ХРОНОАГЕНТ. НУЛЬ-Т

Глава 1

Кто-то высмотрел плод, что не спел, не спел, Потрусили за ствол, он упал, упал…

В.Высоцкий

Итак, решение принято и “согласовано”. Я остаюсь здесь, в 1941 году. Буду воевать дальше, не перекладывая эту тяжесть на другие плечи.Три дня подряд летаем на прикрытие переднего края. Гудериан перегруппировал свои дивизии, и сейчас бои идут на линии Хислваичи – Остер. Удар наносится через Починок опять-таки на Ельню. Далась она этому Гудериану!На земле идут тяжелые бои, и мы делаем все, чтобы облегчить задачу нашим бойцам: отгоняем бомбардировщики, сопровождаем штурмовики и пикировщики. Очевидного господства в воздухе нет ни у нас, ни у немцев. Количественно они нас превосходят, но качественное превосходство, несомненно, за нами. Кроме “Нибелунгов” никто не смеет вступать с нами в бой, не имея двойного или тройного перевеса. Но и “нибелунгам” приходится туго. Мы применяем волковские тактические разработки и, как правило, ставим немцев в безвыходное положение. Им ничего не остается, кроме как нести потери или покидать поле боя. За три дня увеличиваю свой счет еще на двух, в том числе на одного “Нибелунга”.К концу этого третьего дня из низин и речных пойм поднимается копившийся там весь день туман. Пятый боевой вылет срывается. И тогда я, договорившись с Лосевым, иду наконец в Озерки.Ольга на этот раз устроилась неплохо: в отдельной хате. Хозяин с двумя сыновьями воюет, а хозяйка работает в Починке, на станции. Операционная – в соседней избе. Гучкин там и живет. Я попал удачно. Андрей Иванович только что протопил баньку, и мы с Гучкиным, а потом и Ольга с медсестрами как следует попарились.Ольга сидит на кровати, завернувшись в простыню и свесив ноги в сапожках.– Ну, рассказывай про свои подвиги.– Какие еще подвиги?– А как ты один против десяти дрался.– Кто тебе такую ерунду сказал? Я что, по-твоему, самоубийца?– Не умеешь ты врать, Андрюша! Вон, гляди.Она показывает мне армейскую газету. Там на развороте – моя фотография и статья, где в восторженных тонах описывается бой одного “Яка” с десятком “Мессершмитов”. Бегло просматриваю статью, замечаю кучу неточностей и нелепостей, неизбежных, когда человек с чужих слов описывает то, о чем не имеет ни малейшего представления. Заключительное утверждение: “Так наши соколы бьют хваленых фашистских асов: не числом, а умением!” вызывает у меня усмешку.– Смеешься! А я ревела, когда это читала. Как ты вывернулся из такой переделки?– Если честно, то сам не знаю.– А зачем полез один против десяти?– Так надо было, Оля.– Так надо! А обо мне ты подумал в этот момент?– Если честно, то нет.– Ну и как тебя называть после этого? Герой! Вон вся газета от моих слез раскисла. Я как увижу ее, так реву. Ты же обещал мне, что не будешь на рожон лезть. А сам…Глаза Ольги наполняются слезами, она встает и прячет лицо у меня на груди.– Оленька, ты прости меня, но так было надо.– Да что ты слушаешь дуру бабу, – шепчет она сквозь слезы. – Мы бы рады вас к своим юбкам привязать и не отпускать никуда. Это моя бабья натура тебя ругает. А ты не обращай внимания, воюй, как воюешь. Я же знаю, ты не можешь иначе. И папка мой таким же был. Ну что ты меня все по головке да по спинке гладишь! Будто не знаешь, что я совсем другого от тебя жду.Простыня сваливается с ее плеч на пол, и я подхватываю Олю на руки.За окном – предрассветные сумерки. Голова Оли лежит на моем плече, и она тихо дышит мне в шею. Правую ногу она закинула на меня, со стороны можно подумать, что она спит. Но я знаю, что это не так. Слишком невесомо лежит ее рука у меня на груди. Я раздумываю, стоит ли рассказать ей о моей встрече с Седельниковым? Чем дальше думаю об этом, тем тверже решаю: нет. Не хочу омрачать ее настроение любым упоминанием этой “личности”. Я помню, как Оля вспоминала о своих встречах с ним, и не хочу, чтобы на эту ночь легла хоть малейшая тень подобных воспоминаний.– Ты хочешь мне что-то сказать? – шепчет она.– Хотел, но раздумал. Не стоит сейчас об этом говорить.– О чем же все-таки? Может быть, тебя удивило, как я вела себя этой ночью?– Нет, что ты! Это было прекрасно, но неудивительно.– Почему? Я сама себе удивлялась.– Когда любишь, стараешься доставить любимому как можно больше радости. Что же в этом удивительного?– Тогда о чем ты думал?– Понимаешь, мы с тобой живем уже четыре месяца, и до сих пор нет никаких последствий, – нахожу я тему.– Вот ты о чем! Должна тебя разочаровать. Последствия уже есть.– Серьезно?Приподнимаюсь и смотрю в ее глаза. По-моему, она не шутит.– Что, – спрашивает она, – тебя это огорчает?Я целую ее глаза, щеки, нос, уши и замираю, целуя ее губы.– Отнюдь, – говорю я, оторвавшись от любимой. – Только есть два момента. Первый: нам пора узаконить свои отношения, то есть расписаться.– Ну, это не главное. Главное, где это сделать?– Действительно. Починок непрерывно бомбят, вряд ли загс уцелел и действует. Вот что… Я договорюсь с командиром, возьму “У-2”, и мы с тобой слетаем в Смоленск.– Когда?Я прикидываю. Вчера Лосев говорил, что в Починок прибывает и будет там разгружаться танковый корпус. Наша задача – прикрыть эту разгрузку с воздуха. Это дня на два, на три, никак не меньше.

– Через три дня. И сразу сыграем свадьбу. Ты оденешься по-граждански. Платье у тебя есть, а туфли твои я сохранил.

– Хорошо. А что второе?

– А второе: тебе больше нельзя оставаться на фронте.

– А вот это вне твоей компетенции. Буду служить, сколько смогу. По крайней мере, месяца три-четыре продержусь.

– А дальше?– Дальше Гучкин заметит. А как заметит, дня не даст здесь остаться. Демобилизует, – вздыхает Оля.– Да я прямо сейчас к нему пойду и все расскажу.

– Только посмей! Учти, если ты это сделаешь, свадьбе не бывать!

– Хорошо, договорились. Я думаю, ты и сама не глупая, тем более что ты – врач. Вряд ли ты будешь без нужды рисковать здоровьем и жизнью ребенка. Только обещай мне одно.

– Что? – Если со мной что случится…

– Не говори так! – прерывает меня Оля.

– Если со мной что случится, – повторяю я и поясняю: – Идет война, а я не в летном училище курсантов готовлю. Так вот, ты должна будешь выполнить волю отца: сын должен стать летчиком.

– А дочь выйти за летчика замуж! – смеется Оля. – Это-то я тебе обещаю. Но с тобой ничего не должно случиться, пока я жива. Понял? Я на тебя зарок положила.

– Как это?

– А так. Ты что, не знал, что я – ведьма?

– Хорошо, ведьма моя, согласен. Мы будем жить долго и умрем в один день.

– Вот и славно, – мурлычет Оля и обнимает меня. Провожая меня, она спрашивает:

– Значит, свадьба – через три дня?

– Да, готовься. Прилечу сразу после обеда. Сяду вон на том поле.

– Надо платье приготовить. Где свадьбу справлять будем?

– Ясное дело, у нас. Прямо с самолета – за свадебный стол.

– Надо девчонок и Гучкина предупредить.

– Это уже твоя забота. До свидания.

– До свадьбы! – смеется Оля.

Я иду по дороге к аэродрому, а она стоит на крыльце и смотрит вслед. Чувствую этот взгляд на своей спине, но не оборачиваюсь. Не люблю на земле оборачиваться, плохая это для меня примета.

Задача нашей дивизии сформулирована предельно просто. Обеспечить безопасную разгрузку танкового корпуса на станции Починок. Лосев от себя добавляет:

– На голову танкистам не должна упасть ни одна бомба. Как это сделать, думайте. Мы встречаем “Юнкерсы” на дальних подступах. Одна эскадрилья сразу связывает боем прикрытие, а “Юнкерсов” успевают перехватить две или три другие. Когда немцев слишком много, Строев экстренно поднимает “тигров” или “медведей”. Или нас, когда немцев обнаруживают другие.

Работать в таком режиме архитрудно, приходится делать по шесть, а то и по семь вылетов в день. Хорошо еще, что не каждый вылет заканчивается боем. Но мы не жалуемся, терпим. Знаем, что такую нагрузку надо выдержать всего три дня. А это все-таки по силам даже молодым летчикам. В перерывах между вылетами договариваюсь с Лосевым по поводу полета в Смоленск на “У-2”.

Узнав, в чем дело, командир тут же записывает на 19 октября в журнал боевых заданий: “Спецполет “У-2” по маршруту: база – Озерки – Смоленск – база”. – Ради такого дела я тебе даже прикрытие выделю. А что? Вдруг тебя с супругой “мессеры” атакуют. Что будешь делать? Николаев! Прикроешь “У-2” со Злобиным и Ольгой, когда они из загса к нам полетят?

– С радостью! – смеется Сергей.

Задачу свою дивизия выполнила довольно успешно. За три дня работы в район станции сумели прорваться не более двух-трех десятков “Юнкерсов”. Утром 19 октября “медведи” отразили последний налет на Починок. Поднявшись на патрулирование в 10.30, наша эскадрилья проходит над станцией. Там пусто. Последние танки и тылы корпуса уже ушли в район сосредоточения. Значит, конец нашей напряженной работе.

Чтобы не жечь зря бензин, мы пару раз шуганули группы “Мессершмитов”, которые, впрочем, и сами не горели большим желанием связываться с нами. Тем не менее Сергей оставляет одного из них удобрять смоленскую землю. Приземлившись и зарулив на стоянку, я говорю Крошкину:

– Подготовь к вылету “У-2”, а потом займись столом. Надо, чтобы гости остались довольны. У меня под нарами десяток банок тушенки, задействуй их тоже. Иван молчит и смотрит на меня как-то угрюмо. Но мне некогда разбираться в причинах его плохого настроения. Я спешу в штаб. Там тоже какая-то унылая атмосфера. Ясное дело, все вымотались за эти дни. Ничего, к вечеру настроение поднимется. Докладываю о результатах вылета и спрашиваю:

– Разрешите лететь в Озерки и Смоленск, товарищ гвардии полковник?

Лосев, не поднимая головы от карты, тихо отвечает мне каким-то бесцветным голосом:

– Не надо лететь в Озерки, капитан.

До меня не сразу доходит смысл слов.

– А в чем дело? Планы изменились?

Федоров говорит, глядя в окно:

– Никто тебя там уже не ждет, Андрей. Нет там Ольги Колышкиной.

– А куда она делась?

Гучкин! Мне приходит в голову мысль, что Гучкин, узнав каким-то образом об Ольгиной беременности, отправил ее в тыл.

– И Гучкина там нет, – таким же тоном, не меняя позы, говорит Федоров.

– Куда же они все подевались?

– Погибли.

– То есть как?

Я все еще ничего не могу понять, точнее, не хочу поверить.

– Бомба, – нехотя говорит Лосев. – Прямое попадание, прямо в операционную.

У меня темнеет в глазах. Сделав два быстрых шага, подхожу к столу и опираюсь на него сжатыми кулаками.

– Когда? – только и могу выдавить я сквозь стиснутые зубы.

– Сегодня утром, – отвечает Жучков. – Когда “медведи” отбивали последний налет на Починок, “Юнкерсы”, удирая, сбросили груз на Озерки.

Резким ударом кулака о край стола в кровь разбиваю себе костяшки пальцев.

– За что?! За что это?! Почему не меня, почему ее? Ведь это я каждый день со смертью играю и других гроблю. А она всю войну людей от смерти спасает. Почему так? Где же справедливость?!

Федоров быстро подает мне кружку, и я залпом выпиваю водку, как воду. А он, обняв меня за плечи, говорит:

– Не надо так, Андрей. Война не разбирает, кого когда скосить. Успокойся, насколько сможешь, и иди туда. Попрощайся с ней и отдай последний долг.

Помолчав, он добавляет:

– Хотя с кем там прощаться, если прямое попадание.

Не говоря ни слова, я выхожу из штаба и на автопилоте направляюсь в Озерки. Сергей догоняет меня.

– Андрей! Я с тобой.

Я молчу. Перед глазами все плывет, а в мозгу стучит одна мысль: “За что? Почему так? Почему именно сегодня, в день нашей свадьбы?” Я был готов ко всему, но только не к этому. Что мне теперь делать в этом времени? Ради чего я должен в нем оставаться? Не помню, как мы дошли до Озерков.

Тягостное зрелище предстает перед нами. На месте операционной – большая воронка. “Пятисотка”, – машинально определяю я. Воронка больше чем наполовину засыпана землей. Вокруг нее с лопатами трудятся Андрей Иванович и шесть санитаров.

– Что делаете, бойцы? – спрашивает Сергей.

– Братскую могилу, товарищ гвардии капитан, – отвечает один из санитаров.

– Она – там? – спрашиваю я, снимая шлемофон.

Андрей Иванович втыкает лопату в землю и подходит ко мне. Положив мне руки на плечи, он тихо говорит:

– Никого там нет, тезка. Нечего туда было положить, но должна у человека в конце пути быть могила. Пусть хотя бы и такая. Я не выдерживаю и, обняв старого солдата, как отца, припадаю лицом к его груди. Он похлопывает меня по спине и бормочет:

– Не надо, Андрюша, не надо. Ты – солдат, а солдату это не к лицу.

Но я чувствую, как его слезы орошают мой затылок. Сергей берется за оставленную Андреем Ивановичем лопату. Я подхожу и бросаю в воронку горсть земли. Андрей Иванович рассказывает:

– Все они здесь: и Оленька, и Костя, и другие хирурги, и медсестры, и раненые. И я был бы здесь, да когда “Юнкерсы” загудели, она спохватилась. “Андрей Иванович, – говорит, – найди, пожалуйста, утюг. Скоро Андрей прилетит, а у меня платье только-только из вещмешка. Погладить надо”. Я только вышел, до ее хаты дошел, а сзади как ухнет! Меня на землю швырнуло, оглушило. Когда в себя пришел, смотрю, а здесь только воронка дымится.

Сергей идет в хату и приносит белое платье, в котором Ольга была с нами в ресторане в день сдачи последнего экзамена.

– Вот все, что нам от нее осталось, – просто говорит он.

Я целую край платья, как знамя, и Сергей укладывает его в могилу. Когда над бывшей воронкой вырастает могильный холмик, Андрей Иванович устанавливает на нем столбик с дощечкой. На дощечке выжжена звезда, а под ней – четырнадцать фамилий. Колышкина Ольга – третья, после полковника Веселова и Гучкина.

Я оглядываюсь. Полтонны тротила разнесли и разбросали вокруг полтора десятка человек, в том числе и балагура-добряка Гучкина, и мою Ольгу, и нашего, так и не увидевшего свет ребенка. Андрей Иванович приносит фляжку со спиртом, кружки, и мы поминаем погибших. Долго сижу у могилы. Внутри меня все молчит, там пусто. Я ловлю себя на том, что в шелесте опавшей листвы, в шорохе капель дождя пытаюсь услышать ее голос. Ведь в могиле ее нет. Она – вокруг, она – везде. Я никак не могу смириться с мыслью, что больше никогда не увижу и не услышу ее. Сергей с Андреем Ивановичем под руки уводят меня с этого места. Я все время оглядываюсь, а в голове стучит один и тот же вопрос: “Почему? Почему я тогда не обернулся?”

Глава 2

Никто не пытается говорить мне слов утешения и сочувствия. И я благодарен ребятам за это. Один только раз я заговорил с Сергеем об Ольге. Сказал ему, что она ждала ребенка. Он только зубами скрипнул. Я все так же вожу эскадрилью на задания. Точнее, это мне только кажется, что так же. В перерывах между полетами и по вечерам ощущаю на себе недоуменные взгляды ребят. Вроде все в порядке: боевой счет эскадрильи растет, задания она выполняет. Но я начинаю понимать, что ребятам становится страшно летать со мной. Все идет нормально, пока мы имеем дело с “Мёссершмитами”. Но стоит мне увидеть характерные ромбические крылья “Ю-88”, я сразу забываю обо всем. Мне начинает казаться, что именно в этой машине сидит тот самый Курт, Ганс или Фриц, который, удирая, на ходу убил Ольгу. Я уже не комэск. Багровая ярость застилает мне глаза, и я иду на “Юнкере” в лоб, напролом, невзирая на опасность. Настигаю и бью его. Стараюсь бить в упор, по пилотской и штурманской кабинам. Меня ведет одна мысль: “Карать! Карать любой ценой!” Кровь Ольги и нашего с ней ребенка застилает мне взор, и я не вижу ни атакующих меня “мессеров”, ни пулеметных трасс. Хорошо еще, что эскадрилья идет за мной. Когда этот “Юнкере” падает, я замечаю другого, и вцепляюсь в него мертвой хваткой, и бью, пока он тоже не упадет. А эскадрилья идет за мной. Она не может не идти.Боевой счет растет, задания выполняются, но Андрей Злобин из комэска превратился в мстителя и сделал вторую эскадрилью заложником своей мести. Сергей несколько раз порывается поговорить со мной, но, внимательно посмотрев на меня, отказывается от своего намерения. А до меня начинает доходить, что я не просто мщу. Я сам ищу смерти. Я зову ее, но она не приходит. Мне нечего больше делать в этом мире, мире, где нет ее, единственной, кто меня в нем удерживал. Свое основное предназначение я выполнил, что же еще? Воевать вот так, до конца войны? Сколько еще лет? Но ведь я летаю не один. Со мной моя эскадрилья, а они своей смерти не ищут, скорее наоборот. Нет, так нельзя! Каждый вечер, когда я думаю об этом, даю себе слово, что завтра ставлю точку и в бою буду держать себя в руках. Но все эти намерения куда-то пропадают при виде первого же “Юнкерса”. Пять “Юнкерсов” я сбил за три дня, но мне все кажется, что убийца Ольги жив-здоров и смеется над незадачливым “сохатым” номер 17. На пятый день в нашу избу приходит Федоров.

