупо предполагать, что за этим стоит Метерлинк или его клиент – если таковой вообще существует.

Он барабанил пальцами по колену, глядя в окно. Экипажи уворачивались от автомобилей, те и другие объезжали редких велосипедистов и невесть откуда выныривавших пешеходов. Раннее утреннее солнце золотило здания вдоль Пятой авеню и покрывало медью гранитную мостовую.

– Зачем вы туда пошли? – спросил он вдруг. – Как вы с Лили Бейтс оказались в Монстрариуме?

У меня загорелись щеки.

– Поздороваться с Адольфом. – Я вздохнул. Что толку увиливать? – Я хотел показать ей Т. Церрехоненсиса.

– Показать что…? – Он явно мне не поверил.

– Она… любит такие вещи.

– А ты? Что любишь ты?

Я знал, на что он намекает.

– Мне показалось, что мы закрыли эту тему еще на балу.

– После чего ты пошел и сломал челюсть ее партнеру. – Почему-то мое замечание показалось ему смешным. – Да и вообще, насколько я понимаю, эта тема неистощима.

– Только не для вас, – напомнил ему я.

– Да, из-за любви я едва не утонул в Дунае.

Я мог бы сказать ему, что не из-за любви он сиганул тогда с моста в Вене – по крайней мере, не из любви к другому. Отчаяние – глубоко эгоистичный ответ на удары, которыми осыпает нас судьба.

– Что ж, ваше появление в логове монстрологов оказалось как нельзя кстати, – сухо заметил Уортроп. – Еще минута, и было бы поздно! Также и мой друг успел тогда вытащить меня из воды прежде, чем меня подхватило и понесло течение.

– Лучше любить, но потерять…[166]

Тут уж он не выдержал и взорвался, поэт-неудачник:

– Ты еще будешь стихи цитировать? Зачем – подразнить захотелось? Кто из нас более жалок, Уилл Генри: тот, кто любил и потерял любовь, или же тот, кто не любил совсем?

Я отвернулся, мои руки, лежавшие на коленях, сами собой сжались в кулаки.

– Идите к черту, – буркнул я.

– Можешь сколько угодно утешать себя тем, что лучше любить и потерять любовь, но помни – самый невинный поцелуй может таить смертельный риск для твоей возлюбленной. Никто точно не знает, как именно Биминиус аравакус переселяется от хозяина к хозяину. Так что в твоей страсти – семена гибели, а не спасения.

– Только не надо говорить мне о гибели! – крикнул я. – Мне ее лик знаком лучше, чем кому-либо, – и уж конечно, лучше, чем вам!

И тогда он начал цитировать из «Сатирикона» – видимо, чтобы поквитаться со мной:

– «А вот еще, Сивилла Кумская: я ее своими глазами видел, подвешенную в бутылке; мальчишки спрашивали ее: «Сивилла, Сивилла, чего ты хочешь?», а она отвечала: «Смерти».

Мальчик в вязаной шапчонке, мужчина в запачканном халате и существо, запертое в банке.

Шр-р-р, шр-р-р.

Я спрятал от него лицо, но он повернулся ко мне и заговорил, наклонившись так близко, что я чувствовал его дыхание на своей шее.

– Можешь пренебречь любыми советами, которые я давал и еще дам тебе в жизни, но этот ты должен навеки запечатлеть на скрижалях своего сердца. Любовь приходит, не спрашивая нашего согласия; но ты, ради самой любви, должен дать ей уйти. Отпусти ее, Уилл. Дай себе зарок никогда больше не встречаться с этой девушкой, и ни с какой другой тоже, ибо боги не мудры, а природа не терпит совершенства.

Я горько рассмеялся.

– Мальчишкой я считал эти ваши туманные высказывания величайшей мудростью. Теперь начинаю думать, что внутри у вас полно дерьма, и оно прет во все стороны.

Я напрягся, готовясь к взрыву. Но его не последовало. Монстролог захохотал.

Вернувшись в номер, доктор смыл с себя засохшую кровь и пыль Монстрариума, переоделся и заказал плотный завтрак, к которому, однако, не притронулся, а отдал на растерзание помощнику, отличавшемуся зверским аппетитом. Я действительно оголодал.

– Рекомендую поспать, – сказал он. – Тебе предстоит долгая ночь.

– Вам тоже надо отдохнуть, – сказал я, возвращаясь к привычной роли его няньки. – Ваша рана…

– Не худшая из огнестрельных ран, – заметил он небрежно. – И я почти не потерял крови, благодаря нежным заботам твоей милой.

– Она мне не милая.

– Ну, значит, немилой.

– Она просто дьявольски меня раздражает.

– Это я тоже уже слышал. Кстати, а почему ты бранишься? Ругательства – костыли для лишенных воображения умов.

– Здорово, – сказал я. – Когда-нибудь я запишу все ваши изречения и издам отдельным томом для просвещения и развлечения публики. «Остроты и афоризмы доктора Пеллинора Уортропа, ученого, поэта, философа».

У него даже глаза загорелись. Он думал, что я всерьез. Похоже, забыл уже, что я ему сказал в такси, про дерьмо.

– Прекрасная мысль, мистер Генри! Вы мне льстите.

И он ушел, отказавшись сообщить мне, куда направляется. Меньше знаешь, лучше спишь, ответил он на мой вопрос. Поскольку он вообще любил изъясняться загадками, я тогда не обратил на его слова особого внимания. Я был поглощен завтраком, усталостью и мыслями о предстоящей черной работе. Оглядываясь назад, признаю, что его тогдашняя скрытность не предвещала ничего хорошего, как, впрочем, и всегда.

Глава четвертая

И Сивилла ответила:

– Смерти.

Тварь в банке, шр-р-р, шр-р-р по стеклу плавниками.

Тихо, как муха, бьющая крыльями по воздуху.

И мы тоже, как две засохшие мухи, одна болтается в сером панцире старого дома, другая в сером, безжизненном воздухе, гремит нутром в погремушке собственной кожи.

День переходил в ночь, когда я, изможденный непривычным физическим трудом, рухнул на табурет; ладони саднило от лопаты.

Надо крепиться… пора уже привыкнуть к таким вещам.

Невозможно сказать, как именно умерла женщина по имени Беатрис. Мягкие ткани ее тела не сохранились, а на костях не было никаких характерных повреждений, кроме следов от пилы, которой он расчленял тело. Возможно, он убил ее сам, но если так, то Уортропа, которого я знал в детстве, действительно больше не существует. Тот Уортроп бывал жесток, когда надо было быть добрым, и добрым, когда жестокость оставалась единственным средством.

– Это я во всем виноват, – шепнул я костям под моими ногами. – Я должен был знать, покидая его, что он рано или поздно вывалится с тарелки этого проклятого мира.

День уже угасал, а я все сидел в углу, ссутулившись. Подавлял желание броситься в дом и высказать ему все в глаза. Он был мне чужим, этот человек, с которым я прожил бок о бок двадцать лет моей жизни, чьи настроения я когда-то читал, как жрец читает будущее по внутренностям жертвенного агнца. Но теперь я и вправду не знал, как он будет реагировать.

Я плотнее запахнул пальто. Пепел летал в воздухе. Мелькнула мысль:

Лучше бы умер он.

Жалкий крик вырвался из моего горла, и я вспомнил ягнят, темноглазых, беломорденьких, жалобно блеющих в темноте.

Глава пятая

Риверсайд-драйв в сумерках: тоскливые гудки буксиров и строгие фасады над черной водой, – надежные постройки, основательные дома людей, занятых серьезным делом. Клубы, церковь, смокинги к обеду, хорошие манеры респектабельных людей. На столах хрусталь и крахмальные льняные скатерти. Шелк китайский, чай индийский, манеры английские. А еще лампы, которые отбрасывают только тени, не освещая ничего, шлейфы длинных платьев, которые метут по натертым до блеска полам, и негромкие голоса, доносящиеся из гостиной:

– a ne veut dire rien. Je n’y peux rien[167].

«Есть ли у вас визитная карточка?» – это спросил дворецкий.

«Нет, просто скажите мисс Бейтс, что пришел девятипалый».

И тут, наверное, на звук моего голоса, в вестибюль вплыла дама в элегантном платье. Это была та самая женщина, чей ангельский голос убаюкивал меня по ночам словами на непонятном языке, та, что сказала при нашей последней встрече, что я не случайно попал в ее дом – что это воля Господа.

– Уильям? – Ее рука взлетела ко рту. – Уильям!

Она сразу отбросила формальности, на которых держался ее буржуазный мир, и прижала меня к своей груди в крепком материнском объятии. Потом положила прохладные ладони мне на щеки и заглянула в мои глаза, видевшие так мало и так много.

– Боже, как же ты вырос! – воскликнула она. – Лили не сказала мне, что ты стал такой высокий!

– Как вы поживаете, миссис Бейтс?

Услышав жуткие ночные крики своего нечаянного подопечного, которого мучили кошмары, она стремглав слетала в холл, сжимала мальчика в объятиях, гладила по волосам, осыпала поцелуями его голову, пела ему, и ее голос был не похож ни на что, слышанное им ранее, и иногда в этой суматохе и тоске он, забывшись, называл ее мамой. Она никогда его не поправляла.

Сейчас она взяла меня под руку и повела в гостиную, где я почти ожидал увидеть ее мужа – как он сидит в кресле, уткнувшись в свежую газету своим патрицианским носом. Но комната была пуста и нисколько не переменилась за три года моего отсутствия. Здесь я какое-то время был обычным ребенком, играл в игры, слушал музыку и читал книжки, в которых не было и намека на монстров. Вокруг вообще не было монстров, не считая того, что притаился в одной десятитысячной доле дюйма от края моего глаза.

Я поел? Хочу чего-нибудь выпить? И миссис Бейтс присела на краешек стула, скромно сдвинув колени и вся подавшись вперед, а ее глаза, яркие, как у фон Хельрунга, даже в сгущающихся сумерках комнаты манили меня, словно два маяка. Она качала меня когда-то на коленях и пела мне песни, а теперь я не чувствую к ней ничего, совсем ничего, – и это меня злило.

– Лили дома? – спросил я после неловкого молчания.

Она встала и пошла за ней, оставив меня наедине с лицами, которые улыбались мне из-за стекол на каминной полке: фотографиями Лили, ее брата, бесстрастного мистера Бейтса, их отца, и его жены, чьего мизинца он не стоил. Я опустил глаза, точно от стыда.

– Вот уж кого не ожидала увидеть, – прозвучал от двери голос Лили. Позади нее, в холле, маячила мать, не зная, войти ей или не стоит.

– Я вас пока оставлю, – неожиданно робко шепнула миссис Бейтс дочери.

– Да, пожалуйста, – коротко ответила та. И впорхнула в комнату. Ее лицо было не накрашено, и в нем я увидел след той, прежней Лили, которая скакала по лестнице в доме дяди с криками: «А я тебя знаю, я знаю, кто ты!»

– Почему не ожидала? – спросил я. – Я ведь говорил, что зайду.

– Ну, я ведь считала, что тебе предстоит серьезная научная работа сегодня вечером.

– Предстоит, – подтвердил я. – Позже.

– И ты зашел, чтобы пригласить меня участвовать?

– Не стоит тебя втягивать в это, Лили.

– Значит, тебя поймают. Как, по-твоему, поймают или нет?

Я рассмеялся, как будто она пошутила, и сменил тему.

– Вообще-то я кое о чем забыл спросить тебя вчера вечером.

– Ну, еще бы. Ты же был пьян, а потом на нас напали, угрожали пистолетом. Так что я тебя прощаю.

– Я не был пьян.

– Ну, значит, хорошо набрался.

– И вполовину не так хорошо, как мог бы, – уточнил я, вызвав ее смех.

– Так зачем ты вернулся?

Но она уже поняла сама.

– Я знаю, о чем ты хотел меня спросить. – Она помолчала. – Я два года не была дома, – сказала она наконец. – Скучала.

– И твое возвращение как раз к началу конгресса – простое совпадение?

– А если нет?

Я кашлянул.

– Я никогда не говорил тебе раньше…

Она рассмеялась.

– О, я уверена, ты многого…

– …но иногда твои письма были единственным…

– …мне не говорил.

– …моим утешением.

Она вздохнула.

– Утешением?

– Поддержкой.

– Твоя жизнь трудна?

– Необычна.

– Значит, получение обычного письма для тебя событие.

– Да. Так и есть.

– А сейчас? Тебе по-прежнему трудно?

– Да, немного.

– Странное дело. Или, наоборот, привычное? – И она наморщила лоб, точно не понимая, хотя на самом деле все понимала.

– Думаю, мне стало бы чуть легче, если бы ты меня пожалела.

– У меня нет жалости к тебе, Уилл. Только зависть. Я завидую твоей необыкновенной жизни. У меня-то жизнь самая обыкновенная, с друзьями, со всеми удобствами, мыслимыми и немыслимыми.

– Ты бы не завидовала, если бы знала ее.

– Ее?

– Мою жизнь.

– Боже мой! Сколько драматизма! Знаешь, тебе правда пора от него избавляться. Надо спросить у мамы, действительно ли еще ее предложение.

– Какое предложение?

– Усыновить тебя! – Ее глаза сверкнули. Она наслаждалась спектаклем.

– Я не хочу быть твоим братом.

– А кем ты хочешь быть?

– Тебе?

– Вообще?

– Меня не интересует вообще…

– Тогда почему ты не уйдешь от него? Он что, сажает тебя ночами на цепь?

– Я уйду, когда настанет время. Не хочу стать как он.

– А какой он?

– Не такой, каким я хочу быть.

– Вот мы и вернулись к моему вопросу, Уилл. Кем же ты хочешь быть?

Я потер ладони, глядя в пол. Ее глаза, необычайно яркие, не отрывались от моего лица.

– Ты как-то сказал, что он не может без тебя обойтись, – сказала она тихо. – Думаешь, это когда-нибудь изменится?

Я помолчал.

– Когда ты уезжаешь? – спросил я.

– Скоро.

– Когда?

– В воскресенье. На «Искушении». А что?

– Может, я захочу с тобой проститься.

– Простись сейчас.

– Что я такого сказал, чем тебя расстроил, Лили? Ответь мне.

– Дело, скорее, в том, чего ты не сказал.

– Скажи мне, что ты хочешь от меня услышать, и я скажу это.

Она расхохоталась.

– Ты и вправду образцовый подмастерье! Всем хочешь услужить, каждому доставить удовольствие. Неудивительно, что он так крепко привязал тебя к себе. Ты вода, а он чашка, чью форму ты принимаешь.

Несколько часов спустя чашка воды в человеческом облике в полном одиночестве спускалась по ступеням Монстрариума.

– Пойдем сегодня со мной, – предложил я ей на прощание.

– У меня свои планы, – ответила она.

– Поменяй их.

– Нет желания, мистер Генри.

– Я прогрессивно мыслящий человек, – заверил я ее. – Верю в равенство полов, право голоса для всех, свободную любовь и все такое прочее.

Она ухмыльнулась.

– Удачной охоты. Хотя удача вам не понадобится – он же величайший из всех бывших и будущих. Как это восхитительно и как трагично, если подумать.

– Да. Восхитительно трагично. Когда я тебя увижу?

– Я здесь до воскресенья, я же сказала.

– Завтра.

– Не могу.

– Тогда в субботу.

– Посмотрю в своем календаре.

Мы в холле, мои руки судорожно прижаты к бокам, кровь грохочет в ушах. И его голос: «Самый невинный поцелуй чреват смертью».

– Значит, ты меня не поцелуешь? – спрашивает она, приоткрыв губы.

– Хотелось бы, – говорю я, придвигаясь к ней.

– Так почему же нет? Чего тебе не хватает – вина или крови?

Горю, кричал мой отец. Горю!

– Мне надо сказать тебе кое-что, – шепчу я, мои губы в миллиметре от ее губ, они так близки, что я чувствую их тепло и ее дыхание.

– Это как-то связано со свободной любовью? – спрашивает она.

– Косвенно, – отвечаю я, и слова застревают у меня в горле. В голубом пламени ее глаз я вдруг вижу своих родителей, они танцуют. – У меня внутри есть кое-что…

– Да?

Я не мог продолжать. Мысли понеслись как бешеные. Меня обжигало изнутри, черви сыпались из его глаз, я слышал: «Ты боишься иголок?», и еще «Что ты делаешь?»; слова «Лили, Лили, не терпи меня возле себя, гони прочь, не заставляй видеть, как ты страдаешь» рвались с моих губ, и я видел ту штуку в банке, и другую, в располосованной грудной клетке вора, – она лопнула, как лопнула когда-то скорлупа яйца Т. Церрехоненсиса, и наружу глянул янтарный немигающий глаз; зараза – вот мое наследство; каждый мой поцелуй – пуля, летящая точно в цель, отравленный кинжал; я умру, умру, но не полюблю никогда, Уилл Генри, никогда, никогда; бестелесность воды и плотность чашки, сосуда, ее, Лили, таящей в себе неисчислимые годы; нет, прочь, прочь, прочь.

– Прощай, Уильям Джеймс Генри.

Глава шестая

Кто-то толстый вынырнул из озера теней, разлитого у подножия лестницы. Ему хватило ума заговорить раньше, чем я снес с плеч его безобразную башку.

– Эй, слышь, парень, пукалку-то убери. Это я, Исааксон.

– Что ты делаешь в Монстрариуме? – перебил его я. – Разве твой хозяин не кончил свои дела здесь?

Он склонил голову к плечу, как делает ворона, с любопытством разглядывая аппетитный кусок падали.

– Мне велели встретить тебя здесь.

– Кто велел? И с какой целью?

– Доктор фон Хельрунг – помочь тебе прибраться.

– Мне не нужна помощь.

– Да ну? А как насчет того, что больше рук – меньше труд?

– Да, а еще у семи нянек дитя без глазу. Продолжим обмен трюизмами?

Я проскользнул мимо него; он поплелся за мной. Когда я зашел в чулан за ведром и шваброй, он стоял у двери и ждал. Потом ждал у раковины, где я наливал в ведро воды.

– Знаешь, Уилл, у меня такое чувство, что мы с тобой не с того начали. Я понятия не имел, что ты знаком с Лили – по крайней мере, все время, что мы встречались с ней в Лондоне, она и словом о тебе не упоминала.

– Странно. Мы с ней знакомы с детства, регулярно пишем друг другу, а она мне тоже о тебе ничего не говорила.

– Думаешь, она нас дурачит?

– Сомневаюсь. Просто Лили любит, чтобы в жизни был вызов.

Он шел за мной, пока я тащил ведро и тряпку в Комнату с Замком. Ее можно было найти с закрытыми глазами: вонь разлагающейся плоти усиливалась с каждым шагом.

– Она хорошая девушка, не то что большинство в ее возрасте. Не размазня, кажется. Страстная. Точно, вот самое подходящее для нее определение. Она страстная.

– Да, страсти из нее так и прут.

– Капитальная девушка, не то что эти клуши, мои соотечественницы. Она такая – как это сказать? – раскованная.

Я остановился. Он тоже встал. Если я дам сейчас ручкой швабры по его вздутой челюсти, удар не просто свалит его с ног; он раздробит кость, осколки пропорют щеку, вопьются в десну и, может быть, в язык. Пожизненное уродство – вполне ожидаемый результат, не исключено и заражение крови. А я всегда могу соврать, что на нас напали или что я ударил его в целях самозащиты. В темном и загадочном мире нашей профессии никто не станет докапываться до истины. Фон Хельрунг сам как-то говорил:

– Когда я был моложе, я часто раздумывал о том, что первично: монстрология ли сгущает темноту в сердцах или людей с темной сердцевиной тянет к ней особенно сильно.

– В чем дело? – прошипел Исааксон.

Я потряс головой и прошептал в ответ:

– Das Ungeheuer.

– Что?

Я повернулся к нему. В полумраке его лицо выглядело гротескным, почти безобразным.

– Знаешь, как он убивает, а, Исааксон? Не укусом, нет; яд просто парализует, разделяет мозг и тело. Сознание остается при тебе. И ты прекрасно понимаешь, что происходит, когда оно распахивает пасть, готовясь заглотить тебя целиком. Ты медленно умираешь от удушья; задыхаешься до смерти, потому что в его кишках нет кислорода. При этом ты продолжаешь жить достаточно долго, чтобы ощутить со всех сторон чудовищное давление, от которого трещат твои кости; ты чувствуешь, как ломается твоя грудная клетка и содержимое твоего желудка устремляется по пищеводу тебе в рот из раздавленного живота; ты давишься собственной блевотиной, а каждый дюйм твоей кожи горит так, словно тебя окунули в чан с кислотой, что, впрочем, в некотором смысле верно. В общем, ты попадаешь в кожаный мешок с кислотой, эдакую антиутробу, где происходит нечто противоположное зачатию.

Сначала он молчал. Потом прошептал:

– Ты сумасшедший.

А я ответил:

– Не знаю, какой смысл ты вкладываешь в это слово. Если ты имеешь в виду безумие как противоположность разума, то тебе придется сначала дать определение последнего. Думаешь, ты на это способен? Думаешь, ты сможешь объяснить мне, что это значит – быть в своем уме? Не верить ни во что, противоречащее реальности? Считать, что наши мысли и поступки не несут на себе отпечатка абсурда? К примеру, мы считаем убийство смертным грехом, а сами убиваем друг друга тысячами. Верим в доброго и справедливого бога и закрываем глаза на страдания многих людей, которые только бог в силах представить. Если таков твой здравый смысл, то мы все безумцы, кроме тех, кто не утверждает, будто понимает разницу. Возможно, ее и не существует, этой разницы, разве что в нашем представлении. Иными словами, Исааксон, безумие – это чисто человеческая болезнь, порождение переразвитого – или, напротив, недоразвитого – мозга, призванное облегчить ему непомерную тяжесть бытия.

Я заставил себя остановиться; грешно получать столько удовольствия, сколько я получал в тот момент.

– Ну, я не знаю, Генри, – сказал он. – Но, по-моему, ты только что подтвердил мои слова.

– Давно ты у сэра Хайрама в подмастерьях, Исааксон? – спросил я.

– Девять месяцев. А что?

– Маловато.

– Для чего?

Я пошел дальше. Он окликнул меня, его голос гнался за мной по темным изгибам каменного коридора.

– Генри! Для чего мало?

Лучше железным ведром, думал я. Оно тяжелое. И я представил себе, как восхитительно оно врезается ему в скулу. Ха!

Следом за мной он повернул за угол и едва не споткнулся о тело, распростертое у дверей Комнаты с Замком. И судорожно зашарил по карманам в поисках носового платка. Прижав кусочек крахмальной материи к лицу, он сдерживал позывы рвоты, которые вызывал отвратительный запах, висевший в воздухе, точно ядовитый туман.

– Где у него лицо? – выдавил он, с трудом заставляя себя глядеть на труп: его глаза так и бегали, желание посмотреть сменялось отвращением, я боролось с безымянным не-я, с Das Ungeheuer.

– Лицо? Да здесь, повсюду. Частично у тебя под ногами.

Это была неправда. Но он отшатнулся, не отнимая руки с платком от лица. Я поставил на пол ведро, прислонил к стене швабру и пошел за дверь, к груде ящиков.

– Дай-ка я отгадаю, что именно из темного искусства монстрологии ты успел постичь до сих пор, Исааксон. Последние девять месяцев ты провел в библиотеке родового поместья сэра Хайрама, среди заплесневелых томов, где перелистывал страницы таинственных текстов и изучал туманные трактаты, а к настоящей работе – то есть к лаборатории – тебя и близко не подпускали.

Он торопливо кивнул.

– Откуда ты знаешь?

Я уже перебирал ящики, подыскивая один, подходящего размера. Те, что поменьше, я отшвыривал в сторону; они с грохотом падали на бетонный пол.

– Вот несчастье-то, – сказал я в ответ. – Эти все маловаты, а где взять другой, побольше, ума не приложу. Наверняка есть где-нибудь, этажом ниже, но не шастать же тут за ними всю ночь. – С этими словами я повернулся к нему и подчеркнуто членораздельно произнес: – Придется его подрезать, чтобы влез.

– По… подрезать?

– Инструменты у Адольфа в конторе. Длинный черный чемодан под верстаком у стены, как войдешь, направо.

– Ч…черный ч…чемодан…?

– Сразу под верстаком – у правой стены – лицом к его столу. Ну же, Исааксон, чего ты ждешь? Больше рук – легче труд. А ну, живо!

Я продолжал усмехаться про себя, когда он появился с чемоданом. Платок он повязал на лицо, как бандит. Я знаком велел ему поставить чемодан рядом с телом. Он отошел и прислонился к стене; я слышал, как он тяжело дышит, видел, как с каждым вдохом и выдохом белый клочок ткани у него на лице то надувается, то опадает.

– Ящики недостаточно длинные, зато глубокие, – сказал я, откидывая крышку. Она лязгнула об пол, заставив его подскочить. – Руки мы ему согнем, если он еще не слишком окоченел, конечно. А вот ноги придется подпилить. Положим их сверху.

– Куда – сверху?

– На него.

Я вынул из соответствующего отделения пилу и пальцем попробовал остроту зазубренного лезвия. Острое, как черт. Потом ножницы – я пощелкал ими в воздухе. С каждым щелчком Исааксон моргал.

– Ладно, Исааксон, – сказал я решительно. – Давай снимать с него штаны.

Он не шелохнулся. Его лицо стало того же цвета, что и платок.

– Знаешь, в чем разница между монстрологом и вурдалаком? – спросил я. Он беззвучно затряс головой, выпученными глазами следя за тем, как я отрезаю штанины, обнажая бледные ноги трупа. – Нет? – Я вздохнул. – А я все надеюсь, что когда-нибудь встречу того, кто знает.

Придвигая пятки трупа к его заду так, чтобы колени поднялись кверху, я объяснял, что это будет простая операция по ампутации нижних конечностей до высоты коленного сустава.

– Так, а теперь держи его обеими руками за лодыжки, Исааксон, да крепче держи, чтобы он не качался. Лезвие очень острое, если я порежусь, виноват будешь ты.

