Мы служили на флоте

Размер шрифта:   13
Мы служили на флоте

Призыв на воинскую службу

4 мая 1984 года. Эта дата навсегда вошла в мою память как первая, принципиально важная и во многом определившая мою дальнейшую судьбу ступенька лестницы, название которой жизнь. Количество этих ступенек на жизненном пути у каждого человека свое, лично определенное каждому Всевышним. Для меня и десятка тысяч других пацанов, бывшего Советского Союза, которых весной, в том далеком 1984 году, с всепоглощающим нетерпением последнего алкоголика, жаждущего утреннего открытия отдела спиртного магазина в надежде купить «бухло» и похмелиться, ждали всевозможные районные, городские и областные военные комиссариаты; эта ступенька была самой первой, поднявшись на которую ты понимаешь и видишь, как резко меняется уклад твоей жизни – и ты попадаешь в новую для тебя среду. Где нет рядом близких тебе людей, на которых можно опереться, и ты можешь рассчитывать, за редким исключением, только на себя и Бога, что Он будет к тебе милостив. Эта ступенька как прекрасная дева одновременно манила и притягивала к себе предвкушением прикоснуться к чему-то запретному и таинственному, но такому желанному, и в тоже время пугала своей неизвестностью.

Название этой ступеньки – призыв на действительную военную службу. Большинство призывников, того времени, по этому поводу выражалось не так витиевато и возвышенно, как я в предыдущем абзаце, а говорили довольно просто и понятно каждому: «Жизнь дала трещину». Так как от призыва в советское время ни откосить, ни затупить, если ты не полный дебил или идиот, что в принципе одно и тоже, так как эти слова обозначают одно и тоже медицинское заболевание, название которому олигофрения, только разную глубину интеллектуального недоразвития индивидуума, а тем более откупиться – не представлялось возможным. Откупиться не было возможности не потому что все военкомы были кристально чистыми и идейными коммунистами, а потому что в это время наши родители были все одинаково средненько-бедненькими. Вопрос упирался в деньги. А власть, в лице любимой всеми коммунистической партии СССР, твердо придерживалась учения основоположников марксизма-ленинизма, основной постулат которого гласил, что пролетариату и крестьянству (к этому классу, я думаю, относилось 99% населения Союза) деньги не нужны. Со слов моего отца, власть за работу платила, но платила ровно столько, чтобы ты и твои домочадцы не пошли с сумой по жизни, прося милостыни на пропитание. Так что, даже если бы я и захотел, – то не смог бы, отдать свой долг родине деньгами.

Кроме того, спрыгнуть от Армии не давало советское общественное мнение. Что-что, но здесь мнение партии и народа совпадало по всем пунктам. Для простого народа парень, который не служил, был изгоем. Даже сердобольные набожные бабушки, вечно сидящие на скамейках у подъездов наших домов, которых пробивала слеза при виде бесхвостого и одноглазого кота или прыгающего на трех лапах пса из породы «Чтоб ты сдох», смотрели в след не служившему парню с таким видом, словно хотели сказать: «Почему ж тебя грудным ребенком, как в древней Спарте, не сбросили со скалы?». Так как он был обречен на прозябание. «Неслуживец» не мог устроиться на работу не только в государственные структуры, но и маломальскую уважающую себя организацию.

Был еще один немаловажный фактор, для многих даже основной, из-за чего не стоило тупить. Это наши вчерашние школьные подруги, которые к моменту совершеннолетия все как одна превращались в сказочных красавиц. По мнению всё знающих ученых, на мнение которых я в дальнейшем буду неоднократно ссылаться, основное предназначение дочерей Евы, которое заложено в их прекрасные головки на генном уровне, – продолжение рода человеческого. И род человеческий они стремятся продолжать с наиболее жизнеспособными экземплярами противоположного пола. В глазах тогдашних девушек «неслуживец» был дефектным, и их не интересовало, где скрывается этот дефект в голове, во внутренних органах или мужских причиндалах. Что ни говори, а против природы – не попрешь.

Это в настоящее время парень, откосивший от Армии, в глазах большинства молодежи – «крутой» или даже «красавчик». В годы мой юности все было проще и конкретнее. С момента рождения в семье, в школе и на улице, где мы проводили большую часть свободного времени, а некоторые не только свободное, но и школьное время, нам непрерывно вбивали в голову, что служить – это удел каждого мужчины, иначе ты не мужчина. И другого мнения по этому поводу, нет – и не может быть.

Но вернемся к дате, указанной в самом начале повествования. 4 мая 1984 года в 14.00 призывник, Анатолий Пашко, подстриженный под Котовского (для молодежи не слышавшей про знаменитого героя гражданской войны – подстриженный на лысо), при чем во время стрижки одна шальная и не совсем трезвая голова, на полном серьезе предлагала для надежности побрить мою бедную голову дедовской опасной бритвой и дополнительно смазать её бараньим жиром, шатающейся походкой, с тяжелой и не совсем соображающий, что происходит головой, – пересек порог Барановичского военного комиссариата, называемого в народе военкомат. И тем более я не догадывался, какую «подлянку» приготовила мне судьба.

Пересек, мягко сказано, так как на самом деле в военкомат я влетел пулей, спиной вперед; а шатающей и пьяной походкой в окружении друзей, соседей и не совсем трезвых и адекватных многочисленных родственников, под залихватскую трель баяна, я двигался от дома через весь город в направлении военкомата. Перед металлическими створчатыми дверями военкомата вся это радостная и возбужденная толпа остановилась и вспомнила, что призывнику необходимо обязательно налить на посошок. Кто ж в Армии ему нальет? Никто и не догадывался, что ворота военкомата оборудованы секретными и скрытыми камерами наружными наблюдениями. Только этим можно объяснить дальнейшее. И вот, когда я стоял спиной к воротам и открыл рот, чтобы принять сто грамм на посошок, (дальнейшее все со слов моей сестры), внезапно открылась дверь, из-за неё молнией вылетела рука в камуфлированной военной форме. Какая-то невиданная сила оторвала меня от земли, и я ласточкой, только спиной вперед влетел во двор военкомата. Все это произошло настолько быстро, что никто и не понял, что произошло. Единственная, моя сестренка Аленка, успела произнести: «Гады…», расстроившись, что не дали по-человечески проститься. Как она ошибалась. Не успеют пройти и сутки, как она снова будет меня лицезреть.

Мой полет был не долгим, зато возвращение на землю было довольно чувствительным. Со стаканом в руке я приземлился на пятую точку уже на территории военкома. А вслед за этим, в мою дезориентированную голову, словно локомотивный состав на полном ходу врезался вещмешок, заботливо переброшенный, вслед за мною каким–то богатырем из родственников. А так как в нем были не только мыльно-рыльные принадлежности, но и минимум трехсуточный неприкосновенный запас продовольствия – нокаут был полнейший. Сознание покинуло меня надолго. По всей видимости, мой мозг отказался воспринимать все происходящее и решил воспарить над бренным телом или лечь рядом с ним и немного отдохнуть. Вырубился я конкретно. Дальше, под дружный хохот призывников, с крепко зажатым стаканом в руке, сотрудники военкомата внесли меня в помещенье, где находились десятка три-четыре моих будущих собратьев по оружию. Когда мое сознание соизволило вернуться обратно, то первое что я увидел, это склоненное надо мной лицо мужчины в белом халате, который в очередной раз, тыкал мне в нос пузырек с какой-то гадостью, а стакан по-прежнему был у меня в руке.

А этот проклятущий стакан я подарил на память медику в надежде, что он мне минимум года два как не понадобится. И опять я ошибался как в отношении двух лет, так и этого проклятущего стакана.

Здесь нужно сделать паузу и объясниться, а то у читателя может сложиться впечатление, что автор – конченный алкаш. Все случившееся со мной можно объяснить, процитировав русского юмориста Михаила Задорнова: «Иностранцам никогда не понять, почему русские дочь замуж выдают в слезах, а сына провожают на войну с песнями и плясками». Я уходил не на войну, но гуляли по-настоящему: с размахом, аж четверо суток, а точнее «гудели». Дело в том, что совместно со мной повестку о призыве на 4 мая 1984 года получил мой двоюродный брат, проживающий в деревне Домашевичи, находящейся в каких-то 10 км по железке от г.Барановичей в сторону г.Лиды. В связи с этим событием родня приняла соломоново решение: достойно проводить каждого представителя рода, 1 и 2 мая гуляем в деревне у брата, а 3-4 мая у моих родителей в городе. Благо все этому способствовало. В советское время 1 и 2 мая – был и сейчас есть, только немного укороченный, великий праздник Труда. А кто в праздник работает? Не страшно, что 3 и 4 мая рабочий день, руководители всех рангов всегда отпускали работников проводить в Армию будущих героев.

Повестку о призыве вручали минимум за 2-3 недели до призыва, чтобы надлежащим образом подготовиться к этому имеющему государственное значение мероприятию. Кроме того, работающему призывнику дополнительно к заработанной сумме выплачивалось два месячных оклада. Финансов хватало. Проблема была в другом, что поставить на стол. Кроме всеми любимого салата «горошек», нужно было угостить родню чем-то более существенным. Вопрос упирался в спиртное и мясное. Это сейчас, когда заходишь в мясной отдел – глаза разбегаются по витрине от изобилия мясных изделий и возвращаются на место только после фокусировки на цене. В то, золотое советское время, в Белоруссии, кроме Минска, где иногда баловали минчан, в магазинах мясного купить практически было невозможно. Я, как и большинство советского народа того времени, свято верил, что на мясокомбинатах свиней разделывают взрывчаткой, так как на витринах мясных отделов лежали только свиные головы и ноги. У меня чуть не остановилось сердце, когда на боевой службе в Анголе со складов в Луанде нам на корабль завезли партию тушенки, на коробках которых я прочитал «Барановичский мясокомбинат». Барановичи – это город, где я вырос и ушел служить. Начпрод (начальник продовольственной службы корабля) увидев, что я застыл в штопоре – сжалился и преподнес мне истинно царский подарок: банку тушенки и ветчины из моего родного города. Там, в Богом забытой Африке, мне показалось, что ничего вкуснее в своей жизни я не пробовал…

Но мои родители эту проблему решили достойно. Курица не птица, а Литва – не заграница. Это сейчас Литва самостоятельное независимое государство, а в то время Вильнюс – столица Литовской Социалистической Республики, которая входила в могучий СССР. По мнению моего отца, в Литве уже в то время был построен социализм, в отдельно взятой республике. В магазинах Вильнюса было всё. Две поездки на поезде в Вильнюс – и перед людьми не стыдно за угощение. Это, не считая невинно ранее срока убиенного кабанчика в деревне.

Со спиртным вопрос решался просто. Новая государственная водка, которая появилась в магазинах одновременно со сменой генсека в кремле, и прозванная народом «Анроповка», хотя и радовала глаз необычной зеленой этикеткой, стоимость имела кусачую – три рубля и восемьдесят советских копеек. А с учетом того количества родственников, которые собирались прийти на праздник моей и брата жизни – это довольно ощутимо било по бюджету моих родителей. Это сейчас каждый уважающий себя мужчина, как в России, так и в Беларуси, приходит к выводу, что чтобы понять происходящее, – без своего самогонного аппарата не обойтись. В то время эту прописную истину уже давно знали. В лесной глуши народные умельцы гнали, и продолжают гнать первоклассный самогон. На лицо преемственность. Только сейчас у нас в Беларуси народ самогон называет кодовым именем «самопляс». А так – ничего не поменялось.

К решению второй части вопроса отец подошел творчески. Он где-то достал пару мешков муки, съездил на огонек к этим лесным умельцам – и обратно вернулся с несколькими молочными бидонами (бидон – алюминиевый сосуд с крышкой, вместимостью 40 литров) первоклассного самогона. Родня то большая…

Так что хватало всего: и «самопляса», и чем прикусить. Подумать только! Четыре дня толпа родственников бухала (культурным распитием спиртного это не назовешь), пела и плясала. Было все: и падение лицом неокрепшего организма в салат, и пляски до упада (присутствовала местная вокально-инструментальная группа, которая довольно удачно дергала струны на электрогитарах), и обучение новобранцев ползанию по местности. Не было только битья морд. Все свои – родные лица. Нельзя.

Находиться в этой среде и быть трезвым – было невозможно. Так как от алкогольных паров, которыми был пропитан тот теплый майский воздух 1984 года в районе народного гуляния – на вторые сутки глаза загадочно блестели не только у закоренелых язвенников и трезвенников, но и у местных «Шариков» и «Тузиков», судя по тем пируэтам, которые они выписывали местной лужайке.

Я никоим образом не оправдываю пьянство, а только констатирую, тот факт, что по ряду объективных и субъективных причин, в первый день службы я и мой брат, как боевые единицы Вооруженных Сил СССР, угрозы для НАТО не представляли никакой. Не судите нас строго. Мы были простыми призывниками, – и будущее пугало нас всех своей неизвестностью, хотя мы не подавали вида.

Первый жизненный облом

Дальнейшее проходило более организовано. Когда собрались все призывники, на двух «Икарусах» нас повезли в сторону Бреста. По прибытию нас завели в довольно продолговатое помещение, типа спортивного зала, но это был не спортзал. По обе стороны от прохода были сделаны сбитые из их досок лежаки, покрашенные в тон стенам масляной краской. На этих двух больших лежаках восемьдесят призывников разместилось без проблем. О постельном белье заикаться и не стоило. И так все было понятно. Нам даже не выдали матрацы и подушки. Я, как и большинство новобранцев, упал на этот лежак и, несмотря на то, что у меня не было опыта ночевки на голых досках, – проспал до утра. Сказывались торжественные, в течение четырех суток, проводы.

Как и ожидалось, судя по приему, на завтрак нас никто не пригласил, и нас стали пачками таскать на медицинскую комиссию. Медицинская комиссия была так, для отчетности. Единственная врач терапевт укоризненно качала головой, когда мерила давление. Все врачи прекрасно понимали, почему у защитников Отечества такой, далеко не подобающий вид.

