Дорога домой.

Старый ворон сидел на дереве и чистил клюв.

«Дядюшка ворон, дядюшка ворон! – раздался рядом писк. – Расскажи нам сказку!»

«Вот неугомонные!» – подумал ворон, тщательно счищая последние, видимые только ему пылинки с толстого носа. Нос, он же клюв, был предметом его особой гордости. Толстый, длинный и удивительно прочный, не раз выручавший старика в сложных жизненных ситуациях.

«Хорошо, хорошо,– снисходительно ответил ворон прервав свое занятие. – Только не вопите».

Воронята обступили дядюшку, тесно прижавшись к друг другу.

Непутевая сестра ворона, так он ее называл, была птицей недалекой, погруженной исключительно в радости (и не только) материнства. Ее интересовали исключительно дети и заботы о них: накормить, согреть, обучить нехитрым житейским премудростям. Весь ее мир был сосредоточен на потомстве, которое, к слову сказать, было немалочисленным. За ними и присматривал старый ворон, активно участвуя в их жизни. Вот и сейчас, восемь пар черных глаз бусинок смотрело на него, затаив дыхание в предвкушении новой истории. Племянники частенько навещали дядюшку, наполняя дом гвалтом, щебетом и суетой. Но его это нисколько не сердило, дети ворона уже были взрослые, и он любил, когда дом наполнялся веселым детским смехом.

«А теперь немедленно марш в гнездо! – скомандовал ворон закончив свой рассказ. – Мать вас там уже заждалась, спать давно пора!» И действительно, уже стемнело, и лес погрузился в ту особую ночную жизнь, которая бывает недоступна днем и не видима чужакам. Лес готовился ко сну. Подождав немного и убедившись, что все воронята добрались до места назначения, Ворон зычно и раскатисто каркнул и резко упал вниз, ударившись об землю.

«Ах, как славно!» – мужчина расправил затекшие слегка плечи и покрутил головой из стороны в сторону. Был он давно не молод, но все еще хорош собой, высокий и широкоплечий, и ничего не выдавало в нем ворона, кроме, пожалуй, черного, цвета вороного крыла волос , да длинного носа, который, впрочем, нисколько не портил его внешности.

«Мацко!» – услышал он из-за густых елок. На поляне появилась девушка, невысокого роста. «Мацко, мой Мацко, – нараспев приговаривала она, прижимаясь к мужчине. – Мой Мацко…» Ночь опустилась на лес, и разлившая тьма укрыла влюбленных от посторонних глаз. Ворон нахмурился. В молодом мужчине он узнал своего младшего сына , Мацко

***

«Бам, бам, поооодъем, поооодъем!» – густым тревожным басом удары набата растекались по округе. Но было поздно, огонь полыхал вовсю, жадные языки пламени лизали все вокруг. Горели нехитро построенные хаты бедняков, с соломенными крышами. Горели дома богатых крестьян, срубленных по солидному, как казалось, «на века». Горела деревянная церквушка. И даже погост был охвачен огнем, сжирая своим пламенем то, что и так уже истлело.

Люди метались охваченные паникой, и уже потеряв надежду спасти свое имущество, в отчаянии пытались спасти хотя бы то последнее, что еще оставалось у них – свою жизнь и жизни детей. Но все это было напрасно. Огонь плотно стоял кольцом, и к утру от селения почти ничего не осталось, кроме черного зияющего пепелища, с тлеющими углями.

Это пепелище вместо родного дома и увидела Аксинья, вернувшаяся с ночной прогулки рано утром.

***

«Ты нарушил закон, Мацко, и за это понесешь наказание», – отец стоял спиной к сыну, и только горделивая осанка выдавала в нем сильного и властного правителя. Мацко, любимый сын, и так глупо. Конечно, оставались еще племянники, кому можно передать бразды правления вороньим семейством. Но так много надежд Ворон лелеял в отношении Мацко, так много вкладывал в него, так заботливо и аккуратно учил его. «Ну что ж..», – отец смотрел в окно уже не столько с гневом, сколько с тоской и печалью. «Ну что ж», – повторил он, повернувшись лицом к сыну и будущей невестке». Аксинья стояла молча, сжавшись, ожидая решения Старейшины как приговора.

«Ты больше не сможешь жить с нами, Мацко, как и твоя жена и дети. Как и обращаться в ворона. Отныне ты будешь жить как человек со всеми его слабостями. И дети твои будут прокляты до седьмого колена, и не смогут попасть сюда до тех пор, пока не пройдет положенный срок. Много поколений сменится, Мацко, пока среди твоих потомков найдется то чуткое сердце, которое услышит мой зов и сможет вернуться в утерянный мир. Много лет, Мацко. А пока этого не случится все поколения твоего рода не будут по-настоящему счастливы. Дети твои пройдут много дорог, но всегда и везде в сердцах их будет жить щемящая тоска по утраченному гнезду. Они будут понимать язык птиц и зверей, они будут видеть неведомое простым людям, и , иногда, слышать наши голоса. Но не смогут понять нас, и будут непоняты сами. Иди , Мацко, я сказал все.» – Ворон замолчал и уставился в одну точку.

***

Аксинья и Мацко вернулись к пепелищу, на котором уже собрались чудом оставшиеся в живых жители и, немного посовещавшись, решили обосноваться на другом берегу реки, в Залесенье. Так началась их новая жизнь.

Власий же, хоть и сердился на сына, нет – нет, да и делал круг над двором Мацко с Аксиньей. Он видел, как обустраивались сын с невесткой, как один за другим появлялись и подрастали детишки. Все они были разные, кто светлоголовый, в мать, кто темноволосый, в отца, но у всех их было общее, то , что неизменно радовало старого ворона – особой формы нос, точь-в-точь, как у самого Власия, когда тот принимал человеческий облик.

***

Шло время. Давно уже не было в живых самого Мацко и его верной подруги Аксиньи. Рассеялись по всему свету их потомки. Непохожие друг на друга, имели они и нечто общее. Своеобразной формы нос, приносящий девочкам столько неприятностей. И плещущаяся на глубине души тоска, которую внимательные взгляды могли видеть в собеседниках, даже во времена веселья и радости.

Никто уже не помнил ни этой истории, ни откуда пришли они в новые места. Казалось, будто так и было всегда. Жили, работали, встречались, создавали семьи и растили детей. Обычный жизненный круговорот. И только старый Власий ждал. Ждал, когда закончится срок и проклятие начнет терять свою силу. Ведь на исходе было триста лет и семь колен его сына появились на свет. Кто-то из них должен был вернуться в родное гнездо. Но кто?

***

Лето в тот год выдалось жарким. Шла война, грохотали взрывы, и земля рассыпалась под ногами от снарядов и мин. Взрывы были слышны так близко, что даже старый ворон заволновался. И хотя все его семейство легко переходило из реальности в тонкий мир, где ни пули, ни люди не могли причинить никому никакого вреда, все-таки на душе у ворона было беспокойно. Не любил он этого, насмотревшись на войны за почти тысячу лет своей жизни.

Обернувшись человеком и накинув на себя черный старомодный плащ, ворон отправился в лес.

Лес был изуродован. Выкорчеванные с корнем деревья лежали вповалку, задрав ветки к небу. Черный дым клубами поднимался откуда -то издалека. На опушке стояла Агафья, и сжав свой маленький старческий кулачок грозила им вслед улетавшей железной птице, бормоча никогда не срабатывающие проклятия. Агафия была местной знахаркой, и равных ей в знании травок , корешков и мастерства приготовления снадобий не было. Но вот в проклятиях старушка была не сильна, не давалось ей это ремесло. Поговаривали что пробовала она научиться скверным делишкам, а потом бросила, решив, что каждому свое.

***

Ната сидела у открытого окна, с сонной кошкой на коленях и ждала, когда же заварится кофе. Дождь только что закончился, с окна тянуло прохладой и свежестью, где-то вдалеке щебетали неугомонные птички. Девушка мечтала, чтобы этот бесконечно длящийся рабочий день поскорее закончился, благо работала она удаленно и рабочий день заканчивался с момента захлопывания крышки ноутбука.

Ната была хронической неудачницей. По крайней мере, такой она считала саму себя. Все ее затеи оборачивались ничем, а если и приносили хоть какой-то результат, то настолько смешной, что Ната и за достижение его не считала. Приехав из далекого провинциального городка в Петербург, она долго и трудно привыкала к новому месту, несколько раз меняла работу в поисках более высокого заработка, а в зимний период страдала от недостатка солнца.

В одном ей было не отказать, Ната была очень легкой на подъем, могла мгновенно собраться и помчаться в лес и парк, благо этого в Петербурге и окрестностях было предостаточно или сесть в самолет и отправиться в родные края, к морю. Последнее, впрочем, ограничивалось финансами (их было не слишком много), поэтому случалось не часто, а скорее совсем уже не случалось.

Была у Наты и еще одна особенность, которую она тщательно скрывала от посторонних людей. Она любила рисовать.

И ничего в этом не было бы примечательного, тем более в Петербурге, где все располагает человека к творчеству, если бы не одно «но».

Ната рисовала только деревья. Деревья фантастические, странные выходили из-под карандаша и кисточки, они росли на листах бумаги навстречу солнцу, уходили в морскую даль, и, казалось, жили своей жизнью. Корни и ветки деревьев сплетались, образуя причудливый круговорот. Кроны украшали цветы, плоды, и неизменные разноцветные шары, значение которых Нате так и не удавалось понять, сколько бы она не размышляла над этим вопросом.

Рисунков было много. Черно-белые, нарисованные простым карандашом. Цветные, написанные маслом на холстах и картоне. Были среди них и наброски, которые Ната использовала скорее для работы, чем для творчества.

Работая психологом и зная материалистическую подоплеку профессии, она тем не менее сохранила веру в то необъяснимое, даже порой сверхъестественное, которое происходило с людьми. Верила в то, что не вписывалось в знания традиционной науки. Возможно, на эту веру и собственное тонкое проницательное чувствование людей и событий наложили отпечаток воспоминания из детства. Одна из прабабушек лечила людей с помощью заговоров и лечебных трав. Вторая, раскладывая карты, удивительным образом предсказывала будущее.

Ната и сама научилась работать с колодой, и иногда видела, как на кинопленке, картинки будущих событий. Любимым же ее упражнением была игра с фигурками на шахматной доске.

Помещенные на шахматное поле различные предметы, отождествленные с людьми, открывали их скрытые связи и устремления, показывали причины событий и их последствия.

Поле представляло собой три мира: мир живых, мир мертвых и серую зону. Больше всего Ната не любила последнюю из них. Человек попавший в серое пространство терял желание жить, ощущал упадок сил, становился безрадостным и равнодушным.

В некоторых случаях девушка прибегала к помощи карандаша, и тогда, рисуя дерево человека, приходила к предположениям о причинах и исходе событий, направлении, которое будет выходом из сложной ситуации. Такие рисунки оставались незаконченными с точки зрения полноценной картины, несли исключительно информативную функцию и не требовали прорисовки и сохранения в виде законченного художественного произведения. Самой Нате оставалась непонятной как природа этих рисунков, так и их информативность, удивительно совпадающая с реальностью. Что Ната неоднократно проверяла в уже серьезной работе с клиентами. Хуже всего было то, что рисунки словно влияли на судьбу человека, помогая проходить сложные моменты. Про себя девушка называла их деревьями жизни, но никогда не озвучивали смысл рисования посторонним людям.

***

Агафья, как и все в вороньем семействе, безопасно могла существовать одновременно в двух мирах: доступном человеческому глазу и невидимом, вход в который обычному человеку был доступен только во сне, да и то не всем и не всегда.

Умея принимать несколько образов, она умело пользовалась этим , представая перед людьми то в виде молодой озорной девушки, то в виде маленькой сухонькой старушки, ссутулившейся от тягот времени.

В таком образе – древней бабули и застал Власий Агафью, стоящую на краю опушки и сотрясающую воздух тонкими ручками.