Шпицберген, блин! Арктическая фантасмагория

Редактор Сергей Мишутин

© Борис Григорьев, 2024

ISBN 978-5-0064-2604-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо предисловия

Автор просит читателей не сомневаться в достоверности приведенных в романе фактов из жизни Баренцбурга: они на 99% соответствуют действительности. Очевидец и даже участник многих событий, он оставил за собой лишь право на «изобретение» сюжета и на изменение фамилий и имён действующих лиц, за исключением отмеченных особо. Автор никогда не подозревал в себе пророческого дара, но нынешняя действительность с лихвой подтвердила его наблюдения, изложенные романе, написанном около 20 лет тому назад.

В мире животных

Ubi nec aquila1

Снежный заряд, родившийся в беспредельных просторах Ледовитого океана, со скоростью тридцати метров в секунду ворвался в Ис-фьорден, навалился всей своей мощью на его мёрзлое покрывало, вцепился мёртвой хваткой в каждую неровность вздыбившейся вокруг земной поверхности и трое суток обрабатывал эту часть архипелага.

Снег забил доверху все каньоны, покрыл толстым слоем ступенчатые террасы горных кряжей и ледников, промерзшие почти до самого дна озёра и уничтожил все или почти все признаки человеческого присутствия. Русские и норвежские постройки, дома, бараки, причалы, зимовья звероловов – жалкие потуги людей внести свои порядки в этот дикий край, – всё скрылось под толстенным белым саваном, из-под которого лишь кое-где пробивался то ли пар, то ли дымок, высовывались мачты радиоантенн и стрелы автокранов, торчали несуразные на их фоне трубы теплоцентралей. Редкие фонари электрического освещения придавали пейзажу ещё более необжитый вид. Было очевидно, что «царь природы», стремясь расширить среду своего обитания, в своей неуёмной гордыне явно переоценил свои силы, но признаваться в своём поражении не хотел, продолжая свой многовековой спор со стихией. Вот и теперь снежная шрапнель безжалостно подавила всякую человеческую активность, в буквальном и переносном смысле слова перехватила людям дыханье, не давая им возможности даже носа высунуть наружу.

Но всё в природе имеет своё начало и конец.

Буран к концу третьих суток начал слабеть, а небо стало понемногу расчищаться и приобретать подобие светло-голубого купола гигантского планетария, подсвеченного мириадами ярких звёзд, напоминавших о единстве Вселенной. Высоко над землёй холодными кисейно-рваными языками автогена побежали, то исчезая, то проявляясь вновь, сполохи северного сияния. Полярная ночь достигла своего апогея и на третьем месяце погребального шествия безраздельно царствовала в загадочной тишине.

До полярного дня нужно было ещё дожить.

…Старый шатун появился у посёлка сразу после того, как улеглась метель. Приблизиться к подозрительному нагромождению кирпича и бетона его заставил голод. До этого он бродил в безуспешных поисках пищи по ледовым торосам фьорда Ван-Майен, потом перебрался через перевал Земли Норденшельда и очутился в долине Грён-фьорда. Он долго стоял на гребне горы, возвышавшейся над бывшей голландской факторией, где когда-то вытапливался и отправлялся в Амстердам китовый жир, а теперь жалким напоминанием об этом времени торчали полуразрушенные железобетонные опоры. Медведь вытягивал на шейных шарнирах морду вниз, принюхиваясь к запаху человеческого жилья, переминался с ноги на ногу, пока, наконец, не решился медленно и осторожно спуститься вниз, оставляя за собой чёткий разлапистый след.

Медведь был мудр и многоопытен, вся его сознательная жизнь прошла в окружении двуногих – непрошеных гостей в его заповедных когда-то угодьях. Ему не раз приходилось защищать от них своё исконное право на безраздельную власть. На его счету числилась не одна разодранная в клочья меховая шапка, а то и собака, эта презренная раба двуногого и хитрого существа, а бревенчатые зимовья, неизвестно кем и когда построенные, беспорядочно разбросанные по укромным местам шпицбергенского плоскогорья, помнили не один его опустошительный набег.

Посёлок справа от медведя спал, не проявляя никаких признаков жизни. Тихо и безмятежно было и около аккуратного бревенчатого домика и небольшого деревянного помоста, с которого поднимались или на который садились – он видел это несколько раз сам – шумные железные птицы. Находившийся прямо по курсу домик привлёк его особое внимание, потому что оттуда доносились приторные запахи съестного, оставленного двуногими.

Он перелез через проходящие по поверхности коммуникации, обитые сверху и сбоку толстыми досками, и подошёл к домику – запахи резко усилились. Позабыв о всякой природной и благоприобретённой осторожности, он прямиком направился к двери. Несколько раз толкнул дверь передними лапами, но обитая железом дверь не подавалась. Тогда он встал во весь свой громадный рост, левой лапой навалился на косяк, а правой, словно заправски забивающий гвозди плотник, начал методично стучать по полотну. Дверь задрожала, зашаталась под его ударами и соскочила с петель.

Взломщик на мгновение остановился, прислушиваясь к возможным шорохам изнутри, а потом опустился на четвереньки и решительно шагнул в проём. Пробыл он там не долго. Порушив на пути пару стульев, своротив стол, он устремился к белому шкафу в углу комнаты, ловко приоткрыл дверцу и замер в недоумении: запахи и яркий свет резко шибанули ему в морду, но полки были пусты. Странно… Он заворчал, обманутый своим слишком развитым обонянием, резким движением повалил шкаф наземь и кубарем бросился на выход.

Разочарованный неудачей, он бросился к замерзшему заливу, проворной трусцой пробежался мимо вмёрзших в лёд портовых буксиров, покосился на длинную деревянную лестницу, зигзагом спускавшуюся от посёлка к причалу, оставил позади освещённые тусклым светом склады и бараки и резко остановился. Хотя ветер дул ему в спину, он всё равно почуял впереди близость животных. Их было много, очень много – почти как в стаде моржей или тюленей, которых ему приходилось видеть на подтаявших льдинах. От них несло знакомым запахом молока и свежего мяса, напоминавшего слегка оленину, только ещё более вкусного.

Издалека он услышал какие-то шорохи и возню, неясные звуки существ: кто-то мычал спросонья, а может хрюкал или кудахтал. Это разожгло его воображенье, и он полез по крутому склону навстречу этим желанным звукам и запахам, к большим строениям под железной крышей, огороженным деревянной изгородью. Рядом, за стеной опять послышались голоса встревоженных животных, напомнившие ему рёв моржей. Но он точно знал, что моржей здесь быть не может.

Беспокойство крупных животных усилилось после того, как он подошёл к воротам и толкнул их лапой. Ворота со скрипом распахнулись, ударились об забор и отскочили. Внутри началась форменная паника. Оторопевший от поднятого гвалта, медведь остановился и замер. За его спиной раздался характерный топот, возня с запором и противный скрип отворяемой двери. На снег упал сноп яркого света, заслоняемый тенью двуногого с металлической палкой в руках. Медведь знал коварные свойства этих палок и принял решение не рисковать.

В этот момент раздался страшный треск, из палки на секунду высунулось пламя и резко запахло какой-то гадостью. Шатун, сминая на бегу изгородь, опрометью кинулся к обрыву, комом скатился на лёд и наметистой рысью стал исчезать в темноте.

– Лови белого! Ату его, ату! – надрывался ему вслед голос двуногого, но шатун был уверен, что опасность миновала, и что двуногий даже с железной палкой не осмелится его преследовать. Вообще-то это большая удача, что огненная палка не причинила ему никакого вреда, и чем глуше становились крики двуногого, тем безопаснее чувствовал себя медведь.

Справа за мысом показалось стойбище железных птиц, которые имели обыкновение иногда спускаться над ним совсем низко-низко и пугать шумом своих вращающихся крыльев. Но сейчас они мирно спали в своих ангарах, и он их мог не опасаться. Срезав большой участок пути, он с трудом преодолел несколько каньонов, забитых до самых краёв снегом, и скоро вышел на большую и просторную долину, которая должна была вывести его в другой посёлок двуногих. Там тоже можно было попытаться чем-нибудь поживиться, особенно в двух-трёх известных ему местах, где двуногие хранили свои съестные припасы. Конечно, и в этом месте его подстерегала опасность. Здесь у людей тоже были огненные палки, какие-то вонючие железные коробки на колёсах и лыжах и две железные птицы, отнюдь не отличавшиеся мирным нравом. На равнине у самого моря каждый день садились и поднимались птицы побольше этих, но они не имели обыкновения бестолково и назойливо махать крыльями и преследовать его в горах или на льду – они просто плюхались брюхом о ровную поверхность и, прокатившись, замирали на месте.

Цель оправдывала риск. Особенно заманчивой виделась ему мороженая камбала, брикет которой он подобрал однажды в снегу у склада. Вкусна до безобразия! От одной только мысли об этом лакомстве у медведя потекла слюна.

В этих размышлениях он не заметил, как очутился на освещённой улице. Неожиданно из темноты на него вывалился целый выводок маленьких и крикливых двуногих детёнышей, сопровождаемых двумя взрослыми особями. Как он подпустил их так близко, он и сам понять не мог. В темноте раздались встревоженные голоса, громкие хлопки огненных палок – к счастью, вверх, и медведь совсем оторопел от испуга. Боже мой! Какой же он идиот, что так глупо наткнулся на людей! Надо давать дёру! Опять неудача!

Через минуту он бежал уже по окраине посёлка и держал путь на северо-запад. Там находились ещё два селенья людей, да по пути можно будет заглянуть ещё к звероловам. В памяти опять всплыли живые и приятные воспоминания о задранной два или три года тому назад в бухте Мимер молодой коровке. Не менее радужные надежды он возлагал и на маленький посёлок в Королевском фьорде: двуногие были там менее бдительные – вероятно потому, что жили на значительном от главаря своей стаи расстоянии. Люди – ведь стадные, в отличие от медведей, животные и живут по строгим иерархическим законам. А он, медведь, свободен и никому не подчиняется. Он – сам себе хозяин, и ему не приходится лицемерить для того, чтобы скрывать от кого бы то ни было свои желанья. Поэтому он не церемонясь, запросто захаживает в гости то к одним двуногим, то к другим, соблюдая своеобразный паритет.

Хрупкий паритет установился и между обеими стаями двуногих. То, что они разные, медведь понял давно. Одни одеты в шкуры тёмного цвета, кричат, редко улыбаются, ходят почти все пешком, а другие носят яркие и ладно скроенные шкуры, похоже на пингвинов, спокойны и сдержанны, часто улыбаются, передвигаются в красивых железных коробках или на воняющих полозьях. И что характерно: обе стаи питают друг к другу недоверие. Но какими бы разными они не были все они мазаны одним миром. Впрочем, сами двуногие придерживались на этот счёт другого мнения.

В мире людей

Я – царь – я раб – я червь – я бог.

Г.Р.Державин

Генеральный директор треста «Арктикуголь» Гнилозубов Гаврила Филиппович, осанистый, уверенный в себе мужичина лет семидесяти с хвостиком, по образованию ветеринар, а по опыту работы – слуга народа, видавший виды и прошедший через горнила великих битв за построение в отдельно взятой стране светлого будущего, громко разговаривал. Нет, пожалуй, кричал, по телефону.

Трудно сказать, откуда появилась в России эта дурацкая манера орать в трубку: то ли ещё на заре телефонной цивилизации туда была завезена партия бракованных телефонных аппаратов (известно, что западники всегда стараются сбыть нам негодный товар), то ли плотность расселения нашего народа всегда отставала от тех стран, в которых был изобретен телефон, но только привычка эта прочно укоренилась в нашей телефонной культуре. Давно уже изобрели (и даже завезли в магазины) приличные аппараты, и народ наш стал жить кучнее, а мы по-прежнему напрягаем свои голосовые связки и кричим: «Алло, это кто? Вася, ты? Говори громче – не слышу.» Да что там говорить про телефон – теперь и до собеседника с глазу на глаз трудно докричаться.

Но это замечание сделано, так сказать, исключительно для красного словца и в данном конкретном случае к Гнилозубову не относилось, потому что Гаврила Филиппович сидел в своём уютном кабинете, что на улице Трифонова в двух шагах от станции метро «Новослободская», а собеседник, находился в двух шагах от северного полюса, а точнее – в посёлке Баренцбург на Шпицбергене. Ретрансляционная станция в Мурманске из последних сил напрягалась, чтобы через тысячи вёрст донести голос Уполномоченного треста из Баренцбурга до сиятельных ушей Гендиректора.

– Ну, а что норвеги? – От зычного баса Гаврилы Филипповича в окнах задрожали стёкла, а заснувший было в приёмной посетитель из Луганска подпрыгнул от испуга на стуле и уронил на пол съехавшую на ухо шапку. – Да что вы там с ними нюни разводите? Вы что – не знаете, как это делается? Чего? Какие «другие времена»? Времена у нас те же, советские… Слушай, Степан Никифорович, я послал тебя туда не за тем, чтобы спину гнуть перед губернатором, а… Кто? Зачем? Постой, постой… Ну, то-то! А то заладил мне «суверенитет, губернатор, экология»…

Далее беседа вошла в более спокойное русло, что позволило Гавриле Филипповичу, не отнимая трубки от левого заросшего волосами уха, протянуть правую руку под стол и достать оттуда наполовину опорожненную бутылку «дагестанского». За ней на стол последовал стограммовый бокал с золотой общепитовской каёмкой.

– Степан Никифорович, я как-то не пойму: ты там главный наш представитель или директор рудника? Ну и что? Ну и сам во всём виноват, развесил уши… Ладно, я с Коршуновым поговорю, а ты тоже… не давай повода, понял?

Гендиректор налил из бутылки в бокал, поставил его перед собой на стол, пригладил свободной рукой редкие цвета гнилой соломы волосы на голове, как бы для храбрости дунул перед собой в пространство и одним махом бросил коньяк в раскрытый рот.

– Ну, хорошо, Степан Никифорович, мне всё ясно, – сказал Гаврила Филиппович в трубку вместо закуски. – Пригласи-ка мне Сергея Павловича. Пока. Будь здоров.

В кабинете воцарилась тишина. «Жалобы турка», то бишь, Уполномоченного треста «Арктикуголь» на Шпицбергене Трегубенко Эс Эн, прекратились, и теперь волосатое ухо Гориллы Филипповича (так Гнилозубова любовно называли между собой сотрудники треста) приятно щекотали заполярные шорохи и трески, прорывающиеся откуда-то обрывки грубой ругани, любовных воркований, настоятельных требований, угроз и просьб. Для старого полярного волка всё это звучало сладостной и убаюкивающей музыкой.

«Да, Трегубенко надо убирать к чёрту. Что за слюнтяй эдакий – дал подмять себя какому-то желторотому Коршунову из Донецка! И вечно наша власть не может найти язык с капитанами производства», – подумал про себя Гнилозубов, но тут на том конце провода объявился главный геолог треста Назаров Эс Пэ. Блаженно-снисходительная улыбка на лице гендиректора пропала, он снова надел на себя маску суровой деловитости, которая миллионами экземпляров тиражировалась по всем городам и весям на портретах вождей.

– Алло, это ты Сергей Павлович? Привет тебе, дорогой. Ну, чем порадуешь старика? Алло! Алло! Ты куда пропал? Сергей Павлович, ты где? Девушка, в чём дело? Какие помехи? Что за моду взяли прерывать на полуслове! Алло! Сергей Павлович, ну наконец-то… Да, да… Ну чего ты там мямлишь? Выкладывай.

В голосе гендиректора появились нотки настороженности. Слишком часто из Баренцбурга приходили шифровки с известиями об авариях в забоях, о несчастных случаях на море или в горах. Но вот морщины на суровом челе Гнилозубова раздвинулись, в глубине мутных глаз сверкнул огонёк радостного возбуждения. Пугливо озираясь по сторонам, словно он находился не в изолированном со всех сторон кабинете, а в телефонной будке с выбитым стеклом где-нибудь на Павелецком вокзале, и нервно перебирая лежавшие в беспорядке бумаги, гендиректор сменил свой начальственный бас на робкий шёпот:

– Не может быть! Вот обрадовал – так обрадовал! Ты это… того… не разыгрываешь меня? Дорогой ты мой, дай я тебя расце… Тссс! Молчи, никому ни слова! Ну, и дела… Ты вот что, Сергей Павлович, больше ничего не говори, а доложи сегодня же мне шифровкой «поверху». Понял? Ну-ну. А ты не ошибся? Действительно нашли или там на вас магнитные бури подействовали? Нет? Верю, верю. Ну, Сергей Павлович, ну я не знаю… Крути дырки на пиджаке! Хорошо, хорошо, само собой… Ладно, кончай. Всё. Будь здоров. Жду.

