Сборник рассказов о женщинах и о мужчинах

© Вадим Сазонов, 2024

ISBN 978-5-0064-1692-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Shape of My Heart»

1.

У каждого есть свои увлечения, пристрастия, которые занимают нас в свободное время.

Я не исключение, каждую пятницу второй половины года стремлюсь вечером к телевизору, чтобы наблюдать за рождением новых завораживающих талантов. Они сражаются, пробиваются, проигрывают или побеждают, стремясь к признанию, ища своих слушателей, а я – простой телезритель – сижу дома в кресле и наслаждаюсь прослушиванием необычных интерпретаций известных песен. Но все когда-то заканчивается, в один из последних дней года проводится финал конкурса, а за ним шесть долгих месяцев ожидания следующего.

В этом же – две тысячи восемнадцатом – в начале января неожиданно любимое шоу получило продолжение всего на один пятничный вечер накануне Старого Нового Года – юбилейный концерт Сергея Жилина – где появились, естественно, и участники прошедших сезонов «Голос», и представители команды наставников, воспринявших, как честь, право спеть в сопровождении великолепного Джаз Бэнд «Фонограф».

Неспешно потягивая вино, я слушал как пальцы Сергея Сергеевича вытягивали из двухцветных клавиш волшебные звуки, сливавшиеся в неимоверные ассоциации, поднимая в душе бурные волны, или опуская на нее штиль ожидания, которое волновало много сильнее любой бури, предвещало что-то немыслимо сильное, и вот новый аккорд, а душа уже летит в такие дали, о существовании которых разум и не догадывался.

Какой чудесный был вечер!

На сцене по ту сторону экрана появился Билан с бородкой, значит концерт был записан еще несколько месяцев назад, и запел «Shape of My Heart».

Я не хочу сказать, что его трактовка мне понравилась, да и как мне может понравиться какая либо, кроме спетой ей.

Просто эта песня прозвучала неожиданно, влилась в уже растроганное предыдущей музыкой настроение.

Я слушал давно знакомые слова, в очередной раз осознавая, что не возьмусь дать им однозначное толкование, не смогу с ними согласиться, хотя и не имею оснований их оспорить.

Когда последние звуки композиции смолкли, я выключил телевизор, вставил в музыкальный центр флэшку с голосом моей Мишель, прибавил громкость, закурил, ушел на кухню, отодвинув бокал, налил вино в большую чайную кружку по самые края и замер, глядя сквозь тюль на припорошенный январским снегом Каменноостровский с беззвучно скользящими по нему редкими автомобилями.

Голос звучал и звучал, как обычно околдовывая меня.

На флэшке каждый третий трек был «Shape of My Heart» в ее исполнении, так уж я составил эту коллекцию любимого голоса.

2.

Был декабрь последнего года двадцатого века.

Впереди маячили новогодние праздники, а сегодня – двадцать второго декабря – мой тридцать третий день рождения, на который друзья, зная мою любовь к музыке, подарили мне пригласительный билет в Филармонию Джазовой Музыки.

Конечно, они не только мне купили такой билет, но и себе.

Нас было, как обычно, трое – я, Костя и Шурик – три давних друга, бывшие однокурсники, а теперь в чем-то конкуренты, в чем-то партнеры. Мы из поколения, которому очень повезло вовремя родиться и начать свою трудовую деятельность во времена, неожиданно свалившееся на голову нашей страны, времена огромных возможностей и грандиозных перспектив. Мы сразу после Университета влились в деловую жизнь не как наемные сотрудники, а в качестве собственников поначалу маленьких, микроскопических компаний, которые теперь уже распухли, накопили финансового жирка, накачали бугристые мускулы удачливого менеджмента, окрепли, стали уважаемы и известны, хотя бы в пределах Питера.

Мы выбрались из такси на Загородном у здания Филармонии.

Перед нами по ступенькам к входу поднималась стройная женщина очень маленького роста.

Она уже хотела взяться за ручку тяжелой двери главного входа, но я поспешил опередить ее:

– Позвольте поухаживать!

Она обернулась, внимательно осмотрела нас, будто пытаясь припомнить, знакомы ли мы. Женщина была из разряда, как говорили в нашем детстве – сзади пионерка, спереди пенсионерка. Немолодое лицо, маленькие темные глазки, тонкие губки, которые немного искривились, видимо, подразумевалась улыбка, низко надвинутая на лоб вязанная шапочка и торчащий из-под нее огромный, немного крючковатый нос.

Еще мгновение она рассматривала нас, потом хмыкнула, отвернулась и вошла в клуб.

За моей спиной раздались издевательские смешки.

– Тут тебе не ночной клуб, тут кладезь культуры! – хихикал Костя. – Ты бы еще в библиотеку пошел девочек клеить!

– Да, Вадик, – поддержал товарища Шурик, – что-то ты совсем нюх потерял. Точно холостяком помрешь, а как же со стаканом воды быть? Вдруг все же захочешь попить на смертном одре?!

– Завидуете просто, презренные женатики, – отмахнулся я.

Да, действительно, из нашей троицы я единственный был еще не женат, как-то не сложилось. Бывал разнообразный по составу участниц секс, но дальше постели дело не шло, становилось скучно, партнерши быстро забывались, терялись в закоулках памяти.

Я уже был уверен, что скоро стану приверженцем принципа одного своего приятеля – секс не повод для знакомства.

Жёны Кости и Сашки не раз пытались сосватать меня своим подругам. Все было в них прекрасно: внешность, образование, хорошие собеседницы, веселые, но как только попытаешься понять человека, заглянуть поглубже, то сразу слышишь звон пустоты в сфере ее сердца.

Я так за все эти годы не смог для себя точно определить, чего же я жду от человека, с которым готов буду разделить жизнь, каким она должна быть, только отчетливо понимал, что те, кто встречался, никак не отвечают этим несформулированным требованиям. Так и плыл по волнам жизни, не цепляясь ни за одну мель, не прибиваясь ни к одному берегу, наивно полагая, что, если вдруг, то сразу все станет ясно без заранее продуманных критериев.

Наши билеты позволяли занять один из отдельных столиков в небольшом зале клуба, где можно было немного закусить и выпить под звуки живого джаза.

Исполнители менялись, кого-то провожали, более или менее, стройными аплодисментами, кто-то уходил почти в тишине, провожаемый негромким гулом голосов за столиками.

Но вдруг, после небольшой паузы послышались одобрительные хлопки, которыми не провожали, а встречали кого-то, поднимающегося на небольшую сцену в глубине зала.

Я обернулся.

К роялю, за которым уже сидел пожилой мужчина, подошла невысокая женщина в длинном, до пят, достаточно узком черном платье. Она наклонилась, что-то обсуждая с аккомпаниатором, мне был виден только ее бритый затылок и ершик непослушных волос на макушке. Каково же было мое удивление, когда она наконец обернулась к залу – это была та женщина, с которой мы столкнулись при входе – ее нос ни с чем было не спутать. Без шапки она выглядела еще более нелепо – бритые затылок и виски, ершик на макушке, длинная челка наполовину седая почти до бровей, лицо бледное, ничего не выражающее, кроме усталости и, казалось, тоски.

Прозвучали первые аккорды уже известной, наверное, всем к концу девяностых песни. Если еще лет пять-шесть назад, она была знакома, как звуковое сопровождение кадров культового тогда фильма, в которых девочка пересаживала из горшка в газон цветок, доставшийся в наследство от приютившего ее, а потом погибшего наемного убийцы, то теперь каждая музыкальная радиостанция передавала эту композицию ежедневно, порой ни один раз за день. Конечно, она почти всегда звучала в исполнении Стинга, но порой проскальзывало и инструментальное исполнение второго ее автора – Доминика Миллера.

Женщина на сцене подошла к микрофону, вздохнула и запела. Все в одночасье изменилось – она исчезла из действительности, она растворилась в словах, которые звучали в зале, благодаря ей, которые пронизывали, лишали возможности двигаться, даже дышать, ее лицо сияло, казалось, не свет пары прожекторов выхватывает ее из полумрака зала, а она создает в зале световые всполохи, глаза… ах, какими стали эти глаза! Грудной с легкой хрипотцой голос вибрировал, придавая знакомой мелодии джазовый оттенок…

Это было потрясающе!

От того романтичного налета, который песне придавал тихий ровный голос Стинга, не осталось и следа, перестала музыка быть лирической, песня в ее исполнении обрела воистину мистический смысл, который, если верить автору, он и хотел в нее вложить.

Голос стих, исполнительница поклонилась, вышла из зала, а я так и сидел, не в силах пошевелиться.