Бледная плоть разошлась легко, словно податливые губы, из-за них потекла кровавая слюна; пила, завизжав, вгрызлась в сустав. Не знаю, чего я ожидал, но, когда нога отвалилась и осталась у Исааксона в руках, тот с визгом отшвырнул ее в сторону; с тошнотворным «хлюп» конечность врезалась в стену. Исааксон уже полз на карачках в сторону. Видя, как изогнулась его спина, я подумал: «На свете есть лишь одна вещь, которая пахнет хуже смерти – блевотина».

Я ждал, изучая свои ногти с запекшейся под ними кровью. И почему я не догадался захватить перчатки?

– Знаешь, так дело не пойдет, – сказал я негромко.

– Что? – выдохнул он, вытирая платком рот. Взгляд у него был измученный: интересно, что он теперь будет делать?

– Если бы речь шла о Рохасе, или даже о фон Хельрунге, оно бы еще ничего; старик уже не тот, что прежде. Но околпачивать Пеллинора Уортропа я лично поостерегся бы.

– Что ты плетешь, Генри?

– Не то чтобы его нельзя было околпачить – у него, как и у большинства людей, есть свои слабые стороны – но дело в том, что Пеллинор Уортроп человек необыкновенный; он князь аберрантной психологии, а ты ведь читал Макиавелли, правда?

– Да пошел ты, – сказал он и махнул на меня своим платочком. – Точно, спятил.

– Он вас вычислит, тебя и твоего босса, и что, по-твоему, тогда с вами будет? Ты сам говорил: «Бойцовый пес Уортропа». Ты знаешь, что случилось в Адене. И про Кровавый Остров тоже знаешь.

– Это что, угроза? Ты угрожаешь мне, Генри? – Похоже, он нисколько не боялся. Такая невероятная реакция показалась мне любопытной.

– Это же Хайрам Уокер прислал ему яйцо. Знал, что он повезет его сюда. И решил, что выкрадет его здесь, сдобрив добычу изрядной порцией унижения и мести. Что, не так? Тогда скажи правду, и я отпущу тебя. Насчет твоего хозяина ничего не обещаю, но тебе даю слово ученого и джентльмена, что ни один волосок не упадет с твоей слегка деформированной башки.

– Я тебя не боюсь.

– Тогда чего трясешься?

– Я н-не т-тр-трясусь.

– Ну, не его же ты боишься. Он мертвый, и к тому же без ног.

Я подтянул к себе ящик, запихнул в него укороченный труп, сверху положил ноги и забил крышку гвоздями. Вот так, одной заботой меньше.

Когда я выпрямился, он шарахнулся от меня так, словно боялся, что настал его черед.

– Я ни в чем не виноват, – сказал он. – И доктор Уокер тоже.

Я покачал головой, поцыкал и сказал что-то идиотское, совсем в духе Уортропа:

– Не верю я тебе, парень.

Надо отдать Исааксону должное, про невиновность он больше не заикался, да и я усомнился, чтобы Уокер посвятил его во все подробности своего грандиозного плана. Однако полностью исключать подобную возможность тоже было нельзя. Конечно, вряд ли племя неандертальцев живет до сих пор где-нибудь в Гималаях, но «маловероятно» не значит «исключено».

С выпотрошенным вором у хранилища я возился недолго, так что полчаса спустя у боковой двери, выходящей на Двадцать третью улицу, уже стояли два полных ящика. Шел легкий прохладный дождик, температура держалась чуть выше нуля, уличные фонари шипели в ореолах золотистого света.

Я вышел первым, велев Исааксону оставаться внутри и ждать моего сигнала, а сам, держа руки в карманах, перешел на другую сторону. Едва я ступил на противоположный тротуар, из-за угла, громко цокая копытами, показалась огромная ломовая лошадь рыжей масти, запряженная в видавший виды фургон. Возница резко взял вправо и затормозил у боковой двери Монстрариума. Он даже не поглядел на меня, когда я снова перешел на его сторону. На нем была шляпа с висячими полями и широкое черное пальто, руки, державшие вожжи, были большие, тяжелые, с раздутыми от многочисленных драк костяшками. Это был один из «специалистов» Уортропа: людей, зарекомендовавших себя умением держать язык за зубами, рисковать, когда надо, и плевать на закон. Типаж малоприятный, но необходимый всякому, кто намерен изучать преступную сторону человеческой природы. Уортропу они служили курьерами и шпионами, играли роль мускулатуры, обслуживавшей его мозг. Этого я еще не встречал.

– Мистер Фолк, – радушно приветствовал я его.

– А вы, стало быть, мистер Генри, – ответил он сиплым, пропитым голосом.

– Планы немного изменились, – сообщил я, вручая ему пятидолларовую купюру. Он сунул деньги в карман и едва заметно кивнул.

Пять минут спустя мы, погрузив в фургон оба ящика, бодро катили прочь от Монстрариума. Я сидел рядом с возницей; Исааксон с грузом в фургоне. Крепко вцепившись в перила, точно ребенок на американских горках где-нибудь на Кони-Айленде, он наблюдал, не увязался ли за нами кто-нибудь. Температура продолжала падать, и на подъезде к реке мелкие ледяные кристаллики уже вовсю кололи нам щеки. Впереди высился Бруклинский мост, его верхняя часть терялась в морозной дымке.

А во мне освобождалась тварь.

Мистер Фолк остановился на середине пролета. Я осторожно спустился. Под моими ботинками хрустел лед. Высоко над рекой ветер выл, дождь летел прямо в лицо, царапая щеки, как ледяной наждак. Исааксон нетерпеливо притоптывал, поджидая меня у задней части фургона; для него эта ночь уже слишком затянулась. Для тебя она хотя бы кончится, с горечью подумал я. Он взял ящик за один край, я за другой, и, шаркая ногами, мы вместе поволокли его к перилам. Реки внизу не было видно, зато мы слышали ее плеск, чувствовали запах и ощущали гулкую черную пустоту между полотном моста у нас под ногами и черной-пречерной поверхностью под ним.

– Осторожно, Исааксон, – предостерег я его. – Следи за ногами, а то поскользнешься и полетишь прямо за ним. На счет «три»…

Вперед и вверх… а потом все вниз, вниз и вниз, и долгая пауза до всплеска, который оказался совсем тихим, почти неслышным, как вздох. Подавшись к Исааксону, я спросил:

– Молиться умеешь? – и, не дожидаясь ответа, пошел к фургону.

Сбросив второй ящик, мы задержались у перил. Капельки дождя застыли на наших волосах, намерзли на ворсинках пальто; мы сверкали, точно ангелы. Теперь, когда дело было сделано, Исааксон стал понемногу приходить в себя, и к нему даже отчасти вернулась его былая наглость.

– Слушай, старина, это дельце могло бы быть даже приятным, не будь оно так чертовски неприятно.

– Ты не ответил на мой вопрос, – сказал я тихо.

Он оцепенел. И вроде бы даже обиделся.

– Молиться? Конечно, умею. Тебя об этом даже спрашивать бесполезно.

Он резко обернулся, и его хорошее настроение улетучилось так же быстро, как перед этим вернулось. Сделав всего два шага, он осознал, что мистер Фолк уже не сидит, нахохлившись, на месте возницы.

Он замер и медленно повернулся ко мне.

– Где кучер? – спросил он тонким от волнения голосом.

– У тебя за спиной, – ответил я.

Повернуться во второй раз ему не дали. То, что высвобождалось у меня внутри, вырвалось на свободу с такой силой, что едва не разорвало весь мир пополам. Мой кулак въехал ему в солнечное сплетение, – туда же, куда он ударил меня раньше. Он уронил голову; его колени подогнулись. Исааксон не был коротышкой, но мистер Фолк был больше: закинув Исааксона на плечо, точно куль с углем, он понес его к перилам. Там он схватил Исааксона огромными лапами за лодыжки и, вытянув руки над пустотой, держал его вниз головой, а тот отчаянно пытался ухватиться за воздух…

Тварь в банке, шр-р-р, шр-р-р.

– Исааксон! – снова закричал я против ветра. – Исааксон, так ты умеешь молиться?

Он взвыл. Его лица я не видел.

– Это был доктор Уокер, верно? – продолжал я. – Доктор Уокер нанял Метерлинка, чтобы тот привез нам яйцо, и доктор Уокер подкупил ирландцев, чтобы те его украли!

– Нет!

– Правдивый ответ вернет тебе свободу, Исааксон!

– Я говорю правду! Пожалуйста, пожалуйста! – Он не мог продолжать. Его вопли заглушал равнодушный дождь.

Мистер Фолк медленно повернул ко мне голову, на его выдающемся лбу застыл невысказанный вопрос: «Бросать?» Я потряс головой.

– Хорошо, Метерлинка нанял не он, но ирландцы – его рук дело? Скажи «да», Исааксон, и мы тебя вытащим!

– Нет, матерью клянусь, он не нанимал их! Пожалуйста, пожалуйста!

Я посмотрел на мистера Фолка.

– Что скажете?

Тот пожал плечами.

– Руки устали.

– Исааксон! Еще один вопрос. Отвечай правду, и тебя вытащат. Ты ее уже поимел?

– Что? Что? О, господи!

– Ты трахал Лили Бейтс?

Я ждал ответа. Он был упрям, но все же не глуп. Если он был с ней и сознается в этом, то я могу и не сдержать обещания. Если он станет все отрицать, то, независимо от того, правда это или нет, я ему не поверю, а значит, моя дилемма не станет проще.

Брыкаясь на ветру, Исааксон испустил нечеловеческий вопль.

– Нет, нет, этого никогда не было! Клянусь богом, Уилл, клянусь!

– Чем ты клянешься?

– Богом. Богом, богом клянусь!

– Это не бог держит тебя сейчас, Сэмюэль. – Внезапно мной овладела ярость. – Мной клянись, и я тебя вытащу.

– Хорошо, клянусь. Тобой клянусь!

Мистер Фолк рядом со мной тихо хихикнул.

– А ведь он врет.

– Нет, мистер Фолк. Это один бог знает.

– Да, только бог тут ни при чем.

– Вы правы, мистер Фолк.

В подвальной лаборатории, когда лопнула оболочка яйца, я видел свое отражение в янтарном глазу. Я был лишь скромным ассистентом при рождении монстра, неловким акушером, избавителем и жертвой.

Прости меня, прости, ибо я ничтожен в сравнении с тобой.

Часть четвертая

Глава первая

Было уже совсем темно, когда я снова вошел в дом номер 425 по Харрингтон-лейн. Монстролог сидел за обеденным столом и набивал себе брюхо с жадностью человека, который не ел неделю, что, вполне возможно, так и было.

– Ты не голоден, – заметил он, на миг прекратив обжираться.

Я достал из кармана оловянную фляжку (в кухне было промозгло и холодно), отвинтил крышку, с трудом глотнул виски. Монстролог нахмурился и неодобрительно поцокал.

– Неудивительно, что у тебя такой ужасный вид, – вынес свое суждение старый негодяй, запихивая в рот кусок сыра.

– Да, наверное, я много пью, – согласился я. – А вы? Какое оправдание у вас?

Он проигнорировал мой вопрос.

– От тебя пахнет дымом. И под ногтями у тебя грязь.

– Пепел, – поправил я. – Ваши мусорные контейнеры переполнились.

Выражение его лица не изменилось.

– Ладони стерты в кровь.

– Вы меня в чем-то обвиняете?

Он невесело улыбнулся.

– В сарае всегда лежат несколько пар рабочих перчаток, ты же знаешь.

– Да, знаю.

– Значит, ты забыл.

– Моя память уже не та, что раньше. Вот, например, никак не могу припомнить имя той девушки, которую я нанял, чтобы она кормила вас, купала и вообще следила за тем, чтобы вы не теряли человеческий облик.

Уортроп взял нож и отрезал кусочек яблока. Его рука не дрогнула. Жевал он также очень решительно.

– Беатрис, – сказал он. – Я тебе уже говорил.

– Вы ее уволили?

Он пожал плечами. Его глаза забегали.

– Где лепешки?

– Или она сама ушла?

– Я же говорил тебе, я ее уволил. Где мои лепешки?

– Почему вы ее уволили?

– У меня много дел, а тут какая-то шумная потаскушка болтается за мной по пятам и во все сует свой нос.

– Куда она пошла?

– Откуда мне знать? – Его терпение явно истощалось. – Она не говорила, я не спрашивал.

– Это-то и кажется мне странным.

– Почему?

– Потому что она ушла, не известив меня. Это ведь я нанял ее на работу, не вы. Почему она не обратилась ко мне за расчетом, когда вы ее уволили?

– Думаю, об этом тебе лучше спросить у нее самой.

– Это может оказаться затруднительным, поскольку никто из нас не знает, куда она ушла.

– Чего это тебя так волнует вопрос местонахождения безмозглой горничной, каких тринадцать на дюжину? – рявкнул он, теряя самоконтроль.

Я еще раз, напоказ, глотнул из фляжки.

– Нисколько не волнует.

– А. Хорошо. И зря ты ее нанял. Я же тебе говорил, никто мне не нужен. Что со мной может случиться?

– Значит, это снова я во всем виноват?

– Что? В чем ты виноват? О чем ты?

– О судьбе Беатрис. Я виноват в том, что навязал ее вам.

– Нет. Ты виноват в том, что поставил меня и себя в такое положение, когда навязывать ее мне стало необходимо. – И он улыбнулся совсем по-детски, как будто только что отмочил забавную шутку. – Ты давно уже затаил на меня обиду, Уилл Генри. Где мои лепешки? Давай их сюда, а не то я совсем рассержусь.

– Что ж, не стоит доводить до этого, правда? – Я вытащил пакет оттуда, где прятал его. Он выхватил его у меня из рук, отвратительно хихикая. Мои глаза были устремлены на подвальную дверь за его спиной.

– Это из-за нее вы навесили замок на эту дверь? – спросил я.

– Из-за нее? Из-за Беатрис, что ли? Да сколько уже можно о ней? – И он налил себе еще чаю.

– Я не о ней. Я хотел спросить…

– Я живу один, как тебе известно, – с нажимом произнес он. – Врагов у меня много, как тебе тоже, несомненно, известно…

– Кто они, Уортроп? Назовите мне их. Хотя бы одного.

Он швырнул на стол недоеденную лепешку.

– Да как ты смеешь! Я не обязан отчитываться ни перед тобой, ни перед кем бы то ни было! Все, что я делаю и чего не делаю, – это мое дело, и только мое! Мне не нужна ее компания, как не нужна и твоя, – ни сейчас, ни двадцать четыре года назад!

Я сунул фляжку с виски в карман и положил руки на стол.

– Что в подвале, Уортроп?

Его губы беззвучно зашевелились. Он поднял брови и посмотрел на меня снизу вверх с таким видом, словно его взгляд мог повернуть годы вспять и вернуть меня в тело одиннадцатилетнего мальчика, в котором я некогда обитал.

– Ничего, – ответил он наконец.

– Один мудрый человек сказал мне однажды, что ложь – это худший вид глупости.

– А люди глупы. Конец силлогизма.

– Я же все равно узнаю. Лучше скажите сразу.

– Зачем мне говорить тебе то, что ты и так знаешь?

– Я знаю, что там что-то есть, но не знаю, что именно.

– Вот как? Тогда вы не слишком преуспели в вашем образовании, мистер Генри.

– Труд всей вашей жизни, как вы выражаетесь, но за многие годы вы имели дело со многими вещами, и под конец они пожрали вас совсем. Впрочем, не только вас.

– Да. – Он серьезно кивнул, и я заметил в его глазах тень страха. – Я оставил за собой немало жертв – больше, чем другие, но наверняка меньше, чем ты.

– Сейчас не о моих жертвах речь, доктор. – Я взял нож, который лежал на столе у него под рукой, и стал вычищать им грязь из-под ногтей. Он поморщился, как будто еле слышный скрежет действовал ему на нервы.

– Беатрис бросила меня, – прошептал он.

– Беатрис? При чем тут она? Мы ведь говорим о ваших жертвах.

– О, да что ты вообще знаешь?

– Я знаю про ягнят, – сказал я. – А еще я знаю, что вы разрубили ее на куски и засунули в мусорный бак. Знаю, что и то, и другое имеет какое-то отношение к замку на этой двери и к вашему удручающему состоянию – и еще я знаю, что вы покажете мне, что там, за этой дверью: и потому, что вас так и подмывает это сделать, и потому, что вы знаете, откуда вам ждать спасения. Всегда знали.

Монстролог рухнул головой на стол, спрятал лицо в ладонях и зарыдал. Он рыдал так, что плечи ходили ходуном. Я наблюдал за ним молча и бесстрастно.

– Уортроп, дайте ключ, иначе я вышибу эту дверь.

Он поднял голову, и я увидел настоящие, неподдельные слезы: все его лицо исказилось от боли, точно внутри него пришла в движение какая-то темная, неизвестная тварь.

– Уходи, – сказал он. – Ты правильно поступил, что ушел тогда. Правильно ушел, зря вернулся. Уходи, уходи, оставь нас. Нас уже не спасти, но ты – другое дело.

Он отпрянул, услышав мой ответ: либо совсем не ожидал услышать от меня подобное, либо, напротив, так хорошо знал меня, вплоть до самого потаенного уголка в моей душе, что был уверен в результате.

– О, Пеллинор, я уже давно упал с края диска.

Глава вторая

В Египте его звали Михос, страж горизонта.

Это очень тонкая линия, Уилл Генри, говорил он мне, когда я был мальчиком. Для большинства это то место, где море встречается с небом. Ее невозможно пересечь; иди к ней хоть тысячу лет, она все равно останется недостижимой. Ты понимаешь, что нашему виду потребовалось более десяти тысяч лет, чтобы осознать этот факт – мы живем на мяче, а не на диске?

Глава третья

Письмо дожидалось меня на стойке портье в отеле «Плаза», куда я вернулся после ночных трудов. Конверт был заклеен старомодной печатью из красного воска. Внутри был один листок, попахивавший дохлой рыбой, а на нем корявыми квадратными буквами было написано следующее:

Многоуважаемый мистер Генри!

Надеюсь, что мое письмо застанет вас в добром здравии; если жизнь доктора Пеллинора Уортропа вам сколь-нибудь дорога, будьте любезны прислать мне десять тысяч долларов. Прошу вас передать мне эти деньги таким же способом, каким вы получили это письмо, завтра в пять часов пополудни. Если деньги будут лежать здесь, он останется жить. Если нет, умрет. С глубочайшим почтением, ваш искренний друг.

Подписи не было. Вместо нее были рисунки: черная рука и кинжал с каплями, как я понял, крови.

Я вышел из отеля и направился к каменному дому на Пятой авеню.

Хозяин встретил меня в пурпурном халате и шлепанцах в тон, ватные облака волос венчали массивный утес его головы. Красными спросонья газами он пробежал письмо, то и дело громко зевая; прогнал горничную, которая принесла кофе с яблочным штруделем.

– А что говорит портье? – спросил он наконец.

– Коротышка, с сильным итальянским акцентом. Письмо принес около часа пополуночи, как раз когда я возился на мосту с ирландцами.

Он вытянул из хьюмидора сигару. Она выпала из его скрюченных пальцев и покатилась по персидскому ковру. Я поднял ее и протянул ему.

– Черная Рука! – сказал он. – Ах, Пеллинор, Пеллинор, предупреждал же тебя твой старый учитель – не ходи!

– Что такое Черная Рука?

– Ты что, не читал письма? – Он ткнул пальцем в рисунок. – Ах, мерзавцы! Им нельзя доверять. Я ведь предупреждал.

– Зачем какому-то итальянцу доставлять письмо ирландской банды?

– Не ирландской, а сицилийской – он в руках каморры, подлеца Франческо Компетелло. Это опасный человек, я ему говорил.

– Не понимаю, мейстер Абрам. Зачем доктору Уортропу…?

– Затем, что дело наше темное и грязное, сродни политике: никогда не знаешь, с кем ляжешь и как выспишься. У него была идея привлечь заклятых врагов ирландцев к поискам Т. Церрехоненсиса.

– В обмен на что?

Его глаза над крючковатым носом превратились в маленькие щелочки.

– В каком смысле?

– В том смысле, что преступники обычно не помогают людям просто так, по доброте душевной, мейстер Абрам, – сказал я тихо. – Значит, доктор Уортроп был готов предложить им что-то за участие.

Он взмахнул пухлой рукой. В другой он держал незажженную сигару.

– Он сказал, что Компетелло у него в долгу за какую-то услугу, которую Уортроп оказал ему годы назад в Неаполе, когда из Италии изгоняли каморру. Подробностей я не знаю, но он всегда поддерживал отношения с разными сомнительными типами.

Я кивнул, думая о мистере Фолке и ему подобных, которые в любое время дня и ночи возникали на пороге дома 425 по Харрингтон-лейн и оставляли пакеты и посылки. Отбросы общества, не пользующиеся ничьим доверием, всеми презираемые, – его духовные братья, в каком-то смысле, – они не задавали вопросов и не разводили болтовни.

– Он тогда помог Компетелло и другим падроне скрыться из Неаполя, – продолжал фон Хельрунг. – «У него передо мной долг чести», – говорил он мне. Ба! Надеюсь, теперь-то он понял, с кем имеет дело.

Он зажег спичку, но так и не поднес ее к сигаре. Огонь уже плясал в опасной близости от его пальцев, когда он уронил спичку в пепельницу.

– Будем платить? – спросил я.

Он метнул на меня колючий взгляд. Мой вопрос ему не понравился.

– О чем ты? Разумеется, будем!

– Но какие у нас гарантии, что Компетелло выполнит свою часть сделки?

Фон Хельрунг громко фыркнул: «Майн гот, какая детская наивность!»

– Черная Рука – почтенная, освященная временем организация, Уилл. Как она будет вести дела, если получатель перестанет верить слову отправителя? Нет, придется заплатить. Я все сделаю сам – в том числе надеру моему бывшему ученику уши за глупость! Он вляпался: каморра теперь знает про его трофей и наверняка уже задействует все имеющиеся в ее распоряжении ресурсы, чтобы разыскать его!

Он поднялся, засовывая сигару в нагрудный карман халата с инициалами «АФХ».

– Я люблю его, как сына, Уилл, но твой учитель иногда сводит меня с ума своей загадочностью: он одновременно упрям и расчетлив, удивительно хитер и туп без меры.

Он позвонил в колокольчик, вызывая дворецкого. Я сказал:

– Доставку денег по адресу я возьму на себя, мейстер Абрам.

– Нет, нет. Ты еще слишком молод, чтобы…

– А вы слишком стары.

Он напрягся; его кустистые брови сошлись на переносице; грудь раздулась, раздвинув полы халата и открыв взгляду обильную поросль седых волос.

– Письмо было адресовано мне, – быстро добавил я. – А клерк в отеле, насколько мы можем судить, их человек.

Он кивнул, видимо, признавая мою правоту.

– Возвращайся днем; я приготовлю деньги. Но погоди; скажи, как у тебя все прошло вечером? Извини, что сразу не спросил – слишком много всяких мыслей в этой старой голове! Все хорошо, надеюсь?

– Отходы пришлось измельчить, чтобы вошли в контейнер, но в остальном все в порядке. – Я усмехнулся. – Да, ассистент сэра Хайрама оступился и едва не упал в реку – счастье, что мистер Фолк оказался поблизости и успел его подхватить.

Фон Хельрунг кивал, следя за мной по-птичьи яркими глазами.

– Ты знаешь, что он родственник королевской семьи? Четвероюродный кузен королевы, кажется.

– Кто? Мистер Фолк или мистер Исааксон?

– Ну, у тебя и шуточки. Ха! Ладно, иди, а к трем возвращайся. Никому не говори! В особенности мистеру Фолку. Думаю, этот тип за лишний доллар и стаканчик виски мать родную продаст с потрохами.

– О, нет, тут вы ошибаетесь, мейстер Абрам. Мистер Фолк солидный человек, стоит своего веса в слюне Т. Церрехоненсиса.

– Не говори так! – воскликнул он и почему-то перекрестился.

Глава четвертая

Я вернулся в отель, намереваясь поспать часок-другой – видит бог, я в этом нуждался, – однако внезапное похищение моего учителя занимало все мои мысли настолько, что я лишь подремал несколько минут, осаждаемый беспокойными видениями. Наконец я встал и позвонил Лили.

– Есть три вещи, которые, разбив однажды, уже не починишь, – сказал я, когда она подошла к телефону. – Фарфор, стекло и что еще?

– Ты поднял меня в шесть утра, чтобы загадать загадку?

– Репутация, – сказал я, повышая голос, чтобы перекричать неизбежные помехи связи. – Вчера вечером у меня состоялся весьма любопытный разговор с четвероюродным братом королевы.

– С кем?

– С Сэмюэлем.

– С каким Сэмюэлем?

– С посредственностью!

– О! – В трубке стало тихо.

– Лили? Ты меня слышишь?

– Я не понимаю, как может чья-то репутация зависеть от разговора с мистером Исааксоном?

– Я хотел пригласить тебя на ланч.

– Но не пригласил.

– Пригласил – только что.

– Меня уже пригласили.

– Откажись.

Она засмеялась, или, возможно, это были помехи. Затем ее голос:

– …требуешь.

– Доктора похитили! – заорал я.

– Похитили?! Кто, ирландцы?

– Сицилийцы.

– Сицилийцы!

– Я заеду за тобой в двенадцать.

И я положил трубку, не дав ей времени ответить. В другом углу комнаты мистер Фолк положил на стол выпуск «Геральд».

– Да, это Лили, – сказал я ему.

– Хотите, чтобы я пошел с вами? – спросил он.

Я засмеялся.

– Кого защищать – ее или меня?

За его спиной в окне сиял Центральный парк: восходящее солнце прорвало тучи, и деревья пламенели золотой осенней красой.

– Вы были когда-нибудь влюблены, мистер Фолк?

– А как же, конечно. И не один раз. Кажется, дважды.

– Откуда вы знаете?

– Мистер Генри?

– Я хочу сказать: вам было так же ясно, что это любовь, как то, что красный – это красный, а, например, не синий?

Он посмотрел вдаль, не то вспоминая, не то обдумывая мой вопрос.

