Невеста зимнего духа

Ничего не останется от нас,

Нам останемся, может быть, только мы.

И крылатое бьётся пламя между нами,

Как любовь во время зимы.

Мельница «Любовь во время зимы»

Пролог

Мы бежали изо всех сил по припорошенной снегом лесной тропе. Впереди – неизвестность и тьма. Позади – верная смерть, чье холодное дыхание преследовало нас, проникая через одежду.

С каждым разом бежать становилось все труднее. Тело замерзало и теряло силы, будто снег, по которому мы бежали, высасывал их. Боль в ранах снова вернулась. Хриплое дыхание вырывалось из моего рта, сопровождаемое резью в горле. Несколько раз мне казалось, что я вот-вот упаду замертво, но теплая ладонь Али придавала мне сил. Я крепко держал ее, сосредоточившись на тепле, что передавалось мне через ее тонкие пальцы.

– Я больше не могу… – Аля вдруг остановилась и согнулась пополам.

– Нельзя останавливаться! Он догонит и заберет тебя.

Схватив девушку за локти, я поднял ее, но устоять она не смогла и рухнула на колени. Ее голова бессильно поникла, а руки соскользнули с бедер и упали в снег, который стремительно таял вокруг Али, пропитывая собой ее нарядное одеяние невесты.

– Аля! – умоляюще произнес я, опасливо поглядывая в сторону, откуда мы бежали.

– Пусть забирает… Я больше не могу… И тебе будет без меня только лучше…

– Какая же ты глупая! – Я повернулся к девушке спиной и присел на корточки. – Цепляйся за спину.

– Не стоит…

– Цепляйся, иначе я останусь с тобой и встречу здесь свою смерть!

Аля тихо захныкала, но на спину мне все же залезла. Девушка весила как пушинка из-за последних событий, и я впервые порадовался этому – бежать будет чуть легче.

Стараясь двигаться как можно быстрее, я отключился от всего и полностью сосредоточился на дороге и своих ногах. Самым главным сейчас было выбраться из леса, поймать попутку и пересечь границу, за которой его силы уже не действуют.

Холодное дыхание, что преследовало нас всю дорогу, усилилось. По моему телу пробежал холодный озноб, а волосы на затылке встали дыбом.

– Он здесь, – испуганно пролепетала Аля. – Он нас догнал…

– Нет! – протестующе крикнул я, а затем обернулся.

Из лесной тьмы на меня смотрели два льдисто-голубых глаза. Насквозь пронизывающий ветер свирепым коршуном накинулся на меня, едва не сбив с ног. Жуткий хохот раскатистым эхом прокатился по лесной чаще. Не успел я моргнуть, как два глаза, похожих на ледышки, уже были прямо передо мной.

– От меня не убежать, – выдохнула мне в лицо сама смерть.

Глава первая

Праздник и смерть

– Ай, какая у нас елочка красивая! Вся горит и переливается, – восторженно произнесла уборщица детского сада, поставив перед собой швабру и опершись на нее. – А ведь в древние времена елки внутренними органами животных украшали, чтобы Карачуна задобрить!

– Теть Нюр, вы что такое говорите-то при детях! – возмутилась Катя.

Повесив золотой шарик на пушистую елочную ветку, я взглянул на детей. Вся группа с открытыми ртами смотрела телевизор, по которому показывали какой-то глупый мультфильм. Ни наряженная елка с гирляндами, ни слова уборщицы их не интересовали.

– Эти дети сейчас только в телевизорах и в телефонах, – фыркнула тетя Нюра. – Их сейчас никакой историей не заинтересуешь.

– Так Карачун – это же сказка, – заметил я.

– Сам ты сказка! – с обидой в голосе произнесла уборщица. – Наши предки страсть как боялись этого зимнего духа! Даже шли на такие извращения, как елка из кровавый потрохов…

– Теть Нюр! – снова возмутилась Катя. Порывшись в пакете с сосульками, она выудила две – серебристую и золотистую, – и, выбрав последнюю, повесила ее на елку.

К украшению детского садика к Новому году она подошла очень ответственно, как и к любому делу, за которое бралась. Елочные игрушки Катя отбирала только те, что сочетались друг с другом, например, красные и золотые или серебряные и синие. Мне же было абсолютно все равно, что вешать на елку: игрушки или же потроха. Я просто помогал Кате и все повторял за ней.

– Вон тот шарик криво висит, Катюш, – заметила уборщица, указав ручкой швабры на красный шарик со снеговиком.

– И правда… – Катя поправила шарик, но он все равно не выровнялся. Тогда девушка заломила ветку вверх и та, хрустнув, застыла под углом в девяносто градусов. – Ну вот, теперь ровно висит.

– Это же не искусственная елка, у которой ветки гнутся, – напомнил я Кате.

– Да я не до конца ее сломала. Продержится.

– Что ж тебе ель то сделала? А если тебе так палец переломить? – возмутилась старая уборщица.