– Обалдеть! – только и смог я в конце концов выговорить.

Друзья переглянулись, очевидно, я имел безумный вид.

– Кто это?

– Вадик, понятия не имею, – ответил Шурик, – пойду у местных узнаю.

Вскоре он вернулся:

– Ее зовут Екатерина Мишина, сценическое имя – Мишель. Поет здесь давно и часто, говорят нравится публике, есть даже, типа, фанаты. Кстати, ей за пятьдесят, это так, на всякий случай.

3.

Всякий случай произошел через месяц, когда я пришел на презентацию нового грандиозного проекта одного из клиентов моей фирмы. Все было очень богато и солидно, пожалуй, не хватало только фраков.

Изысканные напитки и закуски, шикарные женщины, как жены приглашенных, так и присутствующие для массовки.

В какой-то момент я увидел идущую сквозь жующую и пьющую толпу Мишель. Она была опять в том же длинном, обтягивающем черном платье, что и в Филармонии, на лице маска скуки и тоски.

Я начал крутить головой, пытаясь понять, куда она направляется, и заметил рояль около панорамного окна зала, смотрящего на лед Невы.

В этот раз она исполнила несколько композиций, это были блюзы, я опять растворился в этом прекрасном, околдовывающем голосе, с восхищением вглядываясь в одухотворенное, прекрасное лицо, с которого мгновенно слетели скука и тоска, как только оно приблизилось к микрофону.

Исчезла она также внезапно, как и появилась, еще не стихли восторженные аплодисменты, расслабленной шампанским публики.

Я бросился ее искать, нашел внизу, в гардеробе, где она курила.

Я подошел.

Мишель обернулась, прищурилась, что-то вспомнила:

– А, это вы. Опять будете просить позволения поухаживать?

– Здравствуйте. Нет, я хотел сказать, что вы прекрасно поете.

– Спасибо, я знаю. Вас как зовут-то?

– Вадим.

– Екатерина, но можно и Мишель. Как вам удобнее.

За левым ухом у нее была искусная татуировка, змея, обхватив хвостом ухо, свесилась, как с ветки дерева, глядя на меня из-под мочки недобрым, предостерегающим взглядом.

– Может выпьем? – отчаянно предложил я.

– Вообще-то нанятым артистам нельзя, но если вы пригласите, то я уже стану не совсем нанятой артисткой, а, скорее, приглашенным гостем. Так что, с удовольствием.

Мы вернулись в зал.

– Что вы предпочитаете? – спросил я.

– Странный вопрос. Конечно, водку. Я не люблю газировку за три копейки, – она кивнула на ряды бутылок французского шампанского, гордо выставленного на столах.

– Тогда лучше в бар пойти, тут вряд ли есть.

Мы переместились в соседнее помещение, где в полумраке и клубах табачного дыма, казалось, плавала барная стойка.

Бармен вопросительно взглянул на нас.

– Водки, – ответила Мишель. – Только не в это, – она презрительно отодвинула поставленную перед ней рюмку и указала на стакан для виски. – По сих пор, – приложила ноготь указательного пальца к середине стакана, – лей, не пропадет.

Мы долго сидели в баре. Ряд пустых стаканов перед нами все увеличивался, количество заполненных и сменённых пепельниц не поддавалось подсчету. Спроси меня, о чем мы говорили, я не смогу вспомнить, я был, как в тумане, опьянение пришло мгновенно, нес всякую чушь, с восторгом слушал ее рассказы о каких-то гастролях и концертах, неотрывно смотрел в ее лицо, понимая, что с него так и не слетала живость, которая появилась перед микрофоном. Ловил себя на том, что больше всего в эти часы боялся увидеть усталость и тоску, увидеть обычность.

Презентация давно закончилась, в соседнем зале стало тихо, только официанты сдвигали столы и выносили грязную посуду.

– Что ж, молодой человек, пора тетеньку посадить в такси и отправить баиньки. У меня завтра небольшой джем-сейшен в Филармонии.

– Обязательно приду.

Я посадил ее в такси и понял, что мне самому давно пора в постель, ноги не держали, давно так не напивался.

4.

Теперь у меня было на рабочем столе в ежедневнике полное расписание ее выступлений на ближайшее время, я не пропускал ни одного.

После пятого, она поехала со мной в мою новую пятикомнатную квартиру на Каменноостровском.

Я очень волновался, будто в первый раз, но то возбуждение, которое настигало при ее пении не прошло, оно усилилось от ее близости, казалось мы не в постели, а плывем в звуках музыки, мы невесомы, мы не здесь, нас просто нет.

Через несколько месяцев она переехала ко мне.

Мы никогда не говорили о чувствах, обязательствах, планах, будущем.

Все было понятно без слов.

Только по утрам я старался уходить, пока она не проснулась, потому что в эти часы ее лицо обретало маску обычности, под которой пряталось то – настоящее, для появления которого достаточно было встать перед микрофоном и спеть первые ноты.

Я не мог допустить, чтобы нарушились слова песни «Shape of My Heart»:

«I’m not a man of too many faces

The mask I wear is one»

Пусть она всегда носит лицо человека, дарящего музыку.

Почти каждый день заканчивался ее выступлением где-нибудь, куда я пробирался, продирался всеми правдами и неправдами или просто легко приходил, если это не было закрытым мероприятием. Я с вожделением ждал момента, когда она встанет перед микрофоном, и начнется чудо.

Так продолжалось года два, а потом я заметил, что все чаще Мишель начала встречать меня после работы дома, все реже она ходила на свидания с публикой, с микрофоном. Она порой садилась и дома за рояль, что-то пела, но это было совсем по-другому. Вроде, голос тот же, та же мелодия, но лицо не становилось таким прекрасным, как на концертах, оно оставалось обычным, не начинало светиться, не сводило меня с ума.

Встретился с ее агентом, который объяснил, что Мишель начала регулярно отказываться от предложений выступить, ссылаясь на усталость. Я взял с него слово, что она никогда не узнает о моем визите.

Я испугался, очень сильно испугался, понимая, что свалившийся на нее достаток в моем лице – это повод наконец отдохнуть, посвятить время себе. Но как быть мне – я же больше всего опасался, что моя Мишель превратится в обычную пожилую, не блещущую красотой женщину, потеряет свой волшебный дар перерождаться на каждом публичном выступлении, которое на какое-то время превращало ее в божественное создание, способное становиться музыкой жизни для меня.

Я не знал, как мне быть, мучился, не спал ночами.

Решение пришло из ниоткуда, просто однажды стало очевидным.

Объяснил Мишель, что начались трудные времена, что с делами у меня полный крах, случился просчет, теперь еле-еле свожу концы с концами, лишь бы остаться на плаву.

Выделил одно некрупное направление бизнеса в отдельную компанию, перевел туда несколько человек, снял для них маленькое помещение на окраине города в непрестижном, дешевом деловом центре. Оборудовал там себе кабинет. Теперь, если Мишель собиралась заехать ко мне на работу, то срывался из основного офиса, летел на окраину и встречал ее только там.

Купил в новостройках небольшую двухкомнатную квартиру, переехали мы с Петроградской стороны на Выборгскую. Запер свою огромную квартиру на Каменноостровском, сказал, что продал, чтобы рассчитаться с долгами. Бросил «Мерседес» на парковке у офиса основной фирмы, купил себе небольшой «Опель».

Вместо Канаров и Сицилии стали ездить в отпуск в Турцию или Болгарию.

Все должно было говорить о тяжелых временах.

Мы начали планировать расходы, постепенно Мишель вошла в былой ритм – ежевечерние концерты, выступления, корпоративы, публика, микрофон, она возродилась, она стала прежней, ее лицо опять перестало успевать надевать маску обычности.

Конечно, если вдруг возникала необходимость приобрести что-то значимое, то у меня «случалась разовая удачная сделка» и я приносил домой «кучу денег», но все остальное время наш бюджет формировался, практически, в равных долях – из моих «заработков» и ее гонораров.

Я постепенно добился своего – я вернул себе прежнюю Мишель.

5.

Беда случилась в две тысячи десятом.

Сначала ее начал мучать сухой кашель, появилась сильная хрипота в голосе, сиплость, когда же она наконец поддалась уговорам и сходила в диагностический центр, то многое уже было поздно.

Как мне объяснял врач:

– Поймите, рак голосовых связок на ранней стадии практически не определить. Внешних проявлений нет, самочувствие не меняется, внешне человек не меняется. То, что проявляется, легко объясняется простудой, гриппом, желудочными проблемами и прочим. Пока боли уже не начнут нарушать нормальный сон.