Пока все шло по плану. Родина, хотя со значительным участием «блата» (об этом чуть ниже), призывала меня служить в морскую пехоту. После прохождения медкомиссии, председательствующий призывной комиссии подтвердил и поздравил меня с тем, что ближайших два года я буду служить в морской пехоте. Я к этому стремился. Тут же мои призывные документы и я сам был передан в руки красивого и подтянутого офицера в форме морского пехотинца. Офицер провел меня к небольшой группе призывников во главе с двумя сержантами морпехами, которые держались обособленно от других представителей вооруженных сил. Офицер дал команду построиться и перед строем довел до нас, что далее мы на поезде проследуем в Лиепаю, в учебную часть морской пехоты. Я уже мысленно примерял форму и представлял, как через два года вернусь и пройдусь по городу в красивой черной форме морпеха, и – все девушки будут моими. Мне даже перестала болеть голова. Я летал на седьмом небе от счастья. Сбываются все-таки мечты, если сильно захотеть.

Ох, как же я ошибался на счет двух лет и черной формы морского пехотинца. У англичан есть пословица, которая в немного утрированном переводе звучит так: «Расскажи Богу о своих планах – а Он в ответ тебе лишь рассмеется». Так было и со мной. Здесь нужно сделать паузу и пояснить, почему эта глава называется «Первый жизненный облом».

Как я писал в предыдущем разделе, в советское время призыв в Вооруженные Силы был делом государственным. Я нисколько не утрирую, это было другое время, и мы были другими. Мы, вчерашние школьники, свято верили, что живем в самой лучшей стране и готовы были положить за неё свои жизни на алтарь Отечества. Это не высокие слова. У большинства из нас был внутренний стержень, которого сейчас нет. И это, несмотря на то, что во главе нашего государства стояла горячо любимая нашим наром коммунистическая партия Советского Союза.

Мы готовились к службе не только физически, накачивая на турниках мышечную массу, что не мешало нам в тоже время потягивать из бутылок «Агдам» и покуривать югославские сигареты, но и морально. Мы целыми классами, а некоторые по несколько раз ходили в кинотеатры на такие фильмы как «В зоне особого внимания» и «Ответный ход». Для современной молодежи поясню, это фильмы про элиту Вооруженных Сил СССР – десантников и морских пехотинцев, где в роли главного героя снялся отец Владислава Галкина – Борис Галкин. Так же как тысячи других пацанов Советского Союза я, насмотревшись на блистательного и лихого главного героя этих фильмов, мечтал служить только в десантуре, ну, в крайнем случае, – морской пехоте.

Но жизнь вносит свои поправки. При получении приписного билета я был приписан к команде танкистов. Процессу прохождения медицинской комиссии я как-нибудь посвящу отдельную главу. Единственное скажу, что после этого всех врачей хирургов я считаю сексуальными извращенцами, кто проходил через их шаловливые ручки знает, о чем я тактично молчу. Никогда не забуду того унижающего чувства, которое я чувствовал, стоя в одних трусах перед призывной комиссией. В 16 лет гордиться еще было нечем: сильно развитая, рельефная грудная мускулатура, а также густая растительность на груди и спине отсутствовали. Все остальное надежно прятали гордость советской легкой промышленности – мужские трусы образца 1984 года. Наша промышленность выпускала тогда только два вида мужских трусов: зеленые в белый горошек или темно-синие. На мне в тот раз почему-то были в горошек. У этих трусов было одно хорошее свойство: они были не просто длинными, а очень длинными. По поводу их в одном из своих выступлений удачно высказался Михаил Задорнов: «Афганские душманы закупили большую партию советских трусов. Оказывается, очень хорошая вещь. Зимой тепло, а самое главное – не протираются на коленях при лазании по горам».

Я был неказистого вида, в моей внешности было больше минусов чем плюсов: средний рост, 172 см, про фигуру я вообще молчу, одно прозвище «Пухлый» говорит обо всем. Глядя на меня, отец очень часто, даже в трезвом состоянии, с довольно объемистой ноткой жалости задавал скорей себе, чем мне вопрос: «Сынок, как ты будешь служить?» Накаркал старый! Еще как! Свыше двадцати лет я достойно носил на плечах офицерские погоны, это не считая тех, трех лет, когда с гордостью носил погоны моряка Военно-Морского Флота СССР. Про внешность скажу просто: на моей физиономии девичий глаз надолго никогда не останавливался. Был один плюс, передаваемая из поколения в поколение по мужской линии отличительная черта нашего рода – широкие плечи, и, вследствие этого, чуть выше среднего физическая сила. Видно за этот плюс после недолгого визуального наблюдения военком упек меня в танкисты. Свое единоличное решение для меня он аргументировал тем, что в танке мне будет просторно из-за роста, а благодаря физическим данным – с танковым трактом справлюсь без чужой помощи. Я его понимаю, это круто, в случае чего, на танке с ветерком через всю Европу до самого Ла-Манша прокатиться.

Так как мое мнение по поводу прохождения срочной службы расходилось с вердиктом военкома, я решил действовать. В советское время было такое понятие «блат». Для тех, кому не посчастливилось жить в то время вынужден пояснить, что такое «блат». По-другому «блат» – это использование знакомства, с каким-либо должностным или просто лицом, с целью использования его положения в своих целях. По «блату» женщины покупали с черного хода сапоги и многое другое в магазинах, доставались запчасти к легковым машинам и на местное СТО без «блата» даже на диагностику, я уже не говорю про ремонт, не заехать было. «Блат» – это реальность эпохи развитого социализма. Кто-то воскликнет: «Да это же коррупция в чистом виде!» В общем, согласен. Но дорогие мои товарищи, господа (кому как ближе), какое обогащение или получение льготы в том, что я стремился попасть в те войска, где служить труднее всего, где готовят настоящих защитников Отечества? Нашелся родственник, у которого был выход на военкомат, и мои документы в одно мгновение переместились в команду «70-К», члены которой призывались для службы в морской пехоте. В десантные войска попасть даже по «блату» не удалось. Столько было достойных и желающих. И я, скрипя зубами, согласился на морскую пехоту. Вот товарищи замполиты и идеологи, насколько был высок уровень патриотизма, что даже «блат» использовали, чтобы призваться служить. Теперь, уважаемые читатели, дальнейшее вам станет более понятным.

И так, вернемся к дальнейшему повествованию. Я стоял на территории областного военкомата в кругу будущих морпехов и предавался радостным иллюзиям по поводу службы. Как внезапно заработала громкая связь, опустившая меня с облаков воображения на грешную землю. Это было началом последовавшей за этим трагедии. По громкой связи зачитали фамилии четырех призывников с требованием срочно зайти к военному комиссару. Причем это требование передали трижды. Находясь в состоянии легкой эйфории, я даже не обратил внимание, что моя фамилия среди этих четырех также фигурировала, пока к нам не подошел какой-то офицер. Убедившись, что именно мне принадлежит фамилия Пашко, офицер высказал всё, что думает обо мне и моем слухе, причем высказывание «глухая ворона» было самым безобидным, повел меня к военкому. Я смиренно побрел за ним, не подозревая, что скоро узнаю про ту «подлянку», что приготовила мне судьба.

Когда я вошел то увидел, что по середине, довольно большой комнаты, на одной линию по стойке «Смирно» стояли трое призывников. Я пристроился сбоку четвертым. Дальнейшее произошедшее было чем-то страшным в моем понимании. Вдруг к нам из-за стола быстрым шагом подошел военком. Это меня насторожило, так как какой-то час тому назад, отправляя меня служить в морскую пехоту, он из-за стола не выходил. Со словами: «Поздравляю! Это великая честь!» – он быстро пожал каждому из нас руку и отправился обратно за свой стол. В моей голове тут же зажглась красная лампочка опасности. Военком, приняв монументальную позу, обратился к нам с пламенной речью, которую я запомнил на всю жизнь, так как она определила мою дальнейшую судьбу, а в первый момент повергла меня в шок: «Товарищи призывники, Вам оказана великая честь!» А от услышанного далее я узнал, как чувствует себя рыба, вытянутая на берег из воды. Военком, продолжая вбивать гвозди в гроб моей мечты, пафосно чеканил: «Гордитесь, Вы лучшие! Вы будете служить на атомном подводном флоте. Вы теперь в команде «999». Вы отправляетесь в учебку атомного флота в Кронштадт, где из вас будут готовить электриков по обслуживанию атомных реакторов».

Слова военкома атомной бомбой разорвались в моей голове. Тогда я считал, что это был самый большой облом в моей жизни. Здесь нужно пояснить, почему для меня это было крахом жизненных планов. После школы я поступал в институт, но, к сожалению, не поступил. До призыва девять месяцев работал на заводе и после двух лет службы в армии планировал однозначно поступать в институт. Своего будущего без высшего образования я не видел. Я хотел учиться. Я, точно так, как первая весенняя трава тянется к солнцу, тянулся к знаниям. Ни для кого не секрет, что с годами школьные знания имеют свойство покидать голову, и все труднее конкурировать с вчерашними выпускниками на вступительных экзаменах в вуз. А судьба вместо двух лет, отодвигала меня от знаний на целых три года.

Кроме того, была вторая причина: в душе я был романтиком. Я нисколько не сомневаюсь, что кто-то из наших доблестных командиров подводных лодок рассматривал в перископ статую «Свободы» на побережье американского континента, но я точно знаю, что к перископу ни один моряк срочной службы допущен не был. Я полагал, что экипаж на пристани ныряет в лодку, а лодка в свою очередь тоже ныряет в морскую глубину, где-то ходит и через пару месяцев выныривает. Единственное что видит моряк – это пирс, с которого он ныряет в лодку и по возращению, на который выныривает из подлодки. Все время находиться в замкнутом пространстве – это было не по мне. Какая тут романтика? Я точно знал, что, только находясь на борту «Наутилуса» Жюль Верна, можно рассматривать дно морское и любоваться морской флорой и фауной.

Если служить на флоте – то дышать полной грудью морским воздухом. И целых три года я дышал полной грудью морским воздухом не только различных морей, но океанов. Всему свой черед. По дороге на флот ещё был экипаж в Красной горке и учебный отряд в Ломоносове.

По дороге на флот

Даже в настоящее время я не могу ответить на вопрос, который возник у меня в голове в том далеком 1984 году, и который всю свою жизнь я периодически сам себе задаю: «Почему «самое лучшее» в этой жизни достается мне?»

Нас, четверых обреченных, сопроводили, больше подходит отконвоировали, так как даже наши вещмешки из старых команд принесли офицеры к группе будущих подводников. В команде будущих покорителей морских глубин с нами было ровно 60 призывников. Старшим команды был капитан-лейтенант и двое старшин второй статьи срочной службы. Каждому из нас выдали по коробке с сухпайком и в спешке доставили на вокзал.

На железнодорожном вокзале к пассажирскому поезду «Брест-Ленинград» был присоединен дополнительный семнадцатый плацкартный вагон, предназначенный для будущих героев-моряков. Только вид у всех был какой-то удручающийся, потухший. Не было в наших глазах той искорки бесшабашной лихости, с которой сутки тому назад мы шли на призывные пункты. Большинство моих собратьев по несчастью, точно также как я узнали только в Брестском областном военкомате, что придется служить на флоте. Нас желторотых юнцов объединяло одно несчастье, а точнее чувство несправедливости, которое озвучила одна стриженная под ноль рядом со мной голова, но мнение которой разделяли все: «Почему все служат два года, а мы должны аж целых три года служить? Где справедливость?» Кстати, автор служил три года и двадцать три дня, пока сошел дембелем с корабля на пирс.

Кроме того, нашёлся провокатор, по-другому этого болтуна никак не назовешь, который добавил масла в огонь нашего разочарования в жизни. Его внимательно слушал весь вагон. Этот обалдуй стал рассказывать страшилки про соседа, который вернулся после службы на атомной лодке только с пару волосинками на голове, и самое главное, что добило каждого слушающего, – полным импотентом. Это был удар ниже пояса. Лично у меня в начале его рассказа возник вопрос: «По заданию какого вражеского империалистического центра этот провокатор действует? Чего добивается?» Про который я тут же забыл, так как в конце это красочного рассказа каждому призывнику, находящемуся в вагоне, и мне тоже, стало так себя красивого жалко, что эта жалость материализовалась в единый порыв охвативший семнадцатый плацкартный вагон поезда «Брест-Ленинград». Мы же были детьми не какого-то американского народа, а детьми советского, русского народа. А русский мужик, правильно, и беду и радость встречает одинаково: он заливает её водкой. Поэтому весь вагон одновременно охватил единый, могучий порыв-лозунг, противостоять которому не было никакой возможности и, самое главное, желания: «Пацаны! Надо вмазать!».

Водку можно было достать только в вагон-ресторане. Пять часов капитан-лейтенант и двое моряков героически сдерживали нас натиск. Они, как верный пес Цербер, не выпускали нас из вагона за зеленым змеем. А желание наступить на стакан, чтобы залить горюшко – только увеличивалось. Доведенные до отчаяния разочарованием и несправедливостью, мы прибегли к крайнему средству. В ход пошел шантаж. Капитан-лейтенанту пообещали на ближайшей станции повыпрыгивать в окна. Лови, свищи нас тогда. Присягу мы то – не приняли. Так, наверное, и случилось бы. Как только миновали Минск – наш старшой сдался. Проход в вагон-ресторан был открыт.

Деньги были у каждого, только сутки как из дома. Быстро скинулись и отправили гонцов от каждого купе за ней родной, и так в тот момент необходимой нам водкой. Потом ходил, кто хотел. Не забыли про настоящих служивых, с ними поделились домашними запасами и подогнали пару бутылок за взаимопонимание. Те закрылись в своем купе проводников и до самого Ленинграда нам не мешали, посчитав, что лучше ни во что не вмешиваться.

А семнадцатый вагон гудел. Вроде все молодые парни, только стукнуло по восемнадцать – не должно было быть среди нас заядлых пьяниц, но пили все. Лично я пил, потому что у меня на душе было такое состояние, словно в ней нагадила добрая дюжина котов. Во-первых, флот на целых три года, отодвигал меня от моей мечты.

Во-вторых, не лежала у меня в тот момент душа к подводному, тем более атомному флоту. Хоть убейте – не верил я тогда в безопасность «мирного атома». Заранее приношу свои искреннее извинения тем, кто служил и обслуживал атомные реакторы подводных лодок. Я там не служил и, возможно, рассуждаю как дилетант.

Кто-то из скептически настроенных читателей скажет: «Так я тебе поверил. Струсил. Только что распинался в любви к Родине, а как коснулось – так в кусты». Этим скептически настроенным товарищам я могу только ответить: «Для меня Родина – это родители, семья, дети, а сейчас и внуки. За них я всегда готов. По моему мнению, риск, когда на карту ставится твоя жизнь, должен быть обоснован и жизненно необходим, например, когда он, связан с твоей непосредственной профессией: спасатель, милиционер, полицейский, военный. Остальное все глупости.

Подъезжая к Ленинграду, мы вспомнили, что мы военные. Сами навели порядок в вагоне. По моей инициативе на одной из станций мы собрали оставшиеся банки тушенки из сухпая и отдали бабуле, торговавшей пирожками на пироне. Никогда не забуду её глаза, полные искренней благодарности.

По прибытию в Ленинград мы были удивлены до безобразия. Нас встречал настоящий контр-адмирал и целый оркестр военно-морского флота. Когда мы построились на платформе возле вагона, увидев наши унылые, помятые рожи, контр-адмирал решил вдохнуть в нас жизнь и обратился к нам с пламенной речью по его мнению. Начал он довольно бодро и вдохновенно, даже по-отцовски, но не окончил свою речь по независящей от него причине: «Сынки, обещаю вам всем, что вы все будете служить на атомном флоте». Это был второй удар ниже пояса, за какие-то неполные сутки. Закончить ему не дали. Когда контр-адмирал набрал полные легкие, чтобы сморозить очередную глупость, как кто-то из призывников не выдержал и довольно громко, отправил адмирала в сексуальное круизное путешествие. Ситуацию спас начальник оркестра. Он быстро взмахнул рукой, и оркестр резанул «Прощание славянки». Сопровождавший нас капитан-лейтенант также не растерялся, скомандовал: «Налево!» – и мы выдвинулись строем к электричке. А адмирал еще долго, стоял в стороне с багровым от негодования лицом и беззвучно глотал широко открытым ртом воздух.

Я шёл и думал, что же офицеры пьют или курят по утрам, что несут такую ахинею, что военком, что этот контр-адмирал. Я свято верил, что советские офицеры пьют только водку, разную гадость не курят, и тем более ничем не шныряются и разные «колеса» не глотают. Но как тогда может здравомыслящий военком на полном серьезе поздравлять призывника с тем, что тот будет служить не два, а три года? В нашем случае надо высказывать сожаление, а не поздравление. Поздравление военкома – это что? Скрытая форма издевательства или он по жизни отмороженный? Мы же советские. Ему стоило сказать только: «Мужики, так нужно. Родина в опасности. И всё». А он понес какую-то пургу, что мы лучшие. А контр-адмирал, он нормальный? За время пути мы уже смирились со своей участью. Наши отцы служили, и мы обязаны, и по-другому – никак нельзя. Кто виноват, что мы такие по жизни «удачные»? Вместо того, чтобы нас поддержать морально, он показал, что летает где-то высоко-высоко, и не имеет малейшего понятия, что твориться в наших головах. Или ему плевать на нас, вместе с нашими мыслями?

Такие невеселые мысли крутились в моей голове, пока мы ехали в экипаж в Красную Горку. Но забегая вперед, скажу честно, отслужив положенное, я никогда не пожалел, что служил три года на флоте. Хотя прошёл через всё.

Новый подарок судьбы

На электричке мы прибыли в экипаж «Красная Горка!». Экипаж – это своего рода перевалочный пункт, а по-военному пункт приема личного состава. Флот встречал нас морским порядок и организованностью. Во всём чувствовалась слаженность и четкость работы, и никакой спешки, и неразберихи. Нас сразу отвели в столовую, и, наконец, покормили настоящей горячей пищей.

После завтрака также была организовано и осуществлена помывка в бане, где мы смыли с себя последние запахи гражданки, только с сюрпризом. При выходе из бани мы попадали в большой зал. В этом зале были установлены два параллельных друг другу ряда столов, между которыми в ожидании нас прогуливался мичман с двумя помощниками. Абсолютно голые мы выстроились вдоль столов. Было приятно со стороны смотреть на его работу. Мичман с первого взгляда определял размер одежды и обуви призывника. А его помощники тут же выкладывали на стол необходимый размер. Нас полностью передели в военную морскую форму, только без пагонов и знаков различия. Выдали всё, что положено по первому сроку службы, и, самое главное, обмундирование было выдано по размеру. Мы все приобрели довольно молодцеватый вид. «Всё, – сказал я себе после обмундирования. – Теперь ты Анатолий, собственность военно-морского флота и, как не крути, – три года флот твой дом родной».

В новой форме лично я чувствовал себя первое время как-то некомфортно. Не привычны были морские брюки. Прошу меня извинить за такие подробности, но в них не было ширинки. Спереди брюк был просто клапан, который крепился к поясу брюк четырьмя пуговицами. Тяжело было привыкать к такому стилю при походе в гальюн (туалет). На ноги выдали тяжелые грубые ботинки, которые назывались «гады». К ним мои ноги были привычны. До призыва, девять месяцев, именно эту модель обуви я носил на заводе возле токарного станка и не догадывался, что буду их носить в начале морской службы. Когда я пришел на корабль, то тяжелые «гады» были заменены на довольно легкие и удобные в ношении ботинки, которые мы называли «прогары». Это была совсем другая модель обуви. Вместо шнурков по бокам были вставлены резинки, что позволяло в случае необходимости – их быстро снять носком другой ноги, не используя рук. Это было предусмотрено специально, на случай падения моряка за борт. Хотя был у «прогар» единственный недостаток. В зимнее время, передвигаясь по настывшей верхней палубе, нужно было держать ухо востро, так как был велик шанс шлифануть пятой точкой палубу. Настолько скользко в них было.

За переодеванием последовал обед. В столовой я был второй раз приятно удивлен. На гражданке я много слышал нареканий от тех, кто служил, по поводу питания в армии, типа про «сало белого медведя». Кто служил, понимает, о чем я говорю. На обед был борщ, фирменные макароны по-флотски, салат и, как всегда, компот из сухофруктов, хлеб чёрный и белый. Удивило то, что это было всё вкусно и порции довольно весомые. Более того, я категорически заявляю, что на протяжении трех лет службы на флоте чувство голода мне было не знакомо.

После обеда нас отвели в казарму. Хотя койки были двухъярусные, но с постельным бельем. Посередине казармы был установлен стол, за которым сидел даже ночью и читал книгу старшина 1 статьи срочной службы. Как я понял, в его обязанности входило контроль не за нами, а затем, чтобы нас, скажем мягко, не обижал личный состав проходящий службу в экипаже. Потому что, когда вечером в нашей казарме нарисовались два довольно развязных моряка, наш старшина только один раз открыл рот – и они пулей вылетели из казармы. У меня даже начало зарождаться уважение к флоту. Чувствовалась, что флоту не безразлично молодое пополнение, забота проявлялась во всем.

В экипаже я в первый и последний раз за время службы сходил в «самоход» (самовольное без разрешения командования оставление части). В «самоход» обычно ходят с корыстной целью: на встречу с любимой и не очень любимой девушкой, за спиртным или по другой причине. Так как славное революционное прошлое моряков, и фортификационные катакомбы форта «Красная Горка» меня волновали мало – я пошел в самоход на первое свидание с морем. В лучах заходящего солнца море, а точнее Финский залив, был спокоен и умиротворен. Дул легкий бриз. Я спустился к воде, сполоснул руки и умылся. Странно, но даже вода мне показалась не соленой. После разулся и босиком прошелся по берегу. Море встретило меня как родного. Спокойствие и умиротворенность Балтийского моря передались и мне. Тревога и обида на судьбу куда-то ушла в небытие. Стоя по щиколотки в воде, я размышлял: «Кто прав, те, кто утверждает, что наша судьба прописана выше, и мы ничего не можем изменить, или те, кто говорит, что человек сам творец своей судьбы?». В тот момент мое мнение склонялось в пользу первых, и я принял соломоново решение: «Три года служить – так три, подлодка – так подлодка. От меня ничего не зависит. Будем надеяться, что судьба будет ко мне милостива». И опять я был не прав. Буквально утром следующего дня мое мнение кардинально поменялось на противоположное.

7 мая 1984 года моя военная судьба решилась окончательно. С утра нас ожидала углубленная специализированная медицинская комиссия и распределение по военным специальностям. Ко мне вопросов по состоянию здоровья не было, пока не дошел до хирурга. Буквально у двери его кабинета меня нечаянно толкнули, и я сильно ударился коленом правой ноги о ребро чугунной батареи отопления. Здесь нужно сделать отступление, и кое-что прояснить. В восьмом классе я решил взяться за себя и стал серьезно заниматься Самбо и Дзюдо. В результате тренировок, буквально за год, из пухлого увальня – я превратился в довольно крепкого и широкоплечего парня. Я даже собрался поступать в военное училище, но судьба тогда первый раз внесла корректировку в мои жизненные планы. В начале десятого класса на тренировке я порвал мениск. Кто занимался профессионально спортом, знает насколько это серьезно. Весь выпускной класс в течение целого года я сидел на скамейке и с завистью наблюдал как мои одноклассники и одноклассницы резвятся на занятиях по физической подготовке.

Молодость взяла свое: и к призыву в Армию мое колено было в полном порядке, и я считал, что по состоянию здоровья пригоден для службы в десантных войсках или морской пехоте. В кабинет к хирургу я вошел хромая. Пожилой врач внимательно осмотрел мое колено, расспросил о травме, затем в мою медицинскую книжку молча проставил оттиск в виде четырёхугольника, внутри которого четким каллиграфическим почерком к великой моей радости написал «Годен только к службе на дизельных подлодках», и заверил своей личной печатью. Я это все видел и возликовал. На гражданке я читал, что дизельная подлодка раз в 5 суток всплывает для подзарядки аккумуляторов. Процесс этот не быстрый, и в это время команде разрешается подняться наверх и покурить на чистом воздухе. Я подумал, что хоть настоящее море увижу.

Вместе с хирургом я проследовал к капитану третьего ранга, старшему комиссии. Врач отдал офицеру медицинскую книжку и был немногословен: «Этого нужно заменить, негоден по состоянию здоровья служить на атомных подлодках». Вот он – подарок судьбы. Капитан третьего ранга стал внимательно изучать мое дело призывника, и его лицо становилось все мрачнее и мрачнее. Я это видел, но с собой ничего сделать не смог. Мое лицо улыбалось жизни во все тридцать два зуба, а должностное же лицо военно-морского флота, наконец, подняло на меня глаза и, с трудом скрывая негодования, Зевсом-громовержцем обрушилось на меня: «Ну что ты сияешь как корабельная рында?» Далее проследовала непереводимая на литературный язык череда мата по поводу того, что оно думает обо мне и других призывниках. С первыми раскатами грома, я тут же сник, втянул голову в плечи, принял вид умирающего лебедя, всем своим видом показывая, что глубоко раскаиваюсь и приношу тысячу извинений в том, что я, маленький человечек, посмел внести изменения в планы генерального штаба ВМФ СССР, и закосил от службы на атомном подводном флоте. Это подействовало. Гнев исчез. Тембр речи стал более спокойный. И должностное лицо продолжало более спокойней: «И кем я тебя заменю? Что мне с тобой делать?»

Что такое корабельная рынка, я узнал позже в учебке. Это медный колокол, которым ранее на флоте отбивали склянки (время несения вахты, каждые полчаса–полсклянки и каждый час–склянка). С другой стороны, моему самолюбию льстило, что я такой незаменимый, а на языке так и крутилось: «Союз большой – кем-нибудь замените. В крайнем случае, домой отправьте». Но мозг настойчиво твердил: «Молчи дурак, так лучше будет».

Капитан третьего ранга подозвал какого-то старшего лейтенанта и, вручив мои документы, сказал: «Отведи его на профотбор радиотелеграфистов для подводного флота. У них недобор». Пока шли, мой мозг лихорадочно анализировал ситуацию. Что такое радиотелеграфист, я знал. В школе одно время, насмотревшись фильмов про разведчиков, мы баловались морзянкой, так для себя, готовились стать шпионами. Конечно, это круто сидеть в радиорубке и морзянкой общаться с миром. А где романтика? Где ветер и морские брызги в лицо? Вы простите меня товарищи подводники, я с уважением отношусь к вашей профессии и знаю, что это, прежде всего –нелегкий труд. Я знаю, что есть ещё слово «Надо», но тогда и сейчас я придерживаюсь принципа, что в жизни нужно заниматься тем делом, которое доставляет удовольствие, в крайнем случае, от него не воротит. А тогда, не лежала у меня душа к подводному флоту. Я шёл и знал, что затуплю.

В маленькой комнате сидел морской офицер и моряк срочной службы. Когда я сел за стол, офицер сразу уточнил мою задачу: воспроизвести то, что услышу. На слух я сразу схватил, что моряк дважды простучал: один длинный, три коротких, причём дважды. Но я специально простучал какую-то абракадабру. Какую запись офицер сделал в моих документах, я не знаю, но догадался о её содержании. Сопровождающий меня офицер подтвердил мои умозаключения, когда, передавая мои документы председательствующему военной комиссии, иронично произнес: «Безнадежен. Глух как Бетховен».

Все тоже должностное лицо военно-морского флота, бегло взглянув на последнюю запись, произнесло то, что было для моих ушей алеем небесным: «Не повезло тебе парень, не проходишь ты для службы в подводном флоте – будешь служить в надводном флоте». Ага, ещё как повезло. Хотя душа ликовала, я, сделав правильный вывод после первого общения, и, помня про корабельную рынду, чтобы не расстраивать старого моремана, на груди которого красовался значок подводной лодки – сделал кислую и страдальческую физиономию, словно только что узнал о смерти близкого родственника.

Меня тогда мучил единственный вопрос, на который я так и не нашел ответ: «Почему все военные, встречающие в первые дни моей службы, считали, что я сплю и вижу, как буду служить в подводном атомном флоте? У меня что, это на лбу написано?»

По воле Бога и небес, военно-медицинской и профессиональной комиссии и минимальном моем участии – я отправлялся служить на надводный флот. После незначительного раздумья всё тот же старый мореман голосом, не терпящим возражения, словно вбивая гвоздь в стенку, резюмировал: «Будешь радиометристом. Поедешь в учебку, в Ломоносов». Взглянув в глаза этого представителя военно-морской власти и вершителя моей судьбы, я понял, что, что-либо спрашивать или тем более возражать – смерти подобно, иначе отправит в какую-нибудь Тмутаракань, изучать географию на местности и знакомиться с необъятными просторами могучего Союза. Впервые за трое суток моя душа не протестовала, а внутренний голос в унисон ей твердил: «Толян, не дрейф. Все будет нормально».

Так оно и было. Впереди ждала учебка и прозвище «алкаш», но не будем забегать вперёд и будем последовательны.

Первый день в учебном отряде

Прежде чем приступить к повествованию об обучении в учебном отряде, я сделаю отступление и выскажу искреннюю благодарность офицерам и мичманам учебного отряда. Прошло более тридцати лет, а я до сих пор с теплотой и только добрым словом вспоминаю учебный отряд военно-морского флота, находящийся в г.Ломоносов, войсковая часть 87233. Мы, моряки срочной службы, называли его просто учебка. Хотя старшина учебной роты, в чине старшего мичмана, встречал нас словами: «Добро пожаловать в образцово-показательный учебный отряд Ленинградского военного округа», и говорил он все это со значительной долей иронии, а прищур его глаз был точно такой, как у Ленина при разговоре с недобитой буржуазией. Я же настаиваю, что это действительно был в то время образцовый учебный центр по подготовке молодого пополнения для флота. Настолько всё в нём было методически грамотно продумано и организовано, и, самое главное, не было этой свойственной армейской системе военной дурости. Лично мне знания, полученные в учебке, пригодилось не только во время службы на флоте, но и в дальнейшей службе офицером в пограничных войсках Республики Беларусь, а также и на гражданке.

Непосредственно после прибытия нас распредели по взводам и отделениям и выдели каждому койку-место. После ужина, ровно в 22.00, нас уложили спать, и так на протяжении полгода. Прямо детский сад. Трудновато было привыкать к такому режиму, учитывая, что на гражданке раньше часа ночи я спать не ложился, даже если нужно было в первую смену идти к станку на завод.

Буквально на следующее утро из нас стали лепить военных моряков. Начали с внешнего вида. Утром старшина роты в удаленном уголке казармы, возле турников, собрал наш взвод. Всех рассадил кругом на баночки (морской сленг – деревянные табуретки), а сам сел в центре круга. Взял в руки иголку с ниткой и показал, как нужно пришивать погон на голландке (фирменная морская рубашка). Так как большинство будущих морских волков разделяло мою точку зрения, что шитьё – это не мужская работа, и поэтому иголку в руках никогда не держало – то процесс приведения в порядок формы одежды растянулся на весь день. Самое поразительное, что наш старшина, старший мичман, невысокого роста, сухопарый, возраста близкого к пенсионному, вечно находящийся в движении, как в пространстве, так и во времени, в данном случае сохранял олимпийское спокойствие и никуда не спешил. Этот Макаренко морской формации придерживался принципа, которой современная педагогическо-методическая мысль назвала «долбежно-крепёжным». На практике этот метод сводился к тому, что результат своей работы необходимо было представить старшине, а тот был безжалостен. Если мнение старшины по длине стежка расходилось с твоим мнением, или где-то торчал кончик нитки – в ход шло лезвие, и ты шёл заново пришивать погон или шеврон. Лично я только с третьего раза смог пришить правильно погоны на голландке и заслужил от старшины скупое: «Молодец, салага!». Для меня это было самой лучшей похвалой. Но когда дошли до погон на бушлатах и шинелях – это был тихий ужас. Старшина с садистской улыбкой достал из кармана спичку и стал ей проверять качество шва. Дело в том, что, согласно требований нашего старшины, под погон не должна пролезть даже спичка, а для этого необходимо прокалывать каждую дырочку, а мы халтурили. Переколов все пальцы, с большим трудом только к исходу дня мы закончили всю работу, а старшина остался доволен нашей работой.

С высоты прожитых лет, вспоминая старшину нашей роты, могу с уверенностью констатировать, что наш старшина, не изучая советскую педагогику и методику преподавания, добился высочайших результатов: на строевых смотрах рота никогда не имела замечаний по форме одежды, я за один день научился шить, да ещё как. Старший мичман, сам того не зная, на двадцать лет избавил меня от необходимости бегать по военным и гражданским ателье. Так как, только в 2018 год в белорусской армии стало появляться обмундирование, где все эти военные шевроны и различные нашивки крепятся на липучках.

По завершению приведения формы в надлежащий вид, на следующий день нас ждала настоящая учеба, а точнее курс молодого бойца.

Курс молодого бойца

Для тех, кто не служил и другой гражданской категории, я сделаю отступление и поясню, что такое курс молодого бойца. Прежде чем новобранец станет настоящим защитником Отечества, необходимо чтобы он принял присягу, а для этого он должен получить минимальные военные знания и пальнуть из закрепленного оружия (так как стрельбой это не назовёшь), то есть, пройти курс молодого бойца. Обычно курс молодого бойца длится максимум месяц. По неизвестной мне причине, у нас он длился 45 суток.

Курс молодого бойца состоит обычно из двух дисциплин: строевой подготовки, изучения положений Строевого Устава и, само собой разумеющее, изучение текста присяги наизусть. Это сейчас, например, в белорусской армии, текст присяги состоит из двух предложений, а в советское время он начинался торжественно: «Я, гражданин Советского Союза, вступая в ряды Вооруженных сил, принимая Присягу торжественно клянусь…», и дальше шло перечисление клятв и обязательств.

Строевая подготовка подразумевает индивидуальную строевую подготовку, и умение бойца ходить строем в составе подразделения. Надо отдать должное руководству учебного отряда и роты, методика строевой подготовки была на высшем уровне похвалы. В этом вопросе офицеры доказали, что не зря в военных училищах изучали убеленных сединой древних старцев, и их рассуждения о сути бытия, которое называется философией. Брошенное в историю кем-то из великих «количество перерастает в качество» – было основополагающим камнем обучения молодых матросов строевой подготовке. Подумать только, 45 суток каждый день шесть часов до обеда, а иногда два часа после обеда, только строевая подготовка. Лично я за это время стоптал две пары каблуков на «гадах», плюс, уходя на флот, ротный сапожник вынужден был перебивать и третью пару. Возможно, кто-то ехидно подумает: «Страшно тормозил, и, как результат, – каблуки стер». Нет. Я не халтурил и шаг чеканил как положено.

Кроме того, нам прививали уважительное отношение к строевому плацу. По плацу разрешалось только движение строем. Одиночное диагональное движение по плацу – было смерти подобно. Если же находился особо одаренный, до которого слова не доходили с первого раза – у него был великий шанс, до утра ломом подметая плац, подумать о бренности жизни насущней. Белые ленинградские ночи очень этому способствовали.

Обучение строилось от простого к более сложному. Сначала повзводно отрабатывалась высота поднятия ноги и отмашка рук. По логике вещей, процессом обучения должны были заниматься офицеры, командиры взводов, но их роль в нашем обучении была настолько ничтожна, что я не уверен, был ли в нашем взводе командир. Я его практически не помню. Руководил же нашими строевыми экзерцициями заместитель командира взвода, моряк срочной службы (моря так и не видавший), старшина 1-ой статьи. Для нас он был одновременно и ближайшим воинским начальником, и отцом родным, так как, его командный профиль мы видели, когда засыпали и когда просыпались. Спал он также с нами в одном кубрике.

Старшина давал команду «Делай раз», после чего, не спеша, с линейкой прогуливался вдоль строя, проверяя высоту поднятия ноги и правильность положения рук. А ты в это время должен был замереть, как египетский Сфинкс, и молча стоять с поднятой ногой и зафиксированным правильным положением рук, пока не поступит следующая команда. В то время, мне казалось, что он над нами порой издевается. Ничего подобного. Оказалось, старшина 1-ой статьи был сторонником японских мастеров боевых искусств, которые утверждали, что, чтобы поставить удар, неважно какой, рукой или ногой: нужно его произвести минимум 10 000 раз. Только этим можно объяснить, что до принятия присяги мы каждый вечер вместо вечернего «горлопания» строевой песни (это мероприятие в войсках называется вечерней прогулкой) на «аллее мужества» делали «Раз» и «Два». Видно добирали необходимые 10 000 раз. И только после усвоения и закрепления базовых элементов нас допускали к монотонной и многодневной шагистике по квадрату и дальнейшему освоению премудростей строевой подготовки. Благодаря учебному отряду, до самого выхода на военную пенсию по строевой подготовке у меня было только отлично, а строевой устав после учебки я больше никогда не открывал, так как основные положения я мог воспроизвести в любое время суток, вплоть до запятых.

В нашей роте было более 120 человек. Первая задача любого командира – научить эту толпу ходить в ногу. Все гениальное обычно гениально своей простотой. Так и здесь. Личный состав строился на плацу в колонну по 6 человек. Один из старшин давал команду протянуть левую руку вперед и взять впередистоящего за ремень. При нахождении в учебном отряде голландка заправлялась в брюки под ремень. Только на корабле разрешалось не заправлять голландку в брюки, за исключением дежурной службы. После чего давалась команда «Шагом-Марш». Естественно движение начиналось с левой ноги. Тот, кто тупил или тормозил (самое распространенное слово русского языка во время моей службы) и начинал движение не стой ноги – тут же получал мощный удар носком «гада» в икроножную мышцу. Обычно после второго удара, приходилось козлом подпрыгивать вверх и воздухе делать замысловатое танцевальное движение по перестановке ног. Для закрепления навыков хождения в строю первые две недели на утренней физзарядке мы таким способом даже бегали. Это было тяжелое упражнение, так как расстояние между шеренгами было минимальное, и моряки в прямом смысле дышали друг другу в затылок. Самое парадоксальное, но это был самый эффективный способ обучения. Даже личный состав 4 взвода, целиком состоящий из представителей Кавказа и Средней Азии, и 80 процентов которого с трудом говорила на русском языке, единственное что мог – ходить строевым шагом.

Учёба

После принятия присяги началась настоящая учеба. Нашим обучением занимались только офицеры. Среди преподавателей ни одного «космонавта» не было, все преподаватели были представителями офицерского корпуса, которые не один год топтали палубу боевых кораблей Военно-Морского Флота.

Лично мне учебный процесс нравился. Изучали историю флота, типы боевых кораблей, основы радиотехники, корабельный устав, радиолокационную станцию РЛС–МР123 «Вымпел», БЖ (борьба за живучесть корабля). Очень много было практических занятий. На этих занятиях я узнал, чем триод отличается от диода, что такое тестер и осциллограф. К своему стыду, последний я так освоить не смог, базовых школьных знаний по физике не хватало. Учили ходить на шлюпках, и было несколько занятий по плаванию, где учили как максимально дольше держаться на воде, благо рядом находилось подходящее для этих целей озеро.

Офицеры очень серьезно подходили к занятиям БЖ. Для проведения практических занятий был построен металлический куб, представляющий собой имитацию одного из отсеков корабля. В нём моряки учились заделывать пробоины деревянными клиньями, подводить пластырь под пробоины и ставить струбцины. Вода в пробоины подавалась под давлением, и давление подачи воды регулировалось. Хотя вода была и пресная, но она была реально холодная, и первое время при отработке навыков по борьбе за живучесть корабля вылазили мы из этого куба на свет Божий мокрыми по самые уши. И только там я осознал, что представляет собой мокрая курица.

Кроме того, с первого дня началось наше оморячивание. Оморячивание касалось всех аспектов нашей жизни. Во-первых, согласно толкования корабельного устава нашими командирами всех степеней, моряк должен в узких помещениях передвигаться бегом. По их мнению, лестничные марши ведущие в расположение казармы, как раз являются узкими помещениями. В реальности здание, где размещалась наша рота, по моему мнению, было построено ещё во времена царя-батюшки, так как ширина лестницы мало уступала лестничным маршам Таврического дворца. Наша рота, построенная в колонну по 6 человек, на одном дыхании, не нарушая строя, как взлетала вверх на третий этаж, так и спускалась вниз, и я не помню ни одного случая получения моряками серьезных травм. Это многократное в течение дня повторяющееся физическое упражнение выработало у нас, как у собаки Павлова, условный рефлекс. От которого я избавился только к годам 35, когда приобрёл соответствующую офицеру солидность в виде начинающего проявляться над брючным ремнем животика. А до этого мои ноги, ступив на первую ступеньку лестницы, не спрашивая разрешения мозга, бегом взносили мое тело на нужный этаж или опускали вниз. И я с этим ничего поделать не мог. Рефлекс есть рефлекс.

Во-вторых, с первого дня в обиход вводилась новая морская лексика. Я думаю, что многие смотрели старый добрый советский фильм «Джельтельмены удачи», где главный герой в исполнении Леонтьева для вхождения в роль уголовного авторитета Доцента, изучает воровской сленг. Что-то подобное происходило и у нас. Отныне, пол мы должны были назвать палубой, туалет – гальюн, стена – переборка, потолок – подволок, столб – пирс, деревянный молоток – мушкель и так далее. Ругаться также рекомендовалось по-флотски. Например, замкомвзвода кому-то говорил: «Карась, лучше бери конец и иди шкертуйся». В переводе на нормальный язык это звучало бы: «Молодой матрос лучше бери верёвку и иди вешайся. У тебя большие проблемы». Это необходимо было знать, так как на корабле из-за незнания морского сленга можно было нарваться на неприятность и получить пару хороших ударов в грудную клетку. Об этом более подробно я остановлюсь в главе «Годковщина».

Кроме того, категорически запрещалось держать руки в карманах брюк. Пойманный за данное деяние автор в течение 2-х недель, хотя и песок в карманах не носил, но с зашитыми карманами ходил.

В-третьих, каждую субботу в роте устраивалась большая приборка. Приборкой руководил сам старшина роты. С самого утра в нескольких кандейках (металлических ёмкостях типа ведро, но большего объема) с теплой водой стругалось ножами хозяйственное мыло. Образовавшуюся пену, губками наносили на всё, что находилось в ротном помещении, начиная с подволока (потолка) и кончая палубой. После большой приборки даже Шерлок Холмс с его увеличительной лупой, никогда не нашел бы ни одной пылинки. Поскольку всё дышало чистотой и свежестью, при этом ни какая распространённая в нынешнее время «химия» не использовалась. Только горячая вода и хозяйственное мыло.

После большой приборки следовала помывка в бане и стирка обмундирования. Но самый интересный, день вне всякого сомнения – это было воскресенье.

На гражданке воскресенье – это выходной день, но только не в Армии. В Вооруженных Силах воскресенье – это день по искоренению физической немощности личного состава срочной службы. В учебном отряде он назывался спортивно-массовым праздником. Начинался этот праздник с кроссового забега в составе ротной колонны. Обычно утром мы бегали 1-2 км, то в воскресенье 3-5 км. Затем до обеда убивали время на спортивном городке, занимаясь на различных брусьях и перекладинах.

«Лафа» была только после обеда. Всех загоняли в клуб и до ужина показывали два фильма. Можно было покемарить в креслах или разрешалось находиться в ротном помещении, но ни в коем случае прилечь на койку. Для молодого моряка койка или шконка на корабле – табу до 1,5 года. Только можно было подойти и поправить окантовку.

В распорядке дня была коронная фишка, прописанная замполитами. Не смотря на мой сарказм, мероприятие, вне всякого сомнения, полезное. Без пяти минут 21.00 личный состав по команде хватал одну баночку (деревянная табуретка) на двоих, и размещал их перед телевизором на проходе в колонну по четыре по диагонали, таким образом, что на одну баночку умещалось два моряка. В 21.00 начинался просмотр программы «Время». Во время просмотра телевизора категорически запрещалось вслух высказывать восторг мудростью коммунистической партии или, не дай Боже, что-либо прокомментировать из увиденного. ЦП (центральный проход ротного помещения) после отбоя был в вашем распоряжении. И не важно, что перед отбоем ЦП уже помыли. Как-то раз, автор имел наглость после 22.00 не спать, а из-под подушки тайком смотрел после отбоя со старшинами телевизор. В виду отсутствия достаточных навыков маскировки – автор был выявлен и в течение 2-х часов мыл «ЦП». Это еще повезло, а мог бы пойти драить гальюн зубной щёткой или лезвием.

Дружба народов

В начале этой главы, во избежание недоразумений, я официально заявляю, что с одинаковой симпатией отношусь ко всём нациям и народностям. Для меня не существует плохих наций и, по-моему, глубокому убеждению, ни одна из наций не может ставить себя выше другой.

Только в учебном отряде я понял, настолько большая наша Родина – Советский Союз. Здесь я встретился со многими представителями Средней Азии и горного Кавказа, а также другими национальностями. В нашей роте все эти представители «великого и могучего» были собраны в 4-ом взводе. Их обучением (хотя для меня осталось тайной, чему их учили кроме русского языка) занимался замкомвзвода, старшина первой статьи, армянин по национальности по имени Армен. Армен к моменту призыва окончил три курса Ереванского государственного педагогического института. Свободно владел как русским, так и французским языком. Несмотря на его маленький рост, личный состав, наплевав на требование уставов, первое время уважительно называл его «Началныка». Проблема в том, что большинство с трудом говорила на русском языке, а читать и то с трудом могли лишь единицы, поэтому выговорить уставное «Товарищ старшина первой статьи, разрешите обратиться» для них было подобно тому, что для нас заговорить на немецком языке.

Койки нашего кубрика соприкасались с койками 4-го взвода, и мы были вынужденными быть зрителями показательных порок, которые Армен иногда вечером устраивал своей «Дикой дивизии» (так за глаза мы называли между собой 4 –ый взвод). После построения взвода Армен выводил кого-нибудь из своих «отличников», и начиналась воспитательная экзекуция. Первый месяц до присяги одним из многих, но постоянным объектом его ежедневного воспитания был представитель каракалпакского народа по фамилии Алимов. Армен прекрасно, без какого-либо намека на акцент, разговаривал на русском языке, но со своим войском предпочитал разговаривать на понятном им восточном диалекте русского языка, отличительной чертой которого является отсутствие мягких звуков: например, отсутствие мягкого звука «эль», а всегда только твердое «лы». Однажды своей учебой Алимов конкретно достал Армена, поэтому последний с первых слов стал наезжать: «Алымов, ты, когда выучишь присягу? Уже две недели прошло, как мы начали её изучать». Гордый сын кочевого тюркского народа, ростом метр пятьдесят и то, что называется в прыжке, невозмутимо молчал, и всем своим видом показывая, что ему ни капельки не стыдно за свои успехи в освоении морской специальности. Армен продолжал, не сбавляя темпа, грозно нависая над своей жертвой: «Алымов, я хочу знать, когда?» Слова «когда» Армен повторил раз пять, бросая это слово непосредственно в лицо Алимову, и все-таки пробил защитную броню последнего. Сохраняя невозмутимость Алимов, словно отмахиваясь от назойливой мухи, наконец-таки, произнёс: «Ныкогда». Когда лингвистическое сознание Армена переварило значение слова «никогда», – от такой открытой наглости Армен первоначально замер, и нам со стороны было видно, как его возмущенный разум начинает потихоньку закипать, поднимаясь всё выше и выше, но достичь точки кипения ему не позволил Алимов. Он вернулся с бескрайних степей и пустыни Каракумы, где пребывала в последнее время его душа, и соизволил объясниться, произнеся короткое предложение: «Алымов чытат ны умеет». Если бы в это время появился сам командующий флотом, Армен, наверное, удивился бы меньше, чем после услышанного.

– Как Алимов читать не умеет? – спросил миролюбиво Армен, при этом он перестал коверкать русский язык, четко произнося мягкие звуки. – Согласно твоего личного дела, ты Алимов, закончил десять классов. У тебя в аттестате ни одной тройки нет. Только четверки и пятерки, – скорей дружелюбно чем враждебно произнес Армен.

Настал черёд прояснить ситуацию Алимову. Глубоко вздохнув, словно каясь в самом страшном грехе, Алимов вынужден был пояснить:

– Алымов толка тры мэсаца в первом классе в школе учылса. Атэц сказал, что хватыт и увел мэна в стэп, к авцам.Чэрыз дэсят лэт атэц прыгнал дырэктору школы тры барана, а тот дал атэстат, что я школу закончыл. Чтобы былы адны пятерки – дысят нада 10 баранов. А атэц сказал, что я больше трох баранов не стою.

И после Алимов стал просить, чтобы ему дали карабин, а он докажет, что не зря провел 10 лет в степях, а если можно – то отправьте его служить в кавалерию.

Вот она правда жизни: с одной стороны – смешно, а с другой – горько. Оказывается, что в СССР можно законы не соблюдать, и есть места, где люди оцениваются баранами. Лично для меня история Алимова показала, что советская власть есть даже в песках, раз такого джигита поймали и отправили служить на флот.

Надо отдать должное педагогическим способностям Армена. К исходу учебки большинство из его взвода довольно сносно общалось на русском языке. Как-то раз, ближе к выпуску, в нашу роту с проверкой пришел начальник учебного отряда – капитан 1-ого ранга. Дневальным по роте стоял один из «Дикой дивизии». Когда начальник поднялся к нам на этаж, дневальный подал команду «Смирно» и, в виду отсутствия дежурного по роте, стал громко докладывать: «Таварыш, камандырка! – в воинских званиях он не разбирался. – Рота была, рота – нэт. Рота вышла на абэт. Докладывает курсант Магамэд». В присутствии вышедшему на шум командира роты, дружески улыбаясь, начальник учебного отряда объявил Магомедову благодарность. Мотивируя тем, что, несмотря на укороченный вариант доклада, Магомедов доложил, по существу.

Ещё в тридцатые года прошлого столетия товарищ И.Сталин официально заявил: «В СССР национальный вопрос решен полностью». Сказал – как отрезал. И никто не посмел уточнить у великого кормчего, как он решен. Замполиты же продолжали долдонить, что все народы в СССР живут в братском мире и согласии. Мы им верили.

В учебном отряде большое внимание уделялось внешнему виду. Как предписано Строевым уставом, заместители командиров каждое утро перед ротным построением проводили проверку внешнего вида личного состава. Избежать которого – было невозможно. Матрос должен был всегда аккуратно одет, а точнее форма должна быть чистой и поутюженной. Это удавалось легко, так как на грязные работы нас практически не привлекали. За исключением уборки ротных помещений и учебного корпуса. Кроме того, матрос был быть побрит и иметь аккуратную стрижку. Чтобы не было расхождений в толковании слова «аккуратная», старшины нам сразу довели значение этого слова: стрижка должна быть близкой к нулю. Вот тут-то у нас в начале службы и возникали проблемы, так как настоящих парикмахеров среди нас не было – мы вынуждены были учиться стричь друг на друге и притом ножницами. В одно из воскресений, когда личный состав в свободное время был предоставлен сам себе, что случалось крайне редко, а точнее готовился к следующей учебной неделе: кто сидел на баночке просто в кубрике, кто гладил форму, а роте в это время разворачивались представление.

Сначала бешенной лошадью по ЦП (центральный проход) проскакал один из джигитов «Бешенной дивизии», при этом в конце прохода он с галопа на шаг не перешел, а подпрыгнул и ласточкой залетел под ближайшую к стене койку в кубрике. С небольшим интервалом на ЦП нарисовался второй джигит. Вид его был ужасен. В одной руке он держал окровавленные ножницы и грозно ими щёлкал. Он был весь в крови и прилипшими к ней волосами. Кровь стекала на форму из наполовину разрезанного уха. С криком: «Алык! Ыды садыс! Тэпер я тэбя стрыч буду» – пострадавший бегал по кубрике и искал своего парикмахера. Последний безмолвно лежал под шконками и не вылез оттуда, пока старшины не вмешалась и не предотвратили дальнейшее кровопускание. А вечером этот недостриженный джигит, с наложенными швами на ухо, и его несостоявшийся парикмахер весело на своем языке щебетали в углу кубрика. Земляки. И этим все сказано.

Алкаш

I

Учёба в учебном отряде шла своим чередом, а я умудрился загреметь в военный госпиталь и заработать прозвище «алкаш». Во всём виноват Ленинградский климат. Мне, белорусскому парню, до безобразия нравились эти чудесные белые ленинградские ночи, время влюбленных и романтиков. У меня долго в уме не укладывалось, как это возможно: ложишься спать светло, встаёшь – всё также светло. Только не понятно: а где же солнце? И сам собой выплывал каверзный вопрос: «Как ленинградские парни девок тискают? Ведь всё видно. Это сколько нужно храбрости иметь, чтобы первый раз в светлое время девушку поцеловать? Или они вечно бухими по ночам ходят?» То ли дело наши теплые и тёмные, правда, короткие летние белорусские ночи. Они без всякого алкоголя будоражат кровь и толкают на подвиги особенно в молодости.

А жизнь она била ключом, только за забором части. Учебка находилась на окраине города Ломоносов. По выходным дням из мощных динамиков городской танцплощадки до наших ушей, особенно когда стоишь в наряде по КПП, или ночным призраком бродишь по территории части в поисках возможного возгорания в элементе боевого расписания «Ночной дозор», доносились куплеты модных тогда шлягеров: «На пароходе музыка играет…», или на слова стихов С.Есенина «Я московский озорной гуляка…». Жизнь била ключом и трактором «Кировец» тянула к себе. Тем более, когда в кармане лежит письмо, в котором твои друзья, будущие офицеры, ставят тебя в известность, как круто они в отпуске отрываются с одноклассницами. Ведь мы теперь взрослые. Хотелось, не думая о последствиях, бросить всё, и откликнуться на этот зов жизни. Я думал, что у меня крыша поедет, особенно когда попал в наряд «Патруль».

Патруль – это сказка, это глоток, казалось навеки потерянной гражданской жизни, так как в увольнение в город отпускали только наших старшин, а курсанты об этом только мечтали. За успехи в боевой и политической подготовке, в качестве поощрения, командир роты меня и ещё одного моряка из нашей роты отправил в гарнизонный наряд «Патруль».

Место несения службы – городской парк в районе танцплощадки. От такого количества очаровательных, милых и улыбающихся девушек кругом шла голова. И когда одна из красавиц томно мне подмигнула и многообещающе поманила за собой – я не смог устоять. Моя крыша начала потихоньку съезжать в сторону, уступая место эмоциям и страсти, что дедушка Фрейд называет подсознательным. В этом порыве плоти, не теряя устойчивого визуального контакта с ленинградской феей, я стал потихоньку стягивать с руки повязку «Патруль», и, наверняка, рванул бы спринтером навстречу этой сказочной сирене, если бы не мозг.

– Стоять! – громом среди ясного неба прогрохотало у меня в ушах, и концовка слова «…ять!» пронизало все тело и дошла до самих пяток. – Ты куда, котяра, лыжи навострил? – последовал вопрос, а за ним следующий. – Ты, сколько лет собрался на флоте служить?

– Ты, кто? – наконец родил изумленный вопрос я.

– Кто, кто? – передразнил меня кто-то неизвестный и тут же враждебно продолжил: – Конь в пальто.

– Всё, – сказал я себе, – бросаю курить! – И стал внимательно изучать только что купленную пачку сигарет «Пётр I» на предмет обнаружения в составе опиатов или другой дури. – Это надо же, так торкнуло, что голоса слышатся и сам с собой стал разговаривать, а выкурил всего лишь одну сигарету. Пора завязывать с куревом.

– Курить ты ближайшие лет 10 точно не бросишь, а говорит с тобой твой собственный Мозг, – отчетливо услышал я.

– Это как? Я думал, что говорить со мной может только внутренний голос, он же совесть, – удивленно и ошарашено промямлил я.

– Ты ещё больший лошара, чем думал я, – злобно прогремел мозг, но дальше продолжил более миролюбиво: – За всем происходящем в твоем теле отвечаю я, твой мозг, и на берегу Финского залива с тобой разговаривал тоже я.

– Слышишь, ты умник! – начал наезжать я на серое вещество, – Чего ты не напрягся и допустил, что я не поступил с первого раза в институт?

– Флот твоя судьба! – безапелляционно заявил мозг и далее продолжил нравоучительно: – Я могу вмешаться только в детали нашей с тобой жизни. Если ты побежишь сейчас за этой очаровательной дочерью Евы – дисбат (дисциплинарный батальон) твой дом родной на ближайшие два года. Потом будешь дослуживать ещё три года, – итого, 5 лет службы.

– А может, я всё-таки сбегаю туда? – заискивающе кивнул я головою в направлении, всё также томно улыбающейся мне красавицы.

– Ты чего? Ты забыл, что тебе нужно туда, где грозно бьются волны о борт боевого корабля?

– А, вдруг, я потону или погибну в неравном бою с империалистами? И другого шанса в жизни не будет? – никак не мог я успокоиться, надеясь всё-таки рвануть навстречу соблазнительнице.

– Ни хрена с тобой не случиться, – злобно ответил мозг, показывая, что я ему уже надоел до чёртиков. – Гарантирую всё с лихвой наверстаешь после дембеля. А в настоящее время твой девиз: «Выйду я на дорогу, положу кое-что в лужу. Пусть оно там замерзнет! Зачем оно мне на флоте 3 года нужно! Конец связи.

II

На фоне этого нервного срыва, связанного с обломом в городском парке, под влиянием влажного балтийского воздуха (постиранные носки реально по двое суток никак не хотели сохнуть, вися под койкой)? и вследствие немереного количества слизанного и съеденного мороженого в патруле, я подцепил абсцесс горла.

Буквально вечером следующего дня я почувствовал, что мне не хватает воздуха. Некая невидимая сила своей жесткой рукой стала потихоньку сжимать мне горло, ограничивая поступление кислорода в организм. Время было вечернее и ближе к ночному.

Дежурный медик, из моряков срочной службы и ветеринарный врач по образованию, специализирующийся на лечении мелкого рогатого скота, типа баранов и козлов, даже не стал смотреть моё горло, а дал только половинку какой-то таблетки и сказал, что больше ничем помочь не может, а доктор будет только утром.

А мне становилось всё хуже и хуже. Старшины роты приняли cоломоново решение: мою койку вынесли поближе к дневальному и наказали дневальным посматривать за мной. Причём один из старшин проинструктировал дневальных, что они должны разбудить дежурного только тогда, когда увидят, что я перестал дышать, или у меня начнут синеть ноги. Дневальные всё были из «Дикой дивизии» и поняли дословно в части касающейся ног.

По неизвестной мне причине дежурный по учебному отряду в ротное помещение не приходил, а может и приходил, видел он меня или нет – я не знаю, а спас меня мой командир роты.

Наступил понедельник, а согласно устава, по понедельникам командиры подразделений в учебном центре прибывали пораньше, до подъёма, с целью его контроля. На вопрос прибывшего командира роты, что это такое, дневальный из числа наездников «Дикой дивизии» бодро доложил: «Курсант Пашко. Положен помирать. Надо доложить дежурному по роте, когда перестанет дышать и посинеют ноги. Дышать вроде перестал, а ноги пока до конца не посинели, а только начали».

Командир роты заревел так, что личный состав не только нашей роты, но и двух соседних, повыскакивал из своих коек и ломанулся получать оружие, пологая, что объявлена боевая тревога, вследствие коварного нападения финского флота на славный город Ломоносов.

В срочном порядке меня, уже потерявшего сознание, доставили в военный госпиталь, находящийся где-то между Большой и Малой Ижорой. Очнулся я в операционной, когда хирург в очередной раз тыкал мне под нос тампон с нашатырным спиртом. На какую-то минуту я пришёл в себя. Я сидел в кресле без боковых спинок. Двое мужиков в белых халатах поддерживали меня с двух сторон за руки. Иначе я бы упал. Третий придерживал мою голову. Хирург властно приказал мне открыть рот. Хирургическим скальпелем хирург вскрыл опухоль, и гной обильно потёк из ран. Я снова вырубился.

Очнулся я ближе к вечеру на больничной койке в хирургическом отделении только не в палате, а на коридоре. Палаты были все заняты. Тело было ватным. Каждое движение давалось с трудом. Страшно хотелось пить. Я с трудом привел мысли в порядок и осмыслил, что со мной произошло. Рядом пожилая женщина в белом халате мыла шваброй коридор. Я поинтересовался у неё, где можно попить воды. Узнав, что родом я из Беларуси с возгласом: «… землячок, я тебя сейчас угощу чайным грибом» – сердобольная женщина принесла стеклянную трехлитровую банку, в которой плескалась какая-то светло-коричневая жидкость. Одним махом я осушил 200 граммовый гранёный стакан. После чего моя голова поплыла по кругу, и я третий раз за сутки вырубился. Уколы дежурная медсестра колола уже в неподвижно лежащее и мирно посапывающее тело.

Утром следующего дня меня с трудом добудились, и я вынужден был идти сдавать на анализ кровь. Результатов долго ждать не пришлось.

Буквально через несколько часов меня вызвали к лечащему врачу. Моим лечащим врачом оказался всё тот же хирург, который накануне вскрывал мне абсцесс. Хирург был в форме майора медицинской службы и мрачнее самой черной грозовой тучи над Финским заливом. Начал он издалека. Я сразу понял, что что-то не так. Я даже не догадывался, чем я мог вызвать командирский гнев, но на всякий случай, заранее втянул виновато голову в плечи. Майор медицинской службы с трудом сдерживал себя, чтобы не перейти на мат:

– Пашко! Тебя вчера в одних трусах и тельняшке принесли на носилках в операционную умирающим лебедем. Ещё немного и, – дальше медик заговорил словами киногероя, – в твоём подъезде играла бы музыка, но ты бы её не услышал. Мне с трудом удалось тебе вскрыть абсцесс. После вскрытия ты прямо в операционной снова потерял сознание, насколько ты был обессилен. Я лично проверял тебя в конце рабочего дня. Дохлая рыба, выброшенная волнами на берег, и та выглядела по сравнению с тобой намного лучше. Ты пальцем пошевелить не мог.

Врач сделал паузу и перешёл к самому главному:

– А, теперь объясни, как ты сумел нажраться, и где ты, самое главное, достал алкоголь? Если ты, со слов дежурной медсестры, даже в туалет не ходил? Анализ крови показывает, что вчера ты конкретно накатил, и пил ты явно не компот?

Ах, вот где собака зарыта. Только выпив два стакана чудо грибного чая, из банки, которую в качестве доказательств, я вынужден был предъявить хирургу, – последний поверил в историю о доброй самаритянке и её сказочном чае, больше напоминающем перебродившую брагу.

– Да, хорош чаёк, – подвел итог хирург. – Неудивительно, что в крови обнаружили наличие алкоголя. Запомни! Следующий раз, за распитие спиртных напитков, вылетишь из госпиталя быстрее чайки, про которую вы, моряки, так любите петь.

В молодости меня всегда удивляло: как некоторые люди могут предвидеть будущее? Хирург принадлежал к этой категории людей. Я действительно вылетел из госпиталя, но только не в следующий раз, а через раз.

III

Время шло. Молодость брала свое. Организм восстанавливался, хотя болезнь не сдавалась. Хирургу пришлось откачивать шприцем гной из гортани, но не буду останавливаться на медицинских аспектах лечения болезни, а больше, по существу.

В воскресенье утром, когда я проходил контрольное взвешивание, я услышал: «Сынок!» Обернулся – и обомлел, за спиной стояли отец и мать. Всё просто. Моя сестра в это время училась в Волховском железнодорожном техникуме. Заканчивались каникулы, и родители привезли сестру с каникул, а заодно решили меня проведать, благо всё находится в районе Ленинграда. Мои родители работали на железной дороге и в советское время имели достаточно существенные скидки на проезд. По дороге заехали в учебный отряд, а оттуда в госпиталь. Всё логично и понятно.

Отец сразу взял быка за рога и предложил где-нибудь мирно посидеть. Госпиталь находился в старом поместье какого-то графа или может царского чиновника и состоял из ряда отдельно стоящих зданий в окружении парка. Въезд в госпиталь охранял удаленно стоящий одинокий флигелёк. Сторож из гражданского персонал сжалился над нами и пустил нас в комнату для отдыха и приема пищи. Мама, как любая мама, привезла много домашних вкусностей. Отец естественно достал заветную бутылку. Отказать отцу и не составить компанию, тем более не выпить за преемственность, отец также служил на флоте – у меня язык не поворачивался. Не зря говорят, дурак служит в армии, а пьяница на флоте. Хорошо посидели. Выпили всего не много. Её родную, только одну. Беда была только в другом.

Мой организм не был стойким и не привык ещё к таким химическим атакам. Он всячески не соглашался травиться алкоголем. Он просто его не принимал, отказывался перерабатывать и расщеплять на составляющиеся. Результат был закономерен.

Когда утром в понедельник у меня, не смотря на мои всё уловки, взяли на анализ кровь, я понял – это провал. Тучи враждебные грозно зависли над моей головой. Ждать покорно – не по мне. Я решил обострить ситуацию. С видом побитой собаки я стал ждать хирурга перед его кабинетом.

– Товарищ майор медицинской службы! – начал я по-уставному, когда врач разрешил мне войти в кабинет. – Разрешите доложить?

– И что ты интересное мне скажешь? Судя по твоему виду – ты уже успел за выходные где-то накосячить? – доктору было присуще чувство юмора, и он доброжелательно посмотрел на меня.

– Вчера ко мне приезжали из Беларуси родители…

– И ты вместе с батей вмазал, – продолжил за меня мою речь врач.

– Откуда он всё знает? – подумал я.

– Ну, ты и наглец! – всё также, находясь в хорошем настроении, произнёс хирург.

– Никак нет! Стечение обстоятельств, – продолжил я и принял строевую стойку.

– Я тебе дам стечение обстоятельств, алкаш начинающий! Свободен. Я подумаю, что с тобой делать.

Тучи над моей головой развеялись. Хирург не стал меня выгонять из госпиталя, и для постоянно присмотра за мной – меня из коридора торжественно переместил в палату. Лучше бы он этого не делал.

IV

Палата была большая. Восемь коек-мест. Одна проблема – всё больные представители Советской сухопутной Армии, и почему-то большинство стройбатовцы (строительный батальон). Травмы у них были специфические. Трое с переломанными челюстями. Для меня осталось тайной, как нужно упасть на стройке, чтобы сломать челюсть. Четвёртый с травмой головы. С его слов, поймал кирпич на голову. Пятый лежал с травмой ноги, но носился по госпиталю на костылях быстрее прогулочного катера по Финскому заливу. Когда решали, кто пойдет в самоход за «чернилом» – вызвался первым. Шестой – с гипсом на руке. Седьмой был кинологом караульной службы, и травма у него была служебная. Не зря моя бабушка говорила, что собаке верить нельзя. Его жалел весь госпиталь.

Он единственный, кто лежал и рвался побыстрей возвратиться в часть и посмотреть в глаза тому псу, который отправил его на больничную койку, укусив его за мужское достоинство. Горемыке кинологу на службе достался настоящий массивный «кавказец». Псы этой породы отличаются исключительным норовом и огромной пастью. Во время тренировки этой псине что-то не понравилось, и она со всей дури тяпнула бедного солдата кинолога за ту часть тела, по которой мужчину в половом плане отличают от женщины. Сам детородный орган не пострадал, а вот колокольчикам досталось. Псина, видно, была не своевременно привита, или утром зубы не чистила, так как яички опухли и были по размеру средними между мячом для игры в американский футбол и узбекской дыней. Его колокольчики в армейские трусы не вмещались, а штаны от больничной пижамы с трудом их закрывали. Бедолага с трудом передвигался. Однажды, на перевязке медсестра, возраст которой был близок ко второй молодости, и которая видела в этой жизни практически всё, первый раз увидев его достоинства, – не удержалась и воскликнула: «А ни фига себе!»

Вот в эту палату положили меня, единственного моряка. Не важно, что я море ещё не видел, но раз носил тельняшку – значит моряк.

На меня сразу наехали, чтобы прописывался в палате. Несколько дней я героически отбивался. Но однажды они меня так достали, что я дал деньги, лишь бы отстали. Гонцами за алкоголем вызвались быть одноногий и однорукий. Они возвратились с несколькими бутылками заветного 0.7 л вина «Агдам» и двумя пачками не первой свежести пряников. На что один из троицы переломанных челюстей весьма обоснованно через полуоткрытый рот, в который подавали только пищу, не требующую пережевывания, типа редкой каши и жидкого супа, с сарказмом процедил: «Грецких орехов на закуску, суки, принести не могли?» Эта троица закусывать отказалась, а вот от своей доли живительной влаги – нет. Пили наравне со всеми, не пропуская стакана. Я отбивался как крейсер «Варяг» до последнего, но был вынужден капитулировать перед весомыми аргументами, которые заядлые пройдохи используют, чтобы заставить выпить колеблющего: «Кто не пьет – тот не с нами. Значит стукач. Сегодня не пьешь – завтра Родину предашь!» А как же не выпить за щит Отечества, единое целое, союз Советской Армии и Военно-морского Флота?

Молод я был и к тому же глуп, как щенок до года. Чтобы доказать, что я не стукач и не трус – вынужден был выпить. Умный учится на ошибках других, я же упрямо предпочитал учиться на своих. Результат был закономерен.

До этого дня сухопутная братия хотя и пила каждый вечер, но всё проходило тихо. В этот раз почему-то без драки не обошлось. Разбили окно в палате и вставное стекло в двери. В придачу, когда я полез разнимать дерущихся, то – получил в глаз. Полечился называется…

Утро стрелецкой казни не заставило себя ждать. Лечащийся врач был немногословен и хранил олимпийское спокойствие, показывая всем своим видом своё нескрываемое презрение ко мне: «Пил? Драку ты устроил?»

Отвечать на вопросы или что-то объяснять не имело смысла. Лиловый синяк под левым глазом красноречиво свидетельствовал не в мою пользу. Я уже узнал, что стройбатовцы всё свалили на меня, как на организатора и идейного вдохновителя вчерашней вакханалии в палате: «Союзники, мать их…»

– За неоднократное распитие спиртных напитков, злостное нарушение госпитального режима, тебя выгоняют из госпиталя. За тобой уже приехали из учебного отряда, – отчеканил врач голосом председательствующего на Нюрнбергском процессе. После хирург сжалился и стал нормальным человеком, врачом. – Сам виноват. Если начнет обратно опухать горло, сразу требуй, чтобы везли в госпиталь. Я тебе ещё собирался удалить одну гланду, она сильно увеличена, и если будешь служить на Севере, то – могут возникнуть проблемы со здоровьем.

В этом вопросе врач был не прав. За два с половиной службы на Севере я даже ни разу даже простудой не болел.

V

Возвращение в роту происходило довольно холодно. Из встречающих почетного гостя был только командир роты. Личный состав был на занятиях. Учебка, всё-таки. Учебный процесс не должен останавливаться ни на минуту.

– Пашко! …, – дальше богатая на экспрессивность и не переводимая на литературный язык, нецензурная разговорная речь, показывающая, как по-отцовски командир относится ко мне, гремел раскатами грома в кабинете голос командира роты. – Ты же один из лучших курсантов роты. Через две недели пребывания в учебном отряде ты принял присягу и сдал на допуск к несению караульной службы. По всем предметам – только «Отлично», – начал нахваливать меня ротный. Дальше командир выдержал паузу, но гнев и нетерпимость к нарушителю воинской дисциплины взяла верх над разумом, и он продолжил Чапаевым на коне носиться по кабинету, рубая в капусту воображаемых беляков в моем лице:

–Пашко! Ты совсем…, – опять нецензурная брань в мой адрес, показывающая наивысшую степень мой «борзоты». – Ты первый на моей практике, кто за неполные две недели нахождения в госпитале трижды напился до поросячьего визга и устроил драку с мордобоем.

По существу, командир был прав. Кроме, мордобоя. Можно подумать, что драка проходит без мордобоя. Пострадал и получил в глаз только я: не мог я бить инвалидов. И до поросячьего визга в двух случаях было ещё далековато. А так всё верно.

–Ты что, скрытый алкаш? – это прозвучало больше похожее на утверждение чем на вопрос.

Я стоял и молчал. Оправдываются виноватые. Я себя виноватым считал только частично. Я не мог сказать командиру, что это был необходимый жизненный урок. Пройдя который, я сделал два важных умозаключения, которые стали основополагающими камнями моего мировоззрения не только на службе, но и на протяжении всей жизни:

1) Нужно в этой жизни иногда иметь смелость и твердо говорить: «Нет», – идя наперекор толпе, наплевав при этом на то, что при этом большинство из толпы думает о тебе.

2) Никто больше не склонит меня к распитию алкоголя, если я этого не пожелаю.

А дальше, задолго до окончания учебного отряда и распределения по флотам, я узнал, где будет проходить моя дальнейшая служба. Именно там, где три месяца холодно, а остальные девять – совсем холодно.

– Пашко! Запомни, я сделаю всё, чтобы ты остальные два с половиной года вместо пива сосал замерзшую мочу белого полярного медведя, где-нибудь на земле Франца-Иосифа или на Новой Земле.

– А ни фига себе, как далеко от Беларуси! – первым среагировал мой мозг, а я осознал, что Краснознаменный Северный флот ждет меня с распростертыми объятиями.

Но тогда я не знал, и, наверное, мозг также не знал, что, служа на Севере, кроме Новой Земли я увижу Африку, причём даже буду ножками по ней бегать и довольно продолжительное время.

Алкаш, да не тот

I

Практически, как говорят большинство военнослужащих, без происшествий с моей стороны прошла остальная учеба. За исключением того, что не оправдал я своего почетного титула «Алкаш».

К концу учебы в нашей роте стал таинственным образом пропадать одеколон. Бутылочки из-под одеколона в тумбочках у многих моряков оказались пустыми. И это явление стало приобретать черты эпидемии, несмотря на героические усилия дежурной службы поймать замаскировавшегося под курсанта алкоголика. Каждый раз, когда поступал доклад о таинственном исчезновении одеколона – меня тащили к командиру роты для контрольного занюхивая. Ещё бы. У меня всегда почему-то у первого бутылочка из-под одеколона всегда была пустой, и только слабый запах говорил, что в бутылочке когда-то находилась ароматизированная специфическая жидкость, не предназначенная для внутреннего использования. Ответ на этот вопрос я нашел только к концу первого года службы, и только на корабле.

После обнюхивая, офицерский корпус роты в полном составе призывал меня к совести: признаться, что это я по ночам, втихаря, похлебываю курсантский одеколон. Меня это так достало, что однажды я не сдержался и ответил «… что я только начинающий алкаш – одеколон не мой профиль, что я предпочитаю коньяк или чистый неразбавленный медицинский спирт, ну, в крайнем случае, и только в крайнем случае – могу пригубить водочки». Подействовало. К совести больше не призывали, но контрольное «занюхивание» продолжалось до конца учебки.

Второй раз я не оправдал почетное звание «алкаш», когда семь моряков из моего отделения (и я в том числе) были отправлены на помощь подсобному хозяйству. Только в 2005 году Министр Вооруженных Сил Республики Беларусь запретил при воинских частях иметь подсобные хозяйства. А в советское время каждая воинская часть имела свое подсобное хозяйство, где держали разную живность, начиная от курей и свиней, кончая крупным рогатым скотом. Наша часть специализировалась на хрюшках, и было их не просто много, а очень много. Двое моряков, которые все три года служили при свиньях: один в должности заведующего свинофермы, второй – в должности свинячьего доктора, и гордо носили морскую форму, не видя ни разу моря, не справлялись с оравой вечно голодных животных. Им в помощь отправляли иногда целое отделение, задачей которого было трёхразовое кормление этих разнокалиберных и разномастных пяточков, а вечером необходимо было также почистить их клетки от навоза. Этому наряду разрешалось прибывать в роту после отбоя. Всё считали, что после отбоя они в поте лица чистят «авгиевы конюшни» нашего подхоза (подсобное хозяйство), или варят в самодельном котле на утро следующего дня картофель и кормовые бураки для хрюшек, так как отходов из столовой для прокорма этой оравы хрюкающих четвероногих, живых поставщиков мяса и сала к нашему столу не хватало.

Уже после обеда двое вологодских парней Гоша и Кеша, жизненный девиз которых был «Всё пропьем, но Вологду – никогда», несмотря на мой категорический протест, предложили бухнуть. Я со своим протестом остался в гордом одиночестве. За свинофермой был секретный для командования пролаз, который был «дорогой жизни» для разного рода самоходчиков и поклонников Бахуса. Хотя до ближайшего магазина, со слов ходоков, было порядка 6 км по пересеченной местности, гонцы вернулись благополучно с полной авоськой вина, популярного в то время 0,7 литра «Агдама».

Даже без всезнающего мозга я понял, что ничем хорошим это ни кончиться. Ближе к отбою мои будущие боевые товарищи, так как с тремя из них я буду в дальнейшем служить на одном корабле, кружком разместились возле большого котла, в котором варился завтрак для хрюшек. В лучах заходящего солнца мне показалось, что я попал на один из многочисленных островов Океании, где местные аборигены из племени пумбо-юмбо, обкурившись какой-то гадости, с невозмутимым спокойствием наблюдают за горением огня в предвкушении свежего мяса, не забывая при этом потягивать из горла «Агдам». Я был прав. Мяса они потом захотели. Я же почистил одну из клеток и отправился спать в роту, предварительно приняв холодный душ и переодевшись в повседневную форму. Закаливанию будущих морских волков уделялось большое внимание, поэтому теплая вода в учебном отряде была только в бане и только по субботам. Дальнейшее мною написано со слов дежурного по учебному центру.

Подсобное хозяйство находилось на значительном удалении от основных зданий учебного центра. И на то были веские причины. Не только на самом свинарнике, но и на прилегающей местности господствовал специфический запах, которым через несколько секунд пребывания на данной местности пропитывалась вся форма. Запах этот по своим парфюмерным качествам, как Вы, читатели, сами догадались, был полной противоположностью кёльнской туалетной воде и женским духам «Шанель №5». Из-за этого специфического запаха не только офицерская нога, но даже нога дежурного по части, который в ночное время ответственен за всё безобразие, происходящее на территории части, эту невидимую, но осязаемую черту, редко пересекала. А в этот раз он вынужден был вмешаться и прийти на помощь бедным хрюшкам.

Осуществляя обход вверенной до утра ему части, он сначала услышал, как два неокрепшим баритона запели модную в то время молодежную песню «Комната с балконом и окном…», а затем его ухо резанул дикий вопль поросенка, нежелающего ранее срока быть убиенным. Когда он вошёл на центральный дворик военной свинофермы, то, прежде всего, увидел Гошу и Кешу которые, несмотря на усиливающий свинячий визг, обнявшись, сидели возле костра и горлопанили «Комнату с балконом и окном…». Рядом с ними мирно посапывало в две дырки бесчувственное тело военного моряка. К лодыжке правой ноги которого тонкой бечевкой за заднюю ногу был привязан источник нарастающего визга, небольшой поросенок. Поросенок не прекращал попыток вырваться. Свое желание жить он сопровождал диким, душу раздирающим визгом. Тело, несмотря на то, что поросёнок каждый раз, стремясь сбежать, чувствительно дёргал за ногу, и на непрекращающийся визг – не обращало на всё происходящее никакого внимания и признаков жизни не подавало.

Самое интересное проходило чуть поодаль. Там проходило настоящее сафари. Трое моряков, в которых проснулся охотничий инстинкт их предков, первобытных неандертальцев, вооружившиеся самодельными копьями из подручного материала, в пьяном азарте, издавая боевые гортанные звуки своих предков, с диким восторгом носились за подсвинком, который не имел ни малейшего желания в этот вечер пойки на жаркое или шашлык для защитников Отечества. Среди этой тройки метателей копей выделялся Леха Турсин, с которым моя военная судьба будет тесно связана оставшиеся два с половиной года. Он выделялся не только ростом, но и огромным тесаком для рубки бураков в руке. С налитыми кровью глазами и перемазанный грязью и навозом он совершал, к счастью для подсвинка, неудачные гигантские прыжки с падением на землю, стремясь поймать и сразу пригвоздить тесаком к земле, это проклятое и визжащее свинячье существо. Напуганный бедный подсвинок, понимая, что возможно это последняя ночь в его и так не длинной жизни, бегал, увертываясь от копий и тесака, быстрее олимпийских спринтеров, не забывая при этом дико визжать. Всё остальное свиное сообщество фермы из-за солидарности с собратьями зашлось в таком диком визге, что дежурный достал табельный пистолет и хотел его применить, чтобы прекратить эту вакханалию. Он его не использовал только потому, что долго раздумывал, по кому первому стрелять: несчастным поросятам или по этому отличнику военно-морского флота с тесаком в руке. Это был конкретный залёт. Разбор полётов оставили на утро.

II

Утро не заставило себя ждать. Утро или день они всегда одинаковые, а вот люди бывают злые. Командир роты в добром расположении духа пересёк КПП части и не знал какую свинью подложил ему любимый личный состав. В то время мобильников, всевозможных гаджетов и других навороченных достижений цивилизации не было, поэтому его ночной сон не был потревожен. Однако, как только улыбаясь солнечному дню он вошел на КПП, как чёрт из табакерки к нему подскочил дежурный и довёл до его сведения, что капитан первого ранга (командир учебного центра) желает видеть командира роты немедленно. Хорошее настроение тут же улетучилось. Ранний визит к командованию ничего хорошего не сулил.

Командир части вставил командиру роты конкретно, аж по первое число следующего месяца. Поэтому капитан третьего ранга ворвался в расположение роты с распирающим его желанием, вставить всем, кто подвернется под руку, со значительным запасом, не только по первое число следующего месяца.

Раздолбаи, они же несостоявшиеся убийцы двух подсвинков, а по-военному злостные нарушители воинской дисциплины, по стойке, принимаемой по команде «Смирно», стояли возле кабинета командира рота. Им страшно хотелось спать, а ещё больше им хотелось хлебануть холодного огуречного рассола или чего-нибудь подобного, что могло бы потушить внутренний пожар. Всю ночь дежурный по части и заместители командиров взводов роты, применяя запрещенные ООН приёмы, не давая возможности бедолагам поспать и попить воды, терзали их с целью выяснения полной картины преступления. К утру раскололи несчастных как грецкий орех, только в части касающегося свиней. Сколько было вина, где брали, как пронесли на территорию части – молчали как партизан на допросе. Признали и раскаялись лишь в самом факте распития спиртных напитков и в преднамеренном покушении на убийство двух поросят. Лично я, не верю, что они собирались наслаждаться жарким на сухую. Сто пудов, где-то зашкерили пару пузырей на опохмел.

В ходе опроса вырисовались интересные вещи. Оказывается, первого поросенка по старой доброй морской традиции подводников они хотели зажарить на вертеле и преподнести в дар командиру роты, как знак уважения и ничего более, а второго они ловили на жаркое для себя, уж больного свеженины хотелось. Это только в малых количествах алкоголь полезен до бесконечности, а в больших количествах – однозначно вреден и приводит к тяжким последствиям как для самих принимающим алкоголь на грудь, так и их окружающих. Полет фантазии мозга находящего под порами алкоголя непредсказуем.

Командир решил устроить показательную порку. На центральном проходе казармы был построен весь личный состав роты. В строй загнали всех: больных, хромых и даже суточный наряд. Перед строем, понуро опустив голову, стояли «залётчики».

Структура разноса начальником подчиненных, по-моему, мнению одинакова и не менялась в войсках уже лет сто. Сначала начальник кратко информирует несведущих, что такое героическое совершили их боевые товарищи, и тут же даёт личную оценку их умственным способностям с информацией, что он с героями сделает. После чего следует резюме в виде наказания за совершенное.

Самое интересное – это оценка умственных способностей. Она обычно самая яркая, экспрессивная и насыщенная ненормативной лексикой, в простонародье матом, где слова, в нашем случае, «раздолбаи», «дебилы» и «олигофрены» были единственными словами пригодными для воспроизведения и служили ключевыми, связывающими словами непрерывающегося потока русского мата. Это только в английском языке «Fuckyou» может переводиться в зависимости от полета фантазии как «и пошёл ты…», и «и видал я тебя…», и как кое-что другое, имеющее отношение к половому акту. Русский же разговорный матерный язык богат и разнообразен. В нём каждое произнесенное слово имеет свою эмоциональную окраску и несет конкретное стилистическое значение.

Наказание для провинившихся было жестоким. Так как в пьяном угаре и в погоне за ничем не провинившимся поросёнком, они забыли почистить клетки хрюкающей братии – в течение двух недель каждый вечер должны были там, на месте совершения преступления, в свинарнике, реабилитироваться перед свиньями ударным трудом. Кроме того, командир к радости дежурной службы ужесточил наказание. По возвращению с принудительных работ ротный туалет, а по-флотски гальюн, также поступал в их распоряжение, где они могли отточить своё мастерство по уборке отхожих мест.

Это сейчас в армии при чистке ротных туалетов дневальные надевают перчатки, и к их услугам различные ёршики и губки, а также разномастная и разнокалиберная порошковая и жидкая химия, которая, способна даже камень превратить в порошок и обеспечить сияющую улыбку вашему унитазу или туалетной чаше. В то время было всё проще. Руки моряка, которым не страшна никакая инфекция и зараза, хозяйственное мыло, а из подручных средств – твоя зубная щетка и лезвие из станка для бритья марки «Нева» или «Спутник». Однако в то время гальюны, как в учебном отряде, так и на кораблях, всегда были в идеальном порядке, и приветствовали посетителей сверкающей белоснежной улыбкой. Только легкий запах дезинфицирующего средства напоминал, что ты в гальюне, а не в комнате для релаксации. Флот во все времена славился своей, доведенной в какой-то степени до мазохизма, склонностью к чистоте.

Не забыл командир роты и про меня.

III

После обеда я получил команду прибыть к командиру роты. Вызов к начальнику никогда ничего хорошего не сулит, как для офицера, так и простого моряка: или начальник нарежет новых задач, и будешь летать и скакать в мыле как лошадь Буденного, или получишь очередной нагоняй. Я с опаской зашел в кабинет командира. Надо немного отступить и внести дополнение в повествование.

Во время разворачивания ночью этой трагикомедии мой сладкий сон на привольно гражданскую тематику был жесточайшим образом прерван заместителем командира взвода. Я уже упоминал, что в учебке он был для меня Богом, царем и ближайшим воинским начальником. Первое, что я видел когда засыпал и поднимался по команде «Рота подъём!» – это была его физиономия. В этот раз от него последовала совсем другая команда: «А, ну ка, дыхни!». Я покорно выполнил команду, глубоко надеясь, что мне позволят досмотреть сон, в котором, в отличие от жизни, кое-что наклевывалось. Самое страшное, когда обламывают на самом интересном. Команда, произнесенная стальным голосом: «Бегом в коморку старшины роты», – вернула меня к реальной флотской жизни. По пути следования от дневального я узнал о далеко не героических действиях моих сослуживцев.

В ротной коморке меня ждали наши ротные старшины, заместители командиров взводов, которые собрались чтобы помочь моему замковзводу выяснить всю картину происшествия и допросить основного алкоголика роты. Диагноз. который установлен самим военным госпиталем. Сначала каждый из них провел неоднократное контрольное занюхивание паров, выдыхаемых моим невиноватым ни в чём организмом. К их великому разочарованию, я был абсолютно трезв, но всё равно начали они довольно сурово, забыв, что военнослужащие должны обращаться друг другу только на «Вы»:

–Ты, алкаш! Почему ты трезвый, когда остальные кто был с тобой пьяные?

Слава бывает разной. Сам виноват.

Надо отдать должное моему замкомвзводу. Утром он объективно доложил, что я был в группе залётчиков, однако прибыл по отбою абсолютно трезвым.

Командир роты встретил меня спокойно. Всё логично и понятно. Виновные наказаны. Пар спущен. Можно расслабиться, и к нему вернулось доброе настроение. Начал он издалека:

– Пашко! Я знаю, что тебе предлагали принять участие во вчерашнем празднике жизни, и ты отправил их дальше чем-то место, где будешь служить сам, то есть значительно дальше, чем Заполярный круг. Установлено, что одеколон из тумбочек пил не ты, и что к алкоголю ты равнодушен. По учебе ты один из лучших. Из тебя получится толковый моряк. Командир взвода и преподаватели о тебе лестно отзываются. Объясни, что могло такое случиться, что ты трижды умудрился напиться в военном госпитале?

И я вынужден был кратко поведать свою эпопею, связанную с нахождением в госпитале.

– Да… – подвёл итог и заулыбался командир роты. После чего произнёс крылатое выражение, которое я запомнил на всю жизнь, и с которым прошла вся моя служба: – Не служил бы я на флоте, если бы не было смешно.

Наряду с «Годковщиной» так оно и было, и слово он своё сдержал, служить меня он отправил на Северный флот.

Навстречу северному сиянию

I

Белой чайкой, скользящей по греблям морских волн, незаметно пролетело время в учебном отряде, и вот я в вагоне пассажирского поезда упрямо и напористо двигающего из сердца колыбели революции Ленинграда в центр Кольского полуострова – город Мурманск. Меня не покидает ощущение «дежа вю». Вагон под завязку набит молодыми моряками, окончившими учебные отряды и спешащими на Северный Флот. Нас сопровождает какой-то капитан-лейтенант и двое старшин, которым наплевать на нас. Они заперлись в купе проводников и всю дорогу пили, предоставив нас самим себе.

А вагон гудел как улей, благо водки в вагон-ресторане хватало. Выпитая, практически без закуски, водка тут же била по буйным головушкам, и вагон превращался в балаган. Молодое пополнение Северного Флота бухало так, словно завтра наступит апокалипсис. Я в этом празднике жизни участия не принимал. Забился на верхнюю полку и через окно рассматривал карельский пейзаж.

Была глубокая осень. Мелькающие за окном чахлые сосны и ели, растущие на болотистой местности, вызывали хандру и чувство необъяснимой, зарождающей где-то там далеко-далеко в душе тревоги.

Ближе к Мурманску ландшафт поразительно поменялся. Лес исчез, и кругом только сопки, покрытые снегом. Изредка на этих сопках можно было увидеть одинокие низкорослые карельские березки, и такого же роста сосны и ели, которые гордо, назло морозу и студёному полярному ветру, корнями зацепились за этот скалистый грунт и упорно тянулись к небу и солнцу.

Мурманск, уютно укутанный снежным покрывалом, встречал нас полярными морозами. На железнодорожном вокзале наш вагон, а также еще два вагона, прицепили к видавшему всё на этой земле небольшому портовому локомотиву, который неторопливо потянул свой груз вдоль Кольского залива в сторону сердца Северного Флота – города Североморск.

Дав напоследок два гудка, словно говоря «…не дрейфь, пацаны», трудяга локомотив закончил свой незамысловатый путь на задворках Североморска. Поступила команда покинуть вагоны.

II

Общей колонной мы прибыли в экипаж, прямо в столовую. Столовая впечатляла своей масштабностью. По моему наблюдению, около 2-х тысяч моряков могли сразу принимать пищу. Нас накормили горящей натуральной картофельной кашей с рыбой и чаем с маслом, что было очень кстати после вынуждено, не побоюсь этого слова, дорожного голодания. Дальше как в сказке: чем дальше – чем страшнее.

После плотного завтрака нас, это человек 60, как стадо овец загнали в военный клуб. Военный клуб того времени мало чем отличался от любого клуба в сельской местности. Архитектура советской эпохи не баловала советского обывателя изысканными стилями. Сцена и зал. Стулья деревянные с откидными сиденьями, которые были закреплены по трое между собой. Чудесные стулья моей молодости. В школьные годы все летние каникулы я провёл в деревне у бабушки. Одним из приятных развлечений в сельской местности был поход в кино. Билет стоил всего 10 копеек, это если на взрослый фильм, на детский фильм значительно дешевле. Не беда если нет денег. Два куриных яйца с бабушкиного курятника и – ты смотришь широкоформатный фильм про американских индейцев, где главную роль исполняет югославский актер Гойко Мутич, всеми любимый индеец Советского Союза. Так что бартерные отношения начали зарождаться уже при социализме. Вечером стройные и параллельные ряды стульев моментально разбирались и выстраивались вдоль стен, а клубный кинозал в одно мгновение превращался в площадку для «танцев-обжиманцев». Вот поэтому они были ещё на заводе скреплены по трое. В Советском Союзе думали наперед, прежде чем что-то произвести.

А вот спать на них было невозможно. Нам предстояло ночевать в этом зале. Некоторые моряки стали объединяться в тройки. Одну шинель укладывали на пол, а двумя накрывались.

Я снял ботинок и ступил ногой на пол – он был холодный, причём очень. Спать на нём–увольте. Здоровье превыше всего. Пришлось приспосабливаться спать на стульях. Изогнувшись невообразимым образом, я как-то умудрился на них разместиться.

Утро следующего дня морозным. На улице было около двадцати градусов мороза. После завтрака молодое пополнение флота, построили на плацу экипажа. Необходимо было ждать представителей с кораблей, а они не спешили, а вот мороз наоборот, крепчал. Одна из прописных истин Северного Флота гласит: «Североморец не тот, кто мороза не боится, а тот, кто тепло оденется». Золотые слова. От себя добавлю: «И ещё, кто ноги в тепле держит».

Мой военный опыт показал, что ты можешь быть одет хоть в тулуп, но, если ноги мерзнут – начинает мерзнуть всё тело. Сначала ты чувствуешь, что мороз потихоньку прихватывает пальцы на ногах. Ты героически сопротивляешься и начинаешь выбивать чечётку ногами. Через некоторое время понимаешь, что танцор с тебя никудышный, и долго долбить замерзающими ногами землю или палубу у тебя нет сил и–ты сдаешься. Мороз от ног подымается выше. Тело, а точнее мышцы, начинают интуитивно сжиматься и – ты с бравого, румяного моряка, которому любое море по колено, превращаешься в плененного в 1943 году под Сталинградом немца. Кроме того, зубы начинают предательски клацать. Ты пытаешься бороться с общим охлаждением организма путем непрерывного травления организма никотином. Помогает, но ни надолго. Дальше мороз добирается до мозга. Шарики и ролики в мозгу начинают замедлять свой ход, вызывая всеобщее оцепенение и безразличие ко всему происходящему, и смерть на мягких и пушистых котиных лапках начинает к тебе подкрадывается, предлагая закрыть глаза и уснуть.

Хотя мы были одеты по-зимнему, мороз не давал расслабиться. Нам разрешили клапаны зимних шапок развязать и завязать под подбородком, но страшное было в том, что на ногах у нас были «гады», грубые и малопригодные для Севера ботинки. Ноги замерзали через полчаса пребывания на улице, а за ним – всё тело. С целью недопущения обморожения личного состава, нам позволили то, что в самом страшном сне не может присниться строевому командиру. Курить, не покидая строй, на самом святом месте любой части, на строевом плацу.

Первый раз я по-настоящему замерз, как цуцик на дне морском. В тот момент я готов был отправиться в самый грязный трюм любого корабля, чистить день и ночь грязь, остатки мазута с переборок, выполнять любую грязную работу, лишь бы было тепло. С каким удовольствием я стоял и вспоминал кресла в актовом зале. Что мешало разместить нас в относительно теплом актовом зале? Где мы накануне провели ночь. Я настолько замерз, что перестал бояться «годковщины», про которую только и говорили на плацу, куря одну за другой сигареты. Зря…

В тот же день ближе к обеду меня и ещё пятерых окончательно замерших молодых моряков забрал с плаца какой-то мичман и отвёл на «БПК» (Большой Противолодочный Корабль) «Огневой». На этом гвардейском корабле я столкнулся с явлением намного страшнее, чем мороз. От мороза можно укрыться в тепле, а от этого явления – спасения молодому моряку на первом году службы не было, и название ему «годговщина».

«Годговщина» (дедовщина)

I

Прежде чем взяться за этот сборник рассказов, я много времени думал: «Стоит ли вообще браться за перо?». Так как понимал, что «годковщину» никак не обойдешь. Без главы «Годковщина» можно смело в заглавие книги было ставить «Сказки про службу на флоте». Была и вторая сторона этого вопроса – моральная: «Имею ли я право про это писать?». Через «годкощину» прошли все, кто служил на надводном флоте и береговых подразделениях флота (про подводный флот мне ничего не известно) в конце семидесятых и восьмидесятых прошлого столетия, но не каждый, кто через неё прошёл, скажет правду. У сильной половины человечества не принято рассказывать о том, как тебя унижали морально и физически, превращая в забитое и покорное существо человеческого рода, готовое безропотно выполнить любую прихоть «годка». Это была система подавления и унижения личности, противостоять которой одиночка не мог, так как в случае бунта, ты был один – а они (старослужащие) как шакалы стаей наваливались на тебя. Только единицы были способны не сломиться, выдержать побои, и не выполнять прихоти зарвавшихся от безнаказанности и наслаждающихся своей властью над другими отщепенцев рода человеческого, потому что назвать людьми некоторых язык не поворачивается.

«Годковщина» (армейский вариант «дедовщина») – это страшная реальность срочной службы великого и могучего СССР прошлого столетия. Будущих моих критиков я хочу сразу предупредить, что, взявшись за тему «годковщина», я не ставил цель вскрыть социальные причины этого уродливого проявления нечеловеческого, а иногда, не побоюсь этого слова, садистского отношения некоторых старослужащих к молодым матросам. В этой главе я буду писать про то, что видел собственными глазами, и про то, что прошёл сам и прочувствовал каждой клеткой своего тела, а также мнение по этому поводу тех, кто служил рядом со мной.

На юридическом языке я бы дал определение «годковщины» следующее: «годковщина»– это неуставные взаимоотношения старослужащих моряков с молодыми моряками. Но слово «взаимоотношение» – это слишком громко. Больше подходит линия поведения старослужащих по отношению к молодым морякам, так как молодые моряки, а на морском сленге «караси» никакого права голоса не имели, и обязаны были выполнять любую прихоть старослужащего, в противном случае их ждала физическая расправа, а точнее избиение. А дурость или полет фантазии старослужащего определялся только его серым веществом в голове или его отсутствием.

С «годковщиной» молодой моряк сталкивается с первого дня как попадает на корабль. Так было и со мной. По прибытию на Северный Флот из Экипажа нас шестерых «карасей» сначала привели на БПК «Огневой» точная копия, а точнее один и тот же проект, брат-близнец БПК «Стройного». Разместили нас в кубрике БЧ-2(БЧ-2–ракетно-артиллерийский часть). Красавец «Стройный» в это время был где-то в морях, а нам велели дожидаться его возвращения. Несколько дней мы сидели на рундуках (металлические ящики в кубриках прикрепленные к переборке в один ряд и используемые для хранения вещей личного состава, а также для сна в ночное время), боясь лишний раз выйти покурить или в гальюн, потому что с первых наших шагов по палубе настоящего боевого корабля мы стали невольным свидетелями той самой «годковщины», про которую так много слышали по дороге на флот.

Продолжить чтение