– Вообще-то это понимаешь уже потом, когда все кончится.

– Что кончится?

– Когда любовь пройдет.

– Значит, я ее не люблю.

– Ну, значит, не любите.

– Но я бы убил его, если бы она… если бы они… если бы…

– Я бы сказал, что это скорее синее, чем красное, в вашем случае, мистер Генри.

– Как, по-твоему, имеет какое-то значение то, что я убил трижды, прежде чем влюбиться однажды?

– Это вы про себя спрашиваете или про людей вообще?

– И про себя, и вообще.

– Люди скорее заслуживают смерти, чем любви, – но это мое личное мнение.

Я захохотал.

– Мистер Фолк, я и понятия не имел, что вы философ.

– Я тоже не знал, что вы убийца.

Глава пятая

Мой новый компаньон не разочаровал Лили.

– Кто эта скотина? – шепнула она, беря меня под руку, когда мы выходили из трамвая возле Дельмонико.

– Мистер Фолк – старый друг доктора, вроде почетного члена братства. – Я придержал перед ней дверь, и мы вошли внутрь. Мистер Фолк остался на улице подпирать стену дома, засунув руки в глубокие карманы своего извозчичьего пальто.

– Какого еще братства? – переспросила она.

– Братства незаменимых людей.

– Теперь у тебя есть телохранитель?

В холле было полно народу, мы стояли почти лицом к лицу, и я вдыхал аромат ее волос – от них пахло сиренью. На ней было платье цвета топаза и маленькие сережки в тон. Мужчины обращали на нее внимание мгновенно, но женщины – еще раньше; такова участь красоты.

– Не совсем, – сказал я.

– Жаль, что у твоего доктора не было вчера такого «не совсем».

Я протолкался вперед и вложил двадцатку в ладонь старшего официанта. Он закатил глаза, скорчив презрительную гримасу, я дал ему еще, и через пять минут мы уже сидели в зале за столиком с видом на парк.

– Ты всегда так свободно распоряжаешься его деньгами, – заметила Лили.

– Держатель завязок его кошелька – еще одна моя должность.

– У тебя их много. – В ее глазах плясали чертики. Я скромно пожал плечами и отвернулся. Высоко в горах Сокотры есть озеро, в котором нет ни одной живой твари, вода в нем синее неба после летней грозы, но все же и оно не могло соперничать чистотой и глубиной цвета с ее глазами, такими ясными, незамутненными до самого донышка.

– Ну, так что там насчет мистера Исааксона и чьей-то репутации? – спросила она, удостоверившись, что полностью вывела меня из равновесия.

– Вообще-то я имел в виду репутацию доктора. Эти последние осложнения из-за его связей с организованной преступностью…

Лили нетерпеливо тряхнула головой.

– Неисправимый лжец, как всегда.

– Дядюшка Абрам прав в одном: репутация для этих людей – самое главное. С учетом этого можно сказать, что Черная Рука – недопустимое, немыслимое для бандитов в нарушение этикета. Ведь каморра в неоплатном долгу перед доктором Уортропом.

Она сразу поняла мой намек.

– То есть это подстроено? Но почему? И кем?

– Почему понятно – причин может быть тысяча и одна. А вот кем – это я надеюсь выяснить в самое ближайшее время, пока не стало слишком поздно… если уже не слишком поздно.

Она задохнулась.

– Доктор Уортроп…?

– И вся вина целиком и полностью ложится на итальянцев. Вот почему «почему» может оказаться не столь уж и очевидным, Лили. Что, если дело тут вовсе не в наживе, а просто кто-то прикрывает убийство?

Мы уже съели закуски и большую часть первого блюда, а она все молчала: ломала голову над моими аргументами – искала в них уязвимое место, я не сомневался.

– Откуда автор письма узнал, что Уортроп обратится в каморру? – спросила она наконец.

Я одобрительно кивнул. Ей удалось вытянуть из запутанного клубка этой аферы самую главную ниточку. Красное – не синее, неизвестно почему подумал вдруг я.

– Точно! Автор письма наверняка знал о намерениях Уортропа. Поэтому, когда доктор отправился к сицилийцам, за ним пошли, и его похититель – или убийца – мгновенно придумал, как подставить Компетелло, или…

– Или он все знал заранее и похитил доктора прежде, чем тот добрался до Компетелло…

– Или уже после, значения не имеет.

– Кто знал, куда он отправляется? Кому он говорил?

– Мне не говорил. Знал дядя Абрам.

– Кто еще?

Я покачал головой.

– Он мог рассказать Пелту – хотя вряд ли. Акоста-Рохасу или Уокеру он уж точно ничего не говорил.

– Но мог сказать дядя. – Она горестно покачала головой. – С возрастом он стал так разговорчив. Если мы ищем предателя, то я бы сделала ставку на Уокера.

– Это не Уокер.

– Откуда тебе знать?

Я посмотрел в свою тарелку и ничего не ответил.

– Как бы то ни было, сегодня вечером мы все узнаем. Конечно, может оказаться, что за всем стоит банда Пяти Углов, хотя, на мой взгляд, слишком уж сложная афера для шайки обычных уличных грабителей.

Она кивнула и тоже уставилась в тарелку.

– В чем дело? – спросил я. – Лили?

К моему удивлению, она едва ли не прыгнула на меня через стол и стиснула мою руку в своих.

– Не стану говорить тебе «не ходи», – знаю, ты все равно пойдешь, что бы я ни сказала, – но не будь, по крайней мере, безрассуден.

Я засмеялся, чтобы снять напряжение – в том числе свое.

– Безрассуден? Я слышал, безрассудство возможно в любви – и даже необходимо, – но только не в монстрологии!

И я поднес к губам ее руку.

Глава шестая

Лобби отеля «Плаза», четверть шестого вечера, курьер опаздывает.

А может, и нет.

Пожилая пара, оба одеты для вечернего выхода, болтают с портье. Собираются в оперу. Просят порекомендовать хороший ресторан, желательно рядом с театром. Мужчина держится с достоинством: судя по его костюму, кошелек у него на хорошей подкладке, акцент выдает уроженца Среднего Запада. Жена тоже недурна собой – статная, кровь с молоком, – как и полагается уроженке прерий. В Нью-Йорке оба впервые.

Я сижу напротив, у выхода, на пухлом викторианском диване; он довольно далеко от камина, так что я ощущаю лишь намек на тепло. В руках у меня тот самый номер «Геральд», что был у мистера Фолка накануне. И я уже четырежды прочел одну и ту же статью. В моем правом кармане лежит револьвер доктора, в левом – нож с пружинным лезвием, который я забрал у трупа без лица в Монстрариуме.

– Но этот ресторан далековато, не так ли? А у меня, понимаете ли, нога болит. Старая боевая рана.

Внешне я абсолютно спокоен; внутри у меня все кипит. Когда они наконец уберутся в свою оперу? Курьер, наверное, тоже мешкает за дверью, дожидаясь, когда они уйдут. Да и мне не терпится.

Не тут-то было – теперь старик принялся рассказывать клерку историю своего ранения. Он получил его весной шестьдесят четвертого в Колд Харбор; генерал еще тогда воскликнул: «Это не война; это убийство!»

Клерк нервно хихикнул в ответ, но пожилой джентльмен обиделся и с достоинством удалился. Выходя, он прохромал мимо меня, ведя в поводу свою дородную женушку и цокая тростью по мраморным плитам пола. Клерк встретился со мной взглядом и пожал плечами. «Старый псих», – было написано у него на лице, и мне вдруг захотелось взять револьвер и пулей стереть эту самодовольную ухмылку с его пухлого лица. Что он вообще знает о войне – или об убийстве, если на то пошло?

Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и черноволосый коротышка прошел мимо меня, направляясь прямиком к стойке. Они с портье не обменялись ни словом, только толстый белый конверт перекочевал из рук в руки. Коротышка засунул его за пазуху и отбыл так же поспешно, как и появился: подбородок вперед, не глядя по сторонам. Меня он вряд ли заметил.

Я, намеренно громко шурша газетой, свернул ее, бросил на стол перед диваном, встал, кивнул клерку, который кивнул мне, – не исключено, что я все-таки пристрелю его позже, – и вышел на улицу, где сгущались сумерки, сновали автомобили, развозя людей по домам, театрам и ресторанам, и наступала оттепель. День испускал последний вздох, но это была не агония, а горестный шепот девушки, отвечающей слишком настойчивому возлюбленному.

Черноволосый коротышка быстро шагает по тротуару к парку. Вот он проходит мимо крупного человека в извозчичьем пальто и широкополой шляпе. Тот изучает таблицу забегов и курит сигару. На коротышку он не обращает внимания, зато смотрит на меня, и я киваю.

Мистер Фолк швыряет сигару в канаву, таблицу сует в карман. Пропустив нескольких пешеходов, он идет за коротышкой с пухлым конвертом в кармане пиджака. Я пристраиваюсь за ним.

Мы сворачиваем в парк, и меркнущий свет дня, не заслоненный здесь широкими кирпичными плечами домов, омывает все кругом: и прозрачные осенние деревья, протягивающие к небу свои лишенные украшений руки, и аллеи со скамейками, на которых сидят люди, наслаждаясь последними лучами солнца, нежными, точно щечка ребенка, и влюбленные парочки, которые прогуливаются, отгородившись ото всех сверкающим коконом страсти, согретые обоюдным желанием, связанные невысказанными обещаниями в обертке бархатистого смеха.

Черноволосый коротышка задерживается, чтобы купить газету у мальчика. Пухлый конверт выскальзывает из кармана пиджака и падает к его ногам на дорожку, пока тот роется в карманах в поисках мелочи. Мальчишка наклоняется, поднимает конверт, сует его в газету и снова подает черноволосому. Все занимает секунд тридцать, пока мистер Фолк раскуривает очередную сигару. Проходя мимо, я на ходу шепчу ему:

– Оставайтесь с ним; я беру мальчишку.

Судя по всему, чернявый купил у мальчика последнюю газету, и тот, взвалив на плечо мешок, покидает свой пост и спешит к выходу на Западную пятьдесят девятую улицу. Пропустив его, я считаю до десяти и, повернувшись, иду за ним.

Несколько трамваев и пару дюжин кварталов спустя я оказываюсь на Элизабет-стрит, в центре Маленькой Италии, сотни обитателей которой в этот неожиданно погожий вечерок высыпали из переполненных съемных квартир на улицу. Тротуары кишат торговцами вразнос и попрошайками, карманниками и мелкими жуликами; попадаются одинокие мужчины в ветхих пальто, с впалыми щеками и беспощадными глазами; мое дорогое пальто и кожаные туфли притягивают их взгляды; стайки мальчишек, таких же худых, как их отец, но не с такими жестокими глазами – пока не такими – бегут за мной по пятам; на крылечках сидят матери, качая на коленях младенцев в белых чепчиках; мостовая запружена разбитыми повозками, которые тянут худые, изработанные клячи; из окон и подворотен тянет вареной крольчатиной, ароматами цветов, древесным дымом и конским навозом; и все это под звуки итальянских песен и неумолчного, почти истерического бормотания тысячи людских душ, втиснутых в эти три квартала.

Здесь мальчик пошел не спеша; мне было легко не терять из виду его шапчонку, мелькавшую в толпе; она напоминала мне другую, вязаную, на пару размеров меньше, которая покрывала голову совсем другого мальчика в другое время. Он то и дело поправлял сумку для газет на плече, и каждый раз мне казалось, будто я различаю в ней очертания пухлого белого конверта.

Миновав вход в крошечный ресторан, он нырнул в подворотню за ним. На первом же углу он снова свернул и скрылся за рестораном. Там я его и потерял. Я тоже свернул, но его уже не было. Подле шаткой пожарной лестницы криво висела на петлях дверь; может, он вошел туда? Да, больше ему деваться было некуда, если только он не отрастил крылья и не взмыл в синеву небес.

В узком темном коридоре я остановился, чтобы глаза привыкли к внезапной перемене освещения, и вынул из кармана револьвер. Пахло свежим хлебом, стучали по тарелкам ножи, звенели стаканы, звучный мужской голос говорил по-итальянски с певучим сицилийским акцентом. В нескольких шагах от меня была открытая дверь, луч света падал из нее в коридор. Прижавшись спиной к стене, я сделал шаг вбок и, затаив дыхание, медленно повернул голову и заглянул в комнату.

Мальчик сидел за столом с тремя мужчинами, двое из которых, очень высокие, в толстых пальто, поглощали исходившие паром спагетти, склонив головы к самым тарелкам; на столе между ними стояла полупустая бутылка вина. Третий мужчина был не так велик ростом, в пальто полегче, и не прикасался к еде и вину: Пеллинор Уортроп презирал все, что замутняло ум и притупляло чувства. Белый конверт лежал возле тарелки одного из здоровяков.

Мои внутренние дебаты продолжались недолго. Монстролог не был связан, его рот не был заткнут кляпом, и, судя по всему, никто не собирался его убивать. Да вид у него был недовольный, но никакого смятения, никакой мольбы во взгляде, обращенном к сопровождающим, не было; он даже улыбнулся знакомой мне невеселой улыбкой, глядя, как мальчик, заткнув за воротник салфетку, накинулся на еду. Однако у стены, подле бугая слева, все же стоял обрез. А еще «пленник» не встал и не поблагодарил похитителей за гостеприимство, как положено после успешной сделки. Деньги прибыли, но Уортроп не двинулся с места. Это все решило. Я выскочил из-за косяка и шагнул в комнату.

Тот, что сидел от Уортропа слева, отреагировал с быстротой, неожиданной для человека столь мощного сложения: он нырнул за обрезом. Их разделяли всего два фута, но обрез мог с тем же успехом быть в Гарлеме. Моя пуля пробила здоровяку шею, разорвала сонную артерию, и кровь, более яркая, чем вино, которое он пил недавно, полилась из раны. Мальчишка нырнул под стол. Уортроп сорвался с места и бросился ко мне, на ходу протягивая руки, но я на него не смотрел: меня занимал лишь пистолет, который достал из кармана второй громила. Мне казалось, будто я на бешеной скорости несусь по темному тоннелю, в конце которого с энергией тысячи солнц сияет его рожа. Я видел только ее, и ничего больше. Больше мне ничего не нужно было видеть.

Со скоростью солнечного луча я метнулся мимо монстролога, приставил дуло пистолета к широкому лбу громилы и спустил курок.

Остался мальчишка.

Дневник 13. Рай

И я, уже предчувствуя предел

Всех вожделений, поневоле, страстно

Предельным ожиданьем пламенел.

Данте, «Рай»

Часть первая

Глава первая

Я совершаю кругосветное плавание сквозь годы и возвращаюсь на то же место, ибо время – это непростительная ложь, и мать с отцом вечно вальсируют в пламени, и незнакомец вечно склоняется надо мной с вопросом: «Знаешь, кто я?», и вот что я должен вам сказать, вот что вам непременно нужно знать: каждый из нас куда больше и ничуть не меньше своего отражения в янтарном глазу.

Слушаете ли вы меня, понимаете ли? У кольца нет конца. Оно вечно, как давно затихшие крики умершего человека. Доводилось ли вам прожить час, в который уместилась бы вечность? Видеть страх в горстке пепла?

Вселенная полна бессвязной болтовни. За пределами моего поля зрения, на расстоянии одной десятитысячной дюйма от него, есть пространство – без света, без тени, без языка и без размеров; это Ничто, бесконечно малое, бесконечно глубокое, как зрачок янтарного глаза; это уродство величиной с булавочный укол, тьма, проникающая до самых бездонных глубин, конец кольца, у которого, как известно, нет конца.

В нем я, а со мной вы, и мальчик в поношенной шапчонке, и мужчина в запачканном белом халате, и тварь в банке, и бессмертная куколка, вечно разрывающая свой панцирь, вечно рождающаяся на свет.

Его глаза – это мои глаза, глаза мальчика в шапочке на два размера меньше, который прячется под столом: широко раскрытые, недоуменные, вопрошающие, напуганные глаза. Долгий темный путь приближается к завершению, и я не позволю ему увидеть безликий ужас в его конце; я тот волнолом, о который разобьется черная волна, я не дам приливу захлестнуть и утопить его. Этого не должно быть: тварь скребется в банке, мужчина в запачканном белом халате говорит: «Ты должен привыкать к подобным вещам».

Я могу спасти мальчика под столом; могу избавить его от янтарного глаза; это в моей власти.

Если подниму дуло револьвера на уровень его глаз. Знаешь, кто я?

– Нет! – закричал Уортроп и ударил меня по руке в тот самый миг, когда я уже готовился спустить курок. Пуля впилась в потолок, кусок штукатурки упал на стол, опрокинув бутылку, и вино потекло, красное, точно кровь Христа из-под копья римлянина. Монстролог схватил меня за руку, вырвал у меня револьвер, с силой развернул и толкнул к двери.

Дверь за нами захлопнулась. Хриплые крики, выстрел, но мы уже вырвались из темного коридора и бежим по булыжнику переулка, стертому десятками тысяч ног до почти зеркальной гладкости; рука Уортропа держит мое плечо, точно клещи, мы огибаем Элизабет-стрит, петляя задворками жилых домов, где за круглыми столами сидят мужчины, играют в карты и пьют граппу, а мальчишки стучат монетами в закопченную стену, где слышен смех и в окне третьего этажа мелькает лицо красивой девушки, и Уортроп тяжело дышит мне прямо в ухо:

– Что ты там делал, дуралей?

Наконец кишки доходных домов извергли нас на Хьюстон, где он поймал такси, распахнул дверцу и запихнул меня внутрь. Называя шоферу адрес, он сам прыгнул на сиденье, и автомобиль тут же сорвался с места. Несколько кварталов он держал на коленях револьвер, не сводя глаз с окон и бормоча что-то себе под нос, пока я пытался восстановить дыхание.

– Спасал вас, – выдавливаю наконец я.

Он стремительно поворачивается ко мне и рычит:

– Что ты говоришь?

– Вы спрашивали, что я там делал, вот я и отвечаю.

– Спасал меня? Ты так думаешь?

Его трясло от ярости. Его кулак взлетел к самому моему лицу, задрожал и через секунду снова упал на его колено.

– Ты только что подписал мне смертный приговор, вот что ты сделал.

Глава вторая

Абрам фон Хельрунг передал мне бокал портвейна и сам опустился на диван рядом со мной. От него пахло сигарой и старостью. Я слышал, как дыхание с клекотом вырывается из его широкой, как бочка, груди.

– Ничего, Уилл, ничего, – приговаривал он. – Все хорошо, успокойся. – И хлопал меня по колену.

– Какого дьявола, фон Хельрунг? – взвился Уортроп. Он стоял у окна, выходившего на Пятую авеню. Точно прирос к месту с тех пор, как мы вошли. Не вынимая руки из кармана с револьвером.

– Потише, Пеллинор, – пожурил его старый учитель. – Уилл Генри еще совсем мальчик…

Монстролог разразился грубым смехом.

– Этот мальчик только что хладнокровно отправил на тот свет двоих! Точнее говоря, он в одиночку ухитрился объявить войну каморре, которая не ограничится местью ему, или мне, или даже вам, мейстер Абрам. Убитые были не какими-нибудь там нижними чинами; это племянники самого Компетелло, сыновья его младшей сестры, так что расправа с нами будет всеобъемлющей и полной!

– Нет, нет, мой дорогой друг, нет! Давайте не будем тратить время на разговоры о войне и мести. Компетелло разумный человек, и все мы, слава богу, тоже разумные люди. Мы поговорим с Компетелло, все ему объясним…

– О, да, и он, конечно, поймет, что десять тысяч долларов полностью компенсируют убийство его родственников!

– Доктор фон Хельрунг сказал мне, что он вам должен, – сказал я, стараясь контролировать свой голос. Это давалось мне с трудом. – Какой ему был смысл похищать вас…

– Заткнись, ты, безмозглый щенок! – заорал монстролог. – Нарушать закон Черной Руки нет никакого смысла.

– Именно поэтому я его нарушил!

Уортроп открыл рот, закрыл его и снова открыл:

– Я могу убить тебя сам и избавить их от лишних хлопот.

– Так был Компетелло в долгу перед вами или нет? – спросил я.

– Пеллинор, – тихо, но настойчиво заговорил фон Хельрунг. – Мы должны ему все рассказать.

– Что рассказать?

– Зачем? – бросил Уортроп, не обращая на меня внимания.

– Чтобы он понял.

– Много ему чести, фон Хельрунг, – с горечью сказал доктор. И продолжал смотреть в окно.

Фон Хельрунг сказал:

– Долг был выплачен, все счеты забыты, и Компетелло не за что было больше платить.

Я встряхнул головой. Я ничего не понимал. Возможно, Уортроп был прав, и я действительно дурак.

– Тот, кого застрелили в Монстрариуме, был сторожем и союзником, а не вором, – объяснил фон Хельрунг.

– Он был…? Что вы хотите сказать, мейстер Абрам? Что он был из каморры?

– О господи! – завопил Уортроп, по-прежнему стоя к нам спиной.

– Пеллинор и я сочли разумным выставить в нашей штаб-квартире стражу, просто чтобы приглядеть за всем до начала конгресса. Это я предложил нанять парнишку Компетелло. Он заметил ирландцев, когда те пробирались в здание, пошел за ними следом, но беднягу подстерегли и напали на него сзади… остальное тебе известно. Трофей украли у нас из-под носа.

– Нет, – твердо сказал Уортроп. – Его собственноручно передал похитителям некий психически неуравновешенный подмастерье, обладающий интеллектом трехпалого ленивца!

– Хватит этих грубых, бессмысленных оскорблений, – решительно сказал фон Хельрунг. И погрозил доктору пальцем.

– Хорошо; отныне я буду оскорблять его исключительно осмысленно.

– Доктор Уортроп не был виноват в убийстве того парня из Монстрариума, – сказал я. – Так зачем же его похитили? – Я, как положено трехпалому ленивцу, честно пытался понять все до конца.

– Потому что мое похищение не имело к этому никакого отношения! – монстролог не выдержал. – Господи, фон Хельрунг, вот теперь вы понимаете всю тяжесть того бремени, под которым я ежедневно изнемогаю?

Фон Хельрунг опять потрепал меня по колену.

– Пеллинор отправился к Компетелло, чтобы выразить ему свои соболезнования и попросить его о помощи, как я и говорил тебе вчера, Уилл. Мой ученик проигнорировал совет не будить спящее лихо и не подумал о том, что не стоит обращаться за помощью к тому, кто только что заплатил долг кровью. Компетелло обиделся, как я и думал, – фон Хельрунг смотрел на Уортропа, из-под кустистых белых бровей. Потом он повернулся ко мне. – Остальное ты знаешь. Компетелло предложил доктору «погостить» у себя, а за «гостеприимство» назначил плату. Не ради денег как таковых, я полагаю, а просто в качестве урока.

– Вы могли бы рассказать мне об этом раньше, мейстер Абрам, – упрекнул я его. – Вы должны были сказать мне раньше. Тогда те люди были бы сейчас…

– Но их уже нет, и в этом все дело, – рявкнул Уортроп. – И ты не просто превратил возможного союзника в смертельного врага, ты поставил под угрозу само выживание важнейшего открытия монстрологии за последние сто лет! Последний в своем роде! Я считал, что ты, будучи помощником величайшего знатока аберрантной биологии, которого знал когда-либо наш мир… – Он умолк, открывая и закрывая рот: мысль ускользнула от него. – Я верил, что ты подумаешь, прежде чем изображать из себя рыцаря без страха и упрека, спасающего из заточения прекрасную даму!

– Какую еще даму? – фон Хельрунг даже рот раскрыл от удивления.

– Неудачная метафора – хотя и довольно точная.

– Я сам пойду к ним, – сказал я, вскакивая на ноги. – Я объясню Компетелло…

– О, вот это блестящая идея! – сардонически ответил Уортроп. – Уверен, тебя он точно послушает.

– А ведь молодой Уилл прав, – сказал фон Хельрунг. – Мы должны помириться с каморрой. – Он надул грудь. – И это, в первую очередь, долг президента общества.

– Ни в коем случае, – возразил доктор. – Вы не пророк Даниил, мейстер Абрам, и речь идет не о львином логове. Скорее уж, о змеином гнезде. Ха! Вот это куда более точное сравнение. Согласен, нам нужен посол, который сможет представлять общество, не имея для него столь важного значения, как вы, и не слишком глубоко посвященный в это дело. Говоря без обиняков, нам нужен тот, кого мы легко можем потерять в случае, если наше посольство не увенчается успехом…

Позвонили в дверь. Рука Уортропа нырнула в карман пиджака. Моя рука сделала то же, сомкнувшись вокруг рукоятки ножа. Я сделал шаг к фон Хельрунгу. Дворецкий распахнул дверь.

– Сэр, к вам доктор Уокер.

– Гм, – сказал фон Хельрунг. – Проси!

Глава третья

Наше возвращение в отель «Плаза» было отмечено молчанием; в такси царил арктический холод. Уортроп смотрел в окно, я – в никуда. Оба мы внутренне кипели. Ничто не могло убедить меня в том, что я не спас ему жизнь, причем не впервые. Он был не менее убежден в том, что мой поступок будет со временем стоить ему не только жизни, но и драгоценной репутации. Время истекало. Объявленная презентация главного достижения его карьеры была уже не за горами, а возможность профессионального провала страшила его куда больше смерти. В чем-то я его понимал. Рай и ад, как он сам сказал однажды, он оставляет теологам и тем «лицемерным ханжам», которые каждое воскресенье так же точно опускают в корзинку доллар и молитву, как заключившие пари попадают в нее мячом. Уортроп был не ханжа и не лицемер. Жить без цели и быть всеми забытым после смерти – вот единственный вид вечного проклятия, который он признавал.

Высокий, широкоплечий человек ждал нас в фойе. Завидев его, Уортроп напрягся.

– Мистер Фолк, – натянуто поздоровался он с ним. – Не припоминаю, чтобы я просил вас удостоить нас визитом.

– Я пришел сказать пару слов мистеру Генри, – отвечал тот. – Но, раз вы с ним, здоровы и благополучны, значит, все в порядке.