Он объяснил, что минимальный шанс есть – это Германия, но цена операции запредельная.

Я долго втолковывал Мишель, что мне удалось взять дешевый кредит, что я обо всем договорился.

Я действительно договорился – клиника согласилась принять платеж прямо с оффшорного счета, так что не надо было терять время на какие-то махинации с деньгами. Нас записали на первые числа мая. Я снял гостиницу – Мишель на одну ночь, перед визитом в клинику, себе на месяц, заказал билеты на самолет. Все было готово.

Пока я все выяснял, оформлял, договаривался, она сидела дома, молчала, порой целый день не переодевая ночную рубашку, она стала выглядеть старше своих шестидесяти пяти. И только, когда я ей объяснил, что все подготовлено, она встрепенулась, преобразилась, даже что-то играла вечером на пианино, ночью была очень нежна, не давала мне уснуть до рассвета, а на утро пропала.

Нашли ее через три дня в мотеле под городом, она приняла пару пачек снотворного, ее не стало.

«Прощай, Вадик.

Я не смогу себе простить, что напрасно обреку тебя на огромные траты, на непосильный кредит. Ты говорил, что он очень выгодный, но таких не бывает. Долги всегда приходится отдавать. А в моем случае шансы минимальны, даже если выживу, то уже не только петь, а даже говорить вряд ли смогу. А я же помню твой ужас, когда я пыталась уйти от пения. Я себе никогда не прощу той слабости, просто захотелось стать обычной женщиной на шее мужчины. Но это не моя судьба оказалась, жизнь сразу же дала мне по рукам за своеволие, обрушив твои финансы. Не дано было мне…

Наши десять лет – главное, что было в моей жизни. Извини, такие слова мне не свойственны. Но это прощание, можно позволить себе немного высокопарности.

Я абсолютно спокойна, я не толики не сомневаюсь в том, что делаю, я никогда не смогу жить без голоса, а ты никогда не сможешь забыть, что у меня когда-то был голос.

Еще раз прощай, твоя Мишель.»

6.

Я допил вино из чайной чашки, ушел в спальню, где ворочался до утра без сна.

Как только на улице стало светло, поехал на кладбище.

Этот памятник на могиле Мишель придумал я, потом потратил несколько месяцев, чтобы найти мастера, который его сотворит.

Надгробье из черного мрамора в виде крышки рояля, на нем сфера из прозрачного материала, в центре которой на почти невидимых стальных нитях подвешено хрустально сердце, а перед ним микрофон.

Слабак

1.

Анатолий выключил воду, повесил душ с гибким шлангом на смеситель, снял с крючка банное полотенце, вытер ей волосы, потом тело, подкатил инвалидное кресло, опустил левый подлокотник, склонился:

– Помоги мне.

Алиса оперлась правой рукой о край ванной, левую подняла, чтобы он смог обхватить ее вокруг тела.

– Три, четыре, – прошептал Анатолий, – поехали.

Тело перекочевало в кресло, женщина поспешно сомкнула короткие культи ног:

– Не смотри!

– Да не смотрю я, – он, тяжело переводя дыхание, прислонился к косяку двери, поднял глаза к потолку, дожидаясь пока она наденет белье и футболку, прикроет свои обрубки легкой накидкой, всегда висевшей на спинке кресла, потом включил фен, высушил ее волосы, развернул кресло так, чтобы Алиса смогла расчесать волосы перед низко повешенным зеркалом.

Пока она причесывалась, вытащил из ванной специальный стульчик, на котором он ее обычно мыл, стряхнул с ножек воду, подвесил на крючок под потолком.

– Готова?

– Да.

Отвез женщину в комнату, она перебралась на тахту, отрегулированную по высоте так, чтобы лежанка была на уровне кресла.

Анатолий ушел на кухню, насыпал в тарелку гречневую кашу, положил свои «фирменные» куриные котлеты, в кружку налил свежезаваренный чай, расставил посуду на маленьком столике на низких ножках, отнес в комнату, поставил перед Алисой:

– Поешь. Я тут следующий сезон твоего любимого «Карточного домика» скачал. Включить? – она обожала сериалы про сильных женщин.

– Да.

Пока Алиса ела и смотрела фильм, Анатолий, разложив напротив телевизора гладильную доску, принялся гладить постельное белье, послушно дожидавшееся своего часа на сушилке.

– Сегодня на работе…, – в задумчивости начал он.

– Не мешай! Я же смотрю, – недовольно нахмурила брови Алиса. – Завтра расскажешь.

– Хорошо.

Догладив и разложив белье на полках в шкафу, унес кроватный столик на кухню, помыл посуду, огляделся, предусмотрительно пододвинул к краю кухонного стола графин с водой и стакан, вернулся в комнату:

– Все, мне пора. До завтра. Телефон на тумбочке, если что – звони, – привычные, регулярные слова.

– Не волнуйся, не посмею тревожить покой твоей жены, – передернула плечами Алиса.

Он, как обычно, смолчал, наклонился поцеловал Алису в щеку, ощутив еще сильный аромат ванильного геля для душа – ее любимого, погладил волнистые волосы, прошептал:

– Я люблю тебя!

Вышел в прихожую, оделся под звуки телевизора, проверил, что ключи не забыл, захлопнул за собой дверь, неспеша пошел вниз по лестнице, мысленно проверяя себя – все ли, что было необходимо, сделал, чтобы ни в чем не ограничить Алису: лекарства на месте, вода на кухне на краю – дотянется, чайник наполнен и стоит на крайней конфорке, пульт от телевизора на тахте…

Он никогда за эти долгие пятнадцать лет ничего не забывал, но все же каждый раз себя контролировал – привычка.

Все в квартире Алисы было его руками приспособлено для жизни человека, который не может встать во весь свой былой рост, нет давно этого роста.

Анатолий в первые же год после аварии снес перегородку, объединив санузел, чтобы там не было тесно инвалидному креслу, разработал и изготовил на заводе у приятеля систему поручней, позволявших Алисе легко справляться без посторонней помощи в туалете, все стулья, кресла, тахта и диван в обеих комнатах были подогнаны, под высоту каталки, вещи обрели новые места, до которых можно дотянуться сидя.

Даже раковины были опущены, доставляя Анатолию большое неудобство, особенно в последние годы, когда на этом проклятом седьмом десятке начались проблемы со спиной.

Единственным «узким» местом осталась ванна, ничего не сумел придумать, поэтому завели они «банные» субботы, не могла Алиса в одиночку преодолевать высокий край. Была, конечно, мысль спилить этот самый край, но Анатолий от идеи отказался – опасался оставлять беспомощного человека на мокрой поверхности без поддержки.

Были даже где-то его чертежи перестройки помещения санузла, которые позволяли бы въезжать на кресле под душ, но нет, не решился.

Частенько, кроме суббот, случались и другие «банные» дни, стоило только Анатолию заметить, что Алиса морщит нос, благо, что бывал он в ее квартире каждый день, хотя бы на часик-два, но каждый, не позволял себе пропускать, опасался, начинал волноваться…

2.

Лиза сидела на кухне перед чашкой чая, устремив взгляд в зимнюю темноту за окном.

Анатолий подошел, склонился, поцеловал родную макушку:

– Как ты?

Она не ответила.

Он обошел стол, сел на табуретку между женой и окном, заглянул в когда-то жгуче карие, но теперь поблекшие глаза, понял, что ее взор обращен внутрь, что Лиза вряд ли видит, что-нибудь вокруг, так после…, после его поездки на Дальний Восток бывало частенько.

Всегда, даже сам с собой, он называл это просто поездкой на Дальний Восток, такая детская попытка спрятать голову в песок, будто, если что-то страшное назовешь другими словами, то оно и иной, не такой страшный, смысл обретет.

Встал, мягко обнял жену за плечи:

– Пойдем, родная, немного погуляем. Там такой чудный вечер, легкий морозец и ни ветерка. Сидишь весь день в доме, – потянул ее вверх.

Она вздрогнула, будто проснулась, послушно встала, провела ладонями по седым волосам, собрала их на затылке, стянула резинкой, послушно пошла в прихожую.

– Подожди, – Анатолий сходил в комнату, принес кофту, надел на жену поверх домашнего халата, помог застегнуть сапоги, подал пальто.

Снег приятно поскрипывал под их неспешными шагами.

Лиза держала Анатолия под руку.

– Смотри-ка, – вдруг нарушила она тишину пустынного вечера их двора, – в нашей школе еще свет горит.