Гаврила Филиппович бережно опустил трубку в гнездо и нервными шагами стал мерить кабинет.

– Вот те привалило! Сколько лет ждали, и вот… Ну, слава Богу. Теперь я всем… Ну, держитесь, теперь я вам всем покажу!

Кому и что собирался показать Гаврила Филиппович, он не пояснил, зато тут же нажал кнопку селектора и бросил секретарше:

– Ко мне никого не пускать. Я занят.

– Гаврила Филиппыч, так вы же собирались принять директора «Первомайской» из Луганска, – напомнила ему секретарша.

– Гмм… Пусть подождёт.

– Но вы же сами ему сказали…

– Мало ли что я говорил вчера, а сегодня… сегодня изменились обстоятельства.

Уволенная на пенсию старенькая секретарша Варвара Алексеевна, прослужившая в тресте верой и правдой с самого первого дня его основания, настояла бы на своём и заставила бы шефа придерживаться данных обещаний. Но последнее время шеф стал стыдиться своей старушки и дал указание подобрать на её место «более презентабельную сотрудницу». Лучше не раздражать шефа.

Он нажал другую кнопку и вызвал к себе молоденькую стенографистку, которая не заставила себя долго ждать и впорхнула в кабинет, демонстрируя служебное рвение и стройные ножки из максимально подрезанной мини-юбки.

– Садись, – приказал ей безразличным голосом Гнилозубов, указывая на место за приставным столиком. Одобрительно хмыкнув при виде задравшейся чуть ли не до пупка юбки, он изобразил на челе напряжённый пульс государственной мысли.

– Пиши. Значит, так… Эээ… – Он сделал небольшую паузу и голосом Левитана, возвестившим народу о взятии рейхстага, начал диктовать:

– Во-первых, строго секретно. Первый экземпляр – экономический отдел ЦК, второй – Председателю Совмина, третий – Госплан, четвёртый – Минуглепром, пятый – Миннефть. Готова? Пойдём дальше. Он откашлялся и продолжил:

– В результате проведенных на Шпицбергене изыскательских работ на арендованном у норвежской администрации участке в квадрате – сделай прочерк, я потом поставлю сам от руки – 13 января сего года были обнаружены крупные запасы нефти. – Последние слова Гаврила Филиппович произнёс совсем тихо. – Крупные запасы нефти, оцениваемые в… – тут тоже надо помороковать отдельно, сделай прочерк – тонн. Точка. Изыскательская партия инженера-геолога Назарова Эс Пэ предполагает, что обнаруженное месторождение выходит за границы арендованного «Арктикуглем» участка, в связи с чем представляется целесообразным… целесообразным в срочном порядке – кавычки – застолбить – кавычки – прилегающие к нему ареалы. В этих целях тресту понадобится целевая сумма… сумма примерно в два – нет, в три – миллиона долларов США. Абзац.

Ликующий голос гендиректора ещё долго отдавался глухариным токованием в уголках огромного кабинета, лился соловьиной трелью по лепнине высокого потолка, растекался серебряным ручейком по бельгийскому ковру, заполнял лебединой песнью всю кубатуру помещения. Отпустил он стенографистку уже после того, как сотрудники аппарата разошлись по домам, а в окна стала заглядывать незаметно подкравшаяся морозная ночь. Ушёл он домой в приподнятом настроении, какого не испытывал аж с самого 1930 года. Тогда ему, молоденькому уполномоченному в деревне Романовка, что на Тамбовщине, у не желавшего вступать в колхоз середняка Денщикова удалось отыскать и конфисковать припрятанное в риге посевное зерно. С чувством исполненного долга он отрапортовал тогда о своей первой победе районному начальству в городе Козлове.

Вот и теперь у него есть что доложить «наверх». Непрестанные упрёки в министерстве и Госплане об иждивенческом положении треста, клянчившего у государства дотации на содержание шахт и социально-бытового комплекса, неудачные попытки диверсифицировать экономический уклад жизни советских посёлков на Шпицбергене, похоже, скоро канут в Лету. Открытие нефти – это вам не маниловские проекты, с которыми трест носился по инстанциям последние годы, пытаясь доказать свою нужность стране.

Какие только заманчивые прожекты не закрадывались в головы экспертов «Арктикугля» под шорох северного сияния и завывание снежных буранов! И о постройке в Баренцбурге линии по розливу минеральной воды (из ледниковых источников); и о строительстве фармацевтической фабрики (на базе добычи водорослей в заливах Баренцева моря); и о создании альпийского горнолыжного центра и научной базы Академии наук (на базе пустующей гостиницы в посёлке Пирамида);и о строительстве филиала глазной клиники Фёдорова, о селекционной работе по выведению мясных пород крупного рогатого скота и кур и прочая и прочая. Все эти проекты героически кончали свою жизнь на бумаге, так и не сумев преодолеть стен кабинетов, в которых они возникли. Всё упиралось в деньги, которых у общенародного государства развитого социализма всё время не хватало – особенно последние годы.

Но масса отрицательного опыта – это большой плюс.

То, о чём Гнилозубов узнал от Назарова, стало венцом всех предыдущих неудач и явно отличалось от плодов предыдущего административного зуда. Это – уже солидная заявка на продвижение честолюбивых проектов, от которых никому уже просто так отмахнуться не удастся. Нефть – это …это вам не фунт изюма и даже не уголь – основной конёк треста, а показатель прогресса! Прорыв, едрёна мать!

По случаю нежданного праздника, посетившего измученную душу носителя прогресса, был отпущен личный шофёр, и впервые за кои годы Гнилозубову захотелось добраться домой на общественном транспорте. Он почувствовал потребность поближе соприкоснуться с трудящимся населением, ради блага которого он не щадил ни сил, ни здоровья и оттягивал уход на пенсию.

Гнилозубов стоял в метро вагона, ухватившись обеими ручищами за верхний поручень, с благодушной снисходительностью прислушивался к беседе двух молодящихся дамочек, позволяя им щекотать себя кокетливыми накрашенными глазками, и ему грезилось, что поезд увозит его не в сторону станции «Проспект Вернадского», а значительно дальше, в страну сокровенной, можно сказать, голубой мечты, зажжённой в его груди ещё в эпоху сплошной коллективизации и социалистической индустриализации.

Вера в чудеса примиряет с их несбыточной перспективой.

Рано, слишком рано некоторые современные администраторы со Старой площади решили списать в отход Гаврюшку Гнилозубова. Он ещё покажет им, на что способен старый и испытанный партийный кадр в эпоху застоя! И вообще, где, скажите, этот застой? Не хотят работать сукины дети, вот и ссылаются на какой-то застой! Как правильно говорил профессор Преображенский в булгаковском «Собачьем сердце», застой возникает у людей в голове. А если у человека голова буквально пухнет от идей и замыслов, то, значит, он соответствует своей должности и идёт вперёд, не задерживаясь на месте. Больше новых дорог в последний путь!

Освещённый ярким электрическим светом, разбросанный по широкой долине посёлок Лонгйербюен – детище неуемного американского миллионера Лонгйера – выглядел в полярной темноте как россыпь драгоценных камней из-под копыт бажовского сказочного оленёнка. Перенесенный норвежцами со своего старого места, на котором рейдеры гроссадмирала Дёница в 1944 году оставили лишь груду мусора, благоустроенный по последнему слову техники малого градостроения, норвежский шахтёрский таун за полярным кругом с населением, слегка превышающим тысячу человек, с гимназией и детским садом, церковью, бассейном, больницей и аптекой, почтой и телеграфом, рестораном и кафе, телевидением и радио, своей газетой, центральным отоплением, магазинами и практически всем, чем норвежское население пользуется на материке, плюс полярные льготы, превратился в образцовую норвежскую коммуну.

Времена, когда норвежцы в буквальном и переносном смысле прозябали в своих арктических посёлках и за каждой мелочью обращались к русским, прошли бесследно. Когда-то в распоряжении советских полярников находились ледоколы и буксиры, самолёты и вертолёты, радиостанция и прочая солидная материальная база для обеспечения достойного образа жизни в полярных широтах, а у норвежцев были одни лыжи. Но последние годы экономику Союза постоянно лихорадило, средств на всё не хватало, и одними из первых почувствовали это полярники.

Потом началась перестройка. Москва сокращала финансирование, в то время как Норвегия, скандинавский Кувейт, с умом используя свои нефтедоллары, вкладывала в шпицбергенскую инфраструктуру всё больше средств и постепенно предстала перед своим великим и строптивым соседом в своей изначальной роли – роли хозяина этой островной страны. До этого, на протяжении почти шести десятилетий, советские полярники, признавая эту роль чисто теоретически, на практике старались во всём обходиться без норвежской администрации, игнорируя её указания и распоряжения, либо вообще открыто их нарушая. Правда, и норвежцы тоже не оставались в долгу и часто в своём административном усердии выходили за рамки предоставленных им Парижским клубом в 1920 году полномочий на управление архипелагом.

Отказавшись от предложения норвежцев участвовать в совместном строительстве и эксплуатации аэродрома, советские посёлки лишились льгот на пользование им, а всё это потом стало влетать в «копеечку» и наносить непоправимые удары по трещавшему по всем швам бюджету треста «Арктикуголь». Одна лишь посадка вертолёта на аэродроме Лонгйербюена стоила тысячу крон, не говоря уж о приёме на нём самолётов «Аэрофлота». Не «потянули» наши шахтёры и подключение к телесети Норвегии, отказались от телефонизации и почты – кишка оказалась тонка. Идеологическое противостояние на материке, перенесенное на промёрзшую почву архипелага, как и на Большой Земле, закончилось поражением. И это, как ни странно, внесло элемент стабильности и успокоенности в жизнь людей. Они перестали «дёргаться» и ломать голову над тем, как доказать своё главенство на Шпицбергене, а просто стали мирно сосуществовать и заниматься более насущными проблемами своего бытия.

…Контора сюссельмана – губернатора, выступавшего на Шпицбергене в четырех ипостасях – главного администратора, полицейского начальника, судьи и дипломатического представителя Норвегии, – занимала в Лонгйербюене стратегическое положение, возвышаясь над обрывом в несколько десятков метров над остальными домами и строениями. В распоряжении сюссельмана находилось около полутора десятков чиновников, в том числе переводчик с русским языком и дюжина полицейских, включая представителей контрразведки, а также снегоходы, вездеходы, просто автомобили, вертолёт, катера, судно ледокольного типа и многое другое.

К девяти часам к одноэтажному зданию конторы начали съезжаться её сотрудники. Захлопала входная дверь, послышался топот ног, обивавших с обуви снег, в приёмной зазвучали голоса. Рабочий день начался.

Как обычно, сюссельман начинал свою трудовую неделю с короткого совещания старших сотрудников, возглавлявших тот или иной участок, чтобы наметить план работы на текущую семидневку. За полярным кругом выходные дни, естественно, полагались каждому, но все знали, что Шпицберген не любит праздности и мог призвать любого из них и в субботу и в воскресенье.

В камине уютно потрескивал мелкий уголь – своих дров на архипелаге не водилось. Заходившие в кабинет сотрудники здоровались с шефом и занимали свои места за длинным столом. Губернатор Юнглинг восседал во главе стола и дымил сигарой, роняя пепел на мягкий ковёр. Его огромный, картофелеобразный, красный мясистый нос победоносно светился на изрезанном морщинами крупном волевом лице, а из-под прищуренных век то и дело вспыхивали живые огоньки острых внимательных глаз, что в сочетании с безмятежным видом создавало впечатление уснувшего, но готового в любое время извергнуться вулкана.

Первым вопросом в повестке дня была экология – любимый конёк сюссельмана. Слава богу, никаких поползновений к нарушению растительного и животного мира бдительными полицейскими во главе с Андерсом Андерсеном за неделю отмечено не было.

– Что пишут газеты о планах охотников поразвлечься в наших краях? – Юнглинг положил сгоревшую сигару в пепельницу и прихлебнул остывший кофе.

– Полагаю, они крепко задумались над тем, что было заявлено вами на прошлой неделе в «Дагбладет», – скромно доложил обстоятельный Андерсен. Ходили слухи, что под полицейской униформой Андерсена билось неутомимое сердце контрразведчика из Службы наблюдения. Может, оно так и было, но внешний облик Андерсена ничем этой тайны не выдавал. – Во всяком случае, турфирма, специализирующаяся на всякого рода сафари, якобы отложила планы отправления первой группы охотников на Свальбард на неопределённое будущее.

– Пусть только сунутся сюда – мы их встретим по всем правилам северного гостеприимства! Не так ли, Андерс? Хе-хе-хе…

Скупой на эмоции и слова старший полицейский только улыбнулся уголками рта. Всем было известно, как ревниво относился к сохранению природы архипелага его начальник. Недаром он украсил свой губернаторский герб лозунгом «Берегите Свальбард!». Предметом особой заботы губернатора были белые медведи. При его активном содействии на архипелаге был объявлен бессрочный – во всяком случае, пока жив был сам Юнглинг – мораторий на отстрел белых медведей. Редких нарушителей запрета губернатор карал по всей строгости закона и своего непреклонного характера, так что белые медведи могли спокойно размножаться под спасительной десницей губернатора, а браконьеры и охотники могли охотиться на них только во сне.

Вице-губернатор Эйдар Тун рассказал о подготовке к приёму делегации стуртинга2, которая ожидалась в Лонгйербюене в ближайшие дни. Члены парламента от нескольких партий пожелали ознакомиться на месте с выполнением инвестиционной программы на архипелаге, за которую они проголосовали год тому назад. Парламентарии сомневались, правильно ли используются на Шпицбергене деньги налогоплательщиков. Государственной компании «Стуре Ношке», хозяйничавшей на архипелаге, предстояли нелицеприятные беседы с избранниками народа, и контора губернатора напрямую была заинтересована в том, чтобы члены делегации вернулись домой вполне довольные.

– Кто из народной партии приедет сюда? – поинтересовался Юнглинг.

– Марта Букстедт, господин сюссельман. – Обрамлённое рыжими бакенбардами полное лицо вице-губернатора слегка покраснело, но в темноватой комнате никто этого не заметил, потому что румянец никогда не сходил с лица пышущего здоровьем Туна. А покраснел он в связи с весьма романтической причиной: в студенческие годы Марта Букстедт была его возлюбленной. Пылкий роман чуть было не закончился женитьбой, если бы на последнем курсе на горизонте не появилась черноокая Аннике, перед которой любвеобильный Эйдар устоять не мог. Но он нет-нет, да вспоминал о своей Марточке, хотя уж и давно не видел её. И вот она собственной персоной прибывает в Лонгйербюен! При одном упоминании её имени у него по всему телу пробегала дрожь.

– Это не она намедни делала запрос в правительство о нашем бюджете?

– Да, вместе с представителем партии недовольства.

– Эйдар, предупреди всех в «Стуре Ношке», чтобы были в полной готовности, а то они иногда имеют обыкновение пасовать перед нахалами из Осло. Эта штучка Букстедт непременно сунет свой длинный нос в финансы компании. А я прослежу, чтобы и наш бухгалтер навёл порядок в своей отчётности. Что ещё?

– Делегация выразила пожелание заглянуть в один из русских посёлков.

– Понятно. Договорись на ближайшей четверговой встрече с Баренцбургом. Пусть только консул Ерёмкин не включает в программу посещения их столовую. Андерс, как ты думаешь, чем у них так здорово… гмм… пахнет?

– Украинским салом, господин губернатор. И чесноком.

– Прошлый раз я там чуть не задохнулся.

– Русские считают, что чеснок – сильный антисептик, – вставил Тун.

– Да? Никогда не слышал. Надо как-то попробовать.

При этих словах по рядам сотрудников пробежала лёгкая волна шёпота. Месяца два-три тому назад русские угостили Юнглинга своей горчицей. Не подозревая о её коварных свойствах, губернатор бросил на кусок мяса такую солидную порцию, что у русского консула, сидевшего рядом, из глаз брызнули слёзы. Результат не замедлил сказаться также и на лице губернатора, но реакция была неадекватной:

– Прекрасная вещь! – заявил сюссельман, вытирая платком слёзы. – Никогда в жизни не пробовал ничего подобного! Господин консул, был бы весьма признателен вам, если бы вы подарили баночку вашей горчицы.