– Относительно моего здоровья и благополучия вы ошибаетесь. – Тут я вспомнил про его рану. Правда, я не замечал, чтобы он хромал, и неудивительно. Монстрологу доставляло мрачное удовольствие скрывать свою боль.

– Мне кажется, было бы неплохо попросить мистера Фолка подежурить в фойе до тех пор, пока мы не получим известий от доктора Уокера, – предложил я.

Доктор хотел что-то сказать, но передумал и коротко кивнул.

– Вас не затруднит, мистер Фолк? – Он сунул ему двадцатку.

– Нет, доктор Уортроп, какие уж тут трудности, – буркнул верный мистер Фолк. – Где, здесь? Может быть, лучше подняться к вам в комнаты?

– Нет, в этом нет никакой необходимости. – Казалось, присутствие здоровяка нервировало Уортропа. Странно. Лично я находил его компанию вполне приятной.

Мистер Фолк пожал плечами.

– Ну, как скажете. Я вам звякну, если кто-нибудь появится тут с расспросами. – И он повернулся ко мне. – Так что, скорее синее, чем красное, мистер Генри?

– Совершенно синее, – ответил я. – Ничего похожего на красное.

В лифте мой учитель привалился к стенке, закрыл глаза и произнес:

– Насколько я припоминаю, именно красного было очень даже много, мистер Генри.

– Мистер Фолк ссылался на нашу недавнюю беседу о природе любви.

Открылся один глаз.

– Вы обсуждали природу любви с мистером Фолком? Поразительно.

– Он мудрый человек.

– Хм-м. Да будет вам известно, что этого мудреца разыскивают в трех штатах Америки по обвинению в убийстве первой степени.

– А он до сих пор на свободе. Что лишний раз доказывает его мудрость.

Уортроп фыркнул.

– Это не мудрость, а удача.

– Из этих двух я, не колеблясь, предпочту последнюю.

В комнате он первым делом забаррикадировал дверь, придвинув к ней массивный туалетный стол, проверил задвижки на окнах, находившихся, кстати, на высоте восьми этажей над улицей, и задернул плотные шторы. Покончив с этим, он, тяжело дыша, бросился на диван.

– Я должен проверить повязку, – сказал я, показывая на его протянутую ногу.

– Ты должен считать себя счастливцем, что я еще не вышвырнул тебя на улицу.

– И все-таки одного я не понимаю.

– Только одного?

– Почему залог был такой маленький? Наверное, вы не сказали Компетелло, сколько ваш трофей стоит на самом деле.

– Зачем мне сообщать это главе преступного мира?

– А что вы тогда ему сказали?

– Прежде всего я выразил ему соболезнования по поводу того, что один из его людей заплатил жизнью за бесценную привилегию человечества – расширение знаний: как-никак, его человек приглядывал за трофеем в Монстрариуме накануне его официального представления Обществу; затем я предложил возместить потерю кормильца семье погибшего. После этого я объяснил ему, чья это вина…

– Но этого мы как раз не знаем – я считал, что именно за этим вы к нему и пошли.

– Мы знаем, что за похищением стоят ирландцы. Вне зависимости от того, являются они частью организованной преступной группы или нет, любви между сицилийцами и ирландцами нет и никогда не было. До того, как ты появился и подписал нам всем смертный приговор, я успел выудить у него обещание помочь нам в наших поисках.

– Я думал, что это Уокер.

– Ты думал, что Уокер – что?

– Что Уокер стоит за всем этим. Единственное, чего он жаждет больше, чем денег, это разрушить вашу репутацию.

Он покачал головой, замахал руками, закатил глаза.

– Нанимать безмозглых хулиганов для того, чтобы утащить образец, к которому у него есть доступ? Даже сэр Хайрам не настолько глуп.

– Вас послушать, так ни одного монстролога нельзя и заподозрить.

Он кивнул.

– Остается только Метерлинк и его таинственный клиент.

– Это не Метерлинк. Он в Европе.

– Как ты уже говорил, хотя откуда тебе это известно…

– Возможно, его клиент передумал и решил забрать свою бывшую собственность назад. – Я продолжал тарахтеть. – Он мог догадаться, где вы будете хранить образец. Он не монстролог, поскольку у всех монстрологов есть доступ в Монстрариум. Он чужак, но о здешних обычаях наслышан.

– Я бы согласился с тобой, Уилл Генри, если бы не один маленький неудобный факт – предпосылка, из которой ты исходишь, ошибочна. Ты и его агент сговорились о цене, сделка состоялась, а потом он ни с того ни с сего решил ценой больших усилий вернуть себе то, что мог изначально легко оставить у себя? Как сказал тогда Метерлинк, есть люди, готовые заплатить бешеные деньги за экземпляр, но к ним он почему-то не обратился, хотя такие возможности у него наверняка были. Иными словами, к чему такая суета? Единственная стоящая гипотеза заключается в том, что агента так или иначе обманули: что ты не купил, а украл у него образец, и он, оскорбленный твоими действиями, пытается вернуть то, что по праву принадлежит ему.

Настала долгая пауза. Не сомневаюсь, он принял мое молчание за признание вины, так как продолжил:

– Ты живешь у меня уже почти шесть лет. Временами мне кажется, что ты разбираешься в нашем темном и грязном деле лучше меня, но это привело тебя лишь к высокомерию и осознанному пренебрежению простыми нормами приличий…

– Не думаю, что у вас есть право читать мне лекции на тему высокомерия и приличий.

– А я думаю, что такое право у меня есть! – Он ударил ладонью по диванной подушке. – Не знаю, зачем я вообще трачу на тебя время. Чем больше усилий я прилагаю к тому, чтобы научить тебя чему-то, тем чаще на поверку выходит, что ты усвоил из моих уроков совсем не то!

– Вот как? И какие же это были уроки? Чему именно вы пытались научить меня, доктор Уортроп? Вы злитесь на меня за то, что я убил этих людей…

– Нет, я злюсь на тебя за то, что ты испортил мою репутацию и поставил под удар судьбу открытия, равного которому история биологии не знала уже два поколения!

– Злитесь на себя – и еще на доктора фон Хельрунга – за то, что солгали мне.

– Я солгал? – Он запрокинул голову и расхохотался.

– Вот именно, не сказали всей правды! Если бы вы сразу объяснили мне, кто был тот человек из Монстрариума, рассказали о договоре с каморрой, который стал причиной его смерти…

– Да с чего это кто-то должен был чем-то с тобой делиться?

– Потому что я… – Я осекся на полуслове, лицо у меня горело, руки непроизвольно сжались в кулаки.

– Вот именно. Скажи мне, – продолжал он тихо. – Кто ты?

Я облизнул губы. Во рту пересохло. Кто я?

– Плохо информированный человек, – сказал я наконец.

Он воспринял это как шутку. И все еще смеялся, когда зазвонил телефон. Я хотел поднять трубку, но он жестом не велел мне подходить. Улыбка сбежала с его губ, едва он услышал голос на том конце провода.

– Да, пусть несет наверх, немедленно, – сказал он и повесил трубку. – Помоги мне освободить дверь, Уилл. У нас доставка.

Минуту спустя в дверь тихо постучали. Уортроп, недоверчивый, как всегда, вынул из кармана револьвер и спросил:

– Кто там?

– Фолк.

Он отодвинул задвижку и открыл дверь. В комнату вошел мистер Фолк, держа в руках коробку размером со шляпную. Доктор знаком велел ему поставить ее на столик у окна, а сам закрыл дверь.

– Кто? – спросил Уортроп, пряча револьвер в карман и осматривая коробку со всех сторон, но не прикасаясь к ней. Его волнение буквально витало в воздухе.

– Имени он не назвал, но я его сегодня уже видел, – отозвался мистер Фолк. – Чернявый вонючий коротышка.

– Посыльный Компетелло, – сказал я.

Уортроп, не поворачиваясь, сделал мне знак молчать.

– «Подарок почтенному доктору Уортропу», так он передал на словах, – продолжал мистер Фолк.

– Отойдите вон к той стене, подальше, – велел монстролог. – Мне кажется, я знаю, что это за «подарок», но осторожность все же не повредит.

– Это и мой девиз, доктор, – отвечал мистер Фолк. Он попятился к дальней стене комнаты, потянув за собой меня. Уортроп энергично потер руки, поднес ладони ко рту, подышал. Потом приложил указательные пальцы к крышке снизу и нажал так, что она приподнялась. Мы с мистером Фолком напряглись и затаили дыхание.

Сначала упала крышка, а за ней монстролог: он прижал ладони к лицу и закричал. Такой нечеловеческий крик я слышал в последний раз с крыши навозного сарая, где несколько лет назад среди гниющих отбросов он обнаружил труп своей возлюбленной. Он рванулся, налетел на кофейный столик, потерял равновесие – а может, желание стоять прямо – и с пронзительным воем рухнул на колени. Мы с мистером Фолком рванулись вперед, он – к нему, я к коробке.

Спутанная масса белоснежных волос парила над забрызганным кровью челом, орлиным носом, рябыми морщинистыми щеками и ярко-голубыми глазами, – чистые, как небо в ясный день, они смотрели перед собой с выражением истинного, неизбывного ужаса, подобного которому я не видел ни у кого и никогда: передо мной была отрезанная голова доктора Абрама фон Хельрунга, полные губы туго обтягивали предмет, торчавший у него изо рта, – тварь с безвекими янтарными глазами, которая так восхитила меня тогда, в подвале, избавляясь от своей скорлупы, что я, испорченный венец эволюции, ее наивысшее достижение, стоял, точно громом пораженный, глядя на божественное в своей безгрешной бессознательности явление, отвечавшее мне невидящим взглядом мертвого желтого глаза и не менее мертвых голубых; они зачаровывали меня, затягивая в какую-то вязкую безвоздушную глубину.

За моей спиной монстролог визжал:

– Что вы наделали?

Не знаю, кого он имел в виду, фон Хельрунга или меня. Возможно, обоих. Или никого.

– Что вы наделали, во имя Господа!

Ничего, ничего, ничего я не делал во имя Господа.

Глава четвертая

Абрам был мертв, Пеллинор безутешен. Никогда еще я не видел его таким подавленным и беспомощным, раздавленным тем, что он называл «полосой невезения». Он выл и стенал, кричал и сыпал проклятиями; даже мистер Фолк понял, что так дальше продолжаться не может: либо Уортроп победит свое отчаяние, либо отчаяние возьмет верх над ним. На мне лежала особая ответственность – не потому, что я считал себя виновным в гибели фон Хельрунга, ничего подобного; просто судьба распорядилась так, что я стал хранителем души Уортропа, единственным и незаменимым. Чтобы понять это, мне понадобились годы. Я не был нужен ему для забот о его теле. Кухарка могла бы готовить ему еду, портной – обшивать, прачка – обстирывать, а лакей – прислуживать и быть на посылках. Богатый, как Крез, он мог нанять любую прислугу и купить любую помощь, кроме одной – кто, кроме меня, стал бы обслуживать его душу, холить ее и лелеять, поддерживать его могучий интеллект, поглаживая и ублажая его жалобно мяучащее, ненасытное эго, неумолчно вопящее «я есмь!» перед лицом безмолвного и неумолимого «а есть ли я?».

Именно тогда я понял свой долг. Осознал его четче, чем в Адене, на Сокотре или даже на Элизабет-стрит. С кристальной ясностью увидел свой путь. «Кто ты?» – спрашивал он меня совсем недавно. И лгал себе. Он прекрасно знал, кто я, кем я всегда был при нем, хотя мы оба не сознавали этого, и уж тем более никогда об этом не говорили. А если бы и сознавали, что толку? Разве наши разговоры могли что-то изменить?

Нет места, где все начинается. И нет места, где все кончается.

Я позвонил портье и заказал в номер чайник горячего чая. Долил в его чашку изрядную дозу снотворного, сунул чашку ему в руки. Пейте, доктор. Выпейте. Пару минут спустя он позволил мне проводить его в спальню, где упал на кровать и свернулся на ней в позе эмбриона, сразу напомнив мне своего отца, которого Уортроп много лет назад обнаружил точно в такой же позе, голым и мертвым. Я закрыл дверь и вернулся в гостиную, где меня ждал мистер Фолк. Он разглядывал отрезанную голову, его тяжелое лицо прорезали складки, так напряженно он думал. Он тоже осознал свой долг в этот час.

– Какая жалость, мистер Генри. Старик мне всегда нравился.

– Последний в своем роде, – ответил я не без внутренней иронии. – Наверное, он передумал и все-таки сам пошел к Компетелло. Надеюсь, что он прихватил с собой Уокера, и его голова плавает сейчас где-нибудь в Гудзоне.

Я бросился на диван и закрыл глаза. Сильно надавил пальцами на веки, пока алые розы не расцвели под ними в темноте.

– Счет теперь закрыт, – сказал мистер Фолк.

– Наверное, – согласился я. – По крайней мере, с точки зрения Компетелло. Но истинное отмщение требует, чтобы в этой коробке лежала моя голова, мистер Фолк.

– Все-таки лучше ей оставаться у вас на плечах, мистер Генри.

Я открыл глаза.

– На Элизабет-стрит, между Гестер и Грандом, есть ресторанчик. Не помню его названия…

Он закивал.

– Кажется, я знаю это место.

– Хорошо. Начните оттуда. Если в нем не окажется самого падроне, наверняка кто-нибудь подскажет, где его найти. – Я вынул из кармана визитку доктора – они у меня всегда с собой – и передал ему. – Скажите ему, что доктор просит его о встрече.

– Когда? – спросил мистер Фолк.

– В девять.

– Здесь?

Я покачал головой.

– Сюда он не придет. Место должно быть людное. – Я продиктовал ему адрес.

– А доктор?

– Выпил столько снотворного, что это свалит и лошадь.

– Нельзя оставлять его одного, – сказал он. – У меня есть знакомый, парень что надо.

– Хорошо. Но лучше, чтобы их было двое. Один здесь, за дверью, другой внизу, в холле.

Он кивнул, и его взгляд снова вернулся к коробке.

– Что это у него во рту?

– Причина всего этого. Даже не знаю, что сейчас мучает Уортропа больше – кончина друга, смерть этой твари или гибель чего-то не столь материального.

– Прошу прощения, мистер Генри?

– Разве бедняга Йорик был причиной бед, обрушившихся на датчан?

– Не понял, мистер Генри. Кто такой Йорик? И при чем тут еще датчане?

Я махнул рукой.

– Старая история.

Он ушел выполнять поручение, а я, потратив пару минут на уборку, отправился по своим делам. Коробка осталась на столе; ярко-синий взгляд фон Хельрунга провожал меня до порога. День выдался холодным, хотя небо было ясным. Я прибыл на Риверсайд-драйв, двигаясь, как во сне, или наоборот, едва проснувшись: мое сознание было безоблачно, как небо. Дворецкий доложил, что Лили с матерью отправились по магазинам, но я могу подождать их в гостиной, что я и делал, терпеливо, как Иов, потягивая джин с горькой настойкой, следя за солнечным лучом, который скользил по полу, слушая меланхолические «друм-друм» буксиров да грохот, когда мимо с ревом пролетали моторные лодки. Дворецкий распорядился подать мне сэндвичи с огурцом – отличная закуска, правда, мне в тот момент не повредило бы что-нибудь посущественнее. После третьей порции джина я заснул. Внезапно проснувшись, не сразу вспомнил, где я: сначала мне показалось, что я опять на Харрингтон-лейн, – обед прошел, посуда вымыта, стол убран, доктор читает у себя в кабинете, впереди лучшая часть вечера, когда он дает мне отдохнуть от себя, и я на время свободен от трудов, забот и вечной тяжести, давящей мне на плечи. Тут где-то в глубине дома раздался веселый женский смех, звонкий, как струя в фонтане, дверь распахнулась, и в гостиную впорхнула Лили – в серо-коричневом платье, босая. Я никогда прежде не видел ее ног и теперь старательно отводил глаза.

– О, ты здесь! – сказала она. – Зачем? И, пожалуйста, не начинай разговор с того, что тебе нечем было заняться, и ты решил заглянуть, и прочих оскорблений в таком роде, которые ты принимаешь за остроумие.

– Мне нужно было увидеть тебя.

– Вот это замечательный ответ, мистер Генри. – У нее было хорошее настроение. Она сняла шляпу, длинные кудри рассыпались по плечам. Наблюдая этот маневр, я почувствовал, что у меня снова пересохло во рту, и подумал, не попросить ли дворецкого принести еще выпить.

– Правда, это не совсем удобно, тебе не кажется? – продолжала она. – Мы ведь уже сказали друг другу «прощай».

– Я – нет, – отвечал я. – Я не говорил тебе «прощай».

– Наверное, у тебя есть новости. Точно есть, я по твоему лицу вижу. Выражение вашего лица, мистер Генри, куда прозрачнее, чем вам кажется.

– Для тебя, быть может.

– Честность и лесть? Нет, вряд ли ты пришел с новостями; скорее, тебе от меня что-то нужно.

Я покачал головой и пососал льдинку из стакана.

– Ничего мне не нужно.

Она подалась вперед и уперлась локтями в колени. Глаза у нее были и впрямь точь-в-точь как у дяди. И они лишали меня присутствия духа.

– Так что у тебя за новости?

– Т. Церрехоненсиса больше нет.

Она охнула.

– А как же доктор Уортроп?

– Пеллинора Уортропа этим не проймешь. Он неубиваем, неистребим, как воздух.

– Значит, ты спас его, но не уберег трофей.

Я кивнул и потер руки, словно они замерзли. Но руки были теплые.

– Я спас его…

– Ты спас его, но…

Я кивнул.

– Я убил двоих человек, и третьего – почти.

– Почти убил или почти человека?

Мне вдруг стало смешно.

– Можно и так сказать.

Она задумалась.

– Ребенка?

Я в третий раз кивнул и потер руки.

– Почему ты хотел убить ребенка, Уилл?

Я не мог смотреть ей в глаза. Моя рука рассеянно поднялась и так же рассеянно опустилась, точно отогнав муху.

– Там было… это так трудно… все происходило очень быстро, и, если ты никогда не переживала таких моментов, когда у тебя всего секунда, чтобы принять решение, точнее, когда нет ни секунды, потому что все решено заранее, иначе не успеть…

Я не смотрел на нее, но знал, что она смотрит на меня, внимательно изучает мое лицо, читая по нему то, чего я не мог выразить словами.

– Ты знал, что убьешь тех двоих, – подсказала она.

Я с облегчением повторил за ней:

– Да. Знал.

– Но не ребенка.

– Мальчика, – пояснил я. – Это был мальчик. Одиннадцати-двенадцати лет, не старше. Правда, маловат для своего возраста, в потрепанной такой шапчонке, и худенький, как будто еды не видел неделю…

Вдруг она громко крикнула, заставив меня буквально подпрыгнуть в кресле:

– Мама! Входи, мама; я же знаю, что ты здесь.

И не ошиблась: в дверях показалась миссис Бейтс и, горько улыбнувшись, сказала:

– Мне показалось, я слышала голос Уилла Генри. Здравствуй, Уилл. Может, поужинаешь?

Лили улыбнулась мне и сказала:

– Может, пойдем ко мне? Уединение – крайне дорогой товар в этом городе. – И она с улыбкой повернулась к матери.

Наверху Лили закрыла за нами дверь, растянулась на кровати, подперла руками голову и кивнула мне на кресло времен королевы Анны, стоявшее у окна.

– Мать все время за мной шпионит, – пожаловалась она.

– И поэтому ты решила поехать учиться за границу?

– В том числе.

В небольшом камине горел огонь, разгоняя сырость промозглого дня. Потрескивали поленья, пляшущие языки пламени облизывали их. Во рту у меня опять пересохло; надо было взять сюда тот стакан со льдом.

– Итак, там был тощий мальчишка, которого ты едва не застрелил. Ты удержался в последний момент или ты его ранил?

– Ни то, ни другое. Меня удержал Уортроп.

– Вот как? Что ж, значит, он не безнадежен.

Не знаю, может, мне только показалось, но, по-моему, она сделала небольшой акцент на слове «он». Я решил не обращать внимания.

– Я подумал, вдруг тебе захочется знать.

– О чем: о мальчике, о том, что ты убил двоих, или о том, что Уортроп жив?

– Обо всем сразу.

– И о том, что жив ты.

– Само собой. Конечно.

– А та тварь скончалась при попытке ее спасти?

– Нет, позже.

– Но как же так, Уилл? – Она болтала босыми ногами, скрестив их в лодыжках. – Я думала, что Т. Церрехоненсис у ирландцев.

– По всей видимости, итальянцы сумели вырвать его у них.

– Тем самым отплатив долг Уортропу. А потом сами же и убили его, когда ты убил тех двоих.

– Да.

– Вряд ли они знали его истинную ценность.

Мое лицо пылало. Наверное, от огня.

– По-моему, жизнь вообще не имеет для них особой ценности, никакая.

– Уортроп, наверное, раздавлен.

– Да, точнее не скажешь.

– И очень зол на тебя.

– А вот это еще мягко сказано.

– Ничего, опомнится. Не в первый раз, верно?

– Он старается.

– Напомни ему о том, что ты спас ему жизнь.

– У него свое мнение на этот счет.

– Ну и глупо. Он вообще осел. Никогда не могла понять, за что дядя так его любит.

Я кашлянул.

– Уортроп был ему вместо сына.

– У дяди никогда не было своих детей. Вот почему он почти ко всем относится, как к своим детям. Для доктора монстрологии у него вообще необычайно мягкое сердце.

– Последнее в своем роде.

– В смысле?

– Да так. Просто… просто меня всегда удивляло, какой он добрый и… даже нежный. То, каким он был, удивительно не совпадало с тем, что он делал.

– Почему ты говоришь «был»?

– Да? Это я так, случайно.

– С дядей Абрамом что-то случилось, Уилл?

Глядя в прозрачную синеву ее глаз, незамутненных до самого донышка, я сказал:

– Понятия не имею, о чем ты.

Она кивнула.

– Так я и думала.

– Что? Что ты думала?

– Что он слишком добр, слишком нежен и чересчур доверяет людям. – Она наморщила нос. – Из него вышел бы отличный декан какого-нибудь собора, профессор, поэт или ученый в любой области, кроме аберрантной биологии. Наверное, именно поэтому твой учитель так его любит – он видит в нем живое доказательство того, что не обязательно самому быть монстром, чтобы ловить монстров.

– Ага, – сказал я и хохотнул. – Монстром можно стать и без этого.

Она наклонила голову и посмотрела на меня с легкой улыбкой.

– Я видела сегодня Сэмюэля.

– Кого? – Я на самом деле забыл, кто это.

– Исааксона, посредственность. Он рассказал мне одну историю, замечательную настолько, что она просто не может быть правдой. Или это я все перепутала. Настолько, что она просто не может не быть правдой.

– О том, что я подвесил его с Бруклинского моста и грозил сбросить вниз, если он не скажет…

Она подняла руку.

– Пожалуйста, избавь меня от повторения.

– Честно говоря, я удивлен, Лили. Не думал, что ему хватит духу рассказать тебе об этом.

– А меня больше интересует другое. Если бы он ответил «да», ты что, действительно сбросил бы его в реку?

– Какая разница? – сказал я. – Он жив-здоров, так что не все ли теперь равно?

Я встал. Почему-то я чувствовал себя непомерно большим; даже пригнулся, чтобы не удариться головой о потолок. Лили не пошевелилась. Она продолжала лежать, как лежала, даже когда я подошел к ней вплотную. Опустившись рядом с кроватью на колени, я заглянул ей прямо в глаза.

– Чудовище умерло; чудовище бессмертно. Его можно поймать; его не поймает никто и никогда. Охоться за ним хоть тысячу лет, оно все равно избежит твоей хватки. Его можно убить, раскромсать на части и рассовать по банкам с формалином, или разбросать по четырем сторонам света, но оно все равно останется в одной десятитысячной дюйма от твоего поля зрения. И это будет все тот же монстр, только с другим лицом. Я мог убить его, неважно, как. Я убью его в следующий раз, и потом, и снова, и у него каждый раз будет новое лицо, хотя монстр останется прежним. Монстр всегда остается прежним.

В ее безупречных глазах стояли слезы, а еще я увидел в них страх, очень похожий на тот, что был в глазах отсеченной головы в коробке. А потом она схватила мое лицо обеими руками, и они оказались прохладными, сухими и гладкими, как шелк. Прижав свои губы к моим, она нежно прошептала:

– Не бойся, – живые влажные губы касались моих. – Не бойся, – сказали они снова, но я видел голову, торчащую из открытого рта ее дяди, янтарные глаза завораживали, стыдили, не отпускали, сокрушали, истирали меня в порошок.

Я был на кровати – не помню, как я туда попал, помню, что лежал, придавливая Лили своим весом, так же как меня придавливал неотступный взгляд янтарных глаз, а она одновременно противилась и уступала, боролась и поддавалась, ее желание было пропитано ненавистью, радость – страхом и невыразимой тоской.

А во мне просыпалась тварь.

– Хватит, – сказала она, упираясь мне в грудь руками. – Уилл. Перестань.

– Не хочу.

– Мне плевать, чего ты хочешь.

Она ударила меня по лицу. Я оттолкнул ее и вывалился с кровати. Упал в буквальном смысле – мои ноги подогнулись, и я рухнул на пол. Сильно ударился коленом и застонал от боли.

– Ты не честен со мной, – сверху сказала она мне.

– В чем именно?

– Не знаю. Но ведь я права?

– Я ухожу.

– Так будет лучше.

– Но сначала мне надо кое-что сделать.

– Я ничего не хочу слышать.

– Я ничего бы не говорил, если бы ты хотела.

– Тогда зачем начал? Просто уходи, и все.

– Я хотел сказать тебе…

– Ну, что?

– …одну вещь. Сейчас скажу.

– А потом?

– Потом я уйду.

– Тогда говори.

– Если бы он сказал «да», там, на мосту, я бы его не сбросил.

– Вот как? – Она расхохоталась. – А я бы сбросила.

Глава пятая

Уортроп продолжал спать. Я же, напротив, бодрствовал; мне казалось, я никогда больше не усну, проживи я еще хоть тысячу лет.