Он повернул голову, посмотрел куда указывала Лиза.

Действительно, на втором этаже в одном из классов ярко горел свет.

– Это же наш класс, – сказал Анатолий. – Кому-то не уходится с работы.

– Может продленка?

– Сегодня суббота.

– Ах, да. Тогда не знаю, что там может быть. Смотри, а теперь стены синим покрашены. В наше время были салатными.

– Зелеными.

– Нет, салатными.

– Хорошо, я в этих оттенках несилен.

– А не ты ли их красил? Помнишь, когда все сбежали, а ты остался.

– Да, было дело. Красил, чем дали, мне казалось – зеленым.

– Нет, такой светленький был, салатный.

Анатолий готов был нести любую чушь, лишь бы Лиза говорила, спорила, лишь бы не уходила в себя, как он этого ее состояния боялся!

А ведь она права, именно он в том году, какой это класс был, кажется восьмой, красил стены класса в самом начале летних каникул, или они еще даже не начались. Было решено проводить ремонт силами учеников. Кем решено? Сейчас и не вспомнить. Что он точно помнил, что этой покраской в очередной раз подтвердил свою кличку – Слабак.

3.

Впервые кличка родилась, когда в школе, после окончания младшей, начались уроки физкультуры.

Тогда Анатолий – длинный и тощий, как жердь, самый высокий в классе – беспомощно повисал на шведской стенке или перекладине, с грохотом падал при попытке прыгать через козла, смешно, как девчонка, выкидывал руки и ноги в стороны при беге. Одноклассники от души насмехались над его несуразностью. Ради издевки пытались заставить его поднять какую-нибудь гирю или гантель, покатываясь от смеха, глядя на его багровеющее от натуги лицо, по которому струился пот.

Он долго пытался как-то себя проявить в упражнениях, но все это заканчивалось очередной двойкой и поводом для новых насмешек.

Отчаявшись Анатолий ушел в книги, погрузился в их выдуманный мир, читая все подряд про пиратов, рыцарей, благородных разбойников, по ночам во снах примеряя на себя их образы, они и теперь порой приходят в снах, как образцы силы.

Насмехаясь над ним, его не сторонились, пользовались его несомненными успехами в учебе, списывали, заставляли подсказывать, а порой даже и объяснять. Он радовался такой своей востребованности, компенсируя ею свою физическую слабость, которая привела к привычке сутулиться, стесняться своего роста, бояться высунуться из толпы.

К старшим классам, когда у одноклассников начались увлечения курением, а позже и портвейном, широко доступным в советском детстве начала семидесятых, кличка нашла новое подтверждение – послушный и домашний ребенок – Толик никак не хотел переступать очерченные воспитанием границы, вызывая среди «бывалых» товарищей уже злые насмешки и издевательства.

Его «примерность» считалась слабостью, да и что еще от Слабака ждать.

Так было и при ремонте класса. При первой же возможности сотоварищи свалили в поисках более приятных занятий, а Слабак, как обычно, «приссал училок», струсил восстать и остался, в одиночку покрасил все стены.

Слабака назвали Слабаком, но уважали за одно великолепное качество – он никогда не сдавал, он все знал, но на «допросах» в учительской молчал, как рыба об лед, пусть, в силу своей «трусости», был не участником расследовавшихся событий, но свидетелем, так как следовал хвостом за заводилами, в последний момент отходя в сторону и только наблюдая.

Так и жил он в коллективе, но без друзей.

Нет, нет, все же был у него один настоящий друг с самого раннего детства, но, как и полагается Слабаку, этим другом была девчонка. Они сначала росли в одном дворе, были неразлучны, потом попали в один класс, где тоже держались вместе. Звали эту девочку Елизаветой.

Свадьбу сыграли, учась в институте, как и следовало ожидать, в одной группе.

А вместе с дипломами о высшем образовании их семья обрела и сына – Василия.

Карьера у Анатолия тоже не клеилась, потому что он Слабак, как все знакомые считали. Не мог он за себя постоять, не пытался выделиться, пробиться, очень скрупулёзно и ответственно выполняя все, что поручалось. На его успехах в инженерной и научной деятельности многие успели защитить диссертации, а он так и продолжал играть внешне второстепенные роли – ассистентов и помощников.

Даже при смене режима и строя в стране он не шелохнулся со своего места, и только вместе с институтом, который просочился сквозь жернова приватизации, оказался в роли сотрудника частного предприятия.

С Лизой они жили душа в душу, никогда она его не попрекала низким доходом, ценя в Анатолии верность и надежность. Нельзя было точно сказать, кто они в большей степени – муж и жена или просто верные друзья, семейный альбом которых начинался не со свадебного фото, а с черно-белой карточки, запечатлевшей двух карапузов, сидевших на дворовой скамейке со счастливыми лицами и эскимо за одиннадцать копеек в ручках.

Сын их Василий – рос совершенной противоположностью отца – физически сильный, энергичный, центр притяжения мальчишек двора и класса, сорванец. Учился средне, примерным поведением не отличался. По окончании школы совершенно неожиданно для родителей твердо заявил, что будет поступать в военное училище. Не слушая никаких возражений, вздохов и несогласий, сделал так, как сам решил.

С гордостью и скрытой завистью смотрел Анатолий на Василия, мысленно благодаря судьбу, что «слабость» не передается по наследству.

Окончив училище, молодой лейтенант Василий уехал служить на Дальний Восток.

В том же году отметили его отец и мать свои сорока пятилетие, а на работе Анатолия появилась новая молодая сотрудница – Алиса.

4.

Анатолий каждый раз, когда Алиса заходила в их комнату, украдкой смотрел не нее, боясь признаться себе, что все чаще думает о девушке даже, если ее нет рядом.

Незнакомое ему по прежней размеренной и распланированной с раннего детства личной жизни волнение все чаще не давало уснуть по вечерам, будило среди ночи, лишало аппетита, но никаких шагов, действий он, естественно, не предпринимал, только начинал еще больше сутулиться и ниже опускать голову, чувствуя на себе взгляд Алисы.

А потом случилось…

Их вдвоем отправили в командировку в Москву, номера были соседними, на ужин пошли в гостиничный ресторан вместе…

Он и теперь не мог вспомнить в деталях, что и как произошло, только фрагменты:

– Ты бы так от меня и прятался! – задорный молодой смех. – Я же видела, что тоже на меня так смотришь. Что ты такой робкий! Просто ребенок! – она обвила его шею обнаженными руками, поцеловала, толкаясь, перевернула на спину, оседлала.

Началась такая непривычная двойная жизнь, о которой Анатолий не то что не мечтал, даже не думал, даже представить себе до этого не мог.

С каким удивлением он прислушивался к своему голосу, когда тот дома совершенно искренне объяснял, после проведенного у Алисы вечера, что на работе пришлось задержаться сверхурочно, новая тема… в его речах даже зазвучало слово – перспективы.

Это слово очень любила Алиса, она не только любила само слово, но любила и то, что за ним стоит. Она начала упорно заниматься материализацией того смысла, которое в это слово вкладывала.

Занимая одну из руководящих должностей в отделе маркетинга, она под тем или иным соусом преподносила на совещаниях идеи, над которыми долгие годы в пользу более пробивных сотрудников весьма успешно работал Анатолий.

Через года полтора его имя стало весьма известным в компании, его наконец повысили, его заметили, заметили, что именно он разрабатывает то, чем фирма так успешно торгует.

Тогда же стал замечать Анатолий изменения в поведении Лизы – она все чаще молчала, непроизвольно сжималась, когда он к ней обращался, избегала его взгляда, пыталась не поддерживать разговор, пока не понимала, о чем он будет.

Изменилась и Алиса, если раньше радовалась их достаточно редким и недолгим встречам, то теперь перестала скрывать раздражение, когда Анатолий извиняющимся тоном говорил:

– Мне пора.

В один из таких вечеров она не выдержала:

– Сколько это может продолжаться! Когда ты поведешь себя, как мужчина? Когда ты объяснишь жене, что все ушло?

– Алисочка, – Анатолий еще больше ссутулился, – поговорю, обещаю.

– Твои обещания уже сколько слышу! Сколько можно!? Я в тебя всю душу вкладываю, а в ответ… Что в ответ? Ты бежишь к своей на задних лапках!

– Обещаю…

Вечером на кухне он сел напротив жены:

– Нам надо поговорить… – заглянул ей в глаза и увидел такой ужас и смятение, что поперхнулся, комок в горле не давал сказать больше ни слова. Он смотрел в родные глаза, не смея отвести взгляда, читая в них отчаянный страх, что сейчас прозвучит то, к чему, похоже, Лиза себя давно уже готовила.