После визита к русским Юнглинг заехал в ресторан и попросил его владельца Роара Къерульфа изготовить что-либо подобное по русскому образцу. Хитрый Роар, желая угодить начальнику, не мудрствуя лукаво, сгонял в ближайшее воскресенье на снегоходе в Баренцбург и за бутылку виски купил там литровую банку этого зелья. Теперь он раз в неделю вручает губернатору баночку «изготовленной им по рецепту» русской горчицы с фирменной этикеткой своего ресторана. Юнглинг однажды расхвастался своим достижением перед русским гендиректором «Арктикугля» и подарил ему на память одну баночку совместного норвежско-русского продукта.

А что если губернатор увлечется теперь и чесноком? В посёлке явно будет трудно дышать.

– Эйдар, дабы достоуважаемые члены парламента на практике прочувствовали плоды своего государственного подхода к экономии бюджетных средств, организуй им соответствующее питание, скажем… ну… в пределах того, во что Андерсену обходится содержание одного арестованного. Ха-ха-ха!

– У них будут свои командировочные.

– Командировочные? Не смеши, Эйдар, я знаю, куда пойдут их командировочные. Я сам был однажды членом парламента и в командировках всегда рассчитывал на угощение. Хе-хе-хе… Ну, да ладно… У кого есть ещё что доложить? Всё? Хорошо, все свободны, кроме Арне Якобсена.

Якобсен, будучи Горным мастером, чиновником с международным статусом, наблюдавшим за правильной эксплуатацией полезных ископаемых на Шпицбергене, формально не подчинялся Юнглингу и должен был быть независимым экспертом, но на практике, конечно же, больше радел за норвежскую сторону.

Губернатор опять задымил сигарой и плеснул ещё кофе для себя и горного мастера.

– Ну что, Арне: как ты прокомментируешь активность русских в долине Рейндален?

– Я беседовал с господином Трегубенко. Он, что называется, хлопает пустым мешком по кустам3, но ничего конкретного не говорит.

– То есть?

– Утверждает, что первоначальная оценка обнаруженных запасов была завышена и что, после того как они сделали замеры с применением новых приборов, полученных из Москвы, оптимизм их в значительной степени угас.

– А что говорит директор Коршунов?

– Коршунов, наоборот, говорит массу вещей, но ни слова о буровых работах. Ссылается на то, что его не посвящают в детали.

Норвежцы знали, что между директором шахты донбасцем Коршуновым и представителями треста «Арктикуголь» шла постоянная подспудная борьба. Борьба шла с переменным успехом: у Коршунова были ресурсы, включая продукты и алкоголь, а у представителей – власть.

– Всё это выглядит довольно подозрительно, – задумчиво произнёс Юнглинг, заволакивая комнату густым едким дымом. – Ты пролетал на вертолёте над местом?

– Да, конечно, но разглядеть что-либо интересное не удалось.

– Ага. Что ты предлагаешь?

– Могу, в конце концов, как горный мастер посетить месторождение официально, но тогда мы насторожим русских и…

– Они и так насторожены до предела, – перебил губернатор Якобсена. – Хорошо, прежде чем двигать на русских тяжёлую артиллерию, попробуем сделать разведку боем. Мне тут пришла в голову одна мысль. А что если к русским на буровую случайно попадут туристы?

– Не понимаю, как…

– А очень просто: туристы приехали сюда из Осло, пошли в поход на снегоходах, заблудились…

– Как-то неудобно…

– Дорогой Арне, ты старый и неисправимый идеалист. Ладно, не бери в голову, мы с Андерсеном всё это сами подготовим. Тебе только останется их проинструктировать по своему предмету. Э-хе-хе-хе-хе… В наше время, Арне, такие методы вполне оправданы, тем более что русские тоже не гнушаются никакими средствами, когда их заставляет необходимость. А необходимость, как ты учил в английской школе, мать изобретательства. Вот так-то! Согласен?

– Ммда…

– Что ты всё мычишь, Арне? Проснись! Речь идёт о жизни и смерти. Если русским удастся опередить нас с нефтью, я не берусь предсказывать последствия. Ладно, иди, занимайся своим делом. О нашем разговоре никому ни слова. Ясно?

– Ммда…

Юнглинг проводил горного мастера взглядом, которым отец отпускает от себя своё юродивое чадо. У сюссельмана не было никакой уверенности в том, что до Арне Якобсена дошёл смысл их беседы. Как можно было ожидать этого от человека, полностью погруженного в мир геологии, срезов, пластов, всяких мезозойских эр и прочей чепухи, которой напичкали его голову в немецком горном институте? Можно было бы попытаться продвинуть на это место другого горного инженера, но кто знает, будет ли он лучше Якобсена? Этот хоть не мешает и хорошо знает своё дело.

Пять минут спустя джип Юнглинга отъехал от конторы и направился в аэропорт. Там его должен был ждать старший полицейский Андерсен. Им предстояло наведаться в бухту Энгельса, где жил норвежский зверолов. Вот уже целую неделю он не выходил на связь, и нужно было проверить, всё ли у него в порядке. Потом они запланировали заглянуть на мыс Линнея, на котором располагалось всё норвежское радиохозяйство, в том числе и глубоко законспирированная станция радиоперехвата министерства обороны. По статусу Шпицбергена присутствие военных было запрещено. Но не только норвежцы нарушали этот статус – русский вертолётный отряд представлял собой подразделение Мурбанской базы ВМФ.

Когда Юнглинг подъехал к вертолётной площадке, старший полицейский, уже протоптавший в снегу тропку рядом с вертолётом, поспешил ему навстречу.

– Господин губернатор, я только что получил по радио сообщение от Туна. Похоже, нам придётся внести коррективы в наш сегодняшний маршрут.

– Почему?

– Один из служащих «Стуре Ношке» ходил на снегоходе в долину Грёндаль и обнаружил там брошенный русскими тягач и грязные масляные пятна вокруг. Думаю, надо было бы проверить по свежим следам и заставить русских…

– Ах, чёрт их побери! Опять Иваны наследили в тундре! Ну, погодите, допрыгаются они у меня! Давай сначала аккуратненько облетим место происшествия, а после визита на радиостанцию нагрянем туда официально, всё запротоколируем и представим русским счёт за всё безобразие. Пошли!

Они втиснулись в кабину вертолёта, поздоровались с пилотом и надели шлемофоны. С помощью вмонтированных в них микрофонов и наушников они постоянно переговаривались с сидевшим за перегородкой пилотом и с внешним миром. Сначала медленно, потом всё быстрей завращались длинные, слегка провисшие лопасти винта, вокруг вертолёта штопором закрутился снег. Набрав обороты, машина чуть-чуть дёрнулась и оторвалась с деревянного помоста. Подсвеченные прожекторами ангары, склады и здание аэропорта закачались, съехали набок и канули в тартарары.

Машина, словно засидевшаяся в клетке птица, резко рванула в звёздную темноту, заворачивая на восток. Справа еле угадывались контуры маячившей на фоне неба двурогой вершины Эльйхорна, слева проплыли присыпанные снегом кручи Груманта, обрывавшиеся в свинцовые воды Ис-фиорда – Ледяного залива. Даже в полярную ночь можно было разглядеть величественный каменный массив, превращённый ветром, морозом и водой в причудливый средневековый замок в стиле барокко. Было тихо и безветренно; скалистый берег, как в зеркале, отражался в жутко-вязкой морской пучине, и было почти невозможно определить, где был берег, а где – его отражение. Отторженность от внешнего мира была абсолютной. Казалось, вертолёт оторвался от земли и мягко поплыл в безграничном космическом пространстве.

– Держись севернее, чтобы пройти подальше от Баренцбурга, – приказал Юнглинг пилоту через внутреннее переговорное устройство, возвращаясь в сферу земного притяжения.

– Будет сделано.

– Проскользнуть незаметно все равно не удастся, – вмешался Андерсен. – Звук мотора слышен далеко.

– Не важно. Направление полёта из-за гор определить будет трудно.

Обойдя советский посёлок с севера на большой высоте, вертолёт заложил правый вираж и стал постепенно терять высоту.

– Мы спускаемся в Грёндальскую долину, – прокричал пилот в микрофон, и сюссельман со старшим полицейским согласно закивали головами, всматриваясь в иллюминатор. Чистое без единого пятнышка снежное покрывало не давало возможности зацепиться глазу. Губернатор и его верный помощник стали было уже сомневаться в достоверности полученной информации – ещё немного и долина, в которой берёт начало небольшой ручей, скоро закончится, и вертолёт вторгнется в восточную оконечность Грёндальского фиорда, от которого до Баренцбурга подать рукой.

Но тут пилот повернулся к ним лицом и правой рукой указал перед собой:

– Это здесь. Садиться будем?

– Зависни над местом, – приказал Юнглинг, пытаясь через стекло разглядеть чёрные пятна.

Вертолёт включил специально установленные прожектора для подсветки местности и стал медленно снижаться, зависнув в воздухе. Глазам норвежцев представилась неприглядная картина: обгоревший остов грузовика с неуклюже торчащей стрелой крана и проглядывающие из под сугробов чёрные пятна разлитой солярки. Вероятно, головотяпы из Баренцбурга пытались проехать по снегу к месту расположения своей вышки, но не рассчитали свои силы, застряли и стали греться на морозе. В результате неосторожности мог случиться пожар. Всё это предстояло выяснить, поэтому надо было всё-таки делать посадку и ближе знакомиться с аварией.

– Мы садимся, – крикнул Юнглинг в микрофон и стал расстёгивать ремни.

На минуту всё пропало в вихре снега, но когда винт перестал вращаться, и видимость возобновилась, в метрах пятнадцати от себя они увидели силуэт крана. Юнглинг пошёл впереди, за ним, с трудом вынимая ноги из сугроба, плёлся старший полицейский.

– Да, наворочено порядочно, – хмыкнул сюссельман, ковыряя кончиком сапога разлившееся по снегу жирное пятно.

– Солярка, – многозначительно произнёс Андерсен, после того как он тоже ковырнул пальцем слой снежного пирога и попробовал его на запах.

– Как ты думаешь: на сколько всё это потянет? – поинтересовался сюссельман, прикидывая в уме сумму штрафа, который он предъявит Трегубенко.

– Тысяч на сорок, а может быть и на все пятьдесят.

– Вместе с очистными работами?

– Да.

– Ладно, по дороге всё запишешь, нам надо двигаться дальше, – заторопился Юнглинг и повернул к вертолёту.

– Подождите, шеф. Я тут кое-что проверю.

Старший полицейский нырнул в темноту, а Юнглинг стал его ждать, нетерпеливо переминаясь под струёй холодного воздуха, нагнетаемой винтами вертолёта. Андерсен вернулся минут через десять, держа в руках какое-то странное приспособление, в котором запутался полярный песец.

– Что это? – поинтересовался Юнглинг. – Капкан?

– Силок, господин сюссельман. Русский силок на песца.

– Напомни мне о нём, когда в следующий четверг будем у консула Ерёмкина в гостях. – Губернатор запалил сигару и, сопя носом, направился к трапу. – И для чего только им нужна эта дохлая кошка? – поинтересовался он у Андерсена.

– Для шкурки, шеф.

– Да там и мехом-то не пахнет.

– Тем не менее, русские выделывают их и пытаются сбыть нашим туристам.

– Нация браконьеров! – сердито буркнул Юнглинг и замолчал. Песцы не стояли на первом месте в перечне забот сюссельмана. Они шли за оленями, а олени – за медведями, так что он довольно скоро успокоился и настроился на свой обычный благодушный лад.

Через десять минут они опять вернулись в исходную точку своего маршрута. Заложив вираж над Адвент-фьордом, вертолёт взял курс на северо-запад. В величественной темноте можно было с трудом различить дрейфующие по незамерзшему Ледовому заливу глыбы айсбергов, постоянно сползающие с многочисленных ледников. Вертолёт поднялся ещё на сотню метров, потому что впереди их ждал ледник Боре. На юге слева у самого горизонта заалела светло-оранжевая полоска света – отражение далёких солнечных лучей, которые пока не доходили до Шпицбергена. Мелкий залив святого Йона и пролив Форланд замёрзли и сливались с Землями Оскара II и принца Карла, составляя единое снежно-ледяное пространство. Космическая темнота обволакивала всё вокруг, и люди чувствовали себя микроскопичными, жалкими амёбами перед лицом спящей вечности.

Визит к одинокому зверолову на западную оконечность острова Шпицберген в отроги ледника Аватсмарк не предвещал официальным чинам из Лонгйербюена большого удовольствия. Год тому назад Юнглинг с большой неохотой дал норвежцу Стену Квисму патент на промысел. Полное одиночество и удалённость заимки от посёлков в условиях заполярного Севера требовали от претендента известных волевых качеств и навыков. Предыдущий отшельник на этом месте кончил плохо: он перевернулся в лодке, пытаясь втащить на борт убитого морского зайца, и тело его так и не было найдено. В звероловы на Свальбарде мог пойти только отчаявшийся в жизни человек, хотя, конечно, при умелой организации работы и усердии на шкурах добытых морских и сухопутных зверей можно было сколотить кое-какое состояние.

А Стен Квисму сразу не понравился сюссельману. Во-первых, вызывали подозрение сами мотивы, которые привели его сюда. Приезду на архипелаг предшествовал распад семьи и развод, и Стен Квисму, по профессии страховой агент, охотник-любитель, рассчитывал обрести здесь желанный покой и жизненные соки на будущее. Для такого человека следовало бы подобрать более слабое лекарство, чем жизнь в одиночку в двух шагах от северного полюса. Во-вторых, Квисму заявился на приём к губернатору навеселе, и как только он открыл рот, в нос Юнглингу ударил перегорелый запах сивушных масел. Юнглинг сам был большой аматёр по части выпивки, но чтобы идти в поддатом состоянии на официальный приём…

Разведенец представил рекомендательное письмо губернатора Верхнего Трёнделага, и Юнглинг не мог отказать просьбе старого приятеля. Он дал указание Туну не спускать с Квисму глаз и регулярно докладывать ему о поведении зверолова. На удивление всем Квисму быстро акклиматизировался, приступил к добыче зверя, регулярно выходил на связь по радио, а иногда даже появлялся в посёлке, чтобы пополнить запасы продовольствия и амуниции.

…Уже на подлёте сюссельман почуял недоброе.

Его предчувствие подтвердилось, когда после приземления вертолёта в пятидесяти метрах от домика зверолова их никто не вышел встретить. Собаки под навесом заливались злобным лаем, но Стен Квисму не подавал признаков жизни. Вряд ли в это время года он мог отлучиться куда-нибудь по делам. Тогда куда же он подевался? Уж не стал ли охотник жертвой белого медведя? Но мысль эту пришлось отвергнуть, потому что на снегу никаких признаков посещения заимки белым медведем гости не обнаружили.

Опытный Андерсен продолжил осмотр участка вокруг заимки, чтобы не затоптать на всякий случай возможные следы событий или оброненные предметы.

– Здесь кто-то побывал посторонний, – уверенно доложил он шефу, поднимая указательный палец вверх. – Вон там и там видны следы чужого снегохода.

– То есть?

– То есть, русского, разумеется. Ширина полозьев указывает на то, что тут недавно отметился «Буран».

– Ты уверен в этом?

– Абсолютно. Я точно знаю, что из наших тут никого не было.

– Какой давности, по-твоему, след?

– Достаточно свежий. Где-то около двух-трёх дней.

– Ммда… Ну что ж, пошли?

На стук в дверь никто не отозвался, только собаки так задёргались на привязи, что сама хижина заходила ходуном. Андерсен прислушался, приложив ухо к двери. Сзади нетерпеливо переминался с ноги на ногу губернатор. Полицейский толкнул дверь, и она со скрипом отворилась. Андерсен достал из кармана электрический фонарик и включил свет. Откуда-то из угла послышалось тихое посапыванье и лёгкие стоны. Луч фонаря пробежался по деревянным, почерневшим от времени стенам и остановился на широких нарах, на которых громоздилась куча одеял и верхней одежды. Куча ритмично поднималась и опускалась в такт мирному храпу.