– Вы что, мне угрожаете? – удивилась Катя. – Да мы сейчас на вас воспитателям пожалуемся! Или уйдем, так и не нарядив вашу елку до конца. А вас вообще уволят за некомпетентность и хамство!

Катя Голикова хоть и была человеком с большим сердцем и волонтёром с семилетнем стажем, частенько поражала своей бестактностью. Не меня, конечно, но остальных людей – да.

Вот и тетю Нюру поразила так, что у той даже рот приоткрылся от возмущения. Пару секунд замешательства, и уборщица недовольно заметила:

– Договоришься ты когда-нибудь, девочка! Придет за тобой Карачун и утащит навсегда в свое ледяное жилище. Он не любит тех, кто неуважителен. В особенности, к природе.

– Ага, конечно, – противно сказала Катя.

Махнув на нее рукой, уборщица потопала к выходу.

– Как-то жестко ты с ней, – заметил я, украшая елку мишурой.

– Кто бы говорил, – огрызнулась Катя. – Ты сам со всеми жесткий и противный. Ни разу за два года учебы не улыбнулся. Высокомерия хоть отбавляй. И только когда на Альку Логунову смотришь, хоть что-то в тебе меняется: взгляд становится другим, более тёплым. Градуса на 1,5.

– Правда?

– Правда. Я уже ни раз замечала.

Так это что же, Голикова за мной следит? Зачем же?

– А ты что, влюбилась в меня? – пораскинув мозгами, спросил я.

Щеки у Кати сразу же порозовели.

– Упаси боже! – чересчур громко произнесла она. – Кому ты нужен? С тобой ни поговорить нормально, ни посмеяться. Чурбан бесчувственный.

Спорить было бессмысленно. Из-за своей алекситимии я действительно был бесчувственным. Вернее, безэмоциональным. Врач сказал, что это из-за того, что у меня плохо развиты миндалины и посоветовал мне больше общаться со сверстниками и есть миндаль, который якобы стимулирует рост миндалин. Вот только я рос в глухой деревне, где из моих ровесников было всего три человека, которые не хотели иметь со мной, странным сиротой, ничего общего. И на орехи у меня аллергия.

После смерти мамы, которую я совсем не помню, так как она умерла, когда я был младенцем, заботиться обо мне стал папин брат – дядя Слава. Хотя, заботиться – это сильно сказано. Лет до пяти он худо-бедно вырастил меня, а после этого дяде Славе было плевать на меня. Он увлекся алкоголем, и не обращал на меня внимания, так что я был полностью предоставлен самому себе.

Местные дети, которых было в нашей деревне всего ничего, встретили меня негативно. Им не хотелось общаться с тем, кого собственный дядя называл «чудилой» и «тупицей». Несколько раз получив по спине палками и камнями, я перестал им навязываться. Ни обиды, ни злости я не испытывал, потому что не знал, что это такое. Я мог лишь видеть и запоминать эмоции, но понять их у меня не получалось.

Предоставленный самому себе, я бродил по деревне как неприкаянный и изучал окружающий меня мир так, как мог.

Однажды ночью мне никак не давала уснуть соседский щенок. Он без конца тявкал, скулил и выл, не давая мне провалиться в блаженный сон.

Решительно встав с постели, я оделся и вышел из дома. Завидев меня, щенок пару раз тявкнул и завилял хвостом.

– Хватит выть, а то шею сверну, – сказал я собаке.

Щенок тявкнул и замолчал, а я вернулся домой и лег в еще не остывшую постель, однако спустя несколько минут глупая собака снова начала выть.

Тогда я вернулся и сделал то, что пообещал. Вот только действовал не слишком осторожно, и меня заметил сосед, который вышел покурить. Он схватил меня за шиворот и, ругаясь, потащил к дяде.

Сонный и пропахший табаком и спиртом, дядя не сразу понял, что говорит сосед, но, проследовав за ним и увидев мертвую собаку, отвесил мне пощечину и в сердцах бросил:

– Да лучше бы ты помер вместе со своей матерью, чудовище! Будь добор, облегчи мою жизнь: сходи и убейся где-нибудь!

Сказав это, он вернулся в дом и заперся. Я же, постояв над телом щенка и толком не понимая, что плохого я сделал, развернулся и пошел к пруду, что раскинулся на краю деревни.

Убиться, так убиться, подумал я. Такого я еще не пробовал.

У пруда меня застал рассвет. Солнце только начало вставать из-за леса. Я представил, как прыгаю в пруд, как прохладная вода поглощает меня, и я больше никогда не смогу увидеть ни рассвет, ни закат.

У нормальных людей возникло бы сожаление, появился бы страх за свою жизнь, и они бы передумали умирать, но не я. Я ничего подобного не ощутил, и поэтому решительно прошел по мостику и упал в темную воду, поддернутую тиной.

Я не сопротивлялся. Позволил воде принять меня и утянуть на самое дно пруда. Но вдруг вместо того, чтобы тонуть, я начал всплывать. Какая-то неведомая сила схватила меня и потянула наверх.

Очутившись на суше, я откашлялся и открыл глаза. На меня смотрела девочка примерно моего возраста, может, чуть старше. С ее темных коротких волос капала вода и попадала на мое лицо.

– Живой? – спросила она.

– Да, – хрипло ответил я.

– Ну и слава богу! – выдохнула девочки и легла на землю рядом со мной. – Меня Алей зовут. А тебя?

Впервые кого-то интересовало мое имя. На мгновение я даже растерялся, а затем сказал:

– Демид.

Аля жила в городе. Она родилась в деревне, но вскоре ее родители переехали, и теперь привозили девочку иногда погостить летом у бабушки. Именно поэтому я никогда ее раньше не видел среди детей, но, даже если бы и увидел, она бы меня не заинтересовала. Ведь она бы тогда не смогла спасти мою жизнь.

Не могу сказать, что привязался к Але или что она мне понравилась, но интерес к ней у меня появился. К тому же, она пояснила мне много того, что категорически нельзя делать. Например, убивать себя, людей и домашних животных.

Первые несколько лет мы каждое лето проводили вместе, но однажды она не приехала. Ее бабушка Шура сказала, что Аля захотела в лагерь, но на следующее лето она точно приедет.

Баба Шура не соврала, и Аля действительно приехала, но не одна, а с подругой. Обо мне она даже не вспомнила и целыми днями веселилась на пруду с подругой. Я же наблюдал за ней издалека, решив не подходить к ней первым.

В старших классах она еще несколько раз навещала бабушку, и даже улыбнулась мне однажды, когда мы повстречались на дороге, ведущей к пруду. Мне бы тоже ей улыбнуться, как я учился перед зеркалом, но в тот момент все вылетело у меня из головы, и я лишь угрюмо кивнул ей, потупив взгляд.

В то лето я узнал от бабы Шуры, что Аля поступила в университет. После этого я решил, что через год перееду в город и поступлю туда, где учится Аля. Так я и оказался там, где был сейчас. Вот только Али здесь уже не было…

– Последний шарик! – воскликнула Катя, вырвав меня из воспоминаний. – И все готово!

Я показал ей большой палец и принялся собирать пустые пакеты и коробки от игрушек. Катя же взялась подметать пол, который был усеян блесками и опавшими елочными иголками.

Закончив с уборкой, я попрощался с Катей, которая осталась ворковать с детьми, и отправился домой.

Несмотря на то, что я уже второй год жил в городе, прописан я был в деревне, которая располагалась в относительной близости. Из-за этого прискорбного обстоятельства при поступлении в университет мне не выделили комнату в общежитии, а так как я не хотел жить в доме с больным и раздражительным дядей-алкоголиком, то у меня был всего один вариант: снимать жилье. Стипендия была маленькой, поэтому мне пришлось найти себе подработку, чтобы оплачивать однушку на окраине города, которая не видела ремонта со времен Брежнева.

Ко всему прочему, я еще находил время на волонтерство, потому что вычитал в одной книге про алекситимию, что это может быть весьма полезно таким людям, как я. Вот уже почти два года прошло, а пользы я пока не ощутил. Возможно, она скрытая, и понять, есть ли она, я так никогда не смогу. Именно эта мысль не давала мне бросить эту безвозмездную деятельность.

С самого детства мне нравилось планировать весь свой день и четко следовать расписанию. Сначала я составлял его на бумаге и по часам приступал к выполнению того или иного действия. Позже в плане появились расчеты: за сколько я дойду до определенного места, сколько там пробуду и во сколько вернусь. Мне нравилось складывать, вычислять, делить и умножать. Наверное, именно поэтому я выбрал физико-математическое направление.

К двадцати годам весь мой дневной план легко умещался у меня в голове, и ровно через пятьдесят шесть минут мне надо было позвонить по видеосвязи клиенту, который заказал у меня несколько проектов по физике.

От детского сада до моего дома было тридцать две минуты пути неспешным шагом, а значит, я успею зайти в продуктовый и купить что-нибудь на ужин.

Обычно мои планы никогда не срывались – я четко следовал графику и старался не выбиваться из него. Однако в этот день случилось то, чего я никак не мог просчитать.

Прямо перед магазином зазвонил телефон. На экране, мокром от растаявших снежинок, отразилось имя абонента – Дядя Слава.

Я принял вызов и поднес динамик телефона к уху. На том конце провода раздался голос, совершенно не похожий на дядин.

– Демид? Это ты? – скрипуче произнес кто-то.

– Я. А кто спрашивает?

– Баба Шура, Алина бабушка. Помнишь?

– Помню.

Конечно, помню. Единственный взрослый в деревне, кто хорошо ко мне относился. Аля часто приводила меня к себе домой, и баба Шура, сетуя на мою худобу, кормила меня щами, вареной картошкой и соленой килькой. Вкуснее еды я в жизни не ел.

– С Алей что-то случилось? – спросил я первое, что пришло мне в голову. Тот факт, что баба Шура звонила с дядиного телефона, как-то ускользнул от меня.

Раньше Аля училась со мной в одном университете, только на кафедре русского языка и литературы, однако пару месяцев назад она вдруг забрала документы и куда-то исчезла. От ее подруг я позже узнал, что Аля уехала учиться заграницу.

– Нет, с чего ты взял? – удивилась баба Шура.

– Не знаю, – честно ответил я.

Снегопад усиливался и, так как на улице было ноль градусов, снежинки оседали на мне и превращались в воду. Тряхнув уже изрядно намокшей головой, я шагнул под козырек магазина.

– С дядей твоим несчастье случилось, – прискорбно произнесла баба Шура. – Упился до смерти, идиот этакий. Ох, упокой, господь, его душу!

– Вот как. – Я выставил руку вперед, и на нее упало сразу несколько снежинок, которые растаяли в мгновении ока, несмотря на мои озябшие руки.

– Приезжай на похороны. Они завтра.

– Это обязательно? У меня учеба.

– Надо проводить дядю в последний путь, Демид. К тому же, это твой последний кровный родственник.

– Раз надо, то я приеду, – согласился я, глядя на усиливающийся снег. Неужели, в этом году к праздникам вокруг будет белым-бело? Аля любит снег, и любит Новый год.

– Хороший мальчик, – довольно произнесла баба Шура. – Мы будем тебя ждать.

Она отключилась, и я так и не успел спросить у нее, кто такие «мы».

Глава вторая

Береза и красные подснежники

Автобус, пыхтя, остановился у покосившейся остановки. Я закинул рюкзак на плечо и покинул теплый салон, шагнув в декабрьский холод. В городе снега было мало, и зима совсем не чувствовалась, зато здесь все было белым-бело, и холод ощущался значительно острее.

Я посмотрел на свои зимние кроссовки и перевёл взгляд на заснеженную тропку, которая вела от остановки в лес, через который мне предстояло пройти, чтобы попасть в деревню.

– Выхода не-ет, – тихо пропел я строку из известной песни и шагнул на заснеженную тропу.

Когда я ранним утром садился в автобус, небо было еще темным, теперь же оно посветлело и из мрачного и зловещего превратилось в серое и хмурое. В лесу было так тихо, что хруст снега под моими ногами казался невероятно громким. Изредка вдалеке раздавался стук дятла, да и тот быстро затихал.

Тропинка, по которой я шел больше по наитию, начала петлять, а такого на моей памяти не было. Когда я подумал, что, скорее всего, заплутал, передо мной показались округлые серые стены недостроенной часовни – явный признак того, что я почти у цели.

Свернув направо, я сделал пару шагов, как вдруг позади меня раздалось громкое хлопанье крыльев. Обернувшись, я увидел крупного черного ворона. Он устроился в оконном проеме часовни и, каркнув, начал клевать красную гроздь рябины, тормоша ветку так сильно, что с нее посыпался снег.

Ворон был таким огромным, что я не удержался и сделал несколько осторожных шагов к нему, чтобы рассмотреть птицу поближе. Казалось, ворон не обращал на меня никакого внимания, самозабвенно поедая ягоды рябины, но, когда я подошел к нему довольно близко, то заметил, что большие льдисто-голубые глаза птицы внимательно следили за мной.

Не сводя с ворона взгляда, я сделал еще один шаг к нему. Птица оторвалась от рябины, оглушительно каркнула и взмыла в небо. Я проводил ее взглядом, и, повернув налево, пошел дальше.

Тропика окончательно потерялась, и я то и дело озирался по сторонам, не понимая, почему еще не показалась деревня.

Зимние кроссовки, созданные исключительно для городских дорог, промокли, и ноги начали замерзать. Неподалеку раздалось отрывистое карканье ворона. Я резко повернул голову в сторону этого звука и вспомнил, что у часовни зачем-то повернул налево, вместо того, чтобы идти направо.

– Видимо, птица отвлекла… – пробормотал я, и хотел было развернуться, как вдруг краем глаза увидел что-то красное на белом снегу.

Передумав пока что возвращаться к часовне, я направился к маленьким красным пятнам, которые оказались…

…цветами.

Не поверив своим глазам, я наклонился и дотронулся до одного из нежных зеленых лепестков.

Подснежник. Настоящий подснежник, только почему-то красный. Словно цветки обмакнули в кровь. И почему-то в декабре.

Росли подснежники небольшой стайкой вокруг ровной и статной березы. Чуть поодаль раскинулись целая роща молодых осинок, которые без листьев были немного похожи на березу.

Я снова перевел взгляд на красные подснежники. В ботанике я не силен, но не думаю, что красные подснежники существуют в природе. К тому же такого насыщенного алого цвета.

– Что ты здесь делаешь? – раздался позади голос, похожий на раскат грома.

Если бы я мог удивляться, то непременно бы удивился. Да так, что рот бы приоткрылся. Потому что, повернувшись, я увидел Кирилла Васнецова – моего одноклассника, который ненавидел меня больше всех.

В третьем классе он подкараулил меня за углом и, толкнув, хотел было меня избить, но у него это не вышло. Я схватил его за ногу, подмял под себя и, заломив руку ему за спину, но не рассчитал силы и вывихнул ее. От его матери и моего дяди мне сильно досталось. Однако с того дня Кирилл больше не донимал меня. Физически. Морально же он занимался этим каждый день вплоть до выпускного, но это меня совсем не заботило. У меня и так была репутация бесчувственного монстра, что мне до якобы обидных слов какого-то слюнтяя?

– Что ты здесь делаешь? – повторил Кирилл, сверля меня острым взглядом льдисто-голубых глаз.

Раньше цвет радужки у него был другим, тусклым и серым, как небо надо мной. Может, это снег так отсвечивает? Или он зачем-то линзы нацепил?

– Привет, Кирилл, – поздоровался я. Своим врагом я его не считал, потому что не умел обижаться, злиться и ненавидеть. – Я заблудился, давно не был в деревне.

Васнецов склонил голову на бок, как птица, и сощурил льдисто-голубые глаза. На мгновение мне даже показалось, что он похож на того ворона, что клевал ягоды рябины – черноволосый, дерганый и с похожим цветом глаз.

– Я тебя знаю, – ни столько спросил, сколько констатировал Кирилл.

– Демид Агатов. Вместе в школе учились. – Он что, последние свои мозги растерял?

– А, Демид! – тонкие губы Кирилла растянулись в улыбке. Взгляд же так и остался холодным. – Не узнал тебя. Богатым будешь!

– Да вроде я не так уж изменился за два года, чтобы меня не узнать, – заметил я.

Кирилл усмехнулся и подошел ко мне. У него даже походка изменилась, стала более уверенной, твердой и в то же время изящной, как у хищника. Или мне просто кажется?

– Я как раз пару лет назад в аварию попал. Головой ударился, и как заново родился. Ничего не помню.

– Ах, вот оно что, – понимающе кивнул я. Ну, теперь все встало на свои места. – И школьные годы не помнишь?

Кирилл качнул головой.

– А что, есть, что вспомнить? – льдисто-голубые глаза внимательно следили за каждым моим движением.

– Да нет. Обычные годы, – пожал плечами я. Покосившись на цветы, я спросил: – Они настоящие?

– Настоящие.

– Разве они могут в декабре расти? Да еще и такого цвета.

– Как видишь. – Кирилл опустил взгляд на мои ноги и, приподняв брови, произнес: – Да ты промок. Ног, небось, не чувствуешь.

– Почти, – кивнул я. – Проводишь до деревни?

– Конечно. – Кирилл зашагал по протоптанной мной тропинке. – Удивительно, как ты в это место забрел. Обычно сюда никто не приходит из деревенских. Они это место стороной обходят.

– Так я уже два года как не местный, в городе живу, – напомнил я ему, глядя, как мы идем по моим старым следам. Следов же Кирилла, ведущих к роще, видно не было – только новые, которые перекрывали мои старые.

– И что? За два года забыл куда ходить можно, а куда нельзя?

– Меня в этом никто никогда не ограничивал.

Кирилл остановился, просканировал меня с ног до головы своим холодным взглядом и хмыкнул.

– Ну да, ты же сиротка, а дядька твой – алкоголик, которому до тебя не было дела. – Помолчав немного, он добавил: – Местные так говорят.

Если бы я мог, то непременно обиделся на его слова. Правда глаза колет – так всегда говорит баба Шура. Дядя мой и правда был алкоголиком, и ему действительно было плевать на меня. Даже больше: он меня ненавидел.

Так что все верно местные говорят, и оспаривать истину я не мог. Как говориться, о мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды.

– Мы правильно хоть идем? – сменил я тему.

– Думаешь, я тебя на корм волкам веду? – оскалился Кирилл.

– Думаю, что ты заплутал.

– Я этот лес как свои пять пальцев знаю. С закрытыми глазами могу в любой сезон ориентироваться.

– Да что ты? Тогда почему следов твоих не видно? Или ты прилетел к той роще? К тому же ты сказал, что потерял память после аварии.

Кирилл снова остановился и одарил меня насупленным взглядом.

– Следы мои снег припорошил, – буркнул он спустя некоторое время.

– Не заметил, чтобы он шел.

– Потренируй свою внимательность.

Спустя минут десять ленивых перебранок перед нами будто из сугробов выросли заснеженные деревенские домики.

– Ну вот, любуйся, – довольно произнес Кирилл, небрежно махнув рукой на деревню.

Я задумчиво осмотрел дома, которые будто бы видел впервые – иногда так бывает: смотришь на приевшуюся уже картинку и находишь в ней что-то новое, незнакомое. Примерно такое же было сейчас со мной. Место, в котором я родился и жил восемнадцать лет словно бы выглядело иначе. В нем что-то изменилось, и я никак не мог понять, что именно.

– А когда мы успели пройти часовню? – поинтересовался я, вертя головой по сторонам. Не мог я ее не заметить.

– Мы шли в обход, – буркнул Кирилл, выйдя на притоптанную деревенскими тропку. – И вышли с другой стороны.

Так вот почему деревня показалась мне другой. Просто изменился ракурс, с которого я на нее смотрел.

– Зачем? – не понял я. – От этого же путь длиннее в два раза.

– Чтоб волки тебя за задницу не укусили.

Проследив за тем, как Кирилл, притоптывая, стряхивает с обуви снег, я нехотя произнес:

– Спасибо, что вывел из чащи.

– Пустяки. Но больше не плутай. Особенно в окрестностях этой рощи.

– Почему? Что с ней не так?

– Я тебе не энциклопедия, – разозлился Кирилл. – Просто больше туда не ходи. И подснежники рвать не смей, понял?

– Понял, – кивнул я.

Судя по всему, роща там была уже давно, но я о ней ни разу не слышал. Даже баба Шура, которая знала окрестности как свои пять пальцев, ни слова мне про нее не рассказала. Да и я, который с детства бродил по всей деревенской округе, предоставленный самому себе, ни разу не натыкался на это странное место.

Если бы я верил в волшебство, то подумал бы, что место заколдованное. А так в голове было пока только одно: Кирилл страдает какой-то извращенной формой садоводства, и экспериментирует над разными видами подснежников, которым нипочем морозы. Глупо, согласен, но иначе я пока не мог объяснить его ревностное отношение к странной роще.

Будто зная, о чем я подумал, Кирилл бросил на меня злобный взгляд и поспешил по своим делам, оставив меня одного на тропинке размышлять о странной роще и не менее странных красных подснежниках.

Однако холод заставил меня почти сразу же последовать за Кириллом. Пальцы ног я уже давно перестал ощущать и, подходя к дому бабы Шуры, вспоминал первую помощь при обморожении конечностей.

«Необходимо создать обездвиженность поврежденного участка тела, переместить пострадавшего в теплое помещение, дать теплое питье», вспомнилась цитата из школьного учебника по основам безопасности жизнедеятельности.

Баба Шура с этих указаний лишь посмеется. Плеснет мне стопку своей брусничной настойки и заставит выпить ее залпом. Затем нальет в тазик кипятка, накидает туда разных сухих трав и усадит меня рядом с печкой, греть ноги в приготовленной горячей жидкости. Сердце оттает и забьется сильнее, разгоняя кровь по венам. Постепенно начнет клонить в сон, а по телу разольется приятное тепло.

Предвкушая приятные ощущения, я взбежал по ступенькам на крыльцо знакомого дома и нетерпеливо постучал в дверь.

Я репетировал эмоции перед зеркалом каждое утро. Знал почти все их виды и мог легко считывать настроение с лиц людей. Сейчас я выбрал из своего арсенала приветственную улыбку и принялся ждать, когда появится гостеприимная баба Шура.

Долгое время никто не открывал, и моя улыбка начала медленно таять. Однако, когда в сенях послышались торопливые шаги, я снова растянул губы и приподнял их уголки.

Дверь со скрипом открылась.

На пороге, кутаясь в серую шерстяную шаль, стояла Аля.

Глава третья

Ночь и призраки

На кухне витал ароматный запах травяного чая и запечённых яблок. Баба Шура разливала кипяток по чашкам, Аля скромно сидела в углу стола и размешивала сахар в чашке с черным кофе.

– Так к чему было вранье с учебой заграницей? – спросил я, глядя на девушку.

Когда я видел ее в последний раз, в начале осени, она уже была осунувшейся и грустной, но теперь будто стала старше сразу лет на пять и была бледной, как полотно.

Баба Шура бросила грустный взгляд на внучку. Налив мне и себе чай, она пробормотала что-то непонятное себе под нос и вышла из кухни, оставив меня наедине с похожей на призрак Алей.

– Если это тайна, то я не настаиваю, чтобы ты ее рассказывала, но если вдруг захочешь поделиться, то знай: я никому ничего не расскажу, – сказал я фразу из какого-то фильма. Там главная героиня боялась рассказать своему парню, что беременна.

Аля подняла на меня взгляд теплых карих глаз. Некоторое время она пристально смотрела на меня, словно пыталась понять, можно ли мне доверять. Когда я уже подумал, что ничего она мне не скажет, девушка тихо произнесла:

– Мое место здесь. Я долго этого не понимала, но после того, как… – Она тяжело сглотнула и, опустив взгляд в чашку с кофе, к которому еще ни разу не притронулась, глухо продолжила: – После того, как погиб мой жених.

– У тебя был жених? – Если бы я умел удивляться, то моя челюсть уже лежала бы на столе. И когда Аля только успела жениха завести? Ни разу ее с ним не видел…

Аля кивнула. Обхватила ладонями чашку и сделала маленький глоток кофе.

– Был. Погиб в автомобильной аварии этим лето. Мы должны были пожениться в следующем году.

Из книг и фильмов я знал, что надо говорить в таких случаях: «мне жаль», «соболезную», «держись». Однако я впервые произнес вслух то, что мгновенно возникло в моей голове, не потратив ни секунды на размышление:

– Ты его любила?

Глупая мысль, которую я зачем-то решил облечь в вопрос, что был крайне неуместен в данной ситуации и который только еще больше отдалит от меня Алю.

– Я была к нему привязана, – внезапно произнесла девушка.

Она задумчиво смотрела в окно, за которым деревня постепенно оживала: люди выходили из домов по своим делам, выпускали кур и гусей, смеялись и разговаривали.

– Разве привязанность – это не любовь? – осторожно спросил я, тоже обхватив ладонями нагревшийся от чая бокал.

– Не-а, – немного беспечно произнесла Аля. Кажется, наш разговор растормошил ее и заставил вылезти из ракушки. У нее даже немного порозовели щеки. – С Владом мне было комфортно, но не более. У него была квартира в центре города и хорошая работа. Я подумала, что буду жить в достатке, если выйду за него замуж.

– Ты поэтому к бабушке переехала? Чтобы не вспоминать о нем? – Это я тоже подчерпнул из фильмов и книг. Иногда герои, потерявшие близкого, покидали место, где все напоминало о нем. Я такое понять никак не мог, потому что, если бы кого-то любил, то хотел бы, чтобы все, что с ним связано, всегда было рядом.

– Влад стал последней каплей.

Из небрежного пучка Али выбилась прядь волос и упала ей на висок. Это сразу же привлекло мое внимание, и мне вдруг захотелось заправить ей за ухо эту выбившуюся прядь. Желание куда более странное, чем мой вопрос о любви. И что со мной такое сегодня?

– До него я встречалась с Максимом, – продолжила девушка, игнорируя выбившуюся прядь волос. – Мы познакомились, когда я поступила в универ. Даже хотели съехаться, но он утонул на рыбалке.

В русских мелодрамах таких женщин называют «черными вдовами», но об этом я не стал говорить. Покопался в накопленных за годы фразах и, не найдя ничего подходящего, сказал своими словами:

– Я даже представить не могу, что ты чувствуешь после всего этого, но надеюсь, что у тебя получится пережить этот непростой период.

Получилось сухо и немного шаблонно, но зато эти слова принадлежали мне, а не какому-то вымышленному персонажу.

Аля, наконец, отвернулась от окна и посмотрела на меня немного иначе. Так, будто бы видела меня в первый раз – изучающе и задумчиво.

– Бутерброды с мясом! – раздался громкий голос бабы Шуры.

Мы с Алей синхронно повернулись в сторону двери.

– Откуда вы их принесли? – спросил я, глядя на холодильник, который, кажется, не работал.

– С улицы. – Баба Шура поставила тарелку с бутербродами на стол и пододвинул ее ближе ко мне. – У нас холодильник сломался. Всю скоропортящуюся еду храним на улице.

Я посмотрел на покрытое ледяной корочкой мясо. Аппетита холодные бутерброды не вызывали, зато запечённые яблоки манили своим аппетитным запахом.

– Я не голоден. Съем только яблоко с чаем.

Баба Шура, которая только что села на табуретку, тут же вскочила, чтобы достать мне чистое блюдце и чайную ложку. Подцепила пальцами одно яблоко, заохала от того, что оно все еще было горячим, и, положив его на блюдце, спешно облизала сладкие пальцы.

– Хорошо, что ты приехал. Проводишь дядю в последний путь, – сказала она, усевшись. – Какой-никакой, а все же он твой кровный родственник. Последний.

– Последний, – повторил я за ней, размышляя над тем, что больше у меня нет родных. Я остался один.

Грустно? Больно? Обидно? Вот уж нет. Ничего я не почувствовал. Один и один. Я всегда был один, мне не привыкать.

– К часу дня приедет батюшка из соседнего села, будет отпевать Славу в вашем доме. – Баба Шура взяла бутерброд, придирчиво осмотрела его и, заметив на мясе лед, невозмутимо окунула его в горячий чай. – Потом на кладбище, ну и поминки у нас.

– Успею на последний автобус? – спросил я, прикидывая, когда смогу уехать.

– Успеешь, – закивала баба Шура. – Пораньше уйдешь, ничего страшного. Нечего тебе здесь на ночь оставаться.

Прозвучало негостеприимно, но я вовсе не обиделся. Конечно, кому я тут нужен? Последний родственник – и тот умер. Больше меня в деревне ничто не держит.

Отпив чая, я невольно бросил взгляд на затихшую Алю. Она почти допила свой кофе и теперь снова смотрела в окно, совсем не интересуясь нашим разговором. Даже мне – чудику с алекситимией – было понятно, что Алю что-то мучает. Иначе почему она превратилась в тихий и бледный призрак прежней себя?

Пока сидел за столом, размышлял, как осторожно спросить у Али, что с ней произошло. В голове быстро сформировалось целых три варианта одного вопроса, но мешала баба Шура – при ней мне не хотелось говорить с Алей. Почему-то мне казалось, что девушка не будет откровенничать в присутствии своей бабушки.

Так и не оставив нас с Алей наедине, баба Шура с аппетитом доела подтаявшие бутерброды, подняла голову на настенные часы и объявила, что пора собираться.

Проводить моего дядю пришли немногие. На отпевании присутствовали мы с бабой Шурой и еще шестеро. На кладбище двое не пошли, сославшись на усталость, но зато первые ввалились в дом бабы Шуры на поминки. Поесть любят все, а вот разделить чужое горе дано не каждому – я это понял, когда увидел стол, за которым сидела добрая половина деревни. Хотелось спросить, где они были, когда дядю отпевали и клали в ледяную могилу, но я не стал.

Оглядевшись в поисках Али и не найдя ее, я сел на край стола и положил себе на тарелку ложку овощного салата. Есть совсем не хотелось, но ради приличия стоило что-то положить в рот.

Тут же у моей правой руки кто-то звонко поставил стопку и налил в нее водки по самые края.

– За твоего дядю. Не чокаясь! – сказал Михаил Григорьевич – сосед через два дома. Ему было за шестьдесят, но он бегал по деревне так, словно ему было лет двадцать, а еще по утрам летом колол дрова, а зимой растирался снегом.

– Я не пью.

Уже замутнённые от выпитого глаза Михаила Григорьевича округлились.

– Болеешь? – сочувственно спросил он.

– Нет. Просто не пью, – честно ответил я.

– Как же так-то? – он явно не понимал меня.

– Вот так, – пожал плечами я.

Михаил Геннадьевич поджал губы.

– И за дядю не выпьешь?

– Если только воды.

– Эт можно! – оживился сосед и, залпом выпив из моей стопки водку, налил в нее минеральной воды.

– Демид, двигайся ко мне, – пробасила сидящая рядом Антонина Васильевна – еще одна соседка. Она была весьма дородной и сидела сразу на двух табуретках.

– Благодарю, мне и так удобно.

– Нельзя сидеть на углу, не женишься! – От возмущения у соседки даже затряслись круглые щеки, покрасневшие от выпитой водки.

– Так это только к девкам относится, – сказал Михаил Григорьевич.

Антонина Васильевна махнула на него рукой и, схватив меня за рукав, потянула к себе. Если бы я мог испытывать страх, то мне было бы очень страшно.

– Тонь, давай еще картошки подложу? – Между нами вдруг появилась баба Шура с кастрюлей в руках.

– Да, спасибо. – Соседка отвлеклась на картошку и благополучно забыла обо мне.

Шло время, а люди без конца пили, если и громко разговаривали. Иногда кто-то вставал и вспоминал моменты из жизни моего дяди. Все они были только хорошими, и я не понимал, откуда они взялись, так как лично я ничего хорошего о дяде сказать не мог.

– А у нас еще близкий родственник ничего не говорил! – воскликнул муж Антонины Васильевны, имени которого я не помнил.

Все уставились на меня, ожидая речи. Я кашлянул и поднялся. Оглядел собравшихся невозмутимым взглядом, раздумывая о том, что правильно было бы сейчас сказать. В фильмах в таких ситуациях близкие благодарили почивших родственников за то, что они заботились о них и всегда были рядом.

– Я благодарен дяде, что он вырастил меня. Несмотря на то, что относился он ко мне хуже, чем к скотине. – Сказав это, я неловко поднял вверх стопку с водой.

– Стыдоба! Нельзя так о покойниках говорить! – после недолгого молчания донеслось из середины стола.

– Вот-вот! – гаркнула Антонина Васильевна. – О мёртвых либо хорошо, либо ничего!

– …кроме правды, – закончил я за нее знаменитое высказывание.

– Че? – соседка воззрилась на меня пьяными глазами.

– Ничего. – Я вытянул руку со стопкой и процитировал Михаила Григорьевича: – Не чокаясь.

– Не чокаясь, – закивали остальные и, томно помолчав, почтя тем самым память моего дяди, залпом опустошили свои стопки.

Все снова принялись громко разговаривать и поедать то, что баба Шура, и наверняка Аля, старательно готовили.

– Пора тебе. – Баба Шура подошла ко мне и коснулась плеча.

Я кивнул и встал с места. Никто не заметил, что я ушел. Все оживленно разговаривали, обсуждая родившуюся недавно внучку местного охотника Семена.

– Жаль, Оля не застала вторую племяшку, – вздохнула Антонина Васильевна. – Она в Нике души не чаяла…

– Вот, я тебе еды с собой собрала. – Баба Шура протянула мне пакет, в котором лежала еда в контейнерах.

– Не надо было, я не голодаю, – сказал я.

– Домашнее же, – возмутилась баба Шура.

Я кивнул и, обувшись, коснулся ручки входной двери. Помедлил, обернулся и спросил:

– А Аля где?

– В спальне. Ей нездоровится, – бросила баба Шура и, не дав мне задать следующий вопрос, который тоже касался Али, добавила: – Давай, счастливого пути. Позвони, как доедешь.