Еще несколько секунд и Анатолий вскочил и почти выбежал в комнату, боясь не справиться с собой.

– Опять! – кричала Алиса. – Ты – тряпка! Слабак! Да как ты можешь мне теперь в глаза смотреть! Убирайся!

А через три дня она попала в жуткую аварию. Грузовик разорвал ее Мерседес на две части, скорость была бешенная, и в той части автомобиля, что отлетела на газон, остались ее ноги.

Тогда Анатолий впервые не ночевал дома, он три дня жил на кресле в больнице, пока врач не сказал довольно уверенно, что жизни Алисы уже ничто не угрожает, хотя он был не точен, не угрожало будущей жизни, но та, что была, уже закончилась навсегда.

Лиза встретила его молча, она теперь никогда не спрашивала, где он был, где пропадал, где задержался – на эти темы она наложила строжайшее табу.

Для всех началась совершенно новая жизнь.

Анатолий занимался перестройкой квартиры Алисы, обучался готовить еду, заниматься домашними делами, Алиса привыкала к наложенным на нее ограничениям, Лиза ждала мужа по вечерам дома, куда Анатолий неизменно приходил, оставляя свои переживания и усталость за порогом.

А еще через год, когда ждали Василия в очередной отпуск, вместо него прилетело известие, что «ваш сын геройски погиб» – он лег на гранату на учениях, чтобы спасти стоявших рядом солдат своей роты.

Впавшую в полную прострацию Лизу Анатолий оставил на попечение их соседке – медсестре, а сам улетел на Дальний Восток, чтобы через несколько дней вернуться с гробом, который не открывали даже над вырытой могилой.

Там он встретил ребят, которых спас его сын, там он видел их виновато потупленные лица, там он слушал командира части:

– Вы можете гордиться вашим сыном…

– Я и так им гордился, для этого ему не надо было погибать.

После этого Лиза начала частенько впадать в состояние полной отрешенности, которые очень пугали Анатолия, из которых никто, кроме него не умел ее выводить, хотя многие подруги часами просиживали рядом, пытаясь разговаривать, отвлекать, но только прикосновение рук мужа возвращали Лизу в окружающий мир, только с ним она могла разговаривать, только с ним ей казалось, что все, как прежде.

Так и делился день Слабака – работа, домашние дела у Алисы, время терапии для жены, а для себя короткая ночь, сон, где он становился сильным и волевым.

Два дома, две женщины и некому пожаловаться.

5.

– Ты не замерзла?

– Нет, – ответила Лиза, – давай еще немного пройдемся, – прижалась к его руке, – спасибо тебе!

Желание петь

Закончились три дня трудных переговоров, я проводил на самолет своих, видимо, будущих партнеров, зашел в аэропортовское кафе, чтобы выпить кофе перед тем, как отправиться назад в офис, с трудом нашел свободный столик, расположился, сделал первый глоток, вытащил из кармана смартфон и углубился в чтение свежей почты.

– Позволите? – прозвучал над моей головой голос.

Поднял глаза – у моего столика стоял высокий, стройный мужчина. На вид ему было лет пятьдесят с «гаком». Одной рукой он придерживал за выдвижную ручку небольшой чемоданчик на колесиках, во второй была чашка кофе. Он, вопросительно приподняв брови, указывал взглядом на свободный стул у моего столика.

– Да, конечно, – утвердительно кивнул я и вернулся к чтению письма от китайского поставщика.

Мужчина сел, не спеша размешал сахар в своей чашке, при этом я чувствовал, что он разглядывает меня.

– Вадик? Туз? – тихо спросил он.

Я вздрогнул, поднял голову, внимательно посмотрел на соседа по столику. Что-то отдаленно знакомое мелькнуло в его облике, но ничего конкретного память не подсказала.

– Мы знакомы?

– Не узнаешь? Я – Кунцевский. Аркадий, Аркан.

Конечно! Это был Аркашка – мой бывший одноклассник:

– Привет! Не узнал бы, если бы не сказал! Обалдеть, сколько лет-то уже прошло?!

– Сорок один, – усмехнулся он. – Тебя-то ни с кем не спутаешь.

Аркадий приложил палец к своей левой брови и кивнул на меня.

Да, ярко красное родимое пятно в виде сердечка над моей бровью – такой отметины, наверное, никто больше в мире не имел, меня легко узнать по ней и через сто лет. Именно это пятно было причиной моих прозвищ в детстве: и «червивый», и «туз». Второе мне нравилось больше. Я и свою компанию, которую учредил уже более двадцати лет назад назвал «Проект ТЧ».

– Прилетел? Улетаешь? – кивнул я на чемодан Аркадия.

– Улетаю домой, – улыбнулся он, посмотрел на часы, – через сто двадцать три минуты.

– Какая точность!

– Немцы приучили к пунктуальности, даже педантизму.

– Ты в Германии? Вроде, в Израиль уезжал. Когда это было? Ах да, ты же в конце десятого класса уехал. Это…

– Весна семьдесят восьмого. Перед выпускными мы уехали. Попали в перевалочный в Вене, а там отец как-то добился перенаправления в Германию. Так и попали туда.

– А здесь какими судьбами?

– К дальним родственникам матери приезжал. Да и просто погулять по местам детства.

Какое-то время вспоминали школу, одноклассников, про судьбы которых я, естественно, знал больше. Аркадий внимательно слушал, расспрашивал, радовался или сокрушенно кивал головой.

– А ты сам-то как? – спросил он.

– У меня, тьфу-тьфу, все хорошо. Своя компания, производим научное оборудование, торгуем по всему миру.

– Семья?

– Сын уже совсем взрослый, два внука есть.

– Жена?

– Она умерла.

– Извини! Мои соболезнования!

– Спасибо. Но это уже давно было, больше десяти лет назад. А у тебя как дела? Вид преуспевающий.

– Работаю в Университете. Преподаю, научная работа. Вот детей нет.

– Женат?

– Нет. Был. Давно. После Университета женился. Прожили одиннадцать лет, как говорится, детей Бог не послал. Потом разошлись.

– Больше не женился?

– Нет, – тяжело вздохнул Аркадий.

– Помню по школе, за тобой всегда девчонки бегали, – улыбнулся я, – неужели, что-то изменилось? Неужели никого не смог выбрать?

– Выбрал. Точнее сказать, судьба мне ее, наверное, выбрала. Раз и, как оказалось, на всю жизнь.

– И?

– Судьба, видимо, когда выбирала не все предусмотрела, не все просчитала, – горько усмехнулся Аркадий. – Все очень сложно было… есть.

– Любовь без взаимности?

– Наоборот. Все абсолютно взаимно, но сложно… Понимаешь, к примеру, бывают романы в письмах, сейчас, наверное, в интернете. А у нас в поездках.

– Как это?

– У меня в середине девяностых обострился гастрит, его еще в детстве заработал. Посоветовали попить минеральной водички в Карловых Варах. Вот в августе девяносто шестого я туда и отправился. Там я ее и встретил. Мимолетная встреча на улице, а я уже не мог не развернуться и не последовать за ней. Вспышка была мгновенная, но ослепила на всю жизнь. Карловы Вары подарили мне, как теперь понимаю, единственную любовь в моей жизни. Одну и навсегда.

Он замолчал. Я уже хотел сказать, что сам в Карловых Варах не бывал, а вот жена на протяжении нескольких лет регулярно посещала, я уже почти открыл рот и тут услышал:

– Татьяна была из России, из страны которую я покинул, но которая меня простила и послала эту встречу, изменившую всю мою жизнь.

Я так и замер с полуоткрытым ртом, отчаянно пытаясь вспомнить, когда моя супруга – Татьяна – ездила в Чехию. Да, впервые она туда поехала в августе девяносто шестого, врачи рекомендовали, полагая что тамошняя вода поможет. Я не в силах был произнести ни слова, но, казалось, Аркадию это и не надо было. Он продолжал, печально глядя в свою чашку:

– Нас захлестнуло сразу и с головой. Это был чудесный месяц, это было какое-то парение. Мы не расставались ни на минуту. Мир сжался до нас двоих. Она уезжала первая, сказала, что приедет через год в августе. Следующие одиннадцать месяцев для меня свелись к ожиданию, волнению – состоится ли новая встреча. В том же, девяносто шестом я и развелся, не хотел жить во лжи. И вот август девяносто седьмого, я уже с первого числа был в Чехии, она приехала пятого.