– Слава богу, кажется, жив, – констатировал сюссельман, вытирая пот со лба, хотя в доме было почти так же холодно, как и снаружи.

Полицейский осветил фонарём убогую обстановку, потухший очаг, связку песцовых шкурок под потолком, огарки свечей, ружья и силки на стенах, вскрытые консервные банки и разбросанные на полу пустые бутылки из-под джина, виски, аквавита и прочей алкогольной дряни.

– Недурное времяпровождение, – с плохо скрываемой завистью произнёс губернатор.

– Смотрите, что я нашёл. – Андерсен нагнулся и подобрал с пола бутылку с красной этикеткой, на которой было изображено сусально-каменное высотное здание с красной звездой на шпиле.

– Русская водка!

– Так точно, господин сюссельман. И такая в нашем «Бутикене» не продаётся и вряд ли когда продавалась вообще.

– Да, это верно. Такая стоит у меня дома в буфете – подарок консула Ерёмкина. Андерс, ты был прав: здесь пахнет русским духом.

– Йес, сэр, – по-военному откликнулся норвежский Холмс.

– А ну-ка зажги лампу и разбуди этого жалкого подражателя героям Фенимора Купера.

В керосиновой лампе было пусто, и старшему полицейскому понадобилось время для того, чтобы нащупать в запаснике бутыль с пахучей жидкостью. Лампа ещё раз осветила последствия бурной гулянки и недовольно-недоумённые физиономии чиновников.

– Стен, просыпайся, хватит дрыхнуть!

Андерсен осторожно потрогал ворох тряпья, под которым скрывался предполагаемый следопыт. Когда на призыв никто не откликнулся, Андерсен стал стаскивать с кровати поочерёдно одну вещь за другой, пока не добрался до самого низа. Но что это? Из-под грязного засаленного ватного одеяла выглядывала не одна голова, а целых две! Рядом с белокурыми длинными волосами викинга лежал чёрный, жёсткий растрёпанный веник какого-то скифа. Храпела голова степняка, а на бледном исхудавшем лице норвежца отобразилась печать умиления.

Некоторое время блюстители заполярного порядка застыли в немом изумлении. Первым в себя пришёл всё-таки контрразведчик. Он слегка потрепал своего соплеменника по щекам, и его реакция не заставила себя долго ждать.

– А? Что? Кто тут?

– Тут господин сюссельман и старший инспектор Андерсен. – Андерсен постарался придать своему голосу максимум злорадной язвительности, делая ударение на словах «старший» и «сюссельман». – А с кем мы имеем честь?

Проснувшийся зверолов всё ещё не мог понять, где и с кем он находится, и затравленным взглядом обвёл своё убогое жилище. На его физиономии мелькнула тень узнавания.

– Ну что – узнал? – поинтересовался Юнглинг.

– Ах, это ты, Юнглинг, – развязно произнёс Квисму, закрывая опять глаза, не желая, видимо, лицезреть губернатора. Но глаза вновь открылись, в них зажёгся огонёк решимости и злости:

– Ба-ба-ба! Да тут сам великий норвежский сыщик Андерсен собственной персоной! Чему обязан столь высоким и почтенным обществом?

Квисму сделал попытку встать с кровати и изобразить руками и верхней половиной туловища изысканный реверанс, но запутавшееся одеяло крепко держало остальную часть его тела, он потерял равновесие и упал на голову своего сопостельника.

– Какого хрена толкаешься! – раздался недовольный рёв на русском языке. Мощной рукой зверолов был отодвинут в сторону, и из-под одеяла вылезла фигура в тёмном полушубке, ватных штанах и валенках. Как и Квисму, фигура не сразу могла понять, что происходит, и только мычала, мотала головой из стороны в сторону и водила языком по высохшим губам. Наконец фигура собралась с силами и с претензией на хорошее знание английского языка кокетливо спросила:

– Ху ю?

– Ху ар ю? – в свою очередь вежливо поинтересовался старший инспектор полиции.

– Ху я? Я… Ай эм… эм Федя. Фёдор Севастьянович… Ик! Вот так, блин. А ю? Стенчик, скажи, плиз, кто… то есть, ху ар зей? Ик! Стенчи-и-ик! Где ты, мой разлюбезный? Пардон, господа, айн момент, я сейчас тут… ик! сейчас, блин, разберусь… Ик!

Фёдор Севастьянович сполз с кровати и шатающейся неуверенной походкой пошёл на Андерсена и Юнглинга с протянутой ручкой:

– Гуд морнинг, мистер… как там тебя… Дай я тебя расцелую. – Он схватился за протянутую инспектором руку и держался за неё, как тонущий в море, не отпуская ни на секунду. Наконец он отпустил бедного полицейского и вцепился в губернаторскую куртку, потому что в противном случае упал бы на пол.

– Спокойна-а! Тиха-а-а, зорька, стоять! Вот так. Стенчик, принимай гостей, в натуре! У нас там кое-что ещё осталось. Стенуля, где ты? Разливай! По Дону гуляет, по Дону гуляет, по До-о-ону гуляет казак молодо-о-ой…

Юнглинг с помощью Андерсена довёл русского до кровати и с трудом отряхнулся от него. Севастьяныч сразу упал на постель и захрапел.

– Херр Квисму, как это всё понимать?

– Как понимать? А как хотите, так и понимайте, – нагло отозвался зверолов и тоже полез под одеяло. – В гости надо ходить по приглашению. Так принято в приличном обществе.

– Хватит паясничать, Квисму. Ты целую неделю не выходил на связь, и мы за тебя же, дурака, беспокоились, – возмутился Андерсен.

– И напрасно беспокоились, господин старший полицейский. У меня всё в порядке.

– А это кто? Откуда он появился? – Старший полицейский укоризненно ткнул пальцем в русского.

– Ах, это? Это – Теодор, мой гость и русский друг.

– Как он здесь появился?

– Очень просто – на скутере.

– А где же скутер?

– Скутер? А действительно, где же скутер? – забеспокоился вдруг норвежец и стал тормошить своего друга:

– Теодор, будь любезен, куда девался скутер и Базиль?

– Василий уехал… это, блин, нах… нах хаузе. Гоу хоум. Ферштеен? – отозвался тот, не поворачивая головы. – У него смена… арбайтен…

– Понятно, спасибо, Теодор. Слышали? Скутер с Базилем уехал домой, – перевёл Квисму.

– И когда это было?

– Что – это?

– Когда был здесь скутер и когда уехал отсюда этот ваш Базиль?

– Минуточку. Какой сегодня день?

– Понедельник.

– Ага, значит, это… сдаётся мне, было в субботу.

– Что же было в пятницу?

– Как что? Я же объясняю, – терпеливо, как малым ребятам, продолжал зверолов. – В четверг на скутере приехали Теодор и Базиль. Они привезли с собой русские сувениры. – Квисму сделал широкий жест рукой, обращённый к валявшимся на полу бутылкам из-под водки. – Мы вступили в дружеские отношения. Называется народной дипломатией. Может, слыхали об этом, господа? Сейчас о-о-чень важно заниматься народной дипломатией, то есть контактами на уровне рядовых граждан. О-очень важно. Не всё же вам, господам чиновникам, отдавать на откуп, – закончил на заносчивой ноте своё не совсем трезвое, но назидательное выступление народный дипломат.

– Так когда же всё-таки убрался отсюда Базиль?

– В пятницу… Нет, кажется, в субботу. Я что-то запамятовал.

– И не мудрено, что запамятовал. Погляди, сколько вы вылакали дряни всякой.

– Нет, напитки были, что надо. Водка – это питательная влага для цветов международной дружбы.

– Постыдитесь, Квисму, когда хоть собак кормили последний раз? А я ещё внял просьбе Буркхардта, который просил за тебя, – вступил Юнглинг.

– А мне плевать на вашего Бурк… хардта! Я сам по себе.

– Ну, ладно, хватит. Приводите себя в порядок, а завтра за твоим русским прилетит вертолёт. Надеюсь, пить вам больше нечего? А с голода не умрёте, – подвёл итоги губернатор и пошёл к выходу. Андерсен на прощание укоризненно постучал пальцем по голове зверолова и прокричал на ухо русскому гостю:

– Туморроу, – он показал на свои часы, – туморроу камз э хеликоптер. Ю андерстэнд? – Он показал, как вращается винт вертолёта и для пущей доходчивости загудел:

– У-у-у-у!

– А, вертолёт! – закричал догадливый Севастьяныч и запел гнусавым голосом: – Прилетит к нам волшебник в голубом вертолёте и бесплатно покажет кино-о-о…

Андерсен, слегка понимавший русский язык, но никогда не обнаруживавший свои знания, плюнул и поспешил за боссом. Всю дорогу до радиостанции они не разговаривали – каждый думал о своём: сюссельман – о накладных расходах, связанных с транспортировкой этого чёртова русского в Баренцбург, а Андерсен – о том, не завербовал ли Фёдор Стена на разведку КГБ или ГРУ. Губернатора сморил сон, и во сне ему снилась рюмка бренди с дымящимся кофе и пылающий камин в кают-компании радиостанции.

Приятные ожидания на вечер испортил доклад начальника радиостанции Ингве Трюггвельда, с которым он сразу подошёл к сюссельману, как только тот сошёл с вертолёта. Трюггвельд был встревожен недавним и нежданным посещением станции группой русских из Баренцбурга во главе с известным на Шпицбергене и за его пределами советским гляциологом и начальником научной экспедиции профессором Ойгеном Зингером4. «Гости» нагрянули вчера утром и провели на станции четыре часа. Трюггвельду пришлось выступить в роли радушного хозяина и показать русским некоторые помещения. Нет-нет, губернатор может быть спокоен, он не водил их в те заветные отсеки. Но чёрт знает этих русских, что они успели пронюхать и с кем смогли поговорить. Ему удалось держать под контролем профессора Зингера. Кстати, не пробовал ли господин сюссельман напиток, который профессор возит с собой? О, это отменный напиток, называется «зингеровка», делается из чистого спирта и настаивается на апельсиновых корках. Херр Зингер прошёл на кухню и забрал у нас все корки из-под апельсинов. Остальные гости расползлись, то есть, разошлись по станции и знакомились с сотрудниками самостоятельно. Нет-нет, господин губернатор, я не думаю, что кто-либо из моих ребят проболтался, но поручиться, сами понимаете, за каждого не могу. Пили ли и они «зингеровку»? А как же, господин сюссельман, отказываться было не совсем удобно. Знаете, всё-таки это международные контакты, народная дипломатия, как выразился господин Зингер. Что вы говорите? Куда вы меня посылаете? Ах, туда… Конечно, конечно, господин Юнглинг, имеете право.

– Тьфу! Чёрт бы побрал этих русских! – прорычал Юнглинг, хлопая дверью кают-компании. И как только эти русские народные дипломаты успевают везде опередить его и к тому же наследить в самых неожиданных, самых укромных уголках его хозяйства?

Когда губернатор, отдохнув, собрался в путь, Андерс Андерсен подошёл к нему с заговорщицким видом и прошептал что-то невнятное на ухо.

– Что-что? Повтори! – всполошился Юнглинг.

– Из Осло пришла информация о том, что вертолётный отряд русских на мысе Хеер есть не что иное, как воинское подразделение Северного флота.

– Не может быть! Это скандал! Грубое нарушение статуса архипелага.

– Так точно, господин сюссельман. Явная угроза нашей безопасности. В случае чего русские могут моментально оккупировать Свальбард и контролировать всю северную Атлантику.

– Бог милостивый! Час от часу не легче!

О том, что Радио Исфьорда использовалось американскими подлодками в Баренцевом море, ни сюссельман ни старший полицейский предпочли не упоминать. Конечно, гляциолог Зингер неспроста появился здесь, но вряд ли ему удалось что-нибудь пронюхать. Если конечно эта размазня Трюггвельд не развязал язык под «зингеровку».

– Информация верная? – уточнил на всякий случай Юнглинг.

– Куда вернее, – ответил Андерсен. – Прямо из штаб-квартиры ЦРУ.

– Ну, это ещё надо проверить, – задумчиво произнёс Юнглинг. Он был опытным политиком, к тому же отец его был рыбаком, а мать – простой крестьянкой, так что он привык полагаться только на свой ум и интуицию.

Интуиция ему на сей раз ничего не подсказывала.

Баренцбург тоже жил напряжённой жизнью своих будней. Работал дом культуры с шикарным спортивным залом, бассейном с морской водой и библиотекой. Сворачивая на главную магистраль, улицу Старостина, советский консул Ерёмкин через распахнутую форточку услышал звуки рояля и грудной украинский голос директорши. Значит, шла репетиция, и местный коллектив художественной самодеятельности готовился к выездному концерту в Лонгйербюен. Слева ярко светились окна детского садика, находившегося под патронажем супруги Юнглинга и пастора Сёренсена5. Из окон и дверей расположенной рядом школы доносились голоса ребятишек. То и дело хлопали дверью Дома быта, где к услугам полярников работали различные мастерские и ателье, парикмахерская, почтовое отделение и переговорный пункт. Из подъезда женского общежития, известного более под именем «Дома, где разбиваются сердца», высунулась мужская голова в «зэковке», но при виде консула тут же скрылась.

Жизнь била ключом и в здании рудоуправления. Консул не успевал отвечать на приветствия встретившихся ему шахтёров, бухгалтеров, мастеров, спасателей и других представителей инфраструктуры Баренцбурга. Все бразды правления, все рычаги воздействия, само благополучие полярников находилось здесь, в кабинете директора шахты Коршунова Александра Сергеевича.

Баренцбург оставался последним и наиболее стойким оплотом советской системы распределения, которая на материке уже начинала разваливаться и трещать по швам. Ни один гвоздь, ни одна банка консервов, ни один ботинок или чулок не выдавался и не продавался жителю посёлка без особого на то разрешения директора шахты. Все склады, буфеты, магазины, кафе, столовая, – всё находилось в его цепких молодых руках и контролировалось его неослабным оком. Если какой-то француз-король мог утверждать, что государство – это он, то это же самое с полным правом мог сказать и член партии коммунистов Коршунов. Он хорошо усвоил немудрёное правило: кто распределяет, тот и имеет, и что социализм можно сохранить и в отдельно взятом заполярном посёлке. Вечная мерзлота облегчает консервацию общественных формаций.

Во власти Коршунова находились не только шахтёры, но и работники «сторонних» учреждений: консульство, вертолётная и метеорологическая станции, гляциологическая экспедиция Зингера и прочая и прочая. Благосклонность Александра Сергеевича к «сторонним» находилась в прямой зависимости от того, насколько он мог обходиться без их помощи. Меньше всего он мог обойтись без консульства – шахтёры были всё-таки слабоваты по части дипломатии и иностранных языков, а общаться директору и его заместителям с норвежцами очень хотелось. Поэтому консул и вице-консул и вообще персонал консульства пользовались некоторыми привилегиями по сравнению с другими смертными. Консульство могло приобретать на складах рудника практически любой товар – тут отказу не было. На втором месте стояли вертолётчики, потому что без них тоже ходу, вернее, лёту, не было. А уж научно-изыскательские партии и экспедиции должны были, несмотря на всю их интеллигентность и стоящие перед ними важные государственные задачи, довольствоваться жалкими крохами расположения директора. Не понравился, скажем, Коршунову гляциололг Зингер, так он ни за что не выдаст ему вовремя спецодежду полярника. Ходи в старой!

Консул Ерёмкин, перезревший плод партнабора в дипломатию, был воспитан на тех же жизненных принципах, которыми руководствовался хозяйственник Коршунов: выгодней не вести людей за собой, а ехать на них верхом и как можно быстрей. (Какой же русский не любит русской езды!6) В свои сорок пять лет его дипломатический стаж исчислялся всего тремя-четырьмя месяцами работы в Баренцбурге, и он не успел ещё оторваться от установок, которыми пользовался как бывший инструктора райкома по торговле. Поэтому он безоговорочно принял предложенные ему местным шахтёрским лидером правила игры и не видел для себя в этом ничего зазорного.