В клуб «Зенон» я прибыл без четверти восемь и сразу попросил отдельный кабинет. Все кабинеты были заняты. Я вызвал управляющего и показал ему стодолларовую бумажку. О, как же он мог забыть? Всего несколько минут назад отменили сделанный ранее заказ на один из кабинетов. В комнате было холодно. Затопили камин. Темные панели на стенах, толстый ковер на полу, стеллажи с книгами, мягкие диваны и кресла, портреты людей с суровыми лицами. А еще в комнате оказалась вторая дверь, которая выходила в коридор для прислуги. Отлично. Я дал управляющему еще двадцатку и велел проводить сюда моих гостей, как только те появятся. Заказав кока-колы, я устроился в углу у камина; у меня было такое чувство, будто я промерз до костей. Воспоминания о прошедшем дне никак не покидали меня. Нежнейший поцелуй… Успел ли я передать ей с ним мое благословение, мое проклятье? Выйдя из дома на Риверсайд-драйв, я долго слонялся по улицам с таким чувством, будто иду не по прямой, а спускаюсь в спиральный тоннель, вроде винтовой лестницы, и этот спуск измеряется не в футах и не в милях, а в часах и годах. Темнота сомкнулась вокруг меня; пожрала окружавшие меня лица. Все ниже и ниже; этому спуску не было конца, дна внизу не было. Кто-то громко окликнул меня: это была женщина. Подняв голову, я увидел размалеванное лицо, блузку, нескромно расстегнутую на груди; она подмигивала и махала мне, стоя на верхней ступени лестницы, а я смотрел на нее снизу; поднимайся, заходи, сладенький. И я представил, как всхожу наверх и оказываюсь в доме, пропахшем капустой и человеческим отчаянием, где меня встречает ее хмурый сутенер – он берет ее деньги и, если надо, защищает от чересчур рьяных матросов с военных и торговых кораблей – а потом мы входим в ее комнату; я раздеваюсь, шершавые доски пола колют мне пятки, ее шершавые руки касаются меня, от нее исходит тяжелый душный запах, и я думаю: может, лучше хотя бы такие прикосновения, чем совсем никаких? А потом я спешу прочь, чувствуя, как закипает во мне гнев, его наихудшая разновидность: та, которая начинается с полного спокойствия.

Но в девять пятнадцать вечера в комнате нью-йоркского клуба для избранных этот гнев покинул меня, ушел нехотя, как упрямый ребенок, которого отправляют спать, и он забирается в свою постель, задергивает занавеску и продолжает дуться там. Внутри меня все стихло, ум стал ясен, как высокогорное озеро при тихой погоде.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел мистер Фолк в сопровождении дородного коротышки в шерстяном пиджаке и шляпе котелком. За ним величественно выступал джентльмен повыше и постарше: у него был двойной подбородок, длинное норковое пальто и трость из полированного черного дерева в руках. Мистер Фолк помог ему снять пальто, его спутник не пожелал разоблачиться. Я встал и подошел к ним.

– Дон Франческо, – сказал я с поклоном. – Бон джорно.

– Синьор Компетелло, – сказал мистер Фолк. – Это мистер Генри, allievo[168] доктора.

Падрон каморры, чуть запрокинув массивную голову с толстым приплюснутым носом, посмотрел на меня сверху вниз и повернулся к мистеру Фолку, не заметив моей протянутой руки.

– Где дотторе Уортроп? – вопросил он.

– Доктор передает вам свои глубочайшие сожаления, – ответил я. – Его задержали неожиданные дела.

Франческо Компетелло опустился на кушетку возле камина и поставил палку между колен, а его спутник встал у него за спиной, сунув руки в карманы, не глядя ни на что конкретно и замечая все. Я вернулся на свой стул напротив Компетелло. Мистер Фолк остался стоять у входа, его пустые руки праздно висели по бокам.

– Я пришел сюда потому, что я человек мирный, – сказал Компетелло. По-английски он говорил с сильным акцентом, но без ошибок. – По той же причине я покинул мою родину. Война, вендетта, кровная месть, вражда… я не бежал; меня изгнали. А еще я здесь потому, что Уортроп мне не враг, и я не желаю ему зла.

Я сдержанно кивнул. Он продолжал:

– Я бизнесмен, ясно? Вы понимаете? А вендетты вредят бизнесу. – Прищурившись, он ткнул в мою сторону толстым пальцем. – Но семья есть семья. Il sangue e non acqua[169]. Вы говорите, что Уортроп расстроен? Но ведь это я – пострадавшая сторона! Это у меня отняли дорогих мне людей, и от меня ждут, что я буду бездействовать? О, нет. Я человек мирный, разумный, но пролитая кровь взывает о крови.

Я продолжал кивать.

– Дотторе понимает. Он тоже мирный человек. И разумный, как вы. Он тоже многое потерял – он любил фон Хельрунга больше, чем иной сын любит своего отца. Так что баланс подведен, синьор Компетелло, и счет можно считать закрытым.

– За этим я и пришел сюда – услышать эти слова из его собственных уст. Он не часто просит меня об услугах, но если уж просит, то всерьез. И я не отказываю. Я заплатил ему свой долг – за то, что он помог мне и моим людям перебраться в эту великую страну, – и чем заплатил? Кровью. И что же он, компенсировал мне убыток? Нет! Он пришел и стал требовать от меня, чтобы я компенсировал убыток ему. «Мне нужен монстро, которого у меня забрали. Достаньте его мне».

– И вы его достали и доставили, – сказал я. – Хотя он наверняка говорил вам, что тварь нужна ему живой. Этот монстр был последний в своем роде.

Его черные глаза превратились в щелки. Жирные пальцы выбивали дробь на золоченом набалдашнике трости.

– Я свое обещание сдержал, – сказал он мрачно. – И не могу сказать этого о нем.

Я напомнил ему о том, что никакой личной вины Уортропа в гибели его людей не было – ни того, что погиб в Монстрариуме, ни тех, чья кровь пролилась на Элизабет-стрит. И что ни Уортроп, ни его ученые коллеги, если на то пошло, не ссорились с каморрой. Более того, монстрологи хотят мира и гарантируют его соблюдение. Им нужны люди вроде Компетелло: разумные, немногословные, не ограниченные условностями закона. Первая смерть случилась без нашего ведома, и мы никак не могли ее предотвратить, две другие стали результатом чудовищной ошибки. Конечно, мы оплакиваем фон Хельрунга, но мы согласны принять цену своей ошибки. И наше единственное и страстное желание – надежный мир с каморрой.

Он слушал внимательно, не меняя выражения лица и не переставая барабанить пальцами. Когда я закончил, он повернулся к мистеру Фолку и спросил:

– Кто этот мальчишка и почему он так со мной разговаривает? Где сам дотторе Уортроп? Я занятой человек!

Я встал. Извинился.

– Мы больше не задерживаем вас, дон Франческо.

И выстрелил ему в лицо. Пока его телохранитель рылся в карманах, я застрелил и его. Он покачнулся и стал заваливаться назад; пуля пробила ему грудную клетку, но он был крупным мужчиной, центр тяжести располагался у него ниже обычного, и в сердце ему я не попал. Тогда я шагнул к нему и выстрелил еще раз, целясь ниже. Его тело упало на пол, глухо стукнув – ковер в кабинете был толстый.

Мистер Фолк уже был рядом. Вцепившись в мое запястье, он пригнул мою руку к полу. Вырвал из моих окостеневших пальцев докторский револьвер.

– Надо спешить, – сказал он. Я кивнул, но не двинулся с места. Просто стоял и смотрел, как он, склонившись над телом здоровяка, роется у того в карманах, ища пистолет. Нашел, выпрямился и дважды выстрелил из него в сторону моего стула. Потом взял руку мертвеца и обхватил его пальцами рукоятку.

– Ну же, мистер Генри, – окликнул он меня и кивнул на дверь для прислуги. Ручка другой двери уже бешено вращалась; в саму дверь колотили снаружи. Я на свинцовых ногах подошел к ней. Мистер Фолк с револьвером в руках занял мое место: между оттоманкой и стулом.

– Когда вас поведут на допрос… – начал я.

Он натянуто улыбнулся.

– Может, и поведут. Хотя вряд ли. Человек имеет право защищаться.

– Вот именно, – сказал я. Теперь только это имело значение. Да. Только оно одно.

Я вышел.

Часть вторая

Глава первая

В комнате было темно, как в преисподней. Шагнув за порог, точно на берег Стикса, я закрыл дверь. Даже вслепую я знал, что попал туда, куда нужно; я чуял его присутствие.

– Мог бы и постучать, – проговорил доктор из кресла у окна. Его голос, тонкий и напряженный после нанесенного ему удара, все же пронизывал собой тьму, растворяясь в ней, точно туман.

– Простите, если разбудил, – сказал я, замирая в неподвижности.

– Я мог принять тебя за грабителя. Еще пристрелил бы в темноте, хотя это не так просто – мой револьвер куда-то запропастился.

Он включил свет.

– Что ты делаешь? – спросил он. – Почему стоишь как вкопанный?

– Да так просто.

Я подошел к нему поближе. Он смотрел на меня из-под набрякших век.

– Мне снился странный сон, – сказал он. – В нем я спускался по узкой-преузкой лестнице. Без перил, с гладкими, какими-то осклизлыми ступенями. Я не видел, куда она ведет, но мне почему-то было очень важно дойти до самого дна. Сделать это нужно было быстро, однако ступать приходилось осторожно, чтобы не поскользнуться и не полететь вниз, где я мог сломать себе шею. Внезапно я понял, где нахожусь: на Харрингтон-лейн, спускаюсь в подвал у себя дома. На тринадцатой ступени лестница сделала поворот, так что я не мог судить, сколько еще мне осталось идти. Я все шел и шел, пока свет не померк окончательно, и тогда я понял, что мне уже не свернуть с этого пути, не вернуться назад. Это был мой последний путь, спуск, за которым не будет больше ничего.

– Последний путь… куда? Что ждало вас в конце лестницы?

– Я проснулся раньше, чем смог это узнать. – Он положил голову на спинку кресла и закрыл глаза. – Где мой револьвер, Уилл?

– У мистера Фолка.

– А почему он у мистера Фолка?

Я сделал глубокий вдох. У меня была заготовлена целая речь, но я вдруг забыл слова.

– Доктор Уортроп, сэр, это нельзя было оставлять безнаказанным.

Он со стуком опустил руки на подлокотники, но глаза не открыл.

– Ты приказал ему убить Франческо Компетелло.

– Это нельзя было так оставить, – повторил я снова. Поправлять его я не стал.

– Хватит твердить одно и то же, – рявкнул он. – И что? Компетелло мертв?

– Да.

Он опять ударил обеими руками по подлокотникам.

– Ты понимаешь, что это значит. Нет, конечно, ты ничего не понимаешь, иначе ты бы этого не сделал. Ты развязал войну.

– Он хладнокровно убил доктора фон Хельрунга, – сказал я. – Невинного человека, не имевшего ровно никакого отношения к тем трем убийствам. Это нельзя было оставлять без ответа.

– Без ответа? Вот, значит, как? Без ответа, значит? – И он выскочил из кресла так проворно, что я вздрогнул. – Компетелло был могущественнейшим падроне самого безжалостного преступного синдиката нашей страны – а ты его убил! Мало тебе того, что по твоей вине погиб бесценный биологический образец, а с ним и мой друг! Нет! Тебе, злодею, давно достигшему последней ступени той самой проклятой лестницы, этого показалось недостаточно…

– Это нельзя было так оставить.

– Хватит твердить одно и то же. Что с тобой? Где ты, Уильям Джеймс Генри? Куда ты подевался? Я ищу тебя, и не нахожу. Тот мальчик, которого я знал, никогда бы…

– Где тот мальчик, которого вы знали? Он в Адене, доктор Уортроп. И на Сокотре. И еще на Элизабет-стрит.

Но он упрямо помотал головой.

– Нет, это не он, – это совершенно другой биологический вид. В Адене у тебя не было выбора: русские убрали бы нас обоих, если бы ты ничего не предпринял. И на Сокотре тоже – что еще мы могли поделать? Кернс решил не выпускать нас живыми с этого острова. Даже на Элизабет-стрит ты вел себя честно, хотя и заблуждался, полагая, будто моя жизнь зависит от твоих действий. Но это! Это была месть: поспешная, безжалостная, жестокая, чудовищная…

– Вы ошибаетесь! – закричал я. – Между этими случаями нет никакой разницы! Я тот же, каким был тогда, каким останусь и впредь. Я тот же, во мне ничего не переменилось. Это вы бессердечный. Вы чудовище. Я не просил вас делать меня таким. Но у меня не было выбора, вы ни о чем меня не спрашивали!

Он затих.

– Каким ты не просил тебя делать?

– Таким, каким вы меня сделали.

Склонив голову набок, он смерил меня тем жутковатым пылающим взором, каким обычно созерцал очередной распластанный на лабораторном столе образец.

– То есть это я во всем виноват, – произнес он медленно. – Таков твой аргумент.

– Скорее, констатация факта, – возразил я.

– Я виноват во всем, что ты совершил с тех пор, как попал ко мне. Русские. Итальянцы. Кернс. Все они на моей совести.

– Да, как и все, чего я не делал. Даже смерть мейстера Абрама. Она тоже на вашей совести, да, Уортроп, и она тоже.

Он скрестил на груди руки и отвернулся. Я продолжал:

– Жалость, любовь, прочая сентиментальная чепуха тут ни при чем – я убил Компетелло не для того, чтобы отомстить за мейстера Абрама. Мщение – подходящий мотив для Компетелло, но не для меня. В той коробке было послание, которое нельзя было оставлять без ответа, вы знаете это не хуже меня, но в одном доктор Кернс был прав: у вас есть слепое пятно, и оно не дает вам ясно видеть вывод, который с неизбежностью вытекает из вашей же философии…

– Хватит! – завопил он. – Это неслыханно… это смешно… это неприлично!

– Это правда, – продолжал я спокойно. – Та самая, которую вы, по вашим словам, цените превыше всего на свете. Вы спрашивали меня, кто я, но вы сами знаете ответ: я тот, кто ждет вас у подножия лестницы.

Рванувшись вперед, он схватил меня за грудки и поднял в воздух, приблизив мое лицо к своему.

– Я сдам тебя им. Я расскажу им все, что ты сделал, и обсуждай тогда неизбежные выводы с бандитами!

Я рассмеялся ему в лицо. Он отшвырнул меня и, пошатываясь, пошел к двери. Я остался стоять; я не упал.

– Какую ужасную ошибку я совершил, – сказал он. – Нельзя было брать тебя в свой дом – в этом отношении ты прав: я лицемерен. Жалости нет места в нашем мире, а я пожалел тебя. Нет места милосердию, а я был с тобой милосерден…

– Милосердие? Это вы называете милосердием?

– Я пожертвовал для тебя всем! – взревел он. – А ты только и делал, что тянул меня назад, ставил мне подножки, предавал меня на каждом шагу! Все шло великолепно до того самого момента, пока ты не сунул нос туда, куда тебя не просили.

Я распахнул дверь. Он рявкнул, чтобы я закрыл ее, и я, как верный слуга, уже сделал движение, чтобы затворить ее, но остановился.

– Я сказал, закрой дверь.

– Я ухожу от вас, доктор Уортроп, – сказал я, глядя через открытую дверь в коридор и на лифт, который увезет меня вниз, в фойе, откуда я выйду в мир без монстрологии и убийств, без тварей, беспомощно копошащихся в банках, и без несказанной, устрашающей красоты куколок, из которых еще не вылупились чудовища. У меня закружилась голова, по рукам и ногам побежали мурашки, сердце часто забилось от избытка адреналина. Свобода.

Он громко захохотал.

– И куда же ты пойдешь? А главное, что ты станешь делать, когда придешь туда?

– Куда я пойду? – переспросил я. – На край света! Где буду изо всех сил стараться забыть вас и все, с вами связанное, даже если на это уйдет тысяча лет!

Каждый имеет право защищаться.

Вот в чем суть. И только она одна имеет значение.

Я вышел.

Глава вторая

На Риверсайд-драйв я пришел почти бегом.

Как абсурдно просто – и просто абсурдно, – думал я, – цепь, державшая меня все эти годы, оказалась сотканной из воздуха! Дом, бывший моей тюрьмой, имел стены не плотнее воды; понадобился лишь хороший пинок, чтобы пробить в них брешь и оказаться на свободе. Свобода! Я несся вперед со скоростью, в сотни раз превышающей скорость света, и теперь, не связанный ничем, не ограниченный прошлым, которое сжалось в крохотную точку где-то далеко позади меня, я побежал в кассу. Свобода! Я больше не слышал голосов из пламени, а главное, я не слышал его голоса, надсадно вопящего в темноте ночи – Уилл Генри-и-и-и-! – и к черту всех, танцующих в огне, и скребущихся в банках, к черту плен янтарных глаз, жестокую насмешку чудовищ, безбожие усовершенствованной природы, и его, его тоже к черту: того мальчугана в потрепанной шапчонке, который, потеряв однажды бога, сотворил себе другого из того, кто нашел и приютил его. К черту все, к черту его и все кровопролития, к которым привело служение ему. Кровь, кровь, кровь, реки крови, они текут, захлестывают, удушают; надо рваться изо всех сил, пинать ногами, и тогда можно будет проложить путь к свободе и снова начать дышать.

Дышать.

– Где она? – задыхаясь, выпалил я, появляясь в дверях.

– Мисс Лили? Она уже легла и не велела…

Но я оттолкнул его и кинулся вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки за раз, наконец-то восходя, поднимаясь, чтобы ворваться в ее комнату, где тут же больно ударился ногой об угол раскрытого дорожного сундука и, потеряв равновесие, упал и растянулся на полу лицом вниз.

Я услышал, как закрылась дверь. И тут же ее голос:

– Как у тебя только наглости хватает…

Я перекатился на спину и вынул из кармана пиджака бумагу.

– Хватает – и не только на это! У меня есть вот что.

– Что там у тебя еще?

Я сел и помахал бумажкой.

– Мой билет на утренний пароход. Завтра я отплываю с вами в Англию, мисс Бейтс!

Она нахмурилась.

– Это вряд ли.

– Совершенно точно. – Я, смеясь, вскочил с пола. – Третьим классом, конечно – я же не дитя Риверсайд-драйв!

Она сложила на груди руки и поглядела на меня, нахмурившись.

– Что-то я ничего не понимаю.

– Я свободен, Лили! Покончил со всем, и с ним тоже.

Я схватил ее запястья и потянул ее руки на себя. Она вырвалась.

– Ты пьян.

– Пьян, но не от вина. Не знаю, почему я никогда не замечал раньше – а вот ты видела, ты с самого начала все видела. Ты называла его моим доктором. И была права: я не принадлежал ему, это он принадлежал мне. А то, что принадлежит мне, я могу сохранить, а могу и выбросить, как захочу. Как я захочу!

– Но почему именно сейчас? Что он натворил на этот раз?

Я покачал головой.

– Дело совсем не в нем. – Я снова протянул к ней руки, она опять попыталась увернуться, но не успела: охотник поймал добычу. Притянув ее к себе, я сказал:

– Я люблю тебя, Лили.

Она отвернулась.

– Нет.

– Да. Я люблю тебя. Я люблю тебя с двенадцати лет. И сделаю для тебя все, что угодно. Только скажи. Скажи, что ты хочешь, я все исполню.

Она посмотрела на меня. Ее глаза были голубыми и прозрачными до самого дна, точно воды того озера на Сокотре, в которое я бросился, чтобы смыть грязь. Я был осквернен, и ледяная вода очистила меня. Да, думал я. Вот в чем наше спасение.

– Оставь меня, – сказала она тихо. – Иди, куда пожелаешь, только оставь меня. – Она высвободилась из моих объятий. – Ты пугаешь меня, Уилл. Нет, я говорю не так – а как, не знаю, у меня нет таких слов – но в тебе чего-то как будто не хватает. Чего-то важного, того, что, как мне кажется, было однажды, а теперь пропало.

– Не хватает? – Я чувствовал, как кровь приливает к моему лицу. О чем это она? Мне показалось, что я знаю. – Я не лгу. Я правда люблю тебя.

– Перестань повторять одно и то же, – сказала она. – Убегай, если хочешь. Но не прикрывайся мной, как предлогом.

– Я не убегаю, Лили. Я бегу к цели.

Я сделал к ней шаг. Она отступила. В этот миг меня охватило ужасное желание ударить ее, и я едва справился с ним.

– Пожалуйста, Лили, не отвергай меня. Я этого не вынесу. Я никогда не говорил тебе об этом, хотя должен был; не знаю, почему я молчал, – твои письма были единственным, ради чего я жил. Они возвращали меня к реальности, не давали окончательно сбежать от нее в пустоту. Пожалуйста, Лили, прошу, позволь мне поехать с тобой завтра. Позволь хотя бы попытаться доказать тебе, что ты не предлог, а причина. Мое чувство к тебе цельно. Я сам целен. Я человек.

– Человек? – Она поглядела на меня с изумлением.

– Однажды он сказал мне, что я – единственное, что еще помогает ему оставаться человеком, но я не понял тогда, что он имел в виду, а теперь, кажется, понимаю: я привязывал его к реальности, как ты привязываешь меня. Ты связываешь меня, Лили, но связываешь светом, не тьмой. Твой дядя говорил мне, мы сами должны решать, что выбрать: тьму или свет… Нет, не могу объяснить толком!

Я ударил кулаком по ладони. Я настигал ее, но она ускользала. Почему, почему я не мог нагнать ее?

– Я все никак не могу забыть то, что ты рассказывал, – сказала она. – Маленький мальчик под столом…

– Какой еще мальчик? – Я не сразу понял, о чем она. Моя растерянность быстро перешла в гнев. – А. Он-то тут при чем?

– Ты хотел его убить.

– Ну и что? Не убил же.

– А почему ты его не убил?

– Не знаю; не помню; теперь неважно.

– Ты говорил, что это Уортроп. Уортроп тебя остановил.

Я понял, к чему она клонит, и рассердился еще сильнее.

– Это была случайность. Кто угодно мог…

– Правда, Уилл? Что еще мог кто угодно?

И тут тварь внутри меня вырвалась на свободу – с такой силой, что едва не разорвала мир пополам… Лили стояла передо мной, приоткрыв рот, я сжимал ее лицо обеими руками, и чувствовал ее череп, хрупкий, как у птички, и распускавшуюся внутри меня тьму, бездну, ничто, мою специфическую особенность, чистое безумие моего совершенного здравого смысла, а ведь он говорил мне об этом, он, тот, кто сорвал человеческое лицо, обнажив трагический фарс за ним, за что и заслужил ироническое прозвище Потрошитель, он говорил: «Теперь твои глаза открылись. Ты видишь даже там, куда другие боятся обращать взгляд».

Свет, как желатин, сгустился вокруг ее лица. Свет пробивался наружу.

– Человек, – зарычал я. – Я не знаю смысла этого слова. Расскажи мне, Лили. Объясни, что оно значит. Что в нем такого особенного? Может, способность любить? Крокодилица будет защищать свой выводок до последнего издыхания. Надежда? Львица сутками способна караулить добычу. Вера? Кто знает, что за божества обитают в воображении орангутана? Человек – строитель? То же и термит. Человек – мечтатель? Домашний кот грезит изо дня в день, сидя на подоконнике и греясь на солнце. Я знаю правду. Я видел ее своими глазами. Я наблюдал, как она скребется за стеклом в банке. Как она извивается в холщовом мешке. Она смотрела на меня янтарными глазами. Мы живем в ветхой постройке, Лили, наспех слепленной поверх провала глубиной в десять тысяч лет, и муслиновыми занавесками отгораживаемся от правды.

Она плачет. Лили плачет, ее лицо по-прежнему зажато в моих ладонях, и слезы прокладывают неровные дорожки по ее щекам, сдавленным моими руками.

– Ты видишь теперь, что мне не нужен тот, кто будет хранить мое человеческое начало, потому что никакого человеческого начала у меня нет.

Я отшвыриваю ее от себя. Она падает на кровать, всхлипывает. Кричит мне:

– Уходи!

– Я имею право защищаться, – с трудом выталкиваю из себя я. Мне не хватает воздуха: я ощущаю чудовищное давление; я точно вдруг опустился под воду на много миль. – Вот что главное. И только это важно.

Я ушел.

Глава третья

А потом у меня была встреча с мистером Фолком возле Большого Центрального вокзала. Я опоздал; он пришел вовремя, с потрепанным чемоданчиком в одной руке и с билетом в другой.

– Я уж думал, что вы не придете, мистер Генри, – сказал он.

– Возникли кое-какие проблемы.

Я подошел к нему вплотную, он вложил мне в руку револьвер. Я опустил его в карман пальто.

– Серьезные? – спросил он.

– Философские.

– А! Ну, значит, очень серьезные. – Он улыбнулся.

– Как все прошло в полиции?

– Детектив попался славный. Тот самый, друг доктора фон Хельрунга. Сошлись на том, что была стрельба: они стреляли в меня, я в них. Они остались лежать, я поднялся. Оказал городу услугу, ни дать ни взять. То есть вслух он так, конечно, не сказал, но смысл я понял.

Я кивнул.

– Вижу, вы уже взяли билет.

– Решил прокатиться в Калифорнию – там я еще не был, да и погода в тех краях, говорят, подходящая.

– А как насчет Европы? – я показал ему мой билет. – Земля ваших предков.

– О, мистер Генри, это соблазнительное предложение. – Он взял у меня билет. – Третий класс?

– Можете поменять. Я доплачу.

– Не приходилось мне еще путешествовать на пароходе. Вдруг укачает?

– Ешьте соленое печенье. Говорят, танцы тоже помогают.

– Танцы?

– Впрочем, как хотите. Отправление все равно завтра.

– Зато мой поезд уходит через десять минут. Хотите поменяться?

Я покачал головой.

– Я никуда не еду, мистер Фолк.

– Напрасно. Полиция знает, на кого я работал, и еще они знают, что каморра не успокоится, пока не разберется с вами со всеми.

– Мне случалось сталкиваться с людьми похуже каморры, мистер Фолк.

Он пожал плечами.

– Зато про них этого не скажешь, верно, мистер Генри?

Еще с минуту мы стояли, улыбаясь друг другу.

– Та девушка, – сказал он. – Взяли бы вы ее с собой.

– Вы неисправимый романтик, мистер Фолк.

– А как же иначе, мистер Генри?

Он хотел вернуть мне билет. Я покачал головой.

– Сохраните оба. Если кто-нибудь спросит меня о том, куда вы уехали, я не буду знать, что ответить.

Он сунул билет в карман, подхватил потрепанный чемодан и слился с толпой.

Я повернулся и пошел.

Глава четвертая

Я сказал правду: я никуда не ехал. Идти тоже было некуда. Не обратно же в отель. И не к Лили. Не в дом фон Хельрунга. Не в Общество. Я отдался на волю волн, и так, без руля и без ветрил, меня подхватил человеческий поток большого города.

Я не мог вспомнить, когда я в последний раз ел, но голода я не чувствовал. А когда спал? Усталости тоже не было. Я болтался в вечерней толпе, как пустая бутылка в огромном и безликом море.

Все шло прекрасно, до той самой минуты, пока ты не сунул нос, куда тебя не просили.

Да, доктор Уортроп, вот тут-то и встал вопрос о том, кому нужна моя голова.

У меня возникло слабое желание вернуться на ту улицу, где женщина звала меня с крыльца: может быть, если я лягу с ней, то не буду чувствовать себя таким заброшенным и одиноким.

Даже чистейший из поцелуев…

И Сибилла ответила: смерть.

Свет стал из желтого алым, над фонариками из золотой и красной бумаги взмыл дракон. Запахло рыбой, имбирем и чем-то едким, вокруг скорострельные вспышки их языка, беспримесная темнота их узких глаз на фоне желтоватой кожи; я зашел в Чайна-таун.

Улица была заполнена людьми; я свернул за первый попавшийся угол, и яркий свет остался позади. Из дверного проема вышла женщина.

– Ты к нам, да? Заходи.

Она втолкнула меня внутрь. В маленьком вестибюле сидели на деревянной скамье две девушки. Обе американки, как и женщина, но все трое в китайских халатах с красными драконами. При виде меня они встали, подошли ко мне с двух сторон, и каждая вязла меня под руку. Обе были прекрасны. Я не сопротивлялся, когда они провели меня через занавес в плохо освещенную, задымленную комнату. У меня слезились глаза; меня тошнило. Валы дыма накатывали один за другим, вызывая подобие морской болезни.

– Что это за место? – спросил я у девушки, которая держала меня под правую руку.

Стен видно не было. Комната словно уходила в бесконечность. Я различал лишь смутные силуэты, отдаленно похожие на человеческие, – они лежали на матрасах, на кроватях и скамьях, крытых одеялами, кто-то парами, но чаще поодиночке. Тела лотофагов хранили расслабленную неподвижность, и только глаза метались под опущенными веками. Мои мысли разбегались: я чувствовал, как они полуоформленными ускользают от меня в дымную мглу.

Девушки вместе со мной опустились на свободный матрас. Он зашуршал – внутри была солома.

– Опиум, – сказал я той, что сидела от меня слева. – Да?

Она улыбнулась мне. У нее было тонкое лицо с большими темными глазами. Девушки красивее я не видел никогда в жизни. Ее подруга – сестра? они были очень похожи – извлекла из какой-то выемки в стене тонкую, длинную трубку и стала ее набивать.

– Хочешь попробовать? – спросила она.

Первая девушка уже грела над огнем чашку трубки. Понаблюдав за ней с минуту, я сказал:

– Вообще-то мне хотелось бы чего-то невероятно эйфорического, – оргазмического, за неимением лучшего слова.

– Тебе понравится, – ответила девушка. – Как тебя зовут?

– Пеллинор, – ответил я.

Ее сестра вложила трубку мне в руку. Взяв мою ладонь своими, девушка поднесла стебелек трубки к моему рту.

– Дыши глубоко, Пеллинор, – прошептала она. – Затягивайся глубже, а дым выпускай через нос, медленно, очень медленно.

– Не уходи, – сказал я.

Я сделал глубокий вдох. Мой желудок протестующее заворчал, но я задержал дыхание и не выдыхал так долго, что само время, текущее сквозь меня, натянулось, точно леска, которая вот-вот лопнет, лицо девушки поплыло и вытянулось, а ее глаза заняли все поле моего зрения.

– Он действует необратимо, – сказала она. – Как эдемский плод.

Сестра вторила ей с другой стороны:

– Раз попробовав, его уже не бросишь. Каждое новое причащение порождает желание причащаться снова, снова и снова.

– Чего ты хочешь? – спросила первая.

– Смерти, – был мой ответ.

Ее лицо стало размером с Землю. Зрачки превратились в континенты. Губы раздвинулись, точно тектонические пласты, пропасть, открывшаяся меж ними, имела сотни миль в ширину и неизмеримую глубину.

– Чистейший поцелуй, – сказала она, и ее дыхание было свежо, как дуновение весны.

– Лили, – сказал я.

– Оставь непорочность, – ответила Лили, и я поцеловал ее. Я летел сквозь ее атмосферу, неизмеримо малый, и жар моего вхождения в нее выжег сначала плоть с моих костей, а затем и сами кости, обнажив мозг, и я, раскаленная добела песчинка, продолжал падать, освобожденный от своей скверны ее незамутненным эфиром.

«Я умру, Лили, я умру».

«Тогда умри во мне».

Глава пятая

Я беспределен.

Нет места, где бы не было меня.

Я круг, окружность совершенна.

Я изначальное яйцо в момент разрыва оболочки.

Я тот янтарный глаз, что смотрит на тебя, и я твой взгляд, что возвращается к нему.

Я – Унгехойер. Все наоборот.

Я спасенье. Я – чума. Я совершенство.

Как сбрасывает кожу змей, так я стряхнул с себя природу человека. Мне нет границ, а значит, нет тебя.

Вот мой секрет:

Я – Унгехойер.

Обернись.

Мир кипит. Злое красное солнце заполнило полнеба. Его кровавый свет сочится по трещинам земли, пустынной, мертвой, сожженной, как на пепелище черепок.

Нет ничего живого, только я скитаюсь, несломленный, прошедший горнило тьмы. Я – тьма, и я же совершенство.

* * *

Чего ты хочешь? Смерти?

Обернись. Я здесь, в одной десятитысячной дюйма от взора твоего. Я здесь всегда. Я тварь безликая, чье имя ты назвать не можешь, я тварь без имени, чей лик не смеешь зреть.

Я – ненавистное твое желанье, я руки, что обняли тебя, я утроба, которой ты бежишь.

Теперь ты видишь? Понимаешь? Зубами я сдеру твои покровы. Комариным жалом твою я выпью кровь. Прибрежной галькой сотру во прах скелет. На атомы я тело разделю.

К чему притворство? Ты знаешь, кто я. Так обернись.

Мир придет к концу кровавым светом на спекшейся земле, но я все буду жить, и так же раскрываться в бесконечность.

Все сущее есть круг, круг совершенен.

Вот в чем тайна.

Обернись.

Часть третья

Глава первая

Океан темен и тих, небо беззвездно; горизонт исчез.

Луч света пронизывает бездну мечом, вонзенный в сердце тьмы, он движется ко мне, выжигая на сетчатке глаза силуэт колосса, расставившего ноги над гаванью. Ста футов ростом, он как крепость, неприступен, и древен, как сама земля.

Нет тьмы, в которой он не воссияет, ни бури, в которой он не выстоит, его не обрушит ни землетрясение, ни пламя, ни вода. Он высится над гаванью десять тысяч лет и будет выситься еще столько.

Свет подходит ближе; тьма отступает. Корабль, покачиваясь на малой волне, вплывает в рассвет.

А надо мной склоняется он, колосс.

– Да, это Уортроп. Да, ты снова в наших комнатах в «Плазе». Да, уже поздно – позднее, чем ты думал. Три часа утра, час самоубийц уже близок, для тех, кто верит в подобные вещи. Наступает одиннадцатый день твоих внезапных каникул в стране лотофагов. Ты обезвожен и страшно хочешь есть, – точнее, захочешь, как только пройдет тошнота. Не беспокойся – я заказал много еды, ее принесут, как только откроется кухня.

– Одиннадцатый день? – Слова даются мне с трудом. Мой язык толст, как сарделька.

– Иным случалось проводить в опиумном притоне и больше. – Он устало опускается в кресло у моей кровати. Вид у него ужасный. Он небрит, щеки ввалились, глаза покраснели от бессонницы, веки посерели, точно подведенные тенями. Он наливает себе чашку давно остывшего чая.

– Как вы меня нашли?

Он пожимает плечами.

– Подумаешь, задачка. Объединенных сил дюжины монстрологов и половины полиции города Нью-Йорка вполне хватило, чтобы ее решить. – Он отхлебнул чая, сверкнув поверх чашки темными глазами. – Теперь моя печаль в другом – потеря Т. Церрехоненсиса и тебя, а также последующие поиски вас обоих, стоили мне всех связей, которые я имел.

– Я не терялся, – сказал я.

– С твоего позволения, я придерживаюсь иной точки зрения. В общем-то, я до сих пор не уверен, что ты нашелся.

– Я ничего не буду вам объяснять.

– Я и не прошу.

– Я вам ничего не должен.

Он кивнул. Я удивился. Он сказал:

– Зато я кое-что тебе задолжал. Извинения. Ты был абсолютно прав, Уилл. Ты не просил меня… – Он запнулся в поисках подходящего слова. Неопределенно взмахнул рукой. – Об этом. Но все-таки ты здесь, и я тоже. Троя сожжена, и тебе надо пробираться домой, – правда, я не совсем уверен, где в этой причудливой метафоре мое место: то ли я мачта, к которой ты привязал себя, или, быть может, верная Пенелопа?

Я отвернулся.

– Вы не Пенелопа.

Он тихо засмеялся.

– Что ж, и на том спасибо. А то я думал, ты скажешь, я Циклоп.

– Кажется, меня сейчас стошнит.

– У тебя ведро рядом с кроватью.

Я закрыл глаза. Тошнота прошла.

– Ваша аналогия неточна, – указал я ему. – У меня нет дома, мне некуда возвращаться.

Он не стал спорить.

– Ты можешь пожить у меня, я всегда рад тебе.

– С чего бы? Я же обуза, помеха. Все шло прекрасно, до той самой секунды, пока не появился я.

– Не стану делать вид, что сам себе завидовал в последние дни. Ха! Если бы мне только пришлось перерыть весь город в поисках отбившейся от стада овцы, так это бы еще ничего. Но нет, надо было похоронить человека, который был мне вместо отца, и заключить мир с представителями преступного мира.

Я посмотрел на него.

– И как? Заключили?

Он поставил чашку на стол и с таким напряжением потер кулаками глаза, что костяшки его пальцев побелели.

– Ну, скажем так, переговоры еще продолжаются.

– Чего они хотят взамен? – спросил я и тут же сам ответил на свой вопрос: – Меня. Моя голова – их условие, верно?

Он с усилием провел по щекам пальцами так, что оттянулись нижние веки.

– Жизнь убийцы их падроне и его телохранителя – вот их цена; но мистер Фолк как сквозь землю провалился.

Я снова отвернулся. Он продолжал:

– Одно нам на руку – безвременная кончина Компетелло пробила в их рядах большую брешь, так что они теперь больше озабочены дележом власти, чем восстановлением справедливости. Это, по крайней мере, даст нам время.

– Для чего?

– Я внес предложение перенести штаб-квартиру нашего Общества в другой город – а лучше на другой континент. В Вену, например. Или в Венецию. – Он задумался. – Я всегда любил этот город.

– Разве в Италии больше нет каморры?

Он развел руками. Какая разница?

Я сказал:

– Мистер Фолк не убивал Франческо Компетелло.

– Это навсегда останется строго между нами, – ответил он.

– Слишком много секретов, – буркнул я.

– Что ты говоришь?

Я кашлянул. Было такое чувство, точно я проглотил горячий уголь; внутри все горело.

– Вы должны были сказать мне тогда. Его племянники были бы сейчас живы, да и он сам тоже.

Его лицо побледнело еще больше, хотя это и казалось невозможным. Он долго смотрел на меня недвижным, лишенным всякого выражения взглядом.

– Думаете, я проболтался бы? – продолжал я. Мной постепенно овладевал гнев. – Кому? Друзей у меня нет. Семьи тоже. Бакалейщику? Или булочнику? Я думал, вы лучше меня знаете. Лили? Ей, да? Вы боялись, что я скажу Лили? Зря. Она мне никто.

– Не понимаю, о чем ты говоришь. – Он изобразил тонкогубую, болезненную, непревзойденную в своем уортроповском совершенстве вымученную улыбку. – Опиум – приятная штука, я понимаю, но в больших количествах способен порождать галлюцинации и параноидальные страхи.

Я наблюдал за ним, пока он подливал себе холодного чая. Вряд ли хоть один человек на свете обратил бы внимание на то, как у него дрожат пальцы, но я заметил.

– Последний в своем роде, – сказал я. – Стоит больше целой казны иного королевства. Что с ним потом делать? Убить нельзя. Это противоречит вашим принципам. Держать в секрете тоже не получится. К тому же это верный и, может быть, последний шанс прославиться, достичь бессмертия, причем такого, в которое верите вы сами. И вот перед вами встает невозможный выбор: убить его или спрятать где-нибудь, похоронив вместе с ним всякую надежду на известность.

Он покачал головой, бесстрастно глядя мне в лицо.

– Неправильный выбор.

– Вот именно! И вы нашли выход. Вам понадобился сообщник – вернее, двое. Я почти уверен, что это мейстер Абрам помог вам организовать и итальянскую стражу, и ирландских воров. Хотя вряд ли «клиентом» Метерлинка был именно он. Скорее, кто-то еще из монстрологов – например, Акоста-Рохас.

– Рохас? Почему именно он? – спросил Уортроп, не сводя с меня пристального взгляда.

– Он живет там, где водились Т. Церрехоненсисы. Возможно, он и нашел яйцо.

Перекинув одну длинную ногу через другую, он сцепил руки на поднятом колене и чуть запрокинул голову. В этот момент он походил на Компетелло перед самым моим выстрелом.

– Прежде чем я застрелил Франческо, он сказал мне, что сдержал все свои обещания. Это показалось мне странным. О каких обещаниях он говорил?

– Он обещал обеспечивать безопасность экземпляра до начала конгресса, а после помочь нам найти то, что было у нас украдено.

– Я тоже так думал, пока вы не сказали: «Все шло прекрасно до последней секунды, пока ты не вмешался». Но тогдашние события трудно назвать «прекрасными». Все с самого начала пошло наперекосяк. Если, конечно, не предположить, что никакой кражи не было, сокровище никуда не пропадало, а Компетелло пообещал вам искусную подделку, рукотворное доказательство гибели экземпляра с целью убедить все заинтересованные лица в том, что его больше не существует.

Он раскачивался вперед и назад в своем кресле, все его тело двигалось, и только глаза были прикованы к моим.

– Мне казалось, ты сам видел то, что было в коробке.

Я улыбнулся.

– На данной стадии развития между Т. Церрехоненсисом и обыкновенным удавом нет существенного различия. По крайней мере, так вы мне говорили. Так вы и решили задачку: как съесть пирожок и одновременно сохранить его. Кто из монстрологов посмел бы противоречить утверждению первого среди равных, великого Пеллинора Уортропа? А главное, это была все-таки не совсем подделка. Тварь-то ведь, как-никак, была настоящая.

– Хм-м. А разве не более велика вероятность того, что Компетелло по собственной инициативе послал мне подделку? Что это он принес в жертву какое-то несчастное животное ради того, чтобы спокойно продолжать поиски, не опасаясь вмешательства какого-нибудь не в меру любопытного ученого?

Будь у меня достаточно сил, я бы вскочил с кровати и удушил его прямо тогда. Подумать только, какое высокомерие!

– Это были вы! – крикнул я. – Это с самого начала были вы! Вы – или кто-то по вашей просьбе – наняли посредника, чтобы тот приехал с яйцом в Нью-Джерусалем. Это вы наняли у Пяти Углов[170] последних подонков, чтобы они «выкрали» у вас экземпляр, и вы же подписали людей Компетелло на то, чтобы они стали свидетелями так называемого преступления! Вы пошли на Элизабет-стрит не за тем, чтобы просить его помочь вам найти пропажу – вы же ничего не потеряли! Вы пошли, чтобы убедиться – он сдержит вторую часть обещания. Но там вас, на беду, схватили и держали в заложниках до тех пор, пока я не просунул свою тупую башку в дверь и не испортил ваш блистательный план!

Он долго молчал. А я устал, сбил дыхание, и у меня кончилось терпение. И он еще говорит, что это я его предал!

– Что ж, – произнес он наконец. – Все это довольно любопытно, Уилл Генри. Но совершенно смехотворно.

– Где он, доктор Уортроп? В Монстрариуме? Скорее всего. Надежнее места не сыскать, по крайней мере, если вы в городе. А пока суть да дело, вы подготовите ему другое, постоянное жилье.

– Твоя теория по-своему занятна, но не выдерживает никакой критики. Как ты помнишь, мне выстрелили в ногу во время похищения. С какой бы стати моему сообщнику стрелять в меня?

– Точно! – воскликнул я. – Спасибо, сэр, что напомнили! Я еще тогда должен был понять – а вы поняли это с самого начала – Пеллинор Уортроп не тот человек, который легко выпустит из рук то, что ему дорого. «Отдай его!» – Я засмеялся. – Вы и правда хотели, чтобы я отдал его им – ведь вы для того их и наняли!

– Хватит! – рявкнул он, вскочил и бросился ко мне. – Ставить под сомнение мою честь – это одно, сэр, но сомневаться в моем уме – это уже совсем другое! Полагаю, вам становится легче, когда вы перекладываете на меня ответственность за пролитую вами кровь, умываете, так сказать, руки. Это вы проникли в ту ночь в Монстрариум вместе с Лили Бейтс! Это вы хладнокровно застрелили двоих из-за пустяковой суммы в десять тысяч долларов! Это вы стали причиной смерти моего старого и единственного друга! Это вы в стремлении к ложно понятой справедливости застрелили короля преступного мира, развязав тем самым войну! – Он протяжно, судорожно вздохнул. Его голос перешел почти на шепот. – И это ты принес на алтарь своего эгоизма…

Монстролог отвернулся, не договорив. Видно, решил приберечь концовку до другого раза.

– Посмотри, что ты наделал, – прошептал он уже у дверей. – Ты снова меня расстроил, и в самое неподходящее время. Завтра мне председательствовать на открытии, а я так устал, так измотан – просто слов нет. Когда мы вернемся в Нью-Джерусалем…

– Я не поеду в Нью-Джерусалем! – крикнул я ему. Он поднял руку, но тут же уронил ее снова: жест смирения.

– Как пожелаешь, – сказал он. В его голосе не было ничего: ни гнева, ни печали, никаких сентиментальных глупостей. – Это был последний раз, когда я спас тебя от тебя самого.

Глава вторая

Он вышел и закрыл за собой дверь. Скрип половиц под его ногами стих. Он пошел не к себе; это я понял. Может, вернулся в гостиную – посидеть, подумать в темноте, в своей естественной среде обитания. А у меня внутри все кипело; я забыл и про головокружение, и про тошноту. Я не думал, что я прав; я знал это точно. Он солгал мне, он, всегда называвший ложь худшим видом глупости. Более того: он исказил факты, чтобы оправдать опасность, которой подвергалась тогда Лили, и бойню, которая последовала потом. Если бы я с самого начала знал правду, Компетелло и его люди были бы сейчас живы, фон Хельрунг тоже. Его обман – вот что было чудовищно, а не то, что натворил я. Нет, даже не это, – в конце концов, вся нагроможденная им ложь была лишь порождением его ни с чем не сравнимого эгоизма и всегдашней готовности ставить чудовищ выше людей. О том, что он тщеславен, надменен и лишен нормальных человеческих чувств, я знал всегда. Но я не подозревал, что он до такой степени порочен.

Половицы опять заскрипели. Он ушел к себе. Прошла минута, пять минут. И вот скрип раздался снова, но теперь тихий, осторожный, как будто он крадучись выходил в коридор. Я сбросил одеяло и пошел к шифоньеру поискать какой-нибудь одежды. Комната кружилась; я едва не потерял равновесие. Сказались несколько дней без пищи.

Я знал, куда он направляется – или думал, что знаю. А если он идет не туда, то туда пойду я. Я не сомневался, что раскрыл его тайник. Я найду его, отрублю его мерзкую башку и засуну в его лживую пасть.

Единственное, чего я не понимал, это почему он не сознался во всем. Какая теперь разница?

– Мерзавец, – бормотал я. – Злобный негодяй!

Ночь выдалась морозная. В спешке я забыл надеть пальто. Сунув руки в карманы брюк и подняв плечи, я шел вперед, городские огни у меня над головой затмевали звезды. Перед глазами у меня плыло, мысли разбегались. В Нью-Йорке улицы никогда не бывают пустынны, даже ночью. Вот и мне попадались навстречу мусорщики в белых халатах; компании подвыпивших моряков, которые слонялись в поисках открытого бара; карманники, следовавшие за ними по пятам; шлюхи, которые поджидали их, подпирая углы; страдающие бессонницей бездомные, которые копошились в мусорных баках; полицейский, обходящий свой участок.

Темные дома скрывали горизонт; край мира был отсюда не виден. Моя жертва ждала меня впереди, невидимая, как горизонт, который она охраняла: в Египте, как я уже говорил, его звали Михос, и его священной задачей было удержать меня от падения с края диска.

В здание Общества я вошел через боковую дверь, которой мы с Лили воспользовались в день бала. Черный смокинг, фиолетовое платье, локоны цвета воронова крыла, и вот ее нет, она снова в Англии, да и кому какое дело? Черт с ней. Однако чего-то не хватает. Раньше оно было, а теперь исчезло. Нет, Лили. Все на месте. Я весь здесь. Я цел. Я – человек, эволюционирующий в микрокосм. Кокон лопается, амниотическая жидкость сочится из трещины, открывается янтарный глаз и, не мигая, смотрит на мир без теней.

А вот и лестница, узкая, темная, серпантином уходящая вглубь, как в уортроповском сне. Но там, внизу, кто-то уже зажег газовые рожки, так что меня встречает пробивающийся снизу рассеянный свет. Чулан Чудовищ, Дом Монстров, Кодеш Хакодашим, Святая Святых, а Исааксон говорил: «Когда-нибудь ты станешь здесь экспонатом».

Голоса несутся по пыльным коридорам, огибая углы, просачиваясь между контейнерами и ящиками, которые составлены шаткими штабелями вдоль стен, слова расплывчаты и неясны, говорят двое, мужчины, один точно Уортроп, второй не так узнаваем, хотя и смутно знаком. Подходя ближе, я замедляю шаг. Теперь я слышу еще что-то – кого-то – тихое мяуканье, вернее, стоны: стонет человек, которому больно.

И тут же голос Сэмюэля Исааксона спрашивает:

– Долго еще?

Уортроп отвечает:

– Точно сказать нельзя. Часы, может быть, дни… это может случиться через несколько минут; а может и вовсе не случиться. Дайте мне шприц. Сделаем еще анализ.

– Может, положим этому конец прямо сейчас, сэр? Эти страдания…

– Вы что, хотите разыгрывать из себя бога, Исааксон? Я ученый: я изучаю природу, а не распоряжаюсь ей. Наше дело – наблюдать и фиксировать, а не выносить приговоры и приводить их в исполнение. Она обречена? Вероятно. От яда нет лекарства, нет противоядия… вот, возьмите и положите там, на скамью. А теперь еще одно горячее полотенце, да поживее.

– Он будет гореть за это в аду.

– Что? Вы что, не слушаете? Где только сэр Хайрам вас нашел? Хотите рассуждать о рае и аде, так отправляйтесь в семинарию! Земля круглая, Исааксон: шар, а не диск. Если что-то произойдет завтра, пока я буду занят наверху, не ваше дело выносить суждения, ясно? Только мне решать, когда можно будет положить конец ее мучениям. А теперь отнесите этот образец в кабинет куратора и приготовьте слайды. Я сейчас приду.

Я нырнул между двумя стопками ящиков и всем телом вжался в щель между ними. Исааксон промчался мимо; я видел его искаженное тревогой и страхом лицо, видел наполненный кровью шприц, который он держал в руке. Наступившую тишину нарушали лишь лихорадочные стоны.

– Тихо, тихо. – Это говорил Уортроп, его голос был странно нежен. – Все приходит и проходит. И это тоже пройдет.

И тут же тихий, безнадежный, выворачивающий душу всхлип. И снова Уортроп:

– Вот, держи. Когда снова станет больно, сожми это как можно крепче; поможет. Я ненадолго…

Когда он появился, я затаил дыхание. Он шел, согнув плечи, опустив голову, как человек, несущий непосильную тяжесть.

Потом я вышел из своего укрытия и повернулся к открытой двери. Я уже знал, что я там увижу. Знал, кем окажется пациентка Уортропа. Лишь одна женщина в мире отважилась бы войти в Монстрариум. Значит, она все же не села на свой пароход. Вместо этого она нашла драгоценный «трофей» Уортропа. Или он ее. О, зло, злодейство. Нет конца его непреднамеренной жестокости. Вот и еще одна жертва на его пути. Еще одно приношение на алтарь его неуемных амбиций.

Груда старых одеял была навалена на длинный и высокий – человеку по пояс – операционный стол. Рядом стоял столик поменьше, на нем – миска с горячей водой, от нее валил пар. Миску окружали инструменты, пузырьки, и два шприца, один пустой, другой с жидкостью янтарного цвета. Большое ведро с надписью ОСТОРОЖНО – КИСЛОТА стояло в углу. Серная кислота была непременной составляющей аберрантной биологии – ею пользовались главным образом для первичного удаления плоти с костей перед детальным изучением последних, а также для очистки инструментов.

Смятая простыня лежала на полу, у слива, через который из подвала стекали в городскую канализацию кровь и другие телесные выделения. Должно быть, во время очередного приступа она сбросила с себя простыню; я увидел, что она лежит на столе совершенно голая, нагая плоть блестит от пота; пот пропитал ее волосы так, что они прилипли к голове; пот скопился в ложбинке между грудями. В ее руках был резиновый мячик – прощальный дар Уортропа – и она ритмично сжимала и отпускала его, будто в такт музыке, слышной ей одной.

Я подошел ближе. Она притягивала меня. И отталкивала тоже. Вся она, с головы до ног, была в ярких красных пятнах, похожих на рубцы – лоскутное покрывало воспаленной кожи; в середине каждого воспаленного участка белели туго натянутые пузырьки, и все они, как то яйцо в подвале, были готовы прорваться. Я понял, что это такое. Причина ее страданий была мне знакома.

Притяжение, отвращение; ближе… еще ближе.

Она лежала, закатив глаза. Подрагивали темные ресницы. На нежном лице с деликатными детскими чертами волдырей не было, но я знал, что за монстр прячется под его шелковистой кожей. Я знал, что у нее внутри.

То же, что во мне.

Хочешь попробовать?

Мне бы хотелось чего-нибудь по-настоящему эйфорического – оргазмического, за неимением лучшего слова.

Тебе понравится.

Я отпрянул назад, мои мысли заметались. Страшный черный прилив с ревом бился в мою грудь, едва не останавливая сердце. Самый невинный поцелуй. Самый невинный поцелуй! Из далекого далека, из удушливых глубин, куда увлекал меня беспощадный прибой, я услыхал вой: это стенала душа, раздираемая на части. Моя. И не моя. Душа безымянной твари, безликой твари, той, что танцует в огне.

И тут я врезался в его грудь, его длинные руки обхватили меня, его лицо заполнило мой взор целиком, до последнего сантиметра, темные глаза на бледной маске смерти, – Михос, страж, но он опоздал, меня уже не спасти: я упал с края, гниение разъедает мои кости. Для милосердия, прощения, печали, для всего человеческого нет больше места, да и смысла в них тоже больше нет. Есть только плачущая куколка и древний зов, непобедимый императив, сокрытый в невиннейшем из поцелуев.

Глава третья

– Я не врач, – говорил монстролог. – Я философ. Но ее мать втащила меня в комнату больной, не слушая никаких уговоров. Нет, нет, говорил я, я пришел только за мальчиком, за моим мальчиком. Но она мать, ее дитя в беде, и разве я мог отказать в ее просьбе; я осмотрел больную, спросил, каковы ее симптомы и когда это началось, и сразу заподозрил – без уверенности, но все же заподозрил, – истинную причину. Она представляла серьезную опасность. Предоставленная самой себе, болезнь закончилась бы эпидемической вспышкой: ее сестра, мать, завсегдатаи опиумного притона, заразились бы все. Вырвавшись оттуда, эпидемия могла охватить целый город. В больницу ее было нельзя – по той же причине. Был ли это аравак? Я не знал. Но лучше было перестраховаться.

– Вне всякого сомнения, она заразилась. Ты прекрасно знаешь, что помочь тут ничем нельзя, остается лишь облегчать ее страдания. Я даю ей морфин и делаю горячие примочки на волдыри. Ее мозг почти разрушен; организм проник в его кору. Вряд ли она сознает, где находится и что с ней происходит, так что ей повезло. Да, повезло.

Должен признаться, я не знаю, что делать. Сохранять ей жизнь значит продлевать ее страдания. Лишний час мучений перед финальной агонией. Какой выбор мне сделать? И могу ли я делать выбор? Я не бог. Хотя иногда действую от его имени. Я возлагаю на себя судейскую мантию и выношу приговор. И каждый раз плачу за это. Я плачу! Твой отец любил меня, и поплатился за это жизнью, своей и в каком-то смысле твоей, что еще ужаснее. Невыносимая боль, Уилл Генри, бесконечная и ничем не облегчаемая. А теперь еще эта бедная девушка на самодельном алтаре, девственница, жертва, и я, точно нечестивый жрец над ней, вершащий свое черное дело, приношу ее кровь в жертву ненасытному богу!

Я как-то сказал, что тебе придется привыкнуть к подобным вещам. И солгал: есть вещи, к которым нельзя привыкнуть. К которым я сам так и не привык. Есть вопросы, на которые человек не знает ответа; знает бог, но он молчит.

Скажи, как мне поступить с ней? Скажи, и я стану инструментом в твоих руках. Там, рядом с пустым шприцем, яд: он подействует мгновенно, она не будет больше страдать. Если мы будем ждать еще, тварь внутри разорвет ее на части, она просто лопнет, черви посыплются из каждого отверстия и каждой трещины ее тела, и тогда нам придется применить кислоту. Мы не можем ждать, пока ее сердце остановится само. Ей придется перенести невообразимую боль.

Сегодня мы достигли высшей точки, Уилл Генри. Или подножия лестницы, если хочешь. Это выбор, который навязала тебе моя жизнь. Ты – невинный агнец, носитель моих грехов, хранитель моих тайн, страж моего стыда. Ты виновен и невинен, ты благословен и проклят; у меня нет слов, ибо слова присущи человеку.

Мы дошли до дна, я и ты. Последний спуск навстречу твари, что ждала нас здесь.

Часть четвертая

Глава первая

Высокий, худощавый мужчина поднимается со своего места и идет через сцену к трибуне. В огромной аудитории стоит полная тишина: слышен лишь звук его шагов по потертым половицам. Он худ, почти прозрачен, изможден до мозга костей, черный смокинг висит на нем, и вообще он больше походит на пугало для ворон, чем на временно исполняющего обязанности главы Общества Содействия Продвижению Науки Монстрологии, каковым он только что был избран де-юре, хоте де-факто давно уже является его основной движущей силой и вдохновителем. А я, хранитель его души, сижу высоко в ложе, откуда слежу за ним, словно ястреб, парящий над пустошью в поисках добычи. Никто не хлопает, не приветствует нового председателя. А ведь это и есть тот самый триумф, который должен был увенчать его легендарную карьеру. Однако лишь подозрительность и печаль владеют его собратьями по науке, родственными душами в изучении самых жестоких шуток Господа. Сотни людей пришли в старый оперный театр, чтобы выслушать его – и бросить ему вызов. Вот Хайрам Уокер: он так подался вперед, вытянув лицо без подбородка и сощурив крохотные глазки, что стал удивительно похож на крысу. Только и ждет, когда ему представится шанс вскочить с вопросом: почему мы наняли преступников и бандитов для охраны величайшего сокровища, попадавшего в руки аберрантных биологов за последнее столетие? И чему мы научились на своей ошибке, если просим теперь тех же самых людей найти его для нас? Отчего погиб наш президент и возлюбленный Мастер? В хищной когтистой лапке Немезида Уортропа сжимает листок бумаги: говорят, это резолюция о пожизненном исключении Уортропа из рядов Общества. Монстролога лишат монстрологии, и кем же он тогда станет? Кем еще может быть Пеллинор Уортроп, как не этим и только этим?

Глубоко под землей, на столе-алтаре, догорает под присмотром Сэмюэля Исааксона новейшая жертва, невинная и обреченная. Исааксон, посредственность, так же не способен смотреть в лицо безликого и безымянного, как шлюха – вернуть свою девственность. Невинные гибнут. Глупые, банальные, злые продолжают жить.

– Повинуясь возложенному на меня долгу, – начинает говорить монстролог с трибуны, – хотя и с тяжелым сердцем… Объявляю сто тринадцатый конгресс открытым.

Он поднял церемониальный молоточек, и зал погрузился во тьму. Вдруг потрясенную тишину разорвал голос:

– Привет с Элизабет-стрит, ублюдки! – Дюжины пламенеющих шаров полетели из глубины зала. Одни врезались в сцену, распускаясь на миг огненными цветами и рассылая во все стороны пылающие осколки, другие, не долетев, падали в публику; поднялся страшный крик, и немногие услышали, как захлопнулись входные двери и лязгнули в ручках железные пруты – нас заперли снаружи. Огонь распространялся стремительно, люди, вскочив с мест, затаптывали друг друга в проходах, как взбесившийся скот, в попытке спастись от неизбежного. Старые ковровые дорожки, матерчатая обивка кресел, тяжелый занавес дамасского шелка вспыхнули сразу; густой удушливый дым быстро заполнял пространство зала. Прежде чем выскочить из ложи, я заметил объятую пламенем фигуру, которая мчалась к сцене: пронзительные вопли напоминали отчаянный писк серого грызуна, который тот издает, чуя неминуемую смерть.

Вниз по черной лестнице к приватному входу – неприметной дверке на задворках театра; вдруг они ее пропустили. Дверь не поддается. И ручка горячая. Каморра действовала с крестьянской основательностью и не ограничилась поджогом одного зала. Пламя объяло все здание.

Слезы текли по моему лицу. Дым разъедал легкие. Я ударил в дверь плечом. Огонь, снова огонь! Этого я не вынесу, ни во второй раз, и никогда больше. Снова и снова я сосредоточенно бью в центр двери. Внутри темно, сквозь слезы не видно, есть ли поблизости хоть один источник света. Удар, другой, третий. Дерево дает трещину. Перегретый воздух снаружи довершает дело, раскалывая дверь на две аккуратные половины по всей длине – лесоруб с топором, и тот не сработал бы лучше. Воздух врывается внутрь, отбрасывая меня назад так, что я ударяюсь головой о ступени. Пелена черного дыма заползает внутрь. Я закрываю ладонью нос и рот, зажмуриваюсь: мне не обязательно видеть, я знаю, куда иду.

Через зал, затопленный пламенем. В дверь, едва отличимую от стены, на винтовую лестницу, узкую, как змея, вниз, туда, где приветливо светят газовые рожки, и дуновение прохладного воздуха освежает мое лицо; там я открываю глаза и мучительно-длинным коридором бегу во весь дух к ее камере: я не выдержу твоих страданий, я не могу продолжать, – Исааксон бросается мне навстречу, а здание над нами горит и стонет – горю, горю! – пожираемое огнем заживо.

– Поздно, поздно, слишком поздно! – кричит он, подбегая ко мне. Хватает меня за рукав; я отвечаю ему ударом в висок, он валится на пол, как подкошенный. Я переступаю через его скорчившееся тело и бегу дальше.

В дверях я останавливаюсь. Дым здесь еще гуще – адская вонь тухлых яиц иссушает рот, раздирает легкие. Поздно: в панике он, должно быть, выплеснул на нее целое ведро. То, что было ею, с шипением растворяется прямо у меня на глазах; ее кровь кипит и превращается в пар; у нее уже нет лица; она словно хохочет надо мной застывшим в безмолвном крике ртом. Она была жива, когда он это сделал.

Пятясь, я отступаю до тех пор, пока не утыкаюсь в стену напротив.

Знаешь, как оно убивает, Исааксон? Человек находится в полном сознании, когда оно раскрывает пасть, чтобы проглотить его целиком.

Снова назад, туда, откуда я пришел; меня качает от стены к стене, а над моей головой огонь пожирает мир.

Чудовищное давление крошит кости… каждый дюйм тела жжет так, словно тебя опустили в чан с кислотой.

Вот он, лежит; не пошевелился. Моя рука ныряет в карман: нож все еще при мне. Я выпотрошу его. Будет жрать свои вонючие кишки. Сначала вырежу ему глаза, потом язык. Пусть жрет себя самого, свою глупую, тупую, злобную башку.

Но погоди-ка. Он же не один. Над ним склоняется другой, постарше, темноволосый. Через его плечо перекинут холщовый мешок, в нем что-то топорщится. Человек видит меня, вздрагивает, его глаза расширяются от ужаса.

– Уильям! – кричит Акоста-Рохас. – Нам надо уходить, но как? Через верх нельзя, надо найти другой путь. Здесь есть выход в канализацию или что-то в этом роде? Думаю, это последний…

Я бью его кулаком в кадык. Он заваливается назад, роняя мешок. Тварь в нем ворочается и извивается.

– Кто? – ору я ему. – Кто это сделал – ты или Уортроп? Или вы оба?

Он не может ответить. Я разбил ему дыхательное горло. Слезы боли и ужаса стекают по его лицу.

– Придумал все он, так ведь? – спрашиваю я. – Когда ты рассказал ему, что поймал тварь в Церрехоне. Ему нужна была вся слава – что же он оставил тебе?

Давясь звуками, он еле слышно сипит:

– Жизнь.

Я покачнулся, точно от удара. Плоская, а не круглая! Не мяч, а тарелка! И Михос, страж горизонта, сам рухнул с ее края.

Что-то в моем выражение лица заставляет его поднять руки, точно защищаясь; так маленький ребенок поднимает обе ручки, ожидая, когда на него наденут ночную рубашку. Я не обманываю его ожиданий: хватаю с пола живой мешок, переворачиваю его и напяливаю ему на голову вместе с содержимым. Извивающаяся тварь внутри наносит укус.

Акоста-Рохас взвизгивает; открытая нижняя часть его тела дергается и тут же костенеет. Его крики стихают, когда тварь сворачивается петлей вокруг его шеи. Она останется там до тех пор, пока жертва не задохнется; она еще не взрослая и не может проглотить человека целиком – пока.

Но я еще не закончил. Господь всемилостивый, разве я не человек в мискрокосме? Я выхватываю из кармана нож – щелк! – и возвращаюсь к Исааксону.

Он в сознании. При виде меня он выпучивает глаза.

– Уилл…?

– Ш-ш-ш, не спрашивай меня ни о чем, Сэмюэль, – шепчу я. – Есть вещи, на которые смертные не знают ответов.

– У меня не было выбора, – скулит он. В мольбе простирает ко мне руки. – Пожалуйста, Уилл. Я просто делал, что мне приказывали!

Ужасный грохот наверху сотрясает стены. Содрогается пол. Потолок трескается, проседает; с него летят камни и штукатурка: огонь дошел до газопровода. Гаснут рожки, погружая Монстрариум в непроглядную тьму. Исааксон воет так, словно и впрямь настал конец света. Я протягиваю вперед руку и хватаю его за воротник. Поднимаю. Он визжит, как свинья под ножом, – ждет последнего удара.

– Черт с вами со всеми, – рычу я ему в ухо. – С монстрами и с людьми. По мне, вы все одинаковые.

Здание над нами рушится; потолок вот-вот не выдержит; нам предстоит быть погребенными под тоннами бетона и мрамора. Выход только один – через канализацию, через слив в прозекторской. Акоста-Рохаса вел правильный инстинкт, вот только время он выбрал неудачное. Отшвырнув Исааксона, я, спотыкаясь, бегу по перекошенному полу: одна рука прикрывает голову, другая вытянута перед собой, нащупывает дорогу. Чувствую, как в мой пиджак впиваются сзади чьи-то пальцы: это Исааксон, он, как все посредственности, всегда найдет способ зацепиться за кого-нибудь и выплыть. Нет, не кроткие наследуют землю.

Слепой ведет слепого в брюхе погибающего чудовища, чьи кости с треском раскалываются на обломки и сыплются нам на головы. И надо же, чтобы единственным, кого я спас в тот день, кому оказал милосердие, был Сэмюэль Исааксон.

Остальные монстрологи погибли в пожаре, все до единого.

Но один-единственный все же выжил.

Глава вторая

И вот Земля совершила без малого семь тысяч оборотов, и крошки липнут к пузырящимся губам, а пряди сырых волос мотаются надо лбом.

Холод стискивает в объятиях, рука сжимает нож, выскребая им грязь из-под ногтей, охотник на чудовищ, учитель и его урок, причина и следствие сплелись в кольцо, у которого нет начала.

А еще запертая дверь и то, что за ней, неостывшие кости в баке для отходов, и мы, говорящие друг другу ложь, потому что правда невыносима.

Нет ни начала, ни конца, и ничего посередине. Время – ложь, мы – кольцо, а бесконечность – содержимое янтарного глаза.

Ты знаешь, что будет сейчас. Так неужели ты не отвернешься?

Конец всегда в начале.

Отвернуться или подойти посмотреть? Выбирай, делай свой выбор.

Я со стуком опускаю на стол нож. Уортроп вздрагивает, сидя на стуле, и отводит взгляд, когда я встаю. Он как будто съежился, превратился в точку: он – земля, а я – ракета, уносящаяся в космос. Я делаю шаг к двери в чулан. Он с отчаянным криком хватает меня за руку. Я выдергиваю ее. Я не знаю, что там, за дверью. Хотя, конечно, знаю.

Я нашел ее, Уилл Генри. Нашел ту самую тварь.

Я ударяю ногой в древнюю дверь – втрое старше Уортропа – и деревянное полотнище, удовлетворенно крякнув, раскалывается по всей длине, а за моей спиной монстролог вскрикивает так жалобно, как будто это его я расколол пополам. Голыми руками я срываю дверь с петель. Кислый, тошнотворный запах окатывает меня с головы до ног – это дыхание главной божественной ошибки, замурованной во льдах Джудекки, липкая вонь гниющей плоти той твари, той самой твари, как называет ее он.

Мои глаза привыкают к полумраку, к вечной тьме самой твари, только зачем он поднял пол? Да еще и покрасил его в мерцающий, обсидианово-черный цвет? Нет, это не пол, он шевелится. Он течет, как склизкая грязь, которая остается после мощного наводнения, когда схлынет вода. Он волнуется, и по нему идет блестящая рябь со вспышками павлиньего зеленого цвета.

И тут появляется голова: она не меньше пяти футов в поперечнике и совсем плоская, но живущий в ней древний мозг знает, для чего открывается дверь, и распахивает непристойно-беззубую пасть; я гляжу во влажную красную трубу ее глотки, как в огненную бездну, на дне которой ад, и не представляю, что мог бы увидеть свое отражение в ее лишенном век янтарном взоре. Мое тело заполнит ее пасть так же, как ее тело заполняет подвал. Но мощная голова с раскрытой красной пастью ложится на ступеньки, ведущие вниз, и не двигается: то ли от старости, то ли от того, что просто не пролезает в дверь; а может, над ней тяготеет какой-то запрет. Или она просто переросла свое вместилище. Но нет. Дело не в этом. Отраженный в ее янтарном взоре, я понял, что тварь потеряла смысл собственного бытия. Превратилась в скорлупу, в пустой мешок, у которого нет иной цели, кроме как прожить еще один пустой день.

– Ты должен понять меня, – бормотал за моей спиной ее близнец. – Ты понимаешь меня, Уилл? Не мог же я… Это же немыслимо… невозможно… Он ведь последний в своем роде. Последний!

– Он же погиб в Монстрариуме, – сказал я. Янтарный глаз по-прежнему завораживал.

– Нет. Я потом нашел его среди развалин. Тело Акоста-Рохаса спасло его от падающих обломков.

– Но вы же не сразу привезли его сюда.

– Нет, потом, когда ты уехал.

– И вы ничего мне не сказали.

– По той же причине, что и тогда. Он бесценен, и, чем меньше людей знают о нем, тем лучше – для них и для него, Уилл, для них и для него. Последний в своем роде! Когда Акоста-Рохас сказал мне, что нашел его…

– Да, да, – перебил его я, не в силах оторваться от янтарного глаза. – Он мне рассказывал. Вы вынудили его отдать находку вам – пригрозили, что убьете, если он не согласится.

– Нет! Я спас его… по крайней мере, пытался… так же, как пытался спасти Беатрис… и тебя…

– Меня? От чего? Хотя, неважно. Какая теперь разница? – Я содрогнулся от ненависти и омерзения, оставаясь пленником янтарного глаза. – Только на этот раз вам не отпереться, Уортроп. Я слышал все из его собственных уст. Вы предложили ему жизнь в обмен на находку.

– Я предложил ему спасение. Он был так глуп, что разболтал о своем трофее, и слухи достигли определенных кругов. Он испугался. А я испугался потери экземпляра. Его нельзя было потерять. Так разве у меня был выбор?

Я вырвался из плена и стремительно обернулся. В два шага пересек кухню. Схватил его за грудки, поднял в воздух; с грохотом упал стул. Уортроп почти ничего не весил, исхудал до костей, да и те были легки, как птичьи. Я мог бы отшвырнуть его на сто ярдов.

– Да! Кстати, о выборе. Она его видела? Вы поэтому ее убили? Чтобы она не разболтала о нем всему свету?

– Я не убивал ее! – завизжал он. – Эта нелепая женщина не совладала со своим любопытством – она открыла подвал и стала спускаться по лестнице. Она слишком далеко зашла, Уилл! Я вытащил ее буквально из его пасти, но было уже поздно. Поздно! Что мне было делать? Кому я мог рассказать? Нет, нет. Тут нет нашей вины, Уилл. Это она виновата. Это ее вина, только ее!

Я швырнул его на пол. Он свернулся калачиком; даже не пытался встать. Так нашли и его отца: он умер, свернувшись, точно зародыш в утробе матери. Кончил, как начал.

– Слишком поздно, – выдохнул я. Запах смерти наполнял комнату. Холод по-прежнему сжимал ее в своих объятиях. – Вы сказали, поздно. Поздно для чего?

– Выхода нет, – проскулил он. – Я не могу убить его – он последний в своем роде. Вернуть его в природу тоже не получится – с тварью таких размеров это просто невозможно.

– Вы можете его подарить. Есть сотни университетов…

– Нет! – выкрикнул он, ударяя кулаком по полу. – Никогда! Он мой! Он принадлежит мне!

– Вот как? – Я опустился рядом с ним на колени. Он лежал, опустив голову на сложенные руки. Глаза у него были большие и испуганные: так смотрит жертва, прячущаяся от охотника в кустах, или ребенок, которому не спится ночью. – Этот дом – тюрьма, но не для того, кто живет в подвале. Он вас уже проглотил.

– Та самая тварь, Уилл Генри. Та самая тварь! Та, на чей вопрос человек не знает ответа. Та, за которой я охотился много лет, которую ловил – пока она сама не поймала меня в ловушку!

Он схватил меня за запястье. Притянул к себе.

– Ты – тот, кто мне нужен. Ты всегда был тем, кто мне нужен. Ты видишь там, куда я боюсь даже смотреть. Ты – мои глаза в темноте. Так посмотри и скажи мне, что ты видишь.

Я кивнул. Кажется, я его понял. Я был его глазами. Что я видел? Пасть, раскрытую в ожидании. Белых ягнят с мечущимися черными глазками. И Сивиллу, проклятую своим даром. Чего ты хочешь?

Я поднял его с пола бережно, словно ребенка. Его свежевымытая голова прижалась к моему подбородку.

Он поднял руку и нежно коснулся моей щеки.

– Ты всегда был незаменим для меня.

Я поцеловал его сладко пахнущую макушку. Льды Джудекки треснули, сделались легче перышка. Творец дает прощение своей твари, а тварь отпускает грехи творцу.

Прощение существует. Как существует справедливость. И милосердие.

В самом конце и для них находится место.

Я спасу тебя. Я не буду стоять и смотреть, как ты тонешь.

А в конце спуска нас ждет тварь.

Я повернулся в последний раз и зашагал вниз по лестнице.

Глава третья

23 октября 1911

Дорогой Уилл!

Секретарь суда написал отчет, который я беру на себя смелость приложить к этому письму. Как видишь, в нем сказано, что пожар начался «по невыясненным, однако внушающим подозрение причинам». Глубоко сожалею, что не могу предложить тебе иного, более утешительного ответа, не только ради твоего, но также и ради моего собственного спокойствия. Мы с Пеллинором никогда не были особенно близкими друзьями, можно даже сказать, что мы вообще не были друзьями, но я всегда отдавал должное его уникальной натуре; осмелюсь сказать, что мир еще не скоро увидит гения подобного масштаба.

На месте пожара я побывал дважды, второй раз специально для того, чтобы исполнить твою особую просьбу, и с сожалением сообщаю, что ничего такого, что можно сохранить как память, на пепелище не нашлось. От дома осталась лишь печная труба. Уцелели вещи в сарае и в гараже, в том числе прекрасный старый автомобиль, к которому ты не проявил никакого интереса.

Поминальная служба получилась очень трогательной, несмотря на то, что людей пришло совсем мало. Конечно, было бы гораздо приятнее разделить скорбь прощания с тобой, но я понимаю, что природа твоего бизнеса могла воспрепятствовать твоему личному присутствию на церемонии. Думаю, П. тоже понял бы.

Единственное, о чем я не перестаю сожалеть, – только не подумай, будто я тебя в чем-то обвиняю, – это что ты так и не выбрался навестить его за последний месяц. Нет, вина целиком и полностью моя, ведь ты там. А я все это время был здесь, и теперь совесть будет вечно мучить меня за то, что я не колотил в его дверь до тех пор, пока он не открыл мне. Я так объясняю себе возникновение пожара: старый скряга не заплатил за электричество и вернулся к свечам и керосину, они и наделали беды.

Возможно, когда работы у тебя станет поменьше, ты выкроишь немного времени и приедешь сюда, пройтись по старым местам. Все-таки ты не был у нас уже года два, а то и больше. Твой приезд повеселил бы мое старое сердце, и я лично попросил бы у тебя прощения за то, что не уберег того, кто был тебе так дорог.

Всегда твой,Роберт МорганP. S. Если тебя в самом деле не интересует «Лозье», я освобожу тебя от него. Но не бесплатно! За разумную цену.
Глава четвертая

Вот мои секреты.

Иссохший старик.

Мальчик в потрепанной шапчонке.

И мужчина в запятнанном белом халате, чудовищный охотник за безымянными тварями.

Тот, кто меня благословил, и тот, кто меня проклял.

Тот, кто взрастил меня для того, чтобы я мог его прикончить.

Помни меня, сказал он. Когда все уже было прощено.

Я получил от него наследство. Он был одинок, и все, что имел, завещал мне.

Куда я отправился потом? Куда глаза глядят. Поскитался по матушке-земле, утешительнице всех безутешных. Уехал из Штатов и оказался в Европе как раз, когда там пробудился монстр, упокоивший в своем огненном чреве тридцать семь миллионов душ. После войны купил домик на южном берегу Франции. Нанял местную девушку, которая готовила мне и стирала. Она была молодая и хорошенькая, возможно, я даже в нее влюбился.

Теплыми летними днями мы с ней ходили гулять по пляжу. Я любил океан. С его берега виден край света.

– Позволь спросить тебя, Эме. Мир круглый или плоский как тарелка?

Она смеялась и брала меня под руку. Думала, что это шутка.

Какое-то время я был счастлив.

Ее отец погиб под Верденом. Возлюбленный – на Сомме. Она повстречала другого и, когда он сделал ей предложение, просила, чтобы я отпустил ее замуж. Я дал согласие, хотя сердце мое было разбито. Когда она ушла, я не стал нанимать другую прислугу. Заколотил дом и вернулся в Штаты.

Сначала я остановился в Нью-Йорке. У меня сохранилась там квартира. Немного писал. Больше пил. Бродил по улицам. На месте сгоревшего оперного театра построили банк. Теперь там совсем другое общество. И другие правила охоты. Монстрология мертва, но все мы как были, так и остались монстрологами, и будем ими всегда. Днем меня часто можно было видеть в парке: одинокий мужчина на скамейке в окружении голубей – привычная картина. Ведь я по-прежнему сидел в стеклянной банке, я не перестал быть пленником янтарного глаза. Ты – моя память, повторял он мне одну бессонную ночь за другой. Так оно и было: я стал бессмертным, мешком, полным льда Джудекки.

Двадцатые годы двадцатого века закончились всеобщим банкротством, и однажды, открыв газету, я прочитал о самоубийстве человека, который прыгнул с Бруклинского моста. Его звали Натаниэль Бейтс. В заметке сообщалось также о месте и времени поминальной службы.

Бывалый охотник и следопыт, я решил, что она не заметит меня, но, когда гроб с телом ее отца опустили в землю, она меня все же увидела – я стоял за деревом. Прошли годы, она была уже не молода, но синева ее бездонных глаз оставалась беспримесно-чистой, как прежде.

– Уильям Джеймс Генри, – сказала она. – Нисколько не изменился.

– Я должен тебе кое-что сказать, – ответил я.

Высокий, широкоплечий мужчина посмотрел на нас от могилы. И нахмурился.

– Это твой муж? – спросил я у Лили.

– Последний. Обещай, что не станешь бить его под дых, потрошить или скармливать какой-нибудь твари.

– О, с этим покончено. Я давно перестал убивать людей.

– Как грустно ты это говоришь.

– Я не чудовище, Лили.

– Нет, ты больше похож на призрак. Пугающий, но бессильный. В чем дело?

– Какое дело?

– О котором ты хотел со мной поговорить.

– Ах, это. Да так. Ничего особенного.

– Помнится, ты еще сорок лет назад хотел поговорить со мной о чем-то – значит, все-таки что-то особенное.

Был чудный весенний день. Безоблачный. Нежаркий. Сикомор в дымке нежно-зеленых листочков. Мужчина у могилы следил за нами хмурым взглядом, но к нам не подходил.

– Как его зовут? Твоего последнего мужа?

Она ответила.

– Джеймс? – переспросил я, думая, что она не назвала его фамилию. – Как философ?

– Нет, Джеймс его второе имя.

– А. Значит, его родители восхищались обоими братьями.

– Какими братьями?

– Его брат писал романы.

– Чей брат?

– Того философа.

Она засмеялась – снова на серебряный поднос посыпались монеты.

– Пойдем куда-нибудь, – предложил я. – Выпьем.

Она перестала смеяться.

– Сейчас?

– Отпразднуем жизнь твоего отца.

– Но я не могу пойти с тобой сейчас.

– Ну, давай попозже. Вечером.

– Не могу.

– Почему нет? Он возражать не будет. – Кивок в сторону хмурого мужчины. – Я безобиден; ты же сама сказала. Безвредный призрак.

Она отвернулась. Ее профиль в тени сикомора был особенно очарователен.

– Не понимаю, зачем ты пришел сюда, – прошептала она, поднимая лицо к небу. Его синева померкла на фоне ее глаз.

– Я хотел тебе кое-что сказать.

– Так почему не говоришь и не уходишь?

Я вытащил из кармана старую фотографию. Увидев ее, она вдруг снова обрадовалась.

– Где ты ее взял?

– Ты сама дала ее мне. Не помнишь?

Она покачала головой.

– Какая я была толстая.

– Всего лишь детская припухлость. Ты тогда сказала – ты помнишь, что ты сказала? – «когда тебе будет одиноко».

– Правда? – И она опять засмеялась.

– И еще «на удачу». – Я убрал фотографию обратно в карман. Боялся, как бы она не забрала его у меня.

– Ну и как, помогло? – спросила она. – Принесло удачу?

– Она всегда со мной, – сказал я, имея в виду фотографию. – Он хороший человек? Не обижает тебя?

– Он меня любит, – сказала она.

– Если он когда-нибудь тебя обидит, приходи ко мне, я с ним разберусь.

Она покачала головой.

– Знаю я, как ты разбираешься.

– Я рад видеть тебя, Лили. Я боялся, вдруг тебя… не будет.

– С чего бы это?

– Я… нездоров.

– Ты болен?

– Заразной болезнью. Которая может передаваться с невиннейшими поцелуями.

– Ты это хотел мне сказать?

Я кивнул. Она сказала:

– Я здорова. Совершенно здорова.

Ее муж махал нам рукой. Я заметил, а она не обратила внимания.

Я сказал:

– Он мне нравится. У него хорошее лицо – не слишком красивое, но благородное. И имя у него приятное. Философ – писатель. Писатель – философ.

Она пристально посмотрела на меня. Может быть, я шучу?

Вдруг она поднялась на цыпочки и прижалась к моей щеке губами.

Самый невинный поцелуй.

Глава пятая

Вы знаете, кто я?

Незнакомец, что стоит за вами в очереди в кассу. Человек в поношенном пальто, которого вы видите, спеша по людной улице. Он спокойно сидит на скамье в парке, читает газету. Он двумя рядами позади вас в полупустом театре.

Вы не обращаете на него внимания.

Он бывалый охотник и терпеливо сторожит свою добычу. Годы не в счет. Десятилетия проходят бесследно. Его добыча прячется в зеркалах. Она живет в одной десятитысячной доле дюйма от поля его зрения.

Это его секрет.

Он просыпается от тревожного сна, услышав свое имя. Кто-то зовет его. Он встает, шарит в темноте в поисках потрепанной шапчонки, которой нет рядом, хочет идти на зов, которого не было. Он – охотник, и он же – добыча. Козленок, привязанный к столбу.

Это его секрет.

Однажды – неважно, когда именно, – он оказывается на мосту через реку, – неважно, какую и где, – под ним течет черная, стремительная вода, на перилах каркают вороны; их целая стая, и все птицы смотрят на него черными пуговицами глаз, склоняя головы, чтобы лучше видеть поверх выдающихся клювов. Река несет свои воды к морю, солнце возвращает их к истокам: замкнутый круг. Вороны не спускают с него глаз. Словно застыв под прицелом их взглядов, он не решается вскарабкаться на перила. Чего ты хочешь? – спрашивают жесткие птичьи взгляды.

Появляется мальчик с ведром и удочкой. Он забрасывает наживку, и вороны отпускают человека, почуяв рыбу. По очереди они начинают подкрадываться к ведру, смешно, боком, подпрыгивая на ножках-палочках и хлопая время от времени черными крыльями. На мальчике потрепанная вязаная шапчонка на два размера меньше, чем нужно. У него веснушчатое лицо, светлая кожа, серьезная складка рта.

– Как улов? – спрашивает мужчина.

Мальчик пожимает плечами.

– Не жалуюсь. – На мужчину он не глядит. Его учили не разговаривать с незнакомцами.

– Хороший сегодня день для рыбалки, – продолжает мужчина.

Мальчик кивает. Он стоит, опершись на перила, и смотрит на поплавок в быстрой темной воде. Человеку приходит в голову, что он может вернуться на этот мост лет десять, а то и двадцать спустя, и снова увидеть мальчика с ведром и удочкой, и новое поколение ворон на перилах моста через реку, которая все так же будет нести свои воды к морю, а они – все так же возвращаться назад. И мальчик будет все тот же – изменятся только лицо и имя, – он стоит, удит рыбу, а вороны скачут у его босых ног, выпрашивая кусочек. Время – петля, а не прямая.

Мальчик еще много дней не идет из головы у мужчины. Веснушки, светлая кожа, серьезная складка рта, и поношенная шапчонка. Как-то раз он забредает в магазин подержанных вещей и видит там набор прекрасных старых гроссбухов в твердых кожаных переплетах. Бумага замечательного сливочного цвета, толстая и такая жесткая, что, когда страницы переворачивают, раздается рокот, словно где-то ворчит отдаленный гром. Тетради так нравятся ему, что он покупает их все и уносит домой.

Если бы он мог назвать то, у чего нет имени.

Дать вещи имя – значит получить власть над ней, как Адам в райском саду.

За того мальчика на мосту, думает человек, берясь за ручку. И за всех мальчиков, которые сотни лет, из поколения в поколение забрасывали удочки с моста в реку, надеясь поймать чудовищ, рыскающих в темной воде.

Это секрет.

…секрет…

…секрет…

…секрет…

Да, мое дорогое дитя, чудовища существуют.

Эпилог

И я был счастлив, недолго.

Через шесть лет после того случая, когда директор передал мне тринадцать больших тетрадей, мы встретились с ним в маленькой кофейне в паре кварталов от пляжа в Бока-Ратон, где он жил, уйдя год назад на пенсию. Волосы у него на висках чуть поредели и поседели, но рукопожатие осталось крепким, как раньше.

– Ты с ними закончил, – сказал он.

– Да, я их прочел.

– И?

Я помешал кофе.

– После того, как его привезли, кто-нибудь в доме заболел?

Директор взглянул на меня с недоумением.

– Ну, это же дом престарелых как-никак. Средний возраст обитателей – семьдесят один год. Конечно, люди болеют.

– Высокая температура, зудящая сыпь по всему телу – иногда кто-то выживает, большинство – нет.

Он покачал головой.

– Не понимаю.

Я со стуком положил ложку на стол.

– Слышали когда-нибудь про Титанобоа?

– Кажется, это такая змея.

– Пятьдесят футов в длину, вес больше тонны – толщина тела: по пояс взрослому человеку.

– Крупное животное.

– Было. Окаменелые останки находят в Южной Америке в местечке под названием Церрехон. Обитала там около пятидесяти миллионов лет назад.

– Кажется, я начинаю понимать.

– Наверное, он что-то о ней читал или смотрел по телевизору.

Директор кивнул.

– Вряд ли он видел ее живьем, конечно. Правда, он стар, но не до такой же степени. – Он улыбнулся.

Но не я.

– Нет. Конечно, нет. Может, он просто сумасшедший. И все выдумал.

Он вздрогнул.

– Да я никогда и не сомневался…

– Может, ему не сто тридцать один год. И это не его тетради. Может, даже имя не его.

– Имя?

– Уильям Джеймс Генри – так звали человека, за которого вышла Лиллиан Бейтс. Я проверял. Видел плиту на кладбище в Оберне, штат Нью-Йорк. Читал некролог. Говорил с родственниками. Один из них сам нашел меня. В последней тетради он намекает, что украл у этого человека имя – украл!

Некоторое время директор молчал, глядя в окно. Раздувал румяные щеки. Играл с салфеткой.

– Даже имя? Это плохо.

– Вы дали его тетради мне, чтобы я помог вам выяснить, кто этот человек. Прошло шесть лет, а я ни на шаг не приблизился к ответу.

Он понял, что я вот-вот сорвусь. Пробовал меня успокоить.

– Да у меня и не было особой надежды. Я так вам сразу и сказал. Просто надо же было попробовать. Попытка – не пытка, верно?

– Нет. Нет, не верно. Даже имя, понимаете? Он все время говорит о секретах, а сам не раскрывает даже своего имени. Все это ложь, от начала до конца!

– Эй, – говорит он тихо. – Дело-то ведь не в том, что он написал, дело в нем самом.

– Вот именно, в нем самом. А в конце оказывается, что никакого «его» не существует. Есть лишь пробел, шифр, незнакомец, стоящий за вами в очереди в кассу. Голос без лица, лицо без имени, тайна без разоблачения. Кем он был?

Директор покачал головой. Да и что он мог сказать? Я раздраженно отвернулся. Был солнечный день, замечательная погода для прогулки на пляже. В сторону моря шел по тротуару мальчишка: удочка на плече, в руке – ведерко с наживкой. Пока в глубинах не перевелись левиафаны, в желающих ловить их тоже недостатка не будет.

– Зря я дал вам эти тетради, – сказал директор, словно просил прощения. – Надо было мне самому их прочитать.

– Я думал, что смогу его отыскать, – честно признался я. – Отыскать и вернуть домой. Нет человека, у которого совсем никого не было бы. Помните, вы мне говорили?

Он кивнул.

– Помню. И у него тоже кое-кто есть.

– Кто? – спросил я. – Кто у него есть? Кому он нужен?

Он посмотрел на меня удивленно.

– Вы. Теперь у него есть вы.

Охотник слеп. Блеет привязанный у столба козленок. На границе света и тени вспыхивает янтарный глаз.

Я начинал охотником. Закончил добычей.

Он там; я чувствую его в одной десятитысячной дюйма от края моего глаза. Я выслеживаю его. Он – меня. Человек, написавший эти тетради, и человек, живущий в них, – не одно лицо. Человек – тело; Уилл Генри – тень. Теперь эта тень живет во мне.

И в вас.

Обернитесь.

Уилл Генри вернулся.

1 То, что осталось (лат.).
2 Прекрасный юноша Нарцисс из древнегреческих мифов увидел в воде свое отражение и влюбился в него. Он не мог оторваться от лицезрения самого себя и умер от любви к себе.
3 Мантикор – вымышленное чудовище с телом льва, головой человека и хвостом скорпиона. Антропофаг – человек, употребляющий в пищу человеческое мясо, людоед, каннибал. Финеас Барнум – основатель популярного шоу и музея со зверями и уродцами.
4 Персонаж одноименного стихотворения Перси Биши Шелли.
5 Рэт Портидж – англ. Rat Portage – крысиная переправа.
6 Фиддлер – от англ. Fiddle – скрипка.
7 Человек загадочный или человек смертоносный (лат.).
8 Гровер Кливленд – президент США в 1885–1889 и 1893–1897 годах.
9 Известный случай в истории освоения американского Запада. Отряд переселенцев Доннера провел голодную зиму 1846–1847 годов в горах Сьерра-Невады. Половина из почти ста человек умерли. Предполагалось, что имел место каннибализм.
10 Евангелие от Иоанна 3:8.
11 Абрахам (Брэм) Стокер – ирландский театральный критик и писатель, автор множества книг в самых разных жанрах, в том числе знаменитого романа ужасов «Дракула» (1897).
12 Джон Генри Ирвинг – английский актер-трагик.
13 Я тоже скучал по тебе (нем.).
14 Мой дорогой друг (нем.).
15 Я так скучал (нем.).
16 Я тоже скучаю. Вы отлично выглядите (нем.).
17 Это не так (нем.).
18 Мой мальчик (нем.).
19 Моя дорогая (нем.).
20 Нью-йоркская психиатрическая больница.
21 «Mikov» – известная марка чешских ножей.
22 Норвежское название Шпицбергена.
23 Персонаж трагедии «Макбет» Уильяма Шекспира.
24 По-английски работа и Иов из библейской «Книги Иова» пишутся одинаково – job. Соответственно, слова «Good job!» могут означать и «Отличная работа!», и «Добродетельный Иов».
25 САСМ – аббревиатура Общества по развитию науки монстрологии.
26 По ее просьбе имя было изменено, чтобы защитить тайну личности.
27 Уильям Мак-Кинли – президент США с 1897 по 1901 год.
28 Лабораторное устройство, создающее из газа и разреженного воздуха горючую смесь.
29 В конце XIX века Ист-Энд – восточная часть Лондона – считался прибежищем бедняков, а также тех, кто был не очень-то в ладах с законом. Именно в относящемся к Ист-Энду квартале Уайтчепел в 1888 году действовал Джек Потрошитель.
30 Зенон Элейский (ок. 490 до н. э. – 430 до н. э.) прославился прежде всего как автор парадоксов, ставивших под вопрос понятия пространства и времени.
31 Проксимальная фаланга – та фаланга пальца, которая находится ближе к стопе или ладони.
32 Тифей (греч.).
33 Примерно 7–7,5 м.
34 Здесь: гнездовище магнификума (лат.).
35 Магнификума (лат.).
36 Глубинный слой кожи.
37 Поверхностный слой кожи.
38 Заболевание, характеризующееся повышенной ломкостью костей, т. н. «синдром стеклянного человека».
39 Иными словами, разрастания костной ткани.
40 Эластичная мышечная ткань, способная сокращаться под влиянием нервных импульсов. Именно она «отвечает» за движения тела, речь и дыхание.
41 Опухолеподобное поражение костной ткани.
42 Перенасыщенной кальцием и потому похожей на кость.
43 Отдел головного мозга, отвечающий за защитные и многие другие жизненно важные рефлексы.
44 1,36 кг.
45 2,72 кг.
46 Участок коры головного мозга, отвечающий как за двигательное поведение, так и за речь и многие другие функции. Повреждения лобной доли приводят, в числе прочего, к дефициту внимания и асоциальному поведению.
47 Небольшой архипелаг в Аравийском море, принадлежащий Индии (а во времена Уортропа – Великобритании, чьей колонией была Индия).
48 Здесь: вырабатывающем слюну.
49 Вулкан в Индонезии, в 1883 году почти полностью уничтоживший в ходе извержения остров, на котором находился.
50 Друг мой (нем.).
51 Таинственное чудовище, за которым в артурианском цикле охотился тезка доктора Уортропа – король Пеллинор.
52 Бедная свинья (нем.).
53 Да (нем.).
54 Ужасное чудовище (лат.).
55 Боже мой (нем.).
56 3,5 м.
57 Доброе утро (нем.).
58 Малыш (нем.).
59 Нет (нем.).
60 Здесь: Вкуснятину! (фр.)
61 Презрительное название китайских иммигрантов в Америке того времени.
62 Древнегреческий герой, персонаж «Илиады». Уилл Генри намекает на отказ Ахилла участвовать в битвах с троянцами из-за ссоры с Агамемноном. В итоге троянцы едва не выиграли войну.
63 Хорошо (нем.).
64 Тринадцать колоний, из которых изначально и состояли США, находились на восточном побережье континента. Уилл Генри намекает на то, что речь белых жителей этих штатов традиционно воспринималась как более рафинированная и близкая к британскому английскому.
65 Миссис Бейтс намекает мужу на ветхозаветную притчу: когда разбойники избили путника до полусмерти и бросили у дороги, левит (то есть человек из очень знатного рода) прошел мимо, а самаритянин (самаритян израильтяне презирали) остановился и спас бедняге жизнь. Вместо того, чтобы сделать моральный выбор, мистер Бейтс шутит и уходит от вопроса: епископалианцы – одна из протестантских церквей, к которой он, судя по всему, и принадлежит.
66 Ничто (лат.).
67 То есть на 9,7 кг.
68 Традиционное блюдо на День благодарения в Америке – запеченная индейка.
69 Спартанский царь, которому принадлежит легендарная фраза: «Чтобы победить – и тысячи мало, чтобы проиграть – достаточно и трехсот». В битве при Фермопилах эти триста спартанцев героически приняли последний удар персидской армии.
70 Персонаж «Одиссеи», супруга царя Итаки Одиссея, годами ждавшая его возвращения с Троянской войны.
71 В древнегреческой мифологии – титан, укравший у богов огонь, чтобы подарить его людям.
72 Гигантская статуя древнегреческого бога Солнца Гелиоса, причисленная к Семи чудесам света. Простояла всего 65 лет, из-за своей высоты не выдержав землетрясения.
73 В трагедии Шекспира «Отелло» – коварный интриган и предатель.
74 В комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь» – бесшабашный, но в целом беззлобный эльф-шутник.
75 Римский император по прозвищу Калигула прославился необыкновенной жестокостью и развратом. Выходки Калигулы, впрочем, объяснялись не столько личными качествами, сколько безумием – в юности император переболел энцефалитом, после чего сошел с ума.
76 180 см.
77 30 см.
78 Знаменитый римский амфитеатр.
79 Цитата из Первого послания к Коринфянам апостола Павла, воспевающая любовь к ближнему.
80 Старинная модель велосипеда с железными ободами колес. При езде на таком, особенно по брусчатке, неимоверно трясло.
81 Имеется в виду народная английская сказка «Джек и бобовый стебель», также известная как «Джек – победитель великанов». В ней юноша Джек, вырастив из волшебных бобов гигантский бобовый стебель до самого неба, забирается по нему в дом к великану-людоеду и крадет у того заколдованную гусыню, несущую золотые яйца.
82 Имеется в виду битва при Ватерлоо, последнее крупное сражение Наполеона.
83 Boatman дословно значит «лодочник», а Arkwright – «строитель ковчега».
84 Именно доктор Белл, у которого Артур Конан Дойль учился в университете, стал прототипом Шерлока Холмса.
85 Чудовище (нем.).
86 Сын мой (нем.).
87 Фон Хельрунг имеет в виду Уильяма Шекспира – его в Англии часто называют просто Бардом.
88 Чуть больше 12 м.
89 В 1,5 м.
90 180 см.
91 Около 170 см.
92 Остров в северо-западной части Индийского океана.
93 Здесь Уортроп имеет в виду не вес, а деньги. Пять фунтов стерлингов по тем временам были весьма значительной суммой.
94 Город на британском берегу Ла-Манша.
95 Часть Аравийского моря (и Индийского океана). На берегах залива расположены Йемен, Сомали и Джибути.
96 Персонаж древнегреческого мифа. Дедал и его сын Икар сделали себе крылья из перьев и воска. Движимый гордыней, юноша попытался взлететь к Солнцу. Солнце растопило воск, Икар упал и погиб.
97 То есть 188 см.
98 Портовый город во Франции на берегу Ла-Манша.
99 Город в Швейцарии.
100 Портовый город в Италии.
101 Многострунный индийский музыкальный инструмент.
102 Сорт черного чая.
103 1,6 км.
104 183 см.
105 30,5 см.
106 Итальянское название площади.
107 По преданию, когда Каин убил своего брата Авеля, Всевышний обрек его на вечную жизнь, полную мучений, и поставил на нем отметину, чтобы никто не убил Каина по неведению и не прервал наказание.
108 Слабоалкогольный коктейль на основе белого сухого вина.
109 Да (ит.).
110 Комическая опера Артура Салливана, крайне популярная в Америке на рубеже веков.
111 Классическая опера Верди.
112 Привет, любовь моя. Я так по тебе скучала (ит.).
113 Приобретение (ит.).
114 Привет, Уилл Генри, как поживаете? (ит.)
115 Это очень грустно. Очень грустно! (ит.)
116 По работе или ради удовольствия? (ит.)
117 Проходимец (ит.).
118 Политик (ит.).
119 Почему ты решил, что это проблема? (ит.)
120 Ублюдок (ит.).
121 Я дура (ит.).
122 Вы трус (ит.).
123 Проблема (ит.).
124 Синьора, может, и тигрица, но она моя тигрица (ит.).
125 Ты не понял (ит.).
126 Любовь (ит.).
127 Венецианские прогулочные лодки с шестом.
128 Персонаж древнегреческой мифологии царь Мидас был проклят за свою алчность: все, чего он касался, превращалось в золото. В итоге он умер от голода и жажды.
129 Холодный сладкий напиток на основе йогурта, популярный в Индии.
130 Правитель Египта в 1879–1892 гг.
131 То есть сделанный не позже 1980 г. до н. э.
132 В греческой мифологии перевозчик Харон переправлял души умерших через реку Стикс, отделявшую мир живых от царства мертвых.
133 32 градуса по Цельсию.
134 Почти 38 градусов по Цельсию.
135 Артюр Рембо – знаменитый французский поэт, прославившийся в очень юном возрасте, но бросивший писать после скандального разрыва с другим поэтом, Полем Верленом.
136 Верлен прострелил Рембо руку, после чего отношения между ними были окончательно разорваны.
137 Здесь: Сильно разбавленное вино (фр.).
138 Пролив между юго-западной оконечностью Аравийского полуострова и Африкой.
139 Такова жизнь (фр.).
140 * Древнегреческая богиня земли.
141 Вода (фр.).
142 У нас все в порядке. Спасибо (фр.).
143 Чуть больше 15 м.
144 Примерно 2 м.
145 Около 9 м.
146 Молитва у зороастрийцев.
147 Носильщики трупов у зороастрийцев.
148 Наемные солдаты-индусы в колониальной Индии.
149 Морской почтово-пассажирский пароход.
150 Ароматизированный анисом крепкий алкогольный напиток.
151 Легендарное морское чудовище в греческой мифологии.
152 Чуть больше 1500 м.
153 96 км/ч.
154 160 км/ч.
155 Местонахождение магнификума (лат.).
156 Чуть больше 152 см.
157 Помещение для хранения костных останков.
158 Чудовище из греческой мифологии – человек с головой быка. По преданию, обитал в лабиринте, из которого никто еще не выходил живым, но царевич Тесей с помощью своей возлюбленной Ариадны убил Минотавра и выбрался на свободу.
159 От 152 до 182 м.
160 Ублюдком (ит.).
161 Идиотом (ит.).
162 Das Ungeheuer (нем.) – чудовище, монстр, изверг.
163 Ничто не страшно (лат.).
164 Мой добрый друг (нем.).
165 Библия, Бытие. Гл. 3.
166 А. Теннисон, «Памяти А.Г.Х.».
167 Это еще ничего не значит. Я тут ничего не могу поделать (фр.).
168 Allievo (ит.) – ученик.
169 Кровь не водица (ит.).
170 Район, образованный улицами Кросс, Энтони, Литл-Уотер, Оранж и Малберри, которые выходили на крошечную площадь, стал самой настоящей колыбелью ирландских банд Нью-Йорка.
Продолжить чтение