Да, моя Татьяна ездила в Карловы Вары каждый год именно в августе.

– Вы переписывались? – сглотнув комок в горле, спросил я.

– Нет. Я ничего про нее не знаю, только имя и страну. Все. Больше ничего, она никогда про себя ничего не рассказывала. Я так вижу, что она замужем, у нее есть семья. Но это только мои предположения, об этом не было сказано ни слова. Вообще… Она наложила табу на все, что находилось вне Карловых Вар. Как будто существовало две жизни, каждый год распался на два периода: один длиной в месяц, а второй – одиннадцать. Эти жизненные периоды не пересекались, живя в одном, ты как будто ничего не знал о втором, между ними была глухая стена. Так продолжалось одиннадцать лет, а в августе две тысячи седьмого она не приехала. Она больше не приехала.

Татьяна умерла в июне две тысячи седьмого. После того, как она вернулась в предыдущем году из Карловых Вар и прошла очередное обследование, врачи поставили страшный диагноз, она прожила еще почти год. Потом ее не стало.

– Я каждый год приезжаю в Карловы Вары первого августа, уезжаю тридцать первого, но все напрасно. Хотя именно этот месяц и ожидание его последние двенадцать лет и стали смыслом, надеждой, не знаю на что. В моих снах звучит ее голос, стоит закрыть глаза и вижу ее образ. Она так восторженно относилась к жизни, по крайней мере, когда мы были вместе. Было ощущение, что каждый день для нее праздник жизни.

Я вспомнил, как Татьяна возвращалась из ежегодных поездок в Чехию: обыденно, спокойно, почти равнодушно, будто отсутствовала не месяц, а всего пару часов. Дежурный вопрос: «Как съездила?», дежурный ответ: «Нормально».

– А как она пела! Это было сказочно!

– Она тебе пела? – меня даже передернуло.

– Нет, не то чтобы мне, – улыбнулся Аркадий, – там было такое небольшое кафе, в котором фирменной фишкой была музыка. То есть там были инструменты, каждый посетитель мог что-то сыграть или спеть. Такое заведение с творческой атмосферой. Публика там соответствующая собиралась. Татьяна там пела романсы, аккомпанируя себе на гитаре. Она в эти минуты будто светилась, смотрела на меня, и создавалось впечатление, что поет только мне.

В юности моя Татьяна очень любила петь и играть на гитаре. Но потом, когда мне приходилось дома работать над будущей диссертацией, требовалась тишина. Она стала петь только, если собирались у нас друзья или мы были в гостях. Потом я начал строить компанию, в основу успеха которой были положены результаты моих научных изысканий, гостей принимать или ходить к друзьям стало некогда. Когда переехали в новый дом, который я построил, гитару забыли где-то в шкафу в старой квартире…

– Вот такая у меня история любви, – вздохнул Аркадий, посмотрел на часы. – Все, мне пора, сейчас начнется посадка. Рад был тебя повидать, узнать что-то о бывших одноклассниках. Вот, – он достал свой бумажник и вытащил из него визитную карточку, – будешь в Германии, звони, с удовольствием с тобой встречусь. Кстати, вот так выглядит моя Татьяна, – он из отделения с клапаном на кнопочке вынул фотографию и протянул ее мне.

На снимке пара сидела за столиком в каком-то кафе: Аркадий и совершенно незнакомая мне женщина, даже отдаленно не напоминавшая мою Татьяну.

– Все. Пока, я побежал, – Аркадий забрал у меня снимок, аккуратно убрал его в бумажник, встал и протянул мне руку.

Я пожал ее:

– До свидания, вот возьми мою визитку, если опять приедешь, обязательно позвони.

Когда Аркадий отошел уже на середину зала, он обернулся и помахал мне рукой, а я, глядя ему вслед, думал, был ли в жизни моей жены кто-нибудь, кто вдохновлял ее петь или был только я, кто убил ее желание петь?

«Parole, parole, parole…»

Наша супружеская жизнь давно пролетела медовый период, миновала и тканные, и деревянные юбилеи, потом основательно принимала металлические оттенки и вот докатилась до хрустальной хрупкости.

Мы не то чтобы дрались или ругались с битьем посуды, но тихий изнуряющий конфликт – невысказанный, затаенный – назревал зримо. У меня были обиды и претензии к супругу, наверняка, подобное зрело и в его душе. По крайней мере, я упорно надеялась, что это так, иначе остается только равнодушие, а его победить труднее всего, практически, невозможно.

Надо было что-то предпринимать. Что? Как всякая современная женщина, я полезла за ответом в интернет и наткнулась на рекламу некоего психолога с темой: «Преодоление конфликтов». Позвонила, поехала в офис и оказалась в уютной приемной, где очаровательная секретарша моего возраста задала мне несколько вопросов и записала в группу.

Стены приемной были увешены фотографиями. С одной из них сквозь очки в тонкой металлической оправе на меня был обращен чуть прищуренный, с легкой хитринкой добрый взгляд пожилого психолога. Очень приятное лицо. Просто очаровашка! Вот было бы здорово, если мой муж будет так выглядеть, когда достигнет такого же возраста!

– Он специалист по семейной психологии? – спросила я у секретарши.

– Что вы! Он специалист гораздо шире. Он Король в своем деле! – улыбнулась она. – Ваши занятия будут проходить в соседнем кабинете. Я записала вас в группу, приходите первого июня, в воскресенье. Это первое занятие по вопросам Преодоления.

Мужа посвящать в свои планы не стала. Сказала, что к подруге пошла. Он даже голову от книги не поднял, хмыкнул только что-то. Интересно, он вообще понял, что я сказала? Да, надо что-то срочно менять, что-то делать!

И вот я сижу в просторной комнате в компании еще пары десятков человек.

Психолог-Король (по секрету, в жизни оказался еще очаровательнее, чем на фотографии) начал занятие с краткого вступления, в котором поведал нам, как много значат слова в преодолении конфликта. Привел пару примеров из своей молодости, когда бывал в колхозе сначала студентом, а потом уже и молодым специалистом. Там у них происходили с местными ребятами конфликты, которые должны были закончиться жуткой дракой, но наш психолог всегда умудрялся найти слова и с их помощью преодолеть, погасить конфликт.

– Я специально в своих примерах не приводил слова, которые гасили конфликты, – продолжал он. – Наша задача в том, чтобы вы сами научились находить такие слова.

Потом, когда был перерыв, и все разошлись покурить или попить кофе, я заглянула к секретарше, чтобы забрать свой экземпляр договора. Мы с ней разговорились, я поделилась своим восхищением, что Король может словами погасить конфликт с подвыпившими деревенскими ребятами. Секретарша рассмеялась:

– У него просто всегда в кармане была фляжка с водкой. Этот аргумент заставлял аборигенов принципиально менять свою позицию в споре.

Вот тебе и секрет психологии!

Вторая часть занятия строилась иначе. Король предложил каждому из нас подумать и рассказать, что бы нам хотелось преодолеть, и самим предложить пути преодоления.

– Это не обязательно должен быть очевидный конфликт, – напутствовал он. – Это может быть стремление к какой-то мечте, тогда это конфликт или с самим собой, или с окружающей обстановкой, в зависимости от сути мечты. Это может быть преодоление каких-то своих слабостей, недугов, что угодно. Во всем этом есть конфликт, который мы и попытаемся научиться преодолевать.

Затем начали выступать члены группы.

В конце занятия Король объявил, что свои советы он вышлет каждому индивидуально на электронную почту.

Первые дни недели были заняты сборами сына на дачу. В среду муж отвез его к своей маме в садоводство на берегу озера. Наконец наступили и мои летние каникулы, и я приступила к реализации плана, который созрел у меня за время присутствия в офисе психолога.

Первым делом был продуман и подготовлен мой туалет вплоть до белья, что, как всегда, сильно отразилось на семейном бюджете, но совесть моя была спокойна – не для себя же стараюсь, а для общего дела – семейного.

Вспомнив рассказ секретарши о секретах психологии, я взяла отгул и пятницу посвятила закупке любимых напитков мужа и готовке ужина. А еще, естественно, успела сбегать в парикмахерскую.

И вот во всеоружии я встретила супруга.

– Ты приоделась?! – отметил он, разуваясь в прихожей.

– Удивляюсь, что ты заметил, – бросила я пробный камень.

– Как тут не заметить, уже не помню, когда ты последний раз была в платье.

Если быть честной, меня действительно было не вытащить из любимых джинсов, разве что вечером в халат. Ладно, пусть он думает, что счет стал один ноль в его пользу, не буду пока припоминать его ежедневные штаны от спортивного костюма с вытянутыми коленями.