Да и какое это было консульство, если оно располагалось не на иностранной территории, чтобы представлять на ней интересы государства и советских граждан, а в советском посёлке! Противостояние с норвежцами по принципу «кто кого главнее», приняв уродливую форму, привело к абсурдному решению не размещать даже дипломатическое представительство на норвежской территории. На деле получилось, что консульство выполняло роль сельского совета. Впоследствии предпринимались попытки перевести консульство в Лонгйербюен, но всё упиралось в деньги, которых на Руси почему-то никогда не хватает. Впрочем, на возведение здания нового консульства в Баренцбурге средств не пожалели. Отстроили четырёхэтажный особняк под медной крышей! Знай наших! Помещения хватило бы для советского посольства в Париже или Лондоне. Немногочисленный персонал консульства затерялся в огромном замке, работники бродили по огромным помещениям, словно привидения в замке Шпессарт, никогда друг с другом не сталкиваясь. Злые языки дали ему название «Замок Иф».

…Когда консул толкнул дверь в кабинет к Коршунову, он увидел там, кроме хозяина, ещё двух человек: генерального представителя треста Трегубенко и начальника геологической партии Назарова. У всех троих был вид заговорщиков, они встретили консула настороженными взглядами, словно двоечники-курильщики, застигнутые врасплох бдительным учителем.

– Общий привет! – Консул снял куртку с шапкой, бросил их на свободное кресло и по очереди пожал всем руки.

– Проходи, садись, Леонид Маркович, – пригласил Коршунов консула к столу.

Сам он сидел на вращающемся кресле, купленном в норвежском посёлке, и на фоне огромного стола под зелёным сукном походил на подосиновик, не сумевший вовремя спрятаться под куст. Трегубенко и Назаров уставились в потолок, отыскивая там трещины и сравнивая их конфигурацию с береговой линией Шпицбергена. Консул тоже не начинал разговора с директором, не решаясь в их присутствии просить очередную партию водки, коньяка и шампанского для нужд консульства. Наступила неловкая пауза, которую решил нарушить Коршунов:

– Какие потрясающие новости на дипломатическом фронте, Леонид Маркович?

– Новости? Да вот только что беседовал с губернатором. Жаловался, что твои «чейнджовщики» опять вылезли в Лонгйере и портили общий вид своими нахальными приставаниями к добропорядочным норвежским бюргерам. – Консул, как всякий испытывающий зависимость человек, в глубине души не чувствовал особого уважения к своему «благодетелю» и не всегда мог сдерживать свои эмоции. Вот и сейчас он не удержался от возможности невинно «лягнуть» директора в присутствии посторонних.

– Что значит – твои? – с подозрением в голосе спросил тот. В глубине своей души он испытывал к консулу ещё меньше уважения: когда и где в русском царстве-государстве подмявший питал тёплые чувства к подмятому? Александр Сергеевич сразу уловил подоплёку «тонкого» намёка, но не подал вида.

– «Твои» – значит: твои подчинённые.

– Ну и что: я их посылал что ли?

– Ты или не ты, но контролировать своих шахтёров надобно тебе, – миролюбиво ответил консул. Он-то знал, что Коршунов отпускает на промысел к норвежцам своих верных адъютантов под процент с выручки. На это и пытался намекнуть Леонид Маркович.

Назаров и Трегубенко с интересом наблюдали за тем, как пикируются между собой две баренцбургские «шишки».

– Хорошо, хорошо, – согласился Коршунов, – разберёмся. Ты тоже лучше присматривай за Кондратием, который «толкает» шахтёрам товары по грабительским ценам.

Это был удар ниже пояса. Кондратий Топорков, секретарь консульства, сын заместителя министра иностранных дел, занимался фарцовкой. Это был секрет полишинеля. Но до сих пор директор рудника не осмеливался выносить свои суждения о недостойном поведении работников консульства на суд посторонних людей. Дипломаты, как жена Цезаря, должны быть вне всяких подозрений. И без того об образе их жизни по посёлку ходили самые невероятные слухи: и что они получают баснословно высокую зарплату, в том числе и в инвалюте, и что с утра до вечера они едят чёрную икру, и что работа у них не пыльная – чеши только языком.

– Я давно тебя просил: поймай его с поличным, вот тогда и поговорим. А так всё пустой разговор, – резко отреагировал Ерёмкин и поджал губы.

– Это не так просто. Твой Кондратий молод, да не по годам хитёр, бестия.

– Ну, с твоими-то «орлами» это легко устроить.

Пришла очередь поджимать губы Коршунову. Только избранному кругу лиц было известно, что он содержал при себе нечто вроде карманной тайной полиции, осуществлявшей негласное наблюдение за неугодными лицами. Надёжные люди подслушивали разговоры ненадёжных по телефону, проводили негласные обыски, а в некоторых случаях даже могли и применять силу, чтобы отконвоировать на вертолёте какого-нибудь проштрафившегося шахтёра на попутный рейс на материк. Консул знал о существовании в Баренцбурге «тотон-макутов», но закрывал на это глаза.

Попикировавшись всласть, оба руководителя умолкли. Назаров с Трегубенко, помявшись, стали прощаться, ссылаясь на занятость по работе.

– Так что там с «чейнджовщиками»? – осторожно поинтересовался директор, когда они ушли.

– Юнглинг возмутился тем, что один из них чуть за руку не хватал проходившего мимо почты какого-то чиновника из Осло. Чиновник сделал замечание губернатору, и тот пригрозил прикрыть «чейндж» вообще. Во всяком случае, он запретил «чейнджовщикам» появляться в Лонгйере.

– Ладно, я поговорю с ними. Какие ещё проблемы?

– Мне нужен ящик водки и ящик шампанского с коньяком.

– Круто!

– На носу праздники, дни рождения, приём.

– За наличный расчёт. Годится?

– Конечно-конечно.

Директор снял трубку с телефонного аппарата и набрал двузначный номер:

– Светлана, продай консульству ящик водки, ящик шампанского и ящик коньяка. Когда пойдёшь в буфет?

– Да хоть сейчас.

– Светлана, консул зайдёт к тебе через полчаса. Ясно? Ну, пока.

– Ещё один вопрос: нельзя ли подослать трактор и расчистить, как следует, снег вокруг консульства? Нас совсем завалило и…

– Так мы посылали вам пару дней назад.

– После этого был снежный «заряд». Ты же знаешь. А на носу – приём. Государственный.

– У меня вы не одни, все просят.

– Я понимаю, но ведь консульство – не коровник…

– Тут ты ошибаешься, Леонид Маркович. Коровник тоже надо расчищать. Молочком-то балуетесь? То-то… Ну ладно, я дам указание.

– Спасибо.

– Что ещё? Давай выкладывай, а то мне на собрание.

– Вышел срок на тёплую одежду у некоторых наших сотрудников. Нельзя ли было…

– Нет, нельзя. Шахтёрам не хватает рукавиц, валенок… У кого там подошёл срок?

– У дежурного коменданта и бухгалтера.

– Ничего, походят в старой.

– Так деньги же в Москве на счёт треста уже перечислены.

– Это ваши проблемы. Спецодежды пока нет.

– Ну, хорошо, у меня всё. – Консул обиженно встал, но директор сделал вид, что не заметил:

– Лады. Я тогда побежал. Будь здоров.

Директор юркнул в свой «газик» и поехал на мыс Хеер ругаться с вертолётчиками, а консул пошел пешком в свой замок с привидениями.

В «замке Иф», доминирующем архитектурном создании Баренцбурга, начали беспорядочно зажигаться то там, то сям огни. К зданию, закапываясь по самые гусеницы в сугробы, подползал мощный трактор с грейдером. На высоком крыльце шуровал лопатой нанятый в руднике дворник-шахтёр, подрабатывающий в свободные от вахты часы, специально подобранный Коршуновым «надёжный» человек.

Баренцбург просыпался. От зданий общежитий в столовую потянулись люди в чёрных дублёных полушубках, серых валенках и шапках-ушанках, называемых «зэковками». По основной дороге со стороны вертолётной станции на мысе Хеер промчался одинокий «Буран» – вероятно, с метеопункта возвращался мурманский метеоролог, потомственный полярник Борис Иванович Старовойтов. Где-то заурчал директорский «газик», его фары на секунду выхватили из темноты засыпанный по пояс памятник Ленину и осветили подъезд, в котором жил Коршунов и прочее начальство рудника.

Отворилась дверь консульства, и на площадку собственной персоной вышел завхоз или, как он всем представлялся в посёлке, заместитель консула по административно-хозяйственной части Дурасов Алексей Семёнович. Зябко кутая своё худенькое тельце в выданный не по росту тулуп, Дурасов сразу затопал валенками, чтобы согреться, и кандибобером спустился по обледеневшей лестнице вниз.

– Здорово, Андреевич! Давай-давай, поторапливайся, скоро прилетят «викинги», – скомандовал он начальственно дворнику-совместителю.

– Не волнуйся, Лёш, успеется.

– Сколько раз тебе говорить, чтобы называл меня по имени-отчеству?

– Извини-подвинься, начальник, я не нарочно – всё забываю.

– Я вот напомню директору, тогда…

– Ну и жалуйся! Делать тебе нечего. За такие гроши пусть найдут другого дворника! А то, что из тебя такой же начальник, как из меня дипломат, то это всем известно.

– Ну-ну, ты потише, а то…

– А то – что? – Рослая фигура шахтёра распрямилась и грозно нависла над Дурасовым.

Все в посёлке быстро узнали, чего стоил этот скандальный никчемный человечек, выкопанный кадровиками МИД из самых глубоких недр бюрократических подвалов какого-то министерства, где Дурасов был на побегушках у какого-то хозяйственника и так и не сумел выдавить из себя раба, полагая, что раб может ещё когда-нибудь и кому-нибудь понадобиться. Дурасов же, как только появился в консульстве, сразу попытался набить себе цену в глазах населения посёлка и рассказывал полярникам всяческие небылицы о своей ответственной работе в Москве, хотя на самом деле не был в состоянии выполнить даже самое простое поручение консула, находился под каблуком у своей жены и заискивал перед дипломатами консульства, как последняя собачонка.

– Попробуй тронь – сразу вылетишь отсюда, – пригрозил завхоз дворнику, на всякий случай отскакивая по воробьиному в сторону.

– Ха-ха-ха! Нашёл чем пугать! Да я, может, мечтаю выбраться из этой дыры! Понял? Это ты тут примазался к тёплому сортиру и думаешь, что никто про твои делишки не знает. Знаем, чья кошка сало съела!

– А ты видел? – Дурасов опять по воробьиному сделал наскок на дворника.

– Видел и знаю, как ты продуктами торгуешь «налево».

– Не пойманный – не вор, – оградился завхоз «железным» аргументом всех жуликов и хануриков. – И потом: сколько у государства не бери, своего обратно всё равно не вернёшь.

– Ишь ты, мудрец какой нашёлся. Поймаем. Дай только мне заняться этим делом. Вали отсюда, не мешай работать

Дворник взялся за лопату, а Дурасов запрыгал по ступенькам обратно в консульство, где его в холле ждал консул Ерёмкин.

– Доброго здоровьица, Леонид Маркович. Как спалось?

– Спасибо, хреново. У тебя всё готово к приёму?

– Ну, слава богу, а то вчера на головку жаловались.

– Алексей Семёнович, я вас о деле спрашиваю, а вы несёте всякую чепуху, – перешёл консул на «вы».

– Что вы имеете в виду, Леонид Маркович?

– Я спросил, готовы ли вы к приёму норвежцев.

– Ах, норги… Это… я тут…

– Алексей Семёнович, я сколько раз предупреждал вас, чтобы не употребляли этого дурацкого слова!

– Да так все говорят, Леонид Маркович.

– Хорошо, так как с приёмом?

– А что надобно? Жду от вас указаний.

– Как что надобно? – Консул стал уже терять терпение. – Я же распорядился вчера, и вы обещали всё исполнить.

– Это… кофе там и… конфеты?

– Ладно, идите. Пришлите ко мне супругу.

Дурасов послушно зашмыгал по мраморному полу валенками, чтобы разбудить и поставить на ноги свою дражайшую Галочку.

– Ну, ничего нельзя поручить, – пожаловался Ерёмкин подошедшему вице-консулу Кирпичеву.

– Гнать его надо, Леонид Маркович, это единственный выход. Учудит он что-нибудь – вот тогда не расхлебаем. Полярка! – закончил он назидательно.

– Вы Кондратия не видели?

– Нет.

– Опять пропал. Это не консульство, а какой-то детский сад! Этого днём с огнём не сыскать, тот ничего не смыслит или притворяется дурачком… Просто дурдом какой-то!

В холле появилась вальяжная и степенная русская красавица – кровь с молоком, жена консульского хозяйственника Дурасова, полная ему противоположность.

– Вы меня искали, Леонид Маркович?

– Да-да, Галина Петровна, ваш повелитель опять меня подводит. Через полчаса должны прибыть норвежцы на переговоры. Просьба быстренько накрыть в каминном зале на шестерых. Ведь вы знаете, что нужно?

– Конечно-конечно, Леонид Маркович, не беспокойтесь. А мой-то что-то занемог. Акклиматизация проходит для него тяжело. Вы уж не обессудьте. – Дурасова улыбнулась уютной улыбкой и пошла в кладовую громыхать посудой.

Дверь консульства распахнулась, и Ерёмкин услышал в тамбуре топот ног, возню и крики:

– Ой, больно-о-о! Папа, ну перестань драться, ей-богу!

В холле появился вице-консул Кирпичёв, волоча за собой какую-то копошащуюся массу.

– Идите-идите, разбойники! Вот я вас! – угрожающим голосом произнёс вице-консул и с большим усилием выволок эту массу на свет. В тусклых лучах бокового света выступили три упакованные в коричневые меховые шубы, шарфы, валенки и «зэковки» с красноармейскими звёздами фигурки. Это были сыновья Кирпичёва, все мал-мала меньше – от десяти до шести – и известные под прозвищами Чука (старший), Гека (средний) и Суперпупса (младший).

– Вот, Леонид Маркович, привёл своих бандитов на ваш суд, – сказал вице-консул, подталкивая всех трёх поближе к начальству.

– Что-нибудь опять натворили? – с ожиданием подвоха спросил Ерёмкин.

– Еле вытащил их из-под здания. Представляете, спрятались там и не выходят.

– Мы играли в следопытов, – солидным басом пояснил Чук.

– Нам мама разрешила, – добавил Гек.

– А консульство сколо обвалится! – радостным голосом доложил Суперпупс.

– Как это обвалится? – переспросил консул.

– Да не слушайте вы их, Леонид Маркович! Опять что-то выдумали, – вмешался отец «следопытов», но его младший не сдавался:

– А вот и не выдумали! Там под домом такая глубокая дыла, ну плямо как у вулкана. И камни туда осыпаются.

– И сколько же метров глубины в этой дыре? – поинтересовался консул.

– А метра три-четыре, – уточнил Гек.

– Диаметром метров восемь, – добавил Чук.

Ерёмкин переглянулся с Кирпичёвым.

– Это точно? Вы не выдумываете? – спросил строгим голосом консул.

– Нужно нам выдумывать, – ответил Суперпупс и пошёл на второй этаж. За ним потянулись остальные братья.

– Вы что-нибудь понимаете? – вопросил Ерёмкин.

– Очень мало, – честно ответил Кирпичёв. – Нам этого в МГИМО не преподавали.

– А я немного знаком с принципами строительства в условиях вечной мерзлоты. Если то, что сказали дети, правда, то зданию угрожает катастрофа. Обвал. Дом покоится на огромных бетонных сваях, загнанных в вечную мерзлоту. Если под ним образовалось углубление, значит, грунт стал подтаивать, и тогда… Альберт! Альберт, брось дежурство, срочно иди сюда!

– Что такое, Леонид Маркович? – Шофёр и дежурный комедант Мельков выскочил из «дежурки», протирая глаза.

– Одевайся и лезь под здание. Посмотри и доложи.

– Слушаюсь! – сказал Мельков, и через минуту выскочил на мороз.

Через пять минут он вернулся и доложил, что под консульством образовалась воронка с параметрами, уже сообщёнными братьями Кирпичёвыми.

В холле наступила тишина. Снаружи донёсся настойчивый шум мотора. Он появился сразу из-за окаймлявших с севера посёлок гор, некоторое время усиливался, а потом снова стал ослабевать и пропал на восточной окраине Баренцбурга. Это был вертолёт норвежского губернатора Эйнара Юнглинга. Каждый четверг он или его заместитель прилетали в консульство, чтобы обсудить с советскими представителями назревшие проблемы: расследовать случаи браконьерства или незаконной торговли в шахтёрской среде, обменяться концертами художественной самодеятельности, выяснить планы «Арктикугля» в отношении строительства телеантенны, договориться о приёме в советском посёлке делегации министерства юстиции из Осло и тому подобное. В полутора километрах от Баренцбурга, на мысе Финнэсет, сюссельман имел зимний домик со всеми припасами, джип на ходу и вертолётную площадку.

– Ладно, соберём совещание после норвежцев и всё обсудим, – крикнул консул и побежал наверх переодеваться. Он не заметил, как в последний момент в холле появился человек в замасляной фуфайке, «зэковке» и серых валенках. То был запропастившийся секретарь консульства Кондратий Топорков, которого консул напрасно искал с самого утра. Поглядывая на часы, Кондратий бегом метнулся на третий этаж. В это время Альберт Мельков по телефону проинформировал Ерёмкина:

– Леонид Маркович, «Надежда советской дипломатии» появилась в консульстве. Где он шлялся? Известно, где: небось, «фарцевал» в общежитии. Ага. Хорошо.

Через полчаса к консульству подрулил японский джип-вездеход, и из него вылезли трое здоровяков в красно-сине-чёрных комбинезонах: Эйнар Юнглинг собственной персоной, начальник полиции всего Шпицбергена Андерс Андерсен и переводчик Сверре Бустад. В тот момент, когда норвежцы, крякая с мороза и топая ногами, входили в холл, Ерёмкин в сопровождении Кирпичева и Топоркова, излучая радушие, спускался с лестницы.

– Господин Юнглинг, рад вас видеть. – Радовался консул однако больше тому, что Топорков все-таки материализовался из полярной мглы и может принять участие во встрече. Консул окончил дипломатическую академию «по классу сербского языка», и в своей первой в жизни командировке за границу естественно не мог ступить без Топоркова ни шагу.

Скинув комбинезоны, под которыми оказались цивильные костюмы с галстуками, норвежцы привычно поднялись наверх и в сопровождении Кондратия прошли в просторный каминный зал, где их дожидался консул и вице-консул.

– Прошу садиться, – широким жестом пригласил консул гостей за журнальный стол, накрытый конфетами, печеньями и неизменным кофе с минеральной водой. Кирпичёв разливал в чашки кофе, в то время как губернатор со товарищи рассаживался в уютные кожаные кресла.

Дальнейшая беседа проходила в обстановке взаимопонимания и дружбы. Кондратий переводил консула, Бустад – губернатора, Кирпичёв говорил на датском и тут же переводил себя на русский (для славянофила-консула), Андерсен аккуратно фиксировал беседу в толстом блокноте. И гости, и хозяева отчаянно и беспрерывно курили, пили кофе, запивали минералкой, снова подливали и закуривали.

Губернатор сделал замечание в адрес «Арктикугля», нарушившего требования экологии, попросил расследовать случай браконьерства и договорился о приёме делегации стуртинга в Баренцбурге. Ерёмкин тоже рассказал о нуждах и требованиях советских людей к норвежской администрации, высказал ряд претензий к норвежским траулерам, порвавшим во время стоянки в Грён-фиорде силовой кабель. Казалось, все вопросы были исчерпаны, и консул хотел, было, уже встать из-за стола, но тут услышал норвежскую речь Юнглинга и последовавший за ней перевод Сверре Бустада:

– Господин Юнглинг хотел бы воспользоваться сегодняшним приездом в посёлок, чтобы выступить перед его жителями.

– По какому вопросу? – мгновенно насторожился Ерёмкин.

– Он хотел бы обратиться ко всем русским коллегам с просьбой соблюдать экологические условия проживания, заострить вопрос на случаях незаконного отстрела морских и сухопутных животных.

– Я поставлю в известность руководство рудника, – начал консул, – потому что надо проконсультироваться, сумеем ли мы собрать за такое короткое время народ.

– А зачем его собирать, если у вас сегодня в клубе кино. Господин Юнглинг мог бы минут на десять занять внимание зрителей перед сеансом.

– Ах, вот как! – воскликнул с наигранным недоумением Ерёмкин. – Я и не знал, что сегодня у нас фильм.

– «Влюблён по собственному желанию», – сказал Топорков.

– Кто влюблён? – не понял консул.

– Фильм так называется.

– А-а-а, фильм…

– Ну, так как, господин Ериомкин, вы готовы предоставить мне возможность выступить перед народом?

– Думаю, что это… гммм… можно будет устроить. Я сейчас позвоню на рудник и поставлю его руководство в известность.

В лучшие времена консул определённо послал бы норвежца с его предложением куда-нибудь ещё дальше к северному полюсу, например, до Земли Франца Иосифа, но сейчас настали времена демократии, европейского домостроительства и народной дипломатии, так что дипломату было как-то не с руки заниматься старыми обструкциями.

– Вы не подготовили для нас список членов норвежской делегации, которые примут участие в нашем приёме? – напомнил гостям Кирпичёв, пока Ерёмкин ходил звонить по телефону.

– Ещё нет. Мы вам вышлем его по факсу, – ответил Бустад.

Сообщив норвежцам согласие Трегубенко и Коршунова на встречу народа с губернатором, консул стал их буквально выпроваживать, потому что торопился на рудник, чтобы обсудить там судьбу здания «замка Иф». Кирпичёв пошёл составлять отчёты о встрече с норвежцами к очередной диппочте, а Кондратий удалился к себе в однокомнатную конуру дописывать «роман века». Секретарь консульства мечтал о литературной славе и втайне пробовал себя на криминальных детективах.

В каминном зале Дурасова убирала со стола посуду.

Через несколько минут консульство вновь погрузилось в полярную дремоту.

В мире демократии

Aquila non captat muscas7

На следующий день Гаврила Филиппович летел на работу, как Буратино на кукольное представление – его буквально сжигало нетерпение выяснить, как там «наверху» восприняли его победную реляцию. Но подошло время обеда, а потом над городом стали сгущаться сумерки и наступил конец рабочего дня, а «вертушка» на столе упорно хранила молчание.

«Ничего, вся работа там сейчас только и начинается», – утешал себя Гнилозубов и приготовился «вечерять» в кабинете в ожидании вожделенного звонка начальства. Но проторчав на работе до девяти часов, он был вынужден признать, что дальше ждать бесполезно, и пошёл домой.

Следующий день тоже не принёс ничего нового.

Да, конечно, Гавриле Филипповичу хорошо было известно, что бюрократическая машина не сразу начинает проворачивать свои шестерни, но в любом случае она раньше хоть зажигала лампочку-индикатор – мол, сигнал принят, начинаю изучать (анализировать, прорабатывать, прокручивать, пробивать, согласовывать, визировать и т. п. – в зависимости от ситуации). А тут докладная записка, поданная сразу в несколько инстанций, пропала бесследно.

На третий день он не выдержал и позвонил заместителю Минугольпрома, но тот совершенно логично переадресовал вопрос в Миннефтегаз:

– Гаврила Филиппович, мы всё приняли к сведению. Очень рады за вас. Но за нефть мы не отвечаем, обращайся к Магомаеву, это его вотчина. Извини, у меня народ. Пока.

Он снимал трубку и звонил Магомаеву, заместителю министра по делам нефти, но того, как назло, не оказывалось на месте: то он находился в командировке в Тюмени, то в Баку, то в Каракасе или Кувейте, но только не в Москве. А если он и появлялся в Москве, то работал где угодно, но не в своём кабинете. И никто, кроме неуловимого нефтяника Магомаева, отвечать на вопрос Гнилозубова не решался. Звонить в ЦК или Совмин рука не поднималась.

А потом наступил февральский кризис, за ним «пошёл» путч и его ликвидация, потом – ликвидация его последствий, эйфория победы демократии, демонстрации, манифестации, возвращение свергнутого президента из Крыма, выступления по радио и телевидению с сообщением о его уходе с поста. Работать было некогда – надо было спасать и укреплять демократию.

Демократия-то, возможно, укреплялась, но власть при этом вываливалась из рук государства. Она широким половодьем разливалась по городам и весям, самотёком уходила на площади и трибуны, ручейками пробивалась в тесные (пока!) помещения кооператоров и приватизаторов, будущих олигархов, и подпитывала энтузиазм масс к сбрасыванию с пьедесталов памятников. И чем дальше «шёл процесс», тем меньше власти оставалось в Москве и центральных министерствах и тем больше она накапливалось на окраинах Союза.

Люди на глазах Гнилозубова тоже стали меняться. В глазах сотрудников треста зажёгся какой-то бесовский огонёк, в манерах появилась непозволительная развязность, речь их стала уснащаться блатными выражениями и заимствованиями из английского языка, в одежде и причёсках возникли вызывающие детали. Причём женщины стали подражать мужчинам и гоготать хриплыми голосами, а мужчин стали отличать мягкие, вкрадчивые, как у педерастов, манеры, – одним словом, никого нельзя было узнать. Всех их однако объединяла одна, но пламенная страсть: встать по утру купающимися и в славе, и в богатстве. Главными героями и хозяевами жизни стали не космонавты, врачи, писатели или учителя, а сомнительные представители развлекательного жанра и «братва». Больше всего Гнилозубова коробило повсеместное увлечение американским междометием «вау!» Употребление его стало признаком высокого штиля и принадлежности к культурной прослойке общества. Можно ли себе представить уроженца Техаса или жителя Калифоринии, выражавшего своё удивление русским восклицанием «ого!» или «ну и ну!»? С трудом. Ведь создание междометия – глубоко подсознательный и почти бесконтрольный процесс, а наши эпигоны произносили свои «вау» вполне сознательно и лишали их всякой эмоциональной окраски.

Гаврила Филиппович был настолько растерян и ошеломлён всей этой переменой, что перестал есть на работе, похудел, съёжился, весь посерел, забился в кабинет и никого к себе не пускал. Он с каким-то садистским наслаждением часами слушал радио и молчал. О делах шпицбергенских не вспоминал, перепоручив их своему заместителю. Так всё длилось до тех пор, пока «Арктикуголь» не перестал быть составной частью союзного министерства, в то время как сам Союз приказал долго жить. Вместо слова «советский» стали употреблять слова «русский», «российский». Это не то чтобы не нравилось Гнилозубову, а было как-то непривычно, хотя и ничего в тресте в принципе не меняло.

В марте вдруг ни с того ни с сего зазвонил телефон, молчавший несколько месяцев. Гаврила Филиппович изменился в лице и еле нашарил рукой трубку. Говорил новый министр. Гнилозубов слышал о его назначении, немного знал о его «бэкграунде», проще говоря, номенклатурной подноготной, и особого восторга от этого назначения не испытывал. Министр «сидел» в своё время на выдаче профсоюзных путёвок, был на подхвате у одного из замов, и было не понятно, чем он так здорово проявил себя, что сразу «вылез» на такой высокий уровень. Уголь он в лучшем случае видел у своей бабки в деревне, когда она топила им буржуйку, или в фильме «Шахтёры». Говорили, правда, что новый министр – человек с широким кругозором и массой новых идей, а главное – демократ до мозга костей. Последнего Гаврила Филиппович по своей старорежимной тупости уразуметь никак не мог: когда только «советский совок» успел вобрать в себя так глубоко то, чего и понюхать в своё время нельзя было, не то что пощупать?

Пришло, однако, время, когда министр захотел познакомиться с делами подведомственного треста, и Гнилозубов был вызван на «ковёр». На бывшем здании союзного министерства висела новая табличка. Поменялось, конечно, и руководство, о чём победоносно возвещали таблички с новыми фамилиями на дверях «руководящего» этажа. Меди и бронзы демократы на эти цели не жалели. В остальном Гаврила Филиппович никаких изменений не обнаружил и не без злорадства отметил это про себя.

Он робко открыл дверь приёмной и обнаружил там знакомое лицо секретарши. Это несказанно обрадовало его, и он, как потерпевший кораблекрушение моряк, поспешил обрести твёрдую сушу под ногами.

– Мария Кузьминична, как живёте-могете?

– Спасибо, Гаврила Филиппыч, более-менее сносно. Вот пока оставили.

– Это очень приятно. Как сам?

– Не знаю, право, что и сказать… Поживём – увидим, – перешла секретарша на шёпот. – Он вас ждёт.

Гнилозубов откашлялся, поправил галстук, застегнул на все пуговицы пиджак и шагнул в дверь. В кабинете было пусто, и Гаврила Филиппович недоумённо огляделся, но тут из-за двери кто-то произнёс:

– Проходите, господин Гнилозубов, не стесняйтесь.

Бывший товарищ, а ныне господин закрыл за собой дверь и в дальнем углу кабинета заметил толстого маленького человечка, одетого в серую «тройку» в полоску, стоявшего перед зеркалом и поправлявшего «бабочку». Гнилозубов, не двигаясь с места, смотрел на человечка, а тот невозмутимо продолжал возиться с «бабочкой», откровенно любуясь своим отражением в зеркале. Человечек перестал, наконец, вертеться перед зеркалом и, довольный своим внешним видом, семеня ножками, колобком подкатил к огромному Гнилозубову и протянул пухлую ручку:

– Будем знакомы, Гаврила… гмм…

– …Филиппович.

– Филиппович. Прошу вас, садитесь.

Он указал Гнилозубову место за приставным стулом, а сам обежал вокруг огромного стола и взгромоздился в кресло.

– Итак, не будем терять времени, приступим сразу к делу. Страна устала от разговоров и ждёт от нас с вами конкретных решений. Не так ли?

«Может, кто-нибудь и разговаривал эти месяцы, только не я», – холодно подумал про себя Гнилозубов, но на всякий случай неопределённо хмыкнул:

– Да-да, конечно…

Деловое настроение, вероятно, настолько обуревало министра, что он даже не удосужился представиться, и Гнилозубову пришлось обращаться к нему как к «господину министру».

– Мы тут внимательно проанализировали состояние дел в отрасли, в том числе и у вас в «Поляругле»… – начал было министр.

– «Арктикугле», господин министр, – поправил его Гаврила Филиппович.

– Что вы говорите? Ах, да… конечно… «Антарктикугле».

– «Арктикуголь»!

– Именно, именно. Не кричите так громко, я хорошо слышу. Вот… О чём это я говорил? Видите, вы меня сбили. Да, так, значит, о положении у вас там в… тресте. Не по средствам живёте, уважаемый Гаврила Филиппович, не по средствам.

В слове «средства» министр делал ударение на последнем слоге.

– То есть как это не по средствам? – изумился Гнилозубов, подчёркивая свою приверженность ударению на первом слоге в трудном слове «средствам».

– А так: слишком дорого стоите стране.

– Не дороже, чем в других местах, – упрямо произнёс Гнилозубов, уже понимая, куда клонит министр.

– Ну, это как сказать, уважаемый, Гаврила Филиппович, как сказать.

– Да тут и говорить нечего, – загорячился Гнилозубов. – Тонна добытого в Баренцбурге угля обходится государству не дороже тонны угля, добытого в Донбассе.

– Донбасс, уважаемый Гаврила Филиппович, нам не указ. Он теперь за границей.

– И очень плохо, что за границей. – Гаврилу Филипповича явно куда-то несло не в ту сторону, но сидящий перед ним человечек не понравился ему с самого начала, а раз ему попала шлея под хвост, то остановиться он уже не мог. – Разбазарили такую страну!

– Вы что же – подвергаете сомнению Беловежские соглашения?

– Да… То есть, никто не подвергает, только в себестоимость тонны угля на Шпицбергене заложены дополнительные издержки на поддержание инфраструктуры посёлков, потому и…

– Вот именно, инфраструктуры. Надо с ней кончать.

– Как это? – подскочил Гнилозубов с места.

– А так: сворачивать наше присутствие на Шпицбергене до разумной достаточности.

– Сворачивать? – растерялся Гнилозубов. – Да вы понимаете, что это значит? Это… это… Да и как дозировать эту разумную достаточность?

Гнилозубов не находил слов. Шпицберген был для него священной коровой, забивать которую никому не было позволено. Даже министру.

– Уважаемый Гаврила Филиппович, мы стремимся войти в европейский дом. Так нам надо войти туда не обременёнными старыми пережитками идеологического и военно-политического противостояния. А Шпицберген и был полигоном такого противостояния, не так ли? – менторским тоном объяснял министр.

– Не знаю, товарищ… господин министр, для кого-то, может быть, он и был полем, а для меня… для нас… Шпицберген снабжал углем весь север, Архангельск, Мурманск. Сворачивать! Годами строили, горбились, завозили, понимаешь, создавали базу, а теперь всё это коту под хвост!

– В Мурманск и Архангельск мы завезём уголь из Воркуты или Кемерово, – не сдавался министр.

– Это ещё вопрос, завезёте или нет, – продолжал упорствовать Гнилозубов. – Кемеровский уголёк тоже обойдётся в копеечку. Ещё надо посчитать, что дешевле: гнать уголь по железной дороге через всю страну или возить его морем из Баренцбурга. А потом: сегодня шахтёры Воркуты работают, а завтра бастуют. На Шпицбергене забастовок не бывает. Кроме того, наше присутствие на архипелаге обусловливается не только экономическими интересами.

– Вот-вот. В чём состоит наш интерес на Шпицбергене? Запад протягивает нам руку. Президент России заявил, что мы вступаем в эру сотрудничества с нашим бывшим противником, следовательно, мы вот-вот войдём в Европейский Дом.

– Запад протягивает нам руку, а мы протянем потом ноги. Неужели вы думаете, что Запад всерьёз заинтересован в процветающей и сильной России? Плохо вы тогда знаете историю.

Министр выдержал паузу и пристально посмотрел в глаза Гавриле Филипповичу.

– Видите ли, уважаемый Гаврила Филиппович, вся ваша трагедия заключается в том, что вы находитесь в плену старых представлений и установок. – Голос министра приобретал постепенно металлический оттенок. – Нам будет трудно работать вместе, если вам не удастся от них избавиться. Сейчас пришли другие времена. Мы по горло сыты диктатом партии. Пора уже переходить на рельсы демократии. Надеюсь, вам это ясно?

Не дождавшись ответа, он продолжал:

– Полагаю, что с военными и дипломатами мы по этому вопросу договоримся.

– На архипелаге свои интересы имеют и другие ведомства – их тоже надо учитывать, – прервал министра Гнилозубов.

– Какие же?

– К примеру, КГБ, Гидрометеослужба…

– Ну, с КГБ мы вообще консультироваться не намерены. Мы их просто скоро разгоним. Остальные должны будут согласиться с тем, что у России есть иные приоритеты и более важные проблемы, нежели караулить белых медведей. Теперь о вашей докладной. Премьер в курсе. В настоящее время прорабатывается проект создания консорциума по разработке и эксплуатации шпицбергенского нефтяного месторождения с долевым участием иностранного капитала. Шахты в Баренцбурге и Пирамиде постепенно закроем, часть инфраструктуры сохраним – но не всю! Кое-что там понадобится для функционирования нового треста – «Арктикнефти», к примеру. Готовьтесь к консервации рудников, отправке шахтёров на материк и созданию предпосылок для освоения района нефтяниками. Я лично беру этот процесс под контроль.

– А куда же мы? Что будет с нами? – еле слышно пролепетал Гнилозубов.

– Часть людей сократим, часть ИТР и административного состава треста вольётся в новый трест. Что касается лично вас, то этот вопрос решим позднее. Кстати, сколько вам лет?

– Семьдесят. – Гнилозубову было семьдесят два, но он решил на всякий случай приврать. Он всегда это делал, когда начальство спрашивало его о возрасте.

– Ну, дорогой мой Гаврила Филиппович, вы уже давно заслужили свой отдых. Недельки через две мы проведем у вас в тресте собрание и определимся с нашими планами более конкретно. А сейчас, извините, тороплюсь. Опаздываю на встречу с английскими банкирами. До свидания, господин Гнилозубов.

– До свидания, това… господин министр.

Директор «Арктикугля» неуклюже поднялся со стула и с тяжёлым сердцем вышел из кабинета.

«Не-а, всё-таки человек красит место!» – подумал он, закрывая за собой дверь.

В приёмной он достал из кармана платок и вытер выступившие на лбу капли пота. Секретарша сочувственным взглядом окинула Гнилозубова:

– Что-нибудь случилось, Гаврила Филиппович?

Но он не расслышал её вопроса. Слегка пошатываясь, он пошёл к двери.

Вечером у него поднялось давление, и пришлось вызывать «скорую». Первый раз в жизни ему выписали бюллетень, и он не вышел на работу. Гаврила Филиппович оказался не первой и последней жертвой демократии, победоносно шествующей по территории бывшего развитого социализма.

В мире животных и людей

И был Он там в пустыне сорок дней, искушаемый

сатаною, и был со зверями…

Евангелие от Марка, глава 1 стих 13

Заповедную тишину Баренцбурга прорезал протяжный звук – нечто среднее между гудком буксира и рёвом соскучившейся коровы. Обалдевший от бессонницы начальник порта Роман Спиридонович Кравченя приподнял кудлатую голову с подушки и прислушался. Вместе с ним в эту минуту высунулись из-под одеяла десятки полярных голов, гадая, кто это мог вторгнуться в мезозойское безмолвие. Уж не пробился ли сквозь льды какой-нибудь отчаянный мурманский капитан?

Кравченя вытянул шею к полузамёрзшему окну, пытаясь обнаружить знакомые огоньки на мачтах. Но нет, за окном была сплошная кофейная гуща, а затянутый льдом Грён-фьорд сохранял свою девственную неприкосновенность. В который раз Кравченя дал себя обмануть тщетной надежде на свидание с материком. Откуда в самый пик «полярки» взяться тут кораблю? Это тебе не Херсон, где Роман Спиридонович проработал всю свою жизнь, прежде чем был назначен на должность начальника баренцбургского порта. Он приступил к работе пару недель тому назад, жильё получил здесь же, в порту, но работы пока не предвиделось. Зимой тут, только как медведю, можно сосать лапу и спать.

Конечно же, это мычала корова на Скотланд-Ярде! Как это он сразу не догадался! Вот если бы он до Баренцбурга работал не в порту, а на полтавской ферме, то, несомненно, подумал бы сразу об этом жвачечном животном. Что человек хочет, то он и слышит.

Кравченя встал, зажёг свет и поглядел на часы. Было четыре часа утра, а может пополудни? Какое же сегодня число? А день недели? Сам чёрт не разберётся в этих краях!

А корова продолжала мычать и жаловаться на свою горькую долю. Нет, она не страдала от голода – сена заботливые хозяйственники заблаговременно завезли из Архангельской области. И на отсутствие внимания к себе она не могла сетовать – стойло всегда было чистое, а доярка Галя из Сумской области холила её, угощала сахаром, доила в срок. Допекла животину долгая полярная ночь и холода. Ей часто снились сочные зелёные лужайки, высокие белые берёзки и голубое небо над головой. Она видела себя молодой тёлкой, привольно пасущейся на опушке леса и щиплющей мягкую сочную и ароматную травку. Рядом щипала траву её мать и то и дело бросала на неё заботливые ласковые взгляды. Самое странное в этих снах было то, что корова родилась в Баренцбурге и, кроме полярных мхов и унылого зимнего пейзажа, никаких зелёных кущ в своей грустной коровьей жизни не видела.

Корове некому было поведать о своей тоске, и как всякое существо женского пола, она находила облегчение в слезах. Её товарки сочувственно внимали плачу, но помочь ей ничем не могли. Они сосредоточенно жевали сено и методично пропускали его через себя. Племенной бык по кличке Директор глядел на глупых баб укоризненным взглядом, прикидывая, которая из них и когда попадётся в его крепкие любовные объятья, но непосильное для его мозга умственное напряжение скоро парализовала работу немногочисленных мозговых извилин, и он впал в дремоту.

Животноводческая ферма за полярным кругом – символ то ли концентрированной заботы о советском человеке, то ли типичного русского прожектёрства, направленного по линии создания рукотворных морей, перекрытия и поворота вспять рек и других подобных «подвигов» по «освоению» природы – была уникальным изобретением неуёмных хозяйственников треста «Арктикуголь», его гордостью и бесспорным доказательством правоты лозунга, выдвинутого в тридцатые годы известным Преобразователем Природы. Она имела единственный аналог за пределами полярного круга, и этот аналог опять-таки находился на территории другого советского посёлка с египетским названием Пирамида. Там тоже, как и в Баренцбурге, была молочная ферма, а рядом с ней стояли парник, свинарник и птицеферма.

Остроумные полярники окрестили весь этот комплекс Скотланд-Ярдом, включив в игру слов русские и английские понятия. Как бы то ни было, но Скотланд-Ярд и парники являлся гордостью начальства и бесспорным украшением советских поселений на Шпицбергене, беспроигрышной агитацией в пользу самого справедливого строя на земле, выгодным туристическим аттракционом. Да и польза была от него несомненная: дети, больные и начальство получали свежее коровье молоко, яйца, мясо и овощи, а женщины к 8 марта получали по букетику тюльпанов, срезанных в собственном парнике. А уж свиного сала было столько, что украинским шахтёрам и не снилось. Ну, разве это не чудо света – седьмое или восьмое по счёту?

Всем – и русским и норвежцам, прибывающим в Баренцбург или Пирамиду, -непременно показывали подсобное хозяйство, и каждый раз это производило на них неизгладимое впечатление. Правда, содержание комплекса носило затратный характер и требовало постоянных дотаций, но могучая страна могла выдержать тогда десятки и сотни подобных Скотланд-Ярдов.

…Бессонницей в посёлке страдали многие – не только начальник порта Кравченя. Ветеринар Аполлон Волколупов тоже не смог сомкнуть в эту ночь глаз. Последнее время его неотступно преследовала одна навязчивая идея. Она не давала ему покоя ни наяву, ни во сне, цепко держала в своих невидимых железных тисках, сверлила мозг, лишала аппетита. Вот и сегодня он, напрасно пометавшись в постели несколько часов, сел на край кровати, нашарил на тумбочке пачку «явы» и закурил, соображая, который час. За полярным кругом вопрос определения временных координат носит далеко не практический, а скорее философский характер.

Аполлон ещё в школе решил посвятить свою жизнь благородному служению высокой науке. Не той её сухой, выросшей в кабинетах ветви, а чистой практике в смысле получения конкретных результатов, которые бы приносили людям немедленную практическую пользу. Например, он мечтал о том, чтобы вывести какой-нибудь новый экземпляр домашнего животного, который бы давал максимум продукции при минимальной, разумеется, затрате кормовых единиц. Экономика должна быть экономной! Очень заманчивой казалась идея скрещивания, например, овцы с коровой или, на худой случай, плотвы с лососем, страуса с индейкой. Подумать только, сколько шерсти можно было бы настричь с овцебыка, сколько красной рыбы плосося появилось бы на прилавках магазинов, какие питательные яйца могли бы снести страндейки!

В то время как сверстники играли в «казаки-разбойники» или «чижика», Аполлоша, удалившись в старый сарай, тайком изучал устройство половых органов кур, гусей, собак и кошек, часами пропадал на скотном дворе и с открытым ртом наблюдал, как скотник дядя Миша помогал жеребцу покрыть кобылу. Родители юнната, узнав о нездоровом любопытстве своего чада, пытались и уговорами, и розгой отучить его от пагубных наклонностей и даже грозились отдать его в ремесленное училище, но ничто не помогало. Аполлон продолжал упорно резать лягушек, ловить мышей и хорьков, спаривать кошек с псами и записывать результаты своих необычных экспериментов в толстую клеёнчатую тетрадь.

В конце концов, родители плюнули на своего сына и по окончании восьмилетки определили его в ветеринарный техникум. Студент Волколупов выделялся на фоне сокурсников неиссякаемым энтузиазмом и безограничной преданностью своей будущей профессии. Жадность к знаниям снискала ему уважение всего преподавательского состава. По окончании училища он был направлен в один из лучших животноводческих совхозов Полтавщины. Там он почему-то не прижился – вероятно, потому, что наплевательски относился к обычным животным, а сосредоточился на совершенно бесперспективных для колхозного движения занятиях: он мечтал вывести бойцовую породу свиней. Кто мечтает, тот рискует прослыть чудаком, а чудаки и в аграрном секторе никогда не были популярны. Скоро его из совхоза прогнали, и он перешёл в колхоз, но и там не прижился и стал кочевать из одного хозяйства в другое, как перекати-поле, вызывая везде недовольство своими экстравагантными и нездоровыми увлечениями.

Неизвестно, сколько бы ещё длилась неустроенная жизнь непризнанного ветеринара-селекционера, если бы одному районному зооаграрию не пришла в голову мысль «сбагрить» Волколупова из своей епархии. Из Москвы как раз пришла разнарядка на ветеринара для треста «Арктикуголь», и Аполлон Митрофанович получил самые лестные характеристики. Через пару месяцев он уже приступил к своим обязанностям за полярным кругом. Другой на его месте поставил бы крест на своей мечте, но Аполлоша почувствовал, что именно здесь может пробить его звёздный час. Эксперименты в Баренцбурге можно было проводить в чистом виде. Никто не вмешивался в его дела – даже сама природа была лишена ненужных информационно-генетических шумов.

Волколупов проработал на Скотланд-Ярде уже восемь месяцев, когда он, наконец-то, вышел на своё открытие. То, что это было открытием, сомнения всё-таки были, но что так помогает разнообразить нашу жизнь, как не сомнения?

Десять дней магнитная «шапка» держала Баренцбург и Пирамиду в полной изоляции от Большой Земли. Слабенький радиопередатчик Баренцбурга не мог пробить невидимый глазу мощное магнитное забрало и сиротливо молчал в ожидании новых распоряжений небесной канцелярии. Стояли крепкие морозы; чистое небо, развесив рваные сполохи северного сияния, злорадно потрескивало над уснувшим Грён-фиордом. Магнитный заряд достиг такой величины, что при крепких рукопожатиях и нежных поцелуях полярников и полярниц вспыхивали трескучие искры.

Наконец радиоволнам удалось прорваться сквозь блокаду и доставить на архипелаг долгожданные вести из Москвы. Но, в отличие от прошлых информблокад, новости с юга никого не порадовали.

Словно пережёвывая надоевшую жвачку, приёмное устройство нехотя выплюнуло простыню с закодированными текстами: один в адрес консула Ерёмкина, а другой – представителю треста Трегубенко. Расшифрованный текст суконным языком сообщал, что великая держава, занимавшая одну шестую часть света, которую долго и тщетно пытались уничтожить и развалить внешние вражьи силы, в одночасье прекратила своё существованье. Три славянских вождя собрались в лесной пуще, носившей название популярной в народе водки (к этой водке, кстати, восходит и название вымирающего бычьего племени – так, во всяком случае, рассказывал недавно один мужик в поезде) и от имени своих народов объявили о роспуске Союза и создании на базе его угнетённых республик Содружества Независимых Государств.

Новость была настолько ошеломительной, что Ерёмкин попросил к себе шифровальщика Руслана Балакирева.

– Ну, как, Леонид Маркович? – бодро поинтересовался шифроовальщик. – Сообщеньице, подкупающее своей новизной. Не правда?

– Ты не ошибся при расшифровке?

Полное круглое, как солнышко, лицо шифровальщика оскорблённо сморщилось в мятый солёный помидор:

– Обижаете, Леонид Маркович.

– Да нет, я не сомневаюсь в твоей профессиональной выучке, но мало ли что бывает…

– Исключается, Леонид Маркович.

– В голове не укладывается… Независимых государств… А разве бывают на свете зависимые государства?

– Голые факты, Леонид Маркович. Никакого мошенничества.

– Ну ладно, иди.

– Есть, Леонид Маркович.

За долгие годы работы Балакирев отупел от наборов арабских цифр и букв русского алфавита и начисто потерял всякий интерес к скрывавшемуся за ними смыслу. Основной вал входящей информации, состоящий из директив, инструкций и циркуляров, был настолько однообразен и скучен, что он, расшифровав только начало телеграммы, мог безошибочно, почти дословно, угадать и восстановить остальной текст, не прибегая к утомительной процедуре расшифровки. Так что драматическое сообщение о катаклизме на материке прошло почти по касательной его сознания. С таким же автоматическим безразличием он мог бы передать шефу «подкупающее своей новизной» сообщение о конце света. Зашифровка исходящих телеграмм была ещё менее интересным занятием, потому что Балакирев всегда находился в курсе всех событий на руднике и в консульстве – тем более. Как он умудрялся узнавать обо всём первым, почти не выходя из «замка Иф», как говорил консул, «уму не растяжимо».

Шифровальщик ушёл, а консул всё вертел в руках лист бумаги, вчитывался в отдельные формулировки, кряхтел, закуривал сигарету, чесал в затылке, но голая суть депеши от этого не менялась. Первым интуитивным движением партийной души было напиться и заглушить страх. Потом ему захотелось вызвать кого-нибудь из подчинённых и «врезать» ему по первое число. Но никого, как назло, под рукой не оказалось. Тогда он набрал номер телефона Коршунова и, прикрыв трубку ладонью, хриплым голосом заговорил:

– Саш, ты слышал? Ну и что: ты веришь во всё это? Да нет, ошибки быть не может. Да? Я сегодня ещё не включал. Так ты теперь гражданин иностранного государства. Как же ты будешь управлять чужой собственностью? Что? Ладно, созвонимся.

Консул включил стоявший на столе приёмник, настроенный на волну «Маяка». Сквозь характерное потрескивание эфира маринованный голос диктора читал официальный текст, почти слово в слово совпадавший с текстом только что полученной телеграммы. В комнату постучали, и вошла бухгалтерша Надежда Сергеевна Шаталова. В самые трудные минуты консул обращался к Шаталовой, и ещё ни разу не было случая, чтобы она не утешила своего шефа.

Надежда Сергеевна была женщиной незамужней и не совсем самодостаточной, а потому, кроме приобретённой склонности к цифрам, имела врождённую тягу к женатым и солидным мужчинам и была всегда готова занять угол в каком-нибудь любовном треугольнике. Бухгалтерша хорошо ориентировалась в том, что происходило в консульстве и за его пределами, и с учётом вышеперечисленных достоинств была самым подходящим собеседником в данную минуту.

Кивнув головой в знак приветствия, она присела на стул и тоже стала слушать радио. Леонид Маркович молча протянул ей телеграмму МИД. Бухгалтерша мельком взглянула на неё и вернула обратно.

– Ай-ай-ай! Что делается-то! – запричитала она без всякого намёка на переживание.

– Может, собрать народ и провести разъяснительную работу? – спросил консул.

– Предлагаю немного подождать, Леонид Маркович. Думаю, скоро поступят подробности и дополнительные инструкции.

– А что же делать?

– Надо готовиться, Леонид Маркович, к самому неизбежному.

Самое неизбежное для дипломата – отъезд на родину. Ничто так не излечивает загранкомандированного от тоски по родине, как мысль о скором туда возвращении. Ерёмкин ностальгией не страдал – он ещё не успел насытиться заграничной жизнью.

– Я пойду, Леонид Маркович, на всякий случай подготовлю документацию, проверю кассу… А вы тоже наведите порядок в отчётности.

– Вечерком заходи на чаёк, – пригласил, как бы вскользь, вдогонку консул.

– Ой, спасибо, Леонид Маркович. Я пирожков напеку, тесто уже замесила. А супруга когда приходит с работы? – Шальные глаза бухгалтерши игриво стрельнули в начальника.

– Она вернётся поздно, – успокоил Верёвкин. – У неё в доме культуры спевка, драмкружок…

– Ну, хорошо, я пойду?

Поступившие на следующий день подробности тоже были малоутешительные. Посёлок возбуждённо гудел, люди прекратили работу, сбивались в кучки, что-то горячо объясняли друг другу, спорили, доказывали. Вид у всех был растерянный. Со стороны Скотланд-Ярда, доносился рёв голодных коров – люди в постигшем их горе забыли вовремя накормить животных. Все эти звуковые колебания поднимались над взбудораженным посёлком и уносились в безмолвное холодное темно-синее небо, словно в чёрную дыру, не вызывая никакого отклика.

Кондратий Топорков был вполне самостоятельной личностью и взял себе за правило всего добиваться в жизни самому. Это правило до сих пор легко претворялось в жизнь, особенно после того как отец Кондратия занял важный пост в Министерстве иностранных дел.

Он ещё в детском садике удивил своих воспитателей практической жилкой, продавая своим товарищам-малолеткам бутерброды по твёрдой, то есть выше буфетной, цене. В школе он в одиночку собирал металлом и сдавал его в заготпункт за деньги. Когда подрос, воспользовался загранкпокупками папы и развернул выгодную торговлю «забугорными» марками, монетами и джинсами, так что по окончании десятого класса на его личном счету в сберкассе №2546/7519 находилось более двух тысяч рублей. Современный Чичиков справедливо полагал, что привилегированное положение папы – это хорошо, но оно не вечно, и нужно заранее создавать позиции в жизни, в которой этой страховочной сетки не будет. А вернее денег ничего в этом мире нет.

После окончания МГИМО перед ним открывалась широкая дипломатическая дорога – нужно было только ткнуть пальцем в любую точку земного шара, и его мечта немедленно бы исполнилась. Но Кондратий остался верен себе и ткнул пальцем рядом с северным полюсом. На недоуменные вопросы своих товарищей по институту он с загадочной улыбкой отвечал, что его всегда влекло на Север, и что жизнь надо начинать трудную, но праведную.

Желающих поехать на край света не было, так что у Топоркова конкурентов не оказалось. Через два месяца после защиты диплома он оказался на пересечении 78-го градуса северной широты и 16-го градуса восточной долготы. Он просчитал, что его патриотический порыв будет должным образом оценен в кадрах МИД и что дальнейшую свою карьеру он сделает без труда. Краеугольным её камнем станет Баренцбург.

На Шпицбергене просматривались две возможности дополнительного приработка: перепродавать шахтёрам по завышенной цене товары, приобретаемые с дипломатической скидкой, и… написать бестселлер. Последняя возможность, правда, была не такой уж реальной, но это казалось только на первый взгляд. Кондратий не любил терять даром времени и со второго дня пребывания в Баренцбурге приступил к написанию детективного романа. Большого писательского таланта он не обнаружил, но это его нисколько не обескуражило. Мама ведь тоже сидела в нужном месте – в редакции крупного издательства – и уж как-нибудь сумеет пристроить его литературные перлы.

Обложившись книгами признанных русских и советских классиков, секретарь консульства Топорков без зазрения совести переписывал из них для своего романа целые пассажи с описаниями природы и характеров героев. Наступали такие времена, когда никто никого нигде не контролирует, а плагиат считался добропорядочным занятием. Что касалось сюжетов, то по этой части воображение опытного фарцовщика работало безукоризненно.

С коллегами по консульству Топорков общаться избегал, всё свободное время посвящая подбору на руднике клиентуры для будущих коммерческих сделок. Вращаясь в рабочей среде, он совершенно опростился и ходил в ватнике и шапке-зэковке, комнату свою на третьем этаже жилого отсека консульства не убирал, никого в неё не впускал, питался неизвестно где и как и круглосуточно находился в розыске консулом Ерёмкиным.

В посёлке Кондратий слыл «своим в доску» парнем, готовым прийти на помощь, одолжить денег, достать нужную видеокассету и вообще выручить из беды. Тайком от всех он завёл переписку с заграничными агентствами по торговле недвижимостью, которую хранил в специально оборудованном тайнике в своей комнате. Вечерами, когда все отходили ко сну, он закрывался в своей келье, доставал из тайника заветную папку с шикарными конвертами, фирменными бланками и красочными проспектами и благоговейно перебирал их, вчитываясь и всматриваясь в соблазнительные предложения о приобретении недвижимости на берегу Женевского озера, на средиземноморском побережье Франции или Испании. Это были лучшие минуты его жизни, не выставлять свои чувства напоказ стало привычкой, но он знал, что скоро наступит и для него звёздный час, когда он сможет зайти в одно из таких агентств и заключить в нём давно лелеемую сделку.

Пока же надо соблюдать конспирацию, работать и копить деньги.

Роман Спиридонович под разными углами повертел на вытянутых руках только что вырезанную им деревянную тарелку, чтобы убедиться при тусклом освещении в симметричности нанесенного узора, и одобрительно крякнул. Тарелка получилась не хуже, чем у признанных в посёлке «чейнджовщиков», полярных коробейников. Теперь надо только зачистить поверхность наждачной шкуркой и покрыть лаком. По просохшему лаку нужно будет пройтись масляными красками и нарисовать какой-нибудь незатейливый шпицбергенский мотивчик: вершину горы, белый пароход, голову оленя или, на худой случай, чью-нибудь физию, например, портового грузчика Коляна. И вот предмет художественного промысла готов. Останется только найти на него покупателя – естественно среди «норгов».

Он порылся в самодельной тумбочке, служившей одновременно подставкой для самодельной лампы, и достал оттуда блокнотик наждачной бумаги. Напевая под нос: «Самое синее в мире Чёрное море моё», он увлечённо зачиркал наждаком по будущему шедевру. Интересно, насколько потянет эта тарелочка? Крон триста за неё должны дать.

В Херсоне мастерить ему приходилось мало, а тут вот увлёкся. Посмотрел, как другие делают, и решил, что может заработать не хуже их. Эка невидаль – наковырять узор на круглой заготовке, которую бесплатно вырежут работяги из столярки.

Тарелки, конечно, само собой, но надо написать письмо супружнице. Пусть пришлёт самоварчик, матрёшек, значков всяких, мундирчик или погоны офицерские, а ещё лучше – медали. «Норги» всё хватают, чудаки, всё-то им нравится, и за всё платят валютой! Глядишь, к концу командировки прикупит «видик» японский или кассетничек, а может, и то и другое. Да и Нинке с детишками барахлишко бы не помешало. А что делать зимой? Ремонт буксира и самоходной баржи образца одна тысяча девятьсот шестидесятого года займёт не больше недели. Куда девать остальные четыре месяца «полярки»? Знамо дело, на «чейндж»! Вот солнышко взойдёт, и «норги» появятся на своих скутерах в посёлке. Тогда только успевай сбывать заготовленный загодя товар!

– Тот кто рождё-о-о-н был у моря-а-а, тот полюбил навсегда-а-а…

Кравченя не был одинок в своём новом увлечении.

Слухи о том, что все доживут до светлого будущего, были сильно преувеличены, а потому полярники, проживавшие в советских посёлках, дело этого самого светлого будущего приближали, как могли. Каждый второй занимался каким-нибудь ремеслом, чтобы подработать на «кусок масла на ломоть хлеба». Все вдруг обнаружили в себе скрытые доселе и пропадавшие втуне задатки резчиков по дереву, специалистов по маркетингу, рекламе и сбыту. Трудно было отыскать хоть одну комнату в общежитии шахтёров, где в укромном углу не были бы сложены заготовки для «чейнджа».

Вначале это был действительно чейндж – «обмен» в переводе на русский язык. Он возник на потоке встречных желаний советских и норвежских граждан и постепенно принял уродливые конспиративные формы, поскольку не поощрялся ни русской, ни норвежской администрацией. Норвежцу, не представляющему свой устроенный быт без русского самовара, а его советскому партнеру, имеющему этот самовар, но умирающему от желания стать обладателем японского портативного магнитофона, нужно было, с трудом обретя общий язык (сначала в буквальном, а потом и в переносном смысле), встретиться где-нибудь в тундре и по условиям настоящей явки произвести натуральный обмен интересующими их предметами. Такая торговля, естественно, могла удовлетворить только избранных счастливчиков, но не растущий широкий спрос на самовары или магнитофоны.

Когда развивающийся социализм плавно перешёл в перестроечную фазу, то на Шпицбергене, как и на Большой Земле, стала расшатываться дисциплина, и «чейндж» стал явочным порядком пробивать себе дорогу из тундры на главную площадь Баренцбурга. «Чейнджовщики» раскладывали свой товар прямо у памятника Ленину, перед окнами квартиры директора рудника Коршунова, и на глазах сотрудников консульства и всей честной публики стали зазывать к себе норвежских гостей.

Наглый вызов местных «спекулянтов» моральному кодексу советских граждан и цивилизованным норвежским нормам торговли был, между тем, принят советским консульством и конторой сюссельмана. Сначала против посланцев Меркурия на Шпицбергене были предприняты карательно-административные меры, но неудовлетворённая потребность в самоваро-магнитофонах от этого не уменьшалась, а наоборот росла. «Чейндж» – плод больного заполярного воображения – оказался на редкость живуч. Он успешно выдержал объединённую советско-норвежскую административную атаку и буйным чертополохом продолжал разрастаться на девственной почве архипелага.

Сюссельман Юнглинг первым понял, что бороться с «чейнджем» бесполезно и отдал распоряжение об его легализации. Классический ход. Как обуздать растущую преступность? Очень просто: исключить данный вид преступности из списка преследуемых по закону. Советская администрация после долгих сомнений поддержала Юнглинга в этом смелом начинании.

Легализация «чейнджа» привела к тому, что им в русских посёлках стали теперь заниматься все, и тогда предложение самоварно-матрёшечной товарной массы стало превышать спрос. Это привело к падению на них цены и к резкому повышению цен на японские магнитофоны. Норвежцы нагло просили теперь за свой кассетник два, а то и три тульских изделия. Самоварами скоро закидали весь Лонгйербюен, а потом и северные губернии Норвегии, наиболее тесно связанные со Свальбардом, по-нашему Шпицбергеном. Потом спрос совсем упал, и «чейндж» стал чахнуть на корню. Перед тем как отдать концы, он прямо по Марксу и Энгельсу стал мутировать в сторону обычных товарно-денежных отношений. Сохранив за собой название «чейнджовщиков» – фиговый листок для прикрытия неуёмного предпринимательского зуда, – шахтёры Баренцбурга и Пирамиды стали торговать своими изделиями, требуя за них норвежские кроны или любую СКВ. Тарелки и самовары уже приелись норвежским туристам, тогда с материка к шахтёрам тонкой струйкой потекли посылки от родственников с сувенирами. Эта товарная масса стала пополняться предметами экипировки: овчинными тулупами, валенками и шапками-ушанками типа «зэковки». Последние приобрели такую популярность, что за ними стали приезжать туристы из Швеции.

Сюссельман тогда ещё не знал, что экономические законы, которые прекрасно действовали на Западе, перестают работать там, где к ним прикоснутся жители одной шестой суши. Безналоговая безлицензионная торговля – это новый вызов норвежскому суверенитету на архипелаге, но Юнглинг сделал вид, что ничего не происходит, хотя и здорово задумался. В конце концов, когда ушлые «чейнджовщики» со своим товаром стали мозолить глаза под окнами его конторы, терпение губернатора лопнуло, и он категорически запретил им появляться в норвежской столице. Чёрт с вами, торгуйте в Баренцбурге, раз вас так припёрло!

…Кравчене не удалось самолично пройти все упомянутые фазы развития «чейнджа», но это ничуть не помешало ему сходу приобщиться к делу и стать в нестройные, но дружные ряды «чейнджовщиков». В первую очередь он освоил производство наиболее ходового товара – настенных тарелок – и сумел уже «толкнуть» непритязательным в искусстве «норгам» два подобных изделия. Одновременно в потаённом месте под матрацем у него появились аж целых пятьсот двадцать норвежских крон! Лиха беда начало!

– Чё-о-о-рное море моё!

Роман Спиридонович последнее время взял в свой репертуар песню о Чёрном море, потому что считал её национальным гимном и всей душой приветствовал недавнее закрепление Крыма с его акваторией за любимой Украйной. На эту тему он вёл ожесточённые споры с «москалями», кусающими теперь локти по пропитой Ельцыным в Беловежских Пущах Таврии. Он, однако, так увлёкся делом, что не заметил, как в комнате возник Кондратий Топорков. Тот вообще имел обыкновение подкрадываться сзади или незаметно материализовываться из темноты.

– Бог в помощь, – вместо приветствия произнёс секретарь консульства. Странно было слышать эту фразу из уст двадцати двухлетнего комсомольца в том месте, которое, казалось, богом было забыто.

– Привет, – нехотя буркнул Роман Спиридонович. Опять этот хмырь болотный за чем-то припёрся!

– Как дела? Как «чейндж»? – Раскосые татарские глаза-черносливы Кондратия ещё больше разъехались сразу и на Кавказ и на Воронеж, на губах заиграла слащавенькая улыбочка полураскаявшегося Раскольникова, только что «пришившего» старушку-процентщицу.

– А тебе-то что? Хочешь наябедничать консулу или директору?

– Ну, это ты зря, – ничуть не обиделся Топорков. – Мне это ни к чему.

– Кто вас тут, москалей, знает, – неуверенно сказал Кравченя и отложил тарелку на подоконник.

– Принёс тебе кое-что показать.

– Так показывай, коли принёс.