– Андрей, пойдем прогуляемся, – зовет он меня.

Нехотя поднимаюсь с нар. Голос Федорова грубо заглушил голос Ольги, которая мне сейчас говорила о чем-то очень важном. Я не успел разобрать о чем.Мы долго, до самого аэродрома, идем молча. Я уже наверняка знаю, о чем будет говорить со мной комиссар, не могу только понять, почему он затягивает начало разговора. Слов не находит, что ли? На него это не похоже. Комиссар начинает говорить, когда мы идем уже вдоль строя “Яков”.

– Не нравишься ты мне, Андрей. Ох не нравишься! И не мне одному.

– А ты в этом, Григорьич, не оригинален. Я сам себе не нравлюсь.

– Обнадеживающее начало. Потому я с тобой и разговариваю, прежде чем решение принять.

– И какое, если не секрет?

– Да какой уж тут секрет. Отстранить тебя от полетов. Временно.

– Совсем добить хотите?

– Не добить, а спасти. И спасти не только тебя. Ты знаешь, что с тобой люди уже стали бояться на задание вылетать? Даже друг твой закадычный, сорвиголова Николаев.

– Уже пожаловались?

– Плохо ты о них думаешь! Никто ни словом не обмолвился. Но я-то не слепой. И командир у нас не мебелью командует, а людьми. Он тоже все видит. Он-то и предложил отстранить тебя дней на десять.

– Валяйте. Вы начальство, вам и карты в руки.

– Раньше ты так не говорил, – обижается Федоров. – Если мы по каждому летчику, а тем более по комэску будем так легко решения принимать, грош нам как командирам цена! Нам не полком командовать, а кочегаркой в дальнем тыловом гарнизоне. Мы решили, что сначала я должен с тобой поговорить.

Закурив, он снова начинает разговор:

– Вроде бы все нормально. За пять дней эскадрилья сбила семнадцать немцев, из них ты – пять. Но это – арифметика. А есть еще и алгебра. А она в том, что за три дня вы потеряли двух человек. А высшая математика в том, что за последние два дня из-за тебя выполнение заданий трижды оказывалось под угрозой срыва. Не по-волковски ты стал воевать, Андрей.

Я молчу, мне нечего возразить.

– Что молчишь? Не согласен? Возьмем последний вылет. Твоя эскадрилья имела задачу: связать боем истребители сопровождения. А что сделал ты? Провел первую атаку, затем поломал строй, поломал всю картину боя и атаковал “Юнкерсы”. Атаковал в лоб! Знаешь, что бы я сделал на месте твоих мужиков? Бросил бы тебя к едрене матери, раз ты смерти ищешь, и продолжал бы выполнять поставленную задачу. Но ведь они так никогда не сделают! И что самое скверное, ты в этом уверен. Гена Шорохов никогда не оставит своего ведущего. Сергей Николаев никогда не бросит тебя одного, хватит с него и того случая с разведкой. А за ними, да что я говорю “за ними”, за тобой вся эскадрилья пошла. Результат: всем остальным надо было срочно перестраиваться, на ходу, сумбурно, устраивать сумятицу… – Федоров машет рукой. – Хорошо еще, что мы – “сохатые”. А то это была бы та каша. А человека ты потерял потому, что резко, слишком резко, как умеешь только ты да еще человек пять, изменил курс и высоту. А молодой парень так еще не умеет, да и не готов он был к этому. Оторвался, а “мессеры” и рады подарку!

– Слушай, Григорьич, не жми на мозоль. Отстраняй, да и дело с концом!

– Пошел ты знаешь куда! Не знаешь? Вот и я не знаю, куда тебя послать. “Отстраняй”! Он останавливается возле моего “Яка”, обходит вокруг и качает головой.

Это он мог бы про тебя сказать. Ты посмотри на свой “Як”! Если тебе на себя наплевать, если людей своих не жалко, то ты хоть его-то пожалей. Ты ему жизнью обязан, а он тебя тоже уже боится. Смотри, сколько заплат за эти дни появилось. Так раньше не было. А сейчас! Что с тобой творится, Андрей?

Я молча смотрю на него. Неужели он не понимает? Да нет, все-то он понимает!

Федоров садится на снарядный ящик и увлекает меня за собой.

– Я вижу две причины. Первая. Ты смерти ищешь. Что ж, в своей жизни волен каждый. Я не поп, запретить тебе этого не могу, хотя и поощрять тоже не вправе. Но если тебе белый свет не мил стал, я тебя могу понять. Я сам себя на твое место поставил и понял, что и мне после этого жизнь не в жизнь стала бы. Но я бы так себя не повел. Людей своих я за собой тащить не стал бы. Я бы попросил тебя отвернуться, а сам ушел бы за “Як” и… Впрочем, нет. Это смерть глупая и оставляет неприятный осадок, на истерику похоже. Я бы, как Гастелло, в колонну бензозаправщиков! Уж этот-то маневр эскадрилья моя за мной повторять не станет. Или на таран, лоб в лоб!

Федоров снова замолкает и, выдержав паузу, продолжает:

– Итак, ни один из трех вариантов тебя не устраивает. Значит, я делаю вывод: ты хочешь продолжать воевать и наносить врагу урон. Так?

Я киваю.

– Значит, жизнь тебе не мила, но месть для тебя важнее?

– Одно слово, Григорьич, комиссар! – говорю я. – Все-то ты про нас знаешь, даже больше, чем мы сами. Я бы так емко свое состояние не выразил.

– “И любовь не для нас, верно ведь? Что нужнее сейчас? Ненависть!” – цитирует комиссар Высоцкого. – Только вот, Андрюша, мстить можно и нужно по-разному.

– Это как?

– А так, как ты за Волкова мстил. С умом, талантливо. Результат: “Нибелунг” – на земле, а ты тоже, только в другом качестве. Понятно, Волкова ты любил, но он не был твоей женой, и вместе с ним не погиб твой ребенок. И свет белый не померк, и внутри пусто не стало, и голос его по вечерам не слышался, и руки его тебя по ночам не касались. Только ненависти прибавилось и желания бить, бить и бить. Сейчас у тебя, понятно, все по-другому. Я-то понимаю, а вот Ольга вряд ли тебя понимает. Что смотришь на меня таким чумовым взглядом?

– А почему, Григорьич, ты о ней в настоящем времени говоришь?

– Читать побольше надо. Наукой доказано, что сознание человека умирает через сорок дней после физической смерти тела. Недаром все религии поминают покойника на сороковой день. Так вот, в любом случае она твое поведение никак не одобрила бы. Она знала, что ты ас, что не в твоих правилах избегать опасностей, и никогда не осуждала тебя за это. Но она очень не любила бессмысленной игры с опасностью, когда прут на рожон…

– Григорьич! А это-то ты откуда знаешь?

– Не считай меня за кудесника, я с душами умерших разговаривать не умею и мысли читать тоже. Просто я с ней разговаривал, еще летом.

– Вон оно что.

– Грош бы мне как комиссару была цена, если бы я упустил возможность с женой своего летчика поговорить. – Он вздыхает. – Мы с ней часто разговаривали… Изумительная она женщина! Не будь я вашим комиссаром, отбил бы ее у тебя. Ну, как? Мы договорились?

– О чем?

– О том, что ты нам всем, включая тебя самого, не нравишься. И что такое положение дальше терпеть нельзя.

– Сказать легко, нелегко сделать. Я сам себя казню больше всех, каждый вечер себе разборку устраиваю. А на другой день увижу “Юнкере”, и все. Вот уверен я в том, что летит в нем та сволочь, что эту бомбу на Озерки сбросила. Летит и насмехается надо мной: “Ты думаешь, отомстил? Ошибаешься, “сохатый”, другого ты сбил. А я вот он, живой! И буду жить, пока ты меня не собьешь!” Сколько же мне “Юнкерсов” расстрелять надо?! Григорьич, ты не знаешь, сколько они их в день выпускают?

– Леший его знает, наверное, много. Так что сбивать тебе их, не пересбивать. Но я знаю другое. В то утро над Озерками – это я узнал у “медведей” – прошли три “Юнкерса” 172-й группы люфтваффе. Бортовые номера 134, 139, 141. Я понимаю, что ты не успокоишься, пока не сгорят все трое. Это, конечно, трудно, но я попробую узнать их судьбу.

– Это как же?

– Есть один человек, который для тебя может это организовать.

Федоров протягивает мне пачку, я машинально беру сигарету, прикуриваю и роняю ее на землю. “Кэмел”!

– Понял, о ком я говорю? – Федоров подбирает сигарету и возвращает мне. – Так вот, он просил передать тебе, что ты ему тоже не нравишься. Вы с ним о другом договаривались. А чтобы ты поверил, просил дать тебе закурить из этой пачки. Я, конечно, ни черта не понимаю, что у тебя с ним общего и что для вас означают эти американские сигареты. Но вчера в Смоленске он сам нашел меня и расспрашивал о тебе подробно.

– Спасибо, я понял.

– Что ты понял?

– Все понял. И что корпусной комиссар говорил, и что ты весь вечер мне говорил. Лосеву передай: от полетов меня отстранять не надо. Пусть включает меня на завтра в боевое расписание.

– Ну и слава Перуну! Ты думаешь, ему легко отстранять от боевой работы лучшего аса фронта? Ладно, пойдем до хаты. По пути поговорим о завтрашней работе.

Мы идем назад, и Федоров обрисовывает мне ситуацию.

Битва за Смоленск вступила в новую фазу. Контрудары нашего танкового корпуса приостановили наступление группы Гудериана на Починок и Ельню и заставили его перейти к обороне. Но прорвать эту оборону наш корпус не смог. Сейчас обе стороны подтягивают резервы, накапливают силы. У нас на подходе свежая дивизия тяжелых танков прорыва и два полка реактивных минометов. Но немцы опережают нас на несколько часов. У Гудериана уже есть все, что ему необходимо для нового удара. Но у него возникли осложнения. Хорошо поработали наши партизаны и десантники. К северу и западу от Рославля железные дороги практически уничтожены. В Рославле скопилось огромное количество эшелонов с горючим и боеприпасами. Там как раз то, что требуется Гудериану.

Грунтовые дороги раскисли, машины не успевают, и разгрузка эшелонов производится прямо на станции, на землю. Горючее сливают в местное пристанционное хранилище. А эшелоны все прибывают и прибывают. Восточную и южную ветки десантники намеренно не трогали. Сейчас на станции скопилось бензина и снарядов столько, что, если эту свалку хорошо запалить, Гудериан надолго забудет о наступлении.

– Завтра и начнем. Первыми пойдут “колышки” и “медведи”. Они подавят зенитные батареи. Их там много, но не столько, сколько было в Белыничах. Немцы не предвидели такой ситуации и не успели создать мощной системы ПВО. Правда, “мессеров” там будет с избытком.

Второй заход – наш. Пойдем с “пешками”. Наверху постоянно будет патрулировать эскадрилья “тигров”. Поэтому непосредственное сопровождение выпадает на нас и “медведей”.

Единственное, что немцы успели сделать, это хорошо замаскировали подлинные и соорудили ложные цели. Разведка ясности не внесла, да и времени на это нет, оно сейчас работает на Гудериана. Поэтому бомбить придется все подряд. Здесь одним заходом не обойтись. Надо рассчитывать самое меньшее на пять вылетов.

– Ну как, можно на тебя надеяться? Не подведешь?

– Не подведу, – смеюсь я, – “Юнкерсам” там завтра делать будет нечего.

– Ну и ладно! А судьбу этой троицы я тебе завтра же узнаю. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи.

Комиссар уходит в штаб, а я захожу в избу. Ребята о чем-то тихо разговаривают и замолкают при моем появлении.

Смотрю на часы: двадцать два тридцать.

– Непорядок, “сохатые”. Давайте баиньки. Завтра на Рославль пойдем, рассчитывайте на пять вылетов как минимум.

Сдвигаю в сторону урчащее семейство, бесцеремонно оккупировавшее мою подушку, и закрываю глаза. Ольга присаживается рядом со мной и спрашивает:

– Что, получил? Я говорила тебе: мне твое глупое геройство не нужно. Мне нужно, чтобы ты побеждал и всегда возвращался. Возвращался ко мне. Я всегда буду ждать твоего возвращения и плакать раньше времени по тебе не буду. Я тебе это обещала. Но и ты обещал, что мне никогда не придется плакать. Я свое слово сдержала. А как быть с твоим? Или ты своему слову не хозяин? Тогда ты не мужчина! – Она вздыхает. – А я так хотела, чтобы у него, – она кладет мою ладонь себе на живот, – был отец…

Утром, получив боевое задание, мы на стоянке ждем вылета. Сергей присаживается ко мне.

– Как настрой?

– Как всегда, – отвечаю я и угощаю его папиросой.

– Как всегда – это как когда? Смотри, друже, от тебя скоро не только “Юнкерсы”, но и “Яки” шарахаться будут.

– Что было, то прошло. На эту тему можешь не беспокоиться. Будем считать, что мое состояние депрессии кончилось и мы снова начинаем воевать по-волковски. Только обещай мне одну вещь.

– Какую?

– Что ты тоже будешь водить эскадрилью по-волковски, когда меня убьют.

Сергей недоверчиво смотрит на меня, и я поясняю:

– Я, сознаюсь, эти дни смерти искал.

– Это заметно было. Ну и как?

– Не нашел. Но я с ней поговорил.

– И что она тебе сказала, если не секрет?

– Да никакого секрета. Сказала, что искать ее бесполезно, она сама меня в нужный момент найдет и что она еще никогда не опаздывала. Ну и решил я, раз такое дело, не тратить драгоценное время на ее поиски.

– Тогда зачем же такой разговор?

– А затем, что понял я: момент этот – совсем рядом.

Сергей насмешливо свистит.

– Смеешься? А зря. Я в это тоже раньше не верил, а сейчас, представь, верю. Я не рассказывал тебе о нашем разговоре с Колышкиным?

– С Иваном Тимофеевичем? Нет.

– Так вот, в июне, перед самой войной, он сказал мне: “Чувствую, совсем немного мне осталось землю топтать и по небу летать”. А его в мистицизме и в том, что он сам смерти искал, никак не обвинишь. Еще тогда он мне сказал: “Береги ее”. Это про Ольгу. А я не уберег.

– Ну, твоей вины в этом нет.

– Есть! Мне надо было сразу пойти к Гучкину и сказать, что она беременна. А я послушался ее, захотелось нам, видите ли, свадьбу сыграть. А она, когда прощались, сказала мне: “Я на тебя зарок положила: пока я жива, с тобой ничего не случится”. Теперь ее нет, стало быть, и зароку – конец.

– Слушаю я тебя и ушам своим не верю. Член партии, а несешь хрен знает что! Зароки какие-то.

– Ты не перебивай, ты слушай. Дальше-то еще интереснее будет. Разговаривал я ночью с Ольгой. Я теперь с ней каждую ночь встречаюсь. И сказала она мне: “Я всегда желала, чтобы ты возвращался. Возвращался ко мне. Ты обещал это и слово свое держал. Я обещала, что плакать не буду, и до сих пор не плачу, хотя ты ко мне больше не возвращаешься. А вот он плачет, – и на ребенка показывает, – папку зовет. Ему отец нужен. Плохо нам без тебя”.

Сергей смотрит на меня как на безнадежно больного, потом решительно встает.

– Все! Достал ты меня. Я иду к Лосеву и…

Взлетает зеленая ракета. Я вскакиваю с места.

– Кончай базар! По машинам! Пора на работу.

В этом вылете, сопровождая “пешек”, мы вдрызг разносим полк “Мессершмитов”. Все эскадрильи работают по-волковски, нанося противнику быстрые сокрушительные удары. Группы “Яков” быстро собираются в кулак, на предельной скорости обрушиваются на врага, бьют и тут же рассеиваются. Рассеиваются, чтобы через несколько секунд таким же кулаком ударить с другого направления. И такие удары сыплются со всех сторон. “Мессеры” так и не сумели ничего предпринять против “пешек”, только потеряли девять самолетов.

На земле Сергей не скрывает восхищения:

– Ну, ты давал! Давненько за тобой такого не наблюдал. В тебя словно дух Волкова вселился.

– Кстати, о Волкове. Это чтобы поставить точку в нашем разговоре. Знаешь, что он мне сказал перед последним вылетом?

Сергей вопросительно смотрит на меня.

– “Знаешь, Андрей, много бы я дал, чтобы сейчас густой-густой туман опустился”. Я спрашиваю: “Зачем это?” А он говорит: “Не лежит у меня душа в небо подниматься. Бывает же такое. Прямо щемит что-то вот здесь”, – и показывает пониже сердца. Я ему говорю; “Может, ты приболел?” – “Нет, – отвечает, – здоров я, как всегда. Понимаешь, не болит, а как-то ноет”.

Сергей молчит, ждет продолжения, потом спрашивает:

– Ну а дальше?

– А дальше ты сам все знаешь. Так ты бы и его после такого разговора к Лосеву потащил?

– Ну тебя в баню! Заморочил ты мне голову. Я теперь сам себя уже на такие ощущения проверять начал. Ты хоть скажи, за самогоном для поминок прямо сейчас идти или погодить малость?

– Малость погоди. Я еще полетаю.

Во втором вылете мы сопровождаем штурмовиков. Те наносят удар по подъездным путям и по подозрительным местам в окрестностях станции. Пытаются нащупать емкости, в которые слито горючее. Но их не видно. Все ложные цели уже разбиты, а настоящий склад ГСМ до сих пор не обнаружен. А это сейчас – задача номер один!

Но у нас сейчас другая задача: прикрыть штурмовиков от “мессеров”. А они появляются почти сразу. Нас они не видят. Наш полк растянулся “змейкой” на большой высоте, со стороны солнца от зоны, где работают штурмовики. Обрадованные немцы занимают исходное положение для атаки. Моя эскадрилья в самой выгодной позиции. Лосев командует:

– Семнадцатый! Делай!

Я вижу, что над основной группой “мессеров”, изготовившейся к атаке, ходит еще одна. Ага! Кое-чему они уже научились. Решение созревает мгновенно. Сваливаю “Як” на правое крыло и с разворотом пикирую на головную пару атакующих “мессеров”. Я не оглядываюсь, знаю, что эскадрилья идет за мной. Ведущий “мессер” не успевает среагировать и получает в мотор и кабину длинную очередь. Словно сорвавшись с подвески, он камнем рушится вниз.

До других мне дела нет. Не снижая скорости, рву ручку на себя и резко ломаю траекторию полета круто вверх. У “Яка” даже лонжероны скрипят, а у меня в глазах темнеет от перегрузки. Мелькает мысль: “А выдержат ли такой маневр молодые? Их в эскадрилье пятеро. Должны выдержать! Иначе какие они, к черту, “сохатые”!”

Пилоты верхних “мессеров” выругаться не успевают, а я уже на дистанции прицельного огня. Бью ведущего. Неточно! Трасса прошивает плоскость и фюзеляж сзади кабины. Это не смертельно, но для “мессера” этого оказывается достаточно, чтобы он запаниковал, заметался и нарушил строй всей группы. А вот и остальные мои ребята подоспели. Они бьют смешавшихся в кучу “мессеров”. Опять я опередил свою эскадрилью на одну-две секунды.

С левым разворотом ухожу еще выше, потеряв тем самым остатки запаса скорости. Ничего, сейчас в пикировании наверстаем. Но пикировать уже не на кого. Расстрелянные эскадрильи “мессеров” удирают на юго-восток. А наш полк расположился “змейкой”, но теперь уже в вертикальной плоскости. Очень удобно для атаки. Как кобра, готовая к броску. Но бросаться уже нет необходимости. “Колышки” заканчивают работу и строятся в походный порядок. Мы занимаем положение для прикрытия и ведем их домой. Быстро окидываю взглядом свою эскадрилью. Черт! Одного не хватает.

– Я – “Сохатый-17”! Звеньевые! Быстро доложить: кого нет?

И тут же получаю ответ Мидодашвили:

– Глебова Вити. Отстал на “горке”, а “мессеры” своего не упустили.

Ясно. Вот оно – то, чего я опасался.

На земле Сергей поздравляет меня:

– Ну, друже, ты свое слово держишь! Еще немного, и Волкова переплюнешь.

Мимо проходят лейтенанты Гордеев и Трошин. Оба мрачные. Гордеев говорит вполголоса:

– Да разве за ним угонишься, у него движок новый, модернизированный.

– Верно говоришь, – поддерживает его Трошин. – Разве можно так круто вверх лезть, так и в штопор недолго сорваться.

– Подожди ликовать, – говорю я Сергею. – Строй эскадрилью. Сейчас кое-кому мозги шлифовать буду.

Сергей понимающе кивает, и через пару минут я стою перед строем.

– Гордеев! Воронцов! Спичкин! Трошин! – называю я фамилии молодых летчиков. – Выйти из строя! Пять шагов вперед! Кругом!

Я стою на правом фланге. Слева у меня “старые” летчики, справа – молодежь.

– Кое-кто полагает, – начинаю я, – что раз уж мы – “сохатые”, то немцы при виде нас сами должны на землю падать, а уж стрелять по нам они тем более не смеют. А вот они, представьте себе, так не думают. Они не только сами по себе не падают, но и, мать их, еще и дерзят! Стреляют! И довольно метко. Самое страшное на войне – это считать противника слабее себя! Это значит, что ты заведомо сбит. Оставьте иллюзии, в кабинах “мессеров” не саксофонисты сидят, а истребители. Не хуже нас, между прочим. Спросите, почему мы их побеждаем? Да потому, что мы – “сохатые”. А “сохатые” сильны тогда, когда они воюют по-волковски, когда они появляются там, где их никто не ждет, когда они ходят вместе, бьют одним кулаком.

Выразительно трясу кулаком над головой, потом отгибаю мизинец и продолжаю:

– Но стоит одному пальчику от кулака отогнуться, как его тут же сломают! Это с радостью и удовольствием сделают любые истребители люфтваффе. Я уж не говорю о “Нибелунгах”, те проделают это играючи, на ходу. А вот от кулака они все побегут, и “Нибелунги” тоже. Вы думаете, почему они до сих пор живы и бьют немцев? – Я показываю на строй “ветеранов”. – Да потому, что они эту истину еще 22 июня постигли. И еще они постигли все возможности “Яка”. Они хорошо знают, как силен он на вертикальном маневре. Да, у них моторы послабее моего, потому они и отстают на одну-две секунды. Но у вас-то машины такие же, как и у меня, а вы тоже отстаете. А в воздушном бою секунда ой как дорого стоит! Вот эту секунду на наборе высоты и потерял наш товарищ, а мы потеряли его. Запомните: как бы круто вы ни шли вверх, “Як” не сорвется в штопор, если вы не потеряете скорости. Да, перегрузки будут страшные, в глазах потемнеет. Но лучше несколько секунд выдержать тяжелую перегрузку, чем долго, спокойно, без перегрузок лежать в могиле! Кому это не понятно? Молчите? Значит, понятно всем. Гвардии капитан Николаев!

– Я! – отвечает Сергей.

– С завтрашнего дня в каждый свободный час поднимай этих орлов в воздух и гоняй их на “горках” до тех пор, пока у них все, что они в столовой съедят, на парашюты не выдавится! Так, и только так! А кто не выдержит… Вон у нас “У-2” беспилотный стоит. Будет на нем постоянным летчиком. А мне здесь летающих мишеней не надо! На “Яках” воевать надо так. Опередил противника в наборе высоты – выиграл в скорости. Ты выше его, ты быстрее его. Вон он, внизу, под тобой, как на ладони. Заходи с любой стороны и бей как хочешь. Так учил нас воевать Волков, так мы и будем воевать. Я все сказал. Разойдись!

– Вот это я понимаю! – слышу я сзади голос Федорова. – Правильно, комэск! Только так и надо. Пусть у них кости трещат, а у “Яка” набор скрипит, зато и “мессеры” ни от вас не уйдут, ни за вами не угонятся. Волков как все придумал? Скорость “Яка” – пятьдесят-шестьдесят. А можно выжать больше? Можно! Так, как он сказал, – комиссар кивает в мою сторону. – И этому вы будете учиться. И чтобы не пищать! Пусть немцы пищат, когда вас увидят. Злобин, Николаев, пойдем к командиру.

– Слушай, Серега, – говорю я по пути к штабу, – может быть, молодых оставить сейчас дома? Два вылета уже сделали, нагрузка дай бог! Боюсь, не выдержат, не тренированы еще как следует. Справимся без них, как думаешь?

– Мы-то справимся, – соглашается Сергей, – только вот в этом вылете не стоит их оставлять на земле. После такого разговора они подумают, что мы им не доверяем.

– Верно, Николаев! – поддерживает Сергея комиссар. – Не надо им давать повода для таких мыслей. Вот если будет сегодня четвертый вылет, другое дело. Его они уже точно не выдержат. На четвертый вылет всю молодежь на земле оставим. Это мы уже с командиром решили.

Мы входим в штабную избу. Лосев сидит мрачный, но при нашем появлении оживляется.

– Такое дело, гвардейцы. Весь день долбят эту станцию, а хорошего пожара там все еще нет. Значит, бензохранилище до сих пор не обнаружено. А день-то близится к концу. Смекаете? Если хранилище не накроем, ночью Гудериан заправится и утром пойдет в атаку. Через час вылетаете на сопровождение “пешек”. Вам двоим – персональное задание, как лучшим разведчикам дивизии. Смотрите в четыре глаза, где эти чертовы емкости? Не могли же их немцы в землю закопать! Но главная задача, мужики, не допустить “мессеров” к “пешкам”. Все остальное – между делом. Но если что заметите, вот частота “пешек”. Сейчас настройте на эту частоту резервный диапазон. Задача ясна?

– Предельно. Бить “мессеров” и искать бензохранилище, – отвечает Сергей.

– Как настроение, Андрей? – спрашивает Лосев.

– Нормальное, командир, будем считать, что я переболел.

– Рад за тебя. Значит, еще повоюем?

– Повоюем.

– А я тебе сейчас еще немного настроение приподниму, – говорит Федоров, – гляди сюда.

Он подает мне листок. Я читаю:

“По данным постов наблюдения и разведки, самолеты III/KG38 люфтваффе “Ю-88” номера 134, 139, 141 сбиты:

134 – 21.10.41 истребителем 2 ГИАП №17;

139 – 21.10.41 истребителем 2 ГИАП №17;

141 – 23.10.41 зенитным огнем 311 ЗАП”.

– Удовлетворен? – спрашивает Федоров.

– Вполне, – отвечаю я, отдавая ему листок.

– Теперь не будешь на каждого встреченного “Юнкерса” бросаться?

– Буду. Иначе какой я тогда, к черту, истребитель?

– Но, надеюсь, не очертя голову и без оглядки на тылы?

– За это можешь не беспокоиться.

Глава 23

Досадно, что сам я немного успел,

Но пусть повезет другому.

Выходит, и я напоследок спел:

“Мир вашему дому!”

В.Высоцкий

Мы выходим из штаба и идем к столовой. Там застаем необычную картину. За столом сидит женщина лет тридцати с двумя детьми: девочкой десяти лет и мальчиком лет семи. Все трое исхудалые и изможденные до крайности. Одеты в невообразимые лохмотья. Причем дети-то еще одеты почти по сезону, а женщина явно не для конца октября. На ней выцветшее ситцевое платье и легкая, сильно потертая кофточка неопределенного цвета. Вот и все. На ногах у всех троих – грубые самодельные лапти.

С одеждой резко контрастируют чистые, умытые лица и аккуратно причесанные волосы девочки и женщины. Мальчик стрижен “под горшок”.

Детишки с аппетитом хлебают борщ, а женщина, хотя перед ней тоже стоит большая миска, не ест, смотрит на детей, на нас и робко, недоверчиво улыбается. На лице ее можно прочесть целую гамму чувств: тут и смертельная усталость, и гордость за хорошо сделанное дело, и неверие, что все уже кончилось. Серые глаза, которые, кажется, одни только и остались на исхудалом птичьем лице, светятся внутренней энергией, неожиданной в такой маленькой хрупкой женщине. Эти глаза притягивают как магнит и заставляют снова и снова смотреть в них.

– Кто такие? – тихо спрашиваю я.

– Беженцы, – так же тихо отвечает мне Мараджабов. – Это жена командира погранзаставы. Муж погиб в первые же часы войны. А она шла с детьми от самой границы. Шли по ночам. Не заметили, как миновали линию фронта. Сегодня их патруль в стогу сена обнаружил. До сих пор не верит, что до своих добрались.

– От самой границы шли?!

– Ну да.

Я еще раз смотрю на эту женщину с детьми, и перед глазами проходят аналогичные случаи: Алексей Маресьев; симоновские солдаты, тащившие свою пушку по немецким тылам; Гельмут Шмидт. Но все это были сильные мужчины, солдаты. А здесь передо мной сидит маленькая женщина с двумя детишками, сильная только своим духом и святой материнской любовью.

– Да вы ешьте, Наталья Анатольевна! – говорит повар. – И детям хватит, и вам. Не хватит, я еще добавлю, а сейчас еще и второе принесу. Мы здесь не голодаем. Ешьте досыта!

Женщина неуверенно берет ложку, но, взглянув на детей, снова опускает ее. Она так привыкла за эти месяцы сначала накормить детей, а себе потом что останется, у нее теперь это на всю жизнь.

Присаживаюсь рядом и заговариваю с ней. Узнаю, что она и ее муж – бывшие беспризорники, воспитывались в детдоме. Сейчас ей податься совершенно некуда.

– Товарищ командир, – просит женщина, – можно нам у вас остаться? Я все умею делать: и стирать, и шить, и готовить, и раненых перевязывать. Стрелять тоже могу.

Я смотрю на нее, перевожу взгляд на детей. Нет, хватит с меня Ольги и нашего ребенка.

– Наталья Анатольевна! Во-первых, я всего-навсего комэск и таких вопросов не решаю. А во-вторых, здесь женщине с детьми не место. Это фронт. Завтра прорвутся немецкие танки, и опять для вас все сначала начнется. А вам поправляться надо, детей подлечить. Им учиться надо. Выбирайтесь, голубушка, в тыл: на Волгу, на Урал.

– На Волгу, на Урал… – Женщина вновь закрывает глаза и качает головой.

Ее явно пугает этот неимоверно долгий путь. Словно его вновь надо будет преодолевать пешком, по ночам, прячась от немцев и побираясь на хуторах.

– Да туда еще добраться надо, – тихо говорит она.

– Вот что, – говорю я и встаю. – Вижу, вы все равно есть не будете, пока дети не поедят. Пойдемте со мной.

– Куда? – испуганно спрашивает она.

– Пойдемте, пойдемте. Здесь недалеко.

Она бросает взгляд на детей, которые уже уплетают гуляш с макаронами, и, успокоившись, встает.

В штабе я подхожу к Жучкову и достаю финансовый аттестат.

– Григорий Николаевич, оформите выдачу моего денежного довольствия в полном объеме Наталье Анатольевне. Как ваша фамилия?

– Фридман, – отвечает женщина, глядя на меня недоуменным взглядом.

Жучков тоже смотрит на меня, ничего не понимая. Коротко объясняю суть дела. Подполковник кивает головой и сочувственно смотрит на женщину. Я добавляю:

– И вот еще что. Аттестат, за вычетом небольшой суммы – на курево, мыло и прочее, ну, сами прикиньте, сколько надо, переведите на ее имя. А вы, Наталья Анатольевна, когда устроитесь на месте, дела все уладите, сами дадите знать, когда вас снять с довольствия. Хорошо?

– Нет, извините, – качает головой Фридман. – Товарищ командир, как вас зовут?

– Андрей. Андрей Алексеевич Злобин.

– Андрей Алексеевич! Я такое принять от вас не могу! За кого вы меня принимаете?

– За вдову красного командира, мать двоих детей, которая намучилась за эти четыре месяца сверх всякой меры и которой надо помочь чем возможно. Извините, что не могу больше.

– А вы? Сами-то вы как будете?

– Я же сказал, чтобы товарищ подполковник оставлял мне нужную сумму.

– А ваши родные? Вы же от них отрываете.

– У меня, как и у вас, никого нет: ни родителей, ни братьев, ни сестер.

– А жена, дети?

– Нет у меня никого.

– Невеста будет!

– Уже не будет. И кончим этот разговор! Оформляйте, товарищ гвардии подполковник, – говорю я и выхожу из штаба.

Уже в дверях слышу, как Жучков тихо говорит Наталье Анатольевне:

– У него жена неделю назад…

На стоянке нахожу молодых летчиков. Они о чем-то спорят, но при моем появлении замолкают. Я подхожу и кладу руки им на плечи.

– Вот что, орелики. Вы на меня не серчайте, отчихвостил я вас для вашей же пользы.

– Да что вы, товарищ гвардии капитан! – начинает Гордеев.

– Я уже говорил, что, когда мы не в строю и не в бою, я для вас – Андрей, в крайнем случае Андрей Алексеевич. А сказать я хочу вам вот что. Вылет сейчас будет особый. Мы с Сергеем будем искать непораженное бензохранилище. Поэтому и направление, и высоту менять будем резко и неожиданно. Будьте вдвойне внимательны. “Мессеров” там будет, как всегда, с избытком. Чуть оторветесь – растерзают. Ясно?

– Ясно.

– И вот еще что. В следующий вылет вы не пойдете. И не возражайте! Вы его просто физически не выдержите. Это решение командира полка. Вам, ребятки, еще тренироваться и тренироваться. О чем я сегодня вам и говорил. Нам, истребителям, как спортсменам, надо хорошую форму поддерживать. А форму эту надо набирать постепенно. Кстати, – я смотрю на Трошина, – я заметил, что кое у кого боевые вылеты аппетит отбили. Оставляет обед недоеденным. Для восстановления аппетита могу отстранить от боевой работы.

– Андрей Алексеевич! – протестует Трошин. – Да как прочитаешь письмо из дома, кусок в горло не лезет. В тылу дети голодают, а нас как на убой откармливают.

– Не на убой, а на победу! Думаешь, те, кто нормы составляет, – дураки? Или считаешь, что такие нормы тебе дают за кубики в петлицах да за красивые глазки? Черта с два! Эти нормы тебе дают не за кубики, а вот за эти крылышки, – показываю я на авиационные эмблемы. – Если тебя на наземный паек посадить, ты много не налетаешь. Так что, Игорек, кончай дурью маяться. Этот кусок потому у детей отбирают и тебе отдают, чтобы ты ни одного фашистского самолета до этих детей не допустил. Лишнего нам не дадут. Понятно?

– Понятно.

– Ну, за ужином я посмотрю, как ты понял.

Иду к своей стоянке. Иван докладывает о готовности “Яка” к вылету. А я, вспомнив, говорю:

– Иван, в нашей избе под нарами в моем вещмешке лежат десять банок тушенки и шмат сала. Я их у интенданта выменял, к свадьбе заначил, да и забыл про них. Отдай все это Наталье Анатольевне с детишками. Добро?

– Добро, командор! – Иван понимающе улыбается и помогает мне застегнуть парашютную систему.

Замечаю, что из штаба вышла Фридман. Она начинает оглядываться по сторонам. Наверное, меня ищет. Ухожу за машину, чтобы не увидела. Не хватало еще, чтобы она стала меня сейчас благодарить или отказываться. Не обнаружив меня, она останавливает какого-то солдата и расспрашивает его. Тот показывает рукой на мою стоянку. Наталья Анатольевна направляется ко мне. В этот момент на пороге штаба появляется Жучков с ракетницей. Взлетает зеленая ракета. Я быстро залезаю в кабину и пристегиваюсь. Крошкин хлопает меня по плечу, помогает закрыть фонарь и спрыгивает на землю.

На рулежке оглядываюсь. Маленькая мужественная женщина стоит на стоянке и смотрит мне вслед. В сердце кольнуло. Почти как Ольга. Она машет мне рукой. К ней подходит Иван и что-то говорит. Фридман испуганно оборачивается и резко опускает руку. Я усмехаюсь. Наверняка Иван сказал ей: “Не надо. Плохая примета!”

Взлетев, эскадрилья занимает свое место в строю. Полк ведет Федоров. Лосева вызвали в штаб дивизии. Через несколько минут в точке рандеву, на четырех тысячах, встречаем полк “Пе-2” и занимаем место в походном охранении. Моя эскадрилья прикрывает нижний передний сектор. Еще пятнадцать-двадцать минут полета, и под нами открывается Рославль. Станция разбита в щебень. Во многих местах очаги пожаров. Но горит вяло. Ясно, что основное бензохранилище до сих пор не обнаружено.

Наша эскадрилья отрывается от строя, снижается до пятисот метров и широким фронтом проходит над станцией. Нет. Ничего не видно. Снова уходим на высоту и занимаем свое место в боевом порядке прикрытия. И вовремя. В наушниках звучит команда Федорова:

– “Сохатые”! Внимание! Справа “мессеры”! Первая! Атакуйте! Вторая! Отсечь от “пешек”!

Первая эскадрилья обрушивается на “мессеров” сверху, а мы уходим в сторону солнца с набором высоты. Наша задача – отразить атаки тех “мессеров”, которые все-таки прорвутся к “пешкам”. Первая ломает строй немцев. Третья вносит в их действия сумбур. А Федоров с четвертой обрушивается на “мессеров” с тыла. Три фашиста добавляют свой дым к дыму пожарищ.

Наши пикировщики принимают боевой порядок и начинают работать. Они бомбят все мало-мальски подозрительные объекты. Но желаемого результата все еще не видно. Я делю внимание между небом и землей. Только обнаружу что-либо подозрительное, а “пешки” уже пикируют туда. Видимо, Сергей опережает меня. Недаром он лучший разведчик дивизии.

Но вот и нам нашлась работа. Около двадцати “мессеров” прорвались-таки из кольца, в которое их взяли наши ребята.

– Вторая! Я – семнадцатый! Атакуем! Делай, как я!

Бросаю “Як” в крутое пике, наращиваю скорость и чуть выше атакующих “мессеров” выравниваюсь и иду им на перехват. Наши траектории должны пересечься в пятистах метрах от “пешек”. “Мессеры” заметили нас, но от атаки не отказываются. Восемь самолетов отваливают и набирают высоту. Мне понятен их маневр.

– Серега! Возьми верхних на себя!

– Понял!

Ему даже не надо маневрировать. Он ведет вторую восьмерку с превышением четырехсот метров. Эта восьмерка – “добивающая”. Ее задача – бить расстроенные в результате первой атаки пары немцев.

С двухсот метров открываю огонь. Не прицельный, заградительный. Но что-то ведущему “мессеру” достается. Он резко проваливается вниз и отваливает вправо. За ним уходит ведомый. Вторая пара тоже попадает под огонь и тоже отворачивает. Атака сорвана. Делаю “горку” и набираю высоту, чтобы вторым заходом разбить эту двадцатку окончательно.

– “Сохатые”! Я – “Тигр-14”! К вам прорвалась эскадрилья. “Нибелунги”!

Быстро осматриваюсь. Черт! Сверху на “пешек” пикирует не менее эскадрильи “Нибелунгов”. Ведущий, оторвавшись от основной массы, уже почти на дистанции прицельного огня. Можно не успеть!

Резко, боевым разворотом бросаю “Як” влево и круто набираю высоту. Опять резко сваливаю машину на крыло и атакую ведущего “мессера”. В результате моего маневра я сажусь ему на хвост. Но вряд ли кто-то из наших успел повторить мои эволюции. Опять отрыв в две-три секунды!

А “мессер” с золотой короной уже в хвосте у заходящей на цель “пешки”. Он вот-вот откроет огонь. Надо спешить. Вижу, что и ко мне в хвост пристраивается еще один “мессер”. Ничего, я успею выйти из-под огня. Ловлю “Нибелунга” в прицел и выношу упреждение. В наушниках звучит тревожный голос Гены Шорохова:

– Андрей! “Мессер” на хвосте! Мне не достать!

– Вижу! Спокойно, – отвечаю я, открывая огонь. Длинная очередь сотрясает мой “Як”. Снаряды рвутся в моторе “мессера”, который так и не успел выстрелить по “пешке”. Отпускаю гашетку. Сороковой!

Резко сваливаю “Як” на крыло. Опоздал! Машина дергается, на капоте вспышки разрывов. Ухожу влево, а надо мной проносится “мессер”. Успел-таки, гад! Достал, чертов “Нибелунг”!

– Андрей! Ты горишь, прыгай!

Это кричит Сергей. Но куда прыгать-то? Прямо на станцию?! Там меня встретят!

Мотор еще работает. Пытаюсь сбить пламя, но в результате моих действий оно еще больше разгорается. Перекрываю подачу бензина, но пожар не прекращается. Уже начинает припекать. Кабина наполняется дымом, ничего не видно. Я немного приоткрываю фонарь, и дым вытягивает. Но одновременно пламя, проникнув в кабину, начинает лизать мои сапоги и комбез.

Кажется, это все. Вот ты и отлетался, Андрей Коршунов.

Прыгать нельзя: внизу немцы, да и прыгать-то уже не с чем. Сиденье напоминает раскаленную сковородку, парашют, наверное, уже сгорел. До фронта не дотянуть. И высоты не хватит, да и сгорю раньше.

Пламя уже жжет невыносимо. Стискиваю зубы, чтобы не заорать от боли в эфир. Гореть заживо выше моих сил. Я был готов к любому концу, только не к такому. Выход один. Крутое пике, до земли. Толкаю ручку от себя и вдруг ясно слышу голос Ольги: “Я на тебя зарок положила. Пока я жива, с тобой ничего не случится”. Как ты была права, Оленька! Тебя не стало, и со мной случилось. Да еще как! Даже в страшном сне мне не снилось, что я горю в бушующем пламени. Тлеют волосы, загорается комбез. Как медленно приближается земля! И как больно моим ногам, на которых уже обуглились сапоги!

Что это? Чуть левее я вижу на земле характерные тени от емкостей, в каких хранят большие запасы топлива. Вот он – склад ГСМ! Его миновали бомбы, но ударные волны и комья земли промяли маскировочные сети, и емкости стали отбрасывать свою тень.

Ну вот, Андрей Злобин, вот твоя последняя цель! Не промахнись, Андрюха!

И снова я слышу голос Ольги: “Не бойся, Андрюша. Потерпи еще чуть-чуть, милый. Еще секунда-другая, и все кончится. Это нестрашно…”

Уже не чувствующей ничего ногой давлю педаль. Слава богу! И нога послушалась, и тяги управления не перегорели еще. “Як” отворачивает влево. Теперь ручку чуть на себя… Я уже не ощущаю боли. Я атакую. Мне нельзя промахнуться в этой последней в моей жизни атаке!

– Прощай, Андрей! – слышу я в наушниках.

Емкости с бензином уже заполнили все поле зрения. Сегодня Гудериан горючего не получит! Я кричу:

– Мииррр вашему дому!

Глава 3

Мы крылья и стрелы попросим у бога,

Ведь нужен им ангел-ас.

А если у них истребителей много,

Пусть впишут в хранители нас.

Хранить – это дело почетное тоже,

Удачу нести на крыле

Таким, как при жизни мы были с Сережей,

И в воздухе, и на земле.

В.Высоцкий

– Как вы себя чувствуете?

Я слегка балдею от этого вопроса. Как может чувствовать себя человек, которого разнесло на атомы в яростной вспышке взрыва?! Второй мыслью до меня доходит, что главная необычность не в содержании вопроса, а в том, что я его слышу. А может быть, я уже на том свете?

– Не притворяйтесь, я прекрасно вижу, что вы уже пришли в себя. Откройте глаза.

Голос женский, довольно приятный. Что, если действительно открыть глаза? Что я увижу? Емкость бензохранилища, закрывающую все поле зрения? Небо? Пламя? Адское пламя! Райские кущи? А может быть, обладательницу этого приятного голоса?

– Ну же, смелее! Там для вас уже все кончилось.

“Значит, я действительно на том свете”, – думаю я и, вздохнув, открываю глаза…

Небо… нет, это не небо, скорее потолок, но какого-то необычного жемчужно-голубоватого цвета.

“Гм, приятный цвет у того света”, – отмечаю я и кошусь направо. Дисплеи, экраны, частью погашенные, частью заполненные символикой, гуляющими кривыми и еще чем-то: то ли петлями гистерезиса, то ли фигурами Лиссажу. Корпуса дисплеев – в тон потолку и стене, свечение мягкое, тоже голубоватое. Как-то не соответствует все это моим представлениям о том свете.

“А что налево?”

Налево сидит молодая женщина, скорее девушка, лет двадцати-тридцати, скандинавско-славянского типа с длинными, до пояса, соломенного цвета волосами. На ней жемчужно-голубоватое платье из настолько прозрачной ткани, что отчетливо виден бюст, что, однако, ничуть не смущает его обладательницу. Впрочем, ниже широкого белого пояса юбка, отдавая дань скромности, совершенно непрозрачная, что не мешает ей быть вызывающе короткой и почти полностью выставлять на мое обозрение до неприличия красивые длинные ноги, форму которых подчеркивает начинающееся от самых колен плетение белых ремешков, переходящих в изящные босоножки.

Сие творение “того света” сидит вполоборота ко мне перед внушительного вида компьютером и наблюдает сразу за четырьмя дисплеями, заполненными какой-то абракадаброй.

“Ничего себе, тот свет. Рай это или ад, а может быть, чистилище? Где же я?”

Видимо, последние слова я говорю вслух, так как “творение” поворачивается ко мне и говорит с улыбкой:

– Вот нормальная, здоровая реакция. Пришел человек в себя, первый вопрос: где я? Мыслю – следовательно, существую! Ну, поздравляю с возвращением!

А я снова закрываю глаза: “У них что, здесь другого цвета вообще не признают?” – глаза “творения” такие же жемчужно-голубоватые, как и все в этом помещении.

– Может быть, хватит изощряться в остроумии? Объясните толком: где я, как сюда попал и кто вы?

– И, конечно, в двух словах?

– Да, желательно покороче.

Открываю глаза, “творение” стоит надо мной и улыбается, показывая ровные, перламутрового блеска зубы. О господи!

– Вы в Монастыре, сюда вас перенесли в виде вашей матрицы, я – психофизиолог Елена. Удовлетворены?

– Древние спартанцы, Елена, по сравнению с вами – безудержные болтуны. Спасибо, я, безусловно, удовлетворен.

– Что ж, наличие чувства юмора – хороший признак для возвращающегося. Осталась одна формальность.

– Какая?

– Сейчас…

Она поворачивается к компьютеру, и я замечаю еще одну своеобразную деталь ее костюма: сзади от плеч и почти до нижнего края юбки платье прикрыто пришитым вверху к плечам то ли плащом, то ли накидкой с рукавами до локтей из прозрачной бесцветной ткани все с тем же перламутровым отливом. В верхней части накидки, на плечах, свободно лежит капюшон. Елена тем временем, пока я отвлекаюсь на изучение ее одежды, что-то делает с клавиатурой, и мои мышцы как-то все разом непроизвольно дергаются, так что я чуть не вывихнул себе тазобедренный сустав и позвоночник.

– Полегче бы… – бормочу я.

– Двигательные рефлексы – в норме, – как ни в чем не бывало констатирует Елена и кидает мне пластиковый пакет.

– Хватит валяться, одевайтесь.

Только теперь я обнаруживаю, что лежал перед ней совсем голым – впрочем, это уже несущественно. В пакете находятся рубашка из тонкой материи с большим вырезом на груди, шорты из эластичной ткани почти в обтяжку и легкие удобные сандалии. Все имеет перламутровый оттенок (я уже начинаю к нему привыкать), но, в отличие от голубоватого тона одеяния Елены, все более темного, почти синего цвета.

Пока я одеваюсь, Елена вполголоса разговаривает с чьим-то изображением, появившимся на одном из дисплеев. Я не могу разобрать ни слова, впрочем, я и не прислушиваюсь, занятый своими мыслями. Монастырь… матрица… перенесли… возвращающийся… Черт знает что! Слишком уж резкий переход: воздушный бой над Рославлем, горящая машина и вдруг этот монастырь! Как я сюда попал? Ведь я пикировал на емкости с бензином…

– Готовы? Пойдем, Магистр ждет нас.

– Магистр? А может быть, аббат? Ведь я все-таки в монастыре.

– Как вы сами сказали, хватит изощряться в остроумии. Магистр вам все объяснит, и не в двух словах, как я. Пойдемте же.

Она берет меня за руку, как непослушного ребенка, и ведет к выходу из помещения. Замечаю еще одну деталь туалета Елены: ее руки до локтей затянуты в тонкие перчатки из такой же прозрачной ткани, что и накидка. Елена ведет меня по коридору, освещенному голубоватыми потолочными экранами, так стремительно, что ее плащ-накидка развевается сзади, как крылья. “Падший ангел или все-таки дьявол”, – успеваю машинально подумать. Мы куда-то поднимаемся на лифте, затем проходим по стеклянной галерее, так быстро, что я успеваю заметить только необычные здания разной расцветки. Затем мы вновь куда-то поднимаемся, идем по коридору. Елена уже почти бежит, когда мы останавливаемся перед дверью, обитой синим пластиком с серебряной табличкой “Магистр Альфа-14”.

За дверью – просторная светлая комната с широкими окнами, расцвеченная в те же голубовато-синие тона. У стены, за таким же четырехдисплейным компьютером, в удобном кресле расположился худощавый черноволосый мужчина лет сорока. Одет он в такую же, как и у меня, синюю рубашку, только вместо шорт на нем брюки фиолетового цвета, наподобие спортивных. Полнейшим диссонансом к его одежде был легкомысленный беленький шейный платок.

Как только мы входим, мужчина встает из-за компьютера и идет нам навстречу.

– Ну, здравствуй, Андрэ! Я рад, что все кончилось и ты наконец здесь. Элен, почему так долго? Я заждался вас.

– Мы шли пешком, я посчитала, что для Андрея слишком много будет в первый день. Кстати, Магистр, немедленно верни мой платок!

– Только через выкуп! А в отношении Андрэ ты, как всегда, права.

– Я тебе покажу выкуп! – С этим криком Елена ловко срывает с шеи Магистра платок и без всякого перехода заявляет: – Приступай.

– Один момент, пока усаживайтесь.

Магистр широким жестом показывает на кресла возле низкого пятиугольного столика, а сам подходит к компьютеру. Его пальцы бегают по клавиатуре, один из дисплеев моргает, и на белой дверце, встроенной в стену, загораются сначала желтый, а потом зеленый сигналы. Магистр открывает дверцу и достает поднос с бутылками, стаканами и тарелочками. Что там конкретно, я разглядеть не успеваю. Елена взвизгивает от удовольствия.

– Магистр, как всегда, меня балует!

Она прямо на ходу хватает с подноса бокал, наполняет его из бутылки золотистым напитком и зацепляет пригоршню красных палочек. Затем она удобно устраивается в кресле и спрашивает, показывая на поднос, который Магистр уже поставил на столик:

– А это что такое?

Ее длинный, затянутый в перчатку пальчик указывает на куски черного хлеба, селедку, порезанную с луком, и четыре соленых огурца.

– А это, милая, не про твою честь.

Магистр подходит к небольшому, встроенному в бар холодильнику и достает… бутылку водки.

– Андрэ прибыл к нам из такого дела, что ему фронтовые сто грамм никак не помешают. – Его живые темно-карие, почти черные глаза быстро с участием глянули на меня. – Я правильно говорю?

Я молча опускаю глаза в знак согласия. Магистр очень верно догадался, что именно мне сейчас необходимо. Он разливает водку: мне полстакана, себе на два пальца.

– За тебя, Андрэ! Будем?

– Будем!

Мы выпиваем стоя. Магистр смачно закусывает огурчиком и усаживается в кресло, я следую его примеру. Елена опять подает голос:

– Магистр! А ведь этого напитка нет в номенклатуре линии доставки, и в каталогах синтезатора я его не встречала. Где ты берешь водку?

– Я все же немножечко Альфа, – обиженно бормоча Магистр. – Ну, Андрэ, поговорим.

Глава 4

А крановщик Сысков был с похмела

И свои чувства матом выражал.

Е.Евтушенко

Магистр задумчиво посматривает на меня, потирая средним пальцем левой руки переносицу. Чувствуется, что ему нелегко начать этот разговор. Он словно колеблется, как человек, размышляющий, бросаться в холодную воду или нет.

Вид его выражает не то что нерешительность, скорее – сомнение.

Я смотрю на него и молчу. Елена, уютно, по-кошачьи, с ногами расположилась в кресле и с интересом наблюдает за нами, не забывая при этом потягивать из бокала и закусывать каждый глоток красной палочкой. Молчание затягивается. Наконец Магистр кончает холить переносицу.

– Сколько раз я проводил такой разговор, и всякий раз самое сложное для меня – с чего начать. Так с чего начать?

Я пожимаю плечами: если бы мне знать, о чем пойдет речь.

– С самого начала, – подает голос Елена.

– Хорошо. Андрэ, примерно через триста лет после твоего времени будет совершено грандиозное открытие. Будет открыто, что на нашей планете, да и во всей обозримой Вселенной существует бесконечное множество параллельных миров. Эти миры нигде не пересекаются друг с другом, так как существуют в различных фазах времени, то есть в каждом из миров время течет самостоятельно. Мы называем эти миры фазами или реальностями…

– Или миром вообще, – вставляет Елена.

– Ну, это жаргон. Есть миры, практически не отличающиеся друг от друга, как бы дублирующие сами себя, за исключением некоторых деталей. Например, ты заметил, что в той реальности, из которой ты сейчас вернулся, памятники Пушкину и Юрию Долгорукому в Москве поменялись местами. Заметил ты и некоторые другие отличия, кроме главного, которого ты не знал. Эта реальность отставала от твоей на пятьдесят лет.

– Значит, я действовал не в своем мире?

– Совершенно верно. Поэтому я и сказал тебе тогда, что на ход ВАШЕЙ истории твои действия не повлияют.

– Вот оно что. А я все время гадал, как же может такое быть, почему ход войны складывается более благоприятно, а мы в своем времени ничего об этом не знаем. Получается, что я работал не на свой, а на чужой мир.

– Андрэ, для нас и для тебя теперь все миры свои, а не чужие. Это – наша Земля, наши люди. Если у твоего соседа горит дом, ты же не будешь сидеть сложа руки, а бросишься на помощь, даже если будет опасность самому обгореть при этом.

– Хорошо, а почему вы не попытаетесь подправить нашу реальность, ведь и у нас все идет далеко не лучшим образом?..

– А будущее у вас еще более безрадостное. Поэтому в вашей фазе сейчас работают наши люди именно с целью избавить ее от пагубных последствий, вызванных ошибками как прошлого, так и настоящего.

– А почему бы не исправить эти ошибки в прошлом?

– А потому, что в прошлое вторгаться нельзя…

– То есть Бредбери все-таки был прав насчет раздавленной бабочки?

– Нет, раздавленные бабочки здесь ни при чем. Все гораздо сложнее и гораздо хуже. Вторжение в прошлое состоявшейся реальности со стопроцентной вероятностью вызывает схлопывание времени, или “схлопку”, как мы его называем, в результате которой время замыкается на себя, образует временную петлю, или кольцо, в котором оказывается данная реальность. Мы можем наблюдать прошлое любой реальности с целью выяснить источники той или иной деформации в историческом развитии, но вторгаться в прошлое мы не можем.

– Понятно, но не очень. Непонятно также, каким образом сосуществуют на одной планете бесчисленные миры, не только не пересекаясь, но и так, что их обитатели и не подозревают о существовании друг друга.

– Ну, это объяснить проще.

Магистр какое-то время молчит, потом встает и начинает прохаживаться по комнате, как профессор перед аудиторией.

– Легко сказать, проще… хотя… Положение точки в пространстве описывается тремя координатами, и если у двух точек хотя бы одна из координат отличается, то положение точек в пространстве не совпадает. Так?

–Так.

– Добавим к триаде пространственных координат четвертую – время. Я говорю очень упрощенно, тебе предстоит узнать все это на более высоком уровне. Так вот, пусть у точек совпадают все три пространственные координаты, но не совпадает четвертая, временная, будут ли точки накладываться.

– Нет.

– Более того. Эта четвертая координата не просто вектор. – Магистр подходит к компьютеру. – Представим синусоиду, – на дисплее возникает с детства знакомая кривая, – пусть это будет твое время…

– А почему – синусоида? Что, время может принимать отрицательные значения?

– Это для простоты изложения, так это будет выглядеть на плоскости, в пространстве будет иначе. Ось абсцисс – наши пространственные координаты. Время каждой реальности может отличаться от других по амплитуде… частоте… и фазе. – При этих словах на дисплее появляются разноцветные синусоиды, постепенно заполняющие весь экран. – Теперь понятно, как в данной точке пространства может оказаться бесконечное множество непересекающихся миров?

– В общих чертах…

– Ну а если быть более точным, то эти синусоиды надо развернуть в пространственные спирали, а по каждой из них будут двигаться, опять-таки с разными скоростями, триады пространственных координат… – Картина на дисплее изменяется соответствующим образом. – Я доходчиво объясняю?

– Идите к черту, Магистр, – я уже ничего не могу понять в мелькании живых разноцветных спиралей, извивающихся на дисплее, словно веселая компания из серпентария, – остановимся на синусоидах, так проще.

– Ну и слава Времени! Потому что я сейчас в таком же положении, в каком оказался бы ты, пытаясь объяснить средневековому механику, как устроен и летает реактивный истребитель или, скажем, принцип действия ядерного реактора. Поехали дальше. Когда была открыта эта множественность параллельных миров, выяснилось, что даже простое визуальное наблюдение за ближайшей фазой требует колоссальных энергетических затрат. Поэтому открытие долгое время не находило практического применения и оставалось где-то на уровне теоретической возможности межзвездных полетов для конца XX века. Так продолжалось до тех пор, пока один из хронофизиков (так стали называть новое направление в науке), Майкл Стоун, не выдвинул гипотезу о наличии такой фазы, откуда связь с другими фазами возможна при минимальных энергетических затратах. Он назвал ее нуль-фазой. Сначала это было воспринято как интересное теоретическое предположение, не более. Но вскоре Стоун обнаружил такую фазу, да не одну, а сразу несколько. При этом выяснилось, что одна из фаз необитаема, то есть свободна от разумных существ. Тогда возникла идея использовать эту фазу как посредника для связи с другими. Не буду рассказывать, какие при этом возникли технические, энергетические и правовые проблемы. Но все они с течением времени были преодолены, и сейчас мы находимся в нуль-фазе, или фазе Стоуна…

– Или в Монастыре, – вновь вставляет Елена.

– Да, наши остряки называют нуль-фазу Монастырем, в отличие от мира, как они называют остальные фазы. Из фазы Стоуна мы установили контакты с другими фазами, которые согласились с нами сотрудничать, разработали правовой статус, или Хронокодекс. Кстати, тебе надо изучить его в первую очередь. Фаза Стоуна существует уже более трехсот лет, объем работы и сфера контактов растут в геометрической прогрессии. Все технические аспекты ты усвоишь в процессе обучения. А теперь спрашивай. У тебя ведь накопилось много вопросов.

– Вы сказали, что у вас установлены контакты со многими фазами, сотрудничающими с вами. Значит, и с нами? Если так, то почему мы об этом не знали?

– Нет. Пункт четвертый части первой Хронокодекса гласит: “Ни одна фаза, не достигшая в своем развитии уровня самостоятельного открытия множественности миров, не должна узнать об этом раньше своего срока”. Так что с вашей фазой контакт у нас только односторонний.

– А в чем конкретно выражается сотрудничество?

– Прежде всего это обмен информацией, оказание помощи в реализации различных проектов, передача технологий, достижений культуры и т.п. Ну а во-вторых, к нам часто обращаются с запросами о последствиях, как социальных, так и экологических, когда речь заходит о внедрении новых технологий, реализации научных открытий, осуществлении крупных воздействий на среду обитания и т.д. Мы можем не только построить точный прогноз, не только проследить его в будущем, но, если визуального наблюдения недостаточно, даже заслать в будущее своих агентов.

– Ну а контакты с фазами, которые еще не знают о вас, в чем они заключаются? Как вы работаете с ними?

Магистр задумчиво смотрит на меня. Он снова похож на человека, раздумывающего, прыгать ему в холодную воду или нет.

– Гм. Вообще-то такую информацию тебе следовало бы получить попозже, но я сделаю исключение. Две трети нашей работы, если не больше, составляет именно работа с такими фазами. Мы активно воздействуем на ход исторического процесса посредством внедрения в фазы своих хроноагентов. Хроноагенты своими действиями или корректируют допускаемые ошибки, или предотвращают их и тем самым удерживают процессы в необходимых рамках.

– Ну а кто устанавливает эти “рамки”?

– Исторический опыт. Закон целесообразности.

– То есть вы сами! А кто дал вам право решать судьбы миров, вмешиваться в их жизнь? Это что, новая форма диктатуры? Мудрые дяди из будущего шлепают по попкам расшалившихся дикарей!

– Не закипай, Андрэ, остынь. – Чувствуется, что мои слова задели его за живое, расшевелили в нем то, что ему самому давно не дает покоя.

Его живые проницательные глаза слегка затуманиваются. Он смотрит куда-то поверх компьютера, затем, сделав несколько шагов по комнате, останавливается напротив меня и продолжает:

– Один из примеров такого вмешательства ты только что имел возможность наблюдать и даже участвовал в нем. Что плохого, если война закончится на два года, на год, на месяц, даже на неделю раньше? Сколько миллионов жизней будет спасено? А между тем прогноз на окончание войны по этой фазе был даже не на 1945-й, а на начало 1947 года, причем за последние два года в войну должны были втянуться Ближний Восток и Южная Америка.

Голос Магистра становится тверже, глаза начинают блестеть, весь его облик показывает, что он обрел былую уверенность и старается вселить ее в меня.

– Другой пример. В одной из фаз, на равнинной местности, в сейсмически безопасной зоне произошло землетрясение силой в девять баллов. Погиб город с населением более двух миллионов человек, жертв не счесть, мало кто уцелел. Причина: шестьдесят лет назад недалеко от города устроили подземное хранилище жидких отходов. Отходы, проникнув в более глубокие слои, постепенно размыли мощный солевой пласт. Происшедший обвал вызвал землетрясение. Наши наблюдатели обнаружили, что в соседней фазе готовят такое же хранилище. Хроноагент, внедренный в главного инженера проекта, перенес хранилище в другое, безопасное место. Результат – город спасен. Еще нужны примеры?

Я молчу.

– Молчишь? Согласен или тебе просто нечего возразить?

– Возразить действительно нечего. Ты все это хорошо говорил. Но… Я все равно не могу принять этого… Еще Стругацкие сказали, знаешь их, наверное?

– Знаю и ценю.

– Так вот, они сказали: “Нельзя переломить хребет Истории, не переломив при этом хребет Человечеству”. Такие вмешательства, ну… безнравственны, что ли. И мне стыдно, что я, даже против своей воли, принимал в этом участие.

– Да ты, кроме Стругацких, оказывается, еще и Азимова почитывал! Тоже мне – Эндрю Харлан! – Магистр уже откровенно смеется надо мной, огоньки в его глазах превращаются в бесенят. – Кстати, “Конец Вечности” у нас – настольная книга. В том плане, что она дает богатый материал на тему, как не надо работать во времени. Эх, Андрэ! Да кто же здесь ломает хребты? О чем идет речь? Человечество никто не лишает права совершать свои ошибки и исправлять их. Но разве преступно смягчать последствия, уменьшать количество жертв, предотвращать гибельные результаты непродуманных действий амбициозных политиканов, воображающих себя истиной в последней инстанции, или маньяков-технократов, возомнивших себя гениями, чьи действия всегда безошибочны? Все они по-своему хотят осчастливить или все человечество, или свою нацию, или часть ее, а большей частью – себя самое. Мы отнюдь не ломаем хребтов Истории. Если Вторая мировая война в какой-то фазе должна начаться, то она все равно начнется, даже если мы ликвидируем Гитлера вместе с его окружением. Не они развязали войну, а те, кто их толкал к этому, те, кто насыпал им золота в карманы и потом сказал: “Отрабатывайте с процентами”. Не Гитлер, так другой, не важно. Важно, что мы можем не допустить, чтобы последствия войны стали такими же или еще более ужасными, чем в вашей фазе. Подумай над этим хорошенько, прежде чем стыдиться. Времени у тебя достаточно.

– Хорошо, я подумаю на досуге. А теперь о времени. Когда вы вернете меня к себе?

Воцаряется молчание. Магистр снова начинает чесать свою переносицу, а Елена разглядывает меня с еще большим интересом. У меня нехорошо ноет где-то между печенью и желудком от паршивого предчувствия. Молчание на этот раз длится недолго.

– Я ждал этого вопроса с самого начала. Отдаю тебе должное, ты терпеливо выслушал первичную лекцию по основам хронофизики, работе хроноагентов и даже задавал толковые вопросы, приберегая главный из них напоследок. Я отвечаю тебе прямо. Никогда.

– То есть? Поясните.

– Поясняю. Никогда – это значит совсем никогда, – твердо говорит Магистр, в глазах его по-прежнему светятся огоньки, но теперь они, кажется, жгут меня, как лучи лазера. – Твое время, Андрэ, для тебя больше не существует. Ты – человек мужественный и прими это как неизбежную реальность. В свое время ты никогда больше не вернешься.

Видимо, в моих глазах он читает что-то такое, что заставляет его быстро схватить бутылку и налить мне почти полный стакан. Я пью его залпом, занюхиваю кусочком ржаного хлеба и разражаюсь монологом. Новость, сообщенная мне Магистром, настолько ошеломляет, что мои моральные устои рушатся в мгновение ока. Невзирая на присутствие Елены, а точнее, забыв о ней, я высказываю этому типу все, что думаю о нем, о его организации, об их деятельности и их методах. При этом я совершенно не ограничиваю себя в лексиконе и в идиоматических выражениях с использованием всего разнообразия могучего русского диалекта.

Пока я так ораторствую, Магистр спокойно сидит в кресле, глядя на меня так доброжелательно, словно я рассыпаюсь, перед ним в комплиментах. Время от времени, когда я выдыхаюсь, он предупредительно подливает мне водки в стакан, и я, получив новый заряд своему красноречию, извергаю его на Магистра.

Что делает в это время Елена, я не вижу, а точнее, не обращаю на нее внимания, все мое негодование адресовано Магистру. Это он – главный виновник, я узнал его голос.

Наконец я окончательно выдыхаюсь, глотнув последний раз из стакана, закусываю луком и падаю в кресло. Всем своим видом я даю понять, что не сдвинусь с места, пока меня не отправят в свое время.

– Примерно такой реакции я и ожидал, – спокойно говорит Магистр. – Элен, сохрани запись беседы. После анализа эти красоты русского диалекта конца XX века пригодятся для более тщательной подготовки хроноагентов… Все! Хватит! Ты высказался, а теперь – моя очередь.

Да, я намеренно сообщил тебе этот факт прямо в лоб. Тебе надо было разрядиться, что ты и сделал. А теперь…

Магистр наливает мне в стакан какой-то шипучей жидкости сиреневого цвета.

– Пей! – властно приказывает он.

Я послушно пью, может быть, это яд, а может – наркотик. Мне уже все равно. Жидкость приятного вкуса и отдает розой и сиренью одновременно.

– А теперь слушай. Ты узнал факт. Да, с этим фактом трудно примириться, но придется. А теперь узнай причины, породившие этот факт, – их две. Каждая из них в отдельности уже напрочь отрезает тебе дорогу в свое время, а в совокупности и подавно. Первая причина вытекает из той статьи Хронокодекса, которую я тебе уже цитировал. Нельзя допустить, чтобы в твоей фазе узнали раньше времени о существовании фазы Стоуна и о той деятельности, которой она занимается, в том числе и в твоем мире. Это может привести к непоправимым последствиям, вроде пресловутой “охоты на ведьм”, под этим соусом наверх выплывут самые низменные инстинкты, самые подлые личности и, манипулируя “общественным мнением” в своих интересах, начнут “спасать цивилизацию”. Такое уже было, да и сейчас происходит в твоем отечестве… Постой, я знаю, что ты хочешь сказать. Ты хочешь сказать, что будешь нем как рыба, что поклянешься самой страшной клятвой и т.д. Но полагаться на твое слово нам нельзя. Нельзя потому, что в данном случае ты своему слову не хозяин… Стоп! Я еще не все сказал. Возражать будешь после. Дело в том, что, очутившись в своем времени, ты постоянно будешь помнить о нас, о том, что мы существуем, что мы работаем. Ты будешь в каждой ситуации подозревать влияние “нашей руки”, в каждом человеке подозревать нашего агента, и в итоге нервный срыв неминуем. Что ты натворишь и с какими последствиями, одному Времени известно. Мы этого допустить не можем. Так бездарно разбрасываться людьми не позволяет наша мораль. Мотивы понятны?

– Понятны. Но ведь вы можете подстраховаться и “стереть” мою память о пребывании здесь. Неужели вы, с вашим уровнем, не можете этого сделать?

– Можем, но не будем. Не будем потому, что такое воздействие на память неизбежно влечет за собой частичное искажение, скажем больше, разрушение личности. Ты станешь совсем другим человеком, с уровнем неизбежно ниже среднего. Такое отношение к личности наша мораль также не допускает, так как это равносильно смерти одного индивидуума и появлению другого. Этот другой, не имея ни прошлого, ни настоящего, страдая ложной памятью или частичной амнезией, неизбежно станет постояльцем психиатрической больницы. Тебя устраивает такой вариант?

– Разумеется, нет. Да, все, что вы сейчас сказали, очень серьезно, и обдумать все это надо не менее серьезно. Но вы говорили о двух причинах. В чем состоит вторая?

– Ну, это проще. Вторая причина в том, что тебя в твоей фазе уже нет.

– Как нет?!

Вместо ответа Магистр подходит к компьютеру.

Глава 5

Вот сзади заходит ко мне “Мессершмит”.

Уйду, я устал от ран!

Но тот, который во мне сидит,

Я вижу, решил на таран!

В. Высоцкий

Магистр подходит к компьютеру и что-то набирает на клавиатуре, на двух дисплеях возникает изображение.

– Это – запись нашего наблюдения в твоей фазе от 11 сентября 1991 года. Объект наблюдения – Коршунов Андрей Николаевич, старший лейтенант ВВС, летчик-испытатель. На этом дисплее ты увидишь то, что видел Коршунов, на другом – то, что видели мы. Смотри.

Я вглядываюсь в изображение на втором дисплее и вижу… себя, идущего по московской улице, где-то в районе Большой Полянки. Вид у меня далеко не радостный. Потом до меня доходит, что это не я, а Андрей Злобин, который из 41-го года был перенесен в мое тело.

На первом дисплее мелькают витрины, дома, люди, машины. На экране ничто конкретно не фиксируется. Понятно, что Андрей (или я?) идет, думая о чем-то своем, не обращая внимания на окружающее.

Вдруг на первом экране изображение зафиксировалось.

У стены стоит высокий седой старик, окруженный группой накачанных молодых людей в кожаных куртках и с короткими стрижками. На пиджаке старика отчетливо блестит Звезда Героя, а под ней – пять рядов орденских планок. Старик стоит, напрягшись, взгляд его прищуренных, словно прицеливающихся глаз выражает одновременно презрение, ненависть и ярость… “Где-то я его видел?” – мелькает мысль.

Молодняк между тем, наседая на старика, возбужденно орет: “Ты, козел старый!”, “Герой е…!”, “Если бы вы там не геройствовали, мы бы сейчас, как в Германии, жили!”, “Обвешался побрякушками, как петух, б…!”.

На втором дисплее видно, что прохожие смотрят на эту сцену с осуждением, но никто не вмешивается, а молодняк продолжает наседать: “Кончилось ваше время..!”, “Недобиток е…!”, “Немцы вас не добили, так мы доделаем!”, “Чем скорее сдохнете, тем лучше!”. Мерзавцы от слов переходят к делу, мелькают кулаки, цепи… Андрей рванулся: “Руки прочь! Подонки, мразь!” Сбивает с ног одного, заворачивает руку другому… Внимание компании переключается на него.

“Смотри, еще один коммуняка!”, “Летун!”, “Афганец” б… с орденом!”, “Из тех, что “Белый дом” бомбить хотели!” “Тебя в Афгане духи пощадили, ну от нас, б…, не уйдешь!”.

Драка разгорается. На первом экране мелькают озверевшие морды, перекошенные злобой и страхом одновременно. Андрей действует профессионально, мерзавцы откатываются от него как кегли. Впрочем, крепко достается и ему. Прохожие по-прежнему не вмешиваются.

Я обращаю внимание, что на первом экране изображение часто перемещается, охватывая практически все триста шестьдесят градусов – сказывалась привычка летчика-истребителя: видеть все, что происходит за спиной. Старик тем временем медленно поднимается с асфальта, вытирая кровь, заливающую ему глаза. Вдруг на первом дисплее лицо старика фиксируется, и тут же дисплей освещается ярким светом и гаснет. На нем мелькают какие-то символы. На втором дисплее видно, как один из подонков сзади ударил Андрея по голове арматурным прутком. Андрей падает на землю… Мразь мгновенно разбегается.

Андрей лежит на мостовой, а старик сидит рядом, весь в крови, своей и Андрея, держит на коленях его голову и кричит, просит: “Парень! Не умирай, парень! Мы им еще покажем! Эта мразь не навсегда! Парень, не умирай!.. Люди, вызовите же “Скорую”! Лейтенанта ранили!” А кровь из раны на голове уже не бежит, а на первом дисплее загорается надпись: “Матрица считана”…

В этот момент второй экран показывает лицо старика крупным планом, и я немею, я узнаю его. Это Серега Николаев, постаревший на пятьдесят лет! Так вот что ошеломило Андрея – он тоже узнал старого друга.

Магистр что-то переключает, и на экране возникает холл какого-то здания, крупно появляется лист ватмана с моей фотографией в траурной рамке и текстом:

“11 сентября 1991 г. трагически погиб летчик второго отряда летно-испытательного комплекса ст. лейтенант Коршунов А.Н.”

Дальше я не читаю. Все ясно и так.

– Похороны показать? – спрашивает Магистр.

– Излишне.

– Теперь понимаешь, что тебе в свое время дорога закрыта?

– Не совсем. Ведь можно перенести меня в десятое число, и я просто не пойду по этой улице или вовсе не приеду в Москву…

– И позволишь этим мерзавцам безнаказанно изувечить фронтового друга?! Не верю. Ты туда не только сам прибежишь, но еще с десяток друзей приведешь! Ну а вообще, это несерьезно. Нельзя посылать человека в прошлое состоявшейся реальности. Я уже говорил, что это вызывает схлопывание времени. В данном случае образуется временная петля между 10 и 11 сентября, а это – катастрофа для твоей фазы.

– Нельзя ли подробнее? Может быть, этого можно как-то избежать?

– К сожалению, подробности слишком сложны. Придется тебе поверить на слово. Впоследствии я дам тебе посмотреть на то, что творится в закольцованной фазе. Сейчас твои нервы этого просто не выдержат. Ну, это к слову. Ты понял, что тебя в твоем времени уже нет?

Я задумываюсь: “Да, меня в моем времени уже нет. Эх, Андрей, Андрей, как это ты так неаккуратно лишил меня последнего шанса поспорить… Хотя какая уж тут аккуратность… С другой стороны, чья бы корова мычала, сам-то я не больно аккуратно обошелся с его жизнью в 41-м… А что, если…”

– А что, если мне вернуться в 41-й год?

– То есть? Ты ведь там тоже погиб.

– В таких делах всякое может случиться. Отбросило меня взрывной волной, вот и уцелел…

Магистр до того ошарашен, что даже не сразу находит, что сказать. Раза два он беззвучно, как выброшенная на берег рыба, открывает рот, наконец его прорывает:

– Андрэ! Опомнись, от твоего тела даже похоронить нечего, ты же на атомы разлетелся. Да если бы и случилось так, как ты говоришь, что там было взрывной волне выбрасывать? То, что у тебя ноги заживо сгорели, я не сомневаюсь. Так куда нам тебя вселять прикажешь?

Я с сомнением качаю головой. Магистр свирепеет:

– Ну, не хотел я этого, думал поберечь твои нервы, но раз ты такой настырный, смотри!

Он пробегается пальцами по клавиатуре.

– Запись фазы 136/2415-1801 DC от 26 октября 1941 года, объект наблюдения: Андрей Алексеевич Злобин, капитан ВВС.

Снова загораются два экрана. У меня подкашиваются ноги, и я сажусь прямо на пол.

– Смотри, смотри! – орет Магистр. И я смотрю, смотрю на свой последний бой в небе над Рославлем.

Все-таки Магистр в какой-то мере садист. В течение суток дать человеку третий раз пережить свои последние минуты – это уже слишком.

Вот она, воздушная свалка… вот на первом экране в хвост “пешке” заходит “мессер”, и тут же он начинает резко увеличиваться, а на втором экране видно, как мой “Як” вываливается из строя и идет на перехват. На первом экране “Мессершмит” вот-вот откроет огонь по “пешке”, а через мое левое плечо виден второй “мессер” у меня в хвосте, уже довольно близко. А на втором экране он в еще более опасной позиции, чем я тогда это оценил. Крик Шорохова, перекрывающий рев мотора: “Андрей! “Мессер” в хвосте! Мне не достать! Уходи!”, мой ответ: “Вижу. Спокойно”.

На первом экране прицел с кабины “мессера” скользит чуть вперед, и изображение дрожит, а все звуки перекрывает грохот пушки. Нос “Яка” дымится, вперед несутся трассы… Вдруг изображение пропадает на миг, потом возникает снова: снаряды рвутся на капоте “Мессершмита”, а на втором экране задний немец тоже открывает огонь и…

– Почему погасло изображение? – быстро спрашиваю я.

– Сам не знаю, – отвечает Магистр, – стоп-кадр – давай-ка назад.

Снова момент открытия огня, пропажа изображения, и оба экрана застывают. На втором “Мессершмит” у меня в хвосте еще не стреляет…

– Понял! Ведь этот экран показывает то, что вижу я? А я в этот момент моргнул. Пот заливал глаза…

– И не увидел, что первый же твой снаряд попал в кабину немца и убил его. Смотри!

Магистр показывает на второй экран и дает атакованный мною “мессер” крупным планом. Вместо кабины у него – огненный шар…

– А когда я открыл глаза, то видел уже только его капот, куда попадали остальные снаряды. Выходит, я бил уже убитого, а в это время…

Изображение вновь оживает, снаряды заднего “мессера” корежат мой “Як”…

Я закрываю глаза и стискиваю до скрипа зубы, смотреть нет сил. Чья-то рука сжимает мое плечо. Это Елена подошла вплотную к экранам и смотрит на них широко раскрытыми и остановившимися глазами. А я на экраны не смотрю. Но слух мой терзают гул пламени, вой ветра, ранее заглушавшийся ревом мотора, и мой искаженный болью крик: “Миии-иррр вашему до…” – и грохот взрыва.

– Возврат, стоп-кадр, – слышу я голос Магистра, вновь ставший спокойным и деловитым, – смотри, Элен, вот в этот момент он заметил замаскированные емкости с горючим, которые миновали бомбы пикировщиков, и довернул на них горящий самолет. Ладно, хватит.

Я снова смотрю на экраны, на первом горит надпись: “Матрица считана”, на втором все горит и громыхает, что-то рвется, раскидывая языки огня, клубы дыма и обломки.

– Да, натворил ты дел. Ну, садись, выпей еще.

Откуда-то появляется вторая бутылка водки, я машинально пью две трети стакана, будто воду глотаю. Меня всего трясет…

– Ну, прости меня. Это, конечно, было слишком жестоко. Но больно уж ты меня достал. Думаешь, легко всякий раз вести такие разговоры? А ведь другие бывали поспокойнее, чем ты. Но вот как раз такие нам и нужны. Я уверен, мы с тобой хорошо поработаем.

– Хрен тебе!

– Хрен так хрен. Не хочешь оставаться у нас, уходи, – Магистр безнадежно машет рукой и устало опускается в кресло.

– Куда?

– В будущее, лет на пятьсот вперед от твоего времени, туда, где твое появление уже не вызовет нежелательных последствий. Некоторые так и делают.

– А что я там делать буду?

– А это уже твое дело, – безразлично говорит Магистр. – Здесь ты будешь обеспечен работой сверх всякой меры, продохнуть некогда будет. А там как уж сможешь адаптироваться. – Всем своим видом он показывает, что смертельно устал меня убеждать.

Я представляю себя этаким Рип-Ван-Винклем в XXV веке, и мне становится не по себе.

– Магистр, а ты случайно в покер не играешь?

– Играю, но предпочитаю преферанс.

– Эта игра не для тебя.

– Почему?

– Потому что ты – шулер первостатейный. Преферанс – игра джентльменская, а у тебя при раздаче всегда длинная масть на руках.

Магистр хохочет.

– Во! Чувство юмора вернулось. Еще чуть-чуть, и ты – наш!

– Я же сказал: хрен тебе!

– А я сказал: хрен так хрен.

– Ну, хватит вам хреном закусывать, – вступает в полемику Елена. – Андрею надо отдохнуть.

– Не возражаю, только, может быть, ты, Андрэ, другого мнения?

– Отдохнуть бы после всего этого не мешало. Только у меня есть одна просьба. Можно ли посмотреть, что сейчас творится у нас в эскадрилье, все ли вернулись, кроме меня?

– Нет ничего проще.

Он снова подходит к компьютеру. На экране возникает наш аэродром под Смоленском. На старте – два дежурных “Яка”, солнце уже садится, возле самолетов, на краю летного поля, копаются техники. Изображение плывет, потом фиксируется на знакомой деревеньке. Магистр безошибочно выводит изображение на нашу избу. Стены избы как бы растворяются. На экране появляется наша комната, освещенная светом керосиновой лампы. На столе стоят несколько бутылок самогона, банки консервов, чугунок с картошкой и две миски квашеной капусты.

Ребята сидят за столом и смотрят в угол, где было мое место. Нары аккуратно застелены одеялом. К подушке прислонены две фотографии: моя и Ольги. В ногах почему-то лежат Ольгины туфельки и шарфик.

Я быстро пересчитываю ребят. Все на месте, кроме меня. Значит, бой закончился удачно… Удачно! Ничего себе!

В центре сидит Сергей и рисует на моей гитаре сороковую звездочку.

– Вот и все, – говорит он, кончив рисовать. – Вот и все, что от них осталось. От него – гитара да унты, от нее – туфельки и шарфик.

– Недожили, недолюбили, даже ушли одинаково, и могил не осталось, – подает голос Геннадий Шорохов. Сергей трогает струны:

– Он кричал напоследок, в самолете сгорая: “Ты живи! Ты дотянешь!” – доносилось сквозь гул. Мы летали под богом, возле самого рая, он поднялся чуть выше и сел там, ну а я до земли дотянул. Встретил летчика сухо райский аэродром…

“Да нет, на сухую встречу не похоже”, – думаю я, покосившись на столик. А разговор в избе между тем продолжается. Сергей встает и поднимает кружку:

– А помнишь, как они с Волковым теорией боя занимались? Академики! За такое, кроме Героя, надо еще и Ленинскую премию давать!

Пока Сергей говорит, я против воли шагаю к столику и наливаю себе полстакана. Вернувшись к компьютеру, я замечаю, что Магистр и Елена последовали моему примеру.

– Дай я скажу, кацо, – говорит Мидодашвили. – Мало они были друг с другом, ты, Гена, хорошо сказал, правильно: “Недолюбили”. Дай им бог, чтобы был тот свет, и встретились они на том свете, и были бы вместе навсегда.

– Плохо, ребята, берегли мы наших комэсков. Волкова потеряли, теперь вот Андрея… – говорит Мараджабов. – А какие вояки были! Нет, Серега, хоть бог троицу и любит, но тебя мы до конца войны сохраним. Это я обещаю.

Кружки опрокидываются. Мы молча присоединяемся. Магистр выключает компьютер и тихо говорит:

– Мир праху Андрея Злобина. Вот ты и поприсутствовал на собственных поминках. Клянусь, я здесь ни при чем. Наблюдение шло в реальном времени, Элен, подтверди.

– Совершенно верно. Какое-то дикое совпадение… – Вид у нее потрясенный.

– Как ты сказал? “Мир праху твоему, Андрей Злобин”. Так, Злобин погиб, Коршунов погиб, кто же я теперь такой?

– А сам решай, кем быть. Я предлагаю тебе стать хроноагентом. Ты считаешь, что это преступно, что быть хроноагентом – значит вмешиваться в историю, лишать народы права самим решать свою судьбу… А мы считаем, что хроноагент для реальных фаз – что-то вроде ангела-хранителя. Вот и храни их, и неси им удачу. Что может быть лучше?

– Дай мне подумать, не дави.

– Магистр, хватит, в самом деле, на сегодня. Андрею необходим отдых.

– Твои слова – закон, о несравненная! – провозглашает Магистр и, спохватившись, добавляет: – В данном случае.

Он опять наливает в стаканы сиреневой шипучки, которая, как я понял, хорошо прочищает мозги после перебора. На этот раз я пью ее без опаски. Потом задумчиво говорю:

– Значит, я теперь – дважды Герой. Ну, Магистр, держись, хоть на этом отыграюсь. Буду теперь пирожки в буфете брать без очереди.

Магистр странно смотрит на меня. Конечно, он же не знает ни Штирлица, ни анекдотов про него. Наверное, у него сложилось мнение, что я уже “готов”.

– Займись Андрэ, – говорит он Елене. – Вы с ним свободны на пять наших суток.

– Хорошо.

Елена подходит к компьютеру.

– Андрей, где бы ты хотел жить? Я имею в виду не одноразовый ночлег, а постоянное жилище: какое тебя больше всего привлекает, где ты будешь чувствовать себя лучше всего?

– Ну, если вы действительно такие всемогущие… Тогда лучше всего я бы чувствовал себя в деревянном доме, среди русского леса, на берегу реки или озера.

Елена склоняется к клавиатуре:

– Сейчас посмотрим, что у нас есть на эту тему… Пожалуйста.

На одном дисплее возникает изображение уединенно двухэтажного бревенчатого дома на лесной поляне, а на другом – план: опушка леса, дом и рядом лесное озеро.

– Пойдет?

– А не слишком роскошно?

– Не надо ложной скромности. Прекрасно, зарегистрируем коттедж за Школяром Дельта-1 из группы Магистра Альфа-14, в миру – Андреем Коршуновым.

На дисплее высвечиваются наборы цифр и букв. Елена нажимает клавишу, и из-под процессорного блока вылезает пластиковая карточка с рядами символов. Елена протягивает мне.

– Ну, пошли к тебе домой.

– А далеко это?

– Время его знает. Какая разница. До свидания, Магистр.

Тот машет рукой в ответ. Он уже сидит за столом и разглядывает какую-то карту. Елена подходит к желтой дверце стенного шкафа и, открыв ее, приглашает:

– Заходи.

Обалдев от такого приглашения, я вхожу следом за ней в помещение вроде кабины лифта с рядом клавиш на противоположной стене. Елена закрывает дверь, потом она берет мою карточку и набирает на клавиатуре какой-то код. Стена с клавиатурой открывается, и мы с Еленой выходим в соседнее помещение.

Глава 6

Почтенный замок был построен,

Как замки строиться должны:

Отменно прочен и спокоен,

Во вкусе умной старины.

А.Пушкин

Это – просторный холл или большая комната с двумя окнами. У стены стоит четырехдисплейный компьютер (я уже начинаю понимать, что это атрибут каждого помещения). Диван, четыре кресла, два стола, какие-то шкафы, не очень громоздкие, и… камин. Помещение резко отличается от соседней комнаты еще и тем, что оно не выдержано в тонах синей части спектра и стены выполнены под структуру бревен. Это помещение имеет более жилой вид, чем комнат Магистра.

– Куда дальше?

– Никуда. Мы уже у тебя. Нравится?

– То есть как это у меня? Мы же никуда не уходили.

– О Время! Я забыла сказать тебе, – она поворачивается к желтой дверце, – это – нуль-Т. Мы входим в кабину, набираем код той кабины, в которую нам надо попасть, открываем дверь и выходим в месте назначения.

– Нуль-Т?

– Да, нуль-транспортировка. Мгновенное перемещение в пространстве.

– Понятно, читал в фантастике. Нас разлагают на волны и передают в другую…

– Вот глупости! Стала бы я разлагаться! Нет, принцип здесь другой. Нуль-Т – это нуль пространства. Происходит мгновенная свертка пространства, как бы перегиб листа бумаги, и мы оказываемся в нужной точке. Технические подробности мне неизвестны. Если интересно, можешь обратиться в техническую службу.

– Но, наверное, затраты энергии колоссальные?

– Ничего подобного, так думали в твое время. А лет через сто поняли, что трехмерное пространство – вещь весьма неустойчивая. Надо только знать, с какой стороны на него воздействовать.

– Понятно, что ничего не понятно, но эффект налицо. Примем это так, как есть. Понятно также, что это мое место обитания.

Я еще раз осматриваюсь. Н-да!

– Слушай, Елена…

– Можешь называть меня Леной, Леночкой, Ленкой. Словом, как нравится. Елена – это слишком официально.

– Хорошо, Лена, я вот что хочу спросить. Если я соглашусь на предложение Магистра, сколько мне будут платить. Сколько мне понадобится лет, чтобы отработать все это?

Елена недоуменно смотрит на меня и вдруг смеется:

– Вот ты о чем, а я сначала не поняла. Платить тебе не будут ничего. Все это предоставляется тебе наравне с другими обитателями Монастыря в вечное и безраздельное пользование. Деньги здесь не в ходу.

– То есть как не в ходу?

– А так. Все, что тебе нужно, ты можешь получить по линии доставки или с помощью синтезатора…

– А если мне понадобится, к примеру, автомобиль?

– А зачем он тебе? Какой смысл часами ехать в автомобиле, когда можно мгновенно перенестись с помощью нуль-Т?

– У вас что, получается, – коммунизм?

– Что-то вроде этого. Но учти, за каждую услугу придется отрабатывать по двадцать пять, а то и тридцать часов в сутки и практически без выходных. То, что Магистр дал нам пять суток отдыха, – случай небывалый.

– Значит, в смысле материальных благ нет никакой разницы между, скажем, мной и Магистром?

– Еще чего захотел! Здесь у нас строжайшая иерархия. Я говорю в том смысле, что синтезатор – вещь великолепная, но слишком сложная в обращении. Есть разные уровни его освоения и степени использования. Для того чтобы сотворить водку, надо быть Магистром, и не просто Магистром, а Альфой. Я, к примеру, этого не могу.

– Понятно, но не очень.

– Поймешь. Сейчас я тебе покажу, как всем этим пользоваться. Вот твои коды, я записываю их в компьютер… Вот линия связи… Вот линия доставки, набираешь коды, а из этого приемника получаешь заказанное. Вот – синтезатор, но им лучше пока не пользоваться, а то вместо бутерброда с икрой получишь бутерброд с мышьяком… Я записала в память коды связи и нуль-Т, свои и Магистра. Все понятно?

– Вроде все.

– Тогда устраивайся и отдыхай, утром я к тебе зайду. Всего хорошего.

– До свидания.

Елена заходит в кабину нуль-Т, на дверце мигает красный сигнал, и я остаюсь один. Подхожу к окну, оно выходит на березово-сосновый лес. Вид его действует на меня успокаивающе. Я сажусь в кресло и задумываюсь.

Ничего себе оборот. Да, вляпался ты, Андрюша, капитально. Самое главное, что вызывает во мне чувство протеста, это не предложение Магистра работать у него, не сама эта работа, она, как ни крути, выглядит довольно интересно. Самое главное – то, что все это произошло помимо моей воли. Меня затащили сюда практически силой, а потом выясняется, что выбора у меня нет… Интересный метод вербован! Я еще раз представляю себя где-нибудь в XXV веке, и меня передергивает. Нет, прозябание в обеспеченном будущем, в общем без профессии, без друзей, в мире чужой культуры, непонятных нравов и обычаев… Это не для меня.

С другой стороны, здесь я тоже как бы в будущем. Техника у них – дай бог! Одна только нуль-Т чего стоит! Да еще линия доставки, синтезатор… Взять хотя бы этот компьютер о четырех дисплеях. Я подхожу к пульту. Да… Черт ногу сломит. Но осваивать его придется. Судя по всему, здесь это основное рабочее место. И все это только за первый день. Что я здесь еще увижу и узнаю?

Многое мне непонятно. Вот к примеру. Я подхожу к зеркалу. На меня глядит незнакомый мужчина лет тридцати пяти, со светло-русыми волосами и серыми глазами. Слава богу, что хоть славянин, а не лицо “кавказской национальности”… Это уже третье мое обличье за полгода. А что там Елена говорила про какие-то матрицы? Ничего не понятно. Еще менее понятны все эти манипуляции с временными фазами, с внедрениями, схлопываниями и т.п. Прежде чем принимать решение, надо во всем разобраться.

Я чувствую острую потребность закурить. Интересно, предусмотрено ли это линией доставки? Подойдя к компьютеру, я набираю код, который мне показала Елена. На одном из дисплеев загорается “МЕНЮ”. Я “прошелся по дереву”, так и есть, вот он, раздел “ТАБАК”. Я “раскрываю” его. Ни одного знакомого сорта! Выбираю наудачу, заказываю две пачки и нажимаю командную клавишу на исполнение.

Получив сигареты, я вспоминаю о спичках или зажигалке. Опять придется… Хотя раз здесь есть камин, должны быть и принадлежности для его растопки. Точно. На каминной доске лежит предмет, напоминающий зажигалку, каковой он в итоге и оказывается.

Я закуриваю и снова задумываюсь. Хотя, собственно, о чем тут думать. Выбора у меня практически нет… Надо соглашаться. Это называется “подчиниться обстоятельствам”. Неприятно, но где выход?

Не знаю, сколько проходит времени в таких раздумьях. За окном давно темнеет, панель в потолке начинает светиться мягким светом, а я все сижу и курю. Из этого состояний меня выводит мелодичный сигнал вызова. Я подхожу к компьютеру и нажимаю клавишу ответа. На экране появляется лицо Елены.

– Андрей, я смотрю, ты не спишь?

– Как видишь, нет.

– Почему? Все думаешь?

– Думаю. А ты, я вижу, тоже бодрствуешь.

– Тоже думаю. Мне кажется, тебе сейчас нельзя оставаться одному. Не будешь возражать, если я приду к тебе?

– Не буду, приходи. Если уж не спится, то хоть поговорим.

– Тогда разблокируй нуль-Т, я заблокировала ее, когда уходила. Просто нажми на двери желтую кнопку.

– Хорошо, – говорю я и исполняю ее просьбу.

Через минуту на двери нуль-Т загорается красный сигнал, и в комнату входит Елена.

Глава 7

Кто вы такая? Откуда вы?

Ах! Я смешной человек!

Просто вы дверь перепутали,

Улицу, город и век.

Б.Окуджава

Первый же взгляд на нее ввергает меня в состояние шока. Она переоделась, но так, что это не могло быть названо иначе чем “разделась”. Свое полупрозрачное платье она сменила на полностью прозрачную перламутровую то ли рубаху, то ли накидку. Это был просто кусок ткани с большим вырезом посередине, куда она просунула голову, рукавов не наблюдалось. “Одеяние” это свободно свисало с нее и заканчивалось где-то повыше колен. Ткань испещрена мелкими серебряными фигурами, напоминающими знак $. Эти фигуры не мешали видеть, что под тканью нет ничего, если не считать символических трусиков. Эта, с позволения сказать, “одежда” да прежние босоножки составляли весь ее наряд. Может быть, здесь это называется “домашней одеждой”, но для ночного визита к мужчине это выглядело довольно двусмысленно.

Я преодолеваю смущение и, изображая гостеприимного хозяина, широким жестом указываю на кресло. Елена, нисколько не смущаясь своего вида, видимо нормы морали здесь допускают еще и не такое, проходит к креслу и смотрит на столик.

– Так я и думала. Одни сигареты! Джентльмен ожидает леди и даже не позаботился об угощении! Придется хлопотать самой.

Она порхает к компьютеру и через несколько минут из линии доставки вынимает поднос: две бутылки вина, фрукты, сыр, гамбургеры, какая-то рыба. На другом подносе – горячий кофейник, печенье и пирожные.

– Водку я творить не умею, это под силу одному Магистру, но вино, по-моему, неплохое. Тем более что мы планируем не напиваться, а только слегка выпить и поговорить. Я права?

– Желание дамы – закон.

Она заставляет меня съесть гамбургер: “Ты же сегодня, кроме соленых огурцов и селедки, ничего не ел”. И действительно, после первого же куска во мне просыпается волчий аппетит, я набрасываюсь на еду, не стесняясь присутствия Елены. Впрочем, она не отстает от меня.

Когда мы утолили голод и распили полбутылки вина, Елена разливает по чашкам кофе. Потом она удобно усаживается в кресле, вытянув при этом свое произведение искусства в виде женских ног, и спрашивает:

– Как ты думаешь, чем я занималась все это время?

– Представления не имею.

– Я просматривала записи твоей работы в 41-м году. Не все подряд, конечно, а выборочно. Меня интересовало, как можно жить и работать в условиях такой войны и оставаться при этом нормальным человеком?

– Не совсем нормальным. По крайней мере, в моем времени последние годы я читал, что человек, прошедший войну и привыкший к узаконенному убийству, уже не может считаться психически нормальным…

Лена возмущенно прерывает меня, гневно сверкнув своими “жемчужными” глазами:

– Глупости! Это все писалось по специальному заказу и с дальним прицелом. Во-первых, необходимо было в глазах общественности дискредитировать вас – “афганцев”, а во-вторых, вспомни, каким почетом и уважением до недавнего времени пользовались участники войны. Они были почти святыми. Можно ли было предпринять что-то в стране, если бы они этого не одобрили? А сейчас их мнение никого не интересует. После этих статей их считают психически ущербными. Вспомни, как банда подонков избивала старика-героя, и ведь никто не заступился, кроме Злобина! Но я другое имею в виду. Понимаешь, полыхает война, кругом смерть, страдания – ад, одним словом. Вы каждый день летаете под Богом. Деретесь яростно, но на земле становитесь другими людьми. Не только ты: и Волков, и Федоров, и Сергей. А ты и Ольга! Ваша любовь… – Лена замечает, что я мрачнею. – Извини, я задела больное место.

– Ничего, Лена, что было, то прошло, этого уже не вернуть. Я только думаю, что, наверное, вот такие “отдушины” и помогали нам остаться людьми.

Лена смотрит на меня с интересом.

– А верно. Я просто не пыталась взглянуть на все это с такой позиции. Но сейчас речь не об этом.

– А о чем?

– Не о чем, а о ком. Речь – о тебе. Я знаю многих хроноагентов, но ни один из них не смог бы справиться с этим заданием так, как это сделал ты.

– Ты имеешь в виду то, как я прикрывал отход Сергея?

– И это тоже. Я имею в виду твое поведение на войне. Ведь в любую минуту тебя могли убить, а ты… ты даже нe остерегался. Ты все время работал на грани…

– Но ведь Магистр сказал мне, что моя жизнь – вне опасности…

– Мало ли что скажет Магистр! Откуда ты мог знать о том, как мы можем тебя вытащить оттуда? А может быть, Магистр просто лгал тебе, чтобы успокоить? Были у тебя кие мысли?

– Я вообще-то никогда ему особо не верил.

– Вот видишь! В любом случае в твоей ситуации, после гибели Злобина в 91-м году, ты мог вернуться из 41-го года, только пережив свою смерть.

– Почему?

– Я час назад задала этот вопрос Магистру: “Почему мы не перетащили Коршунова сразу после выполнения основного задания?” Знаешь, что он мне ответил?

– Что же?

– Перетащить тебя можно было, только послав на замену тебе Злобина, он в это время был уже свободен…

– Так он – здесь?

– Да, ты с ним еще встретишься. Не отвлекай. Так вот, отправить в 41-й год Злобина прямо так, без подготовки, – значит послать его на верную смерть.

– Я и сам пришел к такому выводу еще месяц назад.

– И правильно решил. Но и твоя собственная смерть в 41-м была уже у тебя на плечах. Магистр сказал, что такие, как ты, на войне долго не живут. Вспомни Волкова. Вспомни себя, как после гибели Ольги ты искал смерти.

Я мрачнею.

– Извини, я опять допустила бестактность. Понимаешь, у нас здесь к тому, что остается в реальных фазах, где мы работали, несколько своеобразный подход. Ты к этому тоже привыкнешь. Это как у вас, летчиков. Товарищ погиб, а вы, помянув его, начинаете анализировать: почему, что он не так сделал. Ищете, где он допустил ошибку, чтобы самому ее потом не повторить.

– Понимаю.

– Вот и хорошо. А я постараюсь, пока ты к этому не привыкнешь, следить за собой. Так вот, твой конец должен был последовать между октябрем 1941-го и февралем 1942-го, в зависимости от расклада вариантов, а их на войне – великое множество.

– Вот как. Значит, все было заранее рассчитано?

– Не до конца. Мы можем точно предсказать будущее отдельной личности только в нормальной обстановке. В экстремальной ситуации – стихийные бедствия или война – вариантов возникает такое множество, что они накладываются друг на друга, и общая картина как бы размывается. Можно увидеть вероятный вариант, но точный – никогда. Ну, к примеру, этот нелепый трагический случай с твоим командиром в первый день войны. Можно ли рассчитать такое? Магистр сказал, что он наблюдал двенадцать вариантов твоей гибели, но такого, какой имел место в реальности, он даже и не предполагал.

– Да, такое предположить было трудно.

– Но тем не менее ты тогда принял решение и осуществил его. Значит, ты был готов к этому. На такое способен далеко не каждый. Я бы, например, не смогла, – голос Лены дрогнул.

– Ну, во-первых, когда я понял, что спасения нет, то пошел в пике, чтобы ускорить конец и не гореть заживо, а увидел эти емкости, и решение пришло автоматически. Продать свою жизнь подороже. Ну а что касается тебя, то, извини, на войне женщинам не место, не женское это дело – воевать.

– А Ольга? – каким-то странным голосом спрашивает Лена.

– Что Ольга? Ольга – врач. Она занималась своим делом, лечила людей, лечила до последнего мгновения, пока не погибла, и погибла-то случайно, нелепо…

– Ну, знаешь, – возмущенно говорит Лена, – “лепых” смертей не бывает, кроме как от старости. По мне так лучше нелепая смерть, чем нелепая жизнь. А что касается меня, то я – тоже врач, и неужели ты думаешь, что я не смогла бы часами стоять у операционного стола, как и она?

– Думаю, смогла бы… На войне часто бывает, что человек делает такое, чему потом сам удивляется: “Да полно! Да неужели я мог такое сделать?” Когда я после боя с десятью немцами оказался наконец в блиндаже у пехотинцев живым и невредимым, и они, и я сам не могли поверить в это. Так и Ольга, если бы в июне ей сказали, что она будет оперировать часами, без перерывов, она бы рассмеялась и сказала, что это невозможно, человек такого не выдержит.

– А она выдержала… Скажи, а ты ее очень любил?

– Леночка, какие смешные вопросы ты задаешь, а еще женщина. Разве можно любить “не очень”?

Елена о чем-то задумывается, наматывая на палец прядь волос. Весь ее вид выражает сомнения и колебания.

– Вот ты, оказывается, какой.

– Какой?

– Цельный. Любить так любить, воевать так воевать. Во всем до конца и без оглядки на тылы. Ты знаешь, я – женщина опытная, но мне такие еще не встречались. Хоть в делах, хоть в любви нет-нет да и проскользнет расчетливость. А такие, как ты, встречаются крайне редко. Поэтому Магистр и сказал: “Такие долго не живут!”… Потому-то меня, наверное, к тебе и потянуло, с первой минуты твоего появления здесь. И чем больше я тебя узнаю, тем больше эта тяга.

– Да ты знаешь меня всего несколько часов!

– Неправда! Я просмотрела эпизоды твоей жизни в обеих фазах… Да и какую роль здесь играет фактор времени?

Она опять замолкает, длинные ее пальцы продолжают наматывать волосы, изумительные, слегка затуманившиеся глаза смотрят куда-то в темноту окна. Медленно, очень медленно она переводит взгляд на меня. Весь ее вид выражает сильнейшее душевное волнение.

– Вчера твой друг, грузин, очень хорошо сказал: “Дай им бог встретиться на том свете и больше не расставаться…” Я не бог и не могу устроить так, чтобы ты встретился здесь с Ольгой, но… может быть… я смогу ее тебе заменить?

Ее глаза смотрят на меня так, что я понимаю – она не шутит, и теряюсь.

– То есть как?

– Так, в прямом смысле…

Я, разумеется, никак не готов к такому повороту дела, и Лена читает это в моих глазах. Она встает и отходит на несколько шагов, чтобы я смог ее как следует разглядеть.

– Что, неужели я такая страшная, неужели я не бужу в тебе никаких чувств?..

Она стремительно поворачивается так, что ее накидка взлетает вверх, обнажая ее великолепную фигуру, которую, впрочем, видно во всех подробностях и без этой демонстрации. Я теряюсь еще больше и, чтобы скрыть смущение, начинаю пороть всякую чушь:

– Как я понимаю, ты отвечаешь за мою адаптацию… Это что – один из методов?

Лена вспыхивает, покраснев всем телом, и, отвернувшись от меня, стремительно подбегает к двери нуль-Т.

– Великое Время! Дурак! Ка-акой дурак…

Ее плечи вздрагивают, рука тянется к клавише. Одним прыжком я догоняю и останавливаю ее, обняв за плечи:

– Лена!

– Что Лена! Что Лена! Неужели ты мог подумать, что я приперлась к тебе среди ночи исполнять свой профессиональный долг? Нашел дуру! А я действительно дура, несколько часов подряд просматривала твою жизнь и ревела как маленькая над каждым эпизодом. А ты… ты…

Она разражается рыданиями, уткнувшись мне в грудь. Что-то надо делать.

– Лена, прости идиота. Но я просто не привык, чтобы женщины были вот так откровенны со мной. В мое время…

– А ты думаешь, в мое время так было принято? Черта с два! Во все времена вы, мужики, всегда одинаковы. Как же! Вы – ведущее начало! Инициатива всегда должна исходить от вас, и если ее проявляет женщина, значит это ужасная непристойность… А если женщина полюбила, полюбила сразу и насмерть… и не может ждать… когда он посмотрит на нее благосклонно… это… это…

Рыдания мешают ей говорить, ее всю трясет, этого я выдержать уже не в силах. Я сжимаю ее виски, отрываю от своей груди и несколькими поцелуями осушаю ей глаза, а потом припадаю губами к ее губам. Она страстно отвечает на поцелуй, крепко обняв меня за шею и за плечи. Я не знаю, куда деть свои руки, и кладу их ей на талию. Накидка ее задирается, и я словно обжигаюсь, коснувшись обнаженного тела, так она горяча. Руки мои мечутся, потом касаются таких же горячих грудей. Лена со стоном откидывается назад и быстрым движением сбрасывает свою накидку, затем она таким же быстрым движением освобождает меня от рубашки и снова припадает ко мне, обжигая своим горячим телом.

Я понимаю, что надо идти до конца. Руки мои с ее грудей спускаются на поясницу и, слегка задержавшись там, нащупывают ее ягодицы и трусики. Лена изворачивается всем телом, как змея, и под моими руками трусики ползут вниз. Когда Лена, переступив через них, снова припадает ко мне, я обнаруживаю, что она уже освободила меня и от шорт.

Подхватываю Лену на руки и несу к дивану. От босоножек ее освобождать некогда, да я бы и не рискнул в такой момент разбираться в хитросплетении ремешков, опутывающих ее ноги…

…Я не ханжа и далеко не новичок в любовных делах, но я никогда не сталкивался с такими женщинами, как Лена. Она вела себя так, словно мы знаем друг друга сто лет. Все мои желания она угадывала так быстро, что они не успевали возникать. Одновременно она сама довольно тактично, но настойчиво доминировала там, где это было необходимо. Более того, от нее исходили какие-то живительные токи. Я никогда не подозревал, что во мне может скрываться такая бездна сексуальной энергии. Порой мне даже становилось страшно…

– Ты не боишься исчерпать себя до дна в первую же ночь? Ведь у нас впереди целых пять суток. Если так пойдет дальше, мы пресытимся друг другом уже послезавтра…

– Глупый! Любовь неисчерпаема, если она настоящая. Ты любишь меня?

– Люблю. Теперь люблю. Ты влюбила меня…

– Тогда иди сюда, не прячься… а насчет пяти суток не заблуждайся. Магистр выдернет нас самое позднее через три дня…

…Я не подозревал, что обыкновенная женщина может любить так необыкновенно. Впрочем, Лена была женщиной самой что ни на есть необыкновенной…

…Я просыпаюсь, когда солнце стоит уже довольно высоко и потолочная панель погасла. Лена лежит рядышком, и ее ровное дыхание говорит, что она спит. Голова ее лежит у меня на груди, а рука… Мне становится даже неудобно, словно кто-то может нас видеть. Я осторожно освобождаюсь и, присев в кресло, разглядываю свою подругу, так неожиданно появившуюся у меня в этом странном, непонятном пока для меня мире.

Я где-то читал, что женщина наутро после страстной ночи выглядит крайне непривлекательно. Интересно, что за идиот это придумал, не помню, ну и черт с ним. Лена еще вчера, в платье, показалась мне верхом совершенства, а сейчас, когда на ней нет ничего, кроме босоножек, я просто не могу отвести от нее глаз, так она красива.

Лена улыбается, не открывая глаз, протягивает ко мне руки и привлекает к себе…

Минут через тридцать мы просыпаемся окончательно.

– Ты знаешь, удивительный сон я видел этой ночью.

– Расскажи.

– Снилось мне, что меня сбили в воздушном бою, я взорвался, попал на тот свет, а там меня встретил ангел, которого я сначала принял за демона… а может быть, и наоборот, это был демон, которого я принял за ангела.

– Первая часть, несомненно, дурной сон, а вторая – нет, это не сон, милый, и ты не ошибся.

– Не ошибся в смысле ангела или демона?

– А сам как думаешь?

– Ты – демон в ангельском обличье и одновременно ангел с повадками демона…

– Поцелуй меня… Молодец! Ты очень догадлив.

– Как и ты. С кем поведешься…

– Слушай. Давай быстренько позавтракаем и пойдем осматривать твои владения, ты ведь еще ничего здесь не видел, да и мне интересно. Здесь должно быть озеро. Нет ничего лучше, чем искупаться после сна, это превосходно заряжает на весь день. Я тебе как медик говорю…

Болтая таким образом, она вызывает по линии доставки завтрак, заметив при этом:

– Надо бы сотворить тебе кофейник и пакетик хорошего кофе, что за удовольствие пить его остывшим, тем более что я не знаю, как его там готовят. Может быть, он растворимый, для простоты приготовления. Вообще, линия доставки – это примитив, годится, только когда надо что-нибудь на скорую руку. Тебе надо поскорее освоить синтезатор…

Лена щебечет без умолку, а я слушаю ее голос как музыку, не вникая в смысл. Никогда бы не подумал, что есть такие женщины, которые могут так влюбить в себя практически с первого взгляда. От нее исходила какая-то мягкая и добрая энергия. Она была “уютной” в прямом смысле этого слова. Видно было, что Лена не только умеет хозяйничать, но и делает это с удовольствием.

Не успеваю я допить кофе, который оказался совеем неплохим, как Лена, набросив свою накидку, хватает меня за руку:

– Пошли на озеро!

Я тянусь за своими шортами…

– Стоп! Тебе же абсолютно нечего надеть, кроме этого стандартного набора.

Лена критически осматривает меня и быстро, подходит к компьютеру. Через две-три минуты из камеры синтезатора она извлекает роскошный синий халат из атласной ткани с серебряными ящерицами на плечах. Только тут я замечаю, что накидка у Лены испещрена не долларами, а такими же ящерицами.

– Слушай, а что это за ящерицы?

– Это мой фамильный знак!

– Понятно, твой. А при чем здесь я?

– Какой ты недогадливый! Зря я тебя похвалила. В старину рыцари считали за величайшую честь носить цвета и эмблемы своих дам. Ты мой рыцарь или нет?

– Твой.

– Ну, тогда носи и не скули! Скажи спасибо, что ящерица, а не жаба или гадюка.

– Огромное спасибо.

– Вот так-то, рыцарь. Помни!

Озеро оказывается метрах в пятидесяти за домом.

– Какая прелесть! – восклицает Лена. – Давно я мечтала отдохнуть в таком месте! Слушай, а ты рыбу ловить умеешь?

– Конечно, если она здесь водится.

– Эх ты, дитя XX века! Это у вас все водоемы отравлены либо промышленными отходами, либо навозной жижей. А здесь фаза Стоуна, свободная от homo sapiens и его деятельности с начала времен. Ну а у нас, в Монастыре, экология на первом месте.

Лена легко прыгает с валуна на валун, которые, образуя гряду, уходят от берега метров на сорок. Я еле поспеваю за ней. Добравшись до последнего валуна, Лена снимает босоножки, сбрасывает накидку и, с криком: “За мной!” – ныряет в воду. Я не заставляю себя долго ждать.

Плавает Лена, как наяда. Я гоняюсь за ней минут двадцать, пока на глубине не умудряюсь поймать ее за ноги. Вода в озере прозрачная и отливает синевой. В этих струях тело Лены кажется еще прекраснее… Из воды я выношу ее на руках совсем в другом месте и сажусь с ней на траву.

…Примерно через час я нахожу ее накидку и свой халат, и мы, побродив вокруг озера, возвращаемся в дом.

Часа три-четыре проходят в беседе, в ходе которой Лена пытается объяснить мне принцип работы синтезатора. Сам принцип я ни черта не понял. Но усвоил одно: это удивительная машина, которая, улавливая биотоки оператора, может удовлетворять любые желания. Все дело в опыте работы с ним и в умении ярко и точно представить себе образ и характеристики того, что ты хочешь получить.

Вечереет. Лена требует, чтобы я растопил камин. Пока я ищу дрова – они оказались в пристройке к дому, – она творит на синтезаторе роскошный ужин и какую-то шкуру, не то тигра, не то леопарда, но размером с мамонта. Она расстилает эту чудовищную, но непередаваемо мягкую и теплую шкуру перед камином и туда же помещает поднос с ужином. Когда я кончаю возиться с камином и он разгорается, я обнаруживаю, что Лена уютно расположилась на шкуре, соблазняя меня своим матовым телом, просвечивающим во всех подробностях через прозрачную накидку, которая поблескивает в отсветах пламени камина.

И начинается вторая ночь любви, не менее страстная и разнообразная, чем первая…

Страсть и фантазии этой женщины не знают никаких границ, вернее, она постепенно сама смывает все границы и все условности, раскрепостившись до предела и полностью отдавшись переполняющим ее счастью и любви. Я только диву даюсь, обнаруживая в себе и в ней такие способности, о которых и не подозревал…

Глава 8

Удобную религию придумали индусы,

Что мы, отдав концы, не умираем насовсем.

В.Высоцкий

Весь следующий день мы бродим по окрестным лесам и полянам, сидим на берегу озера и ручьев, впадающих в него, и в перерывах между приступами любви Лена посвящает меня в детали и подробности работы, которая мне предстоит.

Речь на этот раз идет о “переселении душ”. Как Лена объясняет, человеческое сознание представляет собой совокупность электромагнитных, биологических и еще каких-то полей: пси-поля, лямбда-поля и т.п. Все эти поля характеризуются набором векторов, которые постоянно колеблются, годографы колебаний описываются в громадных многомерных массивах, которые для простоты называются матрицами. Вот эта матрица и представляет собой личность человека. Память человека, его навыки, характерные особенности – все это очень точно описывается в многомерном массиве. Так что во времени, точнее, между фазами, путешествуют не вещественные тела, а эти массивы-матрицы.

– Понимаешь, – поясняет Лена, – мы выбираем человека, в которого будем внедрять хроноагента, считываем его матрицу, записываем ее в памяти компьютера, а ему в мозг внедряем две матрицы: первая – это его собственная, только полностью инвертированная, этим самым подавляется его собственная личность, вторая – это матрица хроноагента, тем самым личность хроноагента внедряется в мозг носителя и он готов действовать в образе человека, живущего в данной фазе. Эта операция производится, как правило, ночью, во сне, потому что во время внедрения минус-матрицы происходит потеря сознания. Бывают и исключения, во время срочного возврата хроноагента. Тогда мы делаем это просто в состоянии покоя.

– А зачем считывать его матрицу? Как я понял, после завершения операции с сознания носителя снимается и матрица хроноагента, и минус-матрица, и он снова становится сам собой.

– Только с провалом в памяти. Хорошо, если на несколько часов, а если дней или месяцев? Это уже непоправимая психическая травма. А так все это время между матрицей хроноагента, работающего в фазе, и матрицей “хозяина” поддерживается постоянная связь. Когда эту матрицу переписывают в его мозг, она накладывается на прежнюю, и человек воспринимает все так, словно он проделал это сам. Правда при этом он не всегда может объяснить почему.

– И эта операция проходит для человека без последствий?

– Как правило, да. В худших случаях наблюдается легкий невроз. Но мы всегда держим объект под контролем достаточно долгое время и всегда можем вмешаться и во сне, внушением, исправить противоречия в его сознании.

– Значит, эта самая матрица и представляет собой сущность человека, его личность?

– Не совсем так. Даже при полном обнулении матрицы в мозгу у человека остаются выработанные им условные рефлексы, моторная память и т.п. Но мы и не стремимся подавить их. Представь, что хроноагент вырос и воспитывался в фазе, где сигналы светофора имеют другое значение. Как бы его ни тренировали перед забросом, все равно только условный рефлекс носителя остановит его от перехода улицы на красный свет.

– Ну а при возвращении хроноагента в Монастырь не происходит таких противоречий при совмещении матриц?

– Нет. В этом случае совмещение происходит в компьютере, и мы сразу снимаем ненужные последствия. Тем более что и в этом случае поддерживается непрерывная связь между матрицами.

– То есть ты хочешь сказать, что пока хроноагент находится на задании, его матрица хранится в компьютере? Зачем?

– А затем, чтобы подстраховаться от различных ошибок, неизбежно, с разной степенью вероятности, возникающих при операциях внедрения, а также от разных непредвиденных случаев, которые могут вызвать непрогнозированную смерть хроноагента в тот момент, когда он не находится под наблюдением.

– Ну и что за беда? Ведь в фазу внедряется только дубликат моей матрицы, а сам-то я нахожусь здесь…

– Только в виде матрицы в компьютере. Понимаешь, если оставить твое сознание в этом теле, то при возвращений с задания происходит накладка матриц, а это, я уже говорила, приводит к противоречиям в сознании. Порой на их устранение уходит много времени, а хроноагент, во-первых, должен сразу отчитаться о задании и, во-вторых, быть готовым к следующему. Не так уж и много у нас хроноагентов, чтобы давать каждому после задания достаточно времени на адаптацию.

– Ты хочешь сказать, что, когда я ухожу на задание, это тело лишено сознания, его мозг чистый?

– Совершенно верно. Это тело дано тебе как бы напрокат. Более того, по возвращении твоя матрица может быть записана в совсем другое тело, взятое из “запасника”… Такое, увы, случается. – Лена тяжело вздыхает.

– Веселое дело!

– А что ты, собственно, расстраиваешься? Что в этом ужасного? Наоборот, в этом есть свои преимущества. Во-первых – разнообразие, во-вторых… ну, к примеру, сколько, по-твоему, лет Магистру?

– Тридцать пять—сорок.

– Семьдесят два! Хроноагенты в Монастыре никогда не выглядят старше сорока-пятидесяти. Их матрицы не вселяют в старческие тела, так как они должны постоянно тренироваться и поддерживать хорошую физическую форму. Поэтому хроноагенты практически бессмертны… Самому старому хроноагенту – Магу Бета-двадцать восемь – сейчас двести четыре реальных года, а биологически – сорок два…

– Так, значит, после каждого задания я могу оказаться в другом теле?

– Не обязательно, но возможно. И что тебя волнует?

– Да ничего, кроме одного. Нужен ли я буду тебе в новом обличье?

– Глупый! Я что, полюбила тебя за внешние данные? Да таких “суперменов” в Монастыре сачком не переловишь! А ты меня – за фигуру и прочие прелести, которые я тебе так откровенно демонстрировала? Вот так-то, милый, молчи, раз нечего сказать. Здесь только хроноагенты, и то по необходимости, живут всегда в молодых телах. А аналитики, научно-технические работники, они к своим телам, в которых живут десятилетиями, привыкают настолько, что не хотят их менять и не замечают возрастных изменений.