Тем временем он помыл руки, сунулся на кухню, увидев пустой стол, заглянул в комнату и, я надеюсь, потерял дар речи.

Хотя в белые ночи это и выглядит смешно, я даже свечи среди закусок и бутылок на столе зажгла. Для полноты картины и настроя.

– Ты премию получила? – сняв галстук, он сел за стол и потянулся к коньяку.

– Нет. Просто лето, погода, настроение.

– Будешь? – он вопросительно склонил бутылку над моей рюмкой.

– Конечно.

– Лето, так лето, – коснувшись свой рюмкой моей, он выпил и не спеша начал изучать содержимое стола.

После нескольких рюмок, первоначального утоления голода и вежливых похвал моих кулинарных способностей муж огляделся в поисках привычного телевизионного пульта, который я предусмотрительно спрятала в шкаф.

– Где он?

– Тебе обязательно нужен телевизор. Без него плохо еда усваивается?

– Да нет. Просто, где он?

– Можно же хоть раз без него посидеть, поговорить.

– Ну? О чем? Что-то случилось?

– Почему обязательно случилось? Мы же семья. Наверное, у нас есть темы для разговора.

– А-а, – он приподнял подбородок и вздернул брови, а потом потянулся к бутылке, я не препятствовала. – Начинай, – добавил несколько обреченно. – Опять какой-то грандиозный план?

– Причем тут план?

– У тебя же все время какие-то планы: новые обои, новая мебель, перестроить дачу или еще что-нибудь.

Вот началось, я с облегчением вздохнула, давай, давай, выговаривайся, не копи в себе, давай!

– Хорошо бы, конечно, чтобы эти планы выдвигал ты. Ты же глава семьи. Неужели тебя не волнует, как мы живем, как обустроена наша жизнь? – говорила тихо, без нажима.

– Ну, знаешь! Если я что-то когда-то и высказывал, то ты всегда это отвергала. При этом подводила под это такое многословное объяснение, что я уже начинал терять за этими словами саму тему разговора. Мне проще просто профинансировать твои планы, чем пытаться их корректировать. Последнее время ты вообще перестала советоваться, только ставишь перед фактом. Ты все планируешь, ты все знаешь, что надо покупать, что не надо.

– Сам виноват. Тебе же так удобнее, ты же сам отстранился от всего. Финансируешь? А я? Пусть твоя зарплата больше, но не в этом же дело. Почему только у меня болит голова об общем? Почему только я мечусь, чтобы устроить сына в физмат школу? Почему только я продумываю, куда нам поехать в отпуск? Думаешь, мне это очень нравится? Я бы с удовольствием была бы слабой женщиной за спиной мужа. Но нельзя же считать, что кроме работы другого труда в жизни нет. Встряхнись! Ты же не всегда таким был. Вспомни, вначале ты все время что-то придумывал. А потом начал сдуваться. Почему? Про обои вспомнил, а сколько раз ты подклеивал угол над письменным столом, где отклеивалось. Почему не обновить их везде? Ты скатился к полумерам, к наименьшим затратам сил. Ты перестал быть инициатором.

– Дорогуша, вспомни, как ты отшивала каждую мою попытку скорректировать твои грандиозные планы.

– Скорректировать!? Твои корректировки сводились только к отмене моих планов, лишь бы ничего не делать, ничего не менять!

– Ладно, считай, как тебе удобнее, – он поднял рюмку, кивнул мне и выпил.

Перебор, одернула я себя, не увлекайся, а то опять в угол его загонишь, замкнется.

– Ты же не такой. Если бы тебя устраивала жизнь, в которой все решаю я, ты бы жил радостно. Но ты же мрачнеешь с каждым днем, ты замыкаешься, ты гасишь в себе свое желание что-то сделать.

– Опять философия.

– Хорошо. Давай по-другому вопрос поставим. Не надо корректировок. Скажи честно, есть у тебя какой-то план, ну не знаю, мечта что ли? Что бы ты хотел сделать?

Вдруг, заметила промелькнувшую в его уже охмелевших глазах искорку:

– Баню.

– Что?

– Я бы хотел у нас на даче построить настоящую бревенчатую баню.

– Ну?

– Что ну? Она денег стоит, больших денег.

– Кредит.

– Ой, перестань! Каждый раз, когда ты берешь кредит на свои планы у меня предынфарктное состояние. Такая ситуация везде зыбкая, а ты…

– Но мы же не пенсионеры предсмертные, у нас еще большая часть жизни впереди. Что не заработаем? Нельзя жизнь на завтра откладывать. Надо свои мечты сегодня реализовывать. Чего ты боишься? Главное верить!

Он потряс головой и потянулся к бутылке, я подставила свою рюмку.

– Решено! Строим баню! – радостно крикнула я, спохватившись, испуганно прижала ладонь к губам, но было поздно.

– Вот опять ты приняла решение, – он, не выпив, резко поставил рюмку на стол.

– Ну, извини, – что уж тут оправдываться, – сам приучил. Переучи, отучи меня принимать решения. Построй меня, накажи, скажи, что я дура и ничего не понимаю.

– Ты не дура, – вяло ответил он. – А баня действительно дорого. Столько денег, чтобы летом несколько раз попариться.

– Это же мечта. Хоть раз попариться – это сбывшаяся мечта, ты сбудешь ее своими руками. Это же здорово! Вспомни, как ты через пару месяцев после свадьбы на всю свою зарплату купил мне колечко, которое тебе понравилось. Помнишь, как мы потом на продукты занимали у всех, на работу пешком ходили, свет вечером не включали, чтобы за электричество не платить? Это же было здорово! Нельзя прекращать делать прекрасные глупости, нельзя отказываться от радостей! Зачем мы живем? Нельзя становиться таким рассудительным. Ты убиваешь нашу жизнь, взвешивая каждый свой шаг и оценивая его с точки зрения возможности. Делай невозможное!

– Я… – он смотрел в небо за окном, я не вмешивалась, вдруг мой расчет оказался правильным?

Молчал он долго, я протянула руку и коснулась его плеча, он вздрогнул, наверное, вернулся из каких-то воспоминаний. Меня кольнуло неприятное подозрение: обо мне ли было это воспоминание, которое повергло выпившего человека в такую прострацию?

– Ты мне изменял? – тихо спросила я.

– Нет, – быстро ответил он. Слишком быстро.

А мне очень даже казалось, что да.

– А собирался? – зачем мне это? Так же спокойнее, но, с другой стороны, решила все прояснить, тогда проясняй все.

– Нет.

– Но хотел бы?

Пауза.

– Я думал об этом.

Вот и получи психолог хренов. А что ты ждала? Чудес не бывает.

Хотя…. Был у нас один ухажер. Так он меня обволакивал! И что? Нет, я не изменила, но я же стояла на грани. Тогда на корпоративной пьянке, в том кабинете замдиректора, в той темноте, в той власти рук и губ, в том тумане, в том соблазняющем дурмане и томлении, сквозь которые донесся легкий запах незнакомой мужской туалетной воды и незнакомого тела, и я как будто проснулась. Не родное! Не то! Опомнилась на самом последнем пределе. Но не надо супругу об этом знать, не надо, ни к чему это знание, пусть это умрет в моей памяти. Для мужчины это может быть непоправимым ударом. Они же не способны перенести свою не исключительность.

Не дай Бог, ему это сказать! Он тебе всегда объяснит причины своей неверности, но никогда не поймет твоей. Он может понять жену друга, которая изменила мужу, но не свою жену.

Каким бы он не был слабым и ведомым в любых других аспектах жизни, он готов многое признать, но не в вопросах права самца.

Как тот в кабинете, он же со мной теперь даже не здоровается.

Какие же они все же примитивные, когда разговор заходит о сексе. Попробуй сказать, что тебе с кем-то было хорошо! Хоть за сто лет до того, как ты встретила его. Он может быть миллионером, волшебником, хоть Богом, но ты можешь запросто срубить его одним сравнением, намеком на кого-то, кто в постели на одну десятитысячную долю круче его. Надо каждому из них твердить, что так хорошо, как с ним, у тебя еще ни с кем не было!

Я молчала. Я понимала, как трудно ему было произнести эти слова. Я бы не решилась. Но пусть, пусть выскажется, хуже нет накопления в душе недоговоренностей. Давай, давай… «Слова, слова, слова», как в той, любимой нами в юности, песне.

– Ты перестал меня хотеть? Я же знаю, что мужчины по природе полигамны. Вам же надо новых побед, вам надо разнообразие. Я наскучила?

– Я не знаю. Но я думал об этом, – его руки дрожали. – Прости, но это так.

– Не проси прощения. В этом виноваты оба. Не бывает, чтобы один.

– Ты так думаешь?

А что я еще должна была сказать? Предъявить претензии и разрушить свой план, вообще все разрушить. Что, нужно было в исступлении заломить руки и разразиться рыданьями?

– Да, я так думаю. Думаешь, мне нравится, что ты ко мне почти не прикасаешься.

– Но ты же все время уставшая…

– Новые слова из старой песни. Сделай так, чтобы я не была уставшая. Возьми ответственность за наш дом, за нашу семью на себя! Возьми! И я не буду измотана, издергана, нервная. Может, тебе скучно? Может, тебе обрыдло, что все идет по сценарию: ужин, телевизор, душ, кровать. Вспомни, каким ты был тогда, в начале. Ну!

– Что?

– Помнишь, как мы на заливе загораем, потом ты начинаешь дурачиться, приставать, потом уже нет сил терпеть, и мы бежим за шоссе в лес? Вспомни, как в гостях у Строгоновых мы вышли вместе с курящими на лестницу, чтобы развеяться. Потом все ушли, а ты потащил меня на последний этаж к двери на чердак. Помнишь? Никаких душей и кроватей!

Он ошалело смотрел на меня, будто я ему рассказывала что-то из чужой жизни.

– Почему все это ушло?

– Ну, мы же уже не юнцы.

– Мы не юнцы, потому что мы себя такими делаем. Старость приходит из головы, это не возраст, это мысли о возрасте! Пойми, мы такие, какими мы сами себе представляем, не верь зеркалам! Проснись, начни дурить, встряхнись, сумасбродство продлевает жизнь! – чувствовалось, что уже начало просвечивать донышко второй бутылки, меня несло, я вдруг поверила, что я на верном пути. Спасибо психологу! Слова на многое способны в нашей жизни, главное верить, абсолютно верить в то, что произносишь. А я верила! Еще как верила!

Муж поднялся, качнувшись, направился к музыкальному центру, что-то там поколдовал, и по комнате поплыли звуки «July Morning». Вернувшись, он поклонился и протянул мне руку.

Мы танцевали и целовались.

Потом он потянул меня за руку к двери.

Во дворе мы спрятались на скамейке, которая куталась в развесистый куст сирени, мое платье послушно ползло вверх, стринги вниз, а уже через секунду не нужны были никакие, самые даже умные на свете, слова.

Цветы жизни

Глава 1

Я, как обычно, лежал и слушал звуки пустой квартиры.

Хотя, наверное, неправильно говорить, что я лежал, лежало тело, которое когда-то было моим. Интересно все же, к чему можно отнести местоимение «я», если уже несколько лет тело тебе неподвластно? Что скрывается за этим «я» в данных обстоятельствах? Разум? Мысли? Память?

Хорошо верующим – у них есть душа, с которой они себя ассоциируют. Но где она? Что она? Если она все же есть, то есть ли она и у неверующих?

Никто не знает.

Вам не представить, сколько разных рассуждений могут посетить вас, если вы больше двух лет лишены возможности двигаться, говорить, вы превращены в некий механизм по перевариванию того, чем вас кормят и некое хранилище накопленной ранее информации, которую вы пытаетесь рассматривать с разных сторон, под различными углами, с противоположенных точек зрения, лишь бы только занять свой еще неокончательно отбившийся от рук разум.

Конечно, меня пугало, что порой, а в последнее время все чаще, этот самый разум выходил из повиновения, видимо, там, под черепной коробкой, какие-то сосуды опять не справлялись со своей задачей. Пугало то, что в любой раз взбрыкнувшийся разум может не вернуться, окончательно отказавшись повиноваться моим поводьям.

Но был не только страх…

Не только испуг я испытывал, но и благодарность к этим бунтам своего мозга, потому что они частенько приносили прекрасные образы и видения, которые позволяли мне чувствовать себя живым человеком, а кроме того, в таких ситуациях время летело с бешенной скоростью, а не тянулось, как теперь.

Скрипнула и хлопнула входная дверь, полетели на пол прихожей ботинки, а поспешные легкие шаги направились к моей комнате – вернулся из школы Ваня, он всегда возвращался первым, а значит, через часик придет в свой обеденный перерыв Нина, чтобы покормить меня.

Приоткрылась дверь, в комнату просунулась его белобрысая голова. Кивнув мне, Ваня улыбнулся и скрылся, побежал на кухню.

Хороший парень, как Нине повезло с ним!

Мне верилось, что я улыбаюсь. Интересно, что при этом происходило с моими губами?

Губы… Глаза… Глаза начали закрываться, побежали перед ними мелкие черные мушки, расплылись красноватые круги, и…

«Губы были чуть влажны, казалось по ним еще сбегают капли дождя, оставленного нами за дверями трамвая. В раскачивающемся и поскрипывающем вагоне опять никого не было. Мы со смехом, стряхивая остатки воды с одежды, побежали на переднее двойное сиденье. Вера, легко отпихнув меня, успела, хлопая от восторга в ладоши, занять место у окна, а я, засунув папку с конспектами между спинкой сиденья и своей спиной, освободил руки, взял в ладони ее лицо и припал к губам, которые были чуть влажны, казалось по ним еще сбегают капли дождя…»

– Папа, надо поесть, – выдернул меня из трамвая голос Нины, мне казалось, что мы с Верой уже успели дважды прокатиться по нашему любимому маршруту, но перестук колес оказался только пульсирующей болью в висках.

Я окончательно пришел в себя.

К моим губам была прижата ложка с бульоном. Глоток дался с трудом, второй легче.

Интересно, если бы я приложил усилия и поддался уговорам на упражнения, то может уже мог бы не только глотать, а и говорить, но я этого не хотел.

Я не знал, что им всем сказать.

Уж лучше я останусь нем до самого конца. Конец… А каким он будет? Замечу ли я его приближение? Лучше всего, чтобы он пришел в момент очередного видения, не хочу встречать его в полном сознании и в полном осознании происходящего. Готов ли я к нему? А что значит быть готовым к нему? Помню часто слышал и читал – «старик был готов к смерти, старик молил о смерти».

Удивительно, но мой разум, мое сознание избегало мыслей об этом, хотя я и понимал, что тело уже давно переступило эту черту.

Два года назад, когда конец должен был наступить там, на пригородной дороге, я ничего не предчувствовал. Может поэтому он тогда и не наступил. Или все же….

«– Мне на лекцию. Вечером, как обычно? – я стоял на подножке трамвая.

– Вадик, – Вера склонилась и обняла меня за шею, прижавшись щекой, – я не доживу до вечера. Останься, поехали со мной.

– Нет, честно, очень важная лекция, – и я спрыгнул с подножки…»

– Папа, давай еще пару ложек, – я открыл глаза вернувшись.

Нина обтерла полотенцем мое лицо, наклонилась, чмокнула в лоб:

– До вечера, – ушла, гремела посудой на кухне, о чем-то говорила с Ваней, потом вышла в прихожую, зашуршала плащом, хлопнула дверью.

Вспомнился тот вечер на кухне нашей с Верой квартиры, когда туда пришли Нина и Алексей.

Они принесли шоколадный тортик, и мы заварили чай.

– Вы не представляете! – у Нины набегали слезы на глаза. – Мы только вошли в этот зал, где все дети… Директриса говорила, пойдемте, посмотрите на детишек, сейчас они там все играют… Мы вошли, и …, – она не смогла справиться со слезами, мы ждали. – Он вскочил, подбежал, обхватил меня за ноги… Мама, говорит…

Плакала уже и Вера.

– Может, он всех так встречает… – неуверенно вмешался Алексей.

– Нет, Леша, я же сразу почувствовала его…

Наша дочь, Нина, и Алексей были женаты уже больше десяти лет. Вылечить Нину не удавалось, надежды на осталось, вот они и решились на посещение детского дома.

Торт стоя нетронутый.

А через три месяца четырехлетний Ваня переехал в квартиру Нины и Алексея…

«Я выскочил из дверей института, с волнением огляделся – Вера ждала на обычном месте, присев на скамейку у памятника великому физику…»

Видение оборвалось совершенно неожиданно, мы даже не успели добежать до трамвайной остановки, вместо этого разум, в который уже раз, начал пересказывать мне мою жизнь, которую я знал во всех деталях, тех, что были давно и хорошо знакомы и тех, что дорисовывались и осознавались теперь, по прошествии лет и при отсутствии